Вполне возможно одновременно быть на взводе и скучать. А скука не обязательно лишает тебя решимости действовать. Хорошим доказательством этого служит состояние Симпеля на данный момент. Он направляется к улице Хинриксгате, где находятся студии ТЕКСТИЛЯ 16; ему безгранично скучно, но в то же время он побаивается. Можно чуть ли не утверждать, что он движим двумя силами: страхом и скукой. Он так жутко скучает и боится, что начинает выстраивать приоритеты. В целях подкрепления собственной мотивации он мысленно перебирает явления, с которыми сражается:

— На первое место, определенно и без всяких сомнений, выходит школьная система с педагогикой и проч., думает он. Самый что ни на есть питомрассадник условностей.

— Второе место достанется прочим образовательным и воспитательным институтам: нуклеарная семья, новостные программы, университеты и т. д.;

— На третьем найдем бюрократию как таковую;

— На четвертом — общественный транспорт;

— На пятом вытрезвители и наркологические клиники;

— На шестом благотворительные кампании по сбору средств;

— На седьмом — культура (в т. ч. архитектура и дизайн);

— На восьмом поддержание чистоты;

— На девятом наемный труд;

— На десятом — представления о позитивных ценностях (уважение/заботливость/солидарность и т. д.).

Прочие же убийственно раздражающие и приевшиеся феномены в большинстве своем так или иначе можно подогнать под эти категории, думает он, не переставая курить. Костюм папы Ханса сидит на нем хорошо, и Симпель сойдет в нем за галериста почти при любых обстоятельствах.

Добравшись до нужного адреса, он останавливается и тяжело вздыхает. Ему до смерти неохота вести себя приветливо. Затем он проглатывает 1 мг ксанакса и входит. На лестничной клетке развешено до неприличия много объявлений о разных культурных мероприятиях. Симпель пытается не смотреть на них. Нужно постараться сохранить лицо, не дать себе завестись сразу же. Но всего только от близости к новостям культурной жизни разного рода у него подскакивает пульс. Все здесь имеет тошнотворно творческий вид; лестничная клетка выглядит, если не сказать ухоженной, зато цветастой. На втором этаже он попадает в коридор, уходящий от площадки налево и направо. На ближайшей двери указан номер 118. Симпель понимает, что до помещения 309 ему необходимо миновать еще два этажа культурно-массового кошмара. Он продолжает подъем, не отрывая взгляда от ступеней, чтобы не видеть заголовков такого рода:

КУРСЫ ИЛИ КУЛЬТУРА?

НЕОПРОВОКАЦИОННЫЙ ДИЗАЙН

ЗАРЯДИСЬ ЭНЕРГИЕЙ!

ШАРОВАЯ МОЛНИЯ. ТРИ СОВРЕМЕННЫХ ХУДОЖНИЦЫ

ЖИВОПИСЬ СОПРОТИВЛЕНИЯ

ИМПУЛЬСЫ И НАХОДКИ

ЧЕТЫРЕ КРЕАТИВНЫХ ХУДОЖНИКА-ЮВЕЛИРА

ИСКУССТВО УМЕРЛО — ДА ЗДРАВСТВУЕТ НОВОЕ СКАНДИНАВСКОЕ ИСКУССТВО

СОТКАТЬ ОТНОШЕНИЕ К ЖИЗНИ

СТЕКЛО&СВЕТ

ШВЕДСКИЙ СУБВЕРТИСМЕНТ

ФАРФОР И СМЫСЛ ЖИЗНИ

ИСКУССТВО&ВОЙНА. ЧТО СТОИТ ЗА НИМИ?

ЧУДЕСА КОВРОВОГО ТКАЧЕСТВА

На третьем этаже культуртрегерские плакаты тянутся вдоль по коридору и влево, и вправо. «Что за черт! Хотят совсем народ доконать, что ли, уроды?» бормочет Симпель себе под нос. И один такой заголовок легко вывел бы Симпеля из себя при иных обстоятельствах. Нелегко ему искать номер на двери, стараясь в то же время не отвести глаз от пола. Он, прищурившись, вглядывается вдаль и пытается рассчитать расстояние от одной двери до другой, затем быстро устремляется вперед, мимолетно поглядывая по сторонам примерно в тех местах, где, как ему кажется, должны находиться двери. Такая техника срабатывает довольно хорошо, если не считать того, что только зайдя далеко по коридору налево, он обнаруживает, что шел не в ту сторону. «НУ СУКИ, БЛЯДЬ!» беззвучно вскрикивает он и, вперив глаза в пол, разворачивается. 309 оказывается в самом конце направо. В коридоре стоит полнейшая тишина. «Совсем эти козлы не работают, что ли?» спрашивает он сам себя. «Да уж, трудно, должно быть, заставить себя делать то, что ты в глубине души ненавидишь», осеняет его. Перед комнатой 309 он долго стоит, тяжело вздыхая. Поправляет пальто, смотрит, все ли на нем в порядке. «Клюнет она на это, точно, клюнет. Никакого сомнения не может быть в том, что ты галерист, Симпель. Посмотри на себя. Посмотри на себя». Он слегка отряхивает костюмные брюки, приглаживает волосы ладонью и стучит в дверь.

— Входите! раздается из-за двери с надеждой.

