Илья Фаликов

Полоса отчуждения

Роман

Журнальный вариант.

- Нет в мире разных душ и времени в нем нет!

Иван Бунин

I

Вошел дядька в белой шапке.

Зачем шапка летом? Это волосы. Таких густых, таких пышных, таких белых волос на мужиках я в жизни не видал. Из-под волос - лба у него почти не было - выруливал кривой нос.

Матушка закудахтала:

- Славочка!

Позже выяснилось, что зовут его Людвиг Станиславович. Славочка - это для бедных, для нас, русских. Поляком он был. Пан Пашинский - так мы его потом звали промеж себя.

Закудахтала матушка, захлопотала. Молодой картошечки с Суйфунского рынка начистила, нажарила, с лучком и сальцем, которое мы получали из батиной деревни. Посылки с салом приходили где-то в конце года. Солидные, весомые такие посылки, в деревянных ящиках, забитых наглухо толстыми гвоздями.

Собственно, на этом сале мы и жили всю зиму. Плюс, разумеется, всякие соленья-варенья, изготовленные матушкой собственноручно. Бочонок с квашеной капустой стоял между двойными дверями. Подняв круглую крышку, я брал горсть капусты и потом облизывал руку. Всегда было некогда сесть за стол, да и зачем было садиться? Дел-то куча, вон она - улица.

Дядя Слава выпил стопку сучка, крякнул и - пошел метать картошку. Всю сковороду одолел в минуту. Матушка пила не закусывая. Так, ткнет вилкой в блюдце для проформы, для приличия. Занюхает ароматом. Когда захмелеет, начинает веселиться громким голосом, поет о бродяге, который сбежал с Сахалина и неизбежно подходит к Байкалу, и я зыбко знаю, что где-то там буряты живут, а моя бабка, матушка матушки, буряткой была или что-то в этом роде, и скулы у меня от нее, и у матушки скулы от нее же, хотя матушка мне кажется удэгейкой, почему-то еще молодой, с кольцами в ушах и правой ноздре, и на пальцах у нее появляются кольца, а на руках медные ли, серебряные ли браслеты, и звенят какие-то бубенчики с ее головы и платья, а вся наша кухня становится чем-то вроде шаманского шалаша, к которому по каменной лестнице нашего коридора ведет лесная тропа, утыканная кольями с небрежными изображениями человеческих лиц, и стоят на ступеньках деревья, на которых висят медвежьи черепа, - что за сон? Тайга рядом, изюбр бежит, в затылок дышит. А матушка уже кричит изо всех сил:

- Вернулся Билл из северной Канады!

Тайга исчезает, возникает море. Священный Байкал становится Великим-Тихим океаном, и на побывку едет молодой моряк, и вот кто-то с горочки спустился, и он опять бродяга, к которому есть горячая просьба: ой, расскажи-расскажи, а под конец горе горькое по свету шлялося и упокоился бедный стрелок. Тут слеза. Матушка

моя - русская, русская из русских.

- Ну, как у вас в Хохляндии? - спрашивает.

- Какая Хохляндия? Я с Сахалина. Ваську позавчера видел, в Холмске.

В Холмске у них было пароходство. А про Хохляндию мать оттого хохмила, что батя Вася, мой отчим, с дядей Славой были земляками, из одной деревни. Где-то там, в Житомирской области затерялась их деревня. Мне она представлялась в виде чушки, огромной, жирной и всегда живой, несмотря на то что ее каждый год убивали.

- Как жив? - это уже ко мне.

- У меня японский меч есть! - похвастал я, соврав.

Японский меч я на днях видел в доме полковника Кончина, за чем-то заглянув к его сыну, моему однокашнику. Дорогое холодное оружие - две скрещенные казачьи шашки, а также по обе стороны от них палаш и японский меч - мерцало с мохнатого настенного ковра над диваном. Я в таких домах не бывал, зашел так, по случаю, о котором забыл.

- Покажи!

Я покраснел. С того и началось. Все видел этот пан Пашинский.

Пароходокорвет "Америка" бросил якорь в проливе Гамелена. Муравьев со свитой из трех офицеров с капитанского мостика смотрел на открывшийся вид. Ландшафт устраивал графа. Высокие груди сопок в густой зелени касались белых стоячих облачков, совместно отражаясь в штилевой морской лазури. Быстро ползло вверх утреннее солнце. Несколько просторных бухт, замыкаясь на проливе, соединялись между собой.

Если всмотреться, сквозь таежную зелень темнели две глинобитные фанзы, косо вросшие в землю. Только-то и всего? Муравьев знал, что там, на северо-западе, в восьми верстах отсюда, стоит немалая деревня китайцев в речном устье на берегу залива - там у китайцев за пустую бутылку и жестянку из-под пресервов можно было выменять курицу, салат или огурцов сколько угодно. Здесь, на виду у него, сопки, поросшие дубом, достигающим диаметра одной сажени, чуть ли не входили в морскую воду, не оставляя зазора меж собой и бухтой. Впрочем, на самой кромке берега били ключи и стояла высокая густая трава, как бы вырастая из морской воды, и Муравьеву показалось, что в ней мелькнула голова китайца. Похоже, то был трепанголов, оправдывавший имя бухты - Трепанговая, если перевести на русский это по-азиатски кудрявое Хай-шень-вэй. Что ж, в Китае, говорят, уже не осталось ни трепангов, ни морской капусты.

Это то, что надо, подумал Муравьев. Здесь оснуем пост и все переименуем. Европейцы уже сунули нос куда их не звали, наследили. Слава Господу, не слишком. Гамелен, фигурально говоря, утонет - будет Босфор Восточный. И нечего тут делать этому британцу порту Мэю, тем более Хай-шень-вэю, или Хейд-Сувее, или как там еще зовут китайцы сие жалкое поселеньице. Налепили тут названий на одну мушиную точку. Скорей всего, пост назовем Владивостоком. Хотя ему, Муравьеву-Амурскому, генерал-губернатору Восточной Сибири, больше показался залив Посьет, место более размашистое и впечатляющее, на его вкус. Однако как знать. У его спутников - другие впечатления наверняка. Обер-квартирмейстер Будогоский, к примеру, помалкивает, но Муравьев ясно видит, что тот, будучи начальником демаркацинной комиссии, не вполне удовлетворен Посьетской гаванью.

Да, Владивосток. Пора. Бесконечная возня богдыхана под боком у России плохо пахла. Какой-то смесью мускуса, чеснока, кунжутного масла и звериной ненависти. Неясно чем веяло и от совершенно непонятного существа по имени Япония. Сей зверь разбросался по своим бесчисленным островкам с явным намерением собраться в одно тело и совершить прыжок в направлении матерой суши. Прошел лишь год с небольшим с того поистине великого дня, когда Муравьев в Айгуне, то ослепляя лука-вых маньчжуров блеском парадной формы, то идя в психическую атаку, вырвал Амур и Уссури у Китая. Ведра чая, шампанского и ликера пришлось выпить в те несколько дней тяжелейших прений с Азией, по привычке тянущей время, петляя среди ясных как Божий день пунктов предложенного договора. И что? Более миллиона квадратных верст богатейшей, невиданной земли у России в кармане. 18 мая 1858 года бла-говещенский архиепископ Иннокентий отслужил благодарственное молебствие в честь русского успеха. Англичане с французами оглянуться не успели. Проморгали, проворонили. Больше того. Помогли. Дергали великий китайский халат с юга и востока, тянули на себя, и, пока пышнобрюхий хозяин халата держался за ту полу, Муравьев отхватил кусок этой, северной. Хваленая Европа. В камчатском Петропавловске адмирал Завойко дал ей бой, и она заметить не успела, как в одночасье куда-то делся весь город, все его население, и все русские суда ушли и скрылись в устье Амура, а британец с галлом гонялись за ними, как за вчерашним днем, по всему Восточному океану. В устье Амура заглянуть не догадались - пришли сюда, на юг Уссурийского края, и тогда-то капитан Мэй приклеил свое имя к бирюзе этой бухты.

Поражение в Крыму, потеря военного флота на Черном море и самого моря бедствие тяжелейшее, и одному Богу известно, когда Россия выйдет из него. Англичане с французами рыщут по Восточному океану вольготно, как у себя дома, и свысока смотрят не только на азиатов, еле-еле выходящих из вековой спячки, но и на тот неопровержимый факт, каковым является восточноокеанийская граница Российской империи. Впрочем, когда они попытались захватить камчатский Петропавловск, там ведь и камчадалы поднялись на оборону своей земли, пособляя русским воинам. Восточный вопрос следует решить бесповоротно - и не на Босфоре Константинополь-ском, а на Босфоре Восточном.

"Америка" тут не впервой. Год назад, доставя графа Путятина полномочного посла России - в Китай, где Путятину пришлось надолго застрять, пароходокорвет взял курс на Уссурийский край. На берегу, уже замежеванном в черту русских владений, рос тропический лес, отражаясь в зеркалах невиданных по чистоте бухт. Заглянули и в порт Мэй, но не зашли, потому что много времени потратили на осмотр соседнего залива.

Путятин застрял в Китае. Муравьев отправился в новое плавание и перед тем, как зайти в Печелийский залив, чтобы передать карты наших новых границ в Пекин для утверждения через Путятина, посетил Хакодате, приведя туда для острастки англичанам внушительную флотилию - клиперы "Джигит" и "Воевода", транспорты "Манджур" и "Японец". Британские притязания на северный берег Хоккайдо и гавань на татарском берегу, между нашими Императорской и заливом Посьет, кажется, по-утихли. Цель достигнута, пошли домой. Правда, дом - по существу, terra incognita. Вон какие сюрпризы. Даже сны не бывают теперь такими прекрасными, как эти воды и эти земли.

Судно медленно шло вдоль юго-восточной оконечности империи, озирая бухты и заливы, лагуны и лиманы. Двадцать великолепных гаваней, некоторые не замерзают зимой. Дикие берега дышали в лицо духом первозданной свежести, пропитанной отравным ханшином хунхузов. Оные желтолицые разбойники, не схваченные оком подзорной трубы, на глаза белых людей не показывались, таясь в дремучих чащах, откуда доносилось посвистывание пролетающих косуль. Где они там летали? Лес казался непролазным. Тайга, туземцы, звери, лесные пустоброды - Россия вломилась в неведомый мир.

Восток смотрел сонной золотистой мордой ржаво-бурого тигра с черными полосами на лбу, похожими на след глубоких раздумий.

В том, что здесь будет трудно, сомневаться не приходилось. Неописуемая красота могучей и нетронутой природы парадоксально напоминала Муравьеву рукотворное изящество военного оружия, созданного для убийства. Во всем таится смерть. И в самой буйной жизни, оплетшей эти скалистые берега тысячелетними темно-бордовыми корнями каменных берез.

- Пост Владивосток. Слышите, подполковник? - сказал он Будогоскому. - И никакого Хай-шень-Мэя.

Граф порадовался своему каламбуру.

Иннокентий плелся в ночи, подрагивая от недопитости. Ресторан "Золотой Рог" выкинул его, потому что закрылся. Сентябрьские звезды с беспощадной ясностью оповещали поэта о том, что все прошло.

За свою двадцатидвухлетнюю жизнь он знал всего-то двух китаянок. Жанна Юй училась в параллельном девятом классе и ушла из школы по беременности. Ее отец директорствовал в единственном на весь город винном магазине возле моря. За пойлом шли к Юю.

- Где взял?

- У Юя.

Жанна ему нравилась, но неотчетливо и частично. Русская мама ненароком передала ее лицу немало таких черт, которые почти поглотили Восток отца. Она больше походила на татарочку, одну из тех, которые переполняли детский двор Иннокентия. До поры он посматривал на нее с прохладцей, но когда разразился скандал с беременностью, его остро повлекло к ней. Это было недолго - Жанна ушла рожать, и ушла бесследно для него. Был слух, что она родила рысенка.

Он проник во тьму Косого переулка. Подсевшие деревянные постройки соответ-ствовали названию переулка, коротко шедшего поперек сопки. Здесь жила Татьяна.

Впервые он увидал ее в какой-то редакции. Да-да, в молодежной редакции радио. Он точил там лясы с переменной публикой, когда в редакционную каморку застенчиво зашла тонкая девушка восточного типа. Она была поразительно белолицей.

- У меня отвисла челюсть, - сказал он ей потом.

Она попала не туда. Ей требовалась музыкальная редакция, чтобы подать заявку на песню "Королева красоты" в исполнении Муслима Магомаева в программе "Час обеденного перерыва". Получив разъяснения, она исчезла.

Спустя месяц после очередной попойки в студенческой общаге, кончившейся его продолжительным блужданием по ночному городу, он проснулся на парковой скамейке и, обыскав карманы помятой одежонки, нашел в брюках клочок бумаги: номер телефона и "Таня" кривым почерком. Свой почерк он узнал - ничего другого не вспомнил.

Он позвонил. Она пришла на встречу. В весенних сумерках, нависших над фиолетовой зыбью Амурского залива, ее лицо светилось, как белая матовая лампа, на которой глаза и брови выведены тушью.

У Иннокентия были ключи от фотолаборатории, хозяин которой отсутствовал часто, потому что выезжал в хабаровскую тюрьму своей рукой приводить в исполнение высшую меру. Вообще-то он был алкоголик и всегда носил с собой огромную пачку свежих газет. Он знал имена всех до одного глав правительств всего земного шара.

Этот район города назывался Миллионкой. В свое время именно тут кустился опийно-шантанно-притонный рай города-порта. Фотолаборатория представляла собой семиметрово-квадратный глухой ящик без окон, в котором от стены до стены умещались лишь матрас на полу и столик для фоторабот.

Таня сказала:

- До Косого переулка мы жили тут.

- И сколько было вас?

- Двадцать один человек.

Иннокентий мысленно взглянул на этикетку припасенной им бутылки: портвейн "777". Сходилось. Слава Богу, не 666.

Он был на верном пути и много не разговаривал. Все дело происходило в полной темноте, и Таня поначалу состояла исключительно из запаха моющейся кошки до того, как просохнет ее слюна. Комнатка наполнилась слюнными испарениями. Танино лицо стало ярче. В его свете Иннокентий увидал то, что сперва почувствовал на ощупь: ее тело было золотисто-желтым, а на позвоночнике шелковисто-шерсти-стым. Нагреваясь, она освещала сама себя. Тревога прокрадывалась в Иннокентия. Для отвода глаз, и довольно грубо, он заговорил о том, что на Миллионке ни с того ни с сего опять появилось много азиатов. Таня сказала:

- Это корейцы, мы - другие.

Он вдруг понял, что никогда не сможет пройти с ней по городу. Его не так поймут.

Его вообще не поймут.

Нет, он не был расистом.

Но с кошками он еще не спал.

- Амба... - пробормотал он.

- Это правда. Амба. То есть тигр по-нашему.

Неожиданно он почувствовал, как все тело его покрывается какими-то полосами, словно следами глубоких царапин. Особенно выразительными были полосы вдоль ребер, словно сами ребра выступили наружу. Разве Таня царапалась, отбивалась от него? Ничего подобного. Тело его тоже стало гореть. На сердце наступил страх.

Он поспешно проводил ее в Косой переулок. Когда прощались у черного двухэтажного дома, поцеловать себя она не дала. Оставшись один, он ощутил на себе чей-то взгляд. Одно из окон было тускло озарено. Стекло потрескивало, как бумага. Там кто-то был. Старое смуглое усталое лицо. Оно было похоже на желтый нерпичий пузырь, налитый медвежьей желчью. Вряд ли оно было человеческим.

II

Вольный шкипер Гек гонял свою шхуну "Анна" по водам Восточного океана. Его основным занятием была охота на китов. Попутно он помогал в некоторых хозяйственных и транспортных заботах своему другу и компаньону Янковскому. Все, что было на этом немереном участке полуостровного побережья, где в Амурский залив впадала река Сидеми, принадлежало Янковскому. Конный завод, олений питомник, женьшеневая плантация - тут было где развернуться.

Поляк Янковский, оттрубив сибирскую каторгу за участие в очередном польском восстании, в ссылке на Олекме намыл себе кое-какого золотишка, которое затем пополнил на приисках острова Аскольд. Этого было достаточно для устроения собственного дела.

Шкипер Гек, из финнов, пристал к нему еще до того, как по берегу побежали оленьи и конские табуны, - земля под парнокопытными загудела подобно немолчному ночному морю. Накануне их знакомства бухту Золотой Рог переплыла тигрица, распугав лебедей, еще обитавших в ней. Лебеди, гуси и утки по весне уходили из лагуны Сидеми на север. Зимой там недолго стоял лед, на который стая красных волков выгоняла с берега дикого оленя, он скользил и падал, и ему приходил конец.

Прошлое шкипера таилось в морских туманах, окропленных кровью. У Гека была семья, жена и сын, и он построил им прочный каменный дом, похожий на крепостцу, окруженную изгородью из ветвей тальника, весной расцветавшего. Ворота он изобрел неповторимые - из двух китовых ребер океанического размаха, вкопанных в землю и скрепленных меж собой наверху. Китовые позвонки служили табуретками.

Семью истребили хунхузы, когда Гек был в море на охоте. Жену он нашел повешенной на крюке от лампы. Сын пропал без следа. Это еще не было началом конца. Гек с Янковским продолжали работать. Росло семейство Янковского. Росло его дело. У сыновей Янковского насчитывалось уже три тысячи оленей. По соседству поселился и миллионщик Бринер, который чем только не владел - от морского грузового транспорта до цинковых рудников в горах вокруг долины Тетюхе. Весь огромный полуостров обнесли цинковой проволокой - оградой оленника. Оленей приручали, вспаивая коровьим молоком. Оленям спиливали панты, эти драгоценные нежные хрящи в тонкой оболочке, полные крови. Зверь страдал. Он убегал и отбивался. Ловильщики рисковали. Борису Бринеру олень копытом сломал нос и копытом же вырвал ноздрю. Рану зашили шелковой нитью.

Янковский гонял по горам хунхузские шайки, и когда его "винчестер" с разворота сразил лютейшего из атаманов, таежники прозвали хозяина полуострова Нэ Нуни: Четырехглазый.

В музей Общества изучения Амурского края Янковский сдал богатую коллекцию бабочек и насекомых, Гек - коллекцию изделий из кости морского зверя. Вольный шкипер Гек на своей "Анне" достигал Берингова моря.

Янковский вывел свою породу лошадей, приспособленную для обитания в тайге. В предках дальневосточной лошади Янковского - помимо маньчжурских и корейских кобылок - были степные монголки, небольшие и выносливые, которых используют таежные китайцы, всегда подстригая гриву и никогда не подковывая, - они ходят в дебрях, не спотыкаясь.

Кони понадобились красным и белым, когда началась Гражданская война. Пошло общее разрушение. Насельники побережья рассеялись по белу свету. Шкипер Гек исчез без следа. От Янковского остались одичавшие лошади и разбежавшиеся олени. И еще полуостров Янковского, бухта Гека и мыс Бринера.

Да, и парковый лес, малоузнаваемый бесформенный кусок парка. И чей-то фамильный склеп.

Первым делом дядя Слава повел меня в склеп. Проходи я один мимо этого места, мне бы и в голову не пришло, что на этом бугорке, заросшем деревьями и рослым кустарником, можно что-то найти, кроме деревьев и кустарника. На самом деле, когда мы поднялись на бугор, оказалось, что у нас под ногами колышется дощатый настил, скрывающий гробницу. Я ее не видал, не буду врать. Мы решили не тревожить прах, как сказал дядя Слава. Мы бы его и не потревожили. Там уже все было разграблено.

- Посмотри вон на ту сопку.

Я посмотрел.

- Видишь?

Ничего особенного я не увидел.

- Вглядись же!

Постепенно мне стало ясно, что я должен был рассмотреть. Это была огромная буква Я. На большом, ослепительно зеленом, расчищенном от деревьев склоне густым изумрудом была выведена буква Я. Высоты - от подножия до вершины

сопки - она была, наверно, километровой.

- Он сделал ее из сосен. Не понял? Так сосны посажены, чтоб было это Я. Тавро на его животных тоже было в форме Я. Уважал себя человек. Он был рыцарской крови, из крестоносцев. Про крестовые походы читал когда-нибудь?

- Нет.

- Все впереди. Еще прочтешь. Знай, что в крестовых походах участвовали предки Янковского.

- А ваши?

- Может быть, может быть... - Мы шли вдоль моря, из воды выскакивали рыбы, серебрясь в воздухе и звонко шлепаясь при приводнении. - Пиленгас. На лужайке в распадке паслись кони. Их было пять-шесть голов, и все темно-гнедые с очень светлыми гривами. - Ничьи лошадки. Лесные. Нехорошие дядьки их убивают для того, чтоб кормить лошажьим мясом песцов на звероферме, а деньги на ту говядину, что положена песцам, воруют.

- А разве так можно делать?

- Можно, да нельзя. Верней, нельзя, но можно. - Дядя Слава рассмеялся и махнул рукой. - Пойдем лучше купаться.

Пока мы искали место для купания, он рассказал эту историю о несчастной семье шкипера Гека, добавив между прочим:

- Говорят, нынешние удэгейцы почти все и не удэгейцы вовсе, а потомки хунхузов. Китайцы, значит. Или маньчжуры. Это все равно. Им так удобней было пристроиться к этой новой жизни. Хотя... Все равно спились да повымерли на государственных харчах.

Мы нашли песчаный угол в бухте Табунной и сбросили с себя одежду. Перед нами лежало море без окончания. Оно спало, мерно и незаметно дыша. Смотреть на него было больно глазам, потому что его, как жидкое листовое железо, покрыло раскаленное солнце. Дно было тоже из песка, и по нему тянуло идти далеко-далеко, пока тебя нежданно-негаданно не опрокинет невесть откуда взявшийся длиннющий накат. Вот тогда становилось страшно.

Упав на спину, я захлебнулся горькой водой, но тут же подскочил и опрометью кинулся к берегу, где белела голова дяди Славы. Он стоял, зовя меня машущей рукой. Я бежал, увязая в песке, и спиной видел настигающую меня стену стихии. Зря я пробудил ее. Я успел уйти.

- Ты больше меня так не пугай. - Он перепугался больше меня. Когда мы привыкли к морскому запаху, здесь, в Табунной, очень острому, нам стало ясно, что пахнет не только море. Смердело. - Что-то тут не так. Пойдем поищем.

Олень лежал в полумиле от нас на острых камнях под высокой скалой. Он был без головы.

- Крабы отгрызли, - догадался дядя Слава. - Наверно, старый олень. Они приходят умирать к морю, потому что им становится очень душно - кровь горит - и они студят голову в воде. Или упал со скалы. И так бывает.

Жалко оленя.

Пост решено было назвать Владивостоком. Через год после "Америки" сюда пришел транспорт "Манджур", и солдаты начали прорубать первую просеку, выкорчевывать лес и ставить казарму, мастерскую, склад, баню, скотный двор и пристань. Прапорщик Комаров, возглавивший стройку, через год был снят с должности за расточение казенного спирта, чрезмерное винопитие, впадение в буйство и панибратство с нижними чинами.

Постепенно пост превратился в город, а главная просека - в улицу Американскую, след графа Муравьева-Амурского. Правда, позже она стала Светланской, по фрегату "Светлана", на котором приходил великий князь Алексей Александрович. Имя самого гостя досталось высочайшей сопке города. Она стала Алексеевской. Неучтивый народ переделал ее в Голопуповку.

А вообще тут имена приносило море. Народ собирался в погонах. Впрочем, купец Яков Лазаревич Семенов первым из невоенной среды бросил якорь здесь и выказал свою значительную полезность, еще до приезда начав дело меновой торговлей с динамичными маньчжурами в бухте Святой Ольги. Росту его капитала благоприятствовало знание китайского языка. До золотой медали на Нижегородской ярмарке было еще далеко, когда ему было выделено для покоса большое болотистое место у Амурского залива. По заливу густо сновали китайские джонки, шхунки и шампунки (ялики).

Владивосток стоял на морской капусте.

Участок земли можно было купить за бутылку водки. Дешевая русская водка лилась рекой. Хлеб шел кругосветным путем из Кронштадта.

Нахлынули чужеземцы, в особенности немцы да шведы. Лендлордами Владивостока стали Кунст и Альберс, Де Фриз, братья Смит, Дикман, Лангелитье, Босгольм, Демби и несчастный Купер, семью которого вырезали хунхузы около города, как позже семью Гека на речке Сидеми.

Местные китайцы торговали ханшином, опиумом, оленьими жилами и хвостами, рисом, соей, кукурузой, овощами, дровами, табаком, морской капустой, рыбой, изюбрятиной, пушниной, шкурами морского зверя. Пьяные матросы мордовали аборигенов, порой отстреливали, те жаловались по начальству.

На острове Аскольд добывалось золото. Несметная орава китайцев, которых русские попытались согнать с острова, во главе с рябым предводителем подняли бунт, перекинувшийся на материковое побережье. Договориться миром с ними было чрезвычайно сложно еще и по причине отсутствия переводчика, ружей поначалу в команде было лишь пять штук, однако смутьянов кое-как усмирили, банду рассеяли и пятнадцать человек отправили с первым отходящим судном на Сахалин для работ в каменноугольных копях. Однако в общем и целом с развитием города китайского населения прибывало.

В окрестностях Владивостока видели шестерых тигров, бегущих за одной самкой.

Мужчинам было скучно. Наконец им привезли женщин - сперва трех ссыльнокаторжных, их называли поселками. Одна из них была черкешенкой, заколовшей мужа из ревности. Для истории сохранилось имя матушки Рейтер, жены пехотного капитана, - она была, кажется, не уголовница и появилась на берегу по своей охоте. Нрав ее отличался суровостью и строгой попечительностью.

Команда винтового корвета "Гридень" срубила церковь. Она походила на интен-дантский складской сарай и осталась надолго. Со строительным материалом на окраине империи было худо. Так, в камчатский Петропавловск перевезли разборчатый храм из Сан-Франциско. Во Владивостоке первой крестили девочку, дочь поселки Евдокии, имя ей дали Надежда.

Тигры почти уничтожили местных собак. Это было еще до того, как в одну из зим город был охвачен массовым собачьим бешенством. Первого тигра - это была

тигрица - матрос убил из бани на берегу, заметив зверя на льду бухты Золотой Рог. Несмотря на звериное неразумие, тигр был удостоен всяческих почестей. Его ввели на герб города: тигр держался за рым якоря на серебряном фоне. Затем гербовый тигр стал золотым и влез на серебряную скалу. Это не мешало ему продолжать незатейливую и неутомимую охоту на собак, каковых он предпочитал всем остальным видам своего насыщения - от овец и свиней до телят, не говоря о буйволах, лошадях и коровах. С крупным домашним скотом тигр осторожничал.

На весь край прославилась храбрая корова в бухте Посьет. Тигр перемахнул через плетень в солдатское подворье с намерением унести только что родившегося теленка, однако гневная роженица пропорола зверю бок и принялась гонять по двору с неистовым мычанием. Сбежавшиеся на шум солдаты стали палить по зверю, не уложили его, он ушел и скончался от ран в тайге, куда тянулся его кровавый след.

