1

1320 год

Дом Берната Эстаньола,

Наварклес, графство Каталония

Улучив момент, когда, казалось, никто не обращал на него внимания, Бернат посмотрел вверх, на безоблачное голубое небо. Мягкое солнце конца сентября ласкало лица его гостей. Он потратил немало времени и усилий, готовясь к этому празднику, и теперь его могла испортить только немилосердная погода.

Улыбнувшись осеннему небу, Бернат опустил глаза, и улыбка на его лице расплылась еще шире: на каменной эспланаде, протянувшейся перед воротами, вдоль первого этажа дома, царило всеобщее веселье.

Около тридцати приглашенных гостей беззаботно радовались жизни. Урожай винограда в этом году был великолепен. Мужчины, женщины и дети работали с утра до ночи: сначала они собирали виноград, а потом давили из него сок, не давая себе ни дня отдыха. Только когда вино было залито для брожения в бочки, а мезга подготовлена для того, чтобы в скучные зимние дни дистиллировать выжимки, крестьяне стали отмечать сентябрьские праздники. В эти же дни Бернат Эстаньол решил сыграть свадьбу.

Бернат смотрел на гостей. Они, должно быть, встали на заре, чтобы пройти пешком расстояние для некоторых весьма приличное, — отделявшее их дома от усадьбы Эстаньола. Они оживленно болтали, вероятно, о свадьбе или об урожае, а возможно, о том и другом; некоторые гости, как, например, группа, состоящая из его двоюродных братьев и семьи Пуйг, то и дело разражались хохотом и с лукавством поглядывали в его сторону. Чувствуя, что краснеет под их взглядами, Бернат решил избегать столь назойливого внимания; ему, честно говоря, не хотелось знать причину их смеха. Он видел стоящих в разных местах эспланады представителей семей Фонтаниес, Вила, Жоаникет и, разумеется, родственников невесты.

Бернат украдкой посмотрел на своего тестя, Пэрэ Эстэвэ, который только и делал, что поглаживал свой огромный живот и, широко улыбаясь, переходил от одних гостей к другим. Пэрэ повернулся к нему, и, глядя на его сияющее лицо, Бернат невольно счел себя обязанным кивнуть ему в очередной, на верное сотый, раз. Поискав глазами своих шуринов, он увидел их среди приглашенных. С самого начала они относились к нему с некоторой подозрительностью, хотя Эстаньол старался понравиться им.

Бернат вновь устремил взгляд в небо. Похоже, урожай и погода решили быть вместе с ним на его празднике. Он посмотрел на свой дом, а потом снова на людей и слегка поджал губы. Внезапно, несмотря на общее оживление, он почувствовал себя одиноким. Прошел всего лишь год, как Бернат похоронил отца, но его сестра, Гиамона, которая обосновалась в Барселоне после того, как вышла замуж, и которую ему очень хотелось увидеть, так и не ответила ни на один из приветов, посланных ей братом. А ведь Бернат был ее единственным прямым родственником, оставшимся после смерти отца…

Смерть старшего Эстаньола превратила их усадьбу в предмет интереса всей округи: свахи и отцы с незамужними дочерьми шли сюда безостановочно. Прежде их никто не навещал, но смерть отца, который из-за своих приступов бешенства заслужил прозвище Безумный Эстаньол, вернула надежды тем, кто хотел выдать свою дочь за самого богатого селянина в округе.

— Ты уже достаточно взрослый, чтобы жениться, — говорили ему. — Сколько тебе лет?

— По-моему, двадцать семь, — отвечал Бернат.

— В этом возрасте у тебя уже должны быть внуки, — упрекали молодого человека. — Что ты будешь делать со своим хозяйством один? Тебе нужна жена.

Бернат терпеливо выслушивал советы, зная, что за каждым из них непременно следовало упоминание новой кандидатуры, достоинства которой превосходили силу быка и красоту самого невероятного захода солнца.

Тема не была для него новой. Безумный Эстаньол, овдовевший после рождения дочери Гиамоны, тоже собирался женить его, но все отцы с дочерьми на выданье выходили из их дома, посылая проклятия: никто не мог удовлетворить требования сумасшедшего старика к приданому, которое должна была принести будущая сноха. Постепенно интерес к Бернату ослаб. С возрастом старик стал еще капризнее, а приступы бешенства у него сменились бредом. Бернат из кожи вон лез, заботясь о земле и об отце, и вдруг в двадцать семь лет оказался один на один с теми, кто желал породниться с ним.

Первым, кто пришел к Бернату, когда он еще не успел похоронить покойного, был управляющий сеньора де Наварклеса, местного феодала. «Как ты был прав, отец!» подумал Бернат, увидев подъезжающего к дому гостя, которого сопровождали несколько солдат на лошадях.

— После моей смерти, — повторял ему старик бесчисленное количество раз, когда к нему возвращался рассудок, — они придут к тебе, и тогда ты покажешь им завещание. — Отец рукой указывал на камень, под которым лежал завернутый в кусок кожи документ, запечатлевший последнюю волю Безумного Эстаньола.

— Зачем, отец? — спросил его Бернат, когда старик впервые сказал об этом.

— Как ты знаешь, ответил тот, мы владеем этими землями благодаря бессрочной аренде, но я вдовец, и если бы не сделал завещания, то после моей смерти сеньор имел бы право взять себе половину нашего движимого имущества и скота. Это право называется интестия, есть еще много других, составленных в пользу сеньоров, и ты должен знать их все. Придут, Бернат, придут отбирать наше, и, только показав им завещание, ты сможешь отделаться от них.

— А если они отберут завещание? — спросил Бернат. — Ты ведь знаешь, какие они…

— Даже если они это сделают, оно все равно записано в книгах.

Ярость управляющего и самого сеньора стала известна всей округе, и положение сироты, наследника всего добра Безумного Эстаньола, стало выглядеть еще более привлекательным.

Бернат очень хорошо помнил визит, который нанес ему его нынешний тесть еще до начала сбора винограда. Пять сольдо, тюфяк и белая льняная рубашка — это было все, что он предложил в качестве приданого за свою дочь Франсеску.

— Зачем мне белая льняная рубашка? — спросил его Бернат, продолжая перебрасывать солому на первом этаже своего дома.

— Смотри, — Пэрэ Эстэвэ жестом указал на вход.

Опершись на вилы, Бернат проследил за его рукой. Вилы упали на солому. Пронизанная светом, перед ним явилась Франсеска, которая была одета в белую льняную рубашку… Каким же манящим казалось ее тело!

Дрожь пробежала по спине Берната. Пэрэ Эстэвэ понимающе улыбнулся.

Бернат принял предложение. Он сделал это там же, на сеновале, не приближаясь к девушке, но и не сводя с нее глаз.

Конечно, его решение было поспешным, Бернат понимал это, но он не мог сказать, что раскаивается; Франсеска, молодая, красивая, крепкая, вызвала у него бурю чувств. У него участилось дыхание. Сегодня же… О чем думала девушка? Чувствовала ли она то же, что и он?

Франсеска не принимала участия в веселом разговоре женщин; она молчаливо стояла рядом с матерью, не смеялась и лишь натянуто улыбалась в ответ на шутки и хохот остальных. На мгновение их взгляды встретились. Она покраснела и опустила глаза, и Бернат заметил, как колыхнулась ее грудь, выдавая волнение. Белая льняная рубашка вновь возникла в воображении Берната, и в нем проснулось желание.

— Поздравляю тебя! — услышал он голос тестя, который подошел сзади и сильно хлопнул его по плечу. — Береги ее, — добавил он, следя за взглядом Берната и показывая на дочь, которая уже не знала, где спрятаться. — Что ж, если жизнь, которую ты ей готовишь, будет такой же, как этот праздник… Это самый лучший пир, на котором я когда-либо бывал. Уверен, даже сеньор де Наварклес не наслаждался такими кушаньями!

Бернат хотел на славу угостить своих гостей и приготовил сорок семь буханок белого хлеба из пшеничной муки, отказавшись от ячменя, ржи, полбы, которую обычно ели крестьяне. Мука из пшеницы высшего качества была белая, как рубашка его супруги! Погрузив хлеб, он прибыл в замок, чтобы выпечь его в печи сеньора де Наварклеса. Бернат надеялся, что две буханки, как всегда, будут достаточной платой, чтобы ему разрешили сделать это. При виде пшеничного хлеба глаза пекаря открылись так широко, что стали похожими на две тарелки, а потом закрылись, превратившись в едва заметные щели. Плата возросла до семи буханок, и Бернат уехал из замка, проклиная закон, который не позволял крестьянам иметь собственную печь для выпечки хлеба и кузницу, а также заниматься шорным делом…

Разумеется, ответил он тестю, отгоняя неприятные мысли.

Оба смотрели на эспланаду перед домом. Возможно, у него и украли часть хлеба, подумал Бернат, но не вино, поданное сегодня гостям, — самое лучшее, которое готовил еще его отец, выдерживая годами, не солонину, не олью и, конечно же, не четырех баранов, надетых на вертела и медленно жарившихся над углями, с золотистой корочкой и запахом, перед которым нельзя было устоять.

Внезапно женщины пришли в движение. Олья была готова, и тарелки, которые подносили гости, начали наполняться. Пэрэ и Бернат присели за единственным столом, который был на эспланаде, и женщины стали подавать кушанья. Никто больше не присел, и четыре оставшихся стула были свободны.

Люди начали отдавать должное еде; одни стояли, другие присели на бревна, а некоторые устроились прямо на земле. Все не сводили глаз с баранов, за которыми постоянно присматривали женщины. Гости пили вино, весело болтали, кричали и смеялись.

— Что за праздник! — многозначительно воскликнул Пэрэ Эстэвэ, поднося ко рту ложку за ложкой.

Кто-то предложил выпить за молодых. Все сразу оживились и поддержали тост.

— Франсеска! — крикнул тесть, держа в руке стакан. Он повернулся в сторону невесты, которая стояла среди женщин, суетившихся у вертелов с баранами.

Бернат посмотрел на девушку, но та снова спрятала лицо.

— Волнуется, — извинился за нее Пэрэ и лукаво подмигнул зятю. — Франсеска, доченька! — снова крикнул он. — Выпей с нами! Давай сейчас, потому что вскоре мы уйдем… почти все.

Взрывы хохота смутили Франсеску еще больше. Девушка чуть приподняла свой стакан, который ей вставили в руку, но так и не выпила из него. Повернувшись спиной к смеющимся гостям, она снова стала заниматься баранами.

Пэрэ Эстэвэ ударил стаканом о стакан Берната так, что вино немного расплескалось. Гости последовали их примеру.

— Теперь тебе придется позаботиться о том, чтобы у нее прошла застенчивость, — громко сказал он, чтобы его услышали все присутствующие.

Снова раздался хохот, на этот раз сопровождаемый сальными комментариями, на которые Бернат предпочел не обращать внимания.

Между смехом и шутками все отдавали должное вину, солонине и олье. Когда женщины начали снимать баранов с углей, гости внезапно замолчали и стали смотреть на опушку леса, выходившую на ту часть угодьев Берната, которая находилась немного дальше, за широкими полями пашни, в конце пологого склона, где Эстаньолы высаживали виноград, дававший им такое замечательное вино.

Через несколько секунд молчание воцарилось на всей эспланаде.

Среди деревьев показались трое всадников. За ним шли пешие в форме.

— Что это? — шепотом спросил Пэрэ Эстэвэ.

Бернат пристально следил за людьми, которые приближались, огибая его поля. Гости тихо переговаривались между собой.

— Не понимаю, — сказал наконец Бернат, не заметив, что тоже перешел на шепот. — Он никогда прежде не проходил здесь. Эта дорога не ведет к замку.

— Не нравится мне это посещение, — пробормотал Пэрэ Эстэвэ.

Группа медленно двигалась. По мере ее приближения смех и веселье угасали, и вскоре оживления, царившего до сих пор на эспланаде, как не бывало. Бернат оглядел своих гостей: некоторое из них притихли, другие стояли с опущенной головой. Он стал искать глазами затерявшуюся среди женщин Франсеску не нашел ее. Голосище сеньора Наварклеса уже доносился до них. Бернат почувствовал, как его начинает охватывать ярость.

— Бернат! Бернат! — Воскликнул Пэрэ Эстэвэ, дергая его за руку. — Чего ты стоишь? Беги, встречай своего сеньора.

— Добро пожаловать в наш дом, — поприветствовал Бернат незваных гостей, подбежав к сеньору и его спутникам.

Ллоренс де Беллера, сеньор де Наварклес, потянул свою лошадь за поводья и остановился перед Бернатом.

— Ты сын Безумного Эстаньола? — сухо спросил он.

— Да, сеньор.

— Мы охотились и, возвращаясь в замок, были удивлены, когда увидели этот праздник. По какому поводу веселитесь?

За лошадьми Бернат разглядел солдат, нагруженных всякой дичью: зайцы, дикие петухи. «Лучше бы объяснили свой приезд сюда, хотелось ему ответить. Или, может быть, это пекарь донес вам о хлебе из муки высшего качества?»

Казалось, что даже лошади, пялящие свои большие круглые глаза на него, ожидали ответа.

— Мою свадьбу, сеньор.

— На ком ты женишься?

— На дочери Пэрэ Эстэвэ, сеньор.

Ллоренс де Беллера молча уставился на Берната из-за головы своей лошади. Животные громко фыркали.

— Ну, — угрожающе начал Ллоренс де Беллера.

— Моя супруга и я сам, — сказал Бернат, пытаясь подавить отвращение, — почли бы за великую честь, если бы ваша милость и ваши спутники соблаговолили присоединиться к нам.

— Мы хотим пить, Эстаньол, — коротко ответил сеньор де Беллера.

Лошади пришли в движение, хотя всадники даже не пришпорили их. Бернат, метнув взгляд на сеньора, направился к дому. Тем временем все гости собрались поприветствовать Ллоренса де Беллеру: женщины опустив глаза, а мужчины сняв головные уборы. Поднялся едва различимый шум, когда Ллоренс де Беллера предстал перед ними. Ладно, ладно, сказал тот, слезая с лошади, — празднуйте дальше. Люди подчинились и молча отошли в сторону. Тем временем солдаты бросились к лошадям и занялись ими. Бернат проводил новоприбывших гостей к столу, за которым несколько минут назад он сидел со своим тестем Пэрэ. Их тарелки тут же исчезли вместе со стаканами.

Сеньор де Беллера и оба его спутника сели за стол. Когда они начали разговаривать, Бернат отошел на несколько шагов назад, а женщины стали быстро подносить кувшины с вином, стаканы, хлеб, тарелки с курицей, блюда с солониной и только что поджаренной бараниной. Бернат поискал взглядом Франсеску и снова не нашел ее. Среди женщин его молодой жены не было. Он встретился взглядом с тестем, который уже стоял вместе с остальными гостями и жестом указывал в сторону женщин. Развернувшись вполоборота, Пэрэ Эстэвэ незаметно покачал головой.

— Продолжайте ваш праздник! — крикнул Ллоренс де Беллера, держа в руке баранью ногу. — Давайте, вперед!

Гости молча двинулись к углям, где была жареная баранина. Только несколько человек, находившихся вдали от взглядов сеньора и его друзей, стояли спокойно: Пэрэ Эстэвэ, его сыновья и кто-то из приглашенных. Бернат, заприметив среди них белую льняную рубашку, тут же подошел.

— Уйди отсюда, — дурак, буркнул тесть.

Прежде чем Бернат успел ответить Пэрэ Эстэвэ, мать Франсески дала ему в руки поднос с бараниной и шепнула:

 — Иди, ухаживай за сеньором и не подходи к моей дочери.

Крестьяне вполголоса хвалили сочную баранину и украдкой поглядывали в сторону стола. На эспланаде были слышны только взрывы хохота и крики сеньора де Наварклеса и его двоих друзей. Солдаты отдыхали в стороне от всех.

— Раньше было слышно, как вы смеетесь! — крикнул сеньор де Беллера. — Казалось, что вы даже распугали дичь. Веселитесь же, черт вас возьми!

Никто не проронил ни слова.

— Сельские бестии, — проворчал сеньор, обращаясь к своим спутникам. Те встретили это замечание хохотом и стали утолять голод уминая баранину и хлеб из лучшей муки. Тарелки с солониной и курицей стояли вразброс по всему столу Бернат ел стоя, пристроившись немного поодаль, и искоса поглядывал на кучку женщин, среди которых пряталась Франсеска.

— Еще вина! — потребовал сеньор де Беллера, поднимая стакан. — Эстаньол! — внезапно позвал он Берната, высматривая его среди гостей. — В следующий раз, когда ты будешь платить подать за землю, принесешь такое же вино, как это, а не то пойло, которым потчевал меня твой отец. — Не найдя Берната, который слушал, стоя у него за спиной, сеньор хмуро огляделся и уставился на мать Франсески, подошедшую с кувшином вина. — Эстаньол, где же ты?

Кабальеро ударил по столу как раз в тот момент, когда женщина поднесла кувшин, чтобы наполнить его стакан. Несколько капель вина забрызгали одежду Ллоренса де Беллеры.

Бернат уже стоял перед ним. Друзья сеньора смеялись над происшедшим, а Пэрэ Эстэвэ закрыл руками лицо. Старая дура! Кто тебе позволил наливать вино?

Женщина опустила голову в знак покорности, а когда сеньор замахнулся, чтобы дать ей пощечину, она увернулась и упала на пол. Ллоренс де Беллера повернулся к своим друзьям, и те разразились хохотом, наблюдая, как старуха удаляется от стола ползком. Потом он снова принял серьезный вид и обратился к Бернату:

— А, ты здесь, Эстаньол. Смотри, это неуклюжее старье ни на что не способно! Разве ты хочешь оскорбить своего сеньора? Неужели ты такой невежда, что даже не знаешь, что за гостями должна ухаживать хозяйка дома? Где невеста? — спросил он, скользнув взглядом по эспланаде. — Где невеста? — повторил он при всеобщем молчании.

Пэрэ Эстэвэ взял Франсеску за руку и подвел ее к столу, чтобы передать дочь Бернату.

Девушка дрожала.

— Ваша милость, — произнес Бернат, — позвольте представить вам мою жену Франсеску.

— Вот это уже лучше, — заметил Ллоренс, — без всякого стеснения осматривая девушку с головы до ног, — гораздо лучше. С этого момента она будет подавать нам вино.

Сеньор де Наварклес снова присел к столу и повернулся к девушке, подняв стакан. Франсеска взяла кувшин и поспешила к нему, чтобы налить вина. Рука девушки дрожала, и Ллоренс де Беллера схватил ее за запястье и держал так, пока вино лилось в стакан. Затем он потянул ее за руку и заставил ухаживать за своими спутниками. Грудь девушки касалась лица Ллоренса де Беллеры.

— Вот как наливают вино! — крикнул сеньор де Наварклес, пока Бернат, стоя сбоку от него, сжимал от злости кулаки и скрипел зубами.

Ллоренс де Беллера и его спутники продолжали пить и требовали присутствия Франсески, чтобы повторить еще и еще раз ту же сцену. Солдаты смеялись вместе со своим сеньором и его друзьями каждый раз, когда девушка вынуждена была наклоняться над столом, чтобы налить вина. Франсеска изо всех сил старалась сдержать слезы, а Бернат заметил, как из его ладоней, раненных собственными ногтями, стала сочиться кровь. Гости молча отворачивались, когда девушка наливала вино.

— Эстаньол! — крикнул Ллоренс де Беллера, поднимаясь и все еще держа Франсеску за тонкое запястье. — Согласно праву, которым обладает сеньор, я решил переспать с твоей женой в первую брачную ночь.

Спутники сеньора де Беллеры громко зааплодировали в ответ на эти слова. Бернат бросился к столу, но, прежде чем он успел добежать, мужчины, которые уже казались пьяными, поднялись и полезли за мечами.

Бернат резко остановился. Ллоренс де Беллера ухмыльнулся, а потом расхохотался. Девушка пронзительно посмотрела на Берната, взглядом умоляя о помощи.

Бернат сделал еще один шаг вперед, но меч одного из друзей сеньора уперся ему в живот. Беспомощный, он снова остановился. Франсеска не переставала смотреть на него, пока ее тянули к внешней лестнице дома.

Когда хозяин этих земель схватил ее за талию и положил на свое плечо, девушка закричала.

Друзья сеньора Наварклеса вновь сели за стол, продолжая пить и смеяться, в то время как солдаты стали на страже у подножия лестницы, чтобы не подпускать к ней Берната.

Стоя внизу у лестницы, Бернат не слышал ни хохота друзей сеньора де Беллеры, ни всхлипываний женщин.

Он не присоединился к притихшим гостям и даже не обращал внимания на шутки солдат, которые обменивались выразительными жестами показывая в сторону дома: он слышал только крики боли, доносившиеся из окна третьего этажа.

Небо по-прежнему сверкало голубизной.

Через некоторое время, которое Бернату показалось вечностью, на лестнице появился Ллоренс де Беллера.

Весь потный он на ходу застегивал на себе охотничью куртку.

— Эстаньол! — крикнул он своим громовым голосом, направляясь к столу. — Теперь твоя очередь. Донья Катерина, — сказал он своим спутникам, имея в виду жену, с которой он недавно вступил в брак, — устала от моих незаконнорожденных детей которые продолжают появляться на свет. Я больше не выдержу ее хныканья. Поступи как добрый муж-христианин! — потребовал он, снова поворачиваясь к Бернату.

Бернат опустил голову и под пристальными взглядами все: присутствующих побрел к боковой лестнице.

Едва переставляя ноги, он поднялся на второй этаж, в просторную комнату, служившую кухней и столовой, где в одну из стен был встроен большой очаг, над которым нависала впечатляющая каминная труба выкованная из железа. Прислушиваясь к звуку своих шагов по деревянному полу, Бернат направился к лестнице с поручнями которая вела на третий этаж, предназначенный для спальни и амбара. Он скользнул взглядом по деревянному настилу верхнего этажа, не смея подняться выше. Не было слышно ни звука.

Неловко выпрямившись, так что его подбородок оказался на уровне пола, а остальное тело на лестнице, он увидел одежду Франсески, разбросанную по комнате; ее белая льняная рубашка, семейная гордость, была разорвана в клочья. В конце концов Бернат поднялся.

Совершенно голая, с потерянным взглядом, Франсеска легла, свернувшись калачиком, на новом тюфяке, покрытом пятнами крови. Ее тело, в капельках пота, с царапинами и следам побоев, казалось неподвижным.

— Эстаньол, — услышал Бернат громкий голос Ллоренс де Беллеры, — твой сеньор ждет.

Содрогаясь от позывов к рвоте, Бернат стал блевать прямо в зерно, так что из него едва не вывалились кишки. Франсеска продолжала неподвижно лежать. Бернат рванулся к лестнице. Когда он спустился, в его голове лихорадочно роились самые разные мысли. Испытывая отталкивающие ощущения, ослепленный, он столкнулся с громадным Ллоренсом де Беллерой, который стоял у нижней ступени и усмехался.

— Похоже, новобрачный не исполнил свой долг, — сказал Ллоренс де Беллера своим спутникам.

Бернату пришлось поднять голову, чтобы взглянуть на сеньора де Наварклеса.

— Нет… я не смог, ваша милость, — пробормотал он.

Некоторое время Ллоренс де Беллера хранил молчание.

— Что ж, раз ты не смог, я уверен, что кто-нибудь из моих друзей или солдат заменит тебя. Я уже говорил, что больше не хочу незаконнорожденных детей.

— Не имеете права!

Крестьяне, наблюдавшие за этой сценой, почувствовали дрожь, представляя себе, какие последствия могла иметь такая дерзость. Сеньор Наварклес схватил Берната за шею и затряс с такой силой, что тот начал хватать ртом воздух.

— Как ты смеешь говорить такое? Может, ты хочешь использовать законное право твоего сеньора переспать с невестой, а потом прийти с незаконнорожденным ребенком и что-нибудь требовать? — Ллоренс продолжал трясти Берната. — Ты на это рассчитываешь? Права вассалов определяю я, только я, понимаешь? Ты забываешь, что я могу наказать тебя когда захочу и сколько захочу!

Ллоренс де Беллера опустил Берната на землю, размахнулся и залепил пощечину, свалив его с ног.

— Кнут мне! — в ярости закричал сеньор.

Кнут! Бернат помнил, как, будучи совсем ребенком, он был вынужден вместе со своими родителями и другими селянами присутствовать на публичном наказании, наложенном сеньором де Беллерой на одного несчастного, о чьей вине так никто никогда и не узнал. Воспоминание о звуке лопающейся кожи на спине этого человека незамедлительно всплыло в сознании Берната так было не только в тот злополучный день, но и каждую ночь в течение доброй половины его детства. Тогда никто из присутствующих даже не посмел пошевелить пальцем. А тем более сегодня. Бернат поклонился и поднял глаза на сеньора: тот стоял подобно огромной скале и протягивал руку в ожидании, когда кто-нибудь вложит в нее кнут. Бернат вспомнил спину бедолаги, исполосованную до самого мяса и превратившуюся в кровавую массу, из которой даже вся ненависть сеньора не могла вырвать еще кусок. Бернат на четвереньках вслепую попятился к лестнице, дрожа, как и в детстве, когда его не покидали ночные кошмары. Никто не шелохнулся. Все молчали. А солнце продолжало сиять.

— Я сожалею, Франсеска, — пробормотал Бернат, когда, с трудом поднявшись по лестнице, приблизился к ней в сопровождении солдата.

Он спустил штаны и стал на колени рядом с женой. Девушка продолжала неподвижно лежать.

Бернат посмотрел на свой свисающий член и подумал о том, сможет ли он выполнить приказ своего сеньора. Он протянул руку и мягко провел пальцем по голому бедру Франсески.

Франсеска не ответила.

— Я должен… мы должны это сделать, — настаивал Бернат, беря ее за руку, чтобы повернуть к себе.

— Не прикасайся ко мне! — крикнула Франсеска, выходя из оцепенения.

— С меня спустят шкуру! — Бернат с силой повернул жену, прижимая к себе ее голое тело.

— Оставь меня!

Они боролись, пока Бернату не удалось схватить ее за оба запястья и немного приподнять. Несмотря на это, Франсеска сопротивлялась.

— Придет другой! — шепнул он ей. — Придет другой, который… возьмет тебя силой! — В глазах девушки читалось осуждение. Она отвернулась от него. — С меня снимут шкуру, извиняясь, шептал он. С меня снимут шкуру…

Франсеска не прекращала бороться, и Бернат набросился на нее с новой силой. Слез девушки было недостаточно, чтобы охладить желание, пробудившееся в Бернате от прикосновения к молодому телу, и он вошел в нее, не обращая внимания на то, что Франсеска кричала во весь голос.

Эти вопли удовлетворили солдата, следившего за Бернатом. Он без всякого стыда наблюдал за этой сценой, поднявшись наполовину над полом.

Бернат еще не закончил насиловать, когда Франсеска прекратила сопротивление. Постепенно ее крики сменились всхлипываниями. Плач жены беспрестанно звучал в ушах Берната.

Солнце достигло зенита.

Ллоренс де Беллера, услышав отчаянные крики, доносившиеся с третьего этажа, дождался подтверждения солдата, что супружеский долг исполнен, и потребовал лошадей. Зловещая компания покинула дом. Большая часть гостей, подавленных ужасным зрелищем, последовала его примеру.

Тишина наполнила комнату. Бернат, лежа на истерзанной жене, не знал, что ему делать. Лишь осознав, что с силой держит Франсеску за плечи, он отпустил ее, чтобы опереться на тюфяк, но его обессиленное тело тут же упало рядом с ней. Повинуясь инстинкту, он вновь приподнялся, вытягивая руки, чтобы опереться на них, и встретился взглядом с пустыми глазами Франсески, которая, казалось, смотрела сквозь него. В таком положении любое движение могло причинить ей новую боль. Бернат всем сердцем сочувствовал Франсеске, но не знал, как сделать, чтобы не мучить ее. Он готов был взлететь, лишь бы отделиться от Франсески и больше не прикасаться к ней.

Наконец, через несколько мгновений нерешительности, Бернат встал с девушки и опустился на колени рядом с ней. Но и теперь он не знал, что делать: подняться, лечь сбоку, уйти из комнаты или попытаться оправдаться… Он отвел глаза от тела Франсески, повалился на спину и, лежа с открытым ртом, подумал о том, как непристойно он сейчас выглядит. Проведя ладонью по своему лицу, Бернат опустил глаза, и вид голого члена внезапно заставил его устыдиться.

— Я сожа…

Неожиданное движение Франсески застало его врасплох. Девушка повернулась к нему лицом. Бернат попытался найти понимание в ее взгляде, но ее лицо было каким-то отрешенным.

— Я сожалею, — опять сказал он, но Франсеска продолжала смотреть на него все тем же бессмысленным взглядом. — Я сожалею, очень сожалею. С меня… с меня бы шкуру спустили, — бормотал он.

Бернат вспомнил сеньора Наварклеса, стоящего с вытянутой рукой в ожидании кнута, и вновь стал вглядываться в безучастное лицо Франсески. Стараясь найти ответ в ее глазах, он вдруг почувствовал страх: они беззвучно кричали так же, как кричала она сама.

Инстинктивно, желая дать понять, что он всем сердцем сочувствует ей, Бернат протянул руку к щеке Франсески, как будто бы перед ним был ребенок.

Я… начал было он и, внезапно осекшись, замолчал, так и не прикоснувшись к жене.

Когда его пальцы приблизились к ней, все мышцы Франсески напряглись. Бернат закрыл ладонью свое лицо и заплакал.

Франсеска оставалась лежать без движения, на ее лице застыл потерянный взгляд.

Наконец Бернат перестал плакать, поднялся, надел штаны и скрылся в проеме, который вел на нижний этаж.

Когда его шаги затихли, Франсеска встала и подошла к сундуку, единственному предмету мебели в спальне, в котором складывали белье. Одевшись, она собрала свою разорванную одежду, среди которой была ее драгоценная белая льняная рубашка, аккуратно сложила лоскуток к лоскутку и спрятала все в сундук.

 

2

Франсеска бродила по дому как неприкаянная. Она выполняла домашние обязанности, но делала это в полной тишине, изливая неизбывную тоску, которая вскоре овладела всем домом Эстаньолов, вплоть до самого потаенного уголка.

Множество раз Бернат пытался попросить прощения за случившееся. После того как прошел ужас, охвативший его и всех селян в день их свадьбы, Бернат смог пространно объяснить, что им двигало: прежде всего это был страх перед жестокостью сеньора, а также мысль о последствиях, которые мог бы повлечь за собой отказ повиноваться, как для него самого, так и для нее. Но эти «я сожалею», тысячи «я сожалею», которые раз за разом произносил Бернат, обращаясь к Франсеске, приводили лишь к тому, что она смотрела и слушала его, не проронив ни слова, как будто ожидала момента, когда он в своих аргументах дойдет до самого главного: «Пришел бы другой. Если бы не я, то это сделал…» Однако, приближаясь к этому моменту, Бернат замолкал, чувствуя, что любое оправдание теряет силу, а воспоминание о насилии вновь и вновь становится между ними непреодолимой стеной. Эти «я сожалею», попытки оправдаться и молчание в ответ, конечно, затягивали рану, которую Бернат во что бы то ни стало хотел залечить, да и угрызения совести растворялись в каждодневных заботах, но Франсеска оставалась равнодушной, и Бернат, вконец отчаявшись, опустил руки.

Каждое утро, на рассвете, когда Бернат поднимался, чтобы приняться за тяжелую крестьянскую работу, он выглядывал из окна спальни. Он всегда так делал, как и его отец, который даже в последние дни, опираясь на широкий каменный подоконник, смотрел на небо, чтобы предугадать, какой день их ожидает. Вместе с отцом он оглядывал земли, плодородные, четко очерченные вспашкой, так что был виден каждый участок. Поля простирались по бесконечной равнине, начинавшейся у подножия дома. Они наблюдали за птицами и внимательно прислушивались к звукам, которые издавали животные на подворье. Это были короткие моменты единения отца и сына, а также обоих Эстаньолов с их землями те редкие минуты, когда казалось, что к отцу возвращается рассудок.

Прислушиваясь, как жена хлопочет по хозяйству этажом ниже, Бернат мечтал разделить с ней эти мгновения, а не переживать их в одиночестве. Ему хотелось рассказать ей о том, что он когда-то услышал из уст своего отца, а тот узнал от своего, и так на протяжении многих поколений.