Симпель не торопясь отворяет дверь, и его встречает зрелище, которое он больше всего и страшился увидеть. Мало того, здесь продолжается культурно-массовый кошмар; плакаты же перемежаются самыми чудовищными ткаными изделиями, какие когда-либо попадали в сферу действия глазных яблок Симпеля; все это с претензией развешено специально к его приходу. В правом дальнем углу стоит ткацкий станок, с наполовину готовым новым монструозным полотном. Слева обосновался чертежно-рисовальный столик, заваленный тюбиками с краской, наборами акварели и эскизами, эскизы громоздятся кучкой вдоль стены. Справа от двери крохотный кухонный уголок со множеством утвари для чаепития. А посередине всего этого — как копна самодеятельного дизайна, косыночек и моднявых побрякушек — восседает Моника Б. Лексов, с открытым навстречу лицом и светящимся надеждой взглядом.

Симпель цепенеет на месте. Он чувствует, как в корчах спутываются его мысли. Языковой центр в мозгу закрывается как устрица. На языке кино картина стоящего в дверях студии Симпеля соответствует резкой смене кадров. «Ну все, хана, если я не найду хоть какой вентиль, выход, просвет, зацепку, увертку, трюк, приемчик — что угодно, только бы это помогло мне распутать извилины», думает он. Моника Б. Лексов смотрит на него. Симпель — на нее. Он открывает рот, да так и остается стоять с разявленным ртом. Его взгляд дико мечется по комнате; он мужественно пытается успокоиться. «Она же к ебене матери даже никакой не дизайнер по текстилю!» думает Симпель. «Это же жалкие любительские поделки, никому они на хер не угрожают. Какого черта я тут делаю? Берлиц! Вспомни о Берлице! Возьми себя в руки, Симпель, ведь это Берлиц получит на орехи, сделай это с мыслью о Берлице. Когда ты так близок к цели, нельзя опускать руки. Думай о Берлице и сделай это! ВПЕРЕД, не пизди!»

— Здрассьте… эээ… что-то не так? спрашивает Моника.

— …

— Простите, вы ко мне?

— Оэ… здрассьте… да-да, все хорошо, дайте мне только секундочку, чтобы… впитать атмосферу… хе-хе…

— А… ну конечно, входите, пожалуйста, посмотрите, что тут есть. Прошу вас.

Симпель ступает в комнату, сложив руки за спиной и так тяжело дыша, что в носу свистит. Он становится посредине студии и притворяется, что изучает образцы текстиля, на самом деле изо всех сил удерживаясь от того, чтобы не сдрейфить. Моника же — в студию которой за то время, что она занимается дизайном текстиля, захаживало не слишком много посетителей — возбуждена и разгорячена как раз в такой степени, в какой это возможно для культурного работника в менопаузе.

— Ах да, мне, должно быть, следует представиться… Вольфганг Парссон… Очень, очень приятно… говорит Симпель.

— Очень приятно… Моника.

— Очень приятно (пауза). Так, значит, вот где вы работаете… и сколько же художников арендуют студии в этом здании, не скажете?

— О, я даже и не знаю. Человек двадцать-тридцать, я думаю…

— Ах, так? Гм… Как ни странно, я здесь раньше не бывал, правда, я в последнее время много времени провожу за границей, но о таком месте мне следовало бы знать… где можно… (Симпель сглатывает и закрывает глаза)… найти такие сильные… работы…

Моника Б. Лексов опускает взгляд и предлагает Симпелю один из венских стульев. Он благодарит, садится, сумку прислоняет к стулу. Чисто внешне Симпель смотрится так, как куратор и должен выглядеть в студии: не на месте, в том смысле, что слишком хорошо одетым — без сомнения, совсем иного достатка — но излучающим уважение и заинтересованность. В какой-то степени Симпель всегда интересовался тем, что он называет лицедейством искусства и культуры. Если выбирать между человеком искусства и буржуазией, то его выбор выпадет на человека искусства как в большей степени раздражающего и отталкивающего, поскольку, как Симпель сформулировал это как-то для папы Ханса: «…эти гребаные художники надувают на хер щеки и и становятся еще более, бля, буржуазными, чем сама буржуазия, и вкладывают в это гораздо больше рвения и жара, чем тот, на который когда-либо готова была буржуазия; и все ради того, чтобы добиться этой вульгарнейшей, до содрогания скучной и ни на хрен не годной творческой достоверности… сссраные ппоганые загребущие сучьи снобы на хер, а не художники…»

Моника Б. Лексов — это два в одном. Для Симпеля это очевидно. Сразу и буржуйка, и творец, иными словами, своим проектом Симпель убьет двух зайцев. Или трех, если считать и Берлица. Он исподволь поглядывает на нее, и видит ее насквозь, через все ее облачение дизайнера-любителя, до самой ее буржуазной душонки, от которой ей никогда не отделаться, как бы она сама себя ни забалтывала и ни обманывала. «Обмотайся хоть в миллион шалей, а все равно я твою благородную жопу учую», думает он. Моника, воспламененная похвалами Симпеля, уже вовсю разливается, давая пояснения — на самый лирический манер, какой ей только удается выжать из себя — относительно замыслов и процесса создания своих монструозных творений, одного за другим. На уши Симпеля накручиваются ужасающие словесные уродцы: интересно, напряжение, восхитительно, захватывает, ищущий, точный, чувствующий, духовный, новаторский, обогащают, вдохновение, выражение, поэтика, проблематичность, требовательность, вибрирующее, живой, увлеченность, самокритичный, живительный, провоцирующий, отягченный, дерзкий, наивный, и т. д. и т. п. Чтобы справиться с временным параличом, охватившим его, Симпелю приходится, оценив ситуацию, прервать ее всепоглощающий словесный поток и решительно приступить прямо к делу.

