1

Когда мы взобрались на лошадей и направились по тропе, ведущей нашу маленькую экспедицию в глубь острова Вити-Леву, Куми, едущий позади меня, указал на пальму, что росла на вершине холма, покрытого щетинистой травой.

— Посмотри, вон там фиджийская крепость, — кричит он. — С этой высоты один человек шесть месяцев защищался от врагов.

Крепость? Я не сразу понимаю, что он имеет в виду. Куми натягивает поводья и кричит лошади «бу-ух», что означает команду остановиться. Мы спешиваемся и пробираемся сквозь траву.

— Ты не очень разберешься в жизни здесь, на Вити-Леву, если не постигнешь важнейшее из наших жизненных правил… Оно имело значение вплоть до нашего временя, — говорит Куми.

— В чем же его смысл?

— Стараться не угодить в земляную печь, а потому всегда находиться неподалеку от кокосовой пальмы, на которой при необходимости можно укрыться.

Я устремляю взгляд на пальму. Слегка раскачиваясь, она тянется на 20–25 метров ввысь; на ее верхушке большими связками висят орехи. Одни из них зеленые, это незрелые орехи, другие — коричневые, с такой твердой скорлупой, что я понимаю американских солдат, которые во время войны считали внезапно падающий кокосовый орех не меньшей опасностью, чем японскую засаду. Многие орехи весят семь-восемь килограммов и, падая с высоты 20–25 метров, легко пробивают череп взрослого человека. Я затрудняюсь сказать, сколько их на дереве, но, по мнению Куми, штук 400–500.

Под самой верхушкой пальмы — настоящие заросли из острых длинных веток и тонких волокон, напоминающих лен. Они свисают со стволов пальм, ветви которых, раскинувшись веером, дают тень и прохладу.

— Вплоть до того времени, когда к нам чуть больше ста лет назад пришло огнестрельное оружие, каждая высокая и крепкая кокосовая пальма считалась почти неприступной крепостью, — продолжает Куми. — Пальмы не только давали нам пищу и строительный материал для домов и каноэ, но и спасали жизнь тысячам фиджийцев. Наше племя давно бы вымерло, не будь у нас этих деревьев.

Каждая деревня была практически независимым государством. Дома строили за бамбуковыми зарослями, на труднодоступных вершинах. Жители отдельных поселений были сильнее других, и их воины постоянно нападали на соседей, убивали людей палицами, уводили с собой пленных, которых затем содержали в бамбуковых клетках, словно свиней. Со временем их убивали и съедали, а тех, кого не могли съесть, перевозили в другие места в качестве «длинных свиней».

Войны в те далекие времена затевались прежде всего как охота за человеческим мясом. Если победители сами не были в состоянии съесть всех пленников, они могли отвезти их в отдаленные поселки. Так вырастали деревни, где скупщики «длинных свиней» всегда могли рассчитывать на получение желанного товара. Важнейшими из них были Нандрау и Намбутаутау (Fig_11.jpg; Fig_12.jpg).

Расплачивались за мясо фиджийцы китовыми зубами, весьма редким платежным средством, — впрочем, не более необычным, чем павлиньи перья на Соломоновых островах и ракушки на островах Гилберта.

— Не будь у нас высоких кокосовых пальм, вряд ли сегодня осталось бы в живых много фиджийцев, — продолжает Куми свой рассказ. — У воинов в основном были только палицы. Некоторые, правда, брали с собой в походы рыбацкие копья, но дальнобойных копий, не говоря уже о луке и стрелах, тогда не существовало. Так что добраться до человека, который залез на высокое дерево, лишенное веток, было почти невозможно.

На макушке вон той пальмы более полугода просидел человек по имени Тамбуалева. Воины из Нандрау напали на его деревню Намбуясу, расположенную по другую сторону горы, что виднеется слева от нас, Тамбуалева был единственный, кому удалось спастись. Пальма снабжала его всем, что нужно для жизни. Свежее кокосовое молоко хорошо утоляло жажду; пища, хотя и одна и та же, не давала погибнуть с голоду. Никто не мог до него добраться, а если кто-либо из нападавших пытался залезть на дерево, Тамбуалева ничего не стоило прикончить его сверху.

Обычно же одну какую-нибудь кокосовую пальму не подвергали длительной осаде — после успешного завершения похода воины стремились побыстрее вернуться в деревню, чтобы продать пленных. К тому же нередко деревня, на которую нападали, объединялась с соседними племенами, и в любой момент можно было ожидать нападения с их стороны. Да и оборону собственной деревни было неразумно надолго ослаблять: ведь она тоже могла подвергнуться нападению, если соседи узнают, что воины отправились в далекий поход.

Что же касается Тамбуалева, сидевшего на макушке пальмы, то с ним дело обстояло по-другому. Воины нандрау хотели отомстить ему за то, что двумя годами ранее он выкрал из их деревни трех молодых девушек — те слишком далеко отошли от дома, и там их подкараулил Тамбуалева с товарищами. Девушек принесли в жертву на празднике луны в Намбуясе. Вот почему воины нандрау держали осаду пальмы неделю за неделей.

— А разве они не могли ее срубить?

— Это древними-то томагавками, да еще когда он бросал на них сверху огромные кокосовые орехи весом не менее восьми килограммов? Даже современная механическая пила вряд ли легко осилила бы такую пальму. Единственный способ свалить ее — вырыть вокруг глубокую канаву, чтобы лишить корни питания.

— Почему же нандрау этого не сделали?

— Они пытались, за что один воин поплатился жизнью — Тамбуалева кинул ему на голову кокосовый орех. Но не забывай, что, прежде чем пальма начнет сохнуть, пройдет много месяцев, пока она упадет.

Воины, осаждавшие дерево, всеми способами пытались заставить Тамбуалеву спуститься вниз. Они делали даже вид, будто снимают осаду. На самом же деле они прятались в зарослях, откуда могли отлично наблюдать за пальмой. Но и это не помогло. Тамбуалева оставался в своей неприступной крепости, а враги его были слишком нетерпеливы и недолго выдерживали засаду. Свыше полугода Тамбуалева просидел на дереве, а затем ему на помощь пришли люди из племени вайкумбукумбу, и он прожил еще много лет.

Тысячи фиджийцев укрывались в пальмах в минуту опасности, хотя вряд ли многие из них выдерживали столь длительную осаду, как Тамбуалева. Когда же европейские торговцы доставили на острова первые шомпольные ружья, убежища на деревьях, разумеется, потеряли свою ценность. Для фиджийцев началась новая эпоха, столь же отличная от прежней, как наш атомный век отличается от «веселых» 90-х годов прошлого столетия. Рассказывают, что, став первым обладателем четырех ружей, король Науливоу прежде всего отправил своих воинов к устью реки Насиви, где после одного из набегов на верхушках пальм укрывались люди. При помощи нового оружия он за короткое время согнал вниз всех, кто прятался на деревьях. Появление ружей означало подлинную революцию в ведении войн и в течение нескольких лет резко сократило численность населения острова Вити-Леву. Ну, а то, что не сумело сделать огнестрельное оружие, довершила эпидемия кори, которая менее чем за три месяца унесла 40 тысяч жизней — примерно треть всех жителей.

