Весной я уехал из города. Мало-помалу в душе стерлись переживания по поводу скандальной заметки в районной газете, хотя я и хранил все записи о необычном побеге детей из дому.
Судьбе было угодно распорядиться, чтобы я встретился с Еленой Култуковой, когда она стала взрослым человеком. По командировке областной газеты я приехал в один сибирский районный город, поселился в гостинице. Шли дожди, проселочные дороги размокли. Выехать в колхоз было невозможно. Тракт, по которому я должен был ехать в село за тридцать километров. Закрыли, чтобы не разбивать колесами машин, и мне ничего не оставалось, как слоняться по городу.
Я забрел в проулок, где возвышался широкими стенами храм без куполов. К выпуклой абсидной стене был прикреплен деревянный щит с надписью «Клуб», а ниже висел размокший лист бумаги с расплывшимися буквами: «Лекция для родителей». Попав через высокую, тяжелую, кованную железом дверь в прохладное помещение, я отворил вторую и оказался в освещенном зале со сценой. В жестких деревянных креслах сидело семьдесят-восемьдесят девушек, по одежде легко догадаться, что это студентки местного педагогического училища. На сцене в строгом сером пиджаке пожилая важная дама неторопливыми движениями брала с трибуны книгу, открывала ее и громко читала цитату, потом растолковывала смысл. Было тихо, но председательствующий мужчина с широкой лысиной периодически позванивал карандашом по графину, призывая к тишине.
Когда лектор смолкла, отпила несколько глотков воды из стакана, председательствующий попросил студентов задавать вопросы. Из пятого ряда поднялась женщина в зеленом дождевике, она вскинула голову, заговорила дерзко, звонко, убежденно:
— У детей врожденный дар художественного слова, они от рождения гении, все без исключения, кроме больных… Лектор признает только детскую память, которую нужно нафаршировывать…
По рядам пролетел гул недоумения, на какое-то время зал замер, но вот председательствующий звякнул карандашом по графину, намекнув, что столь грубая реакция на лекцию уважаемой в городе преподавательницы неуместна.
— Миллионы лет наше сознание начиняется желаниями, мыслями, ожиданиями. Мы от предков получили не только задатки, но немало наследственных, врожденных мыслей, которые можно выявить.
— Чего вы хотите? — нетерпеливо перебил ее председательствующий, он выбросил руку вперед и вправо, в сторону, где стояла женщина в дождевике. — Назовите хоть свою фамилию…
Студентки, стайками грудившиеся в рядах кресел, повернули головы на возмутительницу порядка, кто-то шикнул. Заскрипели кресла. В зале усилился шум. Дама-лектор вдруг замахала рукой в воздухе и необычайно крикливо выпалила:
— Все это чепуха! Вы пример приведите!
— Все сто двадцать учеников нашей школы — поэты! Это вам доказательство?
— Какой школы?
— Где эта школа? — оживился зал.
Ответ потонул в гуле недоверия. Над женщиной в зеленом дождевике засмеялись. Раздался свист. Студенческая аудитория защищала своего педагога, издевалась над неправдоподобными заявлениями невесть откуда явившейся скандалистки. А та уже заспешила между кресел к проходу. Окинув зал взглядом, она посмотрела на меня испытующе и быстро вышла за дверь. Возбужденный зал провожал ее хохотом, воплями и язвительными репликами. Я неспешно встал и последовал за вышедшей из клуба.
На улице шел дождь. Было пасмурно. Незнакомка, набросив на голову капюшон дождевика, стояла на деревянном тротуаре, дожидаясь меня. Высокая, в кирзовых сапогах, с тяжелой сумкой на ремне через плечо. Я подошел к ней и, назвав свое имя, признался, что покорен ее дерзостью.
— Ах, ерунда! — обнажив в полуулыбке два широких передних зуба, она поморщилась. Это была миловидная женщина. — Не хотят даже слушать!.. А вас я узнала!
Когда много ездишь, смотришь в лица, то кажется, что люди тебе уже знакомы, что ты их где-то встречал.
— Узнали? — удивился я. — Как вас зовут?
— Култукова Елена Васильевна, директор школы-восьмилетки, учительница.
— Елена Григорьевна? — переспросил я.
Лицо ее преобразилось:
— Нет, Васильевна! Вы меня не забыли? — Из больших глаз брызнули слезы, она отвернулась. — Вас я сразу узнала. Сижу и прямо кожей ощущаю в зале доброго человека, почти друга.
Мы медленно пошли по тротуару, завернули за угол дома, где за сломанным забором начинался парк с полуоборванными ветром деревьями, с желтыми листьями на аллеях. Присев на мокрую скамью, она заговорила бойко:
— Я нашла в Усть-Баргузине могилу родной мамы. Мама умерла при родах в сорок пятом. Отец Василий Петрович был военным летчиком, он погиб в последние дни войны, его сбили над Берлином.
— А где же Култуковы, Григорий Ефимович и Анна Ивановна?
