Игорь ЕВСТРАТОВ. ЭПИДЕМИЯ

Фантастический рассказ

Кoрабль возвращался на Землю. Позади остались и предстартовая лихорадка, и старт, и выход посадочной ступени на орбиту, и стыковка с маршевым комплексом, и разгон корабля, и вывод его на трассу к далекой Земле…

Корабль возвращался. И хотя впереди был долгий трехмесячный путь, настроение экипажа было приподнятым. Еще бы, экспедиция смогла развеять замшелое представление об исключительности земной жизни. В грузовых контейнерах корабля находился драгоценный груз - тщательно запаянные ампулы с образчиками марсианских бактерий.

Корабль возвращался. Заблокировав взлетно-посадочные системы, командир корабля полковник Крамер передал руководство экспедицией научному руководителю доктору Спенсеру.

Мера была оправданной - во время обратного полета экипаж должен был заниматься серьезной работой по систематизации и описанию образчиков марсианских пород, грунта, провести тщательнейший количественный и качественный анализ марсианской атмосферы и воды. Особенно много дел было у биологов. Естественно - исследование чужой жизни, проверка марсианских бактерий на совместимость или несовместимость с земными, тончайшие биохимические исследования… Именно поэтому биологи чувствовали себя именинниками.

Так в размеренной деловой атмосфере прошел месяц полета. Время от времени экипаж устраивал своеобразные праздничные “вечера”, приурочивая их обычно к какому-либо очередному открытию. А таких открытий было вполне достаточно.

Не проходило и двух дней, как кто-нибудь из членов экспедиции на традиционном вечернем заседании не докладывал об очередной находке. То это был минерал с необычайно высоким содержанием урана, то вода со странным, ни на что не похожим изотопным составом, то простой, на первый взгляд, кварцевый песок с какими-то загадочными, не встречающимися у минералов Земли свойствами. Помалкивали пока только “именинники” - биологи.

Как-то на одном из заседаний научный руководитель потребовал представить полный отчет о проведенных биологических исследованиях.

– Это что же получается, Майкл,- недоумевающе вопрошал доктор Спенсер.- Вы уже целый месяц работаете - а результатов все еще нет. Может, вы доложите хотя бы в общих чертах о ваших затруднениях?

– Разумеется, доктор Спенсер,- поднялся со своего места руководитель группы бдрлогов Майкл Тэтчер.- Мы в самое ближайшее время представим подробнейший отчет о деятельности нашей группы. Пока же могу сказать, что мы столкнулись с некоторыми трудностями при исследовании марсианских бактерий. Я полагаю даже, что имеет смысл отложить всю нашу работу до возвращения на Землю. Все-таки оборудование корабельной лаборатории не предназначено для столь тонких исследований.

Спенсер внимательно посмотрел на биолога и кивком головы разрешил ему занять свое место. Закончив заседание обычным порядком, он задержал Майкла.

– Что-то ты темнишь, Майкл,- глядя прямо ему в глаза, твердо произнес доктор.- Ну-ка, выкладывай, что там у вас происходит?

– Работаем,- пожал плечами Майкл.- Только от работы нашей толку пока никакого. Видите ли, доктор, бактерии эти оказались поразительно устойчивыми и к земным вирусам, и к бактериям, и к простейшим… И это тем более удивительно, что “марсиане” практически ничем не отличаются от земных микроорганизмов. То же строение, та же биохимия, и в конце концов практически те же реакции на изменение внешней среды… Попробуем завтра запустить электронный микроскоп. Решение загадки следует искать, видимо, на молекулярном уровне.

Спенсер сосредоточенно потер лоб, с минуту помолчал и наконец произнес:

– Работай спокойно, Майкл. Не торопись. А с отчетом… Полагаю, с ним можно и повременить.

Через пару дней, незадолго до первого завтрака, в отсек научного руководителя экспедиции буквально ворвался взволнованный Майкл Тэтчер и подозрительно огляделся по сторонам.

– Здесь никого нет, док? - шепотом спросил он.

– Да,- тоже почему то шепотом ответил Спенсер.- А что, собственно, случилось?

– Вы не могли бы зайти в лабораторию- все тем же приглушенным голосом попросил его Майкл.- Нам нужен ваш совет.

– Разумеется,- доктор поднялся из рабочего кресла.Правда, я не биолог и в вашей науке не слишком компетентен…

Через минуту оба сидели в биологическом отсеке, где, кроме них, находились и трое коллег Майкла. Все так же поглядывая по сторонам и приглушая голос, руководитель группы биологов спросил:

– Вы помните, док, что я собирался запустить электронный микроскоп, чтобы детальнее разобраться в структуре этих чертовых бактерий?

Получив в подтверждение утвердительный кивок головой, Майкл продолжил:

– Так вот, вчера мы запустили этот самый аппарат. Первые же снимки показали, что мы везем на Землю не только два вида бактерий, но к тому же еще и марсианский вирус! Вы помните, как на третьи сутки нашего пребывания на Марсе все мы вдруг заболели легкой формой гриппа? Могу вас поздравить - это был вовсе не грипп. Все мы стали жертвами этого самого марсианского вируса. Я уже произвел необходимые исследования крови всех своих сотрудников. Вирус, который содержится в наших красных кровяных тельцах, абсолютно идентифицируется с вирусом, обнаруженным нами в марсианских бактериях. А клиника заболевания та же, что и у гриппа,- легкое недомогание, субфибрильная температура, насморк и кашель… Распространяется воздушно-капельным путем. У меня были стерильные белые мыши, и картина их заражения в точности совпадала с нашей - на третьи сутки после высадки.

– Что же теперь делать? - Спенсер вскочил с кресла и в сильном волнении зашагал по лаборатории. - Не можем же мы везти это на Землю… А вы не пробовали избавиться от этой заразы? Ну, там, антибиотики, сыворотки…

– Все перепробовали, док,- выдохнул Майкл.- Кстати, именно в этом была и поразительная устойчивость марсианских бактерий. Вирус симбиотировал с ними, охраняя клетки от вторжения любого чужеродного вируса, защищал от грибков и бацилл, способных нарушить целостность живой клетки. Видимо, в процессе эволюции, чтобы хоть как-то сохранить столь скудную жизнь, и возник такой симбиоз - вируса и бактерии. Вирус просто не мог убивать эту последнюю на Марсе жизнь - тогда бы и он прекратил свое существование. Ведь вирусы не могут существовать изолированно, не паразитируя на организмах, стоящих выше их на эволюционной лестнице.

– Послушайте, Майкл,- перебил биолога Спенсер,- но все-таки чем может в конце концов грозить нам заражение этим вирусом? Существует какая-либо опасность для человечества, если мы завезем его на Землю?

– Именно к этому я и подхожу, док,- заторопился Майкл.- Вся проблема именно в этом. Вирус не оказывает абсолютно никакого внешнего воздействия на человеческий организм. Наоборот, проникая в клетки, он становится их своеобразным сторожем. Любой другой вирус уже не может проникать в такие клетки. Так что теперь мы с вами защищены практически от любой вирусной инфекции. То же, видимо, произойдет и со всем человечеством после нашего прилета на Землю. Мгновенная эпидемия, напоминающая пандемию гриппа,- и человечество станет иммунным к любому вирусу…

На вечернем заседании краткое сообщение руководителя группы биологов наделало немало шума. Более всего был взволнован экспедиционный врач.

– Я категорически требую,- яростно рубил он воздух ладонью,- чтобы был объявлен карантин сразу после выхода на орбиту вокруг Земли. Никто не может гарантировать, что у этого вируса не возникнет непредсказуемых мутаций. При его фантастической устойчивости это может грозить человечеству гибелью.

– С этим вирусом ничего не случилось на Марсе за миллионы лет,- парировал высказывание врача Майкл Тэтчер.- А условия на Марсе не сравнить с земными. Тут и ультрафиолет, и радиация, и экстремальные температуры. И я на сто процентов уверен, что мы привезем на Землю не эпидемию неизвестной болезни, а эпидемию здоровья!

– Вы гарантируете это? - не унимался врач.- А я бы поостерегся давать столь долгосрочные прогнозы. К тому же неизвестно, как этот вирус сможет повлиять на наследственность, деторождение, ну и тому подобное.

– Мы провели некоторые исследования,- возразил Майкл.- Функции клеток нашего организма абсолютно не изменились. Это-то и дает мне право говорить о том, что вирус абсолютно безвреден для организма человека.

Вечером того же дня командир корабля полковник Крамер зашел в каюту научного руководителя экспедиции.

– Что будем делать, Чарли? - обратился полковник к доктору Спенсеру.- Я имею в виду, сообщать ли мне в центр о том, что у нас произошло? С одной стороны, я просто обязан информировать Землю обо всем, что выходит за рамки обычного, а открытие наших биологов подпадает под эту категорию, а с другой стороны, возникают при этом кое-какие проблемы…

– Я тоже думал об этом, Рич,- вздохнул Спенсер.- И причем вот в каком плане. Сообщение такого рода, естественно, наделает в Центре много шума. Боюсь, что до конца дней своих нам придется просидеть в изоляторе… По крайней мере до тех пор, пока ученые не разберутся, как управлять этим вирусом.

– Я полагаю, сидеть нам придется не так уж долго,усмехнулся полковник,- Как только выяснится, что вирус предохраняет человека практически от любой вирусной инфекции, благодарное человечество, избавленное от сотен болезней, поставит нам с тобой памятник из чистого золота…

– Насчет памятника мечтать пока что рановато.- Спенсер помолчал и тихо добавил: - Неспокойно что-то у меня на душе, Чарли. Давай-ка вызовем сюда нашего биолога. Мне нужна его консультация. Да и в конце концов ему же составлять проект сообщения на Землю.

Через несколько минут биолог появился на пороге каюты.

– Я могу быть вам чем-нибудь полезным, сэр? - обратился Майкл к доктору Спенсеру.

– Садитесь,- пригласил его начальник экспедиции.- Я вас вызвал, собственно, вот по какому поводу. Полковник Крамер настаивает, чтобы мы срочно составили доклад для передачи его на Землю. Естественно, сделать это придется вам.

– Я бы не советовал вам делать это, командир,- вежливо, но твердо обратился Майкл к полковнику.- Если вы мне разрешите, я изложу вам свою точку зрения.

– Ну пожалуйста,- полковник Крамер недоуменно пожал плечами.- Мы вас слушаем.

– Вы должны это знать, сэр,- это записано в моем досье - до прихода в Астронавтический Центр я работал в частных биологических и фармацевтических фирмах. И поверьте, немного знаю и это производство, и этих людей. И я полагаю, если информация просочится за пределы Центра, то за наши жизни я не поставлю и дохлой мухи. Ведь каждый из нас везет в себе разорение и банкротство практически всех фармацевтических фирм и корпораций… А частные и государственные медицинские институты, клиники и колоссальные прибыли, которые они получают? Нет, сэр, на вашем месте я бы не стал ничего передавать на Землю!

– Да что это вы говорите,- прервал биолога полковник.Вы рассуждаете совсем как самый настоящий красный! У нас в государстве пока еще, слава богу, порядок и демократия. Мы ведь не какая-то там банановая республика с палачом-диктатором во главе… Короче, к завтрашнему дню мне нужен обстоятельный доклад для передачи его в Центр. Вы свободны.

В ближайший сеанс связи сообщение ушло на Землю. Центр поздравил исследователей с блестящим открытием. Теперь, когда пошла вторая половина полета и экипаж стал считать дни, оставшиеся до приземления, все как-то поуспокоились, тем более что никаких изменений ни в самочувствии экипажа, ни в объективных показателях состояния людей не обнаруживалось.

Лишь один Майкл Тэтчер был мрачен и неразговорчив. Его не удалось переубедить ни командиру, ни научному руководителю.

– Это же смешно, Майкл,- убеждал его Спенсер.- Когда на карту ставятся интересы - пусть даже корыстные - двух-трех тысяч людей, с одной стороны, и всеобщее здоровье человечества, с другой, то никакого сомнения нет в том, что должно пересилить последнее…

– Я и сам был бы рад надеяться на это,- вздыхал Майкл,- но после талидомида, после экспериментов наших медиков над заключенными, после апендэктомии, обошедшейся мне чуть ли не в пять тысяч, можно поверить практически во все. А Клаус Больцов и его неогиндецин? Сам он погиб в автомобильной катастрофе, а его лаборатория была разгромлена. После него остались только два десятка больных, вылеченных им от саркомы… Впрочем, о чем тут говорить? Дело сделано, а будущее покажет. До выхода на земную орбиту осталась всего лишь неделя.

Земля приближалась. Из крошечной звездочки она постепенно превратилась в небольшое пятнышко, затем в маленькую луну, а сейчас она занимала практически четверть экрана обзора. Экипаж заканчивал обработку материалов, запечатывал контейнеры, свертывал оборудование.

Командир, штурман и бортинженер вновь заняли свои места в командном посту. До выхода на орбиту оставались считанные часы. Последний раз проверив координаты корабля, командир заложил в компьютер программу работы тормозной двигательной установки.

– Командир,- отвлек его штурман,- что-то мне не нравится вот это,- и он указал мизинцем на крошечное пятнышко в нижней части экрана локатора.

– Может быть, незарегистрированный спутник? - высказал предположение полковник.

– Я получил с Земли подробнейшую таблицу прохождения всех спутников. В это время в этом квадрате не должно быть подобных объектов. Тем более с лазерным локатором,- добавил он, взглянув в иллюминатор.

И правда, среди неподвижных звезд одна выделялась переменным своим блеском.

– Почему же мы в таком случае видим его? - удивился Крамер.- Ведь это возможно лишь в случае, если он идет прямо на нас.

– А он и идет прямо на нас,- взглянув на дальномер, произнес штурман.- Не нравится мне это, командир. Ведь лазерные радары чаще всего устанавливают на боевые космические перехватчики. Запрошу-ка я на всякий случай Землю.

Через несколько минут штурман, получив ответ с Земли, успокоил командира:

– Центр утверждает, что никаких зарегистрированных космических объектов в зоне входа нет. Это, видимо, одна из разгонных ступеней, орбиты которых бывают установленными и зафиксированными далеко не всегда. Ну а ее вращение и дает эффект мерцання. Впрочем, на всякий случай сделаем коррекцию траектории.

Легкое ускорение, минутная тяжесть, прижавшая экипаж к креслам,- и корабль, получив могучий импульс от корректирующего двигателя, несколько изменил курс.

– Ну вот и все,- облегченно сказал Крамер, посмотрев на экран локатора.- Вроде бы разминулись… Но что это?

В поле зрения экрана вновь вползло знакомое пятнышко.

Поколебавшись у края экрана, оно медленно двинулось к его центру и прочно заняло место в перекрестье визирных линий.

Перед мысленным взором полковника вдруг возник биолог Майкл Тэтчер. Крамер на мгновение задумался, потом вдруг бросился к сигналу тревоги и нажал широкую красную кнопку.

Густой рев, сопровождающийся миганиемчкрасных плафонов, заполнил помещения корабля, а тем временем полковник уже сбрасывал защитный колпак с пульта управления противомфтеорной пушкой.

– Скорее, штурман, скорее,- торопил он своего помощника,- а то боюсь, мне уже не придется разговаривать с вами. Бортинженер, всю мощность на лазер!

Включена система автоматического сопровождения и ведения огня. Оставалось только ждать. Ждать приближения неизвестного объекта, на дистанцию стопроцентного поражения.

Между тем ритмичные вспышки в иллюминаторе делались все более назойливыми и зловещими.

– Черт возьми, неужели все-таки этот проклятый биолог прав? - повернулся полковник к штурману.

– Не понимаю, сэр, о чем это вы? - удивился штурман.При чем здесь старина Майкл?

– Ах, да,- пробурчал командир,- вы же…

Он не успел договорить. Внезапно пятно на экране локатора расстроилось, вспышки в иллюминаторе стали вдруг ослепительно яркими, и вслед за сработавшей наконец противометеорной лазерной пушкой глухой удар потряс весь корабль. Последнее, что смог увидеть полковник,- было изжелта-белое пламя, заливающее помещение командного поста…

 

Нина ВАДЧЕНКО. ДАР ПРИРОДЫ

Он ушел из дому, как только получил паспорт. Ушел от хороших и внимательных родителей, потому что они были слишком хорошими и сверх всякой меры внимательными. И он себе стал напоминать изнеженную домашними, закормленную подачками комнатную Собачку. Ему повезло. У него был друг с жизнью бездомного пса: вольной и трудной в своей вольности.

Он очень умело влил ему в нутро разъедаю.щую мысль о походах и романтике. И Алексей согласился идти с ним на край света. Потом Алексей пожалел о своем безрассудстве, когда ушел с геологической партией. Но не возвратился. Потом армия. А потом узнал, что умер отец и надо было приехать на похороны, но не смог. Теперь служба закончилась. Самолет, поезд, троллейбус. Осталось перепрыгнуть три ступеньки - и окажется около родной двери. Она такая же - обитая рыжим потертым дерматином с цветочком посредине. Кнопка звонка, как всегда, не работала, и Алексей достал ключ, потом подумал и решил, как в детстве, постучать ключом по лутке. За дверью послышались шаги.

