В середине 1970-х годов два господина средних лет вышли из гостей на улицу Saint André des Arts в Париже и поклялись друг другу, что превратят индийскую эпическую поэму «Махабхарата» в пьесу, доступную для западных зрителей. Было три часа ночи, время не совсем подходящее для подобных приступов энтузиазма, но британский режиссер Питер Брук и французский драматург Жан-Клод Карьер не могли сдержать эмоций. Только что они несколько часов кряду слушали пересказ великой поэмы французским санскритологом Филиппом Лавастином (тем самым, который вместе с Рене Домалем участвовал в гурджиевской Работе в кружке Жанны Зальцман – оккультный мир тесен) и поразились, насколько она может быть близка современному западному человеку. Значит, есть такое знание о мире, которое превосходит любые национальные и культурные границы? И если оно существует, то почему бы не попытаться передать его театральными средствами?

Брук задавался этим вопросом не впервые. Поиски ответа на него и подтолкнули британского режиссера обосноваться в Париже, где он создал Международный центр театральных исследований. Путешествуя с многонациональной труппой по Азии, Африке и Америке, он искал театральные формы, которые были бы понятны всем вне определенного культурного контекста. В лице Карьера Брук нашел единомышленника. Тот инсценировал для него древнеперсидскую поэму суфия Фарида ад-Дина Аттара «Беседа птиц». Теперь наступил черед «Махабхараты».

Работа над гигантским эпосом заняла более десяти лет. Вначале Брук и Карьер собирались у влюбленного в Индию Лавастина, который без устали пересказывал им поэму, потом начали читать что-то сами (Карьер с благодарностью вспоминает вольные драматические переложения Рабиндраната Тагора), затем последовали поездки в Индию. Опытный Брук быстро понял, что его актерам, собранным со всех концов света, не овладеть театральными техниками, которым индийцы учатся с младых ногтей, поэтому пытаться их копировать не стоит. Но индийский колорит сохранить все же было необходимо.

Режиссер отыскал спасительный рецепт – фольклор. С одной стороны, его язык универсален, с другой – имеет национальные оттенки. Фольклорные представления «Махабхараты» идут как в Индии, так и по всей Юго-Восточной Азии. Актеры Брука могли не только опереться на какие-то местные приемы, но и привнести что-то от своего народного искусства. Язык фольклора должен был помочь соединить уникальное и универсальное. Задача непростая, и неудивительно, что Брук сформулировал ее почти апофатически: «Мы не пытаемся реконструировать дравидскую или арийскую Индию трехтысячелетней давности. Мы не берем на себя задачу воссоздать символизм индийской философии. Музыке, костюмам, движениям мы попытались придать индийский колорит, не притворяясь теми, кем мы не являемся. Напротив, многонациональный актерский состав попробовал отобразить „Махабхарату“, используя и нечто свое. Таким путем мы воздаем должное творению, которое могло быть создано только в Индии, но эхо от которого разносится по всему миру»[323] .

 

Универсализм и уникальность

Брук и Карьер были не первыми европейцами, которые обнаружили в индийской культуре универсальное измерение. Подобные поиски начали еще романтики, убежденные в том, что в Индии сохранилась древняя мудрость, объединявшая в себе религию, философию и искусство. На Западе это единство, по их мнению, было разрушено однобоким рационализмом, но обращение к индийскому наследию должно было помочь его вернуть. С этой целью Фридрих Шлегель изучал в Париже санскрит под началом британского востоковеда Александра Гамильтона[324] . На утраченном рисунке «Брамины» (1809) Уильям Блейк, по свидетельству современников, изобразил первого переводчика ключевого эпизода «Махабхараты» – «Бхагавадгиты» – Чарльза Уилкинса, склонившегося над рукописью в окружении загадочных индийских жрецов[325] . Передача таинственного знания совершалась на глазах.

Позже идея древней мудрости индусов была подхвачена западными оккультистами. Исследовательница из Кембриджа Мишка Синха обнаружила, что начиная с 80-х годов XIX века переводы той же «Бхагавадгиты» стали плодиться, как грибы[326] . И это не случайно. Именно в эти годы Теософское общество под началом Елены Блаватской и Генри Олкотта переместило центр своей деятельности в Индию. Духовное единение человечества на почве возрождения древней мудрости стало его главной задачей. Ее и искали в древних священных текстах. В ходу были аллегорические толкования, позволявшие увидеть в битве героев «Махабхараты» – Пандавов и Кауравов – вселенскую схватку добра и зла. Занимались этим не только теософы, но и сами индийцы от Свами Вивекананды до Махатмы Ганди. Если для первых духовное единство человечества было залогом его спасения, то для вторых – доказательством величия Индии, сумевшей донести это знание до сегодняшнего дня.

