Глава I

Змеиная ловушка

Знойная зима. — Под исполинским деревом. — Белая Борода и его спутники. — Стрелок и певец. — Мрачные воспоминания. — Пигмеи. — Карлик Акка. — Таинственная смерть буйвола. — Оборотни-волки и оборотни-леопарды. — Пустынник. — По следам слонов. — Так охотятся акки! — «Красная Змея» и ее жертва.

Перед глазами молодого человека, стоявшего на вершине небольшого холма, расстилался зимний пейзаж.

У ног наблюдателя струился по каменистому руслу ручей. Он не отличался глубиной, так как всюду видно было дно; поверхность его была покрыта пенистыми гребнями вследствие ударов волн о выдававшиеся над поверхностью воды камни. Несомненно, река далеко не всегда была так мелка и ее течение отнюдь не всегда так спокойно, как сейчас. Вдоль узкого серебристого ручья тянулись по обеим сторонам широкие песчаные полосы, примыкавшие к выветрившимся, покрытым трещинами стенам и составляли собственное речное русло, по которому обыкновенно струились по направлению к долине могучие волны. Теперь источники пересохли, и крошечная, узенькая речка, бежавшая по широкому руслу, напоминала собой ребенка, приютившегося на постели великана.

По ту сторону реки тянулась широкая площадь без всякого следа пышных нив, возделанных полей, пастбищ или рощ: то была степь. Но тщетно глаз стал бы искать здесь волнующегося моря травы, столь обычной в степи, составляющей приют различным птицам и животным. Не слышно было ни стрекотанья цикад, ни даже кваканья лягушек. В степи царствовала мертвая тишина.

На однообразном фоне поверхности блестели только местами широкие полосы красного песка, отливавшего черным цветом благодаря золе и угодьям, да там и сям поднимались обнаженные травяные стебли, уцелевшие от разрушительного действия степного пожара. Но по эту сторону реки, вокруг холма, стоял редкий лес; масса сухих листьев упала с деревьев, и ветер разносил их по земле. Тысячи других листьев, отчасти уже увядших, отчасти увядающих, висели еще на ветвях деревьев и кустарников, и одежда леса блестела на солнце желтыми, белыми и красноватыми переливами.

Но наряду с умиранием и увяданием пробивалась в растениях новая жизнь: на обнаженных сучьях и ветвях виднелись новые, распускающиеся зеленые почки; местами можно было заметить и свежие цветы: жизнь и смерть еще оспаривали друг у друга пальму первенства в природе.

Гигантское дерево, увенчивавшее вершину холма, также не хотело окончательно сбрасывать с себя зеленый наряд. Густой ковер сухих листьев уже покрывал землю под его мощным навесом, увядшие листья висели также всюду и на его ветвях, но в тысяче мест пробивалась на нем новая, молодая зелень, а вершина дерева все еще была густа и давала большую тень.

К какой породе принадлежало это дерево, столь гордо поднимавшее к небу свою вершину? Мощью и силой оно напоминало собой тысячелетний дуб, этого сына севера; по форме оно также было похоже на него, только ни один дуб не мог сравняться с этим деревом своими размерами. Могучий ствол поднимался кверху подобно башне, и на расстоянии пятнадцати метров от поверхности земли, в том месте, где он начинал разветвляться, ветки его толщиной не уступали самым большим дубам. Бури и грозы были бессильны перед этим великаном; только время могло бы оказать на него свое разрушительное действие. Тысячу лет простоял уже этот гигант, и, быть может, не одну тысячу лет предстояло прожить ему на земле; близость реки давала возможность легко переносить засухи, и он цвел и зеленел, когда наступали ливни и грозы разражались над его головой.

Теперь была зима; солнце немилосердно палило, и масса птиц укрывалась от зноя в тенистых ветвях. Под его тенью отдыхал теперь и наш путник, любовавшийся зимним ландшафтом.

Где на земном шаре находится такая страна, в которой нам приходилось бы укрываться зимой в тени деревьев от солнечного зноя? Такая страна лежит на далеком юге, вблизи экватора, и местность, о которой идет речь, расположена по берегу одной из рек Судана, впадающей в Газелью реку неподалеку от Белого Нила. Гигантское дерево, под которым расположился спутник, принадлежало к породе обезьяньих деревьев.

Но молодой путник, который стоял, опершись надуло ружья, и смотрел на бегущий ручей, был вовсе не сын юга. Белокурые локоны, выбивавшиеся из-под белой соломенной шляпы, имевшей форму шлема, белокурая борода, обрамлявшая его загоревшее лицо, голубые глаза с длинными ресницами — все это указывало на то, что молодой человек не был уроженцем Африки. Родиной его было побережье Северного Немецкого моря; из этих отдаленных стран пришел он сюда, в область Газельей реки. Здесь, куда проникали лишь черноволосые турки да греки, блондин пользовался общим уважением. Туземцы называли его «Белой Бородой», и это прозвище осталось за ним несмотря на то, что он был очень молод и не достиг еще двадцатичетырехлетнего возраста.

Юноша Белая Борода был не один: его сопровождали два товарища. Последние были типичными детьми Эфиопии, Цвет кожи у одного из них был темно-коричневый, у другого — медно-красный. Первый был высокого роста и крепкого телосложения, второй был настоящий карлик: судя по росту, ему можно было дать не более четырнадцати лет, и только морщины на лице указывали на его зрелый возраст. Голова краснокожего имела круглую форму, между тем как голова коричневого была продолговата и стиснута в висках.

Ни у того, ни у другого не было никакой одежды, если не считать одеждой большой передник на бедрах. В платье нуждаются европейцы, в Африке же оно совершенно не нужно. В коричневом с первого же взгляда можно было узнать негра из племени бари, наиболее трудолюбивого и храброго, занимающегося земледелием и скотоводством и лучше других негров умеющего оберегать свою шкуру. Карлик, наоборот, принадлежал к племени акка, — тем карликовым цыганам с Верхнего Нила, которые не имеют постоянного местожительства и живут только охотой.

Акка равнодушно лежал, растянувшись на земле и, по-видимому, дремал. Негр держал в руках винтовку и внимательно смотрел вверх на дерево. На дереве не было дичи, которая могла бы составить предмет охоты, но в ветвях чирикали и порхали различные птицы, и одна из них, пестрый попугай, по-видимому, особенно понравилась чернокожему. Он приложил ружье к плечу и стал целиться, но рука его дрожала от возбуждения.

— Спокойнее, Лео, спокойнее, а то ты опять промахнешься, — обратился к нему Белая Борода. — Рука не должна дрожать!

Но совет его пропал попусту: раздался выстрел, и вслед за ним напуганные птицы поднялись со своих мест, а громкий смех вскочившего в это время с земли акки подтвердил предположение Белой Бороды, что Лео и на этот раз промахнулся.

— Лео, Лео, — начал он, — должно быть, из тебя никогда не выйдет охотник. Оставь стрельбу! Я пошлю тебя к Святому Кресту в миссию: там ты сможешь хоть обрабатывать поле.

На Лео это замечание подействовало, по-видимому, не особенно приятно. Он опустил ружье и пробормотал:

— Копьем я могу убить буйвола, а из этого ружья не могу застрелить даже попугая. Нет, тут есть какое-нибудь колдовство!

— Колдовство? — переспросил Белая Борода, который расслышал только последние слова негра. — Тут нет никакого колдовства, сын мой. Дело просто в том, что ты не умеешь стрелять. А ну, акка, попробуй-ка теперь ты. Я сам заряжу тебе ружье.

Но тот, к кому обращены были эти слова, только презрительно покачал головой.

— Что, или ты боишься? — спросил Белая Борода.

— Нет, — отвечал акка, — я пробовал стрелять из ружья еще несколько лет тому назад и пришел к тому убеждению, что оно ненадежно. Вот с этим мы умеем обращаться лучше! — И с этими словами он поднял с земли лук и колчан со стрелами.

Белая Борода засмеялся.

— Из этого ружья я могу попасть в самую маленькую птичку, акка!

— Попробуй, — заговорил негр. — Вон там, на ветке куста, шагах в двадцати отсюда, сидит маленькая серая птичка. Попробуй-ка, Белая Борода! Или, быть может, ты ее не видишь?

Белая Борода заметил птичку и уже прицелился было, но вдруг почему-то опустил ружье.

— Ага! Ты не надеешься на себя! — вскричал акка. — Ну, смотри же, я тебе покажу! — И с этими словами он с быстротой молнии натянул свой лук и положил на него стрелу.

— Стой, акка, стой! Не смей стрелять! — вскричал было Белая Борода, но было уже поздно: стрела, пущенная меткой рукой, уже попала в цель, а стрелок, не слушая последних слов Белой Бороды, с радостным криком бросился по направлению к кусту и скоро возвратился оттуда с трофеем, высоко подняв над собой убитую серенькую птичку.

Подойдя к своему господину, акка устремил на него взгляд, исполненный чувства собственного достоинства: он гордился своим успехом и, наверно, ожидал от Белой Бороды поощрения. Но встретившись взором с последним, он невольно отступил назад: в глазах Белой Бороды светилось не удовольствие, а гнев.

Негр недоумевал; кажется, он не сделал ничего дурного, а между тем господин сердится. За что же белый толкнул его ногой и вырвал у него из рук его добычу? Стрелок не верил своим ушам, когда Белая Борода начал говорить:

— Фи, акка! Ты не должен стрелять, я запрещаю тебе это. За этот выстрел ты заслужил бич!

Удивление негра еще более возросло бы, если бы он увидел лицо своего господина, который в это время отвернулся от него. Выражение гнева исчезло с лица Белой Бороды, когда он устремил свой взор на труп маленькой птички, которую держал в руке, и на глазах его появились слезы.

— Бедный соловей, — прошептал он, — в первый раз после стольких лет увидел я тебя и должен был стать невольным свидетелем преступления, которое совершили над тобою!

Он опустился на выдавшийся корень гигантского дерева, погладил мертвого, навсегда замолкшего певца и, опершись головой на руку, глубоко задумался, не обращая внимания на своих спутников.

Его мысли были далеко от этого пустынного места; перед его глазами проносился другой, прелестный мир. В окруженном высокими деревьями садике цвели розы, на ясном небосклоне всходил месяц, освещая едва колеблемые ветром листья и плети дикого винограда и бросая дрожащий серебристый свет на стол беседки.

В беседке сидел он сам, Гейнц, молодой лесничий, и смотрел на дом соседа, в котором жила его двоюродная сестра, прелестная Роза. Он питал к этой девушке тихое, искреннее чувство, и так как Роза всегда была ласкова с ним, то он думал, что пользуется взаимностью, и надеялся на ней жениться. Тогда, конечно, он не мог об этом думать, потому что еще находился в ученье, но через год ему обещали определенную должность, и он мог надеяться, что, постепенно подвигаясь по службе, он будет в состоянии обзавестись собственным хозяйством. Он намеревался вернуться через год, а пока предавался своему тихому счастью. Сердце его ликовало в ту ночь, до слуха доносились ликующие звуки: то соловей распевал свои радостные счастливые песни.

Все это происходило три с половиной года назад. Год спустя он опять сидел в той же беседке, но счастье его было разбито, и он прощался с родиной.

Прелестная Роза уже давно была помолвлена с другим, с другом Гейнца, и окна напротив были ярко освещены: Роза праздновала свою помолвку. Он был в числе приглашенных; никто не догадывался о его чувстве, но он бежал от веселого общества в обвитую виноградом беседку. Сюда доносились до него звуки вальса и резали ему сердце. Он не мог слышать веселой музыки и успокоился только тогда, когда замолкли скрипка и рояль, и в ближайших кустах раздалось трогательное грустное пение: то опять пел соловей, как будто желая излить свое собственное горе и облегчить страдание юноши. И тут созрело в нем решение, изменившее всю его жизнь: он решил оставить родительский дом, зеленый бор, дорогую возлюбленную.

Родители его умерли. Маленьким имением давно управлял старший брат. Ничто уже не привязывало его к родине, и он решил отправиться странствовать по белу свету. Целью своего путешествия он наметил далекий Судан, откуда берет начало Нил, ту чудесную страну, которая в то время еще не была исследована, но на знакомых границах которой в то время, т. е. в конце пятидесятых годов, уже начали селиться смелые охотники за львами и словами. Итак, он отправился в дальнее странствование. Но родина оставила после себя неизгладимое впечатление, и каждый раз, когда он вспоминал ее, когда перед ним воскресали картины радости или горя его юности, их всегда сопровождало воспоминание о пении соловья.

Оба негра стояли в стороне и украдкой смотрели на хозяина.

Лео не замедлил придумать объяснение резкой перемены настроения Белой Бороды. Лео был так называемым миссионерским негром, он получил некоторое образование в Святом Кресте при Ниле и был назван при крещении своим воспреемником, Белой Бородой, Лео, в честь сурового царя пустыни. Лео слышал о голубе и о масличной ветви, видел также изображение голубя в одной из книг и решил, что голубь — священная птица белых, отсюда он вывел заключение, что белые должны поклоняться и другим птицам. Он подумал про себя: невзрачная птица, убитая аккой, вероятно, священная, и наш хозяин огорчен ее смертью; огорчен, потому что за это последует наказание, его постигнет несчастье.

Акки, наоборот, культура ничуть не коснулась. С детства он странствовал со своим племенем по степям и лесам, все время занимаясь охотой и не отступая от обычаев дикарей. Он принадлежал к тому карликовому племени Центральной Африки, издавна возбуждавшему любопытство европейцев, о котором сохранилось много сказочных рассказов в сказаниях и песнях. Кто не слыхал о пигмеях, якобы борющихся с журавлями?

И древние ученые упоминают об этих загадочных пигмеях. Аристотель говорит:

«Журавли долетают до озер, расположенных севернее Египта, из которых берет начало Нил; там живут пигмеи, причем это не басня, а истинная правда; и люди, и лошади здесь мелкой породы и живут в пещерах».

Теперь нам известно, что в Африке действительно есть карлики, достигающие роста всего 1,2–1,4 метра. Обычаи их суровы, потому что племена акка живут только охотой; они ловки, мастера ставить силки и капканы, прекрасно стреляют из лука; некоторые из них людоеды. Соответственно их низкой степени развития и характер их, злобный, можно сказать, дьявольский, между прочим они находят удовольствие в мучениях животных. Карлик, сопровождавший Белую Бороду, казалось, вполне сохранил характер своего народа. Лицо его дышало какой-то дикостью. Два года тому назад он был взят рабом во время хищнического набега, произведенного пришедшим в эту страну торговцем слоновой костью, Гассаном. Акка был отличный охотник, и так как он был единственным представителем своего племени, то его называли просто Аккой. Раз он пытался бежать, но был пойман и жестоко наказан Гассаном. С тех пор Акке жилось очень тяжело, но несколько месяцев тому назад Белая Борода во время своих охотничьих скитаний забрел в поселение Гассана и купил Акку у жестокого торговца. Белая Борода хотел его просто нанять, но торговец невольниками настаивал на продаже; Белая Борода должен был согласиться, он обещал своему рабу отпустить его через четверть года, если он будет ему хорошим вожатым.

В то время еще открыто производилась торговля рабами в высоко цивилизованных Северо-Американских Штатах. Еще не вспыхнула война за освобождение негров в Северной Африке. Поэтому неудивительно, что в самом сердце Африки дело работорговли обстояло еще хуже; там даже враги рабства, такие, как Белая Борода, были вынуждены покупать себе рабов, если хотели проникнуть внутрь страны. С тех пор прошли десятки лет, и у Газельей реки несмотря на частые кровопролитные войны с ворами рабов, до сих пор сохранились те же порядки.

Акка действительно честно служил своему хозяину, если не считать некоторых мелких погрешностей, вообще свойственных его племени. Прошло уже четверть года, а он добровольно оставался на службе у белого сверх условленного срока. Акка пользовался полной свободой, бродил по лесам и степям, но всегда возвращался к стоянке Белой Бороды к искреннему удовольствию последнего, радовавшегося, что ему удалось ласковым, человечным обращением привязать к себе негра. Он считал это до некоторой степени победой любви к ближнему, так как акки вообще мстительны, а жестокое обращение белого торговца слоновой костью, Гассана, должно было еще более укрепить в нем ненависть ко всем белым.

Сегодня Акка в первый раз услышал от своего хозяина о побоях. И он по-своему объяснил себе перемену в настроении своего хозяина. Белая Борода пользовался славой хорошего стрелка. Но сегодня Акка его превзошел, и это обидело белого. Вот причина его злобы, его угрозы! Побои за ловкий выстрел! Нет, это было слишком даже для негра!

Акка стоял мрачный. «Все белые — подлецы», — думал он.

Потом он поднял взгляд, полный ненависти, на Белую Бороду и проворчал сквозь зубы: «Нет, и тебе не будет пощады!»

Он сел на землю и, по мере того, как утихала в нем злоба, искаженное лицо принимало спокойное выражение. Рука его небрежно играла стрелами в колчане, с губ не сходила победоносная улыбка, в глазах горело самодовольство, подобное тому, какое испытывает хищный зверь, уверенно выжидающий свою жертву.

Наконец Белая Борода очнулся. Солнце бросало уже косые лучи; надо был отправляться. Он выронил из рук мертвое тело птички и быстро встал.

— Ну, Акка, — сказал он, — отправимся-ка теперь на буйвола, это более подходящая дичь для охотника. В это время он обыкновенно заграждает дорогу к серибе Гассана. Он уложил уже шесть человек; посмотрим, справится ли он с нами?

— В это время, — сказал Акка, — он обыкновенно пьет или купается в озере, но сегодня он пил, верно, в последний раз и уже не загородит больше дороги в серибу.

— Я тебя не понимаю, — ответил Белая Борода, — пойдем, — надо придти вовремя, чтобы успеть скрыться в засаде. Вставай, Лео!

— Долго придется тебе его ждать, — сказал Акка с плохо скрытой насмешкой. — Тебе его не уложить. Буйвол уже убит, и его уложил я!

— И ты молчал и вел нас сюда… заставил понапрасну пройти такой далекий путь, Акка? — начал рассерженный Белая Борода. — Смотри у меня! Я добр, но я прогоню тебя, если ты будешь позволять себе подобные шутки.

Акка наслаждался в душе гневом своего господина, но ответил покорно.

— Буйвол мог умереть только сейчас, поэтому я не мог тебе сказать об этом раньше!

Белая Борода остановился, пристально посмотрел на карлика и подумал про себя, уж не рехнулся ли этот человек. Потом он прибавил вслух:

— Ты глуп, Акка, и болтаешь, как дитя!

— Буйвол мог умереть только сейчас! Ты здесь и уверяешь, что убил буйвола! — вмешался Лео. — Акка, ты дурак, ха, ха, ха!

Карлик ехидно усмехнулся.

— Ты думаешь, что если акка мал, то он и глуп? Пойдем, глупый бари, я покажу тебе мертвого буйвола!

С этими словами он перекинул лук через плечо и спустился с холма.

Белая Борода и Лео с удивлением переглянулись, но после минутного размышления белый сказал:

— Не может быть, чтобы он лгал. Пойдем, Лео!

И они молча последовали за бежавшим впереди аккой.

Местность, по которой они теперь проходили, лежала несколько в стороне от деревень и возделанных полей туземцев. По степи протекала река, о которой мы уже упоминали выше, берега ее густо заросли деревьями, местами представлявшими девственный лес, в чаще которого водилось немало зверей. Здесь раздавалось рычание львов, здесь водились леопарды и стада слонов, а в более глубоких местах реки, там, где она образовала озера, нередко встречались и бегемоты. К лесу и болоту сбегались временами и степные звери: быстрые антилопы, зебры, жирафы, а также буйволы, занимавшие в настоящее время наших охотников.

Отсюда хищные звери нападали на окрестности. Львы опустошали стада туземцев, леопарды пробирались даже в жилища и нередко уносили негров. Это происходило из года в год, и негры терпеливо сносили это хищничество, даже не обвиняя в нем диких зверей.

По народному суеверию, и здесь есть ведьмы, которые злым глазом завораживают врагов, умеют отравлять птицу, портить людей. Негры верят, что есть люди, которые выходят ночью, чтобы убивать своих ближних, чье мясо они употребляют в пищу и для разных заклинаний.

У туземцев существуют и еще более страшные поверья. Говорят, что есть деревни, жители которых ночью обращаются в леопардов, убивающих и пожирающих людей, и им, а не диким зверям, приписывается вина в похищении жителей.

Здесь, как и у нас в старину, верят в оборотней и не раз замучивали насмерть неповинных людей, подозреваемых в том, что они обращались в леопардов. Но ни львы, ни леопарды не наводили такого ужаса, как один только буйвол, за последние недели буквально заградивший дорогу к серибе Гассана и уже убивший или тяжело ранивший шестерых людей, мирно шедших своей дорогой.

Это был, несомненно, так называемый «пустынник», один из тех буйволов, которые изгоняются стадом и живут одиноко. Злые от природы, такие пустынники бросаются на людей без всякой причины и наводят вполне обоснованный страх. На буйвола около серибы Гассана уж не раз выходили туземные охотники, но безуспешно; они возвращались с пустыми руками, отчасти даже довольные, что им не пришлось познакомиться с рогами и копытами дикого зверя.

Белая Борода, только недавно возвратившийся в серибу после долгого путешествия, под наплывом рыцарских чувств тотчас же решил избавить страну от этой напасти, хотя и знал, что этот вид охоты один из самых опасных на свете, гораздо более опасный, чем, например, львиная охота.

Но он верил в свою меткость и в свою прекрасную винтовку. На содействие двух спутников он не мог надеяться. Лео только что еще раз доказал свою неумелость в стрельбе, а Акка из своего лука не мог убить буйвола.

И вдруг карлик утверждает, что он убил буйвола! Действительно, он вчера и третьего дня ходил один на охоту, но ведь он утверждал, что буйвол убит им сейчас!

Не иначе, как Акка верил в какое-нибудь колдовство и применил его. Он с гордой уверенностью подходил теперь к месту, где предполагал найти свою жертву; он приблизился к водопою буйвола, которого тем временем успел высмотреть.

«Ну, колдуна ждет сильное разочарование», — подумал Белая Борода, следуя за ним с ружьем наготове и ожидая, что яростный пустынник того и гляди выскочит из какой-нибудь засады. По дороге, где шел Акка, все чаще встречались следы зверя и, наконец, смешались со слоновыми. Вся почва была изрыта тяжелыми копытами этих колоссов и буквально покрыта ямами; с трудом можно было пробираться вперед, следя за каждым шагом, чтобы не ввалиться в одну из ям. На своем пути слоны оборвали с деревьев массу ветвей и даже сучьев в руку толщиной и, объевши с них листья, покрыли этих хворостом кочковатую дорогу. Это еще более затрудняло путь. Слон первый пролагает путь в девственном лесу; он один в состоянии пройти через самые густые чащи тропического леса, но дороги эти неудобны для парадных карет и для гуляющей публики. Однако ноги негров справляются с такими препятствиями, а Белая Борода уже давно привык странствовать и по таким дорогам.

Вдруг Акка свернул с широкой тропинки и направился в чащу. Он, как змея, проскальзывал между деревьями и кустарниками, сворачивая то вправо, то влево; иногда он останавливался, поджидая своих спутников.

Наконец путники, обливаясь потом, вышли на поляну. Здесь находилась маленькая речная бухта; деревья вокруг кишели бесчисленными птицами, стаи которых покрывали и поверхность воды; они укрылись в этом тихом, прохладном уголке леса от засухи и наполняли воздух криком. Но охотники не обращали внимания на странное, давно знакомое им зрелище; глаза Белой Бороды были устремлены на Акку, который вытягивался в прибрежной траве, насколько только мог, и указывал правой рукой на какой-то предмет.

— Ну, что, убит? — посмеивался Лео.

Акка не отвечал. Он стоял с поднятой рукой, как изваяние.

— Что, мертв? — повторил и Белая Борода. Но и он не удостоился ответа. Через несколько мгновений он уже стоял около Акки и, смотря по указываемому направлению, действительно увидел шагах в двадцати лежавшего на берегу буйвола.

Белая борода засмеялся, потому что буйвол не был мертв, он только что двигал головой.

— Да ведь он жив, Акка, — прошептал он негру и взвел курок, чтобы не пропустить удобного момента для выстрела.

Тут Акка крепко схватил Белую Бороду за руку.

— Он умирает! — прохрипел негр.

Белая Борода взглянул на карлика; глаза последнего горели таким диким, дьявольским огнем, что даже смелого охотника охватил ужас.

— О, он умирает, он должен умереть, в его жилах течет яд! — продолжал негр странно дрожащим голосом. — Так охотятся акка, Белая Борода!

Белая Борода перевел взгляд с неприятного лица негра на буйвола и увидел, что последний, действительно, бился уже в предсмертных судорогах с белой пеной у рта. Тут он сразу понял, как Акка убил зверя. Он слышал уже не раз о бедном охотничьем племени дерр, которое пользуется для охоты ядовитыми змеями. С этой целью они окружают какое-нибудь болото или озеро крепким частоколом из терновника, оставляя для приходящего на водопой зверя только узкую тропинку, близ которой привязывают ядовитую змею, так что зверь не может ее миновать и непременно подвергается ее укусам. Акка, вероятно, был знаком с этим видом охоты и, наверно, поставил буйволу змеиную ловушку.

Белой Бороде было жаль издыхавшего в конвульсиях зверя; он было приложился и выстрелил. В то же мгновение поверхность воды заволновалась от тысячи водяных птиц, которые поднялись тучей, почти совсем заслонившей солнечный свет.

Буйвол лежал спокойно, из груди струилась кровь; смертельная агония кончилась.

— Белая Борода — Нежное Сердце! — сказал Акка. — Ну что ты не дал ему еще помучиться? Он убил и искалечил шестерых негров, а я отомстил за них только укусом змеи!

В тоне его звучала такая жестокость, что Белая Борода в ужасе отшатнулся. В глазах его мелькнуло отвращение к негру.

— Негодяй! — воскликнул он. — И ты смеешь так охотиться, находясь у меня на службе! Ты сам — не лучше змеи!

— Ты прав, Белая Борода-Нежное Сердце! — возразил со злой усмешкой карлик. — Ты называл меня Аккой, но ступай к моему племени и спроси, как меня звали с детства, тебе ответят: «Красная Змея».

При этих словах он вскочил и пошел вдоль берега. Но вскоре он остановился и насмешливо закричал:

— Что же ты не идешь, Белая Борода-Нежное Сердце, и не поучишься, как охотятся акки? Видишь, как хорошо прикреплен хвост змеи к палке. Я ее подразню! Как она надувает шею и грозится ядовитыми губами! Не подходи, я ее освобождаю.

— Так, мой товарищ по охоте, — воскликнул он и высоко поднял змею, схватив ее у самой головы, — ты отливаешь красным блеском на солнце, как и я — Красная Змея. А теперь отправляйся в свой дом, пока опять понадобишься.

С этими словами карлик поднял с земли продолговатый деревянный ящик, с быстротой молнии сунул туда змею и так же быстро захлопнул крышку.

Белая Борода в ярости стоял перед карликом.

— На моей службе ты вздумал таскать с собой ядовитых змей? Сию же минуту прикончи эту гадину!

— Срок моей службы кончился, Белая Борода-Нежное Сердце! — закричал негр. — Щади маленьких птиц и жалей буйволов, но знай, что есть лучший охотник, чем ты, — это Красная Змея, который теперь возвратился к своему племени!

И не дожидаясь ответа, карлик скрылся в чаще кустарника. Ветви сомкнулись за ним, и Белая Борода с Лео остались одни на берегу озера, на которое опять стали уже слетаться спугнутые птицы.

 

Глава II

С глазу на глаз

Белая Борода-Нежное Сердце. — Поставщик мяса. — «Милые». — Рога буйволов в траве. — Роковой выстрел. — Буйвол. — С глазу на глаз. — Зеленеющие развалины. — Грабитель. — Черный торреро. — «Так охотятся бари».

Между тем наступил поздний вечер, и Белая Борода поспешил оставить это неприятное место, чтобы до наступления ночи добраться до серибы Гассана.

На неоднократные просьбы Лео позволить ему захватить хоть лучшие куски буйволового мяса, Белая Борода ответил решительным отказом. Пусть даже мясо было совершенно безвредно, как уверял Лео, Белой Бороде было бы противно есть мясо зверя, убитого таким коварным способом: он и в тропиках остался настоящим охотником.

— Полно, Лео, — говорил он, — в лесу еще много буйволов, и, наверно, сегодня же нам еще придется повстречаться с целым стадом.

Оба отправились в обратный путь по той же тропинке, по которой провел их Красная Змея. Белая Борода был весь погружен в размышления и не обращал внимания на окружающее. Лео взял на себя обязанность вожатого.

Карлик назвал его Нежное Сердце и употребил это название в виде упрека. Ему уже не раз приходилось слышать упрек в чрезмерной доброте и на родине, а еще чаще здесь, в Африке.

В течение нескольких недель сердился на него старший королевский лесничий за то, что он отпустил браконьера, пойманного с поличным, после того, как последний со слезами рассказал ему о своей нужде и придумал историю о больной жене и голодных детях. Добрый Гейнц даже опорожнил свой кошелек, чтобы помочь этому ловкому мошеннику. Он умолчал о случившемся старшему лесничему и начальство узнало об этом только благодаря бахвальству схваченного позже браконьера. Гейнц тогда едва не лишился места.

Не лучше жилось ему и в Африке. Слуги, нанимаемые им, рабы, покупаемые в силу необходимости, дезертировали, и Белая Борода не преследовал их, махнув на них рукой. До сих пор он действовал так, но продолжать в том же направлении было невозможно.

Он отправился в Судан по поручению большого торгового дома в Каире для закупки слоновой кости, а между делом занимался также охотой на диких и редких животных для разных музеев.

Дела по закупке слоновой кости шли недурно; на охоте ему тоже везло, и он мог бы извлечь порядочные барыши, если бы обращался со своими подчиненными так же строго, как другие торговцы. Но из-за своей доброты он терпел убытки, так что после расчета с хозяином на его долю доставалось очень мало.

Гассан все-таки был прав, когда говорил ему:

— Если вы сами не хотите ничего заработать, воля ваша; но не забывайте, что вы можете понести большие убытки, что у вас крадут товары, что пропадает слоновая кость. Дела могут пойти так плохо, что вы явитесь к своим доверителям с пустыми руками, растратив доверенный вам капитал.

Действительно, Белая Борода был плохой делец, он знал это и сам; ему надо было исправиться, т. е. собственно сделаться хуже, строже обращаться с неграми, больше преследовать собственную выгоду. Это было необходимо, и он в душе дал себе слово действовать иначе.

Но пока его караван отправился со слоновой костью в Хартум, до возвращения его с новыми товарами он был свободен, мог бродить по окрестностям и сколько угодно охотиться. Лео и Акка были единственные слуги, оставшиеся с ним, а теперь убежал и Красная Змея. Но Белая Борода не жалел о карлике: после происшествий последнего дня, в которых Акка так явно обнаружил свою жестокость, Белая Борода и так не потерпел бы его при себе. Красная Змея был хороший охотник, заменявший своему хозяину лучшую охотничью собаку, но настоящий ловчий должен уметь обойтись и один.

Белая Борода занимался охотой не только для развлечения; в благодарность за гостеприимный прием, оказанный ему в серибе Гассана, он взял на себя обязанность доставлять ему охотой необходимые мясные запасы. Он являлся до известной степени фуражиром поселения и знал, что и сегодня его ожидает много голодных желудков, потому что многочисленные рабы Гассана только тогда получали мясо, когда Белая Борода доставлял его в изобилии. И Белая Борода-Нежное Сердце часто охотился, не жалея сил, чтобы доставить этим беднягам, участь которых была так жалка, хоть это физическое удовольствие. Поэтому ему и сегодня не хотелось возвращаться с пустыми руками; ему непременно хотелось убить буйвола или хоть антилопу. Вспомнив об этой своей обязанности, он забыл про Красную Змею и взором охотника стал озирать окрестности.

Он дошел как раз до того места, где слоновая тропа терялась в лесу; пред ним расстилалась местность, похожая на парк, — так редко на ней были расположены группы деревьев и кустов. По всем признакам здесь должны были водиться буйволы и антилопы.

По несколько минут он пристально всматривался в каждую группу деревьев и кустарников: дичи нигде не было. Но вот налево от него в отдалении показались, наконец, какие-то движущиеся черные точки. Белая Борода обрадовался было, но, вглядевшись пристальнее, перенес свой разочарованный взгляд; под деревьями налево бегали жирафы, «милые создания», как их называют арабы. Охотнику это не понравилось; эти красивые создания пугливы, скорее других животных чуют опасность и предупреждают своим быстрым бегством всех других зверей о приближении охотника. Было бы напрасно искать дичи по тому направлению, где «милые» вытягивали свои длинные шеи к кронам акаций и мимоз, добывая себе ужин на высоте.

Лицо Белой Бороды выражало явное недовольство, потому что ни направо, ни посредине поля зрения нельзя было высмотреть никакого зверя.

Он хотел было уже с тяжелым сердцем отправиться в обратный путь, но решил еще раз окинуть взором окрестность, и тут только в том месте, где паслись жирафы, на расстоянии каких-нибудь ста шагов заметил среди сухой травы что-то знакомое. Это была пара темных кривых линий, то пропадавших, то вновь поднимавшихся из травы. Вслед за тем из травы выглянуло что-то темное: это была голова буйвола!

«Зачем нам за золотом гоняться, оно само к нам привалит!» — подумал Белая Борода, смеясь. Он дал Лео знак остановиться и стал подкрадываться к добыче. Ветер был благоприятный, белому удалось осторожно пробраться вперед шагов на двадцать, но он не мог еще вполне различить тела буйвола. Он видел только, как передвигались рога, и по их числу решил, что буйволов трое. В это время дня буйвол не лежит спокойно, высоту высохшей травы тоже трудно было определить, но по движению рогов Белая Борода заключил, что буйволы, вероятно, стоят в углублении. Может быть, в том месте протекали подземные ключи, увлажнявшие почву, благодаря которым трава на ней еще не совсем засохла и могла служить пастбищем животным. Но ему непременно нужно было различить тело одного из буйволов, чтобы верно прицелиться. Он пытался подойти к зверям в обход, но нигде не было просвета в высокой травяной стене. Наконец он приблизился настолько, что мог сделать верный выстрел. Дальше он не рисковал идти, потому что здесь трава была ниже и уже не закрывала его; звери могли его заметить каждую минуту.

Надо было решиться.

Он выбрал самую большую пару рогов, приблизительно определил положение лопатки стоящего буйвола и прицелился наобум. В воздухе взвилось белое пороховое облако и долго раздавалось в ближнем лесу разбуженное выстрелом эхо.

Белая Борода напряженно смотрел по направлению выстрела. Каково же было его удивление, когда он увидел там вместо трех целую дюжину буйволов, словно выросших из земли! С яростным ревом они вдруг ринулись вперед, направляясь с опущенными головам к Белой Бороде.

Момент был критический. В низкой траве можно было ясно различить каждое движение разъяренного стада; Белая Борода видел сверкающие глаза своих взбешенных противников.

Нападение требует отпора. Что следовало предпринять Белой Бороде? Зарядить ружье? Напрасно! Было поздно. Бежать? Но лес был слишком далеко, и, чтобы укрыться в нем, нужны были ноги газели.

Он стоял неподвижно, ожидая смерти, приближавшейся к нему вместе со стуком копыт… Еще несколько секунд — и она настигнет его… Он знал это, но во время своих скитаний по этим пустынным местам он не раз заглядывал в глаза мрачному властелину смерти — и всегда без колебания.

Без страха он ожидал ее и в эту минуту.

Но тут случилось что-то необыкновенное: буйволы оторопели, остановились шагах в десяти от Белой Бороды и уставились на него своими сверкающими глазами. Началась странная борьба, борьба человеческого взгляда со взором животного.

Белая Борода пристально смотрел в горящие глаза стоящего впереди буйвола и не двигался с места. Буйвол тоже стоял, как вкопанный. Белая Борода не моргнул бровью, хотя эти несколько секунд казались вечностью. С глазу на глаз… так ему не приходилось стоять ни перед одним противником. До сих пор он мог прочесть в глазах животного только бешенство, неукротимое бешенство. И вдруг… или зрение ему изменяет?.. Ужели в самом деле огненный взгляд его противника гаснет? Еще секунда — и неприятель побежден: он опустил веки, повернул громадную голову и направился назад — он бежал, а за вожаком последовало и все стадо.

Долго еще стоял Белая Борода, напоминая мраморную статую античного борца. Взгляд его неотступно следил за убегающими буйволами, как бы преследуя побежденного неприятеля и как бы желая окончательно уничтожить его. Но когда стадо совершенно исчезло в лесу, он почувствовал упадок сил; тело его как будто налилось свинцом, ноги окоченели, руки тяжело повисли и судорожно обхватили разряженное ружье; он отчетливо слышал в груди биение сердца, кровь медленно текла по жилам, глаза заволакивало, на лбу выступил холодный пот.

Однако он не упал и стоя очнулся от забытья.

Перед ним стоял Лео. Не сон ли он видел? Белая Борода снял шляпу и отер со лба капли холодного пота. Он передал Лео уже ненужное ружье и улыбнулся, потому что только теперь ясно осознал свое спасение: он был цел и невредим.

С радостным чувством он двинулся дальше; он сам не сознавал, что в нем происходило, и не слышал, что ему говорил Лео.

Он узнал это только впоследствии, когда взглянул в зеркало: он поседел в тот ужасный момент, когда взглядом побеждал буйвола.

Теперь он в самом деле стал Белой Бородой.

Под баобабами наши охотники опять устроили маленький привал. Белая Борода сделал изрядный глоток из фляжки и за простой трапезой опять оживился. Он весело шутил с Лео и бранил негодного изменника — Акку, отрекомендовавшегося перед уходом Красной Змеей.

Но желание охотиться на буйволов у него на сегодня пропало. Он ни за что не согласился бы сейчас опять пойти на зверя.

Он хотел возвратиться в серибу Гассана и уже мечтал о том, как приятно будет уснуть после полного приключений дня, в который ему пришлось возиться и со злобным карликом, и с ядовитой змеей, и с целой дюжиной буйволов.

Белая Борода встал; Лео последовал за ним, взял свое копье, прислоненное под деревом, ягдташ и ружье. Белая Борода нес винтовку, которую он вновь зарядил и осыпал ее при этом упреками за то, что она сегодня так позорно изменила ему.

Путь к серибе был близкий. Вскоре путники достигли возделанных полей, засеянных фасолью и индийским просом. Около дороги кое-где возвышались исполинские египетские смоковницы; местами пейзаж оживлялся группами пальм и тенистых тамариндов, попавших сюда не случайно; не ветер и не птицы занесли сюда их семена. Белая Борода знал, что значит присутствие этих деревьев: для него это были печальные признаки ужасного прошлого, земные руины когда-то цветущих селений.

На том месте однообразной равнины, где теперь возвышались группы деревьев, много лет тому назад находились деревни туземцев; эти деревья были посажены хлебопашцами, отдыхавшими под ними после тяжелого, трудового дня. Вместе с деревьями росло благосостояние прилежного племени.

Но вот двинулись с севера вверх по Нилу недобрые гости, арабские и турецкие торговцы слоновой костью. Так они называли себя, но они торговали не одной белой слоновой костью, а и черным товаром, т. е. занимались ловлей и продажей невольников. Эти разбойничьи орды нападали на мирные селения и похищали не только имущество, но и людей, уводя в рабство мужчин и женщин, мальчиков и девочек, пока не опустели, наконец, деревни и не исчезли с лица земли хижины. Теперь на этом месте, когда-то столь счастливом, остались одни зеленеющие деревья, безмолвными свидетелями того, что и здесь когда-то жили и страдали люди.

Еще какие-нибудь четверть часа, и они должны были подойти к роще, за которой уже виднелась сериба Гассана. Сегодня без всякой опасности можно было проходить этой дорогой, потому что хищник, так часто заграждавший ее раньше, злой буйвол, лежал убитый у озера в лесу, оставленный на съедение гиенам и коршунам.

И Красной Змее принадлежала честь освобождения страны от этой кары, а не ему Белой Бороде-Нежному Сердцу!

Но можно ли верить змее? Не есть ли она мать лукавства и лжи? Чу! Что это вдруг хрустнуло слева в кустах? Что выходит так на широкую поляну? Действительно, это он — кровожадный буйвол; ноздри его раздуваются, глаза горят; он бешено бьет хвостом и взрывает копытами землю. Спокойный вечерний воздух дрожит от его яростного рева. Его не укротишь взглядом, он с бешенством бросается вперед… Да, это действительно мнимо умершее чудовище.

Но Белая Борода уже приготовился: щелкнул курок, — и зычный рев быка слился с отрывистым звуком выстрела. Послышался удар пули, но чудовище осталось невредимо и секунду спустя бросилось вперед.

Белая Борода поспешил укрыться за толстым стволом дерева и снова зарядил винтовку.

Но где же Лео?

Он бросил ягдташ и ружье и, вооруженный только крепким копьем, ожидал среди дороги разъяренного буйвола. Он не хотел отставать от своего хозяина, не оробевшего перед целой дюжиной буйволов.

Стройный негр был похож на торреро из мадридского цирка. Жаль только, что публикой ему служили одни обезьяны и попугаи на вершинах деревьев и что на этой арене нельзя было заслужить шумных аплодисментов.

Лео подпустил зверя на близкое расстояние, потом неожиданно сделал скачок в сторону и нанес ему копьем сильный удар в шею. Копье засело так крепко, что обратившийся в бегство буйвол увлек с собой и борца, и оба повалились в густой кустарник. Буйвол пытался было вскочить, но раздался второй выстрел из винтовки Белой Бороды; на этот раз пуля попала в сердце.

Лео давно вскочил и торжественно наступил ногой на шею побежденного наконец чудовища. В его глазах сияла гордость, и когда Белая Борода с похвалой протянул ему руку, он сказал спокойно:

— Теперь ты видишь, Белая Борода, как охотятся бари!

 

Глава III

Сериба Гассана

Мнимый мусульманин, — Разбойничье гнездо. — Предводители. — Позорное предложение. — Лео в плену. — Жилая комната и музей. — Четвероногие сторожа. — Книги и картины. — Воспоминания о «Хижине дяди Тома». — Соглашение. — Отправление. — Трутни и пчелы.

Восходящее солнце посылало на землю свои первые лучи и наступление утра уже давно разбудило дневных птиц; люди в серибе Гассана тоже проснулись. У прозрачного ручья, протекавшего посредине поселения, стояли коленопреклоненные фигуры с пестрыми тюрбанами на головах; обратившись лицом к солнцу и высоко воздевши руки, они только что окончили свою утреннюю молитву и теперь собирались совершать омовение, точно следуя предписанию Корана.

Повыше, у того же ручья, вытекающего из красных гранитных скал, перед лучшим из домов также совершал молитву человек, окруженный покорными рабами; по всей вероятности, хозяин этого поселения.

Черные волосы его были покрыты тюрбаном: владелец серибы был мусульманин. Но кто всматривался в черты его лица, тотчас же замечал, что этот человек не принадлежал ни к арабскому, ни к турецкому племени. Его можно было принять за переодетого турком француза.

Дома по суданскому обычаю отличались легкостью постройки. Стены были сплетены из бамбукового тростника, покрытого глиной; на них возвышались конусообразные сплетенные из соломы непромокаемые крыши. Этих жилых хижин насчитывалось до сотни и сравнительно с ними число навесов для товаров было весьма незначительно: их можно было перечесть по пальцам. Нубийцы и туземные негры из племени динка сидели там и сям у хижин; черные женщины и девушки работали, на открытом месте играла группа детей. Все это поселение, местами покрытое тенистыми деревьями, было окружено частоколом из крепкого бамбука.

Расположенное на склоне маленького холма поселение это возвышалось, как цитадель, над деревней динков, расположенной пониже.

Напрасно стал бы искать здесь наблюдатель следы и признаки земледельческой деятельности; судя по малочисленности навесов для товаров, торговые обороты поселения тоже не могли быть значительны. Это была своеобразная торговая станция, какие возможны только в Восточном Судане, вернее — гнездо разбойников в полном смысле этого слова.

Несколько десятков лет тому назад по Нилу действительно поднимались мирные торговцы, чтобы выменивать слоновую кость на сукно, медную проволоку и бусы. Но к концу пятидесятых годов, к которым относится наш рассказ, эти времена давно миновали. Бусы потеряли уже в глазах негров свою прежнюю цену, талеры не всегда были под рукой, а транспорт сукна и проволоки был затруднителен. Однако страна по-прежнему должна была доставлять слоновую кость, но за нее выплачивали своеобразной монетой: порохом и свинцом. Верно ли вы поняли, читатель? Не подумайте, что негру давали в обмен порох и свинец: его просто убивали и завладевали его слоновой костью. Как это делалось и как это было возможно, об этом мы сейчас узнаем.

Гассан, так звали человека в красном тюрбане, окончил свою молитву перед лицом собравшегося народа, затем поднялся и приказал рабам позвать некоторых из своих подчиненных.

Они пришли к дому и сели в кружок под тенистой смоковницей.

Познакомимся поближе к этими господами.

Одного из них звали Араби, на нем был оборванный египетский мундир. Можно было сказать с уверенностью, что этот молодец дезертировал из египетской армии и нашел приют здесь, чтобы безнаказанно продолжать свою буйную жизнь.

Против него сидел Ахмет, настоящий араб. Ему вряд ли было более двадцати лет, но распутный образ жизни исказил его черты, а широкий шрам на правой щеке еще более безобразил некрасивое лицо. Около него примостился турок Сади с лукавыми глазами, горбатым носом и кривыми ногами. Борода его была с проседью, ходил он сгорбившись. В Хартуме его искали уже несколько лет, так как он внезапно исчез из города вместе с доверенной ему кассой. Трое остальных были настоящие нубийцы, грубые, обтрепанные.

Гассан сидел посреди собрания и, казалось, обсуждал со своими сподвижниками важное дело.

Обсуждение в совете семи велись вполголоса, и даже Белая Борода не мог разобрать ни одного слова из их разговора. Он стоял в конце ряда домов направо и кормил молодого страуса. Какое ему было дело до предприятий торговца слоновой костью Гассана? Свою слоновую кость он отправил в Хартум и собирался в путешествие прежде, чем возвратится караван.

Тут Гассан подошел к нему.

— Белая Борода, — начал он, — я отправляюсь со своими людьми в путь. Мы разыскали новый склад слоновой кости. Путешествие наше может продолжиться две-три недели. Прошу вас принять на себя во время моего отсутствия управление серибой!

— Вы отправляетесь в путешествие, Гассан? — возразил удивленный Белая Борода. — Да ведь у вас почти нет запаса товаров, ведь вы тоже ждете свой караван!

— Белая Борода, — сказал Гассан, улыбаясь, — ведь вы знаете местные условия. Ваша система не годится. С ней разоришься.

Белая Борода нахмурился.

— Верно ли я вас понял, Гассан? Неужели вы хотите заняться тем, чем, к позору своему, до сих пор промышляли только нубийцы и турки?

— Я же мусульманин! — шутливо прервал его Гассан.

— Гассан, — сказал спокойно Белая Борода, — вы никогда не хотели мне сказать своего настоящего имени, но что вы христианин и европеец, этого вы не станете отрицать. Мне нет дела до того, что побудило вас скрываться здесь под чужим именем, но до сих пор я думал, что это не может быть что-нибудь дурное; до сих пор я был убежден, что Гассан, несмотря на всю свою суровость по отношению к рабам, все-таки не лишен благородства и предоставит другим грабить беззащитных!

— Белая Борода-Нежное Сердце, — мрачно возразил Гассан, — чего нам считаться! В этой серибе и в этой стране я один неограниченный властелин. Гостеприимство, оказанное мною вам, кажется, сделало вас спесивым?

— Меня спесивым? — воскликнул Белая Борода, отступая на шаг назад. — Как это понимать? Разве я был вам в тягость?

— Выскажусь яснее, — продолжал Гассан, иронично улыбаясь. — Обыкновенно торговцы слоновой костью, приходя к Газельей реке, строят себе собственную серибу. Люди, посылающие их, дают им для этого нужные средства. Конечно, где-нибудь в Каире или Хартуме нетрудно истратить эти средства. Бываешь сострадателен, а может быть, и легкомыслен. Впрочем, какое мне до этого дело? Одним словом, тогда уж нужно мириться с обстоятельствами, ваш план сэкономить деньги, назначенные на серибу, понравился мне благодаря той дерзости, с которой вы сюда пришли… и потом, видите ли, я хотел быть снисходительным. По правде говоря, мне было вас жаль, поэтому я терпел вас вблизи моей области и гостеприимно принял вас в своей серибе вместо того, чтобы показать вам настоящую дорогу. Для чего я это делал? Не ради ваших прекрасных голубых глаз, а просто потому, что вы хороший стрелок, что мне может пригодиться такой сорви-голова, как вы; я надеялся, что мы будем компаньонами.

Белая Борода стоял с широко раскрытыми глазами и раскрасневшимся от гнева лицом.

— Гассан, — закричал он, — вы этим наносите мне глубокое оскорбление!

— А теперь, — продолжал спокойно Гассан, — я требую за свои благодеяния первую, правда, незначительную услугу. Я приказываю вам остаться здесь, милостивый государь, и вы отвечаете за серибу. Я не требую этой услуги даром. Вы будете пайщиком в прибыли!

— Убирайтесь к черту! — закричал Белая Борода. — Я здесь не останусь больше ни одного часу. С одним Лео я как-нибудь доберусь до Святого Креста.

— Браво! — насмешливо воскликнул Гассан. — Я это предвидел, вы — смелая голова и, наверно, отправились бы вдвоем, хотя и знаете, что динки на севере поклялись грабить и убивать торговцев; но я уже принял надлежащие меры. Вашего храброго Лео уже четверть часа тому назад заковали в цепи; он будет моим заложником. Он отправится со мной, и как только Белая Борода попытается покинуть мою серибу, он будет обезглавлен, не будь я Гассан!

Белая Борода стоял пораженный, в глазах его отражалась бессильная злоба. А Гассан с дьявольской радостью продолжал:

— Не правда ли, я не ошибся, Белая Борода-Нежное Сердце не пожертвует жизнью своего раба и будет сторожить мою серибу?

Коварный мусульманин ушел, улыбаясь, а Белая Борода-Нежное сердце безмолвно возвратился в свой дом. Он видел, что Гассан не шутит.

В единственной комнате хижины, назначенной жилищем для Белой Бороды, царил мягкий полусвет. Окон здесь не было, и солнечные лучи проникали только через дверь, через щели и трещины в стенах. Здесь хорошо было мечтать на досуге, и Белая Борода провел здесь много приятных часов в воспоминаниях о прежних приключениях или в мечтах о будущем.

Как истый охотник он красиво убрал комнату: стены были украшены рогами буйволов и антилоп, под столом была разостлана шкура жирафа, а перед кроватью — шкура леопарда. На грубо сколоченном шкафу были расставлены чучела птиц: на суку дерева громоздилась птица-носорог, pendant к ней составляла карликовая цапля, а над обеими парил под потолком громадный орел с широко распростертыми крыльями. Позади стояли в строгой симметрии спиртовые банки со змеями и ящерицами, а между ними лежали створчатые и спиральные раковины.

Это был его «музей», как он обыкновенно говорил. Музей был мал, но изящен, и содержание его стоило ему немалых хлопот; ему приходилось даже держать для него сторожей. Сторожа эти теперь фыркали и бегали у его ног. Это были молодые кошки, пойманные им в степи и с трудом прирученные. Они спасали с грехом пополам музей от крыс, водившихся здесь во множестве и портивших все, что только им попадалось.

В самом шкафу находились другие трофеи, собранные на невинной охоте за насекомыми. Белая Борода-Нежное Сердце часто отправлялся в лес с сеткой для бабочек или коробкой для собирания растений. Он с юных лет любил природу, изучал жизнь животных и растений, и если у него теперь оказывалось иногда свободное время, то он предавался изучению природы, которое здесь, в тропическом лесу, было очень соблазнительно.

В шкафу находилось и несколько книг, которые Белая Борода читал в ненастные дни. Между ними была «Одиссея» Гомера, и Белая Борода улыбался, встречая в ней сведения об Эфиопии; многие места этой героической поэмы он знал наизусть. Он понимал теперь лучше, чем на школьной скамье, что такое скитания, с какими трудностями они сопряжены и какие дают радости. Он добровольно оставил родину, но и после долгих странствий не раз тосковал, подобно Одиссею, по милой стороне.

В одном из ящиков шкафа тщательно сохранялась в портфеле маленькая акварель, изображавшая белокурую голову девушки. Это был далеко не шедевр, но Белая Борода, нарисовавший ее в свободные часы в своем лесном домике, хорошо знал модель этого портрета: он до сих пор носил в своем сердце милый образ прелестной Розы.

В том же портфеле лежал еще пейзаж; он представлял ландшафт, который открывался с холма его родной деревни: вокруг — зеленые леса, перемежающиеся благоухающими лугами и пестрыми нивами наподобие ковров; вдали, там и сям, сверкали зеркальные озера; на полях задумчиво стояли грушевые деревья; по берегам ручья возвышались, как будто на страже, темные ольхи. Красивая это была местность… В полусвете своей комнаты молодой Белая Борода часто рассматривал эти две картины, предаваясь своим мечтам и воспоминаниям. Неудивительно поэтому, что хижина эта ему стала дорога и мила, казалась ему второй родиной.

Немало и тяжелых минут пережил он здесь. «Горе беглецу, скитальцу по свету!» — говорит одна старинная немецкая песня, и мотив этой песни часто вспоминался ему, сжимая сердце невыносимой тоской. У него уже не было родины; здесь он был чужой, наемник, с которого требовали плату за то, что дали ему приют. И какой ужасной услуги требовали от него! Ему приходилось стать сообщником бандитов! Даже больше! Гассан, этот человек с темным прошлым, Гассан, совесть которого, наверно, тяготило какое-нибудь преступление, считал его, имя которого было незапятнанно, негодяем, обманщиком!

На родине, в тарандтском университете, он тотчас потребовал бы удовлетворения! Но здесь? Не вызывать же на дуэль атамана разбойников?

И какими узами приковало его к себе это чудовище, какие ему расставило сети! Бедный Лео, его верный слуга, был лишен свободы, и жизнь его окажется в опасности, если Белая Борода насильно порвет отношения с Гассаном.

Он когда-то со слезами на глазах читал «Хижину дяди Тома», мечтая об освобождении негров с радостным предчувствием, что по ту сторону океана вспыхнет борьба за человеческие права негра. В юношеском пылу он сам готов был стать в ряды освободителей. Теперь он был здесь, в этой стране, где процветала отвратительная охота на людей, — и был бессилен. Он искал выхода. Иногда ему приходила мысль, что по отношению к подлецу можно не сдержать слова, что можно обмануть Гассана лживыми обещаниями и после его ухода бежать с Лео. Небольшое имущество, принадлежавшее ему — в этой хижине; он бы охотно его оставил, взяв с собой только картины, пороха и свинца, сколько потребуется, чтобы добраться до ближайшей мешеры (пристани) на Ниле. Хотя и предвиделась война с динками, хотя все владетели сериб, мимо разбойничьих станов которых ему пришлось бы проходить, и действовали заодно, — он все же не боялся: с винтовкой в руках он сумел бы проложить себе путь или честно пал бы в открытом бою.

Но душа его не терпела лжи. Нарушить данное слово, стать лжецом — никогда!

Приходилось мириться с необходимостью. Ему хотелось добиться только одного — освобождения бедного несчастного негра и избавления его от путешествия с разбойниками и от сопряженных с ним истязаний. Открыто и честно он хотел войти в сделку с Гассаном и встал, чтобы отыскать гостеприимного хозяина.

На дворе серибы между тем все готовилось к выступлению. Шестеро предводителей в это время как раз подводили к Гассану свои отряды. Это был своеобразный парад. Предводителей мы уже знаем; солдатами же были базингеры, т. е. туземные рабы, которых снабдили ружьями и кое-как выдрессировали в солдаты. Они шли на братьев, потому что им была обещана часть добычи. К тому же предполагалось нападение на другие деревни, с которыми туземцы серибы Гассана и так жили не в ладах.

Каждый начальник руководил десятью базингерами, так что все войско Гассана состояло из шестидесяти семи человек; за ними следовали еще носильщики провизий и рабыни солдат, которые должны были нести на обратном пути добычу.

Между ними стоял и Лео, нагруженный, как и другие рабы, и охраняемый двумя женщинами: Гассан не шутил.

В стороне стояло еще десять базингеров, которые должны были составить гарнизон серибы под предводительством Белой Бороды.

Гассан развернул красный флаг, и двое базингеров, у которых были барабаны, начали отбивать дробь. Вперед выступил Араби; дезертир был знаменосцем этой толпы.

Гассан сделал вид, что не заметил прихода Белой Бороды, и уже хотел дать знак к выступлению и сесть на подведенного осла, единственное вьючное животное в серибе, когда Белая Борода подошел к нему и сказал:

— Гассан, я подчиняюсь необходимости!

Гассан улыбнулся.

— Я буду стеречь вашу серибу, — продолжал Белая Борода. — Даю вам слово, что употреблю все силы, чтобы поддержать порядок внутри палисадов серибы, буду защищать ее от всякого нападения. С опасностью для жизни я буду отстаивать ваше имущество и отбивать разбойников, но только при условии, что вы освободите Лео и оставите его здесь. После же вашего возвращения я уйду: я никогда не был сообщником нечестных людей; в подтверждение же того, что я не нарушу договора, могу только дать вам свое слово.

— Дорогой Белая Борода, — ответил Гассан, — большего мне и не нужно. Конечно, я мог вас заставить исполнить мою волю, но добровольное решение мне приятнее. Я верю вашему слову, его мне вполне достаточно. Я освобождаю Лео, клянусь Аллахом, и вы не будете раскаиваться!

Минуту спустя Лео стоял перед своим господином, с благодарностью заглядывая ему в глаза, а еще через две минуты двинулся отряд с развевающимся знаменем и с барабанным боем, с главнокомандующим на осле. По африканскому обычаю они выступали гуськом, и прошло немало времени, пока миновали улицу деревни и последний из них скрылся в кустарниках леса.

В серибе же теперь производился осмотр Белой Бородой. Он расставил в ряд десять базингеров и назначил им в предводители Лео.

Негры, видимо, были недовольны этим, раздавался глухой ропот, но Белая Борода не обратил на это внимания и увел Лео, чтобы познакомить его с новыми обязанностями.

Толпа жителей, собравшаяся около палисада и в деревне динков, чтобы посмотреть на выступление армии Гассана, начала тем временем расходиться. Женщины вернулись к работам: кто молол зерно на тяжелых жерновах, кто доил коров или гнал стадо на пастбище. Мужчины стояли группами и вели оживленный разговор, потом старшие из групп собрались на открытом месте под большой смоковницей и начали о чем-то совещаться. Но все это не беспокоило жителей серибы; они предались приятному бездействию, курили и пили пиво, приготовляемое здесь из бананов.

Когда после обеда Белая Борода ушел с Лео на охоту, двое базингеров вышли из серибы и спустились в сопровождении рабынь в деревню. Они ворвались в несколько домов, отняли свежесмолотую муку, поймали несколько кур, увели быка, насмеялись над владельцами и вернулись в серибу, чтобы устроить пир.

Это было для них обыкновенным времяпрепровождением. Для чего же и существовали эти негры внизу, в деревне? Они должны были работать на торговцев слоновой костью, собирать с пчелиным прилежанием мед, чтобы насытить этих трутней; бедняки должны быть довольны и тем, что базингеры не отнимали у них всего, не уводили в рабство жен и детей, не лишали их жизни. С Гассаном они, конечно, заключили договор, что он их оставит в покое и будет защищать от нападения других врагов, если правильно будут доставлять подать мукой, зерном, скотом и слоновой костью.

Все это они доставляли исправно, но если базингерам и их предводителям хотелось попировать, они все-таки отправлялись в деревню и брали, что им хотелось. И негры это сносили. Они знали, что из хищнического гнезда над деревней каждую минуту можно ожидать коршуна, что цитадель, расположенная над ними, с ее восемьюдесятью огненными жерлами по первому мановению может устроить среди динков страшное кровопролитие. А что Гассан не любил шутить, об этом знали несчастные негры, знали очень хорошо.

По вечерам базингеры нередко развлекались танцами; женщины и мужчины до глубокой ночи танцевали с горящими факелами в руках вокруг большого барабана; обыкновенно лучшие танцоры и танцорки деревни получали тогда приказ явиться на праздник. Они могли напиться пива, сваренного этими господами из их бананов и забыть свое горе при звуках африканской музыки; это разрешалось трутням серибы, пожинавшими то, чего не сеяли.

Такова была жизнь в серибе Гассана; такова она была во многих подобных же и еще худших серибах по Верхнему Нилу и по реке Газельей, и приток торговцев слоновой костью все возрастал. Каир и Хартум посылали сюда, на край знакомого тогда света, отбросы своего населения.

 

Глава IV

Ворота смерти

Горы и болота, — Африканский рыцарь-хищник. — Пещеры динка. — Терновая засека. — Загадка карлика. — Берлога леопарда. — Девственный лес в миниатюре. — Мужество Лео. — Первый взгляд на пещеру духов. — Без пути. — Что выдала серна. — Назад. — Привидения во сне. — Деревня переселяется. — Длинные гренадеры. — Две крепости. — Дурные вести. — Последний якорь спасения.

Что заставило Белую Бороду взять сегодня с собой на охоту нового предводителя базингеров, своего верного Лео? Не лучше ли было бы оставить его в серибе сторожить мышей в отсутствии кошек? Разве какой-нибудь другой негр не мог бы оказать ему тех же услуг, не мог бы вместо Лео тащить ружье?

Едва ли! Потому что в сегодняшней экскурсии ни один из негров этой местности не согласился бы его сопровождать. На расстоянии четверти мили от деревни динков возвышалась горная цепь, густо поросшая кустарником и такая крутая, что взобраться на нее стоило большого труда, но зато с гребня открывался прекрасный вид. По ту сторону гор протекала внизу широкая река, впадающая в реку Газельей; она нигде не прерывалась водопадами или стремнинами и по ней легко неслись барки негров. Немногие до сих пор взбирались на эту горную цепь; спуститься же к реке не решался никто, так как противоположный склон был еще круче и представлял обрывистые скалы в сто и более футов; смельчак, который решился бы спуститься по ним, мог ожидать каждую минуту, что сорвется и убьется до смерти. Эти горы представляли естественную границу, отделявшую окрестности серибы Гассана от протекавшей по соседству реки.

Нельзя было проникнуть к реке и там, где горы понижались, потому что в этом месте на расстоянии многих часов пути тянулись непроходимые болота, которые были населены только обезьянами и водяной птицей. Человек и животные безвозвратно утопали в этой трясине или должны были возвращаться от преследования комаров, целыми тучами носившихся над болотом и делавших доступ к нему невозможным. Был еще и другой невидимый враг, составивший этому месту очень дурную славу: над всем этим пространством на расстоянии многих миль носилось какое-то ядовитое дыхание, и тот, кто проводил на краю болота хоть одну только ночь, неизбежно становился жертвой самой сильной лихорадки.

Гассану соседство недоступных гор и непроходимых болот было на руку, потому что преграды принуждали и туземцев и торговцев, направлявшихся к северу или к югу, проходить близко от его серибы, из чего он извлекал разнообразные выгоды; он мог, как царь-хищник прежних времен, налагать дань на торговцев, вследствие чего и эта единственная дорога считалась опасной, так что в то время, когда Белая Борода пришел в серибу, сюда редко заглядывали караваны. Гассан, желавший опять привлечь народ, теперь обращался с путешественниками кротко, даже приветливо, так что показался Белой Бороде лучше, чем был на самом деле.

К этой-то горе теперь направился молодой охотник. Уж не хотел ли пленник Гассана взобраться на гору и решиться на опасный спуск, чтобы таким образом бежать к Нилу? Он уже дважды взбирался на горы и дважды убеждался, что спуск к реке с вершины гребня доступен только птицам. Белая Борода и не взошел на горы, а направился к ущелью, которое, по-видимому, пересекало горы. Густой терновник заграждал путь к котловине; направо и налево громоздились крутые голые скалы около ста футов вышиной; на краях и выступах всюду зеленели вьющиеся растения, которые в виде гирлянд то карабкались вверх, то свешивались вниз. Ворота эти имели в длину шагов двадцать, в ширину — шагов десять. К ним не было проложено тропинки, и густой терновник скрывал их от человеческого взора. Может быть, целые десятки лет сюда не заходили динки, так как ущелье это пользовалось чуть ли не еще худшей славой, чем болото.

Говорили, что в конце этих ворот находятся громадные пещеры, где могут поместиться множество людей и целые стада рогатого скота. Десятки лет тому назад динки во время войны не раз спасались со всем своим имуществом в этом ущелье и в этих пещерах и победоносно отбивали в узких воротах нападения более сильного неприятеля. Но однажды, когда они по обыкновению укрылись в пещерах, они нашли их населенными злыми духами, наславшими большую смерть на людей и скот. Только несколько человек вышли живыми отсюда.

Старики, знавшие доступ к ним, теперь давно умерли, но страх перед злыми духами сохранился в народе, и самый отважный смельчак не решился бы переступить через «ворота смерти», как называли вход в ущелье.

Гассан, слышавший об этом, не любил утомительного путешествия по горам; раз он как-то доехал на своем осле до ворот смерти, но решил, что не стоит труда пробраться через терновник, — и вернулся. Ему могло быть только приятно, что динки оставили в суеверном страхе эту естественную крепость и вынуждены теперь жить на открытом месте, в поле его ружейных выстрелов. Он вовсе не старался разъяснить дикарям это заблуждение, а наоборот, поддерживал его рассказами о разных вражеских силах, так что даже его египтяне и арабы твердо верили, что за воротами смерти скрывается воплощенный дьявол, что в пещерах духов живут оборотни, т. е. духи умерших, которые ночью обращаются в леопардов и отправляются в ближайшие деревни убивать людей, чтобы насытиться их кровью.

Таким образом ворота смерти и ущелье продолжали считаться заколдованным местом, и Белая Борода был первым, задумавшим разрушить эти чары. Тогда он не мог еще привести в исполнение свой план, потому что одному невозможно было пробраться сквозь чащу терновника, а искать провожатого было бы тщетно. Даже Лео и тот твердо придерживался этого негритянского суеверия, и ничто не могло заставить пройти его через ворота; Акка же, обычно способный на всякие отчаянные проделки и часто буквально искавший опасностей, убегал с выражением ужаса, когда Белая Борода предлагал ему отправиться в пещеру духов.

Впрочем недавно карлик, охмелевший от излишне выпитого пива из бананов, пришел к Белой Бороде и стал хвастаться разными злодеяниями, учиненными им и его единоплеменниками. Он указывал на дородных женщин-негритянок, говоря, что ему надоела говядина, что ему хочется человеческого мяса и что он уйдет к своему племени; потом насмешливо прибавил:

— А все-таки я смелее тебя, Белая Борода! Я прошел через ворота смерти, пробрался через ущелье, я разбросал черепа в пещере духов; на четвереньках я пробрался поперек горы к реке и обратно. Слышал духов, носящихся там в темноте, одного даже поймал и съел совсем теплого! Ха, ха, ха! Вот что может сделать Акка! Ха, ха, ха!

«Пьяный карлик, наверно, болтает глупости», — подумал тогда Белая Борода. Но впоследствии, когда после ухода Красной Змеи он вспомнил, что негр проболтался ему уже несколько дней тому назад во хмелю о своем намерении, слова негра заставили его задуматься: в болтовне карлика могла быть и доля правды.

Быть может, он действительно был в пещере; может быть, она действительно вела к реке через горы. Если это в самом деле так, то Белая Борода теперь знал дорогу, по которой он мог бежать от власти разбойничьего атамана, не подвергаясь неминуемому преследованию. Он предпочитал бороться с целыми племенами негров, чем оставаться в обществе Гассана.

Надо было воспользоваться отсутствием Гассана, чтобы изучить пещеру духов. Сегодня Лео должен был пойти с ним, если бы его даже пришлось тащить насильно. Но Лео и без того был послушен, как никогда. Он пошел бы в огонь и в воду для своего господина, избавившего его от ярма рабства; он изъявил согласие переступить ворота смерти и свято обещал молчать о том, что увидит. От него и нечего было опасаться измены, так как он ненавидел Гассана, ненавидел базингеров, заковавших его в цепи. О конечной цели разведок пещер Белая Борода ему, конечно, не сообщил ничего. План бегства оставался тайной.

Оба охотника стояли у мрачного входа в ущелье. Терновник возвышался перед ними наподобие вала. Приходилось самому пролагать себе дорогу, и Лео отвязал было уже свой широкий тесак, но Белая Борода остановил негра.

Если Красная Змея действительно проник в ущелье, то, следовательно, к нему должен быть где-нибудь доступ, так как у карлика тоже не было крыльев.

Белая Борода тщательно осмотрел терновник, но дороги нигде не было; он раздвигал каждый куст, осматривал каждый сук, но прохода в этой чаще никак нельзя было найти. Тогда он отошел и взглянул на ворота издали. Тут он заметил, что налево выступала скала, вблизи которой внизу растительность показалась ему менее густой. Он поспешил к тому месту и наклонился, чтобы исследовать его. Действительно, здесь можно было раздвинуть более тонкие ветви кустарника; он заметил темное углубление, настолько низкое, что оно могло служить потайным ходом разве только диким зверям, и охотничий глаз Белой Бороды в самом деле различил на земле четкие следы леопарда. Дорогу к воротам смерти приходилось искать по следам дикого зверя. Но как можно было здесь пробраться человеку, а тем более такому рослому, как он? Ему вспомнились слова карлика: «Я пролез через ворота смерти». Не попробовать ли сделать то же самое? Или, может быть, Красная Змея знал, что этот след ведет к берлоге леопарда и задумал приготовить белому такую же ловушку, как бедному буйволу на берегу озера? Рассудок подсказывал Белой Бороде, что следует отказаться от этой попытки, а трусость тихо нашептывала, чтобы он послал вперед Лео, но отважность охотника взяла верх. Хоть бы встретилось даже сто леопардов, вторично уже нельзя поседеть!

Придя к такому решению, Белая Борода взял ружье и пополз в отверстие с замиранием сердца, приказав Лео следовать за собой. Последний сперва не решался было последовать примеру своего господина, но, видя, что тот исчез в углублении и не показывается назад, в приступе дикого отчаяния упал плашмя на землю и, словно исполинская ящерица, полез по его следам.

У входа в ущелье опять водворилась тишина. Высоко в воздухе проносился коршун, прилетевший из степи; он стал спускаться ниже и ниже и пронесся могучим полетом через ворота смерти в пользующееся» столь дурной славой ущелье!

Глубокая тьма окружила Белую Бороду, когда он прополз несколько футов. Проход был так низок, что можно было продвигаться вперед только на животе, однако уже через несколько шагов Белая Борода почувствовал, что проход расширяется, так что можно было ползти на коленях; справа, сквозь чащу терновника, падал на землю зеленоватый свет, скала в этом месте образовала свод, напоминающий желоб. Когда Белая Борода удалился шагов на десять от входа, зеленый свет пропал, и их опять охватила полная тьма.

Нащупывая скалы по обеим сторонам, Белая Борода убедился, что ход расширился настолько, что можно было уже встать на ноги. Он поднялся и пошел вперед, как вдруг наткнулся на препятствие. Путь был прегражден выступом скалы; ощупью он прошел вдоль него и, наконец, нашел отверстие, которое, однако, было расположено так глубоко и было так мало, что опять пришлось идти на четвереньках. Но едва он просунул в него голову, как увидел луч света; еще шаг — и он оказался на открытом месте под навесом выступающей скалы. Он мог теперь встать и расправить члены; его взгляд отдыхал на зеленой стене гор, возвышавшихся перед ним. Глубоко вздохнув, он стал пробираться через высокие папоротники и, наконец, мог уже окинуть взором ущелье, средняя и нижняя части которого поросли высоким густым лесом.

Где же находилась пещера духов? Какой дорогой направиться к ней? Ущелье было больше, чем он предполагал; оно расширялось в котловину около двух тысяч шагов шириной и до трех тысяч шагов длиной. Верхняя часть горы представляла собой обрывистые скалы и была лишена почти всякой растительности, нижняя же представляла необыкновенный хаос из кустов и деревьев, целый девственный лес в миниатюре.

Искать пещеры в этом море сучьев и ветвей — поистине гигантская задача. Но идти по долине наобум было бы безумием. Нужно было осмотреться. И Белая Борода стал присматриваться к ближайшим скалам в надежде найти где-нибудь доступное возвышение, с которого можно было бы окинуть взором местность поверх деревьев. Вдруг он почувствовал легкое прикосновение к руке. Он вздрогнул, будто его схватил леопард, но потом громко рассмеялся, увидев перед собой Лео. Белая Борода совсем забыл о нем, обрадованный удачей своего предприятия.

Он был искренне рад, что Лео, наконец, отделался от своего суеверного страха и последовал за ним и уже собирался было похвалить его, но вспомнил, что одной неосторожной шуткой может опять напомнить негру о злых духах. Между тем пещеры духов еще не было видно, а она-то и являлась пробным камнем для мужества Лео. Последний без разговоров последовал его примеру и пролез в узкие ворота, и потому он решил предоставить его и теперь самому себе. К чему были слова, когда факты лучше их могли рассеять страх? Если бы дело обстояло иначе, Белая Борода тотчас же поделился бы с Лео тем, что его занимало в настоящую минуту, зная, что ум — хорошо, а два — лучше; но теперь приходилось молчать. Лео должен был увидеть пещеру не предупрежденный. Вероятно, она не отличалась от тысячи других, а обыкновенная картина природы ни в коем случае не могла испугать такое дитя природы, каким был Лео. Руководимый этими соображениями, Белая Борода только приветливо кивнул своему слуге и, не теряя слов, продолжал высматривать доступный выступ. Наконец, ему удалось найти такое место. На покатом склоне на высоте приблизительно ста футов виднелся скалистый утес, с которого, вероятно, можно было, как со сторожевой башни, обозреть всю горную долину.

Добраться до него не представляло больших трудностей, потому что склон был покрыт деревьями и пальмами, за которые можно было держаться при восхождении. Однако Белая Борода и Лео обливались потом, когда достигли края скалы, оттуда действительно могли насладиться открытым видом на всю котловину.

Вход в ущелье не был самой низкой его частью, поверхность продолжала постепенно понижаться на расстоянии около ста футов, где находилось маленькое озеро, питаемое горными ключами и ручьями. Многие из последних образовали довольно значительные водопады, которые в сухое время года принимали вид узеньких серебристых лент, во время же продолжительных дождей должны были свергаться с шумом и громом, судя по воздействию их на боковые стены ущелья, которые и направо и налево повсюду были изрыты глубокими бороздами. Все подножие долины густо поросло лесом; перед глазами расстилался зеленый ковер, достигавший до средней части горы.

Против скалистого выступа, на котором стояли Белая Борода и Лео, в самом конце овального ущелья возвышались две горные вершины, соединенные более низким горным хребтом. В этом хребте на высоте приблизительно трехсот футов от уровня озера зиял широкий темный проход футов в тридцать длиною и футов в двадцать шириною. Вероятно, то был вход в пещеру духов.

Перед ним наподобие балкона тянулось узкое плато, поросшее сухой травой и несколькими низкорослыми кустарниками. По обеим сторонам возвышались исполинские деревья, как бы сторожа вход.

Пещера духов казалась издали величественной, но чего-либо грозного, страшного в ее виде не было. Даже Лео, по-видимому, не испытывал страха перед ней: он безмолвно и спокойно указывал рукой по направлению пещеры, как бы желая выразить этим, что там — цель их путешествия.

Белая Борода был занят мыслью, как лучше проникнуть к пещере духов.

Внизу, по долине, подойти было не особенно удобно. Через кустарник в крайнем случае можно было бы проложить дорогу с топором в руке, но еще большие препятствия, чем девственный тропический лес, представляли изрытые русла ручьев. По ним вообще был бы в состоянии пройти только самый привычный горец, да и то ему едва ли удалось бы преодолеть все эти трудности в один день. Еще больше потребовалось бы времени, чтобы проложить себе дорогу в хаосе самих скал.

Туземцы, посещавшие эту пещеру много лет тому назад, наверно, проложили к ней дорогу, перекинули через пенящиеся потоки мосты, но время уничтожило все: насекомые источили мягкое дерево, а дорога поросла густым лесом.

Однако Красная Змея перелез через это ущелье! — Белая Борода невольно взглянул наверх. Но и там были непреодолимые препятствия, — круто спускающиеся гребни и зубцы гор, густая чаща кустарников и деревьев. За исключением птиц, время от времени подымавшихся с озера, животный мир, казалось, совершенно отсутствовал в этой горной котловине. Большие четвероногие также, вероятно, считали непреодолимыми препятствия, представляемые здесь горной природой, и потому избегали долину. Радость, вначале наполнившая сердце Белой Бороды, сменилась теперь тяжелым чувством разочарования; пещера духов, которую он видел перед собой, все-таки была для него недоступна: горные духи как бы охраняли вход под ее мрачные своды.

Прошло с полчаса, а Белая Борода все еще не пришел ни к какому решению. Вдруг лицо его оживилось и в глазах сверкнул огонь.

Налево, высоко на скале, двигалась маленькая коричневая точка, глаз охотника тотчас в ней узнал горную антилопу, разновидность африканской дикой козы. Быстрое животное рысцой направлялось к пещере духов, мелькая, как тень, вдоль крутых скал; оно появлялось то выше, то ниже, но все приближалось к пещере; потом исчезло в густой чаще деревьев перед пещерой, но две минуты спустя вновь появилось уже на маленькой площадке перед ней. Из груди Белой Бороды вырвался крик восторга.

Дорога была найдена; надо было соперничать с сернами, чтобы миновать это ущелье.

Вероятно, антилопа услышала возглас охотника, потому что отпрянула вдруг по противоположному направлению; все выше и выше пробиралась она между скал и гребней и, наконец, исчезла из вида.

С лихорадочным вниманием рассматривал Белая Борода извилины тропинки, по которой антилопа пришла к пещере. Он ясно различал тропинку, но не знал еще главного: как пробраться к ней из долины. Можно было отчетливо различить, что в средней части горы тропинка разветвлялась: одна ветвь направлялась к гребню горы, другая спускалась глубоко в долину, но, не достигая дна ее, опять поднималась к выступам скал над самой головой Белой Бороды. Совсем внизу тропинка, по всей вероятности, была доступна. Это место находилось в ста шагах от Белой Бороды и здесь, действительно можно было пробраться на тропинку. Здесь возвышалось высокое дерево, бросавшее своими ветвями тень на скат горы; по этому дереву можно было безопасно спуститься на дорогу, ведущую к загадочной пещере. Сердце Белой Бороды сильно билось от радостного возбуждения. Но на сегодня надо было остановиться: уже наступил вечер, а к ночи Белая Борода должен был быть в серибе. Он не хотел, чтобы у базингеров появилось какое-нибудь подозрение. Было и другое обстоятельство, побуждавшее возвратиться пораньше. Охотники, как известно, проникли в ущелье по следам леопардов, и уже приближался час, когда эти хищники оставляют свои логовища; встреча же с этими кровожадными животными в узком проходе была равносильна верной смерти.

Итак, достаточно на сегодня! Завтра можно было в четверть часа пройти весь путь, на исследование которого сегодня потребовались целые часы, а там в какой-нибудь час можно было, наверное, добраться и до пещеры.

Охотники быстро пролезли назад через ворота смерти и знакомой дорогой поспешили к серибе Гассана.

Белая Борода плохо спал в ту ночь. Его то и дело будили сны, поражавшие своей явственностью. То он видел себя борющимся в узком проходе ворот смерти с леопардом: он чувствовал, как хищное животное хватает его за бедро, — и он просыпался с глубоким вздохом. То он находился с Лео в пещере духов, у них в руках были факелы, красный свет которых отражался на влажных стенах грота, обливал волшебным светом свешивающиеся с потолка иглы, кружева и фестоны; в этом свете перед ним вырастали изящные колонны, кафедры, алтари из беловатого камня, даже целые церкви и соборы, у ног его протекал ручей, вдали виднелось маленькое озеро, тоже залитое красным светом. Белая Борода подошел к озеру. В нем кишела масса саламандр величиной с ящерицу. Они вышли на берег и окружили Белую Бороду. Сначала они казались стаей белых мышей, но потом начали внезапно расти, достигая величины крыс, кошек; потом уж они бегали вокруг него в виде белых леопардов, наконец, обратились в стаю разъяренных белых бегемотов, бросавшихся на него с разинутой пастью. Вдруг дрогнула земля, и пещера над ним обрушилась. Сердце замерло, он едва дышал. Тут Белая Борода проснулся и широко открыл глаза. Было уже светло, и стены легкого бамбукового домика действительно дрожали от чьих-то тяжелых нетерпеливых ударов в дверь.

Что могло случиться?

Какой-то базингер дико кричал: «Белая Борода, Белая Борода!»

Последний быстро подскочил к двери и вскоре понял причину этой ранней тревоги.

Одного взгляда на деревню динков было достаточно, чтобы понять положение дел. Там внизу кипело восстание, охватившее не только людей и животных, но, кажется, даже дома, — деревня переселялась. Впереди шли дети, гнавшие перед собой коз и кур, посередине — женщины, нагруженные всякой утварью, погоняя рогатый скот, позади следовали мужчины, неся на своих плечах стены и конусообразные соломенные крыши домов.

Пчелы покидали гнездо, разоряемое трутнями.

Базингеры, их рабыни и весь народ в серибе был в ярости; базингеры стояли у палисада и палили в проходившую внизу пеструю толпу. Но это не особенно беспокоило динков, потому что базингеры плохо целились да и заржавленные ружья их были не из дальнобойных.

Новый начальник — Лео, потерял голову и тоже стрелял, увлеченный усердием своих солдат.

Только один Белая Борода радовался от души переселению этих бедных людей, напоминавших израильтян при переходе через Красное море; они спасались от власти Гассана — и он их не удерживал. Он обязался Гассану защищать серибу, но что происходило там, внизу, — его не касалось.

Негры перехитрили Гассана; они знали, что гарнизон слаб и что бросаться на целую деревню с десятком ружей было бы бессмысленно. Уход динков, пожалуй, даже свидетельствовал об их добродушии: ведь они могли бы осадить серибу или пустить на ее крыши красного петуха. Вероятно, они и поступили бы так, если бы в ней не находился Белая Борода-Нежное Сердце.

Пальба базингеров вскоре прекратилась: они поняли, что своими выстрелами так сказать, только салютуют переселению динков, и теперь изливали свою злость бранью и проклятиями.

Однако динки ушли недалеко; они поселились на холме, возвышавшемся по ту сторону ручья, в каких-нибудь тысячи шагах от серибы. Там стены вновь были поставлены, крыши накрыты, были устроены загоны для скота, и уже в тот же день над селением стали подыматься легкие облачка дыма.

Динки, кроме того, оказались честными: они прислали депутатов и торжественно объявили, что не нарушат заключенного договора и по-прежнему будут платить условленный оброк.

Таким образом все было в порядке, по мнению Белой Бороды. Но базингеры были недовольны, так как теперь пришлось прекратить хищнические набеги, о которых не упоминалось в договоре. Теперь было уже неудобно отправляться в деревню и пригонять оттуда быков.

Что касается динков, то они, по-видимому, раз и навсегда хотели избавиться от этих посещений: на следующее утро можно было видеть, как они воздвигали такой же палисад, какой окружал серибу.

Положение дел изменялось: теперь друг против друга возвышались уже две крепости. Обнесение изгородью было чем-то невиданным, потому что обыкновенно динки не строятся так тесно. Деревни, если вообще можно так назвать их поселения, состоят из одного ряда далеко отстоящих друг от друга дворов. Каждой семье нужно много места для ведения хозяйства, так как динки занимаются преимущественно скотоводством, содержат большие стада рогатого скота, коз и овец; хлеба же они сеют ровно столько, чтобы только хватило для собственного пропитания.

Не следовало относиться слишком пренебрежительно и к их воинским способностям. Они были выносливы, как большинство негритянских племен, и многое спускали европейцам, но в общем это был храбрый и мужественный народ. Рабов, пойманных в этой местности, охотно покупали ради их стройной, крепкой фигуры, а в негритянских полках египетской армии динки издавна составляли главное ядро вроде «длинных гренадеров» Фридриха Великого.

Торговцы слоновой костью неохотно посещали землю динков, так как часто встречали сильнейший отпор. Гассан был одним из нескольких, сумевших здесь утвердиться, но теперь, по-видимому, динки хотели отказать в повиновении и ему.

Их «крепость» напротив серибы ясно указывала на эту перемену вещей.

Эти события были неприятны Белой Бороде только в том отношении, что мешали ему продолжать исследование пещеры духов. Положение его становилось все затруднительнее. Он знал, что Гассан никогда не простит ему переселения динков, никогда не согласится с тем, что гарнизон был слишком слаб, чтобы воспрепятствовать намерению туземцев. Белая Борода предчувствовал, что его ожидают большие опасности, и во всех его планах пещера всегда фигурировала в качестве якоря спасения; в непродолжительном времени этот якорь спасения сделался действительно единственной соломинкой для утопающего.

Неподалеку от впадения Газельей реки находилась ближайшая мешера, т. е. пристань для нильских барок, откуда караваны из Хартума предпринимали свои походы в Судан.

Из этой мешеры приехал в то время арабский торговец слоновой костью, направлявшийся дальше к югу, в страну Бонго. Он привез очень неутешительные вести.

Все серибы, расположенные по дороге к мешере, опустели. Предприниматели оставили страну, потому что все дороги были небезопасны из-за нападения динков; последние грабили и убивали отдельных лиц и собирались даже произвести нападение на серибы.

Вместе с караваном арабского купца из мешеры выступил еще другой, но последний подвергся в лесу нападению динков и был ими уничтожен.

Купец рассказывал, что сам видел поле битвы и насчитал до ста ужасно обезображенных трупов. Ему самому пришлось на каждом шагу отражать нападения, и он лишился половины своих лошадей и большей части своих товаров. Он удивлялся, что в серибе Гассана еще все спокойно, и был очень озабочен судьбою последнего, когда узнал, что тот отправился «по торговым делам» на юг.

— Я тоже направляюсь в ту страну, — говорил он, — мне необходимо встретить Гассана и передать ему важные письма.

Торговец привез письмо и Белой Бороде; знакомый миссионер с Белого Нила сообщал ему о банкротстве пославшего его торгового дома в Каире и советовал немедленно отправиться со своими людьми в обратный путь, так как о снаряжении нового каравана, которого он, вероятно, дожидается, нечего и думать.

Возвратиться немедленно с остатком людей, состоящим из Лео! Ведь это была насмешка! Пришлось бы совершить утомительные переходы от пещеры с одним слугой, отбиваться одному от возмутившихся, ищущих мести динков! Праздные, ребяческие фантазии! Если бы даже его не убили динки, если бы он даже стал обходить их деревни, он все-таки погиб бы от лишений. А потом, имел ли он право вести Лео на верную смерть или на рабство?

Итак, ему приходилось оставаться, приходилось и впредь пользоваться гостеприимством Гассана! Он не мог представить себе ничего более мучительного.

Был только один выход — попробовать двинуться по реке, проникающей по ту сторону гор и, вероятно, впадающей в Нил, так как эта дорога была все-таки менее опасна. Племена, живущие по берегам, были менее воинственны, а потом он там рано или поздно должен был непременно встретить арабские барки, которые, наверно, не откажут взять с собой белого беглеца. В конце концов для поездки по реке было достаточно плота, а его он с помощью Лео сумел бы сделать.

«Пещера, пещера!» — неотступно вертелось у него на уме, и в следующий же после получения рокового известия день он снова отправился с Лео в путь к воротам смерти.

 

Глава V

Пещера духов

Счастливое предзнаменование. — Мимо пропастей. — Ужасный страж пещеры. — Чары пропадают. — Жители пещеры. — «Духи» Акки. — Могилы. — По следам Красной Змеи. — Вечная ночь. — В лабиринте. — Заблудились. — Халали, халало. — Блуждающие огни. — Странная нить Ариадны. — Подземные воды. — Взгляд на «новый мир». — Возвращение. — Тайна пещеры духов. — Привидение. — Полуобезьяна-получеловек. — Отпор. — В бегстве.

Еще с ночи отправились в путь неразлучные охотники; солнце еще только золотило вершины гор, когда Белая Борода стоял под деревом, с ветвей которого он хотел перебраться на тропинку. Нужно было много труда для того, чтобы взобраться на исполинское дерево, но путники помогали друг другу и вскоре вступили на скалистую почву.

Они захватили все необходимое для туриста в горах. С ними была длинная веревка, два копья Лео заменяли альпийские палки, а Белая Борода, умудренный сновидениями, не забыл и огнива. Не хватало только факелов, но их можно было приготовить дорогой из сухого хвороста перед пещерой.

Едва ступив на узкую тропинку, Белая Борода вскрикнул от радости и удивления; он нагнулся и поднял с дороги стрелу, которую тотчас же узнал: это была одна из стрел, употребляемая акками, какие носил с собой и Красная Змея. Следовательно, карлик шел действительно той же дорогой и дорога вела, несомненно, к пещере духов. Они шли вперед мимо бездонных пропастей. К их удивлению тропинка расширилась; теперь можно было идти рядом двоим, но зато присутствие здесь лишайников, покрывавших почву, требовало удвоенной осторожности: стоило только немного поскользнуться, — и взбирающийся по тропинке неминуемо упал бы в пропасть.

Белая Борода шел впереди, оба продвигались по склону, безмолвные, как тени; лишь время от времени раздавался лязг копий о камни. Наконец, спустя полчаса они достигли рощи, находившейся сбоку от входа в пещеру, еще несколько шагов между кустарников — и смелые путники стояли на плато перед пещерой духов.

По дороге к пещере Белая Борода ни разу не взглянул на нее, он не отводил глаз от тропинки и не смотрел ни вниз, ни вверх, чтобы избежать головокружения. Тем более поразили его исполинские размеры углубления, представлявшего вход в недра гор.

Ползучие растения живописно покрывали стены и своды входа, как будто распределенные художественной рукой. Белая Борода заглянул в темную зиявшую пещеру, но старания его различить что-нибудь в этой темноте были тщетны. Он уже хотел войти, как вдруг воздух огласился криком ужаса, и Лео упал на колени, закрыв глаза левой рукой, а правой указывал на что-то у входа.

Взгляд Белой Бороды невольно последовал этому указанию, он также невольно побледнел и задрожал.

На выступе скалы сидел человеческий скелет; темные впадины глаз насмешливо смотрели на Белую Бороду; череп и грудная клетка были прислонены к стене; на груди лежал длинный жезл с пестрыми перьями; на земле были раскиданы кости ног и рук.

— Привидений нет! — прошептал Белая Борода и медленно направился к скелету, стараясь сохранить присутствие духа.

Он стоял совсем близко к этому воплощению смерти; ему стоило протянуть руку, чтобы коснуться его, и он хотел его коснуться, хотел его опрокинуть, чтобы рассеять последний страх, закравшийся в сердце. В этот момент он действительно боролся со страшным привидением.

Он медленно поднял правую руку. Тут новый приступ ужаса охватил его; он сам держал в руке двойник того украшенного перьями жезла, который покоился на голой грудной клетке привидения.

На минуту он замер; ему казалось, что он смотрит в зеркало, и что оттуда глядит на него вместо собственного лица мертвая маска. Наконец мысли его прояснились, и он вспомнил, что сам держит в руке такую же стрелу акков, какая лежала и на грудной клетке скелета; он догадался, что карлик, верно, был и здесь, что последний действительно раскидал черепа мертвых и поставил у входа пещеры этого грозного стража. Негры украшают черепами дома и деревья, следовательно, и этот поступок злобного карлика находил себе простое объяснение.

Успокоенный этой мыслью, Белая Борода слегка прикоснулся стрелой к черепу, отчего последний покатился на землю, потом тронул грудную клетку — и она при падении рассыпалась на массу кусков.

Белая Борода облегченно вздохнул; чары были разрушены, и он мог войти в пещеру.

Но старания его успокоить Лео были безуспешны: негр продолжал безмолвно сидеть с поджатыми ногами на площадке перед пещерой, и, обратившись к последней спиной, видимо, предпочитал смотреть на ясное небо.

Он последовал за своим господином по следам леопарда, но войти в пещеру духов нельзя было принудить его ни уговорами, ни силой.

Но он не остался без дела; Белая Борода хотел развести у входа в пещеру огонь, чтобы зажечь поленья, которыми он намеревался освещать себе путь внутри пещеры. В это время года не было недостатка в сухой листве и в хворосте, и костер был вскоре готов; затрещал огонь, и над площадкой в первый раз после десятков лет опять поднялось облако дыма. Лео должен был поддерживать огонь, очень довольный тем, что его не заставили делать визит духам.

Белая Борода захватил смолистого хвороста и отправился внутрь грота. Уже в ухода он заметил под ногами какую-то мягкую массу, это могло быть гуано, — но птиц не было видно. Однако едва он прошел несколько шагов со своим мерцающим светильником, как духи пещеры ожили и начали беспокойно летать взад и вперед, но то были не птицы, а летучие мыши.

Красная Змея опять был прав; он, вероятно, слышал полет духов, и было очень возможно, что поймал и съел одного из них. Чего не переварит желудок негра!

Белая Борода продвигался вперед, не обращая никакого внимания на стены скал и освещая главным образом дно пещеры, где он уже у входа заметил в мягком гуано человеческие следы, без сомнения, от ног карлика. Этот след должен был указать ему дорогу к реке, если только можно было верить словам акки. Вначале следы были очень запутаны, потому что в этом месте карлик, вероятно, бегал взад и вперед, но дальше отделялись два ряда следов, указывающих на прямой и обратный пути негра.

Белая Борода пошел по этому следу и, пройдя всего несколько шагов, вошел в боковую пещеру, вход в которую был, однако, загроможден. Он посветил и увидел множество костей и скелетов, торчащих из гуано. Вероятно, динки хоронили здесь десятки лет тому назад во время постигшей их большой смертности своих покойников. Из этой пещеры карлик и достал части скелета, поставленного им у входа.

Неужели дорога к реке вела через эти массовые могилы? Если это было так, то только Красная Змея мог взять на себя роль путеводителя в этих пещерах. Белую Бороду удерживал какой-то трепет. Он возвратился назад, чтобы запастись новым горючим и осветительным материалом, и затем продолжал идти по следам. Почти посередине пещеры следы снова раздваивались. По одному из этих следов Белая Борода проник в высокий узкий проход; из углублений скал направо и налево с писком вылетали стаи летучих мышей; они кружились вокруг его головы, ударялись в его тело, налетали ему на лицо… одна упала на горящую головню — огонь погас, и его охватил глубокий мрак.

Белая Борода остановился; слышался только писк и летание ночных животных; время от времени он чувствовал удар их крыльев.

Он думал было возвратиться за огнем, но это было бы напрасно потраченным временем, потому что летучие мыши все равно опять потушили бы его. Он решил идти ощупью вдоль левой стены скал. Минут пять спустя он не мог уже достать рукой противоположной стены и боялся отойти от той, вдоль которой шел; итак он совершенно не знал, насколько расширялся здесь проход.

Вдруг стена кончилась, он дошел до острого выступа и не знал, расширяется ли пещера, образуя в этом месте свод, или от нее отделяется боковой ход. Белая Борода протянул руку, повернулся кругом — кругом было пустое пространство, скалы отсутствовали. Он сделал осторожно шаг вперед, и опять начал ощупывать… напрасно!

Можно себе представить, какое напряжение было у него на лице и во всей подавшейся вперед фигуре! Но никто этого не видел: вечная ночь покрывала все. Еще шаг… Слава Богу, он наткнулся на препятствие, нащупал опять твердую скалу и остановился, как вкопанный.

Куда вела эта стена? Мог ли он идти вдоль нее? И куда идти, направо или налево? Найдет ли он опять скалу, вдоль которой пришел сюда?

Может быть, здесь было много всяких ходов, целый лабиринт пещер, коридоров и галерей?

Может быть, из этого лабиринта ему уже не суждено было выйти на Божий свет?

В его воображении стали рисоваться мучения голода и жажды заблудившегося, вокруг него носились привидения его сна, саламандры и бегемоты.

Боже! Что с ним происходит! Стоит только закружиться голове, стоит только сделать хоть одно неосторожное движение, и он потеряет направление, в котором можно дойти до стены, а она одна может его вывести на свет из этого царства мрака! Один поворот — и скала, от которой зависят его жизнь, его надежды, исчезнет в пустоте…

Холодный пот выступил у него на лбу… он решил вернуться и сделал шаг… Опять он тщетно протягивает руку в пустое пространство, опять судорожно подвигается вперед, всем телом стараясь найти опору…

Еще шаг… теперь должна быть стена… Рука жадно ищет холодную скалу… напрасно, напрасно! И мужчина, полный сил, стоит в оцепенении и чувствует, как при всем мужестве в лице его не остается ни кровинки.

— Напрасно! Напрасно! Скала исчезла! — восклицает внутри него невидимый голос, и он остановился недвижимый, в немом отчаянии. Вдруг — какая насмешка судьбы! — в лицо ему ударилась сова. Как он завидовал этому животному, столь уверенному здесь в своих движениях и находящему свое гнездо и среди глубокой ночи! Он завидовал его инстинкту, в данном случае более ценному, чем даже гордый человеческий ум!

О, если бы руки могли вырасти, вытянуться в длину до исполинских размеров!

Смелый охотник, мастер на всякие хитрости — он не отказался бы теперь от волшебства или чуда. Но в нем все же сказался охотник, он вспомнил, что не один, что с ним ружье, его верный спутник; оно должно было ему помочь в борьбе с тьмой.

И как это мог он так легко потерять голову? Ведь ружье удлиняет его руку вдвое. А вот и стена, совсем близко! Ствол касается твердой скалы.

«Халоли, халоло!» — раздается в подземном царстве дикий, безумный от радости крик охотника, будя многократное эхо и вспугивая беспокойно перелетающих с места на место и издающих странный крик летучих мышей. Сам же он падает на землю, чтобы отдохнуть от пережитой борьбы.

Опять в нем просыпается страсть к приключениям, дух предприимчивости. Опасность раздражает его, и он уже обдумывает план, как найти проход к реке. Слова карлика: «Я пролез сквозь гору», снова приходят ему на ум. И он начинает размышлять о том, как удалось карлику ориентироваться в этих темных переходах. Акка мог надеяться только на остроту органов внешних чувств; Белая Борода тоже стал напрягать их, в надежде, что они откроют ему какую-нибудь тайну подземного мира.

Он прислушался: время от времени среди общей тишины раздавался только писк летучей мыши; он огляделся кругом — всюду непроницаемый мрак. Вдруг ему показалось, будто его лица коснулось легкое дуновение воздуха. Он встал, но тогда это ощущение совершенно исчезло, присел — и опять почувствовал что-то похожее на поток воздуха. Тогда он лег на землю: чувство усилилось, на него пахнуло свежестью.

С любопытством посмотрел он по тому направлению, и ему показалось, что он видит слабый свет. Быть может, там, под сводами, разлагался какой-нибудь организм, бросая свой обманчивый фосфорический свет.

Он отвел глаза, взглянул опять — то же явление! Несколько раз повторял он этот опыт с тем же результатом, и им овладело непреодолимое желание пойти к тому месту, откуда падал свет. Однако его удерживал страх, что он не найдет дороги назад. Но как же прошел по этому проходу Акка?

При слабом мерцающем свете горящей сухой ветки и притом на быстром ходу Белая Борода до сих пор обращал мало внимания на следы. Теперь же ему вспомнилось, что там, где проход суживался, они принимали странный характер. Мягкая почва местами была взрыта и сложена маленькими кучами. Это, очевидно, было делом Красной Змеи, и эти кучи служили ему нитью Ариадны, помогая ориентироваться в лабиринте скал. Разве Белая Борода не мог сделать того же самого? Он мог применить даже лучшие средства, у него было ружье, были пороховница, сумка для пуль, на нем были шляпа, сюртук, брюки, рубашка, сапоги и носки. Какое обилие предметов, чтобы отметить запутанные ходы лабиринта для нахождения обратного пути к стене! Итак, вперед, навстречу мерцающему свету, но вперед на четвереньках! Соломенную шляпу он оставил сейчас же; ею он отметил исходный пункт своего мрачного странствия.

Роковой поперечный ход, по которому раньше проходил Белая Борода, был отмечен ружьем, потом он двинулся вперед, вдоль стены. Но, передвигаясь на четвереньках, он уже раза три натыкался на какие-то возвышения, в которых утопала его рука; это были, без сомнения, отметки карлика. Дорога опять пересекалась узким проходом, — недолго думая, он положил около него пороховницу, потом следовало новое разветвление, около которого была оставлена сумка с пулями. Мерцание света усиливалось. Неужели это были только воображение или обман чувств? Четвертый боковой ход! Белая Борода вскочил, снял сюртук и оставил его. Других боковых ходов уже не встречалось, свет становился все сильнее; это был настоящий дневной свет, хотя и чрезвычайно слабый. Его отделяло от этого света всего несколько шагов, и он хотел подняться на ноги, чтобы поспешить навстречу ему, но вскрикнул от боли и отшатнулся назад: пещера здесь опять понижалась, и он сильно ушибся. Пришлось проползти и эти несколько шагов, пещера в этом месте заворачивала, образуя крутой подъем: наверх тянулся светлый ход, оканчивавшийся настоящим окном, через которое Белая Борода опять увидел синее небо. Здесь пещера была выше; справа доносился какой-то глухой шум; Белая Борода подошел и увидел темную пропасть на дне горной котловины перед пещерой. Надо было осторожно миновать эту новую опасность лабиринта, чтобы выбраться на Божий свет.

Наконец-то Белая Борода мог поднять голову и заглянуть через каменный барьер этой громадной расселины! Ему хотелось посмотреть вдаль, увидеть реку, но сильный свет ослеплял его, и лишь спустя некоторое время, когда его глаза снова привыкли к свету, он увидел у своих ног величественную реку, цель его стремлений.

И здесь местность была пустынна. По ту сторону реки на горизонте тянулись болота, по эту сторону — покрытые лучами склоны гор, но спуск с горы в этом месте не представлял никаких трудностей. По обширным лугам там и сям были разбросаны группы довольно высоких деревьев.

Белая Борода ликовал, как будто открыл новый мир, и весело отправился в обратный путь к Лео.

Теперь он уже находил дорогу с меньшим трудом, постепенно опять наматывая нить Ариадны, то есть последовательно надевая сюртук, шляпу, ощупью собирая в темноте свои охотничьи принадлежности.

Вполне одетый он вышел к Лео, который очень обрадовался, увидя своего господина целым и невредимым, но еще больше был рад, когда после короткого отдыха они двинулись в обратный путь.

На следующее утро опять можно было видеть обоих охотников идущими по знакомой дороге к пещере духов.

На этот раз Белая Борода захватил с собой факел, длинные веревки, две винтовки и довольно значительный запас пороха и свинца. Веревки предполагалось связать, чтобы они могли служить путеводной нитью в лабиринте, начиная с того места, где Белая Борода вчера оставил свою шляпу. Он хотел укрепить ее на колышках и таким образом раз навсегда отметить дорогу мимо боковых ходов пещеры до того места, где проход направлялся вверх к окну, мимо глубокой пропасти, в которой шумели подземные воды.

Винтовки и запас огнестрельного материала решено было сложить в определенном месте пещеры в качестве первого вклада в маленький склад, который должен был в случае нужды дать охотнику возможность перебиться некоторое время в этом пустынном месте.

Впоследствии предполагалось дополнить его топорами, ножами, гвоздями и веревками для постройки плота. Все эти важные предметы нужно было доставить в пещеру духов постепенно, чтобы не выдать базингерам своей тайны.

К сожалению, Белая Борода не был единственным хранителем этой тайны. Лео он мог вполне доверять, но кроме последнего о пещере духов знал еще один человек — и знал, быть может, даже больше, чем Белая Борода, — это был карлик.

Ушел ли он действительно к своему племени или шатался в этой местности, пользуясь неограниченной свободой, к которой так привык? Быть может, он скрывался как раз в пещере духов. Если так, то злодей являлся препятствием для исполнения планов Белой Бороды; тогда приходилось действительно иметь дело со злым духом, и стоило бы немало труда победить или спугнуть этого духа.

Эти печальные мысли омрачили радость Белой Бороды при открытии прохода к реке.

Но ни страх, ни предчувствия не могли удержать его от исполнения раз намеченного плана.

Оба охотника опять приблизились к пещере. Белая Борода осмотрел окрестность.

Все оставалось в прежнем виде. Кости скелета лежали разбросанные, как он их оставил вчера, пепел огня, поддерживаемый вчера Лео, был не тронут. Не видно было также свежих следов карлика, и Белая Борода с облегчением вздохнул. Опять был разведен огонь, и на этот раз Белая Борода пошел в пещеру, снабженный факелом.

Вскоре был найден узкий ход и охотник с факелом в руке пошел по нему; сегодня уж он не осматривал исключительно почву, но старался также определить формацию стен и сводов, насколько это было возможно при мерцающем свете факела. В левой руке он нес факел, в правой заряженное ружье.

Излишняя осторожность! Злой дух пещеры не показывался.

Вдруг он почувствовал укол в икру левой ноги. Его что-то укусило — и он в страхе отскочил. Опустив факел, он увидел при его мрачном свете извивавшуюся змею. Кровь застыла у него в жилах. В тот же момент в проходе раздался дьявольский смех.

— Хи, хи, хи! Ху, ху, ху! Хи, хи, хи!

Белая Борода уронил факел и побежал к выходу пещеры, как будто его преследовали фурии.

— Хи, хи, хи! Ху, ху, ху! Хи, хи, хи! — преследовал его адский крик, спугивая летучих мышей, с криком перелетающих с места на место.

В несколько скачков он добежал, наконец, до широкого отверстия в скале.

— Хи, хи, хи! — раздавалось все ближе. Судорожно схватив ружье, Белая Борода обернулся и увидел в глубине пещеры привидение с факелом в руке, похожее не то на дьявола, не то на обезьяну или человека; оно издавало бессвязные звуки, а в левой руке поднимало лук.

Но Белая Борода уже приложил ружье и прицелился в грудь привидения… Раздался выстрел, который с такой силой прогремел и пророкотал под сводами пещеры, что, казалось, будто она обрушивается.

Тут факел упал на землю и из глубины раздался долгий, отчаянный крик убитого существа.

Белая Борода поспешил прочь, на дорогу, по которой уже спасался Лео. Быстро миновали они крутые пропасти; злые духи пещеры как будто преследовали смельчаков. Лишь достигнув входа в ворота смерти, Белая Борода остановился и вспомнил, что надо обратить внимание на укус ядовитой змеи.

Он сел и в том месте, где две близко расположенные друг от друга красные точки указывали на укус, сделал охотничьим ножом широкий надрез для того, чтобы из раны пошла кровь, затем шнурком пороховницы крепко перевязал голень пониже колена. Но в душе его что-то шептало: «Поздно, поздно!» Яд уже давно должен был войти в круг кровообращения. Оставалась только слабая надежда на то, что укус был сделан сквозь толстую бумажную ткань его панталон, а это уменьшало опасность.

Он вспомнил теперь о буйволе, конвульсии которого ему пришлось наблюдать около озера, и ему припомнились слова Красной Змеи:

— Он умирает, Белая Борода; он должен умереть!

Страшное привидение пещеры был не кто другой, как проклятый карлик; его укусила та же змея, которая убила буйвола. Белая Борода чувствовал слабость и не мог идти.

Верный Лео взвалил его себе на спину и понес от ворот смерти к серибе Гассана.

Хранить дальше молчание Лео уже не мог. Ужасное сообщение переходило из уст в уста и росло до ужасающих размеров: говорили, что черти прогнали белого из пещеры и что вход к воротам смерти охраняется исполинскими змеями и оборотнями-леопардами.

 

Глава VI

Взаимные отношения разбойников

Мусульманин в качестве врача. — Умирающий в пещере духов. — Возвращение победителей. — Праздничный пир. — Таинственное письмо. — Экспедиция. — Загадочное поведение Гассана. — Взаимные отношения разбойников.

Прошло две недели после ужасного дня, проведенного в пещере.

В серибе Гассана у дверей своего дома сидел на складном стуле Белая Борода-Нежное Сердце. Он постарел за этот короткий промежуток времени; лицо утратило юношескую свежесть, и бледный цвет похудевшего лица гармонировал теперь с преждевременно поседевшими волосами.

Белая Борода много выстрадал и остался в живых только благодаря какому-то чуду. Все-таки змеиный яд вызвал серьезное заболевание; целую неделю он лежал в жару и бредил в беспамятстве.

Верный Лео ухаживал за ним и не оставлял ни на минуту, явился и врач. Один из солдат встал около кровати больного, начал бормотать заклинания и положил ему на грудь какой-то амулет. Но волшебное средство не оказало никакого действия; мусульманин оставил хижину и больше не возвращался. Больной был христианин: как могло помочь ему изречение Корана, написанное на амулете? Только верные последователи пророка, люди, присягающие знамени с полумесяцем, могли ожидать помощи от таких чудодейственных средств.

— Христианин умрет! — сказал мусульманин, но он ошибся.

Крепкая натура Белой Бороды справилась и со змеиным ядом, и он стал постепенно приходить в себя; нарывы, покрывавшие его тело, начали заживать — и на этот раз он был спасен.

Белая Борода стал припоминать недавно пережитые опасности. Он вновь видел себя в пещере духов, видел в отдалении темную фигуру с горящим факелом, слышал крик, непосредственно последовавший за выстрелом. Он знал, в кого попал этот выстрел, — это мог быть только карлик, Красная Змея!

Бедный Акка! Убит он или еще жив?

Быть может, он еще жив и лежит в пещере духов около могил динков, один, искалеченный, не будучи в состоянии поднять лук, чтобы добыть себе пищу или пойти к далекому ручью, чтобы утолить мучительную жажду! Сам он лежал в своей постели, около него сидел его слуга и друг Лео и подавал ему освежающее питье и спелые фрукты. А Акка? Быть может, он сидел теперь умирающий около скелета, которого сам же поставил для украшения своего жилища, обширной темной пещеры? Быть может, он жадно глядит на ясную поверхность маленького озера, расположенного в котловине, и испытывает мучения Тантала, не будучи в силах спуститься в долину, чтобы освежить запекшиеся губы живительной влагой? Быть может, он теперь глядит на узкую тропинку, по которой бежит вдоль скалы серна, и смелый, ловкий охотник не в состоянии погнаться за дичью, достать себе пропитание?

И Белая Борода отказался от чаши, которую поднес ему Лео, и спросил с выражением мучительного беспокойства:

— Лео, сколько времени я уже болен?

— Неделю, — ответил негр.

Белая Борода упал на подушки. Неделю! За неделю бедный Акка наверное умер от жажды!

Он хотел вскочить и поспешить к пещере, чтобы помочь, если это еще было возможно, или чтобы по крайней мере убедиться, что человек, в которого он стрелял, уже не мучается и не страдает. Но у него не хватило сил; не хватало их и теперь, хотя он и сидел перед домом. И все это время он страшно страдал вдвойне: его тело боролось с последствиями отравления, а душа мучилась угрызениями совести по поводу судьбы Красной Змеи. Он давно забыл, что карлик поставил ему змеиную ловушку, что он сам только защищался. Белая Борода-Нежное Сердце не мог ненавидеть даже врага.

С нетерпением ожидал он теперь возвращения Гассана; он хотел рассказать ему все и попросить его сходить в пещеру духов и сжалиться над страдающим, если он еще жив. Лео и базингеров, конечно, нельзя было бы убедить пойти к воротам смерти и навестить черта, изгнавшего из пещеры белого человека.

Сегодня, наконец, явился посол, объявивший, что победоносный Гассан возвратится через несколько часов и приведет в серибу рабов и скот, привезет слоновую кость. Базенгеры и их жены ликовали и с нетерпением смотрели на поворот дальней тропинки, ожидая, что вот-вот покажется красное знамя с полумесяцем пророка; с нетерпением смотрел в этом направлении и Белая Борода, в своем простодушии ожидавший разбойничьего атамана Гассана как спасителя в нужде.

Вдруг в лесу раздался бой барабанов, и на дороге появились темные фигуры. Вот мелькнул и кроваво-красный флаг, и вечерние лучи солнца заблестели на ружейных стволах отряда. Это был только авангард; за ним развертывается все шествие, во всей своей полноте. Вот выступают носильщики, нагруженные слоновой костью, и все новые и новые сотни выступают из леса; потом следуют толпы людей: они идут длинными рядами с рабским ярмом на шее… Шествие замыкается последними, приближающимися в густом облаке пыли; опять, солнце играет на стволах ружей.

В серибе дикая радость; на полях внизу — замешательство. Динки бегут и, как спугнутые зайцы, спешат укрыться в своей новой крепости. Они хорошо знают, что гневный взгляд Гассана прикован тёперь к их деревне, и видят, что Гассан сильнее, чем они думали, потому что привел с собой тысячи голов рогатого скота, триста рабов и привез сотни слоновых клыков. С горстью людей ему удалось победить могущественные, богатые племена. Мрачно смотрят туземцы на длинное шествие, по-видимому, возвещавшее им печальную будущность.

Насмешливо вглядывается Гассан в новую деревню туземцев; он сумеет разгромить эту крепость, отбить охоту к непокорности и возмущениям.

Белая Борода также глядит на толпу в долине. Его нетерпение давно прошло; он стоит с мертвенно бледным лицом и опущенными глазами. Какими надеждами он убаюкивал себя! Чтобы Гассан помог карлику в пещере, Гассан, который за последние три недели, наверно, спалил десятки деревень, убил сотни невинных людей и сотни же увел в рабство! Гассан, наложивший рабские путы даже на него и склонный, кажется, сделать его орудием своих низких устремлений! И этому человеку доверить тайну пещеры духов? Никогда! Конечно, ввиду того, что Лео разболтал о случившемся, придется рассказать о посещении ущелья; но о значении пещеры, о проходе к реке, к счастью, не знал даже Лео.

Белую Бороду Гассан приветствовал очень ласково. Он сам подыскивал извинительные причины, в силу которых нельзя было воспрепятствовать перенесению деревни динков. Вообще Гассан очень изменился, он не производил впечатления победителя, не принимал участия в шумном ликовании своих предводителей и солдат и, казалось, был погружен в размышления о совершенно других, не относящихся ко всему этому предметах, а главное, был отменно вежлив по отношению к Белой Бороде.

При наступлении ночи устроили праздничный пир и пригласили для танцев динков; Белая Борода также присутствовал на этом празднике, но рано ушел под предлогом слабого здоровья.

Направляясь к своей хижине, он прошел мимо Араби и Ахмета, которые сидели у дверей одного дома и попивали пиво из бананов. Белая Борода обратил внимание на то, что они говорили очень тихо; он остановился и прислушался.

— Разве ты не видел, как он побледнел, читая письмо из Хартума? Он стал с тех пор другим человеком! — говорил Араби.

— Что же письмо? — возразил Ахмет. — Он давал нам читать его во время похода.

