— Как красиво, когда горят огни,— сказала Лйза.

Аллан нашел старое автомобильное сиденье и втащил его на груду автомобиль­ных покрышек за фургоном. Наступил теплый, мягкий вечер, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели на окутанный мраком берег, на бухту и длинный краси­вый мост, по которому Автострада пересекала Райскую бухту и через индустриальный район уходила дальше на запад внутрь материка. Промышленные предприятия Сарагоссы — основа благосостояния Свитуотера — светились бесчисленными огнями, которые переливались и танцевали над зеркально-металлической поверхностью воды, озаряя призрачным сиянием туманную дымку, постоянно висевшую над этим районом города.  

Но Лиза смотрела на машины, только на машины, которые длинными рядами, колоннами, сотнями и тысячами, одна возле другой, словно скользили по мосту.

— Посмотри на эти огоньки. Посмотри, как они уползают куда-то далеко-далеко. И так без конца. Как ты думаешь, сколько их? Сотни? Тысячи?

Аллан не прерывал ее. У Лизы было так мало поводов восхищаться, приходить в восторг, а ведь ей, такой еще юной, это было очень нужно...

— А когда я сощурю глаза, огоньки превращаются в звезды — белые звезды едут о в Свитуотер, красные уезжают из него. Как красиво, если смотреть издалека. Правда, красиво?

— Да, очень.

Аллан повернул голову, чтобы взглянуть и на город. Он никогда не видел Свитуоутер издали. Город лежал далеко позади, окутав берег   бухты   пеленой   мерцающего электрического света. Кварталы высотных зданий вокруг городского центра были едва различимы: невообразимое нагромождение жилых домов, универсальных магазинов, контор и учреждений, усеянных тысячами точек живых и мертвых окон. А вокруг, все  дальше и дальше, до самого горизонта, трепетали и переливались живые пятнышки света и целые звездные туманности, растворявшиеся во мраке ночи. Сейчас, когда город был так далеко от них, словно на расстоянии многих световых лет, Аллан не мог не признать, что он на самом деле красив и весь этот искусственно созданный ландшафт, кстати, единственный ландшафт, какой он знал, действительно обладает захваты­вающим синтетическим очарованием. С самого детства из-за этой своеобразной оттал­кивающей красоты его тянуло к дорогам, автомобилям и бензоколонкам. И вот теперь, оказавшись вдали от шума, грязи и опасностей, с которыми сопряжена городская жизнь, он мог сказать приблизительно следующее: «Да, отсюда ты действительно кра­сив, Свитуотер, красив как мечта и как мечта нереален; ты — мираж, сияние света в прозрачной дымке, комета, несущаяся из вечности в вечность... с длинным хвостом из автомобильных фар, ползущих в город и из города».

— Видел бы это Бой! — сказала Лиза, совершенно завороженная.

— Увидит в другой раз,— возразил Аллан.— Сейчас ему надо спать. Он совсем вымотался, бедняжка.

Бой спал в фургоне. Вокруг губ у него засох шоколад. Он не захотел ужинать, шалил, и с ним невозможно было справиться. В конце концов Аллан рассердился и на­шлепал его, после чего Бой лег на пол и расхныкался — усталый, возбужденный; чтобы он успокоился, ему дали шоколад. А родители жадно, как собаки, набросились на спа­гетти в томатном соусе, ели их холодными, прямо из банки, запивая синтетической фруктовой водой: после непривычного пешего перехода и всех треволнений дня они сильно проголодались. Одна только поездка на автобусе продолжалась больше часа. Вместе со всем своим багажом они сидели и тряслись на ухабах, пока автобус петлял по восточным окраинам Свитуотера. Остальные пассажиры, которых, правда, было немного, весьма подозрительно поглядывали на них и их чемоданы.

— Завтра я сложу печку и у нас будет горячая пища,— пообещал Аллан.

Их фургон был хорошо оборудован всем необходимым, но газовый аппарат ока­зался пуст (а ездить в город и обратно с газовыми баллончиками было просто немыс­лимо). При столкновении машин окно было разбито, и Аллан временно заткнул его куском картона. Завтра он подберет подходящий кусок пластика и вставит. Ему так много предстоит сделать завтра. Он был доволен.

Когда стемнело, Лиза наконец сумела уложить Боя, и он заснул. Мальчик забился в самый угол постели, которую Аллан приготовил для всех троих на купленном по дешевке поролоновом матрасе, занимавшем почти весь пол. Измученный множеством новых впечатлений, малыш лежал на матрасе, щеки его лихорадочно горели, во-л_осы липкими прядями закрывали влажный, измазанный грязью лоб.