Он мечтал, что расскажет ей о времени, когда эти земли были свободны от ленных повинностей и принадлежали Эстаньолам, о том, что его предки возделывали их с радостью и любовью, собирая выращенный урожай и чувствуя себя уверенными, оттого что не надо было платить оброк или налоги и склонять голову перед сеньорами, надменными и несправедливыми. Он мечтал поделиться с ней, его женой, будущей матерью наследников этих полей, той же грустью, какой его отец делился с ним, когда рассказывал о причинах, из-за которых сейчас, триста лет спустя, дети, рожденные ею, вынуждены стать рабами. Ему хотелось с гордостью поведать ей о том, как триста лет тому назад Эстаньолы, наряду с другими, такими же, как они, людьми, держали оружие в своих домах, как они, чувствуя себя свободными и независимыми, были готовы прийти по приказу графа Рамона Боррелля и его брата Эрменголя Уржельского на защиту старой Каталонии от набегов сарацин. Ему хотелось рассказать ей, как по велению графа Рамона несколько Эстаньолов попали в победоносное войско, разгромившее сарацин Кордовского халифата у Альбезы, за Балагером, на Уржельской равнине. Его отец говорил об этом с блеском в глазах, но как только старик вспоминал о смерти графа Рамона Боррелля в 1017 году, его возбуждение переходило в уныние. Судя по рассказам, именно эта смерть превратила их в рабов: сын графа Рамона Боррелля в пятнадцать лет занял место отца; его мать, Эрмессенда Каркассоннская, стала регентшей; а бароны Каталонии — те самые, которые плечом к плечу сражались с крестьянами, — когда уже границам графства ничего не угрожало, воспользовались безвластием, чтобы обобрать крестьян, убить тех, кто не уступал своего имущества, и стать владельцами земель, позволив бывшим хозяевам обрабатывать их и платить сеньору частью своего труда. Эстаньолы уступили, как и многие другие, но огромное количество крестьянских семей были жестоко и зверски убиты.

Будучи свободными людьми, — говорил ему отец, мы, крестьяне, боролись рядом с кабальеро пешим порядком, разумеется, против мавров, но так и не смогли противостоять сеньорам. И когда последующие графы Барселоны захотели вернуть себе бразды правления над каталонским графством, они столкнулись с богатой и могущественной знатью, вынудившей их заключить соглашение, опять же за счет крестьян. Сначала это были земли старой Каталонии, а потом мы поплатились нашей свободой и честью, а также собственной жизнью… Речь идет о твоих дедах, уточнял он дрожащим голосом, не переставая смотреть на землю, которые утратили свободу.

Им запретили покидать свои поля, их превратили в рабов, привязав к земельным наделам, к которым остались привязанными их дети, как я, и внуки, как ты. Наша жизнь… твоя жизнь, находится в руках сеньора, который вершит суд и имеет право дурно обращаться с нами и оскорблять нашу честь. Мы даже не можем защитить себя!

Если кто-нибудь обидит тебя, ты вынужден обращаться к своему сеньору, чтобы возместили ущерб, и при его согласии тебе придется отдать ему половину возмещенного.

Отец очень часто рассказывал ему о многочисленных правах сеньора, и Бернат, который никогда не осмеливался прерывать его гневный монолог, хорошо запомнил все, что услышал во время этих бесед.

Сеньор мог потребовать от раба клятвы на верность в любой момент. Он имел право отобрать часть имущества раба, если тот умер, не оставив завещания, или когда наследовал его сын; если раб был бездетным; если жена раба совершила прелюбодеяние; если был пожар в его доме; если он закладывал дом; если венчался с рабыней другого сеньора и, разумеется, если он хотел уйти от своего сеньора. Сеньор мог переспать с невестой раба в первую брачную ночь; мог потребовать от женщин вскармливать грудью его детей или чтобы дочери подневольных людей прислуживали в замке. Рабы должны были бесплатно обрабатывать земли сеньора, принимать участие в защите замка, платить ему частью урожая со своих усадеб, принимать сеньора или его посыльных у себя в домах и кормить их во время постоя, платить за использование лесов или пастбищ, платить вперед за возможность пользоваться кузницей, пекарней или мельницей сеньора, посылать ему подарки на Рождество и прочие праздники.

А что же Церковь? Когда его отец задавал себе этот вопрос, то приходил в еще большую ярость.

Иноки, монахи, священники, дьяконы, архидьяконы, каноники, аббаты, епископы, гневно говорил он, все они такие же, как и феодалы, которые нас угнетают! Они даже запретили крестьянам надевать одежду, чтобы мы не сбежали с наших земель и чтобы таким образом увековечить наше рабство!

Бернат, предупреждал он сына со всей серьезностью в те моменты, когда Церковь доводила его до белого каления, никогда не верь тому, кто будет пытаться убедить тебя, что надо служить Богу С тобой будут говорить спокойно, произнося добрые, возвышенные слова, которые ты не сможешь понять. Тебе будут приводить такие аргументы, которые только они умеют придумывать, чтобы завладеть твоим разумом и волей. Все эти священники постараются предстать перед тобой добропорядочными людьми и будут говорить, что хотят спасти нас от лукавого и искушения, но на самом деле их мнение о нас давно известно, и все эти солдаты воинства Христова, как они себя называют, преданно следуют тому, что написано в книгах. Их слова это оправдания, а доводы годятся лишь для несмышленых.

Бернат вспомнил, как однажды, во время одной из таких бесед, он спросил отца: А что говорится в их книгах о нас, крестьянах?

Отец направил свой взор вдаль, туда, где поля сливались с небом, потому что ему не хотелось смотреть на то место, где обитал тот, от чьего имени говорили люди, облаченные в сутаны.

В них утверждается, будто мы — чернь, животные, неспособные понять, что такое хорошее обращение. В них говорится, что мы ужасны и отвратительны, бессовестны и невежественны, жестоки и упрямы, а потому не заслуживаем никакого снисхождения. Мы, считают все эти святоши, недостойны уважения, поскольку не можем ценить его и готовы воспринимать что-либо только под угрозой силы.

Отец, а мы действительно такие?

Сынок, в таких они хотят нас превратить.

Но вы же молитесь каждый день, и, когда умерла мать…

Мы молимся Святой Деве, сынок, — перебил его старик. Она не имеет ничего общего с монахами и священниками. В нее можно верить, не сомневаясь ни секунды.

Бернату Эстаньолу хотелось бы так же облокачиваться на подоконник по утрам и разговаривать со своей молодой женой; рассказывать ей то, что рассказал ему отец, и вместе с ней смотреть на поля.

В оставшиеся дни сентября и в продолжение всего октября Бернат запрягал пару волов и распахивал поля, срывая и поднимая твердую корку, покрывшую их, чтобы солнце, воздух и удобрения обновляли землю.

Затем с помощью Франсески он засеял ее: жена шла с корзиной, разбрасывая семена, а он с упряжкой волов сначала перепахивал, а потом ровнял уже засеянную землю тяжелой бороной. Работали молча, и это молчание лишь изредка прерывалось покрикиванием Берната на волов, которое раскатывалось по всей равнине. Бернат думал, что совместная работа сблизит их немного. Но нет. Франсеска оставалась безразличной: она несла корзину и разбрасывала семена, даже не глядя на него.

Наступил ноябрь, и Бернат принялся за работу, которую обычно делали в это время: выпасал свиней перед убоем, собирал хворост для дома, удобрял землю, которую предстояло засевать весной, готовил сад, подрезал и прививал виноградники. Когда он возвращался домой, Франсеска уже занималась домашними делами, возилась в саду, кормила кур и кроликов. Каждый вечер жена молча подавала ему ужин и уходила спать; по утрам она поднималась раньше его, а когда Бернат спускался вниз, на столе был готов завтрак и котомка с обедом. Пока он завтракал, было слышно, как она ухаживает за скотиной в хлеву, словно бы рисовал в воздухе вопросительные знаки по поводу его будущего отцовства.

В течение последующих дней Бернат жал до заката солнца; один день он работал даже при лунном свете. Когда он возвращался домой, ужин ждал его на столе. Он мылся в лоханке и ел без аппетита, пока однажды ночью не заметил, как люлька, которую он вырезал зимой, когда беременность Франсески уже не вызывала сомнений, качнулась. Бернат увидел это боковым зрением, но продолжал есть суп. Франсеска спала этажом выше. Он снова посмотрел в сторону люльки. Одна ложка, вторая, третья. Люлька снова закачалась. Бернат стал пристально наблюдать за люлькой, и четвертая ложка повисла в воздухе. Он внимательно осмотрел остальную часть помещения, пытаясь найти признаки присутствия тещи… Но нет. Франсеска, судя по всему, обошлась без чьей-либо помощи и приняла у себя роды.

Бернат положил ложку и встал, но, прежде чем подойти к люльке, остановился, повернулся и снова сел. Сомнения насчет ребенка овладели им с новой силой. «У всех Эстаньолов есть родинка возле правого глаза, говорил ему отец. У него она была, у его отца тоже. У твоего деда была такая же, уверял его отец, и у твоего прадеда…»

Бернат был изнурен: его дни проходили в работе от восхода до заката. Он снова посмотрел на люльку и наконец решился. Поднявшись, он медленно подошел к младенцу. Ребенок спокойно спал, выпростав ручонки из-под покрывала, сшитого из лоскутков белой льняной рубашки. Бернат повернул ребенка, чтобы разглядеть его лицо.

 

3

Франсеска даже не смотрела на сына. Она давала ребенку, которого назвали Арнау, сначала одну грудь, потом другую, но избегала смотреть на него. Бернат видел, как крестьянки кормят грудью, как у всех — от самой счастливой до самой жалкой — на лице появлялась улыбка, как они опускали веки Рождество прошло в одно мгновение, а в январе закончился сбор оливок. У Берната было не слишком много олив, только для нужд дома и уплаты оброка сеньору.

Потом Бернат занялся забоем свиней. Когда был жив отец, соседи, почти не навещавшие Эстаньолов, никогда не пропускали день забоя. Бернат вспоминал эти дни как настоящие праздники. Сначала забивали свиней, а потом ели и пили, пока женщины занимались мясом.

Однажды утром явилась семья Эстэвэ: отец, мать и двое из братьев. Бернат встретил их на эспланаде, Франсеска стояла за ним.

— Как ты, дочка? — спросила мать.

Франсеска не ответила, но позволила себя обнять. Бернат наблюдал за сценой: мать, соскучившись, обнимала дочь, ожидая, что та тоже ее обнимет. Но Франсеска этого не сделала и продолжала стоять как вкопанная. Бернат перевел взгляд на тестя. Франсеска, только и сказал Пэрэ Эстэвэ, неосознанно глядя куда-то вдаль, мимо дочери.

Братья поприветствовали сестру взмахом руки.

Франсеска, не проронив ни слова, пошла в хлев за свиньей; остальные замерли в ожидании. Никто не осмеливался заговорить, и лишь одно глухое всхлипывание матери нарушило молчание. Бернат хотел было успокоить тещу, но удержался, увидев, что ни муж, ни сыновья не сделали этого.

Франсеска появилась со свиньей, которая упиралась, как будто знала, какая судьба ей уготована, и молча отдала ее мужу. Бернат и оба брата Франсески уложили свинью и сели на нее.

Пронзительный визг животного разнесся по всей долине Эстаньолов. Пэрэ Эстэвэ забил ее одним точным ударом, и все молча ждали, пока кровь животного стекала в кружки, которые женщины меняли по мере их наполнения. Все старались не смотреть друг на друга.

Мужчины даже не выпили по стакану вина, пока мать и дочь занимались уже разделанной тушей.

По окончании работы, когда стало смеркаться, мать попыталась снова обнять дочь. Бернат смотрел на это, ожидая увидеть реакцию со стороны Франсески, но та осталась такой же безучастной, как всегда. Ее отец и братья попрощались, стыдливо опустив глаза. Мать подошла к Бернату.

— Когда ты увидишь, что начинаются роды, — сказала она, отводя его в сторонку, пошли за мной. Я не думаю, что она сама справится.

Эстэвэ отправились домой. В ту ночь, когда Франсеска поднималась по лестнице в спальню, Бернат не мог оторвать взгляд от ее живота.

В конце мая был первый день жатвы, Бернат осматривал свои поля с серпом за плечом. Удастся ли ему собрать весь урожай без потерь? Вот уже пятнадцать дней, как он запретил Франсеске любую тяжелую работу, потому что у нее уже было два обморока. Она молча выслушала его приказ и подчинилась. Почему он сделал это? Бернат снова осмотрел бескрайние поля, которые его ожидали.

Время от времени он спрашивал себя: «А если это будет не мой ребенок?» Зачастую женщины-крестьянки рожали прямо в поле во время работы, но, увидев, как она упала один раз, а потом второй, Бернат не мог не обеспокоиться.

Бернат сжал серп и с силой размахнулся. Колосья взлетали в воздух. Был уже полдень, но он даже не остановился пообедать. Поле казалось необъятным. Он всегда жал вместе с отцом, даже когда тот ослаб. Сжатые колосья как будто возвращали ему утраченные силы. «Давай, сынок! — подбадривал отец, — не нужно ждать, пока ураган или град испортит зерно». И они жали. Когда один уставал, то искал поддержки у другого. Ели в тени и пили хорошее вино, отцовское, выдержанное, болтали, смеялись… А сейчас был слышен только свист серпа, режущего ветер и колосья; ничего другого, только с-серп, с-серп, с-серп.

Некоторые мамы поглаживали ребенка, пока он сосал молоко. Франсеска вела себя иначе. Она мыла его и кормила, но за два месяца жизни новорожденного Бернат ни разу не слышал, чтобы жена нежно разговаривала с малышом, не видел, чтобы она играла с ним, брала сына за ручки, покусывала его, целовала или просто ласкала. «Чем он виноват, Франсеска?» думал Бернат, когда брал Арнау на руки. Он уносил мальчика подальше от матери, от ее холодности, туда, где можно было поговорить с ним и приласкать его.

Потому что это был его ребенок. «У всех Эстаньолов она есть, говорил Бернат, целуя родинку, которая выделялась у Арнау возле правой бровки. Она есть у всех нас, отец», повторял он, поднимая ребенка к небу.

Но вскоре эта родинка превратилась в нечто большее, чем причина спокойствия Берната. Когда Франсеска ходила выпекать в замок хлеб, женщины приподнимали пеленку, чтобы посмотреть на Арнау. Франсеска позволяла им это делать, а они потом шутили между собой на глазах у пекаря и солдат. Когда же Бернат ходил работать на землях сеньора, крестьяне похлопывали его по плечу и поздравляли в присутствии управляющего, наблюдавшего за работами.

Ллоренс де Беллера имел много незаконнорожденных детей, но, разумеется, никаких претензий по этому поводу не возникало. Его слова было достаточно любой забитой крестьянке, хотя потом, среди друзей, он постоянно хвастался своей мужской силой. Все понимали, что Арнау Эстаньол не был его сыном, и сеньор Наварклес стал замечать насмешливые улыбки крестьянок, которые приходили на работу в замок; из своих покоев он наблюдал, как они, случайно встретив жену Эстаньола, шушукаются друг с дружкой и даже с солдатами. Слухи просочились за круг крестьян, и Ллоренс де Беллера превратился в объект насмешек со стороны ему равных.

— Знаешь, Беллера, — как-то сказал ему один барон, когда пришел к нему в гости, — до меня дошли слухи, что тебе не хватает силенок.

Все присутствующие, сидевшие за столом, встретили эту остроту со смехом.

— В моих землях, заметил другой, я не позволяю крестьянам ставить под сомнение мою мужскую силу. А может, ты запретишь родинки? — продолжил первый, уже будучи под хмельком от выпитого вина. Шутка послужила поводом для нового взрыва хохота, на что Ллоренс де Беллера ответил натянутой улыбкой.

Это случилось в начале августа. Арнау лежал в своей люльке в тени смоковницы, во дворе, у входа в дом; его мать была то в саду, то во дворе, а отец, постоянно поглядывая на деревянную люльку, водил за собой волов по разбросанным по эспланаде колосьям, чтобы выбить из них драгоценное зерно, которое будет кормить их в течение года.

Он не услышал, как к дому подъехали непрошеные гости. Трое всадников на крупных боевых лошадях галопом ворвались во двор: управляющий и двое вооруженных людей. Бернат обратил внимание, что лошади не были в полном боевом снаряжении, как при обычном сопровождении сеньора. Возможно, их не сочли нужным снарядить для того, чтобы запугать простого крестьянина. Управляющий остановился немного поодаль, а двое других, когда лошади уже пошли шагом, пришпоривали их вплоть до того места, где стоял Бернат. Лошади, приученные к боям, не остановились и набросились на него. Бернат попытался отступить, но спотыкался на каждом шагу и в конце концов упал на землю, рядом с копытами возбужденных животных.

Лишь тогда всадники остановили их.

— Твой сеньор Ллоренс де Беллера, — крикнул управляющий, — требует, чтобы твоя жена пришла на службу кормить грудью дона Хауме, сына сеньоры Катерины!

Бернат хотел было подняться, но в это время один из всадников вновь пришпорил лошадь. Управляющий направился к тому месту, где стояла Франсеска.

— Возьми своего ребенка и иди с нами! — приказал он ей. Франсеска взяла Арнау из люльки и пошла, опустив голову, за лошадью управляющего. Бернат кричал и пытался подняться на ноги, но, прежде чем ему это удалось, один из всадников направил на него лошадь и свалил на землю. Когда он снова попытался это сделать, все закончилось тем же: оба всадника, громко смеясь, играли с крестьянином, преследуя его и сбивая с ног.

В конце концов запыхавшийся Бернат, весь в синяках, остался лежать на земле, в ногах у лошадей, не перестававших покусывать уздечку. Как только управляющий скрылся вдалеке, солдаты развернули лошадей и ускакали прочь.

Когда в доме снова воцарилась тишина, Бернат посмотрел на облако пыли, тянувшееся за всадниками, а потом перевел взгляд на волов, поедавших колосья, которые они только что топтали.

С того дня Бернат по привычке заботился о животных, работал в поле, но все его мысли были заняты сыном.

Ночью он бродил по дому, вспоминая детский голосок, который свидетельствовал о новой жизни и будущем, скрип люльки, когда Арнау ворочался, и громкий плач ребенка, требующего, чтобы его покормили. Вдыхая воздух, наполнявший стены дома, Бернат пытался обнаружить в каком-нибудь уголке запах невинности его сына. Что с ним? Где он теперь спит? Его люлька, которую Бернат сделал своими руками, стоит пустая. Когда ему удавалось заснуть, он просыпался от тишины. Тогда Бернат вжимался в тюфяк и проводил время, слушая звуки, доносившиеся с нижнего этажа от животных, которые и составляли ему компанию.

Бернат регулярно ходил в замок Ллоренса де Беллеры выпекать хлеб, который раньше носила ему Франсеска.

Заточенная в замке, она была отдана в распоряжение доньи Катерины и капризного аппетита ее сына. Замок, как ему рассказывал отец, когда они оба должны были ходить туда, вначале был всего лишь сторожевой башней, воздвигнутой на вершине небольшого холма. Предки Ллоренса де Беллеры воспользовались отсутствием власти после смерти Рамона Боррелля и укрепили будущий замок, чтобы затем заставить крестьян трудиться на их все разрастающихся территориях. Вокруг башни сеньора беспорядочно и бестолково возводили пекарню, кузницу, несколько новых больших конюшен, амбары, кухни и другие подсобные помещения.

Замок Ллоренса де Беллеры был на расстоянии свыше одной лиги от дома Эстаньолов. Первые несколько недель Бернат не мог ничего узнать о своем сыне. Кого бы он ни спрашивал, ответ был один и тот же: его жена с ребенком находятся в частных покоях доньи Катерины. Единственная разница состояла в том, что одни цинично смеялись, отвечая ему, а другие опускали взгляд, как будто не хотели смотреть в глаза отцу ребенка. Бернат терпел эти унижения целый месяц, пока однажды, когда он выходил из пекарни с двумя буханками из бобовой муки, не столкнулся с чумазым подмастерьем кузнеца, у которого при случае спрашивал о малыше.

— Ты что-нибудь знаешь о моем Арнау? — осведомился он. Рядом никого не было. Мальчишка хотел было увильнуть в сторону, притворяясь, что не услышал вопроса, но Бернат схватил его за руку.

— Я спросил, знаешь ли ты что-нибудь о моем Арнау?

— Твоя жена и твой сын… — начал тот, опустив глаза.

— Я знаю, где они, — перебил его Бернат. — Я тебя спрашиваю, с моим Арнау все в порядке?

Паренек уставился в землю, рисуя ногой на песке. Бернат его не отпускал.

— С ним все в порядке?

Почувствовав, что Бернат на грани срыва, подмастерье испугался.

— Нет! — крикнул мальчик и повторил: — Нет…

Бернат чуть отступил, в глазах несчастного отца читался немой вопрос. Не выдержав затянувшейся паузы, Бернат снова спросил:

— Что с ребенком?

— Не могу… Нам приказано не говорить тебе… — голос мальчика надломился.

Бернат снова сжал его руку и заговорил громче, не задумываясь о том, что может привлечь внимание охраны.

— Что с моим сыном? Что с ним? Отвечай!

— Не могу, нам нельзя…

— Может, ты изменишь свое решение? — Бернат протянул подростку краюху хлеба.

Глаза подмастерья расширились. Не отвечая, он схватил хлеб из рук Берната и откусил такой большой кусок, будто бы не ел несколько дней. Бернат отвел его в сторонку, подальше от любопытных взглядов.

— Что с моим Арнау? — спросил он с нетерпением. Мальчик, стоя с набитым ртом, жестами показал, чтобы тот следовал за ним. Они шли, прижимаясь к стенам, стараясь не попадаться на глаза слугам сеньора.

Приблизившись к кузнице, они нырнули в дверной проем, и подмастерье открыл дверь каморки, в которой хранились материалы и инструменты. Не входя, мальчик сел на землю и набросился на остатки хлеба. Бернат осмотрел каморку. Жара стояла невыносимая. Он не сразу понял, почему подмастерье привел его сюда: здесь были только инструменты и старое железо.

Бернат бросил на мальчика недоуменный взгляд. Тот, продолжая с упоением жевать, кивнул в сторону темного угла, дав понять, чтобы он шел туда.

На каких-то деревяшках, в поломанной плетеной корзине, брошенный и некормленый, лежал ребенок, ожидая смерти. Белая льняная рубашонка была грязной и изорванной. Бернат даже не мог выдавить крик, который рвался из горла. Это было глухое рыдание, едва похожее на человеческое. Он схватил Арнау и прижал его к себе. Малыш чуть зашевелился, очень слабо, но зашевелился.

— Сеньор приказал, чтобы ребенок оставался здесь, — услышал Бернат голос подмастерья. — Поначалу твоя жена приходила сюда по нескольку раз в день, чтобы покормить и успокоить его. — Глядя, как Бернат со слезами на глазах прижимает к груди тельце несчастного сына и пытается вдохнуть в него жизнь, подмастерье продолжил: — Первым был управляющий, твоя жена сопротивлялась и кричала… Я все видел, это произошло в кузнице. — Он показал отверстие в дощатой перегородке. — Но управляющий очень сильный… Когда все закончилось, вошел сеньор с солдатами. Твоя жена лежала на полу, и сеньор начал над ней смеяться. Затем стали хохотать все. С тех пор каждый раз, когда твоя жена приходила кормить ребенка, солдаты поджидали ее у двери. У нее не было сил сопротивляться. Вот уже несколько дней, как я ее не видел: она теперь появляется здесь редко. Солдаты… любой из них… хватают ее, как только она выходит из покоев доньи Катерины. И у нее уже нет времени дойти сюда. Иногда за всем этим наблюдает сеньор, но он только усмехается.

Не раздумывая ни минуты, Бернат поднял свою рубашку и спрятал под нее тельце сына, замаскировав его оставшейся буханкой хлеба. Малыш даже не шелохнулся. Подмастерье стремительно бросился к Бернату, когда увидел, что тот направился к двери.

— Сеньор запретил. Нельзя!..

— Отойди!

Мальчик попытался опередить его, но Бернат шел напролом, стиснув зубы. Придерживая левой рукой буханку хлеба и маленького Арнау, он схватил правой металлический прут, висевший на стене, и в отчаянии размахнулся. Прут опустился на голову мальчика как раз в тот момент, когда он уже выбегал из каморки.

Подмастерье рухнул на пол, не успев произнести ни слова. Бернат, даже не посмотрев на него, закрыл за собой дверь.

Выйти из замка Ллоренса де Беллеры не составило труда. Никто не мог подумать, что под рубахой у Берната спрятано исхудавшее тельце его сына. Проходя через крепостные ворота, он вспомнил о Франсеске и солдатах. В душе он был возмущен тем, что она даже не попыталась сообщить ему, в какой опасности находится их ребенок, что она не боролась за Арнау… Прижимая к себе сына, Бернат с горечью думал о жене, которую насиловали солдаты, пока Арнау ожидал смерти в замызганной корзине.

Почему он не встретил мальчугана-подмастерья раньше? Может, он умер?.. Закрыл ли он дверь в каморку?

Эти вопросы то и дело возникали в голове Берната, когда он бросился в обратный путь. Да, он закрыл дверь.

Он с трудом вспомнил, что сделал это.

Когда Бернат свернул в сторону и скрылся за первым поворотом извилистой тропинки, которая шла от замка, он достал из-под рубашки сына. Тусклые глаза ребенка казались неживыми. Малыш весил не больше буханки хлеба! Его ручки и ножки были такими худенькими… Что-то перевернулось в душе Берната, колючий комок подступил к горлу, а из глаз потекли слезы. Но он приказал себе не плакать, потому что знал: за ними обязательно будет погоня, спустят собак и… А если ребенок не выживет?..

Бернат сошел с тропинки и спрятался в кустарнике. Став на колени, он положил хлеб на землю и, взяв Арнау обеими руками, поднес малыша к своему лицу. Ребенок был неподвижен, его головка свесилась набок.

— Арнау, — прошептал Бернат, нежно прижимая его к себе.

Глазки сына приоткрылись. Понимая, что у ребенка даже нет сил заплакать, Бернат едва сдерживал слезы.

Он положил Арнау на одну руку, отщипнул немного хлеба, смочил его слюной и поднес ко рту ребенка. Арнау не отреагировал, но Бернат не успокоился, пока ему не удалось вложить хлебный мякиш в маленький ротик.

— Глотай, сынок, — умолял Бернат. Его губы задрожали, когда он увидел, что ребенок сделал глотательное движение. Он отщипнул еще хлеба и терпеливо повторил все сначала. Арнау глотнул снова, а затем еще семь раз.

— Мы выберемся отсюда, — сказал Бернат. — Я тебе обещаю.

Взяв малыша на руки, он снова продолжил путь. Пока все было спокойно. Скорее всего, подмастерья еще не нашли. На мгновение он подумал о Ллоренсе де Беллере, жестоком, бессовестном, неумолимом. С каким удовольствием он бы начал погоню за Эстаньолом!

— Мы выберемся отсюда, Арнау, — повторил Бернат, бросившись бежать в сторону своей усадьбы.

Он мчался без оглядки. Оказавшись дома, Бернат не дал себе отдохнуть ни минуты: положил Арнау в люльку, взял мешок и стал складывать в него манную крупу, сушеные овощи, один бурдюк с водой и еще один с молоком, солонину, миску, ложку и одежду, деньги, которые он припрятал, нож и арбалет… «Как гордился отец этим арбалетом!» — думал он, беря оружие в руки. Он сражался вместе с графом Рамоном Борреллем, когда Эстаньолы еще были свободными. Говоря о свободе, отец показывал Бернату, как пользоваться этим оружием. Свободные! Бернат привязал ребенка к груди и взял приготовленные вещи. Он всегда будет рабом, если не…

— Пока побудем беженцами, — говорил Бернат сыну, отправляясь в горы. — Никто не знает этих гор лучше Эстаньолов, — бормотал он, проходя между деревьями. — Мы всегда охотились в этих местах, понял? — Бернат пробирался сквозь заросли кустарника к речушке, затем вошел в нее и направился вверх по течению.

Арнау закрыл глазки и спал, но Бернат продолжал беседовать с ним: — Собаки сеньора не возьмут след, их слишком испортили. Мы поднимемся в горы, туда, где лес становится гуще и на лошади не проедешь.

Сеньоры охотятся только на лошадях и никогда не добираются до этого места, остерегаясь порвать себе одежду. А солдаты… зачем им идти сюда на охоту? Забирать у нас пищу? Так у них ее достаточно. Мы спрячемся, Арнау. Никто не сможет найти нас, клянусь тебе. — Бернат гладил сына по головке, поднимаясь все выше и выше по реке.

Под вечер он сделал остановку. Лес стал таким густым, что ветки, нависавшие над речушкой, полностью закрывали небо. Бернат присел на камень и посмотрел на ноги, побелевшие и сморщившиеся от воды. Лишь теперь он почувствовал боль, но ему было все равно. Он снял с себя мешок и развязал Арнау. Ребенок открыл глаза. Бернат развел молоко водой, добавил в него манку и, размешав, приложил миску к губам малыша.

Арнау оттолкнул ее с недовольной гримаской. Бернат вымыл свой палец в речушке, мокнул его в смесь и повторил все заново. После нескольких попыток Арнау открыл рот и позволил отцу накормить его пальцем; потом малыш закрыл глаза и заснул. Бернат поел только немного солонины. Ему очень хотелось отдохнуть, но впереди был долгий путь.

В пещеру Эстаньолов — так называл ее отец Берната — они добрались через несколько часов, когда уже опустились сумерки. До этого Бернат сделал еще одну остановку, чтобы накормить Арнау. Входить в пещеру нужно было через расщелину, спрятанную среди камней. Бернат, его отец, а также дед закрывали ее изнутри стволами деревьев, если нужно было переспать, спрятавшись от непогоды или диких зверей в те дни, когда они выходили поохотиться.

Он зажег огонь у входа в пещеру и вошел туда с факелом, чтобы убедиться, что она не была занята каким-нибудь животным. Уложив Арнау на тюфяк, сделанный из мешка, расстеленного на сухих ветках, он снова покормил его. Малыш не сопротивлялся и после еды крепко заснул, как и Бернат, который, совершенно обессилев, даже не притронулся к солонине. Здесь они были в безопасности от сеньора, подумал он, прежде чем закрыть глаза и засопеть в такт с сыном.

Ллоренс де Беллера вместе со своими людьми поскакал в погоню галопом, как только кузнец обнаружил мертвого подмастерья, лежащего в луже крови. Исчезновение ребенка и тот факт, что его отца видели в замке, указывали на Берната. Сеньор Наварклес, сидя на лошади, ожидал перед дверью дома Эстаньола.

Когда его люди сказали, что внутри все перевернуто и, по-видимому, Бернат бежал с сыном, он криво улыбнулся и процедил сквозь зубы:

— После смерти отца ты освободился, но зато теперь усадьба станет моей. Обыскать дом! — крикнул он своим людям. А потом повернулся к управляющему: — Сделай опись всего имущества и животных, да смотри, чтобы не пропало ни одного зернышка. А потом ищи Берната.

Несколько дней спустя управляющий предстал перед сеньором в башне замка.

— Мы обыскали все остальные дома, леса и поля, — доложил он, — но Эстаньола и след пропал. Он, наверное, бежал в какой-нибудь город, может быть, в Манресу или в…

Ллоренс де Беллера жестом приказал ему замолчать.

— Его уже не будет. Следует уведомить прочих сеньоров и наших агентов в городах. Сообщи им, что с моих земель бежал один раб и что его следует задержать.

В этот момент появились донья Катерина и Франсеска с сыном сеньора на руках. Ллоренс де Беллера посмотрел на кормилицу: она ему больше не нужна.

— Сеньора, — обратился он к супруге, — я не понимаю, как вы позволяете какой-то шлюхе кормить грудью моего сына Хауме. — При этих словах донья Катерина вздрогнула. — Или вы не знаете, что эта женщина таскается со всей солдатней?

Донья Катерина выхватила сына из рук кормилицы.

Когда Франсеска узнала, что Бернат бежал с Арнау, она только и думала о том, что с ее малышом. Земля и собственность Эстаньолов принадлежали теперь сеньору де Беллере. Ей не к кому было идти, а тем временем солдаты продолжали пользоваться ее услугами. Кусок черствого хлеба, подгнившие овощи, иногда возможность погрызть кость — такова была цена ее тела.

Никто из многочисленных крестьян, приходивших в замок, не удостаивал ее даже взглядом. Как-то Франсеска попыталась подойти к одному из них, но тот отвернулся от нее. Она не осмелилась вернуться в отчий дом, потому что мать отвергла ее при всех, когда приходила в пекарню. Вскоре молодая женщина вынуждена была побираться невдалеке от замка, как и другие нищенки, которые бродили у его стен, роясь в отбросах. Казалось, теперь судьба Франсески состояла в том, чтобы ходить по рукам в обмен на объедки солдата, который выберет ее в этот день.

Наступил сентябрь. Бернат уже видел, как улыбается его сын, как он ползает по пещере и возле нее. Однако провизия начала заканчиваться, приближалась зима, и пришло время уходить.

 

4

Город простирался у их ног.

— Смотри, Арнау, — сказал Бернат мирно спавшему ребенку, привязанному к его груди, — это Барселона. Здесь мы будем свободными.

С самого начала Бернат не переставал думать об этом городе — великой надежде всех рабов. Бернат слышал, как люди говорили о нем, когда шли обрабатывать земли сеньора де Беллеры, или ремонтировать стены замка, или выполнять какую-нибудь другую работу для своего господина. Они всегда были начеку, стараясь, чтобы управляющий или солдаты их не услышали, но эти перешептывания вызывали у Берната обычное для ребенка любопытство. Он был счастлив на своей земле и никогда бы не покинул отца. Бежать с ним он тоже не смог бы. Но теперь, потеряв все, что у него было, он смотрел по ночам на спящего сына и вновь вспоминал эти разговоры. Время, проведенное в пещере, прошло в размышлениях о будущем.

«Если удастся прожить в этом городе год и один день, не будучи задержанным сеньором, — вспоминал он услышанное, — можно получить карту жительства и стать свободным». При этом все рабы многозначительно молчали. Бернат смотрел на них: у некоторых глаза были закрыты, а губы сжаты, другие отрицательно качали головой, а остальные улыбались, глядя в небо.