На первых порах это различие не бросалось в глаза. Превознося перед индийцами грандиозность их религии, Вивекананда охотно отыскивал в индуизме аналоги таким западным понятиям, как наука, а иногда и вовсе конкретным вещам вроде дарвиновской эволюции.

«Вы слышали о теории эволюции, которую проповедуют в западном мире английские и немецкие ученые? У нас тоже была эта идея»[327] . Он находил ее в понятии «паринама» (превращение) из классической йоги Патанджали. Именно эта всеохватность индуизма и должна была, по мысли великого реформатора, возвысить его в глазах индийцев.

Сходным переводом индуистских понятий на язык западной культуры занималась и Елена Блаватская, разве что делала это гораздо более вольно – например, аналог эволюции отыскивала в «Ригведе». Там богиня земли Притхиви просит у бога ветра Ваю мантру, чтобы вырастить волосы, и обретает способность производить из себя новые формы, то есть эволюционировать[328] . Таким образом, древняя мудрость имплицитно включала в себя и западную мысль.

Однако разный подход неоиндуизма и оккультизма к универсализму не мог не привести к конфликтам. Частично их можно было списать на конкуренцию между западными индусофилами и индийскими реформаторами, но истинные причины лежали глубже. В предполагаемом вселенском синтезе индуизм, по мнению реформаторов, должен был играть первую скрипку. Если теософы этого не понимали, их следовало поставить на место. «Индусы имеют достаточно собственных религиозных учений и учителей даже в этот век Кали-юги и не нуждаются в мертвых духах русского и американского происхождения»[329] . В этих словах Вивекананды читается не только язвительный намек на связь теософии со спиритизмом, но и уверенность в исключительной роли Индии. Идея универсализма вступает в противоречие с мечтой об уникальности.

 

Встреча с хиндутвой

Как-то мне попалась фотография группы буддийских монахов, сделанная в Бирме в начале прошлого века. На ней один бхикшу по имени Ананда Меттея резко отличался от других европейскими чертами лица. Им оказался Алан Беннет, сподвижник Алистера Кроули по оккультному ордену «Золотая заря». Таких, как он, европейцев, принявших индуистское и буддийское посвящение, в ту пору можно было перечесть по пальцам. К концу века положение дел изменилось. На смену западным мечтам об универсальном синтезе Востока и Запада все чаще стало приходить разочарование в собственной культуре и желание либо ее разрушить, либо бежать от нее куда подальше. Мистический Восток стал одним из главных маршрутов контркультурной молодежи, в массовом порядке устремившейся в индуистские ашрамы и буддийские вихары. Для беглецов и беглянок на первый план выходила инаковость индийской и других азиатских традиций. Однако понимали они ее достаточно поверхностно. Облачившись в дхоти, сари, кашайи, они искали не столько блаженный покой мокши и нирваны, сколько необычный опыт видений и чудес.

Но главное заключалось в другом. Одновременно с этим повальным паломничеством в «страну чудес» у самой «страны» росло осознание собственной исключительности. Национализм под лозунгом «хиндутвы» (индийскости) начинал играть все большую роль в индийской культуре и политике. Если у Вивекананды и его последователей он уравновешивался мечтой о синтезе, то у адептов хиндутвы – нет.

Отношение националистов к западным индусофилам носило двойственный характер. С одной стороны, нашествие поднимало их в собственных глазах, поскольку свидетельствовало о магической притягательности Индии для иностранцев, с другой – те не могли претендовать на равное положение с истинными индусами. Западные кришнаиты для рьяных индийских националистов – имитаторы, которых они иронично сравнивают с танцующими слонами. Но эти «слоны» приносят пользу, особенно за пределами Индии.

Со временем число тех, кто мечтал в одночасье превратиться в индуса, поубавилось, и это было связано не только с ростом индийского национализма, но и с огромной трудностью подобной метаморфозы. Ведь человеческое сознание не компьютерная флешка, на которой одни файлы можно легко заменить другими. Возвращаясь на родину, паломники легко включали полученный опыт в оккультный синкретизм New Age, оставаясь прежними людьми Запада.

