Оккультная эстафета
Оккультизм и религии Востока продолжали влиять на современное искусство практически весь прошлый век. На смену декадентам и символистам пришли русские футуристы и немецкие экспрессионисты, швейцарские дадаисты и французские сюрреалисты, американские абстрактные экспрессионисты и битники, театральный авангард и авторы контркультуры. Все они в той или иной мере опирались на оккультно-ориентальный синтез идей, каждый раз препарируя его в духе своего времени и извлекая из него те элементы, которые помогали им в осуществлении собственных творческих задач.
Символисты и экспрессионисты строили на его основе новую «религию искусства», которая должна была помочь преображению мира. Футуристы, дадаисты и сюрреалисты взламывали с его помощью подсознание и извлекали оттуда мифологемы и образы, способные создать новый язык (Хлебников, Крученых) и новый визуальный ряд (Пикабиа, Дали, Миро, Бунюэль). Театральные авангардисты (Брук, Гротовский) извлекали из него инструменты для своих сценических лабораторий, где добивались трансформации человека/актера. Джексон Поллок прокладывал путь в мир имагинации из мира видимого, рассчитывая таким образом изменить последний. Писатели-битники использовали его как санкцию на анархическую свободу, а Сэлинджер и Ротко заимствовали из него методы религиозного спасения и делились ими с читателями. Поэты и рокеры контркультуры путешествовали в mundus imaginalis c помощью галлюциногенов.
Иногда их роль в обществе усиливалась, они попадали в фокус внимания, но затем буржуазная культура заделывала образовавшиеся бреши, а то и совершала успешные рейды в тыл врага, заставляя бунтарей духа принять свои правила игры, подчиниться законам рынка.
Однако в целом процесс сохранял преемственность. Эстафетную палочку оккультизма/ориентализма передавали из рук в руки. На исходе века над этой эстафетой нависла новая угроза, вызванная двумя причинами: встречей оккультно-ориентального синтеза с массовой культурой и усилением фундаменталистских и националистических тенденций в самих религиях Востока.
Ярмарка чудес
В начале прошлого века Бердяев в книге «Смысл творчества» (1916) иронизировал, что эзотерическое становится экзотерическим, то есть открытым для всех, и сильно вульгаризируется[338] . К концу века демократизация оккультизма достигла немыслимых прежде масштабов. Он пошел в народ.
Это хорошо видно на примере движения New Age, которое один из его идеологов, американец Дэвид Спенглер, недаром сравнил с ярмаркой. «New Age похож на блошиный рынок или сельскую ярмарку – разномастные и непохожие друг на друга будки разбросаны по лугу, а некоторые прячутся уже в деревьях ближнего леса… ярмарка – место игры и открытий. Она полна живости, безудержного веселья, разноголосицы, только успевай глядеть и подхватывать. Кругом шуты и трюкачи, фокусники и шаманы, знахари и мистики и, конечно, ловкачи, которые норовят поскорее всучить тебе товар и смыться куда подальше. Разнообразие ярмарки может ошеломить, но может и помочь найти новые связи между старыми истинами и обрести неожиданные прозрения и откровения»[339] .
Действительно, на этой ярмарке чего только нет. Компоненты прежнего оккультно-ориентального синтеза дополнены новыми элементами – экологизмом, уфологией, сыроедением, опытом клинической смерти, виртуальной реальностью, и это далеко не весь список. Но главное, этот синтез обогащен новейшими достижениями современной науки, вобрав в себя отдельные идеи теории информации, квантовой механики, космологии, генетики. Все они препарированы в соответствующем ключе (последние научные открытия совпадают с прозрениями древней мудрости), что заставляет вспомнить о встрече теософии с наукой в конце XIX – начале XX столетия.
Однако ярмарка не только порождает «неожиданные прозрения», но и способствует их коммерциализации. Об этом предупреждает и Спенглер, выделяя в движении два внешних уровня. Первый, «коммерческий», откровенно использует New Age как торговый бренд для торговли экологическими продуктами и упрощенной йогой. Второй, «чарующий», «населен странными экзотическими существами, наставниками, адептами, инопланетянами. Это прибежище магических сил и оккультных тайн, заговоров и тайных учений»[340] . Правда, Спенглер выделяет и два глубинных уровня, на которых происходит «смена научной парадигмы» и «пробуждение сознания, которое празднует божественность обыденного и вдыхает жизнь в священную цивилизацию»[341] . Однако коммерческий дух все заметней доминирует в New Age.