— И нужно только пожить в этом городе? — нарушил молчание один парень, из тех, кто смотрел в небо и наверняка мечтал разбить цепи, приковавшие его к земле. — Почему в Барселоне можно получить свободу?

Самый старший из них после паузы ответил ему:

— Да, больше ничего не требуется. Только прожить в городе весь этот период. — Увидев, как у парня загорелись глаза, он продолжил: — Барселона очень богатая. Многие годы, начиная с Хайме I Завоевателя и до Педро Великого, короли брали у города деньги взаймы для войн и для своего двора. В течение всех этих лет жители Барселоны давали деньги из городской казны в обмен на особые привилегии, пока сам Педро Великий в войне против Сицилии не свел их все в один кодекс… — Старик произнес запинаясь: — Recognoverunt proceres по-моему, так он называется. Именно там говорится, что мы можем получить свободу. Барселоне нужны работники, свободные граждане.

На следующий день этот парень не пришел на работу в указанный сеньором час. И через день тоже. Отец сбежавшего сына продолжал работать вместо него. Три месяца спустя парня привели в оковах. Он шел под кнутом, но все видели, что его глаза блестели от гордости за свой поступок.

С высоты Сьерры де Колльсеролы, стоя на древнеримской дороге, которая соединяет Ампурию с Таррагоной, Бернат смотрел на свободу и… на море! Он никогда не видел и не представлял такого бескрайнего пространства. Конечно, он знал, что за морем находились каталонские земли, так говорили купцы, но ему впервые пришлось увидеть нечто такое, чему не было видно конца. «За той горой…», «За той рекой…» — Бернат всегда мог показать дорогу или место незнакомцу, который обращался к нему за помощью. Сейчас он всматривался в горизонт, сливающийся с водой. Некоторое время он стоял неподвижно, гладя непослушные волосы малыша, которые выросли, когда они жили на горе.

Потом он обратил свой взгляд туда, где море сходилось с землей. Пять кораблей стояли у берега, возле островка Маянс. До этого дня Бернат видел только картинки с кораблями. Справа от него возвышалась гора Монжуик, тоже едва касающаяся моря; у подножия ее склона распростерлись равнинные поля, а дальше — Барселона. От центра города, где возвышалась гора Табер, вытянулся небольшой мыс, а вокруг — сотни разбросанных тут и сям строений. Некоторые — низкие, терявшиеся среди соседних зданий, а другие — величественные: дворцы, церкви, монастыри… Бернат удивлялся, как много людей, должно быть, живет здесь. Внезапно Барселона заканчивалась. Окруженная со всех сторон, кроме моря, стенами, она напоминала улей. А дальше, за городскими стенами, были поля. Сорок тысяч жителей, слышал он, населяли город.

— Как они найдут нас среди сорока тысяч людей? — пробормотал Бернат, глядя на Арнау. — Ты будешь свободным, сынок.

Здесь они, несомненно, смогут скрыться, и он попытается найти сестру. Но Бернат понимал, что сначала ему нужно пройти через ворота. А вдруг сеньор де Беллера разослал описание его внешности? Эта родинка… Он думал об этом все три ночи пути, после того как они с сыном покинули пещеру. Бернат присел на землю и взял зайца, которого подстрелил из арбалета. Он перерезал ему горло и дал крови стечь на ладонь, на которой была небольшая кучка песка. Когда смесь начала подсыхать, он растер ее над правым глазом. Потом спрятал зайца в мешок. Почувствовав, что смесь засохла и он не может открыть глаз, Бернат начал спускаться по направлению к воротам Святой Анны, расположенным в северной части городской стены.

Вереница людей стояла в ожидании, чтобы пройти в город. С трудом волоча ноги, Бернат стал в очередь. Он старался быть начеку и не переставал поглаживать ребенка, который к этому времени проснулся. Один босоногий крестьянин, согнувшись под тяжестью огромного мешка с репой, посмотрел в сторону Берната.

Бернат улыбнулся ему.

— Проказа! — закричал крестьянин и, бросив мешок, отскочил в сторону.

Бернат увидел, как вся очередь в одно мгновение разбежалась до самых ворот: одни — сойдя на обочину, другие — ринувшись в разные стороны. Все отошли от него, давая пройти по дороге, заставленной повозками с разной утварью и едой. Слепые, которые обычно просили милостыню у ворот Святой Анны, тоже зашевелились от неожиданных криков.

Арнау заплакал, и Бернат увидел, как солдаты вынули шпаги из ножен и стали закрывать ворота.

— Иди в лепрозорий! — крикнул кто-то за его спиной.

Это не проказа! — запротестовал Бернат. — Просто ветка ударила меня в глаз! Смотрите! — Бернат поднял руки и замахал ими. Затем он положил Арнау на землю и принялся раздеваться. — Смотрите! — повторил он, показывая свое тело, крепкое, без единого пятнышка, без язв или следов от них. — Смотрите! Я всего лишь крестьянин, но мне нужен врач, чтобы вылечить глаз, иначе я не смогу работать дальше.

Один из солдат, которого офицер толкнул в плечо, подошел к Бернату и остановился в нескольких шагах, внимательно осматривая его торс.

— Повернись кругом, — приказал он, делая пальцем вращательное движение.

Бернат подчинился. Солдат вернулся к офицеру и покачал головой.

— А ребенок? — спросил офицер, указывая шпагой на узелок, стоящий у ног Берната.

Бернат нагнулся, чтобы поднять Арнау. Он раздел ребенка и, прижимая его лицом к своей груди, показал тельце малыша, одновременно прикрывая пальцами родинку.

Повернувшись к воротам, солдат снова покачал головой.

— Прикрой эту рану, крестьянин, — посоветовал он, — иначе ты не сможешь сделать по городу и двух шагов.

Люди вернулись на дорогу. Ворота Святой Анны распахнулись снова, и крестьянин, подняв свой мешок с репой, отвернулся, чтобы не смотреть на Берната.

Бернат прошел через ворота, прикрыв правый глаз рубашкой Арнау. Солдаты проводили его взглядом, и Бернат подумал, что, пряча пол-лица, он так или иначе привлекает внимание. Миновав церковь Святой Анны, он влился в поток людей, прибывших в город. После этого он свернул направо и оказался на площади Святой Анны. Крестьяне стали расходиться по городу; босые ноги, сабо и плетеная обувь постепенно исчезли из его поля зрения, и вскоре Бернат увидел ноги, обтянутые шелковыми чулками огненно-красного цвета и обутые в зеленые туфли из тонкой материи без подошвы. У туфель были длинные острые носки, и из них выходили золотые цепочки, обвивавшие лодыжки.

Не отдавая себе отчета, Бернат, который все время шел с опущенной головой, поднял глаза и встретился взглядом с человеком в шляпе. Незнакомец был облачен в одежду, украшенную золотым и серебряным шитьем; на поясе тоже была золотая вышивка, а от бус из жемчуга и драгоценных камней исходило сияние.

Бернат остановился, разинув рот. Человек повернулся к нему, но направил свой взор дальше, как будто Берната перед ним не было.

Бернат, икнув, опустил глаза и облегченно вздохнул, когда понял, что на него не обратили ни малейшего внимания. Он вновь зашагал по улице в сторону строящегося собора и потихоньку начал поднимать голову.

Никто на него не смотрел. Какое-то время он наблюдал, как работали поденщики на соборе: раскалывали камни, расходились по высоким лесам, которые окружали строение, поднимали огромные каменные глыбы на блоках… Арнау напомнил о себе громким плачем.

— Добрый человек, — обратился Бернат к одному рабочему, проходившему мимо него, — где находится квартал гончаров? — Его сестра Гиамона вышла замуж за одного из них.

— Иди по этой улице, — торопливо ответил рабочий, — пока не дойдешь до площади Святого Хауме. Там увидишь фонтан; поверни направо и следуй дальше, пока не окажешься у новой стены, у ворот Бокериа. Не выходи на Раваль. Иди вдоль стены по направлению к морю, до следующего портала, который называется Трентаклаус. Там находится квартал гончаров.

Бернат изо всех сил старался запомнить все эти названия, но, когда он захотел уточнить кое-что, человек уже исчез.

— Иди по этой самой улице до площади Святого Хауме, — повторил он Арнау. — Это я помню. А когда будем на площади, повернем направо, это мы тоже помним, не так ли, сынок?

Арнау всегда прекращал плакать, когда слышал голос отца.

— А теперь? — вслух произнес Бернат. Он стоял на новой площади Святого Михаила. — Тот человек говорил только об одной площади, но мы ведь не могли перепутать. — Бернат попытался разузнать у двух прохожих, но ни один из них не остановился. — Все спешат, — объяснил он Арнау в тот момент, когда увидел мужчину, стоявшего перед входом в… замок? — Похоже, что этот не торопится. Возможно… Добрый человек… —  позвал он, дотрагиваясь до черного джильбаба на плече незнакомца.

Бернат был настолько изумлен увиденным, что вздрогнул, и это почувствовал даже Арнау, крепко привязанный к его груди.

Перед Бернатом стоял старый еврей, который устало качал головой. Он был таким, как рассказывали в пламенных проповедях христианские священники.

— Чего тебе? — поинтересовался тот.

Бернат не мог отвести взгляд от желтого кружка, закрывавшего грудь старика. Потом он заглянул внутрь здания, показавшегося ему замком. Все входящие и выходящие люди были евреями! У всех был такой же знак. А с ними можно разговаривать?

— Ты что-то хотел? — снова спросил старик.

— Как… как пройти в квартал гончаров?

— Иди прямо по этой улице. — Старик махнул рукой. — Дойдешь до ворот Бокериа. Дальше — вдоль стены, в сторону моря, и у следующих ворот будет тот квартал, который ты ищешь.

В конце концов, думал Бернат, это только кюре предупреждали, что с евреями нельзя иметь плотских связей и поэтому Церковь обязывала их носить особый знак, дабы никто не мог сослаться на незнание того, что это был еврей. Кюре всегда говорили о них на повышенных тонах, и, без сомнения, этот старик…

— Спасибо, добрый человек, — сказал Бернат, улыбнувшись.

— Спасибо тебе, — с грустью ответил старик, — но в дальнейшем старайся, чтобы тебя не видели беседующим с кем-нибудь из нас… и ни в коем случае не улыбайся. — Он сжал губы.

У ворот Бокериа Бернат наткнулся на многочисленную группу женщин, покупавших мясо: потроха и козленка. Несколько минут он наблюдал, как они проверяли товар и спорили с торговцами.

— Это мясо создает столько проблем нашему сеньору, — сказал он ребенку и засмеялся, вспомнив о Ллоренсе де Беллере. Сколько раз он видел, как сеньор старался запугать пастухов и торговцев скотом, которые поставляли мясо в графский город! Но он только осмеливался пугать их своими лошадьми и солдатами; те гнали животных в Барселону, куда могли входить только с живой скотиной, и имели право выпаса по всему княжеству. Бернат обогнул рынок и спустился к Трентаклаусу. По мере того как он приближался к воротам, улицы становились все более узкими. Повсюду перед домами сохли десятки изделий из глины: тарелки, миски, горшки, кувшины и кирпичи.

— Я ищу дом Грау Пуйга, — сказал он одному из солдат, стоявшему на посту у ворот.

Семья Пуйгов жила по соседству с Эстаньолами. Бернат помнил Грау, четвертого из восьми вечно голодных братьев, которые не могли пропитаться на своих скудных землях. Мать Берната очень хорошо относилась к ним, поскольку жена Пуйга помогла ей родить самого Берната и его сестру. Грау был самым проворным и трудолюбивым из восьми мальчишек, поэтому, когда Жозеп Пуйг договорился, чтобы его родственник-гончар, живший в Барселоне, взял в обучение одного из сыновей, выбор пал именно на него, хотя Грау было тогда только десять лет.

Но если Жозеп Пуйг не мог прокормить свою семью, то ему тем более было трудно заплатить две квартеры белой муки и десять сольдо, которые требовал родственник за то, что позаботится о Грау в течение пяти лет ученичества. К этому следовало добавить еще два сольдо, вытребованные Ллоренсом де Беллерой за освобождение одного из своих рабов, и одежду, которую должен был носить Грау в течение первых двух лет. В договоре об обучении мастер брал на себя обязанность одевать ученика только в течение последних трех лет.

Поэтому Пуйг-отец пришел в дом к Эстаньолам в сопровождении своего сына Грау, который был немного старше Берната и его сестры. Безумный Эстаньол внимательно выслушал предложение Жозепа Пуйга: если они дадут сейчас все то, что нужно для учебы, в приданое за свою дочь, их сын женится на Гиамоне по достижении восемнадцати лет, когда он уже будет настоящим гончаром.

Безумный Эстаньол посмотрел на Грау. Иногда, когда у семьи мальчика не было других средств к существованию, Грау ходил помогать им в поле. Он никогда ничего не просил, но всегда возвращался домой с какой-нибудь зеленью или зерном. Безумный Эстаньол верил в него и потому принял предложение.

Через пять лет тяжелого ученичества Грау стал самостоятельным гончаром. Он выполнял заказы мастера, а тот, удовлетворенный его работой, начал платить ему по сольдо. Грау сдержал свое обещание и в восемнадцать лет вступил в брак с Гиамоной.

— Сынок, — сказал Бернату отец, — я решил снова дать приданое за Гиамону. Мы сейчас остаемся вдвоем, и у нас лучшие земли в округе, самые обширные и плодородные. А им могут понадобиться эти деньги.

— Отец, — перебил его Бернат, — не следует ничего объяснять.

— Но твоя сестра уже получила приданое, и сейчас именно ты являешься моим наследником. Эти деньги принадлежат тебе.

— Делайте, как считаете нужным.

Четыре года спустя, в двадцать два года, Грау держал публичный экзамен, который проходил в присутствии четырех консулов гильдии гончаров. Под пристальным взглядом экзаменаторов он выполнил первые три задания: кувшин, две тарелки и миску, и ему присвоили категорию мастера. Это позволило Грау открыть в Барселоне свою собственную мастерскую, а значит, пользоваться клеймом мастера, которое обычно ставили на случай возможных рекламаций на всех глиняных изделиях, которые выходили из гончарных мастерских.

Грау в честь своей фамилии выбрал для клейма изображение горы.

Грау и Гиамона, в то время беременная, поселились в маленьком одноэтажном домике в квартале гончаров, который находился на западной окраине Барселоны, на землях, расположенных между городской стеной, построенной при короле Хайме I, и старыми укреплениями. Для покупки дома им понадобилось приданое Гиамоны, которое они сохранили, мечтая о таком дне в их жизни.

Таким образом, мастерская с печью для обжига и спальня супругов размещались в одной комнате. Грау начал свою самостоятельную деятельность в тот момент, когда коммерческая экспансия Каталонии способствовала росту гончарного производства и требовала определенной специализации, которую многие мастера отвергали, зациклившись на старых традициях.

— Мы посвятим себя кувшинам с двумя ручками и тинахам, — сказал Грау, и Гиамона перевела взгляд на четыре шедевра, сделанных ее мужем. — Я встречал много торговцев, — продолжил он, — которые спрашивали о тинахах, чтобы продавать в них оливковое масло, мед или вино, и видел мастеров-гончаров, которые их выпроваживали, даже не выслушав, потому что их печи были заняты производством вычурной облицовочной плитки для новых домов и разноцветных тарелок, заказанных каким-нибудь аристократом, или флакончиков для какого-нибудь аптекаря.

Гиамона провела пальцами по изделиям. Какие они были гладкие на ощупь! Когда после сдачи экзамена взволнованный успехом Грау подарил их ей, она представляла себе, что его печь будет всегда заставлена подобными изделиями. Даже консулы гильдии гончаров поздравили ее мужа. В этих четырех работах Грау продемонстрировал присутствующим свое знание профессии: кувшин с двумя ручками, две тарелки и миска, украшенные зигзагообразными линиями, пальмовыми листьями, розами и лилиями, сочетали на белом фоне, нанесенном предварительно, все цвета: зеленый (медь), характерный для Барселоны и обязательный для изделия любого мастера графского города, пурпурный или фиолетовый (марганец), черный (железо), синий (кобальт) или желтый (сурьма). Каждая линия и каждый рисунок были определенного цвета. Гиамона еле дождалась, когда их обожгут, потому что боялась, как бы они не раскололись. В завершение Грау покрыл изделия слоем прозрачной глазури из стеклообразного свинца, что делало их устойчивыми к воде. Гиамона снова провела кончиками пальцев по гладкой поверхности кувшина. Итак… ее мужу предстояло посвятить себя тинахам.

Грау подошел к жене.

— Не волнуйся, — успокоил он ее, — для тебя я буду делать и такие вещи.

Грау угадал. Он забил сушилку своей жалкой мастерской кувшинами с двумя ручками и тинахами и вскоре торговцы узнали, что в любой момент можно прийти в мастерскую Грау Пуйга и найти там все, что они пожелают. Никому больше не надо было упрашивать высокомерных мастеров.

Жилище, перед которым стоял Бернат с маленьким Арнау, уже не спавшим и требовавшим еды, ничем не напоминало тот первый дом-мастерскую, который молодая семья Пуйгов купила за приданое Гиамоны. То, что Бернат увидел своим левым глазом, поразило его. Это было большое трехэтажное здание; на первом этаже с окнами на улицу находилась мастерская, а на двух верхних этажах жили хозяин и его семья. С одной стороны дома зеленел фруктовый сад, а с другой располагались подсобные помещения с печами для обжига и большая эспланада, где было сложено бесконечное множество кувшинов с двумя ручками и тинах различной формы, размеров и цветов, которым предстояло сохнуть под солнцем. За домом, согласно городским правилам, хозяева отвели место, предназначенное для выгрузки и складирования глины и прочих материалов для работы. Сюда также сбрасывали пепел и остатки от обжига, которые гончарам было запрещено выбрасывать на улицы города.

В мастерской, которую было видно с улицы, работали не покладая рук десять человек. Судя по виду, никто из них не был Грау. Бернат заметил, что рядом с входной дверью, возле повозки, запряженной волами и нагруженной новыми тинахами, прощались двое мужчин. Один залез на повозку и вскоре уехал. Другой, хорошо одетый, направился в мастерскую, но, прежде чем он успел войти внутрь, Бернат обратил на себя его внимание, воскликнув:

— Подождите!

Мужчина задержался у двери и посмотрел на подходившего к нему крестьянина.

— Я ищу Грау Пуйга, — сказал Бернат.

— Если ты ищешь работу, то нам никто не нужен. Хозяин не станет терять время, — грубо заявил он, оглядывая его с головы до ног. — Я тоже не стану, — добавил он и отвернулся.

— Я — родственник хозяина.

Мужчина внезапно остановился.

— Может, хозяин тебе недостаточно заплатил? Чего ты упорствуешь? — процедил он сквозь зубы, отталкивая Берната. Арнау заплакал. — Если ты снова вернешься сюда, мы сообщим о тебе куда следует. Грау Пуйг — важный человек, понял?

Бернат, вынужденный отступить под натиском этого человека, попытался все же объяснить свое появление здесь.

— Послушайте, — начал он, — я…

Арнау ревел что есть мочи.

— Ты что, не понял меня? — заорал мужчина, перекрикивая плач ребенка.

Однако еще более громкие крики послышались из окон верхнего этажа.

— Бернат! Бернат!

Бернат и человек, прогонявший его, обернулись к женщине, которая, наполовину высунувшись из окна, махала руками.

— Гиамона! — радостно воскликнул Бернат, приветствуя сестру.

Женщина исчезла, а Бернат снова повернулся к незнакомцу.

— Тебя знает сеньора Гиамона? — спросил тот, прищурив глаза.

— Она — моя сестра, — сухо ответил Бернат. — И знай, что никто и никогда мне ничего не платил.

— Я сожалею, — извинился мужчина, явно сбитый с толку. — Я подумал, что ты — один из братьев хозяина: сначала был один, потом еще один, еще и еще…

Увидев, что сестра выходит из дому, Бернат не стал дослушивать до конца и побежал обнять ее.

— А где Грау? — спросил Бернат, когда они уже были в доме и он, смыв кровь с глаза и отдав Арнау рабыне-мавританке, которая присматривала за маленькими детьми Гиамоны, смотрел, как сынишка опорожнял миску с молоком и крупой. — Мне бы хотелось обнять его.

Гиамона махнула рукой.

— Что-нибудь случилось? — насторожился Бернат.

— Грау сильно изменился. Теперь он богатый и важный. — Гиамона показала на многочисленные сундуки, стоявшие у стен, шкаф и остальную мебель, какую Бернату никогда не приходилось видеть, на несколько книг и изделий из керамики, ковры, устилавшие пол, гобелены и занавески, висевшие на окнах. — Теперь он почти не занимается гончарной мастерской; все это делает Хауме, его первый помощник, с которым ты столкнулся на улице. Грау посвятил себя коммерции: корабли, вино, оливковое масло. Теперь он консул гильдии гончаров, а значит, согласно Usatges, кабальеро, и сейчас весь в ожидании, что его назначат членом городского Совета Ста. — Гиамона обвела взглядом комнату. — Он теперь уже не тот, Бернат.

— Ты тоже очень изменилась, — перебил ее брат.

Гиамона посмотрела на свое тело матроны и, улыбнувшись, кивнула.

— Этот Хауме, — продолжил Бернат, — говорил что-то о родственниках Грау. Что он имел в виду?

Прежде чем ответить, Гиамона покачала головой.

— Дело в том, что, когда близкие Грау узнали, что их брат разбогател, все: братья, двоюродные братья и племянники — прилезли в мастерскую. Они бежали со своих земель в расчете на помощь Грау. — Гиамона не могла не заметить, как помрачнело лицо брата. — Ты… тоже? — спросила она, и Бернат утвердительно кивнул. — Но ведь у тебя были такие замечательные земли!..

Гиамона не могла сдержать слез, слушая историю Берната. Когда он рассказывал о мальчике из кузницы, она поднялась и опустилась на колени рядом со стулом, на котором сидел брат.

— Не признавайся в этом никому, — посоветовала Гиамона и прижалась головой к его ноге. — Не переживай, — всхлипнула она, дослушав брата до конца, — мы тебе поможем.

— Сестра, — ласково произнес Бернат, гладя ее по голове, — как же вы мне поможете, если Грау не захотел помочь своим собственным братьям?

— Мой брат не такой, как все! — крикнула Гиамона, и Грау, вздрогнув от неожиданности, отступил на шаг назад.

Уже была ночь, когда ее муж явился наконец домой. Маленький и худой Грау, весь на нервах, ругался сквозь зубы. Гиамона ждала его и слышала, как он пришел. Хауме успел сообщить хозяину о последней новости в их доме: «Ваш зять спит рядом с подмастерьями на копне соломы, а ребенок… с вашими детьми».

Грау тут же поспешил к жене.

— Как ты посмела? — крикнул он, выслушав ее сбивчивое объяснение. — Он — беглый раб! Ты знаешь, чем это может закончиться, если в нашем доме найдут беглеца? Мне конец! Мне придет конец!

Гиамона слушала его не перебивая и холодно наблюдала за тем, как он ходил вокруг нее с искаженным от злобы лицом.

— Ты сошла с ума! Я отправил своих братьев на кораблях за границу! Я дал приданое женщинам из своей семьи, чтобы они вышли замуж за кого-нибудь из нездешних, и все для того, чтобы никто не мог ни в чем осудить нашу семью! А теперь ты… Почему я должен обходиться с твоим братом иначе?

— Потому что мой брат не такой, как все! — не выдержав, крикнула Гиамона.

Изумленный, не ожидавший возражений, Грау стал заикаться:

— Что? Что ты хочешь сказать?

— Ты все прекрасно понимаешь. Не думаю, что тебе надо напоминать об этом.

Грау потупил взгляд.

— Именно сегодня, — пробормотал он, — я встречался с одним из пяти советников города, надеясь, что меня, как консула гильдии гончаров, изберут членом Совета Ста. Похоже, мне удалось склонить на свою сторону троих из пяти советников, остались только судья и викарий. Ты только представь, что скажут мои враги, если узнают, что я предоставил убежище беглому рабу!

Гиамона мягко напомнила:

— Мы обязаны ему всем.

— Я всего лишь ремесленник, Гиамона. Богатый, но ремесленник. Знать презирает меня, а торговцы ненавидят все больше и больше. Если станет известно, что мы приютили беглеца…. Ты знаешь, что скажет знать, у которой есть земли?

— Мы всем обязаны Бернату, — с твердостью в голосе повторила Гиамона.

— Хорошо, тогда дадим ему денег и пусть уходит.

— Ему нужна свобода. Один год и один день.

Грау снова начал нервно ходить по комнате. Потом он всплеснул руками и закрыл ими лицо.

— Мы не можем, — пробормотал он сквозь пальцы. — Не можем, Гиамона… Ты не представляешь, чем это чревато для нас!

— А ты представляешь?.. — прервала она его, снова повышая голос. — Ты представляешь, что случится, если мы выгоним Берната? Его схватят агенты Ллоренса де Беллеры или твоих собственных врагов и узнают, что ты всем обязан ему, беглому рабу, который согласился отдать в качестве приданого то, что принадлежало ему.

— Ты мне угрожаешь?

— Нет, Грау, нет. Но ведь так все и есть. Если ты не хочешь помочь Бернату из чувства благодарности, так сделай это ради себя самого. Лучше держать это под контролем. Бернат не уйдет из Барселоны, он хочет свободы. Если ты его не приютишь, то получишь беглеца и ребенка — обоих с родинкой у правого глаза, как и у меня! — которые будут бродить по Барселоне и в любую минуту могут оказаться в руках твоих врагов, которых ты так боишься.

Грау Пуйг пристально посмотрел на супругу. Он хотел было ответить, но только махнул рукой и вышел из комнаты. Гиамона слышала, как он поднялся по лестнице в сторону спальни.

 

5

— Твой сын останется в большом доме. Донья Гиамона позаботится о нем. Когда мальчик достигнет определенного возраста, он пойдет в подмастерья.

Бернат перестал слушать Хауме. Первый помощник явился на рассвете. Рабы и подмастерья повскакивали со своих тюфяков, как будто вошел сам сатана, и выбежали из помещения, толкая друг друга. Бернат пытался успокоить себя тем, что за Арнау будут присматривать и мальчик приобретет профессию, а затем станет свободным человеком.

— Ты понял? — спросил его Хауме.

Бернат молчал, и Хауме выругался:

— Проклятые крестьяне!

Бернат чуть было не ударил его в ответ, но улыбка, появившаяся на лице первого помощника, сдержала его.

— Соглашайся, — продолжил Хауме. — Сделай это, и твоей сестре не придется за тебя заступаться. Я повторю тебе главное, крестьянин: ты будешь работать с утра до вечера в обмен на кров, еду и одежду… Гиамона будет заботиться о твоем сыне. Тебе запрещено заходить в дом; ни под каким предлогом ты не можешь этого делать. Тебе также запрещено выходить из мастерской, пока не пройдет год и день, которые нужны, чтобы ты мог получить свободу. И каждый раз, когда какой-нибудь незнакомец войдет в мастерскую, ты должен обязательно прятаться. И еще, ни в коем случае не рассказывай, что с тобой произошло, даже здесь. Хотя эта родинка… — Хауме покачал головой. — Это все, о чем договорился хозяин с доньей Гиамоной. Доволен?

— Когда я смогу видеть моего сына? — спросил Бернат.

— Это меня не касается.

Бернат закрыл глаза. Впервые увидев Барселону, он пообещал Арнау свободу. У его сына не будет никакого сеньора.

— Что я должен делать? — спросил он наконец.

— Загружать дрова. Загружать стволы за стволами, сотни стволов, тысячи стволов, которые необходимы для работы печей. И следить, чтобы они не гасли. Носить глину и убирать. Убирать грязь, песок и пепел из печей.

Медленно тянулись дни. Бернат трудился в поте лица. Выносил пепел и песок за дом. Когда возвращался, покрытый пылью и пеплом, мастерская снова была грязной и он начинал все сначала. Под пристальным взглядом Хауме вместе с другими рабами он выносил готовые изделия на солнце. Первый помощник контролировал работников каждую минуту, прохаживаясь по мастерской, покрикивая, раздавая оплеухи молодым подмастерьям и грубо обращаясь с рабами, для которых не жалел и кнута, когда что-то было ему не по душе.

Один раз, когда рабы ставили на солнце большую посудину, та вырвалась у них из рук и покатилась. Хауме в ту же секунду достал виноватых кнутом. Посудина даже не треснула, но первый помощник закричал, как бесноватый, раздавая удары рабам, которые вместе с Бернатом несли ее. Дошла очередь и до Берната.

— Попробуй только, и я убью тебя, — пригрозил Бернат, спокойно глядя в лицо Хауме.

Первый помощник заколебался и, покраснев, стал щелкать кнутом в сторону остальных, уже успевших отойти от него на приличное расстояние. Хауме погнался за ними, и Бернат облегченно вздохнул.

При всем этом Бернат продолжал много работать, и его не надо было подгонять. Ел он то, что давали всем.

Поначалу ему хотелось сказать толстой женщине, готовившей им, что он своих собак кормил лучше, но видя, как подмастерья и рабы с жадностью набрасываются на еду, предпочел смолчать. Спал Бернат в одном помещении с остальными работниками, на соломенном тюфяке, под которым хранил свои скудные пожитки и деньги, которые ему удалось захватить с собой. Благодаря столкновению с Хауме он завоевал уважение рабов и подмастерьев, а также прочих помощников хозяина, приглядывающих за ними, поэтому спал спокойно, несмотря на блох, запах пота и храп.

И все это он терпел ради тех двух раз в неделю, когда чернокожая рабыня, свободная от обязанностей по дому, приносила ему Арнау, который обычно спал. Бернат брал сына на руки и вдыхал аромат, исходивший от него, от чистой одежды, от детских мазей. Потом, чтобы не разбудить ребенка, он приподнимал одежду, чтобы посмотреть на его ножки, ручки и кругленький животик. Арнау рос и набирал вес. Бернат убаюкивал его и, повернувшись к Хабибе, молодой мавританке, умолял ее взглядом дать ему побыть с сыном еще немного. Иногда он пытался погладить малыша, но его потрескавшиеся ладони царапали кожу ребенка, делая ему больно, и Хабиба без раздумий забирала его. Несколько дней спустя Бернат пришел к молчаливому соглашению с мавританкой: она старалась молчать, а он гладил румяные щечки малыша тыльной стороной ладони, чувствуя при этом, как от прикосновения к нежной коже малыша у него по телу пробегали мурашки.

Когда же наконец девушка знаками показывала, чтобы он вернул ей ребенка, Бернат целовал сына в лоб и неохотно передавал его няньке.

По прошествии нескольких месяцев Хауме понял, что Бернат мог бы выполнять более полезную работу для мастерской. Они оба научились уважать друг друга.

— Рабы не думают, когда работают, — как-то при случае сказал первый помощник Грау Пуйгу. — Они трудятся только из страха перед кнутом, не прилагая стараний. А вот ваш зять…

— Не говори, что он — мой зять! — перебил его Грау, понимая, что Хауме получил удовольствие, позволив себе в разговоре с хозяином эту вольность.

— Крестьянин… — поправил себя помощник, делая вид, что сконфузился. — Этот крестьянин не такой, как все. Он проявляет интерес даже к маловажным поручениям. Он чистит печи так, как никогда прежде их не чистили… И что ты предлагаешь? — резко спросил Грау, не отрывая взгляда от бумаг, которые просматривал.

— Может быть, его следует занять другими работами, где требуется больше ответственности? — Хауме пожал плечами. — Учитывая, что он обходится так дешево…

Услышав эти слова, Грау поднял голову и посмотрел на первого помощника.

— Не заблуждайся, — сказал он ему. — Бернат не стоил нам денег как раб, не заключал с нами договор как подмастерье, и ему не придется платить как помощнику мастера, но это самый дорогой работник, который у меня есть.

— Я имел в виду…

— Знаю я, что ты имел в виду. — Грау снова занялся своими бумагами. — Делай то, что считаешь нужным, но я тебя предупреждаю: этот крестьянин никогда не должен забывать своего места в мастерской. Иначе я выкину тебя отсюда и ты никогда не станешь мастером. Ты меня понял?

Хауме согласился, но с этого дня Бернату поручили помогать непосредственно помощникам мастера; он стал также приглядывать за молодыми подмастерьями, не умевшими обращаться с большими и тяжелыми пресс-формами из огнеупорной глины, которые должны были выдерживать температуру, необходимую для обжига фаянса или керамики. Из них делали огромные пузатые тинахи с узким, очень коротким горлышком и плоским основанием. Их вместимость достигала двухсот восьмидесяти литров. Такие кувшины предназначались для перевозки зерна или вина. До этого времени Хауме приходилось привлекать для подобных работ по меньшей мере двух своих помощников. Благодаря Бернату достаточно было одного, чтобы довести процесс до конца: сделать пресс-форму, обжечь ее, наложить на тинаху слой оксида олова и слой оксида свинца в качестве флюса. Затем нужно было поставить ее во вторую печь, с меньшей температурой, чтобы олово и свинец не расплавились и не смешались, тем самым обеспечив изделию непроницаемый стекловидный слой белого цвета.

