Несколько лет назад я путешествовал по Тихому океану, следуя по пути мятежного корабля «Баунти» к далекому острову Питкэрн, где и поныне живут потомки Флетчера Кристиана и других бунтовщиков и их полинезийских жен. Лейтенанта Вильяма Блая и 18 моряков, оставшихся верными долгу, которые сами захотели или по каким-то причинам были вынуждены присоединиться к своему командиру, посадили в баркас, и на этом утлом судне опытному мореплавателю Блаю удалось преодолеть расстояние в 4000 морских миль по океану от острова Тофоа в архипелаге Тонга вдоль внутренней (западной) стороны в ту пору неизвестного Большого Барьерного рифа через Торресов пролив и Арафурское море. Они добрались до голландской фактории на острове Тимор, аванпоста цивилизации, 28 апреля 1789 года.

После пребывания на острове Питкэрн я повторил маршрут Блая по воде и по воздуху. Вместе с австралийским ботаником Ричардом Девенпортом мы проехали от Куктау-на до маленького острова в пределах массивного Барьерного рифа, где Блай и его спутники впервые увидели землю.

Это был прекрасный январский день в разгар лета Южного полушария. Глядя вниз из окна вертолета, мы оба, я и Девенпорт, ощутили, насколько велик крупнейший риф нашей планеты. Он простирается почти на 3000 километров от субтропического острова Фрейзер на юге до тропических островов в Торресовом проливе на севере, что соответствует кратчайшему расстоянию от Копенгагена до Гибралтара, однако, кроме того, риф извивается как змея, что делает его еще длиннее. Местами, как, например, у мыса Мелвилл на полуострове Кейп-Йорк, риф подступает так близко к берегу материка, что можно слышать, как отдается гул набегающих волн в чаще влажного тропического леса, но зато в других местах риф далеко отстоит от материка, например, у мыса Таунсэнд на 400 километров. В этом месте встречаются также группы других рифов, что оправдывает данное ему название — «кладбище судов». На небольшом вертолете мы подлетаем к двум рифам и проходим над ними во время отлива на высоте нескольких метров. Зеленые и красные голотурии — морские огурцы — как раз в это время высовывают верхние части тел над водной поверхностью, а бурые кружева водорослей расстилаются пучками. Сверху все это похоже на гигантский персидский ковер, зачем-то погруженный в воду. «Одно плохо: на этом ковре можно спать только до обеда», — усмехается Девенпорт и указывает вниз на красочную неразбериху. Теперь я тоже замечаю тысячи сероватых, иногда почти совсем белесых объектов, которые проглядывают среди морских огурцов, водорослей и морских звезд. Это — кораллы с еще живущими небольшими особями, окруженными миллиардами их отмерших сородичей. Одни из них похожи на наконечники стрел, другие напоминают зубы акул, третьи — сталактиты, которые, словно миниатюрные минареты, пробиваются сквозь пелену водорослей.

Машина снова взмывает ввысь, в бесконечную, пронизанную солнечным светом голубизну небес. Далеко внизу под нами виден тот проход в рифе, сквозь который Блай и его спутники на баркасе вошли в спокойные воды. Сверху риф похож на жемчужное колье огромных размеров; его овал в длину превышает пятьдесят километров; мористый край отмечен сотнями белых точек и столбиков: этот прибой у коралловых островов виден с высоты нашего вертолета. Жемчужное колье наброшено на светло-голубой бархатный полог моря. Пилот снова направляет машину вниз, и на мгновение жемчужная цепь превращается в лунный кратер, а там внизу среди огромной массы крохотных окаменевших животных от зоны прибоя поднимается дымка водяного пара, которая колышется, словно жертвенный костер в индийском храме, над полосой белого песка, который теперь показался со стороны рифа, обращенной к лагуне.