Тигр - не барс, не кровожаден, не враждебен к человеку, не задирает его, если не крайне голоден. Лютый барс бросается на человека отовсюду - из густой травы и с высоких ветвей. В Посьете солдаты проходили боевую подготовку в облавах на тигра.

Была учреждена должность командира Восточного океана.

Приехали финляндцы. Они создали колонию на таежном побережье вдалеке от города, в бухте Стрелок, но сбежали в город из-за грабительских набегов хунхузов и хищного соседства оседлых китайцев. В пригороде, на Первой речке, они стирали белье и делали любую черную работу. При удачном стечении обстоятельств они становились приказчиками в кабаках.

Там же, на Первой речке, была слободка, чуть ли не вся населенная ссыльными евреями, отбывшими свои каторжные сроки. Они бедствовали, занимались очисткой города от нечистот - торговать на рынке им препятствовали китайцы, захватившие всю мелочную торговлю.

В один прекрасный день на город спустился, как с гор или с неба, отряд из двухсот ссыльнокаторжанок. Наконец-то появились служанки, ключницы и кокотки в красных манто. Жалованье от офицеров и чиновников было женщинами беспощадно пропиваемо. Так не поступали японские гейши, обслуживающие иностранцев. Современник владивостокец вспоминал: "...неинтеллигентный женский персонал промышлял проституциею, а их неревнивые мужья отдавали добытые деньги в рост за 25 на 100 в месяц, что составляло 300% в год, и всегда находились клиенты, даже наперебой".

Офицеры играли в лаун-теннис, гоняли по катку в бухте Золотой Рог и беспрерывно кутили. В их руководителях были винт и штос.

Инженер Романов провел телеграф через всю Уссурийскую тайгу до Хабаровска, иностранцы же построили здание телеграфа и провели кабель для Датской кампании, соединив Владивосток с Нагасаки и Шанхаем.

Зато расплодились мещане, босая команда, из отставных солдат и матросов. Пьянство, разврат да грабежи. Куроцапы крали домашнюю птицу, охотниками назывались те, кто охотился на китайцев в тайге и по большим дорогам.

Увеселяли горожан акробаты и фокусники. На площадях давались китайские представления на открытых подмостках. По своим праздникам китайцы носили большого дракона и ходили на высоких ходулях.

Открылся русский театр. Для него была арендована вместительная фанза у крещеной китаянки Марии Купер. Первым на владивостокскую сцену явился великий Шекспир - "Гамлет". Исполнитель главной роли на премьере путал все на свете и совсем забыл слова монолога "Быть иль не быть", среди публики поднялся господин, прочитал монолог по-английски и швырнул на сцену стул. Сделалась суматоха. На следующий день театральная общественность враз произвела финансовую складчину с тем, чтобы амнезичный Гамлет убрался из города, и тот внял - мигом убрался. Все поселки подверглись огульному наказанию розгами за непоявление к медицинскому осмотру для освидетельствования, потому что безумную Офелию сыграла красотка Аксинья Голева, королева первых городских проституток. Между прочим, как раз Аксинья накануне имела успех.

К слову сказать, старожилы хорошо помнили, что еще в 1862 году во Владивосток был передвинут взвод горной батареи под командой прапорщика Гильденбранта. Товарищи называли его Гильденстерном.

Грянули азиатская холера и тиф. Дома, принадлежащие азиатам, безжалостно сжигались. Белобалахонных корейцев, каковых было тоже немало, отсылали в их края за счет казны. Не успели справиться с болезнями, случился большой пожар. Сгорел базар со всеми постройками - китайскими. Разоренные азиаты бродили по колено в пепле и золе. Хотелось пить - воды не было: засуха. Колодцы пересохли. Для домашнего обихода и для бани бедный класс и нижние чины употребляли морскую воду из бухты. В городской думе был сделан доклад о необходимости водопровода. Участились грабежи. Воры ломились в благополучные дома в центре города средь бела дня. Распоясалась Нахальная слобода, набитая сбродом. За городом разрасталась Корейская слободка, куда силой сгоняли китайцев и корейцев. В океане, невдалеке от берегов, разбойничали хищные шхуны. Город продолжал быть скопищем кабаков. Все гласные думы поголовно вооружились огнестрельным оружием. Городская пресса без стеснения во всем винила управу.

Цесаревич Николай посетил окраинный форпост империи по весне. Погода не задалась. Моросило, волновались зонтики, булыжную мостовую Адмиралтейской набережной выслякощило, все было мокро. Тающий снег обильно тек Николаю Александровичу к ногам в высоких сапогах, когда он подымался на горку, с которой смотрела Триумфальная арка в его честь, ярко-пестро изукрашенная в старорусском стиле, овеянном Византией. Арка парила в когтях золотого двуглавого орла, держащего осьмигранную пирамиду ее крыши. Торжествовать не было особых оснований. Голову угнетала боль от перенесенного удара японским мечом. Желтый оттенок арочных стен невольно воскрешал ту сцену в городе Оцу, когда процессия на сорока рикшах вывезла цесаревича прямиком на затаившегося в толпе безумца - полицей-ского Цуда Синдзо, поднявшего меч на высокого гостя микадо подобно тем отечественным бесам, коих описал в своем известном сочинении г-н Достоевский. Мотивы и цели преступления остались необъясненными. С высоты Триумфальной арки из-под орлиных когтей на возвращение наследника престола в пределы Отечества взирал высолоколобый лик Николая Чудотворца Мирликийского, и многочисленные зеваки, усеявшие городскую Крестовую гору, воочию видели, как на челе святого мгновенной чертой проступил свежий багровый рубец. Заметил это и виновник торжества. Теперь положение обязывало вынести все ритуальное обожание своей великой державы. Он сильно промочил ноги и, расположившись в апартаментах губернатора, всю ночь превентивно лечился по-народному чаем и теплой рисовой водкой сули с перцем, отвергнув перцовку, коньяк, пиво Гамбринуса, вина французские, крымские и кахетинские. Произошло чудо - головная боль прошла. С легким сердцем наследник престола заложил сухой док "Цесаревич Николай", Уссурийскую железную дорогу и памятник адмиралу Невельскому, весьма славному мореплавателю и мудрому покорителю новых земель, который в свой час без единого выстрела занял Уссурийский край. 21 мая 1891 года цесаревич отбыл в Сибирь. Чудо владивостокского исцеления навсегда осталось в его памяти, не вытесняя, однако, той жгучей обиды, которую ему нанесла Япония.

Железную дорогу строили каторжники. Частые их побеги сопровождались убийствами вольных тружеников, которых и так недоставало. Нехватку рабочих рук восполнял расширяющийся приток рабочих из Китая. Администрации края пришлось принять меры по приостановке китайского нашествия. Дорогу тем не менее построили и вовремя открыли.

Владивосток стал порто-франко. Одновременно по сопкам пошли блокгаузы и лонжементы. Морскую карту Лаперуза сочли устаревшей. Залив Виктории стал заливом Петра Великого, Альбертов полуостров - полуостровом Муравьева-Амур-ского, Евгениев архипелаг - архипелагом Римского-Корсакова, залив Наполеона - Уссурийским заливом, бухта Гверин - Амурским заливом. Все эти русские наименования придумал граф Муравьев-Амурский еще 18 июня 1859 года.

Японского полковника Фукушима, совершившего поездку верхом от Петербурга до Владивостока, встречал рукоплесканиями весь город. Ему преподнесли холодной чистой воды в золотом кубке, подчеркнуто оповестив о том, что вода во Владивосток привозится из Японии. Каменный уголь доставляли тоже оттуда. Между тем долина реки Сидеми, впадающей в Амурский залив в двадцати милях от Владивостока, была богата углем. И не только она. И не только углем.

За улицей Последней в глубину Куперовской пади неудержимо разрасталась территория кладбищ - православного, лютеранского, католического, китайского, еврейского, японского, магометанского. Печально пели колокола Покровской церкви. Южный ветер относил колокольные плачи над Амурским заливом в сторону Седанки. Река Седанка стала главным местом заготовки леса, устье ее сдавали в аренду для рыбалки. Вокруг понастроили дач. Было весело. Дабы веселье не было безоглядным, там же расположилось Архиерейское подворье. Оно стояло на том месте, где когда-то жил седой китаец.

Иннокентий эмигрировал в Харбин. Там он снимал комнатку в общежитии артистов местного театра, которое содержала его молодая бабушка. Их родство обогащалось взаимоперетеканием возрастов. Он стал ее кузеном в седьмой степени.

С личной жизнью не складывалось. Хозяин фотолаборатории вернулся из очередной хабаровской командировки в дурном расположении духа. Поэта без объяснений лишили ключей от фотолаборатории, да он и не сопротивлялся, поскольку тяжелой историей с Таней он был совершенно выбит из колеи.

Полосы на теле кровоточили, хотя какая-то их часть уже покрывалась коростой. Местом соединения царапин было его сердце. Это была настоящая рана. Несколько ночей подряд он приходил в Косой переулок и по многу часов простаивал под тускло озаренным окном, тупо всматриваясь в него. В ответ кто-то играл с ним в гляделки. Это было невыносимо.

Чтобы выйти из положения, он все чаще стал приходить на Первую Морскую улицу, где останавливался у деревянного здания, весьма красивого и непреодолимо влекущего, и влекущего тем более, что Иннокентий твердо знал, что именно в этом доме около театра Боровикса жила его семья вплоть до 22-го года, то есть до той поры, когда цунами красных полков вышвырнуло всю белую буржуазную сволочь за рубеж отечества. Бабушка была молода и прекрасна, по пути в Харбин потеряла мужа, деда Иннокентия, оставившего ей сына, отца Иннокентия, в Харбине не растерялась, вышла замуж за оперного баса и открыла актерское общежитие. Оно именовалось "Мельпомена".

В отличие от шикарных отелей, таких, как "Эльдорадо" или "Модерн", не говоря уже о "Нанкине", в котором два русских поэта совершили двойное самоубийство, "Мельпомена" была скромна на вид и, если Иннокентий не ошибался, напоминала саманную фанзу, для фанзы, впрочем, более чем достаточно внушительных размеров, а в общем - уютная пристань для кочующего племени богемы.

Своеобразие харбинской жизни Иннокентия, жившего в целом по общим эмигрантским правилам, состояло в том, что он, проведя ночь в ближайшей опиекурильне, утром шел в Приморский крайком ВЛКСМ с тем, чтобы выбить себе новую поездку по городам и весям Советского Приморья. Ему хотелось быть комсомольским поэтом, и он был им.

Здесь надо сказать, что Иннокентий, прежде чем проявиться в литературном качестве, прошел трудовую школу на Дальзаводе в качестве слесаря-монтажника. Он ходил с гаечными ключами по металлическим коробкам кораблей, делал что положено и забегал в свой 17-й цех с единственной целью: его притягивали девушки в робах, пахнущие мазутом, соляркой, малярной краской, олифой, - это его сильно возбуждало, и он приносил им специально для этого покупаемую пачку папирос "Север" - угощал, перекуривал, помалкивал и возвращался в железные пасти трюмов и машинных отделений. Рабочая закалка сначала выдвинула его в ряд рабочих поэтов. Затем временно, пока его не выперли из вуза за пьяную драку в кафе "Лотос" (к этой фазе его жизни мы еще вернемся), он был поэтом студенческим. Затем его стали называть городским поэтом. Потом он дорос до звания приморского поэта. Этого оказалось мало. В связи с осознанием мировоззренческой зрелости, и в особенности - с эмиграцией в Харбин, ему потребовался новый и славный эпитет.

В комсомол, по чести говоря, он приходил лишь за возможностью прокатиться по свету. Членских взносов он не платил несколько лет и не знал, где находится его членский билет. В бухгалтерии комсомольского крайкома главным человеком была Нонна. Она, главный бухгалтер, смотрела на поэта по-человечески. И у нее были на это основания. Они учились в одном классе три последних года школы-десятилетки. Сидя за одной партой на камчатке, парочка занималась своими делами. Пока учительница литературы говорила о поэме Максима Горького "Человек", Иннокентий, спустившись под парту, елозил носом по той части полнокровных ног Нонны, где они сходились у нижней части живота. Вне школы им было столь же приятно быть вместе. Он приводил ее к себе домой, они устраивались на диване, Нонна слабела и дрожала, а он заявлял, что не берет ее окончательно лишь из жалости, ибо других он не жалеет. Собственно, Нонна была первой женщиной, пусть и недовзятой им, на которой он лежал.

Словом, воспоминания. Нежные воспоминания объединяли этих людей, когда он расписывался в командированных документах. Ездить один он не любил. Ведь были же друзья!

В поселок Ольга они, впятером, шли на пароходе. В каюте третьего класса, чуть ли не у корабельного днища, среди мотающихся от сильной качки коек, глушили водку. Среди них был пожилой молодой поэт - заслуженный учитель РСФСР и кавалер ордена Славы трех степеней. К их группе был приставлен ольгинский партийный журналист, лицо которого, два дня не возвращающееся в свои формы, на подходе к родному поселку стало зримо каменеть: райкомовское начальство ожидало поэтиче-скую группу, он отвечал за мероприятие, и ему надо было выглядеть молодцом. Ступив на берег, они продолжили. Пьянство перемежалось весьма успешными выступлениями перед сельскими тружениками, военнослужащими, школьниками и поселковой интеллигенцией.

Поэтов поместили в одну гостиничную комнату. Один из них завел роман с милой учительницей младших классов и проводил ночи вне гостиницы. Однажды поздно вечером у них уже ничего не было, в смысле выпить. Снарядили кавалера ордена Славы, он ушел в уличную тьму, но ничего не достал. Стали разводить на воде зубную пасту и сильно обрадовались, наткнувшись на лосьон "Золотая осень", принадлежащий отсутствующему герою-любовнику. Он явился утром и, закончив бритье, обнаружил перемены. Стоя перед настенным зеркалом над раковиной умывальника спиной к кроватям, на которых лежали поэты, и держа опустевший флакон в руке, он мощно выразился:

- Уроды!

Все как раз смотрели на него. Он оправдал их ожидания, поскольку у него были невероятно богатый бас и могучий темперамент.

Иннокентий любил эти поездки, но не рассказывал о них своим харбинским со-беседникам. В Харбине он держался замкнуто. Прежде всего он избегал каких-либо лирических коллизий и отворачивался от каждого женского китайского лица. Надо сказать, что чрезвычайных усилий при этом он не употреблял, потому что в Харбине сердце его освобождалось от той раны. Он думал там о другом, читал другое, имел других друзей, ходил не только в опиекурильню, но и в церковь, а также много и с пользой для ума разговаривал с бабушкой.

- Мы с тобой люди одного поколения, - говорила бабушка. - Пять-семь лет не имеют значения.

Привычка занижать свой возраст у бабушки появилась уже тогда. Если не на семь лет, то хоть на годик-два она казалась себе моложе себя самой. Иннокентий осознал, что, обладая этой же привычкой, только в противоположном направлении, он занят генетической игрой с возрастом и, более того, с самим временем - игрой, которая неизвестно чем кончится. Зная дальнейшую судьбу бабушки, он полагал, что и у него все будет в порядке. Состаривая себя в случайных беседах на пару годков, он вообще в глубине души считал, что старости нет или ее не будет именно у него. За примерами далеко ходить не надо - вот она, его бабушка, эта вечная молодость, звонко с ним щебечущая о всякой ерунде вроде смерти, революции, потере собственности и отечества.

- Ах, какими домами мы владели в Новониколаевске! Мой папаша заправлял пушным промыслом и урановыми рудниками.

- Бабуля, какой уран в ту пору?

- А что? Его разве не было? В природе-то? Прошу тебя, дорогой, верить мне во всем, не то нам не о чем будет разговаривать.

Иннокентий испытывал уколы совести. Бабушке - ей лучше знать, в каком веке она проживает и на какой планете с ней происходит это событие. В чувстве реальности ей не откажешь, подтверждением чему служит вся ее культурно-практическая деятельность в эмиграции. Она была тут центром притяжения. На огонек ее салона приходили лучшие люди города. Ее навещал хозяин КВЖД, белобородый генерал Хорват, заглядывали Лопухины, Боратынские, Карамзины, Аксаковы, князья Львовы, Вадбольские, Ухтомские, Голицыны, герцогиня Лейхтенбергская, граф Ланской и генерал Загоскин. Отдельно устраивались вечера для волжского дворянства - самарского, симбирского, казанского, уфимского. На эти вечера допускались тузы купече-ского сословия - Башкировы, Журавлевы, Сартини и вкупе с ними чуть не все атаманы всех казачьих войск, в коренном отечестве упраздненных. У бабушки бывал с визитами главноначальствующий города господин Ли Шаоген. При том что китайского гражданства она все же не принимала. Злые языки поговаривали, что она работает на Дзержинского, - это было сущей глупостью. Действительно, может ли агент Чека быть содержательницей притона под вывеской артистического отеля? Может, разумеется. Но не бабушка же. Не его бабушка. Подлинным золотом Маньчжурии было сердце бабушки - оно, а не соевые бобы.

Когда в 29-м году в связи с советско-китайским конфликтом с КВЖД уволили всех русских, именно ее хлопотами в феврале следующего года они были восстановлены на работе. А через пару лет, в дни страшного разлива Сунгари, она лично подобно графу Александру Христофоровичу Бенкендорфу в петербургское наводнение

7 ноября 1824 года вытаскивала тонущих из мутной водной стихии на свою белоснежную яхту, и множество многодетных китайских семей обязаны были ей спасением своих чад.

На Харбин обрушивались пыльные бури, а бабушка оставалась незапятнанной, как озерная лилия. Поутру она пробуждалась со словами веселого фокстрота на устах:

О, Чжалантунь, какая панорама!

О, Чжалантунь, какая красота!

Чжалантунь был одним из сунгарийских курортов - со скамеечками над рекой в сени развесистых дерев, беседками и мостиками, где она любила бывать в сопровождении кого-нибудь из харбинских поэтов. Их, поэтов, на берегу Сунгари насобиралось много, целая колония, писали они красиво и книги свои называли красиво - "Музыка боли", "Беженская поэма" или "Киоск нежности", а один молодой поэт носил имя и фамилию, совершенно совпадавшие с именем и фамилией ее первого, покойного

мужа - Иннокентий Пасынков. Собственноручно не сочиняя стихов, она исправно посещала кружок имени поэта К.Р. и кружок имени Н.Гумилева. Заглядывала она и в кружок имени Н.А. Байкова. Видали ее и в литературно-художественной студии "Лотос". В моде была мелодекламация, и бабушка совершенно расцветала, садясь за рояль. Она любила полунапевать под Чайковского древних китайских поэтов в подлиннике.

Иннокентия абсолютно не интересовал черноглазый ангелочек Аполлон, сын бабушки, будущий отец Иннокентия, поскольку Аполлон пребывал в молочных летах.

Правда, временами бабушка забывала о своем месте в семейной иерархии, и, как порой не без испуга казалось Иннокентию, она вообще плохо помнила, кто сидит перед ней, когда она принимала его у себя. Под широколистым фикусом, деревом просветления, не запахнув шелкового золотистого кимоно с бегущими по нему лиловыми цветами ириса, она полулежала на софе с легкой сандаловой трубкой в фарфоровой ручке и, пуская кольца синего дыма в белый потолок, украшенный большим лепным лотосом (она была членом Общества белого лотоса ), рассуждала о времени правления Сян-фень II года: "Китай тогда упустил свои уссурийские земли навсегда, Россия основала Владивосток и постепенно, облюбовав Маньчжурию, продвинулась вплоть до Сунгари, и вот мы, Иннокентий, сидим тут, размышляем о вечности и совершенно твердо знаем, что в пределах вечности мы с вами, Иннокентий, всегда будем рядом, и вот именно в этой композиции: я на софе и вы у моих ног. Не так ли?"

Когда ее так заносило, Иннокентий поспешно откланивался, тем более что за стеной ревел оперный бас, репетируя на дому царя Бориса. Пройдя по циновке, устилающей пол, и обувшись у двери, он отправлялся в свой номер в гостинице "Мельпомена". Свой номер он содержал в чистоте и делал это собственноручно, не допуская проворных коридорных в святилище книг и духовной сосредоточенности. В углу комнаты стояли веник и лопатка, которыми он орудовал при уборке. Это были единственные две вещицы, чем-то напоминающие ему непостижимо далекое отечество, шумящее за окном.

III

Еще недавно здесь пролетали поезда, защищенные спереди сталинским портретом. Вождь упасал их от крушений, как недавно всех нас - от поражения в войне. Я стоял в строю своего отряда, дожидаясь, когда поезд, дышащий жаром и черной гарью, с грохотом пройдет мимо нас и семафор пропустит нас к морю. Это пригород, всеобщая дача, станция Седанка. Море плескалось тут же рядом, за железнодорожной насыпью. Амурский залив.

Поезда наводили ужас. Совсем недавно под поезд попал кумир города цирковой борец Зорич. Он был худой, как жердь, и нисколько не похож на борца. Его и любили-то за то, что в жизни - не на манеже - он работал портовым грузчиком, а на ковер выходил из ярусов зрительской массы, чаще всего по ее требованию. Его ни разу не положили на лопатки. Всех этих толстых чудовищных атлетов ломал он, жилистый фитиль из портовой забегаловки. Забегаловка его и погубила. Она располагалась чуть не впритык к железнодорожному полотну, у стрелки, и, выйдя оттуда вечерком, он застрял ногой между рельсами при их переводе. Ноги его не стало, и борца не стало, и сам он мгновенно исчез, сгорел в сивушном огне. Как говорится, хоронил его весь город.

Сразу по переходе через железную дорогу нам позволялось рассыпать строй. Мы с Эдиком устроились на кошке: песочно-галечном валу, перемешанном с морской травой, перед самой водой. Море синело - денек выдался хороший. В июне такое бывает редко. Обычно льет сверху, дует со всех сторон, моря не видать - туман, один туман вместо моря, неба и земли. Худший месяц, хуже не придумаешь - для пионерлагеря. В корпусах холодрыга отчаянная, одеяла тонкие, солдатские. Комарье шалеет. Чешешься всю ночь, крутишься под одеялом как заведенный, до ломоты в костях. Только заснешь - горн, подъем, зарядка, завтрак. Матушка засылала меня в лагерь почему-то как раз на июнь - наверно, в июне было легче с путевками, а остальную часть лета я шлялся по городу, и у меня там были другие дела, и для тех дел были другие дружки.

Мы с Эдиком определяли, кому где больше понравится, если каждый из нас окажется в роли Робинзона. Прямо перед глазами, милях в семи, темнел плоский, смахивающий на продолговатый мшистый камень остров Коврижка, о котором говорили, что там вообще ничего нет, кроме жуткого количества змей. Я выбрал Коврижку. Эдику хотелось побыть в уединении на полуострове Де Фриз. Губа не дура. Там олени и вообще вся жизнь с птицами и рыбами. У меня не имелось осознанных доводов моего выбора. Работало обыкновенное упрямство: вы все хотите всего, а мне ничего не надо. Спора между нами не возникало, потому что мы каким-то образом вообще довольно быстро разобрались в том, кто есть кто. Он был длинный, я наоборот, и потому, когда нас обоих занесло в драмкружок, он тут же стал Тарапунькой, я Штепселем, и все были довольны, включая публику. Дружили мы давно, соседствуя по улице. Правда, он был из другого двора, и это давало себя знать. К нам во двор он лишь заглядывал и совсем своим так и не стал. Он был полуармянин, я непонятно кто. Его мама не пила, моя - увы. У него были голуби, у меня - нет. Он имел коньки - я, потеряв несколько пар фигурок, отчаялся их иметь. У него и велосипед был откуда же мне взять велосипед? Он хорошо лепил из пластилина фигурки людей и животных, а я только глазел на его искусство.

Получалось, я на вторых ролях. Ничего страшного. Зато я, когда не состою с ним в паре, выхожу вперед. Меня знает весь город как чтеца со сцены, выступающего с одним, но прекрасным произведением - басней Сергея Михалкова "Заяц во хмелю". Я играю роль пажа в спектакле "Золушка". Это вам не фунт изюма. С пластилином - да, здесь он мастак. Во время тихого часа мы сбегаем за территорию пионерлагеря, пробираемся сквозь заросли шиповника в овраг. Там пасется лошадь. Даем ей имя Русалка. Куда смотрят наши глаза? В один прекрасный день у Русалки возникает, свисая до земли, некобылий детородный орган. Я пришел в восторг - это он, Эдька, придумал имя, так ему и надо. Лепит он Русалку, не меняя имени. Русалка так Русалка.

В воскресенье торчим у ворот. Ждем матерей. Его мать приезжает с огромной сумкой провизии, они уходят - зовут меня с собой, я отказываюсь, уходят. Моя матушка задерживается. Небось опять в пивнушке на Суйфунском рынке с подружками молодость провожает.

У меня был секрет. Каждое утро, на заре, до побудки, я выскальзывал из-под одеяла и тихой тенью исчезал с территории лагеря. Это не представляло особого труда. Все спали беспробудно, и в особенности - пионервожатые, о которых нам, их подопечным, хорошо было известно все, что касалось их визгливой ночной жизни. Я спешил на берег залива. Там было место, о котором никто не знал. Я нашел его случайно, однажды поутру сбежав из лагеря просто так, без цели. Я брел по берегу в какой-то обиде на кого-то, тупо смотря под ноги, которые были босы, и потому их обжигало непривычным холодком песка и гальки, еще не прогретых солнцем. То место, куда я забрел, было все еще затенено обступавшими его скалами. Однако свет прибывал, солнце ожидалось с минуты на минуту. Пятак круглой бухточки лежал передо мной как на ладони. От нее исходил ровный шелест. Этот утренний шелест длится миллиарды лет. Это основная нота моря.

Я внезапно очнулся, услышав звук, меня изумивший. Он походил на козье блеяние, и, когда я осознал, что так оно и есть, остановился как вкопанный. Белые козы разрозненным стадом в семь-восемь голов на большой высоте бегали по отвесному откосу легко и невесомо, как солнечные зайчики. Они поспешно выщипывали и пережевывали невидимую на рыжих скалах траву, порой умудряясь биться за неподеленный участок чего-то незримого. Там и сям на очевидно голой стене откоса, сухо шумя, густо высились камышовые заросли, неведомо откуда тихо сочилась чистая вода, пробивая слоистый камень.

Высокая девочка с льняными волосами сидела на скальном карнизе, свесив долгие ноги. Какой козьей тропой она поднималась туда? Я не нашел той тропы, как ни старался. И подняться к тому выступу так и не смог. Каждое мгновение она могла упасть, сердце мое билось в непрерывном страхе. Познакомиться с ней я не сумел по великой робости, сковавшей меня, - единственно, на что меня хватило, так это на ежеутренние возникновения в подножии ее скалы.