Хауме, как и предполагал, остался доволен результатом свое го решения: он значительно увеличил производительность мастерской, а Бернат продолжал по-прежнему с усердием относиться к своей работе. «Он лучше, чем кто-либо из помощников!» — вынужден был признать Хауме. Он не раз пытался прочитать мысли крестьянина, но лицо Берната оставалось непроницаемым. В его глазах не было ненависти и даже, казалось, злобы. Хауме спрашивал себя, что с ним случилось, почему он оказался здесь? Этот молодой мужчина был не таким, как остальные родственники хозяина, которые появлялись в мастерской с одной целью: всем им нужны были деньги. А вот Бернат… С какой нежностью он смотрел на своего сына, когда его приносила мавританка! Ему хотелось свободы, и ради нее он работал изо всех сил, как никто другой.

Взаимопонимание между ними, помимо увеличения производительности труда, дало и другие плоды.

Однажды, когда Хауме подошел, чтобы поставить печать хозяина на горлышко новой тинахи, Бернат прищурился и взглядом показал на основание изделия.

«Ты никогда не станешь мастером!» — пригрозил своему помощнику Грау, когда тот подумывал изменить свое отношение к Бернату и быть с ним более дружелюбным. Эти слова частенько вертелись в голове Хауме.

Он притворился, что внезапно закашлялся, и отступил от тинахи, не поставив на нее печать. Внимательно посмотрев на основание кувшина, он заметил маленькую трещину, свидетельствующую о том, что изделие лопнуло в печи. Хауме пришел в ярость от недосмотра помощника и от… замечания Берната.

Пролетели год и день, необходимые для того, чтобы Бернат и его сын стали свободными. Со своей стороны Грау Пуйгу удалось заполучить желанное место в городском Совете Ста. Однако Хауме не замечал никакой перемены в поведении крестьянина. Любой другой на его месте потребовал бы карточку гражданина и бросился бы по улицам Барселоны искать развлечений и женщин, но Бернат этого не сделал. Что с ним происходило?

В Бернате постоянно жили воспоминания о мальчике из кузницы. Он не чувствовал себя виноватым: этот несчастный стал на пути к его сыну. Но если подмастерье умер… Бернат мог получить свободу от своего сеньора по прошествии необходимого срока, однако ему вряд ли удалось бы избавиться от обвинения в убийстве. Гиамона посоветовала брату не говорить об этом случае никому, и он послушался ее. Бернат не мог рисковать, поскольку понимал, что Ллоренс де Беллера, вероятно, не только отдал приказ схватить его как беглеца, но и как убийцу Что стало бы с Арнау, если бы его отца задержали? За убийство наказывали смертью.

Его сын продолжал расти здоровым и крепким. Мальчик еще не начал говорить, но уже ползал и выдавал трели, от которых у Берната звенело в ушах. Еще когда Хауме присматривался, не говоря ни слова, к его новому положению в мастерской — о котором Грау, поглощенный своей торговлей и обязанностями, не знал, — он заставил остальных уважать Берната еще больше. Нянька-мавританка с молчаливого согласия Гиамоны, которая тоже была слишком занята детьми и домашними делами, стала приносить ребенка все чаще, улучая момент, когда тот не спал.

Сейчас Берната беспокоило только одно: его не должны были видеть в Барселоне, поскольку это могло навредить будущему сына…

 

6

Рождество 1329 года Барселона

Арнау исполнилось восемь лет, он был спокойным и умным ребенком. Длинные каштановые волосы, волной спадавшие ему на плечи, обрамляли привлекательное лицо, на котором выделялись большие светлые глаза цвета меда.

Дом Грау Пуйга был украшен к Рождеству. Мальчик, который в десять лет смог покинуть отцовские земли благодаря щедрому соседу, стал известным человеком в Барселоне и сейчас торжествовал, ожидая вместе с женой прихода гостей.

— Они явятся, чтобы оказать мне честь, — с гордостью говорил Грау своей супруге. — Ты когда-нибудь видела, чтобы знать и купцы ходили в гости к ремесленнику?

Гиамона молча слушала его.

— Сам король покровительствует мне! Ты понимаешь это? Сам король! Король Альфонс!

В этот день в мастерской не работали, и Бернат с Арнау сидели на полу, нахохлившись от холода и наблюдая из-за горы горшков, как рабы, помощники и подмастерья то и дело сновали в дом и обратно. За эти восемь лет Бернат так и не вошел в дом Пуйга, но его это не волновало. Он задумчиво поглаживал волосы Арнау и радовался, что рядом с ним был сын, крепко обнимавший его. Чего еще он мог желать? Ребенок ел и жил с Гиамоной и даже учился у наставника детей Грау: вместе со своими двоюродными братьями он учился читать, писать, считать. Однако Арнау знал, что Бернат — его отец, поскольку Гиамона никогда не позволяла ему забывать об этом. Что касается Грау, то он относился к своему племяннику с подчеркнутым равнодушием.

В доме богатых родственников Арнау вел себя хорошо, однако Бернат все равно время от времени напоминал ему о том, что следует быть вежливым и благодарным по отношению к семье Пуйгов. Когда мальчик, весело смеясь, входил в мастерскую, лицо Берната светлело от радости. Рабы и помощники, включая Хауме, не могли не смотреть на ребенка с улыбкой, когда тот бежал по эспланаде и садился в ожидании, пока Бернат не закончит свою работу, а затем подбегал к отцу и крепко обнимал его. Потом он устраивался рядышком с Бернатом, восхищенно смотрел на отца и улыбался каждому, кто подходил к ним. Однажды вечером, когда мастерская уже закрывалась, Хабиба позволила ему проведать отца, и Арнау несколько часов провел с Бернатом, болтая и смеясь.

Дела изменились еще тогда, когда Хауме продолжал исполнять роль, которую от него требовал вездесущий патрон. Грау не интересовался доходами, поступавшими от мастерской, и еще меньше — чем-либо другим, связанным с ней. И все же он не мог обходиться без нее, поскольку благодаря гончарству получил титул консула гильдии гончаров, старшины Барселоны и члена Совета Ста. Достигнув того, что было лишь формальным титулом, Грау полностью ушел в политику и финансы более высокого уровня — занятие довольно ординарное для старшины графского города.

С начала своего царствования в 1291 году Хайме II попытался подчинить себе каталонскую феодальную олигархию и для этого искал поддержку у свободных городов и граждан, начав с Барселоны. Сицилия уже принадлежала короне со времен Педро Великого, поэтому, когда Папа предоставил Хайме II право захвата Сардинии, Барселона и ее граждане финансировали это предприятие.

Присоединение двух средиземноморских островов к короне благоприятствовало интересам всех сторон: оно гарантировало поставку зерна в графские земли и господство Каталонии в западном Средиземноморье, а также контроль над торговыми морскими путями. В свою очередь корона получила право эксплуатировать серебряные и соляные копи острова.

Грау Пуйг не застал этих событий. Его звезда взошла со смертью Хайме II и коронацией Альфонса IV. В 1329 году корсиканцы подняли мятеж в городе Сассари. В то же время генуэзцы, боясь коммерческой мощи Каталонии, объявили ей войну и атаковали корабли под флагом княжества. Ни король, ни коммерсанты не сомневались ни минуты: кампания по подавлению мятежа в Сардинии и война против Генуи должна была финансироваться гражданами Барселоны. Так оно и было, причем главным образом благодаря порыву одного из старшин Барселоны: Грау Пуйг, сделавший щедрые пожертвования на военные расходы, убедил своими пламенными речами даже самых равнодушных и призвал их оказывать помощь. Сам король публично поблагодарил его за патриотизм.

Тем временем, когда Грау раз за разом подходил к окнам, чтобы посмотреть, не идут ли гости, Бернат попрощался с сыном, поцеловав его в щеку.

— Сейчас очень холодно, Арнау. Тебе лучше зайти в дом. — Когда мальчик жестом выразил нежелание, он добавил: — Сегодня у вас будет хороший ужин, не так ли?

— Курица, шербет и пирожные, — ответил ребенок.

Бернат легонько шлепнул его и улыбнулся:

— Беги домой. Поговорим еще.

Арнау прибежал как раз к началу ужина; он и двое младших детей Грау — Гиамон, его ровесник, и Маргарида, на полтора года старше их, — ужинали в кухне, а двое старших, Жозеп и Женйс, были наверху с родителями.

Прибытие гостей сделало Грау еще более нервным.

— Я сам буду руководить всем, — заявил он Гиамоне, когда начались приготовления к праздничному ужину, — а ты займешься женщинами.

— Но как ты себе это представляешь?.. — попыталась протестовать Гиамона. Однако Грау, не слушая жену, уже отдавал распоряжения Эстранье, толстой кухарке, и очень наглой служанке-мулатке, которая, склонив голову перед хозяином, исподтишка поглядывала на хозяйку, пряча улыбку.

«Как бы он хотел, чтобы я отреагировала? — думала Гиамона. — Он разговаривает не со своим секретарем, и не в гильдии, и не в Совете Ста. Неужели он считает, что я не способна позаботиться о гостях? Или он решил, что я не соответствую их уровню?»

За спиной своего мужа Гиамона попыталась навести порядок среди слуг и приготовить все так, чтобы празднование Рождества удалось, но в торжественный день Грау разошелся не на шутку, вмешиваясь во все, включая роскошные накидки гостей. Гиамона вынуждена была отойти на второй план, который уготовил ей муж, и ограничиться тем, чтобы улыбаться женщинам, которые смотрели на нее свысока. Грау напоминал командующего войском на поле боя: он разговаривал то с одними, то с другими и одновременно указывал слугам, что они должны были делать, кому и что подавать. Однако чем больше он жестикулировал, тем более напряженной и неловкой становилась прислуга. В конце концов все рабы — кроме Эстраньи, которая была в кухне и готовила ужин, — стали следить за Грау, стараясь не пропустить его поспешных приказов.

Оставшись без присмотра, так как Эстранья и ее помощницы, отвернувшись от них, занимались приготовлением блюд, Маргарида, Гиамон и Арнау смешали курицу с шербетом и пирожными и, не переставая шутить, обменивались кусками. После этого Маргарида взяла кувшин с вином и, не разбавив вино водой, сделала большой глоток. Кровь мгновенно прилила к лицу девочки, ее щеки раскраснелись, а глаза стали блестеть еще ярче. Потом она потребовала, чтобы ее родной и двоюродный братья сделали то же самое.

Арнау и Гиамон выпили, стараясь вести себя так же, как и Маргарида, но мальчики закашлялись и с полными слез глазами бросились искать воду Быстро охмелев, все трое начали смеяться — для этого было достаточно посмотреть друг на друга, на кувшин с вином или на толстый зад Эстраньи.

— Прочь отсюда! — крикнула кухарка, услышав насмешки детей.

Дети, весело смеясь, бегом бросились из кухни.

— Тсс! — зашикал на них один из рабов, стоявших у лестницы. — Хозяин не разрешает детям быть здесь.

— Но… — начала было Маргарида.

— Никаких «но», — повторил раб.

В этот момент спустилась Хабиба, чтобы взять еще вина. Минуту назад хозяин посмотрел на нее горящими от гнева глазами, потому что один из гостей захотел налить себе вина, а вытекло только несколько жалких капель.

— Смотри за детьми, — напомнила Хабиба рабу, проходя мимо него. — Вина! — крикнула она Эстранье, не успев еще зайти в кухню.

Грау, боясь, что мавританка принесет обычное вино вместо того, которое следует подать, поспешил за ней.

Дети перестали смеяться и, оставаясь у лестницы, с любопытством смотрели на беготню, в которую внезапно включился сам хозяин дома.

— Что вы здесь делаете? — спросил Грау, увидев их рядом со слугой. — А ты? Что ты здесь стоишь? Иди и скажи Хабибе, что вино должно быть из старых тинах. Запомни, если перепутаешь, я с тебя шкуру спущу. Детей — в кровать!

Слуга бегом бросился в кухню. Дети смотрели друг на друга, дурашливо гримасничая; их глаза искрились от выпитого вина. Когда Грау снова побежал вверх по лестнице, они громко расхохотались. Кровать? Маргарида бросила взгляд в сторону двери, открытой настежь, поджала губы и сделала большие глаза.

— А дети? — спросила Хабиба, когда снова увидела слугу.

— Вино из старых тинах… — забормотал он.

— А дети? — повторила она.

— Старые. Из старых… тинах.

— Где дети? — настаивала Хабиба.

— Хозяин сказал, чтобы ты шла укладывать их спать. — Он запнулся. — Из старых тинах, да? С нас спустят шкуру…

Барселона отмечала Рождество, город оставался пустынным, пока люди не пошли на полуночную мессу, чтобы принести жертвенного петуха.

Лунная дорожка, отражавшаяся в море, была похожа на улицу, которая тянулась до самого горизонта. Все трое смотрели на серебристый след, сверкающий на поверхности воды.

— Сегодня никого не будет на берегу, — тихо произнесла Маргарида.

— Никто не выходит в море на Рождество, — добавил Гиамон.

Оба повернулись к Арнау, который покачал головой.

— Никто не заметит, — настаивала Маргарида. — Мы пойдем и вернемся очень быстро. Тут всего несколько шагов.

— Трус, — презрительно заявил Гиамон.

Они побежали до Фраменорса, францисканского монастыря, который возвышался у крайней восточной части городской стены, почти у моря. Добравшись туда, дети смотрели на прибрежную полосу, простиравшуюся до монастыря Святой Клары, расположенного у западной границы Барселоны.

— Смотрите! — воскликнул Гиамон. — Флот города!

— Я никогда не видела берег таким, — восхищенно добавила Маргарида.

От Фраменорса до монастыря Святой Клары берег был забит самыми разными кораблями. Ничто не портило этого великолепного вида. Примерно сто лет назад король Хайме Завоеватель запретил строительство на берегу Барселоны — об этом Грау рассказывал своим детям, когда они вместе с их наставником сопровождали его в порт, чтобы посмотреть, как загружают и разгружают корабль, совладельцем которого он был. Берег должен был оставаться свободным, чтобы моряки могли причаливать на своих судах. Но никто из детей не обратил тогда ни малейшего внимания на объяснение Грау. Разве тут было что-то неестественное, если корабли находятся на берегу? Они здесь всегда были. Грау переглянулся с наставником.

— В портах наших врагов или наших торговых конкурентов, — объяснил наставник, — корабли не причаливают к берегу.

Все четверо детей Грау сразу же повернулись к учителю. Враги! Вот это их заинтересовало.

— Конечно, — вмешался Грау, добившись того, что дети наконец-то уделили ему внимание. Глядя на улыбающегося наставника, он добавил: — Генуя, наш враг, имеет великолепный естественный порт, защищенный от моря, благодаря которому генуэзские корабли могут не причаливать к берегу. Венеция, наша союзница, стоит в большой лагуне, и к ней тянется множество каналов; штормы не доходят туда, и корабли могут стоять спокойно. Порт Пизы соединен с морем по реке Арно, и даже Марсель обладает естественным портом, в котором суда защищены от бушующего моря.

— Еще фокейские греки использовали порт Марселя, — добавил наставник.

— У наших врагов порты лучше? — спросил Жозеп, старший сын. — Но мы их победим, мы хозяева Средиземноморья! — выкрикнул он, повторяя слова, которые столько раз слышал из уст отца.

Все остальные согласились. А как же иначе?

Грау ожидал объяснения от наставника.

— Да, у Барселоны всегда были лучшие моряки. Но сейчас у нас нет порта, и все же… — начал тот.

— Как нет порта? — выкрикнул Женйс, перебивая его. — А это? — добавил он, показывая на берег.

— Это не порт. Порт должен быть укрытым местом, защищенным от моря, а то, что ты видишь… — Наставник махнул рукой в сторону моря, которое омывало берег. — Слушайте, — сказал он после паузы, — Барселона всегда была городом моряков. Давно, много лет тому назад, у нас был порт, как и у всех тех городов, которые упомянул ваш отец. Во времена римлян корабли укрывались за горой Табер, которая находится примерно там. — Он указал на внутреннюю часть города. — Но земля постепенно отбирала у моря его территорию, и порт исчез. Потом у нас был порт Комталь, который тоже исчез, и наконец, порт Хайме I, находившийся в еще одном естественном укрытии, у скалы Фальсийских гор. Знаете, где сейчас эта скала?

Дети посмотрели друг на друга, потом повернулись к Грау, который, лукаво улыбаясь, как будто ему не хотелось, чтобы наставник узнал об этом, показал пальцем в небо.

— Здесь? — хором спросили дети.

— Да, — ответил наставник, — именно на этом месте мы и стоим. Она также исчезла, и Барселона осталась без порта, но уже в то время мы были моряками, самыми лучшими, и остаемся самыми лучшими… но без порта.

— Тогда, — спросила Маргарида, — какую роль играет порт?

— Наверное, это лучше объяснит твой отец, — ответил наставник, и Грау согласился.

— Очень, очень важную роль, Маргарида. Видишь этот корабль? — спросил Грау, показывая дочери на галеру, окруженную маленькими лодками. — Если бы у нас был порт, можно было бы разгрузить его на пристани, без всех этих лодочников, которые перевозят товар. Кроме того, если бы сейчас началась буря, судно оказалось бы в большой опасности, потому что оно находится очень близко к берегу. В результате кораблю пришлось бы на время уйти из Барселоны.

— Почему? — продолжала расспрашивать девочка.

— Потому что он не смог бы дрейфовать в шторм и рисковал затонуть. Это предусмотрено даже самим законом, Ордонансами о морском побережье Барселоны, которые требуют, чтобы в случае шторма корабль уходил в укрытие порта Салоу или Таррагоны.

— У нас нет порта, — с грустью произнес Гиамон, словно жалуясь, что его лишили чего-то чрезвычайно важного.

— Нет, — подтвердил Грау, смеясь и обнимая сына, — но мы продолжаем оставаться лучшими моряками, Гиамон. Мы — хозяева Средиземноморья! И у нас есть берег. Сюда причаливают наши корабли, когда заканчивается период навигации, здесь их чинят и строят. Видишь верфи? Там, на берегу, напротив этих аркад?

— А мы можем подняться на какой-нибудь корабль? — спросил Гиамон.

— Нет, — серьезно ответил ему отец. — Корабли — это святое, сынок.

Арнау никогда не ходил на прогулку с Грау и его детьми. И даже если дети гуляли с Гиамоной, он оставался дома под присмотром Хабибы, но потом двоюродные братья рассказывали ему все, что видели и слышали.

Очень часто речь шла о кораблях.

И вот он увидел корабли в эту рождественскую ночь. Все! Здесь были маленькие лодки: фелюги, шлюпки и гондолы; средние по размерам суда: яхты, кастильские лодки, плоскодонки, калаверы, трехмачтовики, галеоты и барканты, а также несколько больших кораблей: четырехмачтовики, коки, морские суда и галеры, которые, несмотря на свой размер, должны были прекратить плавание с октября по апрель в связи с королевским запретом.

— Эй, — снова позвал Гиамон.

На верфях, напротив Регомира, горели костры, вокруг которых прохаживались часовые. От Регомира до Фраменорса, сгрудившись у берега, молчаливо покачивались корабли, освещенные луной.

— За мной, моряки! — воскликнула Маргарида, подняв правую руку. Она представила себя капитаном, который ведет своих людей, не боясь ни штормов, ни корсаров, и побеждает генуэзцев и мавров, вновь покоряя Сардинию. В ее ушах звучали крики в честь короля Альфонса, когда матросы, перепрыгивая с борта на борт, брали на абордаж вражеские корабли, а Маргарида выходила из битв победительницей.

— Кто здесь?

Трое ребят, испугавшись, метнулись к фелюге.

— Кто здесь? — снова услышали они.

Маргарида подняла голову над бортом. Три факела двигались между кораблями.

— Пойдемте отсюда, — прошептал Гиамон, дергая сестру за подол платья.

— Нельзя, — ответила Маргарида, — они перекрыли нам дорогу…

— А в сторону верфей? — спросил Арнау.

Маргарида посмотрела в направлении Регомира. Там появились еще два факела.

— Туда тоже нельзя, — пробормотала она.

«Корабли — это святое!» — говорил им Грау, и они хорошо запомнили эти слова. Гиамон начал хныкать.

Маргарида заставила его замолчать.

— В море, — приказала капитанша, когда туча закрыла луну. Они перепрыгнули через борт и бросились в воду. Маргарида и Арнау увидели, что Гиамон оказался в воде полностью; все трое затаили дыхание, наблюдая за факелами, двигавшимися между судами. Вскоре охрана приблизилась к судам, стоявшим у берега. Маргарида неотрывно смотрела на луну, молча молясь, чтобы она оставалась закрытой тучей.

Проверка, казалось, длилась вечность, но никто из охранников не догадался посмотреть в море. А если бы кто-то и обнаружил их, ничего страшного не произошло бы. В конце концов, город праздновал Рождество, да и к тому же это были всего лишь трое испуганных ребятишек, сильно промокших и озябших. Было очень холодно.

На обратном пути домой они так продрогли, что Гиамон даже не мог идти; у него стучали зубы, дрожали колени, мышцы сводило судорогой. Маргарида и Арнау схватили его под мышки и побежали к дому.

Когда они вернулись, гости уже ушли, а Грау, обнаружив, что дети сбежали, вместе с рабами собирался идти на поиски.

— Это Арнау, — заявила Маргарида, когда чернокожая рабыня купала Гиамона в теплой воде. — Он уговорил нас пойти на берег. Я не хотела… — Девочка подкрепила свою ложь слезами. Ее слова прозвучали настолько убедительно, что отец ей поверил.

Ни теплая ванна, ни одеяла, ни горячее питье не смогли помочь Гиамону. Лихорадка усиливалась. Грау послал за доктором, но и его старания не принесли больному облегчения: малыша продолжало лихорадить.

Гиамон начал кашлять, а его дыхание превратилось в жалобный свист.

— Я больше ничего не могу сделать, — признался, отчаявшись, Себастья Фонт, врач, который ходил к ним в течение трех дней.

Гиамона подняла руки к лицу, бледному и осунувшемуся, и разрыдалась.

— Нет! — закричал Грау. — Должно быть какое-то средство.

— Могло бы быть, но… — Врач хорошо знал Грау и его неприязни, однако понимал, что положение требует отчаянных мер. — Вам следует позвать Хафуда Бонсеньора.

Грау хранил молчание.

— Позови его, — потребовала Гиамона, всхлипывая.

«Еврея!» — подумал Грау. Кто обращается к еврею, обращается к дьяволу, учили его в юности. Будучи еще ребенком, Грау с другими подмастерьями бегал за еврейскими женщинами, чтобы разбить им кувшины, когда они ходили за водой к общественным источникам. И продолжал делать это до тех пор, пока король не внял просьбам еврейской общины Барселоны и не запретил эти притеснения. Грау ненавидел евреев. Всю свою жизнь он преследовал и презирал тех, кто носил на груди знак в виде кружка. Они были еретиками, они убили Иисуса Христа… Неужели кто-то из них войдет в его дом?

— Позови его! — не выдержав, закричала Гиамона.

Этот вопль, казалось, разнесся по всему кварталу. Бернат и все прочие, услышав его, вжались в свои тюфяки.

В течение трех дней он не видел ни Арнау, ни Хабибы, но Хауме держал его в курсе всего, что произошло в доме Пуйгов.

— С твоим сыном все в порядке, — сказал он ему, когда их никто не видел.

Хафуда Бонсеньор прибыл, как только его позвали. Одет он был в простой черный джильбаб с капюшоном и носил на груди кружок. Грау наблюдал за ним из столовой. Согнувшийся, с длинной седой бородой, тот внимательно слушал объяснения Гиамоны. «Вылечи его, еврей!» — читалось в глазах Грау, и, когда их взгляды встретились, Хафуда Бонсеньор молча кивнул ему. Это был ученый, который посвятил свою жизнь изучению философии и Святого Писания. По поручению короля Хайме II он написал книгу «Llibre de paraules de savis у filosofs», но еще он был врачом, самым главным врачом в еврейской общине. Увидев Гиамона, Хафуда Бонсеньор лишь покачал головой.

Грау услышал крики жены и опрометью бросился к лестнице. Гиамона спускалась из спальни в сопровождении Себастья Фонта. Между ними шел Хафуда Бонсеньор.

— Жид! — выкрикнул Грау и плюнул ему вслед.

Мальчик умер два дня спустя.

Не успели похоронить Гиамона и снять траур, как Грау, войдя в дом, жестом подозвал к себе Хауме. Когда первый помощник подошел к нему и Гиамоне, Грау жестко произнес:

— Я приказываю тебе сегодня же забрать Арнау и позаботиться о том, чтобы его нога больше не переступала порог этого дома.

Гиамона выслушала мужа в полном молчании.

Грау рассказал ей о том, что сообщила ему Маргарида: это Арнау подговорил их пойти к морю. Их сын и дочь не могли до такого додуматься. Гиамона не проронила ни слова в ответ на его обвинения в том, что она приютила своего брата и племянника. В глубине души она знала, что это было всего лишь фатальным стечением обстоятельств, но смерть младшего сына лишила ее смелости противостоять мужу. Ложь Маргариды, главное доказательство вины мальчика, не давала ей возможности защитить племянника. Арнау был сыном ее брата, и мальчик, несомненно, не хотел причинить зла, но Гиамона предпочла не видеть его.

— Привяжи черномазую к одному из столбов в мастерской, — приказал Грау первому помощнику, когда вопрос по поводу Арнау был решен, — и собери всех, в том числе мальчишку.

Грау обдумал все во время похоронной церемонии: виновата рабыня, она должна была следить за детьми.

Потом, пока Гиамона плакала, а священник читал молитвы, он, прищурив глаза, задался вопросом, каким образом ее наказать. Закон запрещал убивать или увечить рабов, но никто ни в чем не сможет упрекнуть его, если ее смерть станет следствием понесенного наказания. Грау никогда не сталкивался со столь тяжелым преступлением. Он представлял мучения, о которых слышал: облить девушку кипящим животным жиром (найдется ли у Эстраньи достаточно жира на кухне?), заковать ее в оковы или заточить в подземелье (нет, этого слишком мало), избить ее, связав по рукам и ногам… или отхлестать кнутом.

«Осторожно, когда будешь им пользоваться, — сказал капитан одного из кораблей, преподнеся ему в качестве подарка кнут. — Одним лишь ударом можно снять кожу с человека». С тех пор Грау хранил дорогой кнут, привезенный с Востока. Толстый, из плетеной кожи, он был легкий и простой в обращении; у него было несколько хвостиков, каждый из которых заканчивался заостренными металлическими кусочками.

Когда священник замолчал, несколько мальчиков замахали кадилами вокруг гроба. Гиамона закашлялась, Грау глубоко вздохнул.

Мавританка застыла в ожидании. Привязанная за руки к столбу, она едва касалась пола кончиками пальцев.

— Я не хочу, чтобы мой сын видел это, — сказал Бернат, обращаясь к Хауме.

— Сейчас не время спорить, Бернат, — возразил первый помощник. — Не ищи себе проблем…

Бернат покачал головой.

— Ты много работал, Бернат, не стоит усложнять жизнь своему ребенку.

Грау, облаченный в траур, вошел в круг, образованный рабами, подмастерьями, помощниками, которым велели собраться у столба.

— Раздень ее, — приказал он Хауме.

Мавританка попыталась поднять ноги, когда с нее начали срывать рубашку. Тело девушки, обнаженное, темное, блестящее от пота, было выставлено перед невольными зрителями, которые боязливо поглядывали на кнут, растянутый Грау на полу. Арнау расплакался от страха, и Бернат с силой сжал его плечи.

Хозяин отвел руку назад и ударил кнутом по обнаженной плоти; кнут щелкнул по голой спине, и хвостики с металлом, обвившись вокруг тела, вонзились в груди Хабибы. Тонкий ручеек крови потек по темной коже мавританки, а на грудях остались рваные раны. Острая боль пронзила ее тело, и Хабиба, подняв лицо вверх, взвыла. Арнау затрясся и закричал, упрашивая Грау остановиться.

Грау снова отвел руку.

— Ты должна была присматривать за моими детьми!

Щелканье кнута заставило Берната развернуть Арнау и прижать голову мальчика к своей груди. Женщина взвыла снова. Арнау, пытаясь заглушить свои крики, зарылся головой в одежду отца. Грау продолжал хлестать мавританку, пока ее спина, плечи, груди, ягодицы и ноги не превратились в одну кровоточащую массу.

— Скажи своему хозяину, что я ухожу, — сказал Бернат.

Хауме сжал губы. В этот миг ему хотелось обнять Берната, но кое-кто из подмастерьев внимательно смотрел на них.

Бернат проводил взглядом первого помощника, который пошел к дому.

Сначала Бернат попытался поговорить с Гиамоной, но сестра не принимала никого с просьбами. Целыми днями Арнау не слазил с соломенного тюфяка Берната, на котором они должны были теперь спать вместе.

Когда отец подходил к нему, мальчик сидел в одной и той же позе: он всегда пристально смотрел на то место, где после наказания лежала истерзанная мавританка, которую пытались вылечить.

Ее отвязали, как только Грау вышел из мастерской, но все растерялись, не зная, куда положить девушку. Эстранья прибежала в мастерскую с оливковым маслом и мазями, однако, увидев живое мясо, только покачала головой. Арнау смотрел на все это издали — спокойно, но со слезами на глазах. Бернат настаивал, чтобы он ушел, но мальчик отказался. В ту же ночь Хабиба скончалась. Единственное, что свидетельствовало о ее смерти, было прекращение стенаний, похожих на плач новорожденного.

Грау, услышав о решении своего зятя из уст Хауме, растерялся. Этого ему только не хватало: два Эстаньола со своими приметными родинками бродят по Барселоне в поисках работы, рассказывают о нем всем, кто пожелает услышать… А таких сейчас найдется немало, ведь он почти достиг вершины. У Грау похолодело в желудке и пересохло во рту: он, Грау Пуйг, старшина Барселоны, консул гильдии гончаров, член Совета Ста, приютил у себя беглых крестьян! Знать восстанет против него. Чем больше помогала Барселона королю Альфонсу, тем меньше зависел он от сеньоров-феодалов и все меньше становились милости, которые знать могла получать от монарха. А кто оказывал самую большую помощь королю? Он. Кому наносило ущерб бегство рабов-крестьян? Знати, у которой была земля. Грау покачал головой и тяжело вздохнул. Да будет проклят тот час, когда он позволил этому крестьянину поселиться в его доме!

— Пусть он придет, — приказал он первому помощнику.

Когда Бернат явился, Грау, поджав губы, сказал:

— Хауме сообщил мне, что ты собираешься покинуть нас.

Бернат утвердительно кивнул.

— А что ты собираешься делать?

— Буду искать работу, чтобы содержать сына.

— У тебя нет профессии. Барселона битком набита такими, как ты: крестьяне, которые не смогли жить на своих землях, чаще всего не находят работу и в конце концов умирают с голоду. Кроме того, — добавил он, — у тебя даже нет карты на жительство, хотя ты и прожил достаточно долго в городе.

— О какой карте идет речь? — спросил Бернат.

— Это документ, подтверждающий, что ты прожил в Барселоне год и день и поэтому являешься свободным гражданином, не подчиняющимся сеньорам.

— А где можно получить такой документ?

— Его дают старшины города.

— Я попрошу его.

Грау взглянул на Берната. Грязный, одетый в простую рубашку и плетеную обувь, он выглядел жалко. Грау представил Берната, стоящего перед старшинами города и рассказывающего историю десяткам писарей: зять и племянник Грау Пуйга, старшины города, годами прятались в мастерской. Новость тут же начнет передаваться из уст в уста. Он и сам использовал подобные ситуации для нападения на своих противников.

— Садись, — пригласил он Берната. — Когда Хауме рассказал мне о твоих намерениях, я поговорил с Гиамоной, — соврал Грау, чтобы оправдать свое изменившееся отношение к происходящему. — Твоя сестра попросила, чтобы я сжалился над тобой.

— Мне не нужна жалость, — перебил его Бернат, думая о сидящем на тюфяке Арнау с его потерянным взглядом. — Годы тяжелой работы в обмен на…

— Это был договор, — отрезал Грау, — и ты с ним согласился. В тот момент ты был заинтересован.

— Возможно, — ответил Бернат, — но я не продавал себя в рабство, и сейчас у меня нет никакой заинтересованности работать на тебя.

— Забудем о жалости. Я не думаю, что ты найдешь в городе работу, тем более если тебе не удастся доказать, что ты — свободный гражданин. Без этого документа ты добьешься только одного — тобой просто воспользуются. — Грау вздохнул. — Ты знаешь, сколько крестьян-рабов бродят здесь в поисках работы? Они готовы работать даром только лишь для того, чтобы прожить год и день в Барселоне! Ты не сможешь конкурировать с ними, ведь у тебя на руках ребенок. Прежде чем тебе дадут карту на жительство, ты либо сам умрешь с голоду, либо умрет твой сын. Несмотря на то что произошло, мы не можем позволить, чтобы с маленьким Арнау случилось то же, что и с нашим Гиамоном. Хватит одной смерти. Твоя сестра этого не переживет.

Бернат ничего не ответил и спокойно ждал, что еще скажет Грау.

— Если тебе интересно, — продолжил тот, повысив тон, — ты можешь работать в мастерской на тех же условиях… и с соответствующей платой неквалифицированного рабочего, из которой у тебя будут вычитать за ночлег и еду.

— А сын?

— А что с ним?

