Вскоре Аллан сообразил, что Смайли начал преследовать его. Он нисколько не сомневался в том, что причиной были его отношения с Мэри Даямонд, хотя вслух они никогда не говорили об этом между собой.

Собственно, в поведении Смайли не появилось ничего враждебного или угрожаю­щего, по сути дела ничего не изменилось; они встречались более или менее случайно, беседовали, Смайли как ни в чем не бывало излагал свою циничную философию жизни и спрашивал у Аллана совета по разным практическим вопросам. Еще до того, как пошли дожди, «универсал» Смайли испустил дух, и его общими усилиями перетащили на другое место, поближе к фургону, где он не так бросался в глаза. Кроме того, Аллан помог Смайли сделать пристройку из гофрированной жести, чтобы, выйдя из машины, они не мокли под дождем. Из этого можно было заключить, что Смайли жестоко за­блуждался, громогласно утверждая, будто они с Мэри на Насыпи не задержатся.

Так они стали почти соседями, и поначалу Аллан не находил ничего особенного в том, что Смайли довольно часто появлялся возле фургона то с каким-нибудь делом, то чтобы спросить о чем-нибудь, то просто «случайно», чтобы не скучать в одиноче­стве.

Однако со временем Аллан начал подозревать, что за навязчивым стремлением Смайли установить более тесные отношения кроется нечто большее, какой-то специ­фический интерес, странная смесь любопытства, неприязни и бессилия.

Аллан считал само собой разумеющимся, что Смайли знает о его отношениях с Мэри Даямонд. Об этом ему могла рассказать сама Мэри, хотя вовсе не исключено, что он прежде задал ей несколько наводящих вопросов. Но даже если их и не «разобла­чили» в прямом смысле слова, то, что происходило между ним и Мэри, очень сильно изменило Аллана; эти изменения пронизывали все, что он говорил и делал, проявлялись в каждом изгибе его тела — их нельзя было не заметить и нельзя было объяснить иначе, как только...

Аллан знал, например, что Лиза давно все поняла. В тот вечер, когда они собра­лись возле фургона и сидели все вместе вокруг печки, в которой горел огонь, Лиза изумленно и испуганно смотрела и слушала, как он говорил с Мэри и Смайли о ре­монте их машины. Вот тогда-то она и поняла. Об этом Лизе рассказали его движения, мимика, гибкость, которую вдруг обрело его неуклюжее тело, когда он приближался к Мэри Даямонд, а та делала вид, что ничего не происходит, держалась естественно, не­принужденно, но именно это особенно и воспламеняло его чувства. И Лиза, его толсто­пузая маленькая Лиза, в тот же вечер спросила его напрямик: «Тебе нравится Мэри?» Спросила как о чем-то бесспорном. И он ответил «да», даже не пытаясь успокоить ее.

— Мне она тоже нравится,— сказала Лиза.

Никаких упреков, никаких истерик. Аллану показалось даже, что она сказала это с облегчением, наивная, доверчивая, похожая на девочку несмотря на большой живот.

— Я отдала ей свои лакированные туфли,— продолжала Лиза.— Они ей так понравились. Она очень добрая. Она сказала, что будет приходить и помогать мне, когда родится ребенок... Она такая красивая, такая большая, полная, темнокожая. Ведь правда?

— Конечно.

Больше об этом между ними не было сказано ни слова, однако Аллан замечал, что, когда он возвращался домой от Смайли или просто после очередных поисков каких-то нужных по хозяйству вещей, Лиза порой смотрела на него с таким беспокойством — беспокойством, смешанным с облегчением,— словно боялась, что он ходил на свида­ние к Мэри, и радовалась тому, что несмотря ни на что все-таки вернулся к ней. И она была права. Он действительно ходил за Мэри по пятам, приставал к ней, упрашивал, а она слабо отругивалась, иронически улыбалась, называла его жадным щенком и тем не менее уступала, уступала во всем и распаляла его страсть своим огнем, который несмотря на усталость и пресыщение все-таки не потух в ее сердце и зажигал угольки в глазах, когда она до боли целовала его в кузове обгоревшего автобуса, где он нашел в углу свернутый резиновый коврик, сделавший этот автобус еще более удобным для любви, хотя время от времени через дырявую крышу на них и текла вода. Как ни странно, на Насыпи было не так-то просто найти время и место, чтобы «уединиться» хотя бы на полчаса, потому что все здесь было неразрывно связано узами неумолимой логики — и поступки, и расположение духа — и направлялось четкой преемственностью событий и явлений, шла ли речь об ожидании, отдыхе, еде или сне.