Именно в это время, то есть в 80-е годы прошлого века, Питер Брук и начал осуществлять свой грандиозный проект. Увлеченность мифологическим прошлым всегда сочеталась у него с острым чувством современности. В мемуарах «Нити времени» он вспоминает, что интерес к «Махабхарате» впервые возник у него в США. Во время репетиции спектакля «US», направленного против войны во Вьетнаме, молодой индиец рассказал об эпизоде из индийского эпоса, когда два огромных войска стоят друг против друга, как злобные псы на поводках, а военачальник одного из них отрешенно вопрошает: «Зачем нам воевать?»[330] В ту пору это прозвучало актуально, и слово «Махабхарата» прочно застряло у Брука в голове.

 

Смысл жизни в Кали-юге

XX век доказал не только иллюзорность, но и опасность прогрессистской мечты о том, что история – это бесперебойное движение вперед. Во имя строительства светлого будущего было пролито немало крови. Неудивительно, что потерявшая исторический оптимизм западная публика потянулась к иным картинам мира. Индуистская привлекала как раз тем, что носила диаметрально противоположный характер.

Когда-то человечество познало радости золотого века, но с тех пор его поджидал неумолимый регресс. События «Махабхараты» разворачиваются накануне Кали-юги, темного века, в котором люди достигли глубины падения. Все находится в упадке, мораль испарилась, природа умирает, экономическое и политическое устройство общества оказалось в перманентном кризисе. Конфликты выливаются в бесконечные войны. «Махабхарата» и повествует об одном таком конфликте между двоюродными братьями Кауравами и Пандавами. Первые воплощают силы зла, вторые – добра. После кровопролитной битвы на поле Куру победа остается за Пандавами, но их наследники истреблены, у них нет будущего.

Эта картина мира созвучна сегодняшнему дню. Но если на Западе упадок и кризис порождают пессимизм, то «Махабхарата», напротив, помогает от него избавиться. Пусть человеческая история предопределена и катастрофы неизбежны, это не отменяет возможности жить полноценной жизнью. Перед каждым человеком стоит некая задача (индусы называют ее «дхарма»), и если он поймет, в чем она заключается, его жизнь обретет смысл. Более того, исполняя свою дхарму, он помогает сохранить и Дхарму с большой буквы – космический закон, который в Кали-юге подвергается риску разрушения. Этому и учит колеблющегося военачальника Пандавов Арджуну накануне великой битвы бог Кришна. И дает ему подсказку: ты воин, а дхарма воина – сражаться, поэтому отбрось сомнения. Действуй, но не помышляй о плодах действия. Только бескорыстное действие имеет смысл. Именно с этого эпизода и началась для Брука «Махабхарата», теперь он понимал, что рецептом жизни в темный век Индия должна поделиться с Западом.

 

Бог-трикстер

Кризис веры в прогресс соседствовал на Западе с кризисом веры в Бога. То, чего человек не способен достичь собственными силами, ему не поможет обрести и высшая сила. Но Индия, которая в прогресс никогда не верила, имеет бога, вполне подходящего для Кали-юги. Бога-трикстера. Когда падение нравов достигает предела, на помощь людям устремляется Кришна, который и сам не является образцом нравственного поведения. Он может слукавить, обмануть, спровоцировать. Задержать закат солнца, когда надо продлить время битвы, заставить ради пользы дела солгать старшего из Пандавов – Юдхиштхиру, знаменитого своей исключительной честностью, убедить рыцарственного Арджуну выпустить стрелу в безоружного врага. Он видит дальше и знает больше, поэтому поддерживает Дхарму способами, далекими от праведности. Нарушает ее, чтобы ее сохранить.

Именно этот урок извлекает из «Махабхараты» Жан-Клод Карьер: «Индийская мысль не проявляет наивной снисходительности по отношению к человеческой природе… Зная, что представляет собой сердце человека и что живем мы в век космического разрушения, она прекрасно понимает, как сложно что-то спасти. Поэтому и необходимо призвать бога, обладающего сверхчеловеческой хитростью. Чтобы спасти дхарму, надо уметь ее обойти»[331] .

Амбивалентность Кришны создала немало проблем для исполнителя этой роли Мориса Бенишу. Вначале он представлял его индийским аналогом Христа: в конце концов, и Иисус говорит о том, что принес не мир, но меч. И начал романтизировать образ, подчеркивая в нем жертвенное сострадание к людям. Но тут вмешался Брук: «Ты играешь Христа. Кришна – это нечто иное»[332] .