— Ты обещал взять его подмастерьем.

— И я это сделаю… когда он подрастет.

— Я хочу, чтобы это было записано в договоре.

— Хорошо, — заверил его Грау.

— А карта на жительство?

Грау утвердительно кивнул, подумав о том, что ему не составит труда получить ее для Берната… не скомпрометировав себя.

 

7

Сим объявляем свободными гражданами Барселоны Берната Эстаньола и его сына Арнау…» Наконец-то!

Бернат едва сдерживался, слушая слова, которые, чуть запинаясь, бормотал человек, читавший документ.

Получив бумаги, Бернат пошел на верфь, чтобы найти кого-нибудь, кто смог бы прочитать их. Этому грамотею он пообещал монету в обмен за оказанную услугу. Вдыхая запах дегтя и наслаждаясь морским бризом, ласкающим лицо, Бернат слушал, как тот читал ему второй документ, гласивший, что Грау обязуется взять Арнау в подмастерья, когда мальчику исполнится десять лет, и обучить его ремеслу гончара. Его сын стал свободным и сможет получить профессию, чтобы зарабатывать на жизнь и защищать себя в этом городе!

Бернат с улыбкой на лице распрощался с обещанной монетой и пошел назад, в мастерскую. То, что им дали карту на жительство, означало: Ллоренс де Беллера не заявил на них властям и против Берната Эстаньола не было открыто никакого уголовного дела. Наверное, этот мальчишка из кузницы все-таки выжил. Что ж…

«Можешь присвоить себе наши земли, сеньор де Беллера, а мы останемся с нашей свободой», — вызывающе пробормотал Бернат. Рабы Грау и сам Хауме прервали работу, увидев возвращающегося Берната, который сиял от счастья. На земляном полу все еще оставалась кровь Хабибы. Грау приказал не счищать ее. Бернат старался не наступить на пятно, но его лицо, как всегда, помрачнело.

— Арнау, — прошептал он сыну, когда ночью они оба лежали на одном тюфяке.

— Да, отец.

— Мы теперь свободные граждане Барселоны.

Арнау не ответил. Бернат нащупал голову сына и погладил его по волосам. Он знал, как мало это значило для ребенка, у которого отняли радость. Бернат прислушался к дыханию работников и, продолжая поглаживать сына по голове, задумался. Его одолевало сомнение: согласится ли мальчик работать на Грау, когда наступит срок? В ту ночь Бернат долго не мог заснуть.

На рассвете, когда в мастерской начиналась работа, Арнау уходил. Каждое утро Бернат пытался поговорить с сыном и вернуть его к прежней жизни. «Ты должен поискать себе друзей», — хотел он сказать ему как-то раз, но, прежде чем успел сделать это, Арнау повернулся к нему спиной и нехотя побрел на улицу. «Пользуйся своей свободой, сынок», — готов был произнести Бернат в другой раз, увидев, что мальчик пристально смотрит на него. Однако в тот момент, когда он жестом собирался пригласить его к разговору, по щеке сына покатилась слеза. Бернат стал на колени и дрожащими руками обнял его. Потом он наблюдал, как мальчик ходил по двору, едва волоча ноги.

Когда в очередной раз Арнау обходил пятна крови Хабибы, в ушах Берната вновь раздались звуки щелкающего кнута Грау. Он поклялся, что больше никогда не будет отступать перед кнутом: хватит того, что уже случилось.

Бернат побежал за сыном, и тот обернулся, услышав его шаги. Поравнявшись с Арнау, он начал сбивать ногой засохшую землю, на которой все еще были видны пятна крови мавританки. Лицо Арнау засияло, и Бернат приложил еще больше усилий.

— Что ты делаешь? — закричал Хауме с другого конца двора.

Бернат похолодел. Свист кнута снова прозвучал в его ушах.

— Отец! — Носком своей обуви Арнау медленно стал отбрасывать почерневшую землю, которую Бернат заканчивал сбивать ногой.

— Что ты делаешь, Бернат? — повторил Хауме.

Бернат не ответил. Прошло несколько секунд. Оглянувшись, Хауме увидел, что все рабы стоят спокойно… и не отрывают от него взгляда.

— Принеси мне воды, сынок, — попросил Бернат, воспользовавшись замешательством Хауме. Арнау поспешно выскочил, и впервые за несколько недель Бернат увидел его таким оживленным. Хауме больше не возражал.

Отец и сын опустились на колени и молча сдирали землю, пока не убрали все следы несправедливости.

— А теперь иди поиграй, сынок, — сказал ему Бернат, когда они закончили работу.

Арнау опустил взгляд. Ему хотелось спросить, с кем он должен был играть. Бернат провел рукой по голове мальчика и легонько подтолкнул его к двери. Когда Арнау оказался на улице, он, как и все эти дни, обошел дом Грау и взобрался на развесистое дерево, которое возвышалось над забором и с которого был виден сад.

Спрятавшись там, он ожидал, пока выйдут его двоюродные братья и сестра в сопровождении Гиамоны.

— Почему вы теперь не любите меня? — бормотал он. — Я ведь ни в чем не виноват.

Его двоюродные братья, казалось, были в хорошем настроении. Смерть Гиамона отдалялась временем, и только лицо их матери иногда болезненно искажалось от нахлынувших воспоминаний. Жозеп и Женйс делали вид, что дерутся, а Маргарида смотрела на них, сидя рядом с матерью, которая от нее почти не отходила. Арнау, спрятавшись на дереве, грустил, вспоминая, как они дружно играли раньше.

Утро за утром Арнау взбирался на это дерево.

— А тебя уже не любят? — услышал он однажды вопрос.

От неожиданности мальчик на миг потерял равновесие и чуть не упал с высоты. Арнау огляделся в поисках говорившего, но так и не увидел его.

— Я здесь, — снова раздался голос.

Арнау посмотрел внутрь кроны, откуда исходил голос, но никого не обнаружил. Наконец он заметил, как зашевелились ветви, между которыми ему удалось различить фигуру мальчика, который махал ему рукой. С серьезным видом на лице малыш сидел верхом на одном из сучьев.

— Что ты делаешь… на моем дереве? — сухо спросил его Арнау.

Мальчик, грязный и исхудавший, не смутился.

— То же, что и ты, — коротко ответил он ему. — Смотрю.

— Ты не имеешь права смотреть, — заявил Арнау.

— Почему? Я уже давно это делаю. Я тебя и раньше видел. — Грязнуля немного помолчал. — Тебя уже не любят? Поэтому ты плачешь?

Арнау почувствовал, как по щеке покатилась слеза, и рассердился: этот оборванец подсматривал за ним!

— Сейчас же спускайся, — приказал он, когда уже сам был на земле.

Мальчик проворно слез с дерева и стал перед ним. Арнау был на голову выше его, но мальчуган не выглядел испуганным.

— Ты за мной подглядывал! — обвинил его Арнау.

— Ты тоже подглядывал, — защищался малыш.

— Да, но они — мои двоюродные братья, и я имею право это делать.

— Тогда почему ты не играешь с ними, как раньше?

Арнау больше не мог сдерживаться и громко всхлипнул. Когда он собрался ответить на вопрос, у него задрожал голос.

— Не переживай, — сказал малыш, пытаясь успокоить его, — я тоже часто плачу.

— А ты чего плачешь? — спросил Арнау, вытирая слезы.

— Не знаю… Иногда я плачу, когда думаю о маме.

— У тебя есть мама?

— Да, но…

— А что же ты здесь делаешь, если у тебя есть мама? Почему ты не играешь с ней?

— Я не могу быть с ней.

— Почему? Она разве не у тебя дома?

— Нет… — смутившись, ответил мальчик и добавил: — Конечно, дома.

— Тогда почему ты не с ней?

Мальчик провел рукой по грязному лицу и не ответил.

— Она больна? — продолжал расспрашивать Арнау.

Незнакомец отрицательно покачал головой и ответил:

— Здорова…

— Тогда что с ней? — настаивал Арнау.

Мальчик безутешно посмотрел на него. Покусывая нижнюю губу, он наконец решился.

— Пойдем, — сказал он, схватившись за рукав рубашки Арнау. — Иди за мной.

Малыш быстро вышел за ворота и побежал с удивительной для его росточка скоростью. Арнау следовал за ним, стараясь не терять из виду, что было просто, когда они бежали через квартал гончаров, с его открытыми и просторными улицами. Но вскоре бежать стало труднее: они оказались в центре Барселоны, где узкие городские улочки, полные людей и лотков с товарами ремесленников, превращались в настоящие ловушки, из которых почти невозможно было выбраться.

Арнау не знал, где он находится, но бежал без всякой предосторожности; в тот момент его единственной целью было не потерять из виду маленькую фигурку нового товарища, который ловко пробирался между прохожими и прилавками торговцев, вызывая возмущение и тех, и других. Менее проворный Арнау, не успевая увернуться от проходящих мимо людей, принимал на себя все последствия раздражения, вызванного мальчиком, и выслушивал ругательства в свой адрес. Кто-то собирался дать ему затрещину, кто-то попытался схватить его за рубашку, но Арнау удалось ускользнуть от них, хотя из-за этого он упустил из виду своего проводника и внезапно очутился недалеко от большой площади, заполненной людьми.

Арнау знал эту площадь. Однажды он был здесь с отцом.

— Это площадь Блат, — сказал ему отец, — центр Барселоны. Видишь этот камень посередине площади? — Арнау проследил за рукой отца. — Этот камень означает, что отсюда город начинает делиться на кварталы: Морской, Фраменорс, Пи, Салатный, или Святого Петра.

Он добрался до площади по улице торговцев шелком и остановился перед порталом замка викария. Арнау попытался разглядеть в толпе своего нового приятеля, но люди, заполонившие площадь, мешали ему. С одной стороны портала находилась главная бойня города, а с другой — несколько прилавков, на которых продавали выпеченный хлеб. Арнау решил поискать малыша между каменными столами, расположенными с обеих сторон площади.

Всюду суетились горожане.

— Это рынок пшеницы, — объяснил ему Бернат. — Вон на тех прилавках продают пшеницу городские перекупщики и лавочники, а напротив, на других прилавках, зерном торгуют крестьяне, которые приезжают в город, чтобы продать собранный урожай.

Арнау не мог найти грязнулю, который привел его сюда. Его не было среди людей, которые торговались, покупая пшеницу.

Пока Арнау стоял перед главным порталом, пытаясь разыскать мальчика, его оттолкнули люди, которые пытались заехать на площадь. Он попробовал увернуться от них, вплотную прижавшись к прилавкам торговцев хлебом, но, как только его спина коснулась прилавка, ему сразу же отпустили подзатыльник.

— Пошел отсюда, молокосос! — крикнул торговец.

Арнау снова оказался в толпе, в окружении кричащих людей, которые несли на плечах мешки с зерном, не замечая ничего вокруг. Мальчик не знал, куда пойти, и, толкаемый со всех сторон, растерялся.

У Арнау уже начала кружиться голова, когда из ниоткуда перед ним вновь появилась озорная грязная мордашка мальчугана, за которым он гнался через всю Барселону.

— Чего ты здесь стоишь? — спросил малыш, повышая голос, чтобы Арнау услышал его.

Арнау ничего не ответил. На этот раз он крепко схватил нового знакомого за рубашку, и они вместе прошли через всю площадь до улицы Бокериа. Затем мальчики очутились в квартале котельщиков, в маленьких улочках которого стоял стук молотков по меди и железу. Теперь они не бежали; Арнау, едва дыша, вцепился в рукав мальца и заставил своего беззаботного и нетерпеливого проводника замедлить шаг.

— Вот мой дом, — сказал наконец малыш, махнув рукой в сторону приземистого одноэтажного строения. Перед дверью стоял стол, заставленный медными котлами всевозможных размеров; за столом работал крупный мужчина, даже не посмотревший на них. — Это был мой отец, — добавил он, когда они прошли вдоль фасада дома.

Они поднялись по улочке вверх и обогнули небольшие постройки, за которыми открывался фруктовый сад, прилегающий к тыльной стороне дома нового знакомого. Малыш ловко взобрался на глиняную стену, окружавшую сад, и обернулся, давая знак, чтобы Арнау последовал его примеру.

— Зачем?..

— Залазь! — крикнул мальчик, сев верхом на стену.

Когда оба спрыгнули внутрь садика, мальчик остановился, пристально глядя на маленькую пристройку к дому, стена которой была обращена в сад. Она была достаточно высокая, с небольшим проемом в форме окна.

Арнау подождал, пока прошло несколько секунд, но мальчик даже не пошевелился.

— Ну и что? — спросил Арнау.

Мальчуган повернулся к нему.

— Что?..

Казалось, сорванец не обращал внимания на Арнау, и тот продолжал спокойно стоять, наблюдая, как его спутник взял деревянный ящик, поставил его под окошком, а потом взобрался на него, не отводя глаз от проема.

— Мама, — прошептал малыш.

Бледная женская рука с трудом поднялась, чтобы взяться за края проема; локоть оставался на подоконнике, а пальцы нежно коснулись головы ребенка.

— Жоанет, — услышал Арнау ласковый голос, — сегодня ты пришел раньше, еще нет и полудня.

Жоанет молча кивнул головой.

— Что-нибудь случилось? — продолжала расспрашивать женщина.

Мальчику потребовалось несколько секунд, прежде чем он ответил. Втянув в себя воздух, он сказал:

— Я пришел с другом.

— Я рада, что у тебя есть друзья. Как его зовут?

— Арнау.

«Откуда он знает мое имя?.. Ясно! Он же подсматривал за мной», — подумал Арнау.

— Он здесь?

— Да, мама.

— Ола, Арнау.

Арнау посмотрел в сторону окна. Жоанет повернулся к нему.

— Ола… сеньора, — пробормотал Арнау, не зная, что он должен сказать в ответ на голос, доносившийся из окна.

— Сколько тебе лет? — спросила его женщина.

— Восемь лет… сеньора.

— Ты на два года старше моего Жоанета, но я надеюсь, что вы подружитесь и навсегда сохраните вашу дружбу. В этом мире нет ничего лучше, чем добрый друг. Помните об этом всегда.

Голос утих. Рука матери продолжала поглаживать голову Жоанета, и Арнау наблюдал, как малыш, сидевший на деревянном ящике, прислонился к стене, свесил ноги и оставался без движения, наслаждаясь этой лаской.

— Идите поиграйте, — внезапно сказала женщина, убирая руку. — Прощай, Арнау. Присматривай за моим сыном, ты ведь старше его.

Арнау хотел было сказать «до свидания», но не смог произнести ни слова.

— До встречи, сынок, — снова послышался голос. — Придешь ко мне?

— Конечно, мама.

— Ну идите.

Мальчики снова окунулись в шум улиц Барселоны и пошли куда глаза глядят. Арнау ждал, что Жоанет все ему объяснит, но, поскольку тот молчал, он в конце концов решился спросить:

— Почему твоя мама не выходит в сад?

— Ее заперли, — ответил ему Жоанет.

— Почему?

— Не знаю. — Мальчуган пожал плечами. — Знаю только, что она закрыта.

— А почему ты не войдешь к ней через окно?

— Понс мне запрещает это делать.

— Кто такой Понс?

— Понс — мой отец.

— А почему он тебе запрещает?

— Не знаю, — ответил Жоанет.

— Почему ты называешь его Понсом, а не отцом?

— Он мне не разрешает называть его отцом.

Арнау внезапно остановился и потянул Жоанета на себя так, чтобы тот повернулся к нему лицом.

— Я не знаю, почему Понс не хочет быть моим отцом, — тихо произнес малыш.

Они пошли дальше. Арнау задумался, пытаясь разобраться в этой галиматье, а Жоанет, глядя на своего нового товарища, казалось, ожидал следующего вопроса.

— А как же твоя мать? — решился-таки спросить Арнау.

— Она всегда там закрыта, — ответил Жоанет, силясь изобразить на лице улыбку. — Однажды, когда Понс был за городом, я попытался залезть в окно, но она мне этого не позволила. Она сказала, что не хочет, чтобы я ее увидел.

— Чего ты улыбаешься? — нахмурившись, спросил Арнау.

Жоанет прошел еще несколько метров, прежде чем ответить.

— Она мне всегда говорит, что нужно улыбаться, — грустно произнес он.

Оставшуюся часть утра Арнау бродил по улицам Барселоны, следуя за грязным мальчуганом, который никогда не видел лица своей матери.

— Мать гладила его по голове через оконце, которое было в пристройке, — шептал Арнау своему отцу, когда они оба лежали на тюфяке. — Он никогда ее не видел. Отец ему этого не позволяет, да и она тоже.

Бернат ласково прижимал к себе сына, пока тот рассказывал о своем приключении с новым другом. Храп работников и подмастерьев, спавших в том же помещении, время от времени нарушал молчание, воцарявшееся между ними. Бернат задался вопросом, какое преступление совершила эта женщина, чтобы заслужить столь суровое наказание?

Понс, котельщик, сразу бы ответил: «Прелюбодеяние!» Он рассказывал об этом уже десятки раз каждому, кто готов был его выслушать.

— Я застал ее на месте преступления со своим любовником, таким же юнцом, как и она. Они воспользовались тем, что я часами работаю в кузнице. Конечно, я пошел к викарию, чтобы потребовать справедливое возмездие, которое предусматривают наши законы. — Мускулистый котельщик взахлеб говорил о законе, позволявшем справедливости торжествовать. — Наши графы — мудрые люди, они знают о низости женщин. Только женщины благородного происхождения могут снять с себя обвинение в прелюбодеянии клятвой. Все прочие, как моя Жоана, должны делать это в драке, подчиняясь суду Божьему.

Те, кто присутствовал при драке, помнили, как Понс разорвал в клочья юного любовника Жоаны. Едва ли Бог мог встать между котельщиком, закаленным работой в кузнице, и хиленьким влюбленным юнцом.

Королевский приговор гласил: «Если победит женщина, ее будет содержать муж в почете и возместит всякий урон, который был нанесен ей и ее друзьям в этом споре и этой схватке, а также возместит урон дравшемуся. Если же супруга будет побеждена, она останется в руках мужа со всем имуществом, ей принадлежащим». Понс не умел читать, но по памяти пересказывал содержание приговора всем любопытным.

«Предписываем означенному Понсу, если он хочет, чтобы ему отдали Жоану, содержать ее в надлежащих условиях и в безопасности в своем собственном доме, в месте, которое будет длиной двенадцать пядей, шириной — шесть и три метра высотой. Он должен подготовить для нее мешок с соломой, необходимый для сна, и одеяло, которым она сможет укрываться. При этом ему следует выкопать яму, чтобы она могла отправлять свои естественные потребности, и сделать ей окошко, чтобы через него ежедневно передавать означенной Жоане еду — восемнадцать унций выпеченного хлеба и столько воды, сколько она пожелает.

Кроме того, ему предписано не давать и не делать Жоане ничего, что подтолкнуло бы ее к смерти. Все это должно быть обеспечено, прежде чем супруга будет передана Понсу».

Понс выполнил предписание викария, и тот отдал ему Жоану. Он пристроил к своему дому комнатушку два с половиной метра на метр двадцать, выкопал яму, чтобы женщина могла оправляться, и прорубил окно, через которое Жоанет, появившийся на свет через девять месяцев после суда и не признанный Понсом, давал себя гладить по голове. Заточив на всю жизнь свою юную супругу, Понс успокоился.

— Отец, — прошептал Арнау, — какой была моя мать, почему вы со мной никогда не говорите о ней? «Что тебе рассказать, сынок? Что она потеряла девственность под одним подвыпившим сеньором? Что она превратилась в публичную женщину в замке феодала Ллоренса де Беллеры?» — с горечью думал Бернат.

— Твоей матери, — ответил он, — не повезло в жизни. Она была несчастным человеком.

Бернат услышал, как Арнау тяжело вздохнул, прежде чем заговорить снова.

— Она меня любила? — спросил мальчик глухим голосом.

— Не успела. Умерла при родах.

— Хабиба меня любила.

— Я тебя тоже люблю.

— Но вы мне не мать. Даже у Жоанета есть мать, которая гладит его по голове.

— Не у всех детей есть. — начал было Бернат.

Мать всех христиан!. Слова священника всплыли в его памяти.

— О чем вы говорите, отец?

— И у тебя есть мать. Разумеется, у тебя она есть, — сказал Бернат, заметив, что ребенок немного успокоился. — Всем детям, которые остаются без матери, как ты, Бог дает другую — Деву Марию.

— А где эта Мария?

— Дева Мария, — поправил его Бернат. — Она на небе.

Арнау некоторое время помолчал и после паузы спросил:

— А зачем нужна мать, которая на небе? Она не приласкает меня и не поиграет со мной, не поцелует меня, не…

— Она все сделает. — Бернат отчетливо вспомнил объяснения, которые давал ему отец, когда он сам задавал подобные вопросы. — Она посылает птиц, чтобы они приласкали тебя. Когда ты заметишь птиц, передай с ними привет своей матери, и ты увидишь, как они полетят высоко в небо, чтобы выполнить твою просьбу. Потом они расскажут об этом друг другу, и одна из птиц станет щебетать и весело кружиться над тобой.

— Но я не понимаю птичьего языка.

— Ты научишься понимать его.

— И я никогда не смогу увидеть ее?..

— Нет… нет, ты увидишь ее. Ты сможешь увидеть ее в некоторых церквях и даже поговоришь с ней через птиц или в этих же церквях. Она будет отвечать тебе по ночам, когда ты будешь спать. Она будет любить тебя и осыплет ласками больше, чем любая мать, которая находится рядом.

— Больше, чем Хабиба?

— Гораздо больше.

— А этой ночью? — спросил мальчик. — Сегодня я не разговаривал с ней.

— Не переживай, я сделал это за тебя. Постарайся заснуть, и ты увидишь ее.

 

8

Новые друзья встречались каждый день и вместе бегали к морю, чтобы посмотреть на корабли. Иногда они бродили по улицам Барселоны. Каждый раз, когда в саду звучали голоса Жозепа, Женйса или Маргариды Пуйгов, Жоанет видел, как его друг поднимал глаза к небу, как будто выискивал что-то, витающее в облаках.

— На что ты смотришь? — смеясь, спросил его однажды Жоанет.

— Ни на что, — коротко ответил Арнау.

Хохот усилился, и Арнау снова посмотрел на небо.

— Может, залезем на дерево? — спросил Жоанет, думая, что внимание друга привлекали ветки.

— Нет, — отказался Арнау, выискивая взглядом птицу, с которой можно было передать привет матери.

— Почему ты не хочешь залезть на дерево? Тогда мы сможем увидеть.

Но Арнау не слушал приятеля. Что он мог сказать Деве Марии? Что вообще говорят матерям? Жоанет ничего не говорил своей, он только слушал ее и кивал в ответ, но, разумеется, мог слышать ее голос и ощущать ее ласку, подумал Арнау.

— Может, все-таки залезем? — снова предложил малыш.

— Нет! — крикнул Арнау, стараясь стереть улыбку с губ Жоанета. — У тебя есть мать, которая тебя любит, и тебе не нужно подглядывать за матерями других!

— Но ведь у тебя ее нет, — ответил Жоанет. — Если мы залезем…

«Как я тебя люблю!» — эти слова часто говорили дети Гиамоны. «Птичка, скажи это моей маме, — мысленно умолял Арнау, увидев, как птица полетела в небо. — Скажи ей, как я ее люблю».

— Ну что, полезем? — настаивал Жоанет, уже держась одной рукой за нижние ветки.

— Нет. Не хочу.

Жоанет отошел от дерева и вопросительно посмотрел на своего товарища.

— У меня тоже есть мама, — сказал вдруг Арнау.

— Новая?

Арнау растерялся.

— Не знаю. Ее зовут Дева Мария.

— Дева Мария? А кто это?

— Она есть в некоторых церквях. Я знаю, что они, — продолжил он, показывая рукой на забор, — ходили в церковь, а меня не брали.

— Я знаю, где находится церковь, — сказал Жоанет и, увидев, как расширились глаза Арнау, добавил:

— Если хочешь, я отведу тебя. В самую большую церковь в Барселоне!

Жоанет, как всегда, выбежал, не дожидаясь, когда ему ответят, но Арнау сразу бросился за ним и быстро догнал.

Они помчались в сторону улицы Бокериа и обошли еврейский квартал по улице Бизбе, пока не оказались у собора.

— Ты думаешь, что здесь внутри есть Дева Мария? — спросил Арнау, недоверчиво глядя на малыша.

Затем он посмотрел на кучу лесов, возвышавшихся над незаконченными стенами, и проводил взглядом большой камень, который с трудом поднимали несколько работников, таща его через блок.

— Ну конечно же, — убежденно ответил ему Жоанет. — Это — церковь.

— Это не церковь! — услышали они за спиной чей-то голос. Мальчики повернулись и наткнулись на грубого мужчину, который держал в руках молоток и долото. — Это — собор, — заявил он, гордый, что работает помощником скульптора. — Никогда не путайте его с церковью.

Арнау гневно посмотрел на Жоанета.

— А где церковь? — спросил Жоанет мужчину, когда тот уже отвернулся от них.

— Вот там, — ответил он, показывая долотом на ту же улицу, по которой они пришли сюда, — на площади Святого Хауме.

Мальчики бегом вернулись на площадь Святого Хауме, где обнаружили небольшое строение — не такое, как остальные, а с бесчисленными рельефными изображениями, высеченными на фронтоне двери, и маленькой парадной лестницей. Дети не стали медлить и поспешили зайти внутрь. Здесь было темно и прохладно, но, прежде чем глаза друзей привыкли к полумраку, чьи-то сильные руки схватили их за плечи и спустили с лестницы так, что оба упали на землю.

— Мне уже надоело говорить, чтобы вы не бегали по церкви Святого Хауме!

Арнау и Жоанет посмотрели друг на друга, обратив внимание на то, чему, конечно, не придал значения священник. Церковь Святого Хауме! Значит, это тоже не церковь Девы Марии. В глазах детей читалось явное разочарование.

Когда кюре ушел, они поднялись. В тот же миг их окружили шестеро мальчишек, босоногих, в лохмотьях и таких же грязных, как Жоанет.

— У него очень скверный характер, — произнес один из них, кивнув в сторону церкви.

— Если хотите, мы можем сказать, как войти в церковь, чтобы никто вас не заметил, — вступил в разговор другой и добавил: — Но потом сами выпутывайтесь. Если вас поймают.

— Нет, мы туда не пойдем, — ответил Арнау. — Вы знаете, где другая церковь?

— Вас ни в какую не пустят, — заявил третий.

— А это уже наше дело, — дерзко произнес Жоанет.

— Слышишь, малявка! — засмеялся самый старший из всех, направляясь к Жоанету. Он был в два раза выше, и Арнау не на шутку испугался за своего друга. — Все, что происходит на этой площади, наше дело, понял? — сказал паренек, толкая малыша.

Когда Жоанет опомнился и хотел наброситься на своего обидчика, что-то, происходящее на другом краю площади, отвлекло внимание всей ватаги.

— Еврей! — крикнул один из оборванцев.

Вся компания тут же повернулась в сторону мальчика, на груди которого ярким пятном выделялся желтый кружок. Тот бросился наутек, как только заметил, что ему угрожает опасность. Маленький еврей сумел добежать до ворот своего квартала, и ватаге не удалось догнать его. Мальчишки остановились у входа ни с чем. Рядом с Арнау и Жоанетом шел мальчик: он был еще меньше, чем Жоанет, и в его глазах застыл страх, оттого что он собирался оказать сопротивление старшему.

— Вон там, за церковью Святого Хауме, — показал он им, — есть еще одна церковь. Бегите, пока Пау, — добавил он, кивая головой в сторону мальчишек, которые снова направились к ним, — не вернется и не отыграется на вас. Он всегда сердится, когда от него убегает еврей.

Арнау потянул Жоанета, приготовившегося к схватке и смело ожидавшего этого Пау. В конце концов, увидев, что мальчишки уже начали бежать в их сторону, Жоанет уступил другу.

Они мчались вниз по улице, в сторону моря, пока не сообразили, что Пау со своими друзьями, вероятно, более занят евреями, проходившими через площадь. Убедившись, что их больше не преследуют, они пошли обычным шагом. Едва мальчики миновали улицу, которая протянулась от площади Святого Хауме, как перед ними возникла другая церковь. Они остановились у подножия и стали смотреть. Жоанет глазами указал в сторону двери.

— Подождем, — спокойно произнес Арнау.

В этот миг из церкви вышла пожилая женщина и стала медленно спускаться по ступенькам. Арнау, не раздумывая, бросился к ней.

— Сударыня, — спросил он, когда она ступила на мостовую, — что это за церковь?

— Святого Михаила, — на ходу ответила женщина.

Арнау вздохнул. Теперь Святой Михаил.

— А где другая церковь? — вмешался Жоанет, увидев, как помрачнело лицо товарища.

— В конце этой улицы.

— А что это за церковь? — осведомился малыш, на этот раз привлекая внимание женщины к себе.

— Церковь Святого Праведника и Пастыря. А почему это вас так интересует?

Дети не ответили и, опустив головы, пошли прочь от женщины, которая продолжала смотреть на них.

— Все церкви мужские! — с горечью воскликнул Арнау. — Нужно найти женскую церковь. Наверняка там будет Дева Мария.

Жоанет продолжал идти, о чем-то думая.

— Я знаю одно место… — вымолвил он наконец. — Это женская церковь. Она находится в самом конце городской стены, рядом с морем. Ее называют. — Жоанет силился вспомнить. — Церковь Святой Клары.

— Но это тоже не Святая Дева.

— Но зато женщина. Значит, твоя мать будет с ней. Неужели она была бы с мужчиной, который не является твоим отцом?

Они спустились по улице Сьютат до Морских ворот и оказались у древнеримской городской стены, возле замка Регомир, откуда начиналась дорога к монастырю Святой Клары. Этот монастырь закрывал собой новую городскую стену в ее восточной части, расположенной у самого моря. Обогнув замок Регомир, мальчики повернули налево и пошли вперед, пока не достигли Морской улицы, протянувшейся от площади Блат до церкви Святой Марии. Здесь улица расходилась на несколько маленьких улочек, которые параллельно вели к морю. Затем, пройдя через площадь Борн и площадь Ллулль, дети вышли на улицу Святой Клары и вскоре добрались до одноименного монастыря.

Несмотря на горячее желание поскорее найти церковь, оба не устояли перед тем, чтобы задержаться у лавок ювелиров, расположенных по обеим сторонам Морской улицы. Барселона была богатым, процветающим городом, и подтверждением этому служили многочисленные дорогостоящие предметы, выставленные в этих лавках: серебряная посуда, кувшины и стаканы из драгоценных металлов, инкрустированные драгоценными камнями ожерелья, браслеты и кольца, которые сверкали в лучах летнего солнца, ремни, бесконечное количество произведений искусства. Арнау и Жоанет, словно зачарованные, смотрели на всю эту роскошь, пока хозяева не отгоняли их иногда криками, а порой и подзатыльниками.

Таким образом, убегая от подмастерья одного из ювелиров, они добрались до улицы Святой Клары, справа от которой было маленькое кладбище, большая усыпальница, а слева — какая-то церковь.

— Святая Клара… — начал было Жоанет, но внезапно замолчал. Это… Это было грандиозно!

— Как они это сделали? — спросил Арнау и замолчал, разинув рот.

Перед ними вздымалась церковь, величественная и прочная, значительная и суровая, как будто сплющенная, без окошек; ее стены, казалось, были исключительной толщины. Вокруг церкви все было вычищено и разровнено. Ее окружало бесконечное количество столбиков, вбитых в землю и соединенных веревками, так что они образовывали геометрические фигуры.

По окружности церкви стояли десять шестнадцатиметровых колонн из белоснежного камня, который был отчетливо виден сквозь леса, окружавшие их.

Деревянные помосты, опиравшиеся на заднюю часть церкви, поднимались и поднимались, как огромные ступеньки. Несмотря на расстояние, Арнау пришлось задрать голову, чтобы разглядеть последние помосты, которые находились гораздо выше колонн.

— Пойдем, — потянул его Жоанет, когда ему надоело смотреть на опасную суету рабочих, бегающих по прогибавшимся помостам. — Не сомневайся, есть еще один собор.

— Это не собор, — услышали они чей-то голос у себя за спиной.

Арнау и Жоанет быстро переглянулись и, повернувшись, уставились на крепкого, покрытого потом мужчину с огромным камнем на плечах. «А что же это?» — вертелось на языке Жоанета, но он промолчал.

— За собор платят богатые горожане и город, а это — церковь, которая будет красивее и значительнее собора, потому что ее строит народ.

Мужчина даже не остановился. Тяжелая ноша словно подталкивала его вперед, и он только улыбнулся им.

Оба мальчика прошли за ним до боковой стороны церкви, расположенной рядом с другим кладбищем, малой усыпальницей.

— Помочь? — спросил Арнау.

Мужчина глубоко вдохнул, прежде чем повернуться, и, улыбнувшись, ответил:

— Спасибо, мальчик, я сам.

Наконец мужчина согнулся и сбросил камень на землю. Дети во все глаза смотрели на него, и Жоанет, подойдя к камню, попытался сдвинуть его, но не смог. Мужчина рассмеялся.

— Если это не собор, — вмешался Арнау, указывая на высокие восьмигранные колонны, — то что тогда?

— Это новая церковь, которую воздвигает квартал Рибера в знак благодарности и преклонения перед Богородицей, Девой…

— Девой Марией? — выкрикнул Арнау, широко раскрыв глаза.

