Дождь превратил запущенные и сожженные засухой садовые участки в край сказочного плодородия. Когда выяснилось, что никто больше не ухаживает за этими участками и не собирает урожая, Аллан, отправляясь по субботам на работу, стал брать с собой большой мешок, который наполнял всевозможной съедобной зеленью. Эти еженедельные вылазки в Парк вносили приятное разнообразие в их меню. Аллан не раз обращался за советом к Доку, и тот рассказывал ему, как выглядят основные полезные растения, однако, когда Док просматривал ту часть добычи, в которой Аллан не был вполне уверен,— это было надежнее всего. Несколько раз Док пытался погово­рить с Алланом о других вещах, в частности, о его супружеской жизни с Лизой, но в таких случаях Аллан резко обрывал разговор. Он не желал ни с кем обсуждать свою личную жизнь, и его очень раздражало то, что Лиза, по-видимому, все время на что-то жалуется и беседует с Доком о вещах, которые никого не касаются, кроме них.

Тем не менее это открытие, очевидно, само по себе достаточно сильно подейство­вало на Аллана, потому что теперь он стал гораздо сдержаннее в своих притязаниях. До него, наконец, дошло, что необходимо в какой-то мере обуздывать себя.

Он собирал все, что, по его мнению, было съедобным. Некоторые овощи он узна­вал, потому что видел их когда-то в магазинах, где полки всего несколько лет назад ломились от всевозможной зелени, а некоторые растения, похожие на овощи, он сры­вал просто потому, что они аппетитно выглядели, хотя там, где они росли, уже не осталось ни грядок, ни клумб. Нередко на помощь ему приходило обоняние или даже просто какой-то инстинкт; иногда под действием запаха он вырывал растение с кор­нем и жадно жевал его, хотя это были маленькие невзрачные стебельки, которые рань­ше он ни за что не отличил бы от обыкновенной травы.

Дома, на Насыпи они старались есть как можно больше сырых овощей, а из того, что успело завять, варили нечто вроде супа. Это тоже было вкусно — и утоляло голод, во всяком случае на некоторое время. Один раз на прошлой неделе с ними ел Рен-Рен. Он появился вместе с Боем, а в руках у него была большая охапка всяких растений, которые они собрали на Насыпи и на берегу, где после дождя тоже все зазеленело. Лиза как раз начинала готовить еду. Рен-Рен сделал знак, и Бой объяснил, что расте­ния, которые они принесли, нужно положить в суп. Никто не знал, что это за расте­ния, но они придали супу приятный вкус, а стебли и корни можно было жевать, что значительно продлевало ощущение сытости.

Рен-Рен сидел прямо на твердой земле, выпрямившись и скрестив ноги по-турецки, в руках держал большую чашку с супом и ел благоговейно, маленькими глотками, чуть прикасаясь губами к краю чашки. Глаза его были полузакрыты, и даже вечная широкая улыбка исчезла с сосредоточенного лица. От него исходил какой-то звериный запах, движения были четкие и размеренные, словно трапеза была для него ритуалом, который не терпел никаких неточностей или отклонений от принятого порядка.

Аллан и Лиза вовсе не считали, что Рен-Рен пришел в неподходящий момент, поскольку они как раз собирались садиться ужинать,— после эпизода с розмарином Лиза совершенно перестала бояться его. Правда, порой она с дрожью вспоминала о том, что он опасный человек, убийца, и в то же время он проявлял к ней как к жен­щине гораздо больше интереса, внимания и такта, чем Аллан, ее муж. Бой сидел возле Рен-Рена и с обожанием смотрел на своего большого молчаливого друга.