— Анна Ивановна… мама… она уже умерла. Папа Гриша в Слюдянке, пенсионер. Я так виновата перед ними. И перед педагогами школы тоже. Вы слыхали о шестом чувстве? Все о нем говорят. Но у большинства людей оно давно атрофировалось, а я с помощью его вижу, как тот или иной человек идет в мою сторону за зданиями домов…
— О каких врожденных мыслях вы говорили сейчас в клубе? — заспешил я сменить тему разговора, отвлечь женщину от мрачных дум.
— А-а, — неопределенно поморщилась; лицо ее оставалось грустным. Случайно забрела на эту лекцию. Сама не знаю, зачем я здесь. Приехала в город проводить Васю Лемешева. Помните его? Наш сосед. Такой крепенький был пацанчик. — Она изобразила руками его фигуру. — Теперь летчик, служит в Германии, зовет меня, а мне школу бросать жалко, да и я была замужем, есть ребенок… Мужа моего вы тоже знали мальчишкой, Алексей Аввакумов. Хулиганистый, вечно в отцовской тельняшке щеголял. Я и вышла-то за него замуж из сострадания, очень он меня любил…
— Чего вы с ним не поделили? — попытался я подбодрить ее веселым тоном.
— Он мне жизнь калечит! — возмущенно и нервно сказала она. — Может, вы мне поможете? Он сейчас поселился в нашей деревне. Поедемте ко мне в гости! Я очень вам рада. Аввакумов гоняется за мной. Я от него удрала из Слюдянки, думала скрыться, так он сюда пожаловал. Мне очень хочется самостоятельности, я долго хлопотала, чтобы меня определили в любую школу, только бы директором. И вот опять маюсь с муженьком…
— Ну а про врожденные мысли вы заявили в клубе не шутя? — забросил я удочку.
— Про врожденные? — Она опешила. — Ах да. Чего ж тут шутить? Поедемте в школу! Я вам продемонстрирую моих сорванцов с пятого по восьмой. У каждого врожденные идеи и задатки!
— Так-таки у всякого-каждого? — засмеялся я.
— Смейтесь, смейтесь! — Она как-то по-детски передразнивала меня, наморщив аккуратный носик. — Надо мной районе уже смеялось, да перестало. Я преподаю русский язык и литературу, у меня своя методика, ребята на уроках мало сидят, а в основном гуляют по классу, свободно разговаривают. В конце прошлого года проверяли их грамотность, сравнивали с другими школами. Так что вы думаете? Глаза вытаращили! «Ах, Елена Васильевна! Ах, как вам это удалось?» А я говорю: дети грамотны с пеленок! Поверьте мне, их обучить любому языку — русскому или китайскому — элементарно. Три-четыре месяца — и готово! У всех детей чутье к любому языку, но только к устной речи. А школа вдалбливает им правила письменной речи по старозаветной методе. Вот в чем корень зла. Я поставила целью обучать не грамотности, а языковому творчеству. Это другое дело, труднее. И грамотность приходит сама собой.
— Хочу побывать в вашей школе! — азартно сказал я. — Надеюсь, не мистификация?
— Автобусы по тракту не пускают — вот мистификация! Хоть бы к вечеру пошли.
— Пойдемте-ка в райком партии, — решительно встал я. — Выпросим машину!
Скоро, натужно урча, «газик» пробирался по вязкому тракту, часто сползая в кювет. По обеим сторонам серели мокрые поля. Иногда приходилось вылезать из машины, вооружаться лопатой и вышвыривать липкие комья из-под буксующих колес. Местами полотно дороги было плотнее, машина бежала легче, и я беседовал с Еленой Васильевной.
— После вашей заметки в газете никто в школе больше не настаивал отправлять меня в детскую колонию, — рассказывала она. — Мною заинтересовалась учительница Гущина. Это моя третья мама. Она часто беседовала со мной в классе, приглашала после уроков домой, подружила со своей дочерью и с приемным сыном, который уже работал слесарем в депо. Мама Гущина увидела, что моя мама Анна и папа Григорий растерялись от моих чудачеств. Я ведь, каюсь теперь, их обвиняла, что они умыкнули меня из Усть-Баргузина. Это было для них страшное наказание, они испугались и стали думать, не надула ли их тетка и не жива ли моя родная мама. Я стояла на своем, что я Тараканова. Гущина сделала через милицию запрос, из Усть-Баргузина пришел ответ: «Лидия Игнатьевна Переверзева умерла во время родов». О моем отце сообщалось, что он, Тараканов Василий Петрович, пропал без вести, Тогда Гущина стала чаще бывать в нашем доме, беседовать с мамой Анной и с папой Гришей. А потом предложила взять меня на время в свою семью.
Мне поставили кровать рядом с кроватью ее дочери. Гущины, отец и мать, очень были добры. Меня одевали и кормили наравне с родной дочерью, я вместе с сестрой мыла пол, носила в дом дрова, воду, топила баню, стирала белье. Изредка наведывалась к Култуковым. Однажды летом, после девятого класса, я почувствовала, что в доме Култуковых какое-то несчастье. Сама не понимаю, отчего у меня возникло беспокойство. Прямо с берега Байкала, где мы были с девочками, я побежала в дом Култуковых и застала маму Анну в беспамятстве. Папы Гриши не было, я вызвала доктора. С того дня я вернулась в дом Култуковых.