“Мама”,- подумал Алексей и не ошибся Дверь открылась, и мама, в стареньком байковом халате, стоптанных тапочках, стояла перед ним, близоруко щурясь и не узнавая.

– Мама! - заорал он и бухнулся на колени. Она отшатнулась от здорового детины, но узнала голос.

– Алешенька,- тихо проговорила она. Ему хотелось мурлыкать. Он бы сидел так на пороге еще долго, но в дверях покааалась фигура худого, неестественно выпрямленного человека. Его туловище и откинутая голова с поднятым кверху подбородком напоминали давно затвердевший гипс. Темные очки врезались в переносицу и стали частью застывшего лица. Двигались только ходульные ноги, обутые в старые пыльные черные туфли, и рука, которая держала толстую длинную палку.

Человек нащупал палкой ноги, равнодушно перешагнул через них -и, ни на кого не обращая внимания, прошел в квартиру.

– Кто это? - спросил Алексей мать.

– Он живет в твоей комнате, так хотел отец.

Алексей растерянно поднялся с колен. Отвратительное чувство, когда узнаешь, что твое место в жизни занято другим.

Да, уходил и считал себя правым. У Алексея была цель - сделать из себя самостоятельного человека. Он страшно гордился своим поступком, не раз говорил про себя громкие слова, объясняя родителям свой уход. И всегда в его мечтах мать и отец в конце концов соглашались с ним, понимали его и, главное, одобряли. Теперь Алексей понял, что Полярной звездой его самостоятельного пути был поиск. Но всегда было спокойно на душе, потому что где-то есть отец, мать и дом. Это ощущение внутреннего спокойствия было незаметным и важным, как и сама Полярная звезда на фоне огромного звездного неба. Это было главным. А теперь отцу уже ничего не объяснишь. Его нет. Он ушел. Что происходило с отцом? Какие внутренние бури привели его к такому решению - поселить в комнате своего сына чужого странного человека и юридически закрепить за ним эти метры жилья, где Алексей провел свои годы от первого ползания на четвереньках до крадущихся шагов бегства из своей комнаты. Было непонятно и нереально, что кто-то другой может считать твою комнату своей.

Отвратительное чувство, когда узнаешь, что тебя заменили другим. А мама? Алексей растерянно поднялся с колен и посмотрел ей з глаза. Что он ожидал увидеть? Увидел слезы. А под линзой слез сфокусировались горе и страх. Мама чего-то боялась. И он обрадовался. Эгоист. В ее глазах, в прижатых к губам сморщенных от старости руках, в поднятых вверх бровях сын прочитал страх. Страх, что сын будет осуждать отца, страх, что сын причислит и ее к этому решению. Алексей облегченно вздохнул. Ему показалось, что мама ждала его каждый день, каждую минуту. Ждала, чтобы сын освободил ее от какойто тени, закрывающей для нее радость жизни, освободил от человека, которого она боялась. А сын, сильный, умный, ее сын, будет освободителем. Алексей нужен, и поэтому ему стало хорошо и снова спокойно.

– Он слепой? - спросил Алексей, кивая в сторону своей комнаты.

– Нет-нет, Алешенька, он не слепой, он ничего не видит и не слышит.

Мама отвечала, волнуясь, и волнение это шло от развинченности нервов, от наболевшей темы, от трудной жизни последних лет, от долгого терпения и ожидания каких-либо изменений.

Сын не стал исправлять ее ошибку, не смел ехидно допытываться, какая разница между слепым и этим человеком, который ничего не видит и ходит с палкой и с застывшим от напряжения, от ожидания каких-то ударов туловищем.

Алексею стало больно, потому что мама, сколько он ее помнит, всегда стояла на страже правильного русского языка.

Правильного и точного. Не раз Алеше доставалось за неправильное ударение или неточное слово. Больно и жалко, когда вдруг понимал, что старость отнимает у родителей их жизнь, их ум, здоровье и хоронит человека по частям, тайком.

Сын ничего не сказал. Поднял свой рюкзак на плечо и пошел в квартиру. Мама вдруг схватилась за согнутую и застывшую от мускульного напряжения руку сына, прижалась щекой к потемневшему от дорожной пыли рюкзаку и зашептала, как заклинание:

– Я ждала, ждала, как ждала, не умирала, ждала, спасибо тебе, сынок, спасибо. Дождалась.

Глаза ее были закрыты, лицо напряглось от внутренней значимости слов. Сын понял, что она говорит не для него и не себе. Кому? Кого она благодарит с такой исступленностью?

Кто помогал ей жить и уходить от страха и одиночества? Ответ стоял рядом. Но Алексей не хотел признаваться себе, не хотел слышать ее слова.

– Если можешь, прости мне мой грех и отпусти меня. Отпусти,- она остановилась, можно сказать, застыла в ожидании И вдруг обмякла, вздохнула и прошептала будто из последних сил: - Спасибо…

Глаза ее открылись. Они были сухими, покрасневшими, будто обожженными, в них постепенно затухал нечеловеческий внутренний огонь.

– Что с тобой, мама? Что с твоими глазами?

– Ничего, сынок, ничего, это одиночество из меня уходит,-ответила она, с трудом разжала побелевшие пальцы, перетянувшие ему руку, расправила складку на халате и виновато улыбнулась. Потом засуетилась: - Пойдем, сынок, в комнату, я угощу тебя, напою чаем с липой, зверобоем. У меня все есть, я ждала тебя, ждала…

Выражение ее лица стало снова терять нормальность, он испугался, но мама справилась с собой, причем ей надо было преодолеть что-то в себе, она снова заговорила не с сыном, кого-то уговаривала: “Потом, потом, не сейчас…” - и снова улыбнулась. Даже хотела помочь Алексею нести рюкзак. Но передумала, просто нежно погладила его и весело, легко пошла вперед, там обернулась и сказала:

– Ты вернулся, отслужил, здоровый, молодец,- заговорщически подмигнула и пошла на кухню.

“Мама! - хотел крикнуть он.- Куда же мне идти?” Сбитый с толку, он остановился. Действительно, куда? Его комната была занята. Но не крикнул. Из кухни доносился заботливый перестук серванта и посуды. Аккомпанировал ему скрип паркета. Мама занялась важным для нее делом. Алексею же сейчас необходимо было понять свое место в этой квартире. Вдруг стало трудно назвать ее своим домом. Он опустил рюкзак и погладил шероховатости покрашенной стены. Пальцы его спрашивали совета. Двигаясь, как вор, тихо, на носках, скользя руками по стенке, он добрался до двери своей комнаты. Такая знакомая, хранившая память о нем дверь. Родные щербинки.

А вот здесь должны быть, должны… Он закрыл глаза, чтобы не мешали рукам; только пальцы могут найти свои отпечатки. Кто бы мог подумать, что эта случайность, когда он влез пятерней в свежевыкрашенную поверхность под остерегающе грозные крики отца, помогает ему сейчас найти себя, доказать, что это его комната и он здесь раньше жил. Вот тут, рядом с ним, стояла мама и вытирала тряпкой ему пальцы. А отец, ворча, что сын испортил его малярскую работу, поливал на тряпку олифу, чтоб лучше оттиралась краска. Как хорошо, что дверь с тех пор не перекрашивали. Вот они, вмятины. Обнимал дверь с закрытыми глазами. Он был сейчас одновременно и маленьким и большим, как матрешка, вмещая разного себя в одну память.

А с той стороны двери должен быть гвоздик, на который мама, уходя на работу, вывешивала для него свои просьбы или информацию, что есть в холодильнике или какую книгу, телепередачу интересно посмотреть. В детстве он видел белый тетрадный лист, и ему было весело и уютно с ним. Он старался прочитать ровный крупный почерк, не вставая с кровати, или хотя бы угадать, что там написано. Ему вдруг до судорог захотелось потрогать этот гвоздь и ощутить боль от его острия…

Рука Алексея решительно дернулась и остановилась: на той стороне, как детская хлопушка, неожиданно раздался щелчок замка. Будто незнакомый человек в черных очках ударил по нервам в самый подходящий момент. Пошутил ли он, или сам испугался, или издевался? Дверь захлопнулась. Алексей понял - чтобы пройти на ту сторону своей жизни, надо возненавидеть этот замок и того, кто над ним властвует. Пальцы, которые недавно прикасались к детству, сжались в кулак.

Алексей прислонился к прохладной двери, прислушиваясь к толчкам крови, которые нарастали, как звон раскачивающегося колокола.

“Высажу эту дверь к чертовой матери”,- успел подумать он, оглушенный собственной яростью, и вдруг услышал ошеломляющие в своей простоте и страшные по смыслу слова, сказанные матерью спокойным и жутким голосом:

– Убей его.

Она стояла рядом и завороженно смотрела на сжатые кулаки сына, готовые к решительным действиям. Алексей даже испугался.

– Что за страшные слова, мама?

– Этот человек страшный. Я ненавижу и боюсь его.

– Расскажи мне, кто он?

– Ничего не знаю, сынок. Он убил твоего отца…- Мать замолчала, отвернулась от сына, бормоча: - Потом, все потом… Уйдем отсюда, он все слышит, он все видит. Черный, страшный человек, уйдем…

Она схватила Алексея за рукав и с неожиданной для нее силой потащила его от двери.

– Ты же сказала, он ничего не видит и не слышит. Он же глухой, слепой, как же… можно…

– Замолчи! - вдруг истерично закричала мать.- Он ничего не хочет видеть. Убей гада ползучего! - Рыдания прервали эту безумную речь.

– Мамочка, ты же благоразумная, образованная. Пойдем в комнату отца. Я там буду жить. И успокойся. И никого убивать не надо. Завтра разберемся.

– Не надо разбираться. Умоляю тебя, убей, и все… Я боюсь за тебя. Нет. Пусть живет, пусть приходит ночью и уходит утром. Пусть ты ничего не будешь знать о нем. Мне так спокойнее. Пойдем, ты прав, я потеряла разум…

Вот так закончился его первый день дома. Необычный тревожный день. Он почувствовал, как его приход взламывал уже сложившуюся чужую, незнакомую, непонятную систему жизни.

* * *

Старая продавленная раскладушка жалобно стонала под ним, как покорно издыхающее животное. Алексей не мог заснуть. Радость возвращения в родной дом сменилась горечью жалости, обиды и мрачной тайны. И еще он чувствовал враждебность кабинета, где он лежал. Отсюда всего месяц назад ушел его признанный хозяин. Вещи, мебель, человек привыкли друг к другу. И хоть Алексей был плоть от плоти, родная кровь, все равно он чувствовал себя чужаком, который не знает, где что лежит, когда здесь царило веселье и по какому поводу, когда бурлила работа и какая. Он не мог ощутить ритма жизни этой комнаты. Но он предугадал разорение этого мирка. Кто-то чужой уже здесь был и разрушил порядок. Оттого его боялись.

Вдруг он тоже пришел убивать память о человеке, о его работе, о его жизни?

Алексей закрыл глаза, чтобы не мешали его беседе с кабинетом отца. Но быстро открыл веки - ему показалось, что кто-то пристально его разглядывает. Ничего вокруг не изменилось.

Мрачноватой глыбой нависал огромный двухтумбовый стол.

Он закрывал почти все пространство и выглядел предводителем наступающих сил. На нем стояла фотография отца, перевязанная траурной лентой, несколько книг и перекидной календарь, застывший месяц назад на дате смерти хозяина и свято хранивший память о нем. Но всего этого Алексей сейчас не видел, все скрылось от него в темноте ночи.

“Кто же меня разглядывал?” - подумал Алексей, и, будто ожидая его вопроса, за окном что-то бесшумно передвинулось, дунуло, освобожденная от туч выпуклая полная луна повисла над крышей соседнего дома, освещая и стол, и книги, и фотографию, и Алексея холодным брезгливым взглядом.

“Неужели она заодно с этим столом, с этими стенами, которые наблюдают за мной?” - подумал Алексей.

– Нервы,- сказал он. Встал, не обращая внимания на болезненные скрипы раскладушки, и зажег настольную лампу, вытеснившую из комнаты тусклый недобрый свет луны.

– Нервы…- Алексей крепко, с остервенением растер ладонями лицо.

“Что произошло с отцом в мое отсутствие? Чем он занимался? Он всегда был правильным, педантичным человеком. Зачем он поселил в моей комнате это чудовище? Только ли обида? Нет, ответ рядом. Может, он хотел оставить мне на “воспитание” этого человека? Но какой я воспитатель? А может… Может, здесь где-то он оставил мне дело, которым занимался?” Алексей встал.

“А мама? Она, судя по всему, была против. Она боится и всегда боялась всех дел отца. Как же я забыл! Ведь она его ревновала. Может, здесь кроется ее неприязнь? Она высказывала ему по ночам свои обиды. Она уже несколько лет не была в кино, в театре. Они никогда не ходили в гости или просто погулять по улицам. А он работал, всегда находил что-то, что его захватывало. Ходил в домашних тапочках, в небрежно застегнутой рубахе. Вечно с папиросой в руках, из которой сыплется пепел куда попало. На стол, на его деловые бумаги, черновики”. Алексей подошел к столу. Стол был идеально, можно сказать, стерильно чистым. Пепельница исчезла. Никаких крошек пепла или табака… Мама убрала все, стерла ненавистные ей следы, которые всегда мешали ей почувствовать себя счастливой.

“Может, она убрала здесь не только пепельницу? Может, она произвела ревизию его дел? Я что-то почувствовал, как только зашел сюда”.

Алексей быстро подошел к столу, выдвинул верхний ящик… Пусто. Второй… стопка чистой бумаги… Третий. В уголке лежала бобина с пленкой. На бобине приклеена полоска бумаги. Алексей поднес бобину к свету настольной лампы и прочитал: “Пластилиновый мир”. Почерк отца, отметил Алексей.

Он поискал глазами аппарат, на котором можно просмотреть пленку. У него было такое предчувствие, что он держит в руках разгадку всего случившегося в этом доме за время его отсутствия. Может, поэтому руки никак не могли справиться с простеньким фильмоскопом, который стоял в углу комнаты, покрытый пылью. Алексей увидел отпечатки пальцев на его пыльной крышке. Кто-то проделывал эту же процедуру заряжения пленки совсем недавно. Ощущение разгадки несколько угасло. Если оставили, значит, ничего интересного… Руки успокоились, зарядили пленку. Алексей погасил свет и включил аппарат. На экране пошли титры. Режиссера, мультипликатора, художника, директора мультфильма. Беззвучно мелькали кадры с пластилиновыми фигурками.

Пленка простучала упрямым концом между зубчатыми валиками и закончила свой бег. На стенке продолжал нервно дрожать кругляк света.

“Вот и все, и никакой разгадки. Старый мультфильм. Неужели мама все здесь просмотрела до меня и убрала что-то…

Самый строгий ревизор - это близкий человек… А может, ничего и не было? Может, отец сам тщательно скрыл свою деятельность? Все, ложусь спать. Назло луне, столу и стенам”.

Алексей повалилсй на раскладушку, уткнулся носом в прохладную простыню, накрыл голову подушкой, чтобы избавить себя от назойливости окружающего мира, чтобы ничего не слышать и не видеть, а просто провалиться в мир, в котором нет никаких препятствий. Ему снилось море, где он купается с другом. Солнце загнало их в мутную теплую воду, высокая волна ударила в нос, в рот и заставила попробовать себя на вкус. И тут он увидел в воде голого утопленника… Мальчика лет двенадцати… Алексей вышел на берег, и его рвало. И больше в своей жизни он в море не заходил, даже нестерпимая жара, сухой сжигающий воздух не могли загнать его в воду. Во сне друг толкал его в воду и говорил: “Иди, вчера здесь утонул мальчик, иди же”.

Алексей резко опустил ноги на пол, сел, открыл глаза.

Перед ним стоял Черный человек. Его очки напоминали все скрывающую черную воду. Худое, застывшее лицо было наклонено к Алексею и ничего не выражало, кроме восковой неподвижности манекена.

“Так вот кто меня толкал искать мертвеца,- заторможенно подумал Алексей,- сейчас я с ним разберусь…” - Он стал искать глазами что-нибудь тяжелое, остановился на настольной лампе и соображал, как бы ее схватить, и вдруг почувствовал, что он один в комнате. Человек исчез или быстро ушел.

Алексей не мог проконтролировать ни своих действий, ни движений незнакомого, напугавшего его человека. В комнате остался только запах от давно немывшегося человеческого тела и скомканный клочок газеты, воняющий протухшей рыбой.

“Что ему надо было в этом кабинете? Неужели он пришел посмотреть на меня? А вдруг убить?! Ах, мама, зачем ты кричала: “Он убил твоего отца!” Алексей оперся на стол, рассеянно посмотрел на книги, календарь. Стоп. Календарь был перевернут. На нем стояло сегодняшнее число и остались следы грязных пальцев.