Пилот готовится к посадке на твердый песчаный грунт поблизости от острова Ресторейшн. Мы раскачиваемся над банкой на высоте нескольких метров, снова взмываем вверх, разворачиваемся и летим обратно. Пилот мгновенно ориентируется в обстановке. Он показывает жестами нам, что песок достаточно уплотнен, чтобы вертолет мог снова подняться в воздух. В третий раз он пролетает на небольшой высоте над маленьким песчаным островом и касается земли; некоторое время колеса продолжают вращаться, выбивая плотный песок, и наконец мотор останавливается. В тот же миг несущий винт тоже поворачивается в последний раз, и этот звук гулко отдается в наших барабанных перепонках. Потом оглушительный грохот обрушивается на нас, так как риф находится совсем близко — всего лишь в нескольких сотнях метров. Здесь он состоит из двух высоких скал, напоминающих корни сломанных зубов во рту. Чуть подальше возвышаются остатки еще одного гигантского коренного зуба, окаймленные белой полосой прибоя, и затем, насколько хватает глаз, тянется низкий край кораллового рифа. На привезенной с собой резиновой надувной лодке мы осторожно гребем к острову Ресторейшн, где джунгли подступают почти к самому берегу.

Девенпорт срывает со стебля несколько продолговатых листьев и протягивает их мне. «Знаешь, что это такое? — спрашивает он. — Это листья сарсапарильи. Если бы Блаю и его спутникам было известно это растение, они бы меньше страдали от жажды, причем даже самые слабые из моряков сохранили бы свои силы и не были бы так вымотаны тропическими болезнями в Голландской Ост-Индии».

Это было мое первое знакомство с листьями кустарника сарсапарильи, или «сладкого чая», как его называли раньше. У человека, пожевавшего их, возникает ощущение насыщения, позволяющее длительное время обходиться без воды и пищи. В этом отношении есть сходство с листьями растения кока, которые жуют индейцы, живущие в Андах. Вечером в нашем лагере, устроенном на берегу, Девенпорт сварил пригоршню этих листьев, и мы пьем красно-бурую сладковатую жидкость как чай. Этот прекрасный вечер сменяется спокойной ночью, когда стихает шум прибоя (во время отлива) и шелест ветра в свисающих кронах пальм создает умиротворенность в душе.

В ту ночь у костра на острове в Большом Барьерном рифе образ Мэри Брайент вошел в мою жизнь.

Ричард Девенпорт рассказывает, что благодаря этим листьям «сладкого чая» осуществилось одно из самых рискованных предприятий в истории мореплавания. «Я имею в виду не Блая и его спутников, — говорит он. — Их плавание, конечно, было незаурядным, но ведь в конце концов на баркасе были компас и секстант, Блая считали одним из лучших капитанов того времени, а все его спутники были опытными моряками. Нет, я думаю о молодой женщине из Ботани-Бея, о Мэри Брайент, о ее двух маленьких детях и восьми других беглецах из страшной каторжной колонии, которые на небольшом баркасе бороздили эти воды среди островов и рифов через три года после плавания Блая. Правда, один из них, по слухам, раньше был пиратом в Вест-Индии и, и, возможно, умел пользоваться квадрантом, но все же их предприятие кажется фантастически смелым. Они тоже добрались до Купанга на острове Тимор после того, как на них нападали австралийские аборигены, их преследовали каннибалы на каноэ, их уносило далеко в океан. Там они сбились с пути и израсходовали весь провиант. Но они выжили благодаря собранным Мэри листьям сарсапарильи». Девенпорт закурил трубку и помешал угли костра. «Может быть, им помогло преодолеть все испытания совсем другое, — добавляет он. — Они хотели быть свободными. Эти люди выросли в обществе, где быть бедным само по себе преступление, и жили в обстановке сословных предрассудков, которые нам теперь трудно понять. Они были осуждены на смертную казнь, которая была заменена пожизненной ссылкой, за ничтожные проступки, например за кражу дюжины шелковых носовых платков, контрабандный провоз двух бочек вина без уплаты налога на таможне или угон овцы. К сожалению, мы так мало знаем о замыслах этих людей, а о Мэри и ее спутниках по баркасу известно лишь, что они наверняка добрались до Купанга. Мне кажется, что их судьба гораздо более интересна, чем участь чванливого и склонного к интригам лейтенанта Блая. И их плавание, наверное, гораздо более героическое, чем плавание Блая, поскольку эти простые люди совершили морской поход, который не всякий опытный моряк рискнет предпринять, даже напрягая все силы. Кто же они были такие и как им удалось в открытой шлюпке проплыть более 4000 морских миль? Говорят, что у них возник своеобразный ритуал, который быстро вошел в обычай. Когда им становилось особенно плохо, один из них спрашивал: «Где же рай? Я не вижу его». А другой отвечал: «Мы обязательно его найдем. Только держитесь»».