— Ему наверняка здесь понравится,— сказала Лиза в темноте.— Ты заметил, он все время был чем-то занят. Здесь он найдет уйму вещей, с которыми можно играть... И насколько ему здесь свободнее...

— Да,— отозвался Аллан.

Об этом он тоже думал. Их тесная квартира на Апрель авеню, откуда Бой мог выйти погулять только на зловонный задний двор или на улицу, была для него настоя­щей тюрьмой. Что ж, очень хорошо...

На Аллана напала икота с отрыжкой — он почувствовал во рту кисловатый вкус томатного соуса. Их ужин был не очень питательным, но со временем все наладится. Он стал рыться в сумке, зажег свечу. Прикинул, сколько у них осталось продуктов: се­годня они были чересчур расточительны, слишком много съели, слишком много выпили. Ведь то, что им не удастся достать здесь, придется возить из города. Аллан надеялся, что здесь они найдут почти все... и тем не менее им нужно будет научиться бережли­вости. По правде говоря, они были не слишком хорошо подготовлены для выполнения той задачи, которую поставили перед собой. Оба были горожанами до мозга костей. Они никогда в жизни не пробовали обойтись без системы обслуживания, которая су­ществует в большом городе. За углом у них всегда были супермаркеты, которые рабо­тают круглые сутки, и хотя они были бедны, что-нибудь они всегда могли купить; они никогда не испытывали нужды в самом необходимом, были бедны не до такой степе­ни... об этом заботился город. Однако здесь все будет иначе. Здесь им предстояло на­учиться рассчитывать, экономить, ограничивать себя. А они в первый же вечер слиш­ком много съели.

Но было так вкусно! Никогда в жизни он так вкусно не ел. А завтра он сложит печку.

Лиза зевнула и переменила позу. Автомобильное сиденье скрипнуло.

— Послушай, наверное, уже поздно. Сколько времени?

— Не знаю. Мои часы остановились.

Усталость сковывала все тело Аллана. Да, им пришлось нелегко в эти последние дни. Подготовка к отъезду. Множество всяких дел. Впрочем, вещей у них было немно­го, и уложили они их довольно быстро.

Аллан никогда не стремился приобретать вещи. Они были для него выражением устоявшегося, налаженного быта, желанием сохранить нечто от прошлого, а подобного желания он никогда не испытывал. Вся его жизнь была медленным и неумолимым пе­реходом от одного этапа к другому, от возраста к возрасту, и когда оказывалась достиг­нутой новая ступень развития, при его активном участии или без него, воспоминания о прошлом уже были ему безразличны и даже неприятны. Вещи как бы налагали от­ветственность за то, что было сделано на предыдущем этапе жизни, между тем Аллан, вспоминая о минувших днях, не чувствовал ни гордости, ни радости и вообще ничего, кроме приглушенной бессильной горечи.

Только одним своим поступком Аллан был чрезвычайно доволен, даже чуточку гордился — тем, что у него хватило мужества отказаться от работы в архитектурной мастерской. По окончании института он загубил там четыре года жизни, вычерчивая холодильные установки для крупных магазинов, многоэтажные гаражи и вентиляцион­ные системы для жилых домов, которые, однако, не шли дальше чертежей. Чисто тех­ническая работа. Аллан был самым молодым в мастерской. Его коллеги с опытом и «именем» занимались решением более интересных задач. В один прекрасный день на­ступил бы и его черед. Но получилось иначе: он просто ушел из мастерской. Он понял, что не сможет проектировать воздушные замки на бумаге, когда жизнь все туже за­тягивает на нем свою петлю. Он ходил без работы до тех пор, пока у него почти не кончились деньги. И тогда он нанялся на бензоколонку на Эббот-Хилл-роуд. Естествен­но, теперь он зарабатывал меньше; им пришлось оставить свою квартиру и переехать на Апрель авеню, а чтобы хоть как-то сводить концы с концами, они обратились за пособием для бедных; однако когда родился ребенок, они по-настоящему почувствова­ли, что такое дороговизна. Впрочем, Лиза не жаловалась, а Аллан любил свою новую работу. Насколько вообще можно любить подобную работу. Во всяком случае, здесь все было реально: утренняя и вечерняя смена, десятичасовой рабочий день — пять дней в неделю; строго говоря, такой длинный рабочий день противоречил трудовому законодательству, но власти смотрели на это сквозь пальцы. В сфере обслуживания все время не хватало рабочих рук, несмотря на безработицу («Ленивые свиньи,— ворчал Янсон,— им больше нравится бездельничать и получать пособие...»).