...Была суббота. Тихий предвечерний час над низким серым небом, которое гро­зило снова разразиться дождем. Аллан тяжело дышал, таща на спине мешок с расте­ниями. Он был почти полный, и Аллана это радовало, но вдруг он вспомнил, что слиш­ком надолго бросил бензоколонку. Время пролетело быстро. Изредка он слышал, как по шоссе проезжала машина с туристами — мимо вывески «Закрыто», которую он по­весил перед уходом. Если Янсон узнает об этом, Аллану несдобровать. Слишком уж он расхрабрился, никого не боится, и Янсона тоже. А между прочим, своенравный ста­рик уже намекал ему, что в выходные дни выручка стала совсем ничтожной. А вдруг он пришел, на бензоколонку, чтобы посмотреть, как идут дела? От него вполне можно этого ждать...

Аллан задыхался. Он чуть не бежал, стремясь поскорее добраться до ворот и по­смотреть, не ждет ли его кто у бензоколонки, не «засекли» ли его. Внезапный страх, созна­ние того, что он пренебрег своими служебными обязанностями, отголосок чувства ответственности, которое ему прививали с детства сначала дома, а потом в школе,— все это заставило его припуститься рысью, хотя ноги у него подкашивались от уста­лости. Ведь он все еще зависел от этой старой системы принуждения: работа, деньги, которые надо зарабатывать. И все еще не был уверен в том, что они смогут прожить, если у него не будет постоянной работы. Но скоро все изменится...

Он бежал, задыхаясь, с него градом лил пот. Никогда еще марш-бросок не давал­ся ему с таким трудом. Он всегда был в хорошей физической форме, хотя, возможно, и располнел немного перед тем, как они перебрались на Насыпь. Сейчас они питались довольно скудно и однообразно, и он снова стал стройным и поджарым. Аллан поша­рил в мешке, нащупал морковку и сунул в рот, он бежал, спотыкаясь, и на бегу же­вал, всасывая сок. Было сладко и вкусно. С потревоженной ветки на него вдруг поли­лись остатки утреннего дождя. Аллан жадно слизнул с тыльной стороны ладони круп­ные капли воды. Они были кисловатые, но хорошо утоляли жажду.

Потом он сидел за стойкой, положив ноги на подставку и откинувшись на стуле, упиравшемся спинкой в полки с товарами для автолюбителей. День был очень тихий, спокойный. Аллану пришлось обслужить всего шесть-семь покупателей (узнав об этом, Янсон по обыкновению начнет горько сетовать: всего год назад, даже если бы покупателей было в десять раз больше, это считалось бы весьма скромным результа­том), да еще какой-то тип хотел купить автомобильные покрышки, очевидно, для спе­куляции. Но давно прошли те времена, когда автомобильная резина продавалась сво­бодно, и небольшой запас, которым располагал Янсон, разошелся сразу после то­го, как было введено нормирование. Человек, интересовавшийся покрышками, пожал плечами и уехал на своем сильно потрепанном «пикапе», он явно был из тех, кто ком­пенсировал уменьшение своих доходов за счет черного рынка и меновой торговли.

Под тяжелым небом, затянутым облаками, рано начинало смеркаться. Наступила осень. Капли дождя дробно стучали в черную от вечернего сумрака застекленную дверь, в которой отражались полоски красного и зеленого неонового света, горевшего на последних, еще действовавших четырех бензоколонках. Газовый фонарь (электри­чество тоже было нормировано) одиноко раскачивался под порывами ветра, отбрасы­вая на мокрую от дождя разъезженную мостовую белый синтетический свет. Улица была темная и малолюдная. В домах на противоположной стороне свет горел всего в двух-трех окнах. Большинство обитателей Свитуотера старались приберечь отпущен­ное им электричество для приготовления пищи и отопления: с каждым вечером ста­новилось все прохладнее. Если только в этих темных квартирах вообще кто-то живет...