2

Мы не проехали верхом и нескольких часов, как я понял, почему Вити-Леву принадлежит к числу забытых островов Южных морей. Гористый ландшафт, джунгли по берегам бурных речек, глубокие ущелья и высокая колкая трава превратили остров в бездорожную глушь и помешали колонизации центральных его районов. И хотя вдоль побережья проложены приличные автомобильные дороги, соединяющие плантации сахарного тростника и банановые плантации с небольшим столичным городком Сува на восточной оконечности острова, весь этот тропический район площадью с датский остров Зеландия и шведскую провинцию Сконе, вместе взятые, теряется среди гор, рек, непроходимых лесов, зарослей мангра и кустарника.

Конечно, между отдельными населенными пунктами имеются тропы, но они были проложены в те далекие времена, когда островитяне главное внимание уделяли интересам обороны, а потому тропы тянутся по гребням высот, где местные жители могли заранее обнаружить приближение врага, и теперь эти узкие дороги петляют по зеленым склонам, обрываются у речных берегов, вместо того чтобы следовать вдоль них. К сожалению, я не могу похвастаться способностями в верховой езде. К тому же продолжается сезон дождей, затяжные ливни превратили тропу в стремительный горный поток. Токо по — так зовут мою лошадь — погружает тощие ноги в глубокие, полные воды ямы, спотыкается, и я то и дело скатываюсь в грязь, доставляя Куми немало веселых минут. Признаться, ему все происходящее кажется гораздо забавнее, чем мне. Он говорит, что я намалеван, как настоящий фиджийский воин времен его предков — в те дни, отправляясь в поход либо в гости в другую деревню, воины мазали лица грязью. Но когда мы приближаемся к первой деревне, Яву, он все же просит меня искупаться в речке.

— Когда мы уезжали из Тавуа, я видел у тебя в мешке красивую белую рубашку, — говорит он. — Не мог бы ты ее надеть… и еще галстук?

— Но зачем? Ты ведь сказал, что мы только проедем через деревню, чтобы успеть к ночи в Нандрау?

— Верно, но нам все равно придется выпить янггону. Запомни: нельзя миновать ни один дом или просто сторожку в лесу, не выпив с их обитателями янггону. На вождей и старейшин произведет хорошее впечатление, если ты будешь чистым и аккуратно одетым. Вождь Яву, наверное, уже видел нас, когда мы ехали наверху.

— В таком случае он успел заметить и мое испачканное грязью лицо и замызганную рубашку.

— Конечно, и поэтому он будет особенно доволен, если обнаружит, что ты помылся. Это усилит твою ману, так что искупайся и не осложняй мне жизнь.

Затем Куми заставляет меня надеть галстук, хотя температура — не менее 40 градусов в тени. Но его предусмотрительность и в самом деле усиливает мою ману — этим словом в данном случае можно передать тот почет, которым меня окружает незнакомый вождь. Я прибыл в дикий и неведомый мир, изнурительная поездка верхом на мокрой от пота спине Токо по петляющей горной тропе предоставила мне возможность увидеть такой мир, такой образ жизни, каких, я был б этом уверен, давно уже нет на нашей планете.

В хижине вождя Валне-ни-сонку, куда мы добрались с наступлением темноты, я увидел продолговатое возвышение из множества плетеных циновок, уложенных друг на друга и удерживаемых при помощи бамбуковых палок. Оно напоминало мне постель из сказки «Принцесса на горошине». На самом же деле это так называемая мокемоке — кровать, предназначенная для почетных гостей. По обе стороны от возвышения горит огонь. В большой хижине и без того нестерпимо жарко, огонь же вызывает у меня такое ощущение, словно я парюсь в турецкой бане.

Но и это бы еще можно было вытерпеть, если бы от меня не требовали активного участия в церемонии встречи. Мне доводилось слышать, что масоны, прежде чем их примут в ложу, проходят через ряд особых церемоний. Однако они не идут ни в какое сравнение с теми обрядами, через которые должен пройти европеец, попадающий в отдаленные деревни на острове Вити-Леву.

Я сижу, скрестив ноги, на мокемоке. Пот, струящийся по лбу, застилает глаза, и мне то и дело приходится протирать очки, чтобы хоть как-то рассмотреть, что происходит вокруг. Передо мной полукругом сидят 14 человек, среди них 83-летний вождь Майка Наколаули. Его отец, Насаунивалу, сварил миссионера Бейкера в земляной печи, что находится в каких-нибудь двадцати метрах от хижины, где происходит торжественная церемония. Говорят, будто и сам Майка в молодости любил полакомиться «длинными свиньями». Сейчас же он скорее напоминает респектабельного английского полковника в отставке.

Правда, этого нельзя оказать о его одеянии. Да и все остальные ничем от него не отличаются: на них нет ничего, кроме набедренных повязок и манжет из зеленых веток на ногах и руках, лица у них вымазаны черной грязью. Сын вождя, Илайса Роковиса Наколаули, по случаю сегодняшнего торжества продел сквозь носовой хрящ кабаний клык, а так как он и до этого был украшен как представитель племени большеголовых, то вид у него устрашающий. Но вообще-то Илайса — воплощение самой доброты; он немало гордится своей прической — курчавые волосы вздыблены сантиметров на десять вверх, они свисают во все стороны, отчего голова кажется похожей на губку.

Слева от меня на большой циновке на полу расположился Куми вместе с двумя проводниками, Набуреэ и Филимони. Последний — человек не без влияния, весьма уважаемый в Нандрау, куда он раз в году приводит местного полицейского. Сейчас он будет выступать в роли нашего представителя.

— Не нервничай, сохраняй спокойствие, — шепчет Куми, а у самого голос дрожит от возбуждения.

— С какой стати я должен нервничать?

— Я тебе шепну, что ты должен делать.

Вопреки собственным словам, я испытываю некоторое смущение при виде того, как четыре человека волоком тащат огромную деревянную чашу, не меньше метра в диаметре. Это так называемый таноа из дерева веси, священный сосуд, в котором варят янггону. С одной стороны сосуда лежит веревка из плетеных лиан, на конце ее — большая раковина. Церемониймейстер кладет веревку так, что она направлена прямо на меня. В этот же момент мужчины начинают бормотать, невнятное бормотание перерастает в зловещий гул. Я растерянно смотрю на Куми: быть может, я сделал что-нибудь не так? Но он успокаивающе кивает головой. Все идет как положено.

Мне отлично известна история таноа, ее рассказывал проводник Филимони. Он особо подчеркнул, что если люди племени нандрау вынесут этот сосуд, значит, мне будет оказан такой же сердечный прием, как и миссионеру Бейкеру.

— Но ведь они его убили?!