— Конечно, мальчик, — ответил мужчина, повернувшись к нему. — Дева Мария, Богородица…

— А… а где находится Дева Мария? — снова спросил Арнау, не отрывая взгляда от церкви.

— Там, внутри этой церкви. Когда мы ее закончим, это будет самая красивая церковь, которой никогда не было ни у какой Девы Марии.

Внутри церкви! Арнау даже не стал дальше слушать. Там была его Святая Дева. Внезапно какой-то шум заставил их поднять головы: стая птиц взлетела с самого верхнего помоста.

 

9

Квартал Рибера, где строилась церковь в честь Девы Марии, вырос как пригород Барселоны, которая была окружена и укреплена древнеримскими стенами во времена Каролингов. В самом начале это был простой квартал рыбаков, портовых грузчиков и прочих людей низкого сословия. Уже тогда там построили маленькую церковь, известную под названием Святая Мария на Песках. Она располагалась в том месте, где в 303 году, по некоторым сведениям, была замучена святая Евлалия. Церквушка Святая Мария на Песках получила это название, потому что была воздвигнута на морском берегу Барселоны, но наслоения земли, которые сделали порт города непригодным к использованию, отдаляли церковь от моря, и она постепенно утратила свое изначальное наименование. Через какое-то время она стала известна как церковь Святой Марии у Моря, потому что, хотя береговая линия и отошла от нее, люди, которых кормило море, продолжали почитать морскую стихию.

Прошли годы, место для церквушки очистилось от песков, и город стал осваивать земли за крепостными стенами, чтобы обеспечить пространство для растущего населения Барселоны, которому уже было тесно в пределах римской стены. Из трех границ Барселоны была выбрана восточная, через которую шло движение из порта в город. Именно здесь, на Морской улице, и поселились ювелиры. Другим улицам дали названия, исходя из того, кто жил и работал там: менялы, торговцы хлопком, мясники и пекари, виноторговцы и сыроделы, шляпники, оружейники и множество других ремесленников. Там также была альондига, где останавливались чужеземные купцы, приехавшие в город, и строилась площадь Борн, расположившаяся сразу за церковью Святой Марии, — здесь проходили рыцарские турниры и состязания.

Но не только богатых ремесленников привлекал квартал Рибера; знать тоже переезжала сюда. Это произошло с легкой руки предводителя дворянства Гилльема Рамона де Монткады, которому граф Барселоны Рамон Беренгер IV отдал соборные земли. Здесь и появилась улица, носившая его имя: она выходила на площадь Борн, рядом с церковью Святой Марии у Моря, и вскоре на ней были воздвигнуты большие и роскошные дома.

После того как квартал Рибера превратился в богатое и процветающее место, древняя романская церковь, куда приходили поклониться своей покровительнице рыбаки и прочие жившие на побережье люди, стала тесной. К тому же для своих разбогатевших и знатных прихожан она казалась слишком бедной. Однако все средства барселонской Церкви и королевского двора направлялись исключительно на строительство городского собора.

Прихожане церкви Святой Марии у Моря, богатые и бедные, объединенные в своем почитании Святой Девы, не отступили от благородной цели и, несмотря на отсутствие официальной поддержки, с помощью недавно назначенного архидьякона Морской епархии Берната Ллулля ходатайствовали перед церковными властями о позволении воздвигнуть то, что им бы хотелось. Верующие мечтали о самом большом монументе Деве Марии. И они добились этого.

Церковь Святой Марии у Моря начала строиться людьми и для людей, которые и заложили первый камень. Он находился в том самом месте, где должен был стоять главный алтарь, на котором, в отличие от церквей, возводившихся при поддержке властей, был высечен герб прихода, символ того, кем она строилась и кому принадлежат владения, то есть единственно и исключительно прихожанам: богатым, пожертвовавшим свои деньги, и неимущим, вложившим свой труд. Когда заложили первый камень, было решено, что группа прихожан и старшин города, названная «Двадцать пять», должна была собираться каждый год с ректором прихода, чтобы в присутствии нотариуса передавать ему ключи от церкви на текущий год.

Арнау посмотрел на мужчину, который принес камень. Все еще потный, тяжело дышащий, он улыбался, глядя на строительство.

— А можно ее увидеть? — осведомился Арнау.

— Деву Марию? — уточнил мужчина, доброжелательно глядя на мальчугана.

«А если детям не разрешено входить одним в церковь? — подумал Арнау. — Если они должны это делать с родителями?» Он вспомнил слова священника из церкви Святого Хауме. Но мужчина, продолжая улыбаться, сказал:

— Разумеется. Святая Дева будет очень рада, что такие дети, как вы, пришли к ней.

Арнау засмеялся. Зря он переживал. Посмотрев на Жоанета, мальчик спросил:

— Пойдем?

— Эх-х-х! — воскликнул мужчина. — Жаль, но я должен идти работать. — Он посмотрел на рабочих, которые тесали камень. — Анхель! — крикнул он двенадцатилетнему мальчику, который подбежал к ним. — Сходи с этими детьми в церковь. Скажи кюре, что они хотят посмотреть на Святую Деву.

Мужчина повернулся к Арнау, погладил его по голове и ушел в сторону моря. Арнау и Жоанет остались с Анхелем, но, когда он на них посмотрел, оба потупились.

— Вы хотите увидеть Святую Деву? — поинтересовался Анхель.

Арнау утвердительно кивнул.

— Ты… ее знаешь?

— Конечно, — засмеялся Анхель. — Это — Святая Дева у Моря… Моя Святая Дева. Мой отец — лодочник! — добавил он с гордостью. — Пойдемте!

Оба мальчика пошли за ним к входу в церковь, Жоанет — с широко раскрытыми глазами, Арнау — опустив голову.

— У тебя есть мать? — спросил внезапно Арнау.

— Да, конечно, — ответил Анхель, не останавливаясь.

Идя за ним, Арнау посмотрел на Жоанета и улыбнулся. Они вошли в церковь Святой Марии и остановились, привыкая к темноте. Пахло воском и ладаном. Арнау сравнил высокие и стройные колонны, которые высились снаружи, с внутренними — низкими, квадратными и толстыми. Единственный свет, проникавший сюда через несколько узких окон, вытянутых и глубоко посаженных в массивные стены здания, оставлял на полу желтые прямоугольники. Повсюду: на потолке, на стенах, в нишах — были корабли. Одни — уже тщательно обработанные, другие — незаконченные.

— Пойдемте, — шепнул им Анхель.

Когда они шли к алтарю, Жоанет увидел несколько коленопреклоненных человек, стоящих на полу, которых они поначалу даже не заметили. Проходя мимо них и услышав шепот, дети приостановились.

— Что они делают? — спросил Жоанет, склонившись к уху Арнау.

— Молятся, — ответил тот.

Его тетя Гиамона, возвращаясь из церкви со своими детьми, заставляла его молиться на коленях в спальне перед распятием.

Когда они оказались перед алтарем, к ним подошел худощавый священник. Жоанет притих, спрятавшись за Арнау.

— Что привело вас сюда? — тихо спросил он, глядя на детей.

Затем святой отец протянул руку Анхелю, перед которой подросток с почтением склонился.

— Эти двое, отче, хотят видеть Святую Деву, — пояснил Анхель.

Когда священник повернулся к Арнау, мальчик увидел, как заблестели в темноте его глаза.

— Вот она, — торжественно произнес кюре, указывая на алтарь.

Арнау проследил за рукой святого отца и увидел маленькую хрупкую женскую фигуру высеченную из камня. На правой руке у нее сидел младенец, а у ног стоял деревянный корабль. Арнау внимательно смотрел на спокойные черты лица. Его мама!

— Как вас зовут? — спросил священник.

— Арнау Эстаньол, — ответил мальчик.

— Жоан, но меня называют Жоанет, — представился его товарищ.

— А фамилия?

Улыбка мгновенно слетела с лица Жоанета. Он не знал своей фамилии. Его мать сказала, что он не должен пользоваться фамилией котельщика Понса, который, узнав об этом, может сильно разозлиться. Но фамилию матери он тоже не имел права носить. Жоанет никогда не должен был никому называть свою фамилию. Зачем священнику знать ее? Но кюре продолжал пристально смотреть на мальчугана.

— Такая же, как и у него, — наконец вымолвил Жоанет, — Эстаньол.

Арнау повернулся к нему и по умоляющему взгляду малыша понял, что тот просит не выдавать его.

— Так вы братья?

— Д-да… — только и смог пробормотать Жоанет с молчаливого согласия Арнау.

— Молитвы знаете?

— Конечно, — ответил Арнау.

— А я еще нет, — признался Жоанет.

— Пусть тебя научит старший брат, — сказал священник. — Вы можете помолиться Святой Деве.

Пойдем со мной, Анхель, я хотел, чтобы ты кое-что передал своему мастеру. Здесь несколько камней…

Голос кюре становился все тише, по мере того как они удалялись; дети остались у алтаря.

— Нужно будет молиться на коленях? — шепотом спросил Жоанет.

Арнау повернулся к тем людям, на которых указывал малыш, и, когда тот уже направился к подставкам для колен с подушками из красного шелка, удержал его за руку.

— Люди стоят на полу, — шепнул он ему, кивнув в сторону прихожан, — и все же они молятся.

— А ты что будешь делать?

— Я не буду молиться. Я поговорю с мамой. Ты же не становишься на колени, когда разговариваешь со своей мамой, правда?

Жоанет растерянно посмотрел на него. Нет, он не становится.

— Но кюре не сказал нам, что мы можем поговорить с ней, — заметил малыш, — он сказал только, что мы должны помолиться.

— Не вздумай сказать что-нибудь кюре, — предупредил его Арнау. — Если ты это сделаешь, я открою, что ты… соврал и что ты никакой мне не брат.

Жоанет стал рядом с Арнау и принялся рассматривать многочисленные корабли, которые украшали церковь. Ему очень хотелось иметь один из таких кораблей. Он спросил себя, могут ли они плавать.

Конечно, могут; если бы не могли, зачем же их было вырезать? Он был бы не против спустить один из этих кораблей на море и.

Арнау не сводил пристального взгляда с каменной фигуры. Что он мог сказать сейчас? Ей ведь передали привет птицы? Он говорил им, что любит ее, говорил это много раз.

«Мой отец рассказывал, что, хотя Хабиба была мавританкой, она все равно всегда со мной. Но я не могу никому сказать про это, потому что люди говорят, что мавры не попадают на небо», — пробормотал мальчик.

Арнау продолжал внимательно смотреть на Деву Марию. Каменную фигуру окружали десятки зажженных свечей, от которых дрожал воздух.

«Хабиба с тобой? Она была очень доброй. Она ни в чем не виновата. Это все Маргарида, — шептал Арнау. — Если ты увидишь Хабибу, скажи ей, что я ее тоже люблю. Ты ведь не обидишься, что я ее люблю, хоть она и мавританка, не правда ли?»

Сквозь полумрак, дрожащий воздух и мерцание десятков свечей Арнау вдруг заметил, что губы маленькой каменной фигуры изогнулись в улыбке.

— Жоанет! — позвал он своего друга.

— Что?

Арнау показал на Деву Марию, но теперь ее губы. Может, Святая Дева не хотела, чтобы кто-то другой видел, как она улыбается? Наверное, это был секрет.

— Что? — еще раз спросил Жоанет.

— Ничего, ничего.

— Помолились?

Подошедшие Анхель и священник застали их врасплох.

— Да, — ответил Арнау.

— А я нет, — начал было извиняющимся голосом Жоанет.

— Знаю, знаю, — ласково перебил его священник, гладя по голове. — А ты какую молитву читал?

— Аве Мария, — ответил Арнау.

— Замечательная молитва. Ну пойдемте, — добавил кюре, провожая их к двери.

— Отче, — обратился к нему Арнау, когда они уже вышли, — а можно нам еще прийти?

Священник улыбнулся.

— Ну конечно, но надеюсь, что к следующему разу ты научишь своего брата молиться. — Глядя на Жоанета, стоявшего с серьезным видом, святой отец потрепал его по щеке и добавил: — Приходите в любое время, вам всегда здесь будут рады.

Анхель направился к месту, где складывали камень. Арнау и Жоанет последовали за ним.

— Ну а теперь куда пойдете? — спросил Анхель, поворачиваясь к ним. Дети посмотрели друг на друга и пожали плечами. — На стройке вам находиться нельзя. Если мастер.

— Человек с камнем? — перебил его Арнау.

— Нет, — ответил Анхель, смеясь. — Это Рамон, бастайш. — Увидев на лицах мальчиков недоумение, Анхель пояснил: — Бастайши — это портовые грузчики, они переносят товары с кораблей в склады и наоборот, погружают и разгружают товары после того, как лодочники доставят их на берег.

— Значит, они не работают в церкви Святой Марии? — спросил Арнау.

— Еще как работают, — весело ответил Анхель. — Они люди небогатые, без средств, но преданные Деве Марии, преданнее кого бы то ни было. Поскольку у них нет возможности дать денег на строительство, они решили бесплатно переносить камни с королевской каменоломни в Монжуик до строительной площадки. Они носят их на плечах, — с некоторой грустью говорил Анхель, — и проходят с этим грузом целые мили, ну а мы потом двигаем камни.

Арнау вспомнил громадный камень, который грузчик сбросил на землю.

— Конечно, они работают для своей Святой Девы! — повторил Анхель. — И больше, чем все остальные. Идите играть, — добавил он и отправился по своим делам.

 

10

— Почему леса ставят все выше и выше? — Арнау махнул рукой в сторону задней части церкви Святой Марии.

Анхель поднял глаза и, набив рот хлебом и сыром, пробормотал какое-то неразборчивое объяснение.

Жоанет засмеялся, затем засмеялся и Арнау, и наконец, не сдержавшись, расхохотался сам Анхель, да так, что поперхнулся и его смех превратился в кашель.

Каждый день Арнау и Жоанет навещали Святую Марию, входили в церковь и становились на колени.

Поощряемый матерью, Жоанет решил выучить молитвы, которые читал ему Арнау. После того как друзья расставались, малыш бежал к окну пристройки и рассказывал матери, как он молился в тот день. Арнау между молитвами разговаривал со своей матерью, за исключением тех моментов, когда к ним подходил отец Альберт, — так звали священника. Увидев кюре, он сразу же присоединялся к бормотанию Жоанета.

Покидая церковь, Арнау и Жоанет — всегда на определенном расстоянии — наблюдали за строительством, смотрели, как работают плотники, каменотесы, каменщики. Потом они садились где-нибудь неподалеку и ждали, когда Анхель сделает перерыв и присоединится к ним, чтобы съесть свой хлеб с сыром. Отец Альберт смотрел на детей с умилением, рабочие на стройке приветствовали их улыбками, да и бастайши, появляясь на строительной площадке с камнями на спине, обращали внимание на двух мальчуганов, сидящих перед церковью Святой Марии.

— Почему леса ставят все выше и выше? — снова спросил Арнау.

Они посмотрели на заднюю часть церкви, где поднимались десять колонн: восемь — полукругом и две — чуть в стороне. За ними стали строить контрфорсы и стены, составляющие апсиду. Но если колонны возвышались над маленькой романской церковью, то леса поднимались все выше и выше, причем без видимой причины, как будто рабочие сошли с ума и захотели построить лестницу до самого неба.

— Не знаю, — ответил Анхель, пожав плечами.

— Все эти леса ничего не поддерживают, — вмешался Жоанет.

— Но будут поддерживать, — раздался уверенный мужской голос.

Все трое дружно повернулись. Смеясь и кашляя, они не заметили, как у них за спиной появились люди; некоторые из них были в роскошной одежде, другие облачены в сутаны с золотым крестом на груди, украшенном драгоценными камнями; крупные перстни и пояса, расшитые золотыми и серебряными нитями, сияли в солнечных лучах.

Отец Альберт, увидев гостей у двери церкви, поспешил им навстречу. Анхель от неожиданности подпрыгнул и снова поперхнулся. Уже не первый раз он видел человека, который только что ответил им; тот всегда появлялся здесь в окружении свиты. Это был Беренгер де Монтагут, руководитель строительства церкви Святой Марии у Моря.

Арнау и Жоанет тоже поднялись. Отец Альберт присоединился к группе и поприветствовал епископов, поцеловав их перстни.

— А что они будут поддерживать?

Этот вопрос Жоанета застал отца Альберта в поклоне, на полпути ко второму перстню. Оказавшись в не очень удобном положении, священник бросил на ребенка красноречивый взгляд: мол, не говори, если тебя не спрашивают. Один из глав общины жестом пригласил гостей идти дальше, но Беренгер де Монтагут взял Жоанета за плечо и наклонился к нему.

— Иногда дети способны увидеть то, чего не видим мы, — громко сказал он, обращаясь к своим спутникам. — Поэтому меня не удивит, если они сумели разглядеть то, что прошло мимо нас незамеченным. Ты хочешь знать, почему мы поднимаем леса выше?

Жоанет кивнул, предварительно посмотрев на отца Альберта.

— Видишь, где заканчиваются колонны? — продолжил руководитель строительства. — Потом оттуда, с вершины каждой колонны, будут исходить шесть арок, и на самой главной расположится апсида новой церкви.

— А что такое апсида? — поинтересовался Жоанет.

Беренгер улыбнулся и посмотрел на сопровождавших его господ. Некоторые из присутствующих были внимательны к его словам, как и дети.

— Апсида — нечто похожее на это. — Мастер соединил пальцы двух рук, выгибая их. Дети с интересом смотрели на эти волшебные руки, как и гости, стоящие сзади, в том числе и отец Альберт. — Потом, над всем этим, в самом верху, — продолжал он, разведя руки и подняв указательный палец, — будет находиться большой камень, который называется ключевым. Вначале мы должны поднять этот камень на самый верх лесов, вон туда, видите? — Все посмотрели на небо. — Как только мы его поднимем, сразу начнем поднимать нервюры этих арок, пока они не соединятся с ключевым камнем. Для этого нам и нужны высокие леса.

— А зачем такие старания? — снова спросил Жоанет. Священник даже вздрогнул, когда услышал вопрос ребенка, хотя уже и начал привыкать к его неожиданным замечаниям. — Всего этого не будет видно изнутри церкви. Это останется вверху, на крыше.

Беренгер засмеялся, и к нему присоединились некоторые его спутники. Отец Альберт вздохнул.

— Дело в том, мальчик, что крыша старой церкви, которая есть сегодня, исчезнет по мере возведения нового здания. Со стороны будет казаться, что эта маленькая церковь рождает новую, более значительную и величественную.

Досада на лице Жоанета удивила его. Малыш привык к уюту маленькой церкви, к ее запаху, полумраку, который мягко окутывал прихожан во время молитвы.

— Ты любишь Святую Деву у Моря? — спросил его Беренгер.

Жоанет посмотрел на Арнау, и оба дружно кивнули.

После того как мы построим новую церковь, у этой Святой Девы, которую вы так любите, будет больше света, чем у любой другой во всем мире. Она не будет стоять в темноте, как сейчас, и у нее появится самый красивый храм, который никто даже представить себе не может. Толстые и низкие стены, окружающие ее сейчас, мы заменим на тонкие и высокие, со стройными колоннами и апсидами, доходящими до неба, где и должна быть Святая Дева.

Все посмотрели на небо.

— Да, — продолжил Беренгер де Монтагут, — прямо туда будет доходить церковь Святой Девы у Моря. — Потом он зашагал вперед в сопровождении своей свиты, оставив детей и отца Альберта, которые, затаив дыхание, смотрели им вслед.

— Отец Альберт, — спросил Арнау, когда их никто уже не мог слышать, — а что будет со Святой Девой, когда разрушат маленькую церковь, но еще не построят большую?

— Видишь те контрфорсы? — Священник указал на два строящихся контрфорса, которые были предназначены для того, чтобы закрыть галерею за главным алтарем. — Чуть позже между ними планируют построить первую часовню Святейшего, в ней — временно — рядом с телом Христовым и гробницей, в которой помещены останки святой Евлалии, — будет стоять Святая Дева, чтобы ей ничего не мешало.

— А кто за ней будет присматривать?

— Не беспокойся, — ответил священник, на этот раз улыбаясь. — За Святой Девой будет хороший присмотр. Капелла Святейшего принадлежит общине бастайшей; у них будет ключ от решетки, и они позаботятся, чтобы твоя Святая Дева была в целости и сохранности.

Арнау и Жоанет уже знали бастайшей. Анхель называл их имена, когда они выстраивались в ряд со своими громадными камнями за спиной: Рамон, первый, с кем они познакомились; Гилльем, твердый, как камни, которые он носил на спине, загорелый на солнце, с ужасно обезображенным во время одного несчастного случая лицом, но мягкий и добрый по характеру; еще один Рамон, которого все называли «парень», ростом ниже первого Рамона и коренастый; Микель, жилистый человек, который, казалось, был не в состоянии нести свой тяжелый груз, но ему это удавалось путем напряжения всех мышц и сухожилий, так что появлялось ощущение, что он вот-вот лопнет; Себастьа, самый несимпатичный и неразговорчивый, и его сын Бастьанет; Пэрэ, Хауме и еще бесчисленное множество грузчиков из квартала Риберы, которые поставили перед собой задачу — перенести из королевской каменоломни в де ла Рока к церкви Святой Марии у Моря тысячи камней, необходимых для строительства.

Арнау думал о бастайшах, вспоминая, как они смотрели на церковь, когда, согнувшись в три погибели, подходили к Святой Марии, как улыбались, сбрасывая камни. Он был восхищен силой, которая была заключена в их руках и спинах, и ни минуты не сомневался, что они позаботятся о Святой Деве как следует.

Не прошло и семи дней, как исполнилось то, что предсказывал Беренгер де Монтагут.

— Завтра приходите на рассвете, — посоветовал им Анхель. — Посмотрите, как будут поднимать ключевой камень.

Мальчики пришли туда пораньше и стояли рядом с рабочими, собравшимися внизу, под лесами. На строительной площадке собралось более сотни человек: рабочие, бастайши и священники. Отец Альберт сбросил с себя свои одежды и остался в рубашке из красного грубого сукна, подвязанной на талии чем-то вроде пояса.

Арнау и Жоанет здоровались с одними и улыбались другим.

— Дети, — услышали они голос мастера каменщиков, — когда мы начнем поднимать ключевой камень, вас здесь быть не должно.

Мальчики с готовностью согласились и побежали туда, где им приказали находиться, — к первому уровню лесов, в самом низу.

— Святая Дева! — одновременно вскрикнули они, когда увидели большой круглый камень.

Люди смотрели на него, затаив дыхание. Все знали, насколько важен сегодняшний день.

— Он весит более шести тонн, — сказал им кто-то.

Жоанет изумленно посмотрел на Рамона, бастайша, который стоял возле камня.

Угадав мысли мальчугана, тот поспешно произнес:

— Нет, это не мы его принесли.

Его слова вызвали нервный смех, который, конечно, тут же прекратился. Арнау и Жоанет увидели, как люди выстроились и попеременно смотрели то на камень, то на самый верх лесов.

Им предстояло поднять на канатах эту громадину на высоту тридцать метров!

— Если что-нибудь не получится. — услышали они чей-то голос.

— …нас здесь раздавит, — скривившись в гримасе, продолжил другой и торопливо перекрестился.

Никто не стоял на месте; даже отец Альберт в своем странном наряде беспокойно ходил среди людей, подбадривая их, похлопывая по спине; заговаривая то с одним, то с другим. Старая церковь возвышалась над людьми и лесами. Многие с тревогой посматривали в ее сторону. Горожане Барселоны тоже начали собираться, оставаясь на некотором расстоянии от строительной площадки.

Наконец появился Беренгер де Монтагут. Не давая людям поприветствовать его, он взобрался на нижний помост лесов и начал командовать. Пока он говорил, несколько каменщиков, которые его сопровождали, стали привязывать большой блок к камню.

— Как видите, — объяснил де Монтагут, — наверху лесов установлены различные тали, которые нам понадобятся для поднятия ключевого камня. Блоки, как те, что вверху, так и те, которые привязывают к ключевому камню, состоят из трех рядов шкивов. Вы уже знаете, что мы не будем использовать ни лебедки, ни колеса, поскольку в любой момент нам, возможно, потребуется направить камень вбок. Есть три каната, которые проходят через шкивы и поднимаются вверх или спускаются на землю. — Руководитель строительства, за которым следили сотни глаз, показал, как проходят канаты. — Я прошу вас разделиться на три группы и стать вокруг меня.

Помощники мастера принялись выстраивать людей. Арнау и Жоанет проскочили к заднему фасаду церкви и там, прислонившись спиной к стене, сели, чтобы следить за подготовительными работами. Когда Беренгер увидел, что вокруг него сформировались три группы, он продолжил:

— Каждая из трех групп потянет за один из канатов. Вы, — добавил он, обращаясь к одной из групп, — будете Святой Марией. Повторите за мной: Святая Мария!

Люди крикнули:

— Святая Мария!

— Вы — Святая Клара! — продолжил Беренгер.

Вторая группа хором повторила:

— Святая Клара.

— А вы — Святая Евлалия. Я буду обращаться к вам по этим именам. Когда я скажу: «Все!», это будет относиться к трем группам. Вы должны тянуть по прямой, как вас поставят, не отступая от спины вашего товарища и ожидая приказа мастера, который будет командовать каждым рядом. Помните: вы все время должны стоять прямо! Выстройтесь в ряд.

В каждой группе было по мастеру-каменщику, которому подчинялись рабочие. Когда люди взялись за подготовленные заранее канаты, Беренгер де Монтагут не дал ни минуты на раздумье.

— Все! Начинайте тянуть после слова «Давай!», сначала потихоньку, пока не почувствуете, что канаты натянуты. Давай!

Арнау и Жоанет увидели, как задвигались ряды и постепенно натянулись канаты.

— Все! Сильней! — командовал Беренгер.

Дети затаили дыхание. Взрослые уперлись пятками в землю, продолжая тянуть, и стало видно, как напряглись их руки, спины и лица. Арнау и Жоанет пристально смотрели на камень. Он не двигался.

— Все! Еще сильней! — разнеслась по площади команда.

Лица людей налились кровью. Леса заскрипели, и ключевой камень приподнялся на пядь от земли. Шесть тонн!

— Еще! — закричал Беренгер, не сводя взгляда с камня.

Еще одна пядь. Дети забыли обо всем на свете, наблюдая за происходящим.

— Святая Мария! Еще сильнее! Еще!

Арнау и Жоанет повернулись к ряду Святая Мария. Там был и отец Альберт, зажмуривший глаза и тянувший канат.

— Хорошо, Святая Мария! Хорошо. Все! Еще сильней!

Леса скрипели. Арнау и Жоанет боялись шелохнуться. Беренгер де Монтагут смотрел только на камень, который уже поднимался — медленно, очень медленно.

— Еще! Еще! Еще! Все вместе! Сильней!

Когда камень поднялся до первого уровня лесов, Беренгер приказал прекратить тянуть и оставить камень висеть в воздухе. Чуть позже прозвучала команда:

— Святая Мария и Святая Евлалия, подождите! Святая Клара, тяните! — Камень медленно переместился на тот помост лесов, с которого командовал Беренгер. — Теперь вместе! Отпускайте осторожно. Не спешите.

Все, включая тех, кто тянул канаты, облегченно вздохнули, когда камень лег на помост, у ног Беренгера.

— Медленнее! — крикнул руководитель строительства.

Помост прогнулся под весом камня.

— А если не выдержит? — шепнул Арнау Жоанету.

Если бы не выдержал, Беренгер.

Выдержал. Конечно, этот помост не был рассчитан на то, чтобы выдерживать вес камня долгое время. Его нужно было поднять на самый верх, где, по расчетам Беренгера, помосты выдержат. Каменщики перебросили канаты на следующий шкив, и люди снова начали тянуть, стараясь изо всех сил. Еще один помост, потом еще один; камень в шесть тонн поднимался к тому месту, где должны сойтись нервюры арок, — к небу.

Пот лился с людей, их мышцы напряглись до предела. Время от времени кто-нибудь падал, и тогда главный в ряду подбегал, чтобы вытащить его из-под ног стоящих перед ним. Подошли несколько крепких горожан, готовые заменить тех, кто выбился из сил.

Беренгер, стоявший наверху, отдавал приказы, которые повторял один из его помощников, находившийся помостом ниже. Когда ключевой камень дошел до последнего помоста, на крепко сжатых губах людей появились улыбки. Однако это был самый трудный момент. Беренгер де Монтагут точно рассчитал место, где должен был оказаться ключевой камень, чтобы нервюры арок идеально сошлись в нем. Целыми днями он манипулировал веревками и кольями между десятью колоннами, свешивал с помоста отвес, натягивал бесконечные веревки от кольев внизу до помостов вверху. По нескольку часов в день он работал с чертежами, стирал и снова чертил многочисленные схемы. Если ключевой камень займет неправильное положение, он не выдержит нагрузок арок и апсида может упасть.

В конце концов после тысячи расчетов и огромного количества чертежей он определил точное место на последнем помосте.

Именно там должен был стать ключевой камень, ни пядью выше или ниже. Люди пришли в отчаяние, когда, в отличие от того, как это происходило на предыдущих помостах, Беренгер де Монтагут не позволил им оставить камень на помосте и продолжал отдавать указания:

— Еще немного, Святая Мария. Нет. Святая Клара, тяните, теперь подождите. Святая Евлалия! Святая Клара! Святая Мария! Вниз!.. Вверх!.. Сейчас! — внезапно крикнул он. — Подождите все! Вниз! Тихо-тихо… Медленно!

В какой-то момент канаты перестали натягиваться. В наступившей тишине вконец обессиленные люди посмотрели на небо, на верхний помост, где Беренгер де Монтагут присел на корточки, чтобы убедиться, все ли в порядке с ключевым камнем. Развернув камень, достигавший двух метров в диаметре, он выпрямился и помахал всем, кто стоял внизу.

Арнау и Жоанету, которые сидели, прислонившись к стене церкви, показалось, что они чувствуют своими спинами, как заколебался воздух от рева, вырвавшегося из глоток множества людей, несколько часов тянувших канаты. Многие, устав от непомерной нагрузки, попадали на землю. Другие, их было меньше, обнимались и прыгали от радости. Сотни зрителей, следившие за этой операцией, кричали и хлопали в ладоши, а у Арнау от радостного возбуждения к горлу подступил комок.

— Хотел бы я быть взрослым, — прошептал той ночью Арнау своему отцу, когда оба лежали на соломенном тюфяке в комнате, заполненной кашляющими и храпящими работниками и подмастерьями.

Бернат попытался понять, откуда взялось такое желание. В тот день Арнау вернулся оживленным и без конца рассказывал, как поднимали ключевой камень в церкви Святой Марии. Даже Хауме внимательно выслушал его.

— Почему, сынок?

— Все что-то делают. В церкви есть много детей, которые помогают своим родителям или мастерам, только Жоанет и я.

Бернат ласково провел рукой по спине ребенка и прижал его к себе. Было ясно, что Арнау проводит там целые дни, кроме тех, когда ему поручали какую-нибудь случайную работу. Что бы он мог делать там, желая быть полезным?

— Тебе ведь нравятся бастайши, не так ли?

Бернат слышал, с каким энтузиазмом сын рассказывал о том, как эти люди переносят камни к церкви. Дети шли за ними до городских ворот, ожидали их там и сопровождали назад, вдоль всего побережья, от Фраменорса до церкви Святой Марии.

— Да, — ответил Арнау, в то время как его отец другой рукой шарил под тюфяком.

— Возьми, — сказал Бернат, отдавая ему старый бурдюк, который был с ними во время побега. Арнау взял его в темноте. — Будешь носить им холодную воду. Вот увидишь, они не откажутся и будут благодарны тебе.

На следующий день, как только рассвело, Жоанет уже ожидал его у дверей мастерской Грау. Арнау показал ему бурдюк, который он держал за горлышко, и друзья побежали на берег, к фонтану с Ангелом, единственному, который был на пути бастайшей. Следующий фонтан был уже возле церкви Святой Марии.

Увидев приближающуюся вереницу бастайшей, которые медленно шли, согнувшись под тяжестью камней, дети взобрались на одну из лодок, привязанных у берега. Когда первый бастайш поравнялся с ними, Арнау показал ему бурдюк. Мужчина улыбнулся и остановился возле лодки, так что Арнау смог налить воду прямо ему в рот. Остальные ожидали, пока он закончит пить, чтобы напиться самим. Возвращаясь на королевскую каменоломню, уже без груза, бастайши останавливались возле лодки и благодарили мальчиков за холодную воду.

С этого дня Арнау и Жоанет стали поить бастайшей. Друзья ожидали их возле фонтана с Ангелом, и, когда нужно было разгрузить какой-нибудь корабль и грузчики не работали в церкви Святой Марии, мальчики шли за ними в город, чтобы те не останавливались и не снимали тяжелый груз, затрачивая лишние силы.

Они не переставали ходить к церкви Святой Марии, чтобы посмотреть на нее, поговорить с отцом Альбертом или просто посидеть на земле, наблюдая за тем, как Анхель расправляется со своим обедом. В глазах мальчиков появлялся особый блеск, когда они смотрели на церковь. Они тоже помогали строить ее!

Так говорили не только бастайши, но и сам отец Альберт.