— Эээ… послушайте, Моника…

— Да..?

— А где вы собираетесь выставляться в ближайшее время?

— Ээ… нну… Обычно я говорю, что у меня еще не завершился процесс созревания… говорит Моника…. вот прямо сейчас у меня таких планов нет… не хочется же мне показывать то, что мне не хочется показывать… если можно так сказать…

— Да, конечно… да… верно …верно…

— Так что вот… пока никаких таких планов… пока что.

— А что, если бы я тебя спросил, не хочешь ли ты выставить 5–10 ковриков… произведений текстильного дизайна у меня… в моей галерее, этим летом? Я тут организую летнюю выставку с…

— …Правда? Этим летом?.. А вы не хотите разве сначала побольше узнать обо мне… о них… ну, о произведениях?

— Но я же вижу, что я вижу, говорит Симпель убедительным тоном. — И вещи, которые я вижу, не изменятся, сколькими словесами это ни осыпай.

— …Серьезно?.. Но это же… невероятно!.. И, и, да, многие из тех… тех… из моих недругов!.. хе хе… ах, я так с ними спорила… как… я-то считаю законченными… на самом-то деле…

— Ну, тогда нечего больше и обсуждать. Ты, наверное, знакома с обычным порядком работы с галереями? Да, можно сказать, со мной не слишком дорого сотрудничать, моя галерея берет 30 % от суммы продаж, а многие ведь берут по 50–60 %. Да, мы в нашем деле чисто налоговая инспекция, хе хе…

— Хе хе хе.

— …И я довольно многое продаю прямо из галереи, у меня заключены договора с другими выставочными центрами, и у нас, и за границей… (Симпель постоянно держит в мыслях плату, которую он снимет за то, что вынужден так скурвиться душою; отольются кошке мышкины слезки!)… да, но это, конечно, решать тебе… я-то принял решение, еще когда стоял вон там в дверях… для меня все уже решено.

— О… Ну что мне сказать… разумеется! Было бы глупо ответить иначе… Вольфганг… Разумеется, я хочу выставить свои работы в твоей галерее!

— Отлично… отлично… Ты об этом не пожалеешь.

— Нет… о! Это все так быстро получилось, я даже не в силах осознать… Спасибо тебе огромное! Это всегда так быстро делается?

— Мне спасибо огромное? (слыша свои слова, Симпель закусывает губу и пытается проглотить кислую отрыжку): — Это не меня надо благодарить… Это… тебе… спасибо…

Моника снова опускает глаза, и Симпель спешит воспользоваться преимуществом.

— А знаешь что, Моника? Мне кажется, нам надо сходить посидеть в БАЛЬЕРИНОС, ты же знаешь, где это? Перекусить, распить бутылочку хорошего винца, отметить нашу удачу. Заодно обсудим детали, я могу дать тебе кое-какие адреса, номера телефонов и всякое такое… договоримся о точных датах… давай?

— БАЛЬЕРИНОС?.. А, БАЛЬЕНТИНОС! Я обожаю это место, но я там так редко бываю, к сожалению!

«Да уж как трудно было догадаться, пиздорванка ты моя предсказуемая!» думает Симпель, улыбаясь и произнося:

— Ну, тогда, значит, мы договорились, куда пойдем, да? Как-то мы с тобой по большей части сходимся во мнениях.

— Я вот только… мне нужно позвонить мужу и сказать, что я попозже приду домой, чтобы он не волновался. Он из-за меня нервничает по пустякам, понимаете?

— Ну конечно, валяй, звони… я не тороплюсь… хе хе хе…

— Хе хе хе… смеется Моника, идя к студийному телефону. С расстояния в три метра Симпелю видно, что она набирает номер, который вторым номером занесен в его список десяти самых ненавистных номеров телефонов, составленный за последние несколько лет. Если сложить все то время, что он просидел перед телефоном с зажатым в руке клочком бумаги, на котором записан этот номер, собираясь его набрать, получатся часы. Но так и не набрал. По той простой причине, что план еще не был готов. Лишь совсем недавно он понял, как нужно подступиться к этому делу. Это Мома-Айша натолкнула его на эту мысль, когда она в той или иной связи говорила о «нипрямом аспекте, которий нужна инагда использует… иии ни фсегда фсегда лезти на пролом… виии должен что-нибудь учиться у нааас, женчин… ви мужииики… а не делать что с бухти барахти неуклюжи и шито белими нитки». И вот тут-то решение задачи предстало перед Симпелем ясно, словно обелиск. Непрямая акция! Он ругал себя за то, что не додумался до этого раньше.

— Привет, это я, говорит Моника в телефон.

— Да… из студии… нет… я сегодня немножко задержусь… ко мне тут пришли… я же объясняю, ко мне пришли…

— ПРИШЛИ!?! слышит Симпель писк (на самом деле крик) на другом конце провода, и нет никакого сомнения в том, кому принадлежит отстойный прононс. «Акция уже начинает окупаться», думает он, «это же к чертям собачьим самое прекрасно организованное наступление на человеческой памяти. Сорри, детский психиатр сучий Берлиц-хуй, но твоя супруга отпрашивается у тебя, чтобы отправиться в царство некроромантики». Симпель так широко улыбается своим мыслям, что ему приходится отвернуться к двери.

— …это очень важно …, жалобно просит Моника у того, кого она когда-то считала мужчиной своей жизни. — Ко мне пришел один… галерист посмотреть… она с улыбкой поворачивается к Симпелю, но тот стоит лицом к двери (улыбаясь).