Кажется, она стала привыкать ко мне. У нее оказался черный пес, огромный и буйно лохматый. Однажды на заре бухта неожиданно вскипела и загрохотала, и моя козочка соскочила в зеленопенный кипяток и поплыла незнамо куда, а черный ее страж бросился вслед за ней, диким лаем зовя ее на берег, - она долго не хотела выходить из воды, а пес несколько раз выбегал на прибрежные камни, весь облепленный морской травой и крупными золотинами песка, шумно стряхивал с себя прилипшее к нему море, мгновенно худел от потери шерстяного объема и вновь пускался на спасательные работы.

Ее спасать не надо было. Я не заметил, каким образом, на какой возвратной волне, на каком потоке ветра она снова достигла своей скалы, примостившись на карнизе как ни в чем не бывало. Вся мокрая, она словно вытянулась вверх и вниз, и свисающие ноги ее стали еще длинней. Вся ее одежда состояла из белых трусиков, которых не было видно, когда она сидела. Глаза ее посинели, темные соски набухли и дрожали.

Ее безумный заплыв невольно напомнил мне о местной шпане, которую мы, городские, называли седанцами, и сами они называли себя так же. Нам доставалось от их ночных налетов на лагерную территорию, они трепали нас на лесных прогулках и топили в воде залива, незаметно хватая за ноги во время купаний. Неужели она из их шайки? Я не успел узнать этого. Она исчезла. Была - сплыла.

Я понапрасну бегал на заре в мою бухту. Я отыскал наконец лесную дорогу на вершину ее скалы, где рос густой кустарник и самые рослые козы, вставая на задние ноги и путаясь длинной белой бородой в серебристой листве, объедали его. Они не щадили даже золотое дерево, большущий куст цветущего дрока.

Я решил выследить, где они живут, и у меня получилось. Как-то на скалу пришел пастух с хворостиной, голый по пояс загорелый старик, я попробовал заговорить с ним, но так неловко, что он ничего не понял, сказав наобум: "Корова ест девяносто пять видов растительности, а коза - четыреста! И рождается одетой-обутой - с зубами и копытами!" - и погнал свое стадо домой. То была обычная хата, которых много на Седанке. Во дворе за невысоким штакетником хлопотала хозяйка. Чем-то она смахивала на мою матушку. Она часто стирала, склонясь над корытом, а по вечерам кормила коз неподалеку от своей хаты пучками листвы. Они стояли под диким абрикосом, хозяйка срывала с дерева листву, козы наспех перемалывали ее, я подглядывал, всех нас кусали комары, женщина суржиковато поругивалась. Моей белянки не было. Ни ее самой, ни ее черного телохранителя. Все мое сокровенное изумление вместилось в семь-восемь дней, по количеству тех коз. Она разбилась или утонула, не иначе, не иначе.

Я приходил на ту скалу. Застывшее после заката, лоскутное - в белых пятнах - серовато-голубое море напоминало ребристую стиральную доску. Рваные края гигантской простыни полоскались на камнях береговой линии.

Матушка устраивала стирку чуть ли не каждый понедельник, в свой выходной. Приносила в несколько ходок много воды из колонки. Растапливала кухонную печку. Стирка происходила на кухне. Становилось жарко, как в бане. Матушка в ночной рубашке склонялась над цинковой ванной. Ходили ее крутые плечи, политые крупным потом, с остатками летнего загара, - наиболее яростной стирка была зимой. Дверь в холодный коридор стояла нараспашку. Белый густой пар из кухни облачными клубами заполнял коридор и вырывался на улицу. Мыльная вода кипела в матушкиных руках. Белье досуха отжималось и вывешивалось на протянутой во дворе - от сарая к

сараю - пеньковой веревке. Оно затвердевало на морозе, становясь деревянным. Стужа пахла деревянным бельем, лучшего запаха нет.

Где ты, матушка? Почему не едешь?

Приезжает! Да с кем? С батей и дядей Славой. Не было ни гроша, да вдруг алтын. Первый, к кому бросаюсь, почему-то дядя Слава. Батя спокоен, он и не нуждается в моих приветствиях. Он появился у нас в доме не так-то и давно, да дома почти не бывает - все в море торчит. Рейсы у него долгие и дальние, судно грузовое. Дядя Слава трудится на пассажирском, снует между Владивостоком, Сахалином и Курилами.

Батя легко шлепает меня по попке.

- Привет, скворец.

Сидим на солнышке в лесочке, над оврагом, где пасется Русалка. Я стесняюсь рассказать историю про нее. Мужчины сняли рубашки и майки, загорают, оба в татуировках: у бати Сталин на левом плече, у дяди Славы русалка на груди. Выпивают, закусывая салатом из огурцов, помидоров, зеленого лука и зеленого горошка. Матушка покрикивает на них:

- Говорите по-русски, хохлы!

Я набиваю рот здоровенными клубничинами. Летают бабочки, звенят кузнечики.

На высокой иве запела утренняя иволга.

Ветку, на которой она сидела, старик Ван в былые времена срезал бы и превратил в кисточку для занятий стихописанием или живописью. Но то было в седые времена, столь далекие и разноликие, что он давно свернул их, как свиток, и закопал в земле между двумя котлами, прижав топором.

Ван был очень стар и очень сед. Голова его походила на кочку, поросшую белым ягелем. Несчитаное время он обитал в Тигровой пади у Тигрового ключа. Летом в шалаше, зимой в землянке, он сидел, поджав ноги крест-накрест, ожидая того часа, когда в этой позе ему предстоит взлететь на небо. В тот час должна вспыхнуть белая радуга, а все деревья стать белыми журавлями. Такое с ним уже было, и много раз. Его уносило небо, не забирая к себе навсегда.

Ему было велено взять щепотку звездного порошка - и втянуть в себя - из той ступы, в которой белый заяц толок на луне снадобье бессмертия. Ему полагалось возвращаться на землю, чтобы видеть людей на большом расстоянии от них, жалеть их, страдать за них, очищать их от мирской грязи, хотя они и не ведали о том. Бывало, в своих странствиях отшельник подолгу жил в пещере и прекрасно знал, что такое костровая копоть на пещерных стенах. Она въедается намертво. Он хотел бы взять на себя всю копоть и грязь пылинки Земли. Он знал, что это невозможно. Его

гладкое - без морщин, усов и бороды - лицо было темным, как поляна после пала.

Ван набрал ковш ключевой воды и прополоскал ею рот. Это было суточной нормой его питания. Иволга пела не утихая. С озерной глади - озеро лежало за

горой - светился глаз лотоса, лучи которого шли сквозь гору к берестяной хижине Вана. Береста чуть потрескивала.

Глаз лотоса хорошо действовал на тигра, хозяина этих мест.Зверь предпочитал не уходить далеко от человека, который был безмерно старше его и мудрей. Потому что тигр давным-давно запутался в поколениях своих предков, а Ван помнил всех своих предков и всех предков тигра до единого, хотя и не вел им счет. Тигру пришлось справиться с той мыслью, что Ван заменил ему его звериного прародителя. Неясно почему, амба нуждался именно в этом, и, может статься, он был весьма близок к истине.

Учение говорило: оставьте заботу о родителях и детях. Ван никогда не смог смириться с этим положением учения. Об этом он много спорил с шестым патриархом, в монастырь которого - это был монастырь Белой лошади - часто хаживал и жил там годами. Он упорно отстаивал идею сыновней почтительности и верил, что преуспеет в своей страде. Все шло к тому, чтобы Ван постригся в монахи, но он посчитал себя недостойным: если есть хоть одно сомнение, а тем более несогласие, не стоит так поступать. Он пустился в дальнее странствие и пределы отечества оставил не верхом на буйволе, не на алмазной колеснице, но пешком.

Он пришел в эти таежные чащи, когда здесь еще существовало государство Бохай. Ван считал своим долгом просветить народ, наивности которого не было предела, как не было счета пятнистым оленям хуа-лу в горах и долинах. Он, конечно же, знал, что всякая частная проповедь имеет особую силу только первые пятьсот лет, а потом гаснет и исчезает. Но он надеялся успеть. С восточной стороны бохайская земля омывалась морем, и в ясную погоду были видны острова небожителей. Соседство небожителей тревожило Вана. Оттуда изливалось презрение на темных лесных людей, нуждавшихся в свете истины. Бохайские князья много воевали, нанося удар за ударом по отечеству Вана. Это были не удары грома, означавшие оплодотворение женщины. Он хотел остановить бесконечные войны. Ему это не удалось. С запада пришли новые орды - это были кидане - и выжгли Бохай вместе с семенами, посеянными Ваном. На руинах курился дым и плакали две косули, самые прилежные слушательницы его проповеди.

Но было еще не все потеряно. Ван ушел в пещеру и дождался тех времен, когда на пепле и золе возникла другая империя - Цзинь, Золотая империя, страна чжурчженей. Ее государи отхватили большую часть отечества Вана, столицей сделали Яньцзин, потом ставший Пекином, и с этим ничего поделать нельзя было. Ван подружился с самым храбрым полководцем страны. Имя его было Агуда, он носил пояс из кости носорога, копьем поражал цель с трехсот двадцати шагов, в бой ходил без шлема, а на свою лошадь не надевал лат. Агуда, как ни чужда была ему философия созерцания, доверился Вану, постиг начальный свет истины, но пришел Чингиз, то есть Океан, которого тянуло к океану и в океан, в страну небожителей. Шторм уничтожил флот Чингиза, но к тому времени Океан подчистую разрушил Золотую империю. Не осталось ничего.

На вновь образовавшихся пластах земли вырос новый лес. Ван смешался с жалкой горсткой дичающих беженцев, затерявшихся в горных ущельях. Им приходилось все начинать заново. Они охотились и рыбачили, забыв об иных ремеслах. То же самое делал Ван, надолго замолчав, пока не перешел на язык лесных людей. Он стал одним из них. Его дети - боги-чадоподатели щедро покровительствовали ему - не знали об отечестве Вана. Со временем у него появилась надежда возродить народ - чужой, ставший своим. Он все чутче вслушивался в язык племени, ища возможности в самой речи обнаружить основы для возведения дома истины. Увы! Речь новых соплеменников ничем, кроме блесток жестокого остроумия, не отличалась от бедности их быта. Они забыли все, чем блистала их страна до эпохи разорения. Их не удручало одичание, они не знали ничего другого. Но они любили свой язык и знали о нем что-то такое, о чем не мог догадаться пришелец Ван. И они любили петь.

Он с трудом постиг их песню о трех солнцах. Они пели о большом шамане, который первым сделал копье, лук и стрелы. В ту пору на небе было три солнца. Все кипело - и вода, и земля. Шаман решил убить одно солнце. Пошел на восток и по-ставил дом из травы. Когда стало светать, дом сгорел. Он поставил дом из дерева. На заре сгорел и этот дом. Тогда большой шаман поставил большой дом из камня и приготовил стрелы. Лишь появилось первое солнце справа, стрелок убил его. Но два оставшихся солнца палили так, что потрескался дом каменный. Пришлось убить левое солнце. Осталось то солнце, что посредине. Земля расцвела, пришли рыба и зверь. Птиц стало столько, что порой они затмевали солнце.

Он, разумеется, расслышал в этой песне ее далекий источник. В отечестве Вана о солнцах от начала века рассказывали другую историю, похожую, но другую, потому что в отечественной истории над землей пылало десять солнц десять золотых воронов на вершине дерева фусан, и была жесточайшая засуха, и священный первопредок стрелок И убил девять солнц, дабы осталось одно. В свое время Ван все это изобразил на шелке.

Вану был понятен народ, выбравший среднее солнце. Ему было непонятно, зачем надо вмешиваться в естественный ход вещей и силой переустраивать порядок, установленный небом. Нет, ожесточенное сердце не могло стать орудием внезапного просветления. Что же делать с невыносимостью бытия? Терпеть.

Иволга пела. Она была небесной феей, посланной Вану. Людей рядом с ним не было очень давно. Не было девушек - дочерей и праправнучек, - воскурявших ему его ореховую трубку, нефритовый мундштук которой он снял еще в эпоху Бохая, заменив его на дикий камень. Нефрит он бросил в озеро в память любимейшей из спутниц его судьбы. Отпылали и погасли жены Вана. Никто не возжигал очаг, не варил похлебку с кетой, не готовил юколу из горбуши, не сушил осетровые хрящи, не строгал кабанью лопатку, не подавал ему горячий чай с лимонником. Во всем этом он и не нуждался. Он отказался даже от женьшеневого корня. Пусть им занимаются корневщики, лекари и контрабандисты.

Давно уже никто вслух не произносил его имя. В течение веков он носил бесчисленное множество имен, и одно из них было Седан, когда он обитал в фанзе у моря. Теперь он не испытывал нужды в имени. Только иволга, только тигр, только глаз лотоса, насквозь просвечивающий синюю гору. И, может быть, с вершины горы схлынет густой туман, открыв миру нижнюю столицу верховного небесного владыки.

Бабушкин салон, декорированный под Восточную Азию, был моден и единственен в своем роде. Почти все русские люди в Харбине оформляли свою жизнь на отечественный лад. Уютные домики с мезонинами и верандами, дворики в сиреневых и черемуховых снегах, падающих на широкие садовые столы, - Русь, родной вид по имени Модягоу: харбинская местность, целиком принадлежащая русским, приют эмиграции. Бабушка была исключением, потому что не чуралась правил, определенных гением места, исходя в принципе из космополитических мотивов вообще. Впрочем, ей не нравилась архитектурная выходка подрядчика тоннелей КВЖД Джибелло Сокко, воздвигнувшего итальянскую виллу с затейливой путаницей кариатид, каменных гирлянд и масонских знаков, - это уж чересчур. Ей казалось бестактностью желание иных соотечественников отстроить особняки в ренессансном или мавританском стиле с громадными, иногда в несколько саженей длины и высоты стенами из зеркального стекла, предназначенными для террас и зимних садов. Следует сообразовываться с обстоятельствами места.

Потом в Австралии она завела ручного кенгуру.

Все-таки надо было учитывать, что в Харбине даже на сугубо российских торжествах для начала исполнялся китайский гимн и лишь потом "Коль славен", а в учебных заведениях на стенах висели портреты Сунь Ятсена, в известный срок замененные изображением императора Пу И. Надо, однако, заметить, что лицо молодого государя почти всегда, за исключением официальных церемоний, было задернуто занавеской.

Иннокентия влекло к поэту Мпольскому, звезде Харбина. Познакомились они у бабушки, под пальмой, Иннокентий смешался, не нашелся сказать ничего умного, кроме двух-трех слов комплиментарного лепета, но знакомство состоялось и развивалось. В опийных притонах, где они бывали поодиночке, они не сталкивались. Чаще всего беседовали у яхт-клуба на набережной мутно-широкой Сунгари. Этот район города назывался Пристань, а на другом берегу реки, в поселке Затон, у Мпольского была дачка. Вернее, он снимал там комнатку на даче кабатчика Зуева.

Именно там в одну кромешно-грозовую ночь Мпольского посетила шаровая молния, присев на острый столб забора. Он смотрел на нее в распахнутое окно, она направилась в его сторону, но пощадила, не тронула, а поутру, сидя с удочкой на каменной дамбе, от примчавшегося на шаланде лотерейного агента он узнал о том, что выиграл в лотерею двенадцать тысяч иен. Впрочем, сумма выигрыша Иннокентию показалась эстетической гиперболой.

- Рука рока, - сказал Мпольский, белоголовый и синеглазый. Они сидели на лавочке перед башенкой яхт-клуба с видом на реку. По воде легко скользили яхты, шаланды и юли-юли. Спортом поэты не увлекались. Здесь было тихо. Поддувал легкий ветерок с Хингана. Пахло пресной водой, неморской рыбой, тростником из "Слова о полку Игореве" и горьким духом гаоляна, черемши и чумизы из-за реки.

- Рука рока, - откликнулся, как эхо, Иннокентий. С Мпольским он испытывал тайное родство натур. Бывший поручик царской армии и колчаковский артиллерист, Мпольский жил в двух мирах. Речь не только о Китае и России. Речь о том, что, самозабвенно всю свою молодость провоевав с красными, белый офицер Мпольский втайне, задним числом, понимал темную нутряную правоту революции. Белая косточка, он презирал последнее, бесплодное дворянство. Он ненавидел генеральш, мясистыми пудами которых на его глазах нагружали огромные транспорты и крейсеры эмиграции во владивостокском двадцать втором году. Он сам был певцом великого русского мятежа, к каковым относил и московское монархическое восстание семнадцатого года: он был среди тех, кто сидел в обстреливаемом большевиками Кремле. Он гордился:

- Сам Ленин был нашим врагом!

Он видел Адмирала на нижнеудинском вокзале, когда чехи увозили его в Иркутск на пытку и расстрел, и отдал ему честь. Адмирал кивнул ему. Мпольский и Колчака считал бунтарем, поднявшим Россию на красного узурпатора. Мпольский старался не путать историческую неправоту личности с ее человеческим содержанием. Свою жизнь Мпольский мог бы сравнить с тем оторванным погоном, который, как голубь, крутясь, обогнал обломки чердачной крыши, поднятой на воздух вражеским снарядом. На чердаке был он, Мпольский.

Погоны отменили. Во Владивостоке, где остатки белой волны вытеснил красный вал, Мпольский оказался под надзором ГПУ. Как бы ни тянуло его к себе волкодавье лицо революции, белый волк Мпольский знал: рано или поздно его поставят к стенке. Это просто. У него был опыт. С обратным расположением фигур.

- Цубо, - сказал Мпольский.

- Что-что?

- Убирайтесь. По-китайски. К вам это, разумеется, не относится. Это слово слышится мне со всех сторон. И тогда, во Владивостоке, и сейчас, здесь. Но тогда я и убраться не мог - ГПУ запрещало. Пришлось дать деру без разрешения.

Их было четверо, беглецов. Сперва по воде Амурского залива, а потом непроходимой тайгой они шли в Китай множество дней и ночей, в основном ночей, потому что на каждом шагу их подстерегал человек с ружьем - хунхуз или пограничник. Они дошли, Харбин принял их, голоштанных. И что теперь? Самоликвидация. Опротивело. Те же рожи, тот же коньяк, тот же горячий чай с ромом, то же пиво. И тот же салат. В Гоби тяжело ворочается нарождающийся тайфун. При ясной погоде и при желании на востоке можно увидеть белоснежную островерхость Фудзи. А на сердце мрак.

- Да и как быть иначе, если само имя Харбин по-маньчжурски означает что-то вроде брода или переправы, этого никто точно не знает, и теряется этот брод в мутно-желтой бурде, неясно, что с чем связывая. Немудрено, ведь город ведет свое начало от ханшинных заводов, составлявших селеньице Хао-Бин. Здесь была глинобитная крепостца с зубчатой стеной и бойницами отражать набеги хунхузов. Лихое местечко. Все это дело куплено у маньчжуров за 8000 лян серебра, за бесценок, по сути. К слову, Сунгари - это река Желтого лотоса, который расцветает раз в пятьдесят лет, когда умирает Великий Ван, царь тигров, и цветет три дня. Красиво, не так ли? Говорят, это событие было недавно, и нам увидеть это чудо не светит. Впрочем, его и на сей раз никто не видал. Что мы имеем в итоге? Харбин - русский остров, отрезанный от всей вселенной. Без всякого брода и переправы. Все равно меня унесут за Чурина. В лучшем, разумеется, случае.

Неподалеку, за магазином Чурина, располагалось русское кладбище. Оно было маленькое, старое - так и называлось: Старое, или Покровское, а большое кладбище, Новое, находилось несколько далее, но их оба в свой час смели с лица земли хунвейбины, получив в руки Харбин безраздельно, и на месте большого, Успенского, насадили парк. Разумеется, парк - не самое худшее и уж, во всяком случае, лучше, чем цирк под церковными сводами, как это произошло со Свято-Иверской церковью на улице Офицерской, однако и парк, стоящий на костях, звучит довольно гулко.

Иннокентий не впервые столкнулся с практикой подобного озеленения. Несколько по другому поводу он писал в позднейших записках: "Владивосток боксерский город. Тут были звезды первой величины. Володя Григорьев, по кличке Григорчик, был гением ринга. Одновременно Григорчик втыкал (лазил по карманам) и мотал свои срока. Пару лет назад старый и толстый Григорчик по пьянке замерз в телефонной будке.

В 60-м, когда город праздновал свое 100-летие, вечером на набережной в Спортивной гавани у Семеновского ковша ко мне, окаченному волной массового гуляния, пристала шпана, и мне пришлось их главаря посадить на задницу правым апперкотом по челюсти, - мне удалось исчезнуть в толпе, после чего меня месяц искали по городу, отлавливая моих двойников. Я свернул свои прогулки по вечернему городу, засел дома, но однажды после заката меня потянуло на улицу и занесло в городской парк. На танцы я никогда не ходил, а тут попал на танцплощадку, которая, как мне стало известно значительно позже, занимала место снесенного кладбищенского храма. Чуть ли не сразу же меня окружили мои поисковики и подняли на ножах, приставленных к животу. Мой оппонент предложил разобраться по-честному в кустах за танцплощадкой: мол, верну тебе ударчик, и будем квиты. Вышли. Было темно. Только мы встали друг против друга, как из кустов полезли все остальные, и ждать я не стал угостил противника плюхой и дал стрекача. Я бежал, слыша топот догоняющих, свист и выкрики суровых угроз. Завернув в какой-то двор, вдруг понял: здесь дом Григорчика. Мне открыла дверь его усталая мама, и, пока я пил ее чай, во дворе долго шумела шпана. Григорчик пришел часа через два и без каких-либо моих просьб пошел провожать меня по темным улицам до моего дома. Так меня никто и не порезал.

Танцплощадки нынче нет. Там новодельный храм. Но кладбище, захваченное парком, исчезло навсегда. На нем лежали многие, тот же Яков Лазаревич Семенов, первый гражданин. Помнится, в центре бывшего кладбища возвышался типовой каменный вождь в долгополой шинели, в спину ему смотрела городская тюрьма, еще дореволюционной постройки. Вождя давно нет - тюрьма на месте".

Войны Иннокентия отличались от войн Мпольского.

IV

В городском парке мне делать было нечего, но я там оказался. Немного поглазев на стрельбу в тире и поковыряв пальцем в носу голубой гипсовой собаки, прижавшейся к ноге голубого гипсового пограничника с трехлинейкой в руке, я прошел мимо такого же Клима Ворошилова вверх по аллее и вышел на Партизанский проспект.

Тюрьма, выросшая передо мной каменным забором и зданием, обвитыми проволокой, меня никак не интересовала. За ней было другое - сопка Орлиное гнездо. Я еще никогда не забирался на Орлинку со стороны тюрьмы. Обычно мы, пацаны, ползали, как мухи, по другой ее стороне, противоположной, поближе к нашему двору. Среди полыни и крапивы мы отлавливали божьих коровок. У этих гладеньких кругленьких существ с черными крапинками на белых, красных или желтых спинках, образуемых твердыми крылышками, было и другое имя - японская вонючка, потому что я упорно путал божью коровку с каким-то безымянным жучком, по цвету, часто меняющемуся, похожему на нее. От него и вправду попахивало. Посадить ее на ладонь и следить за тем, как глупый жучок неразумно семенит по необозримому взлетному полю ладони, не понимая, что его, собственно, никто силком здесь не держит, - приятно и смешно. Когда божья коровка смекала, что она свободна, в воздухе вспыхивали слезы радости - ее крылышки.

Божья коровка! Улети на небо, принеси нам хлеба, черного и белого, только не горелого.

Она улетала, но ты возвращался во двор в ее перепутанной роли.

"Японская вонючка!" - дразнилась Люська-давалка. От тебя несло не только лжебожьей коровкой. Крапива да полынь - тоже ничего себе пахнут. К тому же ты ухитрялся чуть ли не каждый раз вляпаться в черную кучу, оставшуюся от предшественника по исследованию внутреннего устройства дота, которых на Орлинке немало. Это старые доты, от русско-японской войны. На Орлинке сохранился рубеж обороны города, поросший густой травой. Деревьев тут почти нет - уничтожили под корень еще тогда, когда ждали с моря самураев: нужен был обзор бухты.

В поту я взошел на вершину Орлиного гнезда. Ничего нового на тропе со стороны тюрьмы я не обнаружил. На вершине же был впервые. Там шли земляные работы. Верней, работ как раз не было, потому что было воскресенье и один-единственный экскаватор отдыхал, стоя косо на изрытом склоне. Около большой ямы на ворохе сена спал небритый человек в тельняшке, обняв ногами винтовку. Сторож, догадался я.

Валяться на сене любил и я. Летом мимо нашего дома проезжали грузовики, набитые горами сена. Повиснешь на нем и срываешь его клоками, пока вся улица по ходу машины, медленно ползущей на подъеме, не устилается золотыми горками. Бери все это в охапку, тащи на крышу сарая и валяйся кверху пузом.

Я тихо попятился, чтобы незаметно смыться. Не тут-то было. Человек вдруг продрал глаза и, мгновенно что-то такое сделав ногами, направил винтовочное дуло мне в живот.

- Стой!

А я и так уже стоял. Он зачастил:

- Охраняемый объект! Запретная зона! Государственный секрет!

Меня осенило:

- Дяденька, а у вас на лбу японская вонючка.

Он вытаращился на меня, положил оружие на свою сенную лежанку и нанес себе по лбу сокрушительный удар. Сев наземь, он забыл про меня. Я примостился рядом.

- Что это такое было?

- Да ничего. Чудо-юдо из Японии. Оно уже улетело.

- А...

Моего объяснения ему показалось почему-то достаточно. А мне вот было интересно, что это за яму тут копают.

- Крепость строят, да?

- Сам не знаю, - сказал он. - Какая-то телемышка, говорят.

Пустой звук. Ничего такого я не знаю, да и он тоже. Он показал пальцем на далекую сопку в Гнилом углу, где стоит высокая металлическая вышка, отсюда маленькая.

- Вот что-то такое будет. Военное.

Я перехватил разговор. Показав ему свой дом, пальцем повел по Золотому Рогу и вышел на мыс Чуркина. Там, в бараке, жила моя родня. Майор дядя Ваня Кляжников, женатый на тете Лизе, сестре моей матери. Тетя Лиза болела падучей болезнью. Я однажды видел, как она упала. Страшные глаза, пена на губах. Она жарила рыбу на сковородке, и сковородка с рыбой накрыла ее, перевернувшись вверх дном. Кипящее масло текло по ней, а я стоял и не знал, что делать. Дяди Вани не было дома, прибежала моя матушка, с кем-то разговаривавшая в коридоре, - мы к тете Лизе в гости пришли. Матушка засунула ей что-то в рот, что-то твердое, и тетя Лиза пришла постепенно в себя, но ничего не помнила. Матушка дожарила ту рыбу. И я ее съел.