Была прекрасная ночь, необычно тихая и теплая для марта. Аллан смотрел на нежный бледный профиль Лизы, которая лежала возле него. Она так молода, думал он, ей всею восемнадцать лет, хватит ли у нее сил выдержать все то, что их, возможно, ожидает? Но она действительно никогда не жаловалась, никогда не спорила. Быть может, она не слишком ясно представляла себе последствия того шага, на который они отважились? Словно для очистки совести, он пытался «успокоить» ее, хотя она не выражала ни малейшего беспокойства. Она только спросила:

— Как ты думаешь, мы найдем там какую-нибудь кухонную утварь? Например, сковородку? Тогда эту я выброшу. Она такая противная...

— Конечно...

И Аллан стал рассказывать Лизе о том, как люди нередко выбрасывают хорошие вещи только потому, что хотят купить что-нибудь новое. Многие, как он слыхал (на­пример, его коллеги по архитектурной мастерской), ходили на Насыпь и искали там нужные вещи — запчасти для машин, мебель (в свое время была мода на старинную реставрированную мебель)... Лиза верила каждому его слову и, во всяком случае, не возражала; он был тронут ее безграничным доверием, и в то же время его раздражала эта невероятная беспомощность, непрактичность. Аллан стоял и смотрел, как она укла­дывает в чемоданы одежду, смотрел нетерпеливо, потому что было уже поздно и пора было уходить. Он подсказывал, что куда класть, поправлял ее, торопил; у нее все ва­лилось из рук, белье падало на пол, она чуть не плакала, а он, как всегда, говорил себе, что не имеет права упрекать ее за то, что она ничего не умеет: ее никто никогда ни­чему не учил. И все-таки его это раздражало...

Лизе принадлежали две-три вещицы, к которым она была по-детски, откровенно привязана и непременно хотела взять их с собой: две маленькие лакированные ко­робочки, одна в другой — как она утверждала, старинные и редкостные, изготовлен­ные в одной далекой азиатской стране, и кольцо с голубыми камешками, которое она нашла на улице (однажды, когда им пришлось совсем туго, Аллан просил заложить его, но Лиза отказалась, что случалось крайне редко, если он просил ее о чем-нибудь); это были ее маленькие сокровища, с которыми она ни при каких обстоятельствах не желала расставаться, или скорее это были своего рода игрушки, которые каким-то не­понятным образом стали дороги ее сердцу. А вообще она была совершенно равнодушна к вещам, своим так же, как и чужим, и все перемены, все изменения в условиях их жизни принимала как нечто само собой разумеющееся, словно даже не замечала их или воспринимала просто как промежуточные этапы в развитии событий, возможно, понятном ей, а возможно, и нет.

Именно эта детская незащищенность в сочетании с бесстрашной покорностью судьбе поразила Аллана так сильно уже при первой их встрече. Его поразил самый облик ее, когда она одиноко сидела на покрытой пластиком скамье в автомате-заку­сочной, именуемой «кафе», где он обычно обедал. Он заговорил с ней просто так, шутки ради — именно потому, что она была такая бледная, застенчивая, с конной, свет­ло-рыжих вьющихся волос. Аллан подошел к ней с подносом и спросил, можно ли сесть за ее столик; она кивнула и начала сразу рассказывать о себе, о том, что она шла из дому и почти никого не знает в этой части города; она говорила тоненьким дет­ским голоском и смотрела вокруг широко открытыми глазами, словно ее изумляло все, что она видела. Но на лице ее не отражалось страха, только возбуждение и любопыт­ство. Аллан скоро понял, что ей негде жить, и, не задумываясь о последствиях, предложил комнату у себя в квартире. Ее прямота и доверчивость обезоружили его и ли­шили способности прислушаться к голосу рассудка, который, как только Аллан произ­нес роковые слова, стал возражать, говоря, что ему совершенно незачем пускать посто­роннего человека к себе в дом, а если уж очень приспичило, то зачем ему нужна эта юная девушка, еще совсем девочка, как он мог заметить. Но она сразу же согласилась и, когда они вместе выходили из «кафе» на улицу, где было потише, потому что хоть не грохотал музыкальный автомат, взяла его за руку; однако Аллан твердо решил, что не воспользуется ее затруднительным положением. Но в первый же вечер она снова огорошила его. на этот раз своей смелостью и той страстью, которая, оказывается, жи­ла в ее тщедушном теле. Она без обиняков предложила ему себя, поскольку все равно дело этим кончится. И когда они лежали рядом на его узкой холостяцкой кровати, он старался быть очень осторожным, потому что чувствовал себя огромным, неуклюжим и грубым. Однако Лиза ничего не боялась и была настроена весьма шаловливо. А на сле­дующее утро она сказала, что ей нет еще и четырнадцати и что она убежала из дома, поссорившись с родителями.