Аллан сидел, глядя в темноту сквозь стеклянную дверь, и чувствовал себя совер­шенно чужим в этом коконе из бетона,- потускневшего металла и искусственного света. Тщательно спланированные сооружения бензозаправочной станции вдруг начали раз­дражать его, прежний гипнотический эффект внезапно прошел, и ему открылось нечто чуждое, ужасное, противоестественное — и угрожающее. Запах,   исходивший от его пальцев — едкое химическое зловоние отработанного масла и грязи,— казался ему те­перь отвратительным, масло и бензин стали вызывать у него раздражение на коже, а когда он шел по бетонному покрытию стоянки, подошвы его ботинок с такой силой ударяли о твердую поверхность, что у него болели ноги. Мир бензоколонок стал ему чужд и враждебен; этот мир не подходил ему больше ни по своим свойствам{ ни по размерам; Аллан знал, что долго он так не протянет.

Ветер снова ударил в дверь. Фонарь закачался и выхватил из темноты какой-то новый контур, чей-то одинокий силуэт на фоне неуловимого блеска, разливавшегося по асфальту... Нет, не может быть. И снова тротуар потонул во мраке ночи. Но в тот же миг сквозь непрекращающийся стук дождя по стеклам он услышал какой-то звук. Крик? Его первой мыслью было не двигаться с места: возможно, кто-то хотел выманить его на улицу и там, в кромешной тьме, разделаться с ним-г-в последнее время уча­стились налеты на бензозаправочные станции, и ради небольших сумм людей калечи­ли и убивали, Аллан открыл ящик стола, где лежал газовый пиетолет,— интересно, как с помощью этой игрушки можно защититься от грабителей? Он сидел, как и прежде, неподвижно, но все чувства его были обострены до предела. Снова послышался крик или зов, на этот раз гораздо ближе и отчетливее, и Аллан невольно приподнялся на стуле, так как в этом звуке было нечто знакомое, нечто такое, что затронуло в нем струну, которая заставила его вести себя вопреки требованиям здравого смысла. Ин­стинкт, предчувствие оказались сильнее...

Аллан встал и направился к двери, выглянул, придерживая щеколду, посмотрел, что делается за бензоколонками: голос доносился оттуда... И тут он увидел женщину — она медленно шла, сгорбившись, пошатываясь и спотыкаясь на мокром асфальте. Се­кунды было достаточно, и он уже знал, кто это, и бежал по асфальту сквозь дождь и ветер к этому силуэту, к этому голосу, который его интуиция давно узнала. Аллан добежал до нее в то мгновение, когда она пошатнулась и чуть не упала, он подхватил ее и поставил на ноги. — Мэри!

Она была одного с ним роста, нет, выше его. Аллан со страхом смотрел на ее изу­родованное лицо.

— Мэри,  Мэри, что случилось?

— Привет, Аллан...

Хотя голос ее звучал чуть слышно, ей все-таки удалось изобразить на разбитых губах слабую улыбку.

— Я думала, никогда тебя не найду...

— Но что с тобой случилось?

Аллан изо всех сил сжимал ее плечи. Мэри дрожала всем телом. Она была босая, одежда на ней промокла, из ран и царапин сочилась кровь, губы распухли, на лбу была большая ссадина, один глаз заплыл и налился кровью. Аллан беспомощно повторил:

— Что с тобой случилось?

— А, ничего особенного, Аллан. Ничего особенного...

Ей еще раз удалось изобразить подобие улыбки, но глаза ее затуманились, дрожь сотрясала тело. Казалось, она вот-вот потеряет сознание.

— Пойдем,— сказал Аллан и повел ее к  помещению станции.

— Эти свиньи избили меня и забрали деньги,— сказала Мэри Даямонд.

Она умылась, но лицо ее было опухшим, а дрожь время от времени сотрясала тело; съежившись и завернувшись в плед, она сидела на единственном стуле, предназ­наченном для клиентов.

— Кто же это?

— Ну конечно-полиция, кто же еще?

— Полиция?

— Да, по-ли-ция,— передразнила она его.

Силы понемногу возвращались к ней, глаза заблестели, и она уже говорила четко и ясно несмотря на разбитые губы.

