Мэри Даямонд позаботилась о том, чтобы им хватило горячей воды. Она послала Боя и Аллана за топливом для костра, хотя шел сильный дождь и надежды на то, что удастся разыскать в темноте что-нибудь сухое, было мало. Когда Мэри не нужно было отдавать им приказания, она сидела в фургоне, положив голову Лизы себе на колени, что-то мелодично напевала и вытирала пот с бледных щек роженицы, а в пе­рерыве между схватками старалась успокоить ее.

В углу сидел Док с часами в руках и следил за частотою схваток. Его карман­ный фонарь бросал яркую, режущую глаза полосу света на пол и матрас, где под пледом лежало бесформенное тело, похожее на тюк, и стонало. Док не возражал против присутствия Мэри Даямонд, хотя чувствовал, что эта крупная темнокожая женщина благодаря своим чисто интуитивным познаниям лишала его той руководящей роли, на которую он в этой критической ситуации мог претендовать. По правде го­воря, его даже несколько успокаивало присутствие Мэри. Иначе вся ответственность за благополучный исход родов тяжким бременем легла бы на его слабеющую память и почти уже утраченное искусство врача.

Аллан и Бой сидели под навесом и приглядывали за костром. Было темно, дождь непрерывно стучал о гофрированную жесть у них над головой. Оба молчали. Аллан сидел неподвижно и угрюмо, взволнованный тем, что происходило в фургоне, хотя и не хотел признаваться себе, что испуган: в конце концов роды — это совершенно естественное явление, роды происходят каждый день, каждую минуту... И тем не менее он вздрагивал всякий раз, когда из фургона доносились стоны Лизы, вздра­гивал прежде, чем успевал взять себя в руки и сказать себе, что все это вполне «естественно», и роды всегда происходят именно так и бывают болезненными, и само по себе это не должно вызывать тревоги. С этой мыслью трудно было свыкнуться, так как он вырос в том обществе и в ту эпоху, которые делали все, чтобы замаски­ровать внешние признаки человеческого страдания и кульминацию страдания, естест­венную кульминацию всей жизни — Смерть.

Аллан сердито сплюнул в пылающий костер. На листе жести стояли кастрюли с кипятком. Чад ел глаза, потому что печная труба, которая должна была отводить дым в широкую щель между задней стеной и шаткой крышей, опять неплотно при­легала к печке. Бой сидел на корточках рядом с отцом и разрезал кусок заплесневе­лой кожи на узкие полоски, из которых затем плел крепкую эластичную тесьму. Он тоже вздрагивал, когда слышал стоны; его худое лицо казалось прозрачно-бледным под шапкой грязных спутанных волос, которые Аллан подрезал ножом, когда они начинали падать на глаза. Отчужденноеть и независимость, в значительной мере оп­ределявшие его отношение к родителям с тех пор, как он подружился с Рен-Реном сейчас исчезли, и он снова казался маленьким и беспомощным и явно был подавлен совершавшейся драмой, смысла которой еще не понимал.

— Что с мамой? — внезапно спросил малыш. Он впервые заговорил о том, что должно было произойти, хотя уже давно все подметил.

— Она рожает ребенка,— ответил Аллан.

— Что значит «рожает ребенка»? — удивился Бой. — Это так больно?

— Мама давно носила ребенка в животе,— объяснил Аллан, обрадованный тем, что нарушилось молчание.— Теперь он должен родиться, и маме больно.

Лицо мальчика вдруг просветлело: он понял.

— Это как у крыс,— воскликнул он.— Дети вылезают из живота, как у крыс. Однажды я видел крысу, которая сидела под ящиком, в такой норке, и там было много шерсти и кусочков бумаги. Получилось как постель, а потом вдруг вылезло несколько маленьких крысят, совсем розовых, и они даже не умели ходить... Мне показал их Рен-Рен,— добавил он.

Бой был в таких же дружеских отношениях с крысами, как и со" всеми дру­гими живыми существами, обитавшими на Насыпи; зато Аллана возраставшее коли­чество крыс беспокоило и раздражало, и при первой же возможности он безжалостно их уничтожал. Однако, чтобы не нарушить этот столь редкий теперь контакт с сы­ном. Аллан ответил:

— Да, примерно так же, как у крыс. Только сейчас родится не крысенок, а ребенок, твой брат или сестра!

— Я не понимаю, что такое брат или сестра,— ответил Бой, продолжая зачем-то плести полоски кожи.— Он будет вот такой маленький? — спросил он, помолчав и не­много расставив ладони.

— Чуть побольше — примерно вот такой,— пояснил Аллан, показывая в воздухе предполагаемые размеры будущего ребенка.

— Тогда неудивительно, что это больно,— сказал мальчик, возвращаясь к своей работе.

Док и Мэри помогли Лизе перевернуться на спину и объяснили как вести себя, когда происходят схватки. Но едва ли она понимала, что ей говорили. Она слишком была поглощена болями, которые как волны прокатывались по ее телу, давали не­много передохнуть, а потом опять разрывали ее тело на части.