Оккультно-ориентальный синтез в облегченном варианте делается легкой добычей массовой культуры. Мы живем в эпоху ее мощного взрыва. Главный принцип масскульта – безостановочная поставка развлечений. Давно известно, что спекуляция на разного рода тайнах способна привлекать внимание читателей и зрителей сколь угодно долго, будь это секреты жизни кинозвезд или криминальные тайны. Подавляющая часть чтива и экранного треша именно об этом. Но есть тайны и особого рода, имеющие отношение к вещам сверхъестественным. Как показывает опыт персонажей этой книги, они способны глубоко волновать ум, но, если их подавать в сенсационно-поверхностном ключе, могут просто развлекать. Этим и занимается масскульт, жонглируя «оккультными и восточными тайнами» от пришельцев до йогических чудес.
Кинобоевики и телесериалы используют этот ресурс все чаще. Коммерческое искусство небезуспешно прибегает и к старому доброму оккультизму. Бестселлер Дэна Брауна «Код да Винчи» побил все рекорды по количеству продаж. Но это не значит, что оккультизм и религии Востока перестали интересовать настоящих художников.
Ирония и надежда
В прежнее время они помогали модернистам (прежде всего футуристам и дадаистам) безжалостно издеваться над буржуазным укладом. Обуржуазившись, сами стали объектами иронии, хотя и довольно беззлобной.
В двух романах конца 1980-х – «Иствикские ведьмы» и «Буква S» – Джон Апдайк вволю посмеялся над оккультной тусовкой Северо-Востока США, сведя ее с настоящим дьяволом (в первом романе), и подшутил над индуистской общиной на Юго-Западе, гуру которой на поверку оказался невротичным евреем из Бостона(во втором)[342] .
Но самое настоящее раздолье они предоставили для насмешников-постмодернистов. В романе «Маятник Фуко» Умберто Эко (1988) трое героев, скромных работников издательской индустрии, играя, запускают проект оккультного заговора и в конце концов сами становятся жертвами порожденной ими иллюзии. Примечательно, что роман вышел за десять лет до «Кода да Винчи», повторяющего многие его ходы, вплоть до пугающих сцен в библиотеках и музеях. Но Дэн Браун и Умберто Эко не только несопоставимы по уровню писательского мастерства, но и преследуют совершенно разные задачи. Первый пугает и развлекает читателя «оккультными тайнами», второй над этими тайнами потешается, заодно не отказывая себе в удовольствии посмеяться и над наивным коллегой. В интервью «Нью-Йорк таймс» он говорит: «Я был вынужден прочесть его («Код да Винчи»), потому что все меня о нем спрашивали. Мой ответ – Дэн Браун один из персонажей моего романа „Маятник Фуко“, который как раз о людях, начинающих верить в оккультные штуки… в „Маятнике“ я представил этот тип людей в гротескном виде. Так вот, Дэн Браун – одно из моих творений»[343] .
Но не так все просто с самим Умберто Эко. В диалогах с миланским кардиналом Карло Мартини, опубликованных на страницах «Коррьере дела сера» и затем собранных в небольшую книжицу «Во что верит неверующий» (1997), он позиционирует себя агностиком, но признается в «робкой уступке надежде»: «Нынешняя электронная вселенная учит нас, что информация может передаваться с одного аппарата на другой без всякой потери характеристик. Так почему же для нематериального алгоритма нашего „я“ невозможно существование между выходом из одного физического тела и вселением в следующее? Кто знает, быть может, смерть не конец всему, а переход нашего программного обеспечения (которые иные назовут душой), созданного всей нашей жизнью из воспоминаний и сожалений, на какой-то немыслимый носитель информации»[344] .
Если внимательно присмотреться к словам писателя, можно заметить, что в них имплицитно содержится отсылка к той части оккультно-ориентального синтеза New Age, который граничит с современной наукой (третий уровень, по Спенглеру). Разочаровавшись в католицизме и посмеиваясь над оккультизмом для широких масс, Эко не остался равнодушным к «научным» прозрениям.
Не менее ироничный французский автор Мишель Уэльбек в романе «Элементарные частицы» (1998) ставит перед собой еще более сложную задачу, чем Эко в «Маятнике». Он не посмеивается над людской доверчивостью, но пишет утопию, в которой получает развитие идея New Age о смене парадигмы и возникновении нового человечества. «Любой генетический код, сколь угодно сложный, может быть перезаписан в стандартной, структурно стабилизированной форме, недоступной для нарушений и мутаций. ‹…› Всякое живое существо, как бы ни было оно развито, может быть трансформировано в похожее, но размножаемое посредством клонирования и бессмертное»[345] .