— Что же письмо? — иронизировал Араби. — Говорят, что приедут соотечественники Гассана, важные господа, пользующиеся покровительством хедива. Обыкновенно радуешься, когда в этих лесах встречаешь земляков. Почему же Гассан стал такой мрачный? Знаешь, Ахмет, тут кроется тайна, и было бы недурно узнать ее. Как, собственно, зовут этого Гассана? Как его звали, когда он еще был христианином, еще не принимал магометанства? Сади знает, он раз заикнулся об этом; Сади — грамотей и…

Араби поднял глаза и увидел вдали Белую Бороду. Он вдруг замолчал и некоторое время спустя громко прибавил:

— Мне тоже надоела эта проклятая жизнь! Я хотел торговать слоновой костью, а не грабить и ловить рабов. Но не выдавай меня, друг Ахмет.

Белая Борода увидел, что его заметили, и ушел. Араби между тем обратился с насмешкой к Ахмету:

— Белой Бороде я теперь задал задачу. Если он даже и слышал что-нибудь, то ни за что не выдаст меня, честного человека, не желающего охотиться за невольниками. Однако наше отсутствие могут заметить. Пойдем слушать пение и смотреть танцы!

Оба предводителя войска Гассана встали и смешались с праздничной толпой.

От дверей своего дома Белая Борода посмотрел им вслед. Действительно, Араби задал задачу. Но весть была ему приятна.

Ожидались соотечественники Гассана, хорошие, важные люди, находившиеся под покровительством хедива, повелителя Египта. Это, наверное, были исследователи, разыскивавшие верховья Нила. Приближалась африканская экспедиция с научной целью; она, наверное, будет в состоянии освободить его от плена у Гассана. Белая Борода воспрял духом: явился луч надежды, осветивший его мрачную будущность.

Загадочное поведение Гассана, странная речь Араби были ему менее интересны. Он уснул с легким сердцем, хотя на дворе еще звучали барабаны, стонали гитары и мелькали при свете факелов фигуры черных танцоров.

Гассан стоял перед танцующими, все время глядя в одну точку.

Араби указал на него Ахмету и проговорил:

— Взгляни только на Гассана! Клянусь Аллахом и бородой пророка, он не видит того, что у него перед глазами, и не слышит ничего из окружающего; его мысли во Франции.

Наконец пляска кончилась. Гассан ушел к себе, негры тоже разошлись; только Сади, Араби и Ахмет еще сидели в отдаленном углу серибы и оживленно разговаривали.

— Кто он такой? — шептал как раз Сади. — Кандидат на виселицу, как и все мы! Что он сделал? Он способен на все. Что я знаю? Я знаю только то, что бумаги его фальшивые. А кто их подделал — это вас не касается.

— И мы повинуемся такому негодяю! — вскричал Араби. — Вот что я вам скажу: представьте себе, что Гассан пойдет как-нибудь на охоту и не возвратится более. Его найдут; он мог быть убит динками. Что же будет с серибой? Мы завладеем ею и будем хозяйничать вместе. Ты, Сади, грамотный; ты можешь вести счета и переписку с Хартумом.

— Ты сошел с ума, Араби, — заметил Сади, — все это откроется, придут владельцы других сериб, поймают и повесят нас. Заботься прежде всего о своей выгоде, грабь сколько можешь, загребай, что только попадется, обманывай своего хозяина, и ты сам будешь в состоянии основать себе серибу. Скоро ты узнаешь, как наживать себе состояние. Я слежу за рыжим предводителем там, напротив, — он указал при этом на деревню инков, — если моя уловка удастся, мне достанется львиная добыча. А что касается французов и страха Гассана — это ты оставь! Мы здесь хозяева страны и не дадим себя арестовать. Если бы они вздумали тебя увести, мы помогли бы тебе. Гассану мы тоже поможем. У нас здесь свои законы, основанные на чувстве, о возмущении не может быть и речи. Ты много выпил, поэтому я молчу. А все-таки знай, что Гассан стреляет лучше, чем ты думаешь, хотя никогда и не ходит на охоту.

Сади поднялся и поплелся к своему дому; Ахмет последовал его примеру. Араби же ворчал:

— Упрямые головы! Не поддаются обучению!

Белая Борода сидел в это время на своей кровати и говорил про себя:

— Боже мой, как тяжела мысль, что я убил человека, что я — убийца. А между тем я ведь только защищался в открытом бою. После я не мог ему помочь, так как сам был болен, — а теперь поздно. Я мог бы каждому сознаться в этом поступке, но только не Гассану, потому что он в своей подлости станет считать меня своим сообщником. Бедный Акка, жив ли ты или умер? У меня теперь не хватит мужества войти в пещеру духов, где я пролил человеческую кровь!

 

Глава VII

Первое мая

Под знаменем с крестом. — Прощание. — Весна идет. — Сериба Сансуси. — Сокровища, зарытые а пещере духов. — Фальшивый паспорт. — Артур Понсар. — Глава племени. — Лиса. — Полномочие. — На пытке. — Слоновая кость в трясине. — Вознаграждение. — Осада крепости. — Поражение победителей.

Сухое время года кончилось; полили дожди и весна вступила в свои права.

Природа просыпалась к новой жизни; к новой же жизни воскрес и молодой Белая Борода. Первое мая застает его стоящим на обширном дворе серибы с гордо поднятой головой, как в былое время. Легкой походкой обходит он караван; взгляд его довольный, лицо опять дышит свежестью. Но эта свежесть лица не обманчивая; она не вызвана радостным возбуждением, а есть следствие полного восстановления сил: Белая Борода совершенно поправился и отправляется на новые приключения.

Он подходит к Гассану, стоящему перед своим домом, и жмет руку белому мусульманину, прощаясь с ним; Гассан благосклонно улыбается и говорит, по-видимому, искренне:

— Будьте счастливы!

Белая Борода благодарит и дает знак к выступлению. Лео развертывает знамя, раздается бой барабанов, сериба салютует из всех ружей. Знамя Белой Бороды красное, как у всех хартумских купцов, но на нем вместо полумесяца белый крест.

В первый раз развевается такое знамя впереди каравана в Судане.

Разумеется, поседевшие и испытанные солдаты Гассана, его предводители, магометанские базингеры никогда не последовали бы за ним; караван Белой Бороды состоит из других людей. Знаменосца мы уже знаем — Лео был окрещен в Святом Кресте. Хотя среди солдат и видно несколько тюрбанов, следующих за ним, но это туземные негры, мало или скорее ничего не знающие о Коране, в глубине души оставшиеся полными язычниками. Десять рабов, стерегущих стадо, также язычники. Язычницы-негритянки несут разные земледельческие орудия и домашнюю утварь; за матерями следуют негры-подростки — такие же язычники.

Все они охотно идут за знаменем с крестом, потому что их ведет Белая Борода, которого воодушевляет мысль, что эта толпа превратится со временем в христианскую колонию.

— Марш! — громко командует он, и шествие трогается и выходит из ворот серибы на открытое поле.

Утро прекрасное, и у всех на душе весело. Весна в природе, весна, по-видимому, и в сердцах людей. Степь, в сухое время года представляющая пустынную равнину, теперь кажется покрытой тончайшим свежим дерном, так как трава еще не выросла, и весна испещряет этот широкий ковер цветами, как и в наших странах. У нас в это время в садах гордо возвышаются тюльпаны и гиацинты, здесь же в открытой степи вырастают разнообразнейшие луковичные растения, которые или рассеяны в сочной зелени, или собраны целыми клумбами, капли росы блестят и искрятся на изумрудной зелени, на напоминающих сапфиры и рубины цветах, облитых утренними лучами солнца. Такова степь, но лес еще прекраснее. Обилие красок положительно опьяняет вас, и лес кажется цветником, фруктовым садом, потому что его украшает не одна листва ветвей: на всех деревьях и кустарниках, высоко на вершинах и внизу на ветках качаются редкой величины и разнообразнейшей окраски цветы. Через узкие дорожки от дерева к дереву перекинуты лианы, исполинские ползучие растения, то свешивающиеся гирляндами, то образующие настоящие триумфальные ворота, как будто лес собрался встретить целую толпу победителей.

Барабан давно замолк. На мягкой почве едва слышны шаги пешеходов и стук от копыт скота. Вдруг раздается пение, его начинают несколько голосов, но потом подхватывает весь хор и в лесу разливается однообразный напев динков. Даже он радует сердце — ликование весны только тогда полно, когда природа оживляется веселыми звуками человеческого голоса. Что же это значит? Почему Белая Борода устраивает неграм майский праздник? Кто такие люди его каравана и куда ведет он их под знаменем с крестом?

Какие перемены произошли за последнее время?

Раз Гассан сказал Белой Бороде: «Вы верно сторожили мою серибу, теперь моя очередь подумать об исполнении данного слова. Я знаю ваш взгляд на то, как мы ведем торговлю слоновой костью, и не стану настаивать на том, чтобы вы сделались моим компаньоном, хотя вы и не можете обойтись без меня. Я раньше вас узнал о банкротстве вашего торгового дома в Каире. Конечно, я мог бы отправить вас назад в Хартум с одним из последующих моих караванов — мои караваны сумеют проложить себе дорогу и в стране динков; но я хочу вам сделать другое предложение, которое, вы, наверное, примете. Весьма вероятно, что такой хороший охотник, как вы, мог бы получить большие барыши от охоты на слонов. Не хотите ли попробовать счастья? Я помогу вам осуществить этот план и устрою вам серибу в той лесной области, в которой вы обыкновенно охотились. Людей у меня теперь вдоволь. Вы будете неограниченным господином этой серибы и можете управлять ею по своим убеждениям. Я требую только, чтобы вы остались там в течение трех лет и отпускали мне всю слоновую кость. Если вы не согласитесь, то придется бы назначить управляющим этой серибы Араби или Сади. Но я думаю, что вы не откажетесь от моего предложения и устроите эту станцию, которую мы назовем Сансуси. Вам можно будет жить в ней действительно без забот; рабы, которых я вам дам, будут обрабатывать поля, и я обязуюсь выплатить вам десять процентов от доставленной слоновой кости, так что по прошествии трех лет вы свободно можете поехать в Каир. Кроме того, я даю слово никогда не требовать вашего участия в наших военных походах. Видите ли, юный друг, когда я приехал сюда, я был здесь единственным европейцем и невольно должен был сойтись с людьми вроде Араби и Сади, но я не могу доверять этим разбойникам. Я был бы рад удержать около себя честного человека, и если вы сумеете добиться чего-нибудь добром, то вам удастся, может быть, обратить и Гассана, о котором вы, наверное, думаете хуже, чем он этого заслуживает!»

Белая Борода согласился на предложение Гассана. Если бы последний сказал ему обо всем этом несколькими днями раньше, то он не сделал бы того, что считал несправедливостью, тяжелым поступком.

В намерении скрыть тайну о пещере духов он не сказал Гассану, что обязан открытием дороги к пещере духов рассказу карлика, и что он его, вероятно, убил. Упоминание о Красной Змее тотчас должно было возбудить в Гассане подозрение, что Белая Борода розысками пещеры преследует особые цели. Так, по крайней мере, думал он сам, и занятый планом бегства, не хотел выдавать ничего находившегося с этим бегством в какой-нибудь связи. Впоследствии он не раз собирался рассказать Гассану обо всем. Но так как тот никогда не упоминал о приключении в пещере духов, то Белая Борода как-то не находил повода дополнить свои прежние сообщения.

Теперь он находился в странном положении. Его открытый характер не выносил лжи, но необходимость заставила его солгать. С одной стороны, ему хотелось открыто и прямо признаться во всем, а с другой стороны, его удерживал стыд — и так он не мог загладить своей вины. Он откладывал объяснение со дня на день, пока, наконец, уехал из серибы Гассана. Теперь он отправлялся в Сансуси, которое еще нужно было основать, но он ехал туда далеко не без забот, так как умолчание о встрече с несчастным карликом могло поставить его в неловкое положение. Но надежда, что он облегчит участь своих рабов в новой серибе, что ему удастся склонить и Гассана к более мягкому обращению, приводила его в радостное настроение и убаюкивала совесть.

Тайна пещеры духов занимала однако не одного Белую Бороду. Араби, Сади и Ахмет не раз разговаривали о случившемся. По их мнению, слова Белой Бороды представляли сплошную ложь. Не иначе, как Белая Борода ведается с нечистыми силами и нашел в пещере зарытый клад. Они охотно добрались бы и сами до этих сокровищ, но, как настоящие арабы и турки, конечно, побаивались злых духов и чертей, охранявших этот клад.

Гассан слушал все россказни о пещере духов, но делал вид, будто он равнодушен ко всему этому происшествию. Он с первого же раза заметил по лицу и по неуверенному голосу Белой Бороды, что в пещере есть что-то такое, о чем последний умалчивает. Хитрого Гассана трудно было обмануть; однако он разрешил эту загадку по-своему. Пещера в прежние времена служила убежищем динкам. Что бы они могли хранить там, кроме скота? Ничего, кроме слоновой кости, единственного, что вообще зарывает и прячет негр. Вероятно, Белая Борода нашел ее в большом количестве. Что он не захотел делиться с ним этой находкой, было очень понятно, по крайней мере, для Гассана. Стоимость слоновой кости, по мнению владетеля серибы, должна была быть громадной, если даже честный, откровенный Белая Борода прибег из-за этого ко лжи. Эта слоновая кость в пещере духов занимала теперь Гассана больше, чем дела собственной серибы.

Но и он боялся проникнуть через ворота смерти. Бледное лицо Белой Бороды, ужасные рассказы Лео все-таки указывали на то, что это ущелье недаром пользовалось такой дурной славой. Каковы были эти опасности: были ли это пропасти, коршуны, леопарды или что-либо другое, — Гассан не знал. Он знал только, что это может быть все, что угодно, только не люди и не духи.

Пока Белая Борода не мог еще взять этой слоновой кости; клад еще находился во власти Гассана, и последний решил не выпускать его из своих рук, наоборот, он даже сумел окружить пещеру еще большей таинственностью.

Как заблестели глаза молодого охотника, когда Гассан сообщил ему, что в ближайшем будущем через Судан проедет французская ученая экспедиция, которая посетит и серибу! И как скоро потух этот блеск, когда Гассан равнодушно прибавил, что слова «в ближайшем будущем» надо понимать в африканском смысле, потому что раньше двух лет эти господа едва ли доберутся до Белого Нила, так как едут с Красного моря, через Абиссинию. Этим прибавлением Гассан убил в душе Белой Бороды целый ряд надежд. Сам же он знал, что экспедиция прибудет через несколько месяцев. Но ему хотелось разрушить надежды Белой Бороды, чтобы сделать его более податливым. Добивался он этого благодеяниями, и основание Сансуси было одним из этих благодеяний.

В то 1-е мая, о котором мы говорили выше, Гассан долго стоял в задумчивости у дверей своего дома, несмотря на то, что караван Белой Бороды уже давно скрылся из глаз; наконец к нему подошел Сади.

Предводитель обратился к своему господину с пустым вопросом, а между тем Гассан вздрогнул, как будто испугался человеческого голоса, затем грубо ответил и пошел к себе.

Комната серибы Гассана отличалась большой роскошью и была убрана в чисто турецком вкусе. В ней совсем не было европейской мебели, но зато она изобиловала коврами и одеялами, покрывавшими грубо сделанные из лесного дерева стулья, столы и шкафы.

Гассан подошел к одному из шкафов и вынул из него тяжелую железную шкатулку, которую поставил на стол и, вынув из кармана ключ, отпер.

В этой шкатулке лежали не драгоценности, а беспорядочная куча бумаг, из которой Гассан выбрал черный кожаный портфель; он быстро открыл его и вынул из него какой-то документ.

— Это вполне правильный паспорт, — бормотал он. — Здесь ясно написано, что родители мои жили в Каире, что я там родился, а по смерти родителей приехал в Хартум, где принял магометанство. Ведь меня зовут собственно Эмилем Менье. Все это подробно указано в паспорте, выданном по всем правилам в Каире. С этим паспортом я могу спокойно возвратиться во Францию, чтобы зажить там, как я когда-то желал. Мне всего тридцать пять лет. Уже прошло десять лет со времени той ночи на Ивана Купала; африканское солнце за это время сделало меня совсем смуглым. Кто меня узнает?

Гассан подошел к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Сначала в глазах его выразилось удовольствие, потом в них стала заметна досада; он отвернулся от зеркала и, усталый, опустился на стул около стола.

— Человек не изменяется! — сказал он про себя. — Все те же черты, все то же лицо! Да, лицо — это самый ужасный паспорт, который никогда не обманывает, который всегда нас выдаст. Но к чему мне возвращаться в мрачные Вогезы? Разве я не могу поехать в Париж и затеряться в этом многолюдном городе? Чужой среди чужих, кто меня узнает там?

— Париж! — говорил он после некоторой паузы. — Я хотел в нем скрыться десять лет тому назад и в первую же неделю встретил кого же? Чей взгляд пронзил меня? — Артура Понсара. И я бежал от него, бежал до Газельей реки, на край света. Здесь я успокоился, здесь я после долгой борьбы мог заглушить голос совести; здесь не преследовало правосудие и возмездие. Я забыл эту ночь на Ивана Купала, забыл все, решительно все — а теперь, мне опять напоминают. И кто же? Все тот же Артур Понсар. Неужели это он, преследующий меня злой дух, приближается теперь во главе экспедиции к моему убежищу в стране динков? Влечет ли его сюда жажда знания или, может быть, он напал на верный след и ищет только меня, а не истоки Нила?

— Э, да что может он мне сделать в моей серибе? Я стреляю по-прежнему метко… Нет, я не могу с ним встречаться, не могу смотреть ему в глаза, сидеть с ним за одним столом!..

— Однако он еще далеко отсюда, ему еще предстоит миновать страны, населенные воинственными племенами, ему надо перебираться через шумные потоки, взбираться на высокие горы, проходить болота, в которых свирепствуют лихорадки… а он всегда был так бледен, так слаб! Чего же я боюсь и думаю о привидениях? Поживем — увидим, а пока рано терять голову, Гассан! А то над тобой восторжествуют даже базингеры и динки!

Он вскочил, бросил паспорт в шкатулку, запер ее и поставил на прежнее место, потом схватил тяжелый бич из ремней, вырезанных из кожи бегемотов, и вышел на двор серибы.

Здесь его уже ждали. Явился глава племени динков с оброком. Гассан требовал, чтобы уплата производилась аккуратно, каждое первое число.

Вождя динков в серибе звали Лисой. Это прозвище впервые было дано ему Гассаном, и оно привилось, хотя только немногие из предводителей и базингеров понимали его значение. Название было дано очень метко, и негр был обязан им своей шевелюре, кожа же его была черная, как и у всех динков. Предводитель негров был, так сказать, человек с лоском, считался франтом и особенное внимание обращал на свою прическу. В течение многих лет он гладил свои курчавые волосы шпилькой для волос, заменяющей здесь гребень, пока они, наконец, перестали виться, кроме того, он смачивал их какой-то едкой жидкостью, от которой они приняли совершенно рыжий цвет. Голова его имела очень странный вид: длинные волосы торчали наподобие огненных языков во все стороны. Какому-нибудь европейскому художнику он мог бы послужить моделью для черта, потому что, не говоря уже о прическе, лоб его был татуирован десятью полосками, а два нижние зуба были выломаны. В ушные раковины вместо серег были продеты палочки, обитые железом, руки были украшены кольцами из слоновой кости, два коровьих и три козьих хвоста, повязанные вокруг туловища, довершали его костюм.

Несколько рабов, одетых с меньшим великолепием и причесанных с меньшим вкусом, сопровождали своего повелителя; они несли оброк: зерновой хлеб и слоновую кость.

Сади, Араби, Ахмет давно были туг и хищным взором смотрели на зерно и два слоновых клыка. Жадные глаза Сади разгорелись, и как только он заметил Гассана, он подбежал к нему со словами:

— Господин! Эти собаки-язычники принесли слоновой кости, хорошие клыки; откуда они их взяли? Уже три месяца в окрестностях не убивали слона. Собаки зарыли свою слоновую кость, чтобы скрыть ее от нас. И они лгали раньше, что у них нет. Теперь они уличены и должны сказать, где яма. Было бы хорошо сразу опорожнить все гнездо!

Гассан оторопел. В словах Сади была доля правды, и в нем возникла мысль, что динки, несмотря на постоянное отнекивание, все-таки хранят свою слоновую кость в пещере духов, к которой, наверное, знают более удобный ход. Но Гассан не хотел, чтобы Араби, Сади и Ахмет узнали эту тайну, потому что не желал делить находку со всеми. Как хозяин серибы он мог требовать себе главную часть, но все-таки было в обычае делить награбленное или найденное добро между собой по известным правилам, обусловленным установившимися между ними отношениями. Поэтому Гассан сказал иронично:

— Так попробуй-ка узнать от негра, где он зарыл свою слоновую кость, Сади! — и ушел из серибы к расположенным по соседству загородям для скота. Со времени последнего хищнического похода у него насчитывалось до тысячи голов, и потому приходилось время от времени наблюдать, чтобы в мурахах было все в порядке.

Но сегодня его привела сюда еще и другая причина: он хотел остаться один, собраться с мыслями.

Сади проводил его взглядом и ехидно засмеялся.

Гассан позволил ему вынудить у негра признание, и он собирался возможно полнее воспользоваться этим полномочием.

Как кошка, метнулся он к куче людей, окруживших вождя динков, и отозвал своих соучастников Араби и Ахмета.

Они также были в восторге от «полномочия» и бросились все трое на предводителя негров, вынуждая у него признание угрозами и проклятиями.

Лиса дрожал от страха, видя перед собой их возбужденные лица и слыша их вопросы, но твердо объявил, что у него и его племени уже нет больше слоновой кости, что он отдал последние клыки.

Тут Сади пришел в ярость.

— Бейте его! — закричал он, и с помощью Араби и Ахмета бросил Лису на землю и велел базингерам колотить несчастного бичами и палками.

— Бейте до крови! — кричал все более свирепевший атаман, и базингеры повиновались и еще сильнее полосовали спину своей жертвы.

— Остановитесь! — вскричал Араби. — Так нельзя, Сади, будь же благоразумен. Они еще убьют его, а мертвый — нем. Заставь его говорить, пока он еще жив.

Но Лиса и теперь отпирался, хотя от боли чуть не лишился чувств. Его грубо подняли, но несчастный в изнеможении тотчас же опять упал и лежал на земле без чувств, — по-видимому, не слыша, что говорили его палачи.

Последние собрались вокруг него тесным кругом. В своем возбуждении они не заметили, что рабы, пришедшие с Лисой, убежали из серибы в селение динков.

— Он и вправду оглох, — сказал Араби, — пусть придет в себя!

— Побоями вы ничего не добьетесь! — закричал Ахмет.

— Я знаю лучшее средство, привяжите его к тому дереву, — приказал он одному из базингеров, — я покажу вам, как надо справляться с ними. Динка и нельзя было не привязать: он едва стоял на ногах.

— Твоя прическа испортилась, — издевался над ним Ахмет, взъерошивая его рыжие примятые волосы. Обращаясь к Араби, он заметил:

— Не правда ли, хорошая мишень? Вот бы вашим египетским солдатам!

При этом он вынул из-за пояса пистолет, встал перед динком, поднес ствол к его глазам и сказал:

— Лиса, слушай хорошенько, что я буду тебе говорить. Я, Сади и Араби будем в тебя стрелять, мы искалечим тебе все члены, если ты не скажешь, где вы сохраняете слоновую кость. Ты молчишь? Ну, Сади, ты — старший, начинай!

Но Сади отказался.

— Ты молод и глуп, Ахмет, — возразил он, — я не хочу застрелить его: тогда он вовсе будет нем. Ведь ты — не Белая Борода, ты прицелишься в руку, а попадешь в сердце. Не свинец развяжет ему язык, а огонь! Эй, люди, несите горячие головни! — И он сам побежал к тому месту в серибе, где всегда поддерживали огонь.

Как фурии, поспешили теперь Сади и несколько базингеров к привязанному, который в виду грозящей пытки пал духом. Он умолял оставить его в живых и сознался, что на краю большого болота, примыкающего к хребту гор, на месте, отмеченном группой канделарсфорбий, зарыта слоновая кость.

Среди базингеров раздался дикий крик радости.

— Как далеко отсюда? — крикнул Сади.

— Вчетверо дальше, чем до ворот смерти! — ответил Лиса слабым голосом.

— Он должен проводить нас туда, он должен нам показать клад! — раздавались смешанные голоса.

Динка отвязали, и из ворот серибы вскоре повалила с песнями и криком необузданная толпа по направлению, указанному Лисой.

Почти все базингеры последовали за своими предводителями, большинство без ружей, вооруженные только топорами и кирками. В серибе осталось всего человек тридцать, и после сцены варварского истязания в ней теперь воцарилась глубокая тишина.

В деревне же динков, напротив, было очень шумно. Весть, принесенная убежавшими из серибы рабами, была встречена жалобами и плачем. Жалобы и стоны еще выросли, когда с высоты увидели разъяренную толпу, двигающуюся по долине в сопровождении вождя негров. Негры плакали о своей слоновой кости, единственном имуществе, которое им удалось уберечь от трутней, живших напротив. Но они вскоре успокоились, когда увидели направление, по которому теперь шли базингеры: дорога эта все-таки не вела к настоящему кладу. Среди негров на некоторое время наступила тишина, прерываемая только иногда радостными криками. Но потом деревня оживилась, и после обеда в воротах серибы появилась толпа вооруженных негров, человек до ста, которые быстро направились к долине по той же тропинке, по которой прошел Сади со своими помощниками. Со стороны серибы не принималось никаких мер, чтобы воспрепятствовать выступлению динков: базингеры без своих предводителей потеряли голову.

Вновь восстановилась тишина и в долине, и на обоих холмах, но из-за палисадов обеих крепостей постоянно появлялись головы, смотревшие или на долину, или на неприятельское укрепление напротив. Солнце уже заходило на небе, когда Гассан возвращался усталым шагом домой по этой безлюдной местности. Лицо его было искажено; ему не удалось побороть своих предчувствий. День был мучителен — какова-то будет ночь? — думал он. Раньше совесть его была покойна; отчего же теперь она мучит его неотступно? В этом был виноват не один Понсар; нет, уже с тех пор, как приехал Белая Борода, в душе Гассана началась борьба. В первый раз после долгих лет он вновь увидел хорошего благородного человека, на котором не тяготело никакой вины или проступка, который мог каждому прямо посмотреть в глаза. В первый раз приходилось Гассану наблюдать изо дня в день счастье, доставляемое человеку с чистой совестью, счастье, которое он уже так давно утратил. Сначала ему не верилось, чтобы честный человек мог зайти сюда, где поселились одни подонки общества, и считал Белую Бороду простым притворщиком. Теперь он думал иначе: он уже не сомневался в его безусловной честности. Только таинственность относительно пещеры духов бросала некоторую тень на этого благородного человека. Действительно ли там зарыта слоновая кость? Гассан не хотел больше довольствоваться одними предложениями; ему необходимо было окончательно убедиться в полной безупречности Белой Бороды.

Владетель серибы не может по целым дням предаваться своим размышлениям, не может предоставлять самому себе шайку разбойников: с ней вечные неприятности. Вон уже опять бежит ему навстречу один из базингеров! Опять пристанет с каким-нибудь глупейшим известием!

Гассан замедляет шаг, негр стоит перед ним. Он говорит порывисто, Гассан с трудом может разобрать его, мысли Гассана путаются… Вдруг, как молния осеняет его сознание, что положение очень опасное.

Прошло всего несколько часов, а между тем все изменилось. В самом деле, не только имущество его, но уважение к нему и его могущество, даже жизнь была поставлена на карту! И решение его участи зависело от исхода сражения, происходившего около болота! И он не мог даже бежать туда на помощь!

Гассан поспешно взбежал на холм, чтобы взглянуть на толпу оставшихся в серибе солдат. Человек тридцать! К нему возвратилось мужество: он раньше одерживал победы и с меньшим числом людей.

Солнце заходило на далеком западе. В долине было тихо: не видно было ни посла, возвещающего об исходе битвы, не слышно было ни малейшего шума. Минута проходила за минутой… они казались часами, а кругом — все та же мертвая тишина, иногда только прерываемая ревом быков в деревне динков. Но вдруг вдали послышались какие-то звуки… Что это, шум сражения или крик обратившихся в бегство? Нет, это псы лают при наступлении ночи.

Но Гассан теперь успокоился: в голове его созрел твердый план, и он собирался как раз привести его в исполнение. Гассана не легко победить! Горе динкам!

Он выбрал из оставшихся солдат лучших двадцать человек и с этим небольшим отрядом тихо вышел из серибы, чтобы взять приступом деревню динков. Предприятие это было очень рискованное, и днем его ожидало бы позорное поражение, но теперь ему благоприятствовала ночь: приступ обращался в нападение.

Динки, ослабленные вследствие отсутствия своего предводителя и выступления храбрейших воинов, все забились в деревню, как стадо овец; никто не решался выйти за частокол, они не поставили даже передовой стражи и ничуть не подозревали нападения Гассана, так как знали, что его силы ослаблены. У главных ворот, выходивших к серибе, стояла на страже толпа мужчин, с того же места открывался самый красивый вид на долину, откуда должны были вернуться воины, отправившиеся за тем, чтобы освободить взятого в плен и изувеченного вождя.

Но Гассан осадил крепость не с той, готовой дать отпор нападению, стороны; пользуясь темнотой, он обогнул холм, и базингеры успели вырубить брешь в палисаде, прежде чем динки заметили появление неприятеля.

Горсть храбрецов бросилась ему навстречу, но вскоре динки были отбиты ружейными выстрелами, и несколько минут спустя шайка Гассана уже подходила к ближайшим домам деревни, а вскоре над этими домами взвилось яркое пламя, перебрасываемое легким ветром с одной соломенной крыши на другую. Пожар охватил всю деревню, и красное зарево осветило картину беспорядочного бегства спасавшихся динков; оно озаряло также толпу чернокожих, выступавших в это время из леса и быстро направлявшихся к серибе, а также и тех, кто бежал впереди негров, кого они преследовали. Впечатление, произведенное видом горящей деревни на тех и других, было весьма различно: в толпе обратившихся в бегство он вызвал крики радости, в толпе же победителей, в отчаянии остановившихся у опушки леса, слышались стоны.

Пламя подымалось все выше и выше, на воздух взлетали целые снопы соломы, которые рассыпались в высоте, наподобие ракет, образуя собой целый огненный дождь. Все дальше озаряла горящая деревня долину, по которой беспорядочно и бесцельно бежали люди, в отчаянии ломавшие руки, блеющие козы, ревущий рогатый скот…

Ужасную картину представляла сериба Гассана в эту полную неги ночь первого мая.

 

Глава VIII

Зюлейка

Холм в Сансуси. — Крокодилы. — Великодушный спаситель. — Дама в панцире. — Волшебница. — Преимущества зайца. — Позорная игра. — Битва около болота. — Наказание Сади. — Последствия пожара в деревне.

Предполагалось основать Сансуси на возвышении близ реки, упоминаемой в начале нашего рассказа. Место это было не вполне первобытное. В былые времена здесь находилась деревня туземцев, а на плоскогорье и теперь еще возвышались деревья, тенью и плодами которых когда-то пользовались негры. Теперь эти деревья одичали, но при тщательном уходе можно было добиться улучшения плодов. Поля заросли травой, и о правильной обработке их до окончания сухого времени года нечего было и думать. Даже паровой луг оказался бы бессильным перед этой тропической растительностью; вспахать же это заброшенное поле было совсем невозможно. Приходилось выждать, пока вырастет и вновь завянет трава, чтобы потом с помощью огня сделать эту почву удобной к обработке. Пока же предполагалось развести в Сансуси огороды, и Белая Борода надеялся, что овощей с этих огородов и убиваемой дичи будет достаточно для питания новой колонии.

Уже к вечеру 1-го мая переселенцы под знаменем с крестом прибыли на место назначения.

На холме устроили привал. Картина привала на зеленом дерне под тропическими деревьями была очень живописна; вскоре над местом привала поднялись от разведенных костров веселые облачка дыма.

Сегодня предполагалось отдохнуть после пути, а завтра приступать к постройке серибы.

У подножия холма была суматоха; там гнали на водопой пригнанный скот. Работу эту производили женщины; Белая Борода спустился к берегу, чтобы ободрить добрым словом и эту часть своего каравана, а, может быть, и для того, чтобы восстановить порядок, так как внизу было очень шумно.

На берегу реки, уже разлившейся после первых дождей и вообще довольно глубокой, несколько мужчин издали наблюдали за водопоем рогатого скота и внезапно заметили двух крокодилов. Они тотчас бросились на них со своими копьями, так как динки едят мясо этих животных; но исполинские ящеры почувствовали опасность и скрылись в воде.

Белая Борода подошел к берегу как раз в то время, когда крокодилы исчезли в волнах, спустившись по покатому берегу, возвышавшемуся над уровнем футов на пятьдесят. Вдруг с того же места в воду упало что-то тяжелое… В то же мгновение сверху раздался душераздирающий крик.

Белая Борода взглянул наверх. Там стояла, ломая руки, негритянка и жалобно повторяла: «Мое дитя, мое дитя!»

Белая Борода узнал в ней старшую надзирательницу над невольницами и догадался, что в воду упал ее трехлетний сын.

Происшествие было замечено не одним Белой Бородой. Мужчины, охотившиеся на крокодилов, также видели случившееся, но ни один из них не двинулся, чтобы спасти ребенка, никто не решался броситься в реку, изобиловавшую крокодилами: на суше можно безопасно охотиться на этих животных, но в воде человек беззащитен против их нападения.

— Спасите, спасите мое дитя! — опять раздался крик матери. В нескольких шагах от того места, где дитя упало в воду, вдруг вынырнула головка негра. В то же мгновение Белая Борода бросился в воду и сильными движениями поплыл к бившемуся в воде малютке. Раздались крики удивления. Мать беспокойно следила за движениями Белой Бороды, измеряла глазами расстояние, отделявшее его от ребенка, которое становилось все меньше и меньше. Все это было делом нескольких секунд. Но секунды могут казаться часами, если приходится переживать их в смертельном напряжении.

Вдруг дитя вместе с Белой Бородой скрылись под водой.

Зрители стояли в немом молчании.

Что это значило? Утонуло ли дитя или его потащил на дно крокодил? И как следовало понимать исчезновение Белой Бороды? Можно ли было надеяться, что он уйдет от крокодилов, если наткнется в глубине на этих чудовищ.

Все сознавали опасность, которой подверг себя хозяин серибы и не могли понять такого самопожертвования. Неужели негритенок стоил такой жертвы?

Мать мучилась и за дитя, и за его великодушного спасителя, но твердо надеялась на благополучный исход дела и, действительно, не обманулась.

Волны раздвинулись и из серебристой пены показалась сначала седая голова Белой Бороды, а потом его левая рука, на которой покоился мальчик-негр; сильными движениями правой руки спаситель рассекал волны и уверенно продвигался к берегу, приветствуемый криками ликующей толпы.

С быстротой газели сбежала молодая негритянка к берегу, вырвала дитя из рук Белой Бороды и крепко прижала его к своей груди. Дитя вскрикнуло от боли, потому что объятия матери не отличались нежностью.

До своего похищения негритянка была женой одного вождя и продолжала носить костюм знатной дамы. Но она была одета не в шелк и золото: нижняя одежда была из кожи, а украшения были железные. Руки были перехвачены железными браслетами; такие же шины и браслеты украшали ноги; серьги были из того же металла. Удивителен вкус этих детей природы, удивительны их здоровье и сила! В этом железном панцире, весящем по крайней мере пятьдесят фунтов, рабыня только что прошла далекий путь — и в ней не было заметно и следа утомления!

Кос, ни своих, ни фальшивых, у нее не было. Голова ее была гладко острижена, и тем не менее она слыла красавицей в стране, так что Араби, похитивший ее, дал ей поэтическое имя Зюлейка.

Белая Борода и Зюлейка были давно друзьями. Дружба их была заключена при следующих обстоятельствах.

Однажды Зюлейка по обыкновению молола зерно в серибе Гассана; цепочки и кольца на ее руках при этом тихо бряцали. Белая Борода смотрел на проворную работницу и заметил, что по ее щекам катятся слезы. Он спросил ее о причине страданий и узнал грустную историю. Производился дележ невольников, и ее мальчика отдали одному из предводителей; ее же саму хотели отправить в Хартум. Но она оплакивала не свою судьбу, которая вообще нелегка для африканских женщин и переносится ими с немой покорностью, — она плакала о ребенке, которого хотели разлучить с ней.

Белая Борода-Нежное Сердце пошел к Гассану и стал настойчиво просить за Зюлейку. Хозяин серибы улыбнулся и сказал:

— Мать и дитя принадлежат вам; возьмите их обоих в Сансуси и назначьте Зюлейку старшей над невольницами.

Белая Борода видел в Зюлейке образованную негритянку. Она знала музыку и недурно играла на флейте; особенно по вечерам в стане часто можно было слышать ее музыку. Зюлейка умела отвечать ему на многие вопросы, которыми обыкновенно динки мало интересовались. Она рассказывала ему о духах, населяющий мир, об «адьоках», добрых духах, пребывающих у Бога, и о злых «дьоках», живущих на земле.

К ней за советами приходили больные; поговаривали, что Зюлейка — тист, волшебница, который покорны даже ветер и дождь.

Теперь Зюлейка была вернейшей рабой Белой Бороды; с тех пор, как он спас ее утопавшего ребенка, ее уважение и благодарность к белому человеку еще возросли. Она, наверно, сочла бы его за адьока, если бы не была так уверена в том, что адьоки всегда остаются на небе, у Бога, и никогда не спускаются на землю.

Приходилось считать его просто хорошим человеком, которому она была бесконечно обязана. Какая достойная награда для Белой Бороды! Счастлив на земле тот, кто по справедливости заслуживает себе такое мнение у своих собратьев! Для такого человека бываешь готов сделать все. Что касается Зюлейки, то за Белую Бороду она готова была пожертвовать жизнью.

Водопой скота был окончен, и негры собрались в стане ужинать, употребляя при этом, подобно героям Гомера, вилки о пяти зубьях. Они были довольны трапезой, состоявшей из зайцев, убитых дорогой; последние считаются у динков очень лакомым блюдом.

Когда Белая Борода передал первого убитого зайца одному из динков, последний щелкнул языком и сказал:

— Знаешь, что делает динка, если убивает в степи зайца? Он разводит огонь, жарит зайца, съедает его один, потом идет домой и никому не говорит о находке!

Когда стемнело, в неграх проснулась страсть к развлечениям. Танцевать им не хотелось; тогда они разделились на две партии, расположившиеся друг против друга, и началась игра: обе партии дразнили и бранили друг друга, и та, которая громче кричала, считалась победительницей. Игра, видимо, очень интересовала их и продолжалась до тех пор, пока звезды на небе не показали полуночи.

Так прошла ночь 1-го мая на месте будущей серибы Сансуси.

Белая Борода спокойно уснул; он не подозревал, какое роковое значение имело 1-е мая для всего предприятия Гассана.

* * *

В ту же ночь Гассан узнал все подробности сражения около болота.

Динки напали на Сади и его сообщников не из-за слоновой кости; последнюю, собственно, не стоило и открывать, так как она была испорчена крысами: большинство клыков было изгрызено, и перевоз этой обесцененной кости в серибу, а тем более в Хартум, не представлял никаких выгод. Лиса проводил Сади не к тому складу, где действительно хранилась хорошая слоновая кость.

Нападение динков являлось местью за бесчисленные угнетения, которые приходилось терпеть туземцам от базин-героев. В войске Гассана было убито пять человек, и оно должно было отступить. Сади, виновник всего несчастия, получил тяжелую рану в голову и лежал в серибе без чувств. Лиса же, вождь динков, был освобожден своими единоплеменниками.

Гассан предвидел такой исход битвы. Если бы он не предпринял ничего в своей серибе, то негры потеряли бы уважение к нему. Динки стали бы хвалиться тем, что им в первый раз удалось безнаказанно прогнать базингеров. Теперь же, когда Гассан сжег их деревню, побежденными являлись динки.

Сгорели не только дома динков, но и хлебные склады, так что несчастным нечем было жить, потому что, по странному обычаю этого народа, скот режут здесь только при крайней необходимости. Динка содержит большие стада, но он чуть не поклоняется своему скоту; он никогда не режет его, как это ни кажется невероятным с первого раза. Съедают только тех животных, которые умирают естественной смертью или вследствие какого-нибудь несчастья, причем самому владельцу собственно ничего не достается: поедают животное друзья и знакомые хозяина; сам же он надевает траур — повязывает себе на шею веревку.

Уже на следующий день Гассан решил воспользоваться безвыходным положением динков. Его амбары ломились от хлеба, полученного в виде оброка, и этим запасом он мог поддержать динков некоторое время, быть может, даже до новой жатвы.

Он послал в лес к вождю динков послов и велел сказать Лисе, что будет давать ему и его людям хлеб в обмен на скот и слоновую кость, что он спасет их таким образом от голодной смерти, если только они обещают покориться и построят свою деревню на прежнем месте, пониже серибы. В противном случае он грозил динкам новым нападением и грабежом их мурахов, рассеянных в степи.

Побежденные в силу необходимости повиновались и приступили к постройке деревни в тот же самый день, в который Белой Бородой было заложено и Сансуси.

И здесь, и там работа продвигалась быстро. Африканские дома не строятся для целых поколений; даже если они не делаются жертвой огня, человеку в продолжение своей жизни приходится неоднократно строить их вновь и менять над ними крыши. Дома здесь портятся бесчисленными насекомыми, которые до того истачивают дерево, что через какие-нибудь три года постройка уже не годится и должна заменяться новой. Гассан тоже собирался летом перестроить свою серибу.

Но настроение строящих в Сансуси и в серибе Гассана было весьма различно: здесь работы шли весело — там велись с затаенной злобой.

Сади умер в тот же день от полученной раны; проклятия динков провожали его до могилы; несчастные поклялись отомстить остальным арабам, а также и базингерам.

 

Глава IX

Шимпанзе

Домоправительница в Сансуси. — Поставщик змей. — Образованные слуги. — Небесный канат и голубая птичка. — Непрошеные гости. — Длинноухий африканец. — Охота с гончими по вершинам деревьев. — Единоборство с шимпанзе. — Мастерский выстрел. — В «людской».

Петух давно пропел, а в Сансуси люди еще спали. Под экватором и летняя ночь продолжительна. Солнце восходит только около шести часов и приблизительно в то же время заходит. Негр не ложится до поздней ночи и потому не любит вставать рано.

Поют вторые петухи; забрезжило утро. Белая Борода выходит из своего дома. Прежде всего он зовет Зюлейку, чтобы она сварила кофе; она — его домоуправительница и обнаруживает много ловкости и понятливости.

Он доволен ею, а она — тем, что может ему служить. Сегодня Зюлейка должна приготовить две порции: приехал гость — Гассан.

Белая Борода сам не был свидетелем происшествий, имевших место в серибе Гассана в день 1-го мая. Он не знал всей гнусности поведения арабов и поэтому поздравил Гассана с усмирением восстания, даже высказал ему благодарность за то, что тот снабжает динков зерном и мукой. В течение немногих недель, прошедших со времени основания Сансуси, столько было дела в своей собственной серибе, что он мало занимался другими вопросами. Кроме того, ему надо было охотиться — это была его задача, и слоновые клыки, которые он мог представить в качестве трофеев, свидетельствовали об успехе охот, давая основания надеяться, что он вознаградит Гассана за все издержки. Белая Борода был в веселом настроении и направился, насвистывая песенку, в хижину Зюлейки.

Последняя была уже за работой, ей надо было позаботиться о своих домочадцах. Сын ее еще спал, но змеи давно проснулись. «Змеи?» — спросите вы. Ну да! Зюлейка была настоящая динка и тотчас после основания Сансуси позаботилась о том, чтобы обзавестись для своего нового хозяйства этими животными. Конечно, странно держать при себе вместо канарейки или кошки змей, но вкусы различны, — и о них не спорят.

Зюлейка достала их себе без особенных хлопот; Лео, главный надсмотрщик новой серибы, услужливо доставил ей желаемую полдюжину. Она очень мило поблагодарила его за это, а у него явился предлог чаще заходить к своей «коллеге» для осведомления о новых домашних животных. Зюлейка давала ему при этом очень подробный отчет; с извивающимися вокруг рук полуприрученными змеями она действительно напоминала теперь волшебницу, волшебницу, способную обворожить сердце юноши-негра, каким был Лео.

Но так как нельзя же было все время говорить о самочувствии змей, то приходилось прибегать и к другим темам: тут являлись на помощь вопросы по хозяйству; они помогали друг другу советами. По вечерам затрагивались более широкие темы — философия и мораль, так как Лео и Зюлейка были до некоторой степени образованными слугами.

Зюлейка рассказывала чудесные истории о тех временах, когда люди еще были добрыми и могли по канату взбираться на небо, рассказывала, как потом люди испортились, как прилетела голубая птичка и перекусила канат; она говорила о злых духах, упоминая иногда вскользь и о невинных средствах, которыми их можно отогнать.

Лео любил слушать эти рассказы, хотя у него всегда являлось желание просветить Зюлейку; он упрекал ее в суеверии и повторял ей то, чему выучился в Святом Кресте. В запутанных речах Лео все-таки ясно проглядывали идеи христианства, и Зюлейка часто задумывалась над положениями этой религии, которые ей приходилось слышать впервые.

— Неужели есть такие люди? — спросила она однажды.

— Как ты можешь в этом сомневаться? — закричал почти возмущенный Лео, — взгляни на Белую Бороду; он хороший человек и живет по нашим убеждениям!

Зюлейка замолчала; с каждым днем возрастало ее уважение к Белой Бороде и расположение к Лео.

Белая Борода был удивлен, застав Лео у Зюлейки в такой ранний час. При появлении своего господина, последний постарался незаметно уйти. В руке он держал какую-то траву. На что она была ему? Негры вообще не дарят друг другу цветов, и Лео, и Зюлейка едва ли могли быть знакомы с этим обычаем, а между тем Лео старался скрыть эту травку.

Быть может, он получил от своей закованной в железо дамы сердца талисман на сегодняшний день? Зюлейка тоже несколько смутилась, когда заметила Белую Бороду.

К счастью, у последнего сегодня не было времени прочитать неграм лекцию о бессмысленности суеверия. В немногих словах дал он Зюлейке необходимые указания, а затем позвал Лео и приказал ему будить остальных негров; сделав эти распоряжения, он ушел к себе.

Гассан еще спал в соседней комнате; Белая Борода сел, дожидаясь, когда Зюлейка подаст завтрак.

У владельца Сансуси были сожители, непрошеные гости. По стене бегала изящная ящерица геко, такая смелая и доверчивая, что ела из рук. Против нее сидела другая — агама, потешно кивавшая головой, как молящийся турок. Фанатики-магометане в серибе Гассана ненавидели агаму, так как думали, что дьявол посредством этого животного издевается над их молитвами.

Высоко на потолке, под куполообразным сводом крыши, гнездились другие назойливые пришельцы; там осы построили себе гнездо в пять сантиметров длиной. Интересно было наблюдать за тем, как эти насекомые строили свои большие соты. Осы были очень красивы, с различными синевато-фиолетовыми крыльями, но больно жалились, и потому Белая Борода ловил их и немилосердно разорял их гнезда.

Для борьбы с крысами и здесь пришлось завести полуприрученных кошек, но против стай сверчков и птинид, портящих бамбук, человек оказывался бессильным. Здесь стены можно было буквально назвать живыми, и Белая Борода в ожидании завтрака занимался тем, что смахивал со стола мелкую желтую деревянную пыль, упавшую за ночь наподобие дождя.

Лео тем временем переходил из хижины в хижину, подымая лентяев с их своеобразных постелей: негры спят на золе.

Люди знали, почему их будят так рано. Сегодня предстояла большая охота в честь Гассана, охота за редким зверем — шимпанзе, и притом не по европейскому способу: хотели охотиться по обычаю дикарей.

Только вчера вечером заметили «длинноухого африканца». Кум шимпанзе решился выйти из густого девственного леса, и перебрался на отдельно стоящую группу деревьев. Здесь, на высоте двадцати-тридцати метров, увидел его зоркий глаз Лео, и тотчас же группа деревьев была оцеплена.

После было послано за подкреплением в Сансуси; человек пятнадцать окружили убежище обезьяны, развели огонь и шумели всю ночь, чтобы проворный скакун не решился сойти с оцепленных деревьев и не простился бы навсегда со своими преследователями.

В Сансуси до поздней ночи плели сети, и на рассвете было решено выступить, чтобы поймать резкого зверя.

Бедный шимпанзе! Ночь, проведенная им на оцепленных деревьях, была для него не из приятных! Лучше бы он никогда не выходил из чащи, где товарищи его устраивали себе гнезда! Там нога человеческая не может проникнуть через чащу растений; густая листва оказывается непроницаемой для человеческого взгляда. К сожалению, страсть к охоте так сильна в человеке, что даже Белая Борода-Нежное Сердце не задумывается зарядить ружье и ведет на шимпанзе вместе с Гассаном целую толпу охотников. А между тем жаль беднягу! Вспомните, как умно он смотрит на нас в зоологических садах, как ласково обращается со служителем!

Вновь прибывшие охотники окружили группу деревьев. Ружья были только у Белой Бороды и у Гассана; негры вооружились копьями.

Мастера лазить принялись за работу: они взобрались высоко на деревья и укрепили тенета. Потом спустились и перешли на другую сторону, чтобы начать оттуда травлю.

— Может быть, он запутается в сетях, — говорил Лео, — тогда мы его снимем с деревьев живого; в противном случае придется убить его копьем. Но он иногда защищается и идет на человека. Поэтому смотрите, господин, выручайте нас ружьем, если опасность окажется большой.

С этими словами он убежал и вместе с другими неграми залез на дерево.

Началась травля; обезьяну гнали с сучка на сучок, с дерева на дерево; наконец, ее загнали на тот край, где были растянуты сети. Обезьяна смотрела вниз, на открытое место, но и там ее взгляд встречал противников. Совсем затравленный шимпанзе сел на сучковатую ветку отдохнуть; при этом он скалил зубы и в бешенстве ударял передними руками о сук.

В первый раз Белая Борода видел этого зверя на воле. Но недолго ему пришлось его рассматривать. В трех метрах от шимпанзе вдруг появилось на противоположном суку гибкое черное тело — это был Лео. Отважность Лео сегодня не знала границ; он хотел ранить шимпанзе, но копье было коротко и им нельзя было нанести верного удара. Вдруг роли переменились — преследуемый обратился в преследователя; быстрым движением шимпанзе вырвал у Лео копье, сделал большой скачок и очутился перед негром, высоко занеся над ним оружие.

Белая Борода прицелился. Тут Гассан воскликнул:

— Какое лицо! Совсем как у Акки!

Тут охотник побледнел, верная рука его дрогнула, он опустил ружье.

Действительно, карлик был получеловек-полуобезьяна, и Белой Бороде показалось, что он видит высоко на ветвях самого Акку.

Гассан удивленно взглянул на него.

— Это что же такое? — воскликнул он. — Не давать же этому молодцу душить Лео! Вы не стреляете? Ну, так с Богом!

Гассан прицелился. Прошло всего несколько секунд, но положение Лео значительно ухудшилось: он сидел верхом на сучке и держался правой рукой за ветку, расположенную повыше; шимпанзе сидел перед ним, крепко охватив его, так что Лео не мог двинуть левой рукой. С того места, где стоял Гассан, видно было только спину Лео, передние руки шимпанзе, еще державшего в когтях копье, и голову обезьяны, с яростью запускавшей в это время свои крепкие челюсти в затылок негра. Выстрел был опасным: можно было целиться только в череп обезьяны, а непосредственно над ним виднелась голова Лео.

Гассан медлил с выстрелом; вдруг из-под челюстей обезьяны по затылку Лео потекла кровь. В то же самое мгновение Гассан выстрелил… Еще не успело замолкнуть эхо, как шимпанзе выпустил жертву из своих объятий и исчез в море сучьев и листвы. Вслед за тем звук возвестил о его падении на землю.

Несколько негров подоспели с копьями, шимпанзе уже был недвижим. Он лежал вытянувшись с раскинутыми руками; в левой его было крепко стиснуто копье, отнятое у неприятеля.

Гассан и Белая Борода глядели вверх на Лео; последний понемногу приходил в себя от охватившего его страха, но еще продолжал держаться правой рукой за выступавший сук; освободившейся левой он ощупывал рану в затылке, из которой текла кровь.

Когда он услышал из-под дерева крики людей, что обезьяна убита, то медленно и осторожно стал спускаться вниз, на твердую почву; ноги его дрожали.

Белая Борода подошел к Гассану и, взяв его за руку, сказал:

— Это был мастерский выстрел, Гассан. Вы родились охотником и с детства знакомы с ружьем!

Тут Гассан побледнел и отдернул руку.

— Пустяки! — воскликнул он с досадой. — Это просто счастье и случай!

Теперь Белой Бороде пришлось удивиться.

Почему побледнел Гассан? Почему он отрицал то, что было так очевидно?

Когда рана Лео была перевязана, охотники отправились в обратный путь. Настроение было далеко не такое веселое, какое бывает после удачной охоты.

Говорили мало, только за банановым пивом в Сансуси языки несколько развязались, но и здесь и хозяин, и гость избегали смотреть в глаза друг другу.

Тем временем в людской в хижине старшего надсмотрщика происходила другая сцена.

Белая Борода велел Лео лежать, предписал ему покой, чтобы заживление пошло скорее, хотя рана была и не тяжелая.

Но пока другие праздновали удачную охоту, пили пиво и устраивали при свете костров занимательные игры-перебранки, смелый охотник также не особенно скучал.

Правда, Белая Борода находил, что скука — подчас лучшее лекарство, но ему не удалось провести своего мнения, потому что Зюлейка думала иначе.

Поздно вечером, когда перебранки достигли апогея и игра становилась все более шумной, она навестила старшего надсмотрщика.

Если бы Белая Борода подслушал у дверей, то он сказал бы, что Зюлейка — плохая сиделка, потому что взволновала больного.

— Чары ничуть не помогли! — сказала она горестно.

— Все-таки! Все-таки! — ответил Лео. — Они помогли, даже наверняка. Без них меня шимпанзе задушил или укусил бы до смерти.

На лице его мелькнула довольная улыбка; Зюлейка тоже улыбалась.

Месяц, заглянувший как раз через открытую дверь в комнату, подсмотрел эти улыбки. Известно, как любопытен этот месяц!

 

Глава X

Браконьер

Возвращение Араби. — Сожженные копья. — Предупреждение Зюлейки. Предчувствия. — Леопард. — Взгляд василисков. — Спаситель. — Товарищи. — Ночь на Ивана Купала. — Признание Гассана. — Как умер Красная Змея. — В Вогезах. — Лесничий Понсар. — Адское огнестрельное оружие. — Браконьер и убийца.

Со времени охоты на шимпанзе прошло две недели; Белая Борода собирался навестить Гассана. Причины, вызвавшие этот визит, были очень печальные. Уже и две недели тому назад виды на урожай были неважные, а продолжительная засуха последних дней окончательно уничтожила всякие надежды: многострадальной стране грозили еще недород и голод.

Гассан поэтому решил не подновлять своей серибы, а прямо переселиться в другую местность и там основать новую. Куда направиться, он еще не решил, но во всяком случае намеревался избрать для своей деятельности новые неисследованные страны. Вскоре после основания Сансуси он послал Араби с караваном слоновой кости в Мешеру, но последний не мог дойти до нее из-за враждебных действий динков. Целыми днями они осаждали Араби в наскоро устроенном укреплении из терновника; число врагов было так велико и град стрел, направленный на засаду, до такой степени силен, что люди Араби поддерживали костры древками неприятельских копий. Наконец динки рассеялись и Араби отправился в обратный путь. В виде доказательства осадного положения, которое им пришлось вынести, базингеры привезли с собой целые связки железных наконечников копий.

Что мог сделать Гассан в земле динков при таких обстоятельствах? Голод возрастал, и ему надо было торопиться с выступлением, пока еще оставались запасы хоть для базингеров. Динкам он давно перестал или вернее был вынужден перестать выдавать хлеб: печальны были последствия преступления Сади.

Белая Борода был очень расстроен этими известиями, и его удивляло всегдашнее веселое расположение духа Гассана. Конечно, он и не подозревал, как рад в душе торговец слоновой костью, что угрожающий голод вынуждает его покинуть свой прежний рай, давая возможность уйти под благовидным предлогом от французской экспедиции.

Только к вечеру Белая Борода собрался уйти из Сансуси.

— Ты идешь один? — спросила его Зюлейка.

— Да! — ответил он, удивленно глядя на рабыню, заграждавшую ему путь.

— Возьми с собой по крайней мере Лео! — говорила она. — Ведь тебе идти лесом.

— Оставь, Зюлейка, — сказал он, смеясь, — не впервые мне идти одному по лесу.

— Но не во время голода в стране динков! — мрачно ответила рабыня.

— Разве тогда в лесу надо опасаться убийц? Откуда ты знаешь это, Зюлейка?

Негритянка замялась и ушла со словами:

— Я ничего не знаю!

Белая Борода посмотрел ей вслед.

— Странно! — прошептал он. — Неужели динки задумали восстание? До этого нужда еще не дошла. Однако, что же я стою и поддаюсь болтовне этой женщины?

Он вышел из ворот. Но дорогой предупреждение Зюлейки показалось ему еще более странным, чем в первую минуту.

Вся страна была в брожении. Может быть, и здесь что-нибудь затевалось, и Зюлейка узнала об этом? Что именно она предупреждала его, было естественно. После того, как он спас ее ребенка, она охраняла его, как своего сына, и так заботилась о нем, что иногда это внимание негритянки было ему даже в тягость. Может быть, и сегодняшнее предупреждение было только следствием этой материнской заботливости. Белая Борода улыбнулся: он не рассчитывал на такие победы в стране динков. Но во всяком случае надо было переговорить с Гассаном об этом предупреждении, а кстати и о мастерском выстреле.

Последний очень занимал Белую Бороду. Гассан, так часто восхвалявший его меткость, оказывается, сам был отличным стрелком! Не иначе, он тоже лесничий, коллега! — думал Белая Борода.

Среди этих размышлений он дошел до того места, где находились в стороне от тропинки ворота смерти. Он невольно вспомнил приключения, пережитые там, вспомнил Красную Змею и решил все открыть Гассану.

Вдруг до него донесся крик. Он готов был подумать, что это обман слуха, но звук повторился; он исходил от ворот смерти и напоминал крик осла. Странно, во всей стране был один осел, на котором ездил только Гассан. Неужели животное убежало и заблудилось в лесу?

Белая Борода тотчас повернулся по направлению звука. По мере приближения им овладевал невольный страх. Он шел медленно, шаг за шагом, как будто ему предстояло столкнуться с врагом. Минут через десять он дошел до конца перелеска, находившегося перед воротами смерти; оставалось пройти только не особенно густой кустарник. Он раздвинул осторожно кусты и окинул взором небольшую площадку впереди терновника. У него замерло дыхание: осел Гассана (он узнал его по седлу) лежал мертвый на земле; голова его висела в уздцах, за которые он был привязан к дереву; на трупе сидел леопард и жадно лизал кровь, сочившуюся из свежей раны.

Чего искал Гассан у ворот смерти? Где он находился? Его нигде не было видно. Вдруг леопард насторожился, поднял голову и начал поводить носом. По-видимому, он заметил Белую Бороду, потому что он долго смотрел в том направлении, где последний стоял за кустами. Охотник судорожно сжимал ружье, готовясь каждую минуту к выстрелу.

Но неожиданно зверь перевел свой хищный взгляд с него на ворота смерти. Белая Борода неотступно следил за каждым его движением. Вдруг леопард повернулся, замахал хвостом и приготовился к скачку. Белая Борода посмотрел по направлению, в котором собиралось прыгнуть животное. Здесь в низеньком углублении, ведущем к ущелью, в проходе, по которому он сам полз месяц тому назад, он увидел человеческую фигуру, наполовину выступавшую наружу; опершись руками на землю и высоко подняв голову, человек не отводил взгляда от леопарда.

Это был Гассан.

Прошло несколько секунд, но он не двигался, не дрогнул бровью; трудно было решить, умер он или остолбенел от страха.

В старину рассказывали о василисках, живущих в пещерах и одним своим взглядом заставлявших каменеть все живое. Эта легенда не лишена основания, потому что взгляд некоторых диких зверей действительно производит парализующее действие: птица цепенеет, чувствуя на себе выжидательный взгляд змеи. Гассан остолбенел, когда, вылезая из темной пещеры, встретил горящие глаза леопарда; на его мужественном лице отразился смертельный ужас. Леопард лежал на окровавленном теле осла, вытянув лапы, и махал хвостом. Наслаждался ли зверь безысходным отчаянием своей жертвы, удивлялся ли он дерзости человека, решившего идти по его пути?

Белая Борода мог ясно расслышать его сердитое ворчание; он осторожно поднял ружье, но медлил взвести курок, надеясь, что зверь, быть может, обратится в бегство, как случилось с буйволом, с которым ему самому пришлось стоять с глазу на глаз. Однако медлить было нечего: леопард был в пяти шагах от Гассана; скачок — и Гассан погиб.

Тихо щелкнул курок; кровожадный зверь не услышал этого звука; кровь опьяняет хищников, а он только что напился ее.

Вдруг леопард вскочил с быстротой молнии и эластичным прыжком мелькнул в воздухе. В то же мгновение раздался выстрел из кустов, громом пронесся по лесу и глухо отдался в пещере — хищная кошка лежала перед Гассаном в предсмертных конвульсиях. Прыжок не удался: пуля попала хищнику в голову.

Белая Борода поспешил к тому месту, где лежал леопард, и прикончил его охотничьим ножом.

Гассан еще не мог прийти в себя; ему не верилось, что опасность, грозившая его жизни, миновала. Он продолжал стоять на коленях у входа в углубление, и Белая Борода вынужден был помочь ему выбраться наружу и стать на ноги.

Но постепенно лицо его оживилось, он поднял руки, оперся ими на плечи Белой Бороды и долго смотрел ему в глаза. Сильное волнение охватило Гассана; не будучи в силах овладеть собой, он бросился на грудь Белой Бороды, обнял его и зарыдал, как дитя.

— Гассан, успокойтесь! — шептал не менее взволнованный владелец Сансуси. Теперь, когда опасность миновала, когда леопард был убит, последний вспомнил, где они находятся, вспомнил, что Гассан выходил из ущелья, быть может, из пещеры духов.

Но Гассан страстно воскликнул:

— Не говори так, Белая Борода! Будем друзьями, братьями! Ничто не должно нас разлучать. Брат! Друг! Будь моим добрым гением, моей опорой!

— Хорошо, Гассан, — отвечал Белая Борода, увлеченный страстным порывом спасенного. — Скажи, что тебе нужно, я сделаю для тебя все, что могу.

— Поклянись, — сказал Гассан, с опасением глядя на Белую Бороду. — Поклянись, что ты меня не оставишь, когда нужно будет поддержать меня в добром деле!

— Клянусь, Гассан! — искренне воскликнул Белая Борода. — Клянусь честью и Всесильным Богом! — продолжал он, пожимая руку нового друга.

— Спасибо, брат! — говорил тот. — Тысячу раз спасибо! Я знал, что так кончится; ведь мы товарищи. Ведь и я когда-то носил зеленый мундир, был лесничим и охотником!

— Я это сразу узнал по мастерскому выстрелу, которым ты спас жизнь Лео!

— Это тогда, когда ты не мог стрелять, потому что обезьяна напоминала тебе Акку! — прервал его Гассан.

— Ха, ха, ха! — продолжал он. — Не всегда хорошо быть хорошим стрелком. В жизни бывают минуты, в которые было бы лучше, в тысячу раз лучше для нас, если бы совсем не умели обращаться с проклятым ружьем. Ты бледнеешь, мой друг, мой спаситель? Брат, я знаю все о тебе: видишь, я иду из пещеры духов. Ты тоже должен меня узнать. Иди, я все расскажу тебе, во всем тебе сознаюсь! Но уйдем от ворот смерти… скроемся в тихом уголке леса, где нам никто не помешает: ни леопарды, ни коршуны, носящиеся над ущельем. Иди, друг, товарищ, брат!

Он поспешил вперед, увлекая с собой Белую Бороду и нетерпеливо прокладывая себе путь в кустарнике; на лбу у него выступили капли пота.

— Налево! — сказал ему Белая Борода. — Путь к твоей серибе — налево.

— Нет! Нет! Пойдем направо! — возразил Гассан. — В серибе люди, а я не могу теперь видеть людей, — даже негров. Пусть один зеленый лес будет свидетелем моей исповеди.

И он спешил дальше, как будто его преследовали фурии. Белая Борода, потрясенный, следовал безмолвно за своим расстроенным проводником. Наконец последний в изнеможении опустился на ствол дерева, сломленного бурей.

— Дальше не могу, — сказал он, стирая со лба пот рукой, — останемся здесь, дай мне собраться с мыслями, чтобы я мог верно рассказать… Подожди, приятель! Солнце освещает уже верхушки деревьев. Скоро наступит ночь — темная, безлунная ночь; тогда ничего не видно, тогда хорошо говорить, сознаваться, каяться…

Он замолк; молчал и Белая Борода, опустившийся рядом с ним и машинально зарядивший ружье. Сердце его сильно билось.

Тени становились все гуще, наступили короткие тропические сумерки. В лесу просыпалась ночная жизнь: застрекотали стрекозы, начали летать светящиеся жучки, запела ночная птица, разливаясь, подобно нашему соловью. Это была ночь на Ивана Купала — она будила воспоминания о родине, и сидящие рядом друзья мысленно переносились к далекому северу.

В горах раздался глухой рев: то царь зверей выходил из своего логова. Потом окрестность огласилась насмешливым лаем и воем гиен. Наступила ночь, и Гассан прервал молчание.

— Да, Белая Борода, мы — товарищи, братья, — начал он, — потому что и на твоей совести — жизнь человека!

Белая Борода вскочил и воскликнул:

— Что, он был убит наповал? Ты был в пещере духов?

— Да, Белая Борода, я был там; но не прерывай меня, сиди спокойно. Я все расскажу! Белая Борода, я сейчас же заметил, что ты что-то от меня скрываешь, и догадался, что тут замешана пещера духов. Вначале я думал: как хитер этот Белая Борода! Десятки лет тому назад динки спрятали в пещеру слоновую кость, которая хорошо сохранилась, потому что там нет роющих крыс. Белая Борода нашел ее, но молчит об этом и рассказывает нам страшные истории о ядовитых змеях в пещере, между тем как в последней — одна слоновая кость. Но я не отпущу этого хитреца; он должен наперед показать мне свою находку, которая стоит похода на динков.

Я уже считал в уме клыки: десятки лет тому назад здесь было больше слонов и динки были богаче, так как их еще не успели выжать, как лимон. Несомненно, думал я, в пещере скрыто слоновой кости на целый караван.

Не раз я собирался пройти в ворота смерти, пролезть туда через узкую щель внизу, через которую леопарды выходят на добычу, хотел посмотреть крутую тропинку, о которой говорили ты и Лео! Я тогда думал, что все это выдумки и вранье, что к пещере должен вести удобный путь, — да и страшно было лезть в берлогу леопарда.

Однако я не нашел другого доступа. Оставалось вырубить терновник, чтобы проложить себе дорогу в пещеру. Но Белая Борода мог это заметить, прежде чем я побываю в пещере духов, и унести клад по знакомой дороге!

Мне надо было убрать тебя из окрестностей этого места; я спокойно мог проложить себе с помощью своих базингеров путь к ущелью так, чтобы ты этого не заметил. И вот я послал тебя основать Сансуси.

Но почему я с тобой так церемонился? Со времени моего возвращения с последнего похода во мне происходили перемена за переменой; я боялся и ненавидел тебя и в то же время цеплялся за тебя, как за якорь надежды, от которого я ждал спасения в надвигающейся грозе, в чем-то роковом, чего я не мог побороть один.

Мне нужен был хороший человек, нужен был Белая Борода-Нежное Сердце, чтобы избежать того, что мне казалось ужасным.

Человек, который принимает такое участие в неграх и не может равнодушно видеть страдания животного, неужели он не сжалится над своим ближним, испытывающим самую ужасную пытку — мучения совести?

Я удалил тебя, чтобы ты не мешал мне при исследовании пещеры, а едва ты ушел, начал сомневаться в самом факте нахождения слоновой кости.

Наступила ночь первого мая. Пламя пожара, озарив ее, поглотило и мое благосостояние, как я в этом скоро убедился. А тут этот неурожай; я его предвидел еще раньше динков и радовался тому, что приходится оставлять этот край, так как надеялся уйти от своего рока, скрыться от того, кто преследует меня до пустынных мест Судана.

Я совсем забыл о пещере духов. Белая Борода, ты еще помнишь день, когда нам выпало редкое счастье охотиться на шимпанзе? Ужасная охота, не правда ли? В обезьяне так много человеческого! Не правда ли, она так напоминает рожи негров, виденных нами в жизни…

Голос Гассана дрожал от возбуждения; он помолчал и продолжал снова:

— Друг мой, Белая Борода, почему ты не выстрелил тогда в шимпанзе, не спас своего верного Лео? Для тебя этот выстрел был пустяком, раз он удался даже Гассану, возненавидевшему охоту уже много лет тому назад. Почему тогда дрогнула твоя рука, почему, смелый охотник, ты побледнел и опустил ружье? Ты молчишь?

Я заметил тебя, и по одному выстрелу ты узнал во мне охотника. В тот же момент и я узнал тебя! На обратном пути я все более убеждался в том, что твоя совесть также неспокойна, и у меня явилась надежда, что мы будем друзьями! Что это? Никак там наверху пролетела сова! Не люблю я этой птицы за ее коварный полет; десять лет тому назад в ночь на Ивана Купала, она тоже пролетела мимо меня… — И при этих словах Гассан схватил руку Белой Бороды, будто боясь темноты ночи.

— Не обижайся на то, что я теперь скажу тебе, — продолжал он немного спустя, — я ведь и сам теперь не верю этому, но должен тебе все, все рассказать, чтобы ты мог читать в моем сердце и понять меня.

Итак, я думал: Белая Борода такой же хитрец, как и я. Но я отправляюсь в пещеру духов и постараюсь открыть тайну; несомненно, это — слоновая кость. Если ее окажется много, то я нагружу ею своих невольников, отправлюсь в Хартум, продам ее и возвращусь, быть может, в Европу.

Сегодня я наконец отправился туда. Сегодня утром застрелился мой Араби, нечаянно пустив себе в грудь полный заряд. Мне не везет со своими арабами.

Сади умер, Араби тоже; кто мне теперь будет сдерживать моих базингеров? Давно пора оставить эту страну, подумал я, и пришел сюда, к воротам смерти.

Я забыл даже самые элементарные правила охоты, это теперь ясно вижу. В самом деле: разве привяжет настоящий охотник осла около берлоги леопарда? Трудно найти лучшее средство, чтобы отрезать себе обратный путь, так как осел должен был послужить приманкой для хищника. Благодаря вашим сообщениям я без особенного труда нашел дорогу, отыскал тропинку, дерево — и проник до пещеры.

— Действительно, у входа лежал скелет, о котором рассказывал Лео. Раскиданных костей почти уже не было видно среди растений. На дне пещеры уже не было человеческих следов; летучие мыши давно сгладили их. Уже целые месяцы никто не входил в пещеру. Только на площадке еще были заметны слабые следы вашего костра.

Со мной были свечи; я зажег одну и пошел в пещеру. Вскоре я увидел направо боковой вход и направился туда. В нем были сложены какие-то темные кучи. Что могло быть скрыто под гуано летучих мышей? Я стал его раскапывать и наткнулся на кости!

«Слоновая кость!» — ликовал я в душе; я вытаскивал одну за другой, копал дальше и вскоре наткнулся на черепа. Невидимая сила толкнула меня назад из этой боковой пещеры.

Я искал сокровища и наткнулся на то, что напоминает о земной недолговечности, — на смерть в ее проявлениях.

Но достаточно было увидеть небесный свет, чтобы ко мне вернулось мужество; я пошел дальше, в другую сторону пещеры. Вдруг я споткнулся. Я посветил, чтобы рассмотреть предмет, загородивший мне дорогу, — и что же я увидел? Передо мной лежала темная масса с ясными контурами человеческого тела. Труп, должно быть» лежал недолго, потому что был покрыт свежим, мягким гуано всего на палец; я очистил тело охотничьим ножом и вскоре узнал в нем твоего карлика, твоего Акку!

— Ты дрожишь, Белая Борода? — прервал свой рассказ Гассан. — Ты действительно совершил что-нибудь нехорошее? — При этих словах он крепче сжал руку своего товарища.

— Что же ты молчишь? Ведь я знаю, при каких обстоятельствах убит Акка. Я тщательно исследовал положение трупа, как будто я судья, которому нужно составить протокол, чтобы уличить убийцу. Труп не разложился, а обратился в мумию благодаря воздуху пещеры; я отыскал рану в груди и увидел натянутый лук в руке карлика. Не правда ли, Белая Борода? Карлик хотел тебя убить, прицелился в тебя. Тут ты приложил ружье, раздался выстрел — и Акка упал мертвый. Не правда ли, эта была только оборона?

Белая Борода вместо ответа пожал руку Гассана, который печально продолжал:

— Я так и знал, и злорадство, испытанное мной, когда я сидел около трупа, вскоре пропало. Я знал, что не могу сказать тебе: мы оба убийцы, хотя и ты тоже убил человека. Ты убил врага в открытом бою, а я… Но есть что-то сходное в нашей судьбе. Почему ты рассказывал нам, что карлик убежал? Верно, и ты чувствуешь себя виноватым.

— После, после я все объясню тебе, Гассан, — это длинная история. Меня очень огорчает смерть карлика, но я надеюсь, что она простится мне перед Судом Всевышнего.

— Мне не будет прощенья! — воскликнул Гассан в порыве отчаяния, срывая с головы тюрбан. Потом он продолжал хриплым голосом: — Была ночь на Ивана Купала, как и сегодня; в темном лесу Вогез мелькали будто загорающие искры ивановские жучки. В воздухе пахло сосной.

В деревне был праздник, но я ушел из долины. Я бродил по лесу на горе и предавался своей несчастной страсти — охоте. Я — сын достаточных, честных людей — был браконьером! Мне казалось, что в эту ночь мне нечего опасаться преследования. Лесничий Понсар был приглашен на праздник; я сам вечером видел его седую голову среди других пирующих в гостинице.

И что же? Не пробыл я в лесу и часа, как мимо меня тихо пролетела сова.

— Стой, Леон Пелиссье! Давай ружье, браконьер! Арестую тебя именем закона!

— Мне грозили арест, тюрьма! Какой позор! Я хотел бежать, но тут Понсар прицелился в меня и грозил выстрелить. В отчаянии и я прицелился. Проклятое изобретение эти огнестрельные оружия! Со шпагой в руке можно обезоружить неприятеля, но как остановишь полет пули!

— Убери ружье, или ты погиб! — закричал лесничий. Но было уже поздно: он с криком упал на землю.

— Этот крик все еще звучит в моей душе, беспрестанно раздается в моих ушах… ничто не может его заглушить. Я слышу его в пылу сражения, он чудится мне в мотиве веселой песни, он встает из земли среди мертвой тишины степи! О, этот крик… Неужели ты его не слышишь, Белая Борода?

В ту ночь, когда я слышал его в первый раз, меня охватил ужас. Я поспешил к раненому, наклонился над ним… Он прохрипел: «Убийца! Бог тебе судья!» — и упал навзничь.

Я бросил ружье и бежал по лесу. Мне встретился Артур, сын Понсара, мой друг детства; он окликнул меня, но я бежал, бежал в эту же ночь из дому…

Гассан тяжело дышал и продолжал дрожащим голосом:

— Остается прибавить немногое. Я бежал в далекие страны, стал атаманом разбойников, торговал невольниками и скрываюсь до сих пор среди воров и убийц. А Артур Понсар не перестает меня преследовать и теперь приближается к Судану, чтобы отомстить за отца.

Гассан вскочил, ломая руки, потом бросился перед Белой Бородой на колени и воскликнул:

— Белая Борода-Нежное Сердце, сжалься надо мной, спаси меня, помоги мне в моей муке! Если он приедет, я скроюсь в пещере и останусь там с мертвыми, а ты прими его и не выдавай меня! Я согласен бороться с тысячью динков, но не хочу видеть и слышать его…

Новые друзья замолчали. Молчание длилось довольно долго. Гассан все еще стоял на коленях, закрыв лицо руками; лицо Белой Бороды выражало глубокую печаль.

Наконец он положил свою руку на голову Гассана и сказал дрожащим голосом:

— Встань, Гассан! Господь справедлив, но и всемилостив, Он прощает вины кающимся грешникам. Гассан, посвяти свою жизнь служению добру, и ты найдешь покой для души своей. Жертвуй собой для других, стой за правое дело в этой забытой стране, помогай бедным и несчастным — и ты заслужишь прощение у Господа!

— Я подумал об этом, когда сидел у дверей пещеры, — тихо сказал Гассан, — по у меня нет сил стать опять добрым, я погиб навеки!

— Не богохульствуй, Гассан! — возразил Белая Борода. — Я поклялся помочь тебе и буду тебе верным другом на пути к исправлению.

— Ты говоришь так сегодня, — воскликнул Гассан, — а завтра ты будешь избегать меня, не захочешь иметь дела с убийцей!

— Куда ты идешь? — сказал Белая Борода, удерживая Гассана, собравшегося уходить.

— Я хочу остаться один, — возразил тот, — я возвращусь в серибу. Оставь меня теперь, но если ты можешь быть другом убийце, то приходи завтра. Доброй ночи! — Он выдернул руку из руки Белой Бороды и исчез в лесу. Еще долго Белая Борода сидел на стволе дерева, погруженный в мрачные размышления; потом, перекинув ружье через плечо, встал и пошел по дороге.

 

Глава XI

В бегстве

Лязг в лесу. — Зюлейка. — Белая Борода-Нежное Сердце. — Этого не забывают. — Он и она. — Зюлейка, оставь меня! — Выжидающий воин. — Ядовитый куст. — Сюда, сюда, брат, товарищ! — Между динками и леопардами. — Спасены. — Гибель серибы.

Белая Борода шел уже с полчаса, когда услышал позади себя какой-то лязг; он замедлил шаги и стал озираться вокруг, но ничего не мог заметить.

Тем не менее у него осталось ощущение, что около него кто-то есть. Ему были знакомы этот лязг и бряцанье; слух не обманул его — так бренчали железные украшения Зюлейки, когда она хлопотала по хозяйству.

Что же могла делать в лесу женщина-динка?

С мыслью о Зюлейке он вспомнил и ее сегодняшнее предупреждение. Он хотел поговорить о нем с Гассаном, но позабыл.

Теперь же им овладело странное беспокойство. Неужели опасения негритянки имели основание?

Во всяком случае надо было предупредить Гассана как можно скорее. Белая Борода повернул назад; он хотел доказать Гассану, что честно поклялся ему в дружбе и что действительно готов ему помочь.

Пройдя шагов сто, Белая Борода опять услышал лязг, на этот раз более громкий. Он вновь остановился; звук приближался.

Он схватился было за ружье, но эта предосторожность оказалась излишней: его назвали его имени; это была Зюлейка.

— Я здесь! — крикнул Белая Борода. — Как же так, Зюлейка, ведь опасно в лесу!

— Куда ты идешь, Белая Борода? — спросила рабыня.

— К Гассану! — ответил он.

— Не делай этого! — воскликнула она дрожащим голосом.

— Но я хочу и пойду, — настаивал с досадой хозяин Сансуси. — Объясни, что все это значит?

— Я скажу тебе в нашей серибе; там ты все узнаешь.

— Нет! Я посмотрю сам, что происходит у Гассана.

— Я не пущу тебя, — возразила Зюлейка, крепко схватив его за руку.

— Ты с ума сошла, Зюлейка? Или жизнь Гассана действительно в опасности? Пусти меня, приказываю тебе! — говорил Белая Борода, тщетно стараясь освободиться.

— Так слушай же, упрямый человек! — начала негритянка. — В собственной серибе тебе не грозит никакой опасности, потому что ты никогда не грабил стада динков, не жег их деревень, не травил их полей. Ты добр, Белая Борода-Нежное Сердце, об этом знаю динки. Ты охотился на буйволов и антилоп, чтобы насытить голодных, ты не разлучал матерей и детей, спасал детей негров с опасностью для жизни и отечески обращался со своими рабами. Этого не забудут динки, Белая Борода-Нежное Сердце!

Все это Зюлейка говорила очень медленно; потом она остановилась и продолжала еще медленнее:

— Я расскажу тебе историю… В одной динкской деревне…

— Зюлейка! — перебил ее Белая Борода. — Оставь истории! Скажи, что замышляете вы против Гассана?

— Я пошла за тобой из серибы, — говорила рабыня, — чтобы защитить, предупредить тебя, когда будет нужно. Я догнала тебя у ворот смерти и видела, как ты освободил этого негодяя из лап леопарда. А хорошо было бы, если бы зверь его растерзал, трижды растерзал!

— Зюлейка, твой голос дрожит от злобы! Вы хотите убить Гассана?

— Если бы ты его не встретил, — продолжала негритянка, — я позвала бы тебя назад; я удержала бы тебя и тогда, если бы ты не расстался с ним, я сказала бы: Белая Борода-Нежное Сердце, твой Лео — при смерти, с ним случилось несчастье, он зовет тебя…

— Зюлейка, оставь меня! — крикнул Белая Борода, стараясь освободиться.

— Он ушел один, — продолжала она, не отпуская его, — тем лучше. Не бей меня, Белая Борода, не вырывайся! Все равно поздно… Сериба сожжена, базингеры перебиты все до одного. Они пригласили динков для воинственной пляски, а динки пришли и убили врагов!

— Пусти меня! — крикнул теперь Белая Борода, насильно разгибая ухватившиеся за него руки негритянки. Но она продолжала, не чувствуя боли:

— На опушке леса воины ожидают Гассана и, как зайца, уложат своего властелина. Он мертв! Иди, если хочешь бесполезно бороться за его труп. Защитить ты его уже не можешь. Но берегись, не раздражай динков!

Белая Борода не слушал дальше, он стремглав побежал по направлению к серибе с громким криком: «Гассан! Гассан!»

— Гассан! Гассан! — глухо ответило эхо, и в лесу опять воцарилась гробовая тишина.

Белая Борода вначале спешил, но потом стал умерять шаги. Страстный порыв сменился спокойным рассуждением. Ему не следовало чрезмерно истощать свои силы, чтобы не явиться на поле битвы утомленным; он был убежден, что его ожидает борьба не на жизнь, а на смерть.

В лесу ему теперь было жутко. На небе взошел месяц, но серп его стоял не отвесно, как у нас, а лежал горизонтально и плыл, подобно серебряному челноку, по темному небосклону. Магический свет его слабо освещал дорогу, только местами образуя на ней светлые пятна; контуры переплетенных кустарников и стволов деревьев обрисовывались очень смутно. За одним из гигантов леса Белая Борода заметил какую-то фигуру. Вглядевшись пристальнее, он увидел, что за деревом притаился воин. Ясно можно было различить наклоненную голову, а сбоку выставленное копье, отливавшее беловатым цветом.

Негр был от него шагах в десяти, и Белая Борода не знал, идти ли вперед или выстрелить.

Прежде всего он также укрылся за ближайшим деревом, не теряя из вида спрятавшегося неприятеля. Оба оставались неподвижны.

Белая Борода приготовился отразить нападение этого одного негра, но мог ли он знать, сколько их вообще было скрыто в лесу? Быть может, другие подкрадывались к нему в это время с тыла? Да он и не мог оставаться за деревом, надо было спешить вперед, чтобы предупредить, спасти Гассана. Что оставалось делать? Убить выжидающего динка?

Но разве тот ему что-нибудь сделал? Против него динки не восставали. Да и стрелять он мог только в крайней опасности: выстрел выдал бы врагам, что к застигнутому врасплох Гассану спешат на помощь.

Белая Борода еще мучился всеми этими сомнениями, как вдруг зашумели кроны деревьев и по лесу пронесся ураган. Фигура пригнувшегося воина задвигалась, и наклоненная голова, выступающее копье оказались пустым призраком. Перед ним торчали ветки кустарника, колеблемого ветром.

С досадой Белая Борода оставил свою засаду и пошел к тому месту, где предполагал воина, чтобы окончательно убедиться в своей ошибке.

Он видел перед собой одни ветки ядовитого молочайника, соком которого туземцы отравляют свои копья.

«Вероятно, сегодня утром динки не преминули вновь опустить свои стрелы в этот сок! Но к чему эти мучительные мысли? Один Господь властен в жизни и смерти!»

И с этими мыслями Белая Борода двинулся вперед. По временам он останавливался и прислушивался, так как в темноте лучше руководствоваться слухом, чем зрением.

Ему показалось, что он слышит отдаленный шум, но не мог различить отдельных звуков. Белая Борода подходил к тому месту, где расстался с Гассаном, и у него мелькнул луч надежды. В этом месте находилось верное убежище от преследователей — ворота смерти, в которые не решился бы войти ни один динка. Шум приближался. Можно было расслышать воинственные крики. Чем ближе подходил он к тому месту, откуда они доносились, тем радостнее становилось у него на душе.

Наступил момент дать знак преследуемому Гассану, что близко подкрепление. Направо в каких-нибудь ста шагах должны были находиться ворота смерти. Белая Борода остановился и выстрелил в воздух; потом он крикнул: «Гассан! Гассан!» и вновь зарядил ружье. Эхо повторило крик.

В то же мгновение направо от него раздался ответный выстрел и ясно послышалось: «Белая Борода, Белая Борода!».

Быстрым скачком охотник исчез в соседнем кустарнике и бросился по направлению доносящегося до него крика:

— Сюда, сюда, брат, товарищ!

Через несколько секунд он стоял у ворот смерти на маленькой площадке, где еще лежали мертвый осел и убитый леопард, а еще через несколько секунд новые друзья — Белая Борода и Гассан, освещаемые слабым светом луны, протянули друг другу руки.

Сколько чувства было в этом искреннем взаимном рукопожатии, сколько бесконечной благодарности с одной, сколько искренней радости с другой стороны!

Велика сила дружбы и живительно ее действие! Это добродетель, возвышающая наше сердце, безразлично, даем мы или берем.

Но друзья у ворот смерти не могли предаваться своим чувствам. Шум все приближался, слышался гул дико кричавших голосов; вдвоем они не могли пойти против сотни врагов, и им оставалось только спасаться бегством.

— Гассан, входи, я подожду! — торопил Белая Борода.

Гассан медлил с секунду, как будто хотел сказать: «Иди ты вперед, друг и брат, а я подожду динков».

Но потом он сказал:

— Все равно: здесь — динки, там — леопарды!

Несколько минут спустя площадка опустела; вскоре затем в кустах замелькали воины. Они оторопели, увидев мертвых осла и леопарда, с ужасом посмотрели вверх к воротам смерти, стали в круг и начали совещаться; потом ринулись вперед, следуя призыву своих соотечественников, спешивших по дороге в Сансуси.

Там надеялись они найти своего врага, ненавистного Гассана, спасшегося от их копей только благодаря быстрому бегству.

Победа динков была полная.

Базингеры вздумали танцевать, и Ахмет, в то время единственный распорядитель серибы, дал согласие. Динков позвали, и они собрались для воинственной пляски.

Что случилось затем, об этом рассказывали теперь посланные в самых отдаленных дворах; известие о том, что танцоры вдруг превратились в воинов и бросились на базингеров, переходило от племени к племени.

Ахмет первый получил смертельный удар. Потом началось кровопролитие среди базингеров.

Оставшись без предводителя, солдаты хотели бежать, но за воротами были оцеплены другими динками и все без исключения убиты. Солдаты никому не давали пощады; они оставляли в живых только женщин и детей, которых уводили в рабство.

Захватив хлебные запасы, негры зажгли серибу. Храбрейшие из них сейчас же после нападения на базингеров отправились в лес, чтобы там выждать Гассана; предполагали, что он в Сансуси.

* * *

В ту ночь на Ивана Купала Гассан после своей исповеди перед Белой Бородой еще долго блуждал по лесу. Наконец он несколько успокоился и направился по дороге к серибе. Деревья уже начинали редеть; вдруг он поднял глаза и увидел на небе красное зарево. Гассан сообразил, что это горит его сериба.

Грозное зрелище повергло его в отчаяние. Он подумал, что это обыкновенный пожар, вызванный какой-нибудь неосторожностью его слуг, в другое время с таким несчастьем можно было справиться, но теперь, во время голода, когда его последние запасы стали жертвой огня, его положение в стране динков оказывалось весьма шатким.

Он ломал руки и шептал:

— Это — наказание Божие, это — суд Божий! — Овладев собой, Гассан поспешил вперед, чтобы спасти хоть что-нибудь. Вот он уже выходит из лесу… Вдруг он видит, как из ближайших кустов выбегает толпа негров и направляется к нему… Он тотчас узнает динкских воинов, а также Лису с поднятым копьем во главе их.

Что хотят эти люди? Напасть на него?.. Недолго ему пришлось размышлять, потому что мимо него пролетело несколько копей и одно попало в верхнюю часть левой руки.

Гассан, как затравленный зверь, бежал в лес, к воротам смерти, где Белая Борода во второй раз спас ему жизнь.

 

Глава XII

Домашняя утварь праотцов

Семь спящих отроков. — Перемена воздуха. — Вопрос о горшке. — Голод. — Бутылка для питья. — На гребне горы. — Взгляд на обетованную землю. — Чудесный сон. — Громадный дикий козел. — Домашняя утварь праотцов. — Вычищенный котел. — Свежая печень козла. — Как разрешается вопрос относительно горшка. — Мертвая ядовитая змея. — Магазины. — Этнографические изыскания. — Свежее индийское просо. — Поющие леса. — Происхождение слоновой кости. — Доброй ночи!

— Наконец-то ясный денек! Наконец-то видно голубое небо и светит солнце. Сегодня — день семи спящих отроков. Стало быть, будет хорошая погода, а это для нас очень кстати.

Так говорил Белая Борода рано утром Гассану, растянувшемуся у входа в пещеру духов.

Последний кивнул головой и ответил:

— У нас не было недостатка в ясных днях. Дождя не было вплоть до недорода и голода. Но для нас-то, конечно, лучше, чтобы не поднимались испарения с озера духов, и чтобы над ущельем не стелился тяжелый туман.

— А особенно для тебя, Гассан, — возразил Белая Борода, — мне кажется, что лихорадка у тебя усиливается от сырости испарений!

— Может быть, но главная причина — воздействие яда на конце копья, — сказал Гассан.

— А все-таки ты счастливо отделался! — воскликнул Белая Борода с искусственной веселостью. — Если бы копье попало полдюймом повыше, оно ранило бы аорту! А яд теперь уже бессилен, он не действует так долго; у тебя просто лихорадочное состояние от раны, больше ничего! Впрочем, я знаю для тебя одно превосходное средство!

— Какое-нибудь волшебное зелье Зюлейки? — спросил Гассан.

— Я не шучу, — продолжал Белая Борода. — А думаю о важном целебном средстве, рекомендуемом обыкновенно докторами в Европе — о перемене воздуха. Каково твое мнение на этот счет, Гассан?

— Куда нам идти? На развалины моей серибы или в Сансуси, которое, вероятно, тоже уничтожено огнем?

Впрочем, ты прав! Такая перемена воздуха кончила бы разом все наши страдания: динки позаботились бы об этом!

— Опять начинаются сетования! — сказал Белая Борода. — Я хочу повести тебя далеко, через горы, в прекрасную долину!

— А, я понимаю, — прервал его Гассан, — через темные пещеры, в которых можно встретить ядовитых змей! Ведь ты, кажется, поклялся никогда больше не вступать в этот лабиринт!

— Вовсе не по лабиринту! — возразил Белая Борода. — Мы пойдем по горным тропинкам. Антилопы выдали мне второй путь, ведущий через гребень горы, и я хочу на время оставить тебя и пойти его расследовать. К обеду я опять вернусь! Ты можешь пока ходить взад и вперед по нашему балкону, по плоскогорью перед пещерой; но, пожалуйста, не предавайся своим мрачным мыслям. Разреши лучше задачу, которая нас теперь так занимает: как и из чего мы можем приготовить себе горшки, чтобы варить себе кушанье. Мне давно хочется поесть хорошего бульона; раздобудь горшок, а уж заботу об изящнейших деревянных ложках я беру на себя.

Гассан улыбнулся.

— Так-то лучше, товарищ! — продолжал Белая Борода. — Сделай милость, посмеивайся, но изобрети мне горшок! Пока до свидания!

Он пожал Гассану руку и направился в маленький лесок, налево от пещеры духов. Но едва только он скрылся из взгляда своего товарища, как напускная веселость исчезла и лицо его приняло озабоченное выражение. Белая Борода знал, что положение товарища серьезное, вернее даже — безнадежное.

Пещера духов представляла дурное местопребывание для больного; даже здоровый с трудом мог влачить в ней существование.

Здесь не было ни съедобных кореньев, ни плодов; дичь состояла из нескольких птиц, гнездившихся на деревьях. Антилопы не показывались. К тому же друзьям была доступна всего лишь узкая полоса земли, ограниченная со стороны гор неприступными обрывами, а со стороны долины — бурными ручьями.

В этой местности среди роскошнейшей растительности можно было умереть с голоду. Белая Борода благословлял случай, что несколько месяцев тому назад принес сюда значительный запас пороха, к счастью, не отсыревшего в одной из боковых пещер; благодаря этому запасу он мог по крайней мере стрелять птиц.

Белая Борода отправлялся и на поиски яиц, но ему удалось разыскать гнезда лишь мелких видов зябликов и ткачиков. Почти всю свою незначительную добычу он отдавал Гассану, сам же ел жесткое прокопченное мясо попугаев, изжаренное на вертеле самым первобытным способом.

У друзей не было даже горшка, чтобы варить мясо птиц! Бутылку для питья с грехом пополам раздобыли. Сам Белая Борода утолял жажду в одном из доступных ручьев долины; для Гассана же, которому трудно было взбираться по горам, он приносил воды по несколько раз на день в одной из пороховниц.

Не удивительно, что страна по ту сторону горы по воспоминаниям казалась Белой Бороде землей обетованной. Он уже давно пролез бы по темным проходам, если бы его не отговаривал Гассан.

— Змея давно умерла! — говорил Белая Борода.

— Но яд ее зубов сохраняет свою силу в течение многих лет, — отвечал обыкновенно Гассан. — Кроме того, змеи могут целые недели и месяцы обходиться без пищи.

Что сделалось с Гассаном? Отчего он стал таким боязливым? Кто не знает, что тяжелая болезнь может сделать нерешительным и мужчину!

«Но раз не пускают сквозь гору, можно будет попытать счастья перебраться через нее». Так думал Белая Борода, идя по тропинке, по которой скрылась серна, замеченная им во время первого посещения пещеры.

Взбираться по крутизне в простых сапогах без гвоздей, не имея в руках даже палки, было нелегкой задачей. Тем не менее ему удалось достигнуть гребня, покрытого роскошной свежей травой.

Перед ним расстилался прелестный вид. Внизу река разветвлялась, образуя целую сеть рукавов, а местами и маленькие озера. Эта местность напомнила Белой Бороде вид родной деревни во время половодья, когда разливался Гавель.

Река должна была изобиловать рыбой и раками, по поверхности ее стаями носилась водяная птица, на обширных травянистых степях, вероятно, паслись антилопы! Какое раздолье для охотника, какой соблазн для голодного желудка! Внизу росли пальмы, масличные деревья, виноград. Наверное, там были и клубни, могущие заменить картофель. Спинка серны с картофелем! Какой деликатес!

Да, земля была обетованная, но она была недоступна. Нигде с гребня не видно было тропинки, ведущей вниз: всюду виднелись одни гладкие стены.

У Белой Бороды стало тяжело на душе. Он твердо решил пойти завтра чуть свет в глубь пещеры, что бы там ни говорил Гассан. Попытался было он взглянуть на Сансуси и на серибу Гассана, но другие гребни гор заслоняли перспективу.

С гор он спустился в более веселом расположении духа: у него явилась надежда на лучшие дни.

Достигнув подошвы гор, он сел отдохнуть на камень, положил ружье рядом и задремал. Он очень устал, и отдых ему был приятен; еще приятнее было то, что он увидел во сне.

Белая Борода находился в прекрасном парке, в свежей зелени деревьев виднелись роскошные плоды: яблоки, груши, сливы и вишни, все это поспело каким-то чудом одновременно и напоминало сказочную страну с молочными реками и кисельными берегами. Всем он мог наслаждаться вволю; вокруг него стояли слуги в турецком платье и махали над ним опахалами, освежая его разгоряченное лицо. Но самое прекрасное была приятная музыка, раздававшаяся по всему парку… Белая Борода проснулся, открыл глаза, но все еще продолжал слышать звуки этой музыки. Они доносились из рощи, находившейся перед ним, и представляли не то свист, не то игру на флейте. Он еще не успел отдать себе отчета в услышанном, как вдруг позабыл все и весь обратился в зрение.

На краю рощи стоял горный козел светло-серого цвета с длинной шерстью на груди. Он походил на сильного буйвола и гордо нес голову с громадными рогами, вызывающе потряхивал красно-бурой жесткой гривой, спускавшейся с выгнутого затылка до загривка. Вот он повернулся, помахивая хвостом и шумно приминая траву своими тяжелыми, черными ногами с белыми каемками вокруг щиколотки. Не обращая внимания на Белую Бороду, он собирался пастись на привычных местах.

Сердце охотника наполнилось восторгом: действительность превосходила сон. Какие дары ниспослало им небо!

Благородный зверь был в двадцати шагах — какой легкий выстрел! Какая верная добыча! Белая Борода осторожно протянул руку за ружьем, отодвинул предохранительный взвод… козел сделал движение — но пуля уже засела в лопатке.

Раненый зверь подскочил, потом на мгновение остановился, расставив ноги и опустив голову, и затем упал на траву.

Веселый крик огласил суданский горный ландшафт. Затем охотник принялся потрошить зверя и немного спустя потащил тяжелую ношу вниз в пещеру духов.

— Вот если бы горшок! — думал он. — Как вкусно можно бы было приготовить свежую печень козла! — Но теперь у них будет по крайней мере сочное жаркое, это уж не подлежало сомнению.

Белая Борода нарочно подходил тихо к пещере, чтобы удивить Гассана, бросив к его ногам африканского дикого козла. Но еще не доходя до балкона, он сам остановился пораженный. Уж не умел ли Гассан колдовать? Он сидел на земле, окруженный кувшинами, горшками и жаровнями, и чистил палочкой котелок. Лихорадка, казалось, совсем оставила его; глаза смотрели радостно.

— Гассан! — воскликнул удивленный Белая Борода. — Что это значит?

Гассан спокойно посмотрел на него, потом улыбнулся, увидев козла, и сказал:

— Ты блестяще исполнил свою задачу. Я тоже доволен, что, по-видимому, разрешил вопрос о горшке. Если тебе недостаточно того, что видишь здесь, то можешь получить еще.

— Откуда эти горшки? Как они попали сюда? — спросил, все еще удивляясь, Белая Борода.

— Домашняя утварь праотцев! — возразил Гассан с мрачным юмором. — Но я голоден и не прочь бы поесть свежей козлиной печени. Беги-ка, товарищ, к ручью и почисти хорошенько песком этот котелок: он давно не видал такого счастья. А когда мы поедим, я расскажу тебе, как был разрешен вопрос о горшке.

Чисто-начисто вымыл Белая Борода железный котелок, насколько вообще можно отмыть старое ржавое железо, очистил также глиняный горшок и понес его наверх с водой. Вскоре в котелке закипела вода, и оба товарища стали наслаждаться запахом приготовляемого мясного кушанья. Потом они разрезали печень охотничьими ножами и утолили голод.

— За ваше здоровье! — воскликнул затем Белая Борода, сделав большой глоток из глиняного горшка. — За твое здоровье, товарищ! Все-таки вода — всему голова!

— За твое здоровье! — ответил Гассан. — Да ведь у нас сегодня классический пир; напиток не уступает фалернскому вину. Собственно, следовало бы увенчать горшок цветами; ведь мы пьем из урн!

— Тело насытилось, — продолжал Белая Борода, — теперь надо подумать о духе. Расскажи, Гассан, как ты разрешил вопрос о горшке?

Солнце только что зашло, Гассан пододвинулся к огню и начал.

— Случаю мы обязаны величайшими открытиями и изобретениями. Обыкновенно люди ищут одно, а найдут другое. Так было и со мной.

Я думал не о том, как мне здесь приготовить горшок, а о том, как к нему подойти. Уже в первый день, когда мы похоронили карлика в обширном склепе динков, мне пришло в голову, что негры здесь жили неделями и, наверное, должны были оставить утварь, которая теперь могла бы нам пригодиться. Пока ты уходил стрелять птиц и разорять гнезда, я также не бездействовал; я тщательно исследовал боковые пещеры, но безуспешно. Потом ты мне рассказал о проходе к реке, и я занялся этим предметом, совершенно забыв о горшках.

— Ты был в проходе? — спросил Белая Борода, вставая.

— Да, милый друг, — возразил улыбаясь Гассан, — я нашел его; нашел даже больше, — продолжал он, приподнимаясь, чтобы взять какой-то кувшин. — В этой урне лежит змея; она мертвая, брось подальше в долину.

Теперь я понимаю тебя, товарищ; ты сердишься, что я не предоставил тебе искать змею и сам удалил препятствие, заграждавшее тебе дорогу к реке. Но мне захотелось хоть раз пожертвовать своей жизнью за других, и если бы со мной случилось несчастье, я умер бы охотно и со спокойной душой!

Белая Борода молча пожал ему руку, а Гассан продолжал:

— Я еще вчера был в темном проходе, но не мог далеко пройти, так как сырые смолистые ветки постоянно гасли. Сегодня же, когда ты отправился на гору, мне как-то повезло; лучины горели лучше, и после недолгих поисков я нашел палку, воткнутую в землю; я вытащил ее и увидел висящую на ней ядовитую змею. Довольный таким успехом я прислонился к стене и тут заметил на скале напротив, на высоте двух-трех футов, небольшие ниши, а в них какие-то странные груды. Меня это заинтересовало; я исследовал одну из них и вскоре с большой радостью убедился, что вопрос относительно горшка решен: передо мной была нагромождена целая динкская кухня.

В этих нишах десятки лет тому назад негритянки сохраняли свою кухонную посуду, которой, кажется, хватило бы на сотни людей.

В первый найденный горшок я положил мертвую змею и продолжал свои изыскания. Ученый, отрывающий из-под пепла в Помпее драгоценные урны, едва ли испытывает большую радость, чем испытывал я. Многое из утвари праотцов было хрупко и рассыпалось у меня в руках, но многое уцелело, было годно к употреблению и при постукивании издавало чистый звук; наконец, по лязгу я нашел в кухонном складе железный котел и решил вытащить всю коллекцию на свет Божий. Так как тебя еще не было, то я занялся археологическим изучением.

Я осмотрел кувшины и горшки без ручек, очистил их от помета летучих мышей, чтобы различить орнаменты: треугольник и ломаная линия. Предки динков купили этот горшечный товар у соседнего племени бонго, в кузнице которого был приготовлен и котел. В течение десятков лет культура здесь не сделала ни шагу вперед. Этот кувшин походит на современный как две капли воды. Он имеет полтора фута в диаметре, очень емок и может нам служить кадкой. Кувшины для масла, подобные вот этим, и по сие время можно встретить в домах динков; Зюлейка до сих пор употребляет жаровни, ничем не отличающиеся от найденных.

Но вот что самое интересное! Я нашел трубку и притом тонкой работы, она представляет голову негра. Судя по прическе, можно было бы сказать, что это бюст нашего почтенного неприятеля Лисы. Жаль только, что мне не удалось найти табаку, а то бы можно покурить за фалернским, и табак уж, наверно, оказался бы лежалым. Ты смеешься, но сознайся, что и ты радостно приветствовал бы теперь листочек африканского хорошего табаку и стал бы утверждать много лет спустя, что перед пещерой духов в день семи спящих отроков ты курил такой гаванский табак, какого не приходилось во всю жизнь.

Находки мои важны, но еще важнее мои предположения. В пещере, наверно, скрыто целое динкское хозяйство. Где есть железные котлы, там по углам должны быть расставлены и железные лопаты.

Подумай только, какое это имеет значение! Когда мы с тобой проникнем сквозь гору в обетованную землю на берегу реки, нам можно будет вскопать почву, сеять и жать, потому что я уверен, что в пещере найдется зерновой хлеб.

Пожалуйста, не смейся! Семена васильков, найденные в одной римской могиле, взошли через тысячу триста лет. Почему бы то же самое не может удасться и нам? Зерна в пещере свежи в сравнении с теми, которые сохранялись в течение тысячелетия. Ты думаешь, что это — моя фантазия? Так загляни же в высокую урну направо от тебя, Фома неверующий! Можешь смело опустить в нее руку, там нет змеи. Вот так! Ну, что же ты пересыпаешь между пальцами, не индийское просо? Тебе, собственно, не следовало отпускать Зюлейку, надобно было бы взять ее с собой; она натолкла бы нам теперь муки, и мы напекли бы личных тортов, хоть и из зябликовых яиц.

Твоя пещера, Белая Борода, — одно великолепие! Она — источник всего хорошего, как ты сам, и я твердо убежден, что она даст нам и топоры, с помощью которых мы будем в состоянии рубить деревья и сколотить плот, чтобы поплыть на север, по течению! Охотничьими ножами нам едва ли удалось бы добыть строевой материал.

Вот все, что я имею сообщить; теперь очередь за тобой: расскажи, какие ты нашел пути и тропинки и как тебе удалось убить козла. Недурно иметь полное хозяйство, но какой же прок в горшках, если они пустые? Честь тебе и слава, что ты обратил пустые урны динков в истинные мясные горшки египетские. Ты — настоящий волшебник, Белая Борода! Дай-ка еще глоток фалернского, вытекающего из недр гор!

— Послушай, — сказал некоторое время спустя Белая Борода, — мне придется переименовать Лео в случае, если он опять будет у меня, потому что ты теперь будешь носить его имя.

Лицо Гассана омрачилось, и он отрицательно покачал головой:

— Ты знаешь, этого нельзя; я должен остаться Гассаном.

— Как хочешь, — возразил Белая Борода, пожимая ему руку.

Наступило тяжелое молчание.

Гассан первый прервал его, уговаривая товарища рассказать о своих сегодняшних охотничьих похождениях.

Но тот продолжал расспрашивать Гассана о предметах, найденных в пещере, и с юношеским жаром строил план за планом. Мысленно он уже плыл со своим другом по направлению к ближайшей мешере.

— Ты радуешься, как Робинзон, когда он нашел потерпевший крушение корабль, — сказал улыбаясь Гассан, — обрадуй же и меня; расскажи об обетованной земле, которую ты обозревал с высокой горы и к которой мы завтра пойдем или поползем!

Белая Борода рассказал все, упомянул и о том, что видел во сне. Окончив рассказ, он воскликнул:

— Но неужели музыка была обманом чувств, Гассан? Убив козла, я от радости совсем забыл о ней, да я ее больше и не слышал и потому не узнал, откуда шли эти звуки.

— А из каких деревьев состояла роща? Не из белоствольных акаций? — спросил Гассан.

— Да, из них, — ответила Белая Борода.

— Так это тебе спело колыбельную песню поющее дерево.

У основания шипов акаций поселяется насекомое; когда последнее оставляет дерево, то припухшее, полое внутри вздутие у основания шипа становится резонатором, ветки колеблются ветром, шипы дрожат и издают звук, похожий на свист. Леса поющих деревьев тянутся иногда на целые мили; в особенности зимой, когда оголенный лес стоит весь белый, в нем раздаются сотни аккордов. Поющие леса здесь вовсе не сказка.

Приближалась полночь, и Белая Борода хотел идти спать. Но Гассан удержал его, говоря:

— Нет я не отпущу тебя так рано; мне хочется поделиться с гобой одной тайной, которую я скрываю уже второй день. Вчера я как-то не мог открыть ее тебе. Оба мы были голодны и мое сообщение явилось бы какой-то насмешкой. Однако лихорадка у меня сегодня гораздо слабее, хотя, впрочем, неизвестно, что скажет ночь после такого полного событий и волнений дня! Так слушай же: вчера, когда я искал змею, я наткнулся в одной узкой боковой пещере на слоновую кость.

— Ну! — сказал Белая Борода равнодушно.

— Я так и знал, — продолжал Гассан, — что это известие не произведет на тебя впечатления, а между тем оно важно для нас обоих. Положим, что нам удастся спасти жизнь и добраться на плоту до мешеры, но ведь в Хартум мы приедем с пустыми руками. Моего имущества в этом городе едва ли хватит для основания новой серибы, а ведь ты знаешь, чего требуют хартумцы: слоновой кости и негров! Но я уже не хочу больше осквернять себя торговлей людьми, продажей их в рабство — я в этом поклялся и решил исправиться, стоять в этой стране за доброе дело, защищать бедных и несчастных. Видишь ли, друг мой, с помощью найденной слоновой кости мы можем этого достигнуть. Мы будем в состоянии основать новую серибу, образцовую станцию под знаменем креста. Ты будешь хозяином, а Гассан, мусульманин, будет твоим слугой. Мы дадим стране счастье и мир, и я найду, быть может, покой для своей души. Это будет мне единственной высочайшей наградой, возможной для меня на земле.

Ты не отвечаешь, Белая Борода? Ведь слоновая кость эта не имеет хозяина и по праву принадлежит тому, кто ее нашел. Предъявить какие-нибудь претензии могли бы разве летучие мыши, да и те начинают покидать пещеру с тех пор, как мы зажгли в ней свои костры. Что же нам стесняться? Ты открыл пещеру и тебе принадлежит находка! Или ты, может быть, не хочешь ехать со мной, хочешь меня оставить?

— Нет, Гассан, — воскликнул Белая Борода в радостном волнении. — Отныне мы будем работать вместе. Вот тебе моя рука в том, что я тебя не оставлю. Но мы не можем покинуть пещеры, прежде чем я не исполню своего долга. Что сталось с Сансуси? Динки, наверное, ушли на родину, но Лео ведь бари, чужой среди динков. Я должен спасти его, если не поздно. Как спасти — это в воле Божьей, Господь наставит меня. Но до того времени ты подожди, Гассан.

— Я помогу тебе в этом, насколько могу, — воскликнул последний, взяв руку Белой Бороды. — Я готов отдать жизнь для освобождения Лео!

Белая Борода-Нежное Сердце с благодарностью взглянул на Гассана и искренне ответил на его рукопожатие. Потом прибавил со счастливой улыбкой:

— Вот так, Гассан, это дело, мы еще заживем с тобой душа в душу. Доброй ночи, мой друг!

Вскоре затем Белая Борода уснул на ложе из листьев. Гассан же еще долго сидел, устремив взор в темноту ночи. Так же темно, как эта ночь, было их будущее: оба они шли навстречу неведомым опасностям; но Белая Борода уповал на Бога, а Гассан сегодня тоже в первый раз после многих лет сомкнул усталые глаза в надежде на Его помощь.

 

Глава XIII

Обетованная земля

Пшенная каша с мясным фаршем. — Ложки. — Хлеб наш насущный даждь нам днесь. — Змеиный пункт и ворота жизни. — Сквозь горы. — Новое пепелище. — Картофель, грибы и пряности. — Дикий рис и виноград. — Тарелки. — Амбач. — Легкая гондола. — Сострадательный динка.

Когда Гассан проснулся на следующий день, Белая Борода уже был за стряпней. Над огнем кипел котелок. После сердечного «доброго утра» охотник сказал Гассану, что на завтрак будет пшенная каша с мясным фаршем. Жаркое поедят в обед, когда принесут себе из обетованной земли картофель!

Гассан засмеялся:

— Какое знатное меню! — воскликнул он. — Я чувствую себя словно возрожденным. Посмотри, рана заживает, а лихорадка совсем прошла!

— Ты и спал-то богатырским сном! — прервал его Белая Борода, усердно строгая какой-то кусочек дерева.

— Что это ты делаешь? — спросил Гассан. — Никак — ложки?

— Конечно. Я ведь обещал тебе, что если ты достанешь горшок, то изготовлю ложки. Вот и вторая готова! В чулане динков ты, конечно, не нашел ложек, а для пшенной каши они нужны.

Вскоре товарищи уселись за дымящийся котел. Гассан хотел сейчас же начать есть, но Белая Борода его удержал.

— Подожди же, — сказал он. — Вчера мы ели, как язычники, но нельзя же всегда так. Надо помолиться, хотя бы и в нескольких словах. — С этими словами он сложил руки к молитве и произнес: — «Хлеб наш насущный даждь нам днесь, аминь!»

Гассан был глубоко потрясен; уж много лет он не читал молитвы. Он также сложил руки и проговорил дрожащим голосом: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь, аминь!».

Белая Борода радостно взглянул на него.

— А теперь приятного аппетита, товарищ! — воскликнул он.

Начали есть пшенную кашу.

— А все-таки у пшена затхлый вкус! — говорил смеясь Белая Борода. — А ты еще говорил вчера, что оно свежее. Можно себе представить, каков должен быть вкус хлебных зерен из свайных построек!

— Потому ты, верно, и сделал ложки из душистого дерева. Они передают каше свой аромат! — возразил Гассан, отвечая шуткой на шутку.

Завтрак продолжался все в том же веселом настроении. Наконец Белая Борода поднялся, говоря:

— Пора и за работу! Помоги мне связать эти лианы. Веревки, которые я тогда захватил из серибы, едва ли хватит, а нам необходима руководящая нить в этом лабиринте!

Лиан была уже связана целая куча. Тут Белая Борода рассмеялся и сказал:

— Довольно пока! Это и так напоминает исполинские колбасы, какие носили в средние века по городам Германии для торжественной встречи нового столетия. А теперь вперед! Я должен проследить сам раз уже пройденную дорогу; ты мне только помешал бы. Заблудиться на этот раз невозможно. Первый кол мы вобьем там, где ты нашел змею и назовем его «Змеиным пунктом»; для выхода из пещеры я тоже нашел подходящее название: назовем его «воротами жизни» в отличие от «ворот смерти». А теперь тронемся к «воротам жизни»!

— «Змеиный пункт» и «ворота жизни», — бормотал Гассан, — это — странные станции, мой друг! Действительно ли мы вступим в новую жизнь, миновав эти ворота? Ты говорил, что там местность безлюдная, что на реке не видно судов!

— Да ну тебя, — задорно воскликнул Белая Борода, — приплывут и суда. Расчувствовался! Должно быть, ты и вправду собрался умирать.

— Я думал о своей могиле, — серьезно ответил Гассан. — В случае, если я умру, то похорони меня в пещере, около того места, где я нашел змею.

— Постараюсь запомнить твою последнюю волю! — воскликнул Белая Борода, стараясь отвлечь Гассана от мрачных мыслей. Но ты мне обещал топор, необходимый для постройки плота. Так сдержи свое слово, я буду измерять, подобно геометру, дорогу к воротам жизни.

Оба товарищи со смехом вошли внутрь пещеры. Пока Белая Борода укреплял в темном лабиринте нить Ариадны, Гассан гремел посудой в кладовых динков, пока, наконец, нашел, чего искал, — годный к употреблению топор.

Белая Борода вернулся раньше условленного времени.

— Дорога вовсе не так далека, если идти вдоль веревки, — говорил он. — Иди, Гассан. Пойдем в обетованную землю! Ты положил мясо в горшки. Браво! Мы захватим в Ханаан мясные горшки Египта!