— Это случилось два дня спустя, и то лишь потому, что он нарушил заповедь племени. Он привез Насаунивалу в подарок гребень, но тот явно не умел им пользоваться. А Бейкер к тому же оказался настолько глуп, что вытащил гребень из пышной прически вождя, пытаясь показать ему, как европейцы расчесывают волосы. Это было самое большое оскорбление, какое только можно себе вообразить, и Насаунивалу тотчас послал гонца в соседнюю деревню Намбутаутау с приказом убить Бейкера там.

— А почему не здесь, в Нандрау?

— Если ты выпил с человеком янгголу, он уже не вправе тебя убить. Он может позднее полакомиться твоим мясом, но сам лишить тебя жизни не смеет.

Я вспоминаю рассказ Филимони, слушая, как бормотание мужчин перерастает чуть ли не в гневные выкрики, между тем как глаза мои за запотевшими стеклами очков прыгают с пышной шевелюры сына вождя на старую чашу, служившую этому племени столько лет.

— На что они так сердятся?

— А, этого требует обычай. Не обращай внимания. Они кричат на варщика янггоны, чтобы он поторапливался.

Вскоре появляется молодой человек. В руках у него корни янггоны, растения из семейства перца Piper methysticum. Он начинает отбивать серые, в клубеньках корни длиной около полуметра о большой плоский камень, а затем принимается их мять. После этих процедур они становятся похожи на длинные тонкие мочала, какими у нас обычно пользуются торговцы цветами. Связав тонкие полоски в пучки, он кладет их в чашу, заливает небольшим количеством воды и начинает разминать Время от времени он вынимает корни, чтобы все могли их видеть, и кладет обратно, продолжая мять.

Всякий раз, как корни появляются над краем чаши, пять человек, сидящих сзади, хлопают в ладоши; в остальное время они заняты меке — слагают песню, добавляя в нее все новые слова по мере того, как в котле начинается брожение. Куми старается мне переводить, но не всегда успевает, так как один из исполнителей то и дело ползает на четвереньках по циновке от хора к Куми, чтобы пополнить меке сведениями о незнакомом белом вожде.

В переводе песня звучит примерно так:

— О-о-о… мы с радостью поем о незнакомом вожде… о-о-о… в запотевших очках… о нем, который приехал из далекой страны Ден (наверняка Дания)… О-о-о… мы надеемся, что ему больше понравится янггона, которую мы варим для него, чем… о-о-о…ные комарики, которые, как и мы, стараются с ним познакомиться (в это время я тщетно пытаюсь отогнать от лица полчища комаров). Мы знаем, что его мана..-о-о-о… велика… мы хотим сделать ему подарок…

— Похлопай в ладоши шесть раз, — кричит Куми, стараясь заглушить шум. Певцы смолкают, прежде чем я кончаю хлопать.

— О-о-о… великий вождь не принес с собой попопопо?.. О-о-о… мы могли бы еще лучше оценить его силу и его ману… о-о-о…

— Что такое попопопо? — спрашиваю я Куми.

— Оргáн, который можно принести в мешке.

К сожалению, я должен огорчить островитян. У меня для них много подарков: ножи, платки, две цветные фотографии королевы Елизаветы, но прихватить с собой переносный оргáн мне не подсказала самая буйная фантазия. Куми полагает, что его можно купить за 5–6 фунтов, и так как мне хочется сохранить со своими хозяевами самые добрые отношения, то я прошу его узнать, не могу ли я вручить эти деньги Филимони, чтобы он захватил оргáн с собой, когда в следующий раз приедет в деревню вместе с полицейским.

Куми с большим воодушевлением передал это предложение. В его устах оно звучит как настоящий гимн.

— Мана… мана… о-о-о… мы счастливы… мы целыми днями будем играть на попопопо вождя в запотевших очках и вспоминать его чудесный приезд… о-о-о… мана… мана…

Тем временем янггона уже готова к употреблению. Молодой варщик обеими руками хлопает по красновато-коричневой массе, точно ребенок, который плещется в ванночке. Наступил великий момент.

Матанивануоен, представитель вождя, буквально вползает на меня и протягивает мне било — небольшую деревянную чашу, которая с этой минуты становится моей собственностью. Чужеземец не может пить из того же сосуда, что остальные, и никто не смеет поднимать голову выше, чем он. И когда я, на мгновение забывшись, сползаю с вороха циновок, чтобы взять било, то, к своему изумлению, обнаруживаю, что почти все люди тотчас ложатся на живот. Куми мигом подлетает ко мне и строгим голосом предлагает взобраться на мокемоке и вообще вести себя, как подобает воспитанному человеку.

Варщик по имени Лосе подползает ко мне и наполняет мой било до краев. Я знаю, что мне следует осушить чашу одним глотком. При этом я должен громко хлюпать, а затем с явным удовольствием облизнуться. Выхода у меня нет. И вот уже я подношу чашу к губам, запрокидываю голову и быстро заглатываю содержимое. Не так уж и плохо. К тому же Лосе производит впечатление человека чистоплотного, который, можно полагать, иногда моет руки. Когда я, согласно обычаю, швыряю било на циновку, во рту еще остается слабый привкус варева, напоминающий лакрицу. Я демонстративно облизываю губы.

— О-о-о… мака… о-о-о… мака! Он пустой, он пустой! — восклицают собравшиеся, и эти слова означают: «Добро пожаловать в Нандрау».

В течение вечера и ночи предстоит опорожнить еще немало било, но янггона не содержит алкоголя, так что торжественная, но сердечная атмосфера не претерпевает изменений. Все мы выполняем церемонию три раза. Затем следуют хлопки в ладоши и новое пение меке. Старый вождь оказался весьма разговорчивым. Куми должен переводить, но ему почти не удается вставить словечко. Это признак того, что нам наконец дадут что-нибудь поесть. У нас во рту не было ни крошки с утра, когда мы отправились в путь, так что я буквально умираю с голоду и надеюсь, что таро и плоды хлебного дерева скоро будут готовы. Но это требует времени. К тому же от дополнительных двух очагов в хижине почти нечем дышать. Но вот пища наконец готова. Сначала в величественном одиночестве ем я, затем вождь, после него проводник Филимони, Куми и все мужчины племени. На остатки набрасывается целый рой женщин и детей. Торжественная церемония окончена, но никто и не собирается уходить, чтобы дать нам хоть немного отдохнуть. Я валюсь с ног от усталости и, когда стрелки часов приближаются к четырем утра, потихоньку спрашиваю Куми, нельзя ли мне перейти в другую хижину и соснуть.

— Но твое место здесь… в доме вождя. Ложись в постель, друг!

— А это не нарушит обычай?

— Наоборот, от тебя только этого и ждут. Никто не может уйти, пока ты не ляжешь.

— Где я могу лечь и где мне раздеться?

— Спать ты будешь на мокемоке. Для чего же, по-твоему, они его постелили?

— Можно мне выйти, чтобы переодеться?