“Кто это сделал? - спросил Алексей.- Зачем ему понадобилось число? О, значит, он прекрасно ориентируется в числах, вот так слепой!”

Утро. Вера Ивановна проснулась с радостным чувством сознания, что сын наконец вернулся. Кончились переживания, волнения, суеверные обещания себе, привычка загадывать, мол, если добегу до троллейбуса, он не уедет, не захлопнет двери, что Алешенька здоров, или привычка гадать на картах - бросишь, раскинешь пасьянс, загадаешь желание, вернется он в этом месяце или нет.

Самое ужасное - когда муж уходил с головой в работу, да и блажь, как называла эти увлечения Вера Ивановна иногда менялась, а больше всего она ненавидела периоды смены увлечений мужа, потому что именно в начальных стадиях он просиживал сутками над своими идеями. И когда в их доме появился молодой странный человек, искалеченный чем-то, которого подтачивала неизвестная болезнь, Вера Ивановна почувствовала сначала жалость, а потом тревогу и ненависть к Черному, как она прозвала этого несчастного.

Вера Ивановна вздохнула: “Неужели мой крест в жизни всегда бояться за своих близких?” Наскоро запахнув халат, она пошла к сыну.

Кабинет был пуст, раскладушка стояла, аккуратно собранная. На столе заметила лист бумаги. Это единственное, что осталось в этой комнате от ее родного Алешеньки. Она заторопилась к этому клочку бумаги и прочитала:

“Мама, не хотел тебя будить. Поброжу немного по городу, приду скоро. Алексей”.

Вера Ивановна посмотрела на часы. Семь часов утра.

“Ни свет ни заря. Господи, конечно, я спала. Надо быть внимательнее к нему. И вставать пораньше”.

Вера Ивановна перечитала несколько раз записку, растерянно поправила нерасчесанные волосы, села на стул. Выражение ее лица не изменилось, но она чувствовала, как, еще не вызываясь наружу, внутри уже родилось и начало набирать силу отчаяние. Она помнила, как начинался ее кошмар, как первый раз муж привел несчастного молодого человека в темных очках с нервно подрагивающими руками. Ей поначалу даже понравилась эта нервность. Вот, такой молодой, а уже перенес страдания, подумала она, родная душа, надо помочь.

А когда мол одой, человек взял после ужина скрипку и стал играть печально и тихо какую-то мелодию, она совсем растаяла и согласилась с мужем постелить гостю в комнате Алеши, на его кровати. А утром…

Она не забудет того страшного крика, который издал Черный, когда муж с силой снял с него очки. Она прибежала на дикий крик и увидела безумные глаза - казалось, человек не мог их закрыть, хотя ему было очень страшно, будто перед смертью его заставляют смотреть прямо в черное дуло винтовки, из которой сейчас вылетит кусок свинца и навечно сотрет его память об этой жизни. Она отвернулась.

“Не узнаю! - кричал Черный.- Ничего не узнаю. Помогите, сжальтесь. Очки, где мои очки?” Она быстро выхватила из рук мужа непроницаемые очки и подала в трясущиеся руки Черного. Тот схватил их, прикрыл глаза и присмирел. И вот тогда она впервые услышала, что этот страшный несчастный человек должен заменить ей сына. И будет жить в его комнате, и она обязана будет его кормить, одевать, заботиться о нем, как о своем родном Алешеньке.

Вера Ивановна никогда не была черствой женщиной, не было у нее и злости к людям, даже к самым отъявленным негодяям.

Но здесь она поняла, что не годится для этой роли.

Теперь, сидя на стуле, она вдруг почувствовала, как в ней просыпаются воспоминания, приводившие ее в отчаяние, не дававшие покоя при жизни мужа. И еще она ощущала, как постепенно ее заполняет страх за сына. Она подозревала, что он не просто пошел прогуляться. Нет, в семь часов не ходят гулять.

Он всегда любил поспать. “Совенок мой”,- звала она его в детстве. Что-то случилось в этом кабинете. Она почти уже знала, что, не не могла себе признаться в этом.

Вера Ивановна не ошибалась. Алексей не замечал прохлады утреннего воздуха. Его щеки сжигал сухой огонь преследования. Черный человек шел медленно, останавливаясь, будто обдумывая свой дальнейший путь или прислушиваясь к окружающим звукам. Иногда у Алексея замирало сердце и пересыхало во рту - ему казалось, что Черный заметил слежку. Но тот после остановки снова продолжал двигаться к одному ему известной цели. Алексей шел за ним.

Самое оживленное место в их маленьком городе - большой универсальный магазин. Видно было, что Черный здесь не первый раз. Он привычно подошел ко входу. Но остановился. Потолкался немного возле первой ступеньки и, с трудом сгибая длинные ходульные ноги, сел прямо на пыльный асфальт… Алексей, сбитый с толку, смотрел, ничего не понимая. Черный подложил под ноги палку, медленно расстегнул верхнюю пуговицу засаленного пальто, из-за пазухи вытащил грязную помятую тряпку, тщательно разгладил ее, сложил вдвое и как-то бережно, будто от этой тряпки зависела его дальнейшая судьба, положил на заплеванный асфальт впереди себя. Эти действия, видно, утомили его. Он сгорбился, обмяк, уронив голову. Алексей видел, как с его носа чуть-чуть не слетели непроницаемые очки. Но человек задвигал руками, задергался туловищем и головой и быстро принял прежнюю неестественную гипсовую позу, И эта гора окаменевшего человеческого тела стала еле заметно раскачиваться. В следующую минуту Алексей услышал тонкий, тихий, чистый, какой-то юношеский голос:

– Подайте, пода-а-айте нищему,- старательно выводил Черный. И это несоответствие молодого, нетронутого, не сломленного тяжестью жизни голоса и совершенно запущенного, опустившегося тела останавливало обыкновенных, в меру несчастных, в меру счастливых прохожих, словно они видели ожившего мертвеца. Они судорожно рылись в своих кошельках, поспешно бросали монеты на грязную тряпку и быстро, не оглядываясь, исчезали внутри магазина.

Единственный человек, кто смотрел и запоминал мельчайшие подробности в поведении Черного человека, был Алексей. Теперь он не боялся, что его увидит или заметит этот нищий. Он стоял в двух шагах от ступенек, в упор смотрел на человека, который жил в его доме и спал на его кровати. И которого отец в последние месяцы своей жизни называл сыном. И этот человек в их маленьком городе, где все друг друга знают, просит милостыню.

Кто сейчас больше страдал? Черный человек, доведенный странной судьбой до нищенства, или же Алексей, слышавший пронзительное “подайте” и наблюдавший за протянутой рукой парня, которого так боялась и ненавидела его мать.

“Бедная мама,- подумал Алексей,- как же она страдала из-за нашей семьи. Сначала сын сбежал из дому, и, наверное, моя мама перестала разговаривать с вездесущими соседками, которые так хотели знать все и посудачить об этом. Потом неожиданная смерть отца. А теперь в ее доме живет грязный, замкнутый нищий. Надо что-то делать”. Алексей начал обшаривать свои карманы. Он никогда не пользовался кошельком, и деньги, когда они были, всегда лежали в карманах брюк, рубашек, курток. Иногда, забывая об этом, Алексей вместе с рубашкой стирал и денежные купюры.

Сейчас он хотел отдать этому Черному все, что он найдет в своих карманах. Набралось двадцать шесть рублей. Он решительно шагнул к нищему, взял его протянутую руку, вложил в ладонь деньги и с силой сжал ее в кулак.

Черный вздрогнул. Он медленно разгладил все купюры, пересчитал, аккуратно сложил вчетверо, тщательно собрал мелочь, сунул тряпку за пазуху, вскочил на ноги, схватил палку.

Несомненно, Черный собирался уходить. Но куда? Зачем ему нужны были деньги? Зачем он их выпрашивал? На еду ему хватало и мелочи, которую ему бросили. Имея двадцать шесть рублей, он так засуетился, будто еще подсчитывал, соображая, хватит или не хватит. Уже на ходу Черный обернулся и тонким голосом серьезно сказал:

– Спасибо. Я знал, что вы мне поможете! Уверенность осталась от вашего отца.

Эти неожиданные слова как бы приколотили Алексея гвоздями к появившемуся в его жизни кресту. Он осознал, что невидимый крест отныне всегда должен носить за собой. Он еще не понял, из чего сбита эта вечная в пределах его жизни ноша, только догадывался, что ушедший отец, ожидающая мать и благодаривший Черный - все вместе сколотили этот крест для него из своих жизней, и вот сейчас нищий забил последний гвоздь. Ничего, кроме боли, загадок и тяжести, Алексея впереди не ждет. От этой мысли Алексей непроизвольно присел на то же самое место, где недавно попрошайничал нищий.

“Самое ужасное, что начало этой непонятной истории, кажется, положил я сам,- без всякой горечи подумал Алексей,если бы я не сбежал, не ушел от родителей в поисках самостоятельности, в моей комнате никто, кроме меня, не жил бы. Но откуда взялся этот нищий?”

А нищий исчез. Куда? Алексей вскочил и побежал домой, надеясь найти его в своей комнате.

Открыв ключом входную дверь, он, не разуваясь, протопал в коридор и застучал тем же ключом в дверь бывшей своей комнаты.

Мать замешивала тесто, чтобы порадовать сына домашними пирожками. Услышав шум, она выбежала из кухни, увидела сына у ненавистной двери, поняла, что он хочет видеть Черного, и ей стало тяжело от мысли, что сын так же, как и муж, отдалится от нее. Руки ее, белые от муки, мелко затряслись от страха.

Мука стряхивалась с пальцев и оседала белой пыльцой на пол.

Вера Ивановна ничего не замечала. Она сжала белыми руками свое лицо и уже сквозь пальцы задавленно закричала:

– Зачем он тебе?! Оставь его!

Алексей обернулся. Мука смешивалась со слезами и превращалась в клейкое соленое тесто.

– Мама, успокойся, не плачь,- Алексей отнял ее руки от лица,- пойдем, я тебе помогу умыться.

Он бережно, но настойчиво увел ее на кухню. Мать, очевидно, сама испугавшись нервного срыва, уже спокойно говорила:

– Черный приходит только ночью, вечером. Не замечай его! Ради меня.

– Мама, а ты знаешь, чем он занимается?

Вера Ивановна поджала губы и отрицательно замотала головой.

– Мне кажется, ты знаешь. Он просит милостыню. Он вымаливает гроши! Это стыдно, мама! Мы не можем быть немилосердными.

– Почему я должна кормить его?

– Он живет в нашем доме. Так хотел отец.

Алексей увидел, как в глазах матери снова появились слезы и потекли по морщинистым щекам. Может, эти морщины и появились из-за того, что очень часто горькие от солености ручейки пробивали здесь себе дорогу.

– Не надо, мама,- Алексей испугался, ему показалось, что на его глазах морщины стали глубже.- Успокойся. Я ни в чем тебя не хочу обвинять. Давай спокойно разберемся. Расскажи мне, кто этот парень?

Вера Ивановна вытерла слезы и задумалась. Алексей терпеливо ждал.

– Он убил твоего отца,- сурово сказала она.

– Отец умер от инфаркта. Как бедный нищий мог его убить? - Если бы не было Черного, отец еще жил бы,- упрямо повторила Вера Ивановна.

– Объясни мне, пожалуйста, все.- Алексей взял ее руки и, как ребенка, погладил.

По своему душевному состоянию она действительно сейчас была ребенком, несправедливо обиженным, напуганным взрослыми.

– Я всегда чувствовала, что отец умрет из-за него. У Черного какая-то страшная болезнь. Он не может смотреть на мир и не слышит никаких звуков. Я помню, как он кричал, когда с него сняли очки. Это был крик обезумевшего, который вотвот умрет от разрыва легких и связок.

Речь ее стала очень жесткой:

– Своей болезнью он заразил отца. Его слабое сердце не выдержало, и он умер. Черный его убил. Я боюсь этой болезни. Не подходи к нему, Алешенька. Не смотри на него. Я хочу, чтобы ты жил, послушай свою мать.

– Мама, перестань,- перебил Алексей, поняв, что разговор опять сбивается в сторону эмоциональных заговоров.Как отец мог заразиться? В чем это проявлялось? Не верю я…

Мать не отвечала. Она снова занялась прерванной работой.

Вымешивая тесто, казалось, не обращала внимания на сидящего рядом сына и на его вопросы. Этот странный беззвучный поединок между родными по крови людьми был нарушен чужим человеком. Входная дверь открылась, и послышался стук палки слепого нищего. Алексей вскочил и, не глядя на мать, выбежал из кухни.

Он не ошибся. Парень остановился в коридоре, почувствовав движение впереди себя. Правая рука у него была занята палкой с вбитым в нее гвоздем. Левой рукой мертвой хваткой прижата к грязному пальто огромная книга: Книга была прекрасно изданная, в суперобложке, на мелованной бумаге. Эта книга напомнила что-то Алексею. Она была ему знакома. Да…

Книга принадлежала отцу и всегда стояла на нижней полке в его библиотеке. Книга репродукций картин русского художника Кандинского.

“Как эта книга попала к Черному? И зачем она ему? Может, он украл ее и хотел продать, чтобы не просить денег? Господи, что я выдумываю. Он не принес бы ее назад. Да и утром у него в руках, кроме палки, ничего не было. Тогда где он ее взял?”

Во время этих рассуждений они стояли друг против друга: два человека, не знающих, как они поступят в следующую минуту - равнодушно разойдутся, сцепятся между собой, чтобы силой разрешить сомнения, или…

Алексей молча протянул руку к книге. Черный без сопротивления, правда, с трудом разжав пальцы, отдал ее. Алексей погладил обложку, открыл оглавление и увидел экслчбрис отца.

Он захлопнул обложку и, ничего не понимая, растерянно протянул книгу репродукций Черному. Тот так же молча покорно ее взял и, прижимаясь к стене, прошел в комнату. Алексей, как сомнамбула, двинулся за ним.

– Алешенька, остановись! - раздался крик матери.- Не ходи туда, пожалей меня. Я умру, если ты пойдешь с ним, я уйду от тебя. Я так тебя ждала.

Сын не обернулся. Может быть, и не слышал ее крика. Его мозг был занят вопросом: как книга из личной библиотеки отца попала в магазин “Букинист”?

Зайдя в свою бывшую детскую вслед за нищим, Алексей увидел, что здесь ничего не изменилось. Кто-то аккуратно стирал пыль со старой фотографии, где маленький Алеша сидел на плечах улыбающегося отца. И даже его потрескавшаяся гитара висела на прежнем месте.

Черный хозяин этой комнаты привычно поставил палку к стене и, не снимая пальто, как делают нормальные люди, зайдя домой, тяжело уселся на кровать, застеленную грязной пыльной тряпкой, некогда бывшей покрывалом желтого цвета. Другого места для сидения, кроме низкого журнального столика, в комнате не было. Алексей осторожно присел на край, коснувшись нечаянно ножки кровати. Нищий вздрогнул и, как испуганный паук, задвигался к противоположному углу, не выпуская из рук книги.

За дверью послышались осторожные крадущиеся шаги и шумное дыхание приникшего к замочной скважине и затаившегося человека.

“Мама подслушивает”,- догадался Алексей.

Пауза затянулась. Никто не собирался начинать разговор.

Алексея останавливало шумное дыхание за дверью. Почему молчал нищий, он не знал. Алексей еще раз осмотрел комнату в поисках зацепки для начала разговора.

– Почему тебя боится мо? мама? - спросил он громко, чтобы слышали за дверью. Нищий вздрогнул. За дверью замерло дыхание. Алексей начал беспокоиться: дыхание - это жизнь, а мама готова была умереть бездыханной, чем не услышать ответ на такой важный для нее вопрос.

Сжатые каменные губы все-таки задвигались, задергались:

– Я - человек божий,- так же громко сказал нищий.Я могу и хочу говорить только о своей болезни. Хочешь - слушай, не хочешь - уходи, я тебя не звал.

Эгоистичный ответ сразу разрушил в Алексее образ страдальца, нуждающегося в его помощи, и вытолкнул чувства теплого участия к судьбе этого нищего.

“Все больные - эгоисты,- подумал жестко он,- особенно те, кто страдает долго, у кого накопилось огромное раздражение против всех бегающих, влюбленных, смеющихся, здоровых людей”.

Алексей понимал, что для этого задавленного тела и очерствевшей в эгоизме души он, молодой и сильный человек, был именно таким потусторонним счастливчиком, который достоин только скрытой ненависти и нужен только для выслушивания всех жалоб, стонов, осуждающих монологов. “Счастливые могут служить урной для болезненных рассказов-плевков несчастных и обездоленных. Поэтому здоровяки сознательно и бессознательно, открыто или скрывая стараются побыстрее убежать от общения с нытиками, избежать выплескивающейся гари гниющих душ. А если не удается, происходит неизбежное заражение страданием, раздражением, нервными срывами. И появляется соучастие… и совместное существование - все становятся больными…

Не такая ли трагедия произошла в моем доме? Именно этим заразился отец и ушел из искаженного болезнью мира?