— Полицейские свиньи. Они все время лезут в наш женский промысел. Не любят свободных художников вроде меня...

Наконец Аллан сообразил:

— Так, значит, ты...

— Ну конечно! — И снова в голосе ее прозвучала обычная ирония.— Я «промыш­ляю» на Автостраде. Надо думать, для тебя это не новость? Или это известие тебя как громом поразило?

Ее сарказм был способом самозащиты и поэтому не обижал так, как мог бы обидеть. Для Аллана это было лишь свидетельством того, что он ей не безразличен, и теперь, несмотря на весь драматизм этой неожиданной встречи, он даже испытывал какую-то своеобразную, хотя и неуместную радость, потому что находился с ней ря­дом и видел ее полные ноги, которые она поджала под себя, сидя за столом, где ле­жало несколько замусоленных журналов для автолюбителей и еще стояла пепельница, набитая окурками Янсона и пробками от бутылок.

— Нет, что ты... Наступило молчание.

Аллан чувствовал, что Мэри несправедлива к нему. Его ведь не касалось, что она делает, чтобы не умереть с голоду. А кроме того, у него не было ни малейшего пред­убеждения против проституток.

— А как же Смайли?..— спросил Аллан, хотя заранее знал, что она ответит. Возможно, он задал этот вопрос лишь затем, чтобы она продолжала рассказывать о себе. Ему это нравилось, даже как-то возбуждало — не то, что она «промышляла», а то, как она раскрывалась перед ним. Он сознавал, что испытывает необычайно силь­ное влечение к этой крупной темнокожей женщине, а ведь его собственная жена отвер­гает его...

— Смайли...— Она снова выжала из себя улыбку.— Бедняга Смайли — это мой импресарио, мой высокий покровитель. Мое утешение и мое бремя. Он подобрал меня в сточной канаве — как он сам любит повторять — и отправил на Автостраду. Поверь мне, это было повышение, шаг вперед по служебной лестнице; во всяком случае, это лучше, чем шататься по темным переулкам и кабакам Северо-Западной зоны или перед фабриками Сарагоссы, где ребята заживо гниют от той дряни, которой дышат в цехах, и им необходимо немного встряхнуться... Мы живем со Смайли лет пять. Иногда лучше, иногда хуже, но в общем живем...

Она осторожно провела пальцами по опухоли под глазом, которая все багровела и становилась похожей на сырое мясо.

— Право же, работать на Автостраде не так уж плохо, как многие думают. Авто­мобильных клиентов больше не интересует доброе старое «хождение вокруг да около»; любовная игра стародедовским способом для них чересчур утомительна и отнимает слишком много времени. Большинство предпочитает теперь так называемый «гоночный массаж»... Как и бедняга Смайли...

Аллан расхохотался. Ее откровенность приводила его в восторг. А круглые колени гипнотизировали... Мэри Даямонд тоже улыбалась, хотя явно была в полном изнеможе­нии после того, что с ней произошло...

— Скажи, у тебя есть кофе? — спросила она,

— Кофе? Да... конечно!

У него была одна пачка, пачка кофезаменителя, которую он купил и которую сейчас придется вскрыть. Это значит, что на следующей неделе у них будет меньше кофе, чем обычно, подумал Аллан. Но он уже принял решение. Он давно не помнил, чтобы у него было такое приподнятое, почти радостное настроение, а все только пото­му, что здесь сидела Мэри Даямонд и волновала его своими круглыми коленками и во­лосатыми ногами.

— У меня есть лишь кофезаменитель,— оказал Аллан, наливая в две кружки ды­мящийся горячий напиток. Он сварил его на электрической плитке, которую нашел на складе. Ее кружку он поставил на стол рядом с пепельницей.

— Ничего, сойдет,— ответила она снисходительно.— Когда привыкнешь к кофе из коры, листьев и печеной ореховой скорлупы, можно попробовать и кофезаменитель. В Палисадене чаще всего пьют именно такой кофе...