— Это обидело бы наших друзей… Разве у тебя есть что скрывать?

— Нет, конечно, но ведь… Я хотел сказать, при женщинах…

— Ты думаешь, им не приходилось видеть, как переодевается мужчина?

«Следуй обычаю или беги из страны», — гласит одно из важнейших правил, которое каждый журналист должен зарубить себе на носу. Я следую этому призыву и на этот раз: на глазах у всех переодеваюсь в пижаму, к тому же совсем новую — я приобрел ее второпях две недели назад у одного торговца-китайца в городке Нанди. Выбора там не было, все мужские пижамы были либо отделаны галуном наподобие мундира венгерского гусара, либо украшены ярким изображением дракона на спине. Я остановил свой выбор на черном драконе из искусственного шелка. Во время ритуала в Нандрау он привлек к себе такое внимание, что все племя — мужчины, женщины и дети — выстроилось в очередь, чтобы пройти мимо мокемоке и полюбоваться моим облачением. Уже после того, как я улегся, ко мне на коленях подполз вождь и спросил, не буду ли я так добр снова подняться и повернуться спиной, потому что одна старушка из дальней хижины пришла специально для того, чтобы взглянуть на черного дракона.

Под монотонные звуки меке, которая, насколько я мог понять, на сей раз была посвящена моей пижаме, я вступил в единоборство с комарами и другими малоприятными существами, а тем временем меня то и дело обнюхивали собаки и какая-то клуша прыгала мне на живот. Стремясь выказать мне свое дружелюбие, люди подкладывают топливо в очаги у моего изголовья и ног.

3

Я намеренно изображаю внутренние районы острова Вити-Леву как рай, и если вообще можно говорить о счастливых жителях, то они должны находиться именно тут. Первые проблески дня освещают раскинувшуюся передо мной деревушку с ее высокими хижинами — клетушками из жердей и циновок. Именно так меланезийцы строили свои жилища во все времена, когда жили на этих островах, и вы не найдете среди здешних строений и намека на безобразное волнистое железо. Изучив деревянный каркас, я не обнаружил в нем гвоздей: жерди были связаны лиановыми веревками, циновки крепились к стенам, как паруса, а пальмовые ветки, которые здесь кладутся на крышу по древнему образцу, способны выдержать напор бури.

Насколько хватает глаз — от зеленого травяного ковра в деревне вплоть до гор и ущелий, вся земля принадлежит племени нандрау. Каждая деревня располагает большой территорией, здесь хватает травы для скота, а часть земли можно возделывать, если имеются рабочая сила и желание. Свежая питьевая вода также не составляет проблемы — всюду множество полноводных речек. Кругом обилие дикорастущих плодовых деревьев. Таро, хлебное дерево, апельсины, гуайява, яблоки — все, что посажено, произрастает в таком изобилии, какого не сыщешь в других местах.

Но меланезийцы, коренные жители архипелага Фиджи, в собственной стране составляют меньшинство; их насчитывается всего 150 тысяч человек, тогда как потомков переселявшихся сюда индийских кули свыше 180 тысяч человек. Таким образом, на островах существует расовая проблема совершенно особого свойства, но в глубине Вити-Леву с ней не сталкиваются. Это объясняется тем, что до сих пор ни один индиец еще не селился дальше, чем в двух часах ходьбы от побережья или от шоссе. Когда английские колониальные власти много лет назад пытались выработать приемлемую основу существования для обеих рас, они в своем законодательстве закрепили положение, по которому индийцы имеют право арендовать землю у фиджийцев, но не владеть ею. В результате в прибрежных районах индийцы довольно скоро превратились в многочисленную группу мелких арендаторов, а местное население стало жить за счет доходов от аренды. Но поскольку, как я уже говорил, во внутренних районах индийцев нет, а межплеменные войны, равно как и людоедство, канули в Лету, то проживающим там местным племенам принадлежат огромные пространства земли. Однако использовать их они не могут из-за отсутствия рабочей силы. К тому же у островитян есть все необходимое для поддержания жизни, поэтому трудиться много им не приходится. В деньгах они не нуждаются. Им, по сути дела, неведомы те потребности, с которыми сталкиваются другие примитивные народы, приобщающиеся к современной цивилизации. На острове Пентекост мечта каждого канака — приобрести мотоцикл, хотя он может проехать на нем каких-нибудь три километра по единственной ухабистой дороге. В Суве, как и в других местах на Фиджи, жители мечтают о подвесных моторах для своих каноэ. Но все эти потребности в Нандрау неизвестны. Зато попопопо… Один астматический кашель, вызванный произношением этого слова, говорит о том, что речь идет о небольшом оргáне.

Здесь, как нигде в другом месте, сильно влияние миссионеров, и не будет преувеличением сказать, что миссионерская деятельность принесла заметные плоды. Сегодня в поселениях чужестранец может путешествовать без всякого для себя риска. Потомки вождей, прежде занятых исключительно набегами на другие деревни, теперь обучают подрастающее поколение полезным занятиям. Ушел в небытие обычай, когда стариков и немощных принуждали ложиться в ямы и засыпали землей. Современные племена образцово заботятся о своих родителях. Чем объяснить такую перемену в мышлении? Тот факт, что оно действительно изменилось, сомнений не вызывает, причем речь идет не о чем-то внешнем, поверхностном: характерно, что многие фиджийцы во время второй мировой войны служили в Малайе и показали себя не только хорошими солдатами, но и людьми, гуманно относившимися к пленным.

Быть может, такая перемена к лучшему частично объясняется тем, что среди миссионеров, приезжавших на острова Фиджи, были люди высокой морали и большого личного мужества. Сошлюсь на следующий пример. В середине прошлого столетия два миссионера, Кроса и Каргилль, поселились со своими женами на маленьком островке, в нескольких километрах от Мбау, где жил один из самых влиятельных местных королей. Однажды, когда мужчины находились в отъезде, их жены узнали о том, что король Таноа в Мбау готовит большой праздник для гостей из племени мбутони. По этому поводу он направил Нгавинди, предводителя рыбаков Мбау, в чьи обязанности входило добывать пищу, вместе с двадцатью воинами на остров Вити-Леву. В топях они наткнулись на группу ничего не подозревавших женщин, связали их по рукам и ногам и доставили на Мбау в качестве «длинных свиней» на праздник по случаю посещения гостей из дружественного племени.

Узнав об этом, жены миссионеров тут же сели в каноэ и, так как никто из персонала миссии не осмелился их сопровождать, одни направились через узкий пролив, отделявший их островок от Мбау. До них доносились глухие звуки боевых барабанов и крики несчастных. В хижину, где жил король Таноа, под страхом смерти было запрещено входить женщинам. Тем не менее храбрые миссионерки направились туда, раздвинули циновку и потребовали, чтобы старый свирепый Таноа немедленно освободил пленниц. Это был не просто мужественный, но и безрассудный поступок. Они были единственными европейцами на острове, никто не мог их защитить, а воины Мбау уже были возбуждены жаждой крови. Но Таноа был настолько поражен и проникся таким уважением к смелым женщинам, что подарил пленницам жизнь. Правда, большинство из них к тому времени были убиты, но четверо оставались в живых, и вместе со своими спасительницами они уехали на миссионерскую станцию.