А мама… на ее душе тоже разрастается плесень раздражительности и подозрительности?” Мыcли Алексея не выстраивались в четкие слова, но он ощущал в себе густой настоянный чад настроения. Хотелось вырваться из удушливого тупика собственных ощущений. “Что же делать?” Алексей вдруг встал. Он нашел выход. Пришли четкие, ясные и жесткие слова: “Выбросить из своего дома эту бациллу, как дохлую разлагающуюся крысу, чтобы не заражала своим отравленным трупным воздухом других”.

Но ему стало жалко нищего…

За дверью снова часто и шумно задышали, а Черный беспомощно задергал ногами, потом забился, вжался в угол и закричал, вернее, заверещал тонким испуганным голосом:

– Нет! Я не уйду! Пощади! Я больной, несчастный. Это жестоко… Возьми книгу. Возьми, но меня не трогай.

Из-под плотных слепых - очков полились грязные слезы.

Алексей стоялг прислушиваясь к себе. Его решимость непонятным образом ушла. Он потер руками виски.

– Пожалейте меня,- вдруг попросил нищий, и Алексей от сострадания вздохнул.

– Расскажи мне о своей болезни,- сказал Алексей, думая, что это единственно правильная просьба к нищему.

– Будь терпелив, я все-все открою тебе…

Алексей напряг внимание.

– …то у меня появится надежда, да, надежда, но, извини, прежде я хотел бы продолжить лечение, я ждал этой минуты целый месяц. Помоги.

Алексей беспомощно огляделся. Он услышал просьбу о помощи, но не знал еще, чем поможет. Он встал и смотрел на Черного, который застыл на кровати, полуоткрыв рот:

– Разве тебе отец не оставил письмо?

– Нет.

– О горе мне,- застонал нищий.- Он обо всем написал тебе, сам видел. Это ведьмина работа. Ведьма! - закричал он и потряс кулаком в сторону двери.- Она забрала. Все время мешает. Она хочет меня убить,- заговорщически-испуганно перешел на шепот нищий.

Алексей догадался, что разговор идет о матери.

– Замолчи,- попросил он.- Говори, что надо, я помогу. Не трогай мать. Ты хотел отдохнуть и полечиться?

– Нет-нет. Открой книгу… Поклянись, что не заберешь! На шестнадцатой странице открой и держи на уровне моих глаз. Только не забери, я так долго ждал этой минуты. Держи и постарайся не шевелиться.

Алексей, ничего не понимая, открыл книгу.

– Я копейки собирал, чтобы купить эту книгу, спешил, чтобы успеть купить ее к сегодняшнему дню. Только она дает мне надежду на выздоровление, отдых и лечение. Ну, нашел шестнадцатую?

– Да,- Алексей уже держал книгу перед самым лицом Черного.

Тот наклонился вперед, ткнулся носом в страницу и попросил:

– Подними чуть выше и запомни, как надо держать.

Нищий наконец взял обеими руками свои очки, с трудом рывком снял их, освободив глаза. Глаза оставались открытыми. Алексей увидел, как нищий заулыбался и даже осторожно, чтобы не трясти головой, засмеялся.

– Я вижу, вижу, мне уже лучше, лечение помогает, сегодня я стану здоровым, я верю в это. Хорошо… держи, не тряси.

Заинтригованный, Алексей посмотрел на картину, которую изучал нищий с закрытыми глазами. Ничего конкретно-реального там нарисовано не было. Разноцветные треугольники, окружности, линии, кубики были перемешаны, как в испорченном калейдоскопе. Что же видел в этом разноцветном хаосе Черный? Прошло минут пять. Руки Алексея, державшие тяжелую книгу, заныли и вот-вот готовы были уронить нелегкий груз.

– У меня руки устали,- сказал Алексей, и нищий, тяжело вздохнув, без всяких упреков надел очки.

Алексей с облегчением закрыл книгу и бросил ее на кровать.

– Меня зовут Валентин,- неожиданно представился Черный.- Можно просто Валик. Ты молодец, у тебя хорошая стойка, и руки не дрожат. Когда книга дрожит, глазам плохо. У меня опять появилась надежда, что выздоровею, не сегодня - так через год. Ты, Алексей, отныне заменишь своего отца. Жаль, что его записи украла эта…- нищий запнулся,- твоя мать. Но я помню, немного заметок сохранилось в этой книге. А остальное ты сам поймешь, если будешь…- Черный перешел на шепот: - Слушай только меня. Запомни: таково завещание твоего отца, который за разгадку моей болезни не пожалел своей жизни.

Странные, разноречивые мысли бешено прыгали и менялись в голове Алексея. Он никак не мог схватить хотя бы одну какую-нибудь из них и всмотреться, понять, осознать ее.

“Отец умер, мама близка к сумасшествию от страха и ненависти. Нищий Валентин предлагает… Что же он мне предлагает? Выполнять волю отца и пойти против желания мамы? И… отца уже нет, он ушел, он уже не страдает и не огорчается. А мама? Она надеялась, что сын - родной и ставший сильным - избавит ее от черного страдальца. Она любила отца и, затаив злость и раздражение, терпела Черного… Чью же сторону должен принять я?” Алексей вспомнил чистый полированный стол в кабинете отца, пустые ящики.

“Она могла убрать, унести, спрятать”. - Изо всей вещественной памяти об отце у меня остался только старый мультфильм “Пластилиновый мир”,- грустно сказал Алексей и, кажется, даже не сказал, а только подумал, увидев себя на ночном просмотре старой детской пленки.

И вдруг нищий Валентин вскочил с кровати, затрясся весь и упал на колени перед пораженным Алексеем.

– “Пластилиновый”? У тебя? Продай! Умоляю! Спаси меня, отдай мне! Я насобираю денег!

Нищий вцепился своими грязными трясущимися пальцами в книгу с такой нечеловеческой силой, что Алексею показалось, будто пальцы продырявят твердый переплет.

– Зачем тебе старый мультфильм? - удивился Алексей.

– Принеси, день кончается. Отдай…

Алексей чувствовал себя камешком в несущемся течении.

Поток ревет, камешек перекатывается, оббивая угловатость индивидуальности, отупляя свои грани и не понимая, куда его несет и за что его превращают в гальку, гладкую и удобную для движения в любом направлении. Алексей стоял напротив нищего:

– Расскажи мне, чем ты болен и отчего и как умер отец? - спросил он.

– Сначала “Пластилиновый мир”.

– Нет,- не спуская глаз с нищего, сказал Алексей. - Сначала твой рассказ. И запомни, правдивый и подробный. Иначе…

Нищий опустил голову и покорно заговорил:

– У меня сегодня день рождения. Восемнадцатое мая - единственный день, когда мне хочется убить себя. Вот уже три года продолжается болезнь, и третий год умирает моя надежда на выздоровление. Проклятый день. Он уничтожает меня еще на целый длинный год. Когда ты приехал, я поверил - вот удача, которая должна привести к выздоровлению. Вот знамение. Я ночью на тебя смотрел и вспоминал себя. Мне двадцать лет. Я буду здоровым, молодым, веселым, буду всех любить и никогда не обходить нищих. Проклятый день! Восемнадцатое наступило и скоро закончится, а я болен. Убью себя! Чтоб не мучиться больше! Ты не веришь? - плаксивотревожно спросил Валентин.

Алексей пожал плечами. Он мало что понял из этих туманных эмоциональных слов. Единственное, чем он мог утешить или огорчить Черного, это маленькой поправкой в числах.

– Ты ошибся. Восемнадцатое мая будет только завтра. Сегодня семнадцатое, семнадцатое,- повторил он по слогам для доходчивости.

Нищий недоверчиво замотал головой, потом быстро схватил свою дорожную палку и, мелко подрагивая от страшного напряжения, стал ощупывать неаккуратно сделанные беспорядочные зарубки. Губы шевелились:

– Да, я ошибся! Семнадцатое! Двадцать лет мне исполнится только завтра. Самый счастливый день наступит только завтра. Ты помог мне купить книгу, ты обещал принести “Пластилиновый мир”, ты помог мне раскрыть ошибку - это судьба. Завтра должна решиться моя жизнь. Завтра я буду здоров, буду видеть, сниму очки, выброшу палку и… А если… нет, то… я убью себя! - Нищий прижал руки к груди и выкрикнул: - Клянусь!

Выплеснув душившие его противоречивые эмоции, он успокоился и сел на кровать. Но Алексей повторил вопрос: - Чем ты болен?

Нищий удивленно посмотрел на Алексея.

– Разве я тебе не рассказал? Я человек, который ничего не может видеть и ничего не может слышать.

– Мама говорит, что ты не хочешь видеть…

– Эта ведьма хочет, чтобы я умер под забором! В ней нет сострадания… Мне сочувствуют соседи, весь двор. Вся улица и весь город спасают меня… Людей сердобольных больше… От сумы да от тюрьмы не зарекайся…

Алексея поразили эти слова прямо в сердце, все смешалось в сознании - и смех, и слезы, и горечь, и радость сочувствия.

Это дано только глубоким старикам и детям. Будто желая удивить Алексея еще больше, нищий внезапно прекратил плач и совсем спокойно, но грустно сказал:

– Я не знаю, чем я болен. Я был нормальным, жил, как все, но три года назад восемнадцатого мая я проснулся и не узнал комнаты, в которой рос. Я в страхе закрыл глаза, и когда открыл их, наваждение исчезло. Все вокруг было обычным. Перед сном долго читал всякую чепуху, потом ворочался без сна, и вот результат, подумал я и успокоился. Но это пришло снова. Вдруг стена, книги, стулья - все стало непонятно быстро меняться, грубо корчиться в каких-то судорогах. Людская доброта спасает меня много лет. Ты видел мультфильм?

– Да, много раз.

– Что-то подобное, как в том фильме, на моих глазах происходит со всеми окружающими. Все меняется под ударами невидимой руки. Жизнь как в мультфильме. Я не мог узнать свою мать. Это страшно. Потом возникла ужасная боль в глазах. Будто живые глаза режут лезвием на мелкие кусочки, и каждый из этих кусочков видит по-своему. Это больно. Вот почему я ношу очки. Ужас. Я не слепой, но не могу видеть мир, это приносит мне боль. Мама умерла, не выдержав моих криков, черных очков, сумасшествия, как считали врачи, и я остался один. Так и жил. Твой отец поверил моему рассказу, И взял меня к себе. Он обещал меня вылечить. Он нашел книгу Кандинского и показывал “Пластилиновую ворону”. Только на эти вещи я могу смотреть без очков. Картины быстро меняются, они искусственные, они не похожи на жизнь, и мне приятно. Смотрю на них, и легче. Я отдыхаю. Это лекартво, говорил твой отец. Он писал обо мне научную работу. Я сидел рядом, когда он писал. Это было бы величайшее открытие. Книга милосердия, свет сострадания, радость воскресения…

Алексей вздрогнул при упоминании об отце. Он вспомнил чистый, без единой крупинки табака, рабочий письменный стол и пустые ящики.

– Сиди здесь и никуда не выходи,- сказал он Валентину и пошел к выходу. Он хотел поговорить с матерью.

Вера Ивановна устала… Никогда прежде она не позволяла себе подслушивать и подглядывать. Лучше кусать до крови губы от обиды и захлестнувшей беды, но не подслушивать…

Это не человеческое занятие. В ее сознании такие поступки являлись тем рубежом, что отделяли уважающего себя человека от хитреца, честолюбца или затравленного. Пережив смерть любимого мужа, Вера Ивановна начала молиться богу, а временами, когда ей становилось совсем безвыходно, обращалась за помощью к дьяволу. Она не знала, кто ей поможет избавиться от Черного… Сострадательные соседи одобряли то, что было для нее невыносимо… Милосердие - это великолепно… И вот она увидела, как сын уходит к нищему и не слышит ее стоны о помощи, о боли, которая, как молот, разбивает душу… Боясь не за себя, а за сына, она слушала за дверью, и до ее ушей донесся выкрик Черного: “Ведьма!” А сын не ударил его, не убил за оскорбление своей матери. Вера Ивановна едва не ушла: с тихим стоном она привалилась к стене и потеряла сознание.

Беспамятство плавно, незаметно для сознания, спокойно перешло в сказочно-чистый, добрый, светлый сон.

Она видела себя молодой и одинокой. Одиночество в той начальной стадии, когда оно еще не успело окраситься в тяжесть, замкнутость и страдания. Одиночество, идущее по дороге жизни рука об руку со светлой неизвестностью и наивной огромной надеждой на то, что эта неизвестность причалит к ее берегу удачным счастливым бортом. Восторг жизни поднимает Веру Ивановну высоко в голубое серебрящееся небо. Она не чувствует скорости, но летит быстро на встречу с дальнейшей судьбой. Во сне нет никаких преград. И вот она видит, вернее, слышит голос своего будущего и бывшего мужа. Голос нежный, мягкий, покоряющий:

– Мы ведь любили друг друга, правда?

– Да,- кивает молодая Вера Ивановна.

– Я хочу, чтобы ты всегда оставалась такой юной и красивой…

– Да, не хочу быть -старухой,- беззаботно еиеясь, нараспев отвечала Вера Ивановна.

– Скорее иди же ко мне, иди. Я жду тебя…

– И у нас будет сын?

– Молчи, иди же ко мне, я дрожу от любви…

Вера Ивановна летит дальше, голос затихает. Она несет в себе жаркие слова: “Иди же ко мне. Я дрожу…” Вера Ивановна не слышала, как сын хлопнул дверью и остановился перед нею: он увидел старую женщину, неудобно сидящую на полу, подогнув располневшие ноги, с безвольно склонившейся седой головой. Он присел рядом, взял сжатую в кулак руку, распрямил пальцы, погладил их и поцеловал.

Совсем как в детстве, в горле начались судороги, а в глазах появились слезы. Вера Ивановна не проснулась и не видела сидящего рядом сына и его слезы, хотя ей было бы приятно проснуться именно сейчас.

Алексей о многом догадался. Его ожидал тяжелый выбор.

Примирения между матерью и нищим никогда не будет. Два одиноких эгоистичных человека разрывают его на части. Нищий - несчастный, которого жалеет весь город… Он достоин сострадания… А мать? Зачем она не хочет выполнить волю своего мужа? И что делать Алексею? Изгнать из дома бедного Валентина? Неужели мама с самого начала знала, что Алексею придется рано или поздно выбирать? “Убей его!” “Вот отчего умер отец. Он не смог убить кого-либо из них. И передал по наследству эту проблему двух одиночеств. Он завещал ее мне”. Алексей испугался своего прозрения. Нервно осмотрелся, не подслушивает ли кто-нибудь его мысли, и увидел настороженный взгляд матери. Вера Ивановна сидела на полу в неудобной сонной позе, но глаза уже-сурово смотрели на сына. Разговор предстоял нелегкий, и чем он закончится, неизвестно.

– Отец несколько лет писал научную работу о болезни Валентина. Его труд - достояние науки. Где научная работа отца? - холодно спросил Алексей.

– Будь проклят тот день, когда оборванец пришел в наш дом! - процедила сквозь зубы мать.- Будь проклят…- она не договорила, и Алексей никогда не узнал, кого еще собралась проклясть мама. Вера Ивановна не досказала, лицо ее вздрогнуло, исказилось гримасой и вдруг стало светлеть и расслабляться в улыбку.

– Алексей Викторович, помогите мне встать,- услышал он от матери странно-официальные слова и, увидя протянутые ее руки, шагнул к матери, помог ей подняться. Она застонала.

– Нога… ногу отсидела,- и, опираясь на сильную руку сына, прихрамывая, пошла в свою комнату.

Под матрацем лежало несколько помятых исписанных листков бумаги. Вера Ивановна с благостной улыбкой расправила листочки, протянула их Алексею.

– Твой отец сегодня сказал мне, чтобы я тебе не мешала, возьми письмо. Я уйду к нему, он звал меня…

Алексей был подавлен такой переменой настроения, он совсем не придал значения последним чудаковатым словам матери. Бережно взял письмо и постарался быстро уйти к себе.

Сев за рабочий стол отца, разложил по порядку помятые листочки, которые, он надеялся, хранили тайну болезни Валентина и, возможно, рекомендации по ее лечению, во что так верил несчастный нищий.

“Посвящаю моему внуку!” - прочитал Алексей на первой странице.

“Какому внуку?” - усмехнулся Алексей, но далее было написано: “Внук будет гением, если ты, Алеша, продолжишь начатую мной работу”.

Это заинтриговало Алексея: отец связал странную неизвестную болезнь Валентина и гениальность будущего внука. Алексей предельно сосредоточился, вчитываясь в слова, написанные ушедшим отцом.

“Ритм - это повторение. Каждый последующий элемент повтора в человеческом восприятии не равнозначен предыдущему”.

“Ничего не понимаю,- в отчаянии подумал Алексей, - не быть моему сыну гением”.