Нагруженные горшками, с винтовками за спиной, оба товарища отправились в путь. Веревка и лианы указывали им дорогу и, несмотря на неудобства и затруднения, которые представлял проход по низким коридорам, они в полчаса с небольшим дошли до «ворот жизни». Летучие мыши производили неимоверный гвалт, но это мало беспокоило наших путников. Они уже были хорошо знакомы с подземным миром и не боялись его кажущихся ужасов.

Обширная могила племени динков стала для них приветливым кровом, а пещера с ее кладовыми являлась в их глазах сокровищем громадной ценности.

Но они были люди, дети света, и сердце их возликовало, когда они, наконец, ступили на обетованную землю.

В нескольких шагах пониже «ворот жизни» возвышалось маленькое плоскогорье, примыкавшее к скале, которая кончалась выступом, образуя род крыши.

Белая Борода повел своего товарища к этому месту со словами:

— Вот наша дача. Прекрасный вид, не правда ли? Как зеленый ковер спускается местность к реке, серебристой лентой извивается по ней ручей. Направо из недр скал бьет водопад; плеск и журчанье его доносится доверху. Направо и налево — деревья, отроги леса, покрывающего вершину гор. Эта площадь земли в четверть квадратной мили — наша неоспоримая собственность, и это уже не тюрьма, как ущелье смерти. Посмотри, как величественно катит река свои волны по направлению к северу! По ту сторону берегов, положим, тянется необозримое болото, но эта местность возвышенная и здоровая. Сюда не доносятся лихорадочные испарения. Приветствую тебя, Гассан, на новом пепелище!

Гассан пожал руку друга. Его также радовала приветливая картина, и он сказал с веселой улыбкой:

— Хорошо нам здесь, построим здесь кущи!

Белая Борода уже опять куда-то спешил.

— Отдохни, Гассан, — крикнул он, — я — за дровами; надо подумать об обеде! — «Отправлюсь кстати и за картофелем», — подумал он про себя. Но Гассан отдыхал всего одно мгновение и также отправился в ближайший лес. Когда товарищи опять сошлись на площадке, каждый нес свою лепту.

— Дров здесь — сколько угодно, — сказал Белая Борода, бросая на землю порядочную связку. — Кроме того, я нашел картофель. Смотри, шляпа полна клубнями дикого ямса.

— К жареному мясу подойдут и грибы; вот хорошие сорта, — говорил Гассан, опустошая карманы. — Можно есть спокойно: ядовитых нет. А эту ягоду знаешь? — спросил он Белую Бороду, поднимая пучок красных кистей. — Это дикий перец. Мы можем есть теперь и рагу, когда мясо испортится и у нас не будет свежего.

Нашлось для нас и вино в лесу: я нашел масличную пальму; сейчас же после обеда я сделаю надрез на стебле цветка, соберу сок, и мы чокнемся пальмовым вином! А плоды ее дадут нам масло. Ну, не обетованная ли эта земля в самом деле?

Мы, избалованные европейцы, сидящие дома у маменек, с ужасом отказались бы от жаркого, жарившегося перед ними на жаровне; мы не дотронулись бы до горьких клубней, заменяющих картофель, и предпочли бы скорее просидеть голодными, чем пользоваться этим африканским столом. Но оба товарища уже испытали голод, и обед казался им вкусным.

У них были две прекрасные приправы: голод и веселое расположение духа.

Даже Гассан повеселел; он взял одну из урн, поднял ее и разбил о камень.

Потом он выбрал два самых больших черепка, говоря: «Вот и тарелки!»

После обеда были предприняты новые экскурсии в неведомое царство и было найдено многое, что могло украсить их жизнь в пустыне, например, дикие финики, особый вид лимонов и другое. Особенно приятно их поразило то, что на берегу реки рос роскошный дикий рис, почти уже созревший. Белая Борода окончательно пришел в восторг, когда увидел стволы амбача в пятнадцать, двадцать футов вышиной, возвышающихся над водой, как целый лес копий.

— Ура! Вот и плот! — воскликнул он, наперед уверенный в том, что Гассан разделяет его мнение. И действительно, стволы амбача, толщина которых у основания достигает шести дюймов, представляют лучший материал для постройки плотов.

Этот плавучий лес легок, как сердцевина пера, и один человек может унести на себе плот, способный удержать над водой восемь человек.

— Здесь мой топор является почти излишним! — сказал Гассан, но в его голосе не слышалось радости.

Взглядом знатока он окинул реку, растительность ее берегов… Было что-то такое, что мешало ему присоединиться к восторгу своего юного спутника. Но он молчал, не желая омрачать своими предположениями этот радостный день.

На другой же день Гассан сколотил или, правильнее, связал предварительно лодку из амбача.

Он выбрал дюжины две трехлетних побегов средней величины, приблизительно в шесть футов длиной, и связал их веревкой, взятой из пещеры, где вместо нее были поставлены вехи из хвороста. Импровизированная гондола была готова. Она вышла довольно изящная, хорошо держалась на воде, и ею нетрудно было управлять с помощью наскоро приготовленного весла.

Челнок весил менее полцентнера и потому было довольно трудно удерживать его в равновесии, но Белая Борода и раньше не раз переезжал через реки на лодках из амбача и был уверен, что сумеет управлять ею.

Следующее соображение заставило его спешить с постройкой лодки: он отправлялся в Сансуси, чтобы спасать Лео; могло случиться, что он уже не вернется, и ему нужно было дать Гассану верное средство если не спастись, то хоть уйти от враждебно настроенных против него динков. Брать же Гассана с собой в Сансуси он не хотел, так как Белой Бороде предстояло бороться с целым племенем динков, то было безразлично, идти туда одному или вдвоем, с Гассаном.

Белая Борода хотел освободить Лео добром.

Он никак не надеялся, что последний удержался в качестве начальника в серибе. Самому Белой Бороде это, может быть, удалось бы, но чужой негр не мог пользоваться уважением рабов, и последние, наверное, тотчас же бежали на родину, как только узнали об исчезновении господина и о вспыхнувшем в стране восстании.

Но Белая Борода твердо верил, что искра человечности есть и в самом жестоком негре — динке. Разве Зюлейка не представляла красноречивейшего примера благодарности женщины-динки?

Он видел еще и другой пример их благородства. Между невольниками Гассана был один, за которого родственники заплатили выкуп слоновой костью. Бедному негру страшно хотелось уйти домой, но у него были какие-то мучительные боли в ногах, так что он не мог ходить. Однажды пришел в серибу отец этого негра, взвалил себе на спину взрослого сына и понес его за много миль на родину.

Белая Борода-Нежное Сердце подметил эти прекрасные черты в характере динков и на них надеялся, задумав спасение Лео. Однако нельзя было откладывать этого. Со времени ночи на Ивана Купала прошло уже пять дней, в это время Лео могли продать в рабство в какие-нибудь далекие деревни, и поэтому Белая Борода решил предпринять поездку по реке, как только была готова лодка.

 

Глава XIV

Травянистая отмель

До свиданья! — Прототип туфли. — Заросли папируса. — Мать шерсти. — Плавающие луга. — Травянистая отмель. — Бегство невозможно. — Своеобразные пни. — Осажден бегемотами. — Между Сциллой и Харибдой. — Приходится отказаться от зрелища, — Обманутые надежды.

Вскоре после полудня Белая Борода простился с Гассаном; у последнего рука все еще не совсем зажила, так что ему нельзя было грести, и он остался.

— Посмотрим, куда нас вынесет течение! — воскликнул Белая Борода.

— Желаю успеха, товарищ! — отвечал Гассан, но голос его звучал как-то странно; он, казалось, был взволнован и с трудом владел собой. — Всего хорошего! До свиданья! — повторил он, крепко сжимая руку Белой Бороды и долго не выпуская ее из своей.

Быстрыми шагами направился Белая Борода к реке. «Какой он стал впечатлительный. Он прощался так, как будто нам целые годы не предстоит свидеться!» — невольно подумал он.

Потом он взял стоявшую у берега гондолу, сдвинул ее в воду и сел в нее, еще раз отсалютовав Гассану веслом.

Челнок легко отчалил от земли, понесся по течению и вскоре исчез из глаз Гассана за выступом скалы.

За горой река делала изгиб, и в нее вдавалась длинная коса, по ту сторону которой для Белой Бороды начинались незнакомые места. Конец косы казался ему пограничной линией; там стояла на страже эмблема этих вод — птица, вышиною около четырех футов, с крыльями, достигающими в распростертом положении до семи футов в поперечнике. Она стояла на краю берега, напоминая аиста, и, подобно аисту, постукивала клювом. Это был «прототип туфли», как ее называют арабы за ее исполинский широкий клюв. Но Белая Борода не прельстился редкой дичью.

«Вперед!» — было его девизом. Непосредственно за косой горделиво возвышались заросли папируса, поднимавшегося над водой на десять-пятнадцать футов; вид этого классического растения мало радовал Белую Бороду; папирус являлся для него скорее вестником неудачи.

Чем дальше он продвигался вперед, тем гуще становились эти заросли; к ним присоединялись побеги амбача, плававшие по воде, наподобие зеленых островов. Эти островов было сотни; и наконец они слились в одну общую травянистую площадь. Канал, по которому скользил челнок, становился все уже и уже. Наконец вода совсем исчезла, остался один зеленый луг.

То, чего Гассан опасался давно и о чем Белая Борода начала догадываться недавно, действительно оправдалось: река была запружена травянистой отмелью, перед которой, раз она образовалась, человек бессилен. Даже на Ниле прекращается судоходство, и суда дожидаются целыми месяцами, пока сама природа не удалит этого препятствия разливами воды. Этот слой растительности иногда достигает такой толщины, что на нем пасутся стада рогатого скота!

Надежды многих путешественников были разбиты этими травянистыми отмелями, они принудили остановиться не одного смелого естествоиспытателя и доставили большие убытки многим купцам… Белая Борода также стоял перед ними в нерешительности.

Вокруг взор не встречал ничего, кроме папируса, амбача и водяной травы, той своеобразной, покрытой шерстяным пушком травы, которую называют «матерью шерсти», но которая так колюча, что человек не может долго ходить по таким водным лугам.

Белая Борода решил повернуть назад и поискать других протоков. Быть может, все-таки найдется пролив в этой траве, и падать духом сразу не следовало! Но тщетно он греб по разным направлениям: везде та же преграда, все каналы между островами папируса кончались у травянистой отмели!

Солнце заходило на горизонте; надо было возвращаться, хотя и с обманутыми надеждами. Ему удалось пробраться сквозь гору, но против травянистой отмели он был бессилен.

Но нельзя ли обойти эту отмель по берегу? Его челн так легок, что его без труда можно унести на себе. Последнее также оказалось невозможным, так как за отмелью начиналось обширное болото, которое тянулось на целые мили.

Нет, бегство было невозможно; приходилось оставаться, пока сама природа не уберет преграды, пока не наступит разлив. Но можно ли было надеяться на разлив в этот сухой год? Быть может, придется ждать целые двенадцать месяцев, прежде чем явится возможность достигнуть мешеры вниз по реке!

Окончательно обескураженный поплыл Белая Борода назад по извилистым каналам. Течение в узких протоках было очень стремительное, и смелый путешественник должен был упираться веслом в корни папируса или в чащи побегов амбача, чтобы продвинуться вперед. Наконец, он выплыл на широкую равнину вод, где встречались только отдельные заросли папируса. Здесь течение было слабее, и он уже приближался к косе.

Но тут неожиданно появилось новое препятствие. В двадцати шагах от него из воды выступал какой-то темный предмет. В пятнадцати шагах справа он заметил такой же предмет. Белая Борода принял было сперва эти предметы за стволы деревьев, сносимые течением, и употребил свою ловкость, чтобы провести свой челн между ними и избежать таким образом столкновения, которое могло сильно повредить его легкую гондолу.

Но вот вынырнуло что-то черное совсем близко, всего в нескольких шагах от Белой Бороды. Теперь он мог различить, что это было не бревно, а голова бегемота.

Чудовище смотрело на него с любопытством, как бы удивляясь его появлению на этих безлюдных водах. Белая Борода со своей стороны тоже наблюдал, хотя и с некоторым страхом, за громадным животным.

Встреча с этими водными колоссами теперь менее чем когда-либо могла быть желательной. Он решил осторожно и тихо убраться от неприятного соседства и пустил на мгновение свою лодку по течению, чтобы потом повернуть направо… Но и там возвышалась черная масса, на которой виднелись выступы и возвышения. При более тщательном наблюдении эти выступы оказались острыми ушами, а возвышения — глазами и ноздрями.

Это также была голова бегемота. Можно было отчалить налево. Увы, напрасно: и там возвышалась голова. Все черные брусья оказались бегемотами, которые окружали его со всех сторон.

Белая Борода насчитал их до двадцати штук.

Над водой было тихо; слышался только глухой шум волн, разбивавшихся о травяные острова; с далекого берега слабо доносился крик водяных птиц. Солнце бросало на реку косые лучи, и при этом своеобразном освещении головы бегемотов казались еще больше, еще страшнее.

Даже большие парусные суда, плавающие по Нилу, избегают встречаться со стадами бегемотов: эти неуклюжие животные не всегда уходят с дороги и иногда проламывают суда, которые становятся уже негодными после такого столкновения. Для маленькой же гондолы Белой Бороды было еще неизмеримо опаснее пробраться среди этих животных. Каждую минуту можно было ожидать, что вода взволнуется, что по ней пойдут волны в метр вышиной и на поверхности воды задвигаются, как пыхтящие паровики, темные тела великанов.

Теперь бегемоты, казалось, спали или, может быть предавались мечтам, отдыхая в прохладной влаге; только изредка всплывала там и сям голова или открывалась темная пасть, чтобы потом опять сомкнуться с громким звуком, издаваемым громадными челюстями.

Животные наслаждались спокойствием и не обращали на Белую Бороду никакого внимания; последний же неотступно размышлял о том, как пробраться между оцепившими его неприятелями.

Он подумал было выстрелить в них под защитой своей зеленой крепости, заросли папируса, и таким образом разогнать животных, но потом решил, что это было бы бесполезно. Некоторые бегемоты действительно обратились бы в бегство, но зато остальные стали бы метаться взад и вперед и своим смятением только увеличили бы опасность.

У Белой Бороды явился другой план. Неподалеку находилась коса, а за ней, в бухте, течение было менее сильно, так что там можно было направить лодку против течения. Доехав до косы, можно было перенести лодку по земле и уже без труда достигнуть берега долины, в которой остался Гассан.

Но к этой бухте нельзя было проникнуть прямо, надо было пуститься в обход.

Солнце близилось к западу, и дальнейшее колебание было невозможно. Белая Борода решил лечь в гондолу и направить ее по течению к травянистой отмели. И здесь из воды выглядывали, как Сцилла и Харибда, две головы бегемотов, но на расстоянии около двадцати шагов друг от друга, в других местах расстояние между чудовищами было еще меньше.

«Вперед!» — сказал себе Белая Борода и, упершись веслом в кусты папируса, пустил челн, осторожно направляя его веслом, чтобы проехать посередине между бегемотами.

Белая Борода подплыл уже шагов на пятнадцать; еще мгновение — и он миновал бы трудный проход.

Он взглянул в лицо одному из неприятелей, но ничего не мог прочитать в физиономии этого существа: нельзя было даже решить, хорошо ли настроено животное или оно злится.

Вдруг Белая Борода увидел, что один из бегемотов вышел из состояния апатии — голова его оживилась: вероятно, он заинтересовался легким челноком, вслед которому глядел с любопытством. Течение подносило гондолу все ближе к животным… вот она на ближайшем расстоянии между ними.

Чудовище, наблюдавшее за Белой Бородой, не теряло челна из вида и даже постепенно поворачивало голову по направлению движения лодки; быть может, ему просто хотелось подплыть, чтобы погрызть дерево последней.

Положение Белой Бороды было критическое. Лежа у самой поверхности воды, сверкающей под лучами заходящего солнца, он следил за бегемотом и чувствовал свою полную беспомощность. Ужас положения еще увеличивался от сознания, что направо от него зияла такая же пасть. Что делал второй бегемот, спал ли он, также ли наблюдал за ним или даже подплывал к челноку, — в этом он не мог убедиться. Если бы он двинулся, повернул голову к животному направо, то этим неминуемо обратил бы на себя внимание своего соседа налево.

Наконец он миновал узкий проход, бегемоты остались позади, а один даже исчез; слышался только легкий плеск волн, разбивавшихся о челн. Но опасность еще не прошла: Белая Борода не знал, плывут ли чудовища за ним или только глядят ему вслед. Вдруг он почувствовал толчок; лодка остановилась в кустах папируса. Течение в этом месте поворачивало, так что Белая Борода, не меняя положения, мог взглянуть на бегемотов. Они по-прежнему покоились в воде, на расстоянии приблизительно сорока сажень от него.

Он вздохнул с чувством облегчения: ему удалось миновать неприятельский форпост. Вскоре затем гондола исчезла в извилистых каналах травянистой отмели и, после некоторого лавирования, бухта и коса были достигнуты.

«Прототип туфли» исчез; солнце давно спряталось за горами, по воде расстилались широкие тени, но острый глаз охотника еще ясно различал на поверхности реки отдельные головы почтенного общества. Почувствовав под ногами твердую почву, Белая Борода ощутил сильное желание послать бегемотам выстрел и нарушить послеобеденный отдых этих неуклюжих громадин. Зрелище, конечно, обещало быть грандиозным: тихая поверхность обратилась бы в кипящий котел и дымящаяся пена вздымалась бы гораздо выше кустов папируса, если бы внезапно встрепенулись эти двадцать чудовищ. Но в положении Белой Бороды приходилось беречь порох, и потому он отказал себе в этом зрелище, взвалил себе лодку на спину, перенес ее через узкую полосу земли, а там снова поплыл, направляясь к своему новому жилищу.

Высоко на скате горы виднелись «ворота жизни».

Какой приветливой казалась обетованная земля Белой Бороде еще сегодня утром! Отчего же она теперь расстилалась перед его взорами такая мрачная?

Не одна природа сообщает местности, горам и озерам известный колорит; последний довершается состоянием нашей души, нашим настроением. Что одному кажется приветливым и веселым, то на другого может наводить тоску. Так было и с Белой Бородой.

Он уезжал веселый, в полной уверенности, что найдет путь к свободе, — и горы казались ему великолепными, река — приветливой, зеленые луга и леса, казалось, улыбались ему.

Но путь к свободе оказался затрудненным; разочарованный возвращается он назад, — и долина, расстилающаяся перед ним, кажется ему мрачной и тесной тюрьмой, леса глядят на него неприветливо, волны шумят как-то зловеще…

С тяжелым сердцем приближался он к новому жилищу. Белая Борода-Нежное Сердце возвращался с пустыми руками. О чем он мог рассказать другу? Все надежды были разбиты, уже не было радужных планов на будущее, ничто уже не привлекало в этом будущем.

 

Глава XV

При смерти

Новое жилище опустело. — Отчаянные поиски. — Голоса подземного мира. — Тропическая ночь. — «Гассан, ты жив?» — Сансуси уцелело. — Пустынник у ворот жизни. — При смерти. — Весть Зюлейки. — Белые. — Адьок и волшебная флейта. — Безразлично, друг или недруг. — Сестра милосердия, не оставляй меня.

Белая Борода нашел свое новое жилище пустым и огонь погасшим. Сначала он подумал, что Гассан, быть может, удалился в пещеру; он подошел к воротам жизни и стал звать его по имени, но не получил ответа.

Тогда он побежал к ручью, крича: «Гассан! Гассан!» — но и тут ответа не было.

Белая Борода сел на камень и начал прислушиваться. Раздавалось кваканье лягушек, и концерт их становился таким громким, что казалось на берегу работает целая сотня жестянщиков.

Он еще раз крикнул в отчаянии: «Гассан! Гассан!» — но крик его был подавлен оглушительным шумом реки.

Гассан, должно быть, ушел давно, потому что пепел костра уже остыл.

Но куда он мог уйти?

Возбужденная фантазия Белой Бороды рисовала всевозможные несчастные случаи. В конце концов он успокоился на том, что Гассан, верно, пошел в пещеру духов, чтобы принести остальные оставленные там запасы. Было уже поздно, наступала ночь, и он должен был скоро вернуться. Но прошел целый час, на небе замелькали звезды, а Гассана все не было.

Белая Борода встал и пошел по темным подземным ходам в пещеру духов, но и там не нашел товарища, не дождался отклика на свой зов.

Тут им овладел бесконечный ужас: он начал догадываться, что могло произойти. Должно быть, Гассан опять рылся в кладовых духов и заблудился в боковых переходах. Белая Борода стоял, ломая руки; в пещере духов было темно, свет месяца в нее не проникал… только летучие мыши с писком влетали и вылетали из нее.

Он побежал назад к дороге, ведшей к «воротам жизни», и ощупью стал продвигаться вперед в темном проходе.

«Гассан! Гассан!» — кричал он в отчаянии.

Эхо глухо повторило его крик, поднялась суматоха среди летучих мышей, но ответа не последовало.

Белая Борода несколько раз повторил свой зов, но в ответ раздавалось все то же насмешливое эхо и начинался все тот же гвалт между ночными обитателями грота; под конец махание крыльями и писк уже не прекращались — подземный мир казался населенным невидимыми духами.

Белая Борода знал по собственному опыту, что должен испытывать заблудившийся в этом лабиринте, что он должен переживать и чувствовать!

Слоновая кость! Страсть к богатству, к сокровищам ослепила Гассана; он не мог противостоять этой роковой силе, раз овладевшей им, пока она не погубила его. Бедный Гассан!

Белая Борода стоял на том месте, откуда подымалась дорога к «воротам жизни». Он остановился и снова крикнул: «Гассан! Гассан!». Ответом опять было «Гассан! Гассан!», глухо доносившееся из-под его ног, будто звуки выходили из земли.

Белая Борода стоял в каком-то оцепенении; теперь до его слуха доносился глухой шум воды; здесь зияла пропасть, в которую собирались подземные ключи.

Он обмер от ужаса и едва стоял на ногах. Если Гассан свалился в эту зияющую расщелину, покрытую вечным мраком, то он погиб, погиб безвозвратно!

Белая Борода упал на колени. Отчаяние его все росло, потом он бросился на землю, далеко вытянул руки и пополз вперед, к краю пропасти… Вот он уже может обхватить этот край. Еще движение — он свешивает руку; стена спускается отвесно. Еще движение — голова его лежит у самого края бездонной пропасти… Он ее не видит, но чувствует; снизу доносится шум волн, но шум этот глухой, отдаленный.

Как глубока могла быть пропасть?

Еще легкое движение — и рот Белой Бороды находится над пропастью, он упирается подбородком в ее край.

Ой прислушивается — доносится только шум воды.

«Гассан! Гассан!» — кричит он изо всех сил.

Расщелина отвечает ему громко и явственно: «Гассан! Гассан!»

«Гассан! Гассан!» — отзывается немного спустя пропасть в третий раз, но уже упавшим, замирающим голосом.

Белой Бороде казалось, что он слышит не эхо, отраженное от трех стен, а свой собственный голос, падающий со скалы на скалу и, наконец, низвергающийся в пропасть, где его поглощают волны, зловещий шум которых доносился до него.

Белая Борода не видит пропасти, но у него начинается головокружение. Назад! Он не в состоянии далее вызывать духов подземного мира и должен бежать от них. Он чувствует, что если останется, то невидимая сила неудержимо увлечет его в пропасть!

И он бежал… Вот он взбирается к воротам жизни, не имея сил бороться с ужасами пещеры.

Величественно сияет над землей тропическое ночное небо. Звезды горят, и месяц щедро льет свой серебристый свет; он окаймляет серебряными нитями подымающиеся на горизонт облака, вплетает серебряные жилки в широкие струи реки, тысячами блеском осыпает кусты и деревья. Загадочно, магически сверкают на горизонте созвездия Зодиака. Вот падает звезда и вслед за ней другие сыплются на землю с дерева на дерево, с куста на куст и мелькают над благоухающей травянистой равниной: то тысячи самосветящихся жучков носятся по воздуху.

Стрекочут стрекозы и кажется, будто миллионы бубенчиков дрожат над лугом; раздается кваканье лягушек и веселое пение соловьев.

Но Белая Борода сидит печальный и одинокий в своем новом жилище. Он разбит целым рядом несчастий, его сила сломлена, он подавлен.

Он так подавлен своим горем, что не слышит приближающихся шагов. Чья-то рука опускается на его плечо и заставляет его вздрогнуть.

— Белая Борода! — раздается знакомый голос.

— Гассан! Ты жив? — радостно вскрикивает он.

— Скажи, Белая Борода, — начал Гассан после долгого молчания, — как ты нашел реку: представляет ли она удобный водный путь, или судоходство по ней невозможно?

— Ты, верно, предвидел это? — ответил Белая Борода. — Сейчас же за косой начинается травянистая отмель.

— Да, я предвидел это, дорогой друг! — сказал Гассан. — Такая река, как эта, была бы покрыта барками и лодками, если бы была судоходна. Отсутствие их беспокоило меня; когда же я увидел на берегу папирус и «мать шерсти», мои подозрения еще усилились. Пока ты сегодня строил лодку, я вышел на холм, с которого видно косу; оттуда я ясно мог различить травянистую отмель.

— И ты ничего не сказал мне, не удержал меня? — с упреком воскликнул Белая Борода.

— Да! — тихо сказал Гассан голосом, дрожавшим от волнения. — Я дал тебе уехать, чтобы осуществить на свободе свой план. И я не раскаиваюсь; благодаря этому, я могу сообщить тебе радостные известия. Сансуси уцелело. Лео удержался, и знамя с крестом высоко развевается над твоей серибой.

— Ура! — крикнул Белая Борода. — Ты был в Сансуси? Безумец, я не должен бы тебе прощать этого! Так жертвовать собой! Ты с каждым днем обязываешь меня все к большей благодарности!

— Я только исполнил свой долг, Белая Борода, — спокойно сказал Гассан, — только долг! Почему ты подвергаешь себя опасностям? Только для того, чтобы спасти меня; ведь сам Белая Борода-Нежное Сердце может смело пойти к динкам; в этом я никогда не сомневался. Но мне надобно было увериться в том, что восстание было направлено только против меня, что даже когда оно вспыхнуло, Сансуси уцелело. Пока ты плыл на своей легкой гондоле, я поспешил в лес. Дорога была дальняя, и я не решался идти по проторенным тропинкам. Я крался кустарником и, наконец, дошел до края леса, откуда мог взглянуть на Сансуси. Тут я понял, почему дорога была так безлюдна: негры наслаждались в Сансуси зрелищем. К серибе приближалось шествие — караван под иностранным знаменем. Лео с базингерами стоял у ворот и приветствовал незнакомцев салютом из ружей. Наконец, они подошли — это были европейцы. Теперь ты знаешь все. Иди к ним, мой друг, и возвратись с ними в Европу.

— Слава Богу! Ты с ними говорил?

Гассан глухо ответил:

— Я до поздней ночи бежал по лесу, как затравленный зверь. Почему, это ты знаешь; ведь я тебе все рассказал!

— Ты уверен, что он, был между ними? — печально спросил Белая Борода.

— Кто же бы еще мог это быть! — возразил Гассан. — Я знаю это… мне подсказывает совесть… Но теперь дай мне отдохнуть. Мне больно, грудь, голова горит. Не он один меня мучит, не один его отец: мою душу терзают все динки, которых я поверг в несчастье…

Начинало уже брезжить утро.

— Гассан, ты в крови! — воскликнул он.

— Ах, эти раны не опасны, — пробормотал тот. — Это царапины от шипов… больше ничего. Но знаешь, рана в сердце, вот та болит и не заживет никогда… Ты ведь знаешь ее!

— Бедный Гассан; ты болен! Но, слава Богу, теперь я могу за тобой ухаживать, теперь я отправлю тебя в Сансуси. Отдохни, товарищ.

— Иди один, Белая Борода! — возразил Гассан. — Мне нечего искать у людей. Здесь я обрел себе новое пристанище, здесь я и останусь, чтобы каяться; пока не сомкнутся навеки мои глаза и я не предстану перед судом Божьим. О жалкая жизнь!

Белая Борода сидел безмолвно. Все ярче становился день и все более бледнели лицо Гассана. Белая Борода встал.

— Друг, — сказал он, — подожди меня, я возвращусь. О, если бы у меня были крылья!

Солнце величественно всходило над обширным болотом; исполинский огненно-красный шар его был окутан покрывалом тумана. Гассан лежал распростертый на ложе из сухих листьев; тюрбан с головы упал; он поднял здоровую руку и прижал ее к горячей голове:

— Друг, — сказал он чуть слышно, — брат, товарищ! Ты был моим благодетелем. Да воздаст тебе Господь! Иди, помолись еще раз со мной, прочитай мне «Отче Наш»!

По лицу Белой Бороды текли слезы; он стал на колени и, рыдая, прочел молитву.

Гассан сложил руки на груди, губы его шевелились, потом он сказал громко:

— Аминь!

Долго продолжалась невозмутимая тишина. Потом Гассан поднялся.

— Теперь я спокоен, мой друг. Оставь меня, иди к людям.

— Я иду, Гассан, иду, — воскликнул Белая Борода, — давай, я понесу и тебя!

Гассан отказался.

— Поздно, товарищ! Я устал, мне нужен покой. Я усну, пока ты возвратишься.

* * *

Белая Борода ушел за помощью. В этой пустыне не было ни одеял, чтобы укутать больного, ни лекарств. В Сансуси у него еще оставались вино и хинин. А между прибывшими учеными был, может быть, врач, который мог оказать помощь.

Белая Борода опять проходил по темным переходам, навстречу свободе, полной жизни. Но сердце его не ликовало: ему опять приходилось совершать печальный Путь. Он миновал глубокую пропасть, миновал узкие, путаные ходы, дошел до места, где находилась змея, и вступил в пещеру духов.

Вчера бы он отшатнулся при виде того, что представилось его глазам, но сегодня вид человека не испугал его.

Перед пещерой сидела человеческая фигура и темный силуэт ее резко обрисовывался при ярком дневном Свете. Кто это сюда зашел? Тоже несчастный или преследуемый?

Фигура поднялась, послышался лязг железа. Белая Борода узнал Зюлейку.

Когда он приблизился, негритянка радостно вскрикнула.

— Зюлейка, — спросил он, — как ты сюда попала?

Когда миновала первая радость при виде его, она ответила удрученным голосом.

— Я не могла прийти раньше, Белая Борода. Динки в ту ночь оцепили твою серибу, так как думали, что Гассан скрывается в ней. Лео хотел уже отпирать ворота. Но я знала, чего можно было ожидать от жаждущей мести толпы, если бы она проникла за частокол. Я не допустила этого и пять дней мы отстаивали серибу, пока не ушли, наконец, Лиса и сопровождавшие его динки. Уже третьего дня я хотела прийти сюда, но тут явились посланные с извещением, что к нам в серибу приедут двое белых с большим караваном. Мы было подумали, что это ты с Гассаном, и радовались вашему возвращению. Оказалось, что это были чужие путешественники, которые спрашивали тебя и Гассана. Они пришли освободить, спасти вас; вот почему мы поспели сюда только сегодня на рассвете.

— Как? Белые здесь неподалеку? — спросил Белая Борода.

— Они были здесь! — возразила с презрением Зюлейка. — Но опять ушли.

— Ушли? Куда, Зюлейка? — разочарованным голосом спросил Белая Борода.

— В твою серибу, — ответила она. — Они пошли за веревками и другими предметами. Вообще они не так смелы и мужественны, как ты. Ты думаешь, они решились пролезть в лазейку леопарда? Нет, они приказали своим рабам вырубить топорами терновник и только тогда вошли в ущелье; потом они спросили Лео, как проникнуть в пещеру духов. Он показал им дерево и тропинку. Тогда белые покачали головой и сказали, что нужно прежде принести веревок, факелов и многое другое. Когда же они ушли, я отправилась в путь одна, пришла сюда и нашла тебя.

Белая Борода стоял некоторое время в раздумье, потом лицо его озарилось радостью и он сказал, взяв руку Зюлейки:

— Благодарю, Зюлейка, что ты пришла сообщить мне эту радостную весть. Теперь я могу просить у тебя жертвы, если ты можешь мне принести ее.

— Тебе стоит только приказать, Белая Борода, ведь я твоя рабыня!

— Зюлейка, — продолжал Белая Борода, — ты рассказывала мне однажды про адьоков, добрых духов, живущих у Бога. Могла ли бы ты быть таким адьоком здесь, на земле, для бедного несчастного человека?

Рабыня подумала и затем сказала:

— Белая Борода-Нежное Сердце! В ту ночь, когда я старалась спасти тебя от верной гибели, я хотела рассказать тебе одну историю. Тогда ты убежал, но я расскажу ее теперь; это — правдивая история!

В одной динкской деревне жил вождь, умевший вызывать ветер и дождь. У него была волшебная флейта; если он играл на этой флейте одну песню, то прогонял дождь, если другую, — то притягивал его. Вождь этот был добр и употреблял свои чары на пользу динкам, это был мой отец.

Я сказала, что он был добр, это — правда. Однажды на нашу деревню напали базингеры, чтобы увести скот и обратить жителей в рабов. Но они не знали могущества динков, были разбиты наголову и обратились в бегство. Мимо нашего двора бежало двое базингеров, которые были отрезаны от остального войска; один из них с трудом продвигался вперед, он был ранен, а другой поддерживал его на ходу. Около нашего дома раненый совсем свалился; тогда здоровый дотащил его до наших ворот и положил его там, как бы прося у нас защиты и милосердия для своего товарища. Я внесла его в дом и промыла его раны. Когда же возвратился отец со своими воинами, преследовавшими неприятеля, динки стали требовать, чтобы убили базингера. Горя местью, стояли они перед нашим домом, заносили копья и требовали выдачи врага. Но отец мой вышел из дома и сказал: «Уходите, добрые люди, базингер находится под моей защитой, и я не позволю причинить ему вреда»! Динки ушли с ропотом; мы же ухаживали за ним, пока он выздоровел. Потом отец взял его с собой и повел по безопасным дорогам до того места, откуда он мог дойти один до своей серибы. И этот человек был разбойник, был наш неприятель! Впоследствии отец объяснил мне, почему он так поступил. Дочь, говорил он мне, сила моей флейты зависит от странных чар. Она была принесена динкам адьоком и сохраняет в полной мере свою силу, пока мы употребляем ее на пользу людей, т. е. употребляем так, чтобы дождь шел своевременно и поля могли бы давать обильный урожай. Если же мы воспользуемся ее волшебным свойством таким образом, что будем задерживать дождь долгое время, в течение целого года, так что в полях все сгорит, не уродится хлеба и наступит голод, то флейта теряет свою силу. И только тогда опять начнет воздействовать на дождь, если мы спасем какому-нибудь человеку жизнь; тогда адьок радуется и возвращает ей волшебное свойство.

Отец мой был стар и чувствовал близость смерти, а потому дал мне, когда я стала женой могущественного вождя соседнего племени, волшебную флейту, чтобы я могла способствовать благополучию своего мужа и наказывать его врагов.

И всегда флейта приносила нам благополучие!

Но вот страну нашу посетил Гассан. Он напал на нас; муж мой был убит во время сражения, а я стала рабыней Араби.

От всего моего довольства у меня остались только мое дитя и волшебная флейта. В серибе Гассана я вскоре заметила, что динки не намерены долго сносить неволю; они замышляли восстание, и я решила усилить их отчаяние для того, чтобы они пошли на моего врага Гассана.

Я играла на флейте рано утром и по вечерам, играла всем ветрам, и они слушались голоса адьока и разгоняли тучи. Наступила засуха, хлеб не уродился и страну посетил голод.

Тут динки восстали, как один человек, пламя охватило серибу Гассана, базингеров всех перебили… Мы были отомщены. Но теперь пора, чтобы пошел опять дождь, чтобы все опять зацвело и начало расти, чтобы страна перестала терпеть нужду.

В день восстания я хотела спасти жизнь человеку, хотела спасти тебя. Но ты меня не послушался, и теперь флейта потеряла свою волшебную силу Ты бросился в опасность и спасся сам, благодаря чему я не могу теперь помочь страдающим динкам.

Это меня терзает и мучит, Белая Борода-Нежное Сердце! Укажи мне этого человека, нуждающегося в помощи, чтобы я могла его спасти и обрадовать адьока!

— Но ведь это твой враг, Зюлейка! — сказал Белая Борода, с напряжением дожидаясь ее ответа.

Зюлейка воскликнула:

— Это безразлично, друг он или недруг! Ведь ухаживала же я за базингером в доме отца. Веди меня к нему; я теперь догадываюсь, кто этот человек: это Гассан, никто другой!

Белая Борода взял ее руку и сказал:

— Следуй за мной, Зюлейка! Ухаживай за больным, пока я возвращусь с лекарством. Позаботься о том, чтобы он не терпел голода или жажды, утешай его, делай добро своему врагу, и Господь Бог будет рад и благословит землю динков.

Оба безмолвно прошли по темным ходам подземелья. Зюлейка не выпускала руки Белой Бороды. Когда они вышли через «ворота жизни» под открытое небо, она сказала: «Ты ходишь во тьме, как другие при солнечном свете. Ты не боишься духов пещеры, потому что ты сам адьок».

Белая Борода ответил на это: «Впоследствии я скажу тебе, Зюлейка, что дает нам силу находить путь во тьме и не бояться духов. Но теперь иди! Вон лежит Гассан; я хочу ему сказать, что ты будешь ухаживать за ним, сидеть около него, пока я возвращусь».

Оба подошли к ложу из листьев. Больной лежал в полудремоте.

— Гассан, — тихо сказал Белая Борода, — я привел тебе сестру милосердия; она хочет остаться с тобой, пока я возвращусь. Ведь так, Зюлейка? Ты согласна? Протяни ему руку.

Негритянка взяла руку Гассана и села около него. Последний шептал: «Сестра милосердия, не оставляй меня!»

Глазами, полными слез, Белая Борода еще раз взглянул на обоих и поспешно ушел. Опять все затихло перед «воротами жизни». Зюлейка сидела неподвижно и смотрела в лицо больного.

Заклятый враг ее народа лежал перед ней беспомощный, и в чертах ее черного лица на минуту мелькнула дикая радость, дикое удовлетворение. Гассан, столько мучивший других, теперь сам страдал и мучился!

Но скоро лицо негритянки приняло другое выражение. В душе проснулось сострадание и отразилось в ее глазах. У постели больного сидел уже не враг, а действительно сестра милосердия, крепко сжимавшая его Руку.

Гассан чувствовал это пожатие и был счастлив, что не один в этой безлюдной пустыне.

 

Глава XVI

Перед воротами жизни

Радостное известие. — Не Понсар. — Поздно. — Перед лицом смерти. — Песня динков. — Можете ли вы мне простить? — Земляки. — Гассан и Зюлейка. — Узкие носилки. — Ave Maria, mater misericordiae. — Последняя честь. — Шествие с факелами мимо «ворот жизни».

Поздно вечером Белая Борода вышел из «ворот жизни»; на спине его был ранец, наполненный одеялами, провизией и бутылками.

Радость окрыляла его: он нес Гассану утешительные известия.

Никакого Артура Понсара не было во французском караване, остановившемся в Сансуси. Это был караван братьев Понсет, которые в то время объезжали землю на Белом Ниле и хотели основать серибы. Таким образом, Гассан мог спокойно переселиться в Сансуси и поправляться там, пользуясь заботами верного друга.

Дальнейшего мщения со стороны динков также нечего было бояться, потому что их вождь Лиса решил покинуть землю, в которой его племя так много претерпело за последнее время, и искать других пастбищ.

Он хотел отправиться на юг, чтобы не столкнуться с турками, углублявшимися внутрь страны.

Появление каравана Понсетов более всего побудило его к этому.

Он победил Гассана, освободился от трутней, но пришли новые караваны, новые основатели сериб. Он не надеялся на то, что новые пришельцы будут лучше хартумцев. Все эти торговцы слоновой костью мало отличались друг от друга.

Все это в подробностях узнал Белая Борода в Сансуси и надеялся, что эти известия скорее восстановят силы его друга, чем красное вино и хинин, которые он нес.

Он окинул взглядом новую хижину, находившуюся около ворот жизни. Огонь слабо догорал. На камне сидела Зюлейка и поддерживала на коленях голову Гассана.

Белая Борода думал, что Гассан спит, и стал тихо приближаться; Зюлейка услышала шелест листьев под его ногами и медленно подняла голову. Она кивнула его дружески, но лицо ее было серьезно.

— Он спит? — спросил Белая Борода.

— Да, — ответила она глухо, — он спит и никогда уже не проснется!

Белая Борода ринулся вперед и схватил руку Гассана, покоившуюся на его груди. Она уже успела остыть. Он взглянул в лицо умершего. Как часто он видел это лицо, как часто он удивлялся смелости и отваге, озарявшим его черты! Как часто за последние дни огорчало его выражение ужаснейших страданий, пробуждая сочувствие в его сердце! Ничего подобного нельзя было прочитать теперь в лице умершего.

Гассан погрузился в вечный сон, подобно усталому путнику, который обрадовался тому, что нашел, наконец, место успокоения.

Усталым и измученным казалось его лицо, но губы сложились в кроткую улыбку. Без душевных мук, успокоенный, испустил он дух.

Долго Белая Борода стоял на коленях перед трупом товарища. Он думал о судьбе Гассана, о его перерождении.

— Так лучше, — проговорил он наконец, — мир праху твоему!

Потом он поднялся, встала также и Зюлейка, тихо опустив на землю голову умершего.

Они безмолвна стояли друг перед другом, Белая Борода пожал ей руку. Она поняла его, — это была благодарность за ее заботы.

— Когда он умер? — спросил Белая Борода, отходя в сторону..

— Не особенно давно, — ответила Зюлейка.

— И много он страдал?

— Не думаю, Белая Борода, — сказала она. — Он почти все время спал. Только раз проснулся он и говорил много и с волнением, но я не понимаю французского языка. Я пела ему песни, и это успокаивало его, как маленького ребенка. Я положила его голову на свои колени; и он стал спокойнее. Но он не отвечал на мои вопросы, давать ли ему есть или пить; он, казалось, не понимал моих слов. Я была опечалена и озабочена его судьбой и спела песню Дендида (Бог). Знаешь ли ты ее, Белая Борода?

Негритянка остановилась и взглянула серьезно на умершего.

— Да, да, — проговорила она, — и не возвращается больше, это я пела, и он, казалось, слушал меня. Тогда я замолчала, но он глядел на меня широко открытыми глазами и спросил:

— Ты Зюлейка?

— Да! — ответила я. Он долго молчал, начал задыхаться, и лицо его выражало беспокойство. Потом он открыл глаза и спросил опять:

— Зюлейка, слышишь ли ты меня?

— Слышу! — ответила я.

— Зюлейка, — продолжал он. — Знаешь ли ты меня, преступного Гассана? Я грабил ваши деревни, угонял ваши стада, похищал ребенка у матери и мать у ребенка; сироты и вдовы проклинают меня, рабы ненавидят меня. Но ваше мщение достигло меня; ваше мщение было справедливо. Теперь я жалок. Можете ли вы простить меня?

И при этих словах он обратил на меня свой пристальный, полный мольбы взгляд.

— Тут я подумала о нашей деревне, сделавшейся жертвой пламени, вспомнила то мгновение, когда Гассан в красном тюрбане во главе базингеров врывался в каждый дом, отмечая свою дорогу кровью…

Тогда я подумала, могут ли тебе простить динки? Я отвернулась от него и стала смотреть на голубое небо.

Я услышала его опять, спрашивающего дрожащим голосом.

— Можете ли вы простить меня?

Я взглянула на него и вновь встретила упорный, умоляющий взгляд, и он, беспомощный, опустился ко мне на колени. Могла ли я отказать ему в просьбе и сказать ему: «Преступник, никогда не простят тебя динки!» Нет, я не могла этого, глубокое сострадание охватило меня, и я сказала:

— Я прощаю тебе, Гассан!

Тогда лицо его приняло спокойное выражение, он счастливо улыбнулся и улыбался так все время; он не говорил уже больше, и скоро я перестала слышать его дыхание.

Так закончила Зюлейка свой рассказ и в то же мгновение у ворот жизни послышались оживленные человеческие голоса.

Белая Борода и рабыня посмотрели туда. Впереди шли двое белых, а позади них негр и нубиец с зажженными факелами.

— Здесь, следовательно, — воскликнул старший из белых, — найдем мы нашего больного земляка. Интересная пещера, — сказал он, улыбаясь Белой Бороде. — Бедные летучие мыши! Несколько дюжин пожгли свои крылья на наших факелах!

Но другой путешественник, который между тем ушел вперед, увидел Гассана на земле и сказал:

— Мой друг, мы пришли слишком поздно. Храбрый Гассан Пелишье мертв. Бедный земляк! Как поэтичен будет рассказ о твоей смерти на руках Зюлейки. И все-таки как здесь пустынно, негостеприимно; эти непроходимые горы, эта грязная хижина, бедный лес и бесконечное болото напротив!

— Борьба его действительно кончилась, — сказал участливо старший. — Мы не можем уже пожать ему руки, но мы должны отдать ему последнюю честь и похоронить его, как солдата, так как, собственно, он погиб в битве.

— Да, — сказал младший и обратился к Белой Бороде, — куда думаете вы отнести труп? Здесь его оставить нельзя, так как соберутся коршуны и гиены. Теперь уже поздно. На моих часах половина шестого; через час солнце уже зайдет, а дорога в Сансуси не близкая.

— Его последняя воля была, — сказал взволнованный Белая Борода, — быть похороненным в пещере, на том месте, где найдена была змея.

— Ее и должны мы исполнить, конечно! — воскликнул старший из путешественников.

Младший пошел между тем к неграм и нубийцам, которые опустили и потушили уже свои факелы. Он приказал им идти вместе с ним и сказал, уходя:

— Я хочу приготовить носилки!

— Но они должны быть очень узки! — воскликнул старший. — Иначе мы не пройдем через отверстия прохода.

Белая Борода вынул между тем одеяло и покрыл им труп. Потом все они уселись на земле и безмолвно ждали, пока негры возвратятся с простыми носилками.

Они молчали, один раз только старший из путешественников произнес:

— Действительно, печальный случай!

Когда наступили сумерки, Белая Борода и Зюлейка разостлали одеяло на простые узкие носилки и положили на них труп Гассана.

Нубийцы и негры с зажженными факелами в руках окружили носилки; младший из путешественников встал перед умершим и начал петь звучным голосом, раздававшимся далеко по равнине; его прочувствованное пение «Ave Maria, mater misericordiae» растрогало слушателей.

Тихо тронулась печальная процессия. Нубийцы с факелами шли впереди, Белая Борода и Зюлейка, а также и белые следовали за носилками, которые несли двое негров.

Когда подошли к воротам жизни, то старший, приказав опустить носилки и укрепить в земле факелы, сказал:

— Храбр ты был, Гассан, и над твоей могилой должны раздаться выстрелы. Здесь, у «ворот жизни», начинается твоя могила. Мы окажем тебе последнюю честь!

Солдаты экспедиции сделали залп из ружей, горы и леса повторили его, — и вскоре погребальные носилки и все провожавшие исчезли в широкой трещине, освещенной красным светом факела.

Перед воротами жизни снова водворилась тишина.

 

Глава XVII

Жених и невеста в Сансуси

Адьок сжалился над землей динков. — Против торговцев рабами. — За здоровье хедива. — Назад в Каир. — Прилежный управляющий. — А мне ты не подаришь коровы? — Госпожа серибы. — Жених и невеста в Сансуси. — Последний вечер в Сансуси. — Пожар-иллюминация. — Выступление. — Благослови вас Бог. — Толстокожие. — Заря человеческих прав.

В сильный дождь Белая Борода и его товарищи возвратились из пещеры духов в Сансуси; дождь лил целый день; на небе собирались грозовые тучи, исчезали и заменялись новыми. Расцвел лес, роскошно зазеленела степь и быстро поправились хлеба.

Адьок сжалился над землей динков, весело зазвучала флейта Зюлейки и радостью засияло ее лицо.

Дождь не переставал; реки разлились, ручьи переполнились, озера обратились в моря и все дороги были залиты; о путешествии нечего было и думать, белые остались в Сансуси.

Время шло у них быстро. Белая Борода сидел за столом и занимал гостей рассказами о своих приключениях; они же сообщили ему последние известия из Европы и Каира. Там чувствовалось новое веяние, начиналась новая эра. Решено было не оставлять страну в руках турок и арабов, предполагалось ввести в Судане новые порядки и двинуть организованную армию против разбойничьих шаек. Вербовались надежные люди, знакомые с местностью.

Теперь определилась будущая деятельность Белой Бороды.

Юношей он мечтал об освобождении рабов; сделавшись мужчиной, он готов был пожертвовать жизнью, чтобы уничтожить торговлю рабами и охоту за невольниками. Он решил отправиться в Хартум или Каир, чтобы возвратиться оттуда в качестве путеводителя армии освобождения. Звонко чокались собеседники бокалами за будущее Нильских земель.

Да, он должен был покинуть на некоторое время девственные места и вновь прибегнуть к источнику знания, проникнуться новыми великими задача ми культуры, для того чтобы правильно действовать в этих далеких странах, на границах цивилизованного мира.

Приближался день, когда над Сансуси должно было подняться знамя с крестом.

До того времени сериба будет стоять пустая, если только еще раньше жуки-древоточцы не успеют источить ее зданий и буря не свалит их в кучи.

Так думал господин серибы, но эти мысли не разделяли его слуги.

Усердно работал Лео в огороде, собирал плоды и грибы в лесу, так как хлеб не уродился, одним же мясом люди питаться не могли.

Нужда делает находчивым, и Белая Борода обратил внимание своего управляющего на дикий рис, росший на болотистых местах и до сих пор незамеченный динками. Это были вновь открытые поля, и Лео примечал, конечно, все места, где рос рис. Велико было торжество, когда сварили в котле первую пробу и дикий рис оказался вкуснее дамиетского.

Лео, служивший раньше своему господину бескорыстно, сделался вдруг бережлив и даже жаден. За верную оборону в Сансуси он был награжден двумя слоновыми клыками, которые он променял в маленьком дворе динков на несколько коров и одного буйвола. Около господского стада паслось теперь также маленькое стадо управляющего, и домоправительница оказывала большое внимание его скотине.

Заработанные деньги Лео тратил на покупку коров, потом к его стаду прибавились овцы и козы. Белая Борода был изумлен этим и сказал:

— Что ты делаешь, Лео? Ты устраиваешься так домовито, но ведь мы здесь не останемся, мы возвратимся на Нил. Разве ты возьмешь коров с собой? Но ведь они не вынесут далекого путешествия?

— Неужели в самом деле мы должны уехать отсюда? — возразил печально Лео. — А здесь так хорошо, здесь мы могли бы остаться навсегда.

— Но я не могу, — сказал Белая Борода, — я должен возвратиться.

— Как жаль серибы, ее красивых домов! — сказал, вздыхая, Лео.

— Через три года они все равно будут уничтожены червями! — ответил, улыбаясь, Белая Борода.

— Жаль динков, которые здесь так хорошо себя чувствуют, и никто из них не думает о бегстве; если же ты их продашь, им плохо придется.

— Вот как! Кто же тебе это сказал? Я отпущу всех на свободу, только мы двое, ты и я, чуждые этой стране, уедем отсюда с караваном белых! — сказал Белая Борода, удивление которого все росло при виде настойчивости Лео, перечислявшего преимущества серибы.

— Освободить? — воскликнул Лео. — Но ведь тогда ты ничего не получишь?

— Конечно, я ничего не получу, ни коровы, ни слонового клыка! — объяснил Белая Борода своему слуге, который недоумевал все более и более.

— Ты всех освободишь? — переспросил он. — Всех мужчин?

— Да!

— И женщин тоже освободишь? — продолжал негр.

— Да, — отвечал опять Белая Борода.

— Всех? — с волнением спросил Лео.

— Всех без исключения! — воскликнул улыбаясь Белая Борода, догадавшийся, наконец теперь, в чем дело. — Освобожу также и Зюлейку!

Он напряженно ждал ответа от Лео, но последний довольно долго размышлял и потом опять спросил:

— А что ты сделаешь со стадами рогатого скота?

— Я разделю их между динками! — возразил Белая Борода.

— А мне ты подаришь коровы, ведь я твой первый слуга? — сказал жалобно негр. Это вышло так комично, что Белая Борода рассмеялся и сказал:

— Может быть, я найду что-нибудь подарить и тебе.

Он оставил своего слугу и ушел.

Он направился прямо к той хижине, в которой жила Зюлейка.

Негритянка сидела у дверей и кормила маслом змею. Белая Борода довольно долго наблюдал, и по лицу его скользнула улыбка.

— Зюлейка, — воскликнул он, — ты должна приготовить хороший обед, я отсылаю сегодня Лео в Хартум; в последний раз он будет сегодня обедать на земле динков. Готовь получше, чтобы обед ему понравился.

Негритянка встала, но ясно было видно, что это известие ее вовсе не обрадовало; она даже слегка дрожала.

— А потом я и сам уеду, — сказал Белая Борода, — а вас всех сделаю свободными, освобожу также и тебя; ты можешь возвратиться на свою родину.

Но даже и это сообщение не произвело на Зюлейку должного впечатления; выражение ее лица не изменилось.

— Почему ты так печальна, Зюлейка? — спросил Белая Борода, но не получил ответа; негритянка хотела уйти.

Тогда он удержал ее и сказал:

— Так как ты была добра, Зюлейка, и заботилась о Гассане, то я хочу сделать тебе подарок. Эту серибу со всеми домами, слугами и стадами я подарю тебе, когда уеду. Ты можешь тогда выйти замуж, Зюлейка, и если хочешь, Лео может остаться у тебя управляющим, если он также на это согласен. Но что же ты смотришь на меня так удивленно? Я говорю правду; сбегай поскорее к Лео и спроси его, хочет ли он ехать со мной или остаться с тобой. Беги скорее и принеси мне ответ!

С этими словами Белая Борода отвернулся от негритянки и быстрыми шагами пошел домой. На лице его играла улыбка.

Основанное им Сансуси было спасено. Теперь дома не будут уничтожены древоточцем и рассеяны ветром, рабы и слуги не разбредутся во все стороны. По-прежнему там будут пастись стада и к огородам примкнут вновь обработанные поля. И кто же будет управлять серибой? Лео и Зюлейка, это не подлежит сомнению; и Белая Борода ждал, что они придут оба, чтобы представиться женихом и невестой.

Но это случилось не так скоро; будущие владельцы Сансуси, по-видимому, прежде хотели поговорить одни.

Белая Борода был все-таки доволен; его пребывание в стране не должно было пройти бесследно; он твердо надеялся, что благодарные негры, которым он создал в Сансуси новый очаг, будут жить по его заветам.

Дожди прекратились, рано миновала осень со своей пестрой зеленью и наступила зима.

В лесу торчали голые сучья, пустынная высохшая степь местами казалась обнаженной. С севера прилетели перелетные птицы, на болотах и реках появился аист, а белые в серибе, наоборот, готовились к отъезду на север.

Они исследовали страну, исходили вдоль и поперек степи, леса, горы и долины и теперь возвращались в Хартум. Тюки были упакованы, а также приготовлены к перевозке слоновые клыки. На следующее утро думали отправиться в путь. Завтра начнутся трудности далекого похода, а сегодняшний вечер решили повеселиться; это был последний вечер в Сансуси, где покойному Гассану при погребении были оказаны все почести, где гостеприимно были приняты чужеземцы и где приятно и без больших забот жили господа и слуги.

В этот вечер совершилась свадьба Лео и Зюлейки; динки торжественно отпраздновали ее. Белая Борода сам доставил из леса свадебное жаркое: молодого буйвола и двух антилоп.

Из овощей приготовили пиво.

Факелы освещали ночь.

Пир уже кончался и начиналась пляска. Танцы дикарей не похожи на наши.

На зеленом лугу танцуют не отдельные пары, а мелькают целые толпы дикарей, изображая под открытым небом род нашего балета.

В масках зверей и с хвостами животных появляются они и представляют в пантомимах сцены из жизни животных. Так же было и здесь. Веселыми звуками огласилось Сансуси. «О, о!» — доносилось до звездного неба, как будто Бахус вновь совершал торжественное шествие по земле.

Сияя радостью, смотрела Зюлейка на веселье чернокожих, на толпу негров, освещенную магическим красным светом. С довольной улыбкой сидел Лео.

Один из путешественников находился поодаль; он усердно рисовал, стараясь изобразить танец негров.

Самое большое удовольствие испытывал Белая Борода.

Гремели литавры, резко звучали дудки; «О, о!..» — кричали люди. Торжеству, казалось, не будет конца.

Наконец, праздник заключился грандиозной иллюминацией. Лео сам должен был поджечь ближайшую сухую степь. Высоко поднялись огненные языки.

Этот пожар, заливший заревом все небо, был поистине радостным и торжественным, потому что огонь приготовлял здесь дорогу культуре.

Завтра же мотыгой и железными лопатами динки должны были превратить в пашню эту степь.

Белая Борода думал между тем: «Я мог бы сделать тебя богатым, Лео, очень богатым по твоим понятиям; я мог бы тебе показать место, где несчастный Гассан нашел слоновый клык, но я лучше промолчу и оставлю слоновый клык лежать около мертвых.

Тебе досталось более драгоценное сокровище, чем золото и серебро: это работа трудная и упорная, которая сделает тебя счастливым и крепким».

На следующее утро из серибы Сансуси тронулся в путь караван с тремя белыми. Гремели прощальные залпы. Зюлейка и Лео провожали караван от опушки леса. Здесь они должны были расстаться с Белой Бородой и последний сказал Зюлейке: «Запомни навсегда, что я тебе скажу: своим будущим счастьем ты обязана сделанному тобою доброму делу. Будь всегда добра и кротка, и ты будешь счастлива на земле. И ты, Лео, — продолжал он, обращаясь к своему прежнему слуге, — будь хорошим господином для своих слуг, потому что, видишь ли, суровый хозяин многому вредит; кроткость и справедливость покоряют сердца, а кто служит искренне, тот служит прекрасно. Ты можешь положиться на такого слугу и спокойно спать» когда он бодрствует.

Как муж и глава, заботливо охраняй свой дом и двор, защищайся от нападения врагов, но сам не начинай войны с другими, чтобы тебе не отплатили тем же. Не за бывай никогда того, чему тебя учили в Святом Кресте, постоянно помни о том, что все люди — братья!»

После этого Белая Борода протянул руки молодой чете.

— Благослови вас Бог! — сказал он взволнованным голосом и сейчас же ушел от них в лес.

Он поднялся на холм, где возвышался баобаб, где год тому назад Акка убил соловья; прошел мимо ворот смерти и подумал о Гассане, который теперь мирно покоился в пещере духов, рядом с домашней утварью праотцов; он прошел мимо возвышенности, где когда-то находилась разбойничья сериба и где теперь лежали только кучи развалин. Пуст был двор динков, не слышно было там мычания стада; динки выселились.

Как много изменилось в этой земле в течение одного года! Борьба и опасности, которым подвергался Белая Борода-Нежное Сердце, также оставили на нем свои следы. Недаром он поседел! Но несмотря на это, тоска овладела его сердцем при мысли, что он, может быть, навсегда оставит эти места. Слезы выступили у него на глазах; жаль было охотнику покидать прекрасную местность.

Вдруг он услышал крики; длинный караван пришел в беспорядок; на опушке леса из кустов выскочил носорог, фыркая и пыхтя, как паровоз, промчался он мимо путешественников. Негры сбросили с себя ношу и влезли на деревья. Носорог схватил один тюк и излил на нем свою ярость, раскидав пестрые палатки во все стороны.

Белая Борода поднял было свою смертоносную винтовку, но сейчас же опустил ее. Слишком торжественен был для него нынешний день и слишком сильно растрогано его сердце, чтобы решиться убить зверя без нужды.

Носорог, фыркая, убегал в лес, и Белая Борода закричал ему вслед:

— Иди с Богом, толстокожий, и сообщи буйволам и антилопам, что винтовка Белой Бороды не разбудит больше эха в этих лесах!

Вскоре все путешественники скрылись в извилистых тропинках девственного леса. Белки прыгали с сучка на сучок; веселые мартышки гонялись друг за другом по спутанным веткам. Поющее дерево звучало при ветре, но пение птиц заглушало его.

Таким же был этот девственный лес и назад тому целые тысячелетия, когда египтяне проникли в него с нижнего Нила. До сих пор охотятся в нем все за теми же животными и до сих пор процветает в этих странах отвратительная ловля негров.

Но топор прорубит, наконец, могущественный девственный лес, а чем уменьшить число торговцев невольниками. Исполинские деревья, кажется, перешептываются своими вершинами о будущих битвах. С севера уже надвигаются войска, и Белая Борода будет стоять в рядах бойцов и не отступится от борьбы до тех пор, пока над далеким Суданом не взойдет заря человеческих прав.

 

Глава I

Симба

Залив Лувулунгу. — Укрепленные замки в скалах. — Обломки судна «Утка». — Попытка мятежа. — Гребец Инкази. — Лесные грабители и разбойники Ндэрее. — Ночные звуки. — У крепостных ворот.

— Судно! Судно! Ура! Сузи возвращается! — кричали в один голос гребцы на каноэ, рассекавшем тихие воды озера Танганайка, направляясь к устью Лувулунгу.

При этих словах своих чернокожих слуг белый молодой еще человек, правивший рулем, быстро поднялся на ноги и устремил вдаль, на север, пытливый взор. Действительно, на самом краю горизонта виднелась какая-то темная точка над обширной, ярко освещенной вечерним солнцем водяной поверхностью. Негры подняли весла и, оживленно жестикулируя указывали на темный предмет. Они прикладывали руки ко лбу, и некоторые снова воскликнули:

— Да, да, это судно! Большое судно! Очень большое. Без сомнения, это — Сузи!

Между тем белый, вооружившись бывшей при нем зрительной трубой, внимательно вглядывался в продолжение нескольких минут в показавшееся вдали судно. Гребцы притихли и с тревожным ожиданием смотрели на своего господина. Но напрасно старались они прочесть радостное удивление в мужественных, красивых чертах своего повелителя.

— Господин, — осмелился, наконец, выговорить один из них, — ведь это арабское судно! Ты узнаешь Сузи? Пора ему вернуться! Уже десять дней прошло с тех пор, как он отправился в Удшидши. А водой путь свободен, ничто не могло задержать его; бури за это время не было, водяные духи безмолвствуют!

— Да, да, конечно! — вмешался другой. — Нанять судно в Удшидши не так трудно, чтобы на это потребовалось много времени, а принять груз на судно он мог и в один день!

— Без сомнения, это — Сузи, который вытащит нас из этого глухого угла, — вымолвил третий, — да и пора уж нам выбраться отсюда: Руга-Руга уже пронюхал про нас. Не подлежит сомнению, что никто, как злой дух, прибил именно сюда нашу бедную «Утку», потому что на всем свете нет другого такого страшного, неприветливого места.

Теперь их господин медленно опустил свою зрительную трубу, и взгляд его скользнул по окрестным берегам озера. Как могли эти люди назвать «страшными и неприветливыми» эти места? Впрочем, для таких дикарей, как они, непонятны красоты природы.

В этот момент лодка остановилась у входа в глубокую бухту, далеко врезавшуюся в берег. На заднем плане, точно вырастая из воды, вырисовывались крутые высокие горы. Подножье их было скалистое, размытое и прорванное местами водой. Эти вековые гиганты, отражавшиеся в водах прозрачного озера, носили густо-зеленые покровы: местами их опоясывали темные леса, местами украшали роскошные луга с высокими, нежными травами. Даже вершины их не были вполне обнаженными и между темными зубчатыми скалами весело выделялась свежая яркая зелень трав и кустов. Казалось, эти громадные горы дышали могучей, жизненной силой; повсюду из недр их выбивались веселые обильные ключи, бурные гордые потоки и длинными, извилистыми серебристыми струйками устремлялись в широко раскрытые для них объятия голубого озера. А лесные великаны-гиганты древесного царства неподвижно стояли по берегу, точно погруженные в тихую, глубокую думу. Уже много веков, с ранней молодости своей, стоят они здесь и прислушиваются к вечному неумолчному шуму бурных потоков, и, верно, знают, что близок тот час, когда они, теперь уже старые и дряхлые, под напором могучих порывов сердитого ветра должны будут рухнуть и скатиться в глубокие волны, плещущие теперь у их ног.

Только шумные горные потоки оставались вечно юными и неизменно веселыми, оживляя угрюмые скалы и придавая ландшафту ту чарующую прелесть, которая невольно приковывает взгляд и волнует душу каждого сколько-нибудь впечатлительного человека.

Эта живописная бухта Танганайского озера была не менее величественна, чем норвежские фиорды, и не менее прекрасна, чем знаменитейшие горные озера Швейцарии, роскошный убор богатой тропической растительности делал ее еще более привлекательной и романтичной, чем ее северные сестры.

Тем не менее эти прекрасные места казались гребцам-неграм «страшными и неприветливыми», и, быть может, они были правы, потому что самый чудный ландшафт кажется нам мертвым и безжизненным, если мы не встречаем в нем признаков человеческого присутствия. Рыбачий челн оживляет прекрасный фиорд, затерянная хижинка альпийского охотника придает жизни снежным вершинам Альп. Но здесь глаз напрасно бы искал отрадных признаков близости человека. Лишь на самых вершинах, на недосягаемой, как казалось, высоте, ютились, прячась в расщелинах скал, едва заметные человеческие жилища. Но они не придавали местности уютного и приветливого характера, а наоборот, скорее возбуждали недоверие и опасения. При виде этих жилищ невольно хотелось спросить, почему эти люди бегут из прекрасной долины, селятся там, на этих недоступных высотах, где гнездятся одни только хищные птицы?

Казалось, что над этой прекрасной живописной местностью тяготеет какое-то проклятие.

Это тяжелое впечатление отразилось и на лице белого, который медленно перевел свой взгляд, сиявший восхищением при виде пенящихся вод горных потоков, и теперь озабоченно остановился на одной из зубчатых вершин, где высилась к небу грязная и неприступная маленькая крепость на высокой голой скале.

— Так это не Сузи? — нетерпеливо прервал один из негров тягостное для всех молчание.

— Нет, — коротко отвечал белый, — это лишь маленькая лодочка, которая при свете вечерней зари кажется вам довольно крупным судном. Как видно, вам еще придется потерпеть, хотя я, право, не вижу, чем вам худо здесь. Ведь в крепости Мудима спится хорошо и спокойно; там вам не грозит никакая опасность; туда не осмелится подступить ни один Руга-Руга!

Негры молча взялись за весла, и лодка быстро понеслась по гладкой поверхности тихого озера. Никто не проронил более ни слова до того момента, пока киль маленького судна не врезался в мокрый береговой песок.

Все высадились на берег, неподалеку от устья горного потока Лувулунгу, который, пенясь и бурля, перескакивал широким каскадом с одной каменной глыбы на другую, бешено устремляясь в тихие воды Танганайки. В каких-нибудь тридцати шагах от того места, где пристала лодка, виднелись на берегу обломки злополучного судна «Утка».

— Проклятая «Утка»! — воскликнул один из негров, грозя кулаком по направлению разбившегося судна. — Ей одной мы обязаны своим пребыванием в этой проклятой разбойничьей норе!

— Будь проклят и этот араб Магомет, который навязал нашему господину «Ленивую!» — вымолвил другой и при этом разразился целым потоком ругательств по адресу бедной «Утки», точно та была живое и разумное существо.

Негр, изливавший таким образом свою тщетно сдерживаемую досаду, был одет в полосатую белую с красным рубашку и белую феску, а за спиной у него было ружье. Остальные четыре негра носили тот же форменный костюм, по которому не трудно было узнать, что все они состояли на службе при какой-нибудь экспедиции. Кроме белого и его пяти негров, в лодке находился еще один негр, не имевший на себе никакого другого одеяния, кроме пояса из козлиной шкуры, и не носивший при себе ружья, которое ему заменяли лук и копье. Но наружность его была более внушительной и мужественной, а в лице было больше благородства и достоинства, чем в лицах тех пяти пестро одетых негров, которые, столпившись в кучу, злобно проклинали злосчастную «Утку».

Сойдя на берег вместе с остальными, этот шестой негр оставался вблизи белого, который в первую минуту окинул грустным взглядом обломки разбившегося судна, затем, сдвинув брови, стал наблюдать за пестрой группой негров.

— Вытащите лодку на сушу, Фераджи! — крикнул он тому из группы, который кричал и ругался громче всех. — Да поторапливайтесь, чтобы нам успеть еще до захода солнца пуститься в путь.

Но ни один из негров не шевельнулся, словно не спешил исполнить приказание своего господина.

— Поняли ли вы меня? — крикнул им белый, и жилы на высоком лбу его напряглись.

— Господин! — вымолвил тогда Фераджи. — Не прогневайтесь на нас, если мы осмелимся высказать вам свое мнение! Мы обязались за известное вознаграждение следовать за вами и служить вам… Но о том, что мы должны остаться в горах Кунгве, не было речи, иначе ни один из нас не согласился бы поступить к вам на службу. Ведь вы сами знаете, что влево бесчинствуют разбойники Ндэрее, вправо засел грозный Муриро, а все окрестные леса кишат бесчисленными Руга-Руга. Правда, в крепости Мудима можно спать спокойно, но путь туда далекий, гора крутая, лес темный, и на всем пути никто не может поручиться за свою жизнь. Вот уже десять дней, как мы беспрестанно находимся между жизнью и смертью. Конечно, все мы знаем, что вы носите имя Симба, то есть Лев, но Руга-Руга нисколько не боится спутников Льва. Им прекрасно известно, что нас всего-навсего девять человек, и потому не станут церемониться с нами и не задумаются отнять у нас ружья и рубашки, хотя подступиться к белому Льву они не так-то скоро осмелятся! Вот почему мы хотели предложить вам следующее: мы впятером отправимся теперь, же в Удшидши, чтобы узнать, почему Сузи не возвращается, и непременно захватим с собой остальную часть вашего каравана, которую привезем сюда на вновь нанятом нами для вас судне. Таким путем все мы будем выручены из беды; ведь, как знать, не случилось ли с Сузи какого-либо несчастья… Тогда нам долго придется его ожидать, а вы, господин, останетесь не одни: ведь в крепости Мудима находятся еще четверо ваших слуг!

Имя Лев было вполне заслуженным прозвищем для того белого человека, который носил его. Его мощная, сильная фигура, рельефно выделявшаяся в этот момент, когда он неподвижно стоял, опершись на свое ружье и выпрямясь во весь рост, производила поистине сильное впечатление. Густые волосы его спадали, подобно львиной гриве, на его сильную шею и широкие богатырские плечи. Густая борода обрамляла кругом его лицо, дышавшее энергией и вместе с тем кротостью. Человек этот казался еще молодым; глаза его светились юношеской отвагой; на высоком лбу не было ни одной морщинки. Ему могло быть около тридцати лет, хотя на вид он казался старше этого возраста, потому что густые кудри были седы так же, как и борода.

Симба, как звали его и туземцы и арабы в Удшидши, спокойно выслушал речь негра. Презрительная улыбка мелькнула на его устах, и, когда Фераджи закончил, он обратился к нему с вопросом:

— Итак, вы хотите вернуться в Удшидши? Но скажите, каким путем? Через леса, которые кишат Руга-Руга, или же берегом, мимо самой разбойничьей деревни Ндэрее?

— О, нет! Мы отправимся озером Танганайка на этой самой лодке! — поспешно ответил Фераджи.

— На этой лодке? — медленно переспросил белый. — Да разве она наша? Что ты на это скажешь, Инкази? — обратился он к молодому туземцу, вооруженному луком и копьем и стоявшему за его спиной. — Согласен ты одолжить этим людям свою лодку?

— Я не смею этого сделать, не спросясь у отца! — ответил юноша.

Саркастический шепот послышался из группы негров экспедиции.

— Я отлично понимаю вас, ребята, — спокойно продолжал белый, — вы рассчитываете, конечно, на то, что вас пятеро против одного. Прекрасно! Но скажи мне, Инкази, что же ты сделаешь в том случае, если эти люди не захотят дожидаться разрешения твоего отца, а сейчас же с места возьмутся за весла и отчалят?

— Пусть только попробуют! — вызывающе воскликнул Инкази, поставив левую ногу на край лодки и угрожающим движением подняв кверху свое копье.

— Что же, Фераджи, — продолжал белый, — не хочешь ли сразиться с сыном нашего гостеприимного хозяина, приютившего нас у себя, за обладание этой лодкой? В таком случае ты ничем не лучше какого-нибудь Руга-Руга, и пуля из моего ружья мигом уложит тебя на месте!

Фераджи молчал, а его товарищи стояли, опустив головы. После минутного молчания белый продолжал:

— Как видно, вам ничего более не остается, как еще раз взобраться вместе с нами на гору к Мудима и попросить его одолжить вам лодку. Я же охотно отпускаю вас, потому что в трусах, подобных вам, не нуждаюсь, и когда захочу, лучше отправлюсь вдвоем с Инкази в Удшидши, чем с вами, на которых не могу положиться!

Тем временем Инкази вытащил лодку на берег, взвалил себе на плечи сеть, наполненную рыбой, и поравнялся с белым, который крупными шагами пошел вперед по крутому подъему горы. Экспедиционные негры издали следовали за ними. Они оживленно жестикулировали и с большим воодушевлением переговаривались о чем-то между собой. Слово «Руга-Руга» особенно часто повторялось в их разговоре.

Когда все это маленькое общество вступило под прикрытие леса, уже наступали сумерки. Возбужденные голоса негров постепенно смолкали, и глаза всех старались проникнуть в таинственный сумрак обступавшей их со всех сторон лесной чащи, а слух жадно ловил каждый подозрительный звук. Каждый невольно крепче сжимал в руке свое ружье, как будто за каждым кустом лежал в засаде какой-нибудь невидимый во мраке враг.

С заходом солнца невозмутимая тишина, царившая на берегу залива, сменилась множеством разнообразных звуков.

Прежде всего путнику могло показаться, что там, на берегу, какой-нибудь кузнец принялся весело ковать кусок железа. Симба — так вместе с туземцами будем называть белого — на минуту приостановился и стал прислушиваться к этим звукам, затем, весело улыбаясь, зашагал дальше: ведь этот шум издавна был знаком ему; это лягушки озера Танганайка затянули свой ночной концерт.

Между тем шум этот разрастался, а к стуку кузнецов присоединился сильный храп нескольких сотен храпунов и пильщиков и какой-то протяжный свист на самых высоких тонах. И все это сливалось в такой странный концерт, что путник невольно начинал думать, что находится вблизи громадной корабельной верфи. Чем выше наши путники подымались в гору, тем глуше доносился до них этот шум. Постепенно усиливавшийся западный ветер качал верхушки деревьев, и даже самый бор завел свою глухую заунывную песню. Ночные птицы и животные просыпались повсюду, а по временам до слуха наших путников доносился то крик дикой птицы, то рев какого-нибудь хищного зверя.

Недоставало только могучего басового аккорда в этом ночном концерте самых разнохарактерных звуков. Но вот пронесся в воздухе глухой раскат, подобный отдаленному раскату грома, и с равномерными перерывами он повторялся во всех горах и ущельях. То был прибой Танганайки, разбивавшийся с глухим ревом и стоном о прибрежные скалы и рифы мыса Кабого: озеро бушевало и бурлило, как море.

Вся природа как будто ожила и пробудилась к новой жизни: воды и горы заговорили, звери и птицы вели между собой для них одних понятный разговор, а месяц, медленно выплыв из-за горы, осветил таинственным, сказочным светом этот ночной ландшафт и плыл, точно крошечный серебряный челнок, над зубчатыми вершинами гор Кунгве. Здесь, близ экватора, он лежит горизонтально и, подобно легкому челноку, плывет по небосклону.

Симба и его спутники медленно подымались в гору по крутой тропинке. Инкази служил им проводником. Беззвучно, как тень, скользил он между кустами и деревьями темного леса, сквозь чащу тростников и высоких густых зарослей легкой, уверенной, эластичной походкой. Так пробирались они более часа, подымаясь все выше и выше в гору. Вдруг стройная фигура проводника явственнее выделилась на как бы посветлевшем фоне горизонта, и бледный серебряный свет луны осветил его голову и лицо. Он приостановился на минуту и, вытянув шею, стал вглядываться вдаль пытливым взглядом, точно выслеживая и выглядывая что-то; затем, утвердительно кивнув головой, бодро пошел вперед, сделав знак остальным следовать за ним. «Путь свободен», казалось, говорил им этот жест.

Теперь Симба и его спутники вышли на возвышенную прогалину, оставив позади себя темную чащу леса, перед ними расстилался громадный косогор, покрытый обработанными полями, а влево зияла бездонная пропасть в глубокой расщелине темных скал.

Сюда-то именно и направился Инкази. Этот страшный, опасный путь вел к жилищу его отца Мудима. По ту и по другую сторону узкой тропы громоздились высокие, неприступные отвесные скалы, — и горе тому, кто осмелился бы спуститься на дно этой лощины или ущелья, если там, вверху, на скалах, караулил враг. Эти громадные обломки скал нагромоздили на самом краю обрыва не природа, а человеческие руки, которые всегда были наготове в неприступной крепости Мудима по первому его слову скатить эти громадные каменные глыбы в пропасть в случае, если бы кто-нибудь осмелился против воли Мудима ступить на узкую и тесную тропу на дне ущелья.

Ущелье это делало два резких поворота и крутым подъемом шло в гору. Только после довольно продолжительного, крайне опасного и утомительного перехода наши путники прибыли, наконец, к крепким и сильно огражденным воротам крепости Мудима, которые с готовностью распахнулись перед ними.

 

Глава II

Крепость Мудима

Мудима мрачный и Коко. — Курочка. — Счастливая невеста-негритянка. — Легенда Танганайки. — Заколдованный колодец. — Разгневанный водяной. — Преследуемое племя. — Надежды и предчувствия.

Войдя в ворота, Симба и его спутники очутились посреди довольно обширного тэмбе, то есть негритянского селения. В сущности говоря, это тэмбе следовало назвать негритянской крепостью, так как весь этот поселок был с трех сторон обнесен высокими плетнями и заборами, наглухо запертыми со всех сторон, точно стены настоящей крепости. К этой-то ограде прислонились мазанки слуг и рабов, стойла, конюшни, и хлева, загоны для скота и всякого рода строения. Только со стороны, обращенной к озеру, не было ограды; но здесь сама природа позаботилась преградить доступ каждому, даже самому отчаянному смельчаку, так как здесь скала спускалась отвесно в пропасть прямой гладкой стеной на несколько сот футов. Как раз над этой отвесной стеной скал лицом к расстилавшемуся далеко внизу озеру стояла самая большая и пригожая хижина, жилище самого владельца этой своеобразной крепости, этого африканского укрепленного замка — старого Мудима.

Сам он лично отворил ворота вновь прибывшим и приветствовал их ласково, но сдержанно и с достоинством. В противоположность ему молодая девушка, стоявшая рядом с ним, особенно шумно выражала свою радость гостям.

— Поздно же ты возвращаешься, Инкази! — воскликнула она. — Мы уже соскучились по вас, Белого нам очень недоставало. А, да вот и ты, Симба! — продолжала она. — Смотри, видишь, я сделала себе запястье из тех бус, что ты подарил мне!

— Да, Коко, поздно мы вернулись, твоя правда, но зато с добрыми вестями: поджидай завтра большой караван, который приведет коз, овец, сукна и бусы, но захочет кого-то увезти с собой. Знаешь ли ты, кого? — проговорил, улыбаясь, Инкази.

— Эге, да разве вы были там, внизу, в долине, у Лугери?! — воскликнула молодая негритянка.

— Ты угадала, Коко! Ну, а теперь свари нам еще раз вкусный ужин, ведь скоро нам придется подыскивать новую стряпуху. Сестра, вот возьми рыбу, да смотри, сеть тяжела! — С этими словами он передал ей свою ношу.

— Милый, добрый Инкази! — воскликнула Коко. — Я изжарю для вас жаркое в самом лучшем масле, я уж постараюсь угодить тебе и Симбе! — добавила она и упорхнула по направлению к одной из маленьких хижинок, над которой клубилось легкое облачко дыма.

Симба с видимым удовольствием посмотрел вслед удалившейся девушке. Счастливая невеста-негритянка — это такое редкое явление. В сотнях различных деревень, там в долине, насмотрелся Симба на то, как негры добывают себе жен; совершается торг, как на любую вещь или скотину, и этим дело кончается. Но тут, очевидно, говорило и молодое чувство девушки; ее миловидное черное личико сияло счастьем и любовью при одном напоминании о ее женихе.

Даже угрюмый Мудима с улыбкой смотрел вслед дочери. Волосы его были уже убелены серебристой сединой; лицо, мрачное и строгое, пересекали глубокие морщины, но телом он был крепок, как юноша, сильные, выдающиеся мускулы и теперь еще обличали в нем атлетическую силу. С улыбкой на лице проводил он глазами Коко, но улыбка эта недолго удерживалась у него, сменившись озабоченным, почти грустным выражением.

— Это, право, просто чудо, что вы добрались сюда сегодня без беды, — сказал он, обращаясь к Инкази и Симбе. — Сегодня Руга-Руга целый день шатались по лесу!

— Это ничуть не чудо, Мудима, — возразил Симба. — эти Руга-Руга отъявленные трусы, они — гиены, нападающие лишь на слабого и бессильного, но избегающие сильного смелого льва! Впрочем, не станем более думать о них. Подумай лучше, добрейший Мудима, что путь к твоему горному гнезду не из удобных и приятных, и что у нас нет крыльев за спиной, а ноги наши устали и болят от крутого подъема в гору, да и желудок заявляет о своих правах.

— Рыба, блины, лепешки и пальмовое вино ожидают вас, — ответил Мудима и пошел вперед к своему дому.

Симба и Инкази последовали за ним, а негры направились к хижинам слуг и рабов.

Ужин продолжался недолго. Полчаса спустя Симба, Мудима и Инкази сидели уже на каменной террасе перед домом Мудима, с которой открывался великолепный вид на озеро, горы по ту сторону Танганайки и бесконечные террасы скал, громоздящихся над озером с южной и северной стороны. Такого грандиозного зрелища нельзя встретить нигде в Европе: посеребренная луной громадная площадь озера раскинулась на пространстве многих тысяч квадратных километров.

Сидя на природной каменной террасе, представлявшей собой высокую и большую площадку на вершине громадной выдающейся скалы, мужчины мирно курили трубки. В тропиках ночи длинны и приятно прохладны, и африканцы любят поболтать, сидя у порога своих хижин, в первые часы этой длинной ночи и даже вплоть до полуночи. Мудима также не был исключением из общего правила и потому недолго прислушивался к мощному шуму прибоя, доносившемуся даже и сюда, на эту недосягаемую высоту.

— Симба, — сказал он, — на протяжении пяти дней пути слышно повсюду голос Муциму, когда по его воле волны Танганайки ударяются в скалы и ущелья Кабого. Я знаю, что вы, белые, чародеи и колдуны, и что у вас есть сильные и могучие духи, но Муциму еще сильнее и могучее вас!

— Не он ли создал мир? — спросил Симба.

— Нет, но он создал это озеро, и власть его простирается над всеми водами, — возразил Мудима, — если хочешь, я передам тебе рассказ, который из рода в род передают друг другу люди из племени Вавенди об озере Танганайка.

— Охотно буду слушать тебя, Мудима, — ответил белый, — происхождение этой громадной площади вод должно быть чем-то величественным и необычайным!

Мудима сильно затянулся из своей трубки, выпустил струю дыма и некоторое время задумчиво следил за его голубоватыми кольцами, медленно расплывавшимися в тихом ночном воздухе.

— То было много-много лет тому назад, — начал он, — бесчисленное множество поколений народилось и вымерло с тех пор. В то время на том месте, где теперь раскинулось наше озеро, вовсе не было воды. Из конца в конец, от одних гор до других, расстилалась громадная цветущая равнина, населенная множеством различных племен и наррдов, владевших громадными стадами волов и овец. В этой большой долине стоял прекрасный город, обнесенный крепкими неприступными стенами, изгородями и бревенчатыми заборами. Кроме того, по обычаю того времени жители городов обносили свои дома высокими частоколами и плетнями из тростника, в ограде которых находились обширные дворы, служившие местом загона для скота. В этих дворах скот был в полнейшей безопасности от диких зверей и разбойников. Вот в одном-то из таких домов жил некий человек со своей-женой и дочерью, которая была самой красивой девушкой во всей стране. За нее сватался главный вождь и предводитель самого могущественного и богатого племени. В их ограде был глубокий колодец. Из него ключом била вода, образуя большой светлый ручей, из которого утоляли жажду все соседи и весь скот их.

Это был не простой колодец; в нем находилось бесчисленное множество рыб, которые доставляли этой семье все, что только было необходимо для их существования, в большом избытке. Но так как она могла пользоваться всеми этими благами лишь до тех пор, пока тайна существования в их дворе чудесного колодца была неизвестна другим, то никто не подозревал даже о его существовании. Уж много поколений подряд передавалось из рода в род в этой семье предание, что в тот день, когда кто-либо из членов семьи покажет чужому человеку чудесный колодец или расскажет кому-нибудь постороннему о нем, вся семья погибнет и будет стерта с лица земли.

Случилось так, что эта молодая девушка, которую родители предназначали для вождя, отдала свое сердце одному юноше из своего племени, но открыться в этой любви родителям не решилась. Любовь эта крепла в ней с каждым днем, и не было такой вещи, которой бы она не сделала бы для своего возлюбленного. Она же не раз крадучись носила ему отведать превосходных рыбок из чудесного колодца. Это блюдо показалось молодому человеку столь лакомым и вкусным, что он стал добиваться от нее, откуда и каким путем она достает этих рыб. Однако страх перед ужасными последствиями ее нескромности долго удерживал ее; не скоро решилась она уступить его настояниям, но, в конце концов, несмотря на свой беспредельный страх перед духами колодца и родительским гневом, все же обещала открыть возлюбленному свою тайну.

Однажды родителям ее пришлось предпринять довольно продолжительное путешествие в Увинда. Перед отъездом они призвали свою дочь и приказали ей строго-настрого смотреть в их отсутствие за всем их добром, караулить дом и скот, строго хранить тайну чудесного колодца и ни под каким видом не впускать в ограду никого постороннего. Дочь, понятно, обещала последовать в точности всем эти наставлениям, но едва успели удалиться ее родители, как она тотчас же поспешила к своему возлюбленному и сказала:

— Родители мои уехали в Увинда и пробудут в отсутствии долгое время. Ты часто настаивал, чтобы я сказала тебе, откуда у нас берутся те прекрасные рыбки, которыми мы с тобой иногда лакомимся, так пойдем же со мной, я покажу тебе.

Тот с радостью последовал за ней. Они вошли в дом, и молодая девушка принялась угощать своего возлюбленного всем, что было лучшего в доме.

Когда они попили и поели вдоволь, молодой человек сказал:

— Вот мы теперь попили и поели, сыты и довольны. Покажи же мне, откуда у тебя берутся эти вкусные рыбки!

— Уж так и быть, я тебе покажу, так как люблю тебя больше всего в жизни и ни в чем не могу отказать тебе, — отвечала девушка. — Но знай, что это важная тайна, и родители строго запретили мне говорить кому бы то ни было об этом. Поэтому прошу тебя никому не открывать этой тайны, чтобы всех нас не постигло какое-нибудь ужасное несчастье.

— Будь спокойна, моя дорогая, — заметил юноша, — меня тебе опасаться нечего, уста мои будут замкнуты, а язык прикован к гортани.

Тогда, взяв его за руку, девушка повела во двор, где обнесенный со всех сторон высоким плетнем из тростника возвышался колодец. Отперев калиточку, проделанную в этом плетне, она впустила в ограду своего возлюбленного и указала ему на маленький круглый прудик, по-видимому, страшно глубокий, в котором вода была чиста и прозрачна, как кристалл.

— Смотри, — сказала она, — вот это наш чудесный колодец или ключ! Неправда ли, как он хорош? Вот в нем-то и водятся те вкусные рыбки, о которых ты спрашивал.

Молодой человек еще ни разу в своей жизни не видел ничего подобного, так как в окрестностях нигде не было рек, кроме того большого ручья, который вытекал из этого родника. Восхищению его не было границ: он присел и стал любоваться рыбками, которые то плескались и играли на поверхности, то вдруг ныряли вглубь и снова всплывали. Но в тот момент, когда одна из особенно смелых рыбок подплыла совсем близко к нему, он вдруг опустил руку в воду с намерением схватить ее. И вот всему настал разом конец! Дух колодца Муциму, разгневанный таким поступком, потряс всю землю, весь мир, — и вся роскошная, плодородная, цветущая долина стала опускаться все ниже и ниже, а колодец переполнился водой, которая стала заливать все кругом. На месте громадной равнины образовалась глубокая впадина, которая заполнилась водой, и вот теперь вы видите перед собой не равнину, а громадное озеро — нашу Танганайку!

Все люди, населявшие ту равнину, погибли в его волнах; весь их скот, сады, дома и весь громадный богатый город — все это поглотило озеро. Между тем родители девушки, покончив со своими делами в Увинда, пустились в обратный путь и вдруг наткнулись на громадные горы, которых раньше никогда не видали.

Взойдя на вершину одной из гор, они остановились в недоумении: перед ними раскинулось на всем протяжении их родной равнины громадное бурное озеро. И вдруг им стало ясно, что дочь их выдала кому-нибудь тайну чудесного колодца и что за ее грех все живущее здесь погибло безвозвратно.

Мудима умолк и задумался, окутав себя целым облаком легкого табачного дыма.

Симба не стал беспокоить его ненужными расспросами: он уже раньше читал где-то эту легенду про Танганайку, но тогда она не произвела такого впечатления, как теперь, когда он слышал ее из уст туземца над самым озером. И ему невольно припомнились старые сказки и преданья его далекой родины, слышанные им в детстве.

Между тем Мудима сердито покачал головой и сказал:

— И по сей час еще дух колодца (водяной) гневается на нас, так как вода в озере прибывает с каждым годом и поглощает все большее и большее пространство земли.

Скоро она поглотит весь берег. Кроме того, вечные войны и разбои беспрерывно опустошают несчастную страну Вавенди!

— Отец, — вмешался Инкази, — настанет время, когда озеро перестанет расти и шириться; тогда мир и спокойствие водворятся снова в стране!

— И я когда-то так же надеялся и утешал себя такой мыслью, Инкази, — проговорил старик. — Но тогда я был молод, как ты. Теперь же годы и опыт лишили меня этой сладкой веры в будущее и надежды на что-то лучшее. Я был еще ребенком, когда на севере и юге хозяйничали Ватута и только одна Вавенди сопротивлялась им. Только наши поля красовались в полном уборе, только мы наслаждались плодами от своих трудов, только наши стада паслись спокойно на зеленых лугах и только в наших деревнях и селеньях слышались звуки веселых песен, бубна и барабана. Мы были тогда сильнее и смелее воинов Ватута, а наши копья острее их и стрелы — метче.

Но вот пришли арабы с востока со своими бесконечными караванами. Они явились скупать рабов и предлагали взамен сукна, бусы и жемчуг. У них было также громовое огнестрельное оружие, которое они вложили в руки воинов Ватута. И вот началась эта страшная травля на нас (войной этого никак нельзя было назвать). Сотни из наших падали под градом пуль, сотни уводились в рабство. Наши села и деревни стояли опустевшие и покинутые или сожженные дотла, а Ватута рыскали по всей стране, но не возделывали поля, не разводили скот, а укрывались в лесах и грабили окрестности. Мы прозвали их Руга-Руга, то есть лесные грабители.

Рута-Руга вытеснили нас из долины, и мы искали убежища в этих неприступных горах. Отец мой, умирая, думал, что оставляет мне в наследство могучий, сильный род и что я стану после него князем над племенем Вавенди, но, простреленный несколькими ружейными пулями, он пал у порога своего дома, а сын его бежал в горы и, как хищный орел, свил себе гнездо на неприступных высотах этих грозных скал!

— Да, отец! То были страшные, ужасные времена, но на Востоке уже занимается новая заря: тот белый человек с длинной белой бородой говорил людям, что уже недолго здесь будут свирепствовать огонь и меч; что угнетенные люди вскоре вздохнут опять полной грудью, потому что сильные и могучие народы там, за дальними морями, не хотят более терпеть, чтобы нас продавали в рабство, не хотят терпеть, чтобы на свете были люди-рабы. Занзибарский султан также присоединился к ним, — и когда арабы будут приезжать сюда только с тем, чтобы скупать у нас слоновую кость, несчастная страна Вавенди станет цветущей и богатой, как прежде! — восторженно проговорил Инкази.

— Не глупи, сын мой! — наставительно проговорил старик. — Белые люди приезжают и уезжают, но они не в силах ничего изменить. Разве ты сам не знаешь, что они должны уплатить дань вождям, чтобы получить разрешение проехать через эту страну, что они должны иметь убежище в горах в доме последнего Вавенди?

— Отец! — воскликнул юноша. — Люди были правы, когда назвали тебя Мудима, то есть мрачный: ты видишь только зло и невзгоды и умышленно закрываешь глаза на то, чего нам уже удалось достигнуть в последнее время. Ты не хочешь видеть, что с горных вершин сыны Вавенди снова начинают спускаться в долину и вновь строят свои деревни и селенья на прекрасном берегу Танганайки. Молодой Лугери положил уже начало; тэмбе его обширна и богата и надежно ограждена высокой неприступной стеной от нападения врага, а люди его вооружены множеством ружей, сильны, отважны и смелы. Он не боится Руга-Руга, возьмет над ними верх и победит их, и тебе следовало бы радоваться вместе с нами этому торжеству Вавенди, тем более, что завтра Лугери явится сюда, чтобы увезти себе в жены нашу милую Коко.

— Вот именно эта-то ваша самоуверенность, ваш молодой задор и смущают меня, — горестным тоном произнес старик. — Вы забываете, что на расстоянии всего одного дня пути от тэмбе Лугери раскинулся грозный лагерь Муриро. Люди, быть может, были действительно правы, прозвав меня «мрачным», но они не менее были правы, дав этому Муриро его прозвище — Муриро, что значит «огонь». Каждое селенье или деревня, вблизи которых он появится, неминуемо становятся жертвой огня, то есть пожара, а лютый пес Индша, этот известный разбойничий атаман, тоже живет в ближайшем селенье, Ндэрее. Знай, Инкази, что только здесь, в глубоких ущельях, на вершинах неприступных скал, да на гладкой поверхности Танганайки мы можем считать жизнь свою вне опасности, потому что как тут, так и там нас охраняют наши древние боги, боги Вавенди. А духи равнин и долин враждебны нам! И будь Лугери какой хочешь быстроногий, как гласит его имя, все же я очень того опасаюсь, стая собак может загнать даже самую быстроногую антилопу. Я боюсь, что Коко, наша бедная «курочка», избрала себе весьма ненадежную участь. Но все вы молоды и вам хочется попытать счастья, вы не хотите слушать умудренного горьким опытом старца. Я не хочу вам мешать! И дай-то Муциму (Бог), чтобы на этот раз светлые надежды и отвага молодости взяли верх и восторжествовали над осторожностью и мудростью старости!

— Да! Муциму даст восторжествовать нам! — воскликнул юноша с сияющим взором.

Оба Вавенди встали, намереваясь отойти ко сну и только теперь снова вспомнили о своем госте. В пылу забот и надежд о будущности своего родного народа они совершенно забыли о нем. Но он с грустным участием внимал их разговору, потому что то, что развертывалось теперь перед его мысленным оком, было лишь небольшим отрывком из истории Африки, — этой жалкой, несчастной страны.

 

Глава III

Арабы

Сон Симбы. — Возвращение Сузи. — Как уплатили за наем. — «Змея» и ее господа. — Старые знакомые. — Тайные замыслы. — Мировой порядок арабов. — Изменник. — Прошлое Фераджи. — Тайный наблюдатель.

Над вершинами Кунгве давно уже взошло солнце, и лучи его с любопытством проникали сквозь щели и трещины высоких тростниковых стен одной из хижин тэмбе Мудима. Они падали прямо на голову спящего Симба, дрожали на шелковистых отливах его густых вьющихся волос, играли на его сомкнутых веках и слегка разгоревшихся щеках, как бы желая разбудить этого соню. Но он не пробуждался. Ему снился длинный сон.

Сон этот был совершенно чужд всякого рода обманчивых картин и образов, и жизненной правдой было все то, что постепенно развертывалось и как бы выплывало из мглы прошедшего перед его мысленным оком. Сон этот был не что иное, как внезапно ожившее в душе его воспоминание о его бурно прожитой жизни.

Как быстро и вместе с тем как явственно проходили перед ним долгие годы его раннего детства, юности и первой поры возмужания.

Он увидел родительский дом, а себя самого молодым лесничим, бродящим по лесам и полям, затем странствующим по белу свету, по чужим землям и морям. Много лет тому назад он впервые отправился в Африку и проплыл вверх по священному Нилу в самое сердце «черного» материка. Много приходилось ему тогда бороться, много пришлось и выстрадать, и пережить в ту пору, недаром же темные кудри его поседели в самые молодые годы. Он был свидетелем ужасных злодеяний и покинул тогда Египетский Судан с исключительной целью созвать мстителей за оскорбленные права человечества и стать в ряды тех, кто всеми силами старался побороть торг рабами и стремился к окончательному искоренению рабства.

Однако все вышло иначе, чем он желал и надеялся. Оказалось, что в то время в Каире отнюдь не спешили набирать спасительную армию для облегчения участи истязаемых негров. Его тотчас же с большой готовностью приняли и зачислили в ряды египетской армии, но муштровка турок не была делом, которое было бы ему по душе. Отчислившись из египетской армии, он снова ухватился, как истый охотник, за ружье, став еще раз охотником и торговцем. Теперь он уже на свой собственный счет странствовал по следам Ливингстона, Спика и Буртона. Подобно им, он предпринял это дальнее путешествие с целью открытий, но только не рек и озер, а хотя бы маленького клочка земли на всем этом громадном материке, где бы царили мир, тишина и спокойствие, где бы он мог спокойно поселиться среди чернокожих и преподать им первые начатки культуры. Те белые, которых он встречал и с которыми делился своим намерением, называли его в глаза мечтателем, а за глаза смеялись над ним. Но это не смущало его; он был вполне проникнут своей идеей; в его жилах, в его крови был тот же священный светоч любви к человечеству, какой воодушевлял испокон веков всех миссионеров, заставляя их смело идти и к дикарям, и к людоедам.

И вот после продолжительных странствований он полагал, что нашел, наконец, то, чего искал.

Угнетенные и преследуемые коренные обитатели Вавенди были именно того сорта люди, какие были нужны для его целей. Люди с душой более возвышенной и благородной, чем соседние племена, люди трудолюбивые и смелые, они, казалось, как нельзя лучше были способны основать у себя государственную жизнь, которая отличалась бы от жизни других племен известным строем и порядком, способствующим благосостоянию всего племени. Они уже начинали спускаться с высоты неприступных гор в прибрежную долину Танганайки, они опять собрались с духом, в них снова пробудилась смелость и вернулась надежда. А смелым Бог помогает! С ними-то и хотел теперь остаться Симба. Он хотел стать их другом и советником, помогать им словом и делом, а в случае стычек и сражений хотел стоять на их стороне и способствовать их победе.

И во сне он увидел осуществление этой мечты; увидел высоко над крепостью Мудима сияющий на солнце золоченый крест, а, взглянув вниз, увидел веселые луга, покрытые стадами, и пышные всходы на полях. Там, где теперь раскинулся пустынный и безлюдный берег, стояли живописные хижинки рыбацких деревень, а на гладкой поверхности голубого озера мелькали во всех направлениях лодки рыбаков, возвращающихся домой, веселых и довольных после счастливого лова.

Но недолго дано было Симбе даже во сне наслаждаться этой отрадной картиной мира, довольства и счастья. Фераджи постучал к нему в дверь и позвал взглянуть своими глазами на озеро.

Проворно вскочив с ложа, он вышел на порог хижины и стал смотреть вниз, в глубину долины. Там, в заливчике Лувулунгу, стояло небольшое судно, только что успевшее причалить. С этой высоты, где стоял Симба, разглядеть людей, которые в этот момент сходили на берег, конечно, не было никакой возможности. Но негры Симбы ликовали, зная наверняка, что приставшее к берегу судно привезло Сузи, что это Сузи и ни кто иной, что он привел, наконец, желанное новое судно. На этот раз предчувствие не обмануло их; час спустя они увидели перед собой Сузи, этого рослого занзибарского негра, молодца и красавца, который явился доложить своему господину, что приказание его исполнено.

— Арабы в Удшидши охотно отдали нам в наем судно, — рассказывал Сузи, — и я без труда нашел самое подходящее для нас. А все же мне пришлось так долго задержаться, потому что с платой за наем была страшная возня. Судно это принадлежит арабу Сайду, и он потребовал, чтобы я уплатил ему за наем слоновой костью, а вы ведь знаете, господин мой, что слоновой кости в наших запасах и кладовых нет. И вот я отправился в город, чтобы там купить слоновую кость, и после весьма продолжительных поисков мне, наконец, удалось узнать, что у Магомета-ибн-Салиба есть слоновая кость. Я отправился к нему, но его не было, и мне пришлось двое суток ожидать его возвращения. Он согласился продать мне часть своей слоновой кости, но хотел получить за нее сукно, а вы знаете, господин, что сукна у меня не было, потому что наши запасы сукна лежат здесь, в крепости Мудима. Я стал просить его согласиться принять что-нибудь другое в уплату, но он требовал непременно сукна. Тогда мне пришлось снова вернуться в город и обходить одного араба за другим, узнавая, у кого из них есть продажное сукно. В конце концов мне сказали, что у Гариба есть сукно и что он согласен продать его. Я пошел к нему, и на мое счастье тот не запросил с меня слоновой кости, а проволоки, которой у меня было много. Купив за проволоку сукно, а за сукно — слоновую кость, я, наконец, уплатил за наем судна, с которым и прибыл сюда. Да, как ни говори, а в Каире все же лучше, там за деньги можно купить все, что только пожелаешь!

Товар наш я весь привез в целости; он лежал у Магомета-ибн-Салиба и не мог никуда сбежать. Но из людей наших я привез сюда едва пятую часть. Все они сбежали, кроме тех пяти человек, которые были так пьяны, что не только бежать, но даже и перевернуться с боку на бок не были в состоянии. Но так как родина этих беглецов лежит всего на расстоянии каких-нибудь двух дней пути от Удшидши, то Магомет-ибн-Салиб предлагал, если Симба того пожелает, вернуть их силой: арабы не хотят допускать подобного бегства.

— Господь с ними, Сузи, мне они вовсе не нужны! — сказал Симба презрительно. — Теперь зайдем в хижину, я хочу сообщить тебе нечто важное. А вы, ребята, — обратился он к остальным неграм, — идите вниз и ждите нас там на берегу.

Симба и его верный раб скрылись за дверью, а остальные негры стали собираться не вниз идти, как им было приказано, а подналечь на яблочное пиво, и, конечно, расселись бы тут же во дворе, если бы один из них не воскликнул:

— Смотрите, смотрите: еще одно судно! Большое судно идет сюда! Пойдем, посмотрим, что оно везет!

Любопытные зеваки, какими являются по природе своей негры, бросились со всех ног бежать вниз в долину: ведь там теперь было на что поглазеть, было о чем поточить язык.

Действительно, в бухту Лувулунгу входило со стороны озера второе судно. Владельцы его, двое арабов, удобно и спокойно расположились под красивым навесом на корме. Один из них был уже далеко не молод: ему могло быть более пятидесяти лет, и черную густую бороду его во многих местах серебрила седина; другой был еще почти юноша.

— Неужели ты в самом деле узнаешь эту бухту, Солиман? — спросил последний.

— Да, узнаю, Осман! — отвечал тот. — Я был в то время в твоем возрасте, когда мы праздновали здесь, на этом берегу, нашу первую победу. Но горы не изменились за эти многие десятки лет; вон, на той вершине, виднеется крепость Мудима. Один он был умнее других и забрался туда, в эти горы, куда залетают разве одни только коршуны да горные орлы. Только одна его крепость могла устоять против нас; все остальные тэмбе остались в наших руках. Эти Вавенди — сильное, жизненное и способное племя, не то, что другие соседние племена. И утомительные переходы, и голод, и холод, и зной, и жажда — все им нипочем; даже болотные лихорадки их не берут. Они страдают только от тоски по родине, когда их оторвут от берегов родной Танганайки. Да и не мудрено: в целой Африке нет другого такого клочка земли, который мог бы похвастать такими чудными горами и лугами, такими светлыми и звонкими ручьями, такой благодатной прохладой в тени густых лесов. Понятно, что сюда, в этот райский уголочек земли, невольно стремится все племя Вавенди и не может жить вдали от этих берегов.

— Что же, они все умирают от тоски по родине? — насмешливо спросил Осман.

— Умирают? Нет! — ответил Солиман. — Но тупеют, становятся не похожи на людей. Они, которые сражаются здесь, на своей родине, точно львы, при наших караванах оказываются всегда плохими солдатами. С потерей воли и свободы они теряют и свое мужество, так что из них можно делать только носильщиков да хлебопашцев: для полевых работ они весьма пригодны. Это, конечно, придает им тоже большую цену, и в Занзибаре их покупают весьма охотно. Жаль только, что эти орлы стали теперь так редки и вьют гнезда так высоко.

— Их уже долгое время оставляли в покое, и они, вероятно, успели сильно расплодиться! — сказал Осман. — Они стали теперь доверчивее, смелее, чем прежде. Мало-помалу они начинают спускаться со своих горных вершин в долину; их горные долины и ущелья кажутся им тесны. Невдалеке отсюда, немного южнее, ты увидишь прекрасно укрепленный со всех сторон тэмбе. В нем укрывается несколько сот человек, как говорят. Этот-то тэмбе и является целью нашей поездки. Ты, конечно, слышал о тэмбе Лугери?

— Да, конечно! — отвечал Солиман. — Но, скажи, понимают наши гребцы, когда мы с тобой говорим по-арабски?

— Ни слова! — проговорил Осман.

— Ну, так слушай! Этот Лугери — друг и приятель Мудимы и потому имеет громадные связи в стране.

— Я этого не слышал! — воскликнул Осман. — Напротив, он в очень стесненных обстоятельствах: ему грозит опасность со всех сторон. Он это знает и потому так сильно укрепил свое тэмбе. Муриро пялит на него глаза, как пантера на антилопу, а Индша, лютый пес из Ндэрее, бродит вокруг его двора и караулит добычу. Тебе придется поспешить, не то один из этих двух непременно опередит тебя!

— Будь спокоен! — ответил, улыбаясь, Солиман. — Неужели ты думаешь, что я в участке досточтимых вождей буду охотиться, не испросив их разрешения? Индша мой лучший друг, а Муриро скоро станет им. Оба они должны будут исполнить для меня роль гончих, которые загонят для меня дичь.

— Но что ни говори, у этого Мудимы есть-таки один сильный союзник: там, в этом нагорном гнезде, он приютил у себя гостя, того самого белого христианина, которого ты видел в Удшидши. Ты еще сам описывал мне его. Но я знал его раньше тебя. Когда ты поедешь со мной к Газельей речке, туда, на дальний Север, где священный Нил омывает берега, то многое услышишь о нем, об этом госте Мудимы; там его имя у всех на устах. Здесь его зовут Симба, а там у него было другое имя, там его звали Белая Борода-Нежное Сердце.

Некоторое время Солиман молчал, как бы собираясь с мыслями, затем продолжал.

— Да, они звали его Белая Борода, а побелела его борода не от времени, а от ужасов и неслыханных приключений, которые ему пришлось переживать. Одни уверяют, будто он поседел, когда боролся с глазу на глаз с громаднейшим рассвирепевшим быком. Другие говорят, что ужасы заколдованной пещеры, в которой укрывались черти и змеи, заставили его поседеть в одну ночь. Как бы то ни было, но человек этот — смелый, отважный до безумия. Я поручусь тебе, чем хочешь, что он не задумается и здесь проникнуть в глубь самых страшных ущелий и пещер, жилищ злобных духов этого озера и не побоится вызвать их!

— Разве человек этот колдун? — воскликнул Осман.

— Может быть, как знать! — ответил Солиман. — Но колдовства его я не боюсь, зато ружья его пусть бережется каждый: Симба целит так метко, что может на выбор сбить любой волос с головы человека!

— Ну, что касается этого, то беда еще не очень велика, — сказал Осман с видимым облегчением. — Еще не было случая, чтобы европейцы дрались или сражались с арабами, только в том случае, если мы нападали на них. Но мы не имеем ни малейшего повода нападать на Симбу!

— Ах, ты его не знаешь! И все вы не знаете его, — воскликнул немного раздосадованный Солиман. — Белая Борода-Нежное Сердце — таково его прозвище! Ну, а знаешь ты, почему он прозван Нежное Сердце? Потому, что он не может видеть, когда ловят негров, и, как это ведется испокон веков, уводят и увозят в рабство.

По его мнению, эти неверные черные псы — такие же люди, как сам он и как мы, правоверные, истинные поклонники Пророка. Он принадлежит к числу тех людей, которые требуют, чтобы мы повесили на стенку свои ружья и навсегда прекратили торг рабами; чтобы мы торговали только слоновой костью, перьями страусов и тому подобным пустым товаром.

— Ты просто басни рассказываешь, Солиман! — смеясь, воскликнул юноша. — Скорее все люди вымрут и исчезнут с лица земли, чем прекратится торг рабами. Твой Белая Борода-Нежное Сердце, верно, не в полном уме!

— Времена переменчивы! — серьезно возразил Солиман. — Точно так же, как ты теперь смеешься, смеялись и мы лет десять-двадцать тому назад в Бахр-эль-Газале. Но христиане сумели заставить египетского хедива изменить свой взгляд на дело, и целые громадные отряды войск были высланы им из Каира в Хартум, а из Хартума в Бахр-эль-Газаль. Все те пути и дороги, по которым до того мирно и спокойно шли наши караваны невольников, теперь заняты войсками; нас задерживают и принуждают возвратить свободу рабам, являющимся нашей собственностью, нашим источником богатства.

— Но такой образ действий немыслим! Это тот же насильственный грабеж! — с возмущением воскликнул Осман.

— Правильно ты сказал, — вздохнул старый араб. — Эти европейцы хотят перевернуть весь мировой порядок! Сначала они засылали к нам своих ищеек и соглядатаев. Эти ищейки разузнали все пути и дороги, по которым мы гоним свои караваны невольников, и затем стали проводниками или вожаками военных отрядов, воспрещающих нам вывоз рабов. Одним из таких ищеек был и этот Белая Борода-Нежное Сердце или Симба, как они называют его теперь. Он один-одинешенек идет в самый глухой девственный лес, вступает в дружбу с чернокожими и говорит им: вы такие же люди, как и арабы! Вы родились свободными и должны быть свободными. Мало того, он доставляет им оружие, порох и пули; учит их владеть этим оружием и говорит им: защищайтесь! Но это еще не все. Он становится сам в их ряды и побеждает арабов.

Когда он научит их стрелять без промаха и оставит громадные запасы оружия, пороха и пуль, то покидает их и идет дальше из одного селения в другое, из одной деревни в другую, всюду восстанавливает против нас этих чернокожих псов!

Лет десять тому назад он поселился у одного из самых смелых и отважных племен на берегу Газельей реки в далеком Судане в племени динки. Там он выстроил крепость, обучил их военному искусству, поставил вождем над ними рослого негра и дал ему в жены колдунью, которая своими чарами околдовала весь народ и управляла им, как хотела. В результате вышло, что эти динки восстали все, как один человек, сожгли несколько сериб и пролили немало арабской крови, а сами крепко держались в своей крепости.

Его уже давным-давно не было больше в тех краях, когда нам, наконец, удалось овладеть крепостью Сансуси. Ты видел того громадного невольника, который теперь мой первый слуга? Так это и есть тот самый комендант крепости, которого оставил после себя Симба в Бахр-эль-Газале. Мы хитростью взяли его, а то он дрался, как лев, и не сдавался до конца. Мы думали, что нам придется казнить неукротимого, но в нем сказалась природа негра: он был рожден для рабства, и мой хлыст вышколил его и сделал из него отличного раба.

— Ну, а с колдуньей что вы сделали? — осведомился Осман. — Здесь она у тебя или же вы ее сожгли?

— Об этом расскажу тебе после, — ответил старик, — теперь у нас нет времени, скоро наше судно врежется в песчаные берега этого живописного залива, а мне необходимо внушить тебе еще нечто.

Раба моего Лео, — как зовут этого бывшего любимца Белой Бороды, — Лео, — то есть Лев, — он носит то же имя, что и его бывший господин, я хочу отослать подальше с письмами, чтобы он не столкнулся здесь как-нибудь с этим Белой Бородой и чтобы сердца обоих не слишком размякли при свидании! А Симбе я хочу подстроить ловушку, из которой он не должен уйти живым, потому что, если ему удастся снова вернуться к себе на родину, то знай, что через год, два, здесь, на берегах Танганайки, будет то же, что и в Бахр-эль-Газале. Лишь тогда, когда Симба не станет более потрясать своей седой гривой, мы обратимся к Мудиме и Лугери, но не раньше. Однако, помни, если ты хочешь, чтобы нам удалось это, ты должен молчать обо всем, как могила, и не рассказывать ни одному арабу, что я сейчас сказал тебе. Знай, что слово страшная вещь: оно слишком легко, слишком охотно перелетает из уст в уста и гнездится в сотнях ушей. А арабы, когда они болтают между собой, часто забывают всякую осторожность. Если же Симба узнает о том, что нам известно, кто он такой, если он только раз услышит прозвище Белая Борода-Нежное Сердце, он уже будет настороже. Тогда напрасны будут все наши усилия и ухищрения, он никогда не попадет в наши сети.

— Солиман, ты велик и велика мудрость твоя! — воскликнул торжественно Осман. — Я буду безмолвен, как могила! Клянусь тебе в том!

— Подумай только о том, сын мой, — продолжал старик, — что на нас лежит священный долг. Мы идем на неверную собаку, который не верит святым словам Пророка и состоит в тесной связи с нечистым, с которым сдружился, чтобы уничтожить и искоренить арабов!

— Солиман! — воскликнул молодой араб. — Слова эти пали на добрую почву. Как посев в благодатный дождь всходит и дает обильную жатву, так и твои слова принесут обильный плод в моем сердце! Непримиримую ненависть посеял ты в моем сердце к этому Симбе. А я умею ненавидеть, тому порукой Бог!

— Иншаллах! Дай то Бог! — вздохнул старик, и в глазах его мелькнула радость. — Я знал, что найду в тебе верного друга и союзника. Но знай, что чем сильней ты будешь его ненавидеть, тем искреннее я буду любить тебя, единственного сына моей сестры!

Оба араба смолкли. До берега оставалось всего еще несколько шагов. Два-три удара весел — и маленькое судно пристало к берегу. Все находившиеся в лодке один за другим вышли на сырой песок прибрежья.

На берегу уже толпились и суетились негры Симбы. Фераджи и его товарищи оживленно беседовали с теми пятью неграми, которые прибыли вместе с Сузи из Удшидши, расспрашивая их об участи бежавших. Судя по их словам, нетрудно было заметить, что и им самим очень хотелось последовать их примеру.

Солиман внимательно разглядывал группу негров; вдруг его спокойное, невозмутимое лицо оживилось на мгновение, и он быстрыми шагами направился прямо к Фераджи.

— Что, друг Фераджи! Разве ты не узнаешь меня? — спросил он.

Вырвавшееся из уст Фераджи восклицание сразу дало понять, что тот узнал его.