Бесспорно, миссионер Томас Бейкер, погибший в Нандрау в 1867 году, также был человеком смелым, но, к сожалению, он слишком мало считался с обычаями островитян. Он был первым европейцем, рискнувшим проникнуть в глубь острова Вити-Леву, причем для этого он избрал примерно тот же маршрут, которым мы следуем с Куми. История с гребнем стоила ему жизни. Однако если бы его не убили в деревне Намбутаутау, то соплеменники сочли бы Насаунивалу, вождя из Нандрау, «человеком, чьи волосы, а тем самым и мысли были запачканы», и это привело бы к бесконечным междоусобицам.

— Моему отцу не оставалось ничего иного, как направить тамбуа в Намбутаутау и просить вождя этой деревни, Накатакататаимоси, убить мисси Бейкера, — рассказывает мне нынешний, 83-летний вождь. — Я расскажу, тебе, что такое тамбуа. Это подарок, связанный с определенным обязательством. Мой отец послал королю Намбутаутау очень красивый китовый зуб. Когда ты приедешь в эту деревню, ты его, возможно, увидишь, потому что жители все еще хранят его в ритуальном домике. Если бы Накатакататаимоси принял подарок, он обязан был убить Бейкера, а если бы отверг, то это означало бы объявление войны.

В те дни он не мог решиться на войну, а потому согласился лишить миссионера жизни. Но он не сразу на это осмелился. Бейкер и сопровождавшие его люди — два фиджийских дьяка и шесть носильщиков — спали в ту ночь в ритуальном домике. Наутро вождь сказал: «Пойдем, я покажу тебе тропу через горы». Когда они удалились от деревни, один из дьяков заметил, что за ними бегут люди. Бейкер увидел, что вождь обнажил боевое оружие, и сказал, обращаясь к своим спутникам: «Не пытайтесь бежать, оставайтесь на месте, и с вами ничего не случится». Но все они были убиты, за исключением одного носильщика, которому удалось спастись в густом кустарнике.

— А что случилось потом?

Вождь выводит меня из хижины, и мы направляемся по узкой тропинке в траве к большой яме под горой, в двух минутах ходьбы от деревни.

— Здесь испокон веков находится наша печь. Ты видишь, мы приготовили камни, надеясь уложить на них кабана и угостить тебя жареным мясом. Но нам это не удалось.

— И здесь твой отец зажарил Бейкера?

— Да, воины из Намбутаутау отправили тело в нашу деревню, и отец приказал нам сварить его и съесть.

— Молва гласит, что твой отец съел и его ботинки.

Лицо старого вождя становится серьезным:

— Откуда моему отцу знать, что ботинки не являются частью тела? Ведь он никогда прежде не видел белого человека. Да и ботинок ему также не доводилось видеть.

— Твой отец не понес никакого наказания за содеянное?

— Кто же мог наказать вождя? К тому же он совершил лишь то, что следовало совершить по нашим понятиям. Лишь много лет спустя сюда приехали белые люди. Через 33 года мы послали тамбуа на миссионерскую станцию в Дайгулеву, около Сувы, где построена церковь в память о Бейкере. Мы просили прислать сюда миссионера, потому что хотели стать добрыми христианами. Но постоянного человека так и не назначили.

4

Остров Мбау, лежащий к северо-востоку от Вити-Леву, окутан завесой белых облаков. Хотя его площадь едва ли вдвое превышает Ратушную площадь в Копенгагене, некогда он был самостоятельным королевством, а его воины полтора столетия назад подчинили себе большинство других островов архипелага Фиджи. Над этим клочком земли между двумя куполообразными холмами некоторое время властвовал белый человек, шведский моряк по имени Калле Свенссон, известный как Король Чарлз (Карл) Свирепый.

Когда Куми и я сошли на берег, там уже собрались люди. Большинство составляли женщины с кухонной посудой в руках. Берег вдоль лагуны застроен домиками на сваях, к которым ведут длинные деревянные мостки. Все это напоминает купальни и мостки к ним где-нибудь на датском побережье, с той только разницей, что здесь эти постройки имеют совсем иное назначение: их используют и как кухни, и как уборные. Много раз жилые строения уносили пожары, и наученные горьким опытом островитяне стали возводить дома на воде. Кроме того, прилив и отлив — превосходный природный клозет со сливом. Когда и уборные были перенесены на воду, жители Мбау забыли, что такое дизентерия и холера. Сейчас на острове проживает 1200 человек; это число не идет ни в какое сравнение с населением эпохи «величия» — в период владычества Калле Свенссона число жителей Мбау составляло 4 тысячи человек. Одновременно здесь могло проживать столько же воинов с других островов, а в тихих водах лагуны стояли огромные боевые каноэ, достигавшие нередко 40 метров в длину и 7 метров в ширину.

Толстые стволы деревьев скреплялись дюймовыми канатами из лиан, а поверх клали тонкие доски и циновки. Нередко на палубе строили метровой высоты укрепление — три слоя циновок, покрытых снаружи крупными ракушками для защиты от топоров противника. Строительство отдельных каноэ иногда продолжалось два десятка лет, зато они были способны брать на борт до ста воинов и при попутном ветре ходили быстрее, чем современные моторные лодки, маневрировать же против ветра они не могли.

Такие каноэ — правильнее называть их боевыми кораблями — на протяжении столетий строили повсюду на островах Тихого океана. По своим мореходным качествам они превосходили ладьи викингов. Каноэ доставляли полинезийцев через огромный океан из Таити в Новую Зеландию, где обитали маори, а это расстояние составляет четвертую часть окружности земного шара. На них меланезийцы плавали от топких, малярийных берегов Новой Гвинеи до гористых островов Фиджи. С каноэ высадились на острове Пасхи неведомые нам люди; другое безымянное племя они вынесли к берегам острова Рапа, где удивительные развалины и по сей день свидетельствуют о загадочных мореходах — викингах Тихого океана.

Вряд ли можно было найти человека, который лучше представил бы меня жителям Мбау, чем Чарлз Кама, местный рату — потомок вождя, также имеющий право так называться. Одним из его предков был могущественный король Какобау, другим — сам Калле Свенссон.

Пройдя сквозь неизбежную церемонию янггона и поздоровавшись со всеми 17 детьми Камы, которые оказались дома, мы направились с визитом к Мереони Кула — правнучке короля Карла. Ей уже под восемьдесят, но она сохранила живость восприятия, и в ее лице есть черты, удивительно напоминающие шведских старух. История молодого корабельного плотника Калле Свенссона из Уддеваллы, ставшего королем тихоокеанского острова Мбау и «виновником» того, что бóльшая часть архипелага Фиджи оказалась под его господством, на первый взгляд совершенно невероятная, но вполне правдивая.