Она сунула руку под плед и вытащила плоскую бутылку.

— Посмотри,— сказала она.— Это немного подкрепит нас. Полицейские свиньи не нашли ее.

Мэри налила по хорошей порции в обе кружки.

— Кава. Ничего другого теперь не достать. Иногда в качестве платы я беру бу­тылку. Бедняге Смайли завтра придется обойтись без выпивки... Твое здоровье.

Она выпила и даже охнула, когда крепкая жидкость обожгла ее кровоточащие губы, потом проглотила и закашлялась, отхаркиваясь, сплевывая на пол и прикрывая рот рукой.

— Черт возьми! —выругалась она, задыхаясь, между двумя приступами каш­ля.— Не иначе как проклятые фараоны отбили мне все внутренности...

Приступ прошел. Она жадно ловила ртом воздух.

— Впрочем, мне еще везло... это я первый раз попала к ним в лапы. Я знаю девушек, которые после такой обработки на всю жизнь остались калеками. А некоторые  вообще отправились на тот свет...

— А что произошло?

— Они ехали в машине, в частной машине, разумеется, без надписи «полиция», и остановились на обочине, где я стояла. Когда я увидела, что это фараоны, сматывать удочки было уже поздно. Один из них вышел из машины и потребовал, чтобы я показала ему свидетельство. Пока я делала вид, что ищу его, ко мне подошли двое других, схватили и затащили в машину. Я отбивалась, как могла, но толку было мало. Все-таки  их было трое. По-моему, одного я все же слегка разукрасила...— Она улыбнулась кривой, жалкой улыбкой и сделала еще глоток из чашки.— Мы поехали в гору.— Она кивнула в сторону Эббот Хилл.— Двое набросились на меня, а один держал. Вернее, один держал, один бил, а один пытался изнасиловать, но у него ничего не вышло, и он тоже принялся меня избивать. А потом я потеряла сознание. Когда машина остановилась, я  пришла в себя и услышала, как они спорят, что делать со мной. Кончилось тем, что они  меня просто выбросили из машины. Забрали мою сумочку. И еще я потеряла туфли, чудесные туфли...

Впервые за весь вечер похоже было, что она вот-вот расплачется. Рот у нее дрожал, она тяжело и прерывисто дышала.

— Самое скверное было потом. Когда я немного пришла в себя и стала пони­мать, где нахожусь, я спустилась по дороге вниз к домам, которые стояли немного поодаль. Я думала, мне кто-нибудь поможет, но сколько я ни стучалась, никто не за­хотел мне открыть. А те, что открывали, гнали меня прочь, а некоторые даже грози­лись вызвать полицию... Я понимала, что нахожусь где-то на горе, но где именно, не знала. Я просила их сказать, где я и как достать такси, но они захлопывали двери пе­ред моим носом и кричали, чтобы я катилась к чертовой матери. У одного было два огромных пса, и он пригрозил, что натравит их на меня, если я не уберусь подобру-поздорову. Это было так страшно...— И она разрыдалась, опустив голову на руки, а слезы катились на плед в бирюзовую и лиловую полоску.

— На складе есть матрас,— сказал Аллан.

Прошло некоторое время. Мэри Даямонд успокоилась, Аллан налил ей в кружку еще кофе. У него сложилось впечатление, что она уже полностью пришла в себя.

— И несколько одеял,— добавил он.— Если хочешь, можешь лечь и заснуть.

Он даже не взвешивал все «за» и «против». Он был совершенно уверен, более чем уверен:  она останется у него ночевать.

— Хорошо, Аллан. Спасибо.

Иначе и быть не могло. Он всегда знал, что когда-нибудь это произойдет, хотя и не хотел себе в этом признаваться; он все время как бы кружил вокруг нее, постепен­но сужая круги, с тех пор как в то самое первое утро вдруг увидел ее в воде. Если раньше его связывала элементарная осторожность, если он боялся обнаружить свои чувства, чтобы не создавать на Насыпи для Смайли и Лизы двусмысленной ситуации, то теперь все сомнения были позади. Теперь он просто сидел и восторгался ее огром­ной притягательной силой, ее вызывающей, почти животной женственностью, хотя ее избили и она, казалось, была при последнем издыхании. Нет, она непременно останет­ся у него.