В отличие от актера, Бруку было несложно представить себе это «иное». В оккультизме, который он неплохо знал, мифологема амбивалентного демиурга занимает одно из центральных мест. Кроме того, Брук был многолетним последователем учения Георгия Ивановича Гурджиева, который как раз и играл роль такого трикстера по отношению к ученикам. Для того чтобы пробудить адептов от сна обыденной жизни и вывести их на новый уровень сознания, он прибегал и к хитростям, и к обману. В общем, умел обойти дхарму, чтобы сохранить ее. Глядя на Кришну в исполнении смуглолицего Бенишу, трудно удержаться от мысли, что выбор актера был продиктован его внешним сходством с Гурджиевым и Брук сознательно подталкивал его к обретению сходства внутреннего.

Вместе с тем режиссер отлично понимал, что бог-трикстер столкнется с неприятием строгих моралистов, причем не только на Западе, но и в самой Индии. Он с иронией рассказывал, как одна уважаемая дама расплакалась на встрече с ним в Дели: «Я не могу выносить Кришну в „Махабхарате“. Он так плохо себя ведет». Но для Брука подобные вещи лишь служили подтверждением того, что индийский эпос актуален сегодня, как никогда прежде. Важно было лишь пересказать «Махабхарату» таким театральным языком, чтобы она была понятна и в Индии, и на Западе.

 

Это Шива!

Брук вспоминает крошечную заваленную книгами и рукописями квартиру Лавастина, где тот начал пересказывать им эпос так, как в Индии сказители пересказывают его детям. В воображении Брука стали оживать картины одна загадочнее другой, но уже первые поездки с актерами в Индию помогли освободиться от романтических иллюзий. Эта страна самым диковинным образом сочетала прошлое и настоящее. Однажды ночью в священном городе Бенаресе они увидели процессию голых аскетов, на головах которых извивались огненные змеи: ни дать ни взять древний Вавилон в сказочном исполнении. Но при ближайшем рассмотрении змеи оказались неоновыми трубками, зажигавшимися от старенькой динамо-машины, которую приводил в действие велосипедист в джинсах. И это был не единственный контраст индийской жизни.

Объехав полстраны и набравшись впечатлений, Брук решил провести репетицию в лесу неподалеку от города Мадурай, знаменитого храмом, посвященным Шиве. Для начала он попросил актеров собрать под деревьями какие-нибудь предметы и сложить их на краю опушки. Как только это было сделано, откуда ни возьмись появилась старушка и распростерлась перед грудой собранного хлама. «Мы поняли, что, сами того не желая, сотворили новую святыню», – вспоминает Брук.

Затем Брук предложил другое упражнение: пусть каждый из актеров войдет в круг и скажет одно слово, которое наиболее полно отражает Индию. Слов оказалось слишком много. Индия не укладывалась в вербальные категории. Задача казалась невыполнимой – как передать простыми средствами сложные смыслы? Поняв, что рассуждения ни к чему не приведут, режиссер решил перейти к делу и начал репетицию. И тут лес вокруг ожил, оказалось, что за ними давно наблюдают местные жители. Стоило на опушку выскочить актеру, играющему Шиву, как из леса раздались радостные голоса: «Шива! Шива!» «Мы были чрезвычайно взволнованы, – пишет Брук. – Наши слова и жесты читались в Индии»[333] .

Это и стало главным итогом индийской поездки. Уже несколько лет Брук и его актеры собирали и активно использовали в своей работе фольклорные традиции от Африки до Латинской Америки. В Индии они убедились не только в том, насколько жива народная манера передачи «Махабхараты», но и в том, насколько она вписывается в мировой фольклорный контекст. Ее универсальные приемы и стали основой их игры. Неудивительно, что они были с легкостью считаны в лесу в окрестностях Мадурая.

Один из ключевых фольклорных приемов – центральная роль рассказчика. В Индии рассказчик, представляющий «Махабхарату», не только аккомпанирует себе на музыкальном инструменте, но и изображает из него то лук, то меч, а то и хвост обезьяны. То есть вовсю заставляет работать воображение зрителей. Это и должно стать принципом будущей «Махабхараты», решил Брук. Мы не будем имитировать Индию, мы будем вызывать ее образ в воображении зрителей, прибегая к универсальному языку фольклора. И тогда наша «Махабхарата» станет равно понятна зрителям в любой части света.

Одновременно с этим Брук не хотел брать на себя роль демиурга и поощрял актеров искать в «Махабхарате» собственные смыслы, помогая выбрать оптимальную технику для того, чтобы делиться ими с аудиторией. Репетиции перемежались новыми поездками в Индию. Актеры набирались впечатлений, из которых предстояло создать нечто цельное и законченное. Морис Бенишу вспоминает: «Всего мы репетировали девять месяцев, а поездки в Индию были наполнены встречами и дискуссиями с университетской публикой, брахманами, художниками, поэтами и музыкантами. Такая подготовка вовсе не предполагала сделать из меня полуиндийца (имитировать индийцев не входило в наши намерения), но это научило меня фокусировать внимание на определенных вещах и со временем преобразило меня»[334] .

