54

Самолет слегка подпрыгнул на посадке и с визгом резины заскользил по асфальту.

Морин представила, как замедляется дымное вращение шасси и как летчик дает обратный ход турбинам. За стеклом иллюминатора открылся знакомый пейзаж аэропорта «Фьюмичино», милый, домашний, в отличие от суетливой и равнодушной технической оснащенности аэропорта «Кеннеди» в Нью-Йорке.

Здесь не лучше и не хуже, просто иначе.

Аппарат послушно подкатил к концу посадочной полосы под аккомпанемент приятного голоса стюардессы, поздравлявшей пассажиров с прибытием в Рим на итальянском и английском. Морин одинаково хорошо говорила на обоих языках, но теперь оба показались ей иностранными.

Самолет наконец застыл в неподвижности, и по этому безмолвному сигналу в салоне послышалась автоматная очередь отстегиваемых ремней.

Морин сняла с полки дорожную сумку и среди вереницы пассажиров двинулась к выходу. Сойдя по трапу, пассажиры перестали быть пассажирами и превратились в твердо стоящих на земле людей, которых лишь временно подвесили в воздухе.

В людском потоке Морин прошла в зал получения багажа. Она знала, что никто ее не встречает, и была этому рада.

Отец позвонил ей из Токио, где открывал еще один ресторан «Мартини». Зная об исходе следствия, он разговаривал с ней, как со звездой международного класса.

Франко Роберто сообщил ей, что коллеги из комиссариата собираются всем кагалом встречать ее в аэропорту, поэтому она поменяла билет на рейс несколькими часами раньше. Она не чувствовала себя триумфатором, и ей совсем не улыбалось подобное чествование.

Сняв свой багаж с ленты транспортера, она погрузила его на тележку и двинулась к выходу.

На подходе к стоянке такси она услышала над ухом чей-то голос:

– Простите, вы синьорина Морин Мартини?

Морин поставила тележку на тормоз и оглянулась. Перед ней стоял китаец средних лет, низкорослый и узкоглазый, как все китайцы.

– Да. Что вам угодно?

– Ничего, синьорина. У меня к вам поручение. Один человек из Америки попросил передать вам вот этот пакет.

Китаец протянул ей коробочку, обернутую блестящей подарочной бумагой и перевязанную золотистой ленточкой.

– Что это?

– Тот человек сказал, что вы сами поймете. Еще он просил поблагодарить вас и сказать, что ответа не требуется. С возвращением домой, синьорина. Желаю вам всего хорошего.

Он поклонился, повернулся, и вскоре круглая черноволосая голова исчезла в толпе, спешащей к выходу.

Морин с недоумением поглядела на коробочку, потом сунула ее в сумку.

По пути из «Фьюмичино» домой она так погрузилась в свои мысли, что почти не замечала знакомых с детства картин, проносившихся за окошком такси.

При прощании с матерью Морин почувствовала: что-то между ними изменилось. Вероятно, прежде они были слишком заняты исполнением своих ролей, чтобы чувствовать себя просто женщинами. Мать обняла ее, и Морин было приятно, что в этом жесте уже не было заботы о том, как бы не помять костюм. Это было начало, первый шажок, который наверняка не станет последним. Остальное придет со временем.

На Полис-Плаза, один, куда пришла подписать протокол по делу Уильяма Роско, она распрощалась с Джорданом Марсалисом. Никаких разговоров больше не было, но она по глазам увидела, что у него все в порядке, и взяла с него обещание приехать к ней в Италию. Сдержит его Джордан или нет – неизвестно, но в одном можно не сомневаться: он, как и она, никогда не забудет того, что им довелось пережить вместе.

Проехав по оживленным римским улицам, такси остановилось перед ее домом, невдалеке от древних и родных руин Колизея. Водитель вышел из машины и донес ее чемоданы до лифта.

Почтовый ящик ломился от писем. Морин вытащила их и в лифте бегло перебрала весь ворох. В основном это были рекламные предложения, просьбы от всяких благотворительных фондов, квитанции на оплату за газ, телефон и электричество. Одно письмо из Министерства внутренних дел, еще несколько – от друзей. Морин решила, что прочтет их как-нибудь после.

И только одно письмо привлекло ее внимание.

Это был довольно большой коричневый конверт, подбитый изнутри пластиковыми пузырьками.

Морин рассмотрела его со всех сторон. На нем стоял штемпель почтового отделения в Балтиморе.

Она вскрыла конверт и нашла внутри диск и сложенный вдвое листок. Развернув его, она прочитала письмо.

Дорогая Морин!