И, словно она в этот момент подумала, о том же самом, у нее вдруг вырвалось:

— Послушай, я ужасно рада, что нашла тебя. Просто не представляю, что бы я сейчас делала, если бы не пришла сюда. Наверное, валялась бы где-нибудь в канаве, пока бы не подохла. Когда я увидела, что нахожусь на Эббот-Хилл-роуд, у меня появи­лась слабая надежда. Лиза говорила, что ты где-то здесь работаешь. Господи, но как долго я шла...

Они выпили кофе и почти полбутылки кавы. Ссадины на ее лице были кроваво-красные, один глаз совсем заплыл, тем не менее она уже успела оправиться от шока после столкновения с полицией.

— Завтра утром отсюда пойдет автобус до Восточной станции. Если ты будешь хорошо себя чувствовать, то сможешь поехать на нем…

— Ну,  как-нибудь я доеду...

Она показала свои выщербленные передние зубы и потянулась. — Эти суки вытащили у меня сигареты. У тебя, конечно, нет?

— Нет. Я поищу, но не уверен...

— Хорошо, я пороюсь здесь...— Она поковырялась в пепельнице.— Вот вполне приличный окурок. А огонь у тебя есть?

В верхнем ящике стойки лежала газовая зажигалка Янсона. Аллан чиркнул — Мэри низко наклонилась, чтобы прикурить, и глубоко затянулась.

— Ну вот, я, кажется, снова стала человеком. Господи, но как я устала! Где у те­бя матрас?

— На окладе. Я покажу тебе. Только подожди немного...

Аллан посмотрел на электрические часы на стене. Всего половина десятого. Он вышел и щелкнул тремя выключателями. Потух свет на бензоколонках и над дверью, где раскачивался фонарь. Аллан повернул ключ в двери. Собственно говоря, он не имел права закрывать бензозаправочную станцию до половины двенадцатого.

— Что ты там делаешь?

— Закрываю лавочку. Пора ложиться спать.

Мэри Даямонд встала — босая она была такого же роста, как Аллан.

— Мне очень жаль, Аллан, что я отнимаю у тебя постель,— сказала она, улыб­нувшись своими распухшими губами.

— Ничего, мы с тобой придумаем, как поправить дело...

Эта маленькая игра, в которую они решили поиграть, была очень наивной и при­митивной. Обоим явно не терпелось заключить друг друга в объятия и как можно ско­рее завершить прелюдию и переход от прежней отчужденности к новой близости, словно у них было так мало времени, что им не хотелось его терять. Быстрыми, уве­ренными движениями Аллан запер ящик с деньгами и талонами на бензин, затем по­вернул ключ в кассовом аппарате. Мэри Даямонд стояла в нескольких шагах от него, она все понимала и по-прежнему улыбалась, хотя усталость как проволока стягивала ее мышцы под золотистой кожей и затеняла живой блеск ее черных глаз, словно их засыпали остывшей золой.

— А ты молодец,— нараспев зашептала она.— Такого сильного мужика я давно не встречала. Я всегда это знала, с самого первого дня. Это написано на тебе.

Аллан с треском опустил штору, закрывающую дверь. Он улыбался ей своими крепкими белыми зубами. Он знал, что она права. Знал, что Свитуотер не успел разру­шить все, не успел отнять у него жизненные силы. Знал, что несмотря на плохую пи­щу, тяжелую работу и однообразие с каждым днем, прожитым на Насыпи, он стано­вится все сильнее. И никогда еще Аллан не чувствовал себя таким сильным, как вте часы, когда был с Мэри Даямонд.