Однако страх Лизы, если только она действительно боялась, что Аллан уйдет и оставит ее одну, был совершенно неосновательным, поскольку увлечение Мзри Дая­монд еще не побуждало его изменить весь свой и Лизин образ жизни, который в общем и целом его вполне устраивал. На этом этапе еще не было сколько-нибудь серьезного конфликта между совместной жизнью их всех на Насыпи и внезапно нахлынувшей на него страстью. Аллан не раздумывал о том, к каким последствиям могут привести его отношения с Мэри; когда он находился рядом с ней, влечение, которое он испытывал, было сильнее голоса рассудка; когда он находился вдали от нее, ему не хватало ее тяжелого, крепко сбитого тела, и это нередко отвлекало его от работы. Однако Аллан еще не стоял перед необходимостью выбора.

Как ни странно, когда Аллан стал удовлетворять свои желания на стороне, он вдруг почувствовал какую-то совершенно особую нежность к Лизе и ребенку, кото­рого она вынашивала. Сознание, что он скоро снова станет отцом, главой все расту­щего семейства, целого клана, опьяняло его. Радость его была стихийной и безудерж­ной, и так же стихийно становился все более грубым и обыденным, почти примитивным его внутренний мир, словно он тускнел от грязи, слякоти и насекомых-паразитов, от тяжелого труда ради хлеба насущного, от того ужасающе серого однообразия, кото­рым была отмечена вся их жизнь в фургоне.

— Я говорил с этим старым латалыциком,— сказал Смайли,— но для починки масляного насоса у него ничего нет. Эта хитрая лиса сидит на куче запчастей, но чер­та лысого у него допросишься...

Смайли преследовал Аллана. Он то и дело появлялся у фургона, чтобы побесе­довать, попросить совета или помощи, как бы ища любой возможности держать Алла­на под наблюдением; можно было подумать, что Аллан вдруг показался ему челове­ком необыкновенно интересным и даже обаятельным, хотя он по-прежнему при всяком удобном случае пускал в него стрелу своего циничного сарказма. Правда, узнав о том, что Аллан и Мэри встречаются, Смайли стал чуть менее самодовольным, зато более болтливым.

— Вопрос, правда, в том,— продолжал Смайли, ритмично постукивая кулаком по капоту, покрытому пятнами ржавчины,— вопрос в том, имеет ли вообще смысл ломать себе из-за этого голову. Допустим, мы все-таки заставим ее двигаться благодаря тех­ническим познаниям моего одаренного соседа, но далеко ли она проедет? Отсюда до Автострады, а там... трах-бах... полный газ и заклиненные цилиндры. И, вероятно, это далеко не самый лучший вариант, не правда ли, дорогой мой Аллан? Понимаешь, когда дело касается фараонов, мною почему-то всегда овладевает робость. А кроме того, эти проклятые дожди окончательно разрядили мне аккумулятор...

Аллан не раз объяснял ему, что дело не только в испорченном масляном насосе, однако Смайли по-прежнему мечтал о том, чтобы отремонтировать свою старую ма­шину. Хотя Смайли постоянно доказывал, что единственно мыслимый и самый надеж­ный способ существования — жизнь на Насыпи за счет того, что выбрасывает челове­ческое общество, раз уж все равно ты паразит и тунеядец и этому нет сколько-нибудь убедительной альтернативы, поскольку «в результате крушения общественного созна­ния все теории окончательно и бесповоротно потерпели фиаско»; хотя он упорно на­зывал себя идеалистом, эстетом и художником, который хочет «сидеть на безопасном расстоянии и смотреть, как горит Рим», а потом написать импрессионистскую карти­ну, отобразив на полотне экскременты технической цивилизации, разбросанные во­круг,— ему явно становилось не по себе при одной мысли о том, что этот традицион­ный способ связи со «старым, вонючим, разлагающимся миром» отказал окончательно и бесповоротно.