“Не отчаивайся, сынок, не понимаешь потому, что не хватает знаний,- будто угадав реакцию Алексея, написал дальше отец,- начнем с банального сравнения времени с художником. Время - художник, осмелюсь я еще раз повторить. И вот почему я так думаю. Ни один художник не работает на холсте без предварительной кропотливой этюдной, эскизной работы.

Кто, кроме мастера, знает, сколько первичных линий, штрихов сделано вчерне, для себя, для уточнения своего творческого замысла? Окружающие оценивают законченную работу художника и могут только догадываться о ежеминутном многоэтапном процессе создания нового.

Время, как серьезный художник, каждую секунду вносит в свои огромный этюдник жизни малозаметный штрих. А уж потом закрепляет найденные необходимые изменения в своих бесконечных бесчисленных картинах, в которых мы живем и существуем. Но есть один человек на земле, который йидит не только завершенные сцены жизни, а все штрихи, которые накладывает на нас время. Он видит быструю мгновенную поисковую работу карандаша художника. Он очень чувствителен к течению времени, он видит невидимые для остальных глаз изменения в других людях, в окружающей обстановке, изменения, которые оставляют каждое прошедшее мгновение времени. Он живет в пластилиновом мире, где происходит быстрая смена окружающего. Он наделен способностью воспринимать эту мгновенную смену информации.

В этом его счастье и несчастье. Чудак, он считает это болезнью, потому что не может узнать один и тот же предмет через некоторое время. Не узнавать можно не только, когда забываешь, но и когда очень быстро меняются окружающие. Поток для него слишком быстрый. Он не обладает ритмом. Художественным ритмом, то есть художественным временем. В этом его беда. Зоркий глаз во времени не подкреплен соответствующей памятью. Вот что ему надо лечить: развивать память о прошедшем времени. Он должен научиться внутренне бороться с быстро текущим для него временем, закрепляя события в своей памяти. Пока у него не хватает сил, и он покорно плавает по течению времени и от этого страдает.

У него хватило ума надеть черные очки, но об этом ниже.

Надо сказать главное. Его болезнь можно назвать и даром природы. Я уверен, я уже был рядом с этим чудом восприятия.

Этим даром, как инфекционной болезнью, можно заражаться.

Любой человек в состоянии увидеть пластилиновый мир, вжиться в него. Это главная моя мысль. Необходимо подарить феноменальные способности Валентина людям. Вот чем ты займешься, сын”.

“Зачем? - недоумевал Алексей, держа листки в руке. - Зачем человечеству эти мучения? Чтобы на всех надеть черные очки? Глупости! Я обязан понять мысль отца. Он считает болезнь Валентина даром природы? То есть видение мельчайших изменений во времени, или, как назвал это отец, жизнь в пластилиновом мире - это для человечества особое состояние?” Алексей снова перечитал записи. Отца осенила мысль…

Его озарила идея, но Алексей не понимал его.

Может быть, имеются еще какие-то записки отца? Неужели мама спрятала их, обманывая меня?

Он встал, посмотрел на часы. Без десяти минут полночь.

“Мама, наверное, уже спит. Будить или не будить? До утра ждать тяжело… а Валентину завтра исполнится двадцать. Я должен во всем разобраться и помочь ему. Стоп! Помочь в чем?… Дар человечеству! Он, отец, значит, не думал лечить. Что скажет нищий, если узнает, что он не нищий, а благодетель человечества?”

Алексей выключил свет и на ощупь, на цыпочках вышел из комнаты. Около двери ему показалось, что через закрытую дверь он на миг увидел сидящего на кровати с напряженной выпрямленной спиной Валентина. Алексей испугался, часто заморгал, пока снова к нему не вернулось нормальное зрение, и пошел дальше. Он уже собирался осторожно постучать в спальню к матери, но заметил в кухне свет.

Из неплотно закрученного крана капала вода. Капли, ударяя по металлу раковины, издавали ритмичный мрачный звук. На неубранном столе валялись забытые грязные очистки картофеля, перемешанные с остатками муки и бесформенными кусочками теста. На уголке етола рядом с мойкой лежал порядком намокший от разлетающихся брызг стандартный лист белой бумаги.

Алексей почувствовал обостренной интуицией, что именно там, в размокшем листочке, он прочтет важную для себя информацию. Осторожно разложил бумагу на кухонном стульчике и, стоя на коленях, прочитал: “Конечно, у тебя возникает вопрос, зачем человечеству именно такие способности. Но ты и сам уже догадался. Представь, какой объем знаний при такой скорости он воспринимает.

Это же то, чего не хватает человеку. Поток различной необходимой информации, будь то научная, эстетическая, житейская, падает в последнее время на наши головы с такой силой, что мы вот-вот окажемся раздавленными. Человек при обычном течении познания не сможет двигаться дальше, он будет обречен только на бег по кругу знаний. Вся человеческая жизнь будет уходить на перемалывание, пережевывание и заглатывание уже добытого, а когда же заниматься исследованием нового? И вот появился Валентин. Откуда у него такие великие возможности, он и сам не знает, но его болезнь,- спасение для всего человечества. Думаю, со временем ему будут поклоняться и почитать его, как первого человека, побывавшего в космосе. Сравни ходьбу пешком, а именно такими шажками сейчас проходит обучение молодежь, правда, некоторые, самые способные, могут переходить на бег, но даже бег нельзя сравнить с полетом космического корабля. Вот какой скачок в скорости дает нам феномен Валентина. Мне кажется, не только зрение, слух обладают быстрым восприятием, но и осязание.

Чувство, которое человек недооценивает на протяжении всей эволюции. Конечно, для освоения этого дара необходимо создание особых условий, специальных информационных программ, по типу компьютерных лент, банков информации. Об этих специальных вопросах прочтешь в книге, которую я недавно стал писать.

Сынок, ну как, стоит на решение проблемы потратить свою жизнь?

На этом позволь мне закончить свое письмо. Возвращайся и принимайся за дело”.

В конце письма стояла аккуратная подпись отца. А рядом… Рядом была маленькая приписочка, сделанная плохо зачиненным карандашом.

“Мама”,- догадался Алексей и несколько секунд не мог заставить себя прочесть.

“Прости меня, сынок, если можешь. Я сожгла научную работу отца еще перед его смертью. Я ее украла. Витенька меня простил и звал меня к себе. Прости и ты. Я не буду тебе больше мешать”.

Алексею стало тяжело дышать. Как! Сжечь дело всей жизни отца?… Тяжело, страшно. Он увидел под столом тихий, неподвижный карандаш, не ведающий, какие слова его заставили написать.

Алексей медленно, стараясь не повредить влажный лист, сложил его вчетверо, выключил свет и вышел из кухни. Куда он шел? Сначала к дверям маминой спальни. Там, в комнате, было тихо, темно, как-то безжизненно тихо. Алексей постоял в нерешительности. И попятился к противоположной стене. Почувствовав спиной прохладу, он немного успокоился и решил вернуться к себе.

“Уже поздно, все спят, один я хожу, как привидение, ищу приключений”.

Он проходил по коридору. Из комнаты Валентина раздавались странные для ночного времени звуки.

“Что это с ним случилось?” - в тревоге подумал Алексей и кинулся на звук, как желтая реанимационная машина на вызов. Толкнул дверь.

В комнате было темно, а внутри темноты энергично ворочалось разъяренное живое существо. Алексей ничего не увидел, не догадался включить свет, да и не было уверенности, что есть в комнате лампочка и выключатель. На помощь пришла все та же загадочная любопытная луна. Привлеченная необычностью звуков в обычно тихом окне, она тоже встревожилась, заинтересовалась и осветила комнату. Алексей увидел в лунном свете Валентина, совершенно голого, посредине комнаты. В руках он держал старые дырявые туфли за носки и каблуками с остервенением выстукивал одному ему подчиняющийся ритм. Босые ноги притопывали и приплясывали в этом ритме, а может быть, прибивали пятками к полу тряпье, которое Валентин еще вчера носил вместо человеческой одежды. Этот первобытный ритуальный танец длился долго - Валентин уже тяжело дышал.

“В нашем доме поселилось проклятье,- подумал Алексей, глядя на голое, вспотевшее, дергающееся тело,- все живущие здесь рано или поздно должны выбирать либо смерть, либо сумасшествие. Причем выбирает кто-то другой, неведомый и обладающий неограниченной властью, а мы только подчиняемся”.

– Валентин,- позвал он безнадежно.- Валентин, что с тобой?

– Радуюсь,- с трудом, сквозь судорожное дыхание ответил нищий.

– Чему? - удивился Алексей безразлично.

– Постой,- тонким голосом закричал Валентин,- у меня праздник, не отмечать же его в одиночку.

Алексей остановился. Валентин прекратил пляс, поскреб себя пo груди и продолжил: - Помыться бы? Одолжи какую-нибудь чистую одежонку.

Слова были разумными. Алексей молчал.

– Да что ты застыл, как старый цемент. У меня день рождения, слышишь: восемнадцатое мая. Смотри, я без очков, очки вон валяются! Луна какая! А? Хорошо?

Валентин засмеялся, все было странно.

– Пойдем? Ты сам прочтешь письмо моего отца,- сказал Алексей.- Ты - дар природы…

Валентин в нерешительности потоптался. Он смотрел на свою одежду, надевать ее не хотелось.

– Ты - счастливый идиот,- зло бросил Алексей.- Ты - загадка природы! Кретин или феномен?

Алексей резко повернулся, толкнул ногой дверь и вышел.

Остановившись в пустом коридоре, он прислушался. В доме стояла неспокойная тишина. На одну-единственную секунду ему показалось, что в спальне матери никого нет. Закрытая дверь молчала. Алексей отогнал тревожные мысли и трусливо побежал к себе.

Сидя за Письменным столом, он думал.

“Собственно говоря, каждый из нас не справился с данными ему возможностями. Какое я имею право обвинять Валентина? Он дар, никем не востребованный. Нищий, который выпрашивал мелочь, подаяние, мог сам подать всему человечеству. Как он будет жить дальше, когда поймет свою феноменальность? А отец? Он не смог распорядиться своими знаниями и догадками. Он переоценил свои силы, желания решить загадку и войти в историю. Честолюбец! Все кончилось перенапряжением и смертью. Мама оказалась раздавленной огромной силой обстоятельств. А я пробую жить в вязком мире. Как быстро, грубыми лепками, меняется все вокруг. И я уже не узнаю себя - того восторженного мальчишку, который вчера постучал ключом в дверь родного дома. Каким буду завтра? Плыл по течению времени и наказан за нерешительность. Птица была в руках и, как призрак, растаяла. Можно ли обвинять Валентина?

– Ты прав, мой мальчик,- долетел до него тихий голос отца.- Ты прав. Выживают сильные… Я знал, что способности даются только на короткое время школьного обучения. А потом, когда человек вырастает и завершает курс активного познания, он лишается этого дара. Дар, который непонятным образом прорвался к нам из будущего, нуждается в истребовании.

– Папа, ты же умер?!

– Молчи и слушай. Ты не хочешь продолжать дело моей жизни, ты не любишь Черного человека…

– Что предлагаешь мне?

– Просто ложись спать!

Где-то в комнате бесновался Черный человек; и матери нигде не было; и слышался голос отца… И Алексею было непонятно, как ему жить… Сострадать? Он поставил раскладушку. Она по-старому жалобно заскрипела под его ворочающимся телом.

 

Михаил НОВИКОВ. ВНУК ГЕНИЯ

Константин Угрев, молодой человек заурядной наружности, блондин, стоя перед зеркалом в узком коридоре, надевал старомодный прорезиненный плащ. Он застегнулся на все пуговицы, подпоясался, осмотрел свое отражение и взлетел под потолок. “Спину бы побелкой не испачкать”,- подумал он, пролетел по коридору, плечом распахнул дверь в комнату, развернулся над обеденным столом и, накренившись, замер у окна.

Был поздний вечер. Воздух, голубой от фонарей, походил на воду в бассейне. Угрев протиснулся в форточку и полетел, не приближаясь к земле. На верхнем этаже серого капитального дома он отыскал знакомое окно. Оно было приоткрыто, внутри горел свет. Угрев приблизился и завис, наблюдая происходящую жизнь.

За столом под низко висящим абажуром сидели Мария и двое мужчин. Играли в покер. Слышался стук костей, короткие фразы. Тянуло табачным дымом.

Угрев схватился за карниз над окном и, изогнувшись, пристроился напротив щели между шторами. Играли без азарта.

Выигрывал и, видимо, не первую партию грузный молодой человек с челкой, сидевший боком к окну.

Угрев подумал, что это муж Марии.

Стаканчик с костями, гремя, переходил из рук в руки.

– Все, закончили,- сказал человек с челкой,- покер.

– Всегда тебе, Артем, везет,- вздохнула Мария.

Tot пожал плечами: - Счастье улыбается знающим.

Другой мужчина склонился над столом, подсчитывая итог.

Артемий закурил, резко поднялся, шагнул к окну и вдруг отшатнулся.

Угрев, кувыркнувшись в воздухе, взмыл вверх.

Артемий захлопнул окно.

– Что такое? - спросила Мария.

– Не знаю… Мне показалось… Посмотри-ка, Данила.

Даниил, чернобородый человек лет под тридцать, оторвался от подсчетов и подошел к окну. Он открыл створку, выглянул. Над темным домом напротив горела надпись “ГОССТРАХ”.

– Ничего не замечаю,- сказал Даниил, обернувшись. - А что было-то?

– Представляете, мне показалось, какой-то человек барахтался перед окном.

– Ну, допился,- сказала Мария.

– Или от духоты померещилось,- добавил Даниил.

– Серьезно, я видел.

– Как это выглядело? - спросил Даниил.

– Я плохо разглядел. Такая фигура, в большом черном балахоне.

– Может, вор,- предположила Мария,- говорят, они иногда по веревке спускаются с крыш и залезают в квартиры.

– Нет,- возразил Артемий,- он как бы отъехал от окна и, по-моему, взлетел выше.

– Взлетел? - Мария округлила глаза.- Это у вас бред, мы вас вылечим.

– Это не галлюцинация, точно.

Помолчали.

– Чудно! - вдруг воскликнул Даниил.- Я на днях узнал любопытную историю. Понимаете, захожу к приятелю - он работает в Летательном Институте,- и он показывает мне один текст. Такой доклад, отпечатанный на машинке. Подготовлен их сотрудником. Суть такова: в конце тридцатых годов некий чудак, изобретатель, по фамилии Угрев, проводил в этом институте опыты по изучению гравитации. И ему якобы удалось выяснить картину силовых линий гравитационного поля. Он утверждал, что если сделать какую-то сетку, которая определенным образом пересекала бы эти линии и как-то там их прерывала, то внутра этой сетки поле обращалось бы в нуль.

– Ну, вы оба свихнулись,- перебила Мария.- Один видит летающих людей, другой толкует об антигравитации. Подумать только… Причем первый врач, а второй инженер.

– Я инженер-экономист,- сказал Даниил,- и вообще за что купил, за то и продаю.

– Говоришь, его фамилия Угрев? - спросила Мария.

– Да.

– Странно.

Даниил продолжал:

– Ладно, послушайте. Короче говоря, из Летательного Института этого человека не то уволили, не-то он сам ушел, но он продолжал опыты на свой страх и риск у себя на даче. И добился успеха! Ему удалось сделать эту штуку - сетку. В поселке, где была его дача, чуть ли не до сих пор живы старики, которые видели, как по воздуху плавали, визжа и воя, кошки и собаки. Изобретатель делал для животных попонки из своей сетки, и те взлетали. В докладе написано, что он сдела, или почти сделал, летающую одежду для человека, но опробовать ее не успел. Во время войны дача сгорела, и архив и материалы погибли. Вот, собственно, и все. Там еще были выкладки, вычисления, но я не разбирался.

– Сказки,- сказала Мария.

– Кто его знает…- протянул Артемий,- то есть сказки, конечно. Если бы что-то такое и было, не могли же это скрывать, допустим, родственники, потомки его, друзья…

– Больше я ничего не знаю,- сказал Даниил,- но всетаки я понял так, что какие-то следы остались. Дача, кажется, сгорела не полностью. А насчет потомков можно узнать в телефонном справочнике - фамилия-то редкая.

Артемий вышел и вернулся со справочником. Мария сидела с отсутствующим видом. Артемий погладил ее по голове. Она отвернулась:

– Дурачки, мальчишки.

Даниил полистал толстую книгу и прочел: “Угрева Энергия Константиновна, 100-05-25, Лесной проезд, 4, кв. 33”.

И добавил: - Отчество подходит. Тот изобретатель был К. Ю. Угрев. Это может быть его дочь.

– Даня,- снисходительно сказала Мария,- тебя разыграли! А вы, как дети, всему верите.