— Раньше он состоял у меня на службе, — сказал Солиман, обращаясь к Осману, — здесь, на берегах Танганайки, на каждом шагу встречаешь старых знакомых!

— Господин! — воскликнул между тем Фераджи. — Если бы я только знал, что вы здесь будете!

— Ведь ты же теперь служишь более сильному и могущественному господину, чем я! — сказал Солиман с легким оттенком насмешки в голосе. — С Симбой Солиман не может равняться!

Обмениваясь этими словами, Солиман, Осман и Фераджи незаметно удалились от общей группы и молча пошли вдоль по берегу.

— Ты идешь за нами, Фераджи? — сказал Солиман. — Разве ты хочешь что-нибудь сказать мне?

— Я хотел только спросить вас, господин, не понадобятся ли вам опять когда-нибудь люди? — не без лукавства спросил негр.

Солиман удивленно взглянул на Фераджи, затем с минуту как бы обдумывал что-то. В глазах его разгорался какой-то удивительный блеск, но мало-помалу блеск этот померк и лицо старика приняло обычное невозмутимое спокойное выражение. Минуту спустя он спросил, по-видимому, совершенно равнодушно:

— А что, разве в Вавенди имеются грузовщики или солдаты?

— Пошлите же меня, господин! — продолжал негр.

— А, тебе не нравится у Симбы, понимаю! Но что же скажет на это Симба?

Негр сделал только презрительный жест.

— Я для него слишком труслив, такими трусами он не дорожит! — насмешливо добавил он.

— Ты? Труслив! — с нескрываемым удивлением воскликнул Солиман и даже отступил на шаг. — Фераджи — трус! Да как это могло случиться? Ты возбуждаешь мое любопытство, открой свои уста и расскажи мне, как все это было?

— Не я один, а все мы у него трусы, потому что не хотим более оставаться в этом проклятом углу, где нам приходится дружить с Мудимой и потому постоянно подвергать свою жизнь опасности от нападений Муриро и Руга-Руга из Ндэрее!

— Вы хотите дружить с Мудимой? Да разве вы так слабы, что ищете убежища там, в этом сорочьем гнезде? — продолжал выпытывать Солиман.

— С людьми, прибывшими сегодня, нас всего-навсего шестнадцать человек. С этим мы едва ли сможем управиться с Муриро, а потому было бы много разумнее пристать к Муриро, а не к Мудима. Но Симба ненавидит всех, кто охотится на негров и ведет торговлю рабами, это для меня стало совершенно ясно!

— Слышал, Осман? — шепнул Солиман своему юному спутнику. — Он остался все тем же, каким был прежде. — Затем он быстро обернулся в сторону Фераджи и спросил: — Ну, а как относится к нему Сузи?

— Господин, ведь вы сами все знаете, что же вам еще говорить?

— Я видел Сузи в Удшидши, дурак! — досадливо оборвал его Солиман. — Какое мне в сущности дело до вашего каравана?!

Фераджи не обратил никакого внимания на сердитый окрик и продолжал, как ни в чем не бывало:

— Сузи, как сами вы знаете, вольноотпущенный. Он носил на себе невольничье ярмо, которое натерло ему шею, и он, конечно, ненавидит его. Сузи, конечно, следит за порядком!

— Посмотри, Солиман, — вдруг воскликнул Осман, прерывая Фераджи, — будь Сузи здесь, эти собаки не посмели бы так бесцеремонно грабить груз! — и он указал рукой на судно Симба, приведенное сюда Сузи несколько часов тому назад. Там оставленные в качестве охранников негры распарывали тюки, выбирали из каждого часть их содержимого: бусы, жемчуга, проволоку, затем снова зашивали.

Солиман смотрел с насмешкой на эту картину.

— Что, друг Фераджи, — сказал он, — не упускай и ты там своей доли. Ведь Симба не так ловко владеет хлыстом, как я, или как мы, арабы.

При этих словах Фераджи невольно схватился рукой за спину и слегка сгорбился, как будто ощутил что-то на спине.

Солиман рассмеялся.

— Видишь ли, Осман, — сказал он, — этот Фераджи, когда поступил ко мне на службу в качестве вожака носильщиков грузов, был самым отъявленным вором, на которого когда-либо светило занзибарское солнце. Целых две недели ему все удавалось проводить меня, и уж, конечно, он в то время от души посмеивался надо мной себе в кулак, когда вместо него я с полным усердием порол других.

Но вот и настоящий вор попался, и тогда я притянул его к ответу. Там, в Узагаре, я дал ему такое наставление, так проучил его, что, наверное, не забудет этого всю свою жизнь. Два дня он пролежал, не вставая, но, в конце концов, еще благодарил меня за то, что я не велел его повесить. Когда он снова был в состоянии стоять и ходить, то сделался честным и верным, и на него я всегда мог положиться. Я знаю, что у Солимана он не украдет ни одной бисерины!

Между тем негр успел уже оправиться и воскликнул самым искренним, задушевным тоном:

— Да, Фераджи никогда не забудет Узагары, но и Килиманджаро тоже!

— Ах! — воскликнул удивленный Осман. — Так это он, твой Фераджи, который, как ты говоришь, помог тебе добыть не десятки, а сотни невольников! Тот Фераджи, который, точно пантера, дрался с туземцами. Видишь, твое желание осуществилось, Солиман: ты только что желал, чтобы этот Фераджи был теперь подле тебя, — и вот он стоит теперь перед тобой!

Солиман гневно взглянул на своего племянника, подыскивая в то же время слова, чтобы сгладить необдуманную речь Османа. Но было уже поздно: Фераджи слышал сказанное и успел принять к сведению. Он изогнулся действительно, как пантера, и, прижавшись близко к Солиману, шепнул ему в самое ухо:

— Я это чуял, Солиман! Поезжай же туда и осмотри хорошенько вблизи тэмбе Лугери. Он прекрасно укреплен, имеет и ограды, и рвы, и сторожевые башни, и метких стрелков. Сам Симба обучал их военному делу, но все же поезжай и осмотри внимательнее эту крепость! Не забывай, однако, что и Фераджи отлично знает это место. Сейчас нам нельзя подробно обо всем этом беседовать, но сегодня ночью, когда там, на горе, негры будут нить и плясать, а Лугери возьмет себе в жены молоденькую Коко, приезжай со своей ладьей как можно ближе к тому мыску! — и он указал ему рукой влево. — Тогда и я явлюсь туда и многое порасскажу тебе. А пока прощай, мне надо спешить, а то словоохотливые люди скажут Симбе, что Фераджи тайно совещался с Солиманом.

И, не дождавшись ответа старика, негр повернулся и пошел к своим товарищам. Но в грабеже их он не принял участия. Та жалкая горсть бус или жемчуга, которой он мог бы поживиться здесь, не представляла для него никакого интереса: он имел в виду несравненно более крупную добычу, и взгляд его со злобной насмешкой и злорадством устремился вверх, на крепость Мудима.

Между тем Солиман грузно опустил свою руку на плечо своего племянника и строго обратился к нему.

— Еще одна такая глупость с твоей стороны, и я немедленно отошлю тебя от себя! Счастье наше, что этот Фераджи ненавидит Симбу, а то твой болтливый язык мог бы окончательно разрушить все мои планы, и все это далекое путешествие к берегам Танганайки было бы напрасно!

Затем он быстро направился к своей ладье, а пристыженный Осман последовал за ним в некотором отдалении.

— Фераджи! — крикнул Солиман, сев на свою ладью, которая уже отчаливала от берега. — Скажи Симбе, славному, грозному и могучему, что Солиман весьма жалеет, что не имеет возможности побеседовать с ним. Солиман очень желал бы его видеть, потому что много наслышался о нем хорошего. Но Солиман — бедный торговец и не имеет времени оставаться подолгу на одном месте, где нет ни слоновой кости, ни сукон, а одни только рабы!

Легкий попутный ветер вздул паруса его ладьи, и она плавно понеслась по тихим водам озера. Это была не «Утка», а первоклассное парусное судно. Легко и уверенно рассекало оно волны, точно птица-фрегат, которая не имеет себе равных в искусстве плавать и нырять. Вероятно» строитель этого судна мысленно представлял себе змеиную шею это» удивительной птицы, когда окрестил стройное, ходкое судно «Змеей».

Фераджи восхищенным взором следил за удалявшимся судном и затем перевел взгляд, полный презрительного сожаления, на ладью, приведенную Сузи для его господина. Ладья эта была едва ли многим лучше погибшей «Утки», которая, теперь валялась в виде жалких обломков тут же неподалеку, на берегу.

Но за удаляющейся «Змеей» следила с не меньшим вниманием еще другая пара глаз.

На близко прилегающем к берегу холме, притаившись в частом кустарнике, стоял Инкази и недоверчиво следил за приставшей к берегу ладьей. Увидев высадившегося на берег Солимана и его спутника, он был крайне удивлен, видя, что Фераджи разговаривает с этими двумя арабами, точно старый знакомый. От его меткого взгляда не ускользнула странная группировка и движения этих трех личностей. С присущим дикарю инстинктом он сразу угадал, что эти люди говорят не о пустых, безразличных вещах. Он знал, что эти арабские торговцы, являющиеся охотиться на людей, точно на диких зверей, были смертельными врагами его племени. Они уплыли и, дай Бог, чтобы никогда более не возвращались сюда. Но Фераджи остался здесь; Фераджи жил и спал под кровлей его отцовского дома, и это тревожило теперь молодого Инкази. Он стал упорно следить за каждым малейшим движением этого негра, будто решил никогда более не выпускать его из вида. Спустя немного времени Инкази сошел к берегу, сел в свою лодку и поплыл по заливу с намерением наловить рыбы для вечерней праздничной трапезы, которая должна была состояться сегодня в тэмбе Мудимы.

Негры Симбы расположились тем временем поудобнее в новой ладье на тюках и ящиках, собираясь заснуть до прихода их господина, который должен был распорядиться выгрузкой и переноской грузов.

Полнейшая тишина царила на заливе и на берегу; только Лувулунгу с шумом мчала свои бурные воды по камням и скалам, образуя каскады и катаракты, да издали доносились однообразные звуки рыбацкой песни Инкази. Растянувшись во всю длину на дне ладьи, Фераджи не спал, но с широко раскрытыми глазами бесцельно смотрел вверх, между тем как сквозь тесно сжатые зубы его злобно вылетали слова:

— Пой, пой гордая птица! Скоро мы ощипаем твои перья!

 

Глава IV

Раб Солимана

Странная встреча в садах Удшидши. — Раб и его господин. — Лживый Фераджи. — Самое быстроходное судно Танганайки. — Свадебные гости. — Добро пожаловать! — Мечтательница.

Солнце стояло уже очень высоко на небе; время близилось к полудню, когда Симба и Сузи появились на берегу залива.

Трудно себе представить удивление негров, когда они узнали, что весь груз судна они должны внести наверх, в тэмбе Мудимы.

— Неужели мы навсегда должны будем остаться здесь? — бормотали они. — Вот и судно пришло. Мы могли бы плыть дальше, продолжать свое путешествие, а господин наш задумал устроиться окончательно в этом проклятом закоулке! Так мы не уславливались!

— Я останусь здесь и построю свой собственный тэмбе здесь в долине, — заявил Симба своим людям, — а вы, ребята, кто хочет, может остаться со мной, а кто предпочитает вернуться на родину, тот может отплыть на этой самой ладье в Удшидши, но не ранее как завтра или послезавтра, когда все тюки и товары до последнего ящика будут снесены наверх, в крепость Мудимы, и сложены в его кладовых.

Негры начали охать и ахать, выражать свое неудовольствие, но в то же время принялись, хотя и очень медленно, разгружать судно. Только один Фераджи, который накануне первый выявлял недовольство, теперь молчал. Когда первое волнение в толпе его товарищей улеглось, он приблизился к Симбе и сказал:

— Когда мы пришли на берег по вашему приказанию, здесь пристала другая ладья одного арабского купца, по имени Солиман; ему необходимо было плыть дальше, потому что он скупает слоновую кость, а здесь ее не было. Он поручил мне сказать тебе, что низко кланяется славному и могучему Симбе!

— Солиман? — переспросил Сузи.

— Да, так его зовут! — удивленно ответил Фераджи.

— И он ничего более не приказал передать мне, кроме поклона?

— Ничего! — коротко ответил Фераджи.

— Ну и прекрасно! Иди и принимайся за свою работу! — сказал Симба.

Фераджи отошел и хотел было взвалить себе на плечи тюк, лежавший неподалеку от него, как вдруг услышал, что Сузи говорил своему господину.

— Солиман? Ну, да, именно так его и звали! Я чуть было не забыл этого имени. Когда я собирался уже отплыть из Удшидши и пробирался между одиноко разбросанными по берегу домишками к пристани, то заметил, что непривычного вида негр как будто догоняет меня. Я приостановился, и когда он нагнал меня, совершенно запыхавшись, то прежде чем выговорить хоть одно слово, он оглянулся с таким видом, как будто боялся, чтобы кто-нибудь не подслушал нас. Только убедившись, что кругом не было ни души, он шепотом спросил меня:

— Ты, Сузи, — тот Сузи, который теперь служит у белого Симбы?

— Да, это я! — сказал я.

— Ну, так скажи ему, — прошептал он, — что ты здесь видел Лео из страны Динка, что он три дня тому назад прибыл в Удшидши с работорговцем Солиманом. Скажи, что он — раб Солимана!

Он хотел сказать мне еще что-то, но в этот момент из-за угла одного из строений показался его господин, и он со всех ног бросился ему навстречу.

При этом он кинул на меня такой умоляющий взгляд, что я сейчас же понял, что он не желает, чтобы Солиман знал о нашем разговоре. Я так и сделал, и нарочно наклонился над каким-то цветком, как будто разглядывал его в то время, когда Солиман и его раб проходили мимо меня. Я ведь и сам был когда-то невольником и знаю, как не сладка такая участь. Мне от души было жаль этого бедного парня. Когда они прошли, и я пошел своей дорогой. Судно мое было уже готово к отплытию, мы подняли паруса и пустились в путь.

Сузи сообщил обо всем этом весьма равнодушно, все время следя за работой негров, и, едва докончив доклад, крикнул сердито:

— Что ж ты, Фераджи? Как это ты до сих пор все не можешь справиться с этим тюком! Ты уже второй раз роняешь его на землю, экий ты неуклюжий!

За все это время Сузи ни разу не взглянул на своего господина, иначе весь рассказ его был бы, вероятно, иным. Тогда он понял бы, что то, о чем он говорит, не пустая случайность, а важное событие, имеющее, по-видимому, громадное значение для Симбы.

Едва успел он произнести имя Лео, как Симба невольно сделал шаг назад; на лице его выразилось сперва недоумение, затем удивление и, наконец, чувство глубокого сожаления, почти скорби. Мало того, тяжелая слеза выкатилась из его глаз и медленно скатилась по щеке. Он молча опустил голову и прошептал чуть слышно: «Значит, Сансуси пала, Сансуси, моя гордость и моя надежда… бедный Лео, бедная Зюлейка!»

Когда же Сузи, наконец, взглянул на своего господина, то в лице его не оставалось и следа этой минутной скорби и печали. В глазах его светился гнев, он судорожно сжимал в руке ствол своего ружья и крикнул: — Фераджи! — таким громовым голосом, что негр невольно содрогнулся и в третий раз уронил свой тюк.

— Видел ли ты людей в ладье Солимана?

— Да, господин, — отвечал Фераджи.

— Что это были за люди?

— Солиман и с ним еще один молодой человек, которого он называл Османом, и десять человек вадшидши, — проворно отвечал негр.

— Ты верно знаешь, что все это были вадшидши? И что между ними не было никакого другого негра?

— Точно знаю, — отвечал спрошенный, — я готов поручиться своей головой, что все это были вашидши!

— Фераджи, быть может, прав, господин, — вмешался Сузи, — потому что я слышал, когда Солиман проходил мимо меня там, в саду, что он сказал: «Сегодня я с Османом уезжаю, а ты останешься здесь и будешь отвечать мне головой за то, чтобы я, вернувшись, нашел все в должном порядке!»

Симба, по-видимому, обдумывал что-то и затем продолжал допрашивать Фераджи:

— В каком направлении отплыл Солиман?

— В южном! — ответил Фераджи, не упускавший ни одного слова из того, что говорил Сузи.

— Не говорил ли он, когда думает вернуться?

С минуту Фераджи молчал; ему очень хорошо было известно, что еще в эту ночь он увидится здесь с Солиманом. С минуту он колебался, не зная, что сказать, но затем отвечал поспешно:

— Он говорил, что поедет далеко к югу, но что через три дня вернется и тогда надеется приветствовать Симбу, могучего и славного.

— Через три дня? Не раньше? — воскликнул Симба. — Скажи, Фераджи, как было оснащено его судно? Лучше, чем наша ладья?

Фераджи сразу понял, чего хотел Симба; ему хотелось нагнать Солимана. Но если только он направится к югу на своей ладье, то, наверно, должен будет встретить араба, который намеревался только изучить повнимательнее окрестности тэмбе Лугери, отстоявшее всего в нескольких часах пути отсюда, и, вероятно, расположился теперь где-нибудь на берегу до тех пор, пока он с наступлением ночи не появится опять в Лувулунгской бухте. Этого-то никак не хотел допустить Фераджи, а потому он воскликнул не без хвастовства:

— Господин, Солиман плывет на «Змее»! А разве вы не знаете этого судна? Быстрее голубя по небу несется оно по волнам; это лучшее судно на всей Танганайке. Гариб никому не хотел отдать в наймы это судно, но, вероятно, Солиман его друг, потому что он был сегодня здесь на нем.

— Да, «Змею» нам не нагнать, господин, — снова вмешался Сузи, — тем более, что она опередила нас на несколько часов. К тому же не забудьте, что Мудима будет ужасно огорчен, если вас сегодня не будет в его доме!

Симба не отвечал, Фераджи же навострил уши. Что значило это напоминание о Мудима? Что должно было произойти сегодня и почему это присутствие Симба было так необходимо? Все это ему надо было знать, и потому он обратился к Сузи и презрительным тоном сказал ему:

— Как можешь ты, Сузи, равнять нашего господина с Мудимой? Если господин наш хочет отлучиться, то ему нечего спрашиваться у Мудимы. Что он такое, в сущности, этот Мудима?

— Он — вождь и предводитель племени Вавенди! — резко ответил за Сузи Симба. — И в эту ночь станет моим побратимом!

С этими словами он отвернулся и стал подыматься в гору, между тем как Фераджи раскрыл рот от удивления, но затем молча улыбнулся и принялся за свое дело.

На первой же возвышенности, откуда открывался обширный кругозор, Симба остановился и, вооружившись зрительной трубой, стал смотреть на открывшуюся перед ним обширную поверхность озера. Там, вдали, он увидел парус. «Да, нагнать «Змею» не было никакой возможности, Фераджи и Сузи были правы! — прошептал он. — О, бедный Лео, тебе придется подождать еще несколько дней, но это кажется мне так бесконечно долго! Как долги и мучительны должны были тебе казаться годы твоего рабства! Я выкуплю тебя, чего бы это ни стоило!»

Тем временем в доме и во дворе Мудимы шли приготовления к предстоящему торжеству. В громадных кувшинах было заготовлено пальмовое вино и банановое пиво, женщины и теперь еще продолжали варить бананы, из которых изготовлялось пиво, рассчитывая, что сегодня придется напоить много жаждущих глоток.

Затем стали съезжаться свадебные гости, которых радушно встречали хозяева и, смотря по тому, какое они занимали положение в местной общественной иерархии, приветствовали их с большей или меньшей церемонией.

В числе гостей явился и более молодой вождь, чем старик хозяин. Войдя, он низко склонился перед ним и, преклонив колена, уперся ладонями обеих рук в землю, между тем как Мудима, стоя над ним, раз шесть или семь ударил в ладоши. После чего молодой вождь встал, а Мудима склонился перед ним и затем так же опустился на колени, а юный вождь проворно ударил себя сперва под левую, а затем под правую подмышку. Этим и окончилась церемония приветствия чернокожих вождей.

Затем приблизились к Мудиме спутники его гостя, обычные люди, которые на всякие лады отвешивали перед хозяином поклоны, тот милостиво отпускал каждого, похлопав над ним в ладоши.

После того гости могли приветствовать друг друга. При этом глазам Симбы предстало интересное зрелище: мужчины кидались друг к другу, ударяли один другого по животу, затем старательно шлепали друг друга по спине и, в конце концов, принимались трясти друг другу руку.

Так как новые гости все прибывали одни за другими и никто не хотел обойтись без взаимного приветствия, то хлопанье и шлепанье не умолкало ни на минуту, напоминая усердные аплодисменты восторженной зрительной залы где-нибудь в Европе, так что Симба невольно воскликнул: «Браво! Брависсимо!»

Таково было взаимное приветствие негров. При этом надо заметить, что все эти мужчины и женщины были очень разряжены по местным понятиям. Особенно щеголяли женщины своими прическами. У одной из этих дам все волосы были собраны громадным шиньоном на голове и связаны затейливым венком из раковин. У многих волосы были расплетены на четыре косы и замысловато уложены на голове; у некоторых были заплетены в бесчисленное множество тоненьких косичек, связанных на макушке и разубранных продетыми в них стальными ножами, стрелами и тому подобными украшениями. Кроме того, у всех косы были смазаны маслом и красной глиной.

Уже одни прически женщин придавали этому собранию какой-то странный, своеобразный характер. Но и наряды гостей были не менее оригинальны. Пестрые юбочки женщин как-то бледнели и терялись перед яркими леопардовыми шкурами мужских плащей. Браслеты из хвостов зебры, железные кольца на щиколотках и ожерелья из зубов разных зверей — все это еще более увеличивало впечатление чего-то дикого и странного для непривычного глаза европейца.

Не было недостатка и в музыкантах при этом пестром маскараде. Они явились во всеоружии своего искусства, с дудками и другого рода духовыми инструментами и, очевидно, были настоящими африканскими виртуозами.

В стороне от всего этого шума и пестрой веселой толпы гостей стояла молодая девушка и задумчиво смотрела на видневшееся вдали озеро, как будто хотела отыскать там что-то.

— Эх, Намотэра, ты уже опять замечталась! — окликнула ее Коко.

— Нет, — отвечала та, — я только смотрю на Музуму-Эйланд, о котором мне столько рассказывал Инкази. Неужели тебе не хочется когда-нибудь побывать там, Коко? О, как бы я хотела там увидеть самого Муциму!

Коко снисходительно посмотрела на молодую девушку, а Симба внимательно прислушался к ее словам. Что-то особенное слышалось в звуке голоса и в словах этой девушки; он хотел было вступить с ней в разговор, когда к ней подошел Инкази и они вместе сели на самом краю плато, служившего террасой. Инкази стал что-то с жаром рассказывать ей, а она слушала его как будто в забытьи.

Симба, улыбаясь, смотрел на них, затем отошел, чтобы не мешать своему юному другу Инкази.

 

Глава V

Побратимы

Увеселительные огни. — На берегу. — Загадочный сигнал. — Крик совы. — Двойной семейный праздник. — Празднование побратимства. — Лео выдан. — Предостережение Инкази. — Он не является.

Наступила ночь, но не тихая ночь, какую обыкновенно воспевают поэты, а темная, мрачная, и раскинула свой покров над громадной поверхностью Танганайки, над вершинами и ущельями гор Кунгве и над прекрасной прибрежной долиной. Как всегда кричали лягушки, трещали и стрекотали цикады, стонал и рокотал прибой и даже на вершинах гор кипела жизнь. Яркие огни пылали в тэмбе Мудимы, и так велики, так громадны были эти костры, что можно было подумать, что на дворе ночь на Ивана Купала, когда черные духи празднуют и пируют всю ночь в таинственных ущельях и на неприступных вершинах гор. Далеко-далеко на долину простирали эти огни свой кровавый отблеск и отражались дрожащим светом на зыби беспредельной Танганайки. Они казались тем ярче, что только они одни светились в непроницаемом мраке таинственной ночи, потому что луна не успела взойти, а бледные, трепетные звезды не в силах были соперничать с ярким пламенем громадных костров.

То были свадебные огни: Лугери и Коко праздновали в эту ночь свою свадьбу. И на всей далекой округе в одиноко разбросанных тэмбе бедные негры, поглядывая вверх, на вершины гор, восклицали:

— Смотрите, как могущественны и богаты и смелы стали опять Вавенди!

Даже там, где берег узкой косой далеко вдавался в озеро, выделяя Лувулунгскую бухту, были восторженные зрители этой грандиозной своеобразной иллюминации. Шагах в ста от косы стояла на якоре «Змея», и ее экипаж с восхищением смотрел вверх, на горы, любуясь свадебными огнями в крепости Мудимы. Они мысленно представляли себе веселье и разряженную толпу гостей, обильную трапезу и лакомое угощенье, которое предлагали гостям в тэмбе Мудимы. Там, наверное, не было недостатка в жареных козочках и козлятах, был там, конечно, и бараний бок, и дикие курочки с жареными бананами, а из полных доверху кувшинов обильно лилось банановое пиво и пальмовое вино. И в трубке с душистым табаком тоже не было никому отказа.

Как хорошо было бы теперь сидеть там, перед домом Мудимы, и смотреть на пляску черных девушек, которые в честь новобрачной Коко, наверное, исполнят танец Вавенди!

На судне были только одни вадшидши; хозяева и господа их сидели теперь на берегу, на косе, в густой чаще кустарника, и поджидали Фераджи.

Осман задумчиво смотрел в даль на громадную поверхность озера, над которым клубился легкий туман. Очевидно, он заметил там что-то, потому что упорно смотрел в одну точку, черневшую на воде. Спустя немного времени он тихонько толкнул своего спутника и шепнул ему:

—. Смотри, Солиман! Видишь, там плывет лодка.

Солиман посмотрел в указанном направлении. Темный предмет медленно приближался к ним. Продолговатую форму его легко можно было различить, несмотря на царившую кругом мглу и туман.

— Это не лодка и не челнок! — сказал Солиман. — Танганайка часто выбрасывает на берег старые прогнившие стволы. И ты увидишь, как через несколько минут он поплывет к берегу и затем будет качаться на волнах прибоя. Часто эти старые стволы походят на плавучие сады, — их грубая кора порастает целым лесом паразитов, ползучих растений и трав. Теперь уж каждую минуту может взойти луна и тогда осветит этот плавучий сад. Смотри, она уже серебрит своим отблеском те белые облачка, что плывут по небу, точно стая диких лебедей.

Действительно, луна вдруг выплыла из-за темных гор и разом залила ярким светом все окрестности. Громадный ствол прибило к берегу, и теперь он мерно покачивался на волнах прибоя, то подплывая ближе, то снова удаляясь немного от берега.

— Увидишь, он пробьет себе дорогу и завтра утром будет лежать на берегу, пока сильным волнением снова не унесет его куда-нибудь!

И в самом деле, старый ствол пробил себе дорогу и теперь лежал уже в более спокойной воде, шагах в десяти от берега, где уже было сравнительно мелко.

Вдруг внимание обоих арабов было отвлечено от старого ствола раздавшимся вблизи их окриком совы.

Солиман прислушался.

— Что это? Неужели здесь в самом деле водятся совы или же этот парень не забыл еще наш условный сигнал? — И не долго думая, старик ответил таким же подражанием крику совы.

Вслед за тем послышался опять такой же крик, и слева от того места, где они сидели, раздался плеск, как будто кто-то шел по воде, а минуту спустя вынырнула из тростников какая-то темная фигура.

То был Фераджи, расставшийся на этот раз со своей форменной одеждой ввиду того, что яркие белые полосы его рубашки были слишком заметны в темноте, а в костюме негра его трудно было узнать.

— Нелегко было незаметно улизнуть оттуда сегодня, — проговорил он, запыхавшись, — да и путь неблизкий!

— Как видно, люди Мудимы уже не так беспечны, как раньше, — проговорил Солиман. — Я видел тэмбе Лугери; честь и слава строителю этой крепости. Как видно, комендант ее — парень смышленый. Он не забрал всех своих людей с собой на свадьбу, а оставил там гарнизон, с которым не так-то легко справиться. При таких условиях можно спокойно пировать в этом орлином гнезде. Но ты молчишь, Фераджи! Ведь тебе надо непременно вернуться туда еще до восхода солнца — времени остается не так много! Говори же, что ты хотел рассказать мне?

— Радуйся, Солиман! — начал Фераджи, с легким оттенком насмешки в голосе. — Как великий воитель, ты, конечно, будешь рад померяться со смелым и сильным врагом. Симба остается здесь в долинах Вавенди и будет строить здесь, на берегу, свой собственный тэмбе!

— Черт бы его побрал! — гневно воскликнул Солиман.

— Мало того, — продолжал Фераджи, — знай, что сегодня мы там справляли двойное торжество. Самая свадьба Лугери чуть не стала делом второстепенной важности из-за другого торжества. Туда собралось немало воинов из племени Мудимы, и, когда настал вечер, все они уселись вокруг большого костра. Под балдахином поместились друг подле друга Мудима и Симба. Ну, а затем ты сам, конечно, знаешь, что именно должно было произойти. Зарезали курицу и, вынув из нее только печенку, поджарили последнюю на огне.

Когда печенка уже изжарилась, подошел старейший из воинов и стал размахивать острым большим ножом. Тогда Мудима, сидевший в полном одеянии вождя, сбросил свой плащ из шкуры леопарда, скрывавший ему спину и плечи, а также отчасти и грудь. Симба также расстегнул свой пиджак и ворот рубашки и обнажил свою грудь. Затем подошел другой воин с небольшой чашкой, после чего старейший, воин приблизился к Мудиме и сделал ему ножом надрез на груди, причем капли крови закапали в чашку, которую другой воин тотчас же поспешил подставить. Теперь настала очередь Симбы.

Если бы тебе, Солиман, пришлось держать твой нож так близко к груди Симбы, ты, конечно, вонзил бы его глубже, чтобы взглянуть на кровь из сердца твоего врага. Вот что я при этом подумал! Но старый воин осторожно сделал необходимый по обычаю надрез, и кровь Симбы закапала в другую маленькую чашку. Затем принесли жареную куриную печенку и два других воина подошли и возложили на головы Мудимы и Симбы два скрещенные широкие копья. Тогда Симба обмакнул свой кусок печенки в крови Мудимы, Мудима свой — в крови Симбы, — и оба они съели эту печенку в то время, как тот нож, которым им надрезали груди, оттачивали о другой нож. И в то же время один из воинов громко произносил проклятье тому, кто нарушит данную клятву или обет: «Горе! Горе тому из вас, кто нарушит этот заключенный сегодня братский союз. Горе! Горе ему! Лев да встанет ему поперек пути и да растерзает и сожрет его!

Змея да подползет к ложу его и да отравит его своим ядом! Пусть пища его станет горечью! Пусть, покинутый всеми, родными и друзьями, бродит он одиноко по свету! Пусть ружье его обратится против него и путь разорвется в его руке! Пусть пламя пожрет его дом и двор!»

— Что ты пустое болтаешь, Фераджи! — окликнул его Солиман. — Точно все мы не знаем этого!

— И пока тот выкликал все эти проклятья, остальные палили из ружей, а женщины выли и кричали, Симба же и Мудима с этого момента побратались.

Этим и окончилось торжество! А как ты полагаешь, Солиман, способен ли Симба когда-либо нарушить свою клятву? Я готов поручиться, что он будет более верным слугой и другом для Мудимы, чем раб твой Лео!

— Лео? А ты откуда знаешь его? Что известно тебе о нем?

— Что мне известно? Спроси лучше у Симбы» как ему дорог этот человек. Ведь Симба хотел гнаться за тобой, чтобы ты отдал ему этого невольника.

— Как! Разве Симбе известно, что Лео теперь в Удшидши? — спросил Солиман дрогнувшим голосом.

— Солиман, — со злобной насмешкой выговорил Фераджи, — пороть своих рабов ты можешь, но знай, что одним хлыстом нельзя управиться с людьми: надо, кроме того, еще зорко присматривать за своими рабами. А ты — слепой рабовладелец! Да! Ха, ха, ха, ха! Ведь они у тебя же на глазах разговаривали между собой. Этот Сузи, слуга Симбы, и твой старший раб Лео. Да, у тебя на глаза, под самым твоим носом, в садах Удшидши!

— Проклятый! Уж он поплатится у меня за это! — злобно прошипел Солиман.

— Ты видишь, Солиман, что Фераджи чего-нибудь да стоит; у него острый слух! Он все слышит, все знает. Я уверен, что ты теперь не отпустишь меня обратно к моему господину, а увезешь с собой на своей ладье!

И Фераджи подробно рассказал Солиману весь подслушанный им сегодня разговор, а под конец добавил:

— Всем нам приказано следить за «Змеей», и тот, кто первый увидит ее и первый донесет о том Симбе, получит от него крупный подарок, целую кучу стеклянных бус. Не пойти ли мне к нему, Солиман, и не сказать ли ему, что «Змея» здесь? Быть может, ты теперь желаешь побеседовать со славным и могучим Симбой?

Солиман молчал, очевидно, обдумывая свой план. Как Осман, так и Фераджи поняли это, и никто из них не посмел тревожить его. Спустя немного времени старый араб проговорил:

— Фераджи, ты теперь молчи! Мы должны немедленно вернуться в Удшидши. Когда придет время, я напишу Симбе, что готов продать ему того невольника, который так стремится к нему. А тем временем, как он уйдет в Удшидши, чтобы покончить со мной это дело, мы будем иметь возможность беспрепятственно хозяйничать здесь. Ты же пока оставайся здесь, у Симбы, прислушивайся ко всему, замечай все, что говорится и делается, а когда опять увидишь «Змею», то приходи скорее на это самое место! Относительно вознаграждения тебе беспокоиться нечего; с сегодняшнего дня ты числишься у меня на службе, а ты знаешь, что Солиман всегда держит слово! Пойдем, Осман, — обратился он к своему племяннику, не обращая более никакого внимания на Фераджи, — пойдем, нам надобно как можно скорее вернуться в Удшидши!

И оба торопливо пошли вдоль берега, вплоть до места, где у них был запрятан в камышах тоненький челнок, на котором они направились к ожидавшей их «Змее».

Фераджи, который с этого момента служил двум господам, простоял еще некоторое время на прежнем месте и следил за удалявшимися до тех пор, пока, наконец, не убедился, что «Змея» действительно пошла по направлению к Удшидши. Тогда и он направился в гору, в крепость Мудимы.

Сегодня он был смел, отважен и не страшился никаких Руга-Руга.

Прибрежье снова опустело, здесь не оставалось теперь ни души; только волны тихо плескались о берег да старый ствол по-прежнему медленно и плавно покачивался в волнах прибоя. Но что это? Разве налетела буря или образовалось новое обратное движение? Ствол вдруг повернулся и поплыл. Нет, озеро оставалось по-прежнему спокойно и течение не изменилось. Значит, что-либо особенное неудержимо влекло куда-то этот старый ствол, который теперь поплыл от берега и плыл не медленно, как раньше, а быстро и в определенном направлении, поплыл против течения, точно им управляла чья-то опытная рука.

Сказал ли бы и теперь Солиман, следя за темным движущимся предметом: «Нет, Осман, это не челнок!» Если это и был челнок, то в нем не было видно гребца. Уж не Муциму ли, этот озерной дух, могучий местный водяной, забавлялся с этим стволом? Быть может, его тащили за собой рыбы или крокодилы, подвластные Муциму?

Как бы то ни было, но старый ствол уплывал все дальше и дальше, пока не скрылся, наконец, в тумане.

Между тем в тэмбе Мудимы угасли огни, и желание петь и плясать понемногу гасло в участниках празднества: все же утомились, пора было подумать и о сне. Очевидно, гости уже готовились проплясать прощальный танец и затем разойтись.

Побратимы сидели немного в стороне от остальных, и не мудрено: ведь оба они были уже люди степенные, а то была все больше молодежь. Они сидели над чашами с пальмовым вином, пенившимся и искрящимся, как шампанское, и Мудима рассказывал Симбе о своих виноградниках, то есть о тех горных долинах, на которых росли и красовались его маслины; из цвета их и добывался этот дивный напиток, известный под названием пальмового вина. Симба пил его особенно охотно; оно напоминало ему родное пиво, и ему казалось, что он снова пьет кружку за кружкой со старыми приятелями и друзьями, йенскими студентами. Ведь он сегодня выпил на брудершафт, к тому же он был почетным свадебным гостем! Как же ему было не веселиться и радоваться в этот день? И все это происходило на вершине громадной горы, высоко-высоко над землей, так высоко, что ему казалось, будто отсюда можно руками хватать звезды; так высоко, что здесь самому месяцу можно было прямо в лицо глядеть и разглядывать его забавную, смешную физиономию.

«Что ты там делаешь, месяц мой милый!» — запел было под этим впечатлением Симба и вдруг оборвал песню на полуслове. Перед ним точно выросла из-под земли чья-то темная фигура и выступила на середину светлого круга перед колеблющимся пламенем догоравшего костра. Симба тотчас же узнал любимца своего Инкази, но какой у него был странный вид! Как много говорили его глаза, в упор глядевшие на Симбу.

— Инкази, друг мой, что с тобой? — невольно воскликнул Симба, — не свадебное у тебя лицо! Уж не подступили ли Руга-Руга к воротам нашего тэмбе? Или Муриро штурмует тэмбе Лугери?

Инкази скрестил на груди руки и сказал:

— Симба, я вижу, ты весел, но знай, что здесь воркуют не одни голуби; здесь кричат и ночные совы; здесь хохочут и воют гиены. Помнишь ты данную клятву? Сегодня ты стал нашим братом; я доверяю тебе, как брату, и пришел теперь предупредить тебя!

— Э, Инкази, — добродушно воскликнул Симба, — уж не похитил ли кто там на берегу мою старую ладью?

— Я только что пришел оттуда, — серьезно продолжал Инкази, — и видел там внизу «Змею»; она стояла на якоре в бухте Лувулунгу. А на берегу я видел Солимана и Османа и твоего слугу Фераджи. Фераджи долго разговаривал с ними, но что именно они говорили, я понять не мог; только имена Мудимы, Симбы и Лео часто доносились до меня ветром. И как они подплыли сюда во мгле и в тумане, так точно и отплыли в тумане и во мгле, а Фераджи, прячась, как вор, побежал в гору и прокрался опять в надежное убежище Мудимы. Седина украшает ваши головы, Симба и отец; то, что я видел, является для меня загадкой. Вы имеете больше опыта и мудрости — разгадайте же мне ее!

Теперь лицо Симбы было серьезно, глаза смотрели строго и сурово, а сквозь сжатые губы он пропустил всего одно только слово: «Предатель!» Но нет! Как мог Фераджи выдать или предать его Солиману? Как мог этот совершенно незнакомый ему арабский торговец быть враждебно настроен против него? Надо было поговорить с Фераджи и узнать причину их тайной встречи и совещания. Быть может, последний хотел только заслужить обещанную награду за извещение о прибытии «Змеи»? Но в таком случае что же ему мешало поступить открыто, прийти и сказать Симбе: «Господин, «Змея» возвращается, я первый увидел ее и первый доношу вам об этом!» Нет, видно, Инкази прав: поведение этого негра загадочно.

Старый Мудима также погрузился в глубокую думу и молчал, но для него разгадка не представляла никаких затруднений. Солиман — это имя было ему знакомо, тяжелые, мрачные воспоминания были связаны для него с этим именем.

В кровавой войне, в которой из-за коварства и измены пало несчастное, но храброе и гордое племя Мудимы несколько десятков лет тому назад, это имя играло важную, выдающуюся роль. Мысль об этом чело-, веке вызвала в душе Мудимы лишь мысль о нападениях, о войне и грабеже. Едва только эта несчастная страна успела немного очнуться и коренные обитатели ее стали мало-помалу вновь спускаться в долину; и там стал уже вырастать первый городок, тэмбе Лугери, эти кровожадные, алчные люди решили, что теперь в этой долине снова есть подходящая для них дичь, и явились поохотиться на людей, как истые работорговцы.

— Ты говоришь, что твое сердце не чует здесь ничего доброго, Инкази, и ты прав, сын мой, — сказал Мудима. — Предчувствие твое не обмануло тебя, я могу разгадать тебе эту загадку. Солиман явился сюда обозреть и исследовать местность, чтобы еще раз ограбить и разорить ее вконец. Фераджи — его лазутчик и шпион. Ему известна здесь каждая тропа; известно число людей, которыми мы можем располагать, — и все это он выдал Солиману. Он останется среди нас и будет продолжать все выпытывать и выглядывать до того момента, когда, наконец, настанет урочный час, а тогда он разом сделается проводником врагов наших, которые нападут на нас во время сна и попытаются захватить врасплох гарнизон Лугери. Что я не ошибаюсь, это не подлежит сомнению. Пусть этот мерзавец незамеченным проскользнет опять в наш тэмбе. Если он не затеял предательства, то сам придет и заявит Симбе о возвращении «Змеи». Если же он не скажет никому об этом, то ясно, что он затеял измену и что нам следует быть с ним настороже и постараться сделать его безвредным для себя, как это делают с ядовитыми змеями, которым раздавливают голову.

Симба одобрил решение своего названного брата, а Инкази указал рукой на расположившуюся у одного из костров группу пирующих и сказал:

— Смотрите, вот, он сидит, пьет банановое пиво и ничуть не спешит сообщить своему господину радостную весть, за которую ему обещана награда. Почему же он не идет объявить тебе, Симба, что «Змея» с особой поспешностью поплыла обратно в Удшидши?

— Я это знал, — сказал Мудима. — Итак, то, что было говорено сейчас между нами, пусть останется тайной для всех, только Лугери следует предупредить, чтобы он с особой бдительностью охранял свой тэмбе. А этого негодяя не следует теперь ни на минуту терять из вида. Мы трое будем чередоваться и постоянно следить за ним!

— Быть может, он еще придет, — заметил Симба, которому было ужасно неприятно, что один из его людей мог быть предателем по отношению к столь радушно приютившим его людям. — Но, если он действительно окажется негодяем, Мудима, то ты знаешь, что Симба — твой побратим и готов положить жизнь за тебя и за твой народ!

После этого они молча пожали друг другу руки и не говорили уже ни слова. Но вино потеряло для них свой вкус, праздничное настроение пропало, а вместо него в душу закралась невеселая дума и забота.

На обширной площадке тэмбе становилось все менее и менее шумно; не только музыка и пляски, а даже и говор понемногу стихал. На небе уже появилась утренняя звезда. А Фераджи все еще не приходил. Но вот он поднялся со своего места у костра и, по-видимому, направился под тот навес, где находилась его постель. Ему приходилось пройти мимо Мудимы и Симбы. Быть может, он подойдет теперь и скажет?

Но нет, он равнодушно и спокойно прошел мимо, лишь искоса взглянув на своего господина и его друзей.

Какие еще нужны были улики?

Симба встал и крикнул своего верного Сузи, которому тут же приказал схватить и связать Фераджи.

Сузи в первый момент как будто недоумевал, но видя, что господин его не шутит, приготовился исполнить его приказание.

Фераджи стоял на пороге одной из тростниковых хижин и видел, что Сузи и Инкази идут к нему, а Симба следует за ними на некотором расстоянии. Какое-то безотчетное чувство овладело им, но он все-таки не сдвинулся с места.

— Пусть только спросят! — думал он.

Но они ничего не спросили у него, только рука Сузи грузно опустилась на его плечо и в тот же момент, прежде чем он успел сообразить что-либо, Инкази точно железными тисками стынул ему руки. Дикий, отчаянный крик вырвался из груди Фераджи. Началась отчаянная борьба, но длилась всего одну минуту, а затем Фераджи бессильно скрежетал зубами, лежа связанный на земле, и обводил кругом диким блуждающим взглядом, полным невыразимой ненависти. Над ним стоял Симба и говорил самым спокойным голосом:

— Теперь ты связан и останешься связанным до тех пор, пока я не переговорю с другом твоим Солиманом.

Фераджи издал стон, но ни одного слова не промолвили его дрожащие губы. Затем, согласно приказанию Симбы, его подняли на руки и снесли в хижину, в которой спал Инкази.

Негры, которые еще не ложились и были свидетелями этой сцены, в большом волнении сбежались посмотреть, что будет дальше, но вскоре успокоились.

— Это вор, он обокрал Симбу! — слышался общий голос, и затем все перестали интересоваться им.

Но одного друга Фераджи все же имел среди экспедиционных негров. Этот негр, по имени Мабруки, мрачно смотрел, как связывали Фераджи, а теперь так же сумрачно расхаживал взад и вперед перед своей палаткой и, сжимая кулаки, бормотал себе под нос:

— Ведь еще не все кончено, Симба, и дорогу к старому Солиману я найду не хуже Фераджи!..

Опять любопытные солнечные лучи заглядывали в щели и скважины тростниковой стенки хижины, в которой лежал названный брат Мудимы. Но на этот раз подкрепляющий освежительный сон не смыкал усталые веки Симбы. Разные невеселые думы и заботы не давали ему заснуть, и даже светлый день не мог рассеять их.

В Удшидши, к Лео, неслись теперь все его мысли. Бедняга ждал там от него помощи и спасения, и Симба решил немедленно отправиться в Удшидши, чтобы поспеть туда раньше, чем Солиман, благодаря какой-нибудь случайности успеет узнать о том, что Фераджи разоблачен. Приняв это решение, Симба вскочил с постели, чтобы сейчас переговорить со своими друзьями о своем отъезде.

 

Глава VI

Остров озерного духа

В путь в Удшидши. — Утренняя молитва. — Банкиры «черного материка». — Остров Муциму. — Добрый гений преследуемых. — Тихая молитва. — Жертва. — Черт и его жена. — Примирение. — Ранняя трапеза. — Кладбище невольников в Удшидши. — В доме Солимана. — Бегство Лео. — Угрозы Солимана. — Сокровища.

На следующий день — это был четвертый с того момента, как мы познакомились с Симбой на берегу Танганайки, — наш герой встал очень рано поутру. «Сегодня последний день октября, — прошептал он про себя, — скоро наступит и мафика, дождливое время года, с его ливнями, грозами и зарницами. Пора уже мне избрать подходящее место для постройки тэмбе. Конечно, сегодня и в следующие за этим дни мне этого не сделать, мне необходимо немедленно отправиться в Удшидши и повидать Лео.

С ним ли здесь, на берегах Танганайки, его верная Зюлейка, или жестокий рабовладелец разлучил эту семью? Что-то поделывает теперь тот маленький парнишка, которого я спас от смерти? Сколько теперь может быть лет сыну Зюлейки? Лет четырнадцать или пятнадцать! Каким, однако, я стал любопытным; ведь речь идет о простых неграх! Да, но эти люди когда-то служили мне верой и правдой и никогда не забывали Белой Бороды-Нежного Сердца. Я слышу, твой призыв, дорогой Лео, и спешу выкупить тебя из тяжкой неволи. Ты снова будешь бродить со мной по лугам и лесам, по горам и долам, и, право, природа здесь прекрасней и богаче, чем там, на твоей дальней родине, в стране Бори или Динка, ставшей твоей второй родиной. Но что я медлю? Скорее в путь! Одного дня пути, полагаю, будет достаточно, чтобы добраться до Удшидши. Ведь мы — гребцы отменные, и тогда, друг, ты порасскажешь мне о своих радостях и горестях!»

С этими словами Симба вышел за порог своей хижины. Там, на дворе, Инкази уже ожидал его; за спиной у него была котомка со съестными припасами, а в руке — грозное копье.

— Мы уж позавтракаем в лодке, — сказал он, указывая на свою котомку, — сейчас ведь еще слишком рано! К тому же, отправляясь в дальний путь, мы никогда не должны кушать раньше, чем принесем обычную в этих случаях жертву Муциму. С восходом солнца мы будем на его острове.

Симба усмехнулся. Как богата была эта страна богами и духами! В каждом лесу водились лесные духи или лешие, на каждой горе обитали горные духи, во всех реках и озерах имелись свои водяные или духи реки и духи озера. Множество холмов, островов, пригорков и ущелий были посвящены этим духам и избраны ими в качестве излюбленных мест пребывания. Так, по крайней мере, рассказывали друг другу негры по сберегу Танганайки, и не только они, а даже и арабы научились верить в духов озера, и многие из них уверяли, что явственно слышали голоса этих духов. Даже и Симбе казалось теперь, что он слышит их голоса в то время, когда он вместе с Инкази спускался с горы. Шум прибоя торжественно раздавался по лесу, доносясь снизу могучими мерными раскатами. Симба мысленно творил свою утреннюю молитву, видя повсюду проявление премудрого всемогущего Божества, Творца этой природы и всей обширной вселенной.

Инкази, шедший впереди, вдруг остановился.

— Послушай, Симба, ведь ты едешь в Удшидши, чтобы выкупить там у Солимана твоего друга, но у тебя нет при себе товаров. Чем же ты заплатишь Солиману? Уж не забыл ли ты захватить их второпях?

— Не беспокойся об этом, Инкази, — ответил, улыбаясь, Симба, — в Удшидши я могу получить у арабов столько всякого товара, что могу выкупить не одного, а сотни и больше невольников!

Инкази успокоился, но тем не менее никак не мог понять, почему арабы должны были доставить ему сукно, бусы и жемчуг. Бедный негр полагал, что Симба держал при себе все свое имущество.

Этот простой рыбак с озера Танганайки не был еще посвящен в тайны торговых и финансовых оборотов восточной Африки.

Симба ничуть не хвастал. Действительно арабы, начиная с Занзибара, перекрещивающие во всех направлениях всю восточную Африку, являются своего рода банкирами, которые по рекомендации их деловых приятелей снабжают путешественников всем необходимым. Симба также имел немало таких рекомендательных писем, иначе говоря, векселей, как раз на Удшидши, являвшемся важнейшим торговым центром на берегу Танганайки. Между этими рекомендациями были и такие, которые относились к самому влиятельному из местных арабов, игравшему роль вождя, или главаря, и через него он надеялся без труда заставить Солимана уступить ему Лео.

Густой туман заволакивал озеро Танганайку, когда наши приятели пустились в путь. Но фарватер его был так хорошо знаком Инкази, что тот без малейшего затруднения быстро гнал вперед свою маленькую лодочку из древесной коры, легкую и ходкую, как перышко, которая, вскоре выйдя из залива Лувулунгу, очутилась в открытом озере. Теперь Инкази установил и поднял небольшой парус, и крошечное судно, гонимое попутным ветром, быстро понеслось по волнам родного озера.

Солнце начинало всходить и мало-помалу разгонять туман; там и сям этот млечный покров как бы разрывался, и глаз мог обнять все больший и больший горизонт этой, казалось, беспредельной водяной поверхности. Вдруг налетел резкий порыв ветра, разом разорвал туман, согнал его в громадные клубы, и в несколько минут, точно по колдовству, на глазах Симбы совершилось чудо.

По обе стороны челнока, справа и слева, точно высокий белый вал, клубился густой туман, а посреди, между этими двумя белыми стенами, открывалась широкая, совершенно открытая полоса воды и над ней ясное голубое небо, точно большая столбовая дорога, ярко освещенная солнцем.

Вода на всем протяжении этого открытого пути сверкала и искрилась под лучами солнца, точно затканная серебряными нитями. Эта прямая, как струна, широкая дорога тянулась далеко-далеко, и, наконец, глаз останавливался на цветущем зеленом островке, кругом поросшем зелеными тростниками, украшенном тенистыми деревьями, цветущими кустами. Точно заколдованный замок, построенный из свежей живой зелени, выплывал из сверкающей воды этот зеленый остров. Густая сеть прибрежных тростников, точно решетка, окружала со всех сторон зеленый замок, клумбы кустов в цвету обступали главный корпус его, который состоял из густолиственных пальм и акаций, тогда как два громадных хлопковых куста по правую и по левую стороны стояли, точно две сторожевые башни.

Симба не мог оторвать глаз от этой дивной картины, залитой первыми лучами восходящего солнца, а Инкази, указав веслом на остров, сказал:

— Это остров Муциму! Он один обитает на нем. Ни один человек не смеет поселиться на нем или построить там свою хижину, даже рвать цветы или охотиться на зверей. Здесь вечно должен царить мир и тишина, такова воля Муциму. Но Муциму бывает доволен, когда Вавенди пристают к его острову и сходят на берег, чтобы принести жертву могучему, кинуть горсть бус в озеро и горсть хлебных крошек в воду для его рыб.

Тогда просветляется его лик и небо остается ясным и светлым, не гремит гроза, не ревет буря, и озеро остается спокойным, так что пловец смело может рассчитывать на счастливое плаванье. Но всякий, кто сходит на остров, даже для принесения жертвы, не должен оставаться на нем более, чем это необходимо! Только потерпевший кораблекрушение или преследуемый людьми человек может укрыться на этом острове, и Муциму охотно примет несчастного под свое покровительство: Муциму так же милостив в своей доброте, как страшен в своем гневе. Он сжаливается над бедными людьми и для голодных убивает жирного буйвола, посылая иногда подвластных ему духов в деревни и села, чтобы они навели бедных Вавенди на след дичи.

Он ненавидит лесных разбойников, воров и Руга-Руга и ставит им повсюду сети и ловушки; выманивает их на ровную, спокойную, как зеркало, поверхность озера и затем нахлестывает резким ветром сердитые волны, которые с ревом и смехом поглощают их челноки.

Но коренных обитателей страны, Вавенди, он любит и хранит любовь к ним в своем сердце, и нам нечего опасаться его, если только мы сами не забываем о нем!

Видишь, Симба, Муциму уже знает, что мы направляемся к его острову, чтобы принести ему жертву, потому что он улыбается и лик его приветливо обращен на нас; туман рассеивается и безоблачное, голубое небо приветливо глядит на нас; Муциму сулит нам благополучный путь.

Торжественно звучали эти слова Инкази, и даже Симба с благоговением ступил на этот священный остров.

Инкази всыпал в озеро горсть бус и хлебных крошек, затем, достав из своей котомки сушеную рыбу и домашний хлеб, снес эти яства с благоговейным видом под одно большое развесистое дерево, стоявшее среди зеленой лужайки невдалеке от берега. У подножья этого дерева он сложил свое приношение, набожно шепча какие-то слова, которых Симба, конечно, не понял. Вероятно, дерево это считалось священным и слыло за обиталище какого-то доброго духа.

Симба терпеливо ждал, когда Инкази исполнит свой несложный религиозный обряд.

Он не сорвал ни одного цветочка; привычный глаз охотника не искал следа дичи; даже на самую траву нога его ступала осторожно, чтобы не затоптать ни одного растения, даже и сорного, в саду милостивого и вместе грозного духа озера. В полном безмолвии он и Инкази вернулись к своей лодке и по окончании жертвоприношения покинули Священный остров.

Только тогда, когда они отъехали шагов на тысячу от острова, Симба решил обратиться к Инкази со следующими словами:

— Ну вот, жертва принесена. Бог твой умилостивлен, ветер для нас благоприятный, и теперь я полагаю, что мы к вечеру благополучно достигнем Удшидши!

— Ну, это еще неизвестно, — сказал Инкази, — мы умилостивили только Муциму, но нам следует еще умилостивить черта w его жену!

Белая Борода недоумевал: ведь это было настоящее сказочное путешествие, точно из «Тысячи и одной ночи». И если так должно было продолжаться и далее, то едва ли им удастся добраться до захода солнца в Удшидши. Его утешало только одно, что эти церемонии жертвоприношений были весьма не сложны и не продолжительны, и, вероятно, черту и его жене не придется приносить более продолжительной жертвы, чем Муциму, величайшему из духов озера, которому все остальные были подвластны.

Симба хотел было обратиться к Инкази с несколькими шутливыми вопросами относительно дьявольской четы, но лицо юноши, который теперь опять готовился пристать к берегу, было так серьезно, так торжественно, что он невольно удержался от вопроса и промолчал. Между тем человек приближался к совершенно отвесной стене громадной скалы, словно колдовством выросшей прямо из воды; вокруг этой скалы озеро было особенно бурно и волны ударялись в нее с шумом и плеском.

— Здесь обитают черт и его жена! — сказал Инкази, указывая на отвесную скалу.

Симба утвердительно кивнул головой. «Пусть себе Инкази сам справляется, как знает, со своими чертями», — мысленно решил он, остерегаясь оскорбить каким-нибудь необдуманным словом черта и его супругу, зная, что Инкази долго не простит ему этого.

Но вот человек остановился вблизи прибоя. Инкази положил на весло несколько бисерин, муки и одну сушеную рыбку и, опустившись на одно колено, протянул далеко вперед это весло, громко воскликнув: «О, черт! Дай нам тихие воды на озере! Дай нам мало ветра, дай нам мало дождя! Пусть наш челнок идет легко и быстро!»

Произнося эти слова, он опустил в воду весло со своими приношениями и затем стал прислушиваться. Симба машинально последовал его примеру. Вдруг произошло нечто такое, отчего лицо Инкази озарилось внезапной радостью, а Симбу повергло в сильное удивление и недоумение. Среди шума волн и плеска могучего прибоя послышался какой-то странный голос, произнесший несколько незнакомых слов. То было своеобразное эхо, которое Инкази, очевидно, принял за ответ дьявола. И не мудрено, потому что даже Симбе показалось в первый момент, что там, в скале, запрятался какой-то человек и отвечает глухим голосом на слова Инкази.

Между тем последний снова направил свой челнок в открытое озеро и еще некоторое время молчал. Симба начинал терять терпение, у него стало уже бурчать в желудке; свежий утренний воздух развивал аппетит. Поэтому, указав на кошель со съестными припасами, он сказал:

— Теперь мы уже принесли жертву Муциму и подарили жене черта бусы и накормили самого черта. Не пора ли подумать о себе и позавтракать?

Инкази весело кивнул головой и принялся доставать припасы из своей котомки.

— Ведь он нам ответил! — сказал Инкази многозначительно и при этом откусил кусок сушеной рыбы.

Симба ничего не сказал и принялся есть, не ожидая приглашений.

Очевидно, что Муциму и супруга черта охраняли наших путешественников во время их пути. Солнце только что начало склоняться к закату, когда они увидели Удшидши.

— Теперь уже недалеко от Коршунова места! — сказал Инкази и указал рукой на песчаное место, где Симба действительно увидел кучу коршунов или ястребов.

— Что же это за место? — спросил он. — Я его почему-то не заметил, когда плыл из Удшидши к вам, в залив Лувулунгу.

— Может быть, тогда коршунам не было здесь работы, — отвечал Инкази, — это место отведено для успокоения негров-невольников, когда сердце их перестает биться. Но, как ты видишь, они и здесь не покоятся. Коршуны съедают их тела, а солнце отбеливает только остов! Смотри, сюда легко может попасть и твой Лео, Симба, если Солиман найдет нужным избить его до смерти!

Теперь только Симба понял, в чем дело. Между тем их челнок с быстротой птицы летел прямо к тому месту, которое носило название невольничьего кладбища Удшидши. Все яснее и яснее выделялись мельчайшие подробности этого печального места.

На этом кладбище не было ни одного могильного холма, ни одного креста, как у нас, ни могильной плиты, ни кипарисов, как это водится у магометан; ведь это было место погребения невольников, а невольники, по мнению арабов, не люди!

Покойников-невольников без всяких хлопот вывозили за город и бросали на песок, а коршуны и гиены, зная прекрасно это место, постоянно являлись сюда и исполняли обязанности могильщиков, справляя в то же время и поминки по усопшим. Симба невольно содрогнулся и почувствовал некоторое облегчение лишь тогда, когда заходившее в этот момент солнце разом скрылось, и быстро спустившаяся на землю темнота закрыла от него эту отвратительную картину. Он вздохнул с облегчением, когда, наконец, это кладбище осталось далеко позади.

Таково было первое приветствие Удшидши, этой торговой метрополии Танганайки и резиденции богатых арабов, торговцев живым товаром, которые с ловцами невольников держали в своих руках всю Африку и наводили страх и ужас на всю страну, совершая повсюду вопиющие злодеяния. Симбе вспомнилось, сколько крови пролито было и сколько ее еще проливается каждый раз при ловле невольников. Кажется, этой кровью можно было бы окрасить всю Танганайку! И в руках одного из таких извергов, одного из самых жестоких ловцов невольников находится теперь и его Лео!

Под влиянием этой мысли с поспешностью выскочил он из лодки, когда та, наконец, причалила к одной из пристаней гавани Удшидши. Осведомившись у первого встречного о жилище Солимана, он торопливым шагом направился туда.

Инкази последовал за ним, неся за спиной свою котомку; что же касается челнока, то негр знал, что в гавани никто не может украсть его.

В душе он очень удивлялся, что Симба не сказал ему ни одного слова благодарности за тот поистине диковинный подвиг, какой он сегодня совершил для него! Так быстро он еще ни разу в жизни не поспевал в Удшидши. Пусть-ка белый поищет другого такого гребца, который доставил бы его так быстро из бухты Лувулунгу сюда!

Таких гребцов пришлось бы долго поискать, потому что подобную мастерскую штуку не всякий способен проделать.

Дом, в котором жил Солиман, подобно всем другим домам арабов в Удшидши, был грубой массивной мазанкой, имевшей со стороны улицы довольно обширную прохладную веранду.

На этой-то веранде находились в данный момент Солиман, Осман и несколько рабов-невольников. При свете небольшой масляной лампы и нескольких факелов можно было видеть, что арабы оживленно жестикулировали и находились, по-видимому, в крайне возбужденном состоянии.

— Псы! — крикнул как раз Солиман. — Плетью бы всех вас перепороть! Вы плохо его искали, если не сумели найти. Завтра я сам лично выеду отсюда. Держите «Змею» наготове!

Негры поспешно удалились, благословляя судьбу за то, что могли уйти с глаз своего разгневанного господина.

Теперь Симба взошел на веранду в сопровождении своего верного спутника Инкази и подошел к Солиману и его племяннику. Солиман был положительно поражен в первую минуту, но затем радостно воскликнул:

— Велик Аллах! Он привел Симбу в мой дом! Чего ты желаешь от меня и чем я могу служить тебе? — обратился он к гостю.

Симба, не теряя ни минуты, прямо пошел к цели своего посещения:

— Я хотел бы купить у тебя одного из твоих рабов, Солиман, — сказал он, — именно Лео, которого знавал раньше и который мне теперь был бы очень нужен.

— Лео! Этого негодяя Лео?! — гневно воскликнул Солиман. — Не издевайся надо мной, Симба! Ты, вероятно, уже слышал! Ведь все в Удшидши говорят о нем!

— Как мог я слышать что-либо, — возразил Симба, — когда я всего несколько минут как прибыл в Удшидши и прямо с гавани пришел сюда. Скажи мне, что он совершил такого ужасного?

— Так ты еще ничего об этом не знаешь? — сказал Солиман, понемногу успокаиваясь. — Знай же, что Лео бежал и мои люди тщетно ищут его. Но я должен во что бы то ни стало разыскать его и примерно наказать этого подлого раба. И я сделаю это, видит Бог! На нем я покажу страшный пример всем беглецам и покараю без милости этого негодяя, которого я одарил своим доверием, сделав его своим первым, старшим рабом!

— Зачем ты так волнуешься, Солиман, — проговорил Симба, — мало ли у тебя рабов и невольников? Одним больше или одним меньше — для тебя все равно! Я помогу тебе разыскать его, если ты обещаешь мне, что продашь мне, когда он отыщется. Назначь сейчас же цену, и я уплачу тебе теперь же за него. Пусть этот беглый раб будет моим, а тебе не придется и заботиться о нем!

Солиман отступил на шаг назад и смерил Симбу удивленным, недоумевающим взглядом, затем стал прохаживаться взад и вперед по веранде, очевидно, обдумывая что-то. Лицо его становилось все гневнее и злобнее, а под конец он разразился громким, раскатистым смехом.

— Ха, ха, ха, ха! Солиман старый дурак: он ищет Лео здесь, в окрестностях Удшидши, а птичка упорхнула куда дальше! Он укрывается в горах Кунгве, но я сумею разыскать его и там, и тогда отомщу ему, и месть моя будет ужасна. За находящегося в бегах раба еще никто никогда не предлагал ни одного куска ткани! Ты видел его и знаешь, где он находится, и явился, чтобы: спасти его от заслуженной кары, купив его у меня. Но нет, ты ошибаешься, Симба! Знай, что я никогда ни за какие сокровища не соглашусь продать тебе его; Лео останется у меня и будет моим рабом до тех пор, пока не попадет на коршуново поле!

Симба мрачно посмотрел на араба.

— Солиман, — сказал он по-прежнему невозмутимо спокойно, — мне чужда всякая ложь, и я смею тебя уверить именем Бога Всемогущего, что я не знаю, где теперь скрывается Лео. Я не видел его ни в Удшидши, ни на берегах Танганайки. Тебя, быть может, удивляет, что я принимаю такое участие в этом человеке. Но, если хочешь, я скажу тебе, почему. Много лет тому назад на берегах далекого Нила он был мне верным, преданным слугой. Я подарил ему свободу и обещал всегда помогать и содействовать ему за то, что он в трудное время не покидал меня и делил со мной всякое горе, нужду и опасности. Правда, мне представился случай облагодетельствовать его, что я, конечно и сделал, и Лео не забыл меня. Когда мой Сузи был здесь, в Удшидши, чтобы нанять барку для моих товаров, он случайно встретился с Лео, и тот послал мне с ним, поклон, поклон и ничего более, уверяю тебя; Солиман. И вот, я приехал сюда, чтобы, повидать его и перекупить, если можно, так как теперь имею надобность в слуге.

— На которого ты мог бы вполне положиться, не так ли? — насмешливо добавил Солиман. — И ты все же хочешь купить его, хотя сейчас только слышал, что он беглец и ненадежный человек? Я охотно верю тебе, Симба, но для меня это дело другого рода, чем для тебя. Я владею огромным числом рабов, и только путем жестокой строгости могу держать их в должном порядке. Кража и даже убийство в моих глазах меньшие преступления, чем бегство. А ты желаешь, чтобы я оставил его безнаказанным! Нет, это положительно невозможно!

— Великодушие красит человека! — наставительно проговорил Симба.

— Да, но и справедливость также красит его! — глухо возразил Солиман.

— А если у него здесь жена и ребенок? Неужели он бросил их на произвол судьбы? — вдруг спросил Симба, хотевший также узнать что-нибудь о судьбе Зюлейки и ее сына.

Солиман удивленно отступил на шаг.

— Ты, я вижу, интересуешься и всей его семьей! — сказал он, улыбаясь. — Лео единственный из всех моих рабов, который не имеет ни жены, ни семьи. Он все еще, кажется, тоскует по своей колдунье, на которой был женат там, в стране Динка.

— Ты ее знал? — с живостью спросил Симба. — Она была когда-то моей невольницей!

— Ты, может быть, желал бы купить и ее? — сказал Солиман. — Но в таком случае ты обратился не к тому человеку, к кому тебе следовало. Зюлейка, так зовут эту колдунью, предалась дьяволу. Она скрылась тогда же в пещере, обитаемой дьяволами и охраняемой змеями, и с тех пор ее больше не видели.

— Ты бывал в Бахр-эль-Газале, Солиман? — перебил его Симба.

— Да, я не отрицаю этого, — ответил тот, — мало того, смею тебе сказать, что Лео я сам лично захватил тогда!

В этот момент к Солиману подошел Осман и, отозвав его немного в сторону, шепнул:

— Ты выдал себя, Солиман!

— Не прерывай меня! — досадливо и вместе с тем презрительно оборвал его старик, а затем продолжал, обращаясь к Симбе.

— Да, я захватил его, и потому-то он мне особенно дорог и я не могу и не хочу продать его ни за какие сокровища в мире!

Симба молчал некоторое время, а старик между тем, казалось, все более и более успокаивался.

— Но что же мы здесь стоим и говорим друг с другом, точно враги! — вдруг спохватился Солиман. — Войди в мой дом, покурим, выпьем кофе и побеседуем!

Симба последовал его приглашению, а Инкази, не понимавший ни слова по-арабски, отошел в сторону и прислонился к одному из столбов веранды.

— Солиман, — начал снова Симба, — знаешь ты пещеру злых духов в стране Динка?

— Слышал я о ней много, даже видел и вход в нее! — ответил тот.

— Но ты, конечно, не решился войти в нее?

— Иншаллах! — воскликнул араб. — Конечно!

— А я в ней был! — медленно произнес Симба.

— Ты? — спросил Солиман с деланным удивлением.

— Разве ты не слыхал в Бахр-эль-Газале о Белой Бороде-Нежном Сердце?

— Он там живет в сердцах и памяти всех! — сказал араб, на лице которого виднелось напряжение.

— Он сидит здесь, — перед тобой! — сказал спокойно и просто Симба. — И я мог бы многое рассказать тебе о той пещере и той стране. Ты, верно, знаешь, если был в Бахр-эль-Газале, что Белая Борода-Нежное Сердце никогда не лжет: так слушай же, что я скажу. Ты только что с насмешкой сказал, что не уступишь мне Лео, даже если бы я предложил тебе за него все сокровища Удшидши. Здесь, конечно, я не могу предложить их тебе, но в Бахр-эль-Газале я мог бы дать тебе более того, потому что там я знаю места, где скрыты громадные сокровища.

При этих словах глаза Солимана разгорелись от алчности; Осман также придвинулся к говорящим. Известно, что все жители востока — большие охотники до сказок и различных сказочных таинственных рассказов со всякой небывальщиной и страхами. Симба сразу заметил это, но молчал.

— Слышал и я об этом, — сказал немного погодя Солиман, — но скажи, почему ты не вырыл эти сокровища, если знаешь, где они зарыты?

— Потому что тому, кто нашел этот клад, мужественному другу моему, Гассану, он стоил жизни! — глухо промолвил Симба.

— Да, это также правда, — об этом говорят все в Бахр-эль-Газале! — воскликнул Солиман, удивление которого возрастало с каждой минутой.

— Так расскажи же нам об этом, Симба! — прибавил он.

— К чему?! — отвечал Симба. — Все равно ни один человек не решится теперь войти туда. И сейчас еще меня пронимает дрожь от одного воспоминания о тех ужасах, которые мне пришлось пережить там!

— Ах, расскажи, расскажи нам! — воскликнул теперь, в свою очередь, и Осман, с нетерпением ожидавший рассказа и уже заранее предвкушавший несказанное удовольствие при мысли о том, что он сейчас услышит.

— Теперь уже поздно, в другой раз когда-нибудь! — улыбаясь, уклонился Симба.

— Ах, все это сказки! — презрительно воскликнул Осман. — Ни один человек, даже и ты, никогда не видал этих сокровищ.

— К чему мне лгать? — ответил Симба. — Что нам за польза от сокровищ, зарытых за многие сотни миль отсюда?

— Как, что за польза? — воскликнул Осман. — Ведь мы вскоре опять вернемся в Бахр-эль-Газаль!

— И потому ты хочешь, чтобы я указал тебе место, где зарыты эти сокровища? — с едкой иронией сказал Симба. — Солиман не желает даже оказать мне пустой услуги и продать одного раба, а я должен вам с первого слова указать путь к тому месту, где вы найдете средство приобрести сотни рабов? Да что нам торговаться? Ведь раб этот уже не в твоих руках, Солиман, или ты все еще надеешься, что твои люди разыщут его в окрестностях Удшидши?

— Теперь находится на поисках еще один отряд моих людей, они должны вернуться завтра утром! — отвечал старый араб, изменивший теперь свое мнение о Симбе.

— Ну, так я зайду к тебе завтра поутру осведомиться, — сказал Симба, вставая. — А теперь пойду к другу моему Магомету, где намерен переночевать! Да умерит Господь твой гнев и да склонит Он сердце твое к добру! — добавил он, прощаясь.

Оба араба долгое время смотрели вслед удалявшемуся гостю. Симба и Инкази давно уже успели скрыться в темноте, а Солиман и Осман все еще не обменялись между собой ни словом. Наконец, младший заговорил первый.

— Продай ты ему этого раба! — сказал он.

Солиман злобно расхохотался.

— Болван! — воскликнул он. — Теперь-то именно для меня особенно важно вернуть этого негодяя Лео, так как все, что известно Симбе, известно и ему, и я заставлю его во всем сознаться. Если оба сообщат мне одно и то же, то мы из их сообщений сумеем извлечь пользу, вернувшись в Бахр-эль-Газаль; если же эти собаки лгут, то оба они поплатятся за это жестокой смертью!

 

Глава VII

Гонка

Рынок в Удшидши. — Большое портмоне. — Из Тюрингенского леса к берегам Танганайки. — Приготовления на берегу. — Носовые платки вместо денег. — «Стрела» и «Змея». Гонка начинается. — Заколдованная тростинка. — Враждебные рыбаки. — Соко, лесной человек. — Вновь у Мудимы.

Гавань Удшидши является в то же время и местным рынком, и с самого раннего утра здесь начинают кипеть жизнь и оживление. Одним из первых прибыл сюда в этот день Симба, когда Инкази еще спал.

К югу от рынка, раскинувшегося на пространстве приблизительно в 2,500 квадратных метров, виднелись тэмбе арабов, обширные, массивные мазанки с плоскими крышами и прохладными выходящими на улицу верандами. Пальмы и дынные деревья зеленели вокруг этих домов, гранаты и бананы грациозно склоняли свои ветви над крышами и стенами жилищ, в числе которых стояло и тэмбе Солимана. С рынка тэмбе его было прекрасно видно, и Симба мог проследить с рыночной площади возвращение отряда, высланного на поиски Лео. Весь берег был занят арабскими судами. Здесь были и торговые, и военные суда, в числе их находился и «Лентяй» шейха Абдуллаха, большое, громоздкое, неуклюжее судно, имевшее до пятнадцати метров в длину, около трех в ширину и не более полутора в глубину. Это было, если можно так выразиться, козырное судно Танганайки; оно имело на передней части нечто вроде маленького укрепления, производившего на туземцев впечатление настоящей плавучей крепости и внушавшего им большое уважение, не чуждое известной доли чувства страха.

Большинство этих арабских судов были крайне неуклюжи и, без сомнения, парусность их не могла считаться отличной. Только одна «Змея» с первого же взгляда производила впечатление легкого быстроходного судна. Это был настоящий крейсер озера Танганайки. «Змея» считалась самым ходким судном, не имевшим себе соперников в этих водах, но Инкази уверял, будто он на своем маленьком челноке из коры может обойти любую парусную яхту, в том числе и «Змею», хотя до сих пор ему не представлялось случая.

Между тем рынок начинал мало-помалу оживляться. Картина становилась все пестрее и разнообразнее. Начинали прибывать поселяне и торговцы из окрестных селений с бобами, пшеном и кафрским зерном. В больших горшках и чанах стояло вывезенное на продажу пальмовое вино и мед их Укарангских лесов; везде виднелись груды всевозможных плодов, бананов, дынь, огурцов, хлебных плодов и сахарного тростника. Прибывали сюда также одни за другими жители Увира с издали слышным лязгом и звоном своих железных изделий, браслетов и колец для щиколоток ног и проволоки всех сортов. Тут же мычали быки, блеяли козы и овцы и квохтали куры…

За ними явились и покупатели с большими «портмоне», представлявшими немалый груз, так как здешняя ходячая монета состояла из кусков синего и белого холста английских фабрик, клетчатых тканей и стеклянных бус Софи, напоминающих тоненькие стеклянные дудочки длиной в полдюйма, сливая в одно беспредельное море торговых сделок глубину Тюрингенских лесов с прибережьем Танганайки.

Теперь уже повсюду шел оживленный торг и устанавливались цены на товар. За козу давали два метра полотна, за десять литров пальмового вина — два метра, за меру маиса — один метр и т. д. В другом углу площади уплачивались более высокие цены. Там был товар другого рода: торговали живым товаром, живыми людьми. За молодую девушку, почти ребенка, просили восемьдесят метров холста, за другую, более взрослую, полтораста; за мальчика-невольника десяти лет предлагали пятнадцать метров, за старика пятидесяти лет — только десять метров. Таковые были в этот день цены на этом африканском рынке.

Но Симба не обращал внимания на кипевшую кругом него жизнь и суету; он поминутно поглядывал по направлению тэмбе Солимана, поджидая возвращения людей, высланных на поиски. «Куда бы мог бежать Лео? — размышлял он. — Конечно, только к нему, в горы Кунгве, а ближний путь туда вел по озеру Танганайке». Этим именно путем и ушел Лео. У Симбы почва горела под ногами, ему хотелось бы сейчас сесть в свою лодку и отплыть обратно, но ему надо было непременно переговорить еще раз с Солиманом и убедиться окончательно в том, что бегство Лео удалось.

Симба окружил себя в глазах арабов ореолом обладателя тайнами кладов, и, зная прекрасно этих людей, сознавал, что вызвал в них большее уважение к себе. Этим он надеялся до известной степени смягчить участь Лео в случае, если бы тот опять попал в их руки. Грубые и жесткие люди были все эти арабские торговцы, но алчность и суеверия не уступали в них чувству жестокости, и потому-то Симба и противопоставил зверской жестокости и злобе Солимана его алчность к наживе и его суеверный страх перед всем, что таинственно и непонятно для него.

Правда, между Симбой и Солиманом лежал еще один огромный камень преткновения: предполагалось вооруженное нападение на Лугери в самом непродолжительном времени, и друг его Магомет сообщил ему под видом строгой тайны, что Солиман и Осман снарядили целый отряд, и что к югу от Удшидши недолго будут царить мир и тишина.

Но теперь, конечно, об этом не стоило говорить. Нападение следовало отразить силой оружия, а не переговорами; в данный же момент Симба и Солиман еще не стояли на враждебной почве друг против друга.

Размышляя таким образом, Симба окинул рассеянным взглядом гавань и берег и к немалому своему удивлению увидел, что на «Змее», готовятся к поспешному отплытию, ставят паруса, грузят товары и припасы. Инкази, также совершенно готовый к отъезду, сидел в своем маленьком челноке и с видимым интересом следил за работой вадшидши, находящихся на службе у Солимана и хлопотавших теперь над снаряжением «Змеи» в далекий путь.

Значит, старик не шутил вчера, когда сказал, что отправится завтра в горы Кунгве отыскивать Лео. К чему же иначе это спешное приготовление к отъезду?

В это время на рыночной площади появилась кучка измученных, заморенных негров, направлявшаяся к жилищу Солимана. Очевидно, это были люди, высланные для поимки Лео и возвращавшиеся после бесплодных поисков. Симба последовал за ними и, придя к Солиману, услышал из его уст подтверждение своего предположения, что Лео еще не удалось захватить.

На этот раз Солиман казался более спокойным и был более предупредителен по отношению к Симбе, чем вчера.

— Как видно, мой невольник избрал водный путь. Я сам поеду сейчас на юг и буду расспрашивать о нем во всех прибрежных селениях, а также побываю в тэмбе Мудимы и там поспрашиваю о нем! Кстати, я узнал, что ты прибыл сюда в жалком челноке, и так как моя «Змея», вероятно, придет гораздо раньше в залив Лувулунгу, то, если хочешь, я с готовностью предлагаю тебе отправиться вместе со мной на моей барке, — проговорил Солиман.

— Весьма благодарен тебе за твое предложение, Солиман, — отвечал Симба. — Но я обещал Инкази, что вернусь с ним, а так как ты, наверное, меня догонишь, то в случае, если бы мой челнок действительно оказался неудобным, я с большой радостью воспользуюсь твоим любезным предложением. Итак, до скорого свидания!

Он с облегченным сердцем распростился с работорговцем и поспешил в гавань.

— Инкази, — крикнул он, — нам следует как можно скорее вернуться!

— Хорошо, Симба, — ответил тот, — но нам надо захватить с собой что-нибудь из пищи; Ты ведь хотел купить рабов, а у тебя нет даже двух-трех бус, чтобы выменять курицу.

Симба смутился, однако вспомнил, что при нем есть «деньги», два не бывших еще в употреблении носовых платка. Это была самая настоящая африканская мелкая ходовая монета. Достав их из кармана, он передал Инкази и сказал:

— Думаю, что тебе этого хватит! Беги скорее и купи на рынке все, что тебе покажется нужным!

Инкази не заставил себе повторять дважды это приказание; в одну минуту он исчез и вслед за тем почти тотчас же возвратился бегом к своему челноку, неся довольно объемистый узел со съестными припасами. Спустя всего несколько минут маленький челнок из древесной коры уже покинул гавань Удшидши, весело покачиваясь на волнах.

— Инкази, — проговорил Симба, — ты видел, что «Змея» готовится к отплытию. Как ты думаешь, когда она снимется с якоря?

— Да она может сняться хоть сейчас! — отвечал негр.

— Ну, а скажи, кто идет быстрее — «Змея» или же твой челнок?

— Симба, — ответил укоризненным тоном юноша и в голосе его слышалась затаенная обида, — ты даже не спросил о названии моего челнока. Зовут его «Стрела», а теперь суди сам, кто из двух проворнее: «Змея» или «Стрела»?

— Прекрасно! — воскликнул Симба. — Знай же, друг мой, что Солиман сейчас направляется в Лувулунгу. Он полагает, что Лео бежал туда, да и я сам того же мнения, а потому мы должны во что бы то ни стало вернуться прежде него в нашу бухту!

— Да, он намеревается уехать из Удшидши, — сказал Инкази, — смотри, они уже отчалили от берега. Ну, так посмотрим, Солиман, — крикнул он, вскочив в своем челноке, — ведь мы вышли немного вперед!

— Обойди его, Инкази! — подзадоривал его Симба. — Я щедро вознагражу тебя!

— Хо! Хо! — крикнул Инкази, воодушевляясь. — Победа останется за нами! Посмотри только, сколько он народа забрал с собой, да и товар у него тоже есть; смотри, они ведь слишком нагрузили судно! С таким-то полным брюхом «Змее» трудно будет быстро плыть! Прекрасно. Нам необходимо поспеть раньше Солимана к Мудиме и к Лугери, потому что Солиман ищет в горах Кунгве не одного только Лео. Я знаю, он хочет посетить и Муриро, и Индша и ведет с собой всех своих воинов. Вперед! Ветер для нас попутный! — И, упав на колени, юноша поднял руки к небу, воскликнув: — О, Муциму, защити землю и народ Вавенди!

Симба тоже мысленно творил молитву, обращаясь к Единому Истинному Богу и Творцу всей вселенной. Но Инкази окликнул его.

— Наляг на весла, Симба! Наляг сильнее, нам нельзя терять даром ни одной минуты!

Они уже поравнялись с печальным кладбищем невольников; Удшидши начинала скрываться из вида, а «Змея» с раздутым ветром большим парусом устремлялась вперед. Но и «Стрела» быстро неслась по волнам, и Инкази поминутно измерял взглядом расстояние, отделявшее его от «Змеи».

— Ну, гонка началась!

Медленно уходил из глаз гребцов восточный берег Танганайки; холмы сменялись долинами, долины — холмами.

Прошло около часа с тех пор, как началась эта гонка, когда Инкази со вздохом облегчения сказал:

— Теперь мы можем отдохнуть: «Змея» ни за что не нагонит нас!

Действительно, расстояние между двумя судами значительно увеличилось. Теперь даже Симба, славившийся своей необычайной зоркостью, не мог уже различать отдельных фигур на деке «Змеи» невооруженным глазом.

— Посмотри-ка, Инкази, эта трубка у меня не простая: она может приблизить к нам «Змею», — проговорил, улыбаясь Симба, передавая своему спутнику бывшую при нем небольшую зрительную трубу.

Нерешительно и как-то боязливо приблизил ее Инкази к своему глазу.

— Закрой другой глаз! — поучал его Симба, и послушный Инкази забавно закрыл его всей ладонью, так что Симба невольно громко расхохотался.

— Что же ты видишь теперь? — спросил он.

— Воду, кажется… да, это вода! — ответил тот.

— Ну, а теперь? — продолжал расспрашивать Симба, поправив подзорную трубу.

— Все еще воду! — ответил молодой негр, но голос его уже звучал как-то сдавленно и глухо.

— А теперь?

Вместо ответа Инкази вдруг откинулся назад так внезапно, что «Стрела» покачнулась и чуть было не перевернулась. Закрыв лицо обеими руками, молодой негр воскликнул полным ужаса голосом:

— Симба, Симба! Это злое колдовство! Брось скорей в воду эту гадкую трубу; она приближает к нам «Змею»!

— Не болтай глупостей, — смеясь, возразил Симба, — эта труба только помогает мне лучше видеть и различать то, что надо. Я полагал, что ты обрадуешься, когда увидишь, что Солиман стоит на палубе и с поднятым хлыстом подгоняет своих вадшидши грести сильнее! Он понял, что перегнать нас не так легко!

— Да, я видел Солимана с плетью! — сказал Инкази, немного успокоившись. — Но прошу тебя, Симба, задвинь и убери твою заколдованную трубку; она какая-то страшная, когда так блестит и отсвечивает на солнце!

— Погоди, милый мой Инкази, — отозвался Симба, — прежде всего эта зрительная труба должна сказать мне, сколько человек воинов везет с собой Солиман в горы Кунгве; мне надо сосчитать их! — И, приставив к глазу трубу, он продолжал медленно говорить. — Осман тут же с ним… эти черномазые парни с ружьями, это, очевидно, его солдаты… погоди! сколько их?.. пять, семь… одиннадцать… пятнадцать… семнадцать… ну, около двадцати, никак не больше… прекрасно! остальные просто вадшидши, они не сойдут на берег! — Симба замолчал и еще в продолжение некоторого времени смотрел все в том же направлении, а затем, сдвинув трубу, сказал: — Да, их человек двадцать, не более, я не ошибся!

Тем временем Инкази совершенно успокоился, видя, что зрительная труба скрылась в кожаной сумке Симбы, и немного погодя сказал:

— С двадцатью человеками Солиман не начнет войны. Вслед за ним прибудут еще другие двадцать человек.

Между тем Симба развязал узел с припасами и принялся закусывать; его примеру охотно последовал и Инкази.

Подкрепившись и отдохнув немного, наши гребцы с новыми силами и новым рвением взялись за весла.

Солнце поднималось все выше и выше, а «Змея» становилась все меньше и незаметнее на дальнем горизонте: «Стрела» с честью вышла из боя!

Около полудня на «Змее», очевидно, поняли, что им за «Стрелой» не угнаться; «Змея» стала все больше и больше отставать; вскоре от нее на горизонте остался только один парус, а после полудня и он скрылся из вида.

— Они не сходят с места! — заметил Инкази. — Верно, там случалось какое-нибудь несчастье.

Теперь наши гребцы уже не так спешили. Инкази приходилось часто держаться поближе к берегам, потому что Симба в каждом рыбачьем челноке полагал встретить то утлое судно, которое несло по озеру бежавшего от Солимана Лео.

При этом им не раз приходилось начинать отчаянную погоню за этими встречными челноками, так как местные рыбаки принимали чужеземца за своего, опасного врага и, завидев его, уходили от «Стрелы», как только могли. Но каждый раз, прежде чем им удавалось скрыться в густых тростниках прибережья, подзорная труба Симбы успевала доставить ему возможность разглядеть рыбаков; и каждый раз бедный Симба разочарованно опускал трубу, так как те, кого он видел в лодке, были чужие люди, а не Лео.

Пришла, однако, и «Стреле» очередь бежать вместо того, чтобы гнаться, как до тех пор, за рыбачьими челноками. В окрестностях мыса Кабого выходила в озеро маленькая флотилия рыбацких челноков, числом около шести. По приказанию Симбы Инкази должен был подойти к ним поближе, чтобы спросить этих людей, не видали ли они в окрестностях своего селения незнакомого, пришлого негра, или не встречали ли его здесь, на озере, держащим путь к горам Кунгве. Но рыбаки почему-то возымели недоверие к «Стреле» и, вероятно, предполагали в тех, кто в ней сидел, ловцов невольников и полагали, что им нетрудно будет победить этих двоих и ограбить их, благодаря тому, что рыбаков было много и что все они могли действовать сообща.

С дикими криками и гиком собирались они окружить со всех сторон «Стрелу», махали копьями и положительно осыпали бедный челнок целым градом стрел.

Ввиду этого с ними никак нельзя было вступить в переговоры, а приходилось только с возможной поспешностью удаляться. Инкази сумел ловко увернуться от них, и, несмотря на все военные хитрости и уловки рыбаков, маленькая «Стрела» вскоре опять неслась, подгоняемая попутным ветром, по волнам открытого озера.

Нападающие остались далеко позади и напутствовали беглецов тщетными угрозами, в которые и сами, конечно, не верили.

Под вечер «Стрела» снова проходила вблизи густо поросшего лесом берега, и вдруг Инкази показалось, что он видит там, на опушке леса, странного вида чужеземного негра.

— Смотри, Симба, — проговорил он, — видишь, он сидит там, притаившись в кустах!

Симба с лихорадочной поспешностью схватил свою зрительную трубу и направил ее в указанном направлении.

Инкази, действительно, был прав; странно выглядел этот человек, сидевший на самом берегу на суку свесившегося над водой дерева и любопытным взглядом следивший за маленьким судном. Конечно, он был весьма мало похож на жителей побережья Танганайки, хотя и был коренным местным жителем. Это был соко, как его называют туземцы, или, иначе говоря, шимпанзе.

Вероятно, этому лесному человеку, как и Инкази, зрительная труба Симбы также показалась страшной, потому что одним проворным скачком он исчез и скрылся в густолистых вершинах деревьев.

Но в душе Симба этот соко вызвал особенно живое воспоминание об одной охоте на этого «лесного человека», во время которой Гассан ловким выстрелом спас жизнь Лео. И уйдя в свои воспоминания, Симба молча сидел в лодке, погрузившись в задумчивость.

Ночь уже успела совершенно опуститься на землю и на озеро, прежде чем наши путники достигли жилища черта и его супруги и острова Муциму. Из-за постепенно свежевшего ветра озеро начинало волноваться, и утро едва начиналось, когда «Стрела» вошла, наконец, в залив Лувулунгу.

Инкази проехал немного дальше к тэмбе Лугери, чтобы предупредить своего зятя о грозившей ему опасности.

Симба же прямо поднялся в гору к тэмбе Мудимы.

— Лео здесь? — было его первым вопросом, обращенным к выбежавшему встретить его Сузи.

Тот удивленно смотрел на него.

— Лео? Да как же он может быть здесь? — спросил он.

Теперь и Симба опустил голову. В самом деле, как мог Лео найти дорогу к неприступной твердыне Мудимы? Совершенно чужой среди местных племен, едва ли успевший достаточно изучить местный язык и наречие, как мог он добраться сюда? Судьба его была почти что решена. Он должен был или умереть в этой дикой пустыне гор и лесов, или же попасть, в конце концов, в руки Солимана.

Целый день вплоть до глубокой ночи просидел Симба на каменной площадке скалы перед домом Мудимы, но паруса «Змеи» и «Стрелы» не появлялись в водах залива Лувулунгу.

Между тем в тэмбе все готовились к военным действиям; в пылу возбуждения войны Мудима хотел подвергнуть Фераджи жестокой пытке, так как теперь заподозрил в нем изменника и предателя. Он хотел выпытать у него какое-то признание, но Симба воспротивился этому, и Мудима уважил волю своего названного брата. Измученный и телом, и душой решился, наконец, Симба кинуться на свою постель, чтобы заснуть. Это была бесплодная мучительная погоня, розыски, не приведшие ни к чему. Солиман, вероятно, поступил гораздо разумнее; он действовал не так поспешно, но систематически, заходил в каждую деревню и повсюду расспрашивал о своем беглеце, выведывая, не видал ли кто чужеземно-го негра, — и таким путем он, конечно, скорее мог если не разыскать Лео, то хотя бы напасть на след беглеца.

 

Глава VIII

Под защитой Муциму

Арабская армада. — Салют «Лентяя». — Черное знамя. — Солиман и Мудима. — Чистосердечно. — Пусть бегут, Господь с ними! — Лео под защитой Муциму. — Встреча на острове Муциму. — Преследуемый. — Тихий залив и его тайна. — Ибрагим и Мабруки.

На следующий день взошедшее солнце осветило пеструю картину, полную оживления, в заливе Лувулунгу.

При самом входе в бухту расположилась целая армада арабских судов. Действительно, Солиман не стал начинать войны, имея в своем распоряжении всего двадцать человек воинов. В числе его судов кроме «Змеи» был и грозный «Лентяй», и еще два небольших судна, на которых прибыло до ста человек наемных солдат или воинов. А такие четыре судна да сотня воинов являлись для берегов Танганайки и его мирных рыбаков громадной силой.

Гордо развевались на верхушках мачт красные вымпелы, а большой красный флаг (штандарт) с золотым полумесяцем красовался на «Змее».

Симба, стоя на горном плато перед домом Мудимы, считал врагов. Конечно, твердыне Мудимы эта грозная сила не могла нанести вреда, но его страшила участь тэмбе Лугери.

Вдруг с палубы «Лентяя» блеснул огонек и затем показался дымок; звук выстрела из маленькой мортиры, единственного орудия в Удшидши, ясно донесся до той высоты, на которой находился Симба.

Собственно говоря, это орудие было не что иное, как маленькая потешная пушка вроде тех, какие употребляются в Германии на праздниках стрелков для придания большей торжественности виватам и для того только, чтобы производить шум. Но здесь эта потешная пушка носила громкое название «Громобой», и с помощью ее Солиман надеялся посеять настоящую панику среди туземцев.

Но Симба иначе понял значение этой пальбы; по его мнению, тот страшный выстрел, повергший бедных вадшидши на «Лентяе» в неописуемый ужас, был просто салютом, а так как сам он, Симба, не мог отвечать на него отсюда ружейными выстрелами, которые не были бы слышны там, внизу, то он распорядился поднять на своей хижине, стоявшей на самом краю обрыва, свой собственный флаг, привезенный им из Европы, — черный с изображением большого золотого льва, которому он был обязан своим прозвищем — Симба.

Вскоре после этого ответного сигнала Солиман и Осман в сопровождении человек тридцати вооруженных негров сошли на берег и направились к крепости Мудимы.

Однако последний решил не допустить их к себе и поспешил вметете с Симбой к тому месту, где начиналось узкое ущелье и где доступ в него преграждали естественные ворота узкого прохода.

На вершине горной стены как по правую, так и по левую сторону ущелья были уже расставлены люди, готовые не только осыпать вторгавшихся против воли Мудимы в его владение людей градом стрел, но и скатить на их головы громадные каменные глыбы, нагроможденные над обрывом.

Мудима и Симба в сопровождении нескольких вооруженных негров остановились посередине ущелья и поджидали своих непрошеных гостей. Те вскоре вышли из леса на открытую поляну, расстилавшуюся перед самым входом в ущелье, и вдруг остановились при виде воинственного вида Мудимы и Симбы и грозных фигур, замеченных ими на горных высотах по обе стороны ущелья.

— Настороже и наготове, как всегда! — пробормотал про себя Солиман и затем крикнул громким голосом: — Мы идем к вам с мирным намерением и названный брат твой Симба может смело дозволить нам войти в его дом! Мы не тронем волоса с головы его, ручаюсь тебе в том своей головой, мы хотим только говорить с тобой!

— Мудима охотно примет вас и окажет вам полное радушие, если ты и Осман захотите одни взойти в гору. Но эту толпу вооруженных негров он не желает впускать к себе во двор! — отвечал Симба. — И ты не вправе претендовать на то, что Вавенди не доверяют Солиману; вспомни, что в прежние годы ты в этих самых долинах совершал неслыханные ужасы и зверства!

— Как хотите, — отозвался Солиман, — если так, то мы оставим здесь своих верных негров и пойдем к вам одни. — Идем же, Осман! — обратился он к племяннику. — А вы, ребята, можете идти обратно на берег! — добавил он, обращаясь к своим воинам.

После того Мудима сам повел их в гору, указывая им путь, тогда как Симба с неграми Вавенди составили арьергард. С нескрываемым любопытством разглядывали арабы страшное ущелье и приспособленные в нем средства к защите и обороне.

— Как видишь, Солиман, — насмешливо заметил Симба, — это гнездо в скалах надежно. Но скажи, удалось тебе изловить Лео и согласен ли ты уступить его мне? Ведь ты сказал, что хочешь поговорить со мной!

— Да, но не теперь, не во время пути, а там, наверху, мы поговорим обо всем этом! — отвечал араб, причем окинул Симбу проницательным, испытующим взглядом, как бы желая угадать, какого рода впечатление произвели на белого его слова. Но тщетно отыскивал он в лице своего собеседника хотя бы слабый след любопытства или тревоги и нетерпения. Лицо того оставалось невозмутимо спокойно, так что араб невольно пришел к убеждению, что Симба, наверно, знает, что Лео спасен. «Быть может, этот беглый невольник укрывается теперь там, в этой горной твердыне!» — думалось ему.

Молча вошло все маленькое общество во двор тэмбе Мудимы и так же молча все расселись для отдыха.

— Что же ты хотел сказать мне, Солиман? — спросил, наконец, Симба. — Теперь мы сидим здесь и ничто более не мешает нам говорить о деле!

— Будем мы откровенны друг с другом? — спросил араб.

— Я всегда откровенен, — ответил Симба, — как с друзьями, так и с врагами!

— И я хочу быть откровенным с тобой, — сказал Солиман. — Я знаю, где Лео провел эту ночь… — при этом он вдруг остановился и проницательным взглядом впился в своего собеседника, но хотя сердце Симбы при этом судорожно забилось, ни один мускул его лица не дрогнул и не выдал его внутреннего волнения. — Да и ты, — продолжал араб, — ты тоже это знаешь!

Симба пожал плечами.

— Неужели ты это называешь откровенностью, Солиман? — насмешливо спросил он.

— Да, так подай ты первый пример! — воскликнул Солиман, постепенно начинавший волноваться.

Симба смерил его холодным, строгим взглядом и сказал:

— Что это значит, Солиман? Ты явился сюда, значит, у тебя есть ко мне какое-нибудь дело, отчего же не сказать прямо, чего ты от меня хочешь? Скажи мне правду, и я тебе отвечу тем же! — проговорил Симба. Ему стало ясно, что араб не поймал еще Лео; быть может, ему удалось напасть только на след бежавшего невольника, но, очевидно, он снова потерял его.

Солиман продолжал.

— Послушай, Симба, Лео — драгоценный раб. Я теперь знаю, почему он слыл самым богатым негром во всей стране Динка; он знал о существовании тех сокровищ слоновой кости, о которых ты рассказывал мне, и, по мере надобности, брал оттуда сколько ему было нужно. Скажи, как ты думаешь, успел он овладеть всем сокровищем?

Симба мысленно улыбнулся; как видно, таинственная пещера духов имела и здесь свое магическое влияние и как много лет тому назад она спасла его, так точно и теперь ей было суждено смягчить участь Лео.

— Как ты полагаешь, мог ли Лео отважиться проникнуть в эту заколдованную пещеру? — возразил он. — Ты же должен знать негров не хуже меня, Солиман!

— Значит, он ничего не знает об этих сокровищах слоновой кости? — спросил тот.

— Мы обещали друг другу откровенность, — проговорил Симба, — и я говорю тебе, Солиман, он ничего не знает!

Оба араба быстро переглянулись с видом полного разочарования.

— Ну, а если я прикажу его пытать, — лукаво спросил Солиман, — он и тогда ничего знать не будет?

Тут Симба в раздражении вскочил на ноги и гневно воскликнул:

— Сделай только это и ты совершишь непростительный грех, потому что подвергнешь пытке человека безвинного! Клянусь, он не знает этого места!

— Белая Борода-Нежное Сердце! — прошептал, улыбаясь, Солиман. — Таким именно мне его и описывали. — Затем он продолжал уже вслух: — Ты выдал себя, Симба, я хотел только выпытать, не запрятан ли Лео где-нибудь здесь, у тебя, но теперь вижу, что и ты не разыскал его, хотя твоя «Стрела» и обогнала намного «Змею». Теперь я рад и доволен, так как знаю, что теперь он уже не уйдет от меня. Да, он бежал к тебе, он разыскивал тебя; его видели здесь, вблизи залива Лувулунгу, всего в нескольких часах расстояния отсюда. Но он не дошел до тебя, потому что путь к твердыне Мудимы скрыт со всех сторон и найти его мудрено. Мои люди зорко охраняют и берег, и озеро; сам я не спускаю глаз с этих мест, а друзья мои, бандиты Ндэрее, устраивают на него облавы. Они обязаны привести мне его живым, так как Лео — драгоценный невольник!

Солиман поднялся со своего места и торжествующим взглядом смерил Симбу. Но последний сказал все так же невозмутимо спокойно:

— Судьба каждого человека в руках Божьих. Кого Он захочет спасти, того спасет, хотя бы тысячи врагов ополчились на него!

На это Солиман только пожал плечами и сказал:

— Ты говоришь, точно какой-нибудь факир, Симба! Благодарю тебя, что ты был настолько же откровенен со мной, как и я с тобой. А теперь мне пора вниз; нам предстоит еще обыскать долы и горы, но я уверен, что твои друзья, Вавенди, с радостью выдадут мне за пару бус этого беглого невольника! — И он пошел к воротам тэмбе, но вдруг остановился на полпути и, указав на группу негров, стоявших поодаль и отличавшихся по одежде своей от остальных жителей тэмбе, спросил:

— Это все твои люди, Симба?

Симба сразу понял, что Солиман не досчитывается Фераджи — и отвечал спокойно и небрежно:

— Да, они всё тут налицо, все до единого! Как видишь, толпа редеет, наемные слуги изменяют и бегут так же, как невольники.

— О! — воскликнул Солиман. — Если я при случае встречу их на своем пути, то прикажу связать и доставить к тебе немедленно!

— Благодарю, но я не желаю иметь у себя людей, которые раз изменили мне; таких мне совсем не надо. Пусть себе с Богом бегут на все четыре стороны!

— Как знаешь! — отозвался тот. — Я пробуду здесь еще несколько дней и, как только изловлю своего Лео, возвещу тебе о том пушечным выстрелом. А до тех пор, пока я здесь, прошу тебя, приходи, когда вздумаешь, на мое судно, и там мы на свободе поболтаем с тобой о Бахр-эль-Газале.

Вслед за тем арабы распрощались, и их проводили вниз по ущелью вплоть до долины.

Симба же вошел в свою хижину и зарядил свою двустволку; он не мог более спокойно оставаться здесь, наверху, в то время, когда Солиман там, внизу, в долинах устраивал облавы на Лео. И он не думал, так же как и арабы, охотиться за ним; быть может, он случайно наткнется на своего чернокожего друга. Как знать, ведь все может случиться!

Размышляя таким образом, он вышел за порог своей хижины и собирался крикнуть Сузи, которого хотел взять с собой, как к нему подошел Инкази. Молодой негр был, видимо, сильно взволнован; он порывисто схватил руку Симбы и сказал:

— Симба, Муциму велик и могуч! Не удивляйся тому, что я скажу! Я нашел того беглеца!

— Лео! — радостно воскликнул Симба. — Где он? Предупредил ли ты его? В надежном ли он месте?

— Да, он под надежной защитой, под защитой сильнейшего на Танганайке! Никто не посмеет тронуть волоса с его головы, потому что сам Муциму охраняет его!

— Я не понимаю тебя, Инкази, скажи мне, где же он находится теперь? Далёко отсюда? — спросил немного досадливо Симба, волнуясь еще более от темных намеков Инкази.

— Это настоящее чудо, как я нашел его! — продолжал Инкази. — Сегодня ночью я покинул Лугери, предупредив его о грозящей всем нам, а ему особенно, опасности, и направился к острову Муциму, которому должен был принести благодарность за счастливое плавание. Я успел уже давно миновать залив Лувулунгу, когда заметил при тусклом свете луны невдалеке от меня парус. Я подумал, конечно, что это суда Солимана и направил свой челнок к западу, рассчитывая таким образом обойти их, описав большой крюк. Солнце выслало уже своим предвестником утреннюю звезду, когда я достиг острова Муциму. Я пристал к священному берегу и, сойдя на остров, от всего сердца принес благодарственную жертву Могучему духу озера. Как тебе известно, мы не смеем оставаться на этом острове дольше чем необходимо, и я хотел уже вернуться к своему челноку, как услышал за собой легкий шорох, напоминавший звук тихих шагов. Вообрази же мой испуг и мое удивление, когда я, обернувшись, увидел перед собой совершенно незнакомого мне человека. Что это был чужеземец, я увидел с первого взгляда: человек этот родился не на берегах Танганайки, потому что волосы на голове его отливали при свете взошедшего уже солнца совершенно иным цветом, чем волосы людей тех племен, которые живут по берегам великого озера. Кроме того, и роста он был громадного, и сложения сильного, и голова совсем иная, чем у местных туземцев. Я даже отскочил назад, но он сделал мне знак, чтоб я остался, и я остался, а он спросил меня таким молящим голосом, который тронул меня до глубины души: «Добрый человек, не можешь ли ты мне сказать, где здесь живет Симба, белый человек с седой головой и белой бородой?»

Я взглянул на него; всякая тень сомнения исчезла из моей души, и я воскликнул радостно: «Так это ты! Тебя зовут Лео?»

Но он вместо того, чтобы обрадоваться так же, как я, отпрянул назад; я же воскликнул снова:

— Да, ты Лео, раб Солимана, Лео, которого мы ищем!

Он вдруг бросился бежать. И я, забыв, что я нахожусь на священном острове, пустился догонять его, кричал вслед:

— Да остановись же, ведь мы ищем тебя! Послушай ты! Куда ты бежишь?

Но он все продолжал бежать, пока не достиг священной рощи, а я, наскучив кричать ему вдогонку мои уверения, двумя громадными прыжками нагнал его. Он принял оборонительную позу, но было заметно, что он сильно устал и ослаб, так что я без труда выбил у него из рук нож и отбросил его в сторону. Неужели молодое солнце, только что выглянувшее из-за наших гор, должно было увидеть кровопролитие?

— Симба — мой друг, — сказал я ему, — а с проклятым Солиманом у меня нет ничего общего. С Симбой вместе мы искали тебя в Удшидши; ведь ты же Лео, сознайся!

И он сознался. Тут только я вспомнил, где я, и объяснил ему, какое это священное место, а потом повел к своему челноку. Мы сели и отчалили, а выйдя в открытое озеро, долго и много разговаривали с ним.

Инкази перевел дух, он говорил так быстро и с такой поспешностью, что совершенно задыхался. Симба схватил его за обе руки и воскликнул:

— Инкази, ты добрый и благородный юноша, не мучь же меня, скажи, где теперь Лео!

— В надежном убежище, Симба, как я уже сказал тебе! Но дай мне рассказать все по порядку!.. Итак я взял Лео к себе, в свою лодку, и мы долго разговаривали между собой. Сперва мне пришлось много рассказать ему о тебе; он часто прерывал меня, говоря что ты всегда был такой, что всегда ненавидел тех арабов, которые наезжают в негритянские деревни и селенья, чтобы уничтожить и увести в рабство несчастных жителей, что всегда и всюду делал много доброго. Он рассказал мне…

— Ну, да, — прервал его Симба, — но, вероятно, он рассказал тебе о своей судьбе.

— Да, он убежал из Удшидши вскоре после того, как господин его, Солиман, отплыл со своим племянником в первый раз на «Змее». Он бежал в маленьком челноке прямо к тебе. Путь к горам Кунгве он заранее подробно разузнал, но не осмеливался открыто плыть по Танганайке, опасаясь повстречать Солимана или кого-нибудь из его друзей. Он пробирался все время вдоль самого берега, потому, что тут всегда мог укрыться в камышах, а в крайнем случае даже бежать в леса, которыми был окаймлен весь берег. Только тогда, когда на всем необозримом пространстве озера не виднелось нигде ни одного паруса, тогда он смело перерезал бухты и заливы, минуя их на своем пути.

В ту самую ночь, когда мы вернулись назад, он так же благополучно достиг наших гор и мечтал под покровом темной ночи поскорее добраться до залива Лувулунгу и крепости Мудима. Но ты знаешь, Симба, что в ту ночь озеро стало ходить высоко, и вот с ним случилась такого рода беда, что волной его против воли прибило к песчаной отмели, о которую, ударившись, челнок сильно пострадал. С большим трудом ему удалось добраться до берега и маленькой рыбацкой деревеньки. Здесь Лео за бисер и сукно, которые были при нем, нанял себе другой челнок и на следующий день с наступлением ночи покинул деревню, думая продолжать свой путь. Но едва только он успел оставить за собой эту прибрежную деревню, как увидел невдалеке суда Солимана при бледном свете луны. Одна из барок пристала на его глазах к берегу, и Лео понял, что ему грозит страшная опасность, что рыбаки, вероятно, выдадут его Солиману, и потому считал единственным спасением выплыть на середину Танганайки, потому что был уверен, что преследователи будут искать его вдоль берега. Вдруг он увидел остров Муциму и подумал, что там, в высоких тростниках, ему легче всего будет укрыться; он с полным доверием стал грести к острову. Видя это, Муциму сам пришел к нему на помощь. Он выслал к нему навстречу громадного бегемота, который незаметно приблизился к самому челноку Лео; последний хотел было отогнать его веслом, но бегемот схватил своими могучими челюстями челнок, раздробил его и подбросил высоко вверх, так что Лео был выброшен прямо в волны и, конечно, поспешил вплавь добраться до острова Муциму. Остров был тут же, в нескольких шагах от него.

Тут он был уже в совершенной безопасности и мог считать себя спасенным, потому что, ты знаешь, Симба, всякий, приставший к острову в момент гибели или вообще спасаясь от беды, вправе прийти под покров Муциму, который принимает всех преследуемых под свою защиту. И вот, когда на небе заблестела утренняя звезда, Муциму привел и меня на берег своего священного острова, и я нашел того, кого мы с тобой так долго искали!

Там, под охраной могущественного духа озера я и оставил Лео, так как среди белого дня не решился привезти его сюда. Я знал, что суда Солимана будут охранять все входы в бухту, а его солдаты — весь берег Лувулунгу, но когда настанет ночь, я отправлюсь туда в своем челноке и привезу его. Я бы охотно остался там с ним, но меня неудержимо тянуло к тебе с радостной вестью. Мне хотелось сказать тебе: «Симба, я его нашел!»

Симба стоял неподвижно, но глаза его были влажны от слез, а губы чуть слышно шептали:

— Да, Всемогущий спасает, кого захочет спасти, если даже сотни врагов стараются погубить его! — Затем горячо обнял Инкази и, улыбаясь сквозь слезы, сказал: — Ты не должен более подвергать себя опасности, Инкази! Я знаю путь к острову Муциму; найду туда и сам дорогу, и сам привезу моего Лео сюда, мимо всех судов Солимана.

Теперь улыбнулся Инкази:

— Я знаю, Симба, что ты смел и решителен, — сказал он, — но мимо судов Солимана ты не должен проезжать! Подожди только вечера, и тогда я тебе скажу, каким образом мы, незамеченные никем, можем добраться до острова Муциму и вернуться обратно оттуда. Ведь путь не дальний, а ночь темна и длинна!

Несмотря на полученные им сведения, Симба все же отправился с Сузи на охоту.

Он знал, что весь лес кишит теперь людьми Солимана, но был уверен, что эти люди не посмеют тронуть его. Симба надеялся направить погоню на ложный след.

Люди Солимана получили приказ обыскать весь лес вдоль и поперек и, конечно, последуют по пятам за Симбой, полагая, что он разыскивает своего Лео.

— Инкази, — сказал он, — я хочу ввести в заблуждение этих ищеек!

Ты ведь знаешь такую бухту, отделенную от озера высокой изгородью тростников и представляющую собой скорее пруд, расположенный между гор, чем бухту.

Мы отсюда, с нашей возвышенной террасы, отлично можем видеть эту живую изгородь. Мне стоило громадного труда найти доступ к ней, а теперь я хочу пойти туда и сделать вид, что я там с кем-то переговариваюсь, я готов поручиться, что в послеобеденное время люди Солимана обыщут весь этот тихий пруд.

Но Инкази при этих словах Симбы проявил признаки тревоги и беспокойства.

— Нет, Симба, это не годится, — сказал он, — к этим тихим водам нельзя никому указывать дорогу!

— Разве они также посвящены Муциму?

— Нет, не то, но эти тихие воды хранят такую важную тайну, о которой известно было до сих пор только отцу моему и мне. Сегодня ночью я сообщу ее и тебе, а пока скажу, что оттуда, из этой тихой бухты, мы и отправимся сегодня ночью за Лео!

— А-а! — воскликнул удивленный Симба. — Но как мы доберемся незаметно туда, в эту бухту? Ведь внизу повсюду расставлены часовые Солимана, а у нас нет крыльев, чтобы прямо слететь с высоты наших заоблачных скал на воды тихой бухты.

— После я объясню тебе все это, — проговорил Инкази. — Тогда ты узнаешь также, каким путем я подслушал Солимана и Фераджи. А теперь мы уже не можем более говорить об этом: вон и Сузи идет!

— Мы возьмем с собой только двоих, Сузи, — сказал Симба, обращаясь к своему верному занзибарскому негру. — Мы пойдем недалеко; Мабруки стреляет недурно: пусть он идет с нами.

Вслед за тем маленькая группа покинула тэмбе и вскоре скрылась в густом лесу.

Спустя несколько времени они наткнулись на небольшой отряд людей Солимана под предводительством полукровного араба Ибрагима. Встреча была отнюдь не враждебная, а, напротив, вполне дружественная. Ибрагим почтительно приветствовал Симбу, и затем люди его присоединились к эскорту Симбы, хотя последний был не особенно доволен этим обществом. Он хотел, по крайней мере, чтобы его спутники не отходили, и оставались все время около него, однако, негры Солимана постоянно успевали оттеснять их, а Ибрагим пустился даже с неграми Симбы в длинный разговор, которого Симба не мог хорошенько расслышать. Это показалось ему довольно подозрительным, и он остановился, поджидая, чтобы его негры поравнялись с ним.

Ибрагим, от которого не укрылось беспокойство Симбы, улыбнулся и сказал:

— Путь наш лежит теперь в другую сторону, господин, и нам нужно с тобой расстаться!

Симба не заметил, что араб перед тем долго разговаривал с Мабруки и теперь обменялся с ним многозначительным взглядом, а потому вздохнул свободнее, когда эти непрошеные спутники наконец совершенно отстали от него, избрав другое направление.

— Это общество мне не совсем-то было по душе, — обратился он к Сузи, — и если бы наши мясные запасы не истощились, то я сейчас же после встречи с ними повернул обратно! Но я знаю здесь одно место, где мы без труда сумеем уложить одного или двух буйволов. Нам надо спешить! — и Симба быстрыми шагами пошел вперед в сопровождении Сузи.

Спустя несколько часов, когда Симба еще охотился на буйволов, а Инкази в своей хижинке еще крепко спал после трудов минувшей ночи, пара злорадных темных глаз, выглядывая из густых тростников, обрамлявших таинственный пруд, устремилась вверх к крепости Мудимы. То был не кто иной, как метис Ибрагим, который с дьявольским злорадством прошептал по адресу невидимых врагов: «Ну, теперь нам известны ходы и выходы. Спокойной ночи вам, орлы и коршуны на горной вершине».

Вслед за тем тростники на берегу едва заметно заколыхались, и Ибрагим, как кошка, прополз и скрылся. А на берегу тихого пруда воцарилась снова невозмутимая тишина, лишь изредка нарушаемая криком какой-нибудь птицы.

 

Глава IX

Потайные ворота

Предатель-часовой. — Наконец-то, на воле! — Подслушиватель. — Тайные ворота. — Вниз в бездну. — Потайная лодка. — Плывущий беглец. — Удары весел. — Во время бегства. — Бегемоты — спасители крепости. — Беспечные стражи. — Военный совет. — Западня. — Разбойники приближаются. — Смерть Османа.