Аллан слушал этот нескончаемый поток слов, пока хватало сил. Как правило, по­добные беседы завершались тем, что Аллан начинал отчаянно скучать и презирать Смайли. Хотя Смайли был начитан и сообразителен и умел в нескольких словах оха­рактеризовать явление, свидетелями которого они стали, тем не менее его напыщен­ные тирады были пустыми и бессодержательными, как церковная служба,— единственной целью их было сбить человека с толку и даже устрашить, чтобы он не утратил окончательно уважения к этому хлипкому импотенту, живому трупу, который посы-лал свою жену на Автостраду зарабатывать деньги, а сам все говорил, говорил и ни­когда ничего не делал...

Они сидели, прислонившись спиной к жесткому холодному кузову злосчастного «универсала», и смотрели в серую пелену дождя.

А Смайли продолжал говорить своим блеющим надтреснутым голосом:

— Впрочем, этот старик иногда высказывает довольно забавные мысли... Разу­меется, ужасно старомодные, но им нельзя не восхищаться: остался идеалистом после стольких лет, проведенных на мусорной куче... Он верит в какое-то иное общество. И хочет построить его здесь, на Насыпи. С нашей помощью...— И он разразился судо­рожным, похожим на кудахтанье смехом.

— Ну так что в этом дурного? — спросил Аллан.

То, что сейчас сказал Смайли, в какой-то мере соответствовало его собственным неясным представлениям о том, как они будут жить дальше. Так или иначе между совершенно непохожими и весьма своеобразными по натуре людьми, нашедшими здесь пристанище, наладилось какое-то сотрудничество, взаимопонимание. И сознание этого вселяло бодрость. Бодрость и мужество.

— Я не сказал, что это дурно,— возразил Смайли, глядя в небо.— Hof понимаешь, нельзя махнуть рукой на то, без чего ты не можешь обойтись. Ты бы и нескольких дней не просуществовал, если бы там не было Свитуотера.— Смайли ткнул рукой в туманную мглу.— Он обеспечивает тебя работой, а также товарами и продуктами, ко­торые ты покупаешь, и всякими отбросами, которые потребляешь! Понятно? Ты в та­кой же мере зависишь от Свитуотера, в какой блоха — от собачьей шкуры!

— Нет! — Аллан напряженно думал. В том, что сказал сейчас Смайли, многое было правдой, многое, но отнюдь не все.— Нет. Возможно, так было вначале, но по­том все изменилось. В городе мы покупаем меньше и меньше, потому что там почти ничего нельзя достать. Меньше и меньше продуктов мы находим на Насыпи, потому что почти все съедобное уничтожает дождь. Мы с Лизой и малышом в основном пи­таемся овощами, которые я нахожу на огородах и садовых участках. На таких же, как у Дока... Скоро мы будем питаться только тем, что сумеем сами вырастить... Мы все меньше и меньше зависим от города, понимаешь?

— Ты в самом деле думаешь, что вы сможете обойтись без города? — ухмыль­нулся Смайли. Грязная, засаленная борода рыжеватыми клочьями покрывала его от­вислые щеки.— Ни в коем случае, если только вы не вернетесь к образу жизни пе­щерного человека... Но и у первобытного общества тоже есть своя структура. Ясно? И свои законы, согласно которым оно функционирует, если не хочет погибнуть. Не станешь же ты утверждать, что всерьез решил создать «общество» из восьми-девяти человек, в том числе двух стариков, глухонемого идиота с наклонностями убийцы и совсем молоденькой женщины, которая крайне тяжело переносит беременность..,

Аллан стиснул зубы. Смайли снова усмехнулся, на этот раз шире. Он знал, что нанес удар по больному месту.