По мысу Чуркина гулять интересно. Здесь, в центре города, все другое. Каменных домов здесь почти столько же, сколько деревянных. А там все деревянное. При каждом доме огород, окруженный забором, на штакетинах забора крепкие рыбацкие сети, и у многих во дворе стоят, сушатся лодки. Даже парусники есть. Там больше петухов, чем тут у нас, и собак видимо-невидимо. Наших собак отлавливают, собачий ящик так и шныряет мимо нас по улице, а там - свобода, море у самых ног, пахнет чистой солью, не то что здесь, на 36-м причале, где в воде один мазут и лучше не купаться - вылезешь, как тот петух серо-буро-малиновый.

У меня есть еще и тетя Феня, тоже матушкина сестра. Она работает в морге, обмывает мертвецов и трезвой не бывает. А когда вдруг трезвая, то страшно строгая, и вот уж кто бурятка, так бурятка, лицо ее как два сведенных булыжника. Она живет вон там, под той сопкой, где стоит Клуб Ильича. Рядом с ее домом - роддом, в котором я родился. А рядом с ним моя 9-я школа.

Когда я пошел во второй класс, откуда-то с Севера приехал отец. Я выбежал на переменку из школы, а ко мне подходит какой-то дядька в шляпе и говорит "сынок". Взял меня за руку и пошел знакомиться с моей учительницей. Ольга Васильевна, высокая такая, смотрит на него сверху вниз, он снял шляпу, у него лысина, но он ей почему-то нравится. Мне велено было отойти, погулять пока что рядышком, и слышу я краем уха: мальчик очень способный, но то, что творится у него в доме, может его погубить, ходит в дранье, купили ему на средства родительского комитета новую форму, обувь и учебники, а там, в доме, все пропивается.

- Я регулярно высылаю серьезные алименты, - возмущается отец.

- А мать говорит, что ничего не получает, и вообще на нее заведено уголовное дело за недостачу в кассе и растрату.

Слышу все это, и сердце мое горит. Неправда все это, матушка у меня хорошая и не такая уж пьяница, как все вы о ней сплетничаете. Конечно, я иногда иду ее искать в пивнушку на Суйфунский рынок, и нахожу ее там, и веду домой, и все на нас смотрят, и мне стыдно с ней ходить по улицам, потому что все про нее сплетничают, что она пьяница и спекулянтка. А у нее горе. Она всегда, когда выпьет, вспоминает моего отца, плачет и ругает его всеми словами с Суйфунского рынка, и говорит, что я вылитый отец, и целует меня. А он тут приехал и возмущается.

Божья коровка, лети домой, твой дом в огне, твои дети горят.

Мой собеседник спал на сене, обхватив ногами винтовку.

Когда старик Ван назывался Седаном и жил в фанзе у моря, побережье еще не потеряло себя. Вокруг стоял стеной пробковый дубняк, перемежаемый ильмом и ясенем, орехом и кедром, елью и пихтой. Стволы лиан, подобно могучим змеям или небесным лестницам, оплетали тела древесных великанов. В ногах великанов по весне разбегались ландыш, фиалка, багульник, ветреница и медуница. Белым огнем черемух и яблонь вспыхивали речные долины. Трубил дикий козел, ведущий стадо на юг, трещал кузнечик, пела цикада, посвистывал бурундук. По ночам из ущелий прибрежных гранитных скал вылетал на охоту филин с фосфорическими кругами глаз. На резкое гуканье филина тихо отзывался чугунный колокол на ветви ильма около фанзы Вана.

Несметные стаи уток полоскались в морской воде вперемешку с чайками. Они пахли рыбой, но можно было охотиться и на озерах. По рекам, вдоль берега, густо шли осенние стаи лосося. Рыбу брали острогой или голыми руками. Двадцатипудовая калуга или даже двухпудовый таймень требовали больших усилий, выдержки и сетей. Ван не рыбачил, не охотился. Он ходил в раздумье по морскому берегу, поросшему бархатным деревом, с длинной суковатой палкой из жимолости.

Красный волк сидел спиной к Вану на лесной тропе, круто повернув к нему голову, - так не делают собаки. Вану вспомнилась притча о волке и олене. Олень укорял волка в погублении живых существ - за это хорошей кармы ему не видать. Достигнуть вечного блаженства мог, на взгляд оленя, лишь он, олень, потребитель растительной пищи. Оба они умерли - и пророчества оленя не сбылись. Ведь вместе с растительностью он поедал безмерное количество ничтожно крошечных насеко-мых - существ не менее живых, чем волчьи жертвы. По той причине, что он не догадывался о раскаянии, ему досталось дурное перерождение - в отличие от волка, понимавшего, что его природная обреченность на уничтожение живого - грех, вынуждающий к беспрерывному раскаянию. Волк достиг вечного блаженства.

Ван сказал волку: "Уходи".

Волк ушел.

Выйдя на вершину сопки, Ван видел приход пароходокорвета "Америка". Он знал, что это когда-нибудь произойдет. Белых чужеземцев посылало сюда небо, оскорбленное кровожадной свирепостью воюющих между собой племен и безжалостным разбоем хунхузов. Отечество Вана пребывало в тысячелетней немощи. Там не кончались междоусобицы. Та золотая пора, которую застал Ван в своем первом земном странствии, была попрана всеобщим беспамятством. Он и сам старался не вспоминать о своем детстве и всей прожитой в тот раз жизни, хотя стыдиться ему было нечего.

Он был рожден достойной женщиной, пятнадцатой наложницей господина Цуя, исполняющей должности чиновника при кавалерии и помощника секретаря цензората. Впоследствии она стала правительницей провинции. Она родилась в семье, где постигли истину. Когда подросла, она отвергала жемчуг и бирюзу. В учении с полуслова различала зерно мудрых слов. Развлекалась тем, что вырезала цветы из бумаги, занималась богоугодными делами. Она часто сопровождала господина и на некоторое время входила в императорский небесный дворец, где стремилась постичь сердце императора. Она носила грубое платье, питалась растительной пищей, соблюдала монашеские обеты, безмятежно созерцала и с радостью жила в лесу и горах, стремясь жить в постоянной тишине.

Ван преклонялся перед матерью. Она воспитала в нем добродетели, помогшие ему стать человеком уважаемым и видным. В юности сдав необходимые экзамены на должность чиновника, он начал свою карьеру при императорском дворе и храме предков, ведая исполнением ритуальной музыки. По неопытности он как-то раз заметно промахнулся в ритуале - и был наказан переводом в провинцию на должность заведующего складами военного имущества. Там он пробыл десять лет. Разве это срок? Его вернули в столицу и благодаря покровительству главного императорского министра назначили сначала главным советником, а затем императорским цензором. Он завершил многолетнюю службу в качестве секретаря императорского двора. На этом пути Ван понял невозможность ответа на вопрос: как доказать, что яшма блестит?

Умудренность в государственных делах, пронизанная светом истины, определила его понимание главной ошибки Поднебесной: отечество Вана полагало, что, кроме него, нет ничего в обитаемой вселенной. Оно слишком часто забывало о Земле радости, которую охраняют пять тысяч духов добра. Ван разуверился в государственном разуме. Человеческие деяния ему представлялись в высшей степени бессмысленными. На самой глубине его души светился лишь образ матери. В память о ней он когда-то пожертвовал свое поместье храму. Отдаю пыль суеты мирской Небу и Земле. Я построил в горах жилище с соломенной крышей и кумирню, посадил фруктовый сад и бамбуковую рощу. Все это места, где моя покойная мать когда-то жила, где она ходила.

Накануне прихода "Америки" случилось невероятное. На берег выбросился кит. Ван подошел к дивному чудовищу, уже бездыханному. Кожа кита являла собой студенистую слабую пленку, которую легко проткнуть пальцем. Чем больше кит, тем тоньше его кожа. У выбросившегося гиганта было разорвано горло и вырван язык. В море на него налетали морские разбойники. Так делают косатки, самые опасные враги крупных китов.

Ван понял: это предзнаменование. В обитаемой вселенной намечаются грозные события.

Иннокентий с друзьями выехал в Хабаровск. В вагоне стояла стужа. Поэт Стас в нематериально синем берете читал толстый фолиант. Поэт Игорек теребил тонкими пальцами угол подушки, прихваченной из Владивостока для этой цели. Поэт Юрий, перекрикивая грохот колес, в ухо Иннокентия пересказывал основные положения философии Тейяра де Шардена. Они дули из горла по кругу янтарный "Юмалак" и вишневый "Саперави". На станции Хор Стас спел песню Окуджавы о Смоленской дороге. Это настроило друзей на элегический лад, и они заговорили о том, кто из них первый поэт. Спора не было, потому что убедительней всех оказался Иннокентий, сказав, что на самом деле первыми поэтами были Павел Гомзяков во Владивостоке и Федор Камышнюк в Харбине по той причине, что первее нас, еще в начале века, стихотворствовали в сих городах.

Стас обучался математической логике в Петербурге. По нему заскучал Юрий и предложил друзьям сброситься на предмет приезда Стаса. Так и сделали. Поскольку Стас, будучи гостем города, ночевал где попало, Иннокентий предпочитал, чтобы старый друг проводил никем не занятые ночи все-таки у него, а не где попало. В толстой тетради с дерматиновой обложкой, которую Иннокентий заполнял новыми стихами, он крупно написал, проставив дату: "Приехал Стас". Через три недели там появилась кривоватая запись: "Уехал".

У Иннокентия была комната в коммуналке.Там стояли топчан, стол, стул и ведро. Печку топить было некогда и нечем. В верхней одежде они, лежа, утеснялись под солдатским черным одеялом на узком топчане, и Иннокентий, которому надо было сделать срочную литконсультантскую работу для газеты, злобно смотрел на авоську с чужими рукописями, висящую перед ними на гвозде, вбитом в дверь, и зычно заявлял:

- Мы не нищие!

Стас выражал безусловное согласие. Изо ртов выходили морозные облачка. На опохмелку не было ни полушки. Они громко говорили по ночам. Соседка, стенавшая за стенкой, стучала кулаком в стенку. Как-то, ворвавшись в комнату Иннокентия, дверь которой никогда не запиралась по причине отсутствия ключа, соседка увидела двух молодых мужчин под общим солдатским одеялом и констатировала пронзительным голосом:

- Ах, вот вы чем здесь занимаетесь! - То было ошибочное умозаключение.

Иннокентий называл свою комнату фанзой. Друзья и девушки посещали фанзу часто и шумно. Одна из девушек, также иногда гостившая там, во время подготовки к очередным выборам в народные депутаты работала агитатором на избирательном участке. Она отвела Иннокентия от немалой неприятности, если не беды.

- Соседи написали на тебя жалобу в избирательный участок, я ее уничтожила, но будь бдителен, - сказала она, поймав его на улице.

А куда еще было писать несчастным соседям Иннокентия, как не на избирательный участок? Кто он был, этот ужасный сосед?

- Культпросвет! - кричала ему Васса Яковлевна из-за китайской ширмы с драконом на старом дыроватом шелке. Она готовила пищу на примусе отдельно от мужа Павла Семеновича, с которым не разговаривала четверть века. Павел Семенович, благообразный старичок с белыми висками, ходил в этот дом еще полвека назад, когда там был дом свиданий. Однажды он сказал, что встречался под этими сводами, украшенными лепниной купидонов, с дедушкой Иннокентия.

Иннокентий не рассказывал ни Стасу, ни остальным друзьям о харбинской стороне своей жизни. Владивостока хватало по горло. И тем не менее они выехали в Хабаровск.

Заметим, что Игорек был флотским капитаном медицинской службы. Спирт, поступавший в лазарет его части, вылакивался молодыми поэтами. Тот военно-строительный отряд - в/ч 0013 - постоянно и досрочно оставался без лекарственного спирта. Солдатики лечились от всех недугов коллективным онанизмом в деревянной уборной на территории части.

- А не ждет ли тебя судьба прапорщика Комарова? - беспокоился Иннокентий.

- Ни в коем случае. Я не впадаю в буйство и не якшаюсь с нижними чинами, - отвечал Игорек, происходящий из древнего боярского рода Дарьевских.

В Хабаровске друзей встретил детский поэт Валерий, человек мечтательный и деятельный. У него был багратионо-мейерхольдовский нос, далеко опережавший своего обладателя при передвижениях по свету. Кроме того, Валерий служил в военном ансамбле песни и пляски. В звании рядового он носил гимнастерку, пошитую по индивидуальному заказу из генеральского сукна. Сильно смахивая на кого-то из галилейских апостолов в молодости, он поругивал жителей соседнего города Биробиджана. К слову сказать, ему не нравилось и само это слово, состоявшее из чего-то топонимически тунгусского и отвлеченно турецко-армяно-арабского.

По протекции Валерия поэты разместились в лучшей гостинице. Их разбили по двое, Иннокентия объединили с Юрием.

Великая стужа стояла в Хабаровске. Выступления проходили шумно и горячо. Игорек никогда не помнил своих стихов на память и в виде компенсации декламировал Евтушенко: о тайнах, Тонях, Танях, даже с цыпками на ногах (или руках). Местная поэтесса Веникова увлеклась им или Иннокентием - или кем-то другим из них. Скорей всего, Стасом. Он был задумчив. Над заснеженным Амуром валили густые облака из прорубей. Дни и ночи смешались. По результатам поездки Юрий сочинил стихи:

В Хабаровске грузинка Мэри

Любила друга моего.

Он имел на это причины, весьма, впрочем, зыбкие. Дело в том, что Юрий обладал одновременно аналитическим умом и необузданным воображением. Последнее разыгрывалось на лирических основах и особенно тогда, когда в лирическую зону вступал Иннокентий.

На сей раз ситуация была такова, что на том же этаже, где находился номер Иннокентия и Юрия, проживала прекрасная грузинка по имени Мэри. Кажется, она была по торговой части. Хотя не исключено, что она служила в местном театре оперетты. Да, в городе была оперетта, и только иберийского клекота там недоставало. Сдержанная приветливость озаряла ее молодое лицо древней чеканки при встречах у лифта.

В те же дни по Хабаровску прокатилась неделя художественного самодеятельного творчества. Понаехали таланты с мест. В буфетной очереди Иннокентий заговорил с открытой девушкой в черных сапожках, и, так как она охотно отвечала на его расспросы, он пригласил ее в свой номер, и она сразу же пошла. Юрий вышел, они остались вдвоем в полумраке, она сказала ему, что она пляшет и поет в поселке Хор. Они расстались через десять минут, потому что все успели сделать, не снимая обуви. Юрий ходил по красной с зелеными краями дорожке коридора в глубокой сосредоточенности. Его очки лихорадочно поблескивали. Он уже сочинял те самые стихи. Таков был механизм Юриева стихосочинительства. Он смещал и взаимозаменял фигуры и положения.

В один из вечеров сидели в номере Стаса / Игорька. Набежало много местных сочинителей. Сто поэтов, дым столбом. Словно отпечатанные на щеке или на платочке, в густом дыму отдельно от своих владелиц алели уста двух студенток, поклонниц, приведенных с недавнего выступления. Игорек стоял у открытой форточки, глотал острый чистый воздух, одновременно теребя угол подушки, перенесенной для этого на подоконник. Вещал Валерий в дорогостоящей гимнастерке:

- Наш старый писатель Никаноров получает пенсию в том же окошке кассы, что и старые большевики. Пишет он про историю, про Екатерину Вторую, про Пушкина. Его как-то спросили на встрече с читателями: "Вы участник революции?" Он ответил: "Да, дорогие мои, и очень активный". Он был министром печати в правительстве Колчака. В 22-м ушел в Харбин, в 45-м вернулся и даже не отсидел положенных десяти лет. В Китае, видимо, работал на нас. К слову, Иннокентий, с тобой хочет познакомиться другой наш писатель - Ефименко.

Что за стих такой? Иннокентий встревожился. Отчего в Хабаровске говорят о Харбине и к слову привязывается он, Иннокентий?

Иннокентий встретился с Ефименко в местном Союзе писателей, славном тем, что оттуда, пробив окно второго этажа, выбросился в нетрезвом виде Аркадий Гайдар.

Ефименко был невзрачным рыхловатым человеком ниже среднего росточка с сизым лицом трудолюбиво пьющего литератора. Он сказал:

- Вчера я срочно позвонил главному редактору приморской газеты, где вы, сударь, хотите напечатать рецензию на поэтическую антологию, вышедшую у нас в Хабаровске, с чрезвычайными похвалами в адрес Мпольского. Учтите, Мпольский - японский шпион. Я сам арестовывал его в Китае заодно с атаманом Семеновым. Те, кто напечатал Мпольского в антологии, уже понесли наказание. Вы, дорогой, чуть не вляпались. Я вас спас, благодарностей не надо.

Поэты уехали из Хабаровска, не помня как. Игорек забыл в гостинице подушку со своей дактилоскопией. Стасу подарили нанайскую шапку из лисицы. Юрий пережил очистительный ливень катарсиса. Иннокентий вернулся в Харбин.

V

- Ерунда на постном масле, - говорил батя. - Никаких там боев не было. Мы высадились на Курилы без единого выстрела, и на Сахалине происходило то же самое.

- А как же там всякие Вилковы, которые - на амбразуру? - спрашивал дядя Слава.

- Не знаю. Не бачив. Я попал на остров Шикотан. Япошки перед нашим десантом ушли оттуда. Ничего там не было, кроме пустого китокомбината. В лесу прятались два-три калеки, и то, по-моему, не японцы, а айны. Хотя айнов-то там, на Курилах и Сахалине, как раз и не осталось. Им там вообще дюже досталось на орехи. Японцы в свое время всех ихних дивчин отправили на Хоккайдо в публичные дома, и рожать детей было некому. Айнам пришел капут. Полный банзай.

Взрослые сидели за столом, я торчал рядом, ушки на макушке. Они ужинали. Им не часто удавалось встретиться на берегу, у нас в доме. Из рейса приходил то один, то другой. Море - это надолго, море - это опасно. Над морской стихией властвует святой Никола, о котором батя и дядя Слава редко, но вспоминали, особенно когда жарили картошку на колоссальном количестве житомирского сала. Оба они были мужиками крепкими и ели с аппетитом. Батя продолжал:

- Я после демобилизации ходил мимо Курил на "Аниве". Уже в пятидесятых армию стали оттуда выводить. Выгонять по жопе мешалкой. А у нее там большое хозяйство. Коровы, свиньи, лошади, птица и всякое такое. Вояки уходят - животные остаются. Идешь на судне мимо пустых островов, а оттуда рев недоеных коров. На весь океан ревут!

Дядя Слава протянул:

- Да-а...

- Да, - ответил батя. - Ну, давай махнем помалу, помоляся.

Я где-то слышал, что китайцы или, например, удэгейцы вообще не доят коров, потому что не пьют молока. Все-таки я, наверно, удэгеец. Потому что тоже не пил молока. Правда, по другим причинам. Во-первых, я напился его из матушкиной

груди - сосал до четырех лет, и еще матушка выделяла долю белого напитка соседскому пацану, сыну Блохиных, так что мы с моим молочным братцем никак не походили на святого Николу, который во младенчестве воздерживался от материнской груди по средам и пятницам. Во-вторых, коровье молоко после войны в городе-порте было роскошью. За ним выстраивались очереди, как за мукой.

Матушки дома не была. Она еще не пришла с работы. Гастроном № 4, в котором она работала кассиршей, был дежурным и закрывался поздно. Матушка добиралась домой к ночи, в уличной кромешной тьме. Пару раз ее раздевали снимали шубу. С освещением у нас в округе было неважно.

Раздался звонок в дверь, я открыл, вошел наш участковый. Он спросил у дяди Славы:

- Вы отец?

Дядя Слава указал на батю. Тот немного растерялся.

- Собирайтесь, пройдем в участок.

- А что такое? - удивился батя.

- Спросите у него, - сказал милиционер, кивнув на меня.

Когда вчера вечером я разбил камнем последний фонарь на улице Жертв Революции, я не знал, чем это обернется. Но я ведь и не совсем знал, зачем я это сделал. Мы тогда были вместе с Мургалем. Идею выдвинул он, исполнил я, и вот - пришли за мной, а он тут ни при чем.

Батя оделся, мы пошли в милицию. Там батя подписал протокол, и мы молча вернулись домой. Мне было стыдно оттого, что он ни словом меня не покарал. Но он вообще был молчуном. Это его с дядей Славой прорывало. Наказание произвела матушка, по возвращении из магазина узнав о моей проделке. Я выслушал всю ее очень громкую программу относительно меня. Закончила она все-таки нелогично:

- Вылитый отец!

Мне было трудно вообразить, что человек в шляпе бьет по ночам фонари. Меня томило другое - всю ночь стоял в ушах коровий рев над Великим океаном.

События разворачивались неминуемо и неторопливо. Солдат и казак шли по тайге, ведя за собой переселенца с топором, пилой и плугом. В тот плуг никто не впрягал могучих змей-помощниц. Все были вооружены. Лесной народ - люди и

звери - уходили в темную глубину леса. Всем казалось, что места хватит всем. На край земли потянулись кержаки, ища свое Беловодье. На его месте оказалась Опонь.

Она и была архипелагом небожителей. Ван давно это знал. Земля радости отодвигалась все дальше и дальше. То, что происходило наяву, смущало старого человека. Весь внутренний состав желтой Азии от Тибета до Хонсю переживал тяжелое напряжение от вторжения странного белого дракона с далекого Запада. Холодно кипел камень горных хребтов под непроницаемой шапкой ослепительного снега. Внутреннее напряжение уходило в океанские впадины, время от времени выплескиваясь наружу буйным пламенем вулканов и великим валом морской стихии. Участились землетрясения. Падали кумирни, на лету горели журавли, кони метались вплавь с острова на остров, рыба кричала громче птицы.

Небо подало знак. Внутри черной тучи вспыхнул крест - встретились молнии казачьей шашки и самурайского меча. Ударил гром. Земля не забеременела. Молнии упали в Желтое море, подпалив его.

Ван сидел, глядя за синие зубцы леса на противоположном берегу. Зрение не оставило его. Наоборот, оно стало еще острей, чем раньше. Там, за синим лесом, лежало отечество Вана. Его не тянуло на родину. Что делать там, где и чайные домики стали местом разврата? Люди падают, как кедровые орехи, и их никто не подбирает, по ним ходят, их топчут, и они сгнивают. Над городами повисла бескрайняя, беспросветно черная сеть гнуса. Золотая лилия молодости гаснет. Красная магнолия чести похищена.

Где-то сухо шумит тростник, укрывший вход в пещеру. Не там ли место Вана? Его фанза скоро совсем уйдет в землю, если не сломается от тихого ветерка с моря. Но зачем куда-то стремиться? Зачем иметь цель? Зачем спешить? Все должно идти как идет. Все равно где-то в озере плавает ароматный слон, а в далеких горах поют белые петухи. На персиковом дереве созревают плоды бессмертия. И есть глина, из которой изготовляются пилюли бессмертия. Если тебе больше тысячи лет, ты умеешь вылавливать рыбу из бронзового блюда. Конечно, белых волос не сделать смоляными, а бронза не превратится в золото.Что вздыхать? Свое золото давно все растрачено.

Ван забормотал. Дымок из его трубки свивался в отчетливые знаки письма, синей стайкой улетая в сторону синей горы. Им внимала ушная раковина пещеры.

Не знаю, где таится храм Струящегося аромата,

не вьются тропы по горам, ничьей ногой трава не смята.

Где колокол в крутых горах? Источник слышится в тумане,

на скалах серебрится прах, похожий на воспоминанье.

Пруд на закате опустел, и солнце узрит сонным оком,

что мой возвысится удел на созерцании глубоком.

Остынет в пламенном луче сосновая густая крона.

Раскрошится в моем плече зуб ядовитого дракона.

Чуткой спиной Ван услышал человеческие шаги в версте от себя, где-то там, где стояла его фанза. Да, это были люди, причем чужаки, а не звери и не туземцы, мягкие маньчжурские улы которых не производят при ходьбе никакого звука. Люди говорили по-русски, Ван понимал их.

- Так точно, ваше превосходительство. Именно так. Вся Уссурийская область пришла в движение по направлению к северу. Первыми побежали, конечно, биржевые дельцы. Но и простонародье заколобродило. Злодеи грабят опустевающие дома. Мы принимаем исключительные меры, однако на все не хватает рук. Ведь самое

жгучее - эвакуировать в первую голову женщин и детей. Средств, как всегда, недостает.

- Я всегда говорил, что правительство поступает крайне недальновидно, предпочитая Владивостоку Порт-Артур и Дальний. На эти, можно сказать, заморские города угроблены десятки миллионов рублей, и все попусту. Надо было укреплять прежде всего Владивосток.

- Совершенно справедливо. Вот и сидим с носом. С большим трудом переправили мужскую гимназию в Нерчинск, а Восточный институт - в Верхнеудинск.

- И то дело. Однако, полковник, вот на этом самом месте, где мы стоим, следует в порядке первой необходимости приступить к строительству форта. Чье здесь жилище? Оно обитаемо?

- По слухам, тут живет старый ходя. Который, простите за каламбур, никуда и не ходит. Отшельник.

- Гм. Придется переселить.

Иннокентий в глубокой задумчивости бродил по набережной Сунгари. Он ожидал Мпольского, но тот задерживался, потому что, кажется, выезжал в Шанхай. На душе Иннокентия лежала тяжесть. Вчера в салоне бабушки он повздорил с каким-то субъектом, имени которого никто из присутствующих не знал. Субъект проповедовал паучью свастику в свете Отечества и пел дифирамбы японцам.

- Как же вы, такой патриот, не замечаете, что вашим японским друзьям Советы вот-вот запродадут нашу русскую железную дорогу? - спросил желчный Никаноров.

- Это ничего не значит. Будущее России - в союзе с Японией. Только мы, две величайшие державы мира, сможем установить порядок от Гонконга до Парижа.

Иннокентий не выдержал:

- А триппер у вас гонконгский или парижский?

Конечно, это не шло ни в какие ворота, сказывалось портовое воспитание Иннокентия, но Никанорову, похоже, понравилось. Бабушка умела не слышать таких вещей. И все-таки услышала. Она с тихим любопытством взглянула на внука. Он ей понравился.

Он не понравился себе. Всю жизнь за ним успешно гналась его улица. Все его попытки выстроить собственное достоинство упирались в способы этого строительства. Он либо пер напролом, либо гнулся от малейшего ветра. Все-таки в его предках было больше плебса, чем белой косточки. Разные сословия продолжали враждовать в его крови. Позвоночник не приобрел постоянной прямизны.

- Мой дед порол на конюшне твоего деда, - говаривал друг Стас, и в большой мере он был прав. Иннокентий восставал на поротого деда, лелея слабую надежду на деда непоротого. Между тем Иннокентий сдуру попал в точку, как это ни странно. Малознакомый гость бабушки быстро погас и незаметно исчез. Никаноров, уходя, впервые простился с Иннокентием за руку.