Все это походило на лабораторные исследования, в которых ничего нельзя было отбрасывать без проверки. Актеры исполняли древние обряды, прекрасно отдавая себе отчет, что не сумеют сделать это в «аутентичной форме». Устраивали поединки, пели, рассказывали истории, опираясь на совершенно разный национальный и культурный бэкграунд. И в какой-то момент Брук понял, что, по сути, они рассказывают одну историю, из хаоса возникла гармония. «Представители разных рас и разных традиций стали одним зеркалом, отражающим множество тем»[335] . Из индийского эпоса «Махабхарата» превратилась в миф, повествующий о судьбе всего человечества. И это вызывало отнюдь не только восторг.

 

Хиндутва наступает

Спектакль имел огромный успех: он был триумфально встречен на Авиньонском фестивале (1985), две его версии – английская и французская – гастролировали по всему миру. Но критике он подвергся не столько со стороны стойких моралистов, как ожидал Брук, сколько со стороны части индийских интеллектуалов, которые обвинили режиссера в культурном империализме. Больше всего их возмутило как раз то, что Брук и Карьер считали своим основным достижением, – превращение индийского эпоса в общечеловеческий миф.

Критики не скупились на обвинения. Спектакль Брука – это новое покушение на Индию. Раньше колониалисты порабощали и грабили нашу страну, нынешние постколониалисты хотят умыкнуть нашу культуру. Отыскивая в национальном эпосе общечеловеческий смысл, Брук и Карьер на самом деле используют его для своей выгоды. Более того, безжалостно его искажают. Куда в этой фальшивой «Махабхарате» делись наши идеи о реинкарнации, варнашрама-дхарме, как великая «Бхагавадгита» смогла уместиться в пятиминутный диалог Кришны и Арджуны? Авторы обескровили великий эпос, лишив его национальной почвы. Прикрываясь гуманистическими идеями, они торгуют нашим культурным наследием по всему миру.

Причину этих ламентаций несложно разгадать. Это страх потери идентичности в глобализирующемся мире. Собственная уникальность расценивается при этом как единственное благо, а универсальное начало – не иначе как страшная угроза, против которой надо всеми силами бороться.

Напрасно Жан-Клод Карьер пытался защититься от обвинений. О каком культурном империализме может идти речь, если мы нисколько не покушались на вашу уникальность? Более того, стремились ее сохранить, оставив без перевода ключевые понятия, к примеру «дхарма» и «кшатрий». «Отказываясь переводить некоторые индийские слова, я признавал, что французская культура и язык не могут охватить все»[336] . Кроме того, Карьер избегал использовать в своей пьесе слова с очевидной христианской коннотацией – грех, душа, вечная жизнь, воплощение, подчеркивая этим неповторимость индуизма.

Что касается краткости сценической «Бхагавадгиты», то остается поражаться не только режиссерскому искусству Брука, но и его тактичности по отношению к сакральному тексту. Понимая, что передать метафизическую глубину «Бхагавадгиты» простым пересказом нет никакой возможности, он заставил Кришну прошептать свои наставления на ухо Арджуне. Зрители не слышат ни слова, и это заставляет их поверить: смысл слов столь глубок, что недоступен для профанов.

Раскрытие общечеловеческого совсем не перечеркивает почтения к уникальному. Таков ответ создателей «Махабхараты» их индийским обличителям. Но вряд ли он тех удовлетворил. С каждым годом адепты хиндутвы все строже охраняют художественное и религиозное наследие Индии от западных «расхитителей». Индийские ученые рапортуют о больших успехах. Изучив немало санскритских текстов – от знаменитой «Махабхараты» до малоизвестной «Сандра-саткармы», – они задокументировали на видео 250 йогических поз. Но работа далеко не закончена – 200 исследователям, занятым в проекте, предстоит видеографировать в ближайшее время еще 1250 асан, отобранных ими в шорт-лист[337] . Лонг-лист, судя по всему, пока далек от завершения.

Сведения помещаются в специальную Цифровую библиотеку традиционного знания для их патентирования. Оккультно-ориентальный универсализм belle époque привлекал в союзницы новейшую науку, теперь этим небезуспешно занимается и религиозный национализм.