— Кроме того,— продолжал он,— кроме того, такие, как ты и я, не говоря уже об остальных, вообще не способны создать общество. Мы навечно отмечены тем смер­тельно больным обществом, из которого вышли. Мы его представители с печатью смер­ти на лбу. Мы стерилизованы теми разрушительными процессами, которые в нем про­исходят. Каким же образом мы можем создать что-нибудь новое и совершенное?

— Заткнись, наконец!

Аллан не мог больше слушать эту дурацкую болтовню. Циничный пессимизм Смайли был уловкой, которая позволяла ему скрывать свое невежество и непонима­ние того, что происходит вокруг.

У Аллана же все было наоборот: он остро ощущал происходящее. Всеобщий за­стой он воспринимал как процесс, угрожавший ему физически и психологически. Он чувствовал, что прогрессирующее разложение общества ставит под удар все его су­ществование. Он видел — не слишком над этим задумываясь,— что распад охватил почти все стороны общественной жизни, породил уродливые мутаций в самой природе человека: унижение, опрощение и ожесточение стали неотъемлемой чертой того су­ществования, которое люди влачили в Свитуотере. Аллан все это увидел и в результате предпринял соответствующие действия: перебрался на Насыпь. И он не ставил перед собой иной цели, иной задачи, как просуществовать еще хотя бы один день, потом еще один... Таково было различие между ним и Смайли.

— Выжить или не выжить...— продекламировал Смайли нараспев, как бы зонди­руя почву на предмет продолжения беседы.— А не все ли равно? Ведь выживают от­нюдь не самые лучшие. Самые лучшие погибают в борьбе, за исключением тех, кто слишком интеллигентен, чтобы лезть в драку. Возможно, они первые подают сигнал, и их первыми пожирают, когда начинается собачья грызня. Нет, выживают не самые лучшие...

— Заткнись же, наконец,-Смайли...

Аллан недовольно махнул рукой, словно разглагольствования Смайли вызывали у него физическое отвращение; когда же он снова заговорил, нехотя, с раздражением, казалось, это стоило ему огромного труда.

— Ты так же боишься, как и все остальные. И не морочь мне голову, Смайли. Ты очень храбро предрекаешь нам всем гибель, а на самом деле пускаешь от страха в штаны. Если действительно произойдет катастрофа, ты, как и все мы, будешь во­пить и барахтаться, чтобы спасти свою жизнь. Если хочешь знать, ты трус, Смайли, верно? Ты ведь, черт возьми, даже не мужик. И потому всего боишься. И все время проповедуешь, проповедуешь... Ты сам в это не веришь, Смайли, и знаешь, что не веришь!

Аллан замолчал. Он почувствовал, что зашел слишком далеко. Раздражение и пре­зрение, внезапно нахлынувшие на него, заставили его сказать слишком много, и он выложил напрямик все то, что до сих пор оставалось между ними недосказанным. На­верное, не надо было в порыве злости оскорблять мужское достоинство Смайли. И не потому, что Аллан боялся потерпеть поражение в открытой схватке со Смайли; внут­ренний голос говорил ему, что подобное столкновение преждевременно, так как никто не может предугадать всех его последствий, особенно сейчас, когда все хотят сохра­нить равновесие, установившееся на Насыпи.

Однако Смайли пропустил это замечание мимо ушей. Больше всего на свете он боялся физического насилия. Его многоопытный здравый смысл с необыкновенной лег­костью превращал ярость и оскорбленное самолюбие в иронию, в убийственный сар­казм, а его жаждущая мщения язвительная насмешка нередко подбиралась к обидчику долгими окольными путями, прежде чем нанести замаскированный контрудар. Смайли знал, что Мэри Даямонд спала с Алланом, и сам по себе этот факт не был для него хоть сколько-нибудь огорчительным, однако его бесило то, что она отдалась просто так, бесплатно, как влюбленная школьница, и он приходил в неистовство при одной мысли о том, что она могла разболтать Аллану о чем-то сугубо личном. Смайли с си­лой швырнул железный болт, который крутил в руках. Когда болт ударился о жестя­ную коробку, раздался грохот, прозвучавший глухо и отрывисто сквозь пелену дождя. Однако лицо Смайли не отражало ни волнения, ни злости. Он только вздохнул, усмех­нулся и провел ногтями по бороденке.