Иннокентий заметил Мпольского, когда тот, стоя посреди невысоких молодых сосенок, крестился на золотые кресты белокаменного Свято-Николаевского собора, грандиозно возвышавшегося на вершине Новогороднего холма. Харбин - на его главных улицах - состоял по преимуществу из двухэтажных зданий. Трехэтажный отель "Эльдорадо" казался гигантом. Собор же был недосягаем. Он уходил в бледно-голубое азиатское небо с тем, чтобы оттуда, с завоеванной высоты, распространять отеческое покровительство на своих многочисленных, их было двадцать, не столь представительных сестер - небольшие церковки, сделанные из дерева и самана, а если они были из серого маньчжурского кирпича, то чрезвычайно напоминали легкие бараки. Собор грустно смотрел на запущенную Свято-Петропавловскую церковь в преступной Нахаловке, но больше всего его опечаливала тезка убогая Свято-Николаевская церковь при тюрьме на улице Тюремной, на Пристани.

Мпольский почувствовал взгляд Иннокентия. Иннокентий спросил:

- Говорят, вы посетили Шанхай?

Мпольский ответил почти весело:

- Не доехал, знаете ли... - Его бледно-синие глаза на мгновение блеснули. - Из харбинского болота, батенька, не так просто выпростаться. Зато вы, говорят, вчера явили доблесть.

Иннокентий смутился:

- Пустое.

- Не пустое. Мне, признаться, и в Шанхай не захотелось оттого, что там то же самое, что и здесь. Все та же сволота. Шило на мыло. Однако я и сам хорош. Тиснул как-то стишок в какой не надо газетке и схлопотал свое сволоте-то и понравилось, стала орать его во все горло на какую-то там музыку. Поделом мне. Буду знать, как зарабатывать на похмельную стопку не там, где надо. Лучше сторожем служить. А сказал мне о вас, между прочим, Никаноров.

Иннокентий по-своему обрадовался. Но не потому, что о нем говорят такие люди. А вот именно потому, что - говорят. Между собой говорят. Ему было смутно известно, что между Мпольским и Никаноровым пробежала какая-то черная кошка. Что они еле-еле кивают друг другу.

- Вы помирились?!

- Что это вы так ликуете, голубчик? Мы и не ссорились. Просто я не считаю его поэтом, а он... Как бы это сказать? Не оказывает мне гражданского доверия, скажем так. Он, понимаете ли, заделался государственником, по его собственному выражению, а я по врожденному легкомыслию никак не выйду из хоровода муз, фигурально говоря. Вот где собака зарыта. Это еще во Владивостоке началось. Я там жался к Асееву, Третьякову, даже Бурлюка лизнул по пьяному делу в его слепой глаз, обожал Маяковского, издалека, разумеется, через девять тысяч верст, а он, кстати, меня не обожал... Короче, на моих белых ризах в некоторой степени проступали красные пятнышки, поскольку в моих учителях-приятелях состояли поэты просоветского толка. Вот ведь, кстати, коллизийка и вопросец. Могут ли чьи-то чужие блистательные стихи прежде всего стихи - увести человека в совсем другой лагерь? Короче, Никанорова все это во мне отталкивало. Да и пил он тогда, скажу я вам, бочками. Экземпляр-то гренадерских габаритов. Угнаться за ним не было никакой возмож-ности, и это давало ему еще одну почву для презрения. Там-то, в парах какого-то шантана или в "Балаганчике" ( был у нас там такой богемный подвальчик), я и врезал ему правду-матку о его жалких поэтических потугах. Но я вот что вам должен донести в самом серьезном свете: Никаноров хил в стихах, но в прозе он могучий маньчжурский бык. У него написано сто романов. Почти все не изданы. Кое-что мне втайне от автора передавали на ознакомление. Бык! Мощь! У него своя мера времени и в каждой фразе по полтысячелетия. У него и кадык - заметили? - как у рабочего быка. Его седая башка напоминает мне ту двухпудовую болванку серебра, с которой некогда в эту дикую степь пришли первостроители железной дороги, чтобы рассчитываться с аборигенами за те или иные приобретения. Кстати, в Китае серебро ценят много выше, нежели золото. Вот такой он фрукт, этот Никаноров. Между прочим, он все-таки знает, что я почитываю его.

- О чем пишет?

- Обо всем. О России. И о нас, все проигравших. Знаете, кого он мне напоминает? У него в одной книжке описана эвакуация Омска накануне падения. Паника невероятная, бегут все, включая Совет министров и военную верхушку, а в зале первого класса вокзала сидит есаул, держа при себе трубача. Он подает знак, трубач трубит сигнал "наступление", есаул выпивает стакан пива, кивает, трубач трубит отбой. И так много дней, без передышки. Грандиозное отчаяние.

Мимо поэтов по Большому проспекту прошел японский военный чин, гремя о каменную кромку тротуара белой кавалерийской саблей. Его обдал тяжелой желтой пылью из-под быстрых ног мокролицый рикша с махровым полотенцем на шее, влитый в двухколесную коляску. Булыжник мостовой дышал остывающим зноем. Мпольский кивнул вслед японцу:

- Скоро эти господа помирят русских с китайцами. От противного. Уж слишком спесивы и с нами, и с ними. А в итоге, может быть, в историческом, так сказать, круговороте, и меня персонально сведут с Россией. А? Что скажете?

Иннокентий опустил потяжелевшие веки. Он знал будущее Мпольского. На Сунгари лежало алое полотно заката. Дуло с Хингана, который чернел вдали, действительно напоминая остов черного дракона, каковым его считают китайцы. Завтра будет непогода.

VI

Во дворе братьев Ломотюк, чуть ниже нашего двора, вечером устраивались танцы. Выносили радиолу, ставили на стул, шнур от нее протягивали в окно Ломотюков. Играли фокстроты и танго. Пела Шульженко. Звенела золотая труба Эдди Рознера. Прибегали сочные, губастые девки. Приходила горбунья Лида. Ее приглашали мы, мелюзга. Взрослые брезговали. Моя рука опасалась коснуться ее горба, но это происходило, потому что она так хотела и в танце как-то внезапно приседала, всего партнера касаясь передом. Танец кончался, я вырывался из ее цепких рук - перевернуть пластинку.

В тот вечер я куда-то не туда попал пальцем в мембране, меня ударило током, я заорал, свалился - и за мной загремела радиола. Все обомлели, я сиганул домой. У нас в коридоре - это было отдельное помещение в два этажа, с двумя окнами и двумя пролетами каменной лестницы - висела лампочка, но ее редко включали. Обычно в потемках на подходе к коридору я кричал, задрав голову, в сторону кухонной форточки, летом всегда открытой и завешанной - от мух - прикнопленной марлей:

- Мама! Включи свет!

Теперь меня трясло током позора. В темнотище, держась за холодные стены, я по лестнице добрался до двери, которую батя обил коричневым дерматином. Нагнулся за ключом, который мы прятали под половик. Ключа не оказалось. В черном коридоре было страшно и холодно. Я вышел во двор. Во всех домах, смотрящих на наш двор, не светилось ни одного окна. В свой сарай, где я устроил штаб, в качестве стола поставив пустой ящик из-под житомирской посылки, а вместо лежанки и стула определив на паре кирпичей тыльной стороной кверху картонный портрет лысого хмыря в пенсне, - туда, в свой темный сарай, я не решился пойти, хотя там и заначил свечку со спичками. Оставалось одно - улица. Меня потянуло на место моего недавнего преступления.

На крыльце братьев Ломотюк спал неизвестный.

- Фраер, - сказал старший брат Ломотюк, Борис, по кличке Длинный, и, сам на развезях, ушел домой на боковую. Так они и спали - один в комнате, другой на крыльце.

Борис к тому времени решил завязать. Он освободился с полгода назад, не воровал, ему, кажется, хватило своих четырех отсидок к его двадцати четырем годам, а главное - он закрутил чистую любовь с десятиклассницей. В тот вечер, за нетрезвостью кавалера, она пораньше убежала домой. Разгром радиолы остановил танцы, все постепенно разошлись - фраер остался на крыльце. Другие братья, их было двое, ушли куда-то на дело, прихватив с собой мелюзгу моей поросли. Все они скоро вернулись. А тут и я.

Неизвестный все еще украшал крыльцо.

- А ты что тут делаешь в такое время, кореш? - Кто-то взял меня за плечо. Я поднял голову. Дядя Слава. Его белая шапка светилась во мраке. Он направлялся к нам. Мы ушли. Оставшиеся обчистили спящего.

- Всего-то котлы  и взяли, фраера, - махнул рукой Длинный на суде, когда ему дали десять лет за соучастие в ограблении. Все братья плюс мелюзга получили срока. Полновесные. Групповое дело. К тому же пострадавший оказался лейтенантом милиции в штатском. Пан Пашинский увел меня от уголовного будущего.

Матушка искала меня с фонариком по двору, крича мое имя. Выяснилось, что ключ под половиком был-таки на месте. Это я со страху не нашел его.

Спал я без задних ног, а утром во искупление страшной своей вины перед всем человечеством пошел за водой с двумя ведрами. Сам пошел, не из-под палки. Да матушка и не требовала от меня таких подвигов, сама носила воду зимой и летом. Колонка стояла на улице Ключевой. Поставив первое ведро под хобот крана, до блеска надраенный, я резко нажал на рычаг, и вода ударила по ведерному дну с таким напором, что грохот пошел по всей Ключевой и крупные брызги били мне в лицо. Меня хорошо освежило, я окончательно проснулся и, пока набирал воду, смотрел на бухту Золотой Рог. Солнце встало уже достаточно высоко, бухта вся сияла, блики на крошечных волнах вспыхивали подобно мгновенным бабочкам. Было воскресенье. Мне было лучше всех. Только сердце тихо подсасывала козья тайна.

Под деревянным двухэтажным домом возле колонки толпились человек десять матросиков. Они покуривали "Север", посмеивались и, играя в какую-то игру, ударяли друг друга по плечу. На чердак дома вела железная винтовая лестница. Матросики по одному взбегали по ней и через некоторое время спускались. Там, на чердаке, жила Лида.

Место для форта очистили, фанзу убрали, форта не сделали. Ван ушел в тайгу. У Тигровой пади, куда он пришел, был хозяин. Амба хмуро встретил странника. Сын тигра от красной сосны, женьшень привлекал к себе слишком многих - жадных и безжалостных - двуногих, и отец стоял на страже. Но Вана он знал. Вана знала вся тайга.

Их обоих знали все. Оба они были Ваны. У тигра на лбу был иероглиф "Ван", а на затылке - иероглиф "Ду". Это означало - "Великий Ван". Но тигр отказался от имени. Он уступил его этому двуногому старику. Он испытывал чувство, которое однажды уже посетило его, когда в незапамятные времена он по неосторожности попался в охотничьи сети на глазах богдыхана, его отпустили по высочайшему благоволению, он поклонился императору и ушел.

Отныне был один Ван. Прежде они иногда встречались, но это бывало редко - когда какая-нибудь из молодых и не в меру резвых тигриц убегала к морю и попадала в расположение фанзы Вана, неподалеку от которой стояла островерхая кумирня на четырех ножках с двумя кедровыми столбами перед ней. Над алтарем струился дух курительных свечей. Амба приходил за беглянкой, забирал ее и, не вступая в общение с Ваном, возвращался к себе в падь. Там он лежал под одинокой скалой, торчащей из низины подобно его же перламутровому когтю, стократ увеличенному.

Ван знал тайну амбы, которой не знал сам амба. Тайна эта состояла в том, что некогда он был белым и пришел с Запада. Былая белизна осталась у него лишь на животе и вислых баках, когда-то пушистых. На Западе женщины бегали за ним и, выдирая кусочки его мяса, вкушали во имя плодородия. Поэтому он ушел оттуда, и по его следам бежали женщины, падали в его следы, умирали, и их тела заносило песком.

Теперь его следам кланялась лишь тигровая лилия, потому что она была одной из тех женщин. На лице тигровой лилии небо ивовой кисточкой тонко обозначило тигриные черты, но старый амба их не замечал по причине наступающей слепоты. Он еще помнил, что он суть осень и земля, что, обитая по старости в пади, он все равно населяет горы и пещеры и его всегда ждут в звездном дворце долголетия. Но правда заключалась в том, что Запад, которым он был, вышел из него вместе с кроваво-красным кипятком страсти и мужской силы, а западного Бога, которым он тоже был, люди распяли на столбе с поперечиной.

Островитяне недавно победили тех людей, которые пришли с Запада всего-то полвека назад и, к его большому неудовольствию, подтачивали основы его Закона. Они рубили и сжигали его лес, изводили подопечных зверей. Он не испытывал к ним никаких родственных чувств, начисто забыв об общих западных истоках. Торжество островитян над ними было в некотором роде возмездием. Но радоваться он не мог ни тому, ни другому.

Ван отличается от всех, потому что он - дух, а не человек, а если и человек, то все равно дух. Он сам по себе, потому что тридцать тысяч духов тела улетели из него. Вот что их сближает. Они будут жить рядом, не мешая друг другу. Ван никогда не станет драконом, который сядет верхом на него, тигра. Он сам по себе.

Ван поставил хижину на ильмовом корневище, вышедшем из-под земли в форме черепашьего остова, и покрыл ее берестяными полотнищами. Холода он не боялся, но про черный день, на случай лютой зимы, вырыл и землянку. Сам он ею пользовался редко. Порою там зимовал медведь, тоже старый, весьма дряхлый и поэтому не тревоживший тигра относительно власти над Тигровой падью. Однажды медведь и тигр, оба старые, повстречались на узкой тропе у ручья, медведь не смог встать на задние лапы, как это бывало в лучшие времена, и тигр подумал: пусть будет ему не хуже, чем мне. Медведь ушел, тигр выкупался в ледяной воде, по привычке почесал бесчувственные когти о кору бархатного дерева и побрел на свою лежку под навес перламутровой скалы.

Шли годы, шли дожди и снега. Ван уже не смешивался с племенами, разбросанными по всей тайге. Жили, как тысячу лет назад, их добивал ханшин, в черном теле держал хунхуз, и к этому присоединился белый пришелец. Их женщины уже не умели попадать в глаз белки на охоте. Их женщин ханшин брал чаще, чем их мужчина.

На углу Новоторговой и Большого проспекта, выходя из магазина Чурина, Иннокентий столкнулся с Никаноровым. Молодой человек смутился, глядя на маститую громадину. На массивной серебряной голове (прав Мпольский) невесомо и плоско, как тыквенное семечко, желтела сплющенная соломка шляпы с черной репсовой ленточкой. Никаноров выказал расположение:

- Вас можно поздравить с покупкой?

- Нет, нет...

- Ваше "нет" относится небось к финансам?

Иннокентий молча согласился, разведя руками. Никаноров густо пробасил с улыбкой, осветившей сумрачную маску его тяжелого лица:

- Знакомо. Слишком хорошо знакомо. Бывало, и я похаживал по торговым заведениям исключительно из художественных соображений. Вы когда-нибудь пробовали черемшу? - спросил он неожиданно.

- А как же. Дикий чеснок - любимый лекарственный овощ моей бабушки. Я исправно приношу его ей при весенней простуде, собирая за рекой. Иннокентий кивнул на Сунгари.

- Там черемши мало! - оживился Никаноров. - Вот под Владивостоком, на Седанке, там - да, там... - Он печально махнул рукой. - Но я о том, что черемша больше всего кружила мне голову как раз на владивостокском Суйфунском рынке, когда я с голодухи прогуливался там. Было такое время. Не все коту масленица. Здесь, на Зеленом базаре, куда я порой забредаю в состоянии определенной сытости, не так интересно.

- Я застал такое время, когда корейцы на Суйфунском рынке торговали не только черемшой.

- Вы не застали тех корейцев, которых застал я. Один только белый балахон на корейце - зрелище впечатляющее. Фигура смерти в чистом виде. Я видел целую колонну из нескольких тысяч таких фигур. Это было во Владивостоке. Японцы прогнали их, связав им руки за спиной, через весь город в сторону моря с последующей отправкой за море. Им вослед грустно смотрели рыжие коровы, на которых у корейцев принято разъезжать верхом. Быть может, и корейцы, и коровы вспоминали ту забытую пору, когда колоссальное Бохайское царство пребывало под мощным влиянием Кореи. Между тем Россия в свое время сама позвала корейцев на свои уссурийские земли. Они селились по берегам рек - той же Сидеми или Седанки, - охотно окрещались и говорили по-русски, сеяли пшеницу, кукурузу, просо, ячмень и овес, разводили бобы, сажали картофель, капусту, огурцы, редьку, стручковый перец и табак, охотились, рыбачили, занимались пчелами, даже школы основывали, им весьма покровительствовал пограничный комиссар князь Трубецкой, и русское правительство от щедрот своих приплачивало им за эту тихую колонизацию. А потом началось. Они расплодились, и мы стали их гнать. На границе их встречала корейская пограничная стража, стреляя из луков и ружей и добивая пиками. Потому что в Корее всегда голод. А в том, шестьдесят девятом, если не ошибаюсь, году был голод вдвойне - после жуткого наводнения. Беженцы кстати, словцо, рожденное уже при нас, году в четырнадцатом-пятнадцатом, пошли в Маньчжурию, а тут им показали, где раки зимуют. Вообще говоря, Азия чудовищно впечатляет, не так ли?

Они проходили мимо Старого кладбища. Иннокентий откликнулся:

- Вечный покой не есть ли цель Азии?

- Большая ошибка. У Азии нет цели. Азия созерцает, но она и кипит. Вы что, не видели, какими глазами китайцы смотрят на японцев? - Он не дожидался ответа. - Мы, русские, с Востоком много напутали. Мы не знаем главного, не знаем или забываем - его высшая идея пришла к нему с Запада. Царство мертвых, - показал рукой на кладбище Никаноров, - для Востока расположено на Западе. Там у них и царит их главная богиня Си-ванму. У нее персиковый сад с известными плодами. Вас интересует бессмертие?

Он остановился.

- Да. Бессмертие мне небезынтересно, - ответил Иннокентий, и они оба рассмеялись над вычурностью его ответа.

- Между прочим, эта самая Си-ванму поначалу была страшилищем с хвостом барса и клыками тигра, а постепенно стала красоткой. Но пока она становилась красоткой, она женила на себе владыку Востока, у которого птичье лицо и тигриный хвост. Пройдемся вдоль могилок? - спросил он, по обыкновению, неожиданно.

Они зашли на кладбище.

- Но мы с чего начали? - На секунду Никаноров впал в рассеянность и, собравшись с мыслями, продолжил: - Ах, мы начали с голода и безденежья. С финансовой проблемы, не к месту будет сказано. Так вот. Запад - это металл,

Восток - дерево. Золотая жаба прискакала на Восток с Запада. На взгляд Востока, разумеется. Есть такое мнение иллюзорного свойства, что у китайцев золото не в ходу и не в почете. Но как раз в первую очередь манзы - вы знаете, что так в Приморье называли китайцев, - манипулируют драгоценным сим металлом на необозримых пространствах от Уссури до Хуанхэ. Это они в свое время привозили его с таежных приисков на капустные становища, где его брали за опиум иностранцы, понаехавшие во Владивосток во второй половине шестидесятых годов из Чифу и Шанхая. Изображая закупку капусты, они увозили золотишко в Чифу и Шанхай. Опиум в Шанхае продавался легально, под прикрытием английского военного флага, из двух плавучих магазинов. Затем золото отправлялось в английские, немецкие и американские банки. Вот уж правда, в Китае оно не задерживалось. Но это раньше, в былые времена, а сейчас на золотую жабу здесь смотрят с весьма невялой симпатией. Европеизируются потихоньку. Проще говоря, все едино, и семейка у них - у Востока с Западом - одна. Но дерево, однако, чем-то отличается от металла, не так ли?

- Мне кажется, Восток неплохого о себе мнения. Вот только по Цусиме плыли не деревянные ладьи.

- Вот, вот.

Они шли вдоль могил с разнообразными надгробьями - богатыми, бедными или по большей части никакими, заросшими травой забвения, неухоженными. Как на всех кладбищах мира, здесь пели птицы. Иннокентий присмотрелся: синица, щегол, малиновка - знакомая картина. Человеческие имена на плитах и памятниках потускнели или стерлись. Никаноров произнес с большой грустью:

- Исчезают, совсем исчезают первостроители дороги и города. Об этом есть за-мечательные стихи у Мпольского...

Это было сказано так внезапно, так сердечно, что Иннокентий почувствовал прилив слез к глазам. На высокой сосне запел какой-то пернатый. Никаноров сурово бросил:

- Никогда не разбирался в птицах, черт бы их побрал.

Развернувшись медленно, как дредноут, он в одиночку пошагал на выход из кладбищенского сада. Шел автор ста романов Никаноров, шел примерно 34-й год, или I-й год Кан-дэ.

У ворот Никаноров остановился, подождал Иннокентия.

- Простите, забыл попрощаться. И кстати, вы давно из Владивостока?

- Да нет. Был совсем недавно, в октябре 98-го. Сейчас как раз пишу записки о своем посещении родного города. Хотите ознакомиться?

- Очень, очень любопытствую.

Иннокентий вынул из внутреннего кармана пиджака легкую тетрадку форматом десять на пятнадцать сантиметров под твердой обложкой цвета зеленовато-желтого мрамора с надписью "Manager's nots". Никаноров открыл наудачу.

"Вереница крыс в четыре-пять голов средь бела дня неспешно переходила улицу Ленинскую в самом центре города. Они вышли из кафе "Алые паруса" (прежнее название). Это было самым кромешным впечатлением в прошлый мой приезд. Улицу стали опять называть Светланская, по ее девичьему имени. Во Владивостоке не произошло тотального перетряхивания городской топонимики. Может, и к лучшему. Наиболее же удачным возвращением старого названия я считаю улицу Шефнеров-скую: капитан-лейтенант А.К. Шефнер командовал транспортом "Манджур", вхождение которого 2 июня 1860 года в будущую бухту Золотой Рог стало рождением города (сперва поста). Поэт Вадим Шефнер - его прямой потомок. Честно говоря, именно поэтому мне так дорог этот факт.

Вереница крыс... Господи, что же тут страшного! По нынешним-то временам. Есть факты почище. Краевому архитектору плеснули в лицо кислотой в подъезде его дома (черепковские враги тут же стали копать под мэра: дескать, архитектор нашел какие-то грешки в дорожном строительстве). Лейтенант пограничной службы с автоматом разбойничает на дорогах, отнимая машины (от "КамАза" до "Ниссан Террано"). В подземелье под бывшим Домом пионеров бродят дикие голодные псы, и не дай бог туда сунуться - разорвут. Сам бывший Дом пионеров - это еще более бывший дом военного губернатора (дореволюционного), здание небольшое, но весьма стильное, и за него идет война деловых людей, по ходу которой совсем недавно одна дама покусала одного господина, точно чуя под ногами родственную энергетику четвероногих. Где милиция? Где надо: сотрудники УВД и прокуратуры, все в форме, производят обыск в помещении УОПа - внутриведомственная вражда. Между тем, говорят, во Владивостоке на данном историческом этапе нет положенца (кормчий криминалитета): непорядок в работе дальневосточного общака, базирующегося в Комсомольске-на-Амуре. Может быть, поэтому милиция порой занимается не свойственным ей делом, довольно гуманным, впрочем, - ненастным осенним вечерком в отделение милиции вошла девушка, родила на пороге, и роды принял майор. Роженицу затем увезли в роддом, где она отказалась от чада. Что впереди у этого ребенка? Не те ли 100 граммов героина, на которые приезжие таджики уже закупили трехкомнатную квартиру, да все же попались?"

- Занятно, - сказал Никаноров, вернул Иннокентию блокнот и раскланялся.

VII

Чайка превращалась в фазана, райскую птицу. Она села на радужное нефтяное пятно, медленно покачивающееся вместе с ленивой волной. Но чаек и пушкой нельзя было бы отогнать от этого места в бухте Золотой Рог.

У правой стены 36-го причала, треща боками бортов, впритирку стояли военные корабли разных типов и размеров. У левой стены - гражданские суда, из которых через иллюминаторы выбрасывалось недоеденное людьми. Не жадничали и военные коки, а точнее, нарушали всяческую дисциплину, опорожняя от остатков пищи свои котлы, кастрюли и ведра прямо за борт.

Чайка не хотела быть фазаном - отлепившись от нефтяной радуги метра на два вверх, она зашлась невыносимым визгом. Так визжал наш поросенок Васька, которого батя прошлой осенью завел, будучи в отпуске на берегу, и вскорости зарезал с помощью дяди Славы. Она и кричала, как поросенок.

Я тоже тут пасся. Около миноносца мы всем двором побирались под кормовым трапом, вверху которого вываривался в мареве зноя вахтенный матрос с повязкой на рукаве выгоревшей форменки. Его и просить не надо было, сам все понимал. Выносить нам тарелки - нельзя. Вахтенный молча показал мне большим пальцем за свою спину по направлению к правому борту. Ясно. Придется прыгать. Держась за раскаленный от солнца кнехт, на котором, казалось, кипит смола, я оттолкнулся ногами от причального бруса, вдребезги разбитого швартующимися судами. Я прыгнул солдатиком - вниз ногами, руки по швам, у самой воды разбросав их, чтобы тут же выскочить из воды. То же самое сделал Блоха. Впрочем, прыгнул он первым.

Мы вразмашку поплыли к правому борту, сквозь лужи мазута, сквозь кочующие островки перепутанной морской травы с застрявшим в ней мусором, сквозь густое стадо прожорливых морских птиц, больших, как гуси, и тоже злобных. По ходу заплыва мы задирали головы и смотрели на борт корабля. Из иллюминатора высунулась голова кока в белом колпаке. Рука спустила нам на веревочном конце две невысокие алюминиевые кастрюльки. Кок негромко крикнул:

- Тару вернуть!

Назад мы поплыли на спине, держа добычу в руках и бурно работая ногами, про-изводящими кипение воды. Нас уже ожидали под причалом, у свай, на суше. Двенадцать алчных ртов набросились на десять мясных котлет с черным хлебом и на компот по-флотски. То и другое было еще теплым. Запах еды был так остр, что забивал всю вонь 36-го причала. Я сидел на камне, наполовину торчащем из воды, и в ногах моих пошевеливались сизо-красные крабы, затаившиеся в своих каменных донных ущельях. Прибой прибивал к берегу рвань мертвых медуз.

- Отнеси тару, - сказал я Блохе.

- Пусть Косой отнесет.

Косой поместил кастрюльки одна в другую, прикрыл обеими крышками и, придерживая крышки большими пальцами сверху, на спине отправился к судну под бешеный шум из-под ног.

Пришла пора казачить. Всей голой стаей, в мокрых трусах, двинули в парк Дома пионеров. Там работала карусель и было чем поживиться. В том смысле, что в собиравшейся там толпе пацанов и девчонок, с родителями и без них, нетрудно было выбрать жертву для ограбления. Это и называлось казачить.