Где-то здесь на этом берегу или совсем рядом Мэри Брайент и ее товарищи устраивали лагерь. Рассказ Девенпорта о беглецах из Ботани-Бея почему-то произвел на меня неизгладимое впечатление. Может быть, этому способствовала и вся окружающая обстановка. Впервые осенью того же 1981 года я смог проверить исторические факты. Занимаясь в библиотеке имени Митчелла в Сиднее в связи с работой над книгой «Король острова», посвященной пребыванию датчанина Йоргена Юргенсена на каторге на Тасмании, я имел возможность просмотреть большую выборку иллюстративного материала, посвященного тому историческому периоду, когда Австралия была английской колонией, в которую ссылали каторжников. Библиотекарь выкладывал пакеты разных бумаг на стол, и, когда я открыл один из них, там оказался засушенный лист сарсапарильи. «Это недоразумение, — извинился библиотекарь, — это относится к совсем другому побегу с каторги».

Так я снова напал на след беглецов из Ботани-Бея и с тех пор стал заниматься этим делом, как детективной историей. Я хотел больше узнать о Мэри Брайент и ее товарищах прежде, чем все это обратится в пыль и забудется. Работа захватила меня. Лист «дикого сладкого чая» снова навел меня на след каторжников, бежавших на баркасе из Ботани-Бея.

Дружелюбный библиотекарь сообщил мне, что лист сарсапарильи был прислан в библиотеку имени Митчелла профессором Ф.А. Поттлом, который, разбирая архив покойного шотландского литератора Джеймса Босвела, обнаружил этот лист в одной из книг. Рядом лежала записка, которая подтверждала, что этот замечательный шотландец спас Мэри Брайент от виселицы и в знак благодарности она подарила ему эту единственную реликвию, сохранившуюся от страшного путешествия по неведомым морям. Поттл считал, что лист «чая» должен храниться на родине, в Сиднее, а не в Оксфорде, и таким образом он нашел пристанище среди старинных документов эпохи каторжной колонии в Австралии.

Как уже упоминалось выше, у меня появилось стремление к поискам: я хотел знать все, что известно о Мэри Брайент и ее товарищах по побегу. С этой целью я снова прилетел в Австралию и в библиотеке имени Митчелла погрузился в чтение старых судебных протоколов эпохи «первой флотилии». Позднее в британских архивах я получил копию списка узников тюрьмы Ньюгейт. Таким же путем мне удалось обнаружить копию дневника, который вел один из беглецов, ирландец Джеймс Мартин, во время побега. Первоначальный текст дневника был утерян, однако, когда Мартин в качестве узника был водворен в Ньюгейт, он подготовил там рукопись под названием «Меморандум важнейших событий во время побега». С этим меморандумом, а также двумя газетными статьями (1792 года) я смог ознакомиться и на этой основе написал заключительные разделы книги, после того как посетил местности, где разворачивались основные события. Повествование о Мэри Брайент и ее побеге, разумеется, не могло быть создано без великодушной поддержки, оказанной мне сотрудниками архивов Нового Южного Уэльса и библиотеки имени Митчелла. Пользуясь случаем, я благодарю их за неизменную предупредительность и большую помощь.