— …Это может стать… переломным моментом!.. Здесь нечего обсуждать!.. нет… нет, я не могу точно сказать, когда, но я буду позже… да… пока… да, я знаю, что тебе не нравится, когда… но это важно для МЕНЯ… прошу тебя, не надо так… да… пока… да нет же… пока… (клац).

Стоя среди комнаты в своем доставшемся по наследству доме в стиле модерн, держа в руке беспроводной телефон, Берлиц шипит «чччерт» себе под нос; он все еще в жениных панталончиках под костюмными брюками. «Если ей взбрело сегодня ночью шляться, то вот провались оно все, если я тоже не повеселюсь», бормочет он с ожесточением и выуживает парочку черных видеокассет с полки в домашнем кабинете.

Симпель сидит в БАЛЬЕНТИНОС и распинается перед Моникой Б. Лексов о галерейном бизнесе куда как дольше двух часов. Он понял, что весь проект развивается в нужном направлении, и беззастенчиво ложная информация о датах открытия выставок, публикации каталогов, объемах продаж и числе посетителей так и льется из него. Моника кивает, и Симпель, запихивая в себя какую-то дрянь типа песто-паста, видит по ее глазам, что она воистину счастлива. Моника заказала «тапас» (произнесенное на самом тошнотворном квази-испанском, какой Симпель когда-либо слыхивал).

Симпель, воспользовавшись тем, что Моника перевозбуждена, подливает в ее бокал так часто, как только возможно. По большей части будни Моники складываются из того, что она ковыряет ту-другую фигню в своей студии, а потом остаток вечера кукует дома в супружестве с Берлицем, вдвоем, без друзей. А сегодня она со своей офигительно скучной 49-летней душой вырвалась на волю! и Симпель старается изо всех сил, чтобы закружить ее в вальсе. В конце концов он подбирается к тому, что он называет «сухим деловым разговором», расспрашивает ее о том, как она пришла в искусство и проч., и Монику не приходится долго уговаривать, она с готовностью выкладывает самые что ни на есть жидкие экзопсихологические объяснения того, почему она работает так, как она работает, и почему она стала той, кем она является, и т. д., и т. д. Симпель кивает и понимающе улыбается, в то время как думает он только о предстоящем насильственном акте и только дожидается подходящего момента, чтобы сказать: «Моника, у меня с собой в сумке пара бутылочек вина, может, поднимемся к тебе в студию и разопъем их? Мы просто не можем сейчас прервать этот разговор!» И когда он, наконец, встревает с этим вопросом, слово «нет» давно уж исчезло из репертуара Моники. И они поступают именно так. Рука под руку они поднимаются в студию, Моника, прыская, слегка пошатывается в коридоре под дверью студии. Она неловко возится с ключами и прыскает еще более не к месту и призывно. Войдя, она театрально бросается на какую-то похожую на диван бандуру и восклицает:

— А ты? Теперь ты про себя расскажи!

— Да что же тут рассказывать, говорит Симпель, разыгрывая скромность и смущение. — Я всего лишь посредник. Это у тебя есть что рассказать, разные истории, а мне нечего рассказывать.

— Ой, ты мне льстишь, хихикает Моника, строя из себя маленькую девочку — неудачно.

— Проявлять интерес не значит льстить, говорит Симпель.

— …Ты… ты …нет, даже не знаю, что сказать… У тебя на все есть ответ… Я… должна подумать… ну, о том, что же рассказать… Ну ты извини меня… я тут только выскочу в коридор на минутку… туалеты у нас там… понимаешь…

Симпель пользуется моментом и спрашивает:

— Конечно… а еще вот что, Моника? У тебя тут нет открывашки, случайно? Я бы, пока ты ходишь, разлил вино…

Она показывает, где в ящике лежит открывашка и где в шкафчике кухонного уголка стоят бокалы, а потом говорит, что уже вряд ли сможет много выпить, и не ручается за то, что ей может прийти в голову, если она выпьет еще, и семенит в коридор. «Теперь или никогда!» думает Симпель, кидается к своей сумке, выхватывает бутылки с вином, назад к кухонному уголку, рывком выдвигает ящик, хватает открывашку, крутит изо всех сил, открывает одну бутылку, несется к шкафчику, выхватывает два стакана, наполняет их вином, моментально разворачивается, снова к сумке, хвать снотворное, назад к кухонному уголку; две-три пилюли в один из стаканов, тут он слышит «уже вряд ли смогу много выпить» внутренним слухом; вываливает туда четыре-пять-шесть-семь штук, сует снотворное в карман костюма, жидкость в стакане пузырится фонтаном, в коридоре семенит Моника, она возвращается, стакан все пузырится, хрен, блин, пузырится как сволочь, таблетки так и скачут вверх-вниз. Симпель перебегает на другой конец комнаты и ставит оба стакана на ее дебильный столик с акварелями, опирается обеими руками о столешницу и делает вид, что изучает этюды. Моника Б. Лексов танцующей походкой проходит в дверь и видит Симпеля склонившимся над эскизом, и он, прежде чем двинуться к ней навстречу, притворяется застигнутым врасплох:

— Оой… говорит он. — Я не хотел рыться в твоих вещах, просто случайно это увидел… вот это (он кивком указывает на одну из ее акварелей)… и просто не мог не подойти и не посмотреть. Как все точно схвачено на этом эскизе!