— Почему же вам пришло в голову, что вы Тараканова?
Елена Васильевна улыбнулась и вздохнула.
— Мне задавали такие же вопросы разные специалисты. Это было озарение! Да, я вспомнила не только фамилию отца, но также имя-отчество матери, я открыла сама для себя гибель отца, указала место его гибели — над Берлином. Мне говорят, что это невероятно. Но у меня было множество необычайных проявлений памяти. Когда мы с Васей и Лешей убежали из дому и прятались в пещере, то в моем сознании всплывали названия трав, во мне пробудилась способность к языкам…
Уже будучи учительницей, я обратила внимание: чем хуже мальчик учится, тем он легче сочиняет остроумные скабрезные частушки. Ни отец, ни мать, ни педагоги такому не натаскивают. Собственный интерес открывает способности.
— Это и есть творчество? — уточнил я.
— Да, начало творчества. — Лицо ее оставалось вдохновенно-серьезным. Приходите завтра на урок. В какой угодно класс. Хотите — в пятый? В восьмой? Выбирайте сами. Обратите внимание: сколько в истории было заблуждений! Люди не сразу поняли пользу грамотности и знаний. Тысячи лет существовала письменность, а пользовались ею единицы людей, даже бояре и дворяне не сразу осознали прок просвещения. Первоначально французские мыслители хотели просветить монархов. Вот ведь какая дикость! Сейчас другая крайность! Идет массовое засевание детских голов знаниями прошлых эпох. А уже давно пора выхоливать индивидуальное эвристическое мышление и творческий поиск!
— Надеюсь, вы покажете свой метод на примере русского языка, который не любили со школы? — пошутил я.
— Я вас зову в школу! Уже в пятом классе я сама сочиняла стихи, но очень не любила учительницу по русскому. Мой дядя Андрей Тараканов, брат отца, знает три языка, мама преподавала немецкий, я владею английским, немецким, французским и итальянским, разговариваю по-бурятски. Это не хвастовство. Беда, что не вижу, куда применить свои знания. Выписываю газеты и книги на этих языках, так, для самоудовлетворения.
В иссякающем свете дождливого дня за оборвавшимся перелеском маячили силуэты аккуратных крестьянских домов, хлевов, бань, сараев, телеграфных столбов и горбатых колодезных журавлей; над всем этим главенствовало кирпичное здание с двумя ярусами окон. Переваливаясь с боку на бок, машина въехала на сельскую улицу, с двух сторон застеленную коврами птичьей гречишки, усыпанную слетевшими с берез желтыми листьями. С крыши школы по жестяным водосточным трубам гудела вода, убегая по выкопанному желобу в канаву, За школой ряды избитых ветром тополей, спортивная площадка с бумом, брусьями, лестницей, перекладиной и со столбами для волейбольной сетки. Левее чернело освобожденное от картошки поле с кучами пожухлой ботвы, с парником и овощехранилищем.
— Это наше хозяйство. — Елена Васильевна быстро выскочила из машины, зашагала к деревянной пристройке, которая приткнулась торцом сосновых бревен к кирпичной кладке школы.
Войдя в ее квартиру, я не спеша раздевался, разглядывая крохотную прихожую с вешалкой для одежды, с проемом в кухню, с открытой дверью в комнатку, где был стол, покрытый цветной скатертью, кожаный диван, в углу радиоприемник, рядом шкаф с книгами. Мое внимание привлекли большие портреты в рамках, висящие на стене.
— Это мои родные папа и мама.
Она сняла дождевик — хрупкая женщина в вязаном платье с поясом, с белым кружевным воротничком и такими же манжетами; сейчас она более походила на старшеклассницу, чем на учительницу.
— Проходите, — пригласила меня в комнатку, и я, как, видимо, все ее гости, не мог не остановиться перед вырезанным из журнала листом с репродукцией картины Флавицкого «Княжна Тараканова», рядом висели два портрета — профильный И.И.Шувалова и анфас графа А.Г.Орлова.
— Вы верите, что ваша родословная уходит корнями к графам? — несколько легкомысленно начал я, усаживаясь на диван.
— А вы полагаете, что история начинается с вашего рождения? — в тон мне пошутила она.
— Ну не то, чтобы с меня, однако мне кажется, что я к графам отношения не имею…
— Это как сказать. Просто вам трудно проверить, да вы и не хотите проверять. Мой дядя Андрей Тараканов, которого я нашла в городе Горьком, убедил меня, что наш род Таракановых ведет начало от княжны. По линии мамы корни родословной уходят в многочисленное племя уральских рабочих демидовских заводов. А по отцовскому древу вы восходим к Таракановой. Андрей Тараканов, рождения 1903 года, вступил в партию после смерти Ленина, он старше моего отца. Полковник в отставке. Он собрал все книги о Таракановой, даже на французском и английском языках. Наш род был когда-то в древности боярским, он известен с предка Андрея Кобылы, давшего сына Федора Кошку, род возвысился в шестнадцатом веке, когда выдал замуж дочь за Ивана Грозного, потом наши предки уходят в тень, но в 1613 году после Лжедимитрия II на Земском соборе не очень умный наш родич Михаил был возведен на престол. И Петр I из нашего рода, он сделал Россию могущественной, оставил для престола малолетнего внука Петра II, то есть сына казненного им Алексея. В 1730 году со смертью Петра II царствующая династия в мужском колене пресеклась. Потом на престол удалось прорваться дочери Петра I Елизавете, а с ее смертью царская династия нашего рода прекратилась и по женской линии.