Я задержался у статуи Ермака. Честно говоря, я не знал, Ермак ли это, но чугунного бородатого витязя в шлеме и кольчуге с мечом на поясе я считал Ермаком, уж и не знаю отчего. А! Вот отчего. Песню о нем слышал. По радио. Там, в песне, он тонул, а здесь, в парке, стоял как ни в чем не бывало и был очень могуч. Я сел верхом на его плечи, обхватив его голову руками. Горячий чугун жег ладони и пальцы. Мой пах сквозь трусы тоже нагревался от плеч богатыря, но спускаться с него не хотелось. Я забыл про карусель. Плечи Ермака - это вам не карусельная крашеная коняжка с полувыдранной мочалкой гривы.

- Атас!

Я узнал голос Блохи. От карусели бежала наша свора, за ней - билетерша карусели с громким воплем. Казаки рассыпались по кустам, я застыл на Ермаке - он уже попросту сжигал меня. Когда все утихло, я сполз наземь и, держась за пах, поскакал в сторону летнего кинотеатра. Это рядом. Там шла драка. Матросы бились с солдатами, а с теми и другими - курсанты мореходки. В воздухе полыхали бляхи, утяжеленные приваренным к ним изнутри свинцом. Трещали ребра и черепа. Но общим матросско-солдатским противником были курсанты. Эти размахивали палашами. Длинные такие были палаши, прямые, от пояса до земли, в ножнах, с позолоченным эфесом.

Мои дружки толпились неподалеку, болея за матросов. Я подключился. Блоха, заметив меня, сказал:

- О! Где тебя носит? Перебздел, что ли? Мы там билетершу почистили. Сейчас пойдем за мороженым. Вот только досмотрим.

- Гляди, уже патруль бежит, - сказал я.

Грохоча подкованными ботинками, приближалась грозовая туча флотского патруля. Драчуны разлетелись в разные стороны. В руки патруля попались два дохлых солдатика, на которых старлей, командир наряда, махнул рукой: отпустить. И повернулся уходить. Маленький патрульный матросик тайком от командира ловко дал обоим солдатам по очереди пиндаля в зад.

- Молоток, - оценил Блоха.

В летнем кинотеатре который раз шел "Подвиг разведчика". Он уже надоел, лучше бы "Дети капитана Гранта", а еще лучше - "Тарзан". Мы поедали мороженое в вафельных стаканчиках - карусельщицу облегчили на целых три рубля, и мороженого хватило на всех - под недавно побеленным памятником Ленину со Сталиным, которые расположились в кресле (Ленин) и на стуле (Сталин). Что будем делать? Идем на "Подвиг разведчика"?

- Деньги проели, придется прохлывать, - сказал Блоха. Вожди его нисколько не смущали. Только что он при них рассказал мне, как Косой заговаривал билетерше зубы, а Блоха лез ей в сумку, висящую на боку, но она заметила и подняла дикий хай. Сумку пришлось сорвать. Вообще-то чаще всего мы грабили пьяных. Или уединившиеся парочки где-нибудь в подворотнях. А то и старух с авоськами. Щадили разве что безногих инвалидов на тележках.

Прохлынуть в кино нетрудно. Спрятался за чьей-нибудь широкой спиной в толпе на проходе в кинотеатр - и ты там, внутри. Это удается даже зимой, когда одежда вроде бы мешает и ты в ней больше заметен, а летом - фи, пустяк. Я в летнем кинотеатре пересмотрел бесплатно все что можно и чего нельзя. Мне всегда было "до шестнадцати", а я на это начхал. Когда в "Утраченных грезах" играла мандолина, а из-за большого камня на морском берегу во время драки подлетала бескозырка - дух захватывало.

Однако нас на этот раз было много, и не всем удалось прохлынуть, в том числе мне. Летний кинотеатр наполовину, где-то высотой в два человеческих роста, был обит зелеными досками, а выше, до крыши, стен у него не было, а были деревянные длинные планки, сбитые между собой так, что все это состояло из ромбовидных отверстий. Если забраться на соседнее дерево, все на экране прекрасно видно.

Когда я залез на дерево, уже шел киножурнал. Показывали фашистских преступников и изменников Родины на народном суде, гневных обвинителей и кадры злодеяний: дымящиеся руины сел в сугробах, кошку на черной печной трубе, оставшейся от сожженной хаты, виселицы с черными сосульками повешенных, неузнаваемые лица людей, согнанных на казнь партизан. Что-то мне стало тяжело на все это смотреть, да и холодало уже, потому что вечерело. Я спустился с дерева, ободрав пузо, и поплелся домой вверх по улице Лазо, мимо дома братьев Ломотюк. Пах и пузо горели.

Два сокола-сапсана взяли лебедя в вилку - снизу и сверху. Сердце этого лебедя достанется им. Они били наверняка. Только что они, прикрепленные тонкими медными цепочками, зорко дремали в руках своих хозяев - всадников, возвышающихся на высоких седлах, под которыми споро и спокойно бежали вверх по тропе белые мохнатые монгольские иноходцы небольшого роста. На крепких зубах всадников потрескивали жареные кузнечики. Под горой сияло озеро с лебедями. Соколиная охота. Ван давно не видел ее и не был уверен, что видит ее сейчас, сквозь синюю гору. Однако он серчал на соколов и жалел лебедя.

За горой лежала озерная долина, там и сям населенная. Долина веками не знала людей, пока не пришли русские, а следом за ними, словно по сигналу длинной медной императорской трубы, в долину хлынули из-за гор гремучие потоки почти забытых Ваном соотечественников. Они вели себя недостойно. Не все, но многие занимались разбоем и грабежом, не чураясь будничного убийства. Их оправданием могли бы послужить те, кто тихо вел рыбный, грибной, звероловный, женьшеневый промысел или даже сел на земле. Но и земледельцы не хотели ладить с русскими. Они сжигали их скирды и хаты, уводили скот и женщин.

Русский нанимался к манзе. Ван не любил этого слова, оно содержало презрение к его народу, но, увы, било без промаха: бродяга, беглый, выходец. Удивительно, но соотечественники Вана, кажется, сами себя так назвали и уж по крайней мере пользовались им без всякого принуждения и обиды. Ван вынужден был и сам мысленно прибегать к этому слову, хотя следовало бы произносить мань-цзы. Он отвык что-либо произносить. И он чутко слышал тот новый человеческий язык, который все настойчивей распространялся по тайге, перекрывая язык самой тайги. Он и расстояние про себя измерял уже в верстах, а вес - в пудах. Русский нанимался к манзе в батраки и работал на него с утра до вечера, чтобы вечером выкурить свою порцию макового зелья. Появились плантации мака, поначалу небольшие. Их берегли как зеницу ока.

Конечно, жизнь шла своим чередом. По утрам в долине мычали быки, ржали у водопоя лошади, блеяли овцы в хлевах, визжали черные длинноносые свиньи, кудахтали куры, гоготали гуси и утки, кричал осел, не желая вставать под мельничное ярмо на свою слепую работу с завязанными глазами. Жизнь шла своим чередом, но Вану она напоминала белое пятно на груди черного маньчжурского медведя, когда он встает с распахнутыми верхними лапами в полный рост, - оно походит на безголовую птицу с распростертыми крыльями. Никуда не летит эта птица. Или он преувеличивал? Перекладывал камень своей старости на крутую шею озерного лебедя? Неужели он не слышал гогот, кряк, писк, свист, шип и крик - звук самой жизни, идущий с озера? Или глаза его не видели золотого блеска, исходящего от оперения фазаньих стад, пасущихся и жирующих на тучных нивах долины? Или уши его не ловили трубу изюбрового рева в горах? Грома небесного, производимого тигриными глотками в страстные звериные ночи? Природа соответствовала себе. Ее губили люди.

Шло беспощадное лесоистребление. Особенно страдал драгоценный тис, но и дубы валили без жалости и без счета, потому что в отечестве Вана очень ценится слизистый гриб, вырастающий на стволе через год после порубки. Русским лес рубить запрещено - соотечественники же вывозят его по-воровски сухим путем, через горы. Ван не питал излишней слабости к русским, он не был слеп и все видел, но стыдно было за своих больше, чем за чужих. Потому что свои не только лучше умели работать в тайге и на земле, но и подличали намного больше. Они спалят тайгу. Вану было ясно, зачем манзы выжигают осенью на большое расстояние траву вокруг жилищ - чтобы тигры знали свое место, знали место человека и не приходили незамеченными. Чтобы пастбище поскорей обновлялось сочной травой. Чтобы таежный пал останавливался перед бестравьем искусственных паленин. Но человеку этого мало. Вместо опасной и многотрудной облавы на зверя люди осенью поджигают сухую траву и валежник, пламя перекидывается на деревья на несколько верст по направлению ветра, зверь летит по ветру туда, где нет огня, а там - двадцативерстные засеки и бездонные ямы. С трех-четырех сторон зверя, счастливо обежавшего яму или не разбившего себе лоб о наставленные на него стволы посеченного леса, бьют в упор пулями дум-дум наповал.

Что и говорить, русские не знают тайги. Не знают озера. Они не умеют солить икру, выкидывают ее, а в калуге икры по три-четыре пуда. Казак - тот же гольд, который берет у манзы в долг порох, дробь, табак, соль и чай без надежды выйти из кабалы, сколько связок соболей ни приноси шанхайскому скупщику и местному маклаку. На капустных становищах - игра в кости, банковка, рулетка снов, ханшин, опиум, противоестественный разврат. У озера расплодились ханшинные винокурни, потому что в долине скучены русские войска. В голодные годы мужики уступают манзам жен и дочерей за деньги или за двухпудовый мешок чумизы в месяц. Продают и мальчиков.

Ранней весной умер медведь, зимовавший в землянке Вана. Умер прямо там, уже в земле, и Ван решил, что там он его и погребет, покрыв пластом обильного дерна и забросав прошлогодней листвой и хворостом. Зачем Вану землянка? Когда он хоронил своего товарища, из близких голых кустов татарника безмолвно и печально смотрел амба. Где-то вдалеке выли и плакали красные волки, ибо, налетев на волчью стаю, птицы вырвали из их зубов последние куски кабаньих останков. Дул юго-западный ветер, взламывая озерный лед. Ото льда шла широкая полоса холода.

В Тигровой пади сгустился белый туман, влажно стекая по стволам студеных деревьев. Из каменных берез еще не капал сок. Первым прибыл лебедь-кликун, привел баклана. Громче ворона прокричал ибис. Высокое солнце над синей горой, застланное ползущим к нему туманом, исчезло в черной огромной туче птичьего пролета. Небо над тайгой застонало бесчисленными горлами возвращающихся с юга пернатых. На могучих спинах гусей пригрелась птичья мелочь. Навстречу им, на юг, стадо за стадом двинулись близорукие дикие козы. Палками по головам их бессчетно били казаки.

Постепенно в каждом затоне важно встал на дежурство белый черношеий журавль, поджав голенастую ногу. По ночам его тревожили уханье выпи, хорканье бекаса, плач болотной совы, стук черного дятла по белой березе. Под утро всех перекрикивал лебедь-кликун. Он оповещал о приближении лета, сезона дождей, когда юго-восточные муссоны придут, чтобы рухнуть ливнями в озеро, переполнить реки, переполошить мир суши постоянным присутствием во вселенной грозной водяной стихии.

Тигровую падь подтопляло, но она справлялась со всеми своими заботами. Она походила на весеннюю тигрицу, по тысячелетнему закону идущую рожать в ту пещеру, где не будет веять смертью над головами ее детей. Пока не настала осень, когда изюбры ревут над ее головой в горах и молнии высекаются из ветвистых рогов дерущихся самцов, а коровы покорно ждут явления жестокого победителя, в пещере появляются и через пару недель веселятся прозревшие котята, и их мать спускается в дубняк за кабаном, никогда не наслеживая у входа в пещеру и не помечая ее и пространство перед нею своими испражнениями. Никто не должен посещать ее пещеру - ни летучая мышь, ни даже отец ее детей. Заслышав крики рыжих соек и голубых сорок, всегда вьющихся над продвигающимся тигром, мать уводит котят в другое логово. Вот почему тигры чаще всего не помнят места своего рождения.

Стояла золотая осень. Наступила ночь. Над иссиня-черной горой ревел безумный молодой изюбр. Упала тяжелая звезда, наколовшись на один из трех отростков изюбрового рога. Она не гасла. Ван тихо забормотал, и на светящейся во тьме бересте его шалаша проступили тонкие иероглифы.

Семь драгоценностей, горящих в небесах,

когда на них глядит пещерный инок,

уходят в звезды, как в песчаный прах,

и в глубине речной не счесть песчинок.

Трех колесниц корнями обладая,

единый голос истины ловлю

нет середины у нее и края,

и флейта мне поет в любом краю.

Зачем идти на след промчавшей птицы?

Не следует считать оленью рать,

бегущую к источнику напиться,

и раковиной море измерять.

Уж лучше, забредя на птичий ужин,

когда затих огонь базарных свар,

звук неба, осенившего базар,

извлечь из перламутровых жемчужин.

Есть южные моря, в которых круглый год

купальщик разрисованный плывет

и, достигая сумрачного дна,

летит среди подводных скал - отчасти

за жемчугом, ища дракона и слона,

а там черным-черна луна акульей пасти.

На ухе у него горит серьга,

сквозь ледяную толщу озаряя

поросшие сандалом берега,

где птичьей стаей стала рыбья стая.

В сандаловом лесу магнолиевый дух

стоит столбом и синий воздух сух.

В сандаловом лесу мое "не-я"

охвачено внезапным просветленьем,

и не покину я Тигрового ручья,

в столицу позван высочайшим повеленьем.

Пять тысяч лет я с троном не в ладу.

Пять тысяч лет лежу на дерне колком,

ни яшмой с серебром, ни белым шелком

не соблазненный, - я вот-вот уйду.

И нежный аромат заполнил некий зал,

возникло белой радуги сиянье,

и я уже ушел, как обещал,

и вымылся в ручье, впитав его журчанье,

и тело мое стало золотым,

пока не превратилось в тонкий дым,

обрушилась гора, растаяла свеча,

рыдают птицы, стонут обезьяны,

и улетает стая кедрача

в край, беложуравлиным солнцем осиянный.

Бабушка внезапно навестила Иннокентия в "Мельпомене". Стука в дверь он не услышал, потому что умывался над тазиком, ковыряя намыленными пальцами в ушах. Она вошла, он был гол до пояса - и смутился, увидев ее. Она была во всем белом - шляпка, блузка "органди" с бантом, юбка, босоножки. В белых ее руках сияла белизной сумочка с оттиском белого лебедя на ней, белого на белом. Улыбка не сходила с ее лица цвета жасмина.

- Похоже, милый, и у тебя экзема, - сказала она, разглядывая почти уже незримые следы похожих на расчесы полос вдоль ребер. Собственно, явственной осталась лишь одна полоса, где-то слева, на уровне пятого ребра. Бабушка продолжила с сердечным, но легким сочувствием: - Что, сильно чешется?

- Во сне.

- Знаю, знаю. Это у нас наследственное. От моей бабушки. Говорят, она была тигрицей.

- Откуда тигры в Польше?

- От верблюда, дорогой, от верблюда. - Она вдруг повеселела. - Или это следочки других коготков?

Старая кокетка, подумал Иннокентий о молодой бабушке. Но вот ведь чутье какое. Да и опыт, пожалуй. Кто его бабушка, как не беженка? Она про себя предполагала, что это именно ей тайно посвящена никаноровская "Беженская поэма". А сколько прибежало их сюда, молодых да красивых, из хороших домов, барышень, замужних женщин и новоиспеченных вдов, в роковые времена? И куда они попали? В китайскую Женеву, жовиальный город бесшабашного русского горя. Здесь, впрочем, всегда умели рискованно веселиться. В свое время инженер Бочаров, пробив туннель на Хингане, телеграфировал государю императору: "Счастлив донести Вашему Величеству, что Хинган лишен невинности". Здесь сгорали и возникали из пепла, сбрасывали с себя прошлое, как одежду, и сжигали его. Иннокентия впечатлил сюжет, поведанный ему Никаноровым. Они проходили мимо кабаре "Фантазия", и Никаноров рассказал ему о том, что именно здесь наши бывшие офицеры, не пожелавшие пойти в шоферы или чернорабочие, в виде полуобнаженных рабов развозили тележки с закусками и бутылками вослед официанткам, облаченным в античные пеплумы и туники, - то были русские женщины, сжегшие свое прошлое. Эти "нубийцы" с глубоким поклоном прислуживали гужующему сброду неведомо как разжиревшей публики, среди которой, между прочим, был человек, некоторый срок побывавший в президентах одной из южноамериканских стран, страстный любитель танцевать танго. Офицеров, ребят крепко сколоченных и статных, охотно брали на эту работу. У одного из них завязался роман с официанткой. На утренней заре он провожал ее домой к мужу, своему товарищу по оружию, изувеченному на германском фронте. Муж ожидал их. Но не дома, а в кустах бульвара, с револьвером. Он выстрелил в спину соперника, тот упал в крови, но успел ответить тем же - пуля прошила нападавшего. Женщина, мечась между двумя телами, разорвала на себе панталоны и предпочла перевязывать рану любовника, уже холодеющего. Вся эта синематографическая драма была живо расписана в скандальной газете "Заря", редактируемой горбуном Лембичем. Об этой газете кто-то едко сказал: "Позиция газеты "Заря" измеряется расстоянием советских штыков от Харбина!" Тут Никаноров обронил: ваш Мпольский сотрудничает в ней. О себе же он мимоходом сообщил, что лучше уж печататься в газете с интересным названием "Гун Бао"...

Иннокентий осушил лицо махровым полотенцем, как рикша, утирающий пот. Надевая рубаху, он отвернулся от бабушки, чтобы заправить рубаху в брюки. Здесь его озарило.

- Это полоса отчуждения, бабуля. Вот как вдоль КВЖД. Земля ведь отчуждается от Китая в пользу железной дороги, так? Две с половиной тысячи километров, если не ошибаюсь? Я думаю, что и в пользу поэзии отходит некая территория, скажем так, не только от государства, а вообще, во вселенском объеме. В некотором смысле Млечный Путь, например, означает то же самое на небесах. Ну, а на моей бренной плоти - вот такой знак. Но не будем больше об этом, ладно?

Бабушка согласно кивнула: ладно. Однако ее тянуло еще что-то говорить, развивая подсказку внука. С некоторых пор он стал ей внушать тревогу. Порой она ощущала некий холодок отчуждения, идущий от него, и не знала, в чем дело. Для того чтобы прояснить свои ощущения, она и заглянула к нему, хотя в своем заведении бывала крайне редко. Но ей, в общем, понравился ход его мыслей.

Тонкий человек, бабушка уловила нечто новое и чужеватое в Иннокентии. Он сам узнал нечто новое о себе. Произошло это при помощи Никанорова. Как-то Никаноров завел его в одну китайскую лавчонку на улице Кривой. Перед тем как зайти туда, Никаноров - они шли вдоль Сунгари - пропел великую хвалу китайскому лавочнику. Он говорил о том, что, когда он попал в Харбин - после долгих скитаний через всю Сибирь на санях, потеряв по дороге семью, оказавшись выброшенным из Владивостока, из России, из своего мира вообще, именно харбинский лавочник оказался для него той смысловой опорой, на которой уравновесилась вся вселенная.

- Не мне, русскому поэту, хвалить лавочника. Впрочем, не забудьте, Чехов - сын лавочника. Для Китая же лавочник - ум, душа и скрепа всего на свете. Он вас кормит, поит, одевает, обувает, знает про вас все и обучает всему, открывает кредит, но и будьте любезны расплатиться с ним до Нового года. Китай - система лавочника. На лавочнике все тут и держится, им все пронизано, и это длится пять тысячелетий. Это возраст лавочника, к которому я вас веду. Его зовут Тун Ли.

Тун Ли оказался обычным стариком, в синем бумажном халате, с косичкой. Острый его нос, когда-то орлиный, свидетельствовал о том, что он уроженец китайского юга, где обитают народности мань и мо. Лишь один раз взглянув на Иннокентия с особым вниманием - это продолжалось не более секунды, - Тун Ли провел время их чаепития в полном молчании. Безмолвствовали и гости. Прощаясь, Тун Ли сказал Иннокентию в низком поклоне на поразительно чистом русском языке:

- Рад, очень рад.

Казалось, не было никакого чрезвычайного повода для взволнованности, но у Иннокентия было такое чувство, словно мимо его уха пролетела бамбуковая стрела в сером гусином оперении.

Вечером в "Мельпомену", где в своей комнате Иннокентий переживал непонятное ему волнение, пришел бой от Тун Ли. Иннокентий был зван к лавочнику. Они пили чай в крохотном помещении, где сладко пахло ароматом сандаловых свечей, перемешанным с духом лимонникового чая. Тун Ли спросил:

- Что вы знаете о своем деде?

Иннокентий почему-то сразу догадался, что речь идет о деде по матери.

- Ничего. Ничего, кроме того, что он был ссыльным поляком, из простонародья, жил в Сибири, в деревне Солонцы, по пьяному делу убил урядника и сбежал в тайгу. Там его нашли через год и упекли на каторгу.

- С каторги он сбежал, - сказал Тун Ли. - В тайге он сошелся с другими варнаками, беглыми с Соколиного острова, то есть с Сахалина, и они ушли в Маньчжурию, которую они называли землей князя Шамшакана. Здесь такие люди называются хунхузами. Я знал его. Вы очень похожи на деда.

Лицо Тун Ли на мгновение помолодело, глаза остро вспыхнули и сразу погасли. Иннокентий молчал. Закурив длинную трубку с каменным наконечником, Тун Ли вышел из своего синего халата и превратился в таежного старика, сидящего на камне у реки. На нем были промасленный передник для защиты от росы, небольшая кожаная сумочка спереди на поясе, деревянный браслет на левой руке, берестяной колпак, унты из невыделанной кожи кабана и барсучья шкурка сзади на поясе, подвернутая под сухой зад. Иннокентий догадался: Тун Ли был корневщиком. Тун Ли кивнул: так и есть.

- Ты думаешь, я манза? Я тоже русский. Но твой дед не знал об этом, он считал меня маньчжуром. Со мной случилась своя история, но рассказывать ее тебе я не буду. Скажу только, что я был поручиком одного из Восточно-Сибирских полков. До тайги, разумеется. А в тайге... Я искал женшень, а он был хунхузом, мы жили по-разному, иногда нас сводили таежные тропы, и открываться друг перед другом не надо было. Хунхузы убивали нас, искателей женьшеня, чтобы завладеть корешками. Они убивали и добытчиков пантов, и золотопромышленников. Я уберегся. Страшно было. У них были красные бороды и синие повязки на головах. Тогда здесь, в Маньчжурии, полыхало восстание Тун Хо. Слышал о таком?

- Читал у Байкова.

- Знаю такого. Хороший охотник и пишет о тайге правду... Тун Хо владел большими землями и вел большую коммерцию, его все знали и уважали, но это было только одной его стороной, потому что другой своей стороной он был главный начальник всех маньчжурских хунхузов. На голове он носил черную повязку. Шестьдесят тысяч бандитов, целая армия была у него в подчинении и держала в трепете весь северо-восток Китая. С ним воевал безжалостный генерал Чжан, который рубил головы всем подряд. Три тысячи голов отрубил генерал Чжан рукой своего великана палача, одетого во все черное, и после каждой казни черный палач слизывал кровь с меча. Тун Хо он отрубил голову, и вырвал сердце, и бросил его в толпу, и там разыгралась кровавая драка за право обладания сердцем главного хунхуза. Голова Тун Хо и голова твоего деда висели рядом в сквозных ящиках, которые подвесили при помощи веревки на гвозди, вбитые в позорный столб, оклеенный объявлениями о поимке Тун Хо. Я видел их казнь и видел их головы. Голову Тун Хо увезли его родственники. Голову твоего деда расклевали вороны, а то, что от нее осталось, я закопал на Тигровой горе. Но я забыл туда дорогу, и тебе туда ходить не надо. Да туда и не дойдешь - там теперь железная петля КВЖД.

Иннокентий вышел из лавки в смятении. Старый китаец в синем халате, тряся косичкой, кланялся ему на пороге и долго стоял в глазах, пока ноги сами вели Иннокентия по Кривой улице в опиекурильню. Табачный дымок из трубки таежника, сидящего на камне у реки, стал густой струей плантационного мака, его высушенного сока, выдавленного из белой коробочки, как кровь из сердца. Иннокентий смежил глаза, и последнее, что он увидел наяву, - две слипшиеся головы, отделенные от тел. Но это были не те, это были другие головы. Это были головы мужчины и женщины, барахтающихся под тигровой шкурой на полу в углу притона. Шкура шевелилась, становясь живым тигром, и головы торчали у него из пасти.

Опиум в Китай завезли арабы в качестве снотворного. Спи, мой беби. Играй в рулетку снов. Перед тобой лежит белое полотнище, на котором тушью изображена нагая богиня Ин-Хуй. Она сидит на раскрытом цветке лотоса, и птица из-под ее правой ноги поет: "Во сне рождаются богатства". Делай ставки. Иероглифы рулетки означают: "Корень нефрита", "Первый достигающий", "Говорящий драгоценность", "Так и должно" и многое другое. Делай ставки. Может быть, станешь первым достигающим или говорящим драгоценность. Так и должно.

Иннокентий очнулся на холодной доске, не поняв, что это за доска. Сплошной камень узилища окружал его. Слабая лампочка мерцала где-то во мгле. Доска оказалась частью нар, вдоль которых лежало тело Иннокентия. Он услышал женский шепот и ощупью пошел на звук. Пальцы его уткнулись в дощатую перегородку с небольшим очком, то ли вырезанным ножом, то ли образовавшимся от выбитого сучка. Глазок позволил ему увидеть шепчущихся.

То были две женщины, и одна из них, стоя с поднятой юбкой, поправляла на себе пестрые ситцевые трусики. Лица женщин не входили в круг обзора.

- Ну и все. Щас выпустит.

- А который?

- Да этот, косорылый, старшина.

- Куда водил-то? Где было?

- Наверху, на втором этаже, у майора в кабинете, на диване. Хорошо, что спиной к нему, хоть рыла его косого не видно. Еще ты сходишь к нему, и все.

Иннокентий подал голос:

- Девки, закурить есть?

- А... Очухался, бичок. Полночи тут буянил.

В очко ему протянули сигарету, спички нашлись у него, он затянулся и по вкусу дыма узнал "Шипку".

- Где это мы, девочки?

Послышался хохот.

- В тридцать восьмом отделении милиции, милок. Нечасто небось бываешь в таких местах?

- Редко.

- Моряк?

- Китобой.

- О! Тогда надо познакомиться.

- На воле познакомимся.

Громыхнул железный запор, и железные двери камеры, в которой томился Иннокентий, медленно открылись.

- Выходи! - раздался жестяной голос.

Иннокентий вышел из камерной мглы и, на слепящем свету коридора увидав лицо старшины, оценил женский талант к эпитетам.

- Иди за мной, - сказал ему сластолюбивый страж порядка, и Иннокентий сначала не так понял его, но быстро пришел в себя, потому что у деревянного барьера, за которым стоял стол дежурного, он увидел своего друга Юрия.