– Мало ли…- неуверенно произнес Артемий,- я же вот видел…

Мария засмеялась:

– Ну конечно! Не кого иного, как летающего человека…

Не кто иной, как Константин Угрев, внук гения, обнаружил летающий плащ на даче близ деревни Омутищи. Он жил с матерью в городе, после пожара новый дом кое-как выстроили, но наезжали туда редко. Однажды Энергия Константиновна предложила сыну:

– Костя, почему бы тебе не заняться дачей? Привел бы ее в порядок, была бы у тебя своя студия. Все-таки недалеко от города, удобно.

Угрев занимался книжной графикой - рисовал для издательства разные буквы, заставки, шрифты. Простая мысль ему понравилась. Студия была нужна. И вот, разбираясь в чулане, он нашел пыльный, но вполне крепкий плащ, сшитый по довоенной моде - регланом, двухсторонний. Верх плаща был синий, изнанка в мелкую клетку.

Было начало мая. Моросил дождь. Угрев вышел на крыльцо, накинул плащ и взлетел. Машинально он взмахнул руками, сбросил плащ и рухнул на мокрую землю.

“Значит, правда про деда…” - Угрев знал семейную легенду, но никогда не принимал ее всерьез. Он вскочил, забыв об ушибах, надел плащ и, слегка оттолкнувшись, поднялся в воздух.

“Значит, правда…” Довольно быстро Угрев совершенно освоился с летающим плащом. Летать было примерно так же, как плавать под водой, только гораздо быстрее. Он привез плащ домой и в безветренные ночи совершал полеты над городом. Энергия Константиновна уехала отдыхать, ничего не зная о находке сына.

Еще до случая с игроками в покер Угрев несколько раз обнаруживал себя. Ему позвонил человек, назвавшийся профессором Исаевым из Летательного Института, расспрашивал о деде. После этого Угрев отключил телефон. Он был замкнутый, немного мнительный.

“В деда, чудак”,- говорила Энергия Константиновна.

Ему казалось, что за ним следят. Он осторожничал, выходил из дома с плащом через руку, надевал в укромном месте, летал поздней ночью. Когда его “засек” муж Марии, Артемий, Угрев решил временно перестать летать.

Шли недели. Плащ покоился в шкафу на гнутых плечиках, Угрев полетывал по квартире, предпринял робкую попытку выяснить секрет плаща. Между тканью и подкладкой прощупывались тонкие провода, швы были проложены упругой лентой.

Распороть хотя бы один Угрев боялся. Сообщать кому-либо не спешил.

“Успеется,- рассуждал он, склоняясь над очередной буквой для издательства.- Ну, расскажу я… Пользы не будет никакой, Разобраться не сумеют, а наверняка испортят. Тем более что такое плащ? Игрушка, развлечение. И без него человечество прекрасно обходится… Жизнь покажет, что делать, пока надо, конечно, хранить тайну…” Влекло к Марии. Угрев долго и бережно ухаживал за ней.

В момент, когда он был близок к тому, чтобы предложить Марии руку и сердце, она вдруг вышла замуж за полнеющего курильщика Артемия. Иногда Угреву казалось, что так вышло из-за его нерешительности. Изредка они случайно встречались. После этих встреч Угрев несколько дней ходил с больной душой.

Что-то теплилось в нем - может быть, обида просто…

Угреву хотелось знать, как ей живется.

Он возобновил полеты. Стыдясь роли соглядатая, он вновь приближался к окну серого дома.

Однажды он увидел свет в нем. Вися у окна, различал сквозь тюлевую занавеску фигуры сидевших за столом.

В комнате были двое - Артемий и Даниил. Мария отсутствовала, может быть, она была в других комнатах, но их окна выходили на оживленную улицу. Туда подлететь Угрев не мог, его непременно заметили бы снизу.

Он прислушался к разговору.

– Ну,- спрашивал Даниил,- чем же она недовольна?

На столе стояла бутылка вина. Артемий подливал в стаканы и рассказывал: - Все как обычно, весь стандартный набор. Денег не хватает и тому подобное. Дело-то не в этом, хотя денег, конечно, маловато…

– Ничего, стерпится - слюбится.

– Не знаю, не знаю.

Даниил вдруг бросился к окну.

– Вот! Вот! Гляди!

– Опять! - Артемий отодвинул штору и открыл окно.

Они стояли и смотрели, как удаляется темное на фоне мерцающего городского неба пятно.

Угрев улетал, проклиная себя. “Так бездарно! Идиот! Эти теперь не отстанут…” Они проявили настойчивость.

– Давай попробуем его догнать,- предложил Даниил. - Он летит довольно медленно. На такси мы его обгоним. Помнишь тот адрес? Может, действительно…

Даниил осекся.

– Что действительно? - спросил Артемий и сам ответил: - Ладно, понятно. Лесной проезд, это недалеко. Выясним, по крайней мере.

Преследователи отправились в путь. Сама Артемида покровительствовала им. Через четверть часа они стояли у длинного унылого корпуса с большой цифрой 4, нарисованной масляной краской на стене.

– Оставайся здесь,- решил Даниил.- Я поднимусь, посмотрю, что наверху. Если окна на ту сторону, беги туда, а я останусь.

Даниил скрылся в подъезде и вскоре махнул рукой в окно лестничной клетки, указывая на неосвещенный ряд окон на шестом этаже.

Прошло минут десять. К подъезду подошел высокий молодой человек с плащом, перекинутым через руку, и скрылся в доме..

Появился Даниил и зашагал вдоль дома. Артемий догнал его: - Он?

– Он! Квартира тридцать три.

Артемида возвращалась на Олимп, преследователи возвращались в дом Марии.

– Ты заметил плащ? - спросил Артемий.

– Конечно. Странно это, а? Неужели это может быть правдой?

– Попробуем позвонить ему.

Дома Артемий отыскал номер телефона Э. К. Угревой и стал звонить. Никто не отвечал.

– Естественно,- сказал Даниил,- он же знает, что мы его видели. Скрывается. А если заявиться к нему домой, дверь он тоже не откроет. Остается только послать письмо.

– Ну и что ты в нем напишешь? Не умеете ли вы, дескать, летать? Может, и нас научите? Впрочем, это, кажется, единственный способ. Надо его как-то заинтересовать, убедить встретиться. Что-то тут есть, я чувствую. Слишком много совпадений,- Артемий вылил в стаканы остатки вина, отпил.- А что тот малый, который давал тебе читать доклад, ты с ним больше не беседовал?

– Я звонил ему на следующий же день. Он как-то застеснялся, не хотел говорить. Я так понял, что эти бумаги он не должен был никому показывать.

– Что они, секретные? Тогда лучше не соваться. Летательный Институт - фирма солидная, без нас разберутся.

– Нет, дело не в этом. В Институте автора доклада никто всерьез не принимает. Он просто лаборант-энтузиаст.

– Может, попробовать выйти на этого доморощенного Эдисона?

– Попробуем обязательно. Но главное - Угрев-младший. Надо понять, чего он хочет. Если, конечно, это он, то почему он сшивается у вашего окна? Что ему нужно?

– А нам что нужно?

– Ну, летать!

– Да? Летать?

– И вообще, интересно. Терять-то нечего. Я где-то читал: ошибку совершить невозможно. Завтра я узнаю, можно ли встретиться с автором доклада.

Угрев обладал живым воображением и был склонен скорее видеть нечто там, где не было ничего, чем наоборот. Он понял, что муж М-арии и его приятель, не обремененные излишним скепсисом, рано или поздно доберутся до него. Про себя Угрев называл их “вольные сыны эфира”. Чем-то они были ему симпатичны.

И все же мысль о том, что кто-то вторгнется в его жизнь - а Угрев считал летающий плащ и все с ним связанное обстоятельством своей личной жизни,- мысль эта претила ему, пугала. “Это мое дело,- считал он.- Если до сих пор никто, кроме деда, до этого не додумался, значит, изобретение преждевременно. Надо будет - и не такое придумают”. В научно-популярном журнале Угрев нашел статью о гравитации. В статье описывались цорогостоящие опыты с тяжеловесными установками. Угрев прочел и усмехнулся: “А мне плевать на гравитацию - летаю и все тут. И не в зуб ногой!” Но нужно было скрыться от любопытных. Со дня на день возвращалась из отпуска Энергия Константиновна. Угрев решил уехать в Омутйщи. Студия там была почти оборудована, но он привык работать в городе.

Два дня он корпел над срочным заказом, не выходя из дома и не притрагиваясь к плащу. Окна были зашторены - Угрев всегда работал при искусственном освещении.

Наконец он собрался - закончил все дела, уложил в рюкзак плащ, несколько банок консервов, сигареты и прочее и около полудня покинул квартиру, тщательно заперев дверь. Матери оставил записку:

“С приездом! Я на даче на несколько дней. Будут звонить или спрашивать незнакомые - не разговаривай, не объясняй, где я, пожалуйста. Пока”.

Спускаясь по лестнице, он заглянул в почтовый ящик. Там белел конверт.

Угрев достал письмо, сунул в карман, не распечатывая. В электричке прочел. И адрес на конверте, и письмо были отпечатаны на машинке:

“Глубокоуважаемый тов. Угрев!

Мы, Кузьмин А. А. и Зипунов Д. М., обращаемся к Вам по поводу научного наследия Вашего деда, К. Ю. Угрева. Заранее приносим извинения, если произошла ошибка и К. Ю. Угрев, работавший до войны в Летательном Институте, не является Вашим дедом и вообще родственником.

По всей вероятности, однако, ошибки никакой нет. Мы располагаем некоторыми сведениями и собственными свидетельствами. Мы хотим предложить Вам сотрудничество. В случае реализации нашего плана Вы получите значительное и почетное вознаграждение, как моральное, так и материальное. Размеры его будут таковы, что пренебречь им вряд ли мог бы позволить себе даже очень обеспеченный во всех отношениях человек.

В любом случае мы Вас просим, не сочтите за труд, позвоните нам в следующую после получения письма субботу между 15.00 и 15.30 по телефону 415-21-92.

С наилучшими пожеланиями А. Кузьмин, Д. Зипунов”.

“Стало быть, Мария теперь Кузьмина…- Угрев задумался.-Что же они хотят предложить? Или это блеф?” Угрев не был “очень обеспеченным”. На хорошие вещи денег не хватало. “Они, очевидно, на верном пути… А виноват я сам! Но, может, в их предложении есть смысл. Позвонить? Скрыться я всегда сумею…”

Артемий и Даниил отправили письмо после визита к заблудшей овце большой науки - лаборанту Летательного Института Виктору Исаеву. После коротких переговоров, по телефону тот неприветливо пригласил их домой. Виктор жил один, в просторной комнате коммунальной квартиры. Стены опоясывал верстак, заваленный разными приборами и всевозможным хламом. Хозяин был скуластый, с маленькими кабаньими глазками и белыми усами, говорил, немного заикаясь. Поначалу все чувствовали себя довольно скованно. Постепенно Вмктор разговорился.

– Вообще-то когда я узнал, что Серега давал кому-то читать мой доклад, я разозлился.

Серега был приятель Даниила, сотрудник Летательного Института.

– Но потом поговорил с вами и подумал, что, может, это и хорошо. В одиночку мало что сделаешь. Я зимой ездил в Омутйщи, спрашивал у тамошних жителей - никто ничего не знает. Поселок огромный, тысячи участков - я даже дачу Угревых не сумел найти. Один старик порассказал кое-что, но у него такой склероз, что особенного доверия я к его историям не питаю… Тот, кого вы видели у окна,- это, по всей вероятности, внук Угрева. Надо, конечно, найти с ним общий язык. А он замкнутый, никого к себе подпускать не желает. Я звонил ему, представился профессором - он бросил трубку. Вообще началось с того, что я копался в институтском архиве и набрел на один старый отчет Угрева. Я стал читать - там потрясающие вещи! Я поговорил в институте, съездил в Омутйщи. Чтобы продолжать работы Угрева, нужно оборудование, вычислительная машина и тому подобное…

– Как же Угрев-то справился? - перебил Артемий.

– Угрев! Он был гений! Значит, составил я доклад, обратился к шефу. Он не поверил, даже высмеял меня. Но я его понимаю - сам не верил, пока не увидел своими глазами.

– Ты уверен? - спросил Даниил.

– На сто процентов! Я наблюдал за домом, где живет Угрев-младший. Адрес узнал по справочной.

– Летает? - в один голос спросили Артемий и Даниил.

– Летает! Как это работает - я не понимаю. Я знаю, в чем суть идеи Угрева, и знаю, что в конце концов ему все удалось. Но как - неизвестно. Если бы я получил летающую одежду - это какой-то балахон, насколько я сумел разглядеть, - вроде- плаща, я бы разобрался! А тут возможности колоссальные, фантастические!

– Ну… А ты уверен, что разберешься?

– Безусловно!

– Ладно, - Даниил встал. - Попробуем его, как говорится, расколоть. Виктор, можно на время взять твою записку?

– Пожалуйста. Только никому не показывайте.

– Само собой.

Они распрощались.

В переулке носился ветер. Лето запаздывало.

– Будем отправлять письмо? - спросил Артемий.

– Конечно. Взялся за гуж… Ты отстучи на машинке, только повежливей, обтекаемо как-нибудь. Пообещай ему все блага, золотые горы и попроси позвонить.

– Ну а если он позвонит - что мы ему скажем?

Даниил пожал плечами: - Скажем, что не телефонный разговор. Важно установить контакт.

– Хорошо. Фамилии наши я укажу, но подписываться не будем. Образцы почерка совсем ни к чему давать.

– Всегда ты, Артем, любил дешевые детективы. Некрасиво это.

– Ничего. Береженого сам знаешь кто бережет, - возразил Артемий.

– И еще. Дай Марии посмотреть докладец. Кто его знает, не переоценивает ли наш друг Ньютон Галилеевич изобретателя К. Ю. Угрева…

Когда Артемий попросил Марию прочесть доклад, она удивилась: - Вы, оказывается, все еще носитесь с этой чушью. Занялись бы чем-нибудь полезным.

– Ох, - вздохнул Артемий, - в этом вся ты. Что может быть полезней, чем летать! Пусть один шанс из миллиона, но надо же выяснить. Вдруг удача. Это даже в голове не укладывается! Вековая мечта человечества и все такое…

– Я посмотрю, пожалуйста, - нехотя согласилась Мария. - Но я физику давно забыла. И с тех пор, между прочим, чувствую себя значительно лучше…

Она закончила физфак педагогического института, но работала переводчицей. Посмотрев доклад, Мария сказала:

– Есть в этом какая-то наивная правда. Ну и что теперь?

– Теперь - потомок гения, Угрев-младший.

Мария помолчала в раздумье, потом сказала: - Константин Угрев.

– Откуда такая уверенность?

– Я сначала не хотела вам говорить. Я когда-то была знакома с одним Угревым, с Константином. Жил он в районе Лесного проезда.

– Это потрясающе! - воскликнул Артемий. - Ну, рассказывай.

– Да рассказывать-то нечего. Довольно милый молодой человек, художник. Про деда своего он ничего не говорил.

– Он был в тебя влюблен?

– Не знаю.

– Очевидно, так, поэтому он здесь и крутился!

– Какой все это бред! - Мария вдруг рассердилась.Все время ты гоняешься за какими-то призракам”!

– Я же занимаюсь этим -в свободное от работы время,примирительно сказал Артемий.

– Пора бы повзрослеть!

Мария вышла из комнаты.

Они не ладили.

Угрев шел от станции через лес по мягкой, немного влажной тропинке. В голове крутилась песенка, слышанная в электричке: “Мы охотники за удачей и не ведаем, что творим…”

Дача стояла на отшибе, единственная на этой стороне улицы, окруженная редкими соснами. После пожара уцелел фундамент и часть веранды, к которой.пристроили щитовой садовый домик. Получилось неказисто, но жить можно.

“Жить-то можно”,- думал Угрев, отпирая дверь. Комнаты пропитались сыростью - солнце почти не проникало в дом, Угрев распахнул окна. Пахло травой.

Он достал из рюкзака плащ, надел его и повис в воздухе.

В невесомости жизнь казалась ясней.

“В торбе хлеб, соль, пшеница - кто с кем хочет поделиться? С кем я хочу поделиться? Со всеми? Ни с кем? Или это одно и то же - у всех все и ни у кого ничего? Не так, конечно. Однако завтра суббота. Звонить этим проходимцам? А они, наверное, и не проходимцы вовсе…”

Угрев подлетел к казарменной пружинной кровати в углу комнаты, скинул плащ и плашмя упал. Кровать закачалась, заскрипела. Плащ медленно опустился рядом.

“Позвонить и начать водить их за нос? Не годится. Если не звонить, они, конечно, приедут сюда, разыщут. Шила в мешке не утаишь. Можно совсем уехать, на юг, например… Но это крайний выход…”

В таких размышлениях он провел остаток дня. С запозданием он пожалел, что не проверил, существуют ли такие люди - Кузьмин и Зипунов. Фамилии ему не нравились. “Хотя зачем им врать, тем более все легко узнать в справочном бюро, - рассуждал Угрев.- Но я-то не узнал…”

В субботу, в четвертом часу дня, в той самой комнате, у окна которой появлялся человек в летающем плаще, резко зазвонил телефон. Артемий и Даниил, коротавшие ожидание за шахматами, переглянулись. Артемий снял трубку:

– Да, я слушаю.