После установки ключевого камня дети с удовольствием следили, как из каждой колонны, окружавшей его, рождались нервюры арок, как делали лекала каменщики, на которые укладывали один камень за другим, и как дуга поднималась к ключевому камню. За колоннами уже выросли стены крытой галереи с контрфорсами, обращенными внутрь церкви. Между этими двумя контрфорсами, пояснил им отец Альберт, вскоре появится часовня Святейшего, часовня бастайшей, где будет находиться Святая Дева.

Одновременно с кладкой стен крытой галереи и строительством девяти сводов, опирающихся на нервюры, которые исходили из колонн, началась разборка старой церкви.

— Поверх апсиды, — говорил им священник, и Анхель подтвердил его слова, — будет построено укрытие. Знаете, из чего его сделают? — Дети отрицательно покачали головой. — Из битой глиняной посуды, принесенной со всего города. Сначала поставят несколько тесаных камней, затем — всю посуду, ровными рядами, а на них — укрытие для церкви.

Арнау видел эту посуду, сложенную в кучу возле камней, предназначенных для церкви Святой Марии. Он спрашивал у отца, зачем ее принесли сюда, но Бернат не знал, что ответить сыну.

— Думаю, — сказал он, — что битую посуду складывают в надежде, что за ней придут. — А позже признался: — Я даже не мог предположить, что эти черепки могут пригодиться для дела.

Новая церковь начала приобретать очертания за апсидой старой, которую уже частично разобрали, чтобы использовать ее камни. Квартал Рибера Барселоны не хотел оставаться без церкви, даже когда строился новый великолепный собор Святой Марии и церковные службы не прекращались ни на день. Тем не менее ощущение было странное. Арнау, как и все, входил в церковь через портал, за которым открывалась маленькая романская церковь, и, как только мальчик оказывался внутри, потемки, где он скрывался, чтобы поговорить со своей Девой Марией, исчезали, уступая место свету, пробивавшемуся через большие окна собора в новой апсиде. Древняя церковь напоминала маленький ящик, окруженный великолепием другого, большого. Один ящик должен был исчезнуть по мере того, как рос второй, который венчался высочайшей апсидой, уже накрытой.

 

11

При всем этом жизнь Арнау не ограничивалась посещением церкви Святой Марии и раздачей воды бастайшам. В его обязанности в обмен на кров и еду, помимо всего прочего, входило помогать кухарке, когда та отправлялась в город за покупками.

Раз в два или три дня Арнау покидал мастерскую Грау на рассвете, чтобы сопровождать Эстранью, работницу-мулатку, которая ходила, широко расставляя ноги. Всю дорогу она покачивалась и с трудом переваливалась, неся свои пышные телеса. Как только Арнау появлялся на пороге кухни, она, не говоря мальчику ни слова, давала ему первые две сумки с хлебом, который нужно было отнести на улицу Олльэрс Бланкс, чтобы его там выпекли. В одной был хлеб для Грау и его семьи, вымешанный из отборной пшеничной муки, который впоследствии становился белым и пышным, а в другой — хлеб для всех остальных, из смешанной муки ячменя, проса или даже бобов. В результате хлеб получался темный, плотный и твердый.

Решив вопрос с хлебом, Эстранья и Арнау покидали квартал гончаров и проходили через городскую стену в центр Барселоны. В начале пути Арнау без труда шел за рабыней, смеясь над тем, как она переваливалась, тряся своим огромным темным телом во время ходьбы.

— Ты чего смеешься? — не раз спрашивала его мулатка.

Тогда Арнау смотрел на ее лицо, круглое и плоское, и прятал улыбку.

— Хочешь посмеяться? Ну смейся, — ворчала она на площади Блат, наваливая на мальчика мешок с пшеницей. — Где же твоя улыбка? — спрашивала она Арнау на Молочном спуске, вручая ему молоко для его двоюродных братьев и сестры; этот вопрос она повторяла на площади Капусты, где покупала овощи и зелень, или на Масляной площади, чтобы купить там оливковое масло и птицу.

Уже оттуда Арнау брел за ней уставший, понурив голову. В постные дни, которые составляли почти полгода, телеса мулатки тряслись в сторону морского берега, к церкви Святой Марии, и там, в одной из двух рыбных лавок города, в новой или старой, Эстранья ругалась, чтобы выбрать лучших дельфинов, тунцов, осетров и прочую рыбу.

— Теперь сложим наш улов, — улыбаясь, говорила она ему, когда получала то, что хотела.

Потом они возвращались назад, и мулатка покупала потроха. Возле каждой из двух рыбных лавок тоже было много людей, но там Эстранья ни с кем не ругалась.

Несмотря на это, Арнау предпочитал постные дни всем остальным, когда Эстранья должна была покупать мясо, поскольку, чтобы купить рыбу, нужно было сделать два шага до рыбной лавки, а чтобы купить мясо, необходимо было пройти пол-Барселоны, а затем возвращаться оттуда навьюченным тяжелой поклажей.

В мясных лавках, расположенных рядом с городскими бойнями, они покупали мясо для Грау и его семьи.

Разумеется, это мясо было высшего качества, как и все мясо, продаваемое в стенах города: в Барселону разрешалось привозить только живых животных, которых забивали на месте.

Поэтому, чтобы купить потроха для слуг и рабов, нужно было выйти из города через ворота Портаферриса и отправиться на рынок, заваленный битыми животными и мясом неизвестного происхождения. Эстранья насмешливо улыбалась, когда покупала это мясо и нагружала им Арнау.

Наконец, зайдя в пекарню за хлебом, они возвращались в дом Грау; Эстранья — покачиваясь, Арнау — волоча ноги.

Однажды утром, когда Эстранья и Арнау пришли за мясом на главную бойню, расположенную возле площади Блат, на церкви Святого Хауме зазвонили колокола. Это было не воскресенье и не праздник.

Эстранья так и осталась стоять на месте с расставленными ногами и разинутым ртом. На площади раздался чей-то крик. Арнау не мог разобрать слов, но к крику присоединились другие, и люди стали разбегаться кто куда. Мальчик поставил поклажу и повернулся к Эстранье; в его глазах читался вопрос, который он так и не задал. Продавцы зерна поспешно освобождали свои прилавки. Люди продолжали кричать, суетиться, бросаясь из стороны в сторону, а колокола Святого Хауме не замолкали. Арнау попытался было пройти на площадь Святого Хауме, но в этот момент зазвонили колокола церкви Святой Клары. Он растерялся, глядя в сторону женского монастыря, и вдруг услышал, что к этому звону присоединились колокола церкви Святого Петра из Фраменорса и церкви Святого Юста. Звонили все колокола города! Арнау остался стоять на месте с открытым ртом, потрясенный происходящим.

Внезапно прямо перед ним выскочил Жоанет. Малыш, взволнованный так же, как и сам Арнау, не мог успокоиться.

— Дорогу! Дорогу! — кричали со всех сторон.

— Что это? — спросил Арнау.

— Дорогу! — крикнул ему Жоанет прямо в ухо.

— Что это значит?..

Жоанет жестом показал, чтобы Арнау замолчал, и кивнул в сторону старого Большого портала возле дворца викария.

Арнау проследил за рукой товарища и увидел одного из охранников викария, облаченного в боевые доспехи и посеребренную кольчугу. На боку у него покачивался большой меч; в правой руке он нес на позолоченном древке знамя Святого Георгия: красный крест на белом фоне. За ним следовал другой глашатай, тоже в военных доспехах, и нес знамя города. Оба прошли в самый центр площади, где находился камень, разделявший город на кварталы. Остановившись там с флагами Святого Георгия и Барселоны, они одновременно закричали:

— Дорогу! Дорогу!

Колокола продолжали трезвонить, и крики «Дорогу!» катились по всем улицам города, пугая граждан.

Жоанет, который наблюдал за происходившим, сохраняя завидное спокойствие, вдруг заорал во всю глотку.

Наконец Эстранья пришла в себя и тихо сказала Арнау, что им пора уходить отсюда. Но мальчик, не отрывая глаз от двух глашатаев, стоявших в центре площади в своих блестящих кольчугах и с мечами на боку и как будто застывших под цветастыми знаменами, отпрянул от мулатки.

— Пойдем, Арнау, — требовательно позвала его Эстранья.

— Нет, — ответил он, подстрекаемый Жоанетом.

Женщина схватила его за плечо и потянула за собой.

— Пойдем. Это не наше дело.

— Что ты говоришь, рабыня? — раздался голос незнакомой женщины, которая стояла рядом с остальными и очарованная, как и они, наблюдала за происходящим. Похоже, она слышала спор между Арнау и мулаткой. — Мальчик — раб? — спросила она, глядя на Эстранью. Кухарка отрицательно покачала головой. — Он — свободный гражданин? — продолжала расспрашивать незнакомка. Когда Арнау кивнул, женщина возмущенно воскликнула: — Как же ты смеешь говорить, что призыв «Все на улицы!» не его дело?

Эстранья замолкла и, переминаясь с ноги на ногу, как утка, которая не хотела идти, опустила голову.

— Кто ты такая, рабыня, — обратилась к ней другая женщина, — чтобы отказать мальчику в чести защищать права Барселоны?

Уставившись в землю, Эстранья молчала. Что бы сказал ей хозяин, если бы узнал об этом? Ведь он тоже отстаивал честь города.

Колокола все звонили. Жоанет подошел к группе женщин и кивнул Арнау, чтобы тот шел за ним.

— Женщины не участвуют в городском ополчении, — заметила первая женщина, глядя на Эстранью.

— А рабы и подавно, — добавила вторая.

— Как ты думаешь, кто должен заботиться о наших мужьях, если не такие мальчишки, как эти?

Эстранья не смела поднять глаза.

— Как ты думаешь, кто готовит им еду или выполняет их поручения, снимает им сапоги или чистит арбалеты?

— Иди отсюда! — крикнули кухарке. — Здесь не место рабам!

Эстранья взяла сумки, которые до этого носил Арнау, и побрела, тяжело переваливаясь. Жоанет, довольный, улыбался и с восхищением смотрел на женщин. Арнау оставался на том же месте.

— Идите, мальчики, — сказали им женщины, — позаботьтесь о наших мужчинах.

— Предупреди моего отца! — крикнул Арнау Эстранье, которая успела пройти не больше трех или четырех метров.

— Жоанет заметил, что Арнау не отрывал взгляда от медленно удаляющейся рабыни, и догадался о сомнениях товарища. Разве ты не слышал, что сказали женщины? — спросил он его. — Мы должны позаботиться о солдатах Барселоны. Твой отец все поймет.

Арнау кивнул, теперь уже более уверенно. Ну конечно, отец поймет его! Он и сам боролся, чтобы они стали гражданами Барселоны.

Когда мальчики снова повернулись к площади, они увидели, что рядом с двумя знаменами глашатаев появилось третье — торговцев. На знаменосце не было военных доспехов, но за спиной у него виднелся арбалет, а сбоку —.меч. Немного погодя появилось еще одно знамя, ювелиров, и так постепенно площадь заполнилась разноцветными знаменами с самыми разными символами: знамя скорняков, лекарей, брадобреев, плотников, котельщиков, гончаров…

Под знаменами шли, собравшись в группы, ремесленники, свободные граждане Барселоны, и все, как того требовал закон, были вооружены арбалетом, колчаном с сотней стрел, мечом или пикой. Не прошло и двух часов, как ополчение Барселоны было готово выступить на защиту привилегий графского города.

За эти два часа, благодаря всезнайке Жоанету, Арнау выяснил наконец, что же происходит в городе.

— Барселона не только защищается, когда это необходимо, но и сама идет в атаку, если кто-либо осмеливается выступить против нас, — с чувством собственного достоинства говорил малыш, показывая на солдат и знамена и демонстрируя таким образом свою гордость за то, что он причастен к происходящему.

— Это невероятно! Ты увидишь. К счастью, мы побудем несколько дней на улице. Когда кто-нибудь плохо обращается с гражданином города или ущемляет его права, об этом сообщают… не знаю, кому сообщают, то ли викарию, то ли Совету Ста. И если власти признают, что это правда, тогда собирают войско под знаменем Святого Георгия. Вон оно, видишь? В центре площади, над всеми остальными. Потом начинают звонить колокола, и люди выскакивают из домов с криком «Все на улицу!», чтобы об этом знала вся Барселона. Предводители гильдий берут свои знамена и собирают вокруг себя членов гильдии, чтобы пойти в бой.

Арнау, вытаращив глаза, изумленно смотрел на бурлящую толпу и старался не отставать от Жоанета, который ловко пробирался сквозь толчею сбившихся в группы людей.

— А что нужно делать? Это опасно? — спрашивал Арнау, восхищенный парадом оружия, которое демонстрировалось на площади Блат.

— Обычно это не опасно, — ответил Жоанет, улыбаясь ему. — Подумай, раз викарий дал согласие на сбор, то он сделал это не только от имени города, но и от имени короля, поэтому никогда не следует воевать с королевскими войсками. Всегда все зависит от того, кто нападает. Когда какой-нибудь феодал видит, что приближается войско Барселоны, он обычно уступает требованиям горожан.

— Так, значит, битвы не будет?

— Все зависит от решения властей и поведения сеньора. В прошлый раз одну из крепостей сравняли с землей; тогда было сражение, и жертвы, и нападения, и… Смотри! Вон твой дядя, — произнес Жоанет, показывая на знамя гончаров. — Пойдем!

Возле трех старшин гильдии стоял Грау Пуйг, облаченный в доспехи, сапоги и кожаную кольчугу, которая закрывала его от груди и до середины икр. За поясом у него поблескивал меч. Вокруг старшин собирались гончары города. Как только Грау увидел племянника своей жены, он подал знак Хауме, и тот подошел к мальчикам.

— Куда вы идете? — поинтересовался он.

Арнау растерянно посмотрел на Жоанета.

— Мы хотим предложить свои услуги хозяину, — ответил Жоанет. — Мы могли бы нести его мешок с провизией… или сделать то, что он пожелает.

— Понятно, — только и сказал Хауме.

— И что теперь? — спросил Арнау, когда первый помощник Грау повернулся к ним спиной.

— Не переживай, — заявил Жоанет. — Здесь полно людей, которые будут рады нашей помощи.

Кроме того, они тоже не догадываются, почему мы идем с ними.

Мальчики пошли за ополченцами; они смотрели на мечи, арбалеты и пики, восхищаясь теми, на ком были латы, и пытались уловить смысл оживленных разговоров.

— А что у нас с водой? — услышали они чей-то голос, раздавшийся за их спинами.

Арнау и Жоанет обернулись. Лица обоих мальчиков зарделись, когда они увидели улыбающегося им Рамона. Вместе с ним было более двадцати воинов. Все они, громадные и вооруженные, приветливо смотрели на них.

Арнау невольно похлопал себя по спине в поисках бурдюка и так расстроился, не найдя его, что некоторые бастайши предложили ему свой.

— Нужно быть всегда готовым, когда город зовет тебя, — шутили они.

Ополчение выступило из Барселоны под знаменем Святого Георгия с красным крестом и направилось к замку Крейкселль, что неподалеку от Таррагоны. Жители этой местности задержали стадо, которое принадлежало мясникам Барселоны.

— Это плохо? — спросил Арнау у Рамона, которого они решили сопровождать.

— Ну конечно. Стадо является собственностью мясников Барселоны, имеет право на проход и выпас по всей Каталонии. Никто, даже король, не может задерживать стадо, предназначенное для Барселоны. Наши дети должны есть самое лучшее мясо в графстве, — добавил он, поглаживая их обоих по голове. — Сеньор де Крейкселль захватил стадо и требует от пастуха платы за выпас и проход через его земли. Вы представляете себе, что будет, если от Таррагоны до Барселоны все сеньоры начнут требовать плату за выпас и проход? Нам нечего будет есть!

«Если б ты знал, какое мясо дает нам Эстранья…» — мелькнуло в голове Арнау. Жоанет догадался, о чем подумал его друг, и от отвращения скорчил гримасу. Арнау рассказывал об этом только Жоанету. Его не раз подмывало раскрыть правду, сообщив отцу, где они покупают мясо, плавающее у них в мисках, когда не надо было соблюдать пост. Но видя, с каким аппетитом ел отец, с какой жадностью набрасывались на еду все рабы и работники Грау, мальчик брал себя в руки, замолкал и тоже брал ложку.

— Есть ли еще причина для сбора ополчения? — спросил Арнау, ощущая неприятный привкус во рту.

— Ну конечно! Любое посягательство на привилегии Барселоны или на ее гражданина может привести к сбору ополчения.

Например, если кто-нибудь похитит гражданина Барселоны, ополчение сразу же отправится освобождать его.

Не переставая болтать, Арнау и Жоанет прошли побережье — Сант-Бой, Кастелльдефельс и Гарраф.

Люди, встречавшиеся им на пути, молча уступали дорогу и провожали ополченцев пристальными взглядами. Казалось, даже море почтительно относилось к войску Барселоны, и шум его стихал, когда по берегу под знаменем Святого Георгия проходили сотни вооруженных людей. После целого дня пути, как только море засеребрилось в лунном свете, ополченцы остановились на ночлег у виллы Сиджес. Сеньор де Фоноллар принял у себя в замке старшин города, а все остальные расположились у ворот виллы.

— Будет ли сражение? — спросил Арнау, нарушив тишину.

Все бастайши посмотрели на него. Тихо потрескивал костер.

Жоанет спал, положив голову Рамону на ногу. Некоторые мужчины, переглянувшись, задумались над вопросом Арнау. Будет ли сражение?

— Нет, — ответил Рамон. — Сеньор де Крейкселль не может нам противостоять.

Арнау казался разочарованным.

— А если будет, — попытался утешить его второй старшина бастайшей, сидящий по другую сторону костра, — то мы зададим ему жару. Много лет тому назад, когда я был примерно таким же молодым, как ты сейчас, — продолжил старшина, и Арнау весь превратился в слух, — собрали ополчение, чтобы пойти на Кастелльбизбаль. Тогда сеньор тоже захватил стадо, как это сделал де Крейкселль. Сеньор де Кастелльбизбаль решил не сдаваться без боя. Вероятно, он полагал, что граждане Барселоны — торговцы, ремесленники или бастайши, как мы, — не способны воевать. Ополченцы взяли сеньора и его солдат в плен, захватили замок и уничтожили его полностью.

Арнау уже представлял себя с мечом, как он поднимается по лестнице и победоносно кричит на стене замка Крейкселль: «Кто смеет противостоять ополчению Барселоны?» Все бастайши обратили внимание на выражение его лица: напряженный взгляд мальчика был устремлен на пламя, руки, вцепившиеся в палку, которой он раньше играл, нервно ворошили угли, он весь дрожал. «Я, Арнау Эстаньол…» — шептал он.

Неожиданно раздавшийся смех вернул его в Сиджес.

— Иди поспи, — посоветовал ему Рамон и поднялся, придерживая Жоанета. Увидев, что Арнау надул губы, он добавил: — Тогда ты сможешь помечтать о войне.

Ночь была достаточно прохладной, и кто-то уступил свое одеяло детям.

На следующий день, на рассвете, ополченцы продолжили марш на Крейкселль. Они прошли через Жельтру, Виланову, Кубеллес, Сегур и Бара. Во всех этих местечках были замки. От Бара войско повернуло прямо на Крейкселль. Это селение находилось немногим менее мили от берега и располагалось на возвышенности, где на самой вершине вздымался замок сеньора де Крейкселля. Фортификация, имевшая одиннадцать сторон и множество различных защитных башен, была возведена на каменном склоне, а вокруг нее теснились многочисленные строения.

До заката оставалось несколько часов, когда старшины гильдий были созваны советниками и викарием. С развевающимися на ветру знаменами войско Барселоны выстроилось в боевом порядке перед Крейкселлем. Арнау и Жоанет бегали между шеренгами, предлагая воду бастайшам, но почти все отказывались; ополченцы вызывающе смотрели на замок. Никто не говорил, и дети не осмеливались нарушать тишину. Вернулись старшины и присоединились к своим гильдиям. Все войско наблюдало за тем, как три посланника Барселоны отправились к Крейкселлю. Вскоре навстречу им вышли посланники из замка, и они встретились на полпути. Арнау и Жоанет, как и все граждане Барселоны, в полном молчании следили за переговорщиками.

Вскоре стало известно, что сражения не будет. Сеньору де Крейкселлю удалось бежать через тайный ход, соединявший замок с побережьем. Управляющий сеньора на виду у граждан Барселоны, стоящих в боевом порядке, отдал приказ удовлетворить все требования графского города. Его земляки возвратили скот, отпустили на свободу пастуха, согласились выплатить крупную компенсацию и пообещали впредь уважать привилегии города. Кроме того, они выдали двух своих жителей, которых считали виновными в оскорблении, нанесенном Барселоне. Тех немедленно взяли под стражу.

— Крейкселль сдался, — объявили советники войску.

Глухой рокот прокатился по рядам барселонцев. Ополченцы попрятали мечи в ножны, побросали арбалеты и пики и освободились от прочего военного снаряжения. Смех, крики и шутки были слышны по всему войску.

— Дети, вина! — крикнул Рамон и осекся. — Что с вами? — участливо спросил он, заметив, что Арнау и Жоанет приуныли. — Вы надеялись увидеть настоящую битву, да?

Разочарование на лицах мальчиков было ему ответом.

— Любого из нас могли ранить или даже убить. Вам бы это понравилось? — Рамон с самым серьезным видом посмотрел на них, и дети поспешно покачали головой. — Вам следует смотреть на все это с другой стороны: вы принадлежите к самому большому и могущественному городу графства, и все, кто стоит у нас на пути, рискует быть разбитым наголову. — Арнау и Жоанет слушали Рамона с широко раскрытыми глазами. — Идите, ребята, и наберите нам вина! Вы тоже выпьете за эту победу.

Знамя Святого Георгия с почетом вернулось в Барселону, а вместе с ним и двое детей, которых переполняла гордость за свой город, за сограждан, за то, что они — барселонцы. Пленные из Крейкселля вошли в город в оковах и были с позором проведены по улицам Барселоны. Женщины и все, кто оставался в городе, рукоплескали войску и плевали в сторону пленных. Арнау и Жоанет, серьезные и гордые, сопровождали процессию в течение всего марша, пока пленные не были заключены во дворце викария. Только после этого они предстали перед Бернатом, который, увидев своего сына живым и невредимым, сразу же успокоился и забыл отчитать его за столь длительную отлучку. Улыбаясь, он выслушал рассказ Арнау о его новых впечатлениях.

 

12

Прошло несколько месяцев после приключения, которое привело их к замку Крейкселль, но жизнь Арнау едва ли изменилась за это время. В ожидании, когда ему исполнится десять лет — возраст, который позволит стать подмастерьем в мастерской его дяди Грау, — он продолжал колесить по привлекательной и всегда полной неожиданностей Барселоне. Арнау носил воду бастайшам и больше всего времени проводил в церкви Святой Марии у Моря. Мальчик видел, как она растет, и молился Святой Деве, рассказывая ей о своих невзгодах и радуясь улыбке, которая, как ему казалось, иногда появлялась на губах статуи.

Вскоре, когда главный алтарь романской церкви был снесен, Святую Деву перенесли в маленькую часовню Святейшего, расположенную в крытой галерее. Там, за новым большим алтарем Святой Марии, между двумя контрфорсами, ее поставили за высокую железную решетку. Часовня Святейшего не пользовалась бы никакой привилегией, если бы бастайшам не поручили заботиться о ней, защищать ее и следить за тем, чтобы там всегда горели свечи. Эту часовню, самую главную в храме, призванную хранить тело Христово, приход отдал скромным портовым грузчикам. Множество благородных и богатых торговцев готовы были оплатить строительство и делать пожертвования на тридцать три остальные часовни, которые по плану должны были построить в церкви Святой Марии у Моря между контрфорсами крытой галереи или боковых нефов, сказал им отец Альберт. Но часовня Святейшего принадлежит бастайшам, и молодой водонос мог всегда беспрепятственно попасть к своей Святой Деве.

Однажды утром Бернат наводил порядок, перетряхивая свое скудное имущество, спрятанное под соломенным тюфяком. Здесь лежала сумка, в которой он хранил деньги, собранные перед его поспешным бегством из дому вот уже почти девять лет тому назад, а также то немногое, что платил ему зять. Эти деньги понадобятся, когда Арнау начнет осваивать профессию, и помогут сыну стать на ноги. Неожиданно в комнату рабов вошел Хауме. Бернат с удивлением посмотрел на первого помощника. Хауме нечасто заходил сюда.

— Что?..

— Твоя сестра умерла, — скупо обронил Хауме.

У Берната подкосились ноги, и он присел на тюфяк с сумкой в руках.

— Как?.. Что произошло? — пробормотал он.

— Хозяин не знает. Утром ее тело было уже холодным.

Бернат выронил сумку и закрыл руками лицо. Когда он отнял их и поднял глаза, Хауме уже не было. С комком в горле Бернат вспомнил девочку, работавшую в поле вместе с ним и отцом, девушку, поющую без остановки, когда она ухаживала за животными. Иногда Бернат видел, как отец делал перерыв в работе и, закрыв глаза, чтобы отвлечься на несколько мгновений, наслаждался этим голосом, веселым и беззаботным. И вот…

Арнау остался безучастным, когда во время еды узнал эту новость из уст отца.

— Ты слышишь меня, сынок? — спросил его Бернат.

Арнау кивнул головой. Прошел уже год, как мальчик не видел Гиамону, исключая те давние случаи, когда он залазил на дерево, чтобы посмотреть, как она выводила на прогулку его двоюродных братьев и сестру. Он сидел, затаившись в густой листве, и подглядывал за ними, глотая слезы, а они смеялись и бегали. И никто его не пожалел. Арнау хотел сказать отцу, что ему все равно, что Гиамона его не любила, но грусть, светившаяся в глазах отца, остановила его.

— Отец, — тихо произнес Арнау, подходя к нему, — не плачь. — Он уткнулся лицом ему в грудь, и Бернат, прижав мальчика к себе, крепко обнял его.

Они ели в полном молчании, сидя рядом с рабами и подмастерьями, когда раздался первый вопль. Этот душераздирающий крик, казалось, рвал воздух. Все повернулись в сторону дома.

— Плакальщицы, — пояснил один из подмастерьев. — Моя мать — плакальщица. Может быть, это она. Она лучше всех плачет, в городе ей нет равных, — с гордостью добавил он.

Арнау посмотрел на отца. В этот момент прозвучал другой вопль, и Бернат увидел, как сжался его сын.

— Нам еще долго придется слушать их, — предупредил он Арнау. — Мне сказали, что Грау нанял много плакальщиц.

Так и было. В течение всего вечера и ночи, пока люди приходили в дом семьи Пуйг, чтобы выразить соболезнование, несколько женщин оплакивали смерть Гиамоны. Ни Бернат, ни его сын не могли уснуть из-за постоянного жалобного воя.

— Об этом знает вся Барселона, — сообщил Жоанет Арнау, когда они увиделись утром, оказавшись среди людей, которые толпились у дверей дома Грау. Арнау втянул плечи. — Все пришли на похороны, — добавил Жоанет, заметив невольное движение друга.

— Почему?

— Потому что Грау богатый и всякий, кто придет в этот траурный день, получит какую-нибудь вещь. — Жоанет показал Арнау длинную черную рубашку. — Как вот эту, — добавил он, улыбаясь.

В начале дня, когда все пришедшие облачились в черное, похоронная процессия отправилась в сторону Назаретской церкви, где находилась часовня Святого Ипполита, под чьей крышей собиралась гильдия гончаров. Плакальщицы шли возле гроба; они не только плакали, завывали, но и рвали на себе волосы.

Часовня была заполнена влиятельными людьми: старшины различных гильдий, городские советники и большая часть членов Совета Ста. Сейчас, когда Гиамона умерла, никто и не вспомнил об Эстаньолах, но Бернат, взяв с собой сына, смог-таки приблизиться к месту, где находилось тело покойной, где простая траурная одежда, подаренная Грау, смешалась с шелками и бисд, дорогой материей из черного льна.

Однако ему даже не дали попрощаться с сестрой.

Пока священники вели похоронную службу, Арнау удалось рассмотреть покрасневшие от слез лица своих двоюродных братьев и сестры: Жозеп и Женйс держались, Маргарида стояла прямо, но у нее все время дрожала нижняя губа. Они потеряли мать, как и он сам. «Знают ли они о Святой Деве?» — подумал Арнау.

Потом он перевел взгляд на своего дядю, который стоял неподвижно, погрузившись в свое горе. Мальчик был уверен, что Грау Пуйг не рассказывал своим сыновьям о Святой Деве. Богатые не такие, как все, ему не раз об этом говорили. Возможно, они по-другому встречают новую мать.

Конечно же, по-другому. Богатый вдовец в Барселоне — человек, на которого имеют виды. Еще не закончился траур, как на Грау посыпались брачные предложения и он не успевал вести переговоры.

Наконец избранницей на место новой матери детей Гиамоны стала Изабель, молодая женщина не очень привлекательной внешности, но из знатной семьи. Грау взвесил добродетели всех претенденток и отдал предпочтение той единственной, которая могла похвастаться принадлежностью к аристократическому роду. Ее приданое — титул без привилегий, отсутствие земель и богатства — позволяло ему войти в высшее общество. Владельца гончарной мастерской не прельщало роскошное приданое, которое ему предлагали купцы, желавшие приобщиться к богатству Грау. В свою очередь могущественные знатные семейства не были заинтересованы во вдовствующем состоянии простого гончара, каким бы богатым он ни был. И только отец Изабель, будучи без средств, увидел в этой ситуации возможность заключения удобного союза для обеих сторон и не ошибся.

— Ты, конечно, понимаешь, — требовательно заявил будущий тесть, — что моя дочь не может жить в гончарной мастерской. — Грау с готовностью согласился. — И что она тем более не может выйти замуж за простого гончара. — При этих словах Грау хотел было возразить, но тесть презрительно махнул рукой.

— Грау, — добавил он, — мы, аристократы, не можем посвящать себя ремеслу, понимаешь? Пусть мы не будем богатыми, но никогда не станем ремесленниками.

Мы, аристократы, не можем. Грау скрывал свое удовлетворение от того, что и он теперь причислен к знати. Сеньор барон! Именно так, начиная с сегодняшнего дня, будут обращаться к нему не только во время торговых переговоров, но и в городском Совете Ста. Сеньор барон! Но тесть прав: у кого из аристократов есть мастерская? Разве можно барону Каталонии держать ремесленную мастерскую?

Со стороны Грау, все еще старшины гильдии, не было никаких проблем, чтобы Хауме получил звание мастера. Они обсудили этот вопрос из-за спешки Грау жениться на Изабель. Грау опасался, что эта знать, всегда капризная, может пойти на попятную. У будущего барона не было времени торговаться. Хауме станет мастером, а Грау продаст ему мастерскую и дом в рассрочку. Оставался нерешенным только один вопрос.

— У меня ведь трое детей, — сказал ему Хауме, — и я вряд ли смогу выплатить сразу всю сумму. — Под настойчивым взглядом Грау он продолжил: — Я также не смогу взять на себя все обязательства, которые касаются ваших рабов, помощников, подмастерьев. Мне даже не удастся прокормить их! Желая добиться чего-либо, я должен прежде всего устроить своих троих детей.

День свадьбы был назначен. Грау по настоянию отца Изабель приобрел дорогой особняк на улице Монткады, где жили семьи барселонской знати.

— Помни, — предупредил его тесть при выходе из только что купленного дома, — ты не войдешь в церковь, пока у тебя есть мастерская.

Они заглянули во все до последнего закоулки в приобретенном доме, и барон снисходительно одобрил покупку. Грау же быстро подсчитал в уме, во что ему обойдется обстановка, которую нужно купить, чтобы заполнить огромное пространство. За воротами, выходившими на улицу Монткады, начинался внутренний двор, выложенный камнем; напротив него — конюшни, которые занимали большую часть первого этажа, рядом с кухнями и помещениями рабов. Справа — длинная каменная лестница под открытым небом, которая вела на второй этаж, предназначенный для хозяев, — здесь были залы и прочие комнаты; вверху, на третьем этаже, — спальни. Весь особняк был из камня; на верхних этажах — сплошь стрельчатые окна, выходящие во двор.

— Согласен, — сказал он Хауме, который много лет был его первым помощником, — ты будешь свободен от обязательств.

В тот же день они подписали договор, и Грау, довольный сделкой, предстал перед своим тестем с этим документом.

— Я уже продал мастерскую, — объявил он.

— Сеньор барон, — ответил ему тесть, протягивая руку.

«А теперь, — решил Грау, — подумаем о рабах. Я оставлю себе тех, кто нужен, а кто не нужен… на продажу. Что касается помощников и подмастерьев…»

Грау поговорил с членами гильдии и распродал всех своих рабов за скромные суммы денег. Оставались только его зять с ребенком. У Берната в гильдии не было никакого титула, даже титула помощника.

Рассчитывать, что кто-нибудь возьмет его к себе в мастерскую, не приходилось. К тому же это было запрещено. У мальчика еще не наступил возраст подмастерья, хотя у Берната был контракт. Но как ему просить кого бы то ни было принять каких-то Эстаньолов? Все сразу узнают, что эти два беглеца его родственники.