— Это почему же? — вспомнил я. — Петр III был сыном Анны Петровны, дочери Петра I.
— Это не то! — возразила Елена Васильевна. — Он был сыном герцога Голштинского Фридриха Карла и Анны Петровны. Всяких разных отпрысков, которые не имели прямого отношения к царям, пруд пруди. Со смертью Елизаветы Петровны к власти в России пришли немцы, это стало поводом для разных умственных брожений как в аристократической среде, так и в народе, страдавшем от самодержавия. Петра III убила немка Екатерина II, принцесса Анхальт-Цербская, затем царствовал ее сын Павел I, убитый сыном Александром I…
— Ну а при чем тут княжна Тараканова?
— Это последняя из царствующего дома, она была дочерью Елизаветы Петровны и Ивана Шувалова. Вы помните историю с ее гибелью? — Елена Васильевна прохаживалась передо мной по комнате взад-вперед, сжимая руки, как бы рассказывая урок. — Она жила в Петербурге при матери лет до шести, а потом была увезена в Германию, в Голштинию, которая принадлежала тогда герцогу, отцу Павла, а когда отец его умер, то Голштиния перешла к нему, то есть принадлежала России. Княжна Елизавета там и жила и училась. Отец княжны, Иван Иванович Шувалов, был сыном Анны Иоанновны и Бирона. Выходит, что в лице княжны Таракановой по тем понятиям соединились две ветви Петра I и его брата Ивана! Понятно, что она имела все права на русский престол. И когда в Париже, в Дубровнике и в Риме она стала заявлять о своем царском происхождении, это было вызовом императрице Екатерине II, которая еще не освободилась от страха перед Пугачевским бунтом. Вот тогда-то Алексей Орлов по приказанию императрицы и похитил Елизавету в Ливорно, повез ее в Петербург на расправу. Я предполагаю, как и другие исследователи, что Орлов-Чесменский первоначально даже делал ставку на княжну, но, встретившись с нею, он смекнул, что у нее, кроме династического происхождения и просвещенных намерений, ничего нет. Ее попытки опереться на небольшой флот, которым командовал Орлов, на польских конфедератов и турецкого султана не внушили ему доверия. Лихой граф, заглушив в себе искренние чувства к внучке Петра I, подлым коварством бросил ее в жестокие руки анхальт-цербской властительницы. Предание гласит, что рожденный княжной сын был крещен в крепости генерал-прокурором и его супругой, потом под большим секретом отвезен в деревню. Когда мальчик подрос, его отдали в солдаты. До смерти Екатерины II в 1796 году он не знал о своем происхождении. В период царствования Александра I участвовал в сражении 2 декабря 1805 года русско-австрийских войск под Аустерлицем, в Моравии, с французами в чине фельдфебеля. Героический Тараканов сражался на Шевардинском редуте под Бородином в 1812 году, был ранен и после излечения вернулся в родную деревню к землепашеству.
Отец его, граф Орлов, следил за судьбой сына, однако ничем ему помочь не мог. Перед своей смертью он распространил слух о своем сыне от княжны Таракановой. Тогда «делом» Таракановой заинтересовался Александр I, он сильно засекретил материалы об ее аресте и допросах. Опубликованная в 1809 году за границей историком Гельбигом книга «Русские фавориты» стала ударом по династии Гольштейнского герцога Фридриха Карла на русском престоле.
А потомки Тараканова участвовали в Крымской войне 1853–1856 годов, были разночинцами и членами организации «Земля и воля», одни были сосланы в Сибирь, другие стали рабочими уральских заводов. Перед самой Великой Октябрьской социалистической революцией один из Таракановых был вице-губернатором в Якутске, считался лояльно настроенным к революционным преобразованиям, из его многочисленного рода вышли тоже два революционера-большевика.
— Да-а-а… — только и мог я вымолвить на такое повествование.
После ужина, который Елена Васильевна быстро приготовила в кухне на плите, она предложила проводить меня ночевать в дом к своему мужу «мучителю» Алексею Аввакумову. И тут я вынужден был выслушать странноватый монолог.
— Алеша два года отбывал срок в колонии, — торопливо объясняла она. Потолкуйте, пожалуйста, чтобы он оставил меня в покое. Я не хочу и не стану с ним жить. Вы авторитетный для него человек, посоветуйте ему уехать из деревни. Вообразить не можете, как он себя ведет! Ночью выставил у меня оконную раму, влез в комнату. Я сплю, а он в темноте снял с меня перстенек, сунул под подушку и освещает мне лицо пучком света от фонарика. Я открываю глаза — батюшки! Едва не лишаюсь чувств. Вы только представьте! Ночью в моей комнате какой-то бандит. Я съежилась, а он осветил мое лицо и молча смотрит на меня. Ну что мне делать?