Симпелю кажется, что арсенал льстивых уловок, которыми он грубо злоупотреблял весь вечер, начинает уже заметно истощаться, но Моника все еще ведется на все сто процентов. «Во черт, она же на хер каждый раз ловится на крючок», думает он и тайком бросает взгляд на стакан с вином, который все еще пузырится как сволочь. «Вот блядь! Придется еще кучу времени убить». Чтобы потянуть время, он бросается молоть что-то идиотское об Иттене и его красках, и не успевает он перевести дух, как Моника Б. Лексов а) в очередной раз клюет на удочку; б) успевает творчески связать достаточно теоретическую симпелеву трактовку с какой-то там теорией чакр и чепухой про цветовые частоты; и в) продолжает всю эту говняную болтовню уже в самостоятельном плавании, лишь в сопровождении редких вербальных подбадриваний со стороны Симпеля, который не перестает следить за стаканами на столике с акварелями. К своему ужасу он видит, что вино в одном из стаканов стало заметно светлее цветом, чем в другом; зато прекратилось пузырение. Симпель взвешивает разные варианты, но приходит к тому, что лучше всего будет забрать чертов стакан оттуда. Он идет туда и берет один стакан, оставляя второй; сейчас было бы совсем не кстати быть застигнутым с поличным. Он вручает стакан Монике, которая мило благодарит. Симпель видит, что она обратила внимание на цвет; он уж не знает, как и вывернуться, но ухитряется напрячь извилины и выдавить из себя следующее:

— Ага, вижу, ты смотришь на стакан… ничего неестественного в таком цвете нет, если ты об этом думаешь. Видишь ли, я только что побывал в Каталонии, вот оттуда-то я и притаранил эти бутылки… это раннее весеннее вино… слышала о таком..? Ну, значит, молодое вино. Поэтому и цвет такой светлый. Когда я бываю в Каталонии, я всегда закупаю — и пожалуйста, никому об этом не говори… хе хе — гораздо больше того, что позволено по квоте. Должен сказать, я сам это вино страшно люблю. Молодой виноград! Такая свежесть! Такая живость! Вино юной поросли, можно сказать. Осанна всему, что растет, что созревает — или давай скажем так, осанна нам с тобой, Моника? Так и скажем!

— Да… неуверенно скрипит Моника. Она из тех, кто, играя на чужом культурном поле, не умеет скрыть неуверенности. Она подносит стакан ко рту в надежде восполнить воображаемый недостаток этно-кулинарных познаний. Но на вкус это просто кошмарная гадость, она кривится лицом и практически ничего не отпивает. Симпель с ужасом смотрит на нее и выдавливает из себя истерический смешок.

— ХАХАХА!.. ты бы себя видела сейчас! ХАХАХА! Ах Моника, ты неподражаема! ХАХАХА! Ой ой ой. Ну что ж, извини, пожалуйста… это я виноват. Понимаешь ли, пить это традиционное раннее вино — это как… хе хе хе… это немножко похоже на то, как есть оливки прямо с дерева… не знаю, пробовала ли ты когда-нибудь… нет? Нет, ну я и не советую. Прости, Моника, тогда это будет на моей ответственности — показать, как старые каталанцы пьют это… это вино очень традиционного, и совершенно особенного сорта. Хе хе хе. (Симпель с притворной смешливостью трясет головой и идет за своим стаканом. Обхватив его рукой, чтобы скрыть цвет, он возвращается.) А вот теперь посмотри-ка, как они поступают в Фиесте… Менхор… Менхорите в Кохофенито… ну-ка, вот… они берут стакан обеими руками, вот так, а потом главное — попадать в такт (Симпель начинает раскачивать бедрами), когда поешь: КО-ХО-ФЕ-НИ-ТО!.. КОХО — КОХО — ФЕ — ФЕ — НИ — И - ТО! ФЕНИТО — ФЕНИТО — ФЕНИТО — ФЕ — НИ — ТО!!! (и выдувает все одним духом.) Вот так! Видела? Так они делают. Ты себе представить не можешь, что творится, когда Феста Менорама разъезжает по тамошним деревням. Ты бы только видела.

Моника что-то бледненькая. Она затихла и не проявляет восторгов, которые должна была в ней разжечь симпелева этно-история. Выглядит она как-то неуверенно, неловко, и Симпель — уже почти в панике от того, что все может пойти насмарку — подходит к ней, стаскивает ее с дивана, кладет руку ей на бедро и, глядя ей в глаза, начинает напевать, раскачивая ее в такт пению: «КОХО — КОХО — ФЕНИ — ФЕНИ — ТОТОТО!!!» Моника смотрит на Симпеля и с неохотой подносит стакан ко рту. Симпель помогает, указательным пальцем придерживая стакан за донышко, он осторожненько подпихивает его так, как считается позволительным заставлять кого-то делать что-либо неприятное, когда речь идет об экзотике, странных обычаях и этнической кухне. И он не успокаивается, пока в крупном дизайнерском рту Моники Б. Лексов не исчезает последняя капля. Она срыгивает и икает.

— Ну что, чувствуешь, что теперь уже совсем не так невкусно?

— Ммм… говорит Моника. Симпель не помнит, сколько времени должно пройти, чтобы подействовало снотворное. Сам он снотворные уже несколько лет не принимал, ксанакс служит ему единственным и верным другом вот уже десятилетие. Кстати, о ксанаксе: Симпель дружески улыбается Монике и говорит, что ему нужно «в одно место». Там он проглатывает 1 мг и писает, он так доволен, что даже насвистывает, что определенно являет собой редчайшее явление. На стене перед ним висит большой плакат, посвященный дизайну текстиля, с текстом ГОЛОСА ИЗ ВАТЫ, но даже и это не в состоянии испортить ему настроение. Все идет так, как задумал Симпель.