Их зовут Эстаньолами, как и Гиамону. Тут же станет известно, что он, Грау Пуйг, приютил двух рабов-крестьян. И это сейчас, когда ему предстоит стать членом знатной семьи! Разве не аристократы были злейшим врагом беглых рабов? Разве не они больше других давили на короля, чтобы тот отменил указ, позволяющий рабам-крестьянам совершать побег? И как он будет чувствовать себя, став представителем высшего класса, если имя Эстаньол начнут повторять все кому не лень? Что скажет его тесть?

— Пойдете со мной, — велел он Бернату, который уже несколько дней ходил угрюмый и озабоченный новыми событиями.

Хауме, как новый хозяин мастерской, больше не подчиняющийся Грау, сел рядом с ним и доверительно поговорил. «Он не посмеет ничего с вами сделать, — сказал он. — Грау признался мне, что не хочет, чтобы о вас узнали. Я добился неплохих условий, Бернат. Он спешит уладить свои дела до женитьбы на Изабель. Но не забывай, что у тебя есть контракт, подписанный для твоего сына. Воспользуйся этим, Бернат. Надави на этого бездушного человека. Пригрози ему судом. Ты — хороший работник. Я хотел бы, чтобы ты понял: все, что произошло за эти годы…»

К счастью, Бернат понимал, что имеет в виду Хауме, и, ободренный бывшим начальником, осмелился возразить своему зятю.

— Как ты разговариваешь со мной? — закричал Грау, когда Бернат резко ответил ему: «Куда и зачем?»

— Куда я захочу! — орал новоиспеченный барон, нервно размахивая руками.

— Мы не твои рабы, Грау.

— У тебя не очень большой выбор.

Бернату пришлось откашляться, прежде чем он последовал совету Хауме и неожиданно заявил:

— Я могу подать в суд!

Грау, согнувшийся, дрожащий, маленький и худой, оторопел и медленно приподнялся со стула. Но Бернат даже глазом не моргнул и оставался стоять, как бы ему ни хотелось побыстрее выскочить отсюда. Угроза Берната подействовала на вдовца.

Было решено, что они будут ухаживать за лошадьми, которых Грау считал себя обязанным купить вместе с особняком.

— Ты что, собираешься держать конюшни пустыми? — невзначай спросил тесть, как будто разговаривал с несмышленым ребенком. Грау лихорадочно складывал в уме. — Моя дочь Изабель всегда ездила верхом, — добавил сеньор.

Но самым важным для Берната была хорошая плата, о которой он договорился для себя и Арнау, начавшего работать в конюшне. Отныне они могли жить в собственной комнате, без рабов и подмастерьев. У него и сына было достаточно денег, чтобы не испытывать лишений.

Сам Грау настоял, чтобы Бернат аннулировал контракт об обучении Арнау и подписал новый.

С тех пор как им предоставили гражданство, Бернат редко выходил из мастерской, но всегда один или вместе с Арнау. Похоже, что никакого следствия в связи с его побегом не было; имя Берната Эстаньола значилось в списках граждан Барселоны. В противном случае его бы уже бросились искать, думал он каждый раз, когда отправлялся на улицу. Обычно он ходил на море и там растворялся среди десятков работников. Взгляд Берната всегда был прикован к горизонту. Позволяя ветру ласкать лицо, вдыхая резкие запахи моря, кораблей и дегтя, он наслаждался свободой и… грустил.

Прошло почти десять лет, как он ударил подмастерья из кузницы. Бернат надеялся, что тот выжил. Арнау и Жоанет резвились на берегу. Мальчики убегали далеко вперед, затем возвращались и, весело улыбаясь, смотрели на него блестящими глазами.

— Наш собственный дом! — крикнул Арнау. — Давайте поселимся в квартале Рибера, пожалуйста!

— Боюсь, что это будет всего лишь комната, — попытался объяснить ему Бернат, но ребенок продолжал улыбаться, как будто речь шла о лучшем дворце Барселоны.

— Неплохое место, — сказал Хауме, когда Бернат рассказал ему о предложении своего сына. — Ты наверняка найдешь там комнату.

В квартал Рибера они отправились втроем. Дети бежали, а Бернат, нагруженный жалкими пожитками, шел за ними. В течение всего пути до церкви Святой Марии Арнау и Жоанет не переставали здороваться со всеми, кто проходил мимо.

— Это — мой отец! — крикнул Арнау одному бастайшу, идущему с мешком зерна. Мальчик указал на Берната, от которого они находились на расстоянии более двадцати метров.

Согнувшийся под грузом бастайш улыбнулся, продолжая идти вперед. Арнау отвернулся от него и снова побежал к Бернату. Однако через несколько метров мальчик остановился: Жоанет не последовал за ним.

— Пойдем! — крикнул Арнау, махнув ему рукой.

Но Жоанет покачал головой.

— Что случилось, Жоанет? — спросил Арнау, с недоумением глядя на приятеля.

Малыш опустил глаза.

— Это — твой отец, — пробормотал он. — Что будет теперь со мной?

Он был прав. Все принимали их за братьев. Арнау об этом не подумал.

— Бегом! За мной, — сказал он, взяв друга за руку.

Бернат видел, как они приближались: Арнау тащил Жоанета, который, казалось, упирался, не желая идти с ним. «У вас хорошие дети», — сказал ему один бастайш, проходя мимо, и улыбнулся. Мальчики дружили уже больше года. Бернат вдруг подумал о матери маленького Жоанета и представил себе, как малыш сидит на ящике, а она гладит его по голове. Неужели он так и не увидит лица матери? Бернат почувствовал, как комок подступил к горлу.

— Отец… — начал было Арнау, когда они подошли к нему.

Жоанет спрятался за спину друга.

— Дети, — перебил сына Бернат, — думаю, что…

— Отец, мог бы ты быть отцом Жоанета? — выпалил Арнау.

Бернат видел, как малыш выглянул из-за спины Арнау.

— Иди сюда, Жоанет, — позвал его Бернат. — Ты хочешь быть моим сыном? — спросил он, когда малыш осмелился подойти к нему.

Лицо Жоанета засияло.

— Это значит «да»? — Бернат улыбнулся.

Ребенок обхватил его ногу, а благодарный Арнау посмотрел на отца с восторгом.

— Идите играйте, — приказал Бернат надломленным голосом.

Дети привели Берната к отцу Альберту.

— Не сомневайтесь, мой отец поможет нам, — сказал Арнау, а Жоанет с удовольствием подтвердил.

— Наш отец! — воскликнул малыш и, отбежав от Арнау, стал знакомить его со всеми, кто встречался им на пути, даже с теми, кого они знали лишь в лицо.

Отец Альберт пригласил Берната на стаканчик сладкого вина и попросил детей оставить их вдвоем.

Выслушав его историю, он сказал:

— Я знаю, у кого вы могли бы остановиться. Это добрые люди. Скажи, Бернат, ты добился хорошей работы для Арнау, у него будет достойная оплата, и он получит специальность, ведь стремянные всегда нужны. А что будет со вторым сыном? Что ты думаешь делать с Жоанетом?

Бернат только махнул рукой и признался во всем священнику.

Отец Альберт проводил их всех в дом Пэрэ и его жены. Эти бездетные старики жили в маленьком двухэтажном домике у самого моря; на первом этаже у них был очаг, а на втором — три комнаты. Все соседи знали, что они хотели бы сдать одну из них.

Во время всего пути и в доме Пэрэ, когда он знакомил Эстаньолов с хозяином и его женой, отец Альберт смотрел на Жоанета и думал о судьбе малыша. Не удержавшись, он похлопал мальчугана по плечу. Как он мог быть таким слепым? Как он мог не замечать тех страданий, которые выпали на долю этого мальчика?

Сколько раз он видел, как Жоанет замыкался, устремляя взгляд в пустоту!

Отец Альберт прижал мальчика к себе. Жоанет повернулся к священнику и улыбнулся.

Комната была небольшая, но чистая, с двумя тюфяками на полу — единственными в ней предметами.

Сюда доносился постоянный шум волн, и под этот привычный аккомпанемент проходила жизнь хозяев дома. Арнау напряг слух, чтобы услышать звуки, доносившиеся сюда со строительной площадки церкви Святой Марии, которая находилась неподалеку. Они поужинали обычной ольей, приготовленной женой Пэрэ. Арнау посмотрел на блюдо, поднял глаза и улыбнулся отцу. Как далеко была от них теперь бурда Эстраньи! Все трое поели с аппетитом, чувствуя на себе заботливый взгляд хозяйки, готовой снова наполнить их тарелки.

— А теперь спать, — сказал Бернат, теперь уже немного успокоившись. — Завтра на работу.

Жоанет задумался. Когда все встали из-за стола, он посмотрел на Берната и повернулся к двери.

— Не время выходить, сынок, — мягко произнес Бернат в присутствии обоих стариков.

 

13

— Это — брат моей матери и его сын, — рассказывала Маргарида своей мачехе, когда та узнала, что Грау заключил контракт еще с двумя людьми, чтобы те смотрели за семью лошадьми.

Грау заявил ей, что ничего не хочет знать о лошадях, и действительно, он даже не спустился вниз, чтобы посмотреть на великолепные конюшни, расположенные на первом этаже особняка. Молодая супруга сама выбрала животных и привела с собой своего старшего конюха Хесуса, который посоветовал госпоже взять опытного стремянного Томаса.

Но четверо человек для семи лошадей — это слишком даже для привычек баронессы, и она высказалась по этому поводу в первое же посещение конюшен, после того как взяли Эстаньолов.

Изабель настояла, чтобы Маргарида продолжила рассказ.

— Они были крестьянами, рабами-земледельцами, — сообщила девочка.

Изабель не проронила ни слова, но с этого момента у нее появились подозрения.

— Его сын, Арнау, — говорила между тем Маргарида, — виноват в смерти моего младшего брата Гиамона. Я ненавижу их! Не понимаю, зачем отец нанял этих Эстаньолов.

— Мы узнаем, в чем дело, — заверила ее баронесса, цедя слова и не отрывая взгляда от спины Берната, который чистил одну из лошадей.

Однако Грау не придал значения словам супруги.

— Я счел это необходимым, — коротко объяснил он, подтвердив ее подозрения, что его родственники были беглыми.

— Если бы мой отец узнал.

— Но ведь он не узнает, не правда ли, Изабель? — Грау пронзительно посмотрел на жену, которая уже была готова спуститься к ужину, — один из новых обычаев, введенных ею в жизнь Пуйга и его семьи.

Баронессе едва исполнилось двадцать лет; она была необычайно худая, как и Грау. Некрасивая и лишенная тех соблазнительных изгибов, которыми в свое время его очаровала Гиамона, она к тому же обладала несносным характером, хотя поначалу Грау искренне верил, что благородство происхождения положительно влияет на нрав человека. — Тебе ведь не хотелось бы, чтобы твой отец узнал, что ты живешь с двумя беглецами?

Баронесса посмотрела на него горящими глазами и вышла из комнаты.

Несмотря на неприязнь Изабель и ее пасынков, Бернат быстро доказал свое умение обращаться с животными. Он умел ухаживать за ними, кормить их, чистить им копыта и лечить, когда была необходимость. Единственное, в чем можно было упрекнуть Берната, так это в том, что ему не хватало опыта придавать им особый лоск.

— Господа требуют, чтобы лошади блестели, — пояснил он однажды Арнау по дороге домой, — чтобы не было ни пылинки. Надо тереть и тереть, иначе не вычистишь песок, который забивается в кожу, а потом несколько раз пройтись щеткой, пока они не заблестят.

— А гривы и хвосты?

— Подрезать и заплетать их, а уже затем надевать на лошадей сбрую.

Арнау было запрещено подходить к животным. Он восхищался ими, видел, как лошади отвечали на ласки отца, и, когда в конюшне никого не было, Бернат, пользуясь случаем, разрешал сыну погладить их. Пару раз Бернат даже сажал его на одну из лошадей, но без седла, когда та была в стойле. Обязанности, которые вменили Бернату, не позволяли ему покидать место хранения упряжи. Там он чистил сбрую: натирал ее жиром и тер лоскутом до тех пор, пока она не впитывала жир и не начинала блестеть. Бернат старательно следил за состоянием вожжей и стремян и вычищал щеткой попоны и прочие украшения, чтобы не было ни одной ворсинки. Эту работу он выполнял пальцами, пользуясь ногтями как пинцетом, чтобы удалять тонкие волоски, которые впивались в ткань и прятались в ней. Позже, когда у него оставалось время, он принимался тереть карету, приобретенную Грау.

Несколько месяцев спустя даже Хесус вынужден был признать мастерство крестьянина. Когда Бернат входил в любое из стойл, лошади ничуть не пугались и в большинстве случаев подходили к нему. Он прикасался к животным, гладил их и шептал что-то на ухо, чтобы успокоить. Когда входил Томас, они опускали уши и, если стремянный кричал на них, забивались к дальней стенке. Что происходит с этим человеком? До сих пор он был примерным стремянным, думал Хесус каждый раз, когда слышал громкий крик Томаса.

Каждое утро, когда отец и сын уходили на работу, Жоанет из кожи лез, чтобы помочь Марионе, жене Пэрэ. Мальчик убирал, наводил порядок в комнате и ходил с ней за покупками. Потом, когда она принималась готовить еду, Жоанет отправлялся на берег моря в поисках Пэрэ. Всю свою жизнь старик посвятил рыбалке, и теперь, помимо случайной помощи, которую он получал от общины, мог заработать несколько грошей на починку снастей. Жоанет, сопровождая рыбака, внимательно слушал его рассказы и бегал, выполняя мелкие поручения, когда Пэрэ что-нибудь было нужно.

Когда же появлялась свободная минутка, малыш старался повидаться с матерью.

— Этим утром, — сказал он ей однажды, — Бернат пошел платить Пэрэ за комнатку, но старик вернул ему часть денег. Он сказал, что малыш. Малыш — это я, ты знаешь, мама? Меня называют малышом. Да, так вот он сказал ему, что малыш помогал ему по дому и на берегу, поэтому он не должен платить за меня.

Пленница слушала, держа руку на голове ребенка. Как все изменилось! С тех пор как ее сын стал жить с Эстаньолами, он уже не сидел, всхлипывая в ожидании ее молчаливых ласк и какого-нибудь нежного слова. Теперь он разговаривал с ней, оживленно рассказывая что-нибудь интересное, и даже смеялся!

— Бернат обнял меня, — продолжал Жоанет, — а Арнау поздравил.

Рука напряглась на голове ребенка.

А Жоанет все говорил и говорил. Об Арнау и Бернате, Марионе и Пэрэ, о береге моря и рыбаках, о снастях, которые они чинили со стариком. Увлеченный рассказом, он даже не заметил, что женщина уже не слушала его. Она была довольна тем, что ее сын наконец-то знает, что такое объятие, что ее малыш счастлив.

— Беги, сынок, — перебила его мать, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Тебя, наверное, уже ждут.

Изнутри своей тюрьмы Жоана слышала, как малыш спрыгнул с ящика, и представила себе, как он перелез через глинобитную ограду, которая, казалось, служила для того, чтобы он скрылся из ее воспоминаний.

Что чувствовала эта женщина? Проведя годы в четырех стенах, Жоана изучила каждый закоулочек, по которому сотни раз прошлись ее пальцы. Она боролась с одиночеством и сумасшествием, глядя на небо через малюсенькое окошко, которое ей пожаловал король, великодушный монарх! Она переборола лихорадку, страшную болезнь, и все это ради своего малыша, чтобы иметь возможность погладить сына по голове, подбодрить его, дать ему почувствовать, что, несмотря на все лишения, он не одинок в этом мире.

Да, теперь ее мальчик не одинок. О нем заботился Бернат, он его обнимал! Ей казалось, что она знает этого доброго человека. Она грезила им, пока текло время. «Береги его, Бернат», — шептала она ему.

Теперь Жоанет был счастлив, смеялся, бегал и…

Жоана опустилась на пол и осталась сидеть в полной неподвижности. В этот день она не притронулась ни к хлебу, ни к воде: ее тело не нуждалось в еде.

Жоанет вернулся на следующий день, еще через день, еще, и она слушала, как он смеялся и рассказывал о сказочном мире.

Из окна доносился приглушенный голос, который отрывисто произносил: «Да», «Нет», «Смотри», «Беги», «Спеши жить».

— Беги наслаждаться этой жизнью, которой по моей вине у тебя не было, — добавила шепотом женщина, когда ребенок спрыгнул с ограды.

Хлеб скапливался внутри тюрьмы Жоаны.

— Ты знаешь, что случилось, мама? — Жоанет придвинул ящик к стене и сел на него; ноги все еще не доставали до земли. — Нет? Хочешь об этом узнать? — Усевшись, он согнулся и прислонился спиной к стене там, где рука матери привычно должна была искать его голову. — Я тебе расскажу. Это очень забавно. Получилось так, что вчера одна из лошадей Грау…

Но рука так и не появилась.

— Мама? Слушай. Я говорю тебе, это забавно. Речь идет об одной из лошадей…

Жоанет повернулся в сторону окна.

— Мама?

Он подождал.

— Мама?

Мальчик напряг слух, стараясь не обращать внимания на грохот от ударов котельщиков, разносившийся по всему кварталу И снова ничего.

— Мама! — крикнул он.

Жоанет стал на колени. Что он мог сделать? Она всегда запрещала ему приближаться к окну.

— Мама! — вновь крикнул он, поднимаясь к проему.

Она всегда говорила, чтобы он не смотрел, чтобы никогда не пытался увидеть ее. Но она не отвечала.

Жоанет заглянул в окно. Внутри было слишком темно. Он забрался на проем и перебросил ногу. Не пролез. Тогда он попытался залезть боком.

— Мама? — снова позвал мальчик.

Зацепившись за верхнюю часть окна, малыш поставил обе ноги на подоконник и спрыгнул внутрь.

— Мама? — прошептал он, когда его глаза привыкли к темноте.

Он подождал, пока смог различить яму, из которой исходило непереносимое зловоние, а с другой стороны, слева от него, возле стены, на тюфяке из соломы он увидел тело, свернувшееся калачиком.

Жоанет напрягся. Он не двигался. Постукивание молотков по меди осталось снаружи.

— Я хотел рассказать тебе одну забавную историю, — сказал он, медленно приближаясь к тюфяку. Слезы катились по его щекам. — Ты будешь смеяться, — пробормотал он.

Жоанет присел возле трупа своей несчастной матери. Жоана закрыла лицо руками, как будто знала, что сын войдет к ней в камеру, а ей не хотелось, чтобы он увидел свою мать в таком состоянии даже после ее смерти.

— Можно тебя потрогать? — Малыш погладил мать по волосам, грязным, спутанным, сухим, жестким. — Тебе пришлось умереть, чтобы мы смогли быть вместе.

Жоанет расплакался.

Бернат не сомневался в том, что произошло, когда, вернувшись домой, увидел стоявших в дверях Пэрэ и его жену. Перебивая друг друга, они сообщили ему, что Жоанет не возвращался. Они никогда не спрашивали мальчика, куда он идет. Когда Жоанет исчезал, старики думали, что он побежал в церковь Святой Марии. Но этим вечером никто его там не видел. Мариона в отчаянии подняла руку ко рту.

— А если с ним что-нибудь случилось? — всхлипнула она.

— Мы найдем его, — попытался успокоить ее Бернат.

Жоанет оставался со своей матерью. Сначала он гладил рукой ее волосы, потом расчесывал их пальцами и распутывал. Он не пытался увидеть ее лицо. Через какое-то время он поднялся и повернулся к окну.

Смеркалось.

— Жоанет?

Жоанет снова посмотрел на окно.

— Жоанет? — услышал он с другой стороны пристройки.

— Арнау?

— Что случилось?

Изнутри раздался тоскливый голос:

— Она умерла.

— А почему ты не…

— Не могу. Здесь нет ящика. Слишком высоко.

«Какой ужасный запах», — мелькнуло в голове Арнау, и он побежал к отцу.

Тем временем Бернат стучал в дверь дома котельщика Понса. Что мог делать мальчонка там, внутри пристройки, целый день? Он стал стучать еще сильнее. Дверь открылась, и перед ним появился гигант, заняв почти весь дверной проем. Бернат отступил назад.

— Чего вы хотите? — прорычал котельщик. Он стоял без штанов, в одной мятой рубахе, которая доходила ему до колен.

— Меня зовут Бернат Эстаньол, а это — мой сын, — сказал Бернат, положив руку на плечо Арнау и подталкивая его вперед, — друг вашего сына Жоа…

— У меня нет никакого сына, — перебил его Понс, собираясь закрыть дверь.

— Но у вас есть жена, — возразил Бернат, придерживая дверь и вынуждая Понса уступить. — Вернее, — уточнил он под тяжелым взглядом котельщика, — была. Она умерла.

Понс не шелохнулся.

— Ну? — спросил он, чуть заметно пожав плечами.

— Жоанет там, внутри, вместе с ней. — Бернат пытался показать ему всю свою твердость, на которую был способен. — Мальчик не может выбраться из пристройки.

— Там ему и место, — буркнул в ответ Понс. — Этот ублюдок должен был бы находиться с ней всю свою жизнь.

Бернат встретился взглядом с котельщиком и сильнее сжал плечо сына. Арнау невольно съежился, но тут же, когда Понс посмотрел на него, выпрямился.

— Вы собираетесь что-нибудь делать? — продолжал настаивать на своем Бернат.

— Ничего, — ответил котельщик. — Завтра, когда я разрушу комнатушку, мальчишка сможет выйти.

— Нельзя оставлять мальчика там на всю ночь…

— В моем доме я могу делать все, что захочу.

— Я сообщу викарию, — заявил Бернат, осознавая бесполезность своей угрозы.

Понс прищурил глаза и, не говоря ни слова, исчез в доме, оставив дверь открытой. Бернат и Арнау растерянно переглянулись. Когда Понс вернулся, они увидели в его руках веревку, которую великан вручил Арнау.

— Вытащи своего дружка оттуда, — приказал он, — и скажи ему, что теперь, когда мать умерла, я не хочу его больше здесь видеть.

— Как… — начал было Бернат.

— Так же, как он пробирался сюда все эти годы, — удаляясь, бросил Понс. — Через ограду. Через мой дом вы не пройдете.

— А женщина? — спросил Бернат, прежде чем хозяин успел захлопнуть дверь.

— Его мать мне доверил король, поставив условие, что я ее не убью. Теперь, когда она умерла, я и верну ее королю, — скороговоркой объяснил Понс. — Я отдал хорошие деньги в качестве залога и, клянусь Богом, не собираюсь лишиться их из-за какой-то шлюхи.

Отец Альберт, уже знавший историю Жоанета, и старый Пэрэ со своей женой, которым Бернат не мог не рассказать о случившемся, искренне сочувствовали беде ребенка. Все трое старались сделать для него хоть что-нибудь. Несмотря на это, мальчик продолжал молчать, и его движения, ранее нервные и беспокойные, сейчас стали более медленными, как будто какой-то невыносимый груз давил ему на плечи.

— Время все лечит, — произнес как-то утром Бернат, обращаясь к Арнау. — Нужно подождать, окружить его любовью и заботой.

Но Жоанет продолжал молчать, за исключением приступов плача, которые случались с ним каждую ночь.

Отец и сын сохраняли спокойствие и прислушивались, затаившись на своих тюфяках. Затем силы покидали малыша и сон, беспокойный и недолгий, брал верх.

— Жоанет, — услышал как-то Бернат голос Арнау. — Жоанет…

Ответа не последовало.

— Если хочешь, я могу попросить Святую Деву, чтобы она тоже стала твоей матерью.

«Правильно, сынок!» — подумал Бернат. Он и сам хотел предложить сыну сделать это, но понимал, что Святая Дева — это секрет мальчугана и потому он сам должен был принять такое решение.

И Арнау это сделал. Но Жоанет не отвечал. В комнате воцарилась глубокая тишина.

— Жоанет? — снова позвал его Арнау.

— Так меня называла мама. — Это было первое, что малыш сказал за несколько дней, и Бернат, стараясь лежать спокойно, услышал: — А ее уже нет. Теперь я — Жоан.

— Как хочешь. Слышал, что я тебе сказал о Святой Деве, Жоанет… Жоан? — поправил себя Арнау.

— Но твоя мама не говорит с тобой, а моя говорила.

— Скажи ему о птицах! — тихонько подсказал Бернат.

— Но я могу видеть Святую Деву, а ты не мог видеть свою маму.

Жоанет снова замолчал.

— Откуда ты знаешь, что она тебя слышит? — спросил малыш после довольно продолжительной паузы. — Она — всего лишь каменная фигура, а каменные фигуры не слышат.

Бернат затаил дыхание.

— Если ты уверен, что она не слышит, — ответил Арнау, — почему весь мир с ней говорит? Даже отец Альберт это делает. Ты сам видел, не так ли? Или ты считаешь, что отец Альберт ошибается?

— Но она ведь не мать отца Альберта, — возразил малыш. — Он мне сказал, что у него есть своя мать. Как я узнаю, что Святая Дева захочет стать моей матерью, если она со мной не разговаривает?

— Она тебе это скажет ночью, когда ты спишь, или через птиц.

— Птиц?

— Ладно, — пробормотал Арнау. Сам он, конечно, знал, как можно говорить через птиц, хотя и не осмеливался сказать об этом отцу. — Это сложнее. Тебе это объяснит мой… наш отец.

Бернат вдруг почувствовал, как комок подступил к горлу. В комнате снова воцарилось молчание.

— Арнау, — раздался грустный голос Жоана. — А не могли бы мы пойти в церковь прямо сейчас и спросить об этом у Святой Девы?

— Сейчас?

«Да, сейчас, сынок, сейчас. Ему это необходимо», — подумал Бернат.

— Ну пожалуйста…

— А ты знаешь, что запрещено заходить в церковь ночью? — спросил Арнау. — Отец Альберт…

— Мы не будем шуметь. Никто не узнает. Пойдем.

Арнау согласился, и дети, стараясь не шуметь, покинули дом Пэрэ, находившийся неподалеку от церкви Святой Марии у Моря.

Бернат не на шутку разволновался и теперь пытался успокоить себя. Что с ними может случиться? Все в церкви любят мальчиков.

В лунном сиянии возвышались леса, построенные наполовину стены, контрфорсы, арки и апсиды…

Церковь Святой Марии стояла окутанная тишиной, только у костров время от времени прохаживались охранники. Арнау и Жоанет обошли церковь со стороны улицы Борн: главный вход был закрыт, как и другая ее часть со стороны кладбища Шелковиц, где хранили большую часть материалов. Одинокий костер освещал строящийся фасад. Юрким мальчикам пробраться внутрь было не так уж трудно: стены и контрфорсы спускались от апсиды до улицы Борн, а дощатый настил вел к входной лестнице. Стараясь в точности следовать чертежам мастера Монтагута, которые указывали на месторасположение дверей и ступеней, дети пробрались в церковь Святой Марии. Они молча дошли до часовни Святейшего, которая находилась в крытой галерее, где за крепкой, красиво отделанной решеткой из кованого железа их ждала Святая Дева, всегда освещенная свечами из чистого пчелиного воска, которые ставили бастайши.

Оба перекрестились. «Вы всегда должны это делать, когда заходите в церковь», — говорил им отец Альберт. Мальчики взялись за решетку часовни.

— Он хочет, чтобы ты была его матерью, — сказал Арнау, обращаясь к Святой Деве. — Его мать умерла, а я не против, чтобы ты была матерью для нас двоих.

Жоан посмотрел на Святую Деву, а потом, сжимая решетку, спросил:

— Ну что?

— Тихо! — воскликнул Арнау и продолжил: — Отец говорит, что мальчику пришлось много страдать. Его мать была в заточении, представляешь? Она могла только высунуть руку через окошко, чтобы погладить его по голове. Жоан не мог видеть ее, пока она не умерла, но он мне сказал, что даже тогда не смотрел на нее. Она ему запретила это делать.

От подсвечника, стоявшего как раз под святым ликом, поднимался ароматный дым. Взгляд Арнау затуманился, и каменные губы улыбнулись ему.

— Она будет твоей матерью, — возвестил мальчик, обращаясь к Жоану.

— Откуда ты знаешь, что она отвечает?..

— Знаю, и все, — резко оборвал его Арнау.

— А если я ее спрошу?.

— Нет, — коротко ответил Арнау.

Жоан посмотрел на каменный лик; ему хотелось поговорить со Святой Девой, как это делал Арнау. Почему она слушала только его брата? Откуда мог знать Арнау, что она согласна? Пока Жоан клялся себе, что однажды он тоже станет достойным и сможет поговорить с ней, послышался шум.

— Тсс! — прошептал Арнау, глядя в сторону проема, ведущего к порталу Шелковиц.

— Есть кто живой? — раздался чей-то голос, и друзья увидели отблески пламени от зажженного светильника, поднятого вверх.

Арнау направился в сторону улицы Борн, откуда они заходили, но Жоан стоял не двигаясь. Его взгляд был прикован к светильнику, который приближался к крытой галерее.

— Пойдем! — прошептал Арнау и потянул его за собой.

Внезапно они заметили внутри церкви Святой Марии еще несколько огней, которые приближались к первому светильнику. Охранники разговаривали, перекрикиваясь между собой. Арнау разволновался. Бежать было некуда. Что им оставалось делать?

Дощатый настил! Он толкнул Жоана на пол, но малыша словно парализовало. Доски не были закрыты с боков, и Арнау снова подтолкнул Жоана. Оба мальчика поползли назад, пока не уткнулись в фундамент церкви. Жоан дрожал от страха. Люди со светильниками поднялись на помост. Шаги охранников, идущих по доскам, отдавались в ушах Арнау, а их голоса заглушали стук сердца.

Мальчики ожидали, пока люди осмотрят церковь. Это тянулось целую вечность! Арнау посмотрел вверх, пытаясь увидеть, что происходит. Каждый раз, когда свет пробивался через стыки досок, дети сжимались в комок, боясь, что их обнаружат.

В конце концов охранники ушли. Только двое из них остались на помосте и оттуда светили себе еще какое-то время. Просто удивительно, что они не слышали биения их сердец! Люди сошли с помоста.

Арнау повернул голову в ту сторону, где прятался малыш. Один из охранников повесил светильник рядом с помостом, а его напарник стал медленно удаляться. Куда же запропастился Жоан? Арнау подполз к тому месту, где помост подходил прямо к церкви. Он провел в темноте рукой и нащупал отверстие, маленькое углубление, которое открывалось в фундаменте.

После того как Арнау подтолкнул его, Жоан уполз под настил; ему ничто не препятствовало, и малыш вскоре оказался в небольшом тоннеле, который вел к главному алтарю. Время от времени Арнау приказывал ему: «Тихо!» И хотя трение собственного тела о землю не позволяло Жоану что-либо слышать, он был уверен, что Арнау где-то рядом. Во всяком случае, он слышал, как тот лег под дощатый помост. Только когда узкий тоннель расширился, мальчик смог оглянуться и даже стать на колени. В этот момент Жоан осознал, что остался один. Где он? В кромешной тьме ничего не было видно.

— Арнау, — позвал он.

Его голос отозвался эхом. Это… это было похоже на… пещеру Под церковью! Он снова позвал, потом еще и еще раз. Сначала тихо, потом крикнув, но собственный голос напугал его. Мальчик мог бы попробовать вернуться, но где был тоннель, по которому он полз? Жоан вытянул руки, однако ничего не нашел.

Наверное, он слишком далеко заполз.

— Арнау! — крикнул он снова.

Никакого ответа. Жоан заплакал. Что его ждет в этом месте? Чудовища? А если это ад? Ведь он сейчас под церковью! Разве не говорили, что ад внизу? А вдруг появится дьявол?

Тем временем Арнау полз по тому же пути, понимая, что Жоан мог спрятаться только там, под этим помостом. Продвинувшись немного вперед, когда его голос уже не могли слышать снаружи, Арнау позвал своего друга. Ответа не было. Он пополз дальше.

— Жоанет! — крикнул он и тут же поправился: — Жоан!

— Я здесь, — услышал он наконец голос малыша.

— Где здесь?

— В конце тоннеля.

— С тобой все в порядке?

Жоан перестал дрожать.

— Да.

— Тогда возвращайся.

— Не могу. — Жоан вздохнул. — Здесь темно, как в пещере, и я не знаю, где выход.

— Попробуй найти на ощупь стены… Нет! — Арнау внезапно замолчал. — Не делай этого, ты меня слышишь, Жоан? Здесь могут быть другие тоннели. А если я к тебе подползу… Там что-нибудь видно, Жоан?

— Нет, — ответил малыш.

Арнау готов был ползти дальше, чтобы встретиться с малышом, но вдруг подумал о том, что он тоже может потеряться. И откуда здесь, под церковью, пещера? Чуть поразмыслив, Арнау немного успокоился: теперь он знал, как ему поступить. Для начала нужен свет. Со светильником они наверняка выберутся отсюда.

— Подожди меня там! Ты меня слышишь, Жоан? Сиди спокойно и жди! Не двигайся. Ты меня слышишь? — повторил он.

— Да, слышу. А что ты будешь делать?

— Пойду поищу фонарь и вернусь. Жди меня и не двигайся, хорошо?

— Да… — пробормотал Жоан.

— Думай, что ты как раз под тем местом, где находится Святая Дева, твоя мать. — Не услышав ответа, Арнау спросил: — Жоан, ты меня слышишь?

«Как я могу его не услышать?» — подумал малыш. Арнау сказал: «Твоя мать», а сам не дал ему поговорить с ней. Может, Арнау не хотел, чтобы