В темноте мы прошли с Еленой Васильевной по тропинке в какой-то сад, затем попали в освещенный лампочкой подъезд огромного деревянного дома. Дверь была не закрыта. В просторной комнате нас встретил высокий крепкий молодой мужчина, по его могучим плечам и узловатым рукам было видно, что он тракторист или шофер. В свежей сорочке с открытой волосатой грудью он стоял в озаренной светом комнате, не решаясь сам подойти к нам.
— Алешенька, я тебе гостя привела, — защебетала Елена Васильевна. — Это журналист, он приехал изучать мою школу. Пусть у тебя переночует. И не угощай его… ни-ни…
Алексей виновато усмехнулся, смутился и, робко поздоровавшись со мной, повел меня в большую горницу. Тут стояли две заправленные кровати, на столе телевизор; во всю стену были шкафы, набитые собраниями сочинений классиков.
Едва мы остались одни, Алексей стал негромко исповедоваться: жена не хочет к нему возвращаться, он мается один в таком доме, который выстроил ради нее и своего сына.
— А где же сын? — поинтересовался я.
— У моей матери, — опять смутился он. — Лена сказала мне, будто не я отец… Всячески насмехается надо мной. Я отнял у нее сына.
«Вот и пойми — кто над кем насмехается», — думал я.
— Нет, правда, — усаживаясь на стул, доверительно объяснял Алексей. Не знаю уж, что она вам про меня… Я ее люблю. Ну сорвался один раз, так из-за нее же! Она была тогда студенткой университета, я уже шоферил. Ухаживал за нею; бедно она жила, и я давал ей денег. Она не отказывалась. Вы слыхали? Она ведь изучает свою родословную, летала то в Усть-Баргузин, то в Горький, где у нее обнаружился дядя, то в Ленинград, то в Москву. Денег требовалось немало, вот я и завяз в одной махинации, перепродавал машину и был пойман. После следствие да суд. Елена позвала на суд дружка Василия Лемешева, он был тогда курсантом военного училища. Ну, тот поприсутствовал на судебном разбирательстве. Так, посидел, и все. А когда меня осудили, то родился несколько месяцев спустя сын. Сколько раз я писал Василию в полк, спрашивал, его сын или мой. Он отвечал: «Сын твой». А Елена злит меня, уверяет, что сынишка от Василия. Сегодня он уехал из деревни, гостил у нее…
Алексей смолк, потупился; видно было, что в голове его множество сомнений и недобрых дум.
— И уж как я старался для нее! — вдруг поднявшись со стула, воскликнул он; выпрямился, расправил широкую грудь, напрягся бицепсами: грозная сила была заключена в этом мощном теле. — Вы не поверите, я в колонии был лесорубом, там вечерами изучал французский, чтобы ей угодить… Она-то считает себя чуть ли не аристократкой, а я вроде бродяги. Я заучивал наизусть письма графа Орлова-Чесменского. Не верите? Могу хоть сейчас наизусть прочитать.
Изменив голос, он, как самодеятельный артист, встал в позу и стал читать, закатывая глаза под лоб:
— «При ней сперва была свита до шестидесяти человек, — докладывает он императрице, — пощестливилось мне оную уговорить, что она за нужно нашла свою свиту распустить, а теперь захвачена она сама, камармедхем ее, два дворянина Польских и несколько слуг, которых имена при сем осмеливаюсь приложить. А для оного дела и на посылки употреблен был штата моего генерал-адъютант Иван Кристинек… Оная же женщина росту небольшого, тела очень суховата, лицом ни бела, ни черна, а глаза имеет большия и открытия, цветом темно-карие и косы, брови темно-русыя, а на лице есть и веснушки; говорит хорошо по французски, по немецки, немного по италиански, разумеет по англицки; думать надобно, что и польский язык знает, только никак не отзывается; уверяет о себе, что она арабским и персидским языкам очень хорошо говорит».
Теперь-то вы мне верите? — заговорил он нормальным голосом. И, выругавшись, сказал: — Не дам я ей развода! Не дам, и все тут!
Уже лежа в кровати, Алексей объяснял:
— Моя фамилия Аввакумов… Ну вот, значит, она от меня требует, чтобы я искал свою родословную. Протопоп Аввакум, дескать, был сослан в Даурию, будто там у него остался сын-старообрядец. У меня бабушка была мещанка, а дед, по слухам, причетник в церкви. Она мне говорит: «Все сходится. Ищи!» А чего мне искать? Мы все рабочие люди, ни в какого бога не верим и ересью не занимаемся.
Утром я окунулся в море ребячьих голосов, стреляющих детских глаз; вихрастые, загорелые после каникул, наполненные впечатлениями поездок в пионерские лагеря, походами в лес, работами в поле, буйством сил, дети буквально сновали в коридоре, гонялись друг за другом. Елена Васильевна, высокая, подтянутая, чинно провела меня сперва в крохотный свой директорский кабинет, потом познакомила с педагогами в учительской, и мы отправились с нею на урок русского языка в шестой класс. Я ожидал увидеть утихомирившихся ребят, которые, встав за парты, будут дружно приветствовать нас. Ничего подобного! Они хором сказали: «Здравствуйте!» Но никто из них не сел за парты, все располагались кто как хотел: одни прислонились к партам, другие сели на них верхом, третьи вообще стояли, скрестив на груди руки.