Вечер, которого с таким нетерпением ожидал Симба, только что наступил. Во дворе тэмбе негры занялись сушкой и засолкой мяса убитых утром буйволов; другие стояли на своих сторожевых постах, в том числе и у одного старого козьего сарая, примыкавшего к хижинке Инкази. У этого сарая стоял часовым Мабруки, один из тех двух негров, которые ходили поутру с Симбой на охоту. В его обязанности входило сторожить заключенного Фераджи.

С момента прибытия флота Солимана по приказу Мудимы предателя связали особенно крепко и стерегли особенно усердно. Он никоим образом не мог освободиться от своих уз; кроме того, к дверям сарая постоянно ставили часового. Мабруки, который на этот раз был здесь, считался особенно верным и надежным стражем. Прислонясь спиной к дверям сарая, он зорким взглядом обводил кругом, желая убедиться, что поблизости нет никого.

Симба и Инкази сидели перед домом Мудимы, а негры работали в дальнем конце двора. Мабруки незаметно обернулся лицом к двери и сквозь дверную скважину прошептал:

— Фераджи!

— А, это ты, Мабруки! — послышался глухой голос из сарая.

— Воздух чист, ничем сомнительным теперь не пахнет, мы можем говорить с тобой. Симба, этот дуралей, брал меня сегодня с собой на охоту в долину! Мне удалось говорить с людьми Солимана. Они будут поджидать нас сегодня ночью, и мы сумеем уйти отсюда, если ты действительно знаешь какой-то потайной путь.

— Об этом не заботься! — прошептал голос Фераджи. — Инкази был круглый болван, что приказал запереть меня в своей хижине. Мы можем уйти в любой момент и совершенно незаметно, если только мне удастся прокрасться в хижину Инкази, и если в ней не будет никого.

— Теперь уже совсем стемнело и хижина пуста! — тихо прошептал Мабруки. — Притиснись поближе к щели двери, чтобы я мог перерезать своим ножом твои путы.

Спустя немного времени дверь подалась под давлением сильного нажима и щель значительно расширилась. Мабруки, не теряя времени, стал перерезать путы, которыми были связаны руки Фераджи. Это было не так легко, но в конце концов все же удалось.

— Ну, вот, — сказал Мабруки, — теперь возьми нож и с остальным управься сам. Но вдруг он прошептал тревожно: — Тихо! Ложись скорей в свой угол и притворись, будто спишь. Симба и Инкази идут сюда!

Почти тотчас же из сарая послышалось громкое храпение.

Инкази подошел к сараю и отпер дверь, чтобы заглянуть в него, но увидел Фераджи, свернувшегося на земле в самом темном углу, и храпевшего что есть мочи.

— Да, — промолвил со вздохом Мабруки, — ему, собаке, лучше, чем нам: он может спать вволю, а мы здесь карауль его да сторожи!

— Сузи сейчас сменит тебя! — сказал Симба и пошел вместе с Инкази в хижину последнего.

Кругом вновь воцарилась полнейшая тишина. Мабруки тихо кашлянул в щель двери сарая.

— Фераджи! — чуть слышно прошептал затем часовой. — Они пошли в хижину Инкази. Сузи сейчас придет сменить меня.

До слуха Мабруки донеслось глухое проклятие; в следующий за тем момент дверь сарая широко распахнулась, и Фераджи стоял на пороге.

— Фераджи! В уме ли ты? — воскликнул, обезумев от ужаса, Мабруки.

— Теперь или никогда! — ответил тот. — Наконец-то, я снова свободен и могу выпрямить свои члены!

— Войди в сарай, Фераджи! Войди скорей, — задыхаясь от страха, прошептал Мабруки, дрожа от волнения, — войди, не то мы погибли!

— Тогда я дорого продам им свою жизнь, — прошипел Фераджи, — оставайся ты здесь, а я должен послушать, что там эти двое говорят между собой. — И не взирая на опасность, которой он подвергал себя, Фераджи подкрался к двери хижины Инкази и стал подслушивать. То был тихий, певучий голос Инкази, говоривший следующие слова:

— Да, через этот тайный ход я спустился и в ту ночь, когда подслушал Фераджи и Солимана. Спускайся ты вперед, ведь Лео ждет нас, а к острову Муциму сегодня не так легко будет добраться!

Затем некоторое время царила полнейшая тишина. Но вот послышался изнутри хижины какой-то глухой звук, точно закрылся трап, и снова стало тихо.

Фераджи, приложившись ухом к двери, с жадностью ловил каждый звук. Весь он сосредоточен был в этот момент в слухе, а сердце билось все скорее и скорее, тем более что в продолжении последних секунд он уже не слышал в хижине ни малейшего звука.

Мабруки же, который опасался, что вот-вот отворится дверь, и Симба и Инкази неминуемо наткнутся на Фераджи, дрожал, как лист, неподвижно стоя на своем посту. Неизъяснимый страх, овладевший им, не только лишил его языка, но даже и сознания; он положительно не понимал и не мог дать себе отчета в том, что происходило вокруг него.

Вдруг он почувствовал, что Фераджи схватил его за руку и задыхающимся от радости, торжествующим голосом крикнул ему в самое ухо:

— Иди же! Путь свободен! Мы можем бежать!

Мабруки, не сопротивляясь, дал себя увлечь и машинально вошел вслед за Фераджи в темную хижину. Фераджи плотно запер за ним дверь.

— Видишь, дружище, — заговорил он, — когда меня связанного бросили сюда, я в неизъяснимом бешенстве катался по земле и головой ударился о стену. Вдруг та стена, что в самом темном углу, дала такой звук, как будто эта тоненькая перегородка, а не стена, и будто проломить ее ничего не стоит. Ах, будь у меня тогда руки свободны! Но этот Инкази скрутил меня так крепко, что я положительно не мог шевельнуться; когда я попытался ослабить свои путы, то они до крови врезались в мои руки. Пришел Симба, увидел мои окровавленные руки и приказал ослабить путы. Тогда, дружище, мне удалось высвободить одну руку, так что я мог пошатать эту стенку. Оказалось, что это род трапа, ведущего в глубокую пропасть или ущелье между двумя черными скалами.

Я заглянул в глубь этой зияющей пропасти — и мороз пробежал у меня по коже: более двадцати футов в глубину спускались отвесные черные стены скал, пока, наконец, нога могла найти твердую точку опоры, и на страшной глубине я увидел дневной свет, врывавшийся во мрак ущелья. Там ждала меня свобода, и я внутренне ликовал при одной мысли об этом. И вот я увидел на краю этой пропасти толстый канат, надежно привязанный к стволу большого дерева. Канат этот был свернут, но не подлежало сомнению, что он достаточно длинен, чтобы хватить до дна. Итак, я случайно нашел потайной ход, но тогда не мог бежать, потому что правая рука моя и нога были связаны крепко и я с трудом мог шевелиться. Не успел я освободиться окончательно от своих пут, как явился Инкази и приказал запереть меня в этот проклятый хлев. Но теперь, теперь ничто не помешает нам бежать через это ущелье! Симба и Инкази только что удалились этим самым путем; мы последуем их примеру! Идем же, друг! У меня для Солимана важные вести, надо спешить!

Спустя несколько минут в хижине Инкази воцарилась мертвая тишина, пока вспугнутые людскими голосами крысы не появились вновь и не принялись опять за свою обычную возню около стен и над потолком.

Между тем Симба и Инкази, спустившись по канату, очутились на скалистой площадке, окруженной со всех сторон густым кустарником. Отсюда шла круглая тропинка, спускавшаяся вниз, вплоть до берега тихого пруда, и терявшаяся в густых зарослях тростника, запрудивших почти до половины эту бухточку Танганайки.

— Это такая глушь, такое непролазное болото, — сказал Инкази, — что ни одна душа не заподозрит здесь тропы, ведущей к нашему нагорному тэмбе. Допустим даже, что кто-нибудь найдет эту тропу, что из того? Ведь на голый утес в двадцать футов вышиной не так легко взобраться.

— Нет, Инкази, я нахожу, что вы весьма беспечны, — отвечал Белая Борода. — Я сам исходил эту бухту вдоль и поперек, и если бы только приложил некоторое старание, то конечно, не преминул бы найти эту тропу, ведущую к ущелью. Двадцать футов не так уж много, чтобы ловкий гимнаст не мог взобраться вверх, а раз удастся взобраться одному, то ничто не мешает ему сбросить другим веревку или канат, по которому подымутся без труда все.

Инкази улыбнулся со свойственной всем неграм беспечностью.

— Это все кажется тебе так легко и возможно, — сказал он, — потому что ты все это знаешь! Ничего не стоило бы воздвигнуть здесь крепкие ворота, но лучше, если никто не подозревает об этом месте. Таким образом мы имеем хотя бы один потайной ход, которым в случае надобности всегда можем пользоваться и никем незамеченные входить и выходить из своего тэмбе. К тому же не далее как всего каких-нибудь полгода тому назад мне пришла в голову мысль спускаться по канату через это ущелье в долину.

— Тем хуже! — воскликнул Симба. — Значит, ты даже не можешь знать, не заметил ли кто в последнее время твоего таинственного появления и исчезновения из тэмбе и не проследил ли за тобой этот ход.

Инкази отрицательно покачал головой, упорно отрицая подобную возможность.

— Вернемся и скажем, по крайней мере, Мудине, чтобы он вытащил канат до нашего возвращения, — продолжал настаивать Симба.

— К чему? — возразил Инкази. — Могу тебя уверить, что нам нечего беспокоиться.

Теперь они вошли уже по колено в воду, пробираясь туда, где бухта узким каналом соединялась с озером Танганайка. Здесь, в самой чаще кустов, низко склонявшихся над водой, была спрятана лодка, которая могла свободно вместить трех человек. Инкази, не задумываясь, вскочил в лодку и предложил Симбе последовать его примеру, причем таинственно шепнул ему:

— Видишь ты там этот старый поросший мхом и различными паразитами ствол? Это мой потайной челнок; в нем я часто отправляюсь по волнам Танганайки, когда хочу в ночную пору незамеченным побывать где-нибудь. Ствол этот выдолблен внутри, и я удобно могу лежать в нем, закрывшись крышкой; в ней есть спереди небольшое отверстие, через которое можно обозревать окрестность и видеть все, что происходит вокруг, а сзади есть другое отверстие для весла, сделанного из живых ветвей. Вот в этом-то самом челноке я и подслушал тогда Солимана и Фераджи!

При этом Симба не проявил ни малейшего удивления, как того ожидал Инкази, но оставался по-прежнему погруженным в глубокую задумчивость.

Тайны бедного Инкази были прикрыты весьма прозрачной пеленой. Всякий, кто обладал некоторой долей проницательности и хоть сколько-нибудь был знаком с хитростями и приемами войны дикарей, без труда мог раскрыть все его тайны. Участь тэмбе Мудимы не на шутку заботила и тревожила теперь Симбу. Ему вдруг вспомнилось, что здесь, в этой самой тихой, стоячей бухте, были с ним и Сузи, и Мабруки, и Фераджи. Весьма возможно, что кто-нибудь из них, вернее всего Фераджи, отличавшийся особенной хитростью и коварством и чрезвычайно зорким глазом, заметил более того, чем видел даже сам Симба.

Мало того, люди Солимана, обыскивавшие весь этот берег, каждый камень и каждый куст, весьма легко могли проникнуть и сюда, в этот узкий пролив, и при дневном свете разглядеть эту тропу, которая вела в гору к ущелью. И вот Симба стал размышлять и соображать, что если какая-нибудь отважная горсть смельчаков из числа рабов Солимана сделает попытку взобраться на верх под покровом темной ночи. Ведь они найдут даже канат, готовый к их услугам для облегчения довольно затруднительного подъема в узком ущелье, — а тогда крепость Мудимы безвозвратно погибла!

В то время как подобные мысли тревожили Симбу, Инкази молча следил за переливами теней, которые бросал на зыбкую поверхность озера всплывший высоко бледный месяц.

— Скоро луна зайдет, — беззаботно заметил он, — и тогда нам можно будет пуститься в путь.

Вдруг послышался плеск в воде, и Симба и Инкази одновременно нагнулись вперед и стали вглядываться вдаль, в том направлении, откуда раздался шум. Как раз перед глазами Симбы расстилался узкий пролив, соединявший стоячую бухту с озером Танганайка, над которым два мощных дерева сплетали свои ветви, образуя ворота. Последние теперь казались черной разинутой пастью и только в одном месте, где ветви раздваивались в сплошной зелени ворот, образовывалось небольшое отверстие. Бледный луч луны, прокрадываясь сквозь это отверстие, освещал узкую полоску воды в проливе. И вот в тот самый момент, как Симба смотрел на эту светлую полосу воды, ему показалось, что на этой светлой полосе показалась чья-то голова и тотчас же исчезла в темноте. Что это было? Обман зрения? Он стал всматриваться пристальнее, но теперь только светлый луч месяца дрожал на зыбкой поверхности воды.

— Инкази, — шепнул ему Симба, — видел ты что-нибудь?

Молодой негр взглянул на Симбу с выражением крайнего удивления.

— Я думал, что мне это только показалось.

— Но что ты видел? — спросил напряженно Симба.

— Человека, который плыл в сторону Танганайки, — сказал Инкази.

— Так значит, это не было обманом зрения! — встревоженно отвечал Симба. — Мы были не одни здесь, Инкази, нам надо спешить обратно к Мудиме!

Инкази молча понурил голову и выразил знаком свое согласие; они готовы были уже направиться в обратный путь, как вдруг послышался опять тихий плеск в воде. Привычный слух Инкази тотчас же уловил этот звук.

— Это удары весел! — прошептал он дрожащим голосом. — Они доносятся сюда с озера; вот теперь лодка въезжает в пролив!

— Это Солиман, он хочет захватить вас врасплох! — сказал Симба сквозь зубы. — Нам надо спешить, чтобы раньше их добраться до тропы в ущелье!

Вдруг со стороны пролива послышался шум голосов и разом смолк, точно по команде.

— Вперед! — сказал Симба. — Нам нельзя терять ни минуты!

И они пустились в обратный путь, сперва осторожно — из опасения, чтобы плеск воды не выдал их, а затем уже смело, потому что всякая предосторожность стала излишней. Из чащи тростников, росших вдоль берега, вышло целое стадо бегемотов. Очевидно, Муциму посылал их на помощь своему верному Инкази. Адский шум, который производили эти громадные чудовища, сопевшие, храпевшие и ломавшие все на своем пути, делал всякого рода осторожность при ходьбе совершенно излишней. Они по шуму слышали, что бегемоты направились через пролив в озеро, что несказанно обрадовало Симбу: он знал, что перед этим стадом и судам Солимана поневоле придется отступить, а это во всяком случае част им, то есть Инкази и Симбе, возможность выиграть время. Поднявшись на известную высоту по горной тропинке, ведущей к ущелью, Симба стал оглядываться назад. В зеленых воротах при входе в тихую бухту освещенная месяцем полоса воды все еще находилась в таком волнении, что была совершенно недоступна для какого бы то ни было судна. «Спасибо вам, милые бегемоты! — произнес мысленно Симба. — Гуси спасли некогда Капитолий, а вы спасли сегодня твердыню Мудимы». В этот момент луна зашла за горы и наступила совершенная тьма. И это было дело Муциму, и этим он помогал своему избраннику. Теперь наши друзья намного опередили своих врагов: непроглядная тьма совершенно скрывала от глаз последние действия Симбы и Инкази.

— Бедный Лео, тебе никто не может помочь в это время! Те, что выехали, чтобы спасти тебя от грозящей опасности, сами бежали теперь, как спугнутые серны по горной тропе вверх к зубчатым вершинам гор! — прошептал Симба.

Наконец они достигли скалистого плато. Канат по-прежнему висел на своем месте. Кругом царила мертвая тишина.

— Живо, живо! — сказал Симба.

Инкази проворно стал взбираться вверх. Симба держал канат, раскачивавшийся из стороны в сторону; когда же, по его расчету, Инкази должен был быть уже наверху, он и сам, недолго думая, последовал за ним.

В хижине Инкази царила тоже полнейшая тишина.

— Смотри, — сказал Симба, — через этот потайной ход может сюда пробраться целое войско, между тем как воины спокойно спят в своих домах!

Он вышел за дверь, а Инкази поспешно втянул наверх веревку: он стал теперь осторожным.

Во дворе тэмбе ничто не давало повода подозревать, что здесь случилось нечто особенное. Разведчики и часовые стояли за оградой крепости, а Сузи преудобно расположился у дверей сарая, присев на земле и глядя куда-то вдаль. Сидя? Да, в Африке существует своеобразная военная дисциплина: там часовые могут не только сидеть, а даже лежать.

— Все в порядке? — спросил Симба у часового.

— Да! — ответил Сузи.

Симба с облегчением вздохнул.

— Приведи Фераджи в мою хижину, — приказал он, соображая, что место заключения никак не должно было находиться в столь близком соседстве с хижиной Инкази и ее потайным ходом. Как наивны и простодушны были действительно эти негры; не мудрено, что ловкие охотники-работорговцы с такой легкостью разоряют их села и деревни и уводят их в плен!

Отворив дверь сарая, Сузи крикнул:

— Фераджи!

Ответа не последовало.

— Фераджи! — крикнул он еще громче.

Но в сарае по-прежнему не раздавалось ни звука.

Тогда Сузи вошел в него, а минуту спустя вышел опять на двор с выражением полного недоумения на лице.

— Он исчез! — прошептал он.

Инкази, который как раз подошел к этому времени к сараю, в свою очередь заглянул туда и затем тоже вошел в него. Симба ждал, пока не выйдет, не шевелясь, не проронив ни слова.

— Его там нет! — сказал Инкази, выйдя из сарая и, видимо, удивляясь этому обстоятельству.

— А видел ты Фераджи или по крайней мере слышал ли ты, что он в сарае, когда ты занял место караульного? — спросил Симба своего слугу.

— Нет! — простодушно ответил тот.

— А Мабруки был на своем посту, когда ты пришел сменить его? — продолжал допрашивать Симба.

— Нет, когда я пришел, его уже не было! Я полагал, что вы, господин, услали его куда-нибудь! — оправдывался Сузи.

Симба сжал кулаки: все та же ограниченность и беспечность; та же неосторожность и непредусмотрительность! Этот Инкази со своей простодушной беспечностью и этот Сузи со своим непростительным легкомыслием были типичнейшими представителями своей расы.

— Скорее разбуди всех людей и приведи ко мне Мабруки! — приказал Симба. — А ты, Инкази, — обратился он к юноше, — зови скорей сюда Мудиму. Нам надо сейчас же держать совет, что теперь следует делать!

Сузи забил тревогу. Негры повыбегали из своих хижин; там и сям показались женщины, которые, крича и бранясь, развели огни. Началась перекличка и беготня, но Мабруки нигде нельзя было найти: его, а также и Фераджи, след простыл.

Тем временем Симба вышел на край каменной террасы перед домом Мудимы, чтобы взглянуть оттуда на залив Лувулунгу, где расположился неприятельский флот. Но над озером Танганайка расстилался легкий белый туман, и среди прозрачного мрака ночи не было видно ни следа судов Солимана. Симба глядел вперед в совершенно пустое пространство и в мозгу его созревал постепенно план. Он мелькнул у него в голове еще по пути к тэмбе Мудимы, когда он вместе с Инкази возвращался из тихой бухты, но тогда он отверг его. Ведь это был не честный, открытый бой, не явная открытая война. Тут хитрость играла главную роль, а Симба презирал всякие уловки там, где возможно было обойтись без них. Теперь же этот план напрашивался как бы сам собою. И почему, в самом деле, не осуществить его? Кто были те, с кем ему приходилось вести борьбу? Гурьба разбойников, для которых все средства хороши, которые нимало не гнушались изменой и самым подлым предательством и сами прибегали ко всякого рода хитростям и уловкам! Разве эти люди не старались перехитрить его, обойти? Так хорошо же! Если они могли на то решиться, могли дерзнуть одурачить его, так пусть же на себя пеняют, если сами попадутся в ту самую ловушку, которую хотели подставить ему! И твердым шагом Симба направился к Мудиме, который шел к нему навстречу вместе с Инкази.

Не теряя ни одной минуты, все трое стали совещаться.

Симба вполголоса открыл Мудиме свой план, а тот утвердительно и одобрительно кивал головой, между тем как глаза Инкази разгорались живым огнем.

Затем Мудима удалился от них; собрав всех своих воинов, он расставил их в известном порядке по стенам крепости, назначил часовых и сторожевых ко всем входам и выходам тэмбе и приказал значительно усилить отряд сторожевых воинов, расположенных по обе стороны громадного оврага или ущелья, по которому пролегал путь к главным воротам крепости Мудимы. Затем и сам отправился туда, чтобы принять на себя командование над этим отрядом на случай если бы отважный Солиман решился напасть на его крепость с этой стороны.

Тогда должны были скатиться на головы нападающих те страшные каменные глыбы, которые были предусмотрительно нагромождены по обе стороны ущелья на самом краю обрыва, неся с собою смерть и гибель всему живому там, внизу.

Между тем Симба и Инкази вошли в хижину последнего и основательно исследовали тот толстый, громадный ствол дерева, перекинутый над отверстием узкого колодца ущелья, на котором был укреплен канат, служивший вместо лестницы. Они довольно долго возились над ним с ломами и крепкими дубинами и затем спустили в ущелье канат. Симба долго прислушивался, но там, на дне ущелья, царила мертвая тишина.

Между тем там, снаружи, к хижине Инкази подошел довольно многочисленный отряд негров под началом Сузи и неслышно оцепил ее со всех сторон.

Тем временем Инкази обмотал крепкой толстой веревкой тот ствол, что лежал над пропастью, и, пропустив концы этой веревки в небольшую щель в тонкой тростниковой перегородке, стоял теперь неподвижно на своем посту, держа обеими руками концы этой веревки.

В тэмбе было опять уже совершенно тихо и спокойно; людям строго было запрещено переговариваться и перешептываться между собой; женщинам приказано было оставаться в своих жилищах и не перебегать к соседкам. Ничего, кроме шума прибоя расходившейся Танганайки, не было слышно здесь, на этой недосягаемой высоте, куда этот шум доносился из ущелий Кабого.

В темной хижине Инкази Симба притаился, присев у самой дверки трапа потайного хода. Он немного приподнял эту дверку и жадным ухом ловил каждый малейший звук там, в глубине ущелья. Но все было тихо и беззвучно; ни один кузнечик не трещал там, а в самой горнице бегали крысы, несмотря на присутствие здесь человека; эти грызуны были настолько смелы, что, не стесняясь, перескакивали и перебегали по спине человека, прижавшегося, точно кот, к щели приподнятого трапа.

Однако тем, кто был снаружи, наскучило неподвижно стоять на своих местах, тем более, что они не были посвящены в подробности самого плана, и им казалось весьма странным, что их заставили так строго караулить хижину Инкази.

Начинало светать. Вдруг Симба услышал нечто похожее на шум приближающихся шагов. Он дальше сунул голову в щель дверцы и заглянул вниз, на дно ущелья, но ничего не мог разглядеть. Там царил полнейший мрак. И сколько он ни напрягал зрение, все его усилия оставались тщетными. Кровь прилила у него к голове, светящиеся точки и кроваво-красные пятна запрыгали перед глазами.

Он закрыл на минуту веки, поняв, что в данный момент зрение бессильно, что теперь он может рассчитывать только на свой привычный чуткий слух.

Затем снова стал прислушиваться и теперь услышал, что происходило там, на глубине двадцати футов, слышал даже каждое слово, которое произносилось там. Узкое ущелье доносило до него каждый звук, как настоящая звуковая труба, так что даже и самый шепот казался громким говором.

— Чш! — послышался звук, подобный шипению змеи.

— Чш! — отозвался кто-то. — Мы здесь! Канат висит! — Это был голос Фераджи.

— Смирно! Тихо взбирайся вверх! — прозвучала команда Османа.

Затем послышался мерный шум многочисленных тихих шагов, да еще раздававшийся время от времени звук скатывавшегося вниз камня.

— Все здесь? — послышался снова голос Османа.

— Мабруки нет! — отозвался один из ловцов невольников.

— Подлый трус! — презрительно выругался Фераджи.

— Теперь взбирайтесь все по очереди! — скомандовал Осман. — Фераджи подымается первый, я — за ним, а там и вы все, один за другим! А теперь тихо! Никто ни звука ни здесь, ни там, наверху!

Все стихло внизу. Прошло несколько жутких секунд. Канат качался из стороны в сторону. Очевидно, Фераджи колебался.

— Ах ты трус! — прошипел Осман. — Вот я покажу всем вам, что значит смелость. Я пойду первый, но вы последуете за мной все до одного, иначе я сам первый размозжу вам череп, клянусь Аллахом!

— Мы идем за тобой! — тихо отозвалось несколько голосов разом; то были, без сомнения, отважные ловцы рабов, служившие у Солимана.

— Да, на вас я могу положиться! — тихо сказал Осман. — Знайте, что Солиман хочет изловить Симбу и Инкази, ему легко будет добраться до острова Муциму, — и там они в его руках. Нам же предстоит несравненно более трудная задача: мы должны овладеть неприступной твердыней Мудимы, и слава наша прогремит надо всем озером Танганайка! Вперед, ребята! Честь и слава смелым и отважным! Мы идем на неверных; сам Пророк поможет нам и вознаградит того, кто поднял меч свой на неверных!

— Позволь мне быть впереди всех, Осман! — шепнул ему теперь Фераджи!

— Нет, ты будешь вторым! — ответил молодой раб, сгоравший от нетерпения прославить свое имя, связав его с каким-нибудь отчаянно отважным делом.

— Тихо! Молчать и следовать за мной! — скомандовал еще раз Осман, и затем Симба заметил, что канат, который он легко пропустил между пальцами, туго натянулся. Очевидно, Осман взбирался по нему вверх.

Наступила решительная минута.

Симба осторожно спустил дверцы трапа и сам на цыпочках удалился в тот угол, где стоял, прислонясь к стене, Инкази.

— Все в порядке, Инкази, — прошептал он. — Осман подымается первый. Солиман ищет нас на Танганайке. Мы впустим только одного Османа!

Он достал из кармана заряженный револьвер.

Прошло еще несколько секунд, но вот скрипнула дверка трапа, и Осман вошел в горницу. Защитники тэмбе Мудимы, несмотря на весьма недостаточный свет, ясно различали очертания молодого араба, потому что глаза их успели привыкнуть к темноте.

Осман остановился, глядя вперед и только что хотел обернуться назад, вероятно для того, чтобы осмотреть и остальные углы хижины или же чтобы подать знак следовавшему за ним Фераджи, когда за стеной, у самых дверей хижины, раздался странный шум. Казалось, будто безмолвные стены домика готовы были обрушиться.

Осман невольно содрогнулся.

На секунду шум и треск смолкли, но вот уж снова что-то загремело и загрохотало под землей точно в момент землетрясения; затем послышался еще один глухой страшно сильный удар, сопровождаемый стонами и криками ужаса и отчаяния, которые как будто исходили из-под земли.

Все это было делом нескольких секунд, но впечатление этого страшного треска, грохота где-то под землей и отчаянные человеческие голоса, доносившиеся из глубины, — все это производило такое потрясающее впечатление, что Осман стоял, точно окаменелый, в тот момент, когда Сузи широко распахнул дверь хижины и первые лучи рассвета озарили розовым блеском стройную фигуру араба.

— С добрым утром, Осман! — насмешливо приветствовал его Симба, выступая из мрака.

Это приветствие показалось Сузи и трем сопровождавшим его неграм столь забавным, что все они громко расхохотались и в свою очередь насмешливо приветствовали пленника теми же словами:

— С добрым утром, господин!

Тогда только очнулся и пришел в себя ошеломленный всем происшедшим Осман. Он отступил назад к открытой дверце трапа, смерив Симбу надменным взглядом, полным непримиримой вражды и ненависти, и грозно замахнулся кинжалом, который держал в руке.

Это было поистине величественная фигура, молодой араб в своем ярко-красном тюрбане и зеленой затканной золотом одежде, с выражением самой отчаянной решимости на красивом, надменном лице.

Симба тотчас же понял, что Осман будет сопротивляться до последнего, и ему стало жаль его. Там, внизу, и без того уже было пролито немало крови. Не подлежало сомнению, что низвергнутый в глубину ущелья громадный ствол, на котором держался канат, убил наповал Фераджи, а многих из его товарищей, частью убил, частью ранил. К чему было еще проливать и эту кровь без всякой пользы для себя?

Что выиграл бы с этой смертью Мудима или сам он?

Напротив, только тогда, когда любимец Солимана, его ближайший родственник находился в их руках в качестве пленного, они могли ставить Солиману какие им заблагорассудится условия и отвратить войну.

Поэтому рассудок и доброе сердце одновременно повелевали Симбе пощадить жизнь молодого араба.

— Осман, — сказал он почти дружелюбным тоном, — брось свой кинжал и сдайся! Ты — наш пленник. Я возьму тебя к себе и, вероятно, возвращу Солиману!

Но действие этих слов невольно поразило даже самого Симбу.

— Осман не сдается никогда! — гневно и хрипло крикнул он. — Чтобы я был рабом? Я! Осман?! Нет! Лучше я разом кинусь вниз головой в эту пропасть! — И он уже сделал движение, чтобы откинуть трап, но в этот самый момент к нему проворно подскочил Инкази, намереваясь помешать ему, а также и Сузи с ружьем в руках.

В этот момент произошло нечто, в чем никто не мог дать себе ясного отчета.

Все видели, что Осман вдруг обернулся в сторону Инкази и, ловко увернувшись от него, вонзил кинжал глубоко в грудь своего врага. Громко вскрикнув, Инкази повалился на землю, но в тот же самый момент на голову его противника грузно опустился приклад ружья здоровенного Сузи, — и сраженный этим ударом Осман упал с раздробленным черепом на своего поверженного врага.

Симба не успел воспротивиться случившемуся, не успел предотвратить ни того, ни другого рокового удара; все это произошло с быстротой молнии.

Он склонился над своим юным другом; из страшной раны в груди струилась темная густая кровь; на губах тоже выступала кровавая пена.

Симба бережно поднял его на руки и вынес, как ребенка, на порог хижины.

Первые лучи восходящего солнца ласково заиграли на мертвенно бледном лице умирающего юноши. Инкази медленно сомкнул веки. Неужели он в последний раз видел солнечный свет? Неужели этой молодой жизни пришел конец?

 

Глава X

Муциму гневается

Предчувствие Мудимы. — Солиман колеблется. — Потрясающее событие. — Святотатство против Муциму. — У тела Османа. — Смертельные враги. — Возвращение в Удшидши. — Осторожный капитан. — Муциму гневается. — Последний взгляд на «Змею».

С восходом солнца вернулся Мудима со своего поста. Враг не показывался с той стороны. Теперь его ужасно тревожила мысль о том, что произошло в эту ночь там, у потайного хода. Удался ли план его названного брата? Попался ли Солиман в западню? О, если бы только он мог увидеть Солимана пленником в крепости Мудимы. Этого Солимана, с которым он уже столько лет имел счеты, видеть его в своей власти! О, какой радостью, каким упоением наполняла эта мысль душу старого Мудимы!

Но не даром звали его Мрачным. При входе в ворота тэмбе сердце его стало сжиматься каким-то тягостным предчувствием. Почему никто не спешил возвестить ему радостную весть? Никто не вышел встретить его, порадовать! Почему в его доме и во дворе царила такая мертвая тишина? Почему не раздавалось здесь ни криков радости и торжества, ни веселой пальбы из ружей, какою негры знаменуют всякое радостное событие? Вон часовые; все они стоят молча и неподвижно на своих местах… он ускорил шаг — предчувствие не обмануло его: случилось какое-то несчастье.

О, как спешил он теперь через ворота и широкий двор прямо к хижине Инкази, где тесной толпой стояли, скучившись, точно стадо баранов, и негры Симба, и его воины, и женщины. Кто же лежит там распростертый на земле? Над кем склонился Симба?

Кажется, он узнает его! Это — Инкази, единственный сын его!

Да, вот он перед ним! Душу раздирающий крик вырвался из груди старика — затем, не сказав ни слова, он опустился на землю подле любимца.

Он не спросил, кто его ранил насмерть; он видел только изнеможенное лицо и тяжело вздымавшуюся грудь, жадно впивался глазами в своего любимца, как бы желая убедиться в том, предсмертны ли это муки, или же есть еще хоть какая-нибудь надежда.

Немного погодя он взглянул на Симбу, и в его взгляде было нечто такое, что Симба не в силах был вынести; казалось, его названный брат безмолвно упрекал его в том, что он лишил его единственного сына.

Одновременно с этим другая пара глаз с мучительной тревогой глядела с палубы «Змеи» в заливе Лувулунгу наверх, к тэмбе Мудимы: то Солиман беспокоился о своем любимце!

Накануне к Солиману явился Ибрагим и доложил, что он, кажется, нашел потайной ход к тэмбе Мудимы. Из одной отдаленной и незаметной бухты Танганайки ведет таинственными изворотами едва заметная крутая тропа прямо в гору, и, насколько можно судить, от подножия скал в долине чуть не к самому тэмбе.

Вследствие этого сообщения, Солиман решил в эту же ночь сделать неожиданно нападение на крепость Мудимы. Далее Ибрагим одновременно сообщил ему неожиданное известие о том, что Фераджи находится в заключении, но что он еще в эту ночь потайным ходом думает бежать и явится к нему. Фераджи поручил передать Солиману, что просит ожидать его у тесного пролива, ведущего к скрытой бухте озера Танганайки, которая лежит близ той косы или мыса, где они встретились и беседовали в ту памятную ночь.

Понятно, Ибрагим предварительно выслушал рассказ Мабруки о таинственной бухте и затем отправился на розыски последней, которую и нашел весьма благополучно. Но чтобы выслужиться в глазах своего господина, он передал ему это в обратном порядке, желая удержать всецело за собой славу открытия таинственной бухты.

С двумя меньшими судами и сорока воинами из числа храбрейших Солиман отправился с наступлением ночи к маленькому проливу, ведущему в бухту, и столкнулся тут с Фераджи.

От вето он узнал, что Симба и Инкази отправились на остров Муциму, где скрывается Лео, — узнал также и все подробности о потайном ходе к тэмбе Мудимы и тут же решил разом уничтожить врага. Осман должен был взять на себя менее трудную и опасную часть этой задачи, как полагал Солиман, а именно: захватить врасплох Мудиму в его тэмбе; сам же он намеревался отправиться на «Змее» на священный остров и там сделать опасного для всех них Симбу безвредным.

Тридцать своих отборных солдат отдал он в распоряжение Османа; такой военной силы было более чем достаточно, чтобы овладеть застигнутым врасплох тэмбе. Ведь в настоящий момент там не было никого, кроме одних простых негров; Грозный Лев плыл теперь по волнам Танганайки за своим другом и любимцем Лео.

Однако достигнув залива Лувулунгу и пересев на «Змею», Солиман вдруг предался опасениям и сомнениям. Ведь нападение на крепость Мудимы было уже само по себе дело нелегкое и небезопасное, и его особенно удивляло, почему он до сих пор не видит зарева пожара. Ведь пожар тэмбе был бы для него самым очевидным и несомненным доказательством успеха нападения. Но на вершине зубчатой горы было по-прежнему темно и мрачно, и озабоченный все более и более участью своего любимца Солиман отплыл не в сторону острова Муциму, как намеревался, а обратно, к узенькому проливчику, ведущему в тайную бухту, рассчитывая служить здесь прикрытием тыла отважных смельчаков, отправившихся брать приступом неприступную крепость Мудимы.

Когда уже рассвело, к нему прибежало несколько человек из его людей, бывших с Османом, бежавших под впечатлением страшной паники и сообщивших ему печальную весть о том, что Осман первый поднялся наверх, за ним последовал Фераджи. Они рассказали, как с высоты обрушился громадный ствол, убивший наповал Фераджи и Ибрагима и ранивший некоторых других, после чего все бежали.

Солиман был положительно убит этой вестью. Какая страшная участь постигла его любимца? Что случилось с ним? Жив ли он еще? Старик забыл даже свой кровожадный план относительно Лео и Симбы; он рвал на себе волосы в порыве гнева и отчаяния и бессмысленно лавировал взад и вперед перед тихой бухтой.

Но вдруг он вскочил со своего места и воскликнул:

— Что я сетую и колеблюсь? Ясно, что он теперь в руках Мудимы и я могу еще спасти его, если мне самому удастся захватить в плен его единственного сына!

Быть может, он теперь еще сидит там, на острове Муциму! Он приказал поднять паруса, и «Змея» быстро понеслась по голубым волнам озера, направляясь к священному острову.

Тихо и безмолвно было на острове, как и в то утро, когда Симба и Инкази посетили его. Но грубые ловцы невольников приблизились к нему не с подобающим уважением, а с шумом и гамом. Напрасно остерегали их гребцы из Удшидши, напрасно увещевали не гневать всесильного духа озера и отказаться от преследования беглеца, который нашел себе убежище в этом святилище. Солиман первый сошел на берег; за ним гурьбой последовали его люди. Цветущий сад Муциму они затоптали святотатственными ногами, птиц его распугали и громкими криками нарушили царившую здесь тишину и спокойствие. Но, несмотря на то, что эта разбойничья орда обыскала всякий куст и каждый камень, ни беглеца, ни Симбы, ни Инкази не было.

— Их больше нет здесь! Бегство им удалось! — воскликнул, наконец, Солиман, вынужденный сознаться, что все его дальнейшие усилия отыскать их останутся бесплодными.

Мрачный и расстроенный вернулся он обратно в залив Лувулунгу.

Безмолвные и подавленные каким-то тяжелым предчувствием сидели на своих скамьях вадшидши (гребцы). Святотатство Солимана взывало к небу об отомщении, и они опасались, что Муциму грозно подымет свою голову и непременно постарается уничтожить их.

Но что происходило там, на берегу, у самого устья Лувулунгу?

Подле обломков «Утки» стояла толпа негров. Солиман узнал в том числе и своих людей, и одетых в полосатые рубашки негров экспедиции Симбы. А вот и сам он стоит, прислонясь к корме разбившегося судна.

А что это, что лежит там, на опрокинутом киле этого судна? Какой-то продолговатый предмет, завернутый в белое.

Страшное предчувствие сдавило вдруг грудь Солимана. Почему так судорожно, так болезненно забилось его сердце? Какую весть принес ему Симба? Конечно, ничего радостного он не мог ожидать, но во всяком случае он теперь узнает нечто положительное об участи, постигшей его любимца.

Солиман сошел на берег, чувствуя, что колени у него подгибаются. Несмотря на страшное усилие овладеть собой, он, шатаясь, подошел к группе, среди которой выделялась мощная фигура Симбы.

Кучка негров поспешно расступилась и сквозь двойные шпалеры друзей и врагов, столпившихся вместе, Солиману пришлось идти навстречу Симбе. Тот стоял неподвижно, с выражением несомненной скорби на лице, и голос его прозвучал мягко и ласково, когда он первый обратился к Солиману.

— Мужайся, Солиман! Я принес тебе невеселые вести. Тот, кого ты любил, погиб, но он погиб геройской смертью и ты можешь гордиться им! Это был смелый воин, и все мы отдаем ему эту честь!

— Осман! Осман! — вырвался душераздирающий крик из груди Солимана. — Я знаю, ты покоишься здесь, под этим белым покрывалом! — И он приблизился к мертвецу; рука, которую он протянул к покрову, чтобы сдернуть его, сильно дрожала.

Симба продолжал:

— Мужайся, Солиман! Ведь ты мужчина и воин, поседевший в боях! Тебе ли падать духом? Ты сам хотел этой войны, а война всегда требует жертв?

И Солиман собрался с духом. Твердой рукой откинул он покров и долго смотрел на безжизненное, но прекрасное лицо своего любимца; смотрел долго-долго, и слезы катились по его щекам, но затем он с горечью воскликнул:

— Я давал клятву твоей матери, что буду беречь тебя, как зеницу ока, и послал на верную гибель и смерть! Прости мне это безумие! Мой смелый, мой отважный Осман! Прости, что я не сумел удержать твой юношеский пыл, что уступил твоим мольбам, твоему воинственному задору!

При этом он взял руку умершего и долго держал ее в своих, молча опустив глаза в землю.

— Теперь клянусь тебе, Осман, ты будешь отомщен! Я не покину этих мест прежде, чем не обращу в прах и пепел селенья и деревни Вавенди! Как я теперь горюю по тебе, так будут горевать сотни отцов о своих убитых сыновьях, сотни матерей оплакивать своих погибших детей! Да, Осман, клянусь тебе всемогущим Аллахом, ты будешь отомщен!

Затем он накрыл мертвеца покровом и, гордо подняв голову, бросил Симбе взгляд, полный непримиримой ненависти и вражды.

— Прими мою благодарность, Симба, за то, — произнес он глухим, подавленным голосом, — что ты отдал мне его тело, а не бросил его коршунам и гиенам. Прими же мою благодарность за это и иди к твоему названному брату! Но берегись, Симба, знай, где бы я тебя ни встретил, я буду стараться убить тебя; буду подстерегать тебя, как охотник подстерегает леопарда; буду неутомимо идти по твоему следу, потому что с этого момента мы с тобой смертельные враги!

— Солиман, — возразил на это Симба, — проклятие за проклятием вызываешь ты на свою голову этими словами! Милосердный Бог не примет твоей клятвы и не допустит, чтобы ты мог ее исполнить. Под его всесильной охраной я чувствую себя в полной безопасности и не боюсь ни тебя, ни твоих сообщников. Даю тебе добрый совет, Солиман: удались скорее из страны Вавенди, потому что здесь беда за бедой и напасть за напастью будут преследовать тебя на каждом шагу. Теперь мне достоверно известны твои намерения, но помни, что если ты встанешь на моем пути, то я сумею сразить тебя. Я также дал клятву, клятву охранять и защищать друзей моих Вавенди и быть им верным другом и братом и в радости, и в горе, и в счастье, и в несчастье, и сдержу свою клятву, как жив Бог, который сам поможет мне в этом! Друзья Вавенди — мои друзья, и враги их — мои враги! — добавил он и повернулся, чтобы идти в гору, но вдруг остановился и еще раз обратился к Солиману:

— Прими и ты мою благодарность, Солиман, за то, что оказал мне великую услугу, быть может, сам того не подозревая: за то, что ты переманил к себе тех из моих людей, которые были склонны к измене и предательству! Но остерегайся продолжать далее эту коварную игру. Я — не бесправный негр, я стою под высоким покровительством Занзибарского султана, и шейх Удшидши сумеет поговорить с тобой, если я захочу ему пожаловаться на тебя!

Солиман отвечал на это злобным хохотом.

— О, шейх Удшидши! — воскликнул он. — Я сам сумею навязать его тебе на шею. Я знаю, что ты скрываешь там, в этом орлином гнезде, того раба, который бежал от меня; он — моя собственность, и ты украл его у меня. Я скажу об этом шейху Удшидши, и все арабы, как один человек, восстанут на тебя и ты станешь бесправным в этой стране. Только в горах ущелья будешь ты влачить свое жалкое существование, подобно друзьям твоим, проклятым псам Вавенди! А когда истощатся твои запасы, когда ты израсходуешь свой порох и пули, тогда, Симба, ты попадешь ко мне в руки: я заморю тебя здесь голодом до тех пор, пока ты не спустишься вниз, в долину, вымолить кусок хлеба и сдаться мне на мою милость или кару.

Какую радостную новость сообщил ему, сам того не подозревая, Солиман! Симба думал, что в эту ночь врагу его удалось схватить Лео, и считал друга своего и прежнего слугу погибшим, а теперь из слов самого Солимана ясно, что Лео еще не пойман, что надежда найти его еще не потеряна для Симбы.

Следовало во что бы то ни стало поддержать в Солимане уверенность в том, что Лео действительно скрывается теперь в тэмбе Мудимы, и потому Симба не стал возражать Солиману на это, а только коротко заметил:

— Языком я не люблю сражаться, Солиман! О человеке судят лишь по его поступкам и делам, а не по словам. Как известно, кто много обещает, тот мало исполняет, кто много говорит, тот мало делает! — И Симба стал подниматься в гору. Сузи и его негры последовали за ним.

Неужели гнев Солимана так скоро прошел? Около полудня вся его грозная армада покинула берега залива Лувулунгу и двинулась к Удшидши. Как мало было похоже это возвращение флота Солимана на торжественное прибытие в бухту Лувулунгу! Тогда Солиман возвестил о себе громким выстрелом из единственного орудия, виданного когда-либо на берегах Танганайки; теперь он уходил молча, тихо и незаметно. На «Змее» был теперь покойник: Солиман сознавал, что он разбит. Погибни двадцать человек из его отборных воинов, он не признал бы себя побежденным, но смерть Османа сразила его.

Он не позволил похоронить его там, на берегу; нет, он увозил его в Удшидши, желая показать это мертвое тело всем арабам на площади Удшидши.

— Смотрите! — хотел он воскликнуть. — Симба убил одного из наших братьев! И за что? За то, что Осман хотел отнять у него из берлоги его бежавшего у меня раба, который скрывается в тэмбе Мудимы. Он и теперь еще находится там под защитой двух названных братьев. Друзья мои! Неужели вы допустите безнаказанно совершать такие дела? Неужели и здесь должен водвориться тот же новый порядок, благодаря которому мы изгнаны теперь с берегов Нила и области Занзибара? Можем ли мы позволить, чтобы каждый белый, явившийся сюда, оказывал покровительство беглым рабам и укрывал их у себя! Берегитесь, друзья арабы с берегов Танганайки! Берегитесь, говорю вам. Симба вооружает негров против нас; он снабжает их порохом и оружием; он поведет их войной на нас и станет здесь властелином, а вы — его рабами!

Взгляните на этого мертвеца! Его убил Симба! Если вы не бабы, то снаряжайте свои суда и пойдем вместе со мной войной на Симбу и проклятых негров Вавенди! Взгляните на него, на этого убитого! Кровь его вопиет о мщении!

Там хотел он обратиться к своим единоплеменникам в Удшидши и был уверен, что все они подымутся, как один человек, и пойдут войной на его врагов. А тогда тэмбе Лугери должно пасть, а горное гнездо Мудимы должно будет сдаться от голода. Тогда гордый, надменный Симба попадет в его руки. Иначе не могло быть. Да, но Солиман не подумал о том, что арабы завидовали ему и втайне радовались его поражению. Он не допускал возможности, что большинство из них отвернется от него и осыпет его насмешкой и презрением. Разве не могли они ответить ему:

— Почему же ты, Солиман, отправился в горы с такими запасами пороха и пуль, с таким множеством воинов для того только, чтобы изловить Лео? Не втирай нам очки! Не рассказывай сказки! Что нам за нужда доставать для тебя каштаны из огня; у нас свои дела и свои интересы. Каждый из нас охотится сам для себя! Пускай твое несчастье послужит тебе уроком, Солиман: будь осторожнее в другой раз, а на нас не рассчитывай!

Да, если бы Солиман мог рассуждать спокойно, он, вероятно, сам сказал бы себе, что его братья и единоплеменники издавна имели привычку покидать в нужде своих ближних и братьев. Но горе лишило его рассудка, и он действовал исключительно под влиянием своих чувств, а отнюдь не своего рассудка или здравого смысла, не принимая во внимание, что его чувства легко могли ввести его в заблуждение.

Он приказал теперь немедленно двинуться в путь и выйти из залива Лувулунгу, невзирая на ропот вадшидши, которые указывали на небо, уверяя, что видят на горизонте несомненные признаки близкой непогоды. Но Солиман не видел ничего, кроме безоблачного неба и легкой дымки тумана, и повторил еще раз свое приказание: немедленно сниматься с якоря и выходить в открытое озеро. Вадшидши продолжали роптать:

— Он оскорбил сегодня Муциму! Он вызывал его, и Муциму гневается. Поплывем как можно ближе к берегу, ведь мы идем прямо навстречу буре!

«Лентяй» плыл у самого берега вместе с двумя остальными судами, только «Змея», которой командовал сам Солиман, далеко ушла в озеро и быстро неслась на всех парусах по синим волнам громадной водяной равнины.

— Смотри, как почернела вода, — сказал капитан «Лентяя», — я хорошо знаю, что это означает — «Будь осторожен и береги мое судно», — говорил мне господин мой, шейх Магомет. — Знаете, ребята, мы возьмем курс на Ндэрее и там пробудем, пока не пройдет буря. Залив прекрасно защищен, а там нам нечего опасаться. Ведь наш «Лентяй» не такой проворный, как «Змея», и не вынесет, если сердитые волны станут слишком бурно ударяться о его бока. Его шпангоут так же дрябл, как и ребра того злополучного судна, которое теперь отдыхает навсегда от всех своих трудов там, на берегу, у залива Лувулунгу.

Все воины и гребцы одобрили разумную речь капитана. Никто из них не хотел рисковать жизнью на волнах бурного озера, которое теперь уже начинало волноваться. Да, к тому же, какая нужда была так спешить обратно в Удшидши?

— Смотрите, «Лентяй» пошел к Ндэрее, — воскликнули на двух остальных барках. — Это в самом деле разумная мысль; там мы можем переждать, пока Муциму сведет свои счеты с Солиманом! — и оба судна последовали примеру «Лентяя»; гребцы приналегли на весла, чтобы скорей добраться до тихой бухты. Несмотря на полное затишье, там, на севере, поднималась темная грозная туча, точно каменная стена, выраставшая из воды все выше и выше. И вот уже изредка на темном фоне этой грозовой тучи стали вздрагивать огненные зигзаги молний.

Вскоре прибой у Кабого стал раскатистей и громче.

— Уу! Буря уже добралась до Кабого! — крикнули рыбаки-гребцы. — Смотрите, как он спешит. Смотрите, «Змею» уже захватил ураган. Вперед, ребята, вперед! Еще тысяча шагов, не больше — и мы будем у берега!

И работа закипела; залив был уже близко, когда первые мощные порывы бурного ветра налетели, закрутили и вспенили воду.

Но до вершин гор Кунгве не долетела буря, разыгравшаяся над озером: черный флаг Симбы едва приметно колыхался над его хижиной. На этот раз торчали еще высоко в воздухе над домом Мудимы на высоких шестах две мертвых головы. Это были облепленные мухами головы Фераджи и Ибрагима — трофеи победы Вавенди. Голова Османа также должна была бы красоваться тут же, но Симба настоял на том, чтобы тело отважного молодого воина было возвращено Солиману нетронутым.

Из дома Мудимы, куда внесли и положили раненого Инкази, вышли теперь Симба и Мудима.

— Не отчаивайся, Мудима, — сказал Симба, — он теперь заснул, а это добрый признак: он молод и силен, в нем много силы и здоровья; он еще, быть может, оправится!

Мудима молча кивнул головой, а затем, указав рукой к северу, сказал:

— Смотри, Симба, Муциму выплывает из озера!

Нельзя было более красочно и вместе с тем верно определить приближение бури в том виде, каким оно представлялось отсюда, с этой высоты. Казалось, что темные грозовые тучи выплывают прямо из подернутых дымкой тумана как бы дымящихся вод Танганайки.

Одаренный долей воображения человек мог легко различить всевозможные образы и очертания в клубах разорванных туч. Точно громадная голова великана, вздымались над горизонтом верхние облака; под ним клубились темные массы туч, точно могучий торс великана, а вправо и влево, точно два огненных крыла, раскинулись ярко освещенные солнцем серебристо-серые волокнистые облака над самым озером. Подобно развевающимся покровам тянулись по горизонту остальные обрывки туч и облаков, то сцепляясь, то отрываясь и исчезая в общей массе.

— Смотри! Смотри! Он выплывает! — воскликнул Мудима. — Он схватит своими мощными руками «Змею». Вон она виднеется там, точно белое перышко на волнах. Она далеко от берега, и ей нет спасения. О, Солиман, Муциму гневается на тебя! Он мечет молнии! Спасибо тебе, Муциму, что ты караешь этих нечестивых арабов!

Симба, точно прикованный, смотрел вдаль. Действительно, было что-то сверхъестественное в проявлении этой разбушевавшейся стихии. То была буря, какой он еще ни разу в жизни не видел. Солнце еще освещало своими лучами облака, подоспевшие в главной массе черных туч, особенно ярко выделялся их свинцово-черный цвет. Грозные огненные стрелы молний ежеминутно прорезали эту черную, почти сплошную массу, а там, где уже выпадал дождь, казалось, что Танганайка вздымалась к самым небесам, а на гребне этого грозного пенящегося вала, точно ореховая скорлупа, виднелась «Змея». Симба навел туда свою подзорную трубу, но было уже поздно, чтобы рассмотреть; он видел только, что «Змея» вдруг бесследно скрылась в пене ужасного водоворота.

— Он погиб! — воскликнул Мудима ликующим голосом. — Погиб несомненно!

В этот самый момент и над вершинами гор Кунгве разразились ураган и гроза. Сузи едва только успел спустить и убрать черный флаг Симбы, иначе буря сорвала бы его и унесла Бог весть куда, в озеро Танганайку. Тучи заволокли теперь все небо и заслонили солнце, а тяжелые крупные капли дождя начали падать на землю. Все жители тэмбе спешили укрыться в своих хижинах, где они могли рассчитывать, что будут хоть сколько-нибудь защищены от разразившегося теперь сильного ливня.

До глубокой ночи неистовствовала и бушевала гроза: настала Мафика, то есть дождливая пора года.

 

Глава XI

После бури

Разрушение судов. — Предательская семья обезьян. — Потайная лодка и Мабруки. — Коршуны на острове Муциму. — Посещение Лео. — Жилище Муциму. — Гибель «Змеи». — Старая Шооль. — Блеклые листья.

— Видишь, — сказал Мудима, обращаясь к Симбе, — Муциму окончил свой полет над родной стихией! Там, на севере, выплыл он со дна озера, а теперь там, в южном углу Танганайки, уходит опять на дно своего царства!

Это было на следующее утро после бури, когда остатки разорванных туч заметно таяли и точно уходили в волны на южной части горизонта, а все остальное небо было уже безоблачно и ясно.

— Ты хочешь отправиться туда, на остров Муциму, и отыскать Лео, — продолжал старик, — да, теперь ты смело можешь это сделать, потому что «Змея» Солимана, наверное, не вынесла этой бури: я точно знаю; я родился, вырос и состарился на Танганайке и знаю, что когда могучий дух озера так гневается, как в эту ночь, тогда он губит все суда, находящиеся на его волнах. Помни только одно, Симба, если ты ступишь на остров Муциму, не забудь принести ему жертву!

— Не беспокойся, брат мой, — отвечал Симба, — я никогда не сделаю ничего такого, за что ваше божество стало бы гневаться на Вавенди! — и, пожав руку своему названному брату, он в сопровождении Сузи спустился вниз к заливу Лувулунгу.

Здесь, на берегу, лежала ладья, нанятая Сузи в Удшидши, а также и челнок Инкази, знаменитая «Стрела».

— Мы возьмем «Стрелу», — сказал Симба, — а эта грузная, неповоротливая ладья только затруднит нас.

— И я так думаю, господин! — отозвался Сузи и старательно принялся сталкивать в воду челнок Инкази.

— Стой! — крикнул Симба. — Эти разбойники привели его в негодность! Смотри, какую дыру они пробили в нем! Впрочем, нам и следовало ожидать, что капитан «Змеи» никогда не простит «Стреле» своего поражения! Ну, делать нечего, придется мириться и с этим неповоротливым увальнем! Спускай ее на воду, Сузи!

Сузи послушно направился к громадной ладье и осмотрел ее со всех сторон.

— Господин, — крикнул он, — и это судно приведено в негодность: смотрите, у него киль проломлен в двух местах!

— В самом деле! — сказал Симба, осматривая, в свою очередь, громоздкую ладью, законтрактованную для него в Удшидши. — Солиман умеет мстить! Прежде чем удалиться, он уничтожил весь наш флот!

— На починку наших судов потребуется немало времени, — жалобно сетовал Сузи, — придется вернуться опять наверх за разными орудиями! Как видно, сегодня нам с вами не побывать на острове.

Симба все еще продолжал разглядывать повреждения.

— Что пользы разглядывать? — промолвил Сузи. — Дыры громадные: их не заткнешь ничем! Впрочем, надо еще сказать спасибо Солиману, что он не увел с собой наши суда!

С минуту Симба стоял в задумчивости, как бы соображая что-то, затем радостно воскликнул:

— Слушай, Сузи! Я знаю еще одну лодку; она запрятана там, в потайной бухте! Надо полагать, что люди Солимана не сумели разыскать ее!

И они проворно зашагали вдоль берега до того места, где узкий пролив соединял бухту с озером Танганайка.

Дойдя до устья этого пролива, Симба невольно остановился: на ветвях, низко нависших над водой деревьев, весело забавлялась целая семья обезьян.

Почтенный отец семейства уселся на одном из более крупных и надежных суков, повыше остальных, и серьезно смотрел на веселую возню своей многочисленной семьи. Несколько самок и целая куча молодых резвились и забавлялись, перепрыгивая с ветки на ветку или перебегали взад и вперед по большому толстому стволу, лежавшему в воде у самого берега. Они отламывали от него прутья и срывали пласты мха, которые затем кидали в воду и чрезвычайно радовались, глядя, как эти маленькие кусочки и веточки купались и ныряли на мелкой зыби залива.

Однако ствол этот показался знаком Симбе, и чем больше он присматривался к нему, тем больше убеждался в том, что шаловливые обезьянки разрушают искусственное произведение Инкази, его потайной челнок. Наконец произошло нечто такое, что разом положило конец всем его сомнениям. Один из самых здоровенных детенышей, крупный и бойкий парень обезьяньего рода возился у верхнего конца ствола и, очевидно, заметил там щелку, в которую тотчас же, со свойственным всей его породе любопытством, засунул лапу и убедился, что верхнюю часть ствола можно слегка приподнять. Он долгое время раздумывал и осматривал этот ствол со всех сторон, точно опытный плотник, пока, наконец, в голове его не созрел план, который он тут же с удивительной быстротой привел в исполнение. Приняв возможно удобное для себя положение, он обеими передними лапами ухватил крышку и разом опрокинул ее, так что большая часть обезьяньего общества полетела в воду. Эта неожиданная ванна, которую пришлось принять его товарищам, по-видимому, ужасно радовала веселого парнишку, но при этом он совершенно забыл, что над ним царит высшая власть родителя. Действительно, в тот момент, когда он менее того ожидал, отец семейства очутился у него за спиной и наделил его сперва здоровой затрещиной, затем принялся трепать его. Только благодаря вмешательству Симбы прекратилось это проявление родительской строгости, и все с визгом разбежались в одно мгновение.

Сегодня Симба не смеялся над забавной дракой и проказами обезьян, всегда смешившей его; его занимали теперь гораздо более серьезные мысли Ведь этот потайной челнок был спрятан в глубине тихой бухты, и, как он отлично помнил, крепко привязал к кустам росшим на берегу. Каким же образом мог он очутиться здесь? Буря не могла оторвать его, да и обезьяны вряд ли сумели совершить такое дальнее плаванье на челноке.

Может быть, люди Солимана, обыскивая тихую бухту, случайно увидели этот челнок и сволокли его сюда. Если так, то они, вероятно, догадались, что этот древесный ствол в сущности потайной челнок и, быть может, привели и его в негодность. Симба хотел теперь убедиться, может ли этот маленький челнок вместить двух человек; с этой целью он вошел в него, и вдруг ему бросился в глаза маленький блестящий предмет на дне лодочки. Он нагнулся, чтобы поближе рассмотреть его, и убедился, что это одна из тех металлических пуговиц, какие имели на своих рубашках негры его экспедиции.

Как могла очутиться здесь эта пуговица? Прежде всего Симба подумал, что Фераджи был убит стволом там, в ущелье под потайным ходом. Но вдруг ему стало ясно: ведь кроме Фераджи бежал еще и Мабруки, и его при нападении на крепость Мудимы не досчитывались в числе нападающих. Вероятно, во время бегства стрелков Солимана из злополучного ущелья он побоялся пристать к ним из опасения, что Солиман припишет ему неудачу предприятия этим изменникам и так как Фераджи был убит, то выместит весь свой гнев на нем, на Мабруки.

Этот трус скрывался здесь у тихой бухты, а затем намеревался воспользоваться потайной лодкой для бегства. Придя к этому убеждению, Симба тщательно исследовал берега тихой бухты и, к немалому своему удивлению, нашел на мокром песке побережья совершенно свежий след негра. Значит, Мабруки был где-нибудь здесь поблизости!

Он хотел было позвать Сузи, как вдруг услышал за собой громкий возглас: «Мабруки!» и вслед за тем один за другим два выстрела.

Симба кинулся к тому месту, откуда раздались выстрелы, и очутился лицом к лицу с Сузи, который преспокойно заряжал свое ружье.

— Что это было, Сузи? — спросил он, запыхавшись от быстрого бега.

— Этот негодяй промахнулся, — равнодушно ответил негр, — а я угодил ему прямо в сердце. Вон он там, под кустом растянулся. Что он готов, за это я ручаюсь, господин. А теперь пойдемте дальше. Что время-то даром терять?!

— Как это вышло, что ты с ним повстречался, — спросил Симба, — ведь я шел впереди тебя?!

— Он прямо побежал на меня; вероятно, он увидел вас и, полагая, что вы один, наскочил прямо на меня. Теперь ничто не мешает нам: мы расчистили себе дорожку! — добавил Сузи и беспечно закинул ружье за плечо.

Симба молча двинулся к тихой бухте, а Сузи следовал за ним на некотором расстоянии.

Оказалось, что тайная лодка Инкази цела, и вскоре Симба и Сузи очутились на озере, тихом и спокойном, как зеркало. От страшной бури прошедшей ночи не осталось и следа.

Симба искал на гладкой поверхности озера какой-нибудь парус, ожидая увидеть одно из судов Солимана или, быть может, даже «Змею», но гордая армада Солимана исчезла бесследно, и маленький челнок Инкази беспрепятственно достиг острова Муциму.

— Разве здесь водятся коршуны, на этом маленьком островке? — осведомился Сузи, указывая рукой на одно место на самом берегу, где, действительно, собралась целая стая этих хищных птиц.

— Они, как видно, за делом, — продолжал он, — здесь водятся такие крупные животные, что целые стаи этих отвратительных птиц собираются сюда для своих трапез!

Лодка направлялась как раз к этому месту берега.

— Господин! — воскликнул вдруг испуганно Сузи. — Смотрите, ведь это человеческий труп! На него и насели птицы! Уж не Лео ли это?

И по безмолвному согласию оба они приналегли на весла и погнали лодку, что было мочи; вскоре они уже настолько приблизились к острову, что Симба мог выстрелить по коршунам, чтобы спугнуть их.

Эхо, вероятно, впервые повторило глухой раскат выстрела в маленьком лесу священного острова. Грузно подымаясь вверх, громадные коршуны разлетелись во все стороны, тяжело размахивая большими крыльями. Немного спустя Сузи и Симба стояли над мертвым телом, распростертом на берегу. Лицо нельзя было уже узнать, до того оно было обезображено, но по ярко-красному тюрбану, зеленой затканной одежде и богато украшенным ножнам кинжала нетрудно было угадать, кто был покойный.

Труп Солимана лежал на берегу, выброшенный волнами на съедение коршунам.

— «Змея» погибла, очевидно, — прошептал Симба. — Мудима был прав!

— Какая радость, господин, — воскликнул Сузи, — смертельный враг наш умер! Страна свободна от него, и путь свободен! Крепости Мудимы не грозит голод, и нам не придется спускаться к устью Лувулунгу, чтобы вымолить кусок хлеба у того, который сам теперь лежит здесь на берегу и служит пищей для жадных коршунов.

Почему же Симба не принимал участия в этой радости своего верного слуги? Он стоял, мрачный и задумчивый, неподвижно, точно каменное изваяние. В этот момент он вовсе не думал о себе; думал только, что и здесь, в дальней Африке, существует та же могучая карающая длань, которая теперь тяжело опустилась на Солимана. Этот человек, на совести которого лежали жизнь и счастье тысяч бедных негров, встретил теперь сам страшный конец в волнах разъяренного озера; жизненный путь его был пройден, и теперь он стоял перед судом вечного нелицеприятного Судьи. Симба чувствовал глубокое сожаление к несчастному, и в душе его невольно слагалась молитва за него, за своего смертельного врага.

— Пусть он останется здесь, господин, — сказал, наконец, Сузи, которому наскучило ждать, — у нас есть с вами более важное дело: нам надо отыскать нашего беглеца. Эй, Лео! Лео! Лео! — крикнул он во всю мочь и сделал несколько шагов вперед, в кусты.

Этот громкий призыв вывел Симбу из задумчивости, и, следуя примеру Сузи, он крикнул в свою очередь: «Лео! Лео!»

Когда они успели уже значительно удалиться от того места, куда озеро выбросило несчастную жертву вчерашней бури, то услышали над своими головами тяжелые взмахи крыльев. Самый смелый из стаи коршун возвращался к прежнему месту, за ним последовали вскоре и другие. Над телом Солимана уже вновь собралась и кружилась, точно темная туча, стая коршунов, спускавшаяся все ниже и ниже над трупом. Наконец один из хищников с шумом опустился на соседнее дерево, как бы подавая тем знак остальным сделать то же. Со всех сторон слышались тяжелые взмахи крыльев, треск сухих веток; громадные птицы с распростертыми крыльями как-то разом спускались на деревья, чтобы сесть тут или там на сук. И вот один громадный коршун камнем слетел на землю и, расправив крылья, с вытянутой вперед шеей устремился на свою жертву.

Еще минута, и на том месте, где еще так недавно стояли Симба и Сузи, теперь не было ничего видно, кроме громадной копошащейся крикливой черной тучи; поминутно слышались удары мощных крыльев, жадные коршуны толпились, теснились и сгоняли друг друга, судорожно цепляясь когтями и неистово работая клювами.

Над ними в воздухе стоял шум, гомон и резкий каркающий звук сотни хриплых злобных голосов, напоминающих скрежет и хохот.

Таков был конец гордого, надменного и самоуверенного Солимана, этого бессердечного и безжалостного работорговца; таковы были похороны, какие готовит африканская глушь своим мертвецам!

И тут же рядом гнездились добродушные робкие ткачики; зеленоватые дикие голуби ворковали в верхних ветвях деревьев; крикливые, но безобидные попугайчики весело перепархивали с дерева на дерево и с куста на куст. Вокруг ярких чашечек цветов, жужжа, роились пчелы, а солнце лучезарно светило с высоких голубых небес, изливая свои ласковые лучи на скорбь и радость, на жизнь и смерть.

Природа воспитывает человека, и он легко свыкается с пестрым рядом картин, которые она проводит перед его глазами. Даже самое страшное становится со временем заурядным явлением, а среди дикой природы и человек дичает.

Вот почему и Симбу в этот момент нисколько не тревожила дальнейшая участь трупа Солимана. Он спокойно шел по берегу острова и звал:

— Лео! Лео!

Но никто не отвечал на его призыв.

Тогда он стал спокойно заряжать свое ружье, думая при этом:

— Прости мне, могучий Муциму, если я еще раз позволю себе нарушить твой покой и тишину здешних мест громким выстрелом. Но этот выстрел не принесет смерти ни одному живому существу: я не убью ни одной пташки, так доверчиво ютящейся на твоем зеленом острове; выстрел мой должен только возвестить радость и спасение несчастному беглецу, нашедшему здесь у тебя надежное убежище и защиту от страшного врага.

И вот над тихим, мирным островом пронесся второй громкий выстрел, и Симба вышел на открытое место, образующее небольшой выступ берега.

— Отсюда он скорее всего увидит нас, — сказал белый, обращаясь к Сузи, — дай-ка и ты выстрел-другой из своего ружья: надо дать понять Лео, что мы ищем его.

С равным промежутком раздалось несколько выстрелов подряд.

— Это девятый, — сказал, наконец, Симба, — а девять священное число. Муциму, наверно, обратит внимание Лео на наши выстрелы!

— Ура! Вы правы, господин, — крикнул Сузи. — Вон он идет сюда! Он узнал нас! Смотрите, как он спешит к нам!

Симба мигом вскочил на ноги и бегом побежал навстречу негру.

— Белая Борода!

— Лео!

С этими словами белый и негр упали в объятия друг друга и долго оставались так. Неизъяснимое чувство наполняло их души, и это было весьма понятно.

При встрече с другом детства или другом молодости на одной из оживленных улиц города, где толпятся сотни и тысячи людей, мы останавливаемся, пораженные необъяснимо радостным чувством, потому только, что не ожидали встретить этого друга здесь; хотя все мы в цивилизованных странах так легко переносимся с помощью пароходов и железных дорог на многие сотни верст в самое короткое время, тем не менее смотрим на такую встречу, как на чудо, и радуемся ей, как чему-то совершенно невероятному.

Что же должны были испытывать в первые моменты встречи эти друзья, встретившиеся в глухих дебрях Африки за тысячу миль от того места, где они расстались навсегда? Они встретились здесь среди совершенно чуждых им племен на берегу еще почти никому неизвестного озера в стране, которой раньше не знал ни тот, ни другой из них. Разве это не было странной, удивительной случайностью?

Нет, не странной случайностью называл это Симба: для него встреча с Лео имела особое значение; он видел в ней чудесный промысел Божий.

А в душе Лео жило теперь иное чувство. Его надежда осуществилась: человек, на которого он некогда в стране Динка взирал, как на доброго гения, — человек этот не изменился с годами, оставшись все тем же, и пришел теперь, как пришел бы тогда, — спасти его. Но не чувство радости о своем спасении наполняло теперь душу Лео; нет, одно только чувство беспредельной благодарности к своему благодетелю испытывал он в эти минуты.

И когда Симба выпустил его из своих объятий, Лео упал к его ногам и обхватил его колени. Он не мог выговорить ни одного слова, а только громко всхлипывал, как ребенок. Слезы радости и глубокого умиления стояли в глазах Симбы, когда он поднял Лео с земли.

Да, много, много лет прошло с тех пор, когда Лео и Симба вместе сражались и боролись на берегах Газельей реки, но человек этот остался тем же: Симба — Лев был все тот же Белая Борода-Нежное Сердце!

Сузи стоял немного поодаль, не решаясь прервать это безмолвное приветствие двух друзей. Но глаза его горели от радостного волнения. Ведь и сам он когда-то носил ярмо рабства и потому умел ценить доброту и ласку; в этот момент он гордился своим господином. Только тогда, когда они все трое уже сидели в лодке и плыли обратно по направлению к крепости Мудимы, Лео мог подробно рассказать Симбе происшествия последних дней.

— Как могло случиться, что Солиман, обыскавший весь этот остров вдоль и поперек, не мог найти тебя? — спросил Симба.

— Этим я всецело обязан милой девушке, которая приезжала сюда в то утро вместе с Инкази, так, кажется, зовут твоего друга! — сказал Лео.

— Той девушке? — удивленно переспросил Симба. — Да разве Инкази был здесь не один?

— Нет, — простодушно ответил Лео, — с ним была здесь какая-то девушка, которая все время приставала к нему, чтобы он показал ей Муциму. Инкази сначала упорно отказывался сделать это. И только после того, как он объяснил мне, кто такой Муциму, и я торжественно обещал ему, что не сделаю ничего такого, что могло бы оскорбить могущественного духа, покровительствующего ему, и обещал сам принести этому духу жертву, он, наконец, решился показать Муциму той девушке и мне. Весь этот разговор мы вели с ним на озере, сидя в его маленькой лодочке, а затем опять пристали к священному берегу острова, высадились на него, и Инкази повел нас к громадному развесистому хлопчатнику, у которого он осторожно вынул часть внешней коры, скрывавшую громадное дупло и весьма искусно приставленную. В этом дупле, которое хотя и не столь велико, как бывают дупла в наших мбую в Судане, в которых могут укрываться в непогоду целые стада овец, стояла громадная высеченная из дерева фигура. Последняя была, по-видимому, очень старая, и Инкази рассказывал девушке, которую он называл Налотэрой, что это и есть Муциму, унаследованный его отцом от его деда и которого он, то есть отец, завещал Инкази. По словам последнего, это изображение обладает громадной силой и могуществом, и в качестве благодарной жертвы, он сложил к его ногам все съестные припасы, какие только имел при себе.

— Ну, теперь ты видела Муциму, — сказал он, — пойдем! — и мы вышли из дупла.

В его лодке было достаточно места для нас троих, но он уверял, что не может взять меня теперь с собой, потому что я неизбежно должен буду попасть в руки Солиману, если попытаюсь днем добраться до жилища его отца.

— Но, Инкази, — сказала Налотэра, — ведь мы можем сделать большой крюк, обогнув суда Солимана, и пристать прямо у Лугери.

— Нет, это невозможно! — возразил тот. — Солиман зорко подстерегает его и непременно будет следить за нами, как бы далеко мы не объехали его суда: у него на всем берегу расставлены сторожевые и лазутчики.

— Но если так, — сказала девушка, — то он, вероятно, явится и сюда, на этот остров, и найдет этого бедного человека.

— Весьма возможно, тогда Лео должен от него спрятаться! — сказал решительно Инкази. — Придумал, — продолжал он, немного погодя, — я нашел средство, которое наверняка спасет его. Мы сплетем тебе, Лео, из тростника и водорослей громадный шлем, который ты наденешь на голову, если явится Солиман, а сам влезешь по горло в воду и будешь смирно стоять в тростниках: ни одна душа не найдет тебя.

И вот он с Налотэрой сплел мне такой шлем и заставил меня на пробу влезть по горло в воду.

Когда я вышел из воды, Инкази был, очевидно, очень доволен, но Налотэра сказала:

— Но Инкази, если Солиман вздумает пробыть на острове целый день, тогда ведь этот бедный человек не в состоянии будет выдержать все время в воде!

То, что она сказала, казалось мне весьма разумным, тем более, что я видел крокодилов у берега; но Инкази гневно нахмурил брови и крикнул:

— Он должен будет выдержать, потому что ничего другого не остается ему! Как и где ему иначе укрыться от них?

— Лучше всего, — ласково возразила она, — было бы для него спрятаться в жилище Муциму: там для него и места много, и люди Солимана наверное не разыщут его.

Но Инкази совсем рассвирепел и стал кричать на Налотэру:

— Ты святотатствуешь, девушка! Ни одно живое существо не может обитать в этом дупле, кроме Муциму, и я говорю тебе, Лео, если ты осмелишься укрыться там от твоих врагов, то сам Муциму покарает тебя за это!

Девушка, видя, что Инкази так ужасно разгневался, совершенно притихла, а я обещал ему, если Солиман явится сюда, спрятаться в воде, но при этом усиленно просил его приехать за мной в эту же ночь. Он остался, по-видимому, совершенно доволен, и оба они весело покинули остров, обещая не забыть обо мне.

Когда они уехали и я остался опять совершенно один на острове, то стал обдумывать все виденное и слышанное, и мне стало совершенно ясно, что Инкази не вернется за мной в эту ночь, потому что он хотел еще отвезти домой Налотэру и, вероятно, не особенно спешил вернуться в отцовский дом.

Но девушке той я во всяком случае был весьма благодарен, потому что только в силу ее просьб и настояний я увидел прекрасное жилище Муциму. Когда их лодка скрылась из виду, а голод стал нестерпимо мучить меня, я вспомнил о съестных припасах, сложенных Инкази к ногам Муциму, и решился воспользоваться ими.

Муциму не дотронулся еще ни до чего, и я, прося у него извинение за свою дерзость, принялся поедать его припасы, а затем, основательно закрыв искусно приделанную висевшую дверку, расположился тут же, у ног Муциму, и заснул крепким сном впервые после многих бессонных и тревожных ночей.

Всю ночь я наблюдал за берегом, но никто не приехал за мной, как я того и ожидал…

— Ах, Лео, Лео! — воскликнул Симба. — Ты не прав, друг мой, Инкази приехал бы со мной в ту ночь на остров, но он был ранен насмерть и только это помешало ему исполнить его обещание. Но обо всем этом после, а также и о том, почему ты ни одним словом не должен упоминать, что был в жилище Муциму, чтобы не огорчить этим моего друга Инкази, а теперь рассказывай дальше.

— Поутру, как только рассвело, — продолжал негр, — я увидел «Змею» и заметил, что она приближается к острову. Тогда я скрылся в жилище Муциму. Солиман и его люди обыскали каждый куст и каждый камень и пригорок, но меня не нашли. И кому я этим обязан, как не милой и доброй Налотэре?!

Лео смолк и, немного погодя, продолжал:

— Кроме того, жилище Муциму укрыло меня от бури в прошедшую ночь. Когда еще тучи начинали лишь собираться на севере, в южной стороне я увидел «Змею». Я залег в прибрежные кусты и решил пролежать там, пока надвигавшаяся гроза не заставит меня укрыться в жилище Муциму.

На моих глазах буря схватила и закружила «Змею»: Я не могу описать тебе этого страшного момента: в одно мгновение ветром сорвало парус, мачту сломало, руль и весла перестали слушать людей, гребцы напрасно истощали свои силы, а Солиман приходил в бешенство. Долго «Змея» боролась с разъяренной стихией; волны нещадно били ее, бросая, как мяч, из стороны в сторону. Я, конечно, мог видеть только отдельные эпизоды этой страшной борьбы не на жизнь, а на смерть, когда яркие молнии на мгновение освещали гибнущее судно и сердитые волны, готовившиеся поглотить его. И я лежал на берегу, точно застыв от ужаса при виде того, что происходило на моих глазах; не думая, что это мой смертельный враг, что он с каждой минутой ближе и ближе ко мне. Но вот сверкнули одна за другой несколько молний подряд, — и я увидел, как две громадные волны, точно гигантские объятия, обхватили с обеих сторон «Змею» и могучим взмахом сперва подняли ее высоко-высоко, а затем расступились, образовав под ней глубокую пропасть, которая разом, точно жадная пасть, поглотила судно. И поверишь ли, в тот же самый момент огненная молния ударила в разверзшуюся пропасть вслед за злосчастным судном, точно желая добить его до конца и нанести ей последний смертельный удар…

Лео глубоко вздохнул и долгое время молчал, затем продолжал.

— Я был окончательно ослеплен этой молнией, а когда опять стал различать окружающие предметы, то «Змеи» не было и следа; только громадные волны громоздились одна на другую да огненные стрелы молний освещали хаос брызг и пены. Тогда мной овладел вдруг такой необъяснимый, безотчетный страх, такой ужас, что я вскочил и бегом побежал в жилище Муциму, чтобы не видеть и не слышать ничего… Сегодня же с рассветом озеро выкинуло трупы на берег. Вон там, в той стороне они лежат поодиночке или попарно, обхватив друг друга, гребцы и воины Солимана, — все до одного мертвые. Только одного Солимана выбросило сюда на этот остров, и коршуны, которые невесть откуда взялись, слетелись к его трупу и тотчас же принялись за работу.

Во время дальнейшего пути Лео рассказал Симбе о падении Сансуси, о своих страданиях, о многочисленных странствиях с Солиманом и о жизни у этого богатого араба.

— А о Зюлейке ты ничего не слышал? — спросил его Симба.

— Да, в Униоро, там мы встретились с одним купцом, который прибыл из Бахр-эль-Газаля. Он рассказал нам, что Мэшера-эль-Рег, в стране Динка, теперь царствует женщина, которая повелевает многочисленными стадами волов и что все окрестные племена чтут ее! Он говорил, что люди называют ее старая Шооль. Но я не верю этому; не может быть, чтобы это было ее настоящее имя. Женщина, которая может править и повелевать в стране Динка, не может быть не кто иная, как моя Зюлейка.

— Ну, а ее сын, которого я тогда спас от смерти? — продолжал расспрашивать Симба, который прекрасно знал по разным путевым заметкам и отчетам старую Шооль и потому нимало не сомневался, что она не могла быть Зюлейкой, но не возражал, не желая огорчить Лео.

— Спроси ветра, куда он разносит по осени листья! — мрачно отвечал негр. — Сумеет ли он ответить тебе? Так и нас развевает и разносит судьба по обширному миру Божьему. Кому только известно, где мы, блеклые листья, жалкие рабы, невольники, гибнем и пропадаем!

В этот момент киль лодки с легким скрипом врезался в мокрый песок прибрежья. Лодка причалила, и Лео вышел на берег своей новой родины.

 

Глава XII

Новый год

Без сюртука. — Рождественский подарок. — «Отрада охотника». — Патриарх. — Странное известие. — Налотэра колдунье — Соломонов суд. — «Мечтательная» за столом. — Странный век. — На охоте. — Новолуние. — Охотничий жаргон в Африке.

Время быстро идет. Мы застаем Симбу в день Нового года. Новый год! Что приводит нам это слово на ум? Деревья в снежном уборе, с блестящими кристаллами ледяных сосулек; ясный морозный день, когда всем почему-то бывает особенно весело; яркое январское солнце; громадные равнины, покрытые девственно белым снегом, и ровный санный путь, по которому весело несутся санки со звенящими бубенчиками; слышится задорное щелканье бича по воздуху и звонкий молодой смех! Или же вам приходят на память неподвижно лежащие под ледяной корой озера и реки, по которым скользят, описывая красивые вольты, блестящие стальные лезвия коньков! Или вам вспоминаются новогодние поздравления и приветствия, звон колоколов в церквах, новогодний пунш!

Нет, господа, выкиньте все это из головы! Ведь мы с вами теперь в Центральной Африке, в самом сердце «черного» материка.

В эту пору на берегах Танганайки дождливое время года подходит к концу, и природа смотрится иначе, чем у нас, на севере.

Посмотрим, как проводит Симба этот день первого января, день Нового года!

Он сидит перед небольшим бревенчатым домом, который ничуть не похож на жалкие хижины негров; сидит за своим утренним кофе и курит трубочку. Но не халат и не ночной колпак украшают его; на ногах не красуются также новенькие, с иголочки, вышитые туфли, какой-нибудь рождественский подарок милой рукодельницы. Нет, Симба сидит первого января в легких нанковых брюках, без сюртука, в одном жилете, на дворе перед своим домом и пьет свой кофе. И не мудрено, ведь уже около восьми часов утра; термометр, прибитый там, на стене бревенчатого дома, уже теперь показывает 20 °C в тени. Симба не читает газеты за утренним кофе, как это делаем все мы здесь, у себя на родине: в Центральной Африке газеты не печатаются, но переходят из уст в уста под названием «Новейших новостей». Они не появляются, конечно, ежедневно, как у нас, так как за недостатком материала, то есть новостей, редактора устраивают забастовки по несколько недель. Но Симба не скучает.

И ему рождественский дед тоже принес подарок, — и теперь мы видим, как он забавляется с ним. Это две хорошенькие кошечки, которые несмотря на то, что им всего несколько недель, могут похвастать изрядными когтями и зубами. Эти маленькие зверьми как-то забавно неуклюжи в своих движениях, и цвет их сплошь мутно-желтый. Замечательно, что эти малютки почему-то внушают всякому, кто их видит, невольный страх и уважение. Это не кошечки, господа, а два маленьких львенка, с которыми теперь забавляется Симба.

В самый день Рождества он неожиданно повстречал старую львицу с двумя маленькими детенышами. Он совершенно случайно набрел на нее, спустившись с холма, и та, увидев его, сразу приняла такое грозное, боевое положение, что ему ничего более не оставалось, как, не задумываясь, пустить ей пулю в голову.

Осиротевших детенышей изловили и принесли домой. Они скоро к нему привыкли и теперь играли, как со старым приятелем. Они как будто знали и понимали, что Симба после гибели Солимана и его флота звался теперь повсюду «Танганайским львом».

Этот бревенчатый дом, перед которым он сидел теперь в тени широкого навеса, стоял не в тэмбе Мудимы; отсюда не было видно вод прекрасного Танганайка. Насколько хватало глаз повсюду виднелись одни дикие горы и даже на самом краю горизонта громоздились вершины над вершинами, точно волны громадного застывшего моря. Там влево, в глубоком ущелье, по самому дну его, с шумом несся сильный горный поток, вдоль берегов которого возвышался настоящий бамбуковый лес, целый дремучий бор. По громадным уступам, образуя пороги, страшный, дикий горный поток с бешеной быстротой несся в долину. На возвышенностях повсюду рос дикий кустарник, а в долинах высился темный девственный лес во всей своей тропической красе, и на расстоянии двух дней пути нигде не было никакого жилья, ни малейшего признака присутствия человека.

В этой глуши можно было бродить целыми днями по следам носорогов и буйволов, проложивших глубокую тропу сквозь чащу бамбуков и кустарников к воде. Здесь нельзя было встретить ни одного живого человека, и единственными звуками, нарушавшими тишину и безмолвие этой девственной природы, были крики лесных птиц с металлически блестящим и переливающимся оперением да шум и звонкое журчание вод. А это именно и нравилось нашему охотнику.

Здесь, среди этого грандиозного величия гор Кунгве, в полном уединении, вдали от всего мира Симба построил свой тэмбе.

На том холме, где теперь стоял его дом, была некогда небольшая негритянская деревенька, но жители давно покинули ее, потому что кабаны нещадно разоряли и опустошали их поля. Но для охотника это, конечно, не могло служить причиной пренебрежения местностью, и вот вскоре на этом самом холме вырос тэмбе Симбы, прозванный им «Отрадой охотника». Это был прочный, надежный и красивый бревенчатый дом, в котором он поселился сам, а полуразвалившиеся, заброшенные хижины бывшей деревни, разбросанные кругом него на расстоянии нескольких шагов друг от друга, послужили жилищами для его негров.

Мало-помалу он раскрыл свои ящики и устроил себе лабораторию и рабочий кабинет, потому что теперь он странствовал в дебрях Африки не для того только, чтобы охотиться и искать приключений, как в молодые годы на берегах Бахр-эль-Газаля; теперь он посвятил себя еще и служению науке. Он заносил теперь в журнал все свои наблюдения, отыскивал и изучал редких неизвестных еще представителей флоры и фауны дебрей Африки и старался подслушать и уловить жизнь и звуки тропической природы.

Наряду с двустволкой, которой он мастерски владел, он привез с собой и другого рода «оружие»: микроскопы, термометры, барометры и т. п.

Все это во время его пребывания в тэмбе Мудимы лежало упакованное в ящиках, потому что в военное время музы молчат. И во время долговременных странствований Симба не мог предаваться научным исследованиям. Но теперь, когда у него был свой тихий уголок, воинственный герой превращался в скромного ученого и производил свои исследования и наблюдения с большой любовью и преданностью делу. Здесь у него был такой рабочий кабинет, в котором ему никто не мешал; тысячи натуралистов и ученых позавидовали бы ему в этом. Его рабочий кабинет был и велик, и просторен, — куда только не хватал глаз, вплоть до дальних вершин высоких гор. Горы и долины, потоки и болота, — все это было его рабочим кабинетом.

Но кроме научных исследований у него были еще и другие обязанности. Как названный брат Мудимы он считался наряду с ним соправителем страны, и слава о его великой мудрости разошлась так далеко, что к нему приходили люди из самых дальних деревень за советом, а также в затруднительных спорных случаях за решением спора или за высшим приговором.

Вот и сегодня, в первый день нового года к Отраде охотника направлялась такого рода делегация.

Лео, занимавший теперь опять почетный пост управляющего, доложил об этом своему господину, который отдал приказание допустить к нему пришедших.

То были несколько человек из числа воинов Лугери. Все они были наряжены по-праздничному и вооружены копьями и стрелами. Они привели к Симбе молоденькую связанную девушку, почти ребенка.

Почтительно приблизившись к Симбе, делегаты положили дары к его ногам: молоденькую козочку и пару кур. Симба угадал уже, в чем, собственно, заключается дело: очевидно, от него ожидали приговора, а обвиняемой являлась эта молоденькая негритянка. Ей было не более четырнадцати лет; черты лица ее не только не имели отпечатков злобы или коварства, а, напротив, скорее отличались кротостью и миловидностью. Большие черные глаза выражали беспредельный страх и ужас, а крупные рубцы с кровоподтеками, видневшиеся на ее спине, говорили о том, что она еще очень недавно была жестоко избита.

Симба посмотрел на нее с глубоким сожалением. Какое страшное преступление должна была совершить эта молоденькая девушка, если негры для объявления приговора над ней не поленились прийти из такой дали?

Теперь Симба смотрел на нее даже с некоторым любопытством. Он был старым путешественником по Африке и издавна привык распознавать негритянские лица и под черной личиной узнавать старых знакомых.

Кроме Симбы еще один из его негров также узнал девушку.

Лео незаметно подкрался к своему господину и шепнул ему что-то на ухо.

— Знаю, Лео, знаю, — сказал Симба своему верному слуге на языке Динка, которого Вавенди не понимали, — ты ей обязан многим. Мы посмотрим, что можно будет сделать для нее. А пока молчи и оставайся спокоен, предоставь мне все это дело!

— Развяжите ее, — приказал он пришедшим Вавенди. Те повиновались беспрекословно, хотя и покачивали недоуменно головами. Девушка же устремила на Симбу свои большие испуганные глаза. Симба прочел в них искреннюю благодарность. — Что привело вас ко мне, друзья мои? — спросил он воинов Лугери.

— Мы привели к тебе Налотэру-мечтательную, чтобы ты произнес над ней свой приговор! — отвечал старейший из Вавенди.

— В чем же вы обвиняете эту девушку? — снова спросил Симба.

— Она колдунья! — хором воскликнули все обвинители.

— А есть у вас доказательства этого? — продолжал спрашивать Симба, хмуря брови: он прекрасно знал, что означает такого, рода обвинение. Вера в колдуний существует во всей Африке и повсеместно за это определяется смертная казнь. Здесь суд над колдунами также распространен теперь, как был некогда в средние века и у нас, в Европе. Это суеверие является прекраснейшим средством для вождей избавляться раз и навсегда от нежелательных для них личностей и вместе с тем дает тайным врагам наилучшее средство отомстить врагу. Симба прекрасно знал, что в основе почти каждого подобного процесса всегда скрывались такого рода причины, и потому путем самого подробного допроса хотел выяснить, кто именно оклеветал бедную Налотэру в колдовстве. Ему с самого первого момента было ясно, что девушку следует оправдать и выгородить.

— О, да, мы имеем доказательства! — воскликнул один из негров по имени Вамби.

— Дайте мне эти доказательства! — сказал Симба.

— На моем дворе околело множество кур, из моего загона леопард унес молодую козу, отец мой умер и ребенок мой занемог! — быстро проговорил Вамби.

— И все это случилось разом, в один день? — насмешливо спросил Симба.

— В один день? Нет! — злобно ответил негр.

— В течение одной недели? — продолжал Симба.

— Нет, и не в одну неделю! — отозвался Вамби, очевидно, весьма расстроенный этим подробным допросом.

— Ну, так в течение месяца? — допрашивал Симба.

Вамби молчал.

— Отвечай же, Вамби! Значит, в течение одного месяца?

— Да, пожалуй, это случилось в течение месяца! — отвечал не совсем решительно негр.

Симба продолжал допрашивать свидетелей.

— Ну, а каких лет был твой отец? Вероятно, преклонный старец, не так ли? Старше Мудимы, если не ошибаюсь? Правду я говорю, мужи Вавенди?

— Да, да, — послышалось хором со всех сторон, — он был уже очень стар, слаб и дряхл.

— А что ты называешь множеством кур? Сколько их погибло у тебя в течение этого месяца?

— Около дюжины, пожалуй! — поспешил ответить Вамби.

— Бедняжки! — насмешливо воскликнул Симба. — В течение месяца часто гибнет много больше дюжины кур на птичьем дворе, и больше одной козы или ягненка выкрадывает леопард: их плохо оберегают загоны в любом негритянской деревне. А дети, в особенности маленькие дети, вообще часто хворают: это ведь все вы знаете! — И Симба пристально уставился в лицо Вамби, наслаждаясь смущением этого негодяя, который тотчас же сообразил, что перед этим судьей ему не добиться своего.

Затем Симба обратился к остальным Вавенди и спросил их:

— И вы полагаете, что все эти беды случились по вине Налотэры? Что она в самом деле колдунья?

— Да, мы так думаем! — воскликнули в один голос Вавенди.

— Но почему же вы так думаете? Почему именно всему виной Налотэра, а не другая какая-нибудь женщина?

— Нет, нет! — воскликнул старший из пришедших Вавенди. — В нашей деревне нет колдуньи. Это не может быть никто другой, как Налотэра.

— Почему же? Скажите мне! Почему вы обвиняете именно ее? — спросил их Симба.

— Она не такая, как все другие девушки, поэтому мм и полагаем, что она колдунья! — сказал старший Вавенди.

— А, вот как! — вымолвил Симба. — Но каковы же другие девушки и какая разница между ними и Налотэрой?

— Видишь ли, Симба, — сказал старший Вавенди торжественно, серьезным тоном, — другие молодые девушки помогают в хозяйстве своим матерям и не интересуются духами, а Налотэра вся полна ими и вот уже более года как только и говорит о них, рассказывая такие вещи, какие знают у нас одни только старцы.

— А что это за духи, о которых она говорит, и какого рода рассказы знает она? — спросил заинтересованный теперь не на шутку Симба.

— Муциму, черт и его жена — это те духи, о которых она говорит чаще всего! — говорил обвинитель. — Она рассказывает, как Муциму создал нашу Танганайку из какого-то ключа или колодца, как он оказывает покровительство всем преследуемым и всем потерпевшим крушение на водах. Она говорит, что в Танганайке есть рыбы, которых не следует ловить, потому что они принадлежат Муциму, и т. п. Ты сам видишь теперь, Симба, что все это вещи очень серьезные, о которых обыкновенно девушки ровно ничего не знают! А Налотэра знает и говорит, и это лучшее доказательство того, что она колдунья. Все эти рассказы совершенно новы даже для нас, людей старых; мы только смутно помним, что слышали нечто подобное от отцов наших, которые рассказывали нам это в детстве. Откуда же может знать об этом такая молоденькая девушка, как Налотэра?

Симба взглянул на девушку, которая теперь стояла перед ним с мечтательным задумчивым лицом. И судьба как будто нарочно устроила так, что ее можно было в данный момент принять за колдунью: оба маленькие львенка, на которых Симба перестал обращать внимание, ласкались теперь к ней, смиренно улегшись у ног, что заставило негров трепетать от ужаса. Симба молча поглядел, как они испуганно переглядывались между собой.

Для него все эти рассказы молоденькой колдуньи были давно знакомы, и он отлично помнил, от кого уже раньше слышал их. Там, высоко в горах, в тэмбе Мудимы и перед лицом залитого первыми лучами солнца острова Муциму слышал он их из уст Инкази.

Теперь ему вдруг стала ясна вся эта загадка; он вспомнил об Инкази и улыбнулся, взглянув на Налотэру.

Почему же вы, мужи Вавенди, пришли ко мне за приговором над ней, — внезапно спросил Симба, — а не обратились к Мудиме?

— Мы не могли этого сделать, — сказал старейший из пришедших, — потому, что все знаем, что Мудима любит эту девушку. Мы знаем еще, что она должна стать женой Инкази, как только он окончательно поправится от своей раны. Поэтому Мудима не мог быть справедливым судьей над ней, а взял бы эту колдунью под свое покровительство. Но так как Мудима могуч и влиятелен во всей этой стране, а мы опасаемся и боимся его мести, то и пришли к тебе, еще более сильному и могущественному, чем он, чтобы ты решил наше дело. Мы полагаемся на твою мудрость и твою справедливость, Симба! — закончил пожилой негр.

— А, вот в чем дело! — сказал Симба. — Вы не ошибаетесь во мне: мудро и справедливо постараюсь я решить ваше дело, а теперь отступите немного и дайте мне одному поговорить с Налотэрой.

Негры удалились, проявляя при этом знаки величайшего уважения и почтительности; они, действительно, верили и полагались на мудрость и справедливость Симбы. Только Вамби остался недоволен всем ходом этого дела. Не будь он так же черен лицом и всем телом, как его душа, на лице его наверное выступила бы злобная бледность, но теперь он только посерел от злобы: лицо его приняло какой-то мутный пепельно-серый оттенок, колени дрожали. Он боялся исхода этого процесса; совесть не давала ему покоя; он знал, что клеветал на Налотэру, а также и то, что в Африке клеветников жестоко карают.

— Налотэра, — обратился к молодой обвиняемой Симба, — не бойся меня и скажи всю правду. Рассказывала ты людям о духах? — Голос его звучал так мягко и так ласково, что невольно ободрил девушку.

— Да, я рассказывала! — ответила она с глубоким вздохом.

— А тебе кто рассказывал все это? — спросил опять Симба.

Налотэра молчала.

— Отчего ты молчишь? — продолжал Симба. — Это — прекрасные рассказы, и я тоже знаю их; там наверху, на вершинах горы Кунгве, я слышал их из уст Мудимы. Уж не Инкази ли пересказал тебе все это?

— Да, он! — призналась девушка.

— А ты любишь Инкази и желала бы стать его женой? — улыбаясь спросил ее Симба. И хотя не получил ответа, но в сущности и не имел никакой надобности в том, ведь он и без того знал все это.

Теперь он снова призвал людей из тэмбе Лугери и объявил, что должен испытать Налотэру, чтобы убедиться в ее колдовстве. Потому они должны оставить ее у него на время; через несколько дней Симба обещал сам прибыть в тэмбе, чтобы объявить приговор над Налотэрой.

Вавенди удивленно переглянулись, но не смели ничего возразить на это решение: им волей-неволей пришлось одним вернуться назад, и, отдохнув немного после дальнего пути, они немедленно удалились восвояси, тогда как мнимую колдунью pro forma пришлось отвести в тюрьму или карцер, заменявший тюрьму.

Однако здесь был человек, на которого вся эта сцена произвела тягостное впечатление. Лео, бывший свидетелем, не мог не вспомнить при этом о другой колдунье, которая теперь была где-то далеко-далеко и о судьбе которой он, вероятно, никогда в жизни не узнает ничего положительного. Симба заметил это. «Бедный Лео, — подумал он, — это горе тебе придется нести одному. Я, к сожалению, ничем не могу помочь тебе!»

Симбе предстояло теперь испытать и проэкзаменовать маленькую колдунью. Где же и когда должен он был назначить первое испытание?

Теперь, когда Вавенди успели уже совершенно удалиться, белый охотник не находил более нужным относиться к обвиняемой как к настоящей подсудимой. В его глазах она была избранной невестой его мужественного и мечтательного юного друга Инкази. Поистине эти двое, то есть Налотэра и Инкази, как нельзя более подходили друг к другу.

Симба пригласил Налотэру к своему столу, полагая, что за обедом ему удобнее всего будет проэкзаменовать ее.

Теперь белый обедал за массивным простым столом в одной из комнат своего бревенчатого дома, которая, в отличие от всех негритянских домов, имела еще кроме двери окно. Мало того, это окно было украшено маркизой из грубого холста, защищавшей одновременно и от солнца, и от дождя; не хватало только зеркальных стекол в рамах.

Сузи ввел гостью. Налотэре пришлось сесть к столу. Супа на этот раз не было, и хорошее жареное воловье мясо с поджаренными бананами являлось главным блюдом.

— Ешь этого досыта, дитя мое! — ласково уговаривал Налотэру Симба.

Бедняжка, вероятно, очень проголодавшаяся во время дальнего пути, не заставила долго упрашивать себя. Не обращая внимания на нож и вилку, она протянула свои маленькие черные ручки к лакомому блюду. В один миг маленькие пальчики ухватили солидный кусок мяса, а белые зубки грызли и рвали его, как будто то была сухая краюха хлеба.

— Ешь же, ешь на здоровье, дитя мое! — подбодрял ее Симба, улыбаясь при виде этой простодушной жадности, с какой она набросилась на мясо. — Ведь путь был дальний, а ты, видно, давно ничего не ела! — И ему самому кушанье казалось сегодня гораздо вкуснее при взгляде на нее; к тому же он был весел и доволен, так как хотел приготовить Инкази и Налотэре приятный сюрприз.

Сначала он молчал и только тогда, когда Мечтательная утолила свой голод и запила обед порядочным количеством холодной ключевой воды, обратился к ней, закурив предварительно маленькую походную трубочку.

— Налотэра, — сказал он, — я обещал тем людям, что испытаю тебя, чтобы убедиться, колдунья ты или нет. Ведь все колдуньи лгут, я это знаю. И вот я должен прежде всего убедиться, правда ли, что все эти прекрасные рассказы ты слышала от Инкази. Чтобы решить этот вопрос, мы завтра ранним утром отправимся в крепость Мудима, а пока постарайся хорошенечко отдохнуть.

При этом он лукаво улыбнулся и вышел на двор.

«Воображаю, — думал Симба, прохаживаясь перед своим домом, — какие глаза сделает наш выздоравливающий, когда я приведу к нему его невесту! А Вамби положительно треснет от злобы и досады, когда я отдам Налотэру-мечтательную под покровительство Коко-курочки! Таким образом эта маленькая бедняжка останется у них в семье».

Несмотря на это важное событие, охота, назначенная на этот вечер, не была отложена. В горных лесах Вавенди не было недостатка в разного рода дичи, так что охотникам не приходилось долго бродить, прежде чем представится случай для первого выстрела.

«Буйволы! Буйволы!» — послышались вскоре крики негров, и Симба очутился перед громадным стадом буйволов голов в четыреста или пятьсот. Они заметили его и теперь мчались с шумом и ревом, сокрушая все на своем пути.

— Наверх! Наверх! — кричали негры, стоявшие подальше на пути бегущего буйволиного стада, поспешно вскарабкиваясь на деревья. Между тем раздался выстрел Симбы — и один из крупнейших буйволов с грохотом ударился о дерево, затем, точно сраженный молнией, повалился на землю и остался недвижим, а остальные все скрылись в лесу. Тогда черные дикари с ликованием соскочили с деревьев, разом набросились на несчастное животное, тщетно старавшееся подняться на ноги, и с жадностью пили теплую кровь, хлынувшую из перерезанного горла убитого животного, зарезанного согласно обычаю со словами «Аллах Хуакбар!» (то есть Велик Аллах!).

Затем охотники углубились в самую чащу акаций, мимоз и колючего терновника, прозванного охотниками «погоди немного».

Все дальше и дальше, все глубже и глубже, проникали они в чащу, преследуя носорога или свирепую бородавчатую свинью.

Охотникам было немало дела, не раз им приходилось менять пули на мелкую дробь, так как кроме зверя они встречали здесь целые стада цесарок и вообще пернатой дичи. В продолжение нескольких часов было набито дичи столько, что этого запаса должно было хватить на несколько дней.

Со свежей зеленой выточкой, воткнутой в шляпу, вернулся Симба домой. Здесь продолжалось дело охотников; мясо пластали и раскладывали сушить на длинных шестах, чтобы оно не подверглось порче в следующие дни. Затем женщины, жены экспедиционных негров, притащили громадные кувшины пальмового вина и плодового пива, и когда стемнело, лагерные костры осветили ряд живописных групп.

На небе взошла новая луна, и солдаты-магометане, находившиеся при экспедиции, приветствовали ее появление согласно строгому обычаю мусульман. Они принялись бить в литавры и стрелять из ружей, причем выстрелы их долгим, громким раскатом проносились над дремлющей местностью.

Вокруг костра собрались и расселись охотники-туземцы, стройные темные фигуры, не лишенные своеобразной красоты. Волосы их были забавно убраны в высокие прически; пучки зебровых хвостов украшали локти и щиколотки, а яркие шкуры леопардов прикрывали спину и грудь этих сынов Центральной Африки. Свежий ветерок веял приятной прохладой с соседних гор, а звезды разгорались все ярче и ярче в ночном небе, и желание поболтать и послушать удивительные сказки все сильней и сильней стало овладевать чернокожими, которые вообще охочи до россказней.

И вот Лео начал рассказывать о тех местах и странах, где ему пришлось побывать с Солиманом. Один из туземцев подробно рассказал о погребении вождя, недавно умершего в соседнем Унямвези, повествуя о том, как над могилой могучего вождя были убиты женщина, девушка и юноша, потому что нехорошо, если душа вождя переселится в иную жизнь одна. В кругу охотников и в Африке, как и у нас в Европе, в большом ходу разные небылицы, и в этот вечер Сузи рассказал весьма забавную историю.

Однажды он подкрался к громадному буйволу, который только что собрался утолить свою жажду у вод могучего потока. Но прежде чем рассказчик успел сделать выстрел, из чащи соседнего леса выскочил громадный лев и вскочил буйволу на спину. Злополучный бык был конечно обречен на погибель. Но в этот самый момент из воды вылез гигантский крокодил и своими громадными челюстями схватил сразу и буйвола и льва. Тогда завязалась ужасная борьба: лев и буйвол утащили крокодила далеко от реки и в двухстах шагах от берега все трое полегли и нашли свой конец. Еще много лет спустя туземцы показывали проезжим путешественникам остовы трех страшных животных.

Пока Сузи рассказывал эту удивительную историю, на соседних высотах действительно рычали львы, а молодые львята в Отраде охотника отвечали своим царственным родственникам протяжным мяуканьем. Там, в глубине ущелья, квакали и перекликались лягушки, а на соседнем лугу, в высокой траве, стрекотали кузнечики, точно звонкие маленькие колокольчики, звеневшие вдалеке.

Симба с улыбкой слушал рассказы своих людей, прислушиваясь в то же время к таинственным звукам и голосам тихой тропической ночи. Около полуночи и он, и его слуги почувствовали утомление и разошлись по своим местам. Охотник с наслаждением лег на свою походную кровать и тотчас же заснул крепким сном. Но навсегда незабвенным для него остался этот день нового года, проведенный им в Отраде охотника.

 

Глава XIII

Испытание колдуньи

Бедная Налотэра. — Жрецы и знахари. — На остров Муциму. — Буря надвигается. — Симба возвещает Вавенди волю Муциму. — Жертва Налотэры. — Поездка в бурю. — Чудо. — Счастливая Налотэра.

Бедная Налотэра! С сияющим радостным лицом вступила ты в тэмбе Мудимы, где тебя ожидал Инкази. Но как горько ты разочаровалась, как быстро радость сменилась мучительным чувством обиды при виде того приема, который ожидал здесь тебя, а также и друзей твоих, Симбу и Лео. Мрачный и суровый стоял Мудима у порога своего дома, а Инкази робко взглядывал на тебя, бледный и невеселый.

Дело в том, что Вавенди остались недовольны решением Симбы; они требовали, чтобы тебя судили по старому обычаю, и жаловались Мудиме на его названного брата. Не тайно, не при закрытых дверях должно было происходить твое испытание, а всенародно, у всех на виду!

Со всех ближних и дальних деревень собрались жрецы и знахари, которым доверял народ, и напомнили своему вождю Мудиме о той святой обязанности, которую он должен был исполнить, грозя ему всякого рода карами разгневанных духов. Тут даже и Инкази овладел суеверный страх, и Мудима вынужден был уступить.

Налотэру немедленно по прибытии связали и, несмотря ни на какие возражения Симбы, хотели везти на остров Муциму, чтобы там, перед лицом старейшего и важнейшего божества Вавенди, совершилось ее испытание и суд.

Один только Симба старался ободрить и утешить ее, он подробно расспрашивал знахарей о предстоящем ей испытании с целью изыскать какое-либо средство к спасению бедной девушки. Но установленные правила испытания колдуний и суда над ними были строго определены и обойти их было невозможно.

Белый охотник взглянул тогда на Инкази; тот стоял молча и неподвижно, не удостаивая Налотэру ни одним взглядом. Вероятно, и он верил тому, что она колдунья, так как это соответствовало его верованиям и убеждениям, входило, так сказать, в программу его миросозерцания, населявшего все духами и чертями и приписывавшего все их таинственному влиянию.

Двадцать лодок отчалило от берега залива Лувулунгу, направляясь к прекрасному острову Муциму; Симба также отправился туда вместе со своим названным братом, желая быть свидетелем предстоящей мрачной церемонии.

Молча сидели на веслах гребцы. Мрачно и угрюмо смотрели все лица; только глаза Вамби горели злобным огнем самодовольства и злорадства, так как ему удалось поставить бедную Налотэру на край гибели.

Она ехала в первой лодке под стражей двух воинов в полном вооружении. За ней следовала самая большая ладья с вождями всего племени; здесь же были поставлены большие кувшины с оливковым маслом и пальмовым вином, предназначавшиеся для жертвы Муциму. А в темном мешке находилась кора ядовитого дерева, которую колдунья должна была съесть. Если она оставалась после этого невредима, то это было доказательством ее невинности; если же яд начинал на нее действовать, то, не дожидаясь конца этого действия, несчастную убивали самым жестоким образом.

Уже на полпути к острову, Симба, сидевший до сих пор с опущенными глазами, вдруг поднял их вверх. При взгляде на небо ему вспомнилось, что сегодня поутру спорили о том, будет ли нынче буря; теперь незачем было уже спорить. Там, в южной стороне, Муциму вздымал свою грозную голову над водой, чтобы вновь на крыльях бури пронестись над родной стихией.

«Муциму опять гневается!» — так говорили всегда Мудима и Инкази при приближении бури. И на этот раз грозный и мощный дух озера был в самом деле вправе гневаться, потому что люди собирались совершить на его священном острове такое страшное дело.

«Может быть и Вавенди подумают так же и отложат испытание и суд над несчастной, — мысленно говорил себе Симба, — или же суд над колдуньей должен был совершаться под удары грома и при блеске молний?!»

Надвигающаяся буря заставила гребцов приналечь на весла, так что маленькая флотилия пристала к острову еще до начала грозы.

— У нас есть еще время! Мы не хотим ждать и откладывать! — воскликнули знахари и жрецы, направляясь прямо к большому дереву, в котором скрывался идол Муциму.

Дерево раскрыли, и затем жрецы вынесли оттуда грубо высеченную из дерева фигуру величиной в рост человека, ярко раскрашенную в красный цвет каким-то красящим веществом.

Ее водрузили на большой лужайке у берега, а кругом расселись народ и судьи. Только Вамби и Налотэра остались на ногах в середине круга, а Симба и Лео сели на лужайке вне круга.

— Суд будет скорый, как видно, если они хотят покончить с этим делом прежде, чем успеет разразиться гроза! — сказал Симба, обращаясь к своему верному Лео. — Смотри, как озеро потемнело и как запенились волны!

В этот момент раздался глухой голос Мудимы.

— Перед лицом могучего Муциму и всего народа Вавенди повтори свое обвинение, Вамби!

Вдруг на этом голос его смолк: поднялся страшный вихрь. Волны Танганайки, высоко вздымаясь, запенились и злобно заревели; в священной роще островка затрещали сломанные бурей деревья, а на лужайке, где совершался суд, идол Муциму повалился на землю лицом вниз.

Страх и ужас охватили бедных суеверных негров, считавших такое явление очень дурным признаком. Но не успели они опомниться от удручающего впечатления, произведенного на них падением идола, как Симба смело и гордо вошел в круг и стал между Вамби и Налотэрой. Удивленно смотрел на него народ, а знахари и жрецы повскакивали со своих мест, возмущенные тем, что чужой пришелец осмеливался нарушить святое дело правосудия. Даже Мудима сердито взглянул на своего названного брата.

Но Симба не обратил внимания на ропот и недовольные лица собравшихся. Глаза его светились торжеством победы: в несколько секунд в голове его создался смелый план спасения Налотэры.

План этот был плодом мгновенного наития, но Симба чувствовал, что он приведет его к желанным результатам и решил, не задумываясь, привести его в исполнение.

— Мужи Вавенди! — воскликнул он мощным звучным голосом, заглушавшим шум расходившихся волн и начинавшегося прибоя. — Почтенные жрецы и знахари, умеющие понимать богов этой страны, смелые воины, умеющие отражать врага! Симба, Танганайский лев, этот Симба, брат ваш, обращается к вам! Он хочет сказать, что узнал посредством всесильного колдовства белых. Послушайте же его! Мужи Вавенди, вы, сражавшиеся с нами против Османа и Солимана, взгляните — Муциму являет вам знак своей воли. Он вышел из глубины вод Танганайки, на дне которой покоится всегда, когда ничто не возмущает его и не возбуждает его гнева; теперь же он вооружился своими бурными крылами и, взяв в руку свою грозные молнии, несется над горами и водами. Изображение его, которое все вы так чтите, поверглось на землю, потому что он не хочет, чтобы вы судили Налотэру; он хочет сам судить ее!

Поверьте мне, храбрые мужи Вавенди, и не возбуждайте в еще большей мере гнев Муциму!

Взгляните только на озеро! Уж и теперь высоко и грозно с шумом вздымаются гребни валов! Вода бурлит и кипит, как в котле, и скоро могучие, страшные волны начнут свирепствовать в диком бешенстве, как в тот памятный день, когда Муциму поглотил «Змею» Солимана! Неужели вы решитесь в такую бурю вернуться обратно к тэмбе Мудимы? Кто из вас решится на это? Кто хочет бороться с этой бурей и грозными волнами, готовыми ежеминутно поглотить все, что им попадется на пути! Кто тот смельчак, который сейчас вот сядет в свой челнок? Если есть среди вас хоть один такой, пусть он выйдет вперед!

Все вы молчите? Что же, сами вы видите, что несравненно опаснее вступить в бой с разъяренными волнами озера, нежели съесть кору ядовитого дерева! Страшно даже взглянуть вглубь разверзающейся между волнами страшной темной бездны! Страшно метаться из стороны в сторону в легком утлом челноке по пенящимся волнам озера!

Безумной решимости требует теперь от человека попытка достигнуть берега!

Тем не менее такова воля Муциму! Он требует, чтобы мы сделали это, он дал разыграться этой страшной буре, чтобы мы воспользовались ею для испытания Налотэры. Она должна переплыть это взбаламученное, бушующее озеро! Такова воля Муциму! Если она невинна, то он сам сохранит ее невредимой; если же на ней тяготеют грехи, то он погубит ее и навсегда погребет в волнах Танганайки. Вот то испытание, которого требует Муциму! Согласны вы ему повиноваться?

Кругом послышался глухой ропот одобрения; затем Симба продолжал:

— Так что же, мужи Вавенди? Снаряжайте «Стрелу». Поставим в лодку кувшин с оливковым маслом, чтобы пловцы на тяжелом пути своем могли приносить жертву Муциму, и посадим в эту лодку Налотэру.

— Да! Да! — раздалось со всех сторон. — Так мы и сделаем!

— Но так как я сообщил вам эту волю Муциму, то я и должен в качестве свидетеля, что Налотэра невинна, отправиться вместе с ней. Я должен быть ее гребцом и готов быть им!

В кругу Вавенди раздался крик отчаяния и ужаса; затем воцарилась мертвая тишина. Инкази выступил вперед и, высоко подняв руку, воскликнул:

— И я хочу быть свидетелем ее невиновности!

Но Симба отклонил его готовность.

— Нет, мужи Вавенди! — сказал он. — Инкази не должен этого делать, потому что Муциму любит вашу страну и ваш народ и не захочет погубить одного из вашего племени, даже если бы он хотел поразить виновную! Чужих же, пришельцев, он не щадит, а потому только чужеземцы могут сопровождать Налотэру, то есть я и Лео.

Слова эти прекрасно подействовали на негров. Они видели страшные молнии, ежеминутно грозившие разразиться над их головами, слышали глухие раскаты грома и содрогались при одной мысли о страшной опасности, которой подвергались те, кто теперь отправится к берегу бухты Лувулунгу. Никто не хотел быть на месте Симбы и Лео, и потому все без возражения предоставили им честь быть гребцами Налотэры.

По его приказу с девушки были сняты узы, а три громадных кувшина с оливковым маслом были поставлены в лодку. С невыразимым удивлением смотрели негры, с каким полнейшим хладнокровием Лео последовал за своим господином, как будто для него ни буря, ни разъяренные волны нисколько не были страшны.