Поначалу Калле нанялся на английское судно «Порт-о-Пренс», которое в 1806 году обогнуло мыс Горн, откуда оно намеревалось нападать на испанские корабли у западного побережья Южной Америки. Судно взяло курс на запад; капитан собирался сбыть товар в австралийском порту Джексон. Однако ему не удалось пройти дальше островов Тонга, которые в те времена именовались островами Дружбы — название, которого, как мы знаем из опыта капитана Блая, этот архипелаг явно не заслуживал, ибо в одну безлунную ночь, когда «Порт-о-Пренс» стоял в бухте на якоре, а вахтенные, видимо, вкусили излишне большую порцию рома, аборигены взобрались на судно и перебили почти всю команду.

Калле повезло: он сумел уцелеть, причем своим спасением он был обязан роскошной рыжей бороде. Его показывали в домах вождей по случаю разных торжеств, а затем обменяли на одно боевое каноэ и 18 девиц. Он попал к новому хозяину, но вскоре и тому надоело любоваться рыжей бородой, и тогда Калле снова сменил господина. Между тем он исподтишка присматривал судно, на котором мог бы бежать из плена. С этой целью он выучил язык островитян и мог прислушиваться к их рассказам о «боевых каноэ белых людей».

Однажды вечером он услышал, что какой-то корабль бросил якорь на другом конце острова, где его держали в плену. Когда все улеглись спать, он выкрал каноэ и поплыл вокруг острова. Вскоре он нашел бриг «Элиза», и, когда капитан узнал, что Калле владеет языком местных жителей, его тут же зачислили в команду плотником. «Элиза» плавала в поисках сандалового дерева, и человек, который мог быть переводчиком и выведать у островитян, где растут сандаловые деревья, пришелся как нельзя кстати.

Однако вскоре Калле обнаружил, что капитан «Элизы» интересовался не только сандаловым деревом: он вербовал канаков, как тогда называли жителей островов Тихого океана, чтобы затем продать их в гуановый ад Перу. На борту судна имелся целый арсенал ружей и 40 тысяч серебряных монет, так называемых колонных. Эти монеты были единственным признанным международным платежным средством, а свое название они получили из-за колонн, изображенных на одной стороне монеты и символизирующих Геркулесовы столпы — два утеса у входа в Гибралтар. Изображение колонн на испанских деньгах того времени (как и на ряде современных монет) было призвано показать, что суверенная испанская власть распространяется не только на район Средиземного моря, но и за его пределами.

Во время плавания «Элизе» не удалось раздобыть ни сандалового дерева, ни канаков — судно отнесло к рифу Мокеа, где острые, как шило, кораллы продырявили корпус и пробили дно. Правда, море было так спокойно, что удалось спасти бóльшую часть груза. Капитан вместе с двумя помощниками (один из них Калле Свенссон) погрузили в большую шлюпку деньги — 34 тысячи; под их тяжестью шлюпка осела так, что вода дошла почти до бортов. Затем они сумели переправить на сушу часть оружия.

В этот момент появились островитяне. Обороняться против них моряки не могли, так как порох намок. Судьба, которую они уготовили аборигенам, ожидала их самих: экипаж «Элизы» был превращен в рабов. Калле бросал вожделенные взгляды на огромное множество монет, но островитяне не проявляли к ним особого интереса, они перевернули шлюпку, и все 34 тысячи монет покатились в воду. Двумя из них туземцы поиграли, как камушками, но вскоре это занятие им надоело. Горка серебра сверкала в лучах солнца, и Калле дал себе слово, если уцелеет, вернуться и собрать столько монет, сколько сможет унести.

Не прошло и нескольких дней, как дела у Калле стали поправляться. Дым то и дело клубился над ямами, и большинство его товарищей по команде один за другим отправились на тот свет обычным для пленников путем. Через неделю в живых оставались лишь Калле и еще двое; кости остальных были развешаны на деревьях в память о пиршестве минувшей недели. Но языковые познания Калле вновь ему пригодились. Между языком тонга и языком фиджи различий не больше, чем между датским и шведским языками, так что Калле не составило особого труда изъясняться и по-фиджийски. Так или иначе ему удалось собрать 6 тысяч монет и часть ружей, и в сопровождении местного вождя он отправился на остров Мбау, где в то время правил король Науливоу.

Король находился в трудном положении, ибо племена во внутренних районах Вити-Леву настолько окрепли, что их вожди осмеливались нападать на плантации, которые принадлежали Мбау. Дело шло к тому, что племя рева угрожало Мбау расправой и опустошением. И тут как ангел-спаситель появился Калле. Правда, в первый момент Науливоу был склонен подать рыжеволосого шведа на обед в честь своих гостей, но, когда Калле показал ему, на что можно употребить ружья, он быстро передумал. Узнав об угрозах племени рева, плотник с «Элизы» предложил Науливоу предпринять небольшой поход против деревни Касаву в дельте реки Ревы.

Позднее старейшины Касаву рассказывали миссионеру Каргиллю, как проходила встреча с первым белым человеком, которого им довелось увидеть. Все воины деревни заняли позицию в густых зарослях бамбука, где они считали себя в полной безопасности. Каноэ, в котором находился Калле, остановилось посреди реки. Он стоял в лодке с развевающейся на ветру светло-рыжей бородой, брал в руки ружье, прицеливался и стрелял. Один за другим защитники деревни падали на землю, бессильные против огнестрельного оружия. Они слышали, как белый богатырь поет — эти дикие звуки долго преследовали их. Под конец воины обратились в бегство, оставив поселение и неубранные поля жителям Мбау.

После этого власть Мбау, а тем самым и власть самого Калле стала быстро расти. Имя его произносилось с благоговением, людям он казался непобедимой военной машиной, с которой никто не в состоянии справиться. Никто более не желал воевать с Мбау, напротив, все этого боялись. В последующие пять лет Науливоу и Калле, ставший фактическим властителем острова, подчинили себе бóльшую часть архипелага Фиджи. Со временем к нему на службу поступили человек десять моряков из числа потерпевших кораблекрушение, так как местные жители еще не осмеливались стрелять из ружья. Правда, через несколько лет и они научились этому занятию.

На Мбау Калле — впоследствии король Карл Свирепый — обосновался как восточный султан. Его правнучка Кула может немало рассказать о том, как протекали его будни, когда он отдыхал от многочисленных походов. Жил он в роскошном доме вождя, в котором было восемь кухонных очагов, а вокруг этого буре приказал построить ряд небольших хижин, где разместились его жены. Всякий раз, когда воины захватывали новую деревню, в качестве военных трофеев ему доставляли самых красивых женщин, и, если среди них попадались девицы знатного рода, он брал их себе в жены. За несколько лет пребывания на острове в его гареме собралось 44 женщины, которых, однако, он часто менял. Около десятка молодых девушек гордились прозвищем «любимая жена большой рыжей бороды». Калле призывал их к себе корабельным свистком. Каждая из жен имела свой номер. Горе было той жене, которая, замешкавшись, не сразу отзывалась на свисток; она рисковала быть переданной вождю меньшего ранга.