– Здравствуйте,- голос звучал издалека.- Говорит Угрев.

– Здравствуйте,- Артемий на секунду замешкался.

Даниил ободряюще махнул рукой. Артемий кивнул и продолжал:

– Это Артемий Кузьмин. Мы очень рады, что вы позвонили.

– Погодите радоваться,- Угрев говорил сумрачно. Он решил сразу показать себя твердым человеком.- Чем могу служить?

Даниил, наклонясь к трубке, прислушивался.

– Давай, Артем,- шепнул он.

– Видите ли,- Артемий вздохнул,- мы интересуемся изобретением вашего деда…

– Каким изобретением? - перебил Угрев.

– Главным, -aнтигравитацией…

– Никакой гравитаци:- не существует. Только гравитация.

– Я не специалист…

– Это хорогло,- вставил Угрев.

– …и ведь дело не в названии, верно.

– В чем же?

– В конечном результате.

– Так-так… Значит, говорите, не специалист,- Угрев владел разговором. “Естественно,- подумал он,- я же могу прервать в любой момент”.- А кто же вы такой?

– Я медик.

– Ученый? - в голосе Угрева Артемию послышался сарказм.

– Да, я кандидат наук.

Угрев присвистнул в трубку: - Как же называется ваша диссертация?

– Какое это имеет значение?

– Все имеет значение,- наставительно сказал Угрев.

– Хорошо, я скажу,- согласился Артемий,- хотя я не понимаю, зачем… “Статистический анализ ночного недержания у подростков”.

Угрев засмеялся: - Неплохо, неплохо. Так вы психиатр?

– Невропатолог.

– А ваш приятель? Д. Зипунов, если не ошибаюсь, он кто?

– Не ошибаетесь. Он экономист.

– Тоже ученый?

– Ну да.

– Ладно,- казалось, Угрев остался доволен учиненным им допросом.- Все прекрасно. Чего же хотят от бедного художника?

– Я же говорил - нас интересует плащ,- Артемий смотрел на Марию, тем временем вошедшую в комнату.

– Ну как? - спросила она.

Артемий отрицательно покачал головой.

– Плохо,- добавил Даниил.

Угрев не спеша объяснял:

– Не пойму, о чем вы говорите. Если вам нужны труды деда, обращайтесь в Летательный Институт, по месту его работы. Весь его домашний архив погиб.

– А лаборатория? Нельзя ли ее посмотреть?

– О, это громко сказано - лаборатория. Так, куча рухляди в чулане. Все ценное сгорело, что там смотреть. Допотопный осциллограф? Старую муфельную печь?

– Нет. Летающий плащ.

Угрев молчал. Ему было ясно, что никаких конкретных идей у преследователей нет, они элементарно любопытствовали. Задача была отвадить их.

– Кто вам наплел эту околесицу? - резко спросил Угрев.

– Один сотрудник Летательного Института.

– А! Профессор. Как же, как же. Он даже следил за мной. Он просто сумасшедший.

– Нет,- возразил Артемий,- и вы знаете, что это не так.

– Вот что, молодые люди…

“Сейчас бросит трубку”,- сказал Даниил.

– …я советую вам забыть об этих нелепицах…

Мария вдруг взяла у Артемия трубку.

– …и будем считать разговор окончательным. Все.

– Подожди! - крикнула Мария.

– Кто это? - спросил Угрев.- Мария?

– Да, я. Мы можем встретиться?

Угрев не отвечал.

Артемий закуривал, Даниил напряженно смотрел на Марию.

– Костя, я прошу тебя,- говорила Мария,- ты же ничего не теряешь. Я приду, куда ты скажешь, в любое время.

Угрев стоял в тесной стеклянной будке и рассеянно оглядывал небольшую площадь у станции, засыпанную щебнем.

Было пасмурно, отходящая электричка набирала ход. Он согласился:

– Хорошо, приезжай в Омутищи. Но ты должна быть одна. Приезжай на электричке 20.15, сегодня. Я буду ждать на платформе. Если с тобой кто-нибудь приедет, я не встречу тебя, а в темноте дачу вам не найти. Привет.

Угрев повесил трубку и тут же обругал себя: “Эх, не выдержал, черт меня возьми! Хотя, конечно, все равно бы нашли. С другой стороны - что теперь делать?… Как с Марией-то объясняться?…”

Артемида оживилась.

– Лиха беда начало! - закричал Артемий и поцеловал руку Марии.- Аи да Маша! Выручила!

– Да, вот что значит сила женщины,- улыбался Даниил.- Теперь вперед, в логово тайны!

– Боюсь, что вы сами себя водите за нос,- сказала Маша.

– Поедем все вместе,- резюмировал Даниил,- но на разных поездах. Мы с Артемом отправимся пораньше, часов в пять, а Маша - как условилась.

– Он догадается,- сказала Мария,- он умный.

– Справимся. Еще Виктора бы надо позвать,- предложил Артемий.

– Обязательно,- подтвердил Даниил.- Я позвоню ему.

– Вы еще всех чад и домочадцев пригласите,- сказала Мария.- На пикник.

С Виктором договорились легко.

– Все, я ухожу,- сказал Даниил.- Ровно в пять жду тебя, Артем, на вокзале, у пригородных касс.

– Эх вы, Шерлок Холмс и доктор Ватсон…- вздохнула Мария.- К чему такие сложности? Поехали бы все вместе, а перед Омутищами разошлись бы по разным вагонам.

– Нет-нет,- сказал Артемий,- у меня слабость к детективам, это во-первых, а во-вторых, он наверняка будет следить.

– Не будет,- твердо сказала Мария.

– Почему?

– Мне так кажется.

Прощаясь с Даниилом, Артем спросил: - Ну что, Данила-мастер, выходит у тебя каменный цветок?

– Выходит, выходит.

У соседа, матерого огородника Агапыча, Угрев взял тяжелый древний велосипед с большим багажником и в полдевятого покатил на станцию. Он ехал по гладкой пустой дороге.

Сквозь лес как сквозь решетку било красное солнце. “К погоде, “непогоде” - Угрев не помнил этой приметы.

Мария ждала на платформе. Вверху медленно разгорались фонари. Она стояла, опираясь на перила, худая, с небольшой сумкой через плечо. Угрев подъехал, поздоровался, глядя снизу: - Привет.

– Привет,- ответила Мария и спустилась по дощатой лестнице. Угрев внимательно разглядывал ее. Она сказала: - Ты смотришь, будто стреляешь в упор.

– Ну что ты. Садись, поехали.

– На багажник? Он выдержит?

– Конечно, выдержит. Только садись боком, чтобы цепь не задеть. И держись покрепче - будем ехать быстро. Твой супруг со товарищи уже небось наблюдают из кустов.

Мария не ответила, они двинулись. Угрев тяжело нажимал на педали, разгоняя велосипед. Вскоре выбрались на шоссе, Угрев выпрямился.

– Далеко это? - спросила Мария.

– Да.

– Костя, скажи мне сразу, ответь, да или нет - насчет плаща.

Угрев обернулся, посмотрел на нее. Велосипед вильнул.

– Ты же в это не веришь,- пожал плечами.

– В это невозможно поверить - не существует. Так ведь?

Мария молчала.

– Не торопись,- посоветовал Угрев то ли Марии, то ли самому себе. Он свернул с шоссе и стал петлять по слабо освещенным улицам дачного поселка. Трясло. Минут через пятнадцать снова выбрались на асфальт.

– Мне кажется, мы едем в обратную сторону,- сказала Мария.

– Верно. Я немного запутал следы.

– О господи! Прямо-таки бульварный роман.

Угрев засмеялся: - Обстоятельства требуют.

Он снова повернул куда-то в темноту, проехал по неровной тропинке сотню метров и остановился.

– Все, дальше пешком.

Они пошли через густой подлесок, хвоя колола руки. Блестел руль велосипеда. Вверху гудела высоковольтная линия. Вскоре уперлись в дряхлый забор. Угрев открыл низкую калитку и пропустил Марию вперед.

– Подожди,- он укатил велосипед в сторону, повозился немного, поднялся на крыльцо и отпер дверь.- Милости прошу.

Мария вошла в дом. Угрев закрыл дверь, дважды повернул ключ в замке и включил свет.

Они прошли в комнату. Окна были тщательно зашторены, в центре стоял большой кульман, в углу - мольберт, завешенный куском холста.

– А зачем окна так плотно законопачены? - спросила Мария.- Светомаскировка?

– Это ведь моя студия,- объяснил Угрев,- а я привык работать с электрическим -освещением. И светомаскировка тоже. Окна еще закрыты ставнями, так что снаружи вообще ничего не видно.

– Неужели ты так прячешься от Артема с Даней?

– Не прячусь, а прячу.

– Что?

– То! - Угрев улыбался простодушно, но хитро.

– Ну и зря,- Мария отвернулась.- Твою дачу захочешь - не найдешь.

– Кто ищет, тот всегда найдет. А они ребята упорные.

– Да вообще это розыгрыш какой-то. Зачем только - не понимаю.

Угрев присел на край стола, закурил.

Он смотрел на Марию - черноволосую, бледную, с немного асимметричным лицом. У нее были очень румяные щеки, “чахоточне” - говорила она.

Угрев подошел к стене, снял с гвоздя плащ, сунул руки в рукава и взлетел. Мария ахнула. Угрев повис горизонтально, облетел комнату, слегка отталкиваясь от стен, и перевернулся через голову. Из кармана плаща выскочила и упала к ногам Марии копейка. Она машинально подняла монетку и протянула ее Угреву. Он, улыбаясь, опустился на пол, снял плащ и взял копейку:

– Благодарю. Вы очень любезны.

Мария в оцепенении смотрела на него.

– Ну, Костя…- Она села на стул.- Не может быть… Давно это у тебя?

Угрев засмеялся: - Ты спрашиваешь, как будто это болезнь какая-то. Нет, недавно, месяца полтора.

– Но послушай, как же ты скрываешь…

– А что прикажешь делать? - Угрев пожал плечами.

– Невероятно! Я видела, а все равно не могу поверить… А можно, я попробую? - попросила Мария.

– Давай.

Угрев помог ей надеть плащ. Плащ был заметно велик.

Утопая в нем, Мария медленно оторвалась от пола и повисла в воздухе. На лице ее было такое испуганное выражение, что Угрев взял полу плаща и потянул ее вниз. Мария запротестовала:

– Не надо! Я сейчас освоюсь.

– Не бойся. Это почти как плавать, только легче. Не делай резких движений,- посоветовал Угрев.

– Как здорово! - Мария закружилась по комнате.

Угрев сказал: - Не увлекайся, хватит для начала.

Мария послушно приземлилась.

Когда Угрев повесил летающий плащ на место, Мария сказала:

– Ты как ребенок, который разрешил поиграть своей игрушкой и боится, что ему ее не отдадут.

Угрев прошелся по комнате.

– Да, боюсь. Во-первых, действительно не отдадут, во-вторых - сломают.

– Неужели ты так и собираешься всю жизнь держать это в секрете?! - возмутилась Мария.- Дичайший эгоизм! Да и наивно это.

– Не горячись. Подумай, ну что я могу сделать. Пойти к директору Летательного Института. Это же мильон терзаний - ведь с улицы просто так к директору не пустят. Значит, придется показывать плащ неизвестно скольким людям, из которых девяносто девять и девять десятых процента будут, считать меня шарлатаном или просто сумасшедшим, как моего деда, изобретателя.

– Расскажи про деда.

– Подожди,- Угрев умолк и прислушался.- Ты уверена, что твои, так сказать, компаньоны не разыскивают меня сейчас?

– Уверена,- неуверенно сказала Мария.

– Да, мне послышалось. Это ветер. Так вот. Даже если мне после неизбежных и многочисленных мытарств удастся убедить кого-то, кроме фанатиков, вроде того типа, который назвался профессором…

– Его зовут Виктор.

– Неважно. Если кто-то из серьезных людей и заинтересуется, то этот плащ все равно уничтожат, а нового не сделают.

– Почему уничтожат? Почему не сделают?

– Потому что это невозможно! Ты знаешь, наверное - там сетка внутри. Если нарушить оболочку, ткань, сетка рассыплется, я смотрел. Для того, чтобы это понять, не надо быть физиком. Можешь сама убедиться. Плащ не разбирается. Понимаешь? Надо идти не с конца, а с начала. Если кто-то сможет повторить работу деда - прекрасно, мы научимся делать такие плащи. А сейчас ясно только, что это в принципе возможно- вот он, плащ, висит на гвоздике…

– Но так не бывает! Чтобы ничего нельзя было узнать.

– Как видишь, бывает! Дед мой, Константин Юрьевич Угрев, был большой шутник и любитель мистификаций. Вообще странный человек. Я его, конечно, не знал, но матери, когда он умер, было семнадцать лет. Я поздний ребенок. Бабушка умерла еще раньше, и дед с матерью жили вдвоем. Ну, Константин Юрьевич работал себе и работал в Летательном Институте. Время было интересное, масса всяких идей. То, что. матушку мою зовут Энергия Константиновна, говорит само за себя. К тому же у деда была эта самая невесомость. Но он был одиночка, мечтатель и не очень-то уживчив. Ни с кем не советовался, не делился, все делал сам, что называется, от и до. И вот, когда работа была уже почти сделана, в институте случилась какаято история, и деду пришлось уйти. Это было в конце тридцатых.

Он на свой страх и риск здесь, на даче, закончил опыты. Но в институте к тому времени многое изменилось. Когда дед пошел к директору института, тот как-то очень грубо с ним обошелся - дурак просто был, наверное. Дед хлопнул дверью. Он был старой закалки и вспыльчивый к тому же. В тот же день он уничтожил все бумаги, относившиеся к его открытию. Мать помнит, как он запихивал в печку листы, которые вырывал из толстой тетради. Когда она спросила деда, что он делает, он ответил, что, мол, из-за этих записей могут быть неприятности. Понятно, в общем. После этого Константин Юрьевич прожил еще года два здесь, в Омутищах. Тогда был большой дом, он сгорел после войны. Сгорела и та комната, где была лаборатория, так что даже предполагать, в каком направлении работал дед, нельзя. Но дома был каменный погреб с железной дверью, он уцелел. Думаю, дед нарочно устроил такой сейф. Там лежало много всякой рухляди, потом мать всю ее вытащила в чулан - ну а я наткнулся на летающий плащ.

– Выходит, дед твой всех таким способом разыграл?

– Не без того, наверное, но не это главное. Он, конечно, обиделся - он был уважаемый ученый, читал лекции, а с ним обошлись как с мальчишкой. Вот он и решил, что никому его изобретение не нужно, да и не хотел осложнять дочери жизнь. Он ведь был уже стар.

– И ты идешь по его стопам.

– В каком смысле?

– Не хочешь осложнясь себе жизнь и пытаешься все скрыть. По-моему, это почти преступление.

– Я считаю, дед был прав. Эта штуковина преждевременна. Ни к чему она; в сущности. Так, занятная игрушка, к тому же в единственном экземпляре. Поэтому, между прочим, надо ее беречь.

– И чтобы сохранить для себя игрушку, как ты выражаешься, надо хранить под спудом величайшее изобретение, так, что ли?

– Да, так!

– Как же ты заблуждаешься! - Мария возбужденно заходила по комнате, потом подошла к нему и посмотрела в глаза.

Угрев потупился.

– В чем же я не прав? - пробормотал он и через мгновение вдруг прибавил: - Знаешь, я ведь хотел на тебе-жениться.

– Догадываюсь,- тихо ответила Мария.

– Надо было, наверное, быть решительнее… Мне всю жизнь этого не хватает.

Мария подошла к мольберту, стоявшему в углу, откинула закрывавший его кусок холста. На раме был укреплен подмалевок картины, изображавший две фигуры - мужскую и женскую, висевшие в странных позах, держась за руки, над верхушками деревьев.

– Конечно, надо быть решительнее! Огласки испугался! Подумаешь, сначала не поверят. Конечно, будут сложности Ну и что? Чего бояться? Зато потом!

– Что потом? Тоже ничего не будет, кроме неприятностей. Уверяю тебя, плащ невоспроизводим. Знаешь, бывают японские магнитофоны - как только открывал крышку, механизм рассыпается. Дед эту идею давно использовал.

– Тебе просто-напросто лень беспокоиться! Ты боишься всего на свете, жить боишься!

– Тебе, Маша, полком бы командовать.

Мария отмахнулась.

– Слушай, Константин,- сказала она, не сводя с него глаз,- дай мне еще полетать. Только на улице.

– Нет, нельзя.

– Почему?

– Слишком ветрено.

– Я осторожно! Ты, наверное, думаешь, там Артем сторожит. Да твою дачу днем с огнем не найти, тем более сейчас, среди ночи! Я немного! Ведь это мой, может быть, единственный шанс. Пожалуйста, Костя!