Когда он открывает дверь в студию, Моника идет ему навстречу. Она пошатывается и бледна как покойник. Симпель истолковывает эти симптомы с глубоким удовлетворением.

— Мне… кажется… плохо. Я себя… чувствую… нехорошо …, говорит она.

— Ну надо же, Моника. Как обидно. Может, ты перепила, как ты думаешь? Идем, я помогу тебе лечь.

— Я… меня, кажется, вырвет…

— Знаешь, Моника, думаю, тебе стоит перетерпеть. Как правило, состояние только ухудшается, если человека вырвет на той стадии тошноты, которую ты сейчас ощущаешь. Давай-ка на диванчик!

Моника пытается слабо протестовать, но Симпель решительно ведет ее назад к дивану. Подпихнув ее, чтобы легла, он накрывает ее пледиком. Моника пустым взглядом смотрит прямо перед собой. Глаза у нее еще увеличились и стали более водянистыми, чем всегда. Она похожа на выброшенного на берег кита. Битва проиграна. Ей остается только отдаться на милость Симпеля. Он спрашивает было, не поставить ли воды для чая, но тут она приподнимает голову, взглядывает на него и откидывается без сил на диван. Челюсть у нее отвисает, и она тут же начинает храпеть как паровоз. «Ну, берегись», шепчет Симпель ей в ухо.

Дома на Петерсгате Берлицу нет покоя. Добившись перед видеоэкраном трех мощных семяизвержений, он вернулся мыслями к отсутствию Моники. Не то чтобы его сильно волновало, в смысле длительности, дома она или нет. Дело, скорее, в том, что Берлиц и его жена достигли той стадии в супружеской жизни, когда, что бы ни задумал сделать или сказать один, до безумия раздражает второго. То, что Моника отсутствует, проводя время с другим мужчиной — галеристом — (Берлиц, говоря по телефону, чутко уловил энтузиазм в ее голосе), он использует как повод для того, чтобы, когда она вернется домой, обвинять ее и ссориться и вопить. Он заготавливает фразы, которые хорошо звучат в форме выкриков, например: «СТОИТ ТОЛЬКО МИРУ КУЛЬТУРЫ ВИЛЬНУТЬ ХВОСТОМ, И ТЫ УЖЕ ШИРЕ ВАРЕЖКИ И НА ВСЕ ГОТОВА, ТАК?», и «ЧТО Я, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ, ДОЛЖЕН ДУМАТЬ, КОГДА ТЫ ПЬЯНАЯ ШЛЯЕШЬСЯ С ПОХОТЛИВЫМИ ГАЛЕРИСТАМИ!?!», и «АХ ТАК, ВОТ И КАТИСЬ К СВОЕМУ ПОХАБНОМУ ГАЛЕРИСТУ И СОСИ У НЕГО ХЕР, ЕСЛИ ОН ТАК ДЛЯ ТЕБЯ МНОГО ЗНАЧИТ!», и т. п. Берлиц смотрит на часы. Скоро одиннадцать. Он раздумывает, не запустить ли В РАЗГАРЕ ЛЕТА еще разок; есть в этом видеофильме одна сцена, которая его здорово зацепила — он уверен, что в сцене у бассейна, с двойными дильдо, девчонки по всамделишному доходят до исступления — но опасается, что Моника в любой момент может вернуться. На его памяти Моника не возвращалась домой позже двенадцати. Придется на этот раз оставить В РАЗГАРЕ ЛЕТА на полке. Потом ему приходит в голову мысль достать рабочие материалы, чтобы когда Моника придет, он казался порядком углубившимся в них и заброшенным. За долгие годы он наработал уйму уловок, направленных на пробуждение мук совести, и не упускает случая использовать их на практике, так что Моника, приходя домой, не может не осознать полной своей никчемности (и наплевательского отношения к мужу). Теперешняя ситуация предоставляет типичный повод для выяснения отношений: одна где-то с незнакомым человеком. Поздно вечером. В будний день. Ему пришлось ужинать в одиночестве. Культурная работа в сопоставлении с пользой. Очевидно, не обошлось без алкоголя. Когда она заявится домой, то наверняка будет веселой и оживленной. И так далее. Берлиц достает несколько папок с бумагами, пару тетрадей, и кладет их раскрытыми на стол в гостиной, организуя рабочий беспорядок. Потом он идет к дивану и усаживается перед телевизором. Он уже раньше это опробовал: когда во входной двери поворачивается ключ, у него имеется по меньшей мере десять секунд на то, чтобы выключить телевизор, обогнуть стол и сесть, ссутулившись и вперив взор в папки и книги и листки с материалами по детской психологии. И из своей ссутуленно-вперенной позитуры он может оторвать глаза от книг и поверх очков посмотреть на нее тщательно отрепетированным удрученным и раздраженным взглядом. И Моника остановится в дверях, чувствуя, как веселость и оживление покидают ее. И намерение Берлица осуществится. Не надо даже будет ничего говорить. Его мерзопакостная харя скажет больше, чем могут сказать тысячи гадких слов.

Но сегодня вечером этому не суждено сбыться.