В отличие от Эко, Уэльбек ссылается на New Age вполне эксплицитно, но делает это в ироничном ключе, высмеивая характерную для него «смесь фундаментальной экологии, тяготения к традиционалистскому мышлению и „святыням“, унаследованным от родственного движения хиппи и Эселенских идей (Эселенский институт в Калифорнии – один из центров движения. – Б.Ф.)», но вместе с тем превознося его (хотя тоже не без подначки) за «мощный призыв к смене парадигмы»[346] . Так или иначе, перед нами искусное соединение двух сложно совместимых начал иронии и надежды.
Добавлю, что без иронического отстранения ни один нынешний литературный, театральный или киноэкспериментатор, а уж тем более представитель современного искусства ничего не заимствует из арсенала оккультных и ориентальных идей и практик. Это и наши Владимир Сорокин и Олег Кулик, и итальянец Ромео Кастеллуччи, и бельгиец Ян Фабр, и американки Лана и Лили Вачовски, и британец Дэмиен Хёрст.
Оборона идентичности
Масскульт стремится присвоить и монетизировать эзотерику, религии Востока хотят вернуть похищенное. В их борьбе есть справедливое желание помешать Западу адаптировать их религиозные и культурные ценности под собственные нужды. Как показано в нашей книге, этим грешили все – от теософски настроенных символистов до писателей-битников. Первых вразумлял Свами Вивекананда, вторых – Д.Т. Судзуки. В трудах палестинца Эдварда Саида, преподававшего в Колумбийском университете, подробно описано, как европейские авторы и политики имперских времен искажали восприятие Востока в угоду своим эстетическим пристрастиям и политическим интересам и как это продолжается по сей день. Его главная работа «Ориентализм» (1978) показалась настолько убедительной Западу, отягощенному постколониальным комплексом вины, что само понятие «ориентализм» приобрело негативные коннотации[347] .
Но одно дело отстаивать аутентичность, и совсем другое – табуировать возможные интерпретации. Именно с последним и столкнулся Питер Брук, поставивший «Махабхарату». Его индийские критики опирались на концепцию Саида, но подменяли суть спора. Они боролись не за аутентичность индуизма, а против права художника интерпретировать материал для включения его в универсальный культурный синтез. Во многом эта критика была вызвана тем, что перед лицом наступающей глобализации ими овладел страх раствориться в ней. Потерять свою национальную и религиозную идентичность. Натыкаясь на эту фобию, рациональные аргументы Брука и Карьера о том, что они не стремятся исказить индуизм, а хотят сделать «Махабхарату» понятней для мира и включить ее в сокровищницу мировой культуры, теряли свою убедительность.
Иррациональный страх мешает встрече и толкает к бегству. В случае хиндутвы и других религиозных и националистических движений подобного рода это бегство в прошлое. Такое бегство предполагает фундаменталистское отношение к религии, когда она оберегается от любого вмешательства извне, будь то художественная интерпретация (как в случае с Бруком) или научный анализ (как в случае с книгой Уэнди Донигер «Индусы», недавно запрещенной для публикации в Индии)[348] .
В принципе оборона идентичности не может нанести вреда тем, кто обвиняется в нападении. Напротив, их популярность в мире растет. «Махабхарату» пересмотрело огромное количество людей (до сих пор Жан-Клод Карьер ездит по миру с лекциями, на которых в одиночку разыгрывает сцены из своего знаменитого текста). Книги Донигер издаются все новыми тиражами в Европе и США. Напротив, вред наносят себе сами обороняющиеся. Изоляционизм и отказ от диалога искажают религию, которая, добровольно заточившись в догматическое гетто, превращается в бледную тень себя самой.
Разве что порой такой изоляционизм действительно противостоит вульгаризации и коммерциализации индуизма среди широкой западной публики. Каталогизация асан в Цифровой библиотеке традиционного знания направлена против таких вестернизированных гуру, как Бикрам Чоудхури, которые патентуют свои варианты йоги, чтобы извлечь из нее коммерческую выгоду. Правда, трудно исключить, что, видеографировав индийское наследие, националисты примутся сами делать на нем деньги. Патриотизм, по верному замечанию русского классика Салтыкова-Щедрина, нередко лишь дымовая завеса для меркантильных интересов.
Сделаем выводы: и в наше стремительно меняющееся время оккультно-ориентальный синтез увлекает художников-экспериментаторов, которые продолжают грезить о будущем преображении человечества. Правда, в отличие от оккультных утопий Кандинского, Малевича и ориенталистских грез Сэлинджера и Керуака их надежда прячется под защитным слоем иронии.
Вопреки пробудившимся национализму и фундаментализму, эта надежда по-прежнему окрашена в универсалистские тона, предлагая себя всему миру.