— Сегодня, ребята, будем опять делать кирпичи из зари, — обратилась она к классу стоя.
Я хотел сесть за парту, но мне предложили табурет за учительским столом.
— Заря — это освещенность горизонта вечером или утром, — заученно и бойко сказала одна девочка с красными бантиками, такими, какие я видел когда-то на головке Лены-школьницы. — Народно-поэтические выражения: красная заря, зорька-зорюшка… Но Поэты каждый по-своему изображают это явление природы…
Парнишка в скромном пиджачке, курносый, голубоглазый, вышел в проход между партами-и звонко продекламировал:
Другой мальчишка, не слезая с парты, на которой он сидел, тихо пролепетал:
Девочка встала за партой, выпрямилась:
Ей отозвалась вторая девочка:
— Откуда взяты эти строки? — спросила Елена Васильевна.
— Из стихотворения Никитина, — ответила девочка.
Подросток с черными бровями и смуглым лицом объявил звонко, как конферансье:
— Михаил Юрьевич Лермонтов. «Песнь про купца Калашникова».
— Позвольте, Елена Васильевна! — протянул руку вверх высокий крепкий подросток; у него уже пробивался пушок на верхней губе.
— И мне слово! — выкрикнул паренек с заднего ряда.
Елена Васильевна прошлась по проходу между партами, похлопала в ладоши, бросая взгляды налево, направо, поблагодарила своих питомцев, потом сказала, что по случаю присутствия в классе журналиста, каждый прочитает собственные стихи на тему о заре.
Легкий шумок наполнил класс, шарканье ног соединилось с шепотками, с улыбками и негромкими восклицаниями. Полный, в черном костюмчике мальчишка вскинул руку и, получив согласный кивок учительницы, вышел к классной доске, заложил руки за спину, громко продекламировал:
И осекся. Густо покраснел, смутился. Ребята загалдели, засмеялись Он порывался еще что-то сказать, но тотчас снова запнулся, опустил глаза и убежал от доски по проходу, спрятался за чью-то спину.
— А ну, Петя! — обратилась Елена Васильевна к высокому подростку с пушком черных усиков на верхней губе.
Не вставая с парты, на которой сидел верхом, он звонко выкрикнул:
Ребята обрадованно заулыбались его каламбуру.
— И все? — удивилась Елена Васильевна.
— Все, — признался тот.
— Не густо. — Елена Васильевна перевела взгляд на девочку в пестром платьице, худенькую и в очках. — Может, ты, Машенька, что-нибудь сочинила?
Девочка вышла на середину прохода между партами, глядя на меня, начала читать неторопливо и по-детски доверительно:
— А при чем тут заря? — дерзко выкрикнули с заднего ряда. — Это не по теме!
— Нет, по теме! — поджав губы, девочка стояла, будто ждала приговора своему стихотворению.
— Во-первых, сбит ритм, — сказал парнишка с черным пушком усиков. Если во второй строке: «Серенький воробышек», то во втором четверостишии должно быть: «И пушку немножечко», а затем: «Протянувши ноженьки».
Класс задвигался, засмеялся.
— Ты ничего не понял! — обернулась к нему девочка.
— Чего тут не понять! — перебил ее Петя. — Тема — заря, а у тебя потемки!
— Ну и что?! Идея стихотворения не гвоздь, а зародыш мысли, он дает ассоциацию, — заспорила поэтесса. — Достаточно намека. Читатель сам начинен идеями, как курица зародышевыми яйцами, а когда ему дан намек, он сам додумается.
В спор вмешался еще один мальчик.
— Стихотворение бесконфликтное, — сказал он. — Выдуманное, потому что воробей не ложится спать в соломку, воробьиха собирает соломку для гнезда, чтобы откладывать яйца и высиживать птенцов.
— У меня стихотворение о гармоничном состоянии души, — защищалась девочка.
— Гармоничное состояние — зажиревшая курица, от которой никогда не дождешься яйца! — сказал рассерженно спорщик. — Кроме того, в стихотворении явная амплификация, попросту говоря, масло масленое: жил воробей и еще раз «серенький воробышек».
— Ну, это же допустимая ферма нагнетания эпитетов, образов, синонимов, сравнений для усиления!
— Достаточно, — вмешалась Елена Васильевна. — Спасибо, Машенька! Кто еще будет читать свои стихи?
Теперь уже все ребята потянули вверх руки. За партой встала тоненькая высокая девочка.
Мне понравилось стихотворение, я захлопал в ладоши. Класс меня поддержал.