Уже первые капли дождя упали на землю, и вершины деревьев низко склонялись под напором бурного ветра, а волны прибоя вздымались все выше и выше и все сердитее ударялись о берег, когда Симба вошел в лодку и, взяв Налотэру за руку, сказал ей своим обычным ласковым, ободряющим голосом:

— Опустись там, на носу судна, на колени, возьми самый маленький кувшин с маслом и медленно лей его каплю за каплей в разъяренные волны. Принеси эту жертву Муциму и будь спокойна, он защитит и спасет тебя!

Девушка покорно опустилась на колени и дрожащими руками стала приносить жертву. Симба схватился за руль и сказал, обращаясь к Лео:

— Приналяг хорошенько на весла, старый друг! Когда ты утомишься, я заменю тебя!

Сильным толчком охотник оттолкнул лодку от берега; волны высоко подняли ее почти в первый же момент, так высоко, что собравшиеся на берегу Вавенди невольно вскрикнули:

— Ее опрокинуло! Муциму поглотил колдунью!

Но вот при свете ослепительной молнии, между тем как волны, вздымаясь все выше и выше, сшибались между собой и разбивались одна об другую, маленький челнок стал спокойно продвигаться вперед, точно под ним было не разъяренное бушующее озеро, а тихие воды неподвижной бухты. Кругом все клокотало, с бешеным, оглушительным ревом сшибались волны, а около самой лодки, в пространстве нескольких футов, вода ложилась спокойно, как в тихую ясную погоду, как будто набегавшие волны покорно мчались по пути челнока.

Таким образом «Стрела» мало-помалу медленно удалялась от острова, уходя все дальше и дальше в бушующее озеро, и каждый раз, когда молния освещала страшно взбаламученную поверхность вод, Вавенди могли видеть коленопреклоненную фигуру девушки, смиренно приносившей жертву разгневанному Муциму, молчаливого черного гребца и Симбу, державшего сильной рукой руль.

Волны всплывали все выше и выше, все сердитей и сердитей сшибались они, но ни одна из них не могла приблизиться к маленькому челноку, который плыл все дальше и дальше вперед по спокойному фарватеру.

Онемев от ужаса и удивления, стояли на берегу Вавенди, и несмотря на то, что страшный грозовой дождь точно градом сек их черные тела, ни один из них не подумал даже укрыться в соседней роще. Вдруг все они, точно по чьему-то приказу, пали на колени, воскликнув:

— Муциму велик! Муциму творит чудеса!

А между тем могущественный дух озера благополучно вел маленькое судно среди волн и бури все вперед и вперед, пока оно совершенно не скрылось из глаз удивленной толпы. Инкази лежал, распростершись на земле, и, закрыв лицо руками, плакал, как ребенок.

А там, на волнах Танганайки, Симба весело воскликнул, подбодряя своих спутников:

— Продолжай приносить жертву, Налотэра! Видишь, Муциму помогает нам; но приноси жертву с осторожностью, лей ровно каплю за каплей, потому что путь еще долог, а масла должно нам хватить до самого входа в залив Лувулунгу.

Неужели Симба был в самом деле колдун? Неужели это укрощение бурной стихии было действительным чудом?

Нет, Симба не был колдуном, но все это тем не менее было чудом, одним из тех чудес, каких мы видим так много в природе.

С незапамятных времен моряки знали об удивительном влиянии масла на волнующееся море; достаточно нескольких капель какого-нибудь растительного масла для того, чтобы успокоить на время вблизи судна самые непокорные волны. И в сотнях случаев масло явилось спасителем судов в моменты грозных бурь на океане.

Сам Симба узнал об этом на пути своем в Африку. Негры же ничего об этом не знали и никогда не слыхали о таком свойстве масла, а потому то, что они видели теперь, являлось для них поразительным чудом.

Счастливая Налотэра! Как сияет твое детское личико счастьем и радостью, когда ты теперь, под вечер, стоишь на берегу бухты Лувулунгу и все еще с горячей благодарностью пожимаешь руку спасителя твоего Симбы. Смотри, там уже возвращаются лодки с острова Муциму по улегшемуся и едва покрытому легкой зыбью озеру. Вот в той лодке сидят грозные судьи, знахари и жрецы, но теперь ты уже не боишься их, потому что сам Муциму оправдал тебя! А вот и Вамби, подавленный и удрученный; у него зоркий глаз: он давно уже узнал тебя и Симбу. Теперь ему придется принести тебе в дар, на мировую, гораздо большее число кур, чем у него погибло в течение того месяца. Ему придется отдать в уплату гораздо большее число коз, чем когда-либо уносил у него леопард. Он будет наказан за клевету! Счастливая Налотэра! В передней лодке сидит Инкази; он выскочит на берег, и Симба благословит ваш союз; ты станешь женой вождя, мужественного и умного, который впоследствии унаследует этот неприступный тэмбе там, на вершине горы, от своего отца, старого Мудимы.

В промежуток между сегодняшним утром и вечером сколько успела ты испытать мук и радости, сколько видела солнца и бури! Симба думает сейчас обо всем этом и радуется в душе, что этот день кончается так радостно и счастливо!

Только Лео сидит печальный, погруженный в задумчивость, и мысленно говорит себе: «Мое счастье развеяно бурей, и никакой веселый и ясный закат не вернет мне его!»

 

Глава XIV

Больной и подавленный

Роскошь Танганайки. — Скрытое коварное озеро. — Лихорадочный бред. — Возвращение в Отраду охотника. — Все сгорело. — Возвращение в Удшидши.

Отсутствие Симбы в Отраде охотника продолжалось гораздо дольше, чем он сначала предполагал.

Дело в том, что негры праздновали свадьбу Инкази с так блистательно оправданной от всех подозрений Налотэрой. Симба, конечно, был почетным гостем на свадьбе в тэмбе Лугери и затем вместе с новобрачной четой отправился в нагорную крепость Мудимы, где свадебные торжества продолжались. И опять горели там, на вершине горы, веселые праздничные огни, опять свет их далеко разливался на всю окрестность, и опять жители долины говорили друг другу: «Смотрите, как силен и могуч стал Мудима!» Но на этот раз никакое тревожное известие не встревожило гостей и хозяев, потому что нигде кругом не было уже врагов; даже вожди Руга-Руга, Индша из Ндэрее и Муриро, не смели более приближаться к землям тех, которые вели дружбу с Симбой. Страшная участь Османа и Солимана послужила им уроком, внушив суеверный страх к личности и сверхъестественной власти Симбы, и потому в горах Кунгве царили теперь мир и тишина.

Симба часто сидел целыми часами ранним утром и при закате солнца на большой каменной площадке перед домом Мудимы и все не мог налюбоваться досыта красотами расстилающегося перед ним ландшафта при свете восходящего или заходящего солнца. В эти часы и земля, и воды тонут и сливаются в таких удивительных тонах и красках, о каких мы не имеем ни малейшего представления. Эти тона и краски, присущие исключительно тропикам, нам, сынам севера, кажутся невероятными и неправдоподобными. Если поутру воздух насыщен водяными парами, то озеро представляется нежно-золотисто-оранжевым слабо светящимся зеркалом, на котором рябь воды выступает яркими пятнами кармина, фиолетового или ясного голубого цвета, как и небо, переливающееся в тех же тонах. Когда же воздух чист и прозрачен, то озеро кажется лазурно голубым, а восходящее солнце высылает в качестве своих предвестников огненно-красные, оранжевые и бледно-желтые лучи, эффектно выделяющиеся на почти совершенно бесцветном небе.

Еще более яркие картины заката.

Иногда озеро и небо до такой степени заволакивает сплошная пелена голубовато-серого тумана, что они как будто сливаются в одно и предстают перед зрителем в виде громадной завесы, на фоне которой выделяется солнце раскаленным медно-красным диском. В другое время, когда вечерний воздух чист и туман не расстилает над озером своего дымчатого покрова, весь запад пламенеет громадным заревом, тогда как все остальное небо сияет необычайно прекрасной лазурью, на светлом фоне которой выделяются, точно самоцветные камни, ярко-розовые облака, отражаясь в волнах озера удивительными золотисто-желтыми пятнами. И все это обрамляет лесистые темные горы в своем мрачном безмолвии, не нарушаемом никаким человеческим звуком.

Но обманчиво и это безоблачное небо, и это чудное прибрежье живописного озера. Под ясной лазурью этих небес таятся в болотах ужаснейшие лихорадки, не щадящие даже самых сильных и здоровых людей. С этим коварным демоном, погубившим уже стольких путешественников, исполненных надежд на будущее, в полном расцвете сил и молодости, борется теперь и наш бедный друг Симба. Он, покоривший алчных ловцов невольников, побеждавший не раз диких зверей, был бессилен против этого невидимого, но сильного врага, как слабое и беззащитное дитя.

Симба лежит теперь целыми днями на постели в доме Мудимы в его горном тэмбё, и дикий бред терзает его бедный мозг. Полутемное помещение кажется ему каютой большого корабля, раскачиваемого из стороны в сторону могучими волнами озера.

Очередной приступ лихорадки миновал, и больной встает со своего ложа в надежде, что вскоре он совсем поправится. Но на следующий день снова появляются симптомы страшной болезни. Этот сильный, могучий богатырь хотел во что бы то ни стало побороть болезнь, не поддаваться ей, оставался на ногах, старался ходить, но шаги его становились все неувереннее и слабее, колени подгибались, он с трудом держался на ногах и, наконец, падал, совершенно обессиленный. Инкази поднимал его и снова укладывал в постель.

Его мучили не столько страшная головная боль и палящая жажда, сколько смутно пробуждавшееся в нем по временам сознание своей полной беспомощности. Что делается теперь там, в Отраде охотника, что делает Сузи? Эти вопросы с быстротой молнии проносились в его мозгу.

Затем настали дни, когда Симба совершенно терял сознание и только постепенно стал узнавать впоследствии окружающие его предметы и обстановку. Он протянул и пожал руку своему верному Лео, ни на минуту не отходившему от постели за все время тяжкой болезни, и улыбнулся озабоченным и огорченным его болезнью друзьям, Мудиме и Инкази.

И вот теперь сидел выздоравливающий Симба на том самом месте, где несколько месяцев тому назад сидел Инкази, когда начинал поправляться после своей тяжелой раны. Спустя некоторое время он покинул тэмбе Мудимы слабый, больной и совершенно разбитый страшной мучительной болезнью. У него оставалась всего одна надежда, надежда на то, что в горах Вавенди, вдали от берегов прекрасной Танганайки, в его любимой Отраде охотника силы его скорей вернутся.

Прежде он без труда совершал в один день путешествие от тэмбе Мудимы к своему жилищу, но теперь на это потребовалось более двух дней. С высоты последнего пригорка, с которого ему следовало еще спуститься, чтобы достичь полянки, за которой на небольшом холме раскинулось его селение и дом, Симба увидел свое жилище, выглядевшее так заманчиво и приветливо. Сузи оберегал и охранял все, заботясь даже о маленьких львах, которых он предусмотрительно посадил на цепь. Легкая струйка дыма взвивалась вверх к прозрачному небу, подымаясь от его бревенчатого дома. Очевидно, там ожидали возвращения господина и готовили ужин. Радостным взглядом окинул Симба всю эту местность. Что это был за чудный уголок, точно нарочно созданный для санатория!

— Посмотри, Лео! — воскликнул он. — Наша Отрада охотника еще прекраснее, чем было Сансуси! Теперь уж мы не скоро расстанемся с ней. Я чувствую, что здесь оживу опять. Привет тебе, мой милый, милый дом!

Но что это такое? Что катится и вздымается там, над замком Отрады охотника? Это облако дыма, в котором выделяются там и сям длинные огненные языки пламени: загорелась сухая сорная трава. С ужасом смотрели на это зрелище Симба и Лео: в несколько минут вся живая изгородь из колючего терновника была охвачена ярким пламенем. Сбежались люди, пытаясь спасти, что можно, но напрасно: вот запылало большое сухое дерево, простиравшее свои ветви над крышей дома. Пламя, пробежав по ним, лизнуло главное здание Отрады охотника, и оно вспыхнуло, как свеча, зажженная спичкой. Никто не стал спасать его, да и нельзя было этого сделать: все бежали от пылавшего уже здания, бежали как можно дальше: ведь там, в этом доме, хранились запасы пороха. Между тем ветер, разнося горящие обломки здания, забрасывал их на крыши соседних хижин. Огонь быстро переходил с крыши на крышу, и вскоре весь маленький поселок был охвачен пламенем.

Спасенья не было! Отрада охотника пела свою похоронную песнь: под треск и свист тысяч начиненных патронов, под звуки лопающихся и разряжающихся капсюлей и пистонов и свист разлетающихся снарядов, при вспышках и взрывах пороха весь маленький поселок вместе с красивым бревенчатым домом владельца превратился в пепел.

Спустя несколько часов Симба стоял над грудой обгорелых, испепелившихся развалин и обломков и печально смотрел, как его негры старались спасти кое-что из-под тлеющих еще углей и пепла.

Напрасный труд! Ничто не уцелело. Сгорело все: все запасы, оружие, снаряды, товары; сгорели дневники и журналы, гербарии и заметки, даже оба маленьких львенка. У Симбы не оставалось ничего более, кроме того, что было при себе. И этому несчастью суждено было случиться как раз теперь, когда он был и слабый, и больной, и измученный ужасной лихорадкой, изнуренный и обессиленный. Прощайте, горы Кунгве! Прощай, страна Вавенди! Симба должен снова стать бесприютным странником.

Судьба сильнее нашей воли: в какой-нибудь час она разрушила все планы Симбы. Того, что у него еще оставалось из имущества в Удшидши, едва могло хватить, чтобы с трудом и некоторыми лишениями добраться до восточного берега Африки.

Спустя несколько дней после этого грустного события «Стрела» еще раз направилась в Удшидши. На ней, как и в тот раз, находились Симба и Инкази, а на большой громоздкой барке следовали за ними Лео, Сузи и остальные негры экспедиции. На берегу стояли Мудима и Налотэра, посылая отъезжавшему последний прощальный привет. Симба никогда больше не видел своих друзей.

Вскоре караван Симбы медленно потянулся по пустынной, безлюдной дороге, через леса, степи, болота, по берегам рек, направляясь к восточному берегу Африки, в Занзибар. Через несколько месяцев бедный больной белый охотник приветствовал, наконец, из носилок, в которых его несли негры, беспредельное синее море, которое должно было еще раз донести его на своих волнах до далекой родины.

 

Глава XV

Царица змей

Огни на озере. — Африканский Париж. — Босоногая гвардия. — Парад. — Царица змей. — Умный директор. — Отдельное представление. — Дикая охота султана. — В доме купца. — Немая. — Волшебная флейта и ее чудеса. — Перед дворцом султана. — Возвращение на родину. — Разоренная деревня.

Теперь мы встречаем Симбу с верными спутниками его, Лео и Сузи, в тихую ясную погоду, когда безбрежный океан расстилается ровной пеленой, точно гладкая поверхность зеркального озера. В небе — тихая лунная ночь, а в воде, отражаясь широкой серебристой полосой, дрожат светлые лучи месяца. Да и сама барка оставляет за собой глубокую светящуюся борозду, а на далеком горизонте светятся также огни.

Все яснее и яснее становятся эти огоньки, все ярче и ярче, все красней и красней выделяется из шумной дали огонь маяка. Барка Симбы подъехала к гавани. Уже теперь смутно вырисовываются вдали берег, строения и стройные пальмовые рощи. Это — Африканский Париж, прекрасный Занзибар.

Поутру, когда рассвело, вся панорама города при ярком свете солнца отчетливо видна даже невооруженным глазом. Целое море домов и различных зданий расстилается перед взглядом путешественника, и не мудрено: сто тысяч жителей насчитывает этот город. Не по дамбе и не с пристани сошел Симба на берег. Нет, здоровенный негр подставил ему спину; он оседлал его и, сидя на его плечах, переправился на берег.

Тем же путем переносился на сушу и весь его багаж. Здесь кое-что напоминает белому охотнику, что он вступил в пределы цивилизованной страны: его скудный багаж, немногие пожитки, привезенные им, тщательно осматриваются, и Симба должен уплатить за них законный таможенный сбор.

После этой необходимой задержки все его ящики и чемоданы связали по несколько штук вместе целыми кистями и по две парных кисти вместе, а затем перекинули их через большой шест и укрепили посередине, а концы шеста два дюжих негра подняли себе на плечи и потащили в гору по многолюдным улицам города.

Лео не может прийти в себя от удивления. Он видал немало городов там, у себя, в Центральной Африке, но что они в сравнении с Занзибаром? Что значит гавань Удшидши в сравнении с гаванью Занзибара? Здесь стоят сотни разных судов, и все они гораздо внушительнее, чем знаменитый «Лентяй». Мало того, на рейде стоят торговые пароходы и даже один броненосец.

Сегодня, оказывается, день рождения властелина этой страны, султана Занзибара, которому принадлежит и этот грозный броненосец, празднующий высокоторжественный день салютами. Грохот выстрелов из орудий торжественно разносится над морем. Лео невольно поднимает глаза к небу, но там все ясно, нигде ни малейшего облачка. Тогда он обращает свои взоры на море и видит грозное военное судно, окутанное белым облачком дыма, и тут же падает на колени, как будто перед ним явилось гневное божество.

Симба и Сузи невольно улыбнулись. Сузи уже издавна знаком с Занзибаром, и грохот пальбы из орудий не пугает его. Он хватает своего товарища за руку и увлекает в толпу. Бедный сын глухих дебрей безмолвно повинуется, не переставая, однако, все еще удивляться. Вот перед ним дворец султана, окруженный высокими, точно кружевными, галереями, поддерживаемыми рядом ажурных чугунных колонн, а вот и плац-парад, просторная площадь; торжественный Занзибарский марш оглашает воздух, и пехота низко склоняет свои кроваво-красные арабские знамена. Симба присматривается к этим войскам и улыбается: вон там стоят во фронте двое парней, забывшие дома свои сапоги, а вот у этих не хватает нескольких пуговиц на мундире. Здесь относятся к этому не так строго! Но на Лео это воинственное зрелище действует опьяняюще: блеск мундиров положительно ослепляет его. Это не укрылось от Симбы, и он нарочно приостановился, потому что сейчас должен последовать торжественный залп.

Но вот послышалось нечто похожее на сигнал в карэ, и триста человек пехоты, стоявшей развернутым фронтом, собравшись в жалкое карэ, принялись отжаривать залп за залпом как можно быстрее, один за другим, пока каждый не израсходовал своей дюжины патронов, розданных этим сынам Марса по случаю сегодняшнего торжества.

Эта бестолковая пальба нравилась не одному только Лео, но и толпе зрителей, собравшихся на краю плаца. Все они видели еще раз и слышали своими ушами, как могуч и силен Занзибарский султан.

Теперь войска уходят с план-парада и эта частично босоногая гвардия марширует как раз мимо Лео. Во главе шествуют музыканты в белых шлемах; они исправно делают свое дело, это поистине настоящий хор янычаров со множеством духовых инструментов, преимущественно медных и громадной валторны.

Бедный Лео в сильно возбужденном состоянии духа! Впечатления слишком подавляют и притом следуют так быстро одно за другим. Этот сын пустыни и диких дебрей, слушавший без малейшего трепета рев львов в родной пустыне, теперь дрожал, как осиновый лист. Его смущает весь этот шум и движение большого многолюдного города, и он покорно предоставляет Сузи вести себя вдоль шумных улиц, не видя и не слыша ничего из того, что происходит вокруг.

Наконец наши путешественники останавливаются перед одним из домов в узкой кривой улице, входят в него, и за четырьмя надежными стенами Лео приходит в себя и с глубоким вздохом опускается на пол в одном из углов прихожей.

Тем временем хозяин дома, соотечественник Симбы, проживавший здесь уже много лет, занимаясь торговлей, радушно, приветствовал приезжего. Также и Симба вздохнул теперь с видимым облегчением, потому что он знает, что найдет здесь многое такое, в чем до сих пор принужден был терпеть лишение. Он все еще слаб и болен, поэтому его очень радует мысль, что теперь он будет пользоваться и врачебной помощью, и надлежащим уходом.

Так расстался наш Африканский Кожаный Чулок с тропическими дебрями сердца Африки. Судьба, несмотря на все лишения, была по отношению к нему гораздо милостивее, чем к сотням других путешественников по Африке.

В лесах Америки под сенью елей и дубов путешественник встречает благословенный климат, живительный, здоровый воздух. Там наступает в свое время суровая зима, закаляющая человека, поддерживая его силы и придавая ему бодрость и свежесть молодости. Здесь же, в девственных лесах Африки, таятся томительный зной, лихорадочный яд, и белому не суждено дожить до старости под сенью пальм. Волей-неволей он должен возвращаться время от времени на свою северную родину, чтобы там черпать запасы сил и здоровья. Иначе, сколько бы у него ни было мужества и силы, он не в состоянии победить одного врага на этом черном материке — климат.

Вот почему и Симба собирался теперь на родину; на сердце у него была одна забота: обеспечить перед своим отъездом будущее Лео.

Тот, конечно, не хотел даже слушать, чтобы ему остаться здесь, в Занзибаре. Его тянуло обратно на свою родину, к берегам Нила и Газельей реки, где он надеялся отыскать Зюлейку и снова воздвигнуть из груды развалин дорогой его сердцу Сансуси.

«Напрасные надежды!» — мысленно говорил на это Симба, пожимая плечами каждый раз, когда ему приходилось выслушивать мечты и желания своего прежнего слуги.

— Лео, — говорил он ему, — ты с удивительной быстротой и легкостью свыкнешься с новыми условиями жизни. Останься здесь, в Занзибаре, я сумею найти для тебя хорошего господина. Если же ты непременно хочешь вернуться на Газелью реку, то подожди, пока сюда не явится какой-нибудь белый, желающий пересечь Африку в этом направлении. Тогда присоединись к нему и, может быть, тебе таким путем удастся вернуться на родину.

* * *

— Ну, слава Богу, теперь вы заметно оправились, — говорил гостеприимный купец Белой Бороде. — Вам необходимо немного развлечься, тогда и состояние духа у вас будет менее угнетенное. На сегодня у меня есть маленький план!.. Что вы скажете, например, о ночной прогулке по улицам Занзибара?

Белая Борода, как его называли и белые, и арабы в Занзибаре, согласился, и когда настал вечер, оба соотечественника вышли из дома на улицы города.

— Пойдемте на плац-парад, — сказал купец, — сегодня там опять даровое представление, которым Его Величество султан желает потешить своих подданных. Он уже опять выписал за счет государственной казны труппу акробатов из Египта, и вот сегодня мы с вами увидим и акробатические фокусы, и балет, услышим целый концерт — словом, все, что только пожелаем.

В тот момент, когда Белая Борода со своим спутником пришли на плац-парад, был как раз перерыв, но теснившаяся вокруг площади толпа, освещенная светом многочисленных факелов, кидавших фантастический свет на их лица, кричала, нетерпеливо требуя на различных наречиях: «Царицу змей».

— Мы поспели с вами сюда как раз вовремя, — говорил купец, — и увидим теперь именно самую интересную часть программы. Надо отдать ей справедливость, эта царица змей действительно прекрасно исполняет свой номер; главным образом она превосходно наигрывает на флейте. Ничего подобного я не слыхал в исполнении дикарки.

При этом купец, растолкав кучку негров, пробрался вместе с Белой Бородой в первый ряд зрителей.

В этот момент из маленькой палатки вышла так нетерпеливо ожидаемая царица змей и выступила на середину круга. На ней был странный наряд, покрывавший тело до колен и весь состоявший из пестрых бумажных платков, связанных между собой. Платки эти были не разрезанные и спускались с плеч на грудь и спину целыми дюжинами, в том виде, в каком они получаются от европейских фабрикантов.

Обнаженные руки и ноги этой женщины были увешаны множеством железных украшений, производивших своеобразное бряцанье при малейшем движении.

При недостаточном освещении колеблемых ветром то в ту, то в другую сторону факелов трудно было различить не только ее черты, но даже и определить ее возраст.

Ее сопровождал негритенок, мальчик лет четырнадцати, с большим кожаным мешком.

Заклинательница и мальчик-подросток сели друг против друга в центре площади, и полнейшая тишина воцарилась мгновенно среди тысячной толпы.

Даже на открытой веранде султанского дворца все затихло. Там горели сотни огней. Сам султан присутствовал на этом представлении; весь его многочисленный пестрый двор собрался вокруг. В виде исключения присутствовали на этот раз и дамы гарема, лица которых были скрыты от любопытных глаз под покрывалами, затканными золотом, оставались открытыми одни только глаза.

Между тем царица змей заиграла на флейте. Действительно, то были своеобразные мелодии; она умела извлекать из своего несложного инструмента поистине удивительные звуки, которые действовали особенно сильно на Белую Бороду потому еще, что ему казалось, будто он уже слышал их когда-то.

— Но где? Когда? — спрашивал он себя.

Постепенно в душе его воскресло какое-то смутное воспоминание: ему вдруг вспомнилась страна Динка, там те же звуки волшебной флейты призывали облака и тучи, или же отгоняли их.

Но вот, когда змеи из развязанного мальчиком кожаного мешка стали выползать на колени царицы змей, ему показалось, что он опять видит себя в одной из негритянских хижин на берегу Газельей реки, и Зюлейку, кормящую растительным маслом принесенных ей Лео змей.

— Не правда ли, она прекрасно исполняет свой номер? — сказал купец, но Белая Борода не ответил: он положительно пожирал глазами царицу змей, и в душе его зарождалась слабая, но радостная надежда.

«А ведь тот мальчуган, которого я тогда спас от смерти, теперь должен быть в этом же возрасте, что и подросток, который сидит против нее!» — думал он.

Между тем царица змей поднялась на ноги и показалась толпе в своем диковинном живом уборе: вокруг рук и ног ее обвились змеи, а самая громадная из них кольцом обвила шею.

— Это очень опасно, — заметил один из близстоящих арабов, — змея легко может задушить ее.

— Это действительно настоящие ядовитые змеи? — спросил кто-то другой.

Теперь царица змей снова заиграла и плавным шагом подошла прежде всего к веранде султана, где женщины гарема желали поближе посмотреть на эту диковинную женщину, затем медленно обошла все тем же шагом под звуки своей флейты весь круг зрителей.

— Эта труппа выписана султаном из Египта? — спросил Белая Борода своего спутника.

— Да, да, если не ошибаюсь, из Хартума! — ответил тот.

Сердце Симбы забилось сильнее при этом известии; предположение его и догадки как бы оправдались.

Вскоре он должен был вполне удостовериться в этом, так как через минуту царица змей должна была пройти мимо него, и он решил окликнуть ее таким именем, звук которого должен был произвести на нее сильное действие. Если только она знала это имя, то все сомнения разом исчезали.

Но Белая Борода уже много лет не присутствовал ни на каких представлениях и совершенно забыл, что происходит в подобных случаях, а потому случилось так, что он пропустил удобный момент, когда мог осуществить свой план. Почтенная публика, состоявшая из арабов, индусов и всякого рода негров, также желала видеть царицу змей как можно ближе, а так как она в данный момент проходила мимо того места, где стоял Белая Борода, то произошла внезапная толкотня и сумятица, как это всегда бывает в подобные моменты, и Белая Борода не увидал ничего, кроме целого моря голов и плотной живой стены, из-за которой до него доносились грустные, задушевные звуки флейты, постепенно удалявшиеся и замиравшие вдали.

— Не знаете ли вы, как зовут эту царицу змей? — вдруг спросил Белая Борода своего спутника.

Купец отрицательно пожал плечами.

— Очень сожалею, — ответил он, — но у нас, в Занзибаре, не существует афиш!

— Знаю, но тем не менее мне необходимо узнать ее имя! — решительно произнес Белая Борода.

— Эх, эх! — воскликнул купец. — Очевидно, представление это произвело на вас сильное впечатление, уж не собираетесь ли вы увезти ее в Европу и разъезжать с нею по ярмаркам?

Охотник улыбнулся.

— Нет, не собираюсь, — сказал он, — но мне кажется, что я узнаю в ней ту негритянку, которую давно ищу!

— Ну, представление окончилось, — заметил купец, — теперь обойдем площадь. Я надеюсь, что за умеренное вознаграждение нам разрешат взглянуть за кулисы, т. е. в эту палатку, и тогда вы сами можете спросить у этой царицы змей ее имя.

— Да, да, сделаем так! — радостно воскликнул Белая Борода.

Спутник его охотно принял на себя роль вожатого в толпе. Поработав изрядно локтями и кулаками, приятели наши добрались, наконец, до палатки, служившей вместе с тем и балаганом.

В качестве белых, которые всегда хорошо платят, они были приняты очень любезно самим импресарио. Но царицы змей уже не было.

Купец осведомился о ее имени. Но директор труппы, догадавшись, что эти господа интересуются одной из его артисток, объявил с многозначительной миной, что это должно оставаться тайной для всех.

— А где она живет? — осведомился Белая Борода. — Я бы охотно направился к ней!

На это директор сначала пытливо посмотрел на говорившего, потом, улыбаясь, сказал:

— Она живет очень далеко, в одном из пригородов, и я не советую господам отправляться теперь в такую даль. А если они непременно желают видеть царицу змей, то осмелюсь предложить вам дать завтра утром у вас на дому особое представление.

— По-видимому, нам ничего более не остается, как согласиться на его предложение! — сказал купец. — В том только случае, конечно, если для нас особенно важно повидать еще раз царицу змей и поговорить с ней.

Белая Борода выразил свое согласие, после чего тут же уговорились о цене, и директор обещал, что на следующий день около полудня он прибудет в дом купца вместе со своей артисткой.

Тем временем толпа начинала уже расходиться; площадь заметно пустела, и наши приятели решили пройтись еще немного, прежде чем вернуться домой.

— Не будет ли нескромностью с моей стороны, если я спрошу, почему вас так интересует эта царица змей? — обратился к Белой Бороде его спутник после довольно продолжительного молчания.

— Нимало, я охотно сообщу вам, в чем дело. В данном случае я действую в интересах моего верного слуги Лео и желал бы избавить его от дальнейшего путешествия к берегам Нила!

— Ну, теперь мне все ясно! — воскликнул купец. — Это был бы поистине удивительный случай!

— Что касается меня, то я готов назвать это только проявлением промысла Божьего! — серьезно сказал Симба.

На улице, по которой теперь шли наши приятели, стало тихо и безлюдно. Это, по-видимому, встревожило купца; он поспешно вынул часы и, взглянув на них, сказал:

— В самом деле, уже одиннадцать часов! Нам следует скорее укрыться в какой-нибудь темный глухой уголок, где бы никто не мог нас увидеть, иначе мы с вами попадем в такую дикую травлю, о какой вы не имеете даже представления. Прошу вас, следуйте за мной вон в ту темную нишу, но скорее, ради Бога, скорей! Я слышу, что султан приближается, а он не терпит, когда кто-нибудь является свидетелем его ночных экскурсий.

И действительно, едва только они успели притаиться в темном уголке, как на улице послышался стук копыт и грохот экипажа — и странная кавалькада мигом пронеслась мимо.

Впереди мчались несколько человек ездовых, т. е. форейторов, с саблями наголо, за ними неслась коляска четвериком, в которой развалился на мягких подушках сам властелин Занзибара, за ним следовало еще экипажей тридцать. Полный месяц освещал мягкие шелковые ткани маски и покрывала, вытканные золотом: то был двор султана. Все они совершали ночную поездку в один из окрестных увеселительных дворцов. Последними скакали всадники с обнаженными саблями, — и все это мчалось бешеным аллюром вдоль тихих улиц уже спящего города. Белая Борода стоял и удивлялся.

— Да, друг мой, мы на востоке, и у нас можно видеть такие вещи, которые живо напоминают сказки из «Тысячи и одной ночи». Если вы здесь еще пробудете, то вам следует непременно посетить один из дачных дворцов. Когда там не будет дам, вам легко разрешат доступ в эти сказочные замки. Вы увидите, что обстановка дворцов совершенно европейская, за исключением кроватей и постелей, потому что здесь спят на коврах, которые расстилаются прямо на полу. В этом шамба — так называются эти дачные дворцы, — вам без церемоний разрешат принять холодную или паровую ванну, если вы того пожелаете. Кроме того, там вы найдете и карусель, и русские качели, которыми вам также разрешат позабавиться. Мало того, недавно Занзибарский султан заказал для большой карусели в одном из своих летних дворцов локомобиль. Как видите, Занзибар не отстает от Европы, потому что даже и там не многие города могут похвастать паровой каруселью. Главное, советую вам не отклонять приглашения к столу, потому что обед в шамба состоит зачастую из пятидесяти перемен; если при этом вам раз десять под различными видами подадут баранину, то и это не беда, потому что приготовление всех блюд не оставляет желать ничего лучшего. Одного только недостает за столом, это пенящихся кубков. Ведь султан должен хранить законы Пророка, но он умеет их толковать по-своему; виноградное вино, конечно, не допускается к его столу, но яблочное разрешено, — и вот султан напивается превосходнейшим яблочным соком из Франкфурта-на-Майне. Однако я болтаю да болтаю, а время идет да идет. Вы обещали рассказать мне кое-что о царице змей, но нам неудобно долее оставаться на улице. Пойдемте в беседку, что на крыше моего дома, там мы можем болтать, сколько душе угодно, совсем по-восточному. Там, высоко над городом, никто не помешает нам, и я буду иметь возможность с полным вниманием слушать ваши рассказы, причем позабочусь о том, чтобы у нас не пересыхало в горле. Благодаря Суэцкому каналу мы можем иметь здесь прекраснейший рейнвейн и пиво-экспорт.

Соотечественники направились к дому. Улицы все уже опустели, но на крышах еще повсюду слышались смех и говор. Горели пестрые фонарики и доносились звуки гитары, а луна освещала всю эту пеструю своеобразную картину своим таинственным голубоватым светом.

Так проходят ночи, тихие, ясные, теплые в этом африканском Париже-Занзибаре.

Действительно, этот маленький островок, на котором расположен город Занзибар, представляет собой своеобразное маленькое государство, центр необычной культуры, и ему предстоит в истории развития Африки крупная роль. Занзибар может быть назван «восточными вратами черного материка».

На следующий день в доме купца делались таинственные приготовления к представлению. Таинственные в том отношении, что Лео отослали в товарный склад, где ему приказано было оставаться до того момента, пока господин не позовет его, а сам Симба выискал себе тайное местечко за занавесью в той зале, где должна была выступить царица змей, чтобы никем не замеченным наблюдать за ней.

К чему же была такая таинственность?

Купец, которому теперь были уже известны все подробности этого дела, разузнал каким-то образом, что царица змей — раба директора, а потому необходимо было на всякий случай принять меры предосторожности. Для того чтобы вернуть Зюлейку, — если это была, действительно, она, — надо было выкупить ее у директора, а последний, если только успеет заметить, что в этом деле, кроме обыкновенной купли и продажи, замешаны еще нежные сердечные чувства белого, не преминет запросить двойную или тройную цену.

Купец, человек опытный в такого рода делах, задумчиво покачивал головой, полагая, что было бы гораздо лучше, если бы Симба отказался от царицы змей, которая для здешней публики является такой громадной приманкой, что директор, ее владелец, едва ли согласится продать ее, даже за очень большую цену.

— Прежде всего нам надо убедиться, действительно ли это Зюлейка, — говорил Белая Борода, — а все остальное само собой уладится!

Прежде она была моей рабой, и я подарил ей свободу, а потому никто не имеет права делать ее снова рабыней, а здесь ведь мы находимся под покровительством цивилизованных народов!

— Друг мой, — воскликнул купец, — на это покровительство я не советую вам особенно рассчитывать. Из-за такой пустяковины, как счастье двух негров, здесь не станут возбуждать неприятных дел, и вообще никто этим не станет заниматься. Если бы мы, действительно, заставляли наши посольства заниматься такими пустяками, то наши консулы не имели бы ни одной спокойной ночи от усиленной работы. Вы сами поймете, что из-за вашей царицы змей ни одно правительство не согласилось бы бомбардировать султанский дворец, а потому во всяких подобного рода мелочах нам, чужестранцам, приходится покоряться местным законам и местным обычаям.

В этот момент доложили о приходе артистов, и Симба поспешно удалился на свое место за занавесью.

Сам директор и царица змей вошли в залу. Антрепренер приветствовал хозяина дома с обычной восточной церемонностью и напыщенностью. Хозяин дома приказал подать прибывшим освежительные напитки и плоды, а когда они угощались, совершенно естественно и простодушно спросил царицу змей: «Как твое имя?», — но, не получая на свой вопрос никакого ответа, еще раз повторил свои слова; тогда вместо спрошенной отвечал сам директор:

— Она немая, милостивый Господин!

— Ты — немая? В самом деле немая? — обратился еще раз купец к негритянке.

Та утвердительно кивнула головой, но от наблюдательного взгляда купца не укрылось, что она сделала это принужденно. Не оставалось ни малейшего сомнения, что она сделала это потому только, что того требовал ее господин. Между тем директор торопил начать представление.

Вместо негритенка-подростка, державшего вчера во время представления мешок со змеями, сам директор сел против царицы змей, которая теперь начала наигрывать на флейте.

Из открытых окон залы чарующие звуки флейты неслись во двор и на улицу; их было слышно далеко-далеко, потому что в страшный полуденный зной все улицы Занзибара как будто вымирают.

На этот раз змеи оказались не столь послушными, как накануне; очевидно, директор не так умело держал мешок, как привычный к этому мальчик, и звуки флейты лились то гневные, то молящие, то буйные, то повелительные. Наконец, из мешка стали выползать змеи и обвиваться кольцами вокруг ног, рук, плечей царицы змей, а самая большая из них, как и вчера, обвила ей шею.

Теперь негритянка проворно вскочила на ноги, но не приложила, как в тот раз, флейты к губам, чтобы под звуки музыки обойти медленным, ритмичным шагом всю залу; нет, она неподвижно осталась на месте, потому что в этот момент с шумом распахнулась дверь залы, и на пороге ее остановился Лео с широко распростертыми объятиями. Он старался произнести какое-то слово, но в первые моменты старания его оставались тщетными. Но вот он, наконец, пересилил свое волнение, и из груди его каким-то воплем вырвалось слово: «Зюлейка!» Когда царица змей услыхала этот знакомый голос, она упала на одно колено и, протянув вперед руки, воскликнула только: «Лео!» Но в этом слове сказалось все, — все счастье и все муки ее души.

Купец невольно вскочил со своего места, а директор грозно нахмурил брови.

Что это значит? Перед кем упала на колени царица змей? Он никак не мог объяснить себе этой загадки. Но Белая Борода, невидимо присутствовавший, с сильно бьющимся сердцем при этом радостном свидании, отлично знал, что означает эта сцена и как все это могло случиться.

Волшебные звуки флейты действительно сделали чудо. Лео услыхал их во дворе, они просились ему прямо в душу. Так могла играть только одна женщина! Да, вот она выражает гнев, мольбу, а вот теперь призывает его, зовет его, бурным, мятежным порывом вырываются из ее груди эти задушевные звуки… И он забыл приказание своего господина, забыл все на свете и рванулся туда, откуда льется музыка. Он добежал до залы, рванул, широко распахнул дверь, и глазам его предстала та, которую он так давно разыскивал, к которой рвался всей душой…

В кофейных и парикмахерских Занзибара и в высшем кругу местной знати была теперь новая тема для разговоров и сплетен. Раскрылась удивительная история. Рассказывали, что царица змей была когда-то невольницей Белой Бороды; он купил ее у одного торговца невольниками в Хартуме и даровал ей свобод, окрестив в христианскую веру. Затем она стала женой Лео, любимого слуги Белой Бороды, негра, христианина, как и сама она. Европейские консулы утверждали, что царица змей — египетская подданная, и на этом основании требовали, чтобы ей была возвращена свобода.

Мальчик-подросток, как говорили, сын царицы змей, и потому иностранные консулы требовали, чтобы и ему также была возвращена свобода.

К этим слухам прибавляли еще очень много других, и вечером, когда на площади опять давалось представление, зрителей было еще больше, чем обыкновенно. Все хотели видеть эту царицу змей, о которой говорилось так много интересного. Но выяснилось, что она отказалась повиноваться директору и бежала от него в дом Белой Бороды. Арабы роптали и негодовали, индусы улыбались себе под нос, а христиане были, видимо, смущены. Очевидно, это дело с царицей змей вызывало своего рода конфликт, а потому не мудрено, что сам султан пожелал решить этот вопрос лично, по своему усмотрению.

Сегодня обе враждующие партии были приглашены во дворец султана перед ясные очи самого властелина. Громадная толпа народа запрудила всю площадь, чтобы узнать приговор султана. Проходил час за часом, но никто не выходил из дворца; очевидно, дело было жаркое, если разбирательство длилось так долго: обыкновенно у султана суд был короткий и решительный, и все дела вершились в несколько минут. Но вот из ворот дворца показался египетский антрепренер; он казался весьма обескураженным и недовольным. Из этого публика тотчас же сделала выводы, что его дело проиграно. Те же из присутствующих, которые все еще сомневались, при виде следующей картины должны были окончательно убедиться, что первая догадка была верна.

Из ворот дворца следом за директором шли рука об руку Лео и Зюлейка, а впереди них негритенок-подросток, сын Зюлейки. За ними весело выступал Белая Борода, улыбавшийся, счастливый и довольный. Толпа возликовала, превознося мудрость и справедливость своего государя; по всему городу мигом разнеслась радостная весть, что, по всесильному слову султана, Лео, Зюлейка и ее сын признаны свободными неграми, а директор приезжей труппы должен был удовольствоваться откупными деньгами, выданными ему из частной казны султана в виде возмещения за убытки, какие ему придется понести из-за отсутствия в его труппе царицы змей, пока он не найдет ей заместительницы.

Вновь освобожденных и соединенных теперь навеки супругов с триумфом проводили вплоть до гостеприимного дома европейского купца, а вечером, когда стемнело, вокруг этого самого дома столпилось множество людей, жадно прислушивавшихся к дивным звукам волшебной флейты, доносившимся до них с крыши дома и далеко слышных в ночной тишине…

По волнам безбрежного Индийского океана плывет большой пароход, направляясь на север. С Занзибарской гавани можно только видеть темную струю дыма на дальнем морском горизонте; но на берегу все еще стоят три черные фигуры негров и глазами, полными слез, провожают этот темный дымок.

Лео стоит безмолвно и неподвижно, и в памяти его воскресают все те опасности, какие он переживал вместе с Белой Бородой. Молодой негритенок весьма равнодушно смотрит в даль, но не смеет нарушить ни одним словом трогательное настроение своих родителей. Зюлейка же заливается слезами; этот скрывающийся из вида пароход увозит ее духа-хранителя, ее адьока!

Белая Борода, стоя на палубе парохода, с радостным чувством вспоминает последние дни: ему удалось найти тихую и надежную пристань для преследуемых и гонимых, которые полагались на него. В Занзибаре под защитой консулов и военных судов эти люди были в полной безопасности от бесчеловечных ловцов невольников, и так как и Лео, и Зюлейка были люди работящие, способные и честные, то они всегда могли найти себе здесь заработок и жить счастливо и в полном довольстве.

При мысли о счастье других Белая Борода был вполне счастлив и сам…

Не столь счастливо, как жизнь Лео и Зюлейки, сложилась жизнь других друзей Белой Бороды там, на берегах озера Танганайка. Там по-прежнему процветает работорговля, и один знаменитый путешественник, посетивший несколько лет тому назад горы Кунгве, нашел на берегу озера негритянскую деревню, которая по описанию очень походит на тэмбе Лугери.

Это нагорное селение, которое Симба оставил в таком цветущем виде, представляло теперь груду развалин, с разбросанными там и сям уже полуразложившимися трупами жителей. Очевидно, и здесь похозяйничали хищные арабы, и здесь повторилась та же вечная история, какая происходит на всем обширном пространстве черного материка.

Но теперь и над этой несчастной страной восходит новая заря, и то, о чем много лет тому назад мечтал Белая Борода-Нежное Сердце, стало теперь действительностью: неграм возвращены общечеловеческие права, а арабы должны были покориться и навсегда прекратить свою постыдную торговлю рабами.

 

Глава I

Воскресший из моря духов

По низовьям реки Моари, вливающейся в Конго севернее арабского города Ниангве, тянулся караван, направляясь к холму, поросшему пальмами и густым кустарником и выступавшему среди желтой степи, точно зеленый остров. В качестве проводника шла впереди каравана старая негритянка, а за ней ехал верхом на анголезском волу белый человек с длинной белой бородой. Негритянке было лет под пятьдесят, хотя на вид казалось меньше; она шла бодрым и твердым шагом, проворно обходя препятствия, встречавшиеся на узкой тропинке. Кругом росла трава в 4–5 метров вышиной, сухие стебли которой в большой палец толщиной загораживали проход; местами, задетые рукой негритянки, они раскачивались, нанося ей довольно сильные удары, так что она должна была лавировать между ними.

Не легче было пробираться и всаднику. Его вол шел уверенным шагом, но и ему случалось ломать стебли, и тогда с вершины их сыпался мельчайший дождь семян, усаженных острыми колючками, которые забивались под платье и вызывали боль и зуд по всей коже.

Вдруг вол замедлил шаги, остановился и, несмотря на все усилия, не мог сдвинуться с места; нетерпеливо подняв свою могучую голову, он стал хлестать себя хвостом и издавать громкие звуки. Сильный удар кнута не помог: животное не двигалось с места. Тогда негритянка остановилась и обернулась назад.

— Белая Борода, — крикнула она всаднику, — тебе надо слезть: твой Малукко запутался в траве. Помоги ему, а не то ему плохо придется!

Белая Борода соскочил со своего вола и стал осматривать его ноги. Негритянка была права: среди травы росла масса вьющихся растений, которые поднимались с земли и обвивали высокие стебли, переплетаясь между собой и образуя на тропинке род сетей, в которых вол и запутался как в настоящих силках. Белая Борода вытащил нож и с помощью подошедшей негритянки освободил животное, перерезав стебли вьющихся растений.

— Скоро уже будет конец этой мучительной дороги, — проговорила негритянка. — По ту сторону Моари саванны выжжены, и с ближайшего холма откроется перед нами река.

— Я думаю, — заметил Белая Борода, — что лучше пустить вола самого отыскивать себе дорогу, а я пойду пешком.

— Я поведу его! — предложила услужливая негритянка.

— Нет, оставь его, Тумба, — сказал Белая Борода. — Когда я купил его в Анголе, он недаром носил имя Малукко, то есть Бешеный, но теперь он стал кроток, как ягненок, и идет за мной по пятам, точно собака. Правда, он слушается только меня одного, другим не позволяет и подойти к себе, не то что сесть верхом!

— Да, да! — пробормотала Тумба, продолжая шагать впереди. — Все охотно повинуются тебе! И это совершенно понятно!

— Что ты говоришь? — переспросил Белая Борода, идя следом за ней и действительно не обращая никакого внимания на своего вола, в чем не было, впрочем, и надобности, так как тот шел совершенно спокойно; его и в самом деле можно было сравнить с верной собакой, которая не отходит ни на шаг от своего хозяина. Но негритянка, казалось, не слышала вопроса. Она шла вперед, глубоко задумавшись, пока не очутилась у подножия холма. Тогда она остановилась и проговорила, указывая на него рукой:

— Там, Белая Борода, мы в последний раз раскинем с тобой наши палатки. Оттуда ты увидишь Моари!

— Вы сдержали свое слово, — сказал Белая Борода. — Вы поступили честно и хорошо, и я одарю вас так, что вы останетесь довольны!

Между тем они вдвоем поднялись на холм и стали смотреть на расстилавшуюся у их ног степь по тому направлению, откуда пришли. Далеко вокруг, на сколько только хватало глаз, простиралось огромное пространство, покрытое высокой травой.

— Наши идут медленно! — заметила Тумба, показывая на голую степь, по которой далеко растянулся длинный караван.

— Да, нам придется еще добрых полчаса ждать, пока они подойдут сюда, — сказал Белая Борода и оглянулся на своего Малукко, который нашел немного сочной травы в тени кустарника и с наслаждением жевал ее, чувствуя себя, по-видимому, совершенно удовлетворенным после утомительной дороги. Затем Белая Борода опустился на землю под деревом, а Тумба уселась около него на корточках, желая завести разговор на тему, которая давно уже не давала ей покоя.

— Белая Борода, — спросила она, — отчего ты так быстро перекочевываешь с места на место, почему не остаешься у нас? Разве тебе не нравится наша земля?

— В вашем краю прекрасно, но я решил выстроить себе дом в другой земле, далеко-далеко от вашей, на берегах Конго.

— А та земля лучше нашей?

— Она так же хороша, как и ваша, и в ней тоже есть и слоны, и буйволы, и леса, и степи. Одно в ней есть преимущество: через нее протекает могучая река, вливающая в воды духов, то есть в море. И с моря входят в нее лодки моих белых братьев со всеми товарами, какие мне только нужны: с пестрыми материями, бусами и порохом. Таким образом, у меня никогда не будет недостатка в запасах.

— И ты заведешь торговлю в той стране? — продолжала допытываться негритянка.

Ее любопытство нисколько не поражало Белой Бороды, так как он знал, что племя балубов, к которому она принадлежала и которое жило по южному притоку Конго, Кассаи, от природы очень любопытно: в то время как другие негритянские племена очень ленивы ко всякой умственной работе и никогда не спрашивают ни о чем, у балубов не сходит с языка это «почему» и «отчего», и они положительно испытывают ненасытную жажду знания, которую и удовлетворяют при всяком удобном случае, расспрашивая обо всем на свете.

— Нет, Тумба, — спокойно ответил Белая Борода, — я не стану торговать. Я хочу только поселиться там и научить негров тому, как надо работать и жить, чтобы стать такими же богатыми, как мы, белые. Я хочу убедить их жить в мире друг с другом, и если они послушаются меня, то к ним будут приезжать белые торговцы и за слоновую кость и каучук продавать им пестрые ткани, — оружие и порох.

— Почему бы тебе не делать всего этого у нас? — снова спросила негритянка.

Белая Борода посмотрел на нее и затем спросил в свою очередь:

— Знаешь ты сказку про птицу и про реку Лулуа?

— Знаю.

— Ну, так расскажи ее мне.

— Посреди реки Лулуа, — начала негритянка, — лежал остров, а на острове росла пальма. Прилетела птица и свила себе на ее верхушке гнездо, не спросив на то позволения Лулуа. Тогда Лулуа рассердилась и спросила птицу «Кто твой господин?» Птица отвечала: «Пальма».

Грозно отхлынула Лулуа от берега, а когда наступила ночь и птица спала в своем гнезде, поднялась буря, волны стали хлестать о берег и вырвали с корнем пальму. Так погибли в одну ночь и пальма, и птица!

Негритянка замолчала, а Белая Борода сказал с улыбкой:

— Верно, Тумба! Теперь скажи мне, кто господин у балубов?.

Негритянка медлила с ответом.

— Ты сама этого не знаешь, — продолжал Белая Борода. — У вас много вождей, которые между собой враждуют. Если бы я захотел выстроить себе у вас дом, у кого я должен был бы спрашивать позволения? Спроси я у одного, другой пришел бы ночью и погубил меня и моих друзей.

— Ты прав, — возразила негритянка. — Потому-то многие из балубов и бросают свою землю и ищут новую родину.

— Ты прав, Белая Борода, и я понимаю тебя: ты пришел к нам, чтобы увести тех из нас, которые недовольны нашими порядками, на новую, лучшую родину, где ты будешь управлять нами.

Белая Борода с удивлением поднял голову.

— Кто сказал тебе это, Тумба?

— Я сама это знаю! — вскричала негритянка. — Много лет тому назад наш вождь Кассонго, управлявший народом балуба, отправился путешествовать на запад, чтобы доехать до моря духов и посмотреть на чудо, о котором нам рассказывали торговцы. В дороге он умер, и его спутники вернулись домой с этой печальной вестью. Тогда многие стали спорить из-за господства в нашей стране и началось смутное и тяжелое время. Но были и такие, которые надеялись, что Кассонго выйдет из моря духов и придет к нам совсем неузнаваемый и обновленный, чтобы управлять нами по-прежнему. Случилось раз, что Мукенге, один из вождей, отправился также на запад на охоту. Когда он подошел к большой реке, то увидел раненого слона, а перед ним черного человека с удивительной трубкой, которая выбрасывала огонь и железо: это было огнестрельное оружие, которого мы тогда еще не знали. Мукенге видел, как этот человек целился в слона, как из его трубки показался огонь, и слышал гром выстрела, пронесшегося по лесу и разбудившего в нем эхо; потом это огромное животное упало в предсмертных судорогах. Он был поражен, и его охватил ужас: ничего подобного он не видел раньше, так как наши стрелы не могут пройти через толстую кожу слона. Но черный человек подошел к нему, объяснил ему действие огнестрельного оружия и обещал дать ему такое оружие за слоновую кость и рабов. Мукенге так и сделал, стал могущественным и уверял нас, что получил оружие от вернувшегося Кассонго. Но скоро пришли к нам с запада торговцы огнестрельным оружием, и каждому захотелось иметь оружие и порох. Когда не хватало слоновой кости, продавали в рабство жен и детей, а потом стали и похищать друг у друга рабов. Много горя испытал наш край за это время, и мы страстно желали возвращения настоящего Кассонго, так как скоро поняли, что Мукенге нас обманул и что тот человек, который дал ему первое оружие, был обыкновенный торговец. И вдруг ты пришел к нам. Ты сам говоришь, что жил раньше по ту сторону моря духов. И вот я и мое племя, мы твердо верим в то, что ты и есть сам Кассонго. Вот отчего мы и пошли за тобой, и пойдем дальше, куда только ты ни поведешь нас. Мы будем служить тебе и исполнять все твои приказания, так что ты останешься доволен нами!

Белая Борода с улыбкой слушал слова негритянки. То, что она ему говорила, было для него не новостью. Уже несколько недель тому назад один из значительных людей среди балубов высказал ему приблизительно то же и убеждал его свергнуть одного из вождей и занять его место. Но Белой Бороде слышалось в его словах желание извлечь для самого себя выгоду из этого предложения, и вся история представлялась ему ловко задуманной интригой. Понятно поэтому, что он отклонил тогда предложение этого балуба. Но теперь это было совсем другое дело. В словах Тумбы звучала искренняя убежденность и вера всех балубов в переселение душ после смерти. Она и ее товарищи последовали за ним, потому что приняли его за своего бывшего вождя, воскресшего из моря духов, и доверчиво шли за ним, как дети, которые знают, что их ведет твердая и любящая рука.

Негритянка замолчала; Белая Борода не дал ей никакого ответа.

Он узнал много важного. Итак, у него появилась новая родина — море духов! Индейцы считали испанцев, открывших Америку, за детей солнца, ему же суждено было играть в глазах чернокожих уроженцев Африки роль сына моря, духа, принявшего образ человеческий в волнах океана. Разве у него действительно такой необыкновенный, такой одухотворенный вид?

На него нахлынули воспоминания из прошлых лет. Прежде ему случалось целыми годами жить среди негров и видеть кругом только черные лица. Бывало, он долго-долго совсем не видел европейцев. И до сих пор первая встреча после долгого промежутка с белыми сохранилась в его памяти неизгладимым воспоминанием.

Да, когда он взглянул в белое лицо европейца, им овладел легкий трепет: белый цвет кожи показался ему чем-то неземным. И так он на самом себе испытал действие чар, которое производит на непривычного или отвыкшего человека вид белой расы, и поэтому не мог теперь удивляться, что ему приписывали божественное происхождение в этой стране, где еще никогда не видели белых.

Но чего добиваются Тумба и ее товарищи? Он нанял балубов, бывших теперь при нем, только в качестве носильщиков и проводников до определенного пункта, именно до реки Моари. Но цель его путешествия была еще далеко не достигнута. Он не мог поддержать легковерных балубов в их наивной вере в него, потому что отправлялся в страны, где белые не считались за существа сверхъестественные, где их скорее ненавидели и старались нанести им возможный вред и где каравану Белой Бороды предстояло много нелегкой борьбы, о которой балубы и не подозревали. Белый охотник предвидел впереди немало тяжелых столкновений с местным населением и считал своим долгом предупредить об этом балубов.

— Тумба, — сказал он негритянке, — ты заблуждаешься: я вовсе не ваш Кассонго. Там, далеко за морем, все мои братья выглядят точно так же, как и я, и имеют такую же белую кожу; и их больше, чем вы можете себе представить. Страны там многолюднее, чем самые богатые из ваших деревень. Если бы я был Кассонго, я бы остался среди вас. Но, уверяю тебя, я не ваш бывший вождь и не могу вам помочь, не могу взять вас с собой и доставить вам более спокойное и счастливое существование. Ты думаешь, Тумба, что я всегда буду так мирно кочевать с одного места на другое; но ты опять ошибаешься. Скоро придется мне столкнуться с народами, с которыми не избежать войны, а ведь вы жаждете мира. Очень, очень далеко отсюда, дальше чем живут эти враждебные племена, протекает большая река, берега которой заселены более мирными народами; там я и хочу поселиться.

На такие опасности вы не рассчитывали, и было бы поэтому лучше, если бы вы вернулись к себе на родину. Я уверен, что меня ждет долгая и тяжелая борьба, и кто знает, останусь ли я в ней победителем?

Негритянка отрицательно покачала головой и вскричала:

— Нет, нет! Я лучше тебя знаю. В тебе живет дух Кассонго, и куда бы ты ни пошел, тебя везде ждет победа!

— Мы поверили тебе и пойдем за тобой всюду. Ведь мы можем пригодиться тебе, зачем тебе нанимать новых носильщиков, которым ты не можешь доверять, потому что не знаешь их? Оставь нас при себе, и ты в этом не раскаешься. Моя дочь, Галула, будет готовить тебе прекрасное кушанье, а мой сын Дилобо — храбрый человек, я могу отвечать за него.

Что касается остальных, то и они тоже не обратятся в бегство перед лицом врагов и сумеют постоять за себя. Ведь нас только двенадцать — мы все тебе пригодимся!

Белая Борода с чувством посмотрел на старую негритянку.

— А что думают твои товарищи? — спросил он.

— Я говорила за всех нас! — ответила Тумба с сияющим лицом, так как была уверена, что Белая Борода начинает сдаваться.

Действительно, в нем происходила внутренняя борьба. Его караван состоял из негров с западного берега; это были люди, на которых нельзя было положиться и которые оставляли желать лучшего. Племя балубов было гораздо дельнее и могло бы образовать лучшее ядро его приближенных.

Счастье, таким образом, само шло ему в руки. Неужели он оттолкнет его?

И как раз теперь, когда он был совсем в чужой для него стране и каждую минуту мог ожидать неприятных столкновений со стороны местного населения, не отличавшегося миролюбивым характером! Было бы безумием оттолкнуть от себя истинных друзей как раз тогда, когда ему предстояло встретиться с врагами. Притом ведь они сами попросили у него, как особой милости, чтобы он оставил их и позволил им служить ему.

— Тумба, — проговорил он спустя некоторое время, — вы можете идти со мной дальше, но можете и вернуться назад, как только увидите, что были обмануты!

Негритянка радостно вскочила и бросилась навстречу каравану, который показался в это время у подножия холма: она хотела скорее сообщить своим сородичам радостную весть.

Скоро чернокожие густым кольцом окружили старую негритянку; раздались громкие крики радости, а затем один молодой негр отделился от толпы и побежал к Белой Бороде.

— Господин, — вскричал он с глазами, сияющими радостью, — правда ли, что балубы идут с вами?

— Да, Том, — ответил Белая Борода, — они сами этого хотели, и я позволил им.

— Это хорошо, господин, очень хорошо! — вскричал Том и убежал, чтобы присоединиться к балубам, которые все еще не могли успокоиться и оживленно беседовали друг с другом.

Белая Борода посмотрел вслед убежавшему негру, улыбнулся и покачал головой.

— Моего Тома точно подменили, — пробормотал он. — Сначала он ходил такой печальный и все стремился из этой глуши назад, в Занзибар, а теперь… Да, да, — продолжал он улыбаясь, — с тех пор, как с нами идет Галула, настроение юноши совсем изменилось. И то сказать, ему уже двадцать четыре года, а ей семнадцать: парочка как раз подходящая даже для Европы.

Через два часа наступила уже ночь, но караван расположился на ночлег еще до заката солнца. Палаток в нем не было видно: негры устроили хижины из ветвей, для чего воткнуты были в землю длинные колья, образовав форму сахарной головы, и покрыты ветвями, пальмовыми листьями и травой. В таких зеленых хижинах славно живется, потому что днем в них прохладно, а ночью они хорошо держат тепло. Таким образом, они удобнее для жаркого климата, чем палатки из полотна, которые не представляют достаточной защиты при разных переменах погоды.

Перед хижинами разведены были костры, около которых двигались темные фигуры, приготовляя ужин; главную роль в нем играл маниок, приготовленный из питательных кореньев, которые можно достать повсюду в саваннах. Мяса за ужином не было, так как в степях не на кого было охотиться. Но негры позаботились о том, чтобы вознаградить себя за недостаток дичи: один поймал ящерицу, другой набрал гусениц, перед третьим лежала целая коллекция пауков — все это было не только съедобно, но и очень вкусно, по понятиям чернокожих, и только Белая Борода и несколько цивилизованный Том не захотели отведать этих лакомств, которыми остальные наслаждались совершенно искренно.

Тома не было около костров. Он стоял в тени одной из хижин вместе со старой Тумбой и, казалось, горячо торговался с нею, часто показывая на молодую Галулу, которая усиленно стряпала что-то около огня, и, по-видимому, совершенно углубилась в свое занятие, не обращая ни на кого внимания; но внимательный наблюдатель заметил бы, что время от времени, она украдкой посматривала на мать, видимо сильно интересуясь разговором ее с негром. Цвет кожи ее был гораздо светлее, чем у Тумбы, а правильный нос с горбинкой, что встречается среди негров очень редко, придавал лицу молодой девушки совсем не негритянское, своеобразное выражение. Белая Борода называл ее про себя черной грацией за ту естественную грациозность, которой отличалось каждое движение молодой девушки.

Эта черная грация и представляла теперь предмет торга между Томом и Тумбой, и оба были так поглощены этим животрепещущим и важным вопросом, что не заметили, как Белая Борода подошел к ним настолько близко, что мог слышать каждое слово.

— Нет, — говорила старая негритянка, — за жену у балубов платят оружием, а так как мне оружие не нужно, то ты должен дать мне пять аршин материи и пестрый платок. Таков обычай у балубов, и я не отступлю от него.

— У меня только четыре аршина, Тумба! — отвечал с отчаянием Том, имевший самый жалкий вид.

— Тогда приходи в другой раз, когда заработаешь пятый аршин! — безжалостно возразила негритянка, твердо стоявшая на своем материнском праве.

— Но, Тумба, — вскричал Том, — ведь Галула хочет быть моей женой!

— Она мне дочь, — решительно заявила старуха, — и кто хочет взять ее себе в жены, тот должен исполнить то, чего требует обычай балубов. Это последнее мое слово, Том: пять аршин, а также не забудь и про пестрый платок!

— Том! — раздался вдруг голос Белой Бороды.

Молодой человек вздрогнул от неожиданности и подошел к своему хозяину, между тем как старуха быстро исчезла.

— Пойдем со мной, мне надо поговорить с тобой! — продолжал Белая Борода, удаляясь от жилья. — Что значил этот торг между тобой и Тумбой?

Том был застигнут врасплох и хотя и не мог покраснеть от смущения, но цвет его кожи стал на несколько тонов темнее; он молчал.

— Том! — мягко сказал Белая Борода. — Ты христианин. Разве ты так скоро забыл то, чему тебя учили? Неужели ты хочешь покупать себе жену, как какой-нибудь язычник?

— Поговорите вы с ней, господин! — вскричал Том, ободренный его ласковым тоном. — Поговорите с ней. Эта женщина твердо стоит за права балубов и слышать не хочет ни о каких уступках. Девушка же думает иначе и хочет после поехать со мной в миссию. Но раньше должен же я ее купить, потому что иначе кто-нибудь другой даст Тумбе пять аршин материи и цветной платок и по праву балубов отнимет у меня девушку!

— Ты не станешь ее покупать! — возразил твердо Белая Борода. — Представь Тумбе все доводы, которым тебя учили когда-то в миссионерской школе. Ведь ты же хорошо умеешь читать и писать, ты образованный молодой человек, Том, и сумеешь убедить негритянку, тем более, что она мать любимой тобою девушки.

— Да, Галула думает так же, как и мы, — сказал Том. — Но старая Тумба уж чересчур стара и не хочет учиться ничему новому!

— Ну, что ж, сделай еще пробу; если же тебе все-таки не удастся убедить ее, то пошли ее ко мне, и я поговорю с ней по душе.

Белая Борода замолк, потому что мимо них быстро промелькнула какая-то черная фигура и скрылась в темноте: то была Галула, которая бежала от общества людей, чтобы излить наедине свое первое горе. Около костра осталась одна только Тумба.

Белая Борода едва заметно улыбнулся. Положение дела было не из очень опасных и с помощью какого-нибудь одного аршина материи и пестрого цветного платка можно было в одну минуту исправить его. Он мог бы сейчас же положить конец печальным недоразумениям, возникшим между суеверной негритянкой и Томом, но не сделал этого: он предвидел с особой радостью, что Тому удастся ввести среди балубов новые понятия о женитьбе и сделать их когда-нибудь христианами. Сама судьба предназначила Тома для того, чтобы пробить первую брешь в суевериях старой Тумбы, которых она так твердо придерживалась. Белая Борода знал хорошо своего Тома, знал его энергию и силу убеждения: он всегда доводил до конца раз намеченное им дело. Кроме того, он гораздо лучше, чем Белая Борода, умел объясняться с неграми, и те скорее и легче понимали его: он сам был негр и потому умел находить такие слова, которые шли прямо в душу чернокожих и могли расстроить их сердца. Ведь не подлежит никакому сомнению, что и чернокожие способны испытывать точно такую же ненависть и любовь, радость и горе, как и мы. Но пока суровая судьба послала им в этой обширной части света очень печальный жребий, в котором было гораздо больше страдания и горя, чем радости. Правда, уже несколько лет, как просвещение проникло и в эту темную страну, озарив ее своим светом, но по пятам великих путешественников и ученых пробрались также и жестокие торговцы невольниками, поколебавшие нравственность негров и сделавшие то, что цивилизация в той форме, в которой была занесена к ним, не только не принесла им никакого счастья, но послужила источником страданий. Таким образом положение дел в этой части Африки требовало еще больших перемен. В Европе стали раздаваться уже голоса против бесчеловечных притеснителей черной расы, и Белая Борода, уже раньше рисковавший своей жизнью при открытии новых стран в этой части света, перебрался теперь в самое ее сердце, чтобы — насколько позволят ему силы — мешать вторжению с востока на берега Конго бесчеловечных торговцев невольниками. Правда, он не вел с собой войска: он рассчитывал на отряды, которые выставят местные жители, когда узнают от него о приближавшейся к ним опасности со стороны арабов. Всего только шестьдесят арабов наводили панический ужас на всю восточную Африку от Занзибара вплоть до Конго! Понятно, что даже один европеец, если бы он стал мужественно и упорно сопротивляться им, мог бы многое сделать. В это Белая Борода твердо верил и потому-то и вернулся снова в эту часть Африки — на этот раз с радостной уверенностью в душе, что его благому примеру последуют вскоре и другие. Он был не просто искателем приключений, а являлся в роли борца за человеческие права, поставившего себе главной целью жизни то, чтобы рабство, этот ужасный позор, от которого не свободно еще и наше столетие, было наконец уничтожено. Для достижения этой цели ему нужна была помощь и содействие самих негров, почему он и искал среди них верных и хороших людей, на которых можно было бы совершенно положиться. Это было, конечно, нелегко, но Том и маленькая группа балубов принадлежали к лучшим из его помощников. Вот почему он так радовался тому, что Том из-за любви к Галуле должен был сделаться учителем племени балуба.

Белая Борода глядел с вершины высокого холма в темную даль. На западе виднелось зарево пожара, и вся степь в той стороне охвачена была пламенем. В огненном море выделялись темными островками только маленькие рощицы. Он думал о том, что завтра на этом месте, где он теперь стоял, будет голая и мертвая черная степь, но первый же дождь снова пробудит в ней жизнь, и она весело зазеленеет, зацветет и будет приносить плоды. Вот на такую-то выжженную и обнаженную степь походили, по его мнению, и чернокожие уроженцы Африки, в которых также дремал еще пока зародыш всяких хороших качеств; надо было только суметь пробудить его к жизни, и тогда бы он развернулся, пышно зацвел и принес золотые плоды всяких добродетелей и труда на пользу всей стране и самим неграм, ведущим до сих пор такое жалкое существование.

 

Глава II

Во власти леопардов

Караван проходил через пустынное, голое место. Трава здесь была вся выжжена и черные обуглившиеся стебли ее торчали из земли, готовые сломаться от малейшего прикосновения к ним. Восточный ветер усилился и по временам порывисто налетал и крутил вихрем пепел, который окутывал караван целым облаком.

Белая Борода уехал, как и раньше, во главе своего каравана. Вдали виднелись дремучие, темные леса, указывая то направление, по которому протекала река Моари. Там белый надеялся найти деревни, а в них съестные припасы, в которых он и его спутники давно уже нуждались: в голой степи не видно было никаких признаков животных. Вдруг позади него раздались громкие удивленные крики. Он обернулся и глазам его представилось странное и мрачное зрелище.

Слева от каравана поднимались высокие воронкообразные столбы; вытягиваясь все более и более вверх, утончаясь и вырастая на глазах у удивленных зрителей, они бежали, точно привидения исполинской величины, по черной земле, кружась в каком-то диком танце и быстро уносясь вдаль. Все остановились и смотрели на эти странные столбы из золы, которые поднял здесь вихрь, подобно тому, как в пустыне поднимаются исполинские песчаные столбы. Черные колонны, казалось, хотели окружить караван широким кольцом; они то низко-низко нагибались к самой земле, чтобы затем с новой силой выпрямиться и помчаться дальше, то расширялись в большие воронки, а спустя несколько мгновений снова вытягивались к самому небу. Несколько минут длился этот дикий таинственный танец, особенно неприятно выглядевший среди безоблачного голубого неба и яркого солнечного света. Затем ветер вдруг сразу стих, и черные великаны беспомощно опустились на землю, исчезнув без следов, как мрачные тени.

Точно прикованный стоял Белая Борода на месте и смотрел, не отрываясь, в том направлении, где от грандиозных фантастических столбов остались только прозаические кучки золы. И вдруг ему показалось, что позади нагроможденных ветром холмов виднеются неясные человеческие фигуры. Сначала он не поверил своим глазам. Быть может это был только мираж?

Он снова поглядел в ту сторону и увидел, что не ошибся. Вдали виднелось трое людей, одетых в белые одежды, которые резко выделялись на черной поверхности саванн.

Белые одежды! Местные торговцы не носили таких платьев. Правда, Белая Борода видел белые костюмы и раньше, но это было в восточной Африке, где так одевались негры, находившиеся на службе у арабов; встречались белые одежды так же и в отрядах европейцев. Кто ехал к нему навстречу? Был ли это какой-нибудь путешественник-европеец? Неужели через несколько часов он, наконец, снова услышит после такого продолжительного времени родную речь и узнает, что произошло за это долгое время по ту сторону океана, на далеком родном севере, какие изменения наложило на него неумолимое время? Сердце его сильней забилось в груди. Даже в том случае, если бы этот путешественник был другой нации, он заранее радовался этой встрече, которая была как бы ласковым приветом, посланным ему цивилизованным миром в эту дикую страну. Он уже надеялся на то, что сегодняшний день обратится для него в настоящий праздник в полном смысле этого слова, — в праздник, о котором он будет потом долго вспоминать. Конечно, он мог легко и обмануться в своей надежде. Эти трое неизвестных людей, приближавшихся к каравану, могли оказаться также и арабскими слугами. И это было даже вероятнее, потому что расстояние до Ниангве было вовсе невелико, а арабы часто предпринимали в последнее время походы на запад главным образом с целью грабежа.

Когда Стэнли в 1876 году прибыл в Ниангве, чтобы отсюда отправиться вдоль реки Луалаба, устье которой было в то время неизвестно, арабские торговцы невольниками боялись еще углубляться в девственные леса, покрывавшие берега этой величавой реки. Стэнли первый смело отважился на это, а храбрый араб Типпу-Тиб сопровождал его в течение многих дней и затем вернулся назад в Ниангве. Стэнли удалось отыскать устье Конго и, когда он вернулся в Европу, решено было воспользоваться этим великим открытием нашего столетия и основать по Конго несколько станций, которые должны были служить посредницами для установления связи между неграми и цивилизованным миром. За исполнение этого решения принялись очень энергично. С запада стали приходить пароходы, нагруженные всевозможными товарами, на берегах выстроились станции, на которых развевались флаги будущего государства Конго — голубые с золотой звездой. Не останавливались ни перед какими жертвами, чтобы приобщить эту часть Африки к культуре и научить негров работать. После того, как смелый Типпу-Тиб расстался со Стэнли и вернулся в Ниангве, была сейчас же снаряжена большая экспедиция из тысячи человек во вновь открытые европейцами земли. Но так как арабы занимались почти исключительно торговлей невольниками, то эта экспедиция была похожа на нашествие хищных зверей. В темные ночи совершались нападения на туземные деревни, причем все, кто только оказывал сопротивление, погибали, а остальных уводили в неволю. Так опустошали жестокие арабы целые области и с каждым годом проникали все дальше и дальше, оставляя после себя страшные картины разрушения.

Белая Борода знал, что приближается теперь к Ниангве, и потому должен скоро наткнуться на торговцев невольниками. Быть может, эти трое людей и были солдатами арабского отряда? Белая Борода тотчас же велел своим людям остановиться, потому что ему хотелось поскорей узнать, с кем придется иметь дело. Встречные между тем все более и более приближались. Они были вооружены кинжалами. Теперь можно уже было ясно различить их лица с отталкивающими и грубыми выражениями. С видом повелителей, которым все в стране должны повиноваться по первому их знаку, приблизились они к каравану Белой Бороды и грубо стали расспрашивать людей, чьи они, откуда идут и куда держат путь. Те указали им на Белую Бороду. Вид белого человека вызвал у них сильное впечатление: этого они никак не ожидали. Белая Борода и Том сейчас же узнали в них негров из Занзибара, и Том двинулся к ним навстречу, чтобы поскорей узнать со своей стороны, с кем имеет дело, и представить их затем Белой Бороде.

— Том!

— Абед!

Оба восклицания раздались почти одновременно с той и с другой стороны. С удивлением — нельзя сказать, чтобы радостным — рассматривал Том одного из знакомых занзибарских негров, который, со своей стороны, не сводил с него глаз. Да, это был Абед, старый знакомый, бывший товарищ Тома. Оба они учились когда-то вместе в миссионерской школе. Но Том был в высшей степени старательным и усердным учеником, а его товарищ Джек — страшным лентяем и бездельником; он кончил тем, что убежал из школы, поступил на службу к арабам, затем перешел в магометанство и назвался Абедом. Из Занзибара он ушел вскоре дальше на восток, и вот теперь судьба неожиданно свела этих бывших питомцев миссионерской школы.

Абед первый оправился от удивления, вызванного встречей, и обратился к Тому:

— Аллах велик, Том! Вот мы неожиданно встретились с тобой снова. Аллах велик и благословил мой путь. Но что ты делаешь в этой стране? Ты отправляешься с одним из белых людей, чтобы исследовать далекие реки и озера? Ну, что ж, можно кое-чему научиться в таком путешествии! Прежде наши арабы были проводникам европейцев в этих диких местах, заселенных неграми. Теперь же мы идем по их следам, и — надо отдать им справедливость — у них отличное тонкое чутье: они умеют отыскивать благословенные земли за непроходимыми лесами.

— Кто твой господин, Абед? — спросил Том, прерывая, наконец, поток слов негра.

— Мой господин? — повторил тот. — Скажи лучше, кто мой друг, с которым я вместе странствую. Его зовут Сагорро!

— Араб из Занзибара?

— Он самый. А твой господин? Как его зовут?

— Наш господин — Белая Борода! — с гордостью ответил Том, думая, что это имя произведет сильное впечатление на его бывшего товарища. — Ты, наверное, слышал о нем в Занзибаре!

Абед подумал несколько секунд, а затем сказал с особенной улыбкой:

— А, да, его мы все знаем. А куда вы направляетесь?

— Спроси его самого об этом, если желаешь! — проговорил уклончиво Том. — Скажи мне лучше, где находится теперь ваш караван?

— Через несколько часов он будет здесь. Мы идем в Ниангве.

Том удалился, чтобы сообщить Белой Бороде то, что он узнал от Абеда. Тот нахмурился, когда услышал имя Сагорро.

— Скажи Абеду, — приказал он тому, — что нам некогда здесь дожидаться, и вели ему передать от меня привет Сагорро.

Том исполнил данное ему поручение.

— До скорого свидания! — крикнул ему Абед на прощание. — Мы живо догоним вас. У вас отличные люди, — прибавил он, указывая на балубов. — Откуда это племя?

— Его родина — в Лубуку, в земле мира и дружбы! — коротко и неопределенно ответил Том, давая знак каравану двигаться дальше.

— А где лежит эта Лубуку, друг Том? — крикнул Абед ему вслед.

Тот обернулся и закричал в ответ, неопределенно указывая рукой вдаль:

— Далеко на западе, Абед!

Затем он удалился, оставив людей Сагорро стоять на месте в некотором разочаровании.

— Как гордо себя держит, подумаешь, и как односложно отвечает! — пробормотал Абед, глядя вслед удалявшемуся Тому. — Но я когда-нибудь подрежу ему крылья. Типпу-Тиб нашел свое счастье благодаря европейцу Стэнли, а я и Сагорро сделаем то же при помощи Белой Бороды. Мы будем идти по его пятам, не упуская его из виду. Дело слажено!.

Затем он опустился на землю и стал ожидать среди пустынной и голой степи араба Сагорро и его отряд.

После полудня Белая Борода добрался уже до дремучих лесов, растущих по реке Моари. Тропинка, по которой он ехал, вела в небольшую деревню вакуссов, и Том был отправлен туда раньше, чтобы предупредить о караване, уверить вождя в мирных намерениях Белой Бороды и позаботиться о провианте. Но скоро Том вернулся назад с известием, что местное население, по-видимому, решило не пропускать через свою землю пришедших.

— К нам навстречу, — рассказал Том, — вышли одни только вооруженные копьями мужчины, женщины же и дети не показывались из своих хижин.

— Назад, назад! — закричали они. — Мы не желаем с вами знаться! И берегитесь! Наши ножи остры, а стрелы метко попадают в цель. У нас нет рабов, и нам не нужны ваши товары!

Никакие увещания не помогли: негры шумели и кричали так громко, что меня не было слышно: так я и должен был уйти ни с чем.

Белая Борода горько усмехнулся.

— Они принимают нас за арабов, — сказал он Тому. — Но назад мы уже не можем идти. Нам придется расположиться на ночлег недалеко от них и показать им, что мы действительно мирные люди и что они совершенно напрасно относятся к нам так враждебно и недоверчиво.

Он расставил своих людей в строгом порядке и близко друг к другу, чтобы они представляли тесно сомкнутые ряды, указал места тем немногим неграм, у которых были ружья, и встал сам во главе каравана, между тем как Тому велел замыкать шествие. Когда он вышел из дремучего первобытного леса и по обработанным полям стал приближаться к деревне, жители ее с угрозами загородили ему дорогу, но эти угрозы сейчас же затихли, как только они увидели перед собой белого человека и вола, на котором он ехал. Они сочли вола за дикого буйвола и поэтому почувствовали сильный страх перед этим смелым всадником, сумевшим обуздать даже такое страшное животное, как буйвол.

— Где ваш вождь? — спросил Белая Борода у первых воинов, которые стали понемногу отступать назад. — Я хочу поговорить с ним и уверить его в моей дружбе и в том, что никому из вас не угрожает никакой опасности от того, что я и мои спутники проедем через, вашу землю.

Тогда вперед выступил мощный негр и объявил, что он разрешает белому всаднику проехать через его землю, но предупреждает его, чтобы он не ночевал в деревне, так как в таком случае не ручается за его безопасность.

— Наши люди, — сказал он, — раздражены против чужестранцев, так как караваны, шедшие из Ниангве, совершали по соседству всякие ужасы, поджигали деревни, убивали многих негров, а женщин уводили в плен. Поэтому-то мы и решили убивать чужестранцев, которые проходят через нашу землю.

Ты упомянул про дружбу; если ты не нарушишь ее, то с тобой ничего дурного не случится, но только раскинь свои зеленые хижины подальше от нашей деревни. И если ты заплатишь нам, то мы дадим тебе и съестных припасов.

Небольшой пригорок возвышался невдалеке от деревни вакуссов. Белая Борода указал на него рукой и сказал:

— Вот там мы расположимся на ночлег, и, если только ты не нарушишь мира, тебе не придется раскаиваться в нашей дружбе. Приходи ко мне завтра утром за подарками, которые у меня уже приготовлены для тебя.

Два часа спустя голубой флаг с золотой звездою развевался над зелеными хижинами, а балуба и другие негры усердно работали над сооружением из терновника стен импровизированной крепости. Эта предосторожность была не лишней, так как местные жители собрались в некотором отдалении от холма и не складывали оружия. Напрасно ждали пришедшие, чтобы женщины сами, по собственному побуждению, принесли им съестных припасов и предложили бы их купить. Тогда Белая Борода послал Тома и трех негров из балубского племени в деревню, чтобы они сделали у вакуссов необходимые закупки. Солнце склонилось уже к западу, когда Том после долгих переговоров вошел, наконец, в деревню и, окруженный чернокожими, исчез среди их круглых хижин.

Прошел еще час. Сумерки над тропиками продолжаются, как известно, очень недолго, и ночь скоро опустила на землю свой темный, непроницаемый покров, полный таинственности. Дремучий лес стоял кругом, точно черная стена, и только по ту сторону деревни мерцала белой лентой Моари, над которой поднимался легкий белый туман. В самой деревне кое-где горел еще огонь, а затем зажглись огоньки и перед деревней, почти в открытом поле, точно негры расставили на ночь цепь часовых. На вершине холма сидел перед своей хижиной Белая Борода и ел ужин, приготовленный Галулой. По временам он поглядывал на деревню и, казалось, был озабочен тем, что так долго не видно Тома. Правда, он был хорошо знаком с африканскими нравами и знал, что в этой части света надо прежде всего иметь очень много терпения. Самый простой торг затягивается здесь обыкновенно до бесконечности, а к тому же и сам Том был негром, так что ничего не имел против того, чтобы основательно поторговаться. Но огни перед деревней внушали ему серьезные опасения: это было уже необычным явлением, и так как племени вакуссов среди других варварских обычаев приписывали также и людоедство, то он начал уже серьезно опасаться за судьбу своего верного слуги.

Но он был внезапно и резко выведен из своей глубокой задумчивости; кто-то сильно толкнул его в спину. Обернувшись, он встретился взглядом с парой блестящих глаз, выглядывавших из-под рогов, освещенных неровно вспыхивавшим огнем костра. В то же время совсем рядом послышалось громкое сопение и глухой звук от ударов хвоста по телу.

— Так, так, мой друг, — вскричал Белая Борода. — Ты напоминаешь мне о забытых мною обязанностях. Ты совершенно прав!

Это был Малукко, его вол. Как только Белая Борода начал ужинать, вол, выискавший себе перед тем спокойное местечко около хижины, поднялся на ноги и подошел сзади к своему хозяину, чтобы получить от него свое всегдашнее лакомство — горсть соли, до которой он был большой охотник. Но хозяин был сегодня очень рассеян и забывчив, так что Малукко должен был сам напомнить ему о его обязанностях так мягко и кротко, как только может это сделать такое животное, как он.

Белая Борода протянул ему полную пригоршню соли, и вол слизал ее с видимым наслаждением. Потом Белая Борода похлопал его по шее и ласково поглядел на него. Между ним и Малукко установились такие же отношения, какие бывают между бедуинами и арабской лошадью. Белая Борода и Малукко отлично понимали друг друга. Вол позволял себя седлать только своему хозяину, и только тот один мог ездить на нем. Когда Том попробовал как-то сесть на Малукко, вол безжалостно сбросил его с седла; остальные же негры и не делали таких попыток, почтительно оставляя Малукко в покое. По отношению к ним действительно он мог назваться бешеным: кротость и послушание выказывал он только перед Белой Бородой.

— Ну, теперь ступай прочь, Малукко, и ложись! — приказал Белая Борода. — Завтра тебе предстоит немало потрудиться: ведь мы будем переправляться вплавь через Моари. Ну, ложись!

Точно поняв слова хозяина, Малукко медленно отошел от него и улегся около зеленой хижины; но через несколько минут он поднял голову и насторожился. Белая Борода тоже стал внимательно прислушиваться. Вдали, в лесах на севере, раздавались глухие звуки: это был барабан. В том направлении тоже была деревня и жители ее, быть может, веселились теперь. Вскоре послышались такие же звуки и с юга, а затем и из деревни вакуссов. Не были ли это сигналы, которыми обменивались между собой дикари из разных деревень? Может быть, они собирались вместе, чтобы легче было напасть на лагерь чужеземцев, нарушивших покой их мирного края?

Взошел месяц, осветив черную кайму леса, поля и деревню с ее вспыхивавшими огоньками. Звуки барабанов замолкали на минуту, но затем возобновлялись с новой силой. Тома все еще не было. Около лагеря царила мертвая тишина, и это казалось Белой Бороде тоже не предвещающим ничего хорошего: каково бы ни было настроение негров — враждебно или дружественно, — но любопытство было их коренной чертой, а теперь оно должно еще более возбудиться перспективой тех сокровищ, которые вез с собой Белая Борода. Обыкновенно какая-нибудь негритянка пряталась ночью в кустах, чтобы рассмотреть при свете костра чужеземный лагерь, или подползал, скрываясь в траве, негр, выискивая в плетне удобное местечко, которое он мог бы незаметно перелезть, чтобы стащить приглянувшуюся ему вещь. «Держи вора!» — этот крик часовых часто будил спящий лагерь, но чаще непрошеные гости бывали еще издали замечены и обращены в бегство. Так случалось обыкновенно в течение всей ночи. Неужели вакуссы составляют в этом отношении единственное исключение из всех негров? Или эта мертвая тишина могилы была зловещим затишьем перед грозой?

Белая Борода поднялся, затем подозвал к себе вооруженных людей, велел им соблюдать крайнюю осторожность и отправился сам, в сопровождении трех балубов, по направлению к деревне вакуссов, чтобы узнать причину барабанного боя, не предвещавшего, как ему казалось, ничего хорошего. Деревня эта была приблизительно в двух верстах от холма и дорога к ней вела между полями, засеянными маисом и бананами. Не прошел Белая Борода и двадцати шагов, как услышал вблизи легкий шорох. Балубы тоже обратили на него внимание и остановились на месте, не решаясь идти дальше. Шорох повторился шагов на десять дальше, казалось, точно кто-то бежал среди высоких стеблей маиса. И вдруг среди безмолвия ночи раздался отчаянный крик, резко нарушивший мертвую тишину; такой крик может испускать человек только в том случае, когда его жизни угрожает сильная опасность; как бы в ответ на это послышалось дикое рычание. Белая Борода сейчас же узнал дикого зверя по голосу и поднял свое ружье. В то же мгновение маис закачался, и из его стеблей выкатился на тропинку какой-то темный клубок, из которого одновременно раздавались стоны и рычание. Этот клубок так быстро катился по земле, что только опытный охотничий глаз Белой Бороды мог различить при бледном лунном свете, из чего он состоял. В то время, как балубы испуганно отскочили назад, думая, что перед ними злой дух, Белая Борода сейчас же увидел, что клубок, вертевшийся перед его глазами, состоял из двух живых существ, боровшихся друг с другом не на живот, а на смерть. Один из них был леопард, безжалостно разрывавший когтями мясо своей жертвы, другой — негр, катавшийся по земле, отчаянно оборонявшийся ножом и старавшийся нанести своему врагу ловкий смертельный удар. Борьба была неравная по силам, и человек должен был, очевидно, через несколько секунд уступить более сильному животному.

У Белой Бороды было ружье в руке, но, хотя борьба происходила всего в десяти шагах от него, он не мог им воспользоваться. Не говоря уже о том, что при слабом ночном свете в боровшиеся тесно обхваченные тела, невозможно было целиться, без риска ранить негра. Белая Борода должен был принимать во внимание и то, что ружье его было заряжено такими патронами, которые могли стоить жизни не только леопарду, но и негру. Надо было только напугать каким-нибудь образом зверя, чтобы заставить его выпустить из когтей несчастную жертву, и, не долго думая, он выстрелил в воздух. Звук выстрела подействовал: леопард сейчас же выпустил свою жертву и на одну секунду остановился как бы в раздумье, на краю поля. Но Белая Борода не дал ему времени обратиться в бегство и спастись в лесу: раздался второй выстрел, и леопард упал на землю. Теперь уже и балубы поняли, в чем дело, и не замедлили вонзить свои ножи в раненое животное. Белая же Борода поспешил к негру, который тщетно старался подняться с земли. Охотник наклонился к несчастному раненому и стал всматриваться в его залитое кровью лицо. В его широко открытых глазах стоял еще смертельный ужас, но он исчез сейчас же, как только он взглянул в приветливое лицо Белой Бороды. Во взгляде его сверкнула радость, пробежавшая судорогой по лицу, и затем он бессильно опустился на землю, лишившись чувств. Балубы подошли поближе. Так как это был чужой для них, то они не имели никакого намерения помогать ему. Какое им дело до человека из чужого племени? Но Белая Борода хорошо знал, что до спасения далеко: несчастный негр истекал кровью у его ног и надо было непременно перевязать раны. Но здесь, под открытым небом и при слабом свете луны, наполовину спрятавшейся за облака, это было немыслимо, поэтому он велел балубам поднять раненого и отвести его в лагерь.

При звуках выстрелов, далеко разнесшихся в тихом ночном воздухе, в лагере подумали, что это означает нападение дикарей, и все негры встали на свои посты, держа в руках заряженные ружья или же лук и стрелы. Даже Тумба и Галула вооружились на всякий случай топорами: они были не трусихи и хотели сражаться наравне с мужчинами.

— Белая Борода возвращается! — радостно крикнула Тумба. — С ним трое балубов. Но они несут раненого. Как странно! Кто бы это мог быть?

— Уж не Том ли? — спросил один из негров, стоявших около Тумбы.

— Том! — вскричала вдруг Галула и, моментально выскочив за калитку импровизированной крепости, поспешила изо всех сил навстречу медленно приближавшемуся шествию. — Том! — кричала она в отчаянии, протискиваясь к раненому и почти задыхаясь от волнения.

— Это чужой! — ответили балубы.

— Никакой схватки не было, мы только подстрелили леопарда! — успокоил ее Белая Борода, видя, что бедняжка готова расплакаться.

Он расположился перед своей хижиной, чтобы немедленно перевязать раненого. Он знал толк в этом искусстве и быстро зашил раны, зиявшие на лбу и на левой руке негра, который между тем снова лишился чувств; и причиной обморока была не боль, а вид хирургического набора, который Белая Борода разложил перед собой. Все эти сверкавшие ножички, пинцеты, странного вида кусочки ваты и таинственные скляночки, так блестевшие при свете зажженных факелов, казались дикарю орудиями настоящего волшебства, и от страха перед этими таинственными вещами, с помощью которых орудовал необыкновенно выглядевший белый человек, похожий на духа, он во второй раз потерял сознание.

Между тем Галула стояла около плетня из терновника, ограждавшего со всех сторон лагерь, и глядела, не отрываясь, по направлению деревни, с тревогой думая о своем Томе. Как мог Белая Борода быть таким бессердечным? Дорогой он попадает на поединок между каким-то вакуссом и леопардом, убивает дикого зверя, приводит в лагерь раненого и пускает в дело всякие чары, чтобы вылечить его раны. Какое ему дело до чужого негра? Или он забыл уже своих балубов, которые пришли с ним издалека и так верно ему всегда служили? Ведь трое балубов были в той деревне, перед которой так зловеще горели огни, не предвещая ничего хорошего!

Неужели он забыл Тома? Своего смелого, доброго Тома, который не покидал его с самого моря духов, всегда готов был жизнь отдать за своего господина и бесчисленное число раз превозносил его перед всеми неграми, восхваляя его доброту и храбрость? Добрый, благородный Том был в этой ужасной деревне, откуда снова раздавался зловещий бой барабанов!

Галула обернулась назад, чтобы посмотреть, не кончил ли, наконец, Белая Борода свои заклинания над раненым и не встанет ли он теперь, чтобы схватить ружье и снова спуститься в долину на помощь к своему верному другу. Но он и не думал, очевидно, об этом. Бессердечный человек! Вот он разговаривает теперь с раненым, который снова пришел в чувство. Галула не слышит вопросов и ответов, не видит выражения удивления и спокойствия, которые быстро сменяются на лице Белой Бороды, и потому несправедливо сердится на него за то, что он не заботится о Томе. Белая Борода как раз думает о нем в эту минуту и расспрашивает негра, чтобы узнать, не подвергается ли Том опасности в деревне..

— Почему вы зажигаете огни перед деревней? — спрашивает он раненого.

— Чтобы пугать леопардов! — устало отвечает негр.

— Зачем у вас по деревням бьют барабаны?

— Тоже из-за леопардов!

Белая Борода недоверчиво качает головой, думая, что слышит лихорадочный бред больного. Но вдруг около них раздается шорох в траве, затем раздаются тяжелые шаги, и к нему протискивается Малукко. Что ему нужно от него в это позднее время?

— Теперь совсем не время лакомиться солью, Малукко!

Но вол дрожит всем телом, раздувает свои ноздри и возбужденно бьет ногой землю, как бы предупреждая об опасности. Недаром Белая Борода и Малукко так хорошо понимают друг друга: теперь для первого не подлежит никакому сомнению, что поблизости скрывается какой-нибудь дикий зверь, по всей вероятности, леопард. Может быть, раненый и действительно говорил правду.

— Разве здесь так много леопардов? — спрашивает он.

— Очень много.

— Почему же тогда ты отправился из дому один?

— Любопытство заставило меня забыть об опасности, — отвечал негр дрожащим голосом.

Белая Борода знал теперь, что раненый был прав и что Тому не угрожает в деревне вакуссов никакой опасности. Должно быть, он просто переночует там, так как жители ее, наверное, предупредили его о том, что может ожидать его в случае неосторожности.

Том и действительно остался бы ночевать в деревне, если бы только не слышал выстрелов. Но последние не давали ему покоя, так как он также подумал, что это означает нападение на лагерь. Он собрался в путь и теперь приближался уже со своими спутниками к лагерю. Том и трое балубов шли с факелами в руках, а провожавший их вакусс со всей силой бил в барабан. Такой свет и шум должен был, очевидно, испугать леопардов. Наконец, они благополучно добрались до лагеря, и Галула имела удовольствие увидеть своего Тома целым и невредимым. Он принес с собой немного съестных припасов, а на другой день, по его словам, вакуссы должны были доставить еще. Но зато он мог рассказать массу страшных историй про леопардов, которые после наводнения прямо заполнили эту местность и не дают житья человеку, угрожая ему не только ночью, но и днем. По ночам они подкрадываются к деревням и похищают себе добычу. Поодиночке люди не решаются ходить даже днем, а ночью бьют в барабаны, чтобы держать хищников на почтительном расстоянии от жилья. Благодаря этой постоянной тревоге вакуссам приходится вести самое жалкое существование.

На следующее утро действительно явились женщины с обещанными съестными припасами, а также вождь вакуссов в сопровождении нескольких воинов, чтобы получить приготовленные для него Белой Бородой подарки. Как же велико было его удивление, когда он узнал в раненом негре своего родного сына и услышал от него самого рассказ о его чудесном спасении! Содранная кожа леопарда висела на плетне и подтверждала истину его слов. Тогда Белая Борода еще более поднялся во мнении дикарей: они увидели, что этот удивительный человек умел не только приручать диких буйволов, но и шутя, без всякого труда, по-видимому, поражать насмерть страшных леопардов; кроме того, он был еще и великим чародеем, о чем сын таинственным шепотом сообщил отцу. Ничего не было удивительного поэтому в том, что теперь вакуссы не хотели отпускать от себя Белую Бороду. Ему предлагалось выбрать для жилья лучшие хижины в деревне и оставаться у них навсегда, чтобы уничтожить леопардов, поражать своими волшебными заклинаниями всех врагов вождя и таким образом осчастливить страну. Но как накануне никакие угрозы не могли помешать белому человеку пройти через землю вакуссов, так не помогли теперь и все их просьбы, и он в тот же день отправился со своим караваном дальше.

 

Глава III

Военное знамя Сагорро

Давно уже голубой флаг с золотой звездой скрылся в дремучих лесах на противоположном берегу реки Моари, когда к деревне вакуссов приблизился новый караван. В нем были, как и во всяком караване, солдаты и носильщики. Солдаты были головорезы и смельчаки, и во главе их стоял знакомый уже нам Абед; в роли же носильщиков фигурировали, главным образом, рабы, и большая часть их была закована по несколько человек вместе в тяжелые железные цепи. Вождь у этого отряда также был. Он ехал верхом на сильном осле, был еще молод и имел представительную наружность: черная борода красиво оттеняла желтоватый цвет лица, а тюрбан на голове выделял высокий и красивый лоб. Во всей фигуре его проглядывало что-то смелое и рыцарское.

У каравана было свое знамя. Судя по молодости вождя, это знамя с красным полумесяцем не могло быть старым, и в то же время оно, очевидно, участвовало уже во многих крупных сражениях, так как белое поле его было испещрено массой красных арабских букв, кратко сообщавших о блестящих победах, одержанных под этим военным знаменем.

Ненавистное кровавое знамя! Хорошо еще, что ты так сильно развеваешься от ветра, что нельзя прочесть и сосчитать, сколько деревень было сожжено этим вождем Сагорро, какую массу негров он убил, скольких обратил в рабство! Хорошо еще, что мы не знаем суммы всех его ужасных злодеяний, так как, быть может, мы питали бы к нему еще большую ненависть, чем какую он заслуживает благодаря своей молодости.

Местные жители встретили Сагорро не угрозами, как Белую Бороду, а изъявлениями самой искренней радости. И в этом не было ничего удивительного, так как разведчики, бывшие в лесу, принесли известие, что опять идет к ним белый человек с большим караваном и что по виду он еще гораздо могущественнее, чем первый, потому что ведет с собой много невольников, которых у того не было. Тогда вождь послал к Сагорро своих гонцов, чтобы приветствовать его и передать ему дружеские подарки: коз и кур. Гонцы подробно описали арабу свою страну и предостерегли его против опасных леопардов, которых он, впрочем, — как они думали — так же мало боялся и с которыми так же хорошо умел справляться, как и его белый брат, отправившийся дальше на восток.

Сагорро и Абед слушали местных жителей и хитро улыбались. Затем они отпустили их, гордо приказав уверить вождя в их дружеском расположении, и отправились в лагерь, только что оставленный Белой Бородой, чтобы воспользоваться готовыми уже зелеными хижинами, перед которыми еще не успела остыть зола костров, горевших в течение всей ночи.

Они уселись в самой просторной хижине и стали оживленно беседовать между собой по-арабски. Работорговцы знали, что никто кругом не понимает этого языка, так что спокойно могли говорить громко и откровенно выражать свои чувства, не боясь, что кто-нибудь подслушает их.

— Что, не говорил ли я? — радостно вскричал Абед. — Недурно странствовать по пятам белого человека! Мы извлечем из этого массу выгод!

— Он расчищает нам путь! — согласился с ним Сагорро.

— Это еще никем нетронутая страна! — продолжал Абед. — Здесь никто никогда не собирал жатвы, поэтому добыча слоновой кости и рабов обещает быть богатой!

— Надо остаться здесь на несколько дней, чтобы обдумать все хорошенько! — сказал Сагорро. — Ступай на разведку в соседние деревни, а потом мы составим план военных действий.

— Славную жатву мы здесь соберем! — восторженно вскричал Абед, вскакивая с места. — Целая сотня рабов, если не больше, попадет нам в руки. Держу пари, что это будет так, Сагорро! Не будет недостатка у нас и в слоновой кости. Если наш план удастся, — а я не сомневаюсь в этом, — то ты разбогатеешь разом и можешь затем спокойно вернуться в Ниангве или даже в Занзибар.

Сагорро не ответил.

— Как? — продолжал Абед. — Разве этого не хватит, чтобы покрыть твои долги? Но ведь мы соберем огромные богатства!

— Ведь ты знаешь моих кредиторов в Занзибаре, Абед! — мрачно ответил Сагорро. — Это настоящие кровопийцы. С каждым годом растут проценты, которые я должен выплачивать им. Один из них дал мне какие-то жалкие две тысячи рупий, чтобы я мог попытать с ними счастья в сердце Африки. Это было пять лет тому назад, а теперь я уже должен ему около 10 ООО рупий, и с каждым днем эта цифра все растет.

— Но тебе везло удивительное, прямо баснословное счастье в Удшидши! — заметил Абед. — Это было три года тому назад, если не ошибаюсь. Разве ты не мог расплатиться с ним тогда?

— Если бы он согласился ждать и довольствовался выплатой только части долга, это было бы другое дело. Но негодяй добился у султана приказания немедленно привлечь к уплате все мое имущество. Мои друзья вовремя предупредили меня об этом, как раз перед тем, как Типпу-Тиб явился в Удшидши с этим приказом. Тогда я рассчитал, что всех моих рабов и слоновой кости едва хватит на то, чтобы только удовлетворить моего кредитора, так что мне пришлось бы начать все сызнова ни с чем.

Снова стать бедняком! Нет, это был бы слишком печальный результат далекого путешествия к морю. И вот я продал слоновую кость и рабов за новые товары, оружие и порох и двинулся с некоторыми из моих соотечественников дальше на запад.

— В Ниангве, — продолжал он спустя немного, — можно чувствовать себя спокойнее, и так как Типпу-Тиб двинулся по направлению к Конго, то тебе легко удастся продать слоновую кость и рабов, выручив за них значительную сумму. Тебя не спросят, откуда ты их взял. На вырученные деньги ты снарядишь новый караван. Я же буду ждать тебя на левом берегу реки Луалабы, и затем мы отправимся дальше на запад и опередим Типпу-Тиба. По берегам Конго лежат многолюдные страны и негры держат там слоновую кость в храмах. В одном таком храме люди Типпу-Тиба сразу похитили сорок слоновых зубов. Если нам удастся найти эти обетованные земли, то мы сразу разбогатеем и станем такими же богачами, как Типпу-Тиб.

— И нам наверное удастся это! — вскричал Абед. — Типпу-Тиб воспользовался тонким чутьем Стэнли, а нам поможет теперь Белая Борода найти эти богатые земли. Но мне надо догнать его еще в Ниангве, чтобы хорошенько расспросить там моего друга Тома. Поэтому нам следует не мешкать и живее приниматься за это дело. Советую тебе начать действовать сегодня же ночью. Вот идет уже и вождь вакуссов, чтобы приветствовать нас. Мы расспросим его хорошенько, а затем за дело, храбрые юноши Занзибара! Нас ждет впереди богатая добыча.

Ветер развевал белый флаг с кровавым полумесяцем. Абед с улыбкой указал на него.

— Гляди, Сагорро, — вскричал он, — как много здесь пустого места. Нам предстоит еще многое сделать, пока он не наполнится сплошь надписями, гласящими о твоих подвигах и блестящих победах, и не будет красоваться среди других флагов в Ниангве.

Разговор был прерван приходом вождя вакуссов.

Подозревали ли бедные негры, едва отстаивавшие свое жалкое существование от страшных леопардов, с которыми они были не в силах бороться, что к ним приближается еще худшая опасность, чем хищные звери?

 

Глава IV

Черный замок

Прошел год со времени встречи Белой Бороды с караваном араба Сагорро. Он сидел перед блокгаузом, возвышавшимся на холме, и наслаждался прекрасным видом, который далеко расстилался перед его глазами.

У подножия холма протекала небольшая, но бурная речка, прозванная местными жителями Черной. Она текла на север и на расстоянии мили вливалась в могучие волны Конго, на много миль ниже последнего из знаменитых Стэнлеевских водопадов, названных так по имени открывшего их исследователя Стэнли. Небо было безоблачное, воздух чистый и прозрачный, и Белая Борода мог различать широкую водную поверхность могучей реки, пронизывавшей всю внутреннюю Африку подобно большому кровеносному сосуду.

Вчера только вниз по течению прошел миссионерский пароход «Мир», снабдив станцию, выстроенную Белой Бородой, его Черный замок, всевозможными запасами. И вот снова белый охотник остался один среди негров, надеясь на этот раз дольше сохранить свой замок, так как здесь он не чувствовал себя отрезанным от цивилизованного мира. Конго являлся уже теперь большой дорогой, по которой двигались не только лодки дикарей, но и европейские пароходы. Из года в год станут посещать они Черный замок и доставлять ему средства для обрабатывания этой богатой страны, которая действительно отличается богатством.

На западе тянется бесконечный первобытный лес со своими неисчерпанными сокровищами. В нем можно найти и масличную пальму, и каучук; опал покоится в его недрах, на стволах старых деревьев свешивается драгоценный лакмус.

В этом лесу водятся в большом количестве слоны, а каждый из них может дать до 50 фунтов слоновой кости. В этой чаще гнездится бесчисленная масса птиц с великолепными перьями и водится много дичи.

Надо только основать африканское лесное хозяйство на других началах, чем в Европе, и Белая Борода уже мечтал о тех нововведениях, которые будет широко применять в этой стране. На востоке, напротив, тянутся саванны, похожие на парки, и в них водятся пока только буйволы, антилопы и тигры; но недалеко уже то время, когда сюда переселят с востока и запада рогатый скот, так как эти саванны, несомненно, явятся в будущем прекрасными пастбищами, которые получат, быть может, со временем то же значение, что и саванны Южной Америки, снабжающие нас мясным экстрактом. Пока же на них пасется один Малукко, и только козы и овцы составляют ему компанию.

Но почва этой местности предназначена не для одних пастбищ. Кое-где она сделана уже плодородной, и поля с зерновым хлебом и другими возделываемыми растениями уже тесным кольцом опоясывают Черный замок. Там растет рис, здесь — бананы; табак уже зеленеет, и всевозможные овощи поднимаются на хорошо обработанных грядках. Обработка земли, на которую смотрел теперь Белая Борода, еще только началась, но это начало уже обещало многое. Все широкие планы, которые он задумал, наверное, удастся привести в исполнение, если только местные негры будут союзниками и помощниками в этом деле. И вот как раз сегодня должны были собраться в Черном замке вожди из соседних негритянских деревень, чтобы заключить с белыми союз, которого он давно хотел.

Вожди уже собрались внизу, у подножия холма, где их встретил Том с несколькими верными спутниками Белой Бороды из племени балуба. Затем они стали подниматься на гору, представляя собой, судя по именам, настоящий зверинец. Впереди шел вождь Пантера, ближайший сосед Черного замка и самый миролюбивый из всех окрестных вождей. Из всего собрания у него одного была на голове шляпа. На первый взгляд, она производила впечатление перевернутого цилиндра, потому что над самым лбом возвышалась ужасающих размеров ровная труба, переходившая наверху в огромные поля. Эта шляпа, сплетенная из соломы и выкрашенная сажей, была, конечно, местного изготовления. Пантера был также единственным вождем, одетым по-европейски. На нем был старый канареечного цвета сюртук с оранжевыми отворотами, какие некогда носили саксонские почтальоны. Это был подарок Белой Бороды своему миролюбивому соседу. Этот парадный сюртук резко выделялся на голых черных ногах вождя, оставшихся без прикрытия, и не только привлекал к себе внимание, но и возбуждал сильнейшую зависть. Для остальных вождей этот сюртук имел решающее значение: ради получения подобного великолепия они и пришли теперь в Черный замок, чтобы заключить с Белой Бородой дружеский союз, которого тот давно добивался.

Позади Пантеры шел вождь Козел, который вполне оправдывал свое имя, так как был врагом мира и постоянно вздорил со своими соседями из-за всякого пустяка.

За ним выступал вождь Крокодил, деревня которого примыкала к Конго и который стоял во главе флотилии в тридцать больших лодок; он был самый искусный в военном деле и поэтому самый опасный из всех вождей. Последним из гостей был маленький живой человек, прозванный неграми Гусеницей; он жил по ту сторону реки Черной, среди первобытного леса, и был владельцем местности, где можно было охотиться на слонов.

Отдельные пункты союзного договора, который хотели заключить сегодня, были всем давно известны. Негры обязались поставлять Белой Бороде известное число мужчин и женщин для обработки его полей и плантаций, доставлять определенное количество съестных припасов по установленной рыночной цене и жить в мире и дружеском согласии с Черным замком как добрые соседи; Белая же Борода обещал за это помогать союзным вождям в том случае, если бы кто-нибудь объявил войну. Сегодня собирались торжественно заключить этот союз и, по мнению чернокожих, Белая Борода должен был оделить их за дружеские намерения подарками, что для них имело главное значение во всем этом деле.

Час спустя они уже возвращались домой очень довольные. На вожде Крокодиле был надет белый кирасирский китель, Козел страшно важничал в желтой с красными полосами жокейской куртке, Гусеница щеголял в ярко-гусарском мундире, а вождь Пантера крепко прижимал шляпу собственного изготовления под мышкой, с гордостью придерживая на голове старый шлем. Толпа зевак сопровождала вождей: такое любопытство было совершенно понятно, так как никогда еще на берегах реки Черной не видали таких великолепных костюмов. Белый человек еще более возвысился в общем мнении, и на его блокгауз на холме смотрели завистливыми взорами, как на богатую сокровищницу. Даже на старую Тумбу эти необыкновенные костюмы так сильно подействовали, что она стояла с широко открытыми глазами на берегу реки и не знала, кем любоваться, — желтым ли человеком со шлемом, зеленым черноногим гусаром или красно-желтым жокеем: каждый из них был хорош в своем роде. Она была так поглощена этим чудесным и невиданным доселе зрелищем, что даже позабыла о своих новых домашних животных, которых в это время кормила, — о молодых крокодилах. Да, племя балуба многому научилось за время своего долгого странствования по саваннам и лесам Африки и не пренебрегало уроками как белых, так и чернокожих. От последних, между прочим, балубы узнали, что страшные крокодилы имеют очень вкусное мясо и представляют для негров настоящее лакомство, почему береговые жители даже воспитывают их с этой целью. И как только построен был Черный замок, старая Тумба сейчас же принялась собирать яйца крокодилов. Она положила их в надежное место, где они могли бы спокойно дозреть и вылупиться, и теперь в маленьком пруду, вырытом на берегу реки и обнесенном сетью, заботливо ухаживала за своим молодым выводком. Все балубы заранее радовались редкому угощению — все, кроме Галулы. Она уже не принадлежала к их племени: она была теперь христианкой и законной женой Тома, так как миссионер, недавно приезжавший на пароходе «Мир», обвенчал их. Теперь имя ее было уже не Галула, а Мета, — имя, полученное ею при крещении. Из всех негров племени балуба старая Тумба особенно твердо стояла за свои права и обычаи и заставила-таки своего будущего зятя выплатить требуемые ею пять аршин материи и пестрый цветной платок.

Наряженные по-праздничному вожди один за другим садились в свои лодки. Берег снова опустел, и Тумба могла спокойно заняться кормлением любимых питомцев. Она покончила уже с работой, когда на берегу показались Белая Борода и Том. За ними шли два балубских и два гаусских негра; последние были родом из земель, лежащих по Нигеру, и охотно нанимались европейцами из-за их надежности и смелости; вот почему можно встретить их на всех станциях по Конго. В Черном замке главную силу отряда Белой Бороды составляли двадцать человек из племени гауссов, десять из балубов и пять уроженцев западного берега; все же население Черного замка состояло из тридцати душ, не считая двенадцати женщин — жен негров.

Белая Борода сел со своими спутниками в лодку: ему хотелось подняться вверх по реке Черной, так как выше, на расстоянии нескольких миль, находились соляные источники, из которых местные жители добывали соль, а он желал обеспечить себе получение этого важного и необходимого продукта. Река Черная была маленькой речкой, по которой можно было плавать только в небольших лодках, да и то недолгое время, пока она не мелела от засухи… Но течение ее было довольно быстрое, так что нелегко было справляться с ним, и гребцы скоро устали. Поэтому Белая Борода уже через два часа должен был причалить к берегу, чтобы сделать небольшой отдых. До соляных деревень сделано было не больше полпути. Негры остались стеречь лодку, а Белая Борода и Том отправились на охоту. Река часто извивалась, так что, несмотря на высокий берег, можно было каждый раз окидывать взглядом только небольшую ее часть. Когда охотники стояли около одного из таких изгибов, из берегового камыша взлетела в воздух цапля. В тот же момент Белая Борода выстрелил, и птица упала в камыш. Том бросился к этому месту, но должен был с усилием пробираться сквозь густой кустарник, которым зарос берег. Наконец он выбрался на открытое место и только тогда, к своему крайнему удивлению, увидел на берегу лодку и около нее четырех негров из племени Вангвана, живущего в Занзибаре. На некотором расстоянии от них, у самой воды, сидели двое рабов. Негры тоже были удивлены при виде неожиданно появившегося Тома, так как его внешний вид — белое платье и оружие — сразу показывали, что он принадлежал к какому-нибудь отряду; вопрос же о том, что это был за отряд, решился в следующую же секунду, когда из кустов вышел Белая Борода. Негры молча стояли против пришедших, и во взгляде как тех, так и других выражалось взаимное отвращение и недоверие. Белая Борода понял, что натолкнулся на авангард арабского торговца невольниками. Но внимание его было скоро отвлечено от вангванских негров. Крик удивления и вместе с тем радости пронесся вдруг по берегу: около воды стоял один из невольников вангванов и протягивал к Белой Бороде свои руки. Кожа его была темнее, чем у прочих, а на лбу виднелся страшный кровавый шрам; такой же шрам был и на его левой руке. Негры взглянули на своего пленника, и один из них вскричал:

— Моари знает его!

Между тем Белая Борода подошел к пленнику и быстро спросил его на наречии, которое тот понимал:

— Ты тот, которого я спас на берегу Моари из когтей леопарда?

— Это я! — отвечал негр.

— И теперь ты в плену у этих людей?

— Да, — мрачно проговорил Моари, и взор его загорелся ненавистью.

— Тебя продали?

— Нет, меня похитили. Твой злой белый брат, шедший позади тебя и встреченный нами с таким доверием, плохо отплатил нам за нашу дружбу. Он напал на нашу деревню ночью, сжег ее, убил многих воинов, а остальных и меня в том числе взял в плен.

— Мой друг? — вскричал возмущенный Белая Борода.

Он хотел объяснить, что не находится в родстве с торговцем невольниками и не имеет никаких общих дел с этим зверем в образе человека, но негры заметили, что их пленник делает Белой Бороде какие-то важные сообщения, и один из них грубо оттолкнул его в сторону.

— Чего разболтался, собака! — вскричал он, и затем обратился к Белой Бороде.

— Господин, ведь это только раб; говори с нами, если хочешь что-нибудь узнать.

— Где Сагорро? — властно спросил Белая Борода.

Негры с удивлением переглянулись и несколько секунд молчали.

Очевидно, они не ожидали такого вопроса и не знали, что отвечать на него.

— Разве вы слыхали, что он сюда пришел? — спросил один из них.

— Я знаю это! — коротко и решительно ответил Белая Борода.

— Гм! Если желаете, то можете отправиться вместе с нами в лагерь. Может быть, Абед скажет вам что-нибудь об этом.

— А где ваш лагерь?