Они поженились за месяц до того, как ей предстояло родить. Специального раз­решения не потребовалось, так как тогда ей уже исполнилось четырнадцать, а кроме того, она была беременна. В муниципалитете, в тесной и жаркой приемной, где пол был засыпан окурками и пеплом, испорченными бланками и прочим бумажным мусо­ром, а на стульях в ожидании вызова сидели расфранченные брачные пары, Лиза чуть не потеряла сознание. Ее узенькая ручка, на которой была отчетливо видна каждая жилка, судорожно сжимала букетик фиалок; прислонившись к Аллану, она тяжело дышала. Путешествие в вагоне метро от Апрель авеню до муниципалитета оказалось для нее слишком суровым испытанием, и теперь у нее все время кружилась голова. Аллан повернулся и хотел открыть окно у них за спиной, но ничего не вышло: оно было забито гвоздями.

Лиза казалась еще бледнее, чем обычно. Беременность нарисовала синие круги у нее под глазами, которые смотрели на него и просили успокоиться, когда он воевал в этой тесноте с оконными шпингалетами. У нее немного округлились щеки и подборо­док, а над верхней губой появился легкий пушок. Все эти месяцы он разглядывал ее с восхищением и страхом, наблюдая, как она растет, полнеет, тяжелеет, у него на глазах все больше становится «женщиной», как женские формы все отчетливее проступают сквозь облик худенькой девочки piделают ее «зрелой» и совершенно неузнаваемой. Ее состояние требовало особой деликатности и такта, что порой ему казалось несколько обременительным. Теперь все изменилось. Лиза больше не была шаловливой девчонкой, с которой он мог просто поразвлечься; благодаря беременности она стала больше «его», но это сковывало Аллана, путало, налагало ответственность. Тем не менее он согласился, что ребенка нужно оставить. Они много говорили об этом и пришли к выводу, что так будет лучше Есего. Лиза хотела иметь ребенка, бэби (куклу), а у него несмотря на смя­тение и страх глубоко в подсознании было такое чувство, что ребенок обогатит его, что-то добавит в его жизнь, принесет не только заботы и обязанности, но и большую радость; так, по крайней мере, подсказывал Аллану инстинкт.

Тем не менее все то время, пока они жили на Апрель авеню, им приходилось не­легко. Беременность Лизы и ее состояние после родов требовали от Аллана сдержанно­сти, что лишало их многих радостей супружеской жизни. Младенец часто болел. В тес­ной квартире нечем было дышать. Случалось, после бессонной ночи Аллан вообще на­чинал жалеть, что затеял всю эту историю: как могли они оба быть настолько неосто­рожны, чтобы родить на свет ребенка, а он — настолько глуп, чтобы связаться с этой легкомысленной девицей, которая просидела двое суток на скамейке на Центральном вокзале, не решаясь сдвинуться с места из страха перед ворами и насильниками, и на­столько устала, глядя на беззвучно проносящиеся у нее над головой поезда, что была готова переспать с кем угодно, лишь бы ей предложили ночлег.

Она снова шепнула ему в темноте:

— Послушай, пора ложиться. Я хочу спать.

— Да, сейчас.

Аллан весь ушел в воспоминания, хотя вообще редко думал о прошлом. Все это вдруг как-то сразу иахльпгуло на него. Возможно, под действием тишины или панорамы Свитуотера, утопающего в огнях, а возможно, и от сознания того, что теперь он нако­нец свободен от всех и вся, находится вне пределов досягаемости и предоставлен само­му себе и своей изобретательности, своей способности победить в борьбе за существо­вание.

— Да, пошли спать.

Аллан обнял Лизу за плечи. Она вздохнула. Давно она не была ему такой близкой, как сейчас. Очень давно. Он почувствовал, как в нем растет желание.

Они разделись, стараясь как можно меньше шуметь, чтобы не разбудить Боя, ко­торый спал, засунув в рот большой палец; щеки его были выпачканы засохшим шоко­ладом. Аллан и Лиза оба слегка дрожали от холода.

Потом она прошептала:

— Тише, Аллан. Осторожнее... Ведь здесь Бой...

Аллан что-то пробурчал в ответ и крепко обнял ее; теперь ничто не могло его остановить. Она самозабвенно прижалась к нему, невольно отдаваясь силе его прими­тивной страсти.

— Только тише, прошу тебя...