Зазвенел звонок в коридоре. Перемена. Мальчики и девочки задвигались. Елена Васильевна что-то говорила им, но я уже видел, как ребята ринулись из класса, выталкивая один другого в двери, как кто-то ухарски крикнул, другой свистнул, третий дал приятелю тумака, и тридцать человек устремились с топотом по коридору на улицу, а еще несколько минут спустя мне предстала в окне картина: дети бегали по двору, гонялись один за другим. Обыкновенные сельские подвижные детишки! Обыкновенные ли? Откуда взялся у них поэтический дар? Ну хорошо бы у одного-двух, а то у всех тридцати! В это невозможно было поверить. А Елена Васильевна, идя со мной рядом по коридору к директорскому кабинету, приглашала посетить урок восьмого класса: ребята будут писать афористические выражения.
Урок в восьмом классе мне показался обычным. Тут не было ни страстей, ни стихов. Елена Васильевна, когда мы возвратились в ее кабинет, выслушала мое мнение, но заметила:
— Восьмиклассники не дети! У них сложный переходный возраст. А стихи это искренность, исповедь. Понимаете? У каждой девочки или мальчика свои тайны, и я, добиваясь, чтобы они доверяли стихам свою душу, сама боюсь этого. Вот Саша Кузнецов, сын местного кузнеца, написал изумительные строчки:
А Лена Жаворонкова посвятила этому мальчику такое четверостишие:
Вот тебе и откровение! Я аж вздрогнула от такой исповеди. Пригрозила девочке, чтобы она никому: ни отцу, ни матери, ни своему Лютику — этого стихотворения не читала. Сейчас у них тайны, пора пробуждения чувств, и если бы не было в нашем языке слов «люблю», «мечтаю», «переживаю», то их бы подростки сами придумали. Вот откуда берутся врожденные идеи! Из потребностей переживать и обдумывать новые для ребят, но в некоторой степени традиционные для всех поколений чувства.
У Елены Васильевны были еще дела в школе. Я вышел за ворота, чтобы погулять по сельской улочке, условившись встретиться с Култуковой в ее квартире через два часа. Я не мог объяснить себе, как могла одна учительница преобразовать более ста детских умов в таланты.
В назначенное время я сидел у нее в квартире на диване, задавал вопросы.
— Некоторые люди, как капитан милиции Цыганков, — поясняла Елена Васильевна, — не умеют механически запоминать правила грамматики. Устной речью они владеют превосходно. Даже их косноязычие — это еще не порок, ибо устная речь обогащена интонацией, жестами, мимикой. Письменная речь очищена от всех добавок, она изготавливается более точной. Мы на уроках языка строго разделили, когда занимаемся художественной речью, когда научной и когда деловой или бытовой. Мы учимся писать стихи, рассказы, статьи, сочиняем сказки, пословицы, поговорки, увлекаемся словотворчеством, игрой в слова. Я помогаю учителям математики и физики в постановке научной речи.
— Как вы до всего додумались? — не сдержался я.
— Как? Очень просто! — быстро сказала она. — У нас не обычная сельская школа. У нас Лицей! — И она задорно рассмеялась. — Эту игру мы придумали случайно. Однажды мальчишка Саша Кузнецов принес из дому первый том сочинений Пушкина и читал вслух, в забаву, не предусмотренные программой школы стихи Александра Сергеевича. В поэме «Монах» есть такие слова о юбке:
Я, разумеется, возмутилась, хотела вызвать родителей мальчика в школу, но вдруг смекнула: ведь он читает стихи пятнадцатилетнего поэта! Обдумав ситуацию, я стала размышлять, как быть. И тогда я решилась. Собираю старшеклассников — это у нас ребята пятого-восьмого классов — на линейку и объявляю: наша школа будет называться Царскосельским Лицеем! А что? Разве мы рыжие? И говорю всем, что в школе учится будущий знаменитый поэт Александр Пушкин. Он еще не обнаружился, но мы все будем искать такого среди нас. Учителя сперва на меня обиделись, дескать, они так же могут заявить, что в школе учится Ломоносов или Менделеев. А я им растолковываю: Пушкин тем интересен, что он был шалуном. Как нам, педагогам, вести себя с шалунами, чтобы не погубить поэтический дар? Это же очень ответственно!
— Вы утверждаете, что дети рождаются и приходят в школу уже с врожденными идеями, — пытался я понять мысли Култуковой. — Как же объяснить, что таблицу химических элементов создал Менделеев, а никто другой, великим поэтом стал Пушкин, а не его товарищи… Почему Менделеев «вспомнил» свою таблицу? Разве она существовала до него?
— Конечно, существовала! Как закон природы! — воскликнула Елена Васильевна. — Он его осознал, открыл для человека.
Тут мне пришло в голову, что я когда-то сам писал о врожденных идеях:
— Был такой философ Платон… так вот он уверял, что идеи к людям приходят свыше, душа каждого человека — часть мировой души…
— Так кое-кто думал до эволюционной теории Дарвина. Тогда многие полагали, что человек сотворен богом, а теперь мы знаем правду… В генах человека накапливается и, если хотите, передается по наследству опыт веков, а может быть, нереализованные человеческие мысли, желания, даже фантазия. Вот в чем штука! Пушкин унаследовал от своих предков отнюдь не только внешность и характер.
— Выходит, наука не нужна? Мук творчества не бывает? Тайны природы легко передаются от поколения к поколению? — не без юмора спросил я.