Угрев не умел отказывать.

– Ладно, так и быть. Только вот что: полетишь с чердака и обязательно со страховкой. Действительно очень ветрено.

После долгих блужданий трое любознательных молодых людей стояли на той самой улице, где находился дом Угревых.

Четвертой в компании была Артемида, но она была невидима и стояла отвернувшись.

– Что, мужики, безнадежно? - спросил Виктор.

– Похоже на то,- устало ответил Артемий.

– С велосипедом он здорово придумал,- с сожалением заметил Даниил.- Права была Мария - он ловкий малый.

– Не столько он ловкий, сколько мы дурни,- возразил Артемий.- Мария опять-таки права.

Виктор отошел к обочине и уселся на траву. Артемий и Даниил переговаривались.

– Кого я только не спрашивал! Никто ничего не знает.

– Еще бы! Тут столько домов. Это как иголка в стоге…

– К тому же даже приблизительно неизвестно, куда же он поехал на самом деле.

– Да, направление неизвестно. Я спрашивал о велосипедисте с девушкой на багажнике, но, разумеется, каждый второй велосипедист с девушкой на багажнике.

По улице приближался к ним нетвердой походкой пожилой мужчина.

– Попробую в последний раз,- сказал Даниил.- Если ничего - домой. Извините, папаша,- обратился он к прохожему,- вы не знаете, где тут дача Угревых?

Мужчина остановился, покачнулся и задумался.

– Угревых, Угревых. Это где Костя, что ли?

– Да-да, где Костя.

Преследователи замерли. Артемида через плечо покосилась на них.

– Вот она,- мужчина показал на забор.- Видите - всего одна и есть на той стороне…

– Что-то света не видно,- сказал Артемий.

– Ну, не знаю,- мужчина пожал плечами и снова покачнулся!- Дача-то в глубине. Вы пройдите, пройдите. Костя там, я точно говорю. Он сегодня заходил, велосипед брал.

– Большое вам спасибо.

Агапыч удалялся.

– Послушайте! -окликнул его Артемий.- А собаки у него нет?

– Чего? Собаки? - Агапыч замотал головой.- Не, собаки нет. Какая у него собака…

– Ну, кажется, клюнуло,- прошептал Даниил.- Все. Пошли. Перелезем через забор. Только тихо.

Они продрались через заросли крапивы и подошли к дому.

– Дом выглядит необитаемым,- сказал Артемий тихо.

Виктор прижался ухом к стене: - Там кто-то есть.

– Голосов не слышно?

– Нет. Шаги. Кто-то ходит.

Даниил крадучись обошел вокруг дома.

– С другой стороны есть слуховое окно, довольно большое, но к нему без шума не подлезешь.

– Будем ждать.

– Там, за кустами. Оттуда весь дом отлично видно.

– Виктор, приготовь на всякий случай фотоаппарат. Только тихо, братцы.

Угрев принес стремянку, через люк в потолке они вылезли на чердак и, нагибаясь, подошли к незастекленному окошку.

Ветер совсем разогнал тучи, бледным светом светила луна.

– Значит, Маша,- говорил Угрев, закрепляя капроновый шнур на рукаве летающего плаща,- осторожнее. Главное - спокойнее, не дергайся. Аккуратнее с веревкой.

Мария надела плащ.

– Ох, какой большой.

– Не бойся, давай.

Мария вылетела через слуховое окно. Шнур скользил в руках Угрева. Он выбрался на крышу. Сразу же снизу ударила лиловая фотовспышка. Угрев отшатнулся.

– О, проклятье! Маша, назад,- он резко дернул за шнур.

На площадку перед домом выскочили трое.

– Назад! Назад! - Угрев рвал шнур.

Прямо над домом протягивался толстый сук.

– Не могу! - кричала Мария.- Я зацепилась!

Внизу шумели.

Мария металась, стараясь высвободиться, но вдруг выскользнула из плаща и упала на крышу. Загремела жесть.

Угрев бросился к ней, отпустив шнур.

– Что?! Жива?

Мария стонала.

– Ничего.

– Кости целы?

– Да,- она встала, опираясь на руку Угрева.

Он посмотрел вверх. Плаща на суку не было.

– Где плащ?! - закричал он.- Где плащ?!

Плащ относило к опушке негустого леса, окружавшего дачу.

– Улетит! - Угрев бросился вниз, спрыгнул на крышу пристройки, на крыльцо, схватил велосипед. К нему бежали преследователи, возглавляемые Артемидой.

Угрев вскочил в седло и поехал к калитке.

“Если вылетит из леса - все, не поймать”,- мелькнула у него мысль.

Он выехал на улицу и помчался к полю. Остальные ринулись следом. Но было поздно. Плащ летел высоко, за ним тянулась веревка, придавая ему сходство с воздушным змеем. Порыв ветра подхватил его и бросил на провода высоковольтной линии. Плащ трепался как флаг.

Когда преследователи подбежали к Угреву, металлическая сетка плаща замкнула провода, и плащ вспыхнул, как нить электрической лампочки. В поселке на мгновение померк свет.

Угрев оглядел преследователей, развернул велосипед и поехал к дому.

– Костя, стой! - крикнула Мария.

Ущев остановился.

Мария подбежала к нему: - Я с тобой, можно?

Угрев кивнул, Мария села на багажник, они уехали.

Преследователи двинулись к станции. Виктор часто оглядывался. Останки летающего плаща висели на проводах, напоминая спящих птиц.

– Я сделаю, сделаю! Угрев смог, и я смогу,- говорил Виктор.

– Вернется, куда она денется,- говорил Артемий.

“Всякое бывает”,- думала Мария или не думала ничего.

 

Валерий ЛИСИН. ОБРЫВ

Осень умирала тихо и медленно, как безмятежная старость.

Они стояли и смотрели на тонкую, высокую березку, верхняя половина кроны которой отдавала червонным золотом, а нижняя была еще темно-зеленой. Граница между зеленым и желтым проходила наискось почти через середину дерева и казалась бритвенным резом. Они любовались березой, а в лучах уходящего солнца запутывались паутинки.

– Пойдем, дочура, посмотрим, как солнце уходит за море!

– А завтра придем к березке?

– Конечно. Мы будем приходить сюда каждый день!

Маленькая ладошка в его руке удивительно согревала душу, и ходить так, взяв ее за руку, он мог целый день.

– Поздний ребенок всегда является предметом особой любви родителей. А если этот ребенок единственный… - так час назад заканчивался разговор в Управлении по воспитанию.

– Я вас понимаю!- ответил клерк.- Я вас понимаю,- и, подчеркивая понимание, он склонил голову,- но разрешения на воспитание девочки в семье пока не пришло. И если такое разрешение не придет до ноября, мы вынуждены будем…

– Да,- перебил Зарубин, чтобы не слышать дальнейших слов.- Да, я знаю. Я… - у него дрогнула губа, и волна теплой щемящей боли и нежности на несколько секунд парализовала его..

Он вышел на крыльцо, и дочка вложила свою ладошку в его руку. Она немного озябла, ожидая его, и ручонка ее была прохладной.

– Ты замерзла?

– Нет, папа, что ты! Просто я держалась за железные поручни.

Однажды он спросил:

– Может быть, ты не будешь держать меня за руку, ведь ты уже большая?

– Мне скучно без твоей руки!

Ответ вначале озадачил его, но потом он понял, что она сказала удивительно точно. Потому что, когда oни бродили, взявшись за руки, возникала какая-то дополнительная связь, какой-то информационно-эмоциональный канал, облегчая и упрощая общение. Иногда им не нужны были слова.

За эти годы, со дня ее случайного рождения, у них установилась общность психики, и если она заболевала, заболевал и он. Рождение ее было действительно нелепейшим случаем: она появилась на свет во время их совместной с Катюшей трехлетней экспедиции в космической глухомани.

В эти экспедиции отправлялись смешанные пары - психологи установили, что биологическая единица (мужчина - женщина) более работоспособна и намного стойче переносит превратности судьбы. Комплектование подобных пар было трудным, но благодарным делом, удачно подобранные пары, возвращаясь из экспедиции, представляли результаты работы, выполнить которую было под силу лаборатории со штатом в 6-7 человек. Конечно, людей, из которых составляли исследовательские ячейки, влекло друг к другу, поэтому один из двух отправляющихся должен быть неспособным к деторождению.

И разработаны были почти безвредные препараты, которые подавляли способность к продолжению рода человеческого на период экспедиции, не ограничивая, впрочем, сексуальных отношений. Все было легко и просто, приятно и безопасно.

Зарубин любил Катюшу и, естественно, настоял, чтобы блокировали на эти годы именно его. А когда и к ней пришла любовь, они стали беспредельно счастливыми. Любимая работа и любимый человек. И все с тобой, вот здесь, вместе, в тебе и во мне.

Нарушение жизненного цикла у Катюши они восприняли как реакцию организма на резкое изменение условий жизни.

Такие случаи бывали - их об этом предупреждали. И когда у Катюши начал расти живот, они приписали это ее увеличившемуся аппетиту. И только когда ребенок начал колотить ножкой, требуя изменить к себе отношение, Катя поняла все. И тошноты.

И аппетит. И появившуюся страсть обильно солить пищу. Это была и радость - Зарубину уже исполнилось тридцать три, и трагедия - к тому времени они находились вне радиовидимости Земли. И когда пришел час таинства рождения, Катюша прогнала Зарубина, не разрешив находиться ближе ста метров, и умудрилась родить, обрезать пуповину, вызвать дыхание и обмыть ребенка сама. Зарубин в это время готов был выть на луну, но не было луны и сел голос. Катюша махнула ему рукой, разрешая подойти, и он простонал: “Ну, что, Катюша?”, она вздрогнула и посмотрела на него - Зарубин выглядел не лучше ее, а в глазах горела такая любовь и такая нежность, что Катюша заплакала.

Они дали клятву выполнить весь намеченный объем исследований и сдержали ее. Малышке Зарубин соорудил специальный костюм, боясь, что активная микрофлора планеты погубит не защищенный прививками организм. Из этого костюма она все время вырастала и однажды выползла из него и поползла по мшистой поляне, набивая рот ягодами и распугивая важных, ленивых лягушек. Там они ее и нашли, обкусанную до самых волос насекомыми, со вздувшимся от ягод животиком. Она так устала от новых впечатлений, что уже не могла кричать, и руки ее по локоть были вымазаны кровавым соком ягод.

Но все обошлось. И как только она начала ходить, Зарубин стал всюду таскать ее за собой и руку малышки выпускал, казалось, только ко сну.

Роды, кормление ребенка и те чудовищные нагрузки, которые выпали на их долю, не прошли бесследно. Видимо, все это вызвало деиммунизацию Катиного организма, какой-то вирус свалил ее, и в два дня она угасла. Это было неожиданно и страшно. Зарубин почернел от горя, и первые слова, которые он сказал малышке, были: “Теперь я тебя буду называть Катюшей!” А через три дня за ними прилетели. Малышке тогда было два года. Еще два года их продержали в обсервации, потому что в крови нашли нейтральный вирус. Вирус обладал мощной жизненной силой, и от него не могли избавиться, а потом еще дольше присматривались к тем следам, которые он мог оставить в генах.

А время шло. Сложившаяся система Общественного Воспитания была с самого начала нарушена, и от растерянности Зарубину разрешили воспитывать девочку до школьного возраста.

В ноябре начались занятия в приготовительном классе, и Зарубин обязан был отдать девочку в интернат. Малышка стала целью его жизни, ее смыслом и содержанием. Он был не просто добросовестным отцом, он стал для девочки и Матерью и Учителем. Вернее, множеством учителей. Она рано научилась читать и писать, сносно разговаривала на двух языках и с огромным удовольствием усаживалась за рояль. Он одержимо заполнял пустоту, образовавшуюся после смерти Катюши-старшей. И это ему удавалось. Девчушка росла славной, доброй, одаренной и любила его без памяти.

Маячивший впереди интернат казался кошмаром. Это слово разрасталось до размеров черной дыры, казалось гадким и от этого становилось еще страшнее. Зарубин начал борьбу. Он написал в Центральное управление по Воспитанию, сходил в местный комитет Управления Общественного Воспитания. Беседа, состоявшаяся там, была корректной и откровенной и отняла у него половину надежды. Но приняли его там прекрасно.

– Здравствуйте! Моя фамилия Зарубин!-сказал он, войдя в кабинет, который ему указали.- Я пришел, чтобы…

Клерк вскочил и, обойдя стол, дружески протянул обе руки:

– Я все знаю. У вас запутаннейший случай, и нам предстоит долгая беседа. Чтобы нам не мешали, давайте пройдем в Овальную комнату,- он взял Зарубина под локоть и, ловко лавируя среди столов, шкафов, коридоров и просителей, провел его в уютную, действительно овальной формы комнату, специально созданную для конфиденциальных бесед. Они удобно уселись. Зарубин с удовольствием выпил почти целую бутылку оранжада, ему надо было как-то скрыть волнение и собраться.

– Понимаете,- начал клерк,- за последние сорок лет ваша девочка - единственный ребенок, который воспитывался в семье. Вы прекрасно знаете, что исключений Система Общественного Воспитания не допускает.

– Я сам…

– Вы тоже. Как и я. Как и мы все! Вы знаете, чем мы обязаны Системе. Исчезли преступность, наркомания, пороки, исчезла даже ложь! Повысилось в несколько раз общественное значение индивидуальности. Люди легче находят призвание, меньше ошибаются, экономится драгоценнейшее время жизни, силы ума, воли и интеллекта. Появилась доброжелательность. Человечество стало добрей, наконец!

Зарубин молчал, ему нечего было возразить, он не ожидал, что его припрут к стенке “человечеством”.

– А что же нам делать? - спросил он, наконец.- Я не представляю себе, как мы будем жить друг без друга!

– А я не представляю себе, как может быть воспитан человек вне Системы.

– Если бы нам разрешили хоть изредка встречаться…

– Но вы же знаете, что Система исключает любые контакты!

– Система подразумевает детей, которые со дня рождения не видели своих родителей! Ведь не случайно же их даже на первое кормление приносят не к их матерям.

– Ну, это делается, чтобы притупить чувство собственности в материнском инстинкте. И когда роженица начинает кормить чужого ребенка, материнский инстинкт просыпается очищенным от шелухи “мое”. Для нее каждый ребенок свой. Такие женщины потом прекрасно работают в Системе.

– Но мы уже знаем друг друга. Как же нам обойтись без контактов?

– А как отнесутся к подобным контактам тысячи других детей? Что в них может проснуться?

– Но у них же есть рабочие мамы!

– Да, теперь мы имеем возможность к каждым трем воспитанникам прикрепить двух мам.

– Мама первой половины недели,- усмехнулся Зарубин,и мама второй половины недели.

– Вы не любили ваших мам?- удивленно спросил клерк.

– Люблю. Я и сейчас переписываюсь с ней.

– Ах, вы из тех, у кого была одна рабочая мама!- Зарубин вспомнил нежную морщинистую руку и прощальные слова: - Я с таким трудом нашла тебя. И вот ты уже взрослый. Как быстро пролетело это время! Не покидай меня насовсем, пиши мне, сынок…- Зарубин почувствовал, как в нем дрогнуло и проснулось что-то новое.

– Я становлюсь социально опасным элементом!- сказал он.

– Да!- улыбнулся клерк, но глаза его не улыбались.

– Так что же нам делать?- спросил Зарубин.

– Мы запросили Управление. Из центра приезжали специалисты, они проверяли вашу девочку, вы помните.

– Да!

– Мы обязаны были изъять у вас ребенка, но на свой страх и риск оставили девочку у вас до наступления школьного возраста. Так что у вас еще есть примерно восемь месяцев.

Так закончился самый первый визит в Управление.

А сейчас они шли к морю, и прохожие, как всегда, удивленно оборачивались на необычную пару. Они шли, взявшись за руки, и море шуршало им навстречу галькой.

А на столе Председателя Управления лежал подготовленный коллегией Управления мотивированный отказ в разрешении воспитания девочки в семье с категорическим требованием к местному комитету немедленно направить ребенка в интернат.

Дискуссия по этому вопросу закончилась час назад. Против решения коллегии голосовал только один человек. Председатель, обладающий правом вето, участия в дискуссии не принимал.

Сейчас коллегия собралась для утверждения своего решения и подписи документа. Председатель взял в руки ручку и произнес традиционную формулу: - Я призываю вас еще раз все тщательно взвесить и сообщить окончательное мнение.

Хмурое молчание подтвердило решение.

– Я хотел бы выслушать противника!- отходя от формулы, сказал Председатель.

– Все свои доводы я изложил коллегии. Они оказались несостоятельными. А сейчас я вас прошу задуматься, почему за семьдесят лет функционирования Системы не появился ни один гений?!

– Ну что ж, давайте подумаем!- сказал Председатель, выводя первые буквысвоей подписи.- Давайте подумаем! - сказал он и отложил ручку.