Несмотря на подлые наветы Смайли отношение Аллана к Мэри Даямонд ни­сколько не изменилось. Она приходила к нему почти каждую субботу, и они вместе проводили ночь на складе, где лежал матрас. По ее словам, она приходила к нему, только уступая его просьбам, а кроме того, ей ведь надо быть на Автостраде рано утром в воскресенье, когда люди выезжают за город, и на бензозаправочной станции у Аллана удобно переночевать; что же касается Аллана, то он никогда не требовал от нее никаких признаний. Ему было достаточно, что она утоляет его голод. Во всяком случае вначале. Потому что со временем он стал замечать, что его влечение к ней, которое сначала было только физическим, постепенно стало всеобъемлющим. Мелочи, которые раньше он едва замечал и которым не придавал значения, вдруг стали важ­ными и весомыми; одного присутствия Мэри на станции было достаточно, чтобы ра­бота, которую он уже начинал ненавидеть, казалась ему вполне сносной, а полураз­валившаяся бензозаправочная станция приобрела былую привлекательность.

Они прекрасно подходили друг другу во всем, включая и постель. Ему казалось, что никогда еще у него не было любовницы, которая бы лучше отвечала его представ­лениям о том, какой должна быть женщина. Она была такая плотная, крепко сбитая и так радостно и бездумно шла навстречу его желаниям. В их любви не было «оди­чания» или чего-то необузданно «животного», он никогда не раскаивался в том, что они с Мэри зашли «слишком далеко», как это часто бывало в первое время, когда он желал и преследовал Лизу еще до того, как она забеременела и стала избегать его. Когда он был с Мэри, все происходило в какой-то удивительной глубокой гармонии; в этом не могло быть ничего «дурного». Никогда еще ему не было так хорошо ни с одной женщиной, и хотя Мэри не давала ему никаких гарантий на будущее — вот только не брала с него денег, которые он, правда, ей предлагал,— ее тепло и доброта подтверждали то, что ему было так нужно: она принадлежала ему. И этого ничто не могло изменить.

Тем не менее он старался в меру своих возможностей оказывать знаки внимания Лизе, словно и не существовало противоречия между его жизнью женатого человека в фургоне и его ролью любовника Мэри Даямонд, которую он исполнял в ночь с суб­боты на воскресенье. Он всячески стремился помогать Лизе, своей законной жене, которая все больше и больше становилась для пего обузой, поскольку из-за беремен­ности почти ничего не могла делать. Каждую неделю он наполнял до краев бензобак в старой машине Свитнесса без талонов на бензин, а за это получал тюбики с сыром, пищевой жир и растительный бекон. Он тащил домой любые овощи, какие только мог найти, и умудрялся даже доставать на черном рынке витамины в обмен на запчасти, которые крал из того, что еще осталось на складе.

Он не раз консультировался с Доком, чтобы убедиться, что у Лизы все идет нормально, однако Док сказал, что Лиза малокровная и слабая и в оставшиеся до ро­дов несколько недель не должна напрягаться. Разумеется, Док тоже знал о его двой­ной жизни, и Аллану показалось, что он уловил упрек в голосе старика, когда они слегка коснулись этой темы, но Аллана это не волновало. Он считал нравственные требования Дока старомодными и абсолютно неприменимыми в существующих усло­виях и даже не совсем понимал, в чем их смысл. Однако забота, которую Док прояв­лял в отношении Лизы, успокаивала Аллана, и эта забота стала ещё сердечнее в по­следнее время, после того как Док окончательно убедился в его «неверности» (как он, вероятно, это называл). Трогательная дружба,  вдруг связавшая Дока и Лизу, снимала в какой-то мере с Аллана ответственность за ее жизнь. Во всяком случае, Аллану так казалось, поскольку, по мере того как ему становилось все труднее с Лизой и опас­ность, угрожавшая ее здоровью и здоровью еще не родившегося ребенка, как утверж­дал Док, все возрастала, он все отчетливее сознавал, что ведет себя не так, как следовало бы. Он проявлял и заботу и внимание, но до какого-то предела, после чего вдруг терял терпение. Ему не хватало выдержки, чтобы спокойно относиться к со­стоянию Лизы и вообще к всевозможным недугам и болезням; это раздражало его, выводило из равновесия, заставляло чувствовать свою неполноценность и даже вину, а необходимость сидеть весь вечер в тесном фургоне (теперь он казался тесным, пото­му что большую часть времени Лиза лежала), чувствовать на себе ее вопросительный укоризненный взгляд, выслушивать ее трогательные просьбы о каких-то совершенно незначительных вещах, о той или иной маленькой услуге — все это нередко приводи­ло его в состояние лихорадочного агрессивного беспокойства. К счастью, Док сам сле­дил за тем, чтобы Лиза получала почти все, что ей было нужно, облегчая тем самым мучительное бремя, которое легло на плечи Аллана.