Еще одна потуга!

Мэри прошептала Лизе на ухо:

— Он здесь, наш бзби! Все в порядке!

Еще одно движение, и гладкое съежившееся тельце оказалось на простыне. Док подхватил его дрожашими руками и поднял высоко в воздух:

— Девочка!

Голос Дока прозвучал хрипло и торжествующе, его душила радость.

— Девочка!—повторила Мэри Даямонд.— Ты слышишь? У тебя родилась де­вочка, бэби! Теперь все в порядке!

Но Лиза лежала неподвижно, ни на что не реагируя после перенесенных стра­даний. Лишь через некоторое время она   улыбнулась  своими  искусанными  губами и не потому, что была особенно счастлива, родив наконец на свет этого ребенка, а просто чтобы показать, что она понимает их и благодарна им за помощь.

Тем временем Док нащупал ножницы, которые предварительно прокипятил и по­ложил рядом с тазом. Раньше ему было достаточно двух-трех движений, теперь же прошла целая вечность, а он все возился с ножницами. Ведь девочка еще не закри­чала! Не начала дышать! Нужно обязательно что-то сделать, чтобы она закричала и с этим криком проснулась жизнь в ее тельце... Док крутил чайной ложечкой у нее во рту, давил на язык, но все было напрасно. Тогда он сунул узкий конец блестяще­го термометра в крошечный приплюснутый носик, но ребенок не издавал ни звука, ручки и ножки беспомощно висели.

— Иди сюда, дай мне ее.

Мэри Даямонд протянула руки. Док послушно отдал ей ребенка; он был весь мокрый от пота и дрожал, боясь, что сейчас произойдет нечто ужасное,— сейчас, когда самое трудное осталось позади и все в общем прошло так удачно. Он слышал собственное дыхание, похожее на стон. Свет карманного фонаря оставлял острые тени в глубоких морщинах на его лице.

— Осторожно,— заикаясь, пробормотал он.— Осторожно...

Однако Мэри Даямонд схватила мокрого воскового цвета младенца, перевернула его на спинку, подняла на своих широких ладонях, поднесла к самому лицу и изо всех сил дунула на узенькую грудную клетку. Реакция была немедленной: протяжное тоненькое всхлипывание, а за ним жалобный крик, такой слабенький, что он почти потонул в шуме дождя, который не переставая барабанил по жестяной крыше. Девоч­ка жива! Она была в полном порядке! Все прошло как надо!

Док занялся плацентой, а Мэри Даямонд обмыла ребенка, постепенно приобре­тавшего нормальный розовый цвет.

— Девочка!

Мэри Даямонд появилась в дверях фургона — ее блестевшее от пота лицо ра­достно сияло. Она увидела их возле очага, Аллана, Боя и еще кого-то третьего — это оказался Смайли. Спотыкаясь и чертыхаясь, он пришел под дождем, чтобы «нанести визит вежливости по случаю рождения ребенка», как сказал он с ухмылкой, Смайли был в хорошем расположении духа; перед тем как прийти сюда, он изрядно «под­крепился» и теперь горел желанием распить с соседями бутылку кавы, которую при­нес с собой. Он сидел и доказывал Аллану, что чертовски эгоистично и безответст­венно рожать детей, когда мир столь несовершенен.

— Мы последние из потерпевших кораблекрушение на тонущем гнилом пло­ту...— декламировал он.— Спасательные жилеты давным-давно выброшены за борт. Все это людям известно по крайней мере уже полстолетия, и тем не менее они про­должают в том же духе... Раньше они находили опору в идее солидарности: это была мечта о справедливом обществе, созданном свободными, равными людьми. Но они упустили из виду, что старое общество, основанное на насилии и состоящее из уже обесчеловеченных людей, медленно, но, верно уничтожает все предпосылки измене­ний к лучшему, подрывает самую основу солидарности и превращает людей в есте­ственных врагов... Об этом я попытался написать в одном из своих стихотворений— ха-ха. Я говорил, что когда-то хотел стать поэтом? Но это было еще до того, как из-за нормирования бумаги печатное слово стало для нас чертовски недоступным. Ха-ха-ха.

Смайли (был в прекрасном настроении, но всякий раз, когда из фургона до них доносился какой-нибудь звук, он тотчас замолкал, словно все, над чем он иронизи­ровал, извергая потоки слов, было жалким и ничтожным по сравнению с той жиз­ненной драмой, которая совершалась в фургоне.

Великую новость он встретил с большим восторгом.

— Девочка! Ты слышишь, Аллан? Маленькая куртизанка—дай только срок! Ну, что ты скажешь? Выпьем, старик!

Аллан выпил и подошел к двери фургона, где все еще стояла Мэри Даямонд.

— Ну, как она там?—спросил Аллан, понизив голос, почти смущенно.— Как она себя чувствует? Все в порядке?