- Да, несомненно! - с пафосом декламировал друг, сияя дужкой очков и обширной лысиной. - Мы обсудим поступок нашего оступившегося коллеги на собрании коллектива и, я совершенно уверен, жестко осудим его поведение.

- Безобразное, - подсказал Иннокентий. Юрий бросил на него свирепый короткий взгляд.

- Именно так. Безобразное поведение, - подтвердил он.

Они вышли на волю. Здание, в котором помещалось 38-е отделение, стояло на углу Пограничной и Пекинской улиц. Это недалеко от Амурского залива, и они направились на берег. По пути их следования находилось кафе "Чародейка", стекляшка, где у стойки можно было принять по сто коньяка.

- Деньги у тебя есть? - сквозь чувство тяжелой вины поинтересовался Иннокентий. Юрий долго не отвечал, затем остановился, пошуршал в кармане брюк, выдал сумму и сказал прокурорским голосом:

- На "Чародейку" нет. Иди к Юю. Жду тебя на берегу.

В Семеновском ковше по-детски плакали чайки. Дикий пляж подспудно готовился к лету, хотя стоял еще апрель. Море остро дышало сквозь серый песок пляжа, словно оно, как в пещере, жило там, под толщей песка. Ясный полдень, морская лазурь, блаженное малолюдье, портвейн "777" из горла на пару с другом - это было прекрасно.

- Мне плевать, что ты там вчера в "Лотосе" натворил, кому набил харю и что орал по адресу человечества, - сухо говорил Юрий. - Но, во-первых, не пора ли уже кончать корчить из себя Есенина? А во-вторых, ты меня впутал в историю, связанную с самым натуральным подлогом. Ты думаешь, кто сейчас приходил в "мелодию" хлопотать за тебя? Я? Нет, это сам ответственный секретарь краевой писательской организации сейчас там выкобенивался и называл свою фамилию, которая не совпадает с моей, как тебе известно. Ты сделал меня аферистом, понял?

- А откуда ты узнал, что я загремел в тигулевку?

- Среди ночи позвонила твоя знакомая Таня Ван. Она сказала, что сейчас, то есть в тот момент, когда она мне звонит, она видит сон и в этом сне после кабацкой драки ты продолжаешь махать кулаками в тридцать восьмом отделении, и если тебя оттуда не выручить, ближайшие два-три года ты будешь видеть небо в клеточку.

Так. Значит, ее фамилия - Ван. Иннокентий этого не знал.

- Кто такая эта Таня Ван? - строго спросил Юрий. Иннокентий ответил с напряжением:

- Цивилизационная проблема.

Он всегда опережал время, перемешивал времена и порой бывал первым даже в терминологическом пространстве. Поверьте мне на слово.

VIII-IХ

Ван ушел, но вернулся. Три дня он был разлучен с душой. С сомкнутыми веками, без дыхания он сидел камнем на камне, прислонясь спиной к шалашу.

- Старик-то никак помер...

Он открыл глаза. Вдоль ручья шли два его знакомца, русские люди из селения Красный Яр. Они перекрестились, глядя на его окаменевший облик. Увидев оживающего, они рухнули на колени.

- Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, - в один голос глухо забормотали мужики, истово бия по лбу двумя перстами.

Тихо тронув одного из них за плечо, Ван слабо улыбнулся. Мужики поднялись в полный рост. Высокие, словно две сосны упали и встали. То были Ипат с Иваном, отец и сын. Они походили на братьев - Ипат не менялся уже лет сорок, тот срок, что Ван знал его. Все те же кудри по плечи, лишь борода загустела. Сын уродился в отца, внешне очень скоро стал им же. Ван ненароком видел, как его крестили: посыпали песочек на живот и выкупали в ручье. Младенец и закричать не успел.

Осенью, когда кончалась колодезная тишина летнего леса и на холоде лунных ночей лес шумно оживал, Ипат шел по тропе вдоль ручья на охоту. Летом он занимался землей: пшеница, ячмень, кукуруза, чумиза. Жена хлопотала на огороде и по дому. Хозяйство было крупное, прочное. На солнце сыто лоснились коровы, быки и лошади. Семья населяла очень большой дом, сыновья приводили жен, рожали детей. Лишь Иван еще холостяковал.

Тайгу наполняли китайские соболевщики - Ипата звал изюбровый рев. Других зверей Ипат не бил, однако в приклад его штуцера с укороченными стволами были врезаны когти трех тигров, убитых вынужденно в положении самозащиты. Тропа проходила по Тигровой пади. Не Ипат ее протоптал, но он выбрал ее. В пади жили старый китаец и старый тигр. Зверь одряхлел, человек был мудр, Ипат заглядывал к нему. Поначалу смущал и мешал курительный дым. Ничего, привык. Ван тоже привык. Он привык к большому кудрявому человеку с густым низким голосом и синими глазами. Он все больше узнавал о тех белых людях, что образовали Красный Яр. Они пришли на то место, где уже обитали лесные люди. Уживались трудно и попервах не общались. Их свела нужда в опыте соседа. Удэгеец не пил коровьего молока, но знал тайгу. Старовер не курил, не пил чай, но знал землю, и ему пришлось сажать табак и выращивать чай.

Ван с изумлением слушал белого охотника, который, глядя в синее осеннее небо, произносил слова, похожие на песню. У ног Ипата лежал кожаный мешок с разделанной тушей изюбра, его ружье висело на ветке ивы, и он говорил, как пел:

- Посмотри на оленей, которые на высотах: на них не полагают ярма. Обрати внимание на хищных животных: они едят без весу. Посмотри на льва, пока он в пустыне, - все у него есть, а как скоро войдет в город, делается посмешищем смотрящих на него. Если орел устроит на доме гнездо себе, то дым лишит его зрения. Если дикий осел и серна войдут в обитаемое место, подвергнутся опасности. Хищный зверь, как скоро приблизится к селению, может потерять свою шкуру. Олень, сошедший на равнину, лишается венца на главе своей. Всякая птица, если попадает в сеть, делается забавою для ловцов. Смотри на животных и беги в пустыню, и не оставляй ее. Бери пример с пернатых и не нарушай обета отшельничества. Не ищи обитаемых мест, чтобы на душу свою не навлечь смерти. Не оставляй пещер и вертепов, чтобы не стали блаженнее тебя мертвые. Не люби городов и не пренебрегай дебрями.

Песню Ипата сочинил старинный мудрец, живший далеко от Сихотэ-Алиня. Ван узнавал в ней мысли, давно ставшие своими. Запад говорил словами Востока, и отличить их Ван не мог. Он и не хотел этого делать. В нем очнулся позабытый зверок любопытства, и когда Ипат пригласил старика на свадьбу Ивана, он пришел в Красный Яр. Свадьба поразила Вана. На ней никого не было, кроме родителей жениха и невесты. Невесту Иван похитил за месяц до венчания, привел в дом, и они жили месяц как муж и жена. Новобрачные поцеловали крест и икону, и на этом все кончилось. Ван стоял в горнице на медвежьей шкуре, за цветастой сатиновой занавеской заметил слезу на девичьей румяной щеке. На ней был очень яркий кашемировый сарафан, вышитый изображениями алых лебедей, солнц и трав.

Пригласив Вана на свадьбу сына, Ипат оказал ему высочайшую честь и неслыханное доверие. Посторонних от века не бывало на подобных церемониях. Но мало ли чего не бывало? Знал ли Ипат, что ему придется убивать зверя, соболевать, торговать табаком, выращенным самолично? Мог ли он предположить, что он, сын своих родителей, бежавших от мира на край света, будет втянут в мир - получением земли, паспортного билета и впечатлений, неведомых его суровым замкнутым предкам? Ему и в голову не могло прийти, что в глухой тайге он наткнется на китайца, образ мыслей и жизнь которого почти ничем не отличаются от того, чему учили пустынножительствующие учителя старого времени. Ван был не из числа тех бродячих китайцев, которых Ипат встречал в тайге на рассвете, по колено в воде ищущих жемчуг на горных реках. Ван обладал жемчугом духа.

Мир вторгался в пустынную, до сей поры свободную от него тайгу дикими выходками убивающих друг друга людей. Казалось, пятипальчатые листья женьшеня - и те сжимаются в форме кулака. В горах грохотали каменистые россыпи под копытами коней, несущих вооруженных всадников. Из-под мучнисто-зеленой ряски зыбучих болот доносились человеческие голоса. Рядом с дорогами, оставшимися еще от Никанского царства1, над новопостроенной железной дорогой гремели грома взрывов, и тучи дыма черным цветом красили живую зелень поваленных взрывчаткой кедров. Речной хрусталь раскалывался клыками рушащихся мостов. Мир называл все это гражданской войной.

Изредка наступала тишина. Слышен был каждый звук, и шорох мыши казался шумом. Что-то вроде грома или пушечной перепалки прокатилось вдали. Это был подземный гул. Амба поднялся на перламутровую скалу и лег на ней. Сначала он умер на время, не дышал три дня, потом поднялся на лапы, слепыми глазами осмотрел свою раскуроченную людьми вселенную, вернулся на лежку под скалой и умер навсегда. Вздрогнула синяя гора, заколыхалась низина пади, на озере за горой расцвел желтый лотос, принявший душу тигра, и цвел три дня. Затем душа амбы перешла к Вану, он стал по праву Великим Ваном, оставаясь самим собой. Похоронив товарища, Ван остался один в Тигровой пади. Он завел трехметрового полоза, тот ночами лизал его руки, но вскоре беспричинно угас, Ван сжег его опустевшее тело и развеял пепел над своим ручьем.

Пришел Ипат. Новости его пахли кровью. Красный Яр перевернула волна красных всадников, сменившая две предыдущие - желтую и белую: японцев с каппелевцами. Но те, желтые и белые, отнимали только провизию - красные устанавливали свои порядки. Каждый день случались похороны. Хоронили по старому обычаю. Поздно вечером или на рассвете. Если на пути процессии встречался посторонний, сворачивали в переулок или возвращались домой. Мир мешал не только жить, но и умирать - всадники пылили на всех проселках в любое время суток. Что было делать, если обычай запрещал переносить покойника в его домовине из соснового комля даже через ручей, ибо ручей осквернен миром?

Красные всадники прискакали в Тигровую падь. Их вожак спрашивал, не слезая с коня, пена с конского крупа падала на шалаш Вана:

- Ты кто, старик? Китаец? Удэгеец?

Ван молчал. Разметав шалаш, его погнали в Красный Яр. Там собрали много таежников и сказали, что отныне они будут жить здесь. Им построили избы, из которых лесные старики уходили ночевать на снегу. Семь народов исчезли с тех пор, как белый человек пришел на восточный край земли. Ван помнил их имена: омоки, шелаги, аргенты, арилы, анаулы, ассаны и котты. Тому, кто не успевал уйти в горы, грозило исчезновение. Удэгейцев было так много, что белые лебеди, пока летели от реки Самарги до залива Святой Ольги, от дыма, подымающегося над удэгейскими юртами, становились черными. Многие старики жили до ста и более лет. Они знали, где таится нефть, прячется золото. Они показывали самый низкий перевал через горный хребет и самые удобные для заселения места. Они снабжали пушниной весь свет и поддерживали огонь жизни в самых глухих углах мироздания. Что они, взятые в клещи манзой и русскими, получили взамен? Вместе с табаком, спичками, чаем, солью, порохом, дробью, другой обувью и меховыми шапками - чужой язык, опий, оспу, корь, чахотку, трахому и все дурные болезни.

Как родила тебя, лесной человек, твоя бедная мать? За десять дней до родов она ушла в маленькую юрту, сделанную мужем наподобие собачьей конуры. К ней никто не ходит в любую погоду. Только старуха через полотняную дверь подает ей дрова и пищу. Она рожает сама, без помощи повитухи, и тотчас переползает в соседнюю конуру, построенную рядом. Она сидит там десять суток, моет ребенка, обертывает его тряпками и мехом, укладывает в сухие тальниковые стружки.

После всего этого она принесла тебя в общую юрту.

Все потомство Вана родилось так. Оно разбрелось по всей тайге. Кровь Вана, бе-зусловно, лилась в жилах жителей Красного Яра. Он плакал, глядя на них сухими глазами.

Семьи Ипата не стало, потому что он поднял оружие на царство антихриста. Отца и сыновей чоновцы сожгли в сарае. Огонь поджога гулял по огромному подворью. На доме Ипата, отскобленном от сажи пожара, появилась вывеска: клуб. Там пелись другие песни. Ван слышал прежнюю.

Зимней ночью Ван ушел в тайгу.

- У Никанорова есть теория Столетнего мира, - говорил Мпольский. - Он считает, что ответ России Наполеону заключается в том, что с 1814 года до 1914-го Европе был подарен мир благодаря широте русского сердца.

- А войны за Восток? Крым?

- Не считается, по Никанорову. Я же говорю, у него свой масштаб. Относительно Востока, кстати говоря, размах его мысли значительно шире нашего с вами, сударь. Что Крым? Горошина по сравнению с теми просторами, по которым прошла Россия к Восточному океану. Ведь еще Петр Великий на устье Амура, как сказано у одного автора, "смутно предполагал и гадательно рассчитывал основать столицу". И знаете, кому на сей раз, на взгляд Никанорова, отвечала Русь-матушка? Чингисхану с Мамаем! Ведь они к нам пришли как раз отсюда, из этих вот самых степей. Вот почему мы с вами сейчас обретаемся тут. Все не случайно. Мы люди простора. Правда, вот самому Никанорову что-то тесновато стало в Харбине. Немудрено, Харбин уже не тот, гниет, рассыпается. Идут упорные слухи об отъезде Никанорова в Шанхай, где уже насобиралось тысяч тридцать русских бедолаг.

- Да, я слышал.

- Слышали? И что вы об этом думаете? Я вот, к примеру, думаю так, что это лучшее решение нашего с ним вопроса о двух медведях в одной берлоге.

Иннокентий не исключал, что насчет берлоги Мпольский прав. Но существовали и другие причины, по всеобщему харбинскому мнению, переезда Никанорова.

- Вы знаете о том, что Никаноров получил советское гражданство - или пытается его получить? Его часто видят на пороге советского консульства.

- Ну и что? Меня вот там не видят, а я вовсю печатаюсь в "Сибирских огнях". Пойдемте к сыну Шамиля. Он нам поможет разобраться во всех вопросах.

Сыном Шамиля Мпольский называл Байкова. Это походило на правду. По крайней мере сам Байков не отрицал своего родства со знаменитым горцем. Пока Иннокентий с Мпольским шли на улицу Церковную, где в доме № 5 жил Байков с женой и двумя дочерями, Мпольский говорил:

- Удивительны эти кавказцы. Ведь сибирское казачество во многом по своим корням - оттуда, с горных вершин. Задолго до того, как получилось такое экзотическое военное образование, как Дикая дивизия, в Сибирь поскакали, скажем так, гордые предки наших горячих удальцов, и не всегда добровольно, их ведь ссылали за необузданность в делах кровной мести, и они, перемешавшись с местными азиатками, породили совершенно новую расу. Ее составляют карымы, в грубом, но прямом переводе - выблядки. У забайкальских, например, казаков прабабушками-бабушками были не только бурятки или хакаски, но и маньчжурки, и даже китаянки. Я видал лица настолько необыкновенные, что их пером не описать.Тонкая кость, прямой или, напротив, орлиный нос, выразительный разрез полнокровного рта и при этом - реденькая бороденка клочьями и на голове прямые волосы, черные как смоль. Их много по Аргуни, Амуру и Уссури. Да что говорить! Вы когда-нибудь видали атамана Семенова? Иннокентий уклончиво отмолчался, Мпольский продолжил: - Впрочем, Семенов внешне, да и внутренне азиатец в чистом виде... Что же касается Харбина, здесь вы наверняка сами воочию видите этот кипящий котел народов. Кстати, грузины преотлично чувствуют себя в роли и хозяев, и завсегдатаев харбинских злачных подвалов. Никакие горные вершины назад их не зовут. Но наш сын

Шамиля - он другой. Совсем другой. Порода.

- Из князей?

- Скорей из имамов. У него была какая-то история с отцовым наследством, какой-то тупик в их горском майорате, и в той истории он показал себя совершенным молодцом, все уступив младшему брату. А какой наездник! Я уж не говорю - охотник. Тут мне приходит в голову один из персонажей Никанорова, томский домовладелец Лялин, который говорил: "Мой друг! Я охотник-эстет. Я не стреляю ни лебедей, ни диких коз".

- Кого же Байков стреляет?

- Тигров, сударь. Если не считать такой мелочи, как кабан или изюбр. Вот кто на своих двоих прошел всю Маньчжурию. Хотя что я говорю? Байков поскитался по всему белу свету. Он ведь боевой офицер, из окопников, как и я. Полковник. Отличился в Галиции. Там-то мы и познакомились. Кстати, более русского по самосознанию человека, нежели он, я никогда не встречал. Ну, разве что Никаноров... А потом его помотало по очень дальним концам Египет, Индия, Индокитай...

Мпольский умел восхищаться людьми, и это в нем покоряло.

Байков встретил нежданных гостей в великолепном халате цвета мексиканских змей. На фоне характеристики, выданной Байкову Мпольским, халат ошеломлял. Еще более контрастно выглядел его кабинет - спартанская обстановка: простой стол, старое кресло, пара гостевых стульев, солдатская койка. На стенах не слишком густо красовались охотничьи трофеи - ветвистые рога изюбра, ржавая шкура огромного тигра и не меньших размеров шуба хинганского черного медведя. На коготь последнего была наброшена серебряная цепочка из тех, на которых носят нательный крестик, вместо которого осмысленно мерцал перламутровый тигриный коготь в алмазной оправе. Почему тигриный талисман свели с медведем, Иннокентию было невдомек, но у Байкова в доме жила загадка, не нуждающаяся в разрешении. Внешность хозяина дома, напротив, была почти обыкновенной: темные волосы, проседь на висках, надо лбом и на бородке, в меру закрученные усы, густые брови, пенсне, обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки.

В центре кабинета, под неярким белошелковым абажуром, в кресле, отодвинутом от стола, сидел - Никаноров. Он держал в руке синюю фарфоровую чашечку величиной с наперсток, из каких на Востоке пьют водку. Вошедшие молча раскланялись с ним.

- Простите, господа, семейство мое на променаде, мы тут чаевничаем, и вам я предлагаю присоединиться. Как говорят наши китайские друзья, ца пиху хычи? Чай пить хочешь? - весело сказал хозяин дома.

Чай оказался отнюдь не таежным. Обычный цветочный чай, который дают в кафе. К нему - наперстки для рисовой водки. Араки пиху хычи? У Иннокентия возникло ощущение присутствия при встрече однополчан.

- Помните, полковник, Раву Русскую, тот ужас в лесу?

- Как же не помнить, поручик.

Речь шла о том, что, когда в августе 14-го наши войска взяли Раву Русскую, в при-городном лесу, на большой поляне, обнаружилась картина убийственного содержания: намертво перестреляв друг друга, лежали австрийские солдаты в самом что ни на есть бездыханном состоянии. Австрийские полки собирались из разных племен, и те полки, что состояли из галичан, чехов и словаков, то есть славян, сдавались русским быстро и охотно. Тирольцы же и венгры, особенно венгры, дрались до конца. Так в рядах противника заварилась собственная свара, и в лесу под Равой Русской лежали двадцать два мертвых галичанина и тридцать мертвых венгров.

- По-видимому, такова судьба империи - разъедаться изнутри, - говорил Байков. - В той же Галиции, в лазарете, на больничной койке, приблизительно вот такой, как эта, - Байков чуть привстал, - сидел раненый, наш русский, и, погружая палец в пробитый череп, ел собственный мозг. Доктор мне сказал: он без сознания и действует рефлективно!

- Я видел его, - сказал Мпольский. - Я лежал в том лазарете. Что поразительно, он достаточно долго оставался в живых.

- Так ведь и мы еще живы, - отозвался Никаноров. - Самоеды...

- Этот череп, - говорил Байков, - мне долго не давал покоя. Помнится, я отправился в горы на поиски ведьмы, о которой тогда много шептались в тех местах. Шептались, потому что мистически боялись ее. Судя по молве, она была истинной пророчицей, и мне не терпелось в этом убедиться. Местный гуцул проводник довел меня до ее обиталища, в версте от которого идти дальше отказался, каких денег я ни сулил ему. Сказывали, ей тыща лет, и выглядела она сущей бабой-ягой. Она весьма благосклонно приняла меня в своей пещере, и после некоторого времени общения с ней реальный мир исчез из глаз моих и возник в пространстве, на густом зеленом фоне, красный череп! Очнувшись от чудовщного видения, я спросил ее: что это означает? Она ответила: твою Родину ждут страшные несчастья. Приближался 17-й год... Представляете, господа? Карпаты, неграмотная старая гуцулка - и предсказание величайшей российской катастрофы. - Здесь Байков спохватился. - Вот уж поистине я вас перекормил байками. Байков и есть Байков. Еще чайку? - Он наполнил наперстки гостей. Сам он не пил спиртного, не курил. Иннокентий читал его книжки, разрешенные цензором Управления Великого Харбина, и много там украл для собственных писаний. Ему казалось, что у другого он берет свое. - Но я хочу вернуться к моей ведьме, если позволите. Она предсказала не только российскую катастрофу, но и нечто иное, и сделала это через моего коня. Я прибыл к ней верхом, на своем замечательном коне. Перед тем, как принять меня у себя в пещере, она отвела моего прекрасного зверя в прохладное место, дала ему сена, и я поразился тому обстоятельству, что мой гордец, никого не подпускавший к себе, покорно подчинился ей. На прощание сказала: береги коня, его ждет незадача. Опять, она опять попала в точку. Конь у меня был небывалый. Его мне продал за десять червонцев золотом еврей Крамер в городе Станиславове. Собственно, Крамер отдавал мне его даром, потому что конь хворал, при смерти лежа у него в сарае, и старик не знал, как его спасти и куда его девать, а цену этому коню он знал. Коня ему оставил кто-то из русских кавалеристов на временный постой, поскольку коня ранило в ногу осколком. Рана залечилась, но конь стал чахнуть от голода и тоски, потому что его хозяин не

вернулся - погиб, скорей всего. Город Станиславов подвергался непрерывному обстрелу австрийцев, на волоске висела каждая жизнь, в том числе конская, и я взял у Крамера больного коня, чуть не силком заплатив ему. Я перевез его к себе в часть и выходил его. Пяти лет, вороной масти, с белой стрелкой на лбу, великолепный экземпляр венгерского завода Карольи, это был, повторяю, конь небывалый. Еще в сарае у Крамера я заглянул ему в зубы - и что я увидел? Я увидел поверх резцов - что бы вы думали? - самые настоящие клыки! Таких коней в природе не существует. Это был конь-волк. Свирепый зверь, не признававший никого, кроме меня. Он не выносил собак. Догнав пса, он перекусывал ему холку. К слову, так же он поступал и с волками. Как-то он в одиночку отбился от волчьей стаи, положив пятерых хищников. Слава о моем великолепном чудовище прошла по всему фронту. Господин поручик, подтверждаете?

- Так точно, полковник.

- Слава - она принесла моему коню погибель. Его прозвали Шайтаном, но я предпочел другую кличку - Белый клык, в честь Джека Лондона. Ко мне явился один из офицеров Дикой дивизии с предложением за огромные деньги уступить коня ему. Разумеется, я отказал. Неудачливый покупатель сказал: пожалеете. Прошло какое-то время, и когда я отсутствовал по служебным делам, Белого клыка увели. Два месяца я безуспешно искал его в горах и долинах. Пришел Крамер и посулился найти Белого клыка. Спустя месяц старик появился: пойдемте, пан полковник. Мы неделю ехали верхами в горы. На одной из высокогорных полян, под стволом одинокого бука, лежали два скелета человека и коня. Череп человека был прокушен. Белый клык не покорился Дикой дивизии. Может быть, это повесть о нашем поколении, господа?..

Иннокентий подумал о том, что романтики не вымирают и по этой причине каждое поколение имеет шанс на песню о себе.

Никаноров встал с кресла, задев абажур серебряной гривой. По звериным шкурам заметались человеческие тени.

- У вас найдется стакан, Николай Аполлонович? Простой пустой стакан?

Байков вышел из кабинета, вернулся со стаканом и откупоренной бутылкой "Зубровки Петра Смирнова", Никаноров заполнил стакан зубровкой, выпил махом, запил глотком чая и уже не садился.

- Растрогали вы меня, батенька. Белый клык, говорите? Избранничество и гибель? Помните, господа, что произошло с Эпиметеем, братом Прометея? Как известно, имя Прометей означает предусмотрительность, в смысле - способность к предвидению, тогда как имя брата - здравый смысл или задний ум. Парадокс в том, что именно осторожный, оглядчивый, бескрылый Эпиметей принял от Пандоры тот самый ящик - и на человечество обрушились раздоры, общественные бедствия и прочая дрянь. Тем не менее, если говорить о государствах, главная опасность им грозит как раз со стороны Прометея - со стороны ночных мечтателей, сидящих по домам за книгой и бумагой. По слову апостола Павла, эллины ищут мудрости, иудеи ищут чудес. Мы стали иудеями, бездомным племенем. Мы разбились о поиски чудес. Мы - ладно, с нами все ясно. Погибли и вполне реальные люди. Адмирал Колчак на дух не выносил высокопарной болтовни, он был угрюмый, нервный, честный и добрый человек. Мпольский, вы согласны?

Мпольский кивнул, Никаноров продолжил:

- Я видел крах Омска, крах Владивостока, теперь вот - начало харбинского краха. Когда все эти Родзаевские-Факеловы спасают меня от жидов, погубивших Россию, пора встать, плюнуть и уйти. Это же надо очень сильно думать, чтобы придумать такое - Рабоче-крестьянско-казачья Оппозиция Русских фашистов. И к нему припутан не кто-нибудь, а ваш покорный слуга. Большей пародии на меня, природного националиста, придумать невозможно. Но, кажется, еще не вечер. Эти муссолини харбинско-шанхайского разлива - мелочь пузатая, а ведь есть прототипы, и это серьезно. В воздухе пахнет грозой, как поется в одной песенке. Помимо прочего, Харбин стал биржей иностранной разведки на Россию. Уж не говоря о том, что

Одесса - мама, а Харбин - папа. Спекулянты пируют в кафе "Зазуновка", утопая в оконном зазеркалье, а по всему городу ходит желтый японский жандарм в желтой форме и желтых сапогах. Один мой знакомый поп хорошо сказал: воду варили - вода вышла!.. История. Она сложилась так, а не иначе. А мы... Все взбираемся на стеклянную гору. Опротивело веяться по ветру. Я вот в свое время ставил на российское атаманство, на Белого клыка, так сказать. Сколько их было, сильных, корневых, свирепых, из народной магмы. Причем с обеих сторон. Анненков, Щетинкин, Рогов, Махно, Калашников, Буденный, Семенов, Унгерн, Калмыков, Казагранди, Перхуров, Толстов, Иванов-Ринов, Сычев, Савицкий... Несть им числа. Их уделы мне казались рыцарскими замками. И какие идеи приходили им в голову! Большевик Щетинкин в 20-м выступал за великого князя Николая Николаевича, причем Ленин и Троцкий должны были быть у него министрами. Это вот как раз из области упомянутых чудес. Правильно говорил адмирал: "Самое страшное - большевизм в душах". Я вот чуть не с детства хотел заниматься наукой, а попал черт знает куда. Кабы знали мои гейдельбергские учителя Виндельбанд и Риккерт, куда я угожу, они бы за свои умные головы схватились. Для своих журналистских затей я выуживал деньги то у атамана Семенова, то у генерала Хорвата (этот хитрец так и не раскошелился), то у братьев Меркуловых - и что? Да ничего. Кроме, правда, участия в Истории, о которой когда-нибудь что-нибудь, может быть, и скажу на человеческом языке. Когда-нибудь. 22 октября 22-го года мы с вами, Мпольский, встретились во владивостокском порту, вы помните?