— В соляных деревнях.

— Тогда мы отправимся вместе с вами. Я и так хотел ехать туда.

— В нашей лодке нет места для обоих. Ступайте пешком! — насмешливо сказал один из вангванов, а другие громко засмеялись его находчивости.

— Мы не отстанем от вас! — вскричал Том. — Не нужны нам ваши старые лодки, в которых все равно далеко не уедешь. — И он пошел за Белой Бородой, который повернулся уже к неграм спиной и возвращался к своей лодке.

Вангваны некоторое время молча смотрели им вслед.

— Уж и сюда проникли эти белые люди! — вскричал один из них, злобно сжимая кулаки и с угрозой потрясая ими в воздухе.

— Моари, откуда ты его знаешь? Кто его злой брат? Отвечай, негодная собака! — проговорил другой, обращаясь к пленному, который сидел, угрюмо поникнув головой.

— Не будем терять времени, — заметил старший из негров. — Сейчас же отправимся к Абеду и скажем ему о нашей неожиданной встрече. Мы не были с Сагорро на берегу Моари, Абед же грабил и жег там деревни вместе с ним. В конце концов он, пожалуй, знает этого белого. А Моари может рассказать нам всю правду и в дороге, это от нас не уйдет!

Вангваны сейчас же принялись спускать на воду свой челнок, наполовину вытащенный на берег, а затем, выехав на середину речки, стали расспрашивать Моари. Но скоро один из них с удивлением вскричал:

— Смотрите-ка, у Белого тоже есть лодка! Он догоняет нас.

На изгибе реки действительно показалась лодка Белой Бороды, но это не был грубо выдолбленный из дерева челнок, как у негров, а настоящая лодка, сделанная по всем правилам европейского искусства и могущая получить пальму первенства даже в гонках, так легка она была на ходу. Под равномерными ударами весел она быстро продвигалась против течения, не доставляя, по-видимому, особого труда сидевшим в ней гребцам.

— Гребите, гребите, сыны Занзибара, гребите, язычники! — подгоняли вангваны друг друга и своих пленных, но скоро увидели, что им не по силам состязаться с соперниками.

Между тем Белая Борода сидел в палатке посреди лодки, судорожно сжимая в руках ружье, и глядел в черные волны реки. Мысли его витали далеко отсюда. В его воображении вставали мрачные леса и жалкие негритянские деревеньки по берегам Моари; ему казалось, что он видит темный бесформенный клубок, катающийся по земле: это человек, который борется с кровожадным леопардом не на живот, а на смерть; ему слышался отдаленный бой барабанов и чудились ярко вспыхивающие в разных местах огоньки деревень. Поистине, жалкое существование — жить все время под страхом когтей леопарда! Но даже леопарды оказались лучше человека. Араб — вот настоящий хищник Африки. Это он, проклятый кровопийца, проник в мирные леса Моари и умертвил тысячу невинных людей, чтобы завладеть несколькими десятками пленных. Теперь он уже добрался и до реки Черной! Но подождите, безжалостные негодяи, здесь вы не единственные господа, здесь крест еще даст отпор полумесяцу! Отправляйтесь назад, откуда пришли, или мы померяемся силами! Неизвестно еще, кто возьмет перевес!

— Господин, — прервал его размышления Том, сидевший на руле. — Глядите-ка, вот сюда упала цапля. Неужели мы подарим ее нежную грудинку крокодилам?

— Да, жаль было бы дичи! — машинально ответил Белая Борода, с трудом отрываясь от терзавших его мыслей. — Мы еще успеем десять раз догнать челнок.

— Конечно, — сказал Том. — Не даром же наша лодка носит имя «Вперед»! Она легка, как перышко, и шутя перегонит челнок вангванов.

— Они ищут птицу, — стали говорить вангваны, — пожалуй, они совсем и не желают ехать с нами. Возьмемся только дружнее за весла. Абеду было бы неприятно, если бы белый увидел наш лагерь и наши военные силы. Надо, по крайней мере, предупредить его об этом.

Птицу между тем отыскали, и «Вперед» стал быстро нагонять челнок, хотя гребцы чересчур не налегали на весла. Белая Борода заметил усилия, которые делали вангваны, и сказал Тому:

— Негры стараются изо всех сил, чтобы доехать до лагеря раньше нас, тут кроется что-то неладное.

И затем он крикнул своим гребцам:

— Гребите сильнее, друзья мои, чтобы челнок остался далеко позади нас! Нам надо приехать к соляным источникам первыми!

С каждой минутой расстояние, разделявшее обе лодки, становилось меньше, и, наконец, они поравнялись друг с другом.

— Скажите-ка, друзья, — насмешливо обратился Том к вангванам, — может быть, вам надо сообщить Абеду что-нибудь очень спешное? Мы охотно сделаем это за вас, чтобы избавить вас от лишнего труда. Только скажите не мешкая, потому что скоро вы будете так далеко позади, что мы не услышим вашего голоса! Торопитесь же, пока не поздно!

Вангваны сделали вид, что принимают это за шутку.

— Эй, друзья! — закричали они. — Ведь мы только шутили. Постойте немного, мы поедем рядом с вами. В компании ехать веселей, у нас есть о чем потолковать. И к чему спешить? Ради чего так выбиваться из сил, точно от этого зависит ваша жизнь? Абед не уйдет от вас! Подождите же! Не хотите ли узнать какие-нибудь подробности о Сагорро?

— Да, да, очень желаем! — отвечал Том. — Оттого-то мы так и торопимся в лагерь! Ведь вы сами сказали раньше, что нам надо спросить об этом самого Абеда. Вот мы и следуем вашему совету. До свидания, друзья!

Челнок все более и более отставал от лодки. Наконец лодка совсем исчезла за поворотом. Тогда вангваны стали грести медленнее и замолчали. Самый старший из них, казалось, обсуждал положение вещей. Теперь они достигли уже того изгиба реки Черной, за которым скрылась из виду лодка белого. Тогда старший вангван обратился к прочим со словами:

— Оставьте весла. Все равно мы его уже не догоним. Воспользуемся же лучше удобным случаем, который нам представляется, и посмотрим лагерь белого. Мы увидим тогда, насколько прочно его жилье и какого отпора можно ожидать с его стороны. Поплывем по течению! Абед сумеет отблагодарить нас за эту услугу, которой, наверное, воспользуется.

Прочие негры кивнули головой в знак согласия, и челнок быстро и легко поплыл вниз по течению.

 

Глава V

Негр со шрамом на лбу

— Итак, нам придется покупать соль у арабов? — сказал Том на обратном пути.

— Что делать, другого выхода у нас нет, — возразил Белая Борода. — По крайней мере, теперь ничего не остается другого. Но я не думаю, чтобы эта разбойничья шайка долго загостилась в соляных деревнях: она, наверное, скоро вернется на берега Конго. Как ты думаешь, сколько жителей в соляных деревнях?

— До двух тысяч, — ответил Том.

— А какова сила у Абеда? Считал ли ты его людей? — спросил Белая Борода, которого, видимо, беспокоила эта мысль.

— Около тридцати человек. Да, ровно двадцать девять, если считать и четырех вангванов, которых мы сегодня встретили. И эта ничтожная горсть разбойников обратила в груду развалин две деревни, перебила до двухсот человек и сотню увела в плен; остальные, должно быть, бежали вовнутрь страны, так как мы еще сегодня утром ничего не слыхали о тех ужасах, которые совершались так близко от нас.

— Но куда девались вангваны со своим челноком? — заметил Белая Борода.

— Они, наверное, пристали где-нибудь выше лагеря и скрылись, чтобы вы не могли расспрашивать Моари.

Но Белая Борода с сомнением покачал головой.

— Мы еще встретимся с этими молодцами, Том, — сказал он. — Держу пари, что они спустились вниз по течению, чтобы осмотреть Черный замок: было бы глупо с их стороны не воспользоваться таким удобным случаем.

— Ну, вождь гауссов, Майгазин-баки, расправится с ними, как следует, если им вздумается явиться к нам, — заметил Том, и затем оба замолчали.

Но при каждом изгибе реки они невольно смотрели на открывавшееся перед их глазами пространство воды и каждый раз испытывали новое разочарование: челнока все не было видно!

— Чего доброго, мы еще найдем, пожалуй, дома нежданных гостей! — заметил Том, прерывая молчание.

— Так теперь и ты думаешь, что они спустились вниз по реке? — спросил Белая Борода.

Том утвердительно кивнул головой. Уже стало смеркаться, и чем темнее становилось, тем тревожнее делалось у него на душе при мысли о том, куда девались четверо вангванов. Было ли их действительно четверо? Правда ли, что только двадцать девять Человек разорили и сожгли две соляные деревни? Может быть, Сагорро спрятался где-нибудь на берегу с главными военными силами? Почему вангваны давали такие уклончивые ответы, когда их спрашивали про Сагорро? Очевидно, они делали это неспроста. Для чего Абед ответил так неопределенно, что Сагорро еще на западе и, возможно, вовсе не придет в эту страну? Быть может, Сагорро хотел сделать попытку напасть и на деревни, лежащие ниже по реке Черной, после того, как это прекрасно удалось ему с соляными деревнями? Тогда он должен был прежде всего натолкнуться на Черный замок, который оставался в это время без хозяина. Даст ли Майгазин-баки отпор этому ловкому торговцу рабами? Или же тот сумеет поймать его в свои сети? Не растеряются ли гауссы при таком неожиданном нападении?

Том был неспокоен. Те же предположения и опасения тревожили и Белую Бороду.

Наконец они завернули в последний изгиб реки и перед их глазами открылся Черный замок — целый и невредимый. Сторожевые огни горели на нем, как и обыкновенно, и при свете луны можно было различить флаг, развевавшийся на верхушке и как бы приветствовавший издали своего хозяина. Слава Богу, мрачные опасения их не сбылись: здесь все было в порядке!

Все ближе подплывала лодка к замку, и все яснее вырисовывались его темные очертания. Вскоре показалась и пристань против замка; здесь стояло несколько гауссов в ожидании, должно быть, приезда Белой Бороды. Еще несколько ударов веслами, — и лодки тихо врезались в береговой песок.

— Ничего не случилось? — спросил Белая Борода, выскакивая из лодки.

— В Черном замке все спокойно, — отвечал Майгазин-баки. — Но вверху по течению, там» где вы были, произошла, должно быть, схватка. Говорят, что соляные деревни выжжены дотла. Правда ли это?

— К сожалению, чистейшая правда! — подтвердил Белая Борода. — А здесь никого не было? Не видали вы лодки с неграми в белых одеждах?

Майгазин-баки отрицательно покачал головой.

— Здесь были только два местных уроженца — их прислал Пантера с вестью о битве; но они пришли пешком. Никакой лодки мы не видали!

Белая Борода и Том вздохнули с облегчением. Итак, опасения, тревожившие их в течение всего обратного пути, не оправдались, и они только напрасно мучили себя всевозможными страшными предположениями. Белая Борода медленно направился к дому: его замок стоял на прежнем месте целый и невредимый, и он вполне успокоился теперь. Но Том торопливо побежал вперед. Правда, его страх тоже исчез без следа, но место его заполнило другое, более сильное чувство — страстное желание увидеть скорее Мету, за которую он в сущности только и боялся на обратном пути, когда его воображение рисовали ему разные страшные картины. Направо и налево от блокгауза, где жил Белая Борода, разбросаны были хижины негров. Том поспешил в свой домик, но не нашел там Меты. Тогда он отправился в хижины балубов, но и там ее не было. Он звал ее, но Мета не откликалась. Никто не мог сказать ему, где она, пока не вернулся, наконец, Майгазин-баки и не сообщил, что Мета отправилась поздно вечером вдоль реки, чтобы встретить Белую Бороду и Тома. Тогда Том изменился в лице и цвет его кожи принял сероватый оттенок. Неужели она натолкнулась на вангванов? При одной мысли об этом холодный пот выступил у него на лбу. Что могли сделать с ней эти грубые и безжалостные варвары? Ему приходили в голову самые ужасные мысли, что всегда бывает, когда мы знаем, что человек, которого любим и который нам дорог, находится в опасности.

Между тем Белая Борода отдал приказ Майгазин-баки отправиться с двумя людьми вниз по реке и предупредить вождей, с которыми у него были дружеские отношения, чтобы те были настороже, так как враг близко; на другое утро, чуть свет, должны были собраться снова в Черном замке, чтобы сообща обсудить меры для защиты от разбойников.

— Господин, — вскричал вдруг Том, подбегая к Белой Бороде. — Меты нет, ее, наверное, похитили эти негодяи вангваны, которых мы встретили на реке! Я не могу сидеть сложа руки и ждать. Господин, я хочу сейчас же начать действовать! Подумать только, что мою жену, мою милую Мету, похитили! Я должен подняться вверх по реке, я должен отыскать ее, и если бы даже мне пришлось явиться к самому Абеду и вступить в бой со всеми этими разбойниками, — я все-таки спасу ее!

Белая Борода был тронут этими словами.

— Успокойся, Том, — сказал он. — Может быть, еще она и сама вернется назад. Вероятно, она проглядела нашу лодку и ожидает где-нибудь на берегу. Еще не поздно. Если хочешь, пойдем немножко в лодке вверх по Черной речке, хотя в этом вовсе нет надобности!

— Господин, — вскричал Том, — вы хотите только утешить меня. Вы сами отлично знаете, что Мету похитили. О, проклятые вангваны!

Перед воротами Черного замка раздались громкие голоса и возбужденные крики. В ту же секунду в них показался Майгазин-баки со своими двумя спутниками и с каким-то негром.

— Господин, — кричал он еще издали, — мы встретили этого человека по дороге. Он хочет сообщить вам что-то важное!

— Подойдите ближе! — приказал Белая Борода.

Майгазин-баки вошел с негром в пространство, освещенное огнями. При виде этого негра Белая Борода и Том в один голос воскликнули;

— Моари!

Да, перед ними стоял пленник Абеда: его можно было сейчас же узнать по страшному уродливому шраму, пересекавшему весь лоб. Увидев Белую Бороду, он распростерся перед ним во весь свой рост на земле и остался так. Чего хотел этот пленник? Какую важную весть принес он с собой?

— Моари! — приказал ему Белая Борода. — Встань и отвечай мне: что привело тебя ко мне?

Пленник повиновался только отчасти и отвечал, стоя на коленях:

— Великий чародей, освободивший меня из когтей леопарда! Ты знаешь, что ненавистный араб, назвавшийся твоим братом, сжег нашу деревню и увел нас в плен. Один раз ты уже спас меня от смерти: освободи же и теперь от страданий, которых я не в силах больше переносить! Сжалься надо мной и защити меня! Я убежал от моих мучителей!

Белая Борода сдвинул брови. Конечно, ему жаль было этого несчастного, но тот был пленником Абеда, а по африканским обычаям нельзя было брать под свою защиту убежавших. Исполнить его просьбу значило нажить себе врагов в лице Абеда и Сагорро, а он не знал, насколько силен был отряд Сагорро и может ли он бороться с ним. Рабство было еще в полной силе в деревнях по реке Черной, и если Белая Борода не отдаст Моари Абеду, то вожди окрестных мест сочтут этот поступок нарушением прав. Тогда местные жители перестанут смотреть на него как на справедливого человека. Было бы слишком неблагоразумно так резко восставать против укоренившихся обычаев страны и оскорблять этим местных негров, доверие и расположение которых были ему в настоящее время особенно ценны. Ведь нельзя ввести в страну культуру и более мягкие нравы сразу, одним ударом. В настоящее время все старания Белой Бороды должны были, к сожалению, ограничиться только тем, чтобы мешать разграблению деревень и угону людей в неволю. О полном же уничтожении рабства еще не могло быть и речи в этой темной части света, куда еще едва только начал проникать свет цивилизации.

Поэтому Белая Борода ответил:

— Моари, Абед потребует твоей выдачи, и я не в силах буду отказать ему. Советую тебе вернуться добровольно к твоему господину. Если ты это сделаешь, то отделаешься меньшим наказанием.

Слова эти подействовали на пленного угнетающим образом; голова его опустилась на грудь и он остался неподвижно стоять в этом положении.

— Моари! — сказал Том, подходя к нему. — Не видал ли ты женщины на берегу реки?

Но Моари молчал, стоя в своей неподвижной позе и не двигая ни одним мускулом.

— Моари! — проговорил Том громче. — Разве ты не слышал, о чем я спрашиваю тебя? Видел ты женщину на берегу?

Пленный поднял глаза на Тома и равнодушно ответил:

— Вангваны похитили недалеко от вашей деревни какую-то женщину. Должно быть, это жена вождя, потому что одета в богатые одежды.

Том испустил отчаянный крик и стал рвать на себе волосы. Итак, самые худшие из его опасений оправдались! Как обращаются со своей пленницей эти варвары? Чего только не придется ей вынести, бедняжке! О, Мета, милая Мета!

Белая Борода сделал шаг вперед и быстро спросил:

— Расскажи, Моари, как это случилось?

Пленник начал свой рассказ:

— Вы так далеко отъехали от нас, что мы, наконец, потеряли вас из виду. Тогда вангваны повернули назад, чтобы посмотреть на лагерь белого. Мы доехали до конца леса, и перед нами открылся ваш город на холме, окруженный стенами. У берега стояли, как нам показалось, вооруженные люди, и вангваны побоялись плыть дальше. У опушки леса мы вышли на берег, чтобы отдохнуть. Вангваны все время смотрели, не отрываясь, на ваш город. Видно было, что они никак не ожидали встретить здесь такое укрепленное место и старались запомнить хорошенько все подробности его, чтобы рассказать потом Абеду; я слышал, как часто упоминали его имя, а также имя Белой Бороды. Спустя немного мы увидели женщину, которая шла по направлению к нам вдоль берега. Кроме нее далеко кругом не видно было ни души. Вангваны близко пододвинулись друг к другу и оживленно зашептались; затем они приказали нам сидеть тихонько, пока женщина не подойдет к нам, а потом расспросить ее, чей этот городок, сколько белых живет в большом доме, много ли у них солдат и переносчиков; сами же они скрылись в кустах. Женщина подошла к нам безо всякого опасения, так как при нас не было оружия. К нашему удивлению, она спросила нас на языке, который мы хорошо знали, не видали ли мы лодки с белым. Мы отвечали утвердительно и затем хотели подвергнуть ее допросу, как нам было приказано; но не успели мы обменяться с ней и несколькими словами, как вангваны выскочили из кустов, схватили испуганную женщину, заткнули ей рот и крепко связали ее. Затем ее перенесли в лодку, и мы поплыли вверх по реке. Вангваны весело хохотали и были очень довольны своей проделкой. Но старший из них опасался, по-видимому, встречи с вами и час спустя приказал нам пристать к берегу. Лодку спрятали в камыше у берега, и мы пешком отправились через лес в лагерь Абеда. Так как пленница наша сначала не хотела идти, то ее тащили силой, подгоняя пинками и ударами, пока она не сочла за лучшее идти добровольно. Между тем наступила ночь, и в лесу стало так темно, что мы едва могли видеть друг друга. Пленницу вели на веревке, чтобы она не убежала. Часто приходилось нам обходить свалившиеся деревья. Один раз при этом я потерял из виду своих спутников и с трудом нашел их снова. Это навело меня на мысль о бегстве. Раздумывать долго было некогда. Нам предстояло перебираться через ручей по стволу дерева; я отстал от других, и когда вангваны переправились на другой берег, скользнул в лес. Пробираясь через колючий кустарник, я ранил себе в нескольких местах тело, но мне некогда было останавливаться, чтобы унять кровь. Пробежав некоторое расстояние, я остановился. Я слышал, как меня звали, но не отвечал, а бросился бежать в противоположном направлении. Голоса затихли, и никто меня не преследовал. По-видимому, вангваны не хотели пускаться в погоню в незнакомом лесу. Я же, со своей стороны, бежал изо всех сил, прокладывая себе дорогу через терновник, ручьи, пока, наконец, не добрался опять до реки и вашего городка. Великий чародей, — трогательно прибавил затем пленный, — сжалься надо мной! Спаси меня еще раз!

В то время, как Моари описывал похищение Меты, Том вел себя, как безумный; он сжимал кулаки, рвал на себе волосы и кричал:

— Господин, господин, дайте мне кого-нибудь из гауссов и балубов. Я накажу достойным образом этого негодяя Абеда, я уничтожу вангванов! Если никто не согласится пойти со мной, то я и один отправлюсь в лагерь к этим проклятым людям, торгующим человеческим мясом! О, пустите меня, господин! Я должен вернуть жену!

Белая Борода, зная, что дружеские увещания теперь не к месту, не прерывал бурных излияний Тома, а только сказал, обращаясь к Моари:

— Оставайся пока здесь, завтра ты узнаешь, к какому решению я пришел.

Затем он еще раз приказал Майгазин-баки созвать вождей на завтрашнее утро, и когда тот удалился, схватил Тома за руку и сказал ему:

— Что ты кричишь, точно малое дитя? Я не узнаю моего мужественного Тома!

Разве так надо переносить христианину невзгоды, которые посылает ему судьба? Завтра рано утром я сам отправлюсь в лодке к Абеду и употреблю все старания, чтобы освободить Мету. Это так же верно, как то, что меня зовут Белой Бородой!

— Господин! — вскричал Том. — К чему нам ждать завтрашнего утра? Ночь еще так велика! Кто знает, что может случиться за это время? Поедем сейчас же и нападем на лагерь Абеда врасплох среди темной ночи!

— Том, — остановил его Белая Борода. — Разве ты забыл, что я принадлежу к белым людям? Я попробую сначала уладить это дело мирным путем. Или ты думаешь, что у Абеда и Сагорро хватит мужества отказать мне в выдаче Меты?

— А если они решатся и на это? Что тогда, господин?

— Тогда я освобожу Мету с оружием в руках: ведь она христианка. Доверься мне, Том!

Глаза Тома засияли. Он с благодарностью пожал руку Белой Бороде и с нетерпением стал дожидаться рассвета.

 

Глава VI

Араб в роли друга

Солнце искрилось и сверкало в красно-бурых волнах мощного Конго. В том месте, где в него впадала река Черная, на нем не было островов и открытое водное пространство в четыре версты шириной представляло величественное зрелище. Этим грандиозным видом залюбовался и человек с желтой кожей лица, который вышел из чащи леса в сопровождении нескольких вооруженных негров.

— Конго! — прошептал он, не будучи в силах отвести глаз от пенящихся и искрящихся волн. — Наконец-то я могу приветствовать тебя, желанный Конго! Цель моих стремлений достигнута!

Затем он подошел к самой воде, опустился на колени и — по обычаю африканских народов — смочил себе водой грудь и лоб. Когда он поднялся с земли, негры тоже подошли к берегу и совершили, в свою очередь, ту же процедуру. Потом один из них приблизился к арабу и сказал, поднимая вверх руку:

— Там, на севере, лежит лагерь белого человека. Виден дом и флаг. И этот белый — Белая Борода, друг негров, заключивший дружбу с соседними вождями. Он думает защищать их от всяких нападений.

Сагорро улыбнулся.

— Они били в барабаны всю ночь напролет — точно так же, как те дикари в деревнях по берегу Моари. И судьба их ждет та же самая, с той только разницей, что здесь можно будет захватить еще больше добычи, так как негры здесь богаче. Да, их деревням не избежать той же участи, которая постигла деревню вакуссов. Но так как «великий чародей» основался здесь, то нам надо изменить нашу военную тактику. Прежде всего надо при его содействии раздобыть хорошие лодки, так как нам придется теперь разъезжать по этой величавой реке. Ступай поэтому к нашим вангванам и скажи им, чтобы они вели себя мирно и были с Белой Бородой в дружеских отношениях. Он ни в коем случае не должен догадываться о наших намерениях. А между тем я в то же время посещу Белую Бороду: он, быть может, сообщит мне что-нибудь подробнее о пребывании Абеда в этих местах.

Сагорро в сопровождении вангванов отправился в ближайшую деревню, где вождем был Крокодил. Сначала его приняли очень неприветливо: воины загородили ему дорогу и требовали, чтобы он вернулся назад; но скоро ему удалось склонить негров на свою сторону: он указал рукой на Черный замок и сказал, что хочет проехать к белому человеку, для чего и просит снабдить его лодками. Эти слова сейчас же изменили положение дела. Негры подумали, что он друг Белой Бороды, и почувствовали к нему то доверие, которое внушал им до сих пор белый человек. Сагорро повели к вождю, и тот поехал с ним в лагерь белого. Дорогой ему удалось узнать больше, чем он ожидал: его приняли за друга Белой Бороды и сообщали ему все, что только знали о том. Сагорро ни минуты не сомневался в том, что та шайка, которая засела в соляных деревнях, была отрядом Абеда, с которым он должен был соединиться на берегу Конго. Ему подробно рассказали, как сожжены были дотла эти деревни, а жители их частью взяты в неволю, частью же бежали в леса, где, вероятно, скрываются теперь в каких-нибудь непроходимых болотах, боясь преследования. Впрочем, Абед встретил, по-видимому, сильный отпор, так что Сагорро вовремя явился к нему на помощь. Но в настоящее время всякая вражда должна была рассеяться.

На берегу Сагорро увидел своего верного Абеда с несколькими вангванами. Оказалось — против всяких ожиданий, — что Абед уже рано утром отправил посла в Черный замок передать Белой Бороде, что его вангваны действовали совершенно произвольно и похитили женщину без его приказания, что он строго выговорил своим людям за такое самовольство и сейчас же явится в Черный замок, чтобы вернуть жену Тома; что, наконец, ни он, ни Сагорро и в мыслях не имеют жить во вражде с Белой Бородой.

И действительно, Абед пришел в Черный замок и Мета была возвращена своему мужу, который был на седьмом небе от счастья.

— Том, — сказал ему Абед, — я слишком люблю тебя, старый дружище, чтобы причинить тебе какое-нибудь зло!

Белая Борода был внутренне очень доволен благополучным и мирным окончанием неприятного инцидента, так как далеко не был уверен в том, чтобы ему удалось с помощью своих людей силой освободить из плена Мету: силы врагов не были хорошо известны, и у него было даже подозрение, что Сагорро скрывается где-нибудь недалеко и явится к Абеду на помощь, когда это будет нужно. Но в разговоре с Абедом он твердо стоял на том, что тот должен искупить вину своих людей и вознаградить его чем-нибудь за их дерзкий поступок. Желая отложить это в долгий ящик, Абед сказал:

— Вот подождите, скоро придет Сагорро: он наш господин и назначит вам вознаграждение.

В эту секунду вангваны стали кричать на берегу «Нет Бога, кроме Аллаха!» и прыгать от радости, указывая на лодку вождя Крокодила, приближавшуюся к пристани. Абед обернулся в ту сторону и, в свою очередь, закричал:

— Нет Бога, кроме Аллаха! Сагорро, Сагорро! — Затем он поспешил к берегу и по воде пошел навстречу к своему господину. Вождь Крокодил вышел на берег и присоединился к другим вождям, стоявшим в стороне, а Сагорро и Абед еще долго сидели в лодке, горячо беседуя друг с другом. Только много времени спустя Сагорро поднялся, наконец, и двинулся на берег, чтобы поздороваться с Белой Бородой. Он умел ловко говорить и весь вид его и обращение отличались изысканной любезностью и вежливостью. С тонкой улыбкой протянул он Белой Бороде руку и сказал:

— Да будет мир между нами! Мои вангваны оскорбили тебя, и ты требуешь вознаграждения. Я охотно дам тебе его. Назови свои требования, потому что раньше, чем мы о чем-нибудь будем толковать с тобой, между нами должна исчезнуть всякая тень недоразумения. Я пришел сюда только с мирными намерениями, и ты скоро сам убедишься в этом. Я все сказал, теперь твоя очередь говорить!

— Я, со своей стороны, тоже хочу мира, одного только мира. Вознаграждение, которого я требую за нанесенное мне оскорбление, невелико. Ты знаешь деревни, что лежат по берегу Моари; я был там раньше тебя и спас одного человека из когтей леопарда, а затем зашил ему рану и радовался, что этот несчастный остался в живых и что мне удалось сделать доброе дело. Этот человек привязался ко мне. Вчера он снова встретился со мной. Так как он твой пленник, Сагорро, ты должен помнить его, потому что у него огромный шрам на лбу, который бросается в глаза. Этот негр убежал ночью от твоих вангванов и пришел ко мне, спасшему ему когда-то жизнь. Я бы хотел оставить его у себя. Отдай его мне! Если ты сделаешь это, Сагорро, то между нами исчезнет всякая тень недоразумения.

Сагорро снова улыбнулся и сказал, устремляя свои черные глаза на Белую Бороду:

— Сколькими бы рабами я пожертвовал, чтобы приобрести твою дружбу! Человека этого зовут Моари. Делай с ним, что хочешь. С этой минуты он твой!

Затем он еще раз протянул руку Белой Бороде и прибавил:

— Мир и дружба должны соединять крепость белого и лагерь араба. И еще одно! Ты заключил союз с вождями, которые стоят там, и я буду чтить твоих друзей. Я хочу жить по соседству с вами, как мирный гость, и запрещу своим людям всякий грабеж. Скажи об этом сам этим вождям, которых ты созвал сюда. Пускай они относятся ко мне с таким же доверием, как и к тебе, так как я твой друг, и все должны это знать. Но не думай, чтобы я поступил так из трусости или из сознания своей слабости: не считая отряда Абеда, со мной пришла еще сотня вооруженных ружьями воинов, храбростью которых я могу справедливо гордиться; ты скоро и сам увидишь их. Нет, я сделаю так только ради того, чтобы между нами царили мир и дружба!

Белая Борода и Сагорро пожали друг другу руки, но это не было дружеским пожатием. Они обменялись долгими взглядами, точно желая прочесть, что лежит на душе у другого. Как ни был Сагорро любезен, Белая Борода не мог ни на секунду забыть, что имеет дело с торговцем невольниками, и чувствовал невольное отвращение к этому человеку, за дружескими словами которого скрывались личные выгоды и интересы, если только вообще все это не было выражением мимолетного расположения духа или просто чисто внешней любезностью, которая свойственна арабам. Но, во всяком случае, мирное настроение было гораздо приятнее для Белой Бороды, чем враждебные отношения, и он решил пока выжидать дальнейших событий. Надолго ли хватит у Сагорро лицемерия скрывать свои истинные чувства и планы?

По соседству с деревней вождя Крокодила, носившего белую кирасирскую куртку, Сагорро раскинул у самого берега Конго свой лагерь. Он сдержал слово: люди его не грабили и платили за съестные припасы, в которых нуждались. Большую часть рабов Сагорро отослал в Ниангве, так что в его лагере сравнительно редки были те отвратительные сцены, без которых не обходится ни один лагерь торговца невольниками. Сам Сагорро часто приходил в Черный замок и заставлял рассказывать себе про могущество белых людей, про различные изобретения их, про пароходы зарождающегося молодого государства Конго и про миссионерскую деятельность. Он выражал свою радость по поводу того, что европейцы обратили Конго в широкий торговый путь, по которому можно было доставлять в Атлантический океан слоновую кость и другие местные продукты. Он был вежлив, приветлив, готов оказывать всевозможные мелкие услуги, но при всем желании не мог скрывать презрительной улыбки при виде того, как Белая Борода старался — пока еще безуспешно — приучить местное население к сбору каучука. Сам Сагорро не занимался такими ненужными мелочами; внимание его было обращено на другие вещи: он строил большие лодки, на которых можно было бы плавать по Конго. В этом помогал ему вождь Крокодил, который постепенно сдружился с ним больше, чем с Белой Бородой, хотя с первым у него и не было заключено никакого союза. И в этом не было ничего удивительного: во-первых, у них было больше общих интересов, которые связывали их все более и более тесными узами дружбы, а кроме того, Сагорро умел лучше благодарить за услуги, чем владелец Черного замка. Правда, Сагорро не дарил мундиров и курток, но он дал вождю то, что составляет самое страстное желание всякого негра: он открыл склад своего оружия, вынул оттуда длинное ружье и отдал его не верившему своим глазам вождю. Затем он научил его, как надо заряжать ружье и стрелять из него, и Крокодил сразу почувствовал себя таким сильным, благодаря обладанию этим оружием, что стал смотреть свысока на всех остальных вождей и даже на замок: ведь у него была грозная трубка, извергавшая огонь! Даже остальные местные жители стали относиться к людям из Черного замка с заметно меньшим уважением: ружья тех были такие миниатюрные и тоненькие по сравнению с массивным оружием арабов, что отряд европейцев казался этим наивным детям природы хуже вооруженным, чем люди Сагорро. Не прошло и двух недель, как ружья Белой Бороды вызывали повсюду одно презрение и насмешки. Моари, покупавший в деревне Пантеры съестные припасы, слышал эти насмешки и с полной убежденностью вступился за то оружие, которое спасло ему жизнь и убило наповал леопарда.

— Поди ты, со своими хвалеными ружьями, — отвечали ему негры. — Все это пустое, и из такого ружья можно стрелять разве только в маленьких птиц. Чистая игрушка эти ружья, и убить ими человека нельзя!

Моари передал это Белой Бороде, и тот заметил:

— Пусть их себе болтают, Моари. Все же они еще хорошенько подумают раньше, чем подставить себя под наши пули!

На другой день Белая Борода должен был отправиться по делу в деревню, здесь окружили его на улице мальчишки и стали кричать, прыгая около него:

— Выстрели-ка, Белая Борода! Мы хотим посмотреть, бывает ли от этого больно!

Белая Борода поднял палку и отогнал назойливых мальчишек, но при этом заметил, что взрослые стояли около своих домов и насмешливо улыбались. Он ясно видел, что мнение о нем упало в глазах этих людей. Сам он, несмотря на то, что много лет занимался охотой, не любил хвастаться своим искусством; но он убедился теперь, что дикари были о нем худшего мнения, чем он того стоил.

Выстроив Черный замок, он весь отдался уходу за растениями и с таким рвением обрабатывал землю, что совсем запустил охоту. Первое время обработка полей стоила ему большого труда, и он, чтобы добиться каких-нибудь результатов, посвящал этому весь свой досуг. И он не мог считать это время потерянным, так как был вполне вознагражден за свои труды. В окрестностях получал он достаточное количество коз, овец и кур, чтобы прокормить своих людей, главную же их пищу составляла рыба, которую можно было иметь в большом количестве. Только иногда, когда предоставлялся удобный случай, стрелял он для себя пару цесарок и вообще стал смотреть на охоту как на забаву и отдых после трудов.

Немудрено поэтому, что среди местного населения установилось такое низкое мнение о его миниатюрном ружье; впрочем, скорее можно было предположить, что подобное мнение распространялось благодаря стараниям людей Сагорро. Так вот какова была непрочная дружба араба: он начинал уже интриговать и вооружать против него негров!

Но этим интригам очень легко было положить конец: можно было сделать это всего ценой ничтожного количества пороха, нужного для одного выстрела, — и тогда вся хитро задуманная ложь коварного араба разрушится сама собой. Он подошел к дому Пантеры и вызвал его оттуда.

— Пантера, — обратился он к нему, — я хочу убить бегемота!

Вождь смотрел на него во все глаза, озадаченный его словами.

— Ну, да, — продолжал Белая Борода, — и если хочешь поглядеть, как бьют наши ружья, то пойдем со мной. Завтра с рассветом выедем мы на Конго.

Это было целым событием для чернокожих, и на другое утро до двадцати лодок отправилось сопровождать «Вперед», и даже несколько вангванов присоединились к этому поезду. На расстоянии часа от впадения реки Черной Конго разделялся на много рукавов, омывая своими волнами целое царство островов. На этих островках росли старые великаны-деревья, у ног которых ютилась тропическая растительность во всем ее великолепии; берега были усеяны всевозможными водяными растениями и походили местами на настоящие лужи. Более крупные из островов были заселены богатыми рыбачьими деревушками, но на бесчисленных маленьких островках среди полной тишины царила одна природа в ее лучших представителях растительного и животного мира. Здесь собрались стаи водяных птиц и стада бегемотов. К этому-то царству островков, которыми так богат был Конго, и направлялась теперь флотилия Белой Бороды с его лодкой во главе.

Охотнику не пришлось долго ждать своей жертвы: на песчаной мели около одного из островов боролись два бегемота, а остальные плавали около них в волнах реки, не подозревая близкой опасности. Лодка негров нарочно отстала немного, чтобы пропустить вперед лодку Белой Бороды, который подъехал близко к бегемотам и увидел, что один из них плыл по течению как раз по направлению к неграм. Тогда он повернул лодку назад и поплыл вслед за ним. Судьба, видимо, благоприятствовала ему: он мог убить бегемота перед самыми глазами многочисленных зрителей. От лодки Пантеры его разделяло около пятидесяти шагов. Приблизительно на середине этого расстояния вдруг вынырнула из воды голова бегемота. Белая Борода выстрелил. Выстрел из ружья того мелкого калибра, каков был у него, мог быть смертельным для такого толстокожего животного только в том случае, если бы поразил сам мозг, но Белая Борода был уверен в том, что не промахнулся. Животное медленно исчезало под водой. Глаза всех негров были устремлены на то место, где оно скрылось, но время шло, а бегемот не показывался на поверхности: он был поражен пулей насмерть!

— Пантера, — закричал Белая Борода, — дарю тебе этого бегемота на жаркое, если ты захочешь его достать со дна. Если тебе мало этого, то попроси вангванов, чтобы они уложили на месте других бегемотов с помощью своих длинных ружей!

Затем он велел своим гауссам грести прямо к Черному замку. Он отлично знал, что оставил убитого бегемота на растерзание волкам или гиенам в образе людей и не испытывал ни малейшего удовольствия быть свидетелем отвратительных сцен, которые должны были сейчас разыграться.

Между тем лодки негров развернулись в длинную цепь, охватившую половину реки по ее ширине, и глаза всех жадно глядели, не выплывет ли около них труп животного. В течение целого часа дикари плыли вниз по течению вслед за хищными птицами, кружившимися над водой. Наконец, с двух лодок раздался радостный вопль: из воды показался труп убитого животного. На одну из ног его набросили веревку и с торжеством потащили пойманную добычу в деревню Пантеры. Здесь сейчас же произошел дележ ее, причем царил полный беспорядок: негры кидались на бегемота, резали и рвали мясо, сколько могли ухватить. Пантера сыпал направо и налево удары своей палкой, но это мало помогало, и давка около убитого животного прекратилась только тогда, когда от бегемота остались одни кости, точно его ощипала стая коршунов. Но зато в каждой хижине, где только лакомились теперь кусками мяса, раздавались похвалы по адресу маленького ружья белого, которое одним выстрелом поразило насмерть такое огромное животное, тогда как арабы и вангваны часто не попадали в бегемотов из своих длинных ружей. Никто не умел объяснить действия такого маленького оружия, и в конце концов, все пришли к убеждению, что оно заколдованное и представляет из себя маленького божка. Во всяком случае, репутация ружей мелкого калибра была восстановлена среди местного населения к великой досаде Абеда, пустившего слух, что люди из Черного замка могут убивать своими ружьями одних птиц. Это было одним из тех мелких средств, с помощью которых лагерь араба пытался интриговать против Белой Бороды. Но как ни ничтожны они были, легко достигали своей цели, и Белая Борода решил, наконец, внимательнее приглядываться к поведению араба. Теперь он чаще стал ходить на охоту, и его ружье снова оглашало своим звуком первобытные африканские леса и богатые дичью саванны. Постоянным его спутником в этих охотничьих экскурсиях был Моари, отличавшийся ловкостью и умевший также ставить силки, почему его посылали часто в лес и одного.

 

Глава VII

Маленькая Питти

Моари был на охоте. У него было с собой ружье, но он редко пускал его в ход: дикарь вернее попадал в дичь из своего лука, а также ему очень везло и в ловле животных силками, которые он ставил все дальше и дальше от дома, так как лес не угрожал никакими опасностями; сегодня он подошел уже почти к самым соляным деревням, стоявшим разоренными. Не попался ли в западню буйвол? Моари горел нетерпением узнать это поскорее и быстро шел вперед. Еще несколько шагов — и вот, он уже около глубокой ямы. Очевидно, кто-то попался в нее, потому что хворост и ветки, которыми она была прикрыта, были поломаны с одной стороны. Моари щелкнул от удовольствия языком. Славное мясо будет сегодня у них за ужином! Затем он взялся за ружье и вскричал:

— Ого! Сегодня придется подстрелить буйвола!

Он подошел ближе и стал всматриваться через небольшое отверстие в хворосте в глубину ямы. Он смотрел и не верил своим глазам: то, что он увидел там, оказалось вовсе не буйволом. Моари отложил в сторону ружье и стал разбирать хворост. Когда, наконец, свет проник в глубокую яму и осветил все ее темные уголки, Моари мог убедиться в том, что поймал девочку негритянку. Бедняжка жалась в яме, дрожа от страха всем телом и устремив на Моари свои большие глаза, в которых выражался немой ужас. И в этом не было ничего удивительного, так как лицо, украшенное безобразным шрамом на лбу, не могло возбудить доверия; даже взрослая девушка могла бы испугаться его страшного вида. Моари покачал с разочарованием головой и нетерпеливо вскричал:

— Эта девушка мне не нужна! Мы не смеем есть рабов. Белая Борода запретил мне это, а он добрый и спас меня от смерти!

Девочка не шевелила ни одним мускулом, и Моари крикнул еще нетерпеливее:

— Мне бы наверное удалось поймать буйвола, если бы тебя не угораздило свалиться в эту яму, глупая девочка! Чего ты там не видела? Вылезай-ка живей оттуда!

Но ответа не последовало, и девочка по-прежнему сидела неподвижно.

— Не маленькая уже, можешь и сама выбраться из ямы, — продолжал кричать Моари. — Поднимайся-ка на ноги! Слышишь?

Девочка приподнялась было с земли, но сейчас же снова упала, вскрикнув от боли.

— А, вот в чем дело, — сказал Моари уже мягче, — должно быть, ты повредила себе что-нибудь. Ногу вывихнула, не правда ли?

Девочка молча кивнула головой. Тогда Моари протянул ей руку и сказал уже совсем добродушным голосом:

— Ну, давай я тебе помогу!

Пребывание в темной яме было, вероятно, так неприятно, что бедняжка, преодолела даже страх перед ужасным Моари и протянула ему обе руки. Он крепко взял их в свои, и скоро пойманная в ловушку девочка очутилась наверху. Она облегченно вздохнула, но первое, на что упал ее взгляд, было брошенное на землю ружье Моари. Тогда она снова задрожала всем телом от страха и, оставаясь лежать на земле, сложила руки вместе, подняла голову и так взглянула на своего избавителя, точно хотела сказать: «Не убивай меня!»

Моари улыбнулся, поняв то, что ее мучило.

— Нет, дитя, — сказал он, — храбрый мужчина не убивает беззащитного ребенка. Вставай и ступай домой!

Радость осветила лицо девочки. Серый цвет сразу сбежал с ее щек и сменился темно-коричневым. Для Моари также ясно было значение этой перемены красок, как для нас — румянец, выступающий на побледневшем лице. Но как ни старалась девочка вскочить и убежать, ей не удавалось встать на ноги.

— Пожалуй, дело и вправду плохо, — заметил Моари. — Покажи-ка свою ногу!

Он придал при этом своему лицу важную мину: негр был большого мнения о своих хирургических познаниях, так как всякий раз, когда Белую Бороду звали к больным неграм или когда он удачно лечил переломы или вывихи, Моари обыкновенно сопровождал его и приобрел за это время некоторые познания по хирургии, которым придавал большое значение. Вот почему он с полной серьезностью ощупал больную ногу негритянки, сгибая ее во всех суставах и не обращая внимания на болезненные крики своей маленькой пациентки; наконец он сказал с чувством собственного достоинства:

— Это мы знаем! Тут ничего особенного нет. Нога всего только вывихнута. При покое все это вылечится в какие-нибудь два дня. Я пришлю к тебе Белую Бороду. Но из какой ты деревни и как зашла так далеко в лес? Должно быть, заблудилась, так ведь?

Девочка снова пришла в замешательство и не отвечала. Моари внимательнее поглядел на нее, всматриваясь в татуировку ее лица.

— А, — вскричал он вдруг, — ты, должно быть, из племени иаунгов, из соляных деревень?

И на этот раз маленькая негритянка ничего не ответила, только цвет ее лица, сделавшийся из темно-коричневого серым, дал знать Моари, что он не ошибся.

— Так ты, значит, пленница Сагорро! Ты убежала от него, так ведь?

Снова никакого ответа! Девочка, видимо, испытывала смертельный ужас и не могла произнести ни одного слова. Тогда в памяти Моари воскресло вдруг воспоминание о последней ночи, проведенной им на родине. Ему казалось, что он видит свою родную деревню, объятую пламенем, и диких вангванов на освещенных пожаром улицах; в ушах его раздавались крики ужаса его братьев и сестер. Он положил руку на плечо девочки и ласково спросил ее:

— Как тебя зовут?

— Питти! — едва слышно прозвучало в ответ.

— Так значит ты не немая, Питти, — сказал Моари с улыбкой. — Отвечай же на мои вопросы, чтобы я мог доставить тебя к твоим иаунгам!

Маленькая негритянка снова изменилась в лице и вскричала:

— Правду ли ты говоришь?

— Питти, — отвечал Моари, — я всей душой ненавижу тех людей, которые сожгли вашу деревню в ту ужасную ночь и обратили вас в своих рабов. Я их ненавижу, потому что они точно так же и меня взяли в плен!

— Так ты тоже хочешь бежать от них? — спросила Питти.

— Я? — вскричал с удивлением Моари.

— Ну, да, разве ты не пленник их? Разве не им принадлежит это страшное оружие, которое ты носишь? — спросила Питти, указывая рукой на ружье.

Моари покачал головой.

— Теперь у меня другой господин, Питти. Разве вы не слыхали про белого, который поселился около устья реки Черной?

— Он — друг араба!

Моари улыбнулся.

— Что ты говоришь! Нет, он наш друг. Смотри, он освободил меня: я бежал к нему от вангванов, которые всячески мучили меня в плену, и доволен теперь своей судьбой. Но ты не понимаешь этого, потому что еще слишком глупа, так как, наверное, слышала обо всем этом в лагере Сагорро.

Затем он взял руку девочки и стал внимательно рассматривать ее.

— Э, — произнес он наконец. — Да ты вовсе не невольница араба. Видно, что ты не носила еще цепей: на руках не заметно никаких следов от них.

Он ударил себя по лбу и вскричал:

— Так вы скрываетесь где-нибудь тут, в лесу? Скажи же, где ваш лагерь, чтобы я мог доставить тебя туда!

Но девочка опять смутилась и молчала. Моари внимательно наблюдал за ней несколько минут и наконец одобрительно кивнул головой.

— Вполне естественно, — сказал он сам себе. — Она не хочет выдать их убежища! Но и то верно, что не может же она оставаться в лесу одна!

Подумав немного, он пододвинулся ближе к девочке и стал рассказывать ей страшные истории про лесных чудовищ, какие только приходили ему в голову; леопард играл в них главную роль, и Моари показал даже на свои глубокие шрамы на лбу и левой руке, которые подтверждали истину его слов. Особенно же напирал он на то, что она не в силах идти и может даже умереть с голоду в лесу. Это запугивание помогло как нельзя лучше. Питти сделалась более общительной и сказала, наконец, Моари, что иаунги скрываются в болотах за соляными деревнями и что они вернутся в свои бывшие деревни только тогда, когда разбойники уберутся из этих мест. Тогда Моари посадил девочку к себе на плечо и отправился по указанному пути, пока не подошел к болоту.

— Не иди дальше, — стала просить Питти, — наши люди убьют тебя! Они не подпускают никого близко к лагерю!

Но Моари не испугался этого: совесть его была спокойна, и он шел все дальше и дальше по узкой тропинке среди болота. Ему хотелось не только передать ребенка иаунгам, но и уговорить их вернуться в свои деревни и встать под защиту Белой Бороды. Белая Борода хотел перед самым приходом араба вступить с иаунгами в дружеские отношения; то, чего он не успел сделать тогда, можно было еще наверстать теперь. Не прошел он и тридцати шагов по тропинке, как несколько воинов заступило ему дорогу, выхватили у него из рук девочку и схватили его самого. Моари не сопротивлялся: он знал, что в конце-концов дело разъяснится и он расстанется с иаунгами самым дружеским образом. Воины стали расспрашивать девочку и когда узнали от нее, как было дело, то выпустили Моари на свободу. Тогда он стал излагать перед ними свои взгляды, но иаунги очень скоро прервали его словами:

— Мы знаем уже людей с трубками, из которых выходит огонь; они стреляют в нас мягким железом, но нас не так-то легко провести! Мы и слышать не хотим о вас! Ступай отсюда, мы все равно не верим твоим словам. Мы чувствуем себя в безопасности в этих болотах и не позволим никому выманить нас отсюда пустыми обещаниями!

Напрасно Моари превозносил доброту Белой Бороды, напрасно рассказывал он, как щедро оделил тот подарками вождей других племен. Иаунги насмешливо отвечали ему:

— Ну и заключайте с ними дружбу! А мы-то знаем ей цену. Смотрите только, как бы ваши черепа не очутились в храме фетиша!

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Моари, любопытство которого было возбуждено.

— Убедись в этом на себе самом! — отвечали иаунги. — О, можно многому научиться в священной роще! Мы, иаунги, чувствуем отвращение к этим людям.

— Так вы желаете оставаться здесь, в болотах, и не вступать в дружбу с Белой Бородой? — еще раз обратился Моари к иаунгам.

Тогда один из воинов выступил вперед и сказал, подняв вверх руку:

— Если ты снова придешь к нам и скажешь, что ваши трубки, извергающие огонь, поразили насмерть вангванов, как они сломили нас; если придешь к нам и скажешь: «На берегу Черной реки свирепствует война, Белая Борода убивает ненавистных разбойников», — тогда мы придем туда, чтобы кровью отомстить за себя и своих, тогда ты увидишь, что мы можем еще выставить многих воинов, мы явимся со многими лодками и ты увидишь, что мы можем быть храбрыми. Но вы ведете дружбу с арабом. Это мы знаем! А с друзьями разбой ников у нас нет и не будет ничего общего! Здесь мы в безопасности. Наши стрелы напитаны быстродействующим ядом, и не успеете вы дойти до нашего лагеря, как будете убиты. Передай это твоему господину и ступай своей дорогой!

— Иаунги, — возразил Моари, — ведь вы же видите, что мы не разбойники, что мы не уничтожаем ваших деревень, а живем с неграми в мире и дружбе. Ведь иначе я бы похитил маленькую Питти, а я принес ее к вам!

— Это мы знаем! — сказали иаунги. — Отлично знаем! Теперь вы хороши с нами и приветливы. Но разве это не хитрость с вашей стороны, чтобы привлечь нас к себе? Иди, иди своей дорогой! Если вы действительно так добры, какими представляетесь, то убейте сначала злодеев вангванов, и как только вы это сделаете, мы станем вашими друзьями. А пока мы вам не верим. Мы все сказали, теперь уходи от нас!

Моари ничего не оставалось, как уйти. Поздно ночью вернулся он в Черный замок и рассказал Белой Бороде, какую удивительную дичь поймал он в лесу и как открыл затем убежище скрывавшихся в лесу иаунгов. Тот горько усмехнулся и сказал:

— Не говори никому о том, что видел, потому что если вангваны узнают об этом, то отыщут иаунгов в их болотах и перебьют их или возьмут в плен.

И Моари не сказал больше никому о маленькой Питти и иаунгах, но сам еще долго вспоминал свой разговор с ними. Особенно не давала ему покоя священная роща негров. И он решил тайком от всех разыскать ее и посмотреть, какие тайны скрывались в тишине ее деревьев.

Раз вечером вернулся он домой раньше обычного и отправился сейчас же к Белой Бороде, чтобы сообщить ему одну важную вещь.

— В дремучем лесу, на правом берегу реки Черной стоял в священной роще простой соломенный храм. В этом храме хранился главный фетиш всей страны, — божок, которого никто не смел видеть, кроме старого знахаря, охранявшего его и жившего около храма в маленькой хижине вместе с невольницей. Окрестные негры приходили к нему время от времени, спрашивая совета в важных случаях жизни и прося помощи от разных болезней. То и другое они получали от своего божка и со своей стороны одаривали знахаря козами, курами, пальмовым вином и прочими съестными припасами. Местные жители могли входить в священную рощу, но не шли дальше домика знахаря. Таков был обычай, заведенный с незапамятных времен, точно так же строго соблюдался и закон относительно иностранцев: всякий чужестранец, переступивший порог священной рощи, наказывался за этот проступок смертью.

Власть знахаря была громадна, и даже четыре известных нам вождя, носивших имена зверей, склонялись перед его авторитетом. Война ли начиналась — сейчас же шли за изречением оракула, чтобы узнать, будет ли она удачной; домовые ли пошаливали в деревне — опять обращались к помощи божка, который и усмирял их; умирал кто-нибудь — посылали за знахарем, чтобы узнать, околдован был покойник или отравлен; обыкновенно, к общему удовольствию, виновный отыскивался, и знахарь назначал для него наказание, которое и приводилось в исполнение без всяких возражений.

Этот «доктор с Конго», как величал его Белая Борода, являлся несколько раз и в Черный замок, выпрашивая всякую всячину и удовлетворяясь, в конце концов, какими-нибудь пустяками. Ему приятно было во всяком случае болтать с Белой Бородой о чародействе белых и узнавать кое-что о пароходах и других таинственных вещах. Но Белая Борода отвечал ему обыкновенно так лаконично и неохотно, не открывая тайн своей расы, что знахарь перестал наконец посещать Черный замок.

И вот Моари однажды удалось пробраться к самой священной роще. Он знал, что переступать за пределы рощи запрещено под страхом смерти, и тем более был поражен, когда, раздвинув ветки куста, за которым притаился, увидел Сагорро, входившего в священную рощу. Разве араб не был чужестранец? Или для него были свои законы в этой стране, где он считал себя самовластным хозяином?

Моари остался из любопытства, чтобы узнать, как прогонит знахарь дерзкого араба, преступившего законы страны, и потихоньку прокрался до конца рощи.

Что за чудо! Сагорро был как у себя дома в этом запретном месте. Невольница знахаря вышла к нему навстречу, ласково приветствовала его, и Сагорро поднес ей в подарок красивую нитку бус; затем она повела его в дом знахаря. Моари остался на своем посту, хотя его сильно кусали москиты. Только через полчаса Сагорро снова показался на пороге, на этот раз в сопровождении знахаря, который повел его в самый храм!

Боясь, что присутствие его будет замечено, Моари осторожно выбрался из рощи и поспешил к своему господину, чтобы сообщить ему то, что видел. Белая Борода сейчас же понял, что в странном поведении Сагорро скрывается что-нибудь очень важное, хотя цель его визита к знахарю еще не была ему ясна. Он похвалил Моари за догадливость и велел ему до поры до времени молчать о том, что он видел в священной роще.

Не добивается ли Сагорро изгнания его, Белой Бороды, из этих мест? Суеверие негров было, конечно, очень велико, но если бы дело коснулось чудес, то Белая Борода мог бы произвести большие чудеса, чем все знахари Африки, взятые вместе. Среди запасов пороха в Черном замке хранились ракеты, огненные шары и бенгальские огни, которые можно было пустить в ход в случае надобности, а это должно было показаться настоящим волшебством.

 

Глава VIII

Трагическая смерть Малукко

— Моари, — сказал раз утром Белая Борода. — Малукко не возвращался домой в эту ночь. Он начинает совсем дичать. Поищи его и приведи домой.

— Будет исполнено, господин! — ответил Моари, которому шли на пользу военные уроки гауссов.

Затем он отправился в свою зеленую хижину, взял оружие, не позабыв захватить также стрелы и лук, и вышел за ворота Черного замка.

Легко сказать: «поищи Малукко», но не так-то легко исполнить. Такие орехи были по зубам разве только одному Моари, который в свое время пренебрег даже страхом перед леопардом, чтобы только удовлетворить свое любопытство.

— Поищи Малукко.

Но кто знает, куда он запропастился? Для него было здесь раздолье. Реку Черную переплывал он ради собственного удовольствия, смотря по обстоятельствам, мог очутиться и на берегу Конго. Быть может, люди из деревни Пантеры могли сообщить что-нибудь относительно Малукко?

И Моари отправился прежде всего на базар, куда стекалось всегда много народа из окрестных деревень.

В тени нескольких деревьев разложены были прелести, какие только могли доставить сельское хозяйство и рыболовство этой местности. Базар был уже в полном разгаре и на нем присутствовали также и представительницы прекрасного пола из Черного замка, именно — Мета и Тумба.

— Сколько стоят эти термиты? — спросила Тумба, показывая на кучу муравьев, которых негры употребляют не для муравьиного спирта, а для укрепления пищеварения.

— Пять медных гвоздей.

— Слишком дорого, — сказала она и направилась к другой торговке, которая навязчиво предлагала другое лакомство — тонких гладких гусениц. И она не ушла от нее, пока не выторговала для своих балубов несколько литров гусениц по три медных гвоздя за меру.

— Свежие? — спросил Моари, заглядывая в корзинку Тумбы.

Тумба мигнула ему в ответ, что означало, что она сделала выгодную покупку, а Моари, не долго думая, засунул руку в корзинку и вытащил пару гусениц, чтобы попробовать товар; но не успел он донести их до рта, как Тумба ударила его по руке и вскричала:

— Что ты суешь нос в чужое блюдо?

Моари сделал кислую гримасу и отошел прочь. Он спрашивал и знакомых, и незнакомых негров о Малукко, но никто не мог ему ничего сказать о нем.

— Сам присматривай получше за своим волом, сын мой, — сказала одна старая негритянка, заранее решившая, что Моари не купит у нее ни на один медный гвоздь, а потому не считавшая нужным особенно любезничать с ним.

Один же торговец ответил ему, хитро улыбаясь:

— Сначала купи что-нибудь, тогда я тебе скажу, где твой вол.

Но Моари был сам не промах и возразил ему:

— Знаю тебя, друг, ты скажешь мне: «Он в саваннах!»

Торговец отрицательно покачал своей курчавой головой, и Моари, любопытство которого было сильно затронуто, рискнул пожертвовать медным гвоздем за сушеную рыбу, которую сунул в свою сумку для провизии.

— Ну? — спросил он, крайне заинтересованный.

— Твой вол в лесу! — ответил торговец, скаля зубы.

Моари поднял руку, точно собираясь отвесить здоровую пощечину, но вовремя одумался, так как на базаре должен был царствовать порядок и драка была строго запрещена: сам Пантера в своем канареечном мундире смотрел за тем, чтобы все было чинно и тихо.

Он отправился дальше и миновал базар. Да, ему самому следовало лучше всех знать, где проводит время Малукко. Разве он не был первым охотником Белой Бороды?

Малукко давно уже надоели общество овец и даже веселые козлы, которые время от времени задорно вызывали его на единоборство в фехтовальном искусстве. И вот благородный Малукко, на котором Белая Борода почти вовсе не ездил теперь, стал искать общества себе подобных. Он нашел его в лесу. Там были целые стада буйволов, с которыми он и старался завязать более близкое знакомство. Конечно, первое время его новые знакомые грубо и нелюбезно отталкивали его, но затем мало-помалу он сумел завоевать себе уважение и его стали допускать в общую компанию. Буйволы держались, понятно, на некотором расстоянии от Черного замка, главным образом в саваннах и лесах соляных деревень, где было менее людно.

Все это Моари хорошо знал и отправился к старому жилью иаунгов. У него было достаточно времени обследовать все хорошенько и взвесить все возможные случаи, какие только могли произойти в лесу с Малукко. Но больше всего занимала его мысль о той западне на буйволов, в которую упала маленькая Питти. Что, если и Малукко свалился в эту яму? Что, если он тоже вывихнул, а то и сломал себе ногу?

Крупные капли пота выступили на лбу Моари, и он даже и подумать не мог о том, чем все это должно было бы в таком случае закончиться. Как встретит его Белая Борода, если он вернется к нему с таким известием? Как решится он взглянуть в глаза своему доброму господину?

Моари присел на землю под тенью дерева и стал уничтожать для собственного успокоения сушеную рыбу, купленную им на базаре за целый медный гвоздь.

Когда он насытился, мысли его приняли более спокойное течение, и он трезво посмотрел на положение вещей, которое уже не представлялось ему таким безотрадным, как минуту тому назад.

«Ну, — думал он, — Малукко такой ловкий и умный! Должно быть, он просто отправился к соляным деревням и отдыхает теперь где-нибудь под деревом, полакомившись сочной травой. Малукко — и вдруг угодил бы в ловушку! Это была бы чистая бессмыслица!»

Но, несмотря на эти уверения, которыми Моари старался успокоиться сам, на душе у него было тревожно и он прежде всего отправился к западне. Он был уже недалеко от того места, как какой-то воин преградил ему дорогу. Моари радостно поднял вверх руки и вскричал:

— О, иаунг, как я рад, что встретил одного из вас. Скажи мне, друг, не видали ли вы где-нибудь вола, нашего вола Малукко?

— В лесу много буйволов, — отвечал воин, который сейчас же узнал Моари, — но какие из них принадлежат вам, этого, поистине, не знаю, да и вряд ли кто-нибудь другой может это сказать! Один попался в яму в лесу и мы как раз теперь делим его между собой. Наконец-то, v нас есть мясо!

— О маму, о тату! — вскричал Моари, ломая руки. — Веди меня, добрый человек, сейчас же к этой яме. Не наш ли уж это Малукко, чего доброго, попался!

Воин покачал головой, украшенной пестрыми перьями, и возразил:

— Буйволы в лесу принадлежат нам, потому что и лес наш. Пойдем со мной, если ты хочешь видеть нашего буйвола, которого мы только что закололи: ведь ты сказал, что ты — друг иаунгов.

Моари, крайне взволнованный, последовал за негром, который, к величайшему его отчаянию, как раз шел прямой дорогой к западне.

— О маму, о тату! — вскричал жалобно Моари, увидев, как негры делили между собой мясо.

На земле валялась шкура — и это именно была шкура вола, а не буйвола. Моари сразу же узнал ее: то была шкура Малукко.

— О, безбожники, что вы наделали! — вскричал он, возмущенный до глубины души. — Ведь вы закололи нашего Малукко!

Но иаунги не могли понять отчаяния Моари и пригласили его принять участие в их роскошном пиршестве, бросив ему тоже кусок мяса.

— В сущности мы должны быть тебе благодарны за него! — сказал с улыбкой вождь. — Потому что ведь это ты обратил наше внимание на эту яму.

— О, Моари! — раздался вдруг звонкий голос девочки. — Какой ты был добрый, что спас меня из этой ямы! Ты сказал мне тогда, что она для того, чтобы ловить буйволов. И вот теперь мы нашли в ней одного буйвола, и у нас есть мясо, а то мы перед этим так долго голодали, потому что наши овцы и козы погибли в болоте.

Это говорила маленькая Питти, — доверчиво приближавшаяся к Моари. Тогда молодой негр смягчился и замолчал. Конечно, иаунги поступили очень дурно, так как украли чужое добро: мясо Малукко принадлежало по праву Бедой Бороде; но голодные негры наверное не поняли бы упреков Моари, это он знал заранее, а ведь не вступать же ему в бой одному с такой массой людей! Иаунги считали Малукко за буйвола, как же ему было втолковать им, что это не буйвол, а вол, заменявший для Белой Бороды верховую лошадь, так верно служивший ему уже несколько лет! Что знали иаунги про ручных животных и выезженных волов?

Поэтому для Моари не оставалось ничего другого, как примириться с печальным положением вещей и взять предложенный ему кусок мяса, чтобы отнести его своему господину. Он дружески распрощался с иаунгами и только отходя от них на большое расстояние, начал снова жалобно взывать:

— О маму, о тату!

— Хочешь ли ты наказать иаунгов и пойти на них войной? — спросил Моари после того, как он с грустью сообщил Белой Бороде печальный результат поисков Малукко и показал ему кусок мяса.

— Зачем мне это делать? — спросил в свою очередь Белая Борода.

— Да ведь все же они завладели твоей собственностью, — возразил Моари. — Вол был твой, а я вырыл яму, значит, мясо его принадлежало нам, а не иаунгам.

— А ты стал бы их наказывать, если бы был владельцем Черного замка?

Моари помешкал с ответом, а затем сказал:

— Я бы простил их, так как ведь они думали, что лес и все, что в нем есть, принадлежит им, и они не знали, что этот вол — наш Малукко.

— И ты прав, Моари! — вскричал Белая Борода. — : Они вовсе не хотели похищать нашу собственность, У них не было дурного намерения, а потому они невиновны, и нам следует простить их.

Он отвернулся при этих словах, чтобы скрыть свое волнение. Его огорчила смерть Малукко, но ведь не мстить же было ему голодным иаунгам, убившим животное, которое они нашли в лесу в яме.

Бедный Малукко, и тебя тоже постигла неотвратимая судьба! Ты тоже не избежал печального жребия всякого рогатого скота!

 

Глава IX

Лживый знахарь

Нет, Белая Борода, колдовство — нелегкое искусство, и надо много ловкости, умения, чтобы играть в глазах негров роль настоящего чародея. Надо знать, с кем имеешь дело, как до тонкости знают это Сагорро и знахарь с берегов Конго. Их план так тонко и умно составлен, что даже ты сам не можешь проникнуть в него и распутать искусно сотканную сеть лжи и обмана, хотя первые сцены интриги и разыгрывались у тебя на глазах.

Сильное волнение охватывало уже несколько дней всю деревню Пантеры, самого верного союзника Белой Бороды. Домовые совсем расшалились в домах более знатных ее жителей, а по ночам в них летали таинственные камни. Откуда являлись эти камни, это так и осталось неизвестным, хотя всячески старались найти виновного. Не было сомнения, что это просто проделки черта! Послали за знахарем. Он явился, осмотрел камни и объявил, что спросит об этом у фетиша в лесном храме. Затем он участвовал в общем обеде знатных негров и вечером пошел домой. В следующую за этим ночь камни летали с еще большей силой, а все негры, обедавшие со знахарем, в том числе и Пантера, заболели какой-то странной и непонятной болезнью. Ночью же послали снова за знахарем, но он не пошел, и только вторично посланные негры доставили его в деревню уже под вечер. Фетиш, — как сообщил знахарь собравшейся толпе народа, жадно ловившей каждое его слово, — чувствует себя сильно оскорбленным и гневается на местных жителей за то, что в священную рощу входила одна чужестранка, что строго запрещается законами страны. Он принес жертву фетишу и тот показал ему образ виновной. Разгневанный бог распустил всех своих чертей и те не оставят в покое деревню Пантеры, пока виновная не будет схвачена и наказана согласно местным обычаям. Но горе неграм, если они скроют пленницу!

— Но кто виновная? Покажи ее нам! Назови ее, чтобы мы могли схватить ее и сжечь! — закричали негры.

— Это — чужестранка, — отвечал знахарь, — одна из балубских женщин, которая пришла с белым человеком в нашу страну. Зовут ее Метой, она жена Тома.

— Пойдем за ней! Убьем ее на месте! — дико завопила толпа.

Затем все схватились за оружие, какое первое попалось под руку, и в беспорядке, испуская дикие крики, бросились к Черному замку вместе с Пантерой, успевшим одеть свой канареечного цвета кафтан и шлем.

Часовые в Черном замке не замедлили возвестить о приходе непрошеных гостей. Сразу видно было, что негры явились не с добрыми намерениями, и поэтому ворота замка сейчас же закрылись, а солдаты, снабженные патронами, расставлены были вдоль стены у бойниц.

— Назад! Не трогаться с места! — крикнул Белая Борода, выглядывая через отверстие в стене. — Стойте смирно, или же мои люди угостят вас огнем и мягким железом, а вы знаете уже, как метко попадают наши пули! Вспомните только бегемота в водах Конго!

Слова Белой Бороды приобретали особенное значение ввиду зловещих черных отверстий в стене, через которые выглядывали дула ружей. Негры остались стоять на месте и только дико размахивали своими копьями, кричали и бранились.

— Чего вы хотите от меня? — спросил Белая Борода. — Говори ты, Пантера. Разве мы не можем мирно вести переговоры?

— Отдай нам женщину, отдай Мету! — крикнул вождь.

— Зачем она вам понадобилась, Пантера?

— Мы убьем ее, сожжем на костре! — вопила дикая толпа.

— Ого! — отвечал Белая Борода. — Что же такое она сделала, что вы хотите убить ее?

— Она была в священной роще!

— Кто вам это сказал?

— Знахарь! — отвечала толпа, как один человек.

— Я еще не слыхал об этом, — продолжал Белая Борода. — Скоро уже зайдет солнце, и теперь поздно решать что-нибудь. Я сам расследую это дело, а завтра вы придете опять, и мы вместе обсудим, что нам делать. Теперь же ступайте по домам!

— Что же, нам и эту ночь быть больными и страдать от чертей из-за этой женщины?

— Мы не уйдем, пока не получим ее!

— Отдай ее нам!

— Мы силой возьмем ее!

— Сосчитай-ка нас, Белая Борода, нас триста человек!

Так кричали чернокожие, перебивая друг друга и потрясая копьями.

— Выдашь ли ты ее нам? — вопил Пантера с пеной у рта от бешенства.

— Нет, Пантера! — решительно отвечал Белая Борода.

— Так нам погибать из-за твоей невольницы? — закричал вождь. — Дружба с тобой ничего не принесла нам, кроме проклятия!

— Чего мешкать! — вскричал один из воинов. — Вперед, братья! — И он устремился вперед, испуская дикий клич: «Ха-ха-ха!»

— Ха-ха-ха! — вырвалось сразу из трехсот глоток, и град стрел вонзился в стену Черного замка.

— Гауссы, цельтесь спокойнее! — скомандовал громким голосом Белая Борода.

— Стреляй!

Двадцать ружей сразу выстрелило и пули пронеслись над толпой, бежавшей к замку. Несколько негров упало, но в первую минуту дикари думали, что их товарищи просто оглушены; толпа снова нахлынула, и крики «Ха-ха-ха!» раздались теперь уже под самым ухом Белой Бороды.

— Заряжайте ружья живее! — крикнул он своим гауссам и сам взялся за оружие из запасного склада, которое употреблял только в случаях крайней нужды. Ему не приходилось еще вынимать его на берегах Черной реки, но обезумевшие негры вынудили его теперь прибегнуть к крайним мерам.

Выстрел за выстрелом проносился в воздухе и всякий раз после этого падал на землю один из чернокожих воинов. Крик «Ха-ха-ха!» раздавался уже слабее, но тем громче слышно было, как заряжали гауссы свои ружья. Нападение не продолжалось и одной минуты, а негры обратились уже в беспорядочное бегство. Стрельба понемногу затихла, и Белая Борода скомандовал наконец:

— Довольно!

Только у подножия холма беглецы собрались с духом и оглянулись. Около крепости лежали темные фигуры: около дюжины воинов Пантеры были убиты или смертельно ранены. Среди беглецов некоторые тоже истекали кровью, струившейся из свежих ран. Нелегко досталось им это нападение на замок белого!

Такого приема дикари никак не ожидали. Молча вернулись они в деревню. Черт, пугавший их по ночам, все же оказывался добрее этого белого дьявола с его оглушительными трубками, гремевшими с высоты холма. Так думал, по крайней мере, Пантера, и такого же мнения были его воины. Всю ночь в деревне никто не думал о сне и повсюду раздавался громкий жалобный вопль: это женщины плакали по убитым и раненым.

Между тем на противоположном берегу реки Черной, у опушки леса, стояли Сагорро и Абед, наблюдая с замиранием сердца за тем, что происходило около Черного замка.

— Наконец-то! — радостно вскричал Абед, когда раздался первый залп выстрела.

— Второй залп! Ты прав, Сагорро: было бы чистым безумием стараться взять Черный замок приступом. Даже наши храбрые вангваны вряд ли могли бы что-нибудь сделать. Этих собак можно выкурить оттуда только в течение большого времени, искусно подготавливая почву. А когда это свершится, и у нас будет после этого много оружия, Сагорро, тогда я с десятью вангванами берусь взять самые большие из негритянских городов!

Но Сагорро оставался серьезным.

— Я тебе еще раньше говорил, — заметил он, — что с белым не так-то легко справиться!

— А я предлагал тебе в ответ одну удачную комбинацию, — иронически возразил Абед. — Умри только белый, и с неграми легко будет управиться. Но ты побоялся такого решительного шага, благородный Сагорро!

— Ты сам до сих пор не нашел в себе достаточно смелости для такого поступка! — ответил Сагорро. — Сколько же времени прикажешь мне еще ждать?

— А, теперь я понимаю тебя! — вскричал Абед. — Я вижу тебя насквозь. Только действие этих ружей с несколькими зарядами, которое ты видел собственными глазами, убедило тебя в том, что я был прав, предлагая крайнюю и решительную меру. Но раньше у нас было столько удобных случаев для этого, а теперь Белая Борода сделается осторожнее, и нам будет гораздо труднее поймать его в ловушку.

— Не истолковывай превратно мои слова! — заметил араб. — Если ты промахнешься, и Белая Борода захочет наказать своего коварного убийцу, то я не помешаю ему в этом, и тогда ты испытаешь действие ружей с несколькими зарядами на самом себе.

— Я знаю тебя, Сагорро, и не заблуждаюсь на этот счет, — ответил Абед с язвительной насмешкой в голосе, но Сагорро не заметил этого.

— Ступай теперь в деревню Пантеры, — приказал он Абеду, — и посмотри, что негры хотят предпринять. Эти трусы, чего доброго, бросят свою деревню. Не допусти этого. Я скоро пошлю тебе на помощь знахаря, и, если бы представилась в этом надобность, я готов побрататься с Пантерой и взять союзника Белой Бороды под свою охрану. Нам теперь особенно важно привлечь на свою сторону негров.

С этими словами они расстались. Абед вскочил в лодку и поплыл к деревне, Сагорро же отправился в лес в том направлении, где была священная роща.

В это же время открылись ворота Черного замка, и из них вышел Майгазин-баки со своими гауссами, чтобы поднять раненых. Не одна только любовь к ближнему руководила Белой Бородой, когда он велел поднять тех из раненых, которые не в силах были бежать: ему хотелось подробно расспросить их о положении дел. От нападавших негров он узнал вкратце о том, что происходило в деревне. Он отлично знал, что обвинение Меты в том, будто она посещала священную рощу, не имело никакого основания, так как с того вечера, когда ее похитили в лесу вангваны и так дурно обращались с ней в плену, она никогда не решалась уходить далеко от Черного замка и ни разу не была в лесу. К чему было знахарю вооружать местных жителей против Белой Бороды и выбрать в качестве жертвы как раз Мету? Почему именно единственная христианка в лагере должна была совершить преступление, которое наказывается по местному закону смертной казнью. Старый знахарь не был настолько хитер, чтобы суметь сделать такой тонкий выбор среди отряда Белой Бороды. Он был, очевидно, только орудием в руках другого негодяя, который не только имел дерзость вступать в священную рощу, но даже входил и в самый храм. Человеческая кровь, впервые пролитая сегодня на берегу реки Черной, была на совести одного только Сагорро.

Пока не приходил араб со своими вангванами, здесь было мирно и тихо, и местное население находилось в самых хороших отношениях с Белой Бородой. Но стоило только показаться Сагорро — картина сразу изменилась.

Араб остался верен себе: весь путь его до самого Конго был обагрен кровью негров, и здесь также кровь должна была запечатлеть шествие этого настоящего африканского хищника. Он желал сделать пребывание на берегах Конго невозможным для Белой Бороды и возбуждал против него местных жителей. Руководствуясь старым правилом, благодаря которому горсть арабов подчинила себе всю Восточную Африку, — правилом, гласившим: «Разделяй и властвуй», — он хотел посеять здесь раздор, чтобы сделаться единственным господином страны.

Его планы были построены так тонко и искусно, что Белая Борода не мог еще доискаться до всех нитей расставленной ему сети, чтобы успешно разорвать их. Вот почему белый велел поднять и принести в дом раненых, желая расспросить их о том, что происходило в последние два дня в деревне у Пантеры. Двое из негров, раненых в ноги, оказались после перевязки еще довольно крепкими, чтобы подвергнуться допросу.

Оба они рассказали о таинственных полетах камней в первую ночь.

— А был в это время кто-нибудь чужой в деревне? — спросил Белая Борода.

— Да! — отвечал один из раненых.

— Кто именно?

— Четверо вангванов Абеда.

Это объяснило половину дела: теперь Белая Борода знал, кто были эти черти, по милости которых камни сами летали по комнатам. Затем он велел подробно описать себе болезнь вождя и знатнейших негров. Один из раненых сам захворал той же болезнью, и потому мог подробно рассказать о своих страданиях, которые начались с час спустя после обеда.

— А присутствовал знахарь на этом обеде? — допытывался Белая Борода.

— Да! — отвечал раненый.

— Почему же он не помог вам, когда вы почувствовали себя плохо?

— Он сейчас же после обеда ушел.

Допрос был окончен. Белая Борода знал теперь, кто был тот черт, который с помощью несильного яда, подмешанного в кушанья или питье, был причиной болезни вождя и знатнейших негров.

Он заперся в своем доме, чтобы обдумать план действий, а час спустя велел позвать к себе Тома.

— Том, — сказал он ему, — я хочу овладеть тем человеком, который очернил Мету, — хочу изловить знахаря. Понимаешь ли ты меня? Мне нужен он, что бы предохранить нас всех от его нападок. Подумай об этом. Но об этом должны знать только мы с тобой, да Моари.

— Хорошо, господин, — вскричал Том с сияющими от радости глазами. — Завтра чуть свет я приду к вам и скажу, что придумал за это время.

— Завтра? — проговорил Белая Борода, качая головой. — Нет, Том, так долго нам нельзя ждать. К завтрашнему утру старый знахарь может улизнуть Бог знает куда, так что мы и следов его не найдем. Надо его накрыть теперь же в его собственном жилище. Позови скорей Моари. Ночь уже наступила и в нашем распоряжении десять часов времени. После урока, полученного неграми, они оставят в покое Черный замок; в случае же какого-нибудь нападения Майгазин-баки справится и один сумеет защитить его. Итак, приходи скорей с Моари!

Том быстро удалился, а Белая Борода остался сидеть перед мерцающим светом единственной масляной лампы. Он задумался, опершись головой на руку. Тот шаг, на который он решался, был нешуточным. Или, может быть, лучше отступить, пока не поздно? Не бросить ли борьбу с могущественным арабом?

— Нет, — вскричал он решительно. — Если бы даже пришлось разрушить идола, чтобы убедить негров в истине, я все-таки сделаю то, что задумал!

 

Глава X

Тайна священной рощи

Полчаса спустя трое людей вышли из Черного замка. Через заднюю калитку, которой не было видно с берега реки Черной, незаметно проскользнули они на плантацию высоких бананов, и под их прикрытием стали быстро продвигаться вперед. Время от времени они останавливались и прислушивались, но кругом не слышно было никакого подозрительного шороха.

Ночь была тихая, безлунная и темная. Обогнув плантации Черного замка, трое мужчин зашагали по высокой траве саванн, похожих на парк, и подошли, наконец, к берегу Черной реки.

— Лодка привязана выше по течению! — прошептал Белая Борода и пошел вперед, прячась в береговых кустах. Том и Моари последовали за ним. Он не ошибся: шагах в ста нашли они лодку, тщательно спрятанную в камышах.

— Моари, — произнес Белая Борода, сдерживая голос, — посмотри, нет ли кого на реке!

Негр передал Тому свое ружье и бесшумно нырнул в воду. Затем он медленно поплыл к середине реки, где остановился и огляделся по сторонам.

— Я ничего не видел, — сказал он, вернувшись снова на берег, — река свободна, на ней нет ни одной лодки.

— Ну так в путь! — тихонько скомандовал Белая Борода и вскочил в лодку.

Том и Моари последовали его примеру, и лодка бесшумно поплыла по реке, причалив к противоположному берегу. Молча вытащили ее гребцы на берег, спрятали в развесистых кустах и направились к густому лесу, соблюдая полнейшую тишину и стараясь бесшумно ступать по траве. Моари взялся показывать дорогу к священной роще. В этом угрюмом девственном лесу, в котором даже днем царствовали зеленоватые сумерки и куда не проникал ни один яркий луч солнечного света, нельзя было, конечно, ориентироваться с помощью зрения в такую черную ночь. Правда, к храму и к жилищу знахаря была прорублена узкая тропинка, по которой негры ходили в священную рощу, но наши путники не воспользовались ею, опасаясь встречи с неграми, которая могла разрушить все их планы. Они приблизились к цели своего ночного путешествия совсем с противоположной стороны, через чащу леса, где не было никаких тропинок. Но, несмотря на это, Моари уверенно пробирался вперед в лабиринте темных великанов-деревьев. Зрением, правда, он не мог воспользоваться в темноте, но зато ему оказывали помощь слух и обоняние. Из прежних своих скитаний по лесу он отлично знал, что здесь протекает ручей, по берегу которого растут кусты с красивыми душистыми цветами, напоминающие запахом жасмин. Ручей сбегал с холма в долину, с журчанием прыгая с камня на камень. Вот этот запах цветов и лепет воды и помогали Моари ориентироваться среди темноты, заставляя его сворачивать то направо, то налево. Они около часа поднимались вверх на гору, но, наконец, почувствовали под ногами ровную почву: они стояли у священной рощи. Итак, они были у цели своего ночного путешествия. С этой минуты они стали двигаться вперед ползком, стараясь избегать всякого шороха и треска сучьев. Наконец Моари остановился позади куста, ветки которого осторожно раздвинул, чтобы образовать подобие окна, и затем уступил свое место спутникам.

Через раздвинутые ветки Белая Борода увидел погасший огонь, отбрасывавший бледный отблеск на две простые соломенные хижины. Большая из хижин была, очевидно, жалким храмом фетиша, а меньшая — жилищем знахаря. Но где же сам знахарь? Неужели они опоздали уже?

Зоркий глаз Белой Бороды скоро заметил его. Облокотившись спиной о стену хижины и протянув ноги к костру, он спал глубоким сном. Голова его склонилась на грудь. Старик, очевидно, отдыхал после тяжелых трудов и хлопот, доставленных ему в последние дни чертом. Схватить его было, конечно, очень просто и легко. Том и Моари получили, предписание подкрасться к старику, связать его и заткнуть ему рот, между тем как Белая Борода стоял наготове с заряженным ружьем на тот случай, если бы кто-либо неожиданно выбежал из храма или дома на помощь к знахарю.

Моари, как кошка, пополз на четвереньках к спящему старику; вот он уже около костра. Языки огня ярко освещали его уродливый шрам на лбу и искрились в его глазах.

— Если старик вдруг проснется и увидит перед собой это лицо, — мелькнуло в голове у Белой Бороды, — то он подумает, конечно, что сам черт явился для того, чтобы взять его с собой.

Моари продолжал сидеть на корточках в ожидании, чтобы Том приблизился к спящему с другой стороны. Затем оба бесшумно поползли дальше. Теперь их отделяло от старика расстояние не более чем в два шага. При слабом свете костра Том казался страшной гигантской тенью, а Моари походил на кошку, приготовившуюся прыгнуть на свою добычу. Прошла еще секунда. Том сделал знак рукой, и в одно и то же мгновение оба бросились вперед; четыре жилистых кулака железными когтями впились в спящего. Но тот не сопротивлялся, не закричал о помощи; он оставался лежать так же спокойно и невозмутимо, как и раньше, и только покачивался из стороны в сторону после того, как негры встряхнули его. Что же это значит? Они не стали его связывать.

Как перед этим они одновременно набросились на него и схватили его, так же сразу они теперь выпустили его и отскочили назад. Знахарь с секунду качался из стороны в сторону и затем тяжело рухнул набок. Оба негра дрожали, как осиновый лист.

Белая Борода подошел ближе, глядя с удивлением на то, что происходило перед его глазами. Что еще это было за новое проявление волшебных чар? Да, это была тайна, заставившая отступить слуг Белой Бороды, — страшная тайна, которая особенно глубоко потрясает человека, и к которой он никогда не может привыкнуть.

Не мирный сон, а его более суровый брат — смерть спустилась в эту ночь к изголовью знахаря, и оттого-то негры и отступили с ужасом назад, заметив, что схватили труп, и что собираются связывать мертвого. Белая Борода тоже был глубоко потрясен. Итак, это утомительное путешествие через чащу леса привело только к тому, чтобы узнать, что старый комедиант окончил свое земное существование. А между тем сколько опасностей могло ожидать их во время этого путешествия! В душе его поднималось кроме того тяжелое предчувствие: ведь он подвергался еще неприятности быть обвиненным в смерти этого хранителя священного храма! Как доказать, что не он был причиной его смерти?

Все трое стояли, по-прежнему не шевелясь. В природе тоже все было тихо, как в могиле; только в вершинах высоких деревьев священной рощи протяжно и печально завывал ветер. Моари первый очнулся от оцепенения.

Как олень, который чует опасность, поднял он голову и вслушивался в шелест лесных верхушек; казалось, он различал в них оттенки, не принадлежавшие к обычным звукам леса: в этом едва уловимом шелесте было что-то зловещее. Наконец, он отдал себе в них ясный отчет и понял, что нельзя мешкать ни секунды.

— Бежим! — сказал он вполголоса. — Сюда идут. Я слышу говор. Они приближаются с той стороны.

Теперь Белая Борода и Том тоже различили смешанные человеческие голоса.

— Куда бежать? — спросил Том растерянно. — В той стороне рощи кто-то точно смеется. Сюда идут с двух сторон!

— Это только эхо! — возразил Моари. — Бежим туда, откуда мы пришли.

Все трое отступили дальше, куда не достигал свет костра и зашли за хижину знахаря. Голоса приближавшихся людей становились все громче, и можно было ясно расслышать, как кто-то крикнул: «Там еще горит костер!»

Эти слова были сказаны на языке, на котором говорили только вангваны. Итак, это один из вангванов Абеда обращал внимание товарищей на огонь перед жилищем знахаря. Восклицание это доносилось с тропинки, которая вела к храму, но затем ясно раздался крик и справа из глубины леса:

— Ого, Сагорро!

Моари, убедившись теперь, что Том был прав и что люди приближались также и с другой стороны, начал инстинктивно, не произнося ни слова, лезть на дерево и его спутники последовали без рассуждений его примеру.

Неужели Сагорро узнал от своих разведчиков о ночной вылазке Белой Бороды и хотел помочь своему другу, старому знахарю? Это должно было сейчас же выясниться.

Первым вышел из леса сам Сагорро, а за ним показались и вангваны. Мало-помалу они наполнили все свободное пространство между храмом и хижиной знахаря. Сагорро подбросил хворосту в догоравший огонь, и тот вспыхнул ярким пламенем, при свете которого Белая Борода мог сосчитать число неприятелей: их было, не считая Сагорро, тридцать человек, то есть по десяти на каждого из обитателей Черного замка!

Почему Сагорро не искал знахаря и устраивался здесь, как у себя дома? О, он наверное знал, что того уже не было в живых!

— Вот там он лежит, — сказал он, указывая на труп. — Ведь уже он умер, если я не ошибаюсь?

— Да, он уже окоченел! — ответил один из вангванов, пощупав труп.

— Тогда живо за дело, вангваны, — приказал Сагорро. — Рано утром вернется глупая невольница с неграми из деревни Пантеры. Нельзя терять времени. Полночь уже давно миновала!

Он схватил при этих словах горящую головню и направился с ней к храму. Вангваны, толкая друг друга, бросились за ним. Через несколько секунд они стали выходить оттуда с ношей за плечами: каждый нес по клыку слона. Только несколько последних вангванов шли с пустыми руками. Снова появился Сагорро с горящей головней, бросил ее в огонь и стал считать вангванов, несших слоновую кость.

— Двадцать пять! — воскликнул он. — Все налицо. Теперь в путь!

Пять вангванов, которым не досталось клыков, указывали на жилище знахаря, которое оставалось нетронутым, но Сагорро властно сказал:

— Не стоит грабить этот жалкий скарб. Пускай невольница возьмет себе ту безделицу материи, которая там есть. И заметьте себе: мы никогда здесь не были. Это черт похитил старика и слоновую кость! Негры легко поверят этому.

Разбойники со смехом двинулись в обратный путь. Их шаги постепенно затихали в лесу, и вот снова слышался только шелест листьев в вершинах деревьев, к которому примешивались теперь странные звуки, точно кто-то звал или смеялся: то приближались негры — эти лесные могильщики, чтобы исполнить последний обряд над покойным.

Белая Борода и его спутники слезли с деревьев. Опасность миновала, теперь можно было спокойно вернуться в Черный замок. Но раньше, чем уйти, Белой Бороде захотелось посмотреть на внутренность храма. Он взял в свою очередь горящую головню и через узкую дверь вошел в это святилище.

Внутренние стены сводчатого помещения были зачернены сажей. Посередине возвышался огромный, выше человеческого роста, фетиш, грубо вырубленный из дерева и выкрашенный широкими полосами. При колеблющемся пламени головни нельзя было различить красок, и можно было только догадываться об этом по темным пятнам. Вокруг фетиша расставлены были на земле черепа. Куда только ни направлял Белая Борода свет головни, повсюду скалили на него зубы страшные человеческие черепа. Зрелище было поистине ужасное. Белая Борода внутренне содрогнулся. И это был не склеп, а храм. Белая Борода слыхал и раньше от других негритянских племен, что ближайшие его соседи — людоеды, что они будто бы убивали своих рабов и съедали их; в этом пиршестве принимали участие только вожди и знатнейшие из негров. Но в течение своего пребывания в этой местности он не заметил подтверждение этим слухам: в жизни и обычаях дикарей не видно было ничего, что указывало бы на такое грубое варварство. Теперь же он был убежден в этом. Все эти черепа были, очевидно, остатками отвратительных кровавых пиршеств, происходивших в таинственной священной роще. Теперь с глаз Белой Бороды спала завеса великой тайны, окутывавшей священную рощу. Так вот почему вступать в нее воспрещалось под страхом смерти! Вот какие священнодействия совершались в этом храме!

Перед его глазами возвышался грубый божок, смотревший сверху вниз на все эти ужасы, разыгрывавшиеся перед ним в течение десятилетий. Заслуживали ли эти чудовища, безжалостно закалывавшие своих ближних, лучшей доли, чем какую готовили им арабы?

— Отомсти за нас! Отомсти за оскорбленное в нашем лице человечество! — казалось, кричали ему все эти мертвые головы, так что он вышел из страшного храма, содрогаясь от ужаса.

Хорошо, что благодаря темноте Том и Моари, которые ни за какие сокровища не переступили бы порог храма, не могли различить бледное лицо и блуждающий взгляд Белой Бороды, так как иначе они могли бы подумать, что фетиш так могуществен, что внушил страх даже белому; а между тем тот содрогался только от зрелища дикого варварства чернокожих, которых собирался защищать от притеснений арабов и которым хотел дать более разумное и счастливое существование.

 

Глава XI

Перед битвой

Абеду стоило немалого труда уговорить Пантеру не оставлять деревни: негры хотели во что бы то ни стало бежать дальше от этого белого, который наводил на них ужас своими заколдованными ружьями.

— Белый явится к нам в деревню! — кричали они. — Он подожжет ее и убьет нас или сделает своими рабами!

Никакие увещания не помогли, и когда поздно ночью явилась в деревню невольница знахаря и объявила, что старик умер, то все стали хватать свое имущество и готовить лодки. Но в последнюю минуту все же явилась помощь: из лагеря араба приплыли в длинных челноках тридцать вангванов, чтобы поддержать Абеда.

— Пантера, — обратился тогда к вождю негров Абед. — Ты видишь, Сагорро не оставляет тебя. Он посылает тебе своих воинов, а завтра пришлет еще больше. Мы станем защищать вашу деревню и сразим белого, если он вздумает напасть на тебя. Не бойся, мы не дадим вас в обиду и отомстим ему за тот день, когда он отбил вас от замка. Сделаете ли вы это, сыны Занзибара? — спросил он вангванов, и толпа в ответ на это дико заревела и стала потрясать длинными ружьями.

Тогда мужество вернулось в сердце вождя, а когда он услышал, что Сагорро готов выпить с ним кровавый брудершафт, то первый же отнес свое добро в дом и старался вдохнуть мужество и надежду в своих воинов.

Никто и не думал о них. Всю ночь напролет велись самые оживленные беседы, в которых всячески оскорбляли белого, а вангваны сочинили песни, восхваляя в них свои будущие деяния. Первый запел Абед:

— То наш Сагорро! — подхватили вангваны. Абед продолжал:

— То наш Сагорро! — хором пропели вангваны, а негры из деревни Пантеры обступили их тесным кругом. Абед запел далее, импровизируя слова:

Вангваны молчали и Абед продолжал:

Негры подхватили последние слова с диким воем, и до самого рассвета не прекращался шум и пение. Утром вангваны принялись за постройку себе зеленых хижин около деревни. Белая Борода, спавший тревожным сном после своего ночного похода, был разбужен Майгазином-баки, сообщившим ему эту неприятную весть. Сагорро достиг своей цели: теперь он был защитником негров, а Белая Борода — их врагом! Теперь уже никто из местных жителей не являлся работать на плантациях Черного замка. Но Белая Борода не терял мужества. Правда, приходилось начинать все сызнова и снова добиваться доверия негров. Однако он верил, что недалеко то время, когда араб покажет свои когти местному на селению, и тогда оно снова вернется к Черному замку, с которым было раньше в такой дружбе.

Но пока араб держал себя вежливо и безупречно относительно Белой Бороды. Он сам явился вечером в Черный замок.

— Ради наших общих интересов я прислал сюда отряд своих вангванов! — сказал он Белой Бороде. — На твоих плантациях плоды еще не поспели, и так как мы с тобой еще долго останемся в этой стране, то надо нам позаботиться о том, чтобы негры не покинули своих деревень. Если они уйдут отсюда, то мы лишимся съестных припасов. Спор из-за негритянки, надо надеяться, скоро кончится. Я охотно предлагаю тебе свои услуги. Смерть старого знахаря дала делу благоприятный оборот: теперь будут выбирать нового знахаря и устроят праздник, на котором будут приносить жертвы; эти жертвы и искупят вину Меты. Тогда негры почувствуют себя удовлетворенными, успокоятся, и все снова станет по-прежнему тихо и мирно.

— Ты, как видно, близко знаком с нравами местного населения! — заметил Белая Борода.

— Конечно! — ответил Сагорро. — Когда так долго, как я, живешь среди этих людей, то невольно изучишь все их обычаи. А если желаешь жить с ними в мире, то надо и уважать эти обычаи!

— Сагорро! — вскричал насмешливо Белая Борода. — Могу уверить тебя, что Мета не входила в священную рощу, и уж если законы страны должны быть уважены, то следует искать виновных в других лицах. Ты даешь понять мне своими намеками, что мне надо было бы выдать Мету. Хорошо, я отдам ее вам, если вождю Пантере выданы будут все похищенные из храма людоедов двадцать пять слоновых клыков!

Сагорро отступил на шаг назад, но быстро овладел собой и сказал:

— Ты говоришь загадками, Белая Борода! Как? Неужели из храма похищено двадцать пять клыков? Я еще не слыхал об этом! Уверен ли ты, что это правда?

— Мне это достоверно известно, Сагорро! — возразил Белая Борода. — Кто-то привел в эту ночь тридцать черных дьяволов в священную рощу, и так как знахаря уже не было в живых, ввел их в храм фетиша, а когда они вернулись оттуда с ношей за плечами, он сосчитал и сказал: «Двадцать пять! Значит, все налицо!» И затем увел их из священной рощи. Все эти тридцать человек, как и их вождь, совершили точно такое же преступление, в каком несправедливо обвиняют негры Мету. Разве они не подлежат за это смерти? Разве местный обычай не наказывает одинаково всех чужестранцев, которые вступают в священную рощу?

Сагорро на секунду изменился в лице и опустил глаза в землю, но уже при последних словах Белой Бороды дерзко закинул голову назад и иронично произнес:

— Ты не спал, как видно, эту ночь, потому что выглядишь бледным и расстроенным!

— Ты прав. В эту ночь я многое узнал и знаю теперь, что нельзя верить даже словам друга! — коротко ответил Белая Борода.

— Оставим все эти страшные истории о приведениях и таинственностях! — сказал немного спустя Сагорро. — Поговорим о чем-нибудь другом; быть может, мы еще поймем друг друга. Помнишь, как я дружески приветствовал тебя, как только увидел здесь в первый раз? Помнишь, как я уверял тебя, что хочу только мира и согласия между нами?

— О, отлично помню! — отвечал Белая Борода. — Твои ласковые слова еще звучат у меня в ушах, так что мне очень трудно согласовать их с поступками твоих вангванов.

— Моих вангванов? — вскричал Сагорро с притворным удивлением. — Но, Белая Борода, если они обидели, оскорбили тебя, почему же ты не пришел ко мне, почему ты ничего не сказал мне об этом? Я дал бы тебе удовлетворение, как в тот раз, при похищении Меты.

— Благодарю тебя, Сагорро, за твою доброту! — холодно возразил Белая Борода. — Но я предпочел самому искать себе удовлетворения.

Негры, должно быть, знают теперь цену нашим маленьким ружьям, но они не удовлетворились уроком, данным им во время охоты на бегемота, а пожелали на самих себе испытать силу нашего оружия, и в этом виноваты их советчики и руководители, которым они и должны быть благодарны.

— О, что касается этих мелочей!.. Неужели ты придаешь такое значение болтовне негров? Пожалуйста, забудь это, Белая Борода. Об этом, право, не стоит даже и говорить. Предоставь вождям болтать всякий вздор, какой только они пожелают! Тебя это не может очень трогать, потому что ведь не останешься же ты вечно в этой стране. Мне кажется, я угадываю, что ты собираешься предпринять: ты хочешь исследовать новые земли в Африке, как это делали и другие белые. Направляясь сюда, ты проезжал по незнакомым странам, а теперь отдыхаешь здесь в ожидании того, чтобы твои соотечественники доставили тебе нужные припасы для дальнейшего путешествия. С севера в Конго вливаются могучие реки: ты, наверное, слыхал про Арувхими, верховья которой находятся вблизи Нила. Я вижу тебя насквозь, Белая Борода, вижу все твои мысли и планы: ты хочешь исследовать Арувхими. Но и я собираюсь туда же, для этой цели и построил свои лодки. Мой флот готов. Ты знаешь моих вангванов: они не уступят в храбрости солдатам Типпу-Тиба. Так вот я и предлагаю тебе отправиться вместе со мной к берегам Арувхими: я буду тебя сопровождать, как Типпу-Тиб сопровождал Стэнли.

— Сагорро, ты сообщаешь мне приятную новость! — сказал с оттенком насмешки Белая Борода. — Какие же цели ты при этом преследуешь, ведь только из любви ко мне вряд ли ты стал бы делать мне подобное предложение?!

— Понятно, я преследую этим нашу общую выгоду! — возразил Сагорро. — Для тебя целью будет само путешествие, так как белые не покупают слоновой кости и не похищают рабов: с вас довольно и того, что вы видите страны. Так, по крайней мере, поступали до сих пор все твои братья, которые приходили из Занзибара в Танганайку и на берега Конго. В сопровождении меня ты будешь путешествовать совершенно безопасно. Мы составим вдвоем значительную силу, с которой не в состоянии будет бороться ни одно негритянское племя. Ты совершишь свое путешествие и этим достигнешь желаемой цели. Так сделал и Стэнли, но он должен был заплатить Типпу-Тибу много денег, кажется, целых шесть тысяч долларов, которые и были ему уплачены в Занзибаре. Я же не хочу от тебя никаких денег: по пути представится немало случаев поживиться слоновой костью и рабами, а с меня довольно и этого! Как видишь, тебе будет только выгодно соединиться со мной, во всяком случае ты не понесешь от этого никаких убытков.

— Ты очень великодушен, Сагорро! — возразил со смехом Белая Борода. — Так я должен участвовать с моими гауссами и балубами в сотне схваток, чтобы только дать тебе возможность раздобыть побольше слоновой кости и рабов? Но ты придумал все это, не спросясь моего желания. Мы не грабим, и ты должен был бы знать это. Никогда я не буду сопровождать тебя в твоих хищнических походах. Прими во внимание еще одно обстоятельство, Сагорро: то время, когда вы могли безнаказанно убивать и расхищать в Африке, близится уже к концу. Всюду проникают европейцы, и ты знаешь, что наши пароходы плавают уже и по Конго. Я не покину своего Черного замка. Я останусь здесь, чтобы устраивать плантации, чтобы научить негров пользоваться сокровищами растительного мира. Эта деятельность стоит того, чтобы ею заниматься. Поверь мне, Сагорро, и примкни ко мне! Условься с вождями, чтобы каждый из их воинов собирал в день хотя бы по четверти фунта каучука, и через год у тебя будет много центнеров, которые тоже чего-нибудь да стоят и не могут погибнуть по дороге к морю, как ваши рабы, из которых едва десятая часть достигает моря. Примкни ко мне, Сагорро, и ты будешь получать нужные товары и припасы дешевле здесь, у наших пароходов, чем в Ниангве или даже в самом Занзибаре, так как мы не станем требовать с тебя страшных пошлин.

Сагорро иронически улыбнулся.

— Белая Борода, — возразил он, — я желаю тебе счастья в твоем предприятии. Ты хочешь приучить к труду этих людоедов и безбожников? Но скорее Конго потечет обратно, чем это случится. О, если ты ради этого остаешься здесь, то я тебе не помощник, потому что могу действовать только так, как это в обычае у арабов; ведь эта страна язычников самим Аллахом отдана в наши руки, и мы можем распоряжаться здесь так, как найдем нужным!

После этого Сагорро удалился. Итак, единение не состоялось, и слова его звучали скорее угрозой и объявлением войны.

В ту же ночь Сагорро и Абед сидели вместе у костра и составляли планы на будущее.

— Удивляюсь твоей прозорливости! — проговорил Абед. — Смерть знахаря произошла очень кстати и доставила нам двадцать пять слоновых зубов, ведь храм фетиша — это лучший магнит, притягивающий к себе всю слоновую кость из этой страны. Новый хранитель бога должен позаботиться о том, чтобы утраченные сокровища храма снова пополнились. Вожди, которым дозволяется входить в храм после смерти знахаря, вернулись из священной рощи глубоко потрясенные виденным: по их мнению, свершилось великое чудо, — какой-то дух унес знахаря вместе со слоновой костью. Простаки заботятся уже о том, чтобы потеря утраченного была возмещена, и каждая деревня обязуется доставить свою долю в сокровищницу храма. Теперь мы знаем, откуда в скором времени можем снова получить слоновую кость. Меня удивляет только, как это старый составитель ядов сам проглотил ядовитый напиток, даже не заметив этого.

— Помнишь, — остановил его Сагорро, — какой страх внушал арабам в Таборе и на озере Танганайке Мирамбо? Арабы Восточной Африки не в силах были одолеть его на войне. Он разбивал их наголову, грабил их караваны. Но наконец ему дали выпить один яд —  тот самый, который выпил и знахарь, — и на другое утро он не проснулся более. Негры не знают, что этот напиток ядовит, потому что он сладкий и приятный на вкус.

— Сагорро! — вскричал Абед. — Как вижу, тебя надо остерегаться! Но скажи мне, действует ли этот яд на белых, или же он страшен только для чернокожих?

— Против каждого яда есть свое противоядие! — возразил араб. — Мой напиток действует медленно, и умный человек успеет принять противоядие раньше, чем яд окажет свое вредное действие. Но что касается Белой Бороды, то с ним надо бороться иными средствами. Ты сам знаешь, что он видит нас насквозь.

— Да, — заметил Абед. — И я даже могу отлично объяснить, почему он знает все подробности о краже слоновой кости.

— О! — произнес с изумлением Сагорро. — Неужели ты знаешь, кто сказал ему об этом?

— Дело в высшей степени просто! — продолжал Абед. — Местные жители ничего не знают о событиях прошлой ночи: они и в самом деле думают, что дух унес из нашего мира и знахаря, и оберегаемую им слоновую кость. Те же тридцать чертей, о которых рассказывал Белая Борода, ни в каком случае не духи: под черными дьяволами разумеет он нас, то есть тех тридцать вангванов, которые входили с тобой в священную рощу. Ты говоришь, что он слово в слово передал тебе то, что ты сказал своим людям; из этого я заключаю, что он сам был в ту ночь в священной роще и слышал все собственными ушами!

Сагорро с недоверием покачал головой.

— Не сомневайся в этом, Сагорро, — продолжал Абед. — Белая Борода был уверен, что в ночь, когда негры были отбиты с такими потерями для них, не произойдет вторичного нападения на Черный замок, и вот оттого-то он и отправился к старому знахарю, чтобы хитростью и подарками склонить его на свою сторону. Он желал поступить так же умно, как поступил ты. Но он пришел слишком поздно, когда яд уже сделал свое дело, и таким образом его смелый поступок не принес ему никакой пользы.

Вот на этом-то я основал свой план, который состоит в следующем. Белая Борода знает не хуже нашего, что в священной роще во время ночных пиршеств лакомятся человеческим мясом; такой праздник предстоит теперь с выбором нового знахаря. Вожди — Пантера, Крокодил, Козел и Гусеница — находятся в некотором затруднении, откуда им взять жертву для этого дня, так как» местные жители не могут употребляться для этой цели, а чужеземные рабы уже давно все съедены. Они уже собирались предпринимать небольшие набеги на острова по Конго, где там и сям живут рыбаки, или к иаунгам, чтобы поживиться невольниками. Я пришел к ним как раз вовремя, чтобы обратить их внимание на чужеземцев, живущих совсем под боком у них; я напомнил им о балубах Белой Бороды. Правда, они теперь стали трусливы, но Тумба мало обращает внимания на военное настроение страны: у нее на берегу реки воспитываются ее крокодилы, к которым она сильно привязалась и о которых не перестает заботиться, хотя бы для этого и пришлось подвергаться опасностям. Она и теперь, как прежде, ходит кормить своих питомцев и ухаживает за ними. Ты понимаешь меня, Сагорро?

Тот утвердительно кивнул головой, и Абед продолжал дальше, зловеще сверкнув глазами: — Вожди тоже понимают, в чем дело! Они уже заранее щелкают зубами от удовольствия и подсматривают за старухой.

— Они не упустят ее, в этом можно быть совершенно уверенным. А что будет после? Белая Борода станет требовать Выдачи похищенной старухи и захочет взять деревню Пантеры. Но тогда я вмешаюсь с моими вангванами. «Довольно уже пролито человеческой крови! — скажу я. — Ты ошибаешься, Белая Борода: негры с берегов Конго невиновны. Обыщи всю деревню и ты не найдешь той, которую ищешь». И он действительно не найдет ее, потому что мы спрячем старую Тумбу в священной роще. Быть может, он и нападет на деревню, если не поверит нашим словам или захочет отомстить неграм. Что ж! Ты только сообрази, Сагорро, что мы будем защищены в закрытом месте, а ему придется брать нас приступом. Может быть, он на этот раз даже одержит победу, но, наверное, не без потери части своих людей, а потеря каждого человека скажется на его силе. Если он подожжет деревню, то мы объявим войну, и тогда он рано или поздно должен будет сдаться. Видишь ли, ему придется время от времени покидать свой замок, чтобы доставить воду, каждое ведро воды будет доставаться ему недешево, так как мы из засады станем стрелять в тех, кто будет ходить за водой. На такую борьбу Белая Борода не пойдет. Он знает священную рощу и проникнет в нее, чтобы спасти свою негритянку. Он отважится пойти туда с горстью своих гауссов, но ему не удастся сделать это так безнаказанно, как в прошлую ночь! Мы сейчас же узнаем через наших разведчиков, когда он оставит свой замок, и можем отправиться в священную рощу обходным путем или же осадить Черный замок, который останется без хозяина. Тогда ты можешь выбирать одно из двух: или покончить с ним самим, или же взять приступом беззащитный замок!

— Абед! — вскричал Сагорро. — Великая мысль пришла тебе в голову! Я сейчас же дам твоим вангванам свежее подкрепление.

— Не правда ли, мой план недурно задуман? — спросил Абед. — Во всяком случае, он очень смел и обещает много выгоды. Раз мы овладеем запасами Белой Бороды, мы сможем похитить еще двадцать шесть слоновых клыков из храма фетиша и вернуться в Ниангве, Табору и Занзибар, чтобы с честью выплатить наши деньги.

— А Белая Борода? — спросил Сагорро. — Что мы будем с ним делать?

— Конечно, — отвечал Абед, — он не должен остаться в живых и быть свидетелем того, что мы сделали. Мы дадим знать его белым братьям, что его убили людоеды у берегов Конго, и когда приедут с запада пароходы, чтобы узнать о житье-бытье владельца замка, они не найдут и следов Черного замка. От деревень по Конго тоже ничего не останется: ведь мы обещали рыбакам из Веньи, что покажем им страны, где они могут вдоволь поживиться вместе с нами невольниками. Смотри, эта страна простирается перед нашими глазами; четыре деревни лежат по берегу реки. Но скоро скажут: «Рыбаки из Веньи пришли и опустошили весь край», — и пароходы, приплывшие с запада, отчалят прочь, чтобы привезти известие об этом на родину Белой Бороды.

Сагорро обнял своего слугу.

— Абед, — проговорил он, — мы по-братски разделим с тобой добычу!

Они расстались. Сагорро вернулся назад в лагерь, Абед же зловещим взглядом смотрел ему вслед.

— Разделим по-братски! — прошептал он. — Знаю я тебя, Сагорро. В ожидании добычи останусь я, вероятно, только до Ниангве, а потом… Ну, потом с Абедом можно и покончить! Ха-ха-ха! Но я не Мирамбо и не старый знахарь. Не видать тебе еще раз Ниангве, Сагорро! У нас с тобой есть еще кое-какие счеты, которые нам надо свести друг с другом!

 

Глава XII

Святая ночь

Не чернокожие ли индейцы сидели в углу двора Черного замка и курили трубку мира? Огромная трубка переходила от одного к другому, как это в обычаях у индейцев.

Нет, это были балубы Белой Бороды, которые, согласно своим обычаям, хотели защитить себя от всякого несчастья в это смутное время, грозившее всевозможными опасностями. Сегодня утром Тумба видела на берегу реки пару аистов и сообщила об этом своим балубам, лица которых стали при этом известии серьезны и печальны: ведь аисты и журавли считались вестниками несчастий, то были первые аисты, которых они видели в этой местности. Они появились сейчас же после битвы с неграми, а это было еще более зловещим знаком, предвещавшим какую-нибудь беду. Очевидно, их мог прислать сюда только злой дух Коумбе, а потому балубы и решили употребить против этих посланцев злого духа верное и испытанное средство, которое уже не раз предохраняло их от всяких несчастий.

Они собрались вместе и курили — но не табак, а коноплю, как им предписывала их религия: дым должен был уничтожить силу злого духа и разогнать его злостные намерения. Белая Борода употреблял все усилия на то, чтобы отучить балубов от этого обычая, но те стояли на своем и курили по крайней мере хоть в наиболее важных случаях жизни.

Действие конопли гораздо сильнее, чем табака: в конопле, именно в той, которая растет в южных странах, содержится очень сильное наркотическое вещество, которое опьяняет и ошеломляет тех, кто курит, оказывая на них действие, сходное с действием опиума.

Старая Тумба, которая играла среди балубов роль настоящей прорицательницы, умела предсказывать всевозможные вещи на основании галлюцинаций, которые являлись у куривших. Сегодня собрание балубов придавало особенное значение ее предсказаниям, так как положение дел было очень серьезно и можно было ожидать, что оно кончится очень плохо для обитателей замка.

Тумба тоже закурила, сильно и долго затягиваясь, неподвижно глядя перед собой.

Наконец дым оказал свое одурманивающее действие: старуха вскочила на ноги и потребовала, чтобы участники церемонии протанцевали танец. Он был некрасив и не отличался грациозностью, так как состоял только из диких телодвижений; но эти движения танцующих привели Тумбу в какой-то бешеный экстаз, и она стала громко и нараспев рассказывать свои видения.

— Глядите, глядите, балубы, — кричала она, — вот началась война. Дикие приходят с кольями и луками; дикие нападают на нашу деревню. Но горе им, горе! Кассонго, вождь наш, воскресни из моря духов! У Кассонго лицо белое, как лик самого солнца. Он любимец доброго духа, и Фиду-Мукулло снабдил его огромной властью. Он дал ему свое оружие, — оружие, которое может все разрушить и обратить в ничто: он дал ему ослепительную молнию и страшный раскатистый гром.

Кассонго построил замок, замок на высокой горе. Если враг приближается к нему, его поражает молния Кассонго, его оглушает гром.

Но замок этот горит: слишком велико число врагов. Огонь, огонь! Горят все деревни кругом. Небо покрыто алым заревом, небо пылает огнем. И земля в огне, она красная… красная от крови.

О, мы умираем, умираем! Вот прилетели зловещие птицы — вот они ближе, ближе!

Смерть темна, нас окружает мрак. Но с нами Кассонго! Кассонго, любимец Фиду-Мукулло, великого, доброго духа. И Кассонго унесет нас, он проведет нас через мрак, проведет к морю духов. Солнце сияет… Мы выплываем из волн… Кассонго… Кассонго!..

Негритянка пробормотала еще какие-то невнятные слова, которые нельзя было разобрать. Она стала танцевать вместе с другими, но затем вдруг упала без чувств на землю.

Белая Борода наблюдал за этим диким танцем балубов. Представителями скольких религий он был окружен! Он сам, Том и Мета были христианами, его гауссы — магометанами; религия балубов выражалась в курении конопли и дикой пляске; негры с берегов Конго пожирали ближних в честь своего фетиша, а арабы держались того мнения, что небо отдало в их власть всю языческую страну, чтобы они распоряжались и хозяйничали там, сколько их душе угодно.

Араба Сагорро и вангванов, которые, судя по их имени, принадлежали к магометанской религии, он не мог склонить на свою сторону, а также и варвары в деревнях Конго наверное остались бы глухи к его словам. Но ему хотелось, чтобы Черный замок служил для местного населения поучительным примером. Завтра был день, которому он давно уже радовался — сочельник, и он решил устроить елку с подарками для своих людей, чтобы сильнее запечатлеть в их памяти этот великий день, можно было рассказать им кое-что из религии любви. Том и Мета были посвящены в тайну и тоже ожидали, что великий праздник произведет сильное впечатление на балубов и гауссов. Сам Белая Борода еще недавно думал, что торжественный день окажет влияние и на Сагорро, почему и приглашал того на вечер. Но теперь праздник любви был расстроен, и приходилось праздновать рождественский сочельник среди враждебно настроенного населения. Потерял ли он от этого в своей прелести? Нет, для Белой Бороды он и теперь не утратил ничего в своей чистоте. Ведь охотник был борцом за правое дело и мог смотреть на зажженные восковые свечи рождественского дерева тем же спокойным взглядом, полным слез, каким смотрели бы на них храбрые воины, отбившие от своей крепости неприятеля, намеревавшегося напасть на их землю с целью грабежа. Ведь святость этого праздника может нарушаться только нечистыми, дурными мыслями: одно чистое сердце может находить в нем настоящую отраду. А Белая Борода был даже на войне благороден и честен.

Оставив танцевавших балубов, он вошел в свой дом, чтобы сделать последние распоряжения на завтрашний день. Здесь, в большой столовой, Том уже поставил рождественское дерево. Это была не елка, а крепкое кофейное деревцо, которое Мета как раз теперь украшала. Само собой разумеется, золоченых орехов, яблок и всяких пестрых сахарных вещиц на нем не было, и все украшение состояло из стеклянных бус и нескольких стеариновых свечей, пожертвованных Белой Бородой для этого торжественного случая.