Калле любил играть в карты и в кости с другими белыми моряками, и ставкой в крупной игре обычно были молодые обитательницы гарема.

У Калле было более 120 детей, и ко всем детям он относился с большой нежностью. Жестокий и бесчеловечный в бою, он был веселым и внимательным с детьми. По рассказам правнучки, он обучал их каким-то удивительным хороводам. Они ходили по кругу и внезапно начинали подпрыгивать, напевая нечто вроде «пооке… пооке». Конечно, никто не понимал слов, но все знали, что король Калле очень радуется песням ребятишек. Быть может, Кула имела в виду шведский хоровод «А рождество протянется до пасхи», который таким путем нашел путь к островитянам Южных морей?

Про Калле Свенссона можно сказать много нелестного, но, к чести его, следует заметить, что он не терпел людоедства или захоронения живьем — обычаев, весьма распространенных в те времена на островах Фиджи. Где бы он ни нападал на следы каннибальства, он приказывал на месте расправляться с теми, кто осмелился лишить жизни другого человека. И все же судьбе было угодно, чтобы сам он закончил свой путь в земляной печи.

Из года в года власть Калле росла, и в 1813 году он решил подчинить себе племена, жившие в центральных районах Вити-Леву, в деревнях Намбутаутау и Нандрау. Но прежде надо было распространить власть Мбау на прибрежные районы в северной части острова. Такой случай представился, когда капитан Робсон на судне «Хантер» из Калькутты высадился на берегу, чтобы загрузить судно сандаловыми деревьями. Робсон обратился к Калле за помощью в борьбе против племени, жившего в глубине острова и нападавшего на моряков, когда те пытались рубить деревья.

Это были воины ваилеа, с которыми Калле давно хотел разделаться. Вместе с королем Науливоу и частью команды «Хантера» он предпринял марш в глубь острова к главной деревне племени. Потомки сохранили описание событий этой драматичной экспедиции в глубинные районы Вити-Леву, ибо один из ее участников, ирландец Питер Диллон, позднее написал книгу о своих приключениях, где подробно рассказал о печальном конце короля Карла Свирепого.

Километрах в двадцати от побережья Калле и его воины попали в засаду. Они находились на пересеченной местности, покрытой высокой травой в человеческий рост, где трудно пользоваться ружьем, и в этот момент сотни вооруженных дубинками воинов ваилеа с оглушительными воплями выскочили из кустов и врезались в строй воинской дружины шведа. Король Науливоу, который, как рассказывают, завидовал Калле, тут же обратился в бегство. Его примеру последовали воины Лебау, и белые моряки остались одни. Какое-то время они сдерживали атаку, но вскоре один за другим погибли. Тем, кто еще уцелел, не оставалось иного выхода, как искать убежища на высоком камне, откуда они могли следить за противником. Поскольку у нападающих не было огнестрельного оружия, положение еще было терпимо, но патронов слишком мало — бóльшую часть унесли с собой воины Мбау. Один из помощников Калле, англичанин Теренс Данн, прыгнул с камня и попытался огнем проложить путь сквозь боевые порядки островитян, чтобы привести подкрепление со стоящего на якоре корабля. Но не успел он преодолеть и ста метров, как дубинка размозжила ему голову. Воины ваилеа набросились на убитого и принялись натирать свои голые тела его кровью.

Просидев на возвышении несколько часов и вдоволь наслушавшись восторженных криков противника о том, как они приготовят белых людей себе на ужин, Калле потерял терпение и крикнул вождю, что, если тот обещает ему безопасность, он, Калле, спустится для переговоров.

— Я обещаю только, что кровь Карла Свирепого не прольется, пока он жив, — ответил вождь.

Едва Калле оказался в стане врага, как его схватили и отнесли к реке, где окунули головой в воду и держали так до тех пор, пока он не захлебнулся. Вот так вождь сдержал свое слово относительно кровопролития.

Оставшиеся в живых с ужасом наблюдали за тем, как великого белого вождя из Мбау делят на части и жарят в яме.

Питер Диллон и остальные моряки понимали, что вскоре наступит их черед, и решились на отчаянный шаг. Когда шаман-островитянин подошел слишком близко к их укрытию, двое из осажденных прыгнули в траву, приставили к его груди ружейные стволы и закричали, что убьют его, если им не позволят пройти к берегу. Преследуемые ревущей ордой, они все-таки достигли лагуны, бросились в воду и изо всех сил поплыли к судну, которое, к счастью, стояло на месте. Но Калле Свенссона с ними уже не было.

Позднее король Науливоу приказал убить всех сыновей Калле, но дочерей пощадил. Их потомками являются рату Кама и Мереони Кула.

5

Как и любое другое место на нашей планете, острова Фиджи имеют свой особый аромат, и тот, кто думает, будто селения среди мерно качающихся кокосовых пальм, где белый песок омывается волнами прибоя, пахнут только соленой водой и цветами, тот ошибается. Над деревнями стоит сладковатый, приторный, временами удушливо тяжелый, отдающий рыбьим жиром запах. Это первое, что встречает вас, когда вы сходите на берег, и последнее, что преследует обоняние, когда вы снова оказываетесь в море, если только назойливый аромат не следует за вами от острова к острову — на большинстве шхун также пахнет копрой, которая и служит источником зловония.

Недалеко от домика рату Камы свалены горы копры — это, если так можно выразиться, сберегательная касса жителей Мбау. Их нужду в деньгах сразу можно определить по запасам копры — ее в таких случаях остается немного. Но стоит им выручить определенную сумму за сахарный тростник и табак, как остров пропитывается специфическим запахом, а горы копры растут, ибо никто из островитян не помышляет о продаже орехов.

Когда на Мбау родится ребенок, то, согласно обычаю, отец должен посадить одну-две кокосовые пальмы. Этим деревьям присваивают имя ребенка, но ему они не принадлежат, а являются частью коллективной плантации. Примерно лет через девять они обычно начинают плодоносить, первое время не обильно, по прошествии же 15–16 лет с момента посадки пальмы достигают высоты 10–15 метров и плодоносят на протяжении 40 с лишним лет. На Мбау до сих пор растут и продолжают давать орехи пальмы времен Калле Свенссона.

Собирать кокосовые орехи — дело немудреное. Жителям Мбау принадлежат вереницы пальм на берегу соседнего островка, и обычно они попросту ждут, пока орехи созреют и сами упадут с деревьев. На одной пальме растут как зеленые, так и уже созревшие плоды. Но когда орех созревает настолько, что сам падает на землю, молоко его не имеет никакой ценности — молоко следует пить из незрелых плодов, тогда оно обладает совсем иным вкусом, чем кокосовое молоко, которое известно нам по ввозимым в Европу орехам.