Мы с Вами никогда не встречались, но я столько слышал о Вас, что, кажется, давно и хорошо знаю. Меня зовут Брендан Слейв, я брат Коннора. Нас с Вами объединяет печаль о том, чего уже не вернешь, но и счастье слышать слова и музыку, оставленную нам в наследство. После гибели брата я получил все его вещи и, разбирая их, наткнулся на диск, который прилагаю. Там песня, не вошедшая в его альбомы. В заметках Коннора я прочитал, что она посвящена Вам, впрочем, это написано и на вкладыше диска. Поэтому я решил, что он должен храниться у Вас. Это Ваша песня, Вы вправе делать с ней все, что сочтете нужным: либо открыть ее миру, либо оставить у себя, как личное достояние.

Со слов брата я знаю, что вы очень любили друг друга, поэтому позволю себе дать Вам совет. Не забывайте его, но не живите этими воспоминаниями. Я уверен, что он сказал бы Вам то же самое, если б мог. Вы молоды, красивы и полны жизни. Не отгораживайтесь от возможности жить и любить. Если будет трудно, пусть последняя песня Коннора научит Вас, как это сделать.

Желаю Вам счастья.

Брендан Слейв

Обливаясь слезами, Морин стояла в лифте, открывшемся на верхней площадке старого римского палаццо. Как ребенок, она в конце концов утерла глаза рукавом рубашки, не думая о черных пятнах туши на светлой ткани. Пока рылась в сумке, ища ключи, пальцы наткнулись на коробочку, которую вручил ей китаец в аэропорту.

Она вошла в квартиру, первым делом раздернула шторы, впуская внутрь воздух и солнце, радуясь новому открытию римского неба.

У того же окна в отблесках заката она развязала золотистую ленту и сорвала подарочную бумагу.

В футляре для ювелирных изделий на кремовом клочке ваты лежало отрезанное ухо. В мочку была вставлена серьга в форме креста с утопленным в нем брильянтом. Красный свет закатного солнца, падая на него, разбивался на все цвета спектра.

«Один человек из Америки», – сказал китаец.

Она вспомнила слова Сесара Вонга, сказанные во время той краткой поездки в лимузине, когда он поклялся Морин в невиновности сына и попросил помочь доказать ее.

Я вам гарантирую, что в долгу не останусь. Пока не знаю, каким образом, но я сумею вас отблагодарить…

Морин со странным равнодушием смотрела на этот жуткий подарок. В ночь своей смерти Уильям Роско сказал ей, что лишь правосудие способно возвысить человека над Богом. Морин не знала, слышал ли Джордан, перед тем, как напасть на Роско, его последние слова, касающиеся будущего Джулиуса Вонга.

Один опытный профессионал займется…

Так или иначе, Джордан, как и она, не подал виду, что понял смысл этих слов. Помимо Божьего правосудия, есть еще правосудие людское, и они с Джорданом стали присяжными на том суде. Возможно, когда-нибудь время и за это предъявит им свой счет.

С коробочкой в руках Морин прошла в ванную, выбросила ее содержимое в унитаз и нажала на слив. Пусть воспоминание об Арбене Галани уйдет туда, где ему самое место, – в сточные канавы Рима.

Потом она взяла со стола коричневый конверт и поднялась по лестнице на верхний этаж. Подойдя к окну, открыла перед собой тянущуюся до самого горизонта панораму крыш и направилась к стереоустановке. Держа в руках последний диск Коннора, еще раз глянула в серьезные глаза, смотревшие на нее с обложки.

Обманы тьмы.

Наконец-то тьма рассеялась. Надолго ли – кто знает, но на то она и жизнь, чтобы не знать, как, где и когда. Она открыла пластиковую крышку диска и прочла на ее обороте три слова, написанные черным несмываемым фломастером.

Под водой

Морин

Вставив в гнездо тонкий металлический диск, она толкнула задвижку и нажала клавишу воспроизведения.

Это была пробная, не студийная запись, потому, наверное, она еще больше взволновала Морин. Песня настолько самодостаточна, что не требует никаких аранжировок и оркестровок.

Под негромкий перебор гитарных струн полились звуки скрипки, показавшиеся ей узорами, которые фигурист выписывает на льду, при всей плавности и воздушности своих движений оставляя глубокие следы на блестящей поверхности.

И, наконец, голос Коннора пронзил ее лезвием боли и счастья; Морин уже не отдавала себе отчета, что больнее, что острее… Как плащом, она окуталась магической тайной этой песни, сокрытой от всего мира, ставшей ее эксклюзивной собственностью – не потому, что существует в единственном экземпляре, а потому, что написана только для нее.

Поняв смысл этих слов, она, как ни странно, не заплакала, а улыбнулась.

Потом села в плетеное кресло перед дверью на веранду, подложила подушку под спину и отдалась воспоминаниям об этой музыке, об этом голосе в полной уверенности, что их богатства у нее уже никто не отнимет. Глядя на закат, совершавший свое триумфальное шествие по небу Рима, она сидела и ждала того неведомого, что уготовано будущим, давшим ей в помощь опыт, который она приобрела не по своей воле.

Морин Мартини закрыла глаза и подумала, что тьма и ожидание окрашены в один и тот же цвет.