Айзенманн поддался на уговоры купить прибор ОРЁЛ I. Герреро выкатил перечень аргументов, слушая которые ему оставалось только кивать и соглашаться. (Смотри, ты получаешь: > Гарантия на год > Облегченный вариант из алюминия или нержавейки, изготовленный резкой на станке CNC > Миниатюрный прецезионный офсетный индукционный моторчик > Постоянное подключение к источнику питания > Низкая рама, позволяющая использовать любые существующие типы насадок и все самые распространенные типы игл длиной от 5¾ дюймов или менее > Автоматически смазывающиеся молоточки из металлического сплава > Прямая передача в управлении молоточками (включение-выключение напрямую, игла не застревает > Облегченный силовой провод, без провисания > Настройка кулачков и скорости работы под насадки любой длины — простота в использовании! На ОРЛЕ I и порешили, плюс к нему дополнительное устройство СВОБОДА II — Компактный прецезионный источник энергии. Татуировочной машинки проще и легче не найти, так Айзенманн понял из слов Герреро. Симпель в технике не особо силен. Но это у него должно получиться сравнительно безболезненно. На то, чтобы смонтировать машинку, у него уходит не больше двадцати минут. Руководство по эксплуатации простое и понятное. Единственная настоящая закавыка во время сборки случается, когда один из картриджей с краской лопается из-за того, что Симпель пытался засунуть его не тем концом. В результате этой незадачи вдоль грудины, до самого подбородка, тянется кроваво-красная полоска. Две минуты отъявленной ругани, и все забыто. К счастью, к машинке прилагается несколько картриджей с красной краской.

Симпель перекатил Монику на спину и задрал кверху все бесчисленные слои джемперов и текстилей или чего там еще, во что она была обряжена, добравшись, наконец, до кожи ее дебелого пуза. Сейчас он верхом сидит на ней и, ссутулясь, трудится над красной Д. Он притащил из уборной подтирочной бумаги, на том участке, где он уже сделал татуировку, проступают капельки крови, и время от времени он подтирает смесь крови и красителя, чтобы видеть, что делает. Техника работает безупречно. Будто рисуешь цветными мелками по плохо поддающейся поверхности, думает он. Сначала он наносит контур буквы, потом заполняет его красителем. «Я уж тебе твое духовное нутро спиртиком-то разведу!» подмурлыкивает Симпель себе под нос, а игла ползет себе по жирному животу Моники Б. Лексов. Его голос заглушается резким жужжанием привода. Симпель счастлив. Еще со времен ТРАМ БАМ ничто для Симпеля не может сравниться с делом. «Я дело делаю, я работаю к чертям собачьим, я дееело делаю, да, прольются слезы, радость и энтузиазм как ветром сдует, ты поплатишься за то, что за тобой стоит, Моника», знай себе напевает он. За работой он успокаивается. На какое-то мгновение улетучивается тяга к ксанаксу. Сердце его бьется ровно. Никакой кислой отрыжки. Он нет-нет, да и покурит. Потом трудится дальше. Напевает. Разглядывает сделанное. Работает с усердием. Критически прищуривается. Сделав пять букв, он меняет красный краситель на черный. Высота букв составляет примерно шесть см, толщина — полтора см. Заменяя картридж, он разглядывает то, что написал. Пока еще написано только ДУХОВ. Он собирался набрать слово довольно строгим фонтом Arial, но в результате буквы кажутся значительно более доморощенными. Если же вспомнить, что все делается от руки, то вовсе не так и плохо. Чтобы Моника Б. Лексов перестала храпеть, он повернул ее ряшкой на бок. Мерзкая храпящая сонная харя — единственное, что способно лишить его радости от исполнения данной акции. Моника разевает пасть как-то набекрень, и на вышитую подушку стекает слюна. Симпель старается не смотреть на нее. Зазвонил телефон, звонят долго. Потом небольшая пауза. Потом опять звонок. Звонки то прекращаются, то снова идет трезвон довольно долгое время. Кто это может быть, Симпелю ясно как день. Прежде чем начать рисовать черным, он отирает кровь и красную краску с ее живота. Чтобы завершить надпись НОСТЬ, ему требуется добрых два с половиной часа. За это время супруг, отец двух детей и детский психиатр Берлиц успел так распалиться из-за того, что Моника сильно припозднилась, а трубку никто не снимает, что он напялил пальто и отправился в студию с целью застукать ее за тем, что, он уверен, окажется бурным половым актом. Он не готов сам для себя сформулировать мысль, что он буквально радуется тому, что застигнет жену с потрохами отдавшейся другому мужчине, но что-то в его рьяной агрессивности и бодрой походке подсказывает, что грядущий конфликт в определенном смысле окажется желанным. Когда он добирается до ТЕКСТИЛЯ 16, времени почти три часа ночи. Когда Берлиц сначала начинает дергать ручку двери в надежде ввалиться прямо к занимающейся любовью парочке, затем начинает как сумасшедший колотить по двери студии, Симпелю остается Ь в части НОСТЬ. Симпель копается еще добрых пять секунд после того, как начался стук, потом отключает татуировальную машинку. Ну, умерла так умерла. Глухой бы только не услышал, как жужжит машинка и как потом там возится Симпель. Да и звукоизоляция стен в студийном комплексе хибарного типа оставляет желать. Посидев немножечко спокойно и послушав, как Берлиц барабанит в дверь и рычит (Я ЗНАЮ ЧТО ВЫ ТАМ! Я ВАС СЛЫШАЛ! МОНИКА! ОТВОРЯЙ К ДЬЯВОЛУ! ВЫХОДИ, МОНИКА! ВЫХОДИ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ, ГОВОРЮ Я ТЕБЕ! Я ТАК И ЗНАЛ, ЧТО ТЫ ТРАХАЕШЬСЯ С ДРУГИМИ МУЖИКАМИ! ЧЕРТ БЫ ТЕБЯ ПОБРАЛ! ДАВАЙ ВЫХОДИ! и проч.), Симпель не желает слышать больше.