Поздно ночью Белая Борода отпустил спать своих верных помощников; на другое утро он хотел сам отыскать подарки своим гауссам и балубам.

Святой вечер наступил. Сагорро не забыл обещания, но прислал гонца с извинением, что не может прийти, так как сегодня негры собираются назначить нового знахаря, и деревни переполнены воинами; он должен быть настороже, так как некоторые из дикарей уже подкрадывались к его лагерю, чтобы, как он полагал, похитить пленных для своего гнусного пиршества.

Итак, раздача подарков должна была происходить без гостей, и Белая Борода даже радовался тому, что араб не пришел: они будут, по крайней мере, справлять этот день только в своей семье.

Солнце склонялось к западу. Люди оживленно бегали и суетились, кончая последние дела перед праздником. На всех лицах сияло радостное ожидание. Пускай себе в священной роще дикари убивают друг друга — здесь предстояло празднество совсем другого рода. Немало было дела сегодня и поварам, так как готовились особенно вкусные блюда, и балубы с нетерпением поджидали у своего очага старую Тумбу, которая должна была принести к празднику пару молодых крокодилов из своего пруда. Когда она, несмотря на позднее время, все еще не возвращалась, двое балубов отправились на берег, но не нашли там Тумбы и вернулись с известием, что деревня битком набита воинами и что их не пустили туда, когда они хотели узнать, куда девалась Тумба. Услышав об этом. Мета первая стала беспокоиться о том, не случилось ли какой беды с ее матерью. Она пошла к Белой Бороде и просила его послать Тома с несколькими гауссами в деревню. Белая Борода тоже был неспокоен: исчезновение старухи как раз в этот вечер было подозрительно. Он вспомнил слова Сагорро, что негры высматривали себе пленных, чтобы заколоть во время ночной оргии. Хотел ли Сагорро предупредить его об опасности? Он задумался об этом и, зная хорошо араба, пришел к заключению, что тот просто хотел посмеяться над ним. Сагорро, очевидно, уже знал, что старую Тумбу поймали эти людоеды, чтобы заколоть ее в жертву своему чудовищному богу, и по-своему извещал об этом Белую Бороду. Если только это предположение было верно, то нельзя было терять ни минуты, чтобы спасти негритянку, иначе могло быть уже поздно.

Тихая, святая ночь! Она спускалась уже на землю, бросая на нее свои таинственные тени. Там, далеко-далеко на севере, пели уже псалмы в церквах и в каждом доме, и сердца всех людей, как богатых, так и бедных, как высоких по положению, так и самых ничтожных, отогревались в лучах великой любви. В этот день вспоминали о бедных, дарили вдовам и сиротам подарки; даже в тюрьмы проникал свет рождественской елки, внося туда свое облагораживающее и примиряющее с жизнью действие. Белой Бороде хотелось испытать действие этих неотразимых чар святой любви на горстке людей, еще так глубоко погрязших в язычестве и грубых нравах. То зерно добра, которое западет им сегодня в душу, принесет свои плоды впоследствии, как он полагал. Но ему не давали покоя, его лучшие намерения встречали непреодолимые препятствия, и вместо мирного и всепрощающего настроения приходилось действовать силой.

Святая ночь! Здесь она осквернялась отвратительнейшим праздником, какой только когда-либо совершался на земле. В священной роще собирались участники пиршества, чтобы закалывать своих ближних! И эта жертва заклания взята была среди его людей. Бедная Тумба! Слова любви должны были проникнуть сегодня в твое сердце и рассеять твое суеверие. Перед твоими духовными очами должен был раскрыться новый мир, полный добродетели и милосердия, — а между тем тебя заковали в цепи, тебя поволокли на заклание; тебя встретит там дикий, радостный вой, — и ты умрешь, содрогаясь перед людьми!

Такой ужас в эту тихую, святую ночь! Все в Белой Бороде возмущалось против этого. Он не допустит, чтобы совершился этот невероятный поступок, он поставит все на карту, и даже если от этого будет зависеть успех всей его экспедиции, всего трудного дела, которому он посвятил свою жизнь, он не остановится ни перед чем, а скорее сам погибнет, спасая несчастную женщину!

Он послал Тома и Майгазин-баки в деревню, чтобы потребовать выдачи Тумбы.

— Ее нет здесь! — насмешливо кричали дикари.

— Обыщите деревню! — издевался Абед. — Боюсь только, что вы напрасно потеряете время!

— Смотрите, вожди отправились уже в священную рощу, чтобы принести жертву фетишу. Теперь не время думать о какой-то балубской женщине.

Посланные вернулись ни с чем, как это и предвидел Белая Борода.

— Господин, — сказал Том, — деревня кишит воинами, танцующими дикие танцы.

— Вангваны тоже подкреплены свежими силами, и мне кажется, что я почти точно видел среди них Сагорро.

— Том, — спросил его Белая Борода. — Знаешь ли ты, где Тумба?

— Знаю, господин! — отвечал Том, печально опуская голову.

— Том, — продолжал Белая Борода, — неужели мы отдадим так легко мать Меты? Хватит ли у тебя мужества еще раз пойти со мной в священную рощу?

— Только прикажи, господин! — вскричал Том и положил правую руку на сердце, точно желая показать, что он готов рисковать своей жизнью ради освобождения Тумбы. — Я с радостью пойду с тобой всюду!

— Моари, — обратился затем Белая Борода к бывшему пленнику, стоявшему около него, — дикари собираются заколоть в священной роще старую Тумбу и разделить между собой ее мясо, как кровожадные звери. Моари, хочешь ли ты отправиться со мной, чтобы освободить ее из когтей этих чудовищ в образе людей?

— Господин, — вскричал Моари, — ты спас меня из когтей леопарда и из рук торговцев невольниками. Я никогда не забуду этого. Моя жизнь принадлежит тебе. Я готов умереть за тебя и пойду за тобой всюду!

— А кто из вас, — обратился Белая Борода к гауссам, — решится идти со мной в рощу перед храмом фетиша, чтобы разогнать кровожадных чудовищ и освободить несчастную жертву, выхваченную из нашей среды? Кто дерзнет пойти со мной, чтобы бороться не на живот, а на смерть?

Гауссы отошли в сторону, столпились теснее и стали говорить друг с другом. Затем Майгазин-баки вышел вперед и сказал:

— Господин, мы все как один человек готовы следовать за тобой. Мы пойдем с тобой даже на верную смерть!

— Белая Борода, мы тоже должны участвовать в этом, — вскричали балубы, — ведь дело идет об освобождении нашей пророчицы, и ты обидишь нас, если не возьмешь с собой!

Тогда на глазах Белой Бороды выступили слезы радости. Его люди отличались храбростью и добротой и способны были на благородные чувства. О, они были настоящие герои, эти чернокожие! Теперь он чувствовал, что стоило бороться за освобождение негров, что труды его окупались. В эту торжественную минуту, когда предстояло совершить доброе дело, самоотверженное мужество его солдат было лучшим доказательством того, что в каждом человеке дремлет зародыш добра и что надо только пробудить его к жизни, чтобы оно принесло богатые плоды. Сегодня Белая Борода пожинал то, что раньше посеял; на его любовь отвечали ему взаимностью.

О, как щедро одарили его эти люди в рождественский сочельник!

Но ему было некогда предаваться отрадным чувствам в это смутное военное время, как ни теснили эти чувства его грудь. Теперь надо было действовать, не тратя ни секунды, потому что одна минута проволочки могла стоить жизни бедной Тумбе.

Быстро выбрано было пятнадцать человек из гауссов, известных как хороших ходоков и которых поэтому не могла испугать долгая и трудная ходьба. Эти пятнадцать человек, не считая Тома и Моари, должны были сопровождать Белую Бороду, а остальные оставались под начальством Майгазин-баки для защиты Черного замка на случай, если бы враги рискнули напасть на него. Отряд в восемнадцать человек вышел из замка через заднюю дверь и по знакомой тропинке, делая длинный обход, направился к священной роще.

Ночь была тиха. Миллионы звезд сияли на небе, бросая свой кроткий свет на землю, точно затихшую в ожидании того, что должно было случиться. Не слышно было никакого подозрительного шороха. Все негры были, очевидно, уже на месте празднества. Белая Борода облегченно вздохнул и осторожно стал пробираться вперед. Никто из врагов не заметил, как он вышел из Черного замка, и можно было надеяться, что задуманное предприятие, скорей всего, удастся.

Немного погодя один из вангванов вбежал, едва переводя дух, в хижину Пантеры; около двери с любопытством столпились прочие вангваны. На всех лицах изображалось напряженное ожидание и в толпе слышался возбужденный шепот. Вдруг в дверях показался Сагорро. В правой руке у него было белое знамя; он развернул его, и при свете костра можно было различить алый полумесяц на белом поле. Вангваны знали, что это означало начало войны, и приветствовали знамя дикими воинственными кликами, к которым присоединился и вопль дикарей «ха-ха-ха!»

Сагорро поднял левую руку и этим дал знак своим воинам замолчать.

Военный клик вангванов затихал, а вместе с ним и голоса негров. Тысячи черных голов теснились на площади, образуя густую толпу, и скоро водворилась глубокая тишина. Сагорро начал речь.

Храм фетиша был празднично разукрашен в эту ночь. Три огромных костра отбрасывали красный отблеск на соломенный храм с остроконечной крышей в виде сахарной головы, доходившей до верхушки великанов-деревьев. С самого острия глядело на землю какое-то странное лицо с парой темных глаз; было время, когда они смотрели иначе, эти большие темные глаза: когда-то светились они радостью, сверкали дикой местью в бою, — но теперь взгляд их был тусклый и безучастный, неспособный выражать земные страсти. Всмотритесь пристальнее в эти глаза: они совершенно бесстрастны. Это не глаза живого человека, глядящего сверху на то, что делают внизу люди, это темные глазные впадины черепа. Неужели негры украсили черепом верхушку своего храма, — ту верхушку, на которой мы привыкли видеть крест?

Угрюмо шелестит ветер в листве великанов-деревьев, спускается с мрачных вершин на землю, раздувает пламя костров, и огненные языки ярче разгораются. Вот отблеск их падает уже на верхушки деревьев и ясно освещает купол храма. Да, теперь несомненно, что это человеческий череп, который, скаля зубы, смотрит сверху вниз на место празднества. Но он не единственный свидетель праздника, справляемого этими дикими сынами леса: край крыши украшен целым венком из черепов, также и над дверью, ведущей в помещение фетиша, красуется гирлянда из человеческих черепов. Какое ужасное украшение! И как должно быть темно на душе людей, находящих удовольствие в подобной красоте!

В нас это украшение вызывает содрогание, но к празднику, справляемому здесь, оно как нельзя более подходит: ведь это же пиршество, на котором ненасытный Молох требует человеческих жертв!

Вожди и старейшины из окрестных деревень давно уже собрались, чтобы поставить нового знахаря. Все они были в лучших своих нарядах; не было недостатка и в роскошных головных уборах из пестрых перьев. Повсюду звенели медные кольца, украшавшие черные руки и ноги. Были налицо и музыканты, и раздавался отчаянный бой барабанов, трескотня трещоток, а в промежутке между этими — звуки рогов из слоновой кости, в которые по временам трубили воины.

В первый раз с тех пор, как стоял храм фетиша, на празднике виднелись и европейские мундиры: канареечного цвета кучерской кафтан Пантеры и белый кирасирский мундир Крокодила; Козел красовался в своей красной полосатой жокейской куртке, а Гусеница не забыл своего зеленого гусарского сюртука. Эти костюмы придавали празднеству, по мнению негров, еще больше торжественности.

Праздник затянулся надолго: различные церемонии, танцы и пение продолжались целыми часами, пока, наконец, не наступила полночь, а вместе с ней и тот момент, когда новый знахарь должен был вступить в отправление своих обязанностей и заколоть свою первую человеческую жертву.

Участники пиршества, человек пятьдесят, сделались еще более возбужденными, пока, наконец, при диких криках не выволокли жертву заклания из хижины знахаря и не поместили ее в середину круга.

Несчастная Тумба почти потеряла сознание от страха; дикий шум, вид ужасного храма, чудовища, скалившие на нее зубы, — все это опьянило ее сильнее, чем самое продолжительное курение конопли. Она упала на колени и, не отрываясь, глядела в землю, казалось, не замечая того, что происходило кругом нее; губы ее непрерывно шевелились, но она произносила только одно слово, точно призывая кого-то на помощь:

— Кассонго, Кассонго!

Праздник дикарей шел между тем своим чередом согласно установленной программе, и часовые, поставленные на краю священной рощи, не предупреждали о приближении врагов. Только от пения дикарей раздавалось в лесу эхо. Вот, наконец, участники торжества поднялись со своих мест и окружили тесным кругом свою несчастную жертву, около которой поместился новый знахарь с ножом. Дикари сели в круг, и знахарь запел последнюю песнь в честь праздника, которую остальные подхватили хриплыми голосами.

Известно, что вид и запах крови опьяняет хищных зверей; существа, собравшиеся здесь и имевшие только образ человеческий, но ни капли человечности в своих сердцах, были тоже глухи и слепы ко всему, что не касалось прямо их кровожадного наслаждения. Глаза их не отрывались от движений знахаря и от дрожавшего тела несчастной жертвы.

Как могли они услышать в это время крики тревоги, раздавшиеся в лесу, как могли они обратить внимание на то, что часовые вбежали на площадку перед храмом, громко предупреждая об опасности? Как раз в эту минуту знахарь поднял над своей жертвой нож… Еще секунду — и Тумба будет освобождена от всяких земных мучений!

Но нож не опускается, не вонзается в грудь жертвы. Знахарь поднимает глаза, чтобы еще раз окинуть взором собрание и видит бегущую стражу, а на опушке леса — привидение в белой одежде, поднявшее ту самую громовую трубу, которая убила на месте даже бегемота. И он, только что собравшийся нанести смертельный удар беззащитной женщине, смотрит теперь в дуло направленного против него оружия и делается пепельно-серого цвета от ужаса. Он шатается. Может быть, этот человек еще сжалится над ним?

Но в сердце Белой Бороды нет в эту секунду ни капли жалости: на этом отвратительном пиршестве он видит только одно человеческое существо — это связанную балубскую женщину. Все остальные, озаренные светом костров, являются в его глазах дикими зверями, худшими, чем пантеры и гиены.

Он целит верно и так хладнокровно, как если бы хотел лишить жизни леопарда, затем спускает курок. Раздается выстрел, — и знахарь, пораженный пулей в голову, падает мертвым на землю, не успев произнести ни звука.

Одну секунду негры, охваченные паническим ужасом, не двигаются с мест, точно оцепенев от неожиданности. Затем все сидящие вскакивают. Но враг, свалившийся к ним точно с неба, не дает им времени собраться с мыслями и обороняться. Один выстрел следует за другим, и участники торжества падают на землю. Пантера, Козел и Гусеница поражены насмерть. Крокодил ранен. Остальные обращаются в бегство, испуская крики ужаса… Враг же проникает уже и на самую праздничную площадку, и вот Том стоит возле Тумбы и развязывает на ней веревки. Когда Тумба взглядывает на Белую Бороду, быстро заряжающего свое ружье после каждого выстрела, он представляется ей разгневанным богом, бросающим молнии в своих врагов, и она падает без чувств с радостным криком:

— Кассонго! Кассонго!

Дикари скрылись в лесу, и снова наступает тишина. Слышны только хрипение и стоны тяжелораненых, лежащих на земле. Белая Борода отдает приказание не стрелять больше. Он окидывает глазами поле битвы и ищет среди раненых своих людей. Но нет, никто из них не ранен — ведь дикари обратились в бегство, не оказав неприятелю никакого сопротивления. Но зато какое кровавое побоище устроили гауссы! Скоро можно будет сосчитать потери врагов: во время бегства собравшихся на праздник кто-то отбросил горящую головню к сухой стене соломенного храма фетиша; головня разгорелась, и пламя лизало стену тонкими языками еще во время битвы. Теперь же огонь взвился до самого верха и осветил самые отдаленные уголки священной рощи. Говорят, что всякий пожар представляет ужасное и вместе с тем красивое зрелище; этот же пожар был только ужасен и производил жуткое впечатление. Храм мертвецов со своими бесчисленными черепами вызывал содрогание, а площадка перед ним была завалена трупами и ранеными: спаслось бегством меньше половины всех дикарей. Белая Борода поднял глаза на горевший храм фетиша: из пламени, охватившего его со всех сторон, глядели на его мертвые человеческие головы. Они не кричали уже ему «Отомсти за нас!» как прежде, когда он в первый раз взглянул в их черные впадины вместо глаз. Они были отомщены, эти несчастные жертвы, замученные здесь до смерти.

Как ни высоко поднимались языки пламени по остроконечной крыше, среди них и среди облаков дыма верхний череп смотрел на разыгрывавшуюся глубоко внизу сцену; но вдруг он отделился от острия палки, на которую был посажен, и, дымясь, скатился вниз к ногам Белой Бороды.

Ужас объял этого мужественного человека, и он с содроганием отвернулся.

— Назад! — скомандовал он.

Он поспешил уйти в темный лес, и гауссы не отставали от него ни на шаг; никто не мог дольше оставаться в этом месте, где все говорило о зверствах человека.

 

Глава XIII

Разрушение Черного замка

Итак, они стали победителями и освободили Тумбу. Победили, не потеряв ни одного человека. Почему же шли они теперь лесом в таком глубоком молчании и так торопливо?

Не одно только ужасное и тяжелое впечатление от храма фетиша заставляло Белую Бороду и его товарищей ускорять шаги, чтобы скорее уйти от запятнанного кровью места: новая забота овладела всеми участниками освобождения Тумбы.

Негры, бежавшие из священной рощи, должны были скоро добраться до деревни и принести известие о нападении. Тогда Сагорро и Абед узнают, что Черный замок остался без части своих защитников, и им нетрудно будет подбить местных жителей на месть в отсутствие владельца замка. Теперь, когда забота о судьбе Тумбы рассеялась, все были озабочены судьбой Черного замка. Не произошло ли с ним чего-нибудь, пока они были в священной роще? Что, если они не найдут ничего, кроме развалин?

Они дошли до реки Черной. Большая часть гауссов положила оружие в лодку, в которую сел Белая Борода с Томом и некоторыми гауссами, бросилась в воду и поплыла через реку, чтобы не потерять ни минуты. Затем, выскочив на берег, они снова поспешили вперед. Им оставалось только небольшое расстояние, чтобы достичь конца леса и саванн, откуда открывался уже вид на Черный замок.

Моари, служивший проводником в этой глухой чаще леса, далеко опередил остальных. Он остановился и крикнул что-то назад. Слов нельзя было разобрать, но тон предвещал несчастье.

Длинная линия гауссов разорвалась: всякому хотелось скорее выйти из леса, и все пробирались поодиночке через густой кустарник, обгоняя друг друга и торопясь изо всех сил, так как на душе у каждого было неспокойно.

Там, на севере, возвышался холм, на котором стоял Черный замок. Но в эту ночь вершина холма была окружена поясом огня: Черный замок был объят пламенем. Горели и стены, и хижины балубов и гауссов, и склады провианта — все было объято огнем, и только блокгауз, где жил сам владелец, выделялся в середине еще не тронутый пламенем. Это была крепость и в то же время здесь хранились запасы пороха; вот почему Белая Борода нарочно построил это здание подальше от хижин и складов, чтобы сделать его более безопасным при пожаре.

— Нет Бога, кроме Аллаха! Бедный Майгазин-баки!

— О, моя Мета!

— Все потеряно!

Такие восклицания вырвались одновременно у гауссов, Тома и Моари. Один Белая Борода не произнес ни звука. Он смотрел, не отрывая глаз, на горящий холм.

Расстояние до него было слишком велико, чтобы можно было различить, что делали темные человеческие фигуры, видневшиеся среди пожара. Завладели ли негры замком? Были ли то воры, сновавшие на пожарище и расхищавшие его добро? Или Майгазин-баки спасся в крепости и давал оттуда отпор нападавшим?

Вдруг вдали грянул выстрел. Звук его донесся глухо и замер, отдавшись слабым эхом на опушке леса. Сердце Белой Бороды сильно забилось. За первым выстрелом последовал целый ряд залпов других, которые рассыпались в воздухе раскатистыми звуками: так… так… так!

Эти звуки были ему хорошо известны: то стреляли его ружья мелкого калибра. Значит, еще есть надежда! Еще можно отстоять хоть что-нибудь из его имущества!

Он даже подпрыгнул от радости и высоко поднял вверх свое оружие.

— Еще не все потеряно! — вскричал он. — Смотрите, друзья. Майгазин-баки еще держится в крепости! Вперед! Поспешим к нему на помощь!

— Вперед, вперед! — закричала и старая Тумба. — Идите за Белой Бородой, за нашим Кассонго!

— Вперед, вперед! — присоединились к этому крику остальные, и отряд устремился через саванны на помощь к Черному замку.

Разведчики, которых послал Майгазин-баки сразу же после ухода Белой Бороды, вернулись уже через час с известием, что из деревни вышел большой отряд, в числе которого находились и вангваны, и, судя по всему, направился к Черному замку.

— Впереди развевается военное знамя Сагорро — белое с красным полумесяцем, — сообщил разведчик, пришедший в замок последним. — Они разделились на три части, чтобы одновременно напасть на замок с разных сторон.

Майгазин-баки, на ответственность которого оставлен был Черный замок, не растерялся при этом известии, которого можно было ожидать.

Он прежде всего отдал приказ, чтобы все женщины заперлись в крепости, поставил балубов и гауссов на посты около бойниц и объявил, что и они также должны торопливо скрыться в крепости, как только услышат звук его рога.

Он сразу же понял, что если только вангваны нападут на Черный замок вместе с дикарями, то ему невозможно будет долго удержаться на стенах. Пятнадцать гауссов, и среди них лучшие стрелки, ушли с Белой Бородой, а в распоряжении Майгазин-баки было только пять гауссов и шесть негров из западной Африки, хорошо справлявшихся с огнестрельным оружием; на десятерых же балубов нельзя было особенно рассчитывать в этом отношении. С такими малыми силами нельзя было и думать бороться против огромного отряда, сохранив за собой весь замок; но в крепости можно было по крайней мере продержаться до прихода Белой Бороды.

У подножия холма стали показываться темные фигуры людей, приближавшихся к стенам замка военным шагом. Один из воинов опередил других и крикнул:

— Майгазин-баки, сдавайся, если тебе дорога жизнь! Сагорро пощадит тебя и твоих воинов, так как вы тоже поклонники пророка, как и мы. Сдавайся! Белая Борода побежден и находится в наших руках. Доверься великодушно Сагорро, пока не поздно, чтобы не пришлось каяться в своем неблагоразумии!

Майгазин-баки узнал по голосу Абеда и закричал ему:

— Змея! Меня-то ты не проведешь! Отправляйтесь, откуда пришли, или вам придется покончить счеты с жизнью!

Но темная толпа людей продвигалась все ближе и ближе, и Майгазин-баки скомандовал своим воинам, чтобы они стреляли. Из бойниц Черного замка грянули выстрелы, но они не удержали нападающих: те тоже открыли огонь, и из сотен ружей посыпались пули на стены замка. На другой стороне замка, где один из гауссов командовал балубами, тоже началась стрельба, и не прошло и минуты, как один из балубов прибежал к Майгазин-баки с криком:

— Мы не можем дальше держаться! Неприятель гораздо сильнее нас!

Дикари также устремились и в главные ворота, стараясь взять их приступом и испуская свой отвратительный военный клич «ха-ха-ха!». Вангваны же, подойдя ближе к стенам, обстреливали замок со всех сторон.

Очевидно было, что на стенах нельзя удержаться. Еще один залп — и затем Майгазин-баки дал сигнал удалиться всем в блокгауз, что и было исполнено. Теперь, когда стены замка остались беззащитными, негры с шумным радостным воем ворвались в ворота и устремились по широкой дороге, которая вела к блокгаузу; но эта дорога находилась от дома на расстоянии выстрелов, которые не заставили себя ждать, и потому она скоро опустела. Чернокожие рассыпались в боковых переулках между хижинами гауссов и балубов, отыскивая запасы, чтобы разграбить все, что только возможно. Вангванам было строго запрещено поджигать строения, но местные негры не могли удержаться от искушения подбросить, по африканскому обычаю, красного петуха в покоренную деревню. Вот почему скоро несколько хижин было объято пламенем. Огонь, раздуваемый ветром, распространился очень быстро, и скоро должен был загореться склад, в котором хранились сукно, проволока и бусы, другими словами — касса Белой Бороды. Тогда и вангваны позабыли на время про неприятеля и начали, под руководством Абеда, расхищать запасы. Самого Абеда больше всего привлекала особого вида постройка, находившаяся позади блокгауза; она была наполовину врыта в землю, стены ее были из земли и травы, а вход запирался тяжелой дверью. Выломав дверь топором, Абед с огнем вошел в темное помещение. Это был винный погреб, довольно богатый винами, так как приезжавший недавно пароход оставил в нем запасы, которых должно было хватить по крайней мере на год. Белая Борода пользовался спиртными напитками в этом жарком климате только как лекарством и истратил с последнего приезда парохода не больше двух бутылок вина. Большая часть бутылок стояла еще нераспакованная в ящиках; здесь было и пиво, и коньяк, и даже несколько бутылок шампанского, которое Белая Борода берег для больных.

Абед, думая, что в тяжелых ящиках находятся склады оружия и патронов, крикнул вангванов, чтобы они основательно почистили погреб. И воины, нагруженные тяжелой ношей, скрылись во мраке ночи.

Подобные же сцены разыгрывались и перед другими складами, если только последние не находились на расстоянии выстрелов из главного дома. Как вангваны, так и местные негры, презирая опасность, врывались даже в охваченные пламенем дома, выказывая при этом самоотверженность и мужество, которые сделали бы честь самым смелым пожарным. Но не всем удавалось счастливо отделаться при этом расхищении чужой собственности: опьянев от дикой радости, устремлялись негры на главную улицу и падали без чувств на землю, но не под тяжестью своей ноши, а от метких пуль балубов и гауссов, которые, засев в главном доме, зорко следили за тем, что происходило вокруг.

Так вышло, что Сагорро мог начать осаду блокгауза уже со сравнительно меньшими силами. Несколько нападений его было отражено. Залпы выстрелов, посылаемые вангванами в блокгауз, не причиняли неприятелю никакого вреда, и наконец, настало полное затишье среди битвы, пока Сагорро не удалось собрать всех своих воинов, рассеявшихся в разные стороны с целью грабежа.

Горевшие дома представляли плохое прикрытие, и осаждающие отступили несколько назад, посылая совершенно бесполезный град выстрелов в блокгауз. Негры, разграбив все, что только можно было и стоило унести, тоже сделали попытку осадить блокгауз, но после значительных потерь, причиненных им осажденными, отошли на почтительное расстояние; большинство бросилось с награбленными вещами в деревню, чтобы хорошенько припрятать их там.

Вангваны в своих нападениях на негритянские деревни привыкли побеждать сразу, и такое упорное сопротивление было для них совершенной неожиданностью. По мере того, как пламя горевших домов погасало, мужество их слабело все более и более.

Сагорро был так предусмотрителен, что оставил разведчиков в саваннах, чтобы они дали ему знать о возвращении Белой Бороды, хотя араб твердо был уверен, что Черный замок сдастся в его руки через какие-нибудь полчаса, во всяком случае, раньше возвращения Белой Бороды.

И вдруг прибежал один из разведчиков, крича еще издали, что Белая Борода возвращается. Это известие отняло последнее мужество даже у самых храбрых воинов; многие из них тайком скрылись в лес после этого, другие же стали громко заявлять:

— Мы достаточно потрудились сегодня, Сагорро! С белым нелегко бороться! Лучше прийти в другой раз, чтобы закончить начатое.

Таким образом, арабу не оставалось ничего другого, как отправиться в обратный путь; это отступление приняло у подножия холма характер настоящего бегства, так как вангваны уже увидели среди плантаций белые мундиры гауссов.

В большой столовой блокгауза теснилось все мужское и женское население Черного замка. Начинался рассвет, и первые лучи солнца бросали розоватый отблеск на все лица, сиявшие самой искренней радостью. Ведь они вышли победителями в эту ужасную ночь из всех опасностей, которым подвергались, и теперь все были здесь налицо — как защитники Черного замка, так и освободители Тумбы. И в эти первые минуты, когда можно было, наконец, успокоиться после волнений, испытанных ночью, ни одно темное облачко не омрачало общего веселого настроения.

Конечно, рождественский праздник, задуманный Белой Бородой еще так задолго, не мог состояться в таком виде, как он мечтал, но подарки, заботливо выбранные им для каждого из его верных помощников, еще лежали на столах и скамейках, хотя и в беспорядке после выдержанной только что осады; рождественское же дерево стояло в уголке, отодвинутое туда во время общей суматохи. Белая Борода прежде всего поблагодарил всех за верность, с которой они стояли за него и Черный замок, похвалил их мужество и затем вручил каждому назначенный для него подарок.

Теперь, когда все запасы сгорели или были похищены, эти небольшие вещицы являлись настоящими сокровищами, и верные люди были до глубины души тронуты щедростью своего вождя. Но радость была, однако, непродолжительна: как только все вышли из блокгауза и глазам их представились дымящиеся развалины некогда грозного замка, для каждого еще яснее стала печальная действительность, с которой надо было считаться.

Победа обошлась дорого. Того, что осталось в блокгаузе, едва могло хватить на две недели, да и то в том только случае, если местные жители согласятся продавать съестные припасы. Белая Борода особенно тяжело чувствовал потерю всего своего менового товара. Итак, он спас только жизнь — свою и своих людей, но все предприятие его погибло, и араб мог безнаказанно радоваться этому. А сколько трудов было положено Белой Бородой на обработку той земли, на которой он думал прочно обосноваться! Сколько широких замыслов лелеял он в душе, когда строил свой замок, который должен был стать впоследствии центром просвещения для окрестных деревень!

Белый не мог даже ждать, пока пароход снова посетит Конго, что должно было случиться через несколько месяцев: между ним и местным населением произошли слишком тяжелые столкновения, чтобы можно было рассчитывать на примирение. Действительно, храм фетиша был им сожжен, вожди — убиты или ранены. В деревне, лежавшей по берегу реки, не осталось ни души: жители ее, из страха мести со стороны Белой Бороды за разрушение его замка, бежали в деревню вождя Крокодила, под защиту араба или на противоположный берег Конго. И они, наверное, убегут от Белой Бороды, как только тот начнет приближаться к ним: они теперь не поверят его словам. Он был чужой для них, и они скорее последовали бы за арабом, который помогал им справлять, когда это было нужно, их варварские праздники, и вообще был ближе и понятнее для них. Что могли они понимать в хороших намерениях владельца замка?

Черный замок покончил, по-видимому, свое существование, сыграв такую мимолетную роль в жизни Белой Бороды; с какими гордыми надеждами воздвигался он — и вот теперь представляет только груду обгоревших развалин с единственным уцелевшим среди них блокгаузом. Итак, придется отправляться назад, вниз по могучему Конго, назад, не достигнув желанной цели, к которой он стремился, — назад, признавая себя побежденным врагами! В белом заговорила оскорбленная гордость. До сих пор он играл роль только осаждаемого. Что, если он явится нападающим и прогонит разбойников, которые хозяйничали здесь под предводительством Сагорро? Но какой ценой достанется ему эта победа? Положим, погибнут и вангваны, но что, если поредеют и ряды его собственных воинов?

Что, если ему придется потерять кого-нибудь из храбрых и честных балубов или гауссов? Нет, каждый из его верных товарищей был ему слишком дорог, чтобы стоило рисковать его жизнью хотя бы и ценой гибели двух торговцев невольниками.

С такими мыслями шел Белая Борода по направлению к деревне, чтобы позаботиться о лодках для путешествия по Конго; но они исчезли. Сагорро нанес ему еще и этот удар, чтобы окончательно добить своего врага. Теперь белый не мог даже вернуться назад!

Вдруг подошел к нему Моари и сказал:

— Господин, у иаунгов есть лодки, а у нас старые ружья, которые ведь все равно предназначены для подарков местному населению. Я отправлюсь к иаунгам и куплю у них лодки. Мы победили теперь вангванов, и иаунги поверят нам.

Белая Борода радостно взглянул на негра. Какие чудные надежды пробудили в нем слова Моари! В окрестностях были еще люди, которых он мог защищать, люди, поселения которых были тоже сожжены и которые не меньше его ненавидели арабов. А он еще собирался бежать из этих мест, точно никто не нуждался здесь в его помощи! Теперь ему было стыдно за свое малодушие. Если только ему удастся привлечь на свою сторону иаунгов и убедить их восстановить из развалин свою деревню, тогда у него еще будет цель, ради которой стоит здесь остаться, тогда победа, доставшаяся ему, окажется не бесплодной и его заветное желание все же будет исполнено!

— Моари! — вскричал Белая Борода. — Тебе пришла в голову прекрасная мысль! Идем к иаунгам. В лесу теперь безопасно, да и что может с нами случиться, если мы вдвоем?

 

Глава XIV

В лагере торговца невольниками

Вангваны уехали по реке в своих челноках, весело направляясь к лагерю. Сегодня им было немало работы, и они радовались награбленной добыче. Стоны раненых так же мало смущали их радостное настроение, как и тот факт, что по крайней мере дюжина вангванов заплатила ценой собственной жизни за разрушение Черного замка. Что значила для них жизнь другого человека?

Недоволен был только Сагорро, ехавший в первом челноке с Абедом. Он молчал, так как не хотел говорить со своим доверенным при свидетелях; только когда приехали они в лагерь и остались вдвоем в палатке Сагорро, последний излил на своего слугу долго сдерживаемый им гнев.

— Ты как каркающий ворон постепенно накликаешь на меня несчастья! — вскричал он. — Ты трус, у которого не хватает мужества на смелые поступки, и из-за этого упускаешь выгоду! Кто из нас оказался прав? Разве не было бы в тысячу раз умнее захватить Белую Бороду в плен перед священной рощей, как я и хотел? Тогда Черный замок сам бы упал к нам в руки, как спелый плод. В последний раз послушался я твоего совета! Такой удобный случай, как в прошлую ночь, вряд ли представится нам еще раз!

Абед презрительно пожал плечами.

— Сагорро, — произнес он, — ты мастер делать упреки. Если бы ты отправился тогда в священную рощу, то покоился бы теперь вместе со многими убитыми вождями. Подумай только о том, что с Белой Бородой было шестнадцать ружей, не считая его собственного револьвера. И притом там были все лучшие стрелки — гауссы, Том и Моари, которого ты подарил своему белому другу. Я, напротив того, очень доволен результатами нашей осады, и так как всегда все хорошо обдумываю, то и велел припрятать все лодки, в том числе и «Вперед». Теперь он не уйдет из блокгауза, так как у него осталась только одна лодка, которой он пользовался при поездке в священную рощу; не может же он перевезти на ней всех своих гауссов, балубов и негров из Западной Африки! Или ты и в этом держишься другого мнения?

— Не болтай глупости! — грубо оборвал его Сагорро.

— Сагорро, — продолжал Абед, — дай мне дня на два двадцать из твоих вангванов!

— Не дам ни одного!

— Сагорро, как ты думаешь, что будут есть сегодня люди Белой Бороды?

Сагорро с недоумением поднял глаза на Абеда.

— Все деревни совершенно пусты: местные негры ушли вместе с нами, а Крокодил не продаст съестных припасов человеку, который нанес ему такое тяжкое оскорбление. Как ты полагаешь, пойдет Белая Борода на охоту?

Сагорро оперся головой на руку и молча смотрел на Абеда, не понимая, к чему он клонит.

— Ему придется охотиться, чтобы доставать дичь для себя и своих людей. Но мы сделаем это невозможным для него, мы будем ходить за ними по пятам, показываться издали и стрелять: при таких условиях у Белой Бороды пропадет желание охотиться. Тогда ему захочется пуститься по широкому раздолью Конго, а для этого надо иметь лодки. Он и начнет строить лодки, или же украдет их у кого-нибудь. Но мы и в этом отношении встанем ему поперек дороги. Мне кажется, ты обещал рыбакам из Веньи, что покажешь им страну, где они могли бы достать себе невольников. Не пройдет и четырех дней, как они будут уже здесь, а у них аппетит сильно разыгрался! Вон там, в блокгаузе, ждет их особенно лакомый кусочек, который придется им по вкусу! Да, я уверен, что они сумеют хорошо сделать свое дело!

— Абед! — вскричал Сагорро. — Я запрещаю тебе говорить об этом! Один раз я закрыл глаза и помог тебе доставить человеческое мясо этим зверям в образе людей, но больше этого никогда не будет, потому что я не желаю!

— Сагорро! — воскликнул с удивлением Абед. — Что с тобой случилось? Я совсем не узнаю тебя! Еще вчера ты говорил совсем другое!

— Не забывай, что я араб! — сказал Сагорро, вскакивая с места.

Абед отступил назад, но затем овладел собой и сказал с язвительной насмешкой в голосе:

— Если негр должен отправляться в Ниангве, чтобы обмануть там других арабов, то он хорош и им пользуются; если он должен заманить в сети знахаря, то и тогда его услуги принимают. Разве теперь негр собирается сделать что-либо дурное? Разве прежде ему не дозволялось доставлять в храм жертвы заклинания?

Сагорро молча уставился глазами на Абеда, всматриваясь в его хищное выражение лица. Это было то самое выражение, какое он видел в тот вечер, когда была схвачена Тумба и когда ее тащили через всю деревню в священную рощу. Сагорро заметил тогда на лицах вождей звериную алчность, и его человеческое достоинство в первый раз было оскорблено. Но он закрыл на это глаза и не считал возможным, чтобы даже Белая Борода рисковал своей жизнью ради спасения старой негритянки. Но он ошибся: несколько часов спустя он получил известие, что Белая Борода действительно отправился в священную рощу, чтобы застать врасплох участников празднества и спасти свою старую служанку. Тогда им овладело странное чувство, в котором он не мог дать себе отчета. Общество этих низких варваров и людоедов стало вдруг ему противно. Правда, он сам был торговец невольниками, убийца, отравитель, но в его сердце еще осталась искра человечности: людоедство было ему отвратительно. В таком странном настроении, в каком араб находился, он позволил Абеду руководить всем движением: в ту памятную ночь его слуга был, собственно говоря, военачальником, который всем распоряжался. Гордость Сагорро была уязвлена: только теперь он понял, что находится под влиянием негра, и твердо решил сорвать с себя эти оковы. Но ведь голос совести не делает различия между людьми, принадлежащими к разным расам; вот почему одного сознания того, что Абед — только негр, еще было недостаточно для того, чтобы круто оборвать его. Но теперь араб нашел существенное различие между собой и Абедом: он чувствовал, что хотя бы в одном стоит выше негра, и сознание того, что он одной нравственной ступенью выше, чем тот, дало ему силу поставить своего доверенного и помощника в известные границы. Тот начинает уже зазнаваться, и пора, давно пора указать ему место. Ведь скоро вангваны будут, пожалуй, слушаться не его, Сагорро, а Абеда!

— Ты не более, как негр! — медленно начал Сагорро свою речь, сдерживая гнев. — И хотя по имени ты сделался магометанином, но в душе остался презренным язычником. Заметь себе: как я чувствую отвращение к гиене и коршуну, точно так презираю я и людей, которые едят мясо своих братьев. Это дикие звери в человеческом образе, и я, Сагорро, никогда не унижусь до того, чтобы доставлять жертвы для их ужасных пиршеств.

Но Абед вскричал с насмешливым хохотом:

— Сагорро! Ха-ха-ха! Право, тебе бы как раз впору пить на брудершафт с Белой Бородой! Я ухожу, потому что мне кажется, что ты не в полном уме. Помни, что теперь все поставлено на карту! Как хочешь ты вернуться в Занзибар — богачом или нищим? Лучше подумай об этом, Сагорро! А я между тем позабочусь о том, чтобы в лагере все было в порядке. Я уверен, что ты скоро опомнишься и будешь думать так же, как я!

Негр вышел из палатки, а Сагорро бросился на пол и закрыл лицо руками. Он лежал так в немом отчаянии, но у него не хватало сил сделаться другим человеком: Сагорро уже слишком низко пал и для него не было возврата к лучшей жизни. Он знал, что Абед был прав: он одумается и даст ему разрешение на все новые зверства, которые тот задумал.

Когда спустя некоторое время Абед снова вошел в палатку и спросил араба, точно между ними ничего ровно не произошло: «Ну, Сагорро, что же мне делать?», тот устало проговорил:

— Зайди сюда через час.

Через час Абед снова явился, и тогда Сагорро согласился со всеми планами своего слуги. И только когда Абед вышел из палатки, он вскочил и прошипел сквозь зубы:

— Дьявол, я освобожусь от тебя раньше, чем ты предполагаешь!

Между тем в лагере араба царило сильное волнение: десять человек из взятых в соляных деревнях пленных убежали, и вангваны решили крепче заковывать своих рабов. До сих пор их сковывали по трое или по четверо, теперь же молодых невольников, еще совсем юношей, соединяли по двадцати человек вместе. У каждого из них было одето на шее железное кольцо, а через кольца продета длинная железная цепь толщиной в канат от якоря. Таким образом каждый из пленных был в полной зависимости от остальных.

— Язычники, негодяи, — кричал на них Абед. — Если хоть один из вас убежит, и другие не помешают ему в этом, то я всех оставшихся запорю до смерти!

Затем неграм приказано было принести с реки воды, и вся закованная в цепи длинная вереница медленно спустилась к берегу. Как тяжелы были их шаги, и как звенели при каждом их движении цепи! А они должны были носить свои оковы и днем, и ночью!

Другие представляли еще более жуткую картину: это было пять точно таким же образом скованных друг с другом матерей, из которых некоторые держали на руках грудных детей, а другие вели за руку трех-или четырехлетних.

А вот и третья группа: она состоит из мальчиков от шести до десяти лет. Они тоже закованы в железо: каждую детскую ножку обхватывает железное кольцо, и кроме того эти кольца прикреплены короткими цепями к кольцу кругом туловища; закованные таким образом по трое или по четверо дети вяло и медленно бродят по лагерю вместо того, чтобы прыгать, как это свойственно их возрасту.

Как же велико число всех пленных? В настоящую минуту их больше пятисот. Многие из них больны, все без исключения исхудали и ослабли, и смерть пожинает среди них богатую жатву. Сколько из них доберется живыми до берега, чтобы быть затем проданными и терпеть, быть может, еще большие мучения вдали от родины?

Многим ли выпадает на долю счастье освободиться из рабства благодаря тому, что европейцы случайно нападут на арабское судно, которое повезет невольников на какой-нибудь остров за тысячу миль от их родины?

А сколько деревень сжег Сагорро, чтобы добыть такую массу пленных! Сто восемнадцать цветущих местечек превращено им в течение последнего похода в кучу развалин и пепла, о чем свидетельствует белое знамя араба с красным полумесяцем. А скольких людей он убил за этот хищнический поход! Число их так и останется неизвестным, и тысячи трупов гниют в дремучих лесах этой темной части света в ожидании того времени, когда за них будет отомщено.

Кто совершил столько позорных деяний, тот не может уже свернуть с этого пути: он пал слишком низко. Сегодня его отталкивает еще от себя людоедство, но очень скоро он и с этим свыкнется и станет задабривать дикарей, если будет в них нуждаться, тем, что сам будет доставлять им человеческое мясо!

Волны могучего Конго могли бы многое рассказать о тех ужасах, раздирающих душу сценах, которые разыгрывались на берегах с тех пор, как на них появился араб-хищник, и, быть может, будут разыгрываться еще долго, пока этот кровожадный торговец невольниками не встретит в ком-нибудь мужественного отпора!

 

Глава XV

Белая Борода в плену

Был полдень второго дня праздника Рождества. В той самой лодке, которая употреблялась в дело при поездке в священную рощу, ехали вверх по Черной реке Белая Борода и Моари: им хотелось разыскать иаунгов в их болотах около соляных деревень.

Оставался еще один изгиб реки, за которым можно было уже увидеть соляные деревни. До сих пор в лесу не было ни души: ни одного негра не видно было на берегу, и ни одна лодка не разрезала тихой поверхности реки. Все жители деревень, лежавших по устью реки, бежали в деревню к вождю Крокодилу, а кто мог приплыть с верховьев реки? Там вся местность была опустошена Абедом, так что Белой Бороде и Моари приходилось теперь разыскивать прежних обитателей этих мест в непроходимых болотах.

Но на последнем повороте сильно извивающейся реки Белая Борода увидел, к своему удивлению, лодку, в которой сидело несколько человек, крайне пораженных, в свою очередь, внезапным появлением Белой Бороды. Некоторые из них натянули уже луки и приготовились защищаться, ожидая немедленного нападения со стороны этих незнакомых людей, но Моари, тоже заметивший лодку негров, вскочил на ноги и громко крикнул:

— Мир, мир! Это я, иаунги, тот, который привел к вам маленькую Питти! Мир, мир!

Кто хоть раз в жизни видел Моари, тот мог бы узнать его потом с первого же взгляда на расстоянии ста шагов, так как, вероятно, на всем земном шаре не было второго человека, которому бы когти леопарда оставили на лбу такой отличительный знак.

По этой примете узнал его и один из негров, сидевших в лодке, и приказал своим товарищам опустить оружие. Он также крикнул:

— Мир, мир! — и пустил лодку по течению.

— Ну, вождь, — сказал ему Моари, — я снова пришел к вам. Мы сделали то, чего ты желал: мы перебили многих вангванов и советуем вам теперь выбраться из ваших жалких болот и встать под защиту Белой Бороды!

Лодки между тем поравнялись друг с другом, и вождь иаунгов отвечал:

— Мы уже знаем об этом. Пока вы убивали вангванов, некоторые из наших убежали к нам из лагеря Сагорро. Мы очень рады тому, что произошло. Вы дали мужественный отпор врагам, и теперь мы верим, что вы наши истинные друзья и одинаково с нами ненавидите этих разбойников. Но скажите нам, захватили вы разбойничий лагерь, всех ли вангванов убили и освободили ли наших братьев?

— Всех вангванов мы еще пока не убили! — быстро ответил Моари, ни на минуту не задумываясь. — Они ушли на реку, а у нас нет лодок. Но если только вы захотите, мы перебьем их всех до одного и освободим ваших братьев, которые ходят там закованные в тяжелые железные цепи. Дайте нам только лодки для этого, и вы увидите, что мы можем сделать.

— Отлично! — вскричали иаунги. — Мы дадим вам лодки, если они нужны вам, и пойдем вместе с вами, чтобы помочь вам покончить с вангванами и освободить из неволи наших братьев. Но скажите, правда ли это, что храм фетиша сожжен?

— Сожжен дотла, и все знахари убиты! — возразил Моари. — Я видел это собственными глазами. И смотрите, сам белый человек приходит к вам, чтобы вы узнали его и заключили с ним дружбу. Слушайте, иаунги, негры с Конго покинули свои деревни, и совсем близко к нам стоит большая деревня Пантеры со многими крепкими домами и прекрасными садами. Мы взяли ее, но не пожелали поселиться там, так как думали, что может быть вы захотите быть нашими соседями и жить в этой деревне, где вам будет гораздо лучше, чем в разрушенных соляных деревнях.

Ответом были только возгласы удивления, и Моари продолжал далее:

— Подумайте, иаунги, как добр белый человек: он хочет подарить вам страшные огнестрельные трубки, чтобы вам нечего было бояться более вангванов. Так проводите же нас в ваш лагерь, чтобы мы могли сообща решить, что нам делать.

Так вел переговоры с иаунгами умный от природы Моари и сумел расположить к себе все сердца, так что негры готовы были согласиться на все его предложения.

— Мы вернулись в наши деревни, — сказал вождь, — и хотим их снова отстроить. Но если у вас есть для нас готовая хорошая деревня и это не шутка, то, пожалуй, мы охотнее пойдем с вами. Но это должен решить совет старейшин! Идемте же с нами и будем держать совет.

— Мы не отстанем от вас, — отвечал Моари, и обе лодки поплыли почти рядом против течения реки. Иаунги робко и с удивлением поглядывали на белого человека, о могуществе которого уже много слышали и который пришел к ним теперь как друг. Он казался им каким-то сверхъестественным существом.

— Друзья, — начал Моари, когда собрались старейшие из деревни и площадь первой соляной деревни, так долго пустовавшая, наконец оживилась, — как понравилось вам тогда мясо нашего буйвола?

Негры улыбнулись, переглянувшись, а Моари продолжал:

— Как видите, мы умеем ловить буйволов, а также и убивать их нашими страшными трубками, из которых вылетает огонь и дым. Хотели бы вы всегда иметь мясо буйволов?

Одобрительный шепот раздался со всех сторон.

— Вы будете, его иметь, если заключите дружбу с белым человеком, который сам пришел к вам для этого!

— Скажите нам только, чего вы хотите! — вскричали иаунги. — Мы охотно обсудим это и согласимся на ваши предложения, если то, что вы говорите — правда!

— Друзья, — проговорил Белая Борода, — мне нужно взять лодки, чтобы я мог преследовать с моими людьми вангванов. Затем мне нужно, чтобы здоровые и сильные негры и негритянки поселились около моего города и обрабатывали мои поля, чтобы я мог постоянно покупать у них съестные припасы. Я буду им хорошо платить платками, бусами и медными гвоздями. За каждую же лодку, которую я от вас требую, я дам вам по две огненные трубки, чтобы вы могли убивать в лесу буйволов.

— О, друзья! — вскричали негры. — Неужели же это правда, что огненными трубками можно убивать на месте даже слонов?

— Вы сами это увидите, — ответил Моари и взмахнул своим ружьем, так что иаунги со страхом попятились назад.

— Друзья мои, хотите вы сделать так, как я вам сказал? — спросил Белая Борода.

— О, почему бы нет?! — отвечали иаунги. — Мы все обсудим и придем к тебе завтра с ответом. А теперь мы вас угостим!

Угощение состояло из довольно своеобразных блюд: тут были крысы, гусеницы, маленькие птички, термиты, лесные грибы и всевозможные кислые на вкус плоды.

— Разве у вас нет другой пищи, иаунги? — спросил Белая Борода.

Иаунги печально покачали головой в знак отрицания.

— Тогда вам следует посмотреть, как можно добывать себе мясо с помощью огненной трубки! — продолжал Белая Борода. — Пускай ваши вожди отправятся со мной и Моари на охоту.

— О, — вскричали иаунги, — мы знаем, где водятся антилопы: на болоте есть одно место, где их много; но они так боязливы, что мы не можем убивать их стрелами.

— Приведите нас на это место, — сказал Белая Борода.

Лихорадочное волнение охватило иаунгов. Скоро готово было несколько лодок, и кроме вождей отправилось в путь немало других негров.

Белая Борода сидел в первой лодке. Не прошло и четверти часа, как они выехали на то место, где река Черная расширяется, делаясь все мельче и мельче; по берегу, в густых камышах, сидели дикие гуси. Белая Борода велел остановить здесь лодку. В скором времени из камыша вылетела целая стая гусей, которые были в этих местах не так боязливы, как у нас, потому что не были еще знакомы с опасностью, которая может угрожать от вооруженного человека. Белая Борода спустил курок, и один из гусей упал в воду.

— Вот вам гусь на жаркое, берите его! — крикнул Белая Борода иаунгам, которые вздрогнули от звука выстрела и онемели от удивления, увидев, как птица упала с высоты в воду.

Гуся достали из воды, и он переходил из рук в руки, причем негры с удивлением щупали и рассматривали раны, нанесенные пулей в голову и шею.

Выстрел спугнул остальных птиц и, между прочим, цаплю, пролетавшую в это время над рекой. Белая Борода воспользовался благоприятным случаем и выстрелил вторично. С криком радости вытащили иаунги из воды цаплю, но их ожидали еще новые сюрпризы.

Выстрел разбудил слона, спавшего на берегу реки недалеко от лодки; огромное животное поднялось на ноги и стало рассматривать своими умными глазами тех дерзких людей, которые осмелились нарушить его покой. Тогда Белая Борода схватил ружье, заряженное остроконечными пулями, и спустил курок, чтобы поразить этого великана животного мира и тем лучше всего доказать дикарям силу огнестрельного оружия.

Раздался выстрел, и слон, подняв хобот, испустил жалобный крик, затем с бешенством ринулся вперед, чтобы раздавить ранивших его людей. Тяжелые шаги этого могучего колосса поднимали высокие брызги воды, и иаунги выскочили из своих лодок, чтобы искать спасения в бегстве: они были уверены, что пришел их конец. Но у Белой Бороды готов уже был новый заряд, и вторая пуля размозжила слону череп. Слон покачнулся, и тогда Моари, оставшийся спокойно стоять около Белой Бороды, протянул тому свой карабин. После третьего выстрела раненое насмерть животное упало в предсмертных судорогах, подняв целый столб водяных брызг, обдавших лодки.

Мало-помалу испуганные иаунги возвращались на берег, не веря своим глазам при виде убитого в такое короткое время слона. Нельзя описать их восторг, когда они наконец убедились в таком необыкновенном успехе охоты.

Два часа спустя Белая Борода сидел уже за чисто африканским обедом: суп из слонового хвоста, грудинка цапли и язык слона составляли меню роскошного угощения. В лодке же Белой Бороды лежали охотничьи трофеи — два огромных слоновых клыка. На этот пир явились и незваные гости: запах свежего мяса привлек многих коршунов, выказывавших удивительную смелость и дерзость. Маленькой Питти доставляло удовольствие держать в высоко поднятой руке остатки мяса, и птицы брали куски во время полета, не обнаруживая никакого страха перед девочкой, которая весело смеялась, забавляясь этой новой игрой.

— Итак, вы придете к нам завтра, иаунги? — спросил Белая Борода, когда угощение было съедено и он собирался идти домой.

— О, да! Дай нам только приготовить запасы из нашего мяса! Завтра же мы придем к тебе и скажем наше решение! — вскричали в ответ не помнившие себя от радости негры и долго смотрели вслед удалявшейся от них лодки, в которой этот необыкновенный в их глазах белый человек возвращался в свой город.

— Что это за люди, — говорили они между собой, — которые не боятся в военное время разъезжать вдвоем по реке?! Правда, что если они так легко справляются со слонами, то им нечего бояться. — Но все же нам надо хорошенько обсудить это дело, — сказал один из самых старых в деревне негров. — Военное счастье очень изменчиво, и сегодня один побеждает, а завтра другой; не следует также забывать, что у вангванов есть страшное оружие, извергающее огонь. Поэтому не будем спешить с этим делом, чтобы как-нибудь не попасть впросак.

На опушке леса спутники, возвратившиеся из поездки к иаунгам, расстались: Моари отправился в саванны по левому берегу реки Черной, чтобы осмотреть свои западни, Белая же Борода хотел вернуться в лодке в Черный замок. Моари уже давно скрылся из виду, а Белая Борода все еще всматривался в береговые кусты, не покажется ли какая-нибудь дичь, которую бы он мог подстрелить. И вдруг из саванн выпорхнула стая цесарок и опустилась на левом берегу реки, у самой опушки леса. Белая Борода решил добраться до них и стал грести к берегу. Через несколько минут он был уже там, цесарки взлетели на воздух, и раздались одновременно два выстрела из обоих зарядов. Белая Борода улыбнулся: две цесарки упали на землю. Он хотел еще раз зарядить ружье, как вдруг услышал шорох в кустах, бывших от него не более чем в трех шагах, и в то же мгновение выскочили четыре вангвана, схватили его и бросили на землю. Попытке сопротивляться скоро положен был конец, потому что один из разбойников крепко скрутил ему веревкой ноги. Наконец выскочил из кустов и пятый вангван и связал руки; Белая Борода узнал в нем Абеда, который не скрывал сильной радости при виде пленника.

— Наконец-то ты в моих руках, Белая Борода! — вскричал он с диким хохотом. — Защищайся-ка теперь, если можешь! На этот раз ты не уйдешь от нас, и мы сведем с тобой счеты! Возьмите его живее и тащите в лес! — обратился он к своим спутникам. — Нам надо скорей уходить отсюда, пока не явятся сюда эти собаки гауссы, привлеченные звуком выстрелов. Тогда нам плохо придется.

Вангваны не замедлили исполнить приказание и поволокли Белую Бороду в чащу леса; Абед же поднял его ружье, рассматривал его несколько секунд и наконец прошептал:

— Первое ружье с двумя зарядами! И так легко, без всякого труда досталось! Ну, Сагорро, завтра доберемся мы и до остальных, и тогда никто уже больше не помешает неграм справлять их праздник в священной роще. Можно будет заколоть и Белую Бороду в качестве очистительной жертвы. Негры охотно согласятся на это, потому что ненавидят его теперь не меньше нас.

Он насмешливо засмеялся и бросился догонять своих товарищей.

На опушке леса снова сделалось совершенно тихо; только спустя некоторое время стали раздаваться птичьи голоса, и вспугнутая стая цесарок снова слетелась вместе. Может быть, в ней также недоставало вождя?..

Четверть часа спустя Моари поспешно вернулся к тому месту, где оставил Белую Бороду. Он слышал выстрелы и им овладело беспокойство, которое еще более усилилось, когда он увидел, что лодка пуста.

— Белая Борода! Белая Борода! — стал он звать.

Никто не откликался; кругом царила полная тишина.

В болоте у самого берега заметил он свежие следы ног. Он пошел по этим следам, стараясь не потерять отпечатки ног среди травы, так как надвигались сумерки. Так дошел он до того места, где Белая Борода был взят в плен. Трава кругом была примята, и здесь валялись две патронные гильзы. Значит выстрелы происходили в этом месте. Моари пошел по следам к лесу и у самой опушки нашел феску, белую с красной кистью: он хорошо знал эти фески, которые носили вангваны Сагорро. Нужны ли были еще какие-нибудь доказательства? Он знал теперь, что его господина схватили и что он в руках безжалостных вангванов.

Следы терялись в лесу, и было уже слишком темно, чтобы найти по ним дорогу. Тогда Моари сел на пень в немом отчаянии.

— О, мой дорогой прекрасный господин! О, бедный мой господин, спасший мне жизнь! — воскликнул он наконец, закрывая лицо руками.

Но вдруг он вскочил. Неужели он будет сидеть здесь сложа руки, когда его господин в плену? Неужели не употребит усилий спасти его? И он исчез в густой чаще леса, чтобы попытать счастье и найти все-таки следы разбойников, несмотря на надвигавшийся вечер.

 

Глава XVI

Отравитель

Сагорро сидел перед своей палаткой. Ужин был приготовлен сегодня с особой заботливостью: подано было все, что только можно было достать в окрестностях и что находилось в запасах лагеря. Так, на блюде дымилась баранина с рисом, разведенным молоком (разумеется, козьим), жареная грудинка цапли, бананы во всевозможных видах — свежие и сушеные, горка термитов, сахарный тростник и кофе; все это было разложено на пальмовом коврике перед палаткой. Это роскошное угощение готовилось в честь Абеда, так как он должен был отправляться на другой день к рыбакам, жившим в Веньи, и Сагорро давал ему прощальный вечер.

Огни в лагере были уже зажжены, а тот, в честь кого устраивался этот праздник, все не возвращался.

— Ну, — сказал он сегодня после обеда, — мои вангваны напали на следы Белой Бороды, и я помогу им схватить его.

Часы проходили, а Абеда все не было. Сагорро потерял наконец терпение.

— Не случилось ли уж с ним какого-нибудь несчастья, — пробормотал он. — Белая Борода хорошо стреляет и нелегко отдастся в руки.

Эта мысль не покидала его, и чем больше он думал об этом, тем становился спокойнее; злорадная, дьявольская улыбка кривила углы его рта.

— Ведь я уже сказал ему, — шептал он, — что не возьму под свою защиту убийцу, если Белая Борода задумает наказать его. Теперь же, когда Черный замок сожжен, Белая Борода не станет с ним великодушничать. Да и пора уже, а то мои вангваны не знают, кого из нас слушаться. Не думает ли он, что я легко отдам ему свою власть?

Вдруг в восточном конце лагеря появилось оживление, послышались громкие восклицания, и толпа вангванов устремилась к палатке Сагорро.

Сагорро поднялся: очевидно, произошло что-нибудь необычайное. Быть может, пришла давно желанная весть? Глаза Сагорро тщетно искали Абеда среди торопливо бежавшей и взволнованной толпы. Он глубоко вздохнул. Неужели его предположение подтвердится?..

Как только вангваны увидели его, они еще издали закричали, перебивая друг друга:

— Сагорро! Сагорро! Абед возвращается! Абед взял в плен Белую Бороду! Он ведет его сюда, ведет связанным!

И чернокожие танцевали и прыгали от радости, точно дикие фурии, кругом лагерных костров.

Сагорро не верил своим ушам; он думал, что ослышался. Но вангваны продолжали выкрикивать:

— Он тащит его связанным, и скоро мы увидим его!  О, Абед храбрее всех! Вот что значит настоящий мужчина!

А один из занзибарских негров встал перед огнем и начал импровизировать:

— То Абед, наш герой! — громко подхватила толпа, но Сагорро не принял участия в этом восторженном пении. Он мрачно смотрел перед собой. Итак, его предположение не оправдалось. В это мгновение он не испытывал никакой радости по поводу взятия Белой Бороды в плен, хотя выгоды этого были огромны и превышали самые смелые надежды; он чувствовал одну только сильнейшую зависть и не мог простить Абеду этого торжества. Следующие строфы песни Сагорро не слышал и очнулся только, когда импровизирующий вангван встал прямо перед ним и запел:

Между тем в лагере раздавались новые возгласы, послышались выстрелы: то были восторженные приветствия, которыми встречали возвращавшегося Абеда. Со страшным шумом приближалось к палатке Сагорро длинное шествие. Сагорро уже видел теперь Белую Бороду, который медленно шел с поднятой вверх головой и со связанными за спиной руками, между тем как Абед выступал рядом с ним, держа в правой руке конец веревки, обвязанной кругом шеи пленника.

— Сагорро! Вангваны! — воскликнул Абед. — Вот я веду к вам прежнего страшного врага. Это тот, который наводил на всех страх своим волшебным оружием. Теперь он не опаснее каждого из тех жалких рабов, что лежат там, закованные вместе, и пускай он знает, что ему одна цена с ними. Приведите сюда отряд пленных из деревень Моари: они боготворят его, как величайшего вождя и чародея. Мы закуем его вместе с ними: пусть знает, что значит сопротивляться вангванам. Пускай попробует нашу власть! Ее узнают и те, кто, подобно собаке Моари, помышляют о бегстве! Но плохо им тогда придется!

Несколько вангванов выскочило вперед, чтобы привести невольников с берегов Моари, но Сагорро сдвинул брови и властно произнес:

— Чего ты хочешь, Абед?

— Надеюсь, ты позволишь мне надеть оковы на моего пленника, чтобы он не убежал? — упрямо заметил Абед. — Или же я должен развязать его и просить сесть за приготовленный ужин?

Вангваны разразились насмешливым хохотом, а Сагорро стал с досады кусать себе губы.

— Ужин приготовлен для тебя, Абед, — сказал он, сдерживая гнев, — ведь ты собирался завтра ехать. Теперь же мы приветствуем тебя, как великого победителя, еще гораздо горячее и будем чтить тебя сегодня, сколько хватит у нас сил. Не правда ли, вы согласны со мной, вангваны? — обратился он к толпе. — Мы все сядем, и Абед пускай расскажет нам, как ему удалось совершить свой геройский подвиг.

В толпе послышались одобрительные возгласы.

— Но ужин должен быть сегодня торжественнее обыкновенного! — продолжал Сагорро. — Ведь мы празднуем величайшую победу, которой наконец добились. Враг, который казался почти непобедимым, теперь в наших руках. Одного пальмового вина недостаточно: надо выставить и те ящики с огненной водой, которые мы похитили из Черного замка. Я так желаю, вангваны!

В толпе снова раздались одобрения, а Абед воскликнул:

— Сначала покончим с этим белым! Вот идут уже его друзья и товарищи по плену, участь которых он будет с этих пор разделять.

Действительно, отряд пленных из двадцати человек, к которым должен был быть прикован и Белая Борода, приближался медленным шагом. Он состоял из одних только негров с реки Моари, знавших Белую Бороду при других, более счастливых обстоятельствах — еще тогда, когда они жили в постоянном страхе быть растерзанными леопардами, но все-таки вели несравненно более счастливое существование, чем теперь, так как были свободны. В то время это были люди во цвете лет и сил, теперь же они походили на жалкие тени.

При насмешливом хохоте вангванов Белую Бороду приковали цепью к этой веренице пленных, и затем им отдан был приказ, приправленный для большей назидательности пинками и ударами, чтобы они отправлялись спать на свое обычное место в лагере.

— Покойной ночи! — насмешливо крикнул Абед Белой Бороде, пуская в ход тот крошечный запас английских слов, который сохранился у него в памяти после учения в миссионерской школе.

— Сагорро! — произнес вдруг Белая Борода, который до сих пор не удостаивал отвечать на насмешки вангванов. — Кто господин этого отряда? Назови мне его, потому что я хочу говорить с ним.

Сагорро чувствовал насмешку в этих словах, но сдержал себя и возразил:

— Молчи, раб, и отвечай только тогда, когда тебя спросят!

Одобрительный шепот вангванов встретил эти слова, и Белая Борода должен был последовать за своими двадцатью товарищами по несчастью. Они послушно направились к своему обычному месту в лагерь, и двадцать первый не мог конечно, остановить всех остальных. Но звон цепей говорил Белой Бороде еще яснее слов Сагорро:

— Что ты хочешь делать? Ты хочешь разубедить своих палачей, хочешь сказать им, что ты — белый, что ты человек, которого безнаказанно нельзя заковать в цепи? Ты хочешь сказать арабу, что это не пройдет для него безнаказанно, что с запада явятся пароходы и отомстят за тебя? Да, если бы ты стоял во главе верных своих товарищей, если бы ты держал в руках ружье, а за тобой стояли бы твои гауссы, вооруженные ружьями с двойными зарядами, — о, тогда конечно, твои слова могли бы иметь значение; теперь же они не более, как пустой звук. Пароходы так далеко отсюда, твои гауссы лишились своего вождя, и ты только пленник, который должен гнуться под своим ярмом, как и те двадцать жалких невольников, с которыми ты закован одной цепью и разделяешь одну участь; ты должен покорно нести свой тяжелый крест, так как сопротивление не принесет тебе никакой пользы, а только доставит новые унижения!

С такими мыслями шел Белая Борода последним в отряде пленных, и когда остальные опустились на землю, он должен был последовать их примеру.

В другой стороне лагеря перед палаткой Сагорро началось пиршество, около же пленных с реки Моари столпились Женщины вангванов. Они притащили с собой факелы и осветили лицо Белой Бороды, чтобы хорошенько рассмотреть этого удивительного человека, о котором столько слышали.

— У него и все тело белое? — спросила одна из женщин, а другая разорвала рубашку Белой Бороды, чтобы посмотреть на белую кожу.

— Красная ли у него кровь, как у нас? — сказала одна вангванка и, чтобы убедиться в этом, уколола его в грудь иголкой и засмеялась, когда на месте укола показались красные капельки крови.

Другие женщины повторили за ней эту жестокую поделку, а некоторые дергали его за бороду.

Как кипела кровь у Белой Бороды! Он не мог защищаться, потому что у него было не только железное кольцо на шее, но и руки его были связаны. А между тем уколы иголки могут быть иногда чувствительнее ран от кинжала или стальных пуль. О, какую отраду может в сущности доставить пуля, убивающая человека наповал!

Что значит в сравнении с этой мукой все страхи и опасности, которым Белая Борода подвергался до сих пор в чаще африканских лесов? Укус ядовитой змеи не казался ему таким болезненным, как эти мелкие и ничтожные уколы иголкой, глаза разъяренного буйвола, бросающегося на него, никогда не были ему так неприятны и противны, как взгляд этих бесчеловечных женщин. Он был в совершенно беззащитном и беспомощном положении, в полной власти этих дикарей! Как охотно поменялся бы он судьбой с Моари, когда тот находился в когтях леопарда! Тот испытывал тогда только физические страдания, ведь леопард не издевается над своей жертвой, как озверевший человек, не изобретает для него мелких нравственных мук, которые могут быть чувствительнее самой страшной пытки. Ему вспомнилась Тумба. Тогда, в священной роще, она тоже отдана была во власть грубых людей, но и ее положение было лучше, чем его. По крайней мере впереди ожидала ее смерть, как избавительница от всяких мук, а он и на это не мог пока надеяться. Конечно, позже, через несколько дней или недель, смерть постигнет и его, это несомненно; но теперь это не было его уделом, и он должен был жить и страдать в руках араба, который, очевидно, хочет добиться от него чего-нибудь. Абед достаточно ясно на мекал ему на это дорогой: «Отдай нам свои ружья и патроны, и ты будешь свободен!»

А если бы даже Том и Майгазин-баки и пошли на эти условия сделки, то и тогда его, наверное, не освободили бы из плена: тогда вангваны достигли бы только своей желанной цели и захватили бы в плен и его верных товарищей; и вот все они будут в плену — и гауссы, и балубы, и Том с Метой, а вождь Крокодил выстроит снова храм фетиша, для которого у него будет теперь жертв заклания сколько угодно; и снова обогатится храм слоновой костью, и опять Сагорро похитит ее. Но неужели же не найдется человека, который сразит непобедимого араба?

Вдруг подошел к нему один из вангванов и сказал женщинам:

— Видите, женщины, белые все равно, что дети: они не умеют даже обороняться, а бросают оружие и отдаются в плен, когда на них нападают. Белые люди — настоящие бабы, и вы увидите еще преинтересное зрелище: белый будет танцевать вместе с вакуссами!

Все ушли гурьбой в другую сторону. Белая Борода остался один со своими мрачными мыслями, которые рисовали ему будущее в самых безотрадных красках.

Перед палаткой Сагорро шло веселье. Вангваны откупоривали бутылку за бутылкой и пили без разбора все, что только попадалось им под руку: за глотком красного вина следовал глоток жалкого рома, который для Африки делается очень низкого сорта; затем это запивалось коньяком. Удивительный вкус имели все эти напитки из винного погреба Белой Бороды! Они не утоляли жажды, а только еще более усиливали ее, так что приходилось утолять ее пальмовым вином, которое пили большими медленными глотками. Сагорро не старался сдерживать своих людей; напротив, он сам откупоривал бутылки, между прочим — полдюжины шампанского, которое Белая Борода приберегал на случай лихорадки для подкрепления больных и как прохладительный напиток. Наперекор всем магометанским законам он поднес чашку шампанского к своему рту. Абед последовал его примеру.

— Как это славно освежает и придает бодрости! — вскричал Сагорро. Абед кивнул утвердительно головой и продолжал пить и слушать песни вангванов, в которых он восхвалялся в качестве героя дня. Его воспевали, как непобедимого воина, и превозносили до небес.

Женщины тоже подошли ближе к палатке, и их также угостили пальмовым вином, которое лилось рекой.

Как заботливо заготовил Сагорро этот напиток! Он велел доставить его из деревни Крокодила и с соседних островов, точно заранее предвидя, что придется праздновать великую победу. О, как он предусмотрителен и внимателен, этот Сагорро! Он сам так часто прикладывает ко рту чашу и пьет ее за здоровье храброго героя Абеда, но на него вино не оказывает, по-видимому, никакого действия: глаза его смотрят ясно и не затуманиваются влагой. Он говорит совершенно уверенно, и если встает, то идет твердой походкой. Он обманывает своих товарищей по кутежу и наливает себе неполные чаши, или же выпивает их только до половины; его зоркие глаза внимательно наблюдают за пирующими; он самодовольно улыбается, видя, что вангваны начинают пьянеть.

Герой дня тоже не в силах противиться общему настроению и также обнаруживает первые признаки опьянения: он пьет шампанское чашу за чашей, которые Сагорро наливает ему сам, и всегда полными до краев. И Абед все пьет и пьет. Почему бы ему и не пить? Сам Сагорро знает, что шампанское очень вкусно. Да, Сагорро знает это, а также и то, что после этого вкусного, сладкого напитка спится так славно, таким спокойным и долгим сном.

Голоса вангванов охрипли от непрерывного пения.

— Танцы! Танцы! — раздаются крики. — Женщин и невольниц сюда! Пусть танцуют они перед своим господином, который желает, чтобы вангваны вполне наслаждались этим праздником победы!

О Белая Борода! Если бы в эту минуту твои гауссы и балубы напали на часовых и внезапно явились бы среди вангванов, они рассеяли бы их, как пыль по ветру. Если бы они только знали, что будут иметь дело не с храбрыми вангванами, а с горсткой пьяных людей, которые не помнят даже, куда побросали свое оружие! Но твои гауссы не знают, что ты здесь томишься в плену, и все еще ждут вестей о тебе, которые может принести им только один Моари. Они сидят на берегу реки Черной, балубы же сторожат Черный замок, и старая Тумба снова опьяняет себя курением и пророчествует.

— Второй раз Кассонго умирает, но опять вернется к нам из моря духов.

Танцы, танцы! Негритянки уже устали, так как уже давно наступила полночь и, едва переводя дыхание, убегают, чтобы отдохнуть в своих зеленых хижинах. Ночь вступает в свои права, и даже темные группы пленных, смотревших до сих пор на праздник из углов лагеря, начинают дремать. Вот один из них закрывает свои усталые глаза; его примеру следуют один за другим все остальные, точно сонливость передается по железной цепи, связывающей их всех. Единственная отрада их — это сон. Быть может, они увидят во сне радостные дни на своей далекой родине, когда и они так же могли танцевать! Быть может, им почудится во сне, что они свободны и вернулись домой!

— Танцы! Танцы! Вангваны требуют побольше зрелищ. Пускай вакуссы исполнят свой военный танец!

— Да, да, пусть вакуссы танцуют! Приведите их сюда!

— Пусть так, друзья, — говорит Абед, — но и Белая Борода должен принять участие в танцах! Посмотрим, как будет танцевать белый!

Это предложение встречено шумными возгласами одобрения. Абед встает и, шатаясь, нетвердой походкой идет к лагерю вакуссов. Сагорро остается на месте, но его огромные глаза не теряют из вида Абеда. Затем его взор опускается на пустую чашу Абеда, и лоб его покрывается морщинами; но вдруг мрачное лицо его проясняется, в душе созревает решение, и он вытягивает правую руку, которую до этого времени крепко прижимал к груди, пряча под одеждой. Он играет с чашей, из которой Абед пил шампанское, только играет с ней, ничего не всыпая туда. Затем берет бутылку с шампанским и наливает полную чашу. После этого он сидит спокойно на своем месте, только вздрагивая по временам, точно его знобит в это ночное время. Он подносит ко рту свою чашу и осушает ее одним духом; потом наполняет ее и снова осушает, пока щеки его не краснеют и глаза не загораются блеском.

Вангваны вернулись к палатке, и вместе с ними шли вакуссы и Белая Борода в сопровождении Абеда. Закованные в цепи пленники, похожие больше на тени, чем на живых людей, медленно вошли в светлый круг, на который костры бросали яркий отблеск; цепи их глухо звенели при каждом движении. Вангваны разразились громким насмешливым хохотом при виде этой жалкой кучки изможденных людей, явившихся, казалось, из преисподней, где они были осуждены на вечные муки.

— Снимите же им оковы! — закричал Сагорро. — Как же им иначе танцевать?

— Да, снимите оковы! — повторил Абед. — Только Белая Борода пускай стоит с завязанными руками: он должен изображать пленника вакуссов.

— Ну, вакуссы, танцуйте хорошенько и надвигайтесь на пленного, как можно ближе. Если хорошо исполните свое дело, то получите кувшин пальмового вина!

Вакуссов освободили от оков, дали им щиты и копья и вывели Белую Бороду на середину круга. Абед снова уселся рядом с Сагорро и стал жадно смотреть на военный танец.

Вакуссы разместились перед Белой Бородой, подняли вверх щиты и запели африканскую военную песню. Затем сделали прыжок вперед, точно желая напасть на врага, окружили Белую Бороду и подняли свои копья, точно собираясь убить его. Но все движения их были вялые, без огня, и Абед с неудовольствием покачал головой: это было совсем не то, чего ему хотелось.

— Эй, вы! — крикнул он. — Разве так танцуют? У вас выходит уж очень безжизненно. Вы умеете лучше танцевать. Постарайтесь-ка, и если я останусь доволен, то вы проспите ночь без цепей. Итак, начинайте! Я держу свое слово! Помните, ночь без цепей.

Данное обещание, по-видимому, подействовало. Вакуссы переговорили о чем-то друг с другом и затем снова начали танец. Пение их принимало все более дикий характер, движения становились все быстрее, и они набрасывались на Белую Бороду так бешено, что Абед пришел в настоящий восторг.

— Отлично! Чудесно! — кричал он. — Ну, Белая Борода, если негры из деревни Крокодила будут таким же образом мстить тебе за своих убитых братьев, то стоит посмотреть на это зрелище. Что, ты и тогда будешь стоять так же спокойно? Придет ли тогда второй Белая Борода, чтобы спасти тебя, как ты спас Тумбу? Поверь, Белая Борода, мы позаботимся на этот раз о том, чтобы веселый праздник не был никем прерван и не кончился плачем по убитым.

— Пленные славно сделали свое дело! — обратился он затем к вангванам. — Не надевайте же им цепей на эту ночь! Сгоните их в пустой сарай, и пускай двое людей стерегут их. Этого же, — указал он на Белую Бороду, — уведите к моей палатке: пускай проведет ночь перед моим домом, как собака, которая сторожит дом хозяина.

Вангваны отправились исполнять его приказание, точно он был начальником в лагере, и Сагорро не противоречил ему, а только крикнул несколько раз вангванам:

— Слушайте, братья, до конца праздника пропойте еще что-нибудь в честь Абеда!

Один из вангванов выступил вперед и спел импровизацию в честь Абеда, закончив ее припевом: «Многая лета Абеду!»

— Многая лета Абеду! — подхватили воины Сагорро.

— Многая лета моему другу! — повторил он и, показывая Абеду, что его чаша пуста, схватил бутылку, чтобы наполнить ее вином; держа бутылку наготове, он дожидался, чтобы Абед последовал его приглашению и выпил из своей чаши.

— Многая лета Абеду! — доносился припев, выкрикиваемый хриплыми пьяными голосами, и Абед приставил чашу к губам. Сагорро отвернулся, но через секунду быстро взглянул на него. Абед пил. Прошла еще одна секунда, которая показалась Сагорро бесконечно долгой и мучительной. Неужели он не допьет и выплеснет вино? Сердце Сагорро трепетало в томительном ожидании. Нет, вино было так сладко, так вкусно!

Абед выпил всю чашу до дна и когда в его честь запели второй куплет песни, Сагорро снова наполнил чаши.

— Да живет много лет Абед! — снова раздался припев, и Сагорро на глазах у всех обнял своего друга.

Третий куплет начался и кончился.

— Да здравствует Абед на многие годы! — подхватил с другими Сагорро и опустошил чашу за здоровье храброго героя Абеда!

— Ну, теперь пора на отдых, вангваны! — сказал он затем. — Эта ночь останется в нашей памяти навеки. Абед должен сам вписать завтра на знамя свою победу.

Он удалился в свою палатку, и вангваны стали мало-помалу расходиться. Абед, шатаясь, нетвердыми шагами направился к своей палатке.

Абед, как помощник военачальника, помещался не вместе с простыми воинами, а отдельно; его зеленая хижина стояла у самого берега Конго, в тени могучих деревьев.

— Конго нравится мне; он напоминает мне родину, — любил говорить этот уроженец Занзибара и, чтобы свободнее было любоваться огромным водным пространством, не хотел никого иметь по соседству. Хижины его невольников и невольниц стояли шагах в двадцати от его жилья, дальше на берегу.

Абед подошел к своему дому.

— Кто же это лежит тут перед моей дверью? — удивился он. — Или мне чудится привидение при бледном свете месяца оттого, что я выпил много вина? А! — вскричал он, вдруг ударяя себя по лбу. — Ведь это он, мой пленник! Придется перешагнуть через него!

И он остановился перед Белой Бородой.

— Отлично! — сказал он. — Сторожи хорошенько дом своего господина! Верность — тоже добродетель, и она идет тебе…

Он пробормотал еще несколько невнятных слов и перешагнул через Белую Бороду в свой дом.

Да, это смелый и непобедимый Белая Борода лежал здесь на пороге дома Абеда со связанными руками и ногами. Он глядел вверх, на небо, усеянное миллионами ярких звезд, кротко мигавших ему с высоты. Скоро ли оно пошлет ему помощь, избавление от мук? Что ждет его завтра?..

Крики и песни вангванов стихали. Сон охватил как усталых невольников, так и пировавших вангванов. Один только Белая Борода не спал. У ног его шептались, набегая на берег, волны Конго. Что хотели они рассказать ему? Он видел на своем веку так много чужого горя и страданий, что муки Белой Бороды были только ничтожной каплей в этом море людской юдоли. Когда-нибудь он поехал бы по этим желто-бурым волнам к морю духов, на свою родину… Но теперь его ждала другая судьба: его душа через более или менее короткое время вернется на великую родину всех людей, но он уже давно поручил свою душу Создателю. Только бы это было скорее! Это было единственное, о чем он просил судьбу.

Он лежал так с полчаса, как вдруг ему послышался шорох в траве. Он поднял голову. У него молнией мелькнула мысль, что он, лежа в беспомощном положении на пороге своего врага, сделается жертвой хищного зверя. Ведь и здесь водились леопарды. Почему бы одному из них не подкрасться к лагерю, чтобы поживиться добычей, как делали это леопарды в деревнях вакуссов? Тогда по крайней мере сразу положен будет конец всем его мукам, веем унижениям!

Но он, должно быть, ошибся. Все кругом снова было тихо. Только в своем доме опьяневший Абед говорил сам с собой, произнося длинные монологи. Вот он, шатаясь, подошел к двери. Бледный свет месяца упал на его лицо, казавшееся страшно искаженным. Белая Борода не верил своим глазам: ему казалось, что оно выражает смертельный ужас.

— Сагорро, Сагорро! — бормотал Абед. — Напиток так хорош, так сладок на вкус! Мирамбо стоил он жизни, старый знахарь погиб от него… Сагорро, неужели это возможно? Сагорро! А как же… «Многая лета Абеду! Да живет он долгие, долгие годы!» Ты пел это, ты выкрикивал это, обнимая меня, и вдруг… О, да, ты хотел этого, Сагорро! Но отчего же так рано, зачем же теперь, так скоро? К чему же было так спешить, черт возьми? Всегда ты так медлителен в твоих решениях, так долго собираешься! О, сердце мое… грудь разрывается… душно мне… воздуха не хватает!..

Он облокотился о косяк двери и замолк, задыхаясь и испуская стоны. Белая Борода всматривался в его искаженное страданиями лицо, неясно видневшееся при лунном свете. Слова, произнесенные Абедом, его короткие, отрывистые фразы были очень знаменательны: смысл их был так ужасен и трагичен, что Белая Борода невольно содрогнулся от холодного ужаса, охватившего его душу.

Через несколько минут Абед оправился. Он обтер себе лоб рукой и снова заговорил:

— О, этот пот! Этот раз было хуже… Если еще наступит такой припадок… Сагорро, отравитель! Неужели ты никого не боишься? О, я еще проживу! Но раньше, чем я испущу последний вздох, я покончу с тобой, предатель!

Он делал, видимо, усилия сделать шаг вперед, но ноги отказывались ему служить.

— Разве я скован? — вскричал он со стоном. — Ну, так я доберусь до тебя ползком, если не могу идти! Но я хочу видеть тебя перед смертью, я покончу с тобой! У меня еще хватит на это сил!

Он тяжело опустился на колени и хотел ползти на четвереньках. Вдруг он наткнулся на Белую Бороду. Голова его наклонилась над лицом связанного пленника, и глаза неподвижно, с удивлением уставились на него.

— Белый, белый! — шептал он. — Ты — белый и у тебя седая борода, как у того человека, что рассказывал мне про великое Существо, живущее там, наверху… А, ты белый… тебя яд не может убить, ты знаешь противоядия… О, ты Белая Борода, ты можешь спасти меня… Спаси меня!

Пленник ничего не ответил. Невыразимое ощущение, в котором он не мог дать себе отчета, еще крепче сдавило его горло, чем веревки, которыми были скручены его руки и ноги.

Абед прохрипел:

— Ты не хочешь? Я освобожу тебя… Подари мне только жизнь, и я дам тебе свободу… Вангваны, развяжите его веревки… Нож сюда… Освободите моего спасителя… О!..

Больше он не мог говорить; дыхание прерывалось. Он упал набок, Белая Борода больше не видел его лица, а только слышал около себя хрипение.

— Белая Борода, вставай же… Разве у тебя нет ножа… чтобы перерезать веревки… Вот там… около моей постели… там лежит… Вставай же… скорее… вставай… помоги… помоги… О!..

Абед смолк. Он еще хрипел несколько секунд, затем не слышно стало и хрипения. Мертвая тишина кругом нарушалась только плеском волн могучего Конго. Вся кровь сбежала с лица Белой Бороды, и только спустя некоторое время нашел он в себе мужество повернуть голову в ту сторону, где лежал Абед. О, как близко от него лежала в траве эта страшная голова негра, точно всматриваясь в него своими широко открытыми стеклянными глазами, в которых застыли смертельный ужас и страдание.

«Многие лета Абеду!», казалось, звучало еще в ушах Белой Бороды, так как он сам слышал этот повторявшийся много раз припев. О араб-хищник, корсар пустыни, ты умеешь быстро расчищать себе путь! Все, что только стоит на твоей дороге, ты сметаешь прочь, как негодный сор! Ты хочешь властвовать один, не разделяя ни с кем власти!

Над высокими деревьями, возвышавшимися на берегу Конго, прокричал пронзительным, ужасным голосом водяной орел. Подожди, нетерпеливый, скоро начнет светать, тогда ты можешь осмотреться из своего гнезда и увидеть, как лежат на берегу Конго мертвые рядом с живыми!

На востоке протянулась белая полоса света, предвестница рассвета. Полчаса прошло уже с того момента, как сердце Абеда перестало биться.

Вдруг в траве снова послышался шорох, тихое, едва слышное шуршание. Но Белая Борода закрыл глаза и не приподнимал усталой головы: он не хотел видеть ночных ужасов.

Из соседнего куста бесшумно выползла темная фигура; подняв голову, она прислушалась, огляделась кругом, напоминая своими движениями дикую кошку. Затем вышла из тени куста на лунный свет, падавший между ветвями деревьев на лугу перед хижиной Абеда. Теперь Белая Борода мог бы различить, что это был негр, державший между двумя рядами ослепительно-белых зубов нож, сверкавший при лунном свете. Лицо его было страшно, а лоб пересекался огромным шрамом, как от ожога. Таким обыкновенно рисуют художники черта, приходящего за душами преступников. Этот черный человек подполз к Белой Бороде, сел на корточки и взял нож в правую руку.

— Белая Борода! — тихонько шепнул он. — Это я, Моари. Лежи тихо! Я тебя спасу!

Белая Борода думал, что видит и слышит все это во сне. Он открыл глаза, взглянул в лицо своему верному слуге и все еще не верил, что это происходит наяву. Ему казалось, что он грезит, хотя он и чувствовал, что Моари перерезал его веревки. Вот ноги уже свободны; теперь он может двигать и руками… Великий Боже, неужели же это не сон, а действительность? Неужели он на свободе и может уйти, убежать отсюда?

Моари, все еще стоя на коленях и со своим острым ножом в правой руке, всматривается в мертвое лицо Абеда. Затем он встает и делает знак Белой Бороде, чтобы тот последовал его примеру, но Белая Борода еще не может приподняться с земли, не может пошевелить ни одним членом, так как они затекли от туго стянутых веревок. Тогда Моари берет его на руки, как маленького ребенка, и быстрыми, уверенными шагами неслышно крадется со своей ношей к берегу, где стоят три маленькие лодки. Он кладет в одну из них спасенного им человека, хватает весло, сильно отталкивает челнок далеко от берега и плывет по течению могучего Конго, на котором уже начинает подниматься туман, предвещающий наступление утра. Он гребет изо всех сил, пока не исчезает в тумане лагерь араба и не показывается противоположный берег, и только тогда бросает весло и пускает лодку по течению.

 

Глава XVII

В лабиринте островов

Ниже впадения реки Черной Конго омывал целое царство цветущих островов, сильно разливаясь в этом месте и разделяясь на бесчисленные рукава, извивавшиеся по всевозможным направлениям между зелеными островками. Эти острова, сплошь покрытые роскошной растительностью, были так хороши среди глубокой безмятежной тишины, царствовавшей в этом земном раю. Теперь они высоко поднимались над водой, у самого берега обнажились даже песчаные мели, но во время приливов их сплошь заливало водой, и найти их можно было только по верхушкам деревьев, высовывавшимся из воды. Вот почему эти острова остались незаселенными, и только время от времени наезжали сюда в лодках негры на рыбную ловлю.

День, наступивший после той ужасной ночи в лагере Сагорро, был чудесный и солнечный, и птицы, свившие себе гнезда на островах, громко пели и щебетали на все лады, сверкая в ярких лучах солнца блестящими перьями. Но вдруг они целыми стаями взлетели в воздух: к одному из островов приблизилась легкая лодочка, из которой вышли на мелкий берег двое людей. Оба беглеца, ищущие себе приюта на этих забытых миром островах, знакомы нам; они искали здесь одиночества и успокоения после всех жизненных передряг, после насилия грубых и диких людей. Они выглядели усталыми и измученными: несколько последних часов, тяжелых и в нравственном, и в физическом отношении, наложили на их лица глубокий отпечаток. Покой, покой! Вот единственное желание, которое у них осталось. Покой! Добрая мать! Разве можно желать большей идиллии, чем этот уголок? Где найдете вы более тихую рощу, еще не оскверненную присутствием человека? Изумрудным ковром устлан остров и зеленый свод из ветвей раскинут над ним. Идите сюда! Протяните свои усталые члены на этом ложе, войдите под эту мирную кровлю. Сквозь ветви деревьев пробираются лучи солнца; они высушат ваши платья, согреют ваши окоченевшие от ночной сырости члены. Покой, покой! Сама природа посылает его вам здесь, где царит такая глубокая, такая благоговейная тишина, какую вряд ли можно найти где-нибудь в другом месте!

Но, несмотря на эту мертвую тишину, беглецы беспокойно идут дальше. Они похожи на оленей, которых собаки гнали на протяжении многих миль; они бежали, переправляясь через ручьи и речки, через кусты и камни, по горам и долинам, и им удалось убежать от своих преследователей; но сердца беглецов еще сильно бьются, они дышат часто и неспокойно; лес кружится перед их глазами, а в ушах еще раздается лай собак; воспоминание об опасности со всеми ее ужасами еще так живо в памяти, и, как ни тихо в лесу, они вздрагивают от воображаемого шороха.

То же испытывали Белая Борода и Моари на тихом острове и страдали еще сильнее, чем загнанные олени, так как их неотступно преследовали мрачные мысли и заботы как о своей собственной судьбе, так и о судьбе их товарищей.

Мужественные и верные товарищи их в Черном замке, готовые на все ради Белой Бороды, не знали о несчастии, постигшем их господина, и о спасении его смелым Моари, который с лихвой отблагодарил своего спасителя. Они, вероятно, до поздней ночи ждали его возвращения. Затем ими овладели, должно быть, беспокойство, страх, дурные предчувствия, и они бросились искать его в лесу; все поиски были безуспешны. А когда в Черный замок пришли иаунги, как объяснились они друг с другом? Неужели Том и Майгазин-баки подумали, что те убили их господина и Моари, и отомстили за них невинным иаунгам? А Сагорро, этот торговец невольниками и отравитель, может быть, он шел на Черный замок, чтобы разбить солдат, оставшихся без предводителя? Как тяжело и опасно было теперь положение Черного замка! И какими несчастными чувствовали себя беглецы!

Дивная природа этих цветущих, улыбающихся островов, эта мечтательная лесная тишь простирали им свои объятия, но это не были объятия любящей матери: острова доставляли бесчисленным стаям птиц обильную пищу, но не могли утолить голод людей, так как не имели никаких плодов. Только желто-бурый Конго, увлажнявший почву острова, сжалился, казалось, над ними: он усыпал всю береговую мель бесчисленными раковинами и точно приглашал голодных путников сесть за приготовленный для них завтрак.

Когда они вскрывали устрицы единственным оружием, которое у них было, — ножом Моари, — им ясно представлялась вся беспомощность их положения. Что значит на твоих желтых волнах, могучий Конго, белый, у которого нет грозного оружия, чтобы держать в страхе хищных негров, живущих на твоих берегах? Что может сделать он без сильного подкрепления, без больших запасов разного товара, без платков, бус и медных гвоздей?

Если бы у него даже были огнестрельное оружие и храбрые товарищи, но он был бы беден, то и тогда он мог бы умереть с голоду у ворот самого богатого города, если не предпочтет грабить. Теперь же, без оружия и друзей, что было делать Белой Бороде и Моари, таким одиноким и беззащитным? Ну что же, если такова его судьба, он умрет, и величавый Конго далеко унесет труп, куда отнес уже бесчисленные трупы негров, убитых врагами на его берегах.

— Моари, — сказал Белая Борода. — Здесь нам нельзя оставаться!

Негр утвердительно кивнул головой.

— Теперь отдохнем! — проговорил он. — Засни, Белая Борода, а вечером мы отправимся в путь: быть может, нам удастся добраться до Черного замка. Нам угрожает смерть и там, но лучше умереть от пуль вангванов, чем погибнуть здесь медленной голодной смертью. Спи спокойно, Белая Борода, а я спрячу лодку в тростниках и буду сторожить… Быть может, вангваны ищут нас!

Солнце поднялось уже довольно высоко, но на берегу зеленого острова не видно следов человеческой жизни. Лодка спрятана была в камышах, и в тени рощи дремал Белая Борода, между тем как верный Моари сидел недалеко от него и всматривался в бесчисленные разветвления Конго, пробивавшие себе дорогу к морю среди зеленых островов. Где витали теперь его мысли? Он еще раз мысленно переживал события ужасной ночи.

Недалеко от лагеря Сагорро Моари догнал Абеда и, следуя за ним на некотором расстоянии, был свидетелем дикого восторга, с каким вангваны приветствовали пленного. Кому могла прийти в голову мысль о нем, кто поверил бы, что нашелся безумец, осмелившийся один пробраться темной ночью в лагерь своего врага?

— Он спас меня из когтей леопарда! — сказал сам себе Моари. — Моя жизнь принадлежит ему!

И он исполнил свое смелое решение.

Темнота ночи и то, что все вангваны перепились, были ему очень на руку и сослужили большую службу. Сидя на высоком дереве вблизи хижины Абеда, он видел все, что происходило в лагере, и тогда же составил свой план спасения.

— Жаль только, что я бросил ружье в лесу перед лагерем! — подумал он теперь. — К чему мне теперь мои четыре патрона?!

Но затем он улыбнулся, схватил одну из раковин, открыл ее и, раскусив один из патронов, посыпал порохом устрицу и съел ее. Потом кивнул головой в знак удовольствия и поглядел на своего спящего господина.

Как бы тот удивился, если бы он предложил ему за ужином такое оригинальное кушанье, как устрица с порохом! Да, африканское обеденное меню очень разнообразно!

Наступил вечер, и на часть острова, где рано утром играл яркий солнечный свет, легли теперь темные тени. Но другие острова, лежащие напротив, еще блестели в золотых лучах заходящего солнца.

Беглецы поменялись ролями: теперь спал Моари, а Белая Борода бодрствовал около своего верного товарища.

Тихо и безлюдно было на многочисленных рукавах Конго: никто, очевидно, не пустился за ними в погоню. Вероятно, Сагорро думал, что его бывший пленник скрывается в Черном замке, и это поддерживало в Белой Бороде надежду на то, что ему удастся добраться до своих товарищей.

Моари проснулся и лежал некоторое время с широко открытыми глазами, глядя на верхушки деревьев, раскачивавшиеся над его головой. Вдруг он быстро вскочил на ноги и воскликнул:

— Нашел! Теперь я знаю, как нам спастись! Путь не близкий, но зато верный. Держась правого берега Конго, мы минуем лагерь араба и высадимся на берег, чтобы, сделав большой крюк, добраться до соляных деревень. Иаунги — наши друзья. Если даже мы отдохнем в дороге два часа, то и в таком случае доберемся до соляных деревень после рассвета, а я не могу заблудиться в этом лесу, потому что хорошо знаю его. Тогда мы вернемся в Черный замок не одни, а с нашими друзьями. Право, это самый верный путь, Белая Борода, так как на реке Черной нас, наверное, увидят, а ведь не можем же мы по очереди ссужать друг друга моим ножом в борьбе с неприятелем!

— Я сам думал как раз об этом единственном способе спастись! — возразил Белая Борода. — Всякий другой путь опаснее.

— Ну, так едем же! — вскричал Моари. — Хорошо было бы с последнего острова окинуть взглядом устье Черной реки и лагерь Сагорро, пока еще не зашло солнце. Меня тянет в лес; там есть и грибы, и термиты, и гусеницы, там можно хоть голод-то по крайней мере утолить, так как эти устрицы, несмотря на приправу из пороха, все же слишком водянисты. Теперь, после того как я выспался, хочется-таки чего-нибудь поесть!

Белая Борода взглянул на Моари, который, несмотря на печальное положение, в котором находился, был в самом хорошем расположении духа: он все еще радовался тому, что удалось освободить своего господина.

— Белая Борода, — вскричал он. — Еще одно! Если мы придем в Черный замок с иаунгами, то отомстим арабу и уничтожим это чудовище. Ты видел двадцать вакуссов, Белая Борода; все это братья мои, и они жаждут вырваться на свободу. Они сделаются самыми верными твоими слугами. Поверь мне! И в военное время они тоже помогут тебе. Разве их военный танец не был чудесным?

Белая Борода, ты сам знаешь теперь, как тяжело носить железные цепи, как тягостно, когда все двадцать человек, скованных вместе, зависят друг от друга в каждом своем движении. Неужели же, Белая Борода, вакуссы останутся еще невольниками, когда мы с тобой гуляем на свободе?

— Идем, друг Моари! — вскричал Белая Борода. — Я освобожу всех этих несчастных, как ты освободил меня! Я хочу этого, Моари, так как знаю по собственному опыту, как тяжела железная цепь рабства! Итак, в путь!

Челнок снова закачался на волнах Конго, и гребцы стали переезжать с одного острова на другой. Тщательно исследовали они каждый изгиб реки и не встретили, на свое счастье, ни одной лодки. Даже рыбаков не было видно. И в этом не было ничего удивительного: слух о войне на берегах Черной реки должен был далеко распространиться по окрестностям. Местные жители всех деревень шумно радовались тому, что страшные ружья белого и араба начали, наконец, соперничество друг с другом. Самое заветное их желание, наконец, исполнилось, но они еще боялись выступить на тропу войны. Они хотели обождать, кто окажется победителем; для себя же желали они одного, чтобы все чужеземцы погибли во взаимной вражде друг с другом. Негры были обмануты в своих ожиданиях: Белая Борода был, по-видимому, их другом, и вдруг пришло известие, что он сжег их храм и убил вождей. Что могли знать негры о причинах этой войны? В данный момент Белая Борода представлялся им не в лучшем виде, чем арабы, убивающие негров или продающие их в рабство. Вот почему местное население избегало близко подходить к берегам Черной речки, и лодка Белой Бороды могла спокойно переезжать с острова на остров, не боясь встретить кого-нибудь.

— Скоро будет уже последний остров! — сказал Моари, который умел ориентироваться в этом лабиринте и указал на маленький островок. За ним открывается широкий вид на Конго, так что можно будет окинуть взглядом деревню Крокодила и лагерь араба.

Он повернул лодку к этому острову, но вдруг стал прислушиваться.

— Что это за звуки, Белая Борода? — спросил он с удивлением.

Но Белая Борода ничего не слыхал.

— Да, да! — продолжал Моари. — Должно быть, это борются вдали бегемоты, но только плеск слишком правильный.

Он усердно заработал веслами.

— Разве ты до сих пор ничего не слышишь, Белая Борода? — спросил он, когда они уже причалили к острову.

— Похоже на то, точно тяжелый молот ударяет за много миль о раскаленное докрасна железо наковальни.

Белая Борода прислушался. Теперь и ему казалось, что он слышит какие-то звуки, доносящиеся издалека, но затем все снова стихло, так что даже Моари успокоился. Но вдруг он вздрогнул. Что это были за звуки? То не было фырканье или сопение, не было похоже ни на удары молота, ни на завывание ветра. Ни человек, ни животное не могли производить этих звуков, но они не доносились и с неба.

— Те-те-ту-те-ту! — доносилось издалека, и даже Моари, несмотря на всю свою храбрость, начал дрожать всем телом. Он взглянул на Белую Бороду. Тот также слышал этот отдаленный шум, и каждый звук, доходивший до его слуха, заставлял сильнее биться сердце в его груди. О, этот шум был для него небесной музыкой, восторженным гимном, проносящимся над тихим лабиринтом островов! Моари заметил радость на лице своего господина и вскричал:

— О, скажи скорей, не волшебные ли это чары?

Но Белая Борода не отвечает, хотя Моари на этот раз отгадал. Он внимательно слушает эти звуки, чтобы удостовериться, что он не ошибся, что это действительно появился на Конго, спустя долгое время, великий волшебник-пароход и совершенно неожиданно принес ему помощь.

Наконец-то показывается, ныряя между островами, удивительное, величавое сооружение, из труб которого вылетают облака дыма.

— Мы спасены! — вырывается у Белой Бороды, и он бросается на шею своему другу. — Идем скорее, выедем навстречу пароходу, а то иначе он проедет мимо, не заметив нас!

Но Моари стоит на берегу, точно оцепенев от ужаса, и так как страшный пароход приближается все ближе, то он бросается на землю и издает стоны, полные отчаяния. Никакие силы в мире не могли бы его теперь заставить выехать навстречу этому чудовищу.

— Разве ты хочешь здесь остаться, чтобы пришел Сагорро и убил тебя? — старается уговорить своего товарища Белая Борода. — Разве ты не хочешь пойти со мной к моим друзьям, которые дадут нам оружие и накормят нас?

Но ни просьбы, ни приказания не помогают, и Белая Борода не желает напрасно тратить время. Он хватает без церемонии негра и силой тащит его в лодку; затем гребет по направлению к пароходу, делает знаки и зовет. Пароход меняет курс: с борта увидели беглецов!

Четверть часа спустя Моари сидит на корточках в углу палубы парохода. С трепетом смотрит он на чудовище, которое пожирает огромные поленья, изрыгает клубы дыма и пара, и непрерывно стонет и гудит.

Белая Борода узнает между тем важные известия. Широкий Конго уже не дикая, никому не принадлежащая река: на берегах его основано государство Конго, и эти приветливые, любезные господа — чиновники в этом государстве, которые и здесь также основывают станции, а тем, которые стояли здесь и раньше, оказывают помощь. С полным участием осведомляются они о судьбе Черного замка и обещают помощь. Да, теперь можно будет насаждать культуру в сердце этой темной и дикой части света! Молодое государство будет хорошим противовесом против арабов на своих восточных границах!

И радостно берет Белая Борода предлагаемый ему стакан вина и выпивает за здоровье того прекрасного человека, который включил Конго в мир цивилизованных людей — за здоровье Леопольда Второго, короля Бельгии и главы государства Конго, к подданным которого будет причислен с этой минуты и Белая Борода.

Сагорро и его вангваны уже утром после той ужасной ночи покинули лагерь и уехали на своих длинных челноках вверх по Конго; негры с берегов Конго последовали за ними, и таким образом окрестности Черного замка очистились от враждебно настроенных соседей. На берегу же, на том месте, где прежде был лагерь араба, стояли густыми толпами иаунги и дожидались грандиозного зрелища — отъезда парохода, который хотел ехать еще дальше, до водопадов Стэнли, то есть до границы, выше которой Конго перестает быть судоходным. В стороне от других стоял Моари и держал за руку маленькую Питти.

— Не бойся, — говорил он, — это пароход, который мы с Белой Бородой привели сюда, чтобы прогнать вангванов. Смотри, теперь он сейчас отчалит от берега.

Раздался пронзительный свисток, и оба вздрогнули, — как маленькая Питти, так и большой храбрый Моари; но он сейчас же овладел собой и засмеялся что было силы, чтобы скрыть страх.

— Не бойся! — внушал он маленькой Питти. — Смотри, я тоже не боюсь! Гляди, как вода высоко поднимается брызгами, как вздымается кверху белый пар. Жаль, что пароход так скоро уходит от нас! И видишь, у этих людей наше знамя — голубое знамя с золотой звездой.

Еще долго смотрели иаунги на редкое зрелище и стояли на берегу долго после того, как пароход скрылся за цепью зеленых островов; затем они поплыли на челноках на свою новую родину.

Моари не шутил на этот раз, когда виделся и беседовал с иаунгами: у Белой Бороды была для них готовая деревня, в которую те могли хоть сейчас переехать.

И они, действительно, поселились в покинутой деревне Пантеры, как вассалы Черного замка, который, точно птица феникс, возродился в обновленном виде из пепла, в который был обращен.

Но маленькая Питти не ушла с иаунгами в их новую деревню, а отправилась с Моари в Черный замок; она уже не принадлежала больше к племени иаунгов, как и Мета — к племени балубов: Моари купил у иаунгов, согласно их обычаям и переговорив предварительно с Белой Бородой, ту дичь, которую он когда-то нашел в своей западне для буйволов, и воспитание девочки поручено было Мете. У Моари была своя хижина и свой клочок поля, и он сделался оседлым гражданином государства Конго, так что мог теперь обзавестись и женой. В скором времени должна была состояться и свадьба. Балубы из Черного замка тоже высмотрели себе нескольких девушек из племени иаунгов, и так породнились между собой мало-помалу вакуссы, балубы и иаунги. Все радовались этому, и только одна Тумба вздыхала и печалилась: благодаря смешению народов балубы потеряли свою самостоятельность, обычаи их стали понемногу предаваться забвению, и курение конопли из общей трубки было оставлено.

— И он допускает все это! — говорила она себе. — А между тем он — наш Кассонго и должен знать права и обычаи балубов. Правда, и то сказать, — прибавляла она после некоторого размышления, — он, верно, обо всем забыл в море духов!

И она отправлялась к берегу реки, чтобы позаботиться о своих крокодилах. Теперь в стране было совсем мирно и спокойно, и никто не должен был дрожать за свою жизнь в окрестностях Черного замка.

Белая Борода добился своей цели.

 

Глава XVIII

Сагорро

Саванны по берегам реки Моари снова лежат голые и выжженные; снова движутся по ним, крутя, мрачные столбы из пепла, похожие на привидение, и жалобно завывает ветер, напевая печальную песню.

И снова тянется через саванны караван. Знамя, развевающееся впереди, разорвалось и потемнело от времени; едва можно различить красный полумесяц на белом фоне, и напрасны были бы усилия прочесть рассказы о победах, которые были когда-то написаны здесь.

Слова этих великих деяний так быстро бледнеют со временем! Ветер и дождь смывают надписи в течение одного года. Это знамя не произведет никакого эффекта в Ниангве, и будут только насмехаться над ним. Арабы станут кричать:

— Как прилежно ты писал, Сагорро! Правда, масса названий деревень, которых мы не знаем, и многие победы, про которые ты написал здесь, вызывают удивление. Но где же плоды этих побед, Сагорро? Где же слоновая кость из храмов, где невольники из преданных огню деревень? Неужели вся страна между Ниангве и шумными волнами Конго так бедна? Приди же сюда, Сагорро, ты, который хотел сравнивать себя с Типпу-Тибом; расскажи нам о своих геройских подвигах и выпей при этом хорошенько для храбрости, чтобы легче было фантазировать и сочинять небылицы. А сосчитал ли ты проценты, которые требует от тебя твой кредитор? У тебя не нашлось среди многих битв времени заняться этим делом! Так послушай же, как вырос теперь твой счет. Мы все отлично знаем его: Типпу-Тиб привез его с собой из Занзибара. Посчитай-ка, Сагорро! А где же твой верный друг Абед? Почему он не заботится о твоих делах? «Белый волшебник убил его»! Ах, Сагорро, расскажи нам эту страшную сказку!

Назойливые мрачные мысли! Они оживляют в памяти Сагорро прошлое, то, что он испытал в последние месяцы с той ужасной ночи на берегу Конго.

— Если бы только Абед был жив! — говорили вангваны, когда на них напали негры и они, всегда остававшиеся прежде победителями, должны были отступить.

Если бы наш Абед был жив, пленные не убегали бы у нас так часто: он умел держать людей в строгости. При нем был порядок!

Разбойники горевали по умершему, точно он был их военачальник. Сагорро чувствовал себя внутренне уязвленным и униженным этим, но молчал, потому что ему не оставалось ничего другого, как молчать.

У него сохранилась по крайней мере хоть слоновая кость: но однажды арьергард отстал от каравана, и под утро явилось двое вангванов с известием, что на арьергард напали негры и похитили слоновую кость! Это был самый чувствительный удар, потому что Сагорро потерял половину всей слоновой кости и теперь должен был вернуться в Ниангве бедняком. Тень Абеда преследовала его шаг за шагом. Быть может, то была месть неба?

— Сагорро! — услышал он голос ехавшего рядом с ним вангвана. — Не здесь ли мы встретили тогда караван проклятого белого чародея, погубившего нашего Абеда?

Сагорро не ответил. Абед, всегда Абед! Люди его только и говорили, что об этом ненавистном негре, который не брезговал обделывать общие дела даже с людоедами!

— Оставьте же в покое этого негодяя! — думал он про себя. — Он получил по заслугам!

К каравану приблизился разведчик.

— Сагорро, — сказал он, — вакуссы не обстроились на старом месте: оно стоит пустое и поросло сорной травой. Нам придется расположиться лагерем на том же холме, на котором мы останавливались в тот раз, когда шли позади Белой Бороды.

— Гм! Так мы попадем в самые лапы леопардов! — вскричал другой вангван.

— Будем идти тесным строем! — вмешался третий. — Иначе эти хищные звери оставят у нас на лбу такой же след, как у этого черта Моари.

— Пускай бьют барабаны, чтобы леопарды обратились в бегство! — закричал четвертый.

— Ни за какие сокровища не стану я рыскать по лесу! — сказал еще один вангван.

— В нем могут скрываться и негры!

— Молчать! — крикнул Сагорро. — Я первый войду в лес. Трусость — плохое украшение для мужчины.

— О, Сагорро, так многие из нас погибли уже! — возразил ему один из вангванов. — Сосчитай-ка нас. Нас всего двадцать пять, а из пятисот пленных едва ли осталось и восемьдесят.

— Вчера в ночь убежали последние вакуссы, и надо быть осторожным! — говорил другой.

— Пусть храбрые идут вперед! — сказали остальные вангваны.

— О, трусы! — вскричал один, желавший, чтобы его причислили к храбрым. — Разве вы не знаете, что глупые негры нападают только на открытых местах? В лесу всего безопаснее. Да и как можно сражаться среди такого густого кустарника? Тогда вакуссам пришлось бы обратиться в обезьян, чтобы стрелять в нас с высоких деревьев! Но ведь это только шутка! Мы могли бы тогда застрелить их, как попугаев. Но лес уже близок. Бейте же в барабаны, чтобы испугать леопардов! — И он мало-помалу отстал, пропустив товарищей вперед.

Мрачный и неприветливый лес стоял черной стеной. Ветераны Сагорро пошли медленнее.

Понятно, что после многих битв, в которых принимали участие вангваны, остались в живых те, которые умели лучше других оставаться позади и отличались большей легкостью ног, так что смело могли бы быть рекомендованы как скороходы.

Раздался бой барабанов.

Сагорро бросил презрительный взгляд на своих солдат и по узкой тропинке вошел в лес. Что было делать вангванам? Оставаться навсегда в этих пустынных саваннах? Один за другим набирались они мужества и шли за своим вождем, и под звуки барабанного боя продвигались вперед жалкие остатки некогда грозной разбойничьей армии. Проходить через африканские леса — нелегкое дело, так как на каждом шагу встречаются препятствия. Вот ручей пересекает лес; он не широк, но кто знает его глубину? Не придется ли строить мост в этой лесной глуши?

Сагорро исследует дорогу. Ему неприятно в этом дремучем лесу: эти вечные зеленые сумерки, насыщенный влагой воздух, эта роса, падающая крупными каплями… все живо напоминает ему леса по берегам Конго, где он пережил так много вместе с Абедом, где они поклялись во взаимной дружбе; это напоминает те леса, где росли деревья, из коры которых Сагорро приготовил свою чудесную жидкость. И здесь, в этом мрачном лесу, тоже растут эти деревья, которые одни только и были виной всего его несчастья, так как погубили Абеда. Ему хотелось как можно скорей выбраться из этого леса, уйти от этой неприятной полутемноты, в которой ему было жутко.

— Строить мост? Вздор! Зачем терять время?

И Сагорро прыгает в воду. Высоко подняв оружие, плывет он на другой берег. На середине ручья вода только по грудь. Итак, вперед, вангваны, вперед, рабы, за вашим господином — он стоит уже на противоположном берегу. Один за другим входят воины в воду; вот половина их уже около Сагорро. Он торопит остальных, кричит:

— Вангваны…

И вдруг умолкает и хватается правой рукой за грудь, где чувствует боль: это вонзилась в тело стрела, и кровь обагрила его белую одежду.

Крики раздаются на обоих берегах ручья, и сыплется град стрел — сверху, справа, слева. Это вакуссы нападают на своего врага в лесу; они уже не так глупы, чтобы подставлять себя в открытом месте под пули вангванов.

Сагорро поднимает ружье, но глаза его тщетно ищут врага: только на секунду показывается здесь или там рука или голова и затем сейчас же скрывается. Враг остается в засаде. Сагорро стреляет наудачу, вангваны следуют его примеру. Двадцать шесть выстрелов гулко отдаются в лесу с такой силой, которая должна была бы испугать всех негров на земном шаре. Но вакуссы не обращаются в бегство. Сыплется новый дождь стрел, и, по-видимому, лучшие стрелки метят в Сагорро, потому что ему приходится вынимать стрелы из бедра, из плеч… Вангваны разбегаются, и сам Сагорро поворачивается спиной к своему врагу. Его отряд рассеялся. Он бежит с половиной воинов к деревням вакуссов, а остальные вангваны убегают назад в саванны. Но прежде, чем ему удается скрыться из виду неприятеля, четвертая стрела попадает ему в спину, и вместе с болью он чувствует на этот раз, что его сердце бьется так, точно готово выпрыгнуть из груди, а ноги отказываются служить. Он шатается, падает, и дыхание останавливается у него в груди. Потом он понимает, что вакуссы смочили свои стрелы ядом. И этот яд от тех же самых деревьев, на которые он не мог сегодня смотреть без содрогания. Яд действует быстрее, если он свежий и попал в кровь. Сагорро отлично знает это. Глаза его с отчаянием смотрят кругом. Но над ним наклоняется только дикое лицо вакусса, и начинается новый — и последний — припадок.

— Абед, Абед! — зовет он и падает без чувств, чтобы никогда более не просыпаться.

* * *

Толпа воинов, вооруженных луками и стрелами, окружила тело Сагорро.

— Вот он, — сказал вождь, — тот желтолицый, который обманул нас и предал огню нашу деревню, а людей наших убил или взял в неволю. Вот он, назвавший себя братом белого! Вакуссы, мы отомстили за себя этому человеку, который был хуже кровожадных леопардов. Оттащите его за границу нашей земли, так как этот хищник не стоит того, чтобы найти в ней свой последний покой!