— Нет.— произнес Смайли,— в наше время герою приходится нелегко, если ты это имеешь в виду. Нелегко и в постели, и вообще...

Он засмеялся сухим, дребезжащим смехом, удрученно взглянул на пустую бу­тылку, стоявшую у него между ног, и, увидев, что Аллан немного успокоился, при­ступил медленно и обстоятельно к акту возмездия. Он зевнул, потянулся, потер ла­дони одна о другую.

— Ох... Нечем даже подкрепиться.— Пинком ноги он отбросил пустую бутылку.— Нет даже паршивой бутылки кавы. Впрочем, Мэри, кажется, пошла к этому торгашу в шляпе, Феликсу — или как его там зовут? — чтобы достать немного порошка. На прош­лой неделе у него был «Дип пёрпл», первоклассный товар. Один бог знает, где он его берет...

— Феликс торгует наркотиками?

Аллан ведь так и не знал, какими «делами» занимается Феликс. Он не раз ви­дел, как уже ближе к вечеру к воротам шел Феликс, а в двух шагах за ним неизмен­но следовал Рен-Рен, и нередко он встречал их на рассвете, когда они возвращались на Насыпь с самыми разными товарами, в основном, как он догадывался, продуктами, ко­торые они несли в коробках и пластиковых мешочках. Но чем они на самом деле занимались по ночам в Свитуотере, он так и не знал. Когда Смайли назвал наркотик, Аллан удивился только потому, что «Дип пёрпл» считался одним из самых изыскан­ных и дорогих средств и раздобыть его было чрезвычайно трудно. Если Феликс может достать «Дип пёрпл», значит, он может достать что угодно.

— Конечно Этот малый просто ходячая аптека. А ты разве не знал? Но для тебя это, наверно, не имеет значения, поскольку ты не притрагиваешься к таким опасным субстанциям...

Смайли усмехнулся. Умеренность Аллана тоже была для него неиссякаемым ис­точником издевок.

— А что он берет в уплату за наркотики?

Вопрос был задан автоматически. Однако злорадная усмешка Смайли быстро убе­дила Аллана, что этот вопрос ему ни в коем случае не следовало задавать.

— Догадайся сам...

Смайли еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Его косо посаженные глаза смот­рели на Аллана насмешливо и ехидно.

— Не знаю...

Аллан пожал своими широкими плечами и посмотрел в сторону. Наконец до не­го дошло. Смайли облизнул губы:

— Как ты думаешь, в чем состоит мой капитал? Где я храню свой страховой полис, где мои долгосрочные инвестиции? Объяснить тебе? Тогда, может, ты поймешь, что моим единственным средством платежа в этом гнусном мире является наша с то­бой дражайшая Мэри. Вот так. Тебя это шокирует, не правда ли? Но каким бы отвратительным ни был наш мир, его надо  принимать как он  есть,   если хочешь  чего-нибудь добиться...

Сейчас Смайли был невероятно возбужден и от ярости, от извращенной ревности взвинчивался все сильнее и сильнее.

— Аллан, старый дружище, какой-то у тебя уж очень недовольный вид. Ты, на­верно, сидишь и думаешь, что я свинья, потому что использую нашу Мэри таким недостойным образом? Но здесь твой маленький, набитый условностями разум допускает  серьезную ошибку. Это она мне многим обязана и весьма благодарна за то, что я для ^ нее сделал. Вот что я тебе скажу: я нашел ее лет пять-шесть тому назад в Западной  зоне. Она стирала и мыла полы в кафешке с танцами на Северо-Западной авеню, а  в свободное от работы время бесплатно обслуживала клиентов своими прелестями, ее- К ли, конечно, ты понимаешь, что я имею в виду,— но ты уже все понял,— мотоциклистов, шоферов грузовиков и прочий сброд; одним словом, все, кто попадал на Северо-  Западную авеню, угощались бесплатно от щедрот Мэри Даямонд...

И Смайли искоса взглянул на Аллана, как бы желая убедиться, что его слова  произвели желаемый эффект.