— Вали отсюда, тихо говорит он из-за двери.

В глубине души Берлиц, видимо, не ожидал такого ответа, или вообще какого-либо ответа, подтверждавшего бы его предположения, потому что за дверью становится тихо-тихо. Затем Симпель слышит, как тот сбегает вниз по лестнице. «За кем бы он сейчас ни пошел, это займет полчаса, не меньше», думает Симпель, «в этом районе все равно никто не живет из тех, на кого он мог бы рассчитывать». И действительно. Берлиц едет уже на такси к своему стороннику Ёрану Пердссону, живущему на совсем другом краю города; пройдет как раз полчаса, пока они вернутся, Ёран Пердссон со старой деревянной битой, а Берлиц с велосипедной цепью, которую они второпях сорвали с первого велосипедика Спидо, убранного в полуподвальный закуток дома Пердссона вместе с прочими реликвиями, напоминающими об утраченном детстве сына. Пердссон, еще более на взводе, чем когда бы то ни было, вообще-то готов обрушить свою агрессию на первого подвернувшегося; он еще никоим образом не сумел переварить события рабочего совещания несколькими днями раньше — да и то сказать, вряд ли можно счесть усиленное потребление ксанакса в сочетании с просмотром порнухи на видео хорошим посттравматическим средством.

Этой ночью Пердссона не приходится долго упрашивать. Берлицу даже не требуется его будить, он не спит и — верите или нет — агрессивно мастурбирует; вот почему он, прежде чем открыть, просит Берлица немного подождать. Берлицу же на самом деле глубоко наплевать на то, чем там занимается Пердссон; но Пердссон все равно считает необходимым вылезти со своим враньем; что ему «нужно накинуть что-нибудь на себя»; на самом деле ему нужно скинуть с себя довольно запутанную конструкцию из шнура, в который он в состоянии дикого возбуждения запутался; шнур, или веревка, обмотан вокруг шеи и живота, туго охватывает мошонку и пенис, прячется в щелке между ягодицами и тянется вдоль спины к затылку, ну и так далее. Потом он натягивает на себя свои стариковские шмотки и впускает Берлица. В боевом пылу он забывает спрятать вчерашнюю газету, разложенную на паркете с целью улавливания семени. Берлиц в полсекунды схватывает, что означают газета-на-полу-перед-мерцающей-картинкой-телевизора-а-также-видеомагнитофон-со-светящейся-лампочкой-power, и Пердссонова операция прикрытия разоблачена. Он с тем же успехом мог бы открыть дверь облаченным в свой веревочный фетиш и не разыгрывать комедии с переодеванием. Берлиц вкратце рассказывает Пердссону о сложившейся ситуации, после чего Пердссон без вопросов и возражений достает биту и тянет Берлица за собой в тот самый закуток подвала, чтобы отломать цепь от красного складного велосипедика, на котором Спидо мальчонкой катался без особого удовольствия двадцать с лишним лет назад. Они выходят и сразу садятся в такси, которое Берлиц просил подождать. Шофер такси — определенно пакистанец.

Но, к сожалению для Берлица и Пердссона, когда они добираются до ТЕКСТИЛЯ 16, Симпель уже закончил татуировку — через все брюхо Моники Б. Лексов, с одной стороны талии до другой, вытатуировано ДУХОВНОСТЬ — к тому же у него есть фора в более чем десять минут. Дверь он оставил незапертой, так что Берлиц и Пердссон могут прямиком проследовать в студию Моники. Увидев, как разукрашено дебелое пузо супруги, Берлиц разевает рот и хватается за ухоженную бородку. Пердссон сразу же начинает сыпать ругательствами и вопрошать воздух о том, что же это к черту такое творится, ковыляя взад-вперед по полу. Удостоверившись, что она жива — то есть, что у нее вообще прощупывается пульс — они вызывают скорую.

Ни свет ни заря, в половине шестого утра, Монике Б. Лексов проводят троекратное промывание желудка, и она демонстрирует первые признаки жизни. Берлиц переговорил с главврачом, просветившим его относительно возможности удалить татуировку при помощи лазерной обработки, а также сообщившим ему прикидочную стоимость такого хирургического вмешательства. В шесть являются два следователя, чтобы допросить Берлица в связи с поданным им заявлением в полицию, после чего Ёран Пердссон решает, что его дальнейшее пребывание здесь излишне, и отправляется на такси домой. После того как следователи удаляются, чтобы осмотреть место преступления, Берлиц слышит из палаты интенсивной терапии, куда поместили Монику, схожий с первичным криком рев.

Очевидно, она пришла в себя и узрела свое текстильно-дизайнерское тело.

А на Хинриксгате, где располагаются студии ТЕКСТИЛЬ 16, следователям Крауссу и Фуланю не удается найти ничего, что могло бы бросить тень подозрения на Симпеля. Симпель забрал с собой все свое оборудование: туалетную бумагу, стаканы, бутылку из-под вина, картриджи с краской; где что пролилось, он подтер; в общем и целом, осмотр следователями места преступления к раскрытию этого преступления их ни на шаг не приблизил. Единственно, что они находят интересного, так это подозрительная бита, 1 шт., и подозрительная велосипедная цепь, 1 шт., валяющиеся на полу возле дивана. Они упаковывают вещдоки в пластик и решают прервать расследование до тех пор, пока нельзя будет допросить Лексов. Так проходит ночь с понедельника на вторник.