— Тайны? Какие еще у природы тайны? — удивленно воскликнула Елена Васильевна. — У нее нет тайн. Они же в нас самих! Все, что окружает нас, беззащитно. Смотри, слушай, бери, переделывай или запоминай. Вся история науки — это борьба человека с самим собой. Муки творчества — это преодоление своего страха, малозоркости своих глаз, поиск микроскопов и телескопов, чтобы глубже и дальше видеть. Это приручение лошади и изобретение колеса и мотора, чтобы не ходить пешком и не таскать грузы на себе… Речь мы передаем по телефонным проводам, память прячем в книги. Человек беспрестанно усовершенствует сам себя. Об окружающем мире он узнает через органы чувств. Но представьте: если бы мы имели только один орган чувствования — обоняние? Тогда бы и картина мира на сегодняшний день была бы иной. Ведь мы «забросили» свое обоняние, оно у нас не развивается. Сравните наше обоняние с собачьим — собаки улавливают в десять раз больше запахов, чем человек, а насекомые получают информацию об отдельных молекулах, рассеянных в воздухе… Сами по себе вещества ни с каким запахом не связаны. Вообще в природе нет ни неприятных молекул, ни приятных, как нет желанной музыки, вкусовых оттенков. Это метки наших органов чувств. Мы слышим и видим мир, обращаемся к нему со своими психоинстинктивными потребностями, строим догадки, гипотезы, умозаключения. А потом удостоверяемся в правильности или ошибочности своих гипотез.
— Выходит, и творчество можно считать врожденным? — удивился я.
— Да, у детей есть наследственная предрасположенность к творчеству, разве вам это не известно? Только эти способности нужно развивать. Когда-то мы перестали тренировать наш орган обоняния, мы погубили его, как погубили в себе, быть может, и какие-то другие, теперь еще неизвестные науке органы чувств. Они попросту атрофировались. Но иногда, особенно в необычных условиях, в нас просыпается неведомое. Тогда невесть откуда приходит неожиданная информация о природе и о жизни, и мы либо недоумеваем, либо создаем безумные теории и идеи. Думаю, что детей к этому тоже надо готовить. С самого раннего возраста! У человека есть внутренняя память, хранящая опыт предков! Именно она, наследственная память, пробуждается вместе с инстинктами: страхом, состраданием, голодом, страстью… При остром их проявлении пробуждаются и врожденные навыки или то, что им равнозначно. В чем я вижу свою задачу? В том, чтобы обучать детей сознательному творчеству, умело используя врожденные способности… Этим иногда пренебрегают.
— Не обижайтесь, пожалуйста, Елена Васильевна, — подумав, заговорил я. — У меня возникло несколько вопросов. В чем же смысл гордиться своей родословной? У Пушкина множество потомков, но они не могут получить по наследству титул поэта.
— Никто не сумеет отменить любовь детей к своему отцу, к матери, бабушке или прадедушке! — парировала она.
— Пусть так… В чем же заслуги княжны Таракановой перед русским народом, чтобы вы так превозносили ее?
— Она за границей обнародовала завещание матери, составленное с участием Ломоносова и Шувалова. В завещании были пункты об учреждении народных училищ, были пункты «всякое новое изобретение и открытие будет ободряемо и награждаемо…». Но горжусь я не княжной, а всеми моими прародителями, прежде всего родным отцом, родной матерью и еще двумя матерями, воспитавшими меня… В прошлые эпохи жизнь была несправедливой, в моей родословной были и граф Орлов, и еще кое-кто, кого можно даже презирать. Но прежде всего я вижу прекрасные лица крестьян, рабочих, революционеров, героев и мыслителей. Моя родословная накрепко связана с историей России. Зачем же мне от нее отрекаться? Да вспомните-ка, как гордился своей родословной Александр Сергеевич Пушкин!
И она, выйдя на середину комнатки, вскинула руку вверх и стала читать звонко, как девочка:
Улыбнувшись мне лукаво, она продолжала:
…Вечером я покинул сибирскую деревушку с ее школой, с ее учительницей русского языка и литературы, с шофером колхоза Алексеем Аввакумовым… Я уезжал на центральную усадьбу колхоза в бричке, рядом со мной сидел молчаливый кучер. Всю дорогу меня обуревали думы. Я был удивлен и методикой преподавания в школе русского языка, и талантливостью деревенских ребят, и сложностью характера Елены Васильевны. «Чудно ведь это — вообразить себя потомком княжны Таракановой!» — думал я. И сам себя укорял: а почему чудно? У каждого из нас древние роды, берущие начало в глубочайших веках истории. Ведь были же у нас и деды и прадеды, а у них своих деды и прадеды! И множились роды наши, и были среди них дружинники Святослава, пахари времен Ивана Калиты и пугачевские бунтари… И если бы мы помнили свою родословную, то тоже могли бы сказать, чей пращур не поладил с Петром Первым, а чей был вознесен им. Ветвилось древо жизни, и разные отростки могли бы мы увидеть в своей родословной и проследить, какие поколения в какую эпоху были элитарными, а потом теряли активность и сами терялись в могучем простонародье. Время вызывало к жизни новые, неведомые мутанты — гениев и талантов.