— Да, Мэри... Тогда она была просто грязной маленькой бесплатной шлюхой.  Первый раз я встретил ее, когда заскочил в кафешку, чтоб поесть. Я предложил ей и работу, и она согласилась. Она мне позировала: в то время я был «художником». А  кроме того, согревала мне постель, готовила еду и убирала квартиру. А когда со  скульптурой дело пошло неважно, мы постепенно перешли на фотографию, делали по  специальному заказу снимки в духе эстетического авангарда, ты понимаешь... А потом  мы махнули в Роудсайд-Сити, где у меня были кое-какие связи. Вот так обстояли дела, дорогой Аллан. Не подбери я ее, она бы до сих пор скребла за гроши полы в кафешке. Или ее доконали бы аборты. Девице с ее репутацией не так-то легко улучшить свое положение в жизни. Мэри есть за что благодарить меня. Ведь это я сделал ее такой, какой ты видишь ее сейчас, и хотя это тоже не бог весть что, но все-таки на­много лучше, чем было раньше. Я дал ей твердую опору в жизни, нечто более или менее надежное, нежность, когда она в ней нуждается, любовь в меру моих слабых сил; большего ей не нужно, ничего другого она не знает. И это привязывает ее ко мне и в радости и в горе. Как говорится/ «в дни радости и горя...».

Он нагло осклабился, глядя на угрюмое лицо Аллана. Самоуничижение было са­мым действенным оружием Смайли, и он с наслаждением испытывал терпение сво­его соперника, которое судя по всему имело в своей основе какие-то нравственные причины. Несмотря на ревность и страх Смайли потешался над тем, что Аллан, кажет­ся, влюбился в Мэри Даямонд, и он, как мог, поливал грязью и Мэри, и себя, и их отношения, чтобы только нанести Аллану удар и с этой стороны.

Аллан резко встал, опрокинув ящик, на котором до сих пор сидел.

— Ты гад, Смайли. Грязная, мерзкая жаба.

— Ну-ну, старик...

Когда Аллан вдруг встал, Смайли вздрогнул, увидев гнев в его глазах, услышав возмущение в бессильных ругательствах, и немного испугался, не зашел ли он слиш­ком далеко, поддразнивая Аллана, но уже не мог остановиться, не мог скрыть издевки.

— Успокойся, парень. Неужели ты хочешь, чтобы наша маленькая непринужден­ная беседа завершилась отвратительной дракой? Битва на кулаках за право сильней­шего говорить то, что он хочет... К этому ты стремишься? Хочешь, чтобы в нашем кро­шечном раю воцарился закон джунглей? По-моему, драться, защищая честь женщины,довольно старомодно. И подумай о последствиях: чего ты добьешься, если установишь на Насыпи диктатуру мускулов? Только одного: ускоришь свою собственную гибель, друг мой. Стоит тебе только выпустить дьявола на свободу, и за первой же мусорной кучей затаится враг, чтобы прикончить тебя самого. И так далее. У современной ци­вилизации тонкая скорлупа, скажу я тебе. И здесь, у нас, она вся покрылась трещи­нами. Нужно немного присматривать за вами всеми, чтобы вы ненароком не дали зад­него хода и не отправились прямехонько в каменный век или еще дальше. Раньше...

Опухшее, давно не мытое лицо Смайли лоснилось и горело, на лбу и верхней губе блестели капельки пота. В голосе его вдруг прозвучали примирительные нотки. Он осуществил свой замысел, совершил акт возмездия. А теперь боялся, что Аллан уйдет и оставит его одного на весь вечер, долгий, серый и сырой.

— Ты ведь еще не уходишь, старик? Надеюсь, тот вздор, который я порол се­годня, не испортил тебе настроения?.. А, Аллан?..

Но слова его повисли в воздухе, Аллан не удостоил его даже взглядом. Только буркнул:

— Слишком много ты болтаешь, Смайли. Лучше бы ты занялся делом. Ты сгни­ешь, если будешь все сидеть и болтать. Пока...

И он решительным шагом вышел под дождь, словно ему стоило огромных уси­лий вырваться из цепких лап Смайли и он понимал, что должен опасаться этого бо­лота, которое пытается засосать его.