* * *

Мы разожгли костер, чтобы поджарить пару цыплят, а тем временем одного из местных жителей послали в глубь острова за кокосовыми орехами. Вата, старший сын Камы, взобрался на дерево в поисках питья. Прежде чем отсечь верхушку плода таким образом, чтобы скорлупу можно было затем использовать вместо чаши, он поиграл орехом, как мячиком, но не тряс его, а лишь вертел в разные стороны. После этого он протянул орех мне. Молоко кокосового ореха по вкусу напоминает охлажденное шампанское, это изумительный напиток, утоляющий и жажду и голод.

Обгладывая цыпленка, Кама рассказывает:

— Ореховое молоко находит у нас разное применение. Можно, например, дать ему забродить, и тогда получается вино, очень крепкое. Но вино на Мбау готовят редко. Обычно же ореховое молоко получают младенцы, если у матери не хватает грудного молока.

В одном месте жители повалили кокосовую пальму. Это отняло у них более полугода, однако сказанное не означает, что все это время люди ежедневно занимались рубкой. Они выкопали вокруг дерева канаву и тем самым лишили корни источника питания, а природа довершила остальное. Сейчас огромное дерево распласталось на берегу, погрузив крону в ил лагуны.

— Мы используем каждый листик, каждый стебелек пальмы, — с гордостью говорит Кама. — Ствол идет на топливо, из него также делают небольшие столы без ножек. Часть длинных веток мы освобождаем от листьев, ставим из них изгородь и вплетаем между ними листья. Из бахромы, в которой висят орехи, делаем веревки и вяжем из них коврики на стены или на пол — их кладут, когда в доме бывает холодно. Ветками, сплетенными с листьями пандануса, кроют крыши. Из недозрелых орехов вынимают сердцевину и делают черпаки и лампы, а сердцевина идет на изготовление масла для ламп. Листья молодой пальмы, мягкие и шелковистые, наши дочери и жены вплетают в волосы как украшения. Со временем листья вырастают, но еще несколько лет сохраняют гибкость, и тогда рыбаки могут делать из них сети и корзины.

К перечислению Камы я мог бы добавить еще целый список. Из пальмовых листьев делают сандалии, шляпы, веера и сумки, из ореховой бахромы — изоляционные плиты, дверные циновки, ершики для мытья бутылок, из сердцевины готовят блюдо, которое подают повсюду на Востоке, а в последнее время оно завоевывает популярность и в Скандинавии. Но все это меркнет по сравнению с тем значением, какое имеет копра.

Копра — это высушенная сердцевина спелого ореха. Кама и другие сборщики подбирают упавшие орехи и сносят их под навес, где разрезают каждый орех на четыре части и оставляют в тени. Позднее из этих четвертушек вынимают сердцевину и сушат ее на солнце. Эта дурно пахнущая масса, которая остается после сушки, и есть копра. Когда набирается 60–70 килограммов копры, ее грузят на каноэ и доставляют в торговый центр — при условии, что жители деревни нуждаются в деньгах. Цены сильно колеблются, сейчас, например, они резко упали: так, если в январе 1960 года одна тонна копры стоила 201 датскую крону, то в декабре ее цена составляла всего 124 кроны.

Из Сувы копру вывозят в те европейские страны, где она находит применение при производстве маргарина и в мыловарении. Высокие цены на копру привлекали многих европейцев и американцев; некоторые даже изъявляли желание купить отдельные острова или целые архипелаги, чтобы разводить там плантации кокосовых пальм и поставить производство копры на широкую ногу. Сейчас лишь два острова находятся в частных руках. 76-летняя американка Эллен Фуллард-Лео по-прежнему правит атоллом Пальмира, состоящим примерно из 50 крошечных островков, окруженных рифом, в глубине океанской пустыни, между Гавайями и Таити. Весь этот рай насчитывает всего лишь 12 километров в длину и едва ли километр в ширину, но здесь имеется 40 тысяч дикорастущих кокосовых пальм, что даже при нынешних низких ценах на орехи могло бы принести их владелице 150 тысяч крон годового дохода. Однако берег атолла Пальмира почти неприступен, а потому найти рабочую силу для сбора орехов невозможно. Капитан одной шхуны, которой все же удалось причалить к острову, рассказывал мне, что запах гниющей копры доносится раньше, чем видишь с моря острова.

Вплоть до 1953 года остров Палмерстон в архипелаге Кука также был частным владением: здесь находилось небольшое самоуправляемое поселение заготовителей копры. В 1862 году на этот остров, прежде необитаемый, приехал англичанин Уильям Марстер, а также его жена, свояченица и еще одна женщина — все трое с острова Пенрин. Если не считать редких заходов шхун, Палмерстон был отрезан от остального мира. Марстер и женщины занимались насаждением кокосовых пальм и сбором трепангов — разновидностью «морских огурцов» (голотурии), любимого лакомства китайцев. С годами семья разрослась, и к концу столетия удивительная колония насчитывала сто человек — все они были потомками Марстера и его трех женщин. В 1923 году ураган полностью уничтожил пальмы, и жители Палмерстона потеряли источник существования. В довершение бед их дома были снесены бурей. Островитян подобрала проходившая мимо шхуна и доставила на Раратонгу — самый большой остров в архипелаге Кука. Но тоска по родному острову оказалась слишком велика, и они вернулись домой, посадили тысячи новых деревьев, которых уничтожил новый ураган, на сей раз в 1934 году. Самая высокая точка острова возвышается над поверхностью океана всего на девять метров. Во время урагана все жители зарылись здесь в песок, а высокие пальмы трещали и ломались, как спички. Двое людей погибло, многие были ранены. Но новое несчастье не сломило палмерстонцев — они остались на острове и посадили новые деревья. И все же в 1953 году им пришлось отступить. Сегодня Палмерстон, входящий в состав архипелага Кука, находится в административном подчинении Новой Зеландии; на всем острове не осталось ни единой пальмы!

* * *

Однако, для коренных жителей островов Южных морей кокосовые пальмы до появления белого человека были всего лишь одним из многочисленных средств к добыванию хлеба насущного. Признаком же благосостояния прежде всего считались свиньи.

На Новых Гебридах это животное и по сей день служит единственным мерилом социального положения жителей деревень центральных районов Эспириту-Санту и острова Малекула. Верхние коренные зубы у кабанов удаляют в молодом возрасте, так что клыки растут кругообразно. Кабаны с такими клыками особенно ценятся племенем намба. Человек, собирающийся жениться, должен заплатить свиньей; если кого-то привлекают к суду, то участь свою он может облегчить также при помощи свиньи. За одну трехлетнюю свинью с круглыми клыками отдают трех красивых девушек из племени намба, а за двенадцать хороших свиней можно нанять всех воинов-мужчин деревни для недельной охоты. Молодые матери вынуждены бросать на произвол судьбы своих младенцев и кормить грудью поросят.