- Хорошо помню.

- Вы о тех днях владивостокского апокалипсиса чудесно написали, помню: "Он обводит небо и горы взглядом влажным, как водоем. Неужели и этот город удивительный - отдаем?"

У Мпольского в глазах вспыхнули бледно-голубые волчьи огоньки. Иннокентию показалось: торжествует. Может быть, так оно и было. Кажется, он хотел поправить Никанорова, воздержался, Никаноров продолжал:

- У меня на Седанке оставалась семья, а в кармане было четыре иены. Половину из них я пропил на палубе "Фузон-Мару", с дипломатом Рагульским мы пили корейскую водку, прячась под палубным трапом от морской непогоды. Куда нес нас японский пароход? В никуда. Где я и имею честь пребывать поныне. А та клоака, где мы с вами, Мпольский, имели счастье барахтаться? Во Владивостоке, столь любезном нашему сердцу? Вы помните те лица, те типажи? Вы помните есаула Бочкарева с его очаровательной улыбкой? Он ошивался в Морском штабе, где сидело правительство братьев Меркуловых, выбил какие-то полномочия, умчался с ними на Север и стал самым бесстыжим, самым лютым образом обирать бедных туземцев. Они платили ему ясак несметными пудами пушнины. Пушнину он гнал американцам, а для своей жены приобрел серебряный экипаж, обитый внутри драгоценными мехами, и при этом ни копейки не сдавал в казну той демократической республики, которая снабдила его теми самыми полномочиями. Гуляй, рванина, царица Екатерина еще в 1762 году уничтожила монополию казны в торговле мехами! Между прочим, это именно он, будучи своим человеком у японцев, сжег в паровозной топке студента-политехника Лазо.

Иннокентий вздрогнул. Он вспомнил: утром ему надо вести отряд пионеров по следам партизанской славы, а именно - к землянке Лазо. Там партизанский вожак, этот красивый молдаванин, скрывался от японцев и каппелевцев. Навестить землянку Лазо во главе пионерского отряда Иннокентию поручил крайком ВЛКСМ взамен инициативы Иннокентия, связанной с очередным турне по Приморью: Иннокентий в качестве вступления к декламации своих стихов подготовил доклад на тему "Хунхузничество как разновидность казачества". Крайком не поддержал замысла Иннокентия, а жаль. В научном плане тема Иннокентия открывала совершенно новые горизонты. В крайкоме сказали: бери пионеров и дуй до горы.

Иннокентий вывел из пригородной электрички ораву ребятни на станции Седанка. Вот он, солнечно-пасмурно печальный рай его детства. Остров Коврижка, полуостров Де Фриз напротив, укромная козья бухта. Иннокентий шел скорым шагом, сзади него пошумливал его пионерский хвост. Ребятишки не мешали Иннокентию, он думал о своем. Он понимал, что встреча у Байкова была прощальной для всех ее участников. Мпольский, весь вечер элегически молчаливый, вставал в глазах Иннокентия, и вставал в прямом смысле, потому что он уходил вдаль, туда, где его ждали узилище гродековской пересылки, каменный пол и кончина на том полу. Бред хабаровского сексота - совсем не секретного - о шпионаже в пользу Японии можно списать на общий бред эпохи.

Оглянувшись на хвост, Иннокентий строго прикрикнул:

- Ребята! Не рассыпайтесь, идите за мной гуськом след в след.

В ушах стоял раскатистый бас Никанорова. Сам Никаноров, огромный Никаноров, предельно уменьшаясь, отражался в перламутре тигриного когтя. Создавалось ощущение, что говорит талисман. Это было больше, чем голос Истории. Слышался глагол Бытия. С трудом и постепенно Иннокентий стал догадываться о сущности своей предстоящей судьбы. О задаче услышать звук, идущий от поворотов Колеса Миров. Никаноров потому и восторгался Китаем, что пока властолюбцы во время революции яростно взаимоуничтожаются, сам Китай живет по многотысячелетней инерции самоспасительного уклада. Пекинский Запретный город, сверстник нашего Кремля, произведен исключительно китайскими руками, китайским духом - ничего привозного. В отличие от Кремля или Царского Села, привнесенных извне. Никаноров упирал на почву.

Бас Никанорова смолк - Иннокентий достиг цели. Вот они, сопка, распадок и та землянка. Небольшое отверстие входа кто-то завалил большим, многолетним слоем листвы, кленовой по преимуществу. Иннокентий нагнулся, разгребая лиственную пробку. Пионеры притихли. Вход открылся, и Иннокентий ступил в черное зияние. Спертый запах чуть не опрокинул его. Он устоял и зажег спичку.

Перед ним белел целокупный лежачий скелет гигантского медведя.

Ван жил в пещере на берегу Японского моря. Из углубления в отвесной скале, где он обитал, ему был виден весь берег. Слева от пещеры Вана вел тихую жизнь корейский поселок, кормящийся морем: кунгасы возвращались к берегу, переполненные рыбой. Справа стояли две высокие гранитные скалы, увитые понизу громкой бахромой белопенного прибоя.

Это было устье Тетюхе, Реки Злых Кабанов. Место суровое. Неподалеку в горах, в долине Серебряной Скалы, залегало серебро. Люди гибли в его поисках и добыче. С двух высоких гранитных скал сбрасывали соперников. Человеческая свирепость передалась кабанам, на обрывистых тетюхинских берегах белели человеческие кости свидетельскими иероглифами кабаньих нападений.

Где-то далеко на Западе происходила великая человеческая катастрофа. Белые люди сражались с белыми людьми. Здесь, на Востоке, за белыми гребнями синего Японского моря глаза Вана различали схватку белых с желтыми. Он сидел в пещере, наперед зная, чем все это кончится для него. О себе он думал меньше всего. На самом склоне своих неисчислимых лет он все печальней всматривался в смутное лицо народа, из которого вышел. Он размышлял о своем громадном отечестве, превращенном в ристалище стихий. Еще недавно спящее, отечество Вана обзавелось бессонницей самоутверждения и кровопролития. Но та земля, на которой он так долго жил, Вану была ближе и дороже. Эта земля вступала в загадочные отношения с отечеством Вана, похожие на дружественные, и прошли те старые времена, когда русские посольства состояли из пьяных попов, и обе страны уже о многом догадывались относительно взаимных намерений, и государственная дружба росла как на дрожжах, но Ван знал цену государственному лукавству.

Войны затихли на Западе и на Востоке. Одноногий японец в золоте погон, стуча протезом по крейсерской палубе, расписался в сдаче своей державы на милость победителей. Ворон, священная птица микадо, простонал над Токийским проливом. Тень, им отброшенная, коснулась пещеры Вана, и в наступившей мгновенной тьме Ван увидел, что на него надвигается неизбежность нового странствия, может быть, последнего.

Началось с корейского поселка. Его жителей за одну ночь как море языком слизнуло. Ван понял: переселение. Скоро дело дойдет до китайцев. У Вана уже не было выбора: побывав в удэгейцах, он вернулся в китайцы. Их отправляли в отечество. Держава, владевшая землей, на которой прижился Ван, приводила в порядок свое разворошенное хозяйство, прибирая к рукам занятые земли и изгоняя людей, ей не нужных. Ей были интересны земли и неинтересны люди.

Нинь чифан ли? Ел ли ты? Об этом Вана никто не спрашивал. Дух не ест. Он молчит, ему нечего сказать в ответ на беззастенчивость бытия. У Вана ничего не было, кроме пещеры и опыта бесконечной жизни. Еще он знал, что горные хребты за его спиной идут параллельно друг другу и морскому побережью, однако Ван сидит на конце отрога, упирающегося в море, и море грохочет перед ним напоминанием об их приблизительно одинаковом одиночестве. Продольная стена гранита, в крохотной трещине которой теплится жизнь Вана, отражается в утренней лазури моря, успокаивающегося внезапно, необъяснимо и ненадолго. Капризы моря были сходны с блужданием рек по долине, рядом с которой так долго жил Ван. Всю долину прорезывали старицы рек, поменявших русло. Реки не успевали прогреваться. В их верховьях не водилась никакая другая рыба, кроме форели. Там не было ни водяных цветков, ни водорослей одна голая галька. Вот почему в эти реки шла на нерест рыба неприхотливая горбуша и кета: она ничего не ест, держится на своих запасах, как дух Вана. Днем горбуша стоит неподвижно в глубоких тенистых местах реки, и ее так много, что дна не видно.

После первого таяния снегов до июня тайгу заселяют клещи. Напившись крови оленя или дикой козы, они чернеют на зелени растений подобно виноградным гроздьям. Вану это напоминало его соотечественников, облепивших тайгу вдоль и поперек. Он нес на себе грех народа. Грех рода человеческого. Он понимал: когда-нибудь это кончится. Кажется, такой час пробил. По центральной улице Хай-шень-вэя всю ночь с великим гулом шла колонна соотечественников Вана, которых сажали на грузовые пароходы, берущие курс на Китай.

Стояла весна. Белохвостый орлан влетел в пещеру Вана. Старик от неожиданности махнул рукой в его сторону и не успел опомниться, как уже летел над морем по инерции своего движения рукой. Он закрыл глаза, прощаясь с миром в последний раз. Однако окончательное прощание не состоялось. Он очнулся от забвения, продлившегося неведомый срок, в духоте глухого, тесного помещения без окон. Голоса роились вокруг. Малолетние липкие дети обвили его ноги. Белолицая девочка лет пяти в полутьме выразила ему великую радость от имени всей семьи, наконец-то отыскавшей дедушку, и Ван понял только одно: когда-то очень давно он ушел в рассеянности из дому, долго где-то пропадал, и совершенно случайно его отыскали дальние родственники на далеком тетюхинском побережье, лежащим в береговых камнях. Белолицая девочка - ее называли по-русски Таней - объяснила дедушке, что ему больше никуда не следует выходить, потому что все они - вся семья - разыскиваются властями для того, чтобы стать высланными из пределов той земли, где они родились. Надо набраться терпения и ждать. Таня видела в полутьме, переходящей во тьму, тот просвет, за которым лежит золотое пространство спасения.

Ван тоже видел его. Надо было продержаться недолго, лет десять. Власть смягчится, им дадут жить там, где они хотят. Так и вышло. Через десять лет после возвращения Вана времена потеплели, и семья, не выходившая никуда все это время, переехала в Косой переулок. Квартира оказалась не ахти какой, но большой. Ван попросил себе место в маленькой кладовке с окном, выходящим в переулок. Он круглые сутки сидел перед окном, немилосердно дымя трубкой. Пелена дыма застилала его старое лицо. Иннокентий так и не различил его черт.

Летим в Тетюхе!

Иннокентий держал в зубах командировочные удостоверения крайкома ВЛКСМ. Юрий, Игорек и Стас следом за Иннокентием вскочили в самолет местных авиалиний. Это была "Аннушка", Ан-10. Самолет пилотировала женщина. По имени Анна, как это ни странно. Таких совпадений не должно быть в природе, считал Иннокентий. Очевидная символика ни к чему хорошему не приводит. Она отвлекает от глубины предмета. Но Анна была прекрасна, высока и осаниста, носила туфли на шпильках и, садясь за штурвал, снимала их. Вид за бортом самолета впечатлял. Стояла золотая осень. Самолет углублялся во владения Сихотэ-Алиня. Горное многогрудье сияло древним китайским шелком, нетленным по существу. Снизу шел звук изюбровой трубы, становясь шумом мотора. Иннокентий вывернул шею, глядя в иллюминатор на родную землю, столь непрерывно разрастающуюся с каждым часом его существования. Жалкие крылышки самолета подрагивали, внушая ощущение их отсутствия, потому что на таких крыльях ничего не может и не должно летать. Жить опасно и потому прекрасно. Иннокентий любил осень, как поэт Пушкин. Но Пушкин никогда не видел осеннюю землю с неба.

Они приземлились. Их никто не встречал. Отправились пешком. Начиналась прямая работа Игорька. Именно Игорек в их группе состоял следопытом. Его чутье выводило их в любой глубинке, в любой неизвестной местности, в любом даже крупном, новом для них городе туда, куда надо. А куда им было надо? Прежде всего в гостиницу. Они шли горными тропами, поглядывая сверху на котловину поселка. Там кусками подмоченного рафинада тускловато мерцали всяческие строения. Длинной веткой тальника, брошенной на камни, поблескивала речка. По пути их следования все чаще пламенела рябина. Казалось, это рябина тайно поджигала тайгу, уже полыхавшую чуть севернее. Палы еще не тронули тетюхинских синих хвойных чащ. Только незнакомое золотоствольное дерево, по листве схожее с ореховым, сигнализировало о возможной опасности. Слышалось похрустывание валежника, напоминающее кабанье похрюкивание.

Они спустились в поселок. Вокруг не было ни души. Игорек принюхался и показал пальцем куда-то вправо.

Пошли туда. На двухэтажном каменном доме, давно не беленном, висела вывеска, означающая гостиницу. Вошли. Никого. Тишина. Легкий на ногу Иннокентий пробежался по этажам. Ковровые дорожки красного цвета глушили звук. Все двери на обоих этажах оказались запертыми. Иннокентий вернулся к друзьям, топчущимся у стеклянного окошка отсутствуюшего администратора. Куда идти? Вопрос к Игорьку. В люкс.

Они поднялись на второй этаж, Игорек подвел их к непонумерованной двери и плечом нажал на дверь. Они попали внутрь двухкомнатного помещения. В первой комнате наибольшую ценность представлял телевизор "Рекорд", во второй - необъятное семиспальное ложе под покрывалом тигровой раскраски. Игорек тут же хлопнулся на постель, припав пальцами к подушке. Юрий включил телевизор, экран на мгновение поголубел и тотчас стал бездонно черным, не издавая ни звука.

Анна! Куда ты нас завезла? Ситуация складывалась непростая. Нашелся Юрий. Он сказал:

- В райком! И прекрати доить подушку, старик...

Стас, седьмой раз вызванный друзьями из Петербурга, взмолился:

- Ребята, можно остаться тут?

- Ни в коем разе! - Юрий захватил власть в свои руки. - Веди, Сусанин! - скомандовал он Игорьку.

Три райкомовских этажа смотрели на пришельцев пустыми глазами. Иннокентий потянул на себя тяжелую дверь на пружине, взявшись за белую оловянную ручку. Он вспомнил: в сих горных местах много олова, а одна из скал называется Серебряной, потому что и серебра здесь хоть отбавляй. Да и цинк далеко не весь выбран Бринером. Дверь не особенно сопротивлялась, чуть скрипнула и впустила гостей. На первом этаже, в коридоре направо, размещалась редакция районной газеты. Двери стояли нараспашку, но человеком там не пахло. Пошли налево - к комсомольцам, в их райком. То же самое.

- Что ж, - поразмыслив, сказал Юрий, - идем в партию.

- Я останусь тут! - решительно отрезал Стас, по черно-белым шахматным клеткам мраморного пола отойдя на позицию в углу фойе. Юрий пожал плечами: как хочешь. Райком партии занимал два остальных этажа. Возможно, там сидела еще и советская власть, но Иннокентию было все равно, как все равно было бюсту Ильича, взиравшему на них с первой площадки межэтажья. Ильича поставили на деревянный постамент, обитый кумачом. Он был бел, непроницаемо глубокомыслен и смахивал на старого гольда.

Они прошлись по всем кабинетам, совершенно необитаемым. Странный день открытых дверей! Где люди? Ау! Они спустились по широкой лестнице, и флотский человек Игорек громко звенел подковками своих черных форменных ботинок по круглым и тонким прутьям из меди, поперек каждой ступеньки придерживающим оползающую ткань красных ковровых дорожек. В фойе стоял бледный Стас. Завидя друзей, он указательным пальцем правой дрожащей руки направил их глаза в сторону ленинского бюста. Ильича не было. На его кумачовом постаменте, сверкая белыми кинжальными бивнями, ослепительно чернел натуральный дикий кабан. Похоже, он готовился к прыжку.

Они выскочили наружу. Мертвый поселок звенел от собственной тишины. Звенели подковки, звенела речка, звенел страх неведения: что происходит? На бегу Иннокентий обратил внимание на фараоновы пирамиды терриконов, там и сям высящихся на террасах гор, окружающих долину. Куда бежать? В гостиницу.

Секач гнался за ними. Он не хрюкал, не рычал, не ревел, не гремел. Он только постукивал копытами по асфальту тротуара, оставляя тотчас образующиеся трещины. В одной из них он увяз, взвизгнул, вырвал ногу, оставив кусок шерсти на сером асфальте, и продолжил погоню. У поселкового парка он притормозил. Там бродила по солнышку самка, восемь сосков которой походили на перевернутые вулканчики. Восемь черных полосатых поросят, как некий диковинный вид четвероногих арбузов, перекатывались по зеленому бархату травы, не выгоревшей в тени золотоствольных деревьев с ореховой листвой. Да, это был орех. Маньчжурский орех. Иннокентий вспомнил. Он видел его на берегу Сунгари. Пятачки поросят влажно зеленели ореховой кожурой. Отчего же, узнав ореховый лист, Иннокентий не заметил ореховых плодов? Вечные нелады с флорой-фауной. Природа не давалась его глазу.

Что было надо кабану? Зачем он бежал за бедными поэтами, попавшими в мертвый поселок, как кур во щи? Почему поселок пустовал? Неужели его жители, все до единого, погрузились в стволы шахт? Или они, как жители Петропавловска-на-Камчатке в 1855 году, разом переселились в другое место? Кто скажет?

Винтовочный выстрел вмешался в мысли Иннокентия, несколько выпрямив их. В дверях гостиницы стоял старый гольд, опуская к ноге берданку. На нем были берестяной колпак, кожаный передник и кожаные улы. Поэты оглянулись. В двух шагах от них в луже крови лежал их преследователь. Гольд отставил берданку к стене здания. Дымясь дулом, ружье соприкоснулось с рамой портрета, только что снятого гольдом - ему кто-то велел это сделать - со стены гостиничного холла. Круглое, как блин, лицо Хрущева улыбалось. Октябрь уж наступил. Уж дней шестнадцать, как наступил октябрь 1964-го. Оказывается, пока поэты были в небесах, на земле происходили исторические события.

В поселке мгновенно появилось население. Улицы заполнились народом. Поот-крывались окна домов. Стасу улыбнулась дородная девушка, поправляя на золотоволосой голове прическу "бабетта". На миг золотисто блеснула ее душная подмышка. Заполняя гостиничную квитанцию на администраторской стойке, Иннокентий слышал гул - в четырех кварталах от гостиницы по райкомовским коридорам двигались человеческие потоки. Стучали редакционные пишмашинки.

- Очухались! - сказал Юрий. Он взглянул на белый квадрат, оставленный на пестрых обоях стены только что снятым портретом, и задумчиво произнес: Надолго ли?

Гольд, неся ружье на лямке через плечо дулом книзу, уходил в горы. Из труб металлургического комбината пошел черный дым. Навстречу ему из-за гор плыл рваный дым горно-обогатительного комбината. Руду добывали, обогащали, делали концентрат, и он был содержательней природной руды. В нескольких километрах от поселка клокотало синее море. Взрывающийся прибой полоскался в подножии двух высоких скал по имени Два брата. Две сирые юные тени стояли на их острых вершинах. Это были партизаны, некогда расстрелянные там интервентами и сброшенные в синюю пучину. Над поселком пролетела "Аннушка". Летчица помахала рукой Иннокентию. Сам по себе заработал "Рекорд" и сам по себе выключился, ничего толком не показав и не сказав.

Иннокентий сел за журнальный столик в номере люкс. Он сочинял балладу о двух братьях. Посторонние шумы исчезли. Друзья отсыпались на семиспальной кровати. Сочинив балладу, он вдруг понял, что эту балладу он уже сочинил двумя годами раньше. Тогда ему было двадцать лет, и он рыдал в трагическом восторге, когда его перо выводило: "Не расстрелять Революцию!"

Слезы и сейчас навернулись на глаза. Сквозь моросящую пелену времени он увидел лицо цвета жасмина. Бабушка плакала ему в ответ, сидя в палисаднике у своего дома на австралийском побережье Тихого океана. Ей не нравился город Брисбен, в котором она оказалась. Шум прихарбинского шу-хая, лесного моря, приходил из-за гребней океанского грохота. Ария царя Бориса подымалась до звезд и, падая, разбивалась о прибрежные камни, вызывая острую боль в сердце, потому что оперный супруг через ее "не хочу" увез в Россию своего черноглазого пасынка Аполлона и сердце матери металось в неведении относительно единственного отпрыска. Она гладила ручного кенгуру, тоскуя по пыльным бурям, потрясавшим Харбин. Ей снилась райская птица фазан, отъедавшаяся на бобовых полях за Сунгари. Иной раз грохот океана словно возвещал начало ежеосенней охоты на фазанов и уток, и это было опять страшновато, как и тогда, в Харбине. Бабушка уходила в себя, а ее легкая тень бродила в далеких зарослях аралии с острыми шипами и дикого винограда с черными кистями ягод.

Когда в августе 45-го года в Харбин вошла Красная армия, умные люди стали разбегаться кто куда, а бабушка никуда не хотела. Она всерьез встревожилась лишь тогда, когда арестовали Мпольского. Но даже этого ей было мало. Ей казалось - пронесет. Она верила в свою звезду. Примером ей служила учительница кройки, шитья и вышивания Матильда Марковна Миллер. Вот уж кто никуда не собирался. Сухопарая Матильда сидела в полуподвальной комнатушке, вся в чемоданах, картонках и коробках, и вылезала на свет Божий лишь затем, чтобы ради прокорма продать что-нибудь из вещей. Она складировала у себя настоящие брюссельские кружева, скунсовые шкурки с пломбами и рисунки для вышивания. Бабушка забегала к ней за укреплением души, и они долго заговаривали друг дружку, и Матильда с нежными всхлипами говорила о своем 1-м Харбинском русском реальном училище, где ученики носили черные гимнастерки с высоким воротником, на конце которого пришит белый кантик, черные брюки, черные фуражки с зеленым околышем и медным значком училища, и ремень на них был широкий, с большой медной пряжкой, а девочкам не разрешалось красить ногти и губы и делать пышные прически, и перед началом занятий происходила общая молитва, а из угла актовой залы светилась икона Николая Чудотворца Мирликийского, и вот это все поминала Матильда, пока из Москвы не прилетел хлопок выстрела, уничтожившего атамана Семенова - вообще говоря, его повесили, но испуганным женщинам все мерещились расстрелы, - и вот тогда они тронулись с места.

Ласковый кенгуру покусывал бабушкину руку. Руку Иннокентия покалывала незримым клювом журавлиха будущих времен. В Харбине его принимали за человека из будущего, и напрасно, потому что Иннокентий не очень-то верил в наличие будущего. Пребывая в постоянно настоящем времени, он лишь условно подразделял его на общепринятые три части. Китайцы, например, считают, что в сутках шесть времен, и хорошо, пусть так. Удэгейцы временем мерят расстояние: день пути, семь дней пути, и не есть ли это корень теории относительности? Практика относительности.

Все едино, особенно время, если оно есть.

Отбросив дважды сочиненную балладу, Иннокентий стал строчить свои

позднейшие записки.

"Я посетил матушку в 84-м. Шел сентябрь. Ловя матушкин взор, уже отсутствующий, я знал, что скоро мне придется вернуться сюда же: на похороны. Она уходила. Батя лежал в параличе после инсульта. Он мешал ей уйти окончательно. Я листал семейный альбом с фотографиями, одно фото меня остановило минут на пять: я не мог понять, кто там запечатлен. Два лица, одно из них принадлежит бате. Чье второе? Очень знакомое и вроде бабье: круглое, кривоносое, в обрамлении пышных белых волос. Что за тетка?

О Господи! Это же пан Пашинский. Я начисто забыл об этом персонаже моего детства. Кто он был? Почему пасся у нас дома, вроде бы замещая батю? Они так доверяли другу другу? Крепкая мужская морская дружба? Я оперирую легендами, и мне нетрудно поверить еще и в эту. Я поинтересовался у бати: где Людвиг? что с паном Пашинским? У бати было плохо с речью, и о настоящем дяди Славы я ничего не узнал, потому что не понял слов, туго выходящих из батиного перекошенного рта. Однако совершенно внятной оказалась информация, повергшая меня в шок.

Оказывается, во время войны пан Пашинский служил в полицаях. Родная житомирская деревня трепетала пред молодым красавцем с буйной шевелюрой черных волос.

Батю мобилизовали в начале войны, он попал на Дальний Восток и через Хинган вошел в Маньчжурию. После войны осел на Сахалине, стал морячить и неожиданно для себя встретился с дорогим земляком. Таким образом, дружба этих людей держалась на тайном знании бати. Абсолютное благородство пана Пашинского в отношениях с нашей семьей, в частности, с моей матушкой, было плодом батиного знания. "Меня не раз спасал, защищал и просвещал полицай. Каково?"

Иннокентий поставил знак вопроса, свой любимый знак, захлопнул блокнот и отложил его в сторону, на дальний край столика вместе с шариковой ручкой. Подойдя к окну, он увидел на тротуаре пятно крови, засохшей в форме бегущего кабана. Иннокентий вернулся к столику, придвинул блокнот к себе и записал: "Тетюхе в переводе с китайского означает Река Злых Кабанов, или, по-другому, Долина Дикого Кабана".

В густонаселенном поселке Тетюхе, который потом в процессе борьбы с топони-мической китайщиной переименуют в Дальнегорск, наступал вечер. На готической горе напротив гостиничного окна, на ее стрельчатой вершине, образовалась большая лучистая звезда. Пробуждаясь от вредной предвечерней спячки, на своем общем ложе завозились друзья. Надо сходить за бутылкой, подумал Иннокентий.

Выпьем за смену эпох.

Москва-Анапа-Толстопальцево

1 мая - 2 августа 1999

1 Бохай.