— Да. Только очень устала, а в общем все прошло нормально. Сейчас она заснула.

На лице Мэри Даямонд вдруг появилось выражение нежности, что случалось не часто.

— Я был сегодня на стоянке и искал тебя,— сказал Аллан.

— Да? Я не ходила туда сегодня...— ответила она безразличным тоном.

— А завтра мы встретимся?

Аллана нисколько не беспокоило, что Смайли мог услышать его, должен был услышать, если бы только захотел.

— Не знаю, может быть,— ответила Мэри Даямонд, безразлично кивнув; каза­лось, его вопрос вообше не интересовал ее.

— Я приду туда завтра,— настаивал Аллан.— Ты придешь7

— Я же сказала: может быть...

Ее уклончивые ответы злили Аллана и в то же время еще более разжигали в нем страсть. Он чувствовал, что ее настроение как-то связано с только что закон­чившимися родами. Он схватил ее за руку ипритянул к себе.

— Мэри...

— Нет, отстань!

Ее голос прозвучал резко, но  руку она  отняла  у него  мягко,   как бы   нехотя. Не сказав больше ни слова, она скрылась в фургоне. Вместо нее в дверях появился Док.

— Привет, вот и наш лекарь! — громко закричал слегка захмелевший Смайли, словно уже давно ждал случая заглушить шепот, который слышался за дверью.— Все сделано как надо. Иди сюда и выпей!

Лицо Дока расплылось в широкой улыбке. Он был бесконечно рад, что все за­кончилось благополучно. Ребенок родился маленький, но, насколько он мог судить, вполне здоровый. Док взял бутылку, которую протянул ему Смайли, и отпил немного кавы. Она согревала. Костер тоже согревал. И ко всем, кто был здесь, Док чувство­вал дружеское расположение. А дождь все лил и лил как из ведра, стучал по кры­ше, однако под гофрированной жестью было сухо. Док сел на ящик, который Аллан пододвинул к нему. По другую сторону очага у самой стены лежал Бой и спал, за­вернувшись в одеяло. Время от времени он кашлял во сне.

— Забери его отсюда,— сказал Док Аллану.— Пусть он идет в фургон. Нельзя, чтобы он лежал так на голой земле.

Неожиданно в разговор вмешался Смайли:

— Послушай, ведь ты еще не нашел имени для девочки. Как ты назовешь ее? Аллан озабоченно посмотрел в землю. Об этом он еще не подумал. Раньше ему

было совершенно безразлично, как назвать ребенка. Когда родился Бой, они перебра­ли с Лизой довольно много имен, прежде чем нашли такое, которое во всяком случае никого из них не раздражало. Но теперь он вдруг почувствовал, что ему предстоит сделать очень важный выбор, словно в имени заключен какой-то скрытый смысл и, однажды произнесенное, оно становится талисманом, который даст ребенку здо­ровье, силу и счастье в жизни. Значит, нужно сделать хороший выбор, правильный выбор! Имя внезапно превратилось для Аллана в нечто большее, чем просто звук или опознавательный знак; оно приобрело определенное значение. Это имя должно о чем-то напоминать им всем, должно обозначать определенный момент времени и обстоя­тельства, при которых родился ребенок, определять его личность и быть одновремен­но и символом и заклинанием.

Аллан оглядел покосившиеся стены жалкой пристройки, в которой кроме него находилось еще два человека: один сидел на автомобильном сиденье, а другой — на ящике; дым от очага немилосердно ел глаза. Потом он повернулся к Мэри Даямонд, которая снова появилась в дверях и сидела, загораживая вход в фургон, словно обе­регая сон матери и ее ребенка.

— Я хочу посмотреть на нее,— сказал Аллан.

Мэри тотчас же послушалась, исчезла в фургоне и, вернувшись через секунду, протянула Аллану маленький сверток. Он посмотрел на свое дитя, вернее, на то, что выглядывало из-под одеяла, в которое девочка была тщательно завернута: сморщен­ная кожа на головке, покрытой пушком, глазки за тонкими веками с множеством морщинок, чуть приплюснутый носик и маленький, удивительно изящный ротик с обиженно поджатыми губками. Она, казалось, ничего не весила. Он сосредоточен­но смотрел на нее, но ничего не мог прочесть в этом крошечном  спящем личике.

И тут хляби небесные вдруг разверзлись над их ветхой конурой, стук дождя о крышу из гофрированной жести превратился в страшный грохот, а ветер загремел одной из плохо закрепленных стен, ударяя металлом о металл. Шум разбудил ма­лышку. Она приоткрыла глазенки и какую-то секунду, прищурившись, глядела своими черными, бездонными зрачками на зарево костра и раскинувшуюся за ним темноту ночи. Потом снова заснула.

Аллан пристально смотрел на ребенка.

— Рейн1...(1Regn — дождь (норв.)— сказал он.— Я назову ее Рейн. Да, Рейн,— повторил он, подтвердив тем самым, что ребенок получил имя.