В сущности говоря, у Аллана не было ощущения, будто он ведет двойную жизнь, и прежде всего потому, что его близость с Мэри никогда не была тайной, и теперь он рассматривал это как неизбежный результат вполне естественного хода событий.

Мимо Насыпи в направлении Восточной станции пока еще ходил рейсовый ав­тобус, на который Аллан садился каждую субботу, но ходил он все менее и менее регулярно, и можно было ожидать, что этот маршрут в скором времени отменят, как и многие другие. Эти еженедельные поездки на автобусе, когда приходилось стоять в тесноте, вдыхая спертый, пропитанный испарениями воздух, были для Аллана му­кой. Он знал этот маршрут как свои пять пальцев. И мог бы нанести на карту каждый мучительный метр пути, рассчитав его по минутам.

Аллану все время казалось, что даже в переполненном автобусе пассажиры ста­раются держаться как можно дальше от него. Возможно, они ощущали его запах. Но ведь от них тоже пахло не слишком приятно — пахло потом, дешевым мылом, тесны­ми квартирами и грязным бельем. Но от него пахло Насыпью, а это был совсем осо­бый запах. И хотя перед уходом он мыл лицо, приводил в порядок волосы и бороду, чтобы не привлекать к себе внимания, во всем облике его появилось нечто подозри­тельное, замкнутое и в то же время настороженное, затаившееся, и люди это чувство­вали и старались держаться подальше. Он избегал их — они избегали его... ,

Чтобы убить время, он думал о Мэри Даямонд, о том, чем они займутся, когда она придет к нему вечером, и радовался этому. В их времяпрепровождении не было особого разнообразия, поскольку на бензоколонке не развернешься. Однако Аллану нравилось именно это однообразие, четкая упорядоченность существования, ограничен­ность выбора; жизнь его стала проще, яснее по форме и ритму, жить так стало его насущной потребностью. Он не мог бы сейчас разбираться в массе возможностей, де­лать необходимый выбор, снова приспосабливаться к сумасшедшему хаосу городской жизни. Он думал о радостях постели, которую они расстилали в помещении склада, и ему становилось теплее. Наступила осень, по ночам было холодно, но Аллан на всю ночь оставлял на складе включенной электрическую плитку, и она согревала комнату. Перерасход электроэнергии когда-нибудь обнаружат, но Аллана это нисколько не вол­новало. Как не волновало и то, что он без талонов отпускал бензин Свитнессу. Или таскал со склада автомобильные пледы в грязно-бирюзовую и синевато-лиловую клетку и затем отвозил на Насыпь в предвидении наступающей зимы. Все равно ему недолго оставалось работать на бензоколонке.

На автобусной станции, где он одиноко сидел и ждал автобуса, его смерила критическим взглядом крупногабаритная шлюха. Ее круглый зад, обтянутый цветастой тканью дешевого платья, соблазнительно покачивался, и Аллан вспомнил Мэри Даямонд.

Через огромный прозрачный пластиковый купол, высившийся над автобусной станцией, пробивался серый, грязный дневной свет. Неподалеку, возле одного из супер­маркетов, вдоль погрузочной платформы вытянулась длинная очередь; в основном сто­яли пожилые люди, изможденные, в потрепанной одежде. В субботу в это время боль­шинство магазинов закрывалось. Эти люди, возможно, ждали, когда начнут увозить контейнеры с мусором, чтобы среди отбросов попытаться найти что-нибудь такое, что можно использовать, продать или просто съесть.

Как обычно, Аллан вышел из автобуса возле трансформаторной подстанции. На последнем отрезке пути он оказался единственным пассажиром, и усталый, неопрятного вида водитель, мельком взглянув на него в зеркало заднего обзора, выпустил его из автобуса. До бензоколонки оставалось еще несколько сот метров, минут семь-восемь ходьбы, но Аллан любил пройтись, он обнаружил, что с удовольствием ходит пешком, хотя шагать по розному твердому тротуару казалось ему теперь неудобным и неесте­ственным.

Дождь прекратился, подул свежий, прохладный ветер, который лишний раз на­помнил Аллану о том, что наступила осень. А чаще всего он вспоминал о смене вре­мен года, глядя на все увеличивавшийся живот Лизы. По расчетам Дока, она должна была родить где-то в середине декабря. Сама Лиза не умела считать дни и вычислять сроки. Тем не менее день родов приближался.

Мимо Аллана проехала машина, приземистый, мягко урчащий лимузин старой модели, в хорошем состояния, сверкающий лаком. Аллан лишь мельком взглянул на машину, потому что все мысли его были поглощены предстоящим похолоданием. Ма­шина была битком набита молодыми парнями, и на миг ему показалось, что он узнал одно лицо, скрытое за большими темными очками... Но машина прибавила газу и с шумом понеслась по пустынной улице; рев мотора гулко отражался от молчаливых стен домов. Едва машина скрылась из виду, как Аллан забыл о ней. Он повернул лицо к ветру и стал вдыхать приятный запах осени... или, может быть, дыма? Этот запах щекотал нервы. После стольких недель непрерывного дождя всякое изменение погоды вселяло бодрость. А кроме того, ему показалось, что он видит небольшие просветы в тяжелых низких тучах на западе, розоватый отблеск, возникший на темном небоскло­не над Сарагоссой. Неужели прояснело?

Внезапно раздался взрыв, он прогремел глухо, тяжко и так близко, что на миг Аллана ослепило вспышкой белого пламени, а от взрывной волны у него перехватило дыхание. В каких-нибудь двух-трех кварталах к небу взвились огромные клубы чер­ного дыма и языки пламени. Тогда он все понял и побежал туда, где бушевал пожар; он бежал со всех ног, хотя знал, что уже поздно, все равно на бензоколонке ничего не удастся спасти, а приближаться к ней опасно, пока в цистернах еще остается не-загоревшееся масло и бензин. И все равно он бежал, бежал, а ноздри его обжигал запах гари, оглушительно трещало и грохотало смертоносное пламя, заглушая все остальные звуки, даже топот его собственных ног, бегущих по асфальту.

Бензозаправочная станция была вся в огне. Языки пламени с треском вырывались из покореженных взрывом бензоколонок. Взрыв разрушил переднюю стену станции, и она с шипением и треском пылала словно гигантский костер. Аллан заметил, что ступает по осколкам — обломки пластиковой крыши, разлетевшейся на тысячи кусков, лежали, плавясь, на тротуаре, прилипали к подошвам ботинок. Не было видно ни ду­ши. Правда, в самом конце улицы Аллан заметил человека, который поспешно ухо­дил в противоположном от бензоколонки направлении. С другим Аллан почти столкнул­ся у самого входа, когда пробегал мимо. Внезапно он очутился лицом к лицу со Свитнессом — тот преградил ему дорогу и, вцепившись в него, что-то порывался сказать; щеки у Свитнесса тряслись, и он все время повторял, хотя его почти не было слышно:

— Мертв. Он мертв. Ему нельзя помочь... Разорван на куски... Мертв...

Снова и снова Свитнесс бессвязно бормотал одно и то же, а глаза у него бегали из стороны в сторону, словно он потерял рассудок.

Аллан вырвался, оттолкнул Свитнесса и побежал туда, где в яме за разломанны­ми контейнерами с мусором, под рекламными щитами, на которых уже пузырилась, шипела и лопалась синтетическая краска, лежало безжизненное тело Янсона. Все ли­цо его было в кровоточащих ранах и ссадинах, а руки и грудь ужасно обожжены. Волосы и почти вся одежда на нем сгорели. Аллан подбежал к Янсону; от невыноси­мого жара и дыма слезились глаза, но он схватил старика за изувеченные руки и стал оттаскивать от горящей бензоколонки по тротуару. Тащить Янсона было нелегко, однако страх придавал Аллану силы. Оттащив безжизненное тело старика метров на пятьдесят, Аллан завернул в ворота какого-то дома, заклиная ненасытный огонь еще хоть несколько минут не трогать главную цистерну... В двух-трех окнах появились чьи-то лица, но никто не вышел на улицу. Рев пламени был слышен даже под аркой во­рот. Кроваво-красное зарево затягивали клубящиеся облака дыма. Снова начал накра­пывать дождь.

Аллан был в полной растерянности. Он оттащил Янсона, все еще не пришедшего в себя, на задний двор, уложил его так, чтобы дождь падал ему на лицо, и с лихора­дочно бьющимся сердцем, пересохшим горлом стал ждать. Ведь не умер же он? Через некоторое время с изуродованных губ Янсона сорвался хриплый стон, а несколько се­кунд спустя открылись глаза, и несчастный посмотрел на Аллана взглядом, полным дикой, сумасшедшей боли; потом чуть приоткрылся рот, и из него вырвался вой — так может выть только зверь, испытывающий невероятные страдания. Пораженный ужасом, Аллан положил руку ему на рот и слегка прижал голову к земле.

— Это я, Аллан! — закричал он в самое ухо старика.— Это я, Аллан! Что с то­бой случилось? Я пойду вызову «скорую помощь»!

Откуда-то издалека донесся звук, похожий на вой сирены.

Аллан весь дрожал. У него было лишь самое неясное представление о том, зачем он рисковал жизнью, пытаясь спасти искалеченного старика. Его мозг все время жег один вопрос: что произошло? Он во что бы то ни стало должен был получить ответ на этот вопрос. Если он ничего не узнает и убежит,  как приказывал ему все более настойчиво инстинкт самосохранения, это будет значить, что жизнью его распоряжается слепой случай, как он распоряжается жизнью животного. Несчастье с Янсоном, пожар не имели к нему прямого отношения, и ему было совершенно незачем удирать со всех ног. Он хотел поднять тревогу, позвать людей, чтобы они оказали помощь старику, но почему-то медлил и со все возрастающим ужасом озирался по сторонам: он кожей чувствовал, что должен соблюдать осторожность, что ему грозит опасность, хотя Янсон умирает у него на глазах; он непременно должен узнать, что же произошло на бензо­колонке!

— Что у тебя случилось? — еще раз прокричал Аллан, выпуская из рук Янсона. Он осторожно потряс старика за плечо, смочил ладони в луже и положил их ему на лоб. Лицо старика было разбито, а с одной стороны так обожжено, что стало почти неузнаваемым. У Аллана застучали зубы.

Янсон снова застонал, но глаз не открыл. Он пытался что-то сказать. — Аллан...— наконец произнес он.— Аллан, это ты?

— Да! Да, это я!

— Немедленно уходи отсюда, Аллан...

Голос его перешел на визг, потом на вой; прошло несколько секунд, прежде чем старик овладел собой и снова смог говорить:

— Уходи отсюда... Если фараоны тебя здесь найдут...

— Но что произошло? Расскажи мне!

— Рой Индиана,— простонал Янсон, и боль исказила его и без того обезображен­ное лицо.— Рой Индиана и его дружки. Они приехали...

Казалось, боль мало-помалу отпускает еГо измученное тело, Янсон стал четче и яснее произносить слова, но глаза его оставались закрытыми, словно так ему легче было бороться  со- смертью.

— Они приехали в машине... Свалили меня с ног. И били все вместе... Били рука­ми и ногами... И подожгли... А меня оставили лежать... Я выполз, но потушить не мог... Потом взрыв...

Аллан лежал, приложив ухо к губам Янсона. Рой Индиана! Это его он узнал в машине — и сегодня, и несколько месяцев назад! В той же самой машине. Та же самая банда. Но, разумеется, тогда ему это не пришло в голову. Значит, Рой Индиана вернулся на бензоколонку, чтобы отомстить за увольнение, ограбить и убить беззащитного ста­рика...

— Уходи отсюда, Аллан,— стонал Янсон.

Однако Аллан продолжал лежать рядом, ему хотелось бы заверить старика, что помощь близка и все будет хорошо, но тому никакие заверения уже не были нужны. Его судьба была решена. Голос стал еле слышным. Начиналась агония.

— Уходи! — Старик вложил все силы в этот последний призыв.— Если они най­дут тебя здесь, то обвинят во всем, что случилось! С фараонами бесполезно разгова­ривать; если они найдут тебя здесь, то обязательно арестуют. И на допросе ты призна­ешься во всем. Эти свиньи! Им все равно... Уходи! Со мной ведь кончено...

Аллан снова услышал вой сирены — на этот раз гораздо ближе — и топот бегущих по улице людей. Может быть, пожар перекинулся на соседние дома? И жители спаса­ются от огня?

— Уходи,— еле слышно бормотал Янсон.— Торопись... Эти свиньи...

Еще мгновение Аллан в нерешительности стоял возле старика. Потом оторвал взгляд от его обезображенного лица и побежал.

Он вбежал во двор, перелез через ограду высотой в человеческий рост между двумя домами и оказался в огромной луже жидкой грязи — когда-то здесь был огород. Из грязи торчало несколько кочанов капусты. В два-три прыжка Аллан пересек огород, перемахнул еще через одну ограду и очутился на пустыре. Слева от него ревел пожар. Задыхаясь, Аллан бежал через заброшенные строительные площадки и пустыри, изры­тые -рвами и канавами. Где-то выли сирены, однако он был уже на приличном расстоя­нии от горящей бензоколонки. Смеркалось, и едва ли его мог кто-нибудь заметить. Он обогнул кварталы с домами-башнями и побежал наугад, инстинктивно стараясь выбрать­ся на Эббот-Хилл и Автостраду. Он упал в канаву, по которой протекал вонючий ру­чей, и пополз; он полз вдоль ручья, упираясь в землю руками и коленями, пока не со­образил, что пожарище осталось далеко позади. Потом он увидел решетчатую ограду вокруг сада, домика и маленького заброшенного сарая, за ней еще одну, а потом еще несколько низеньких оград справа и слева и тогда понял, что забрался в район садовых участков. Он перевел дух и побежал дальше, срывая по пути стебли и засовывая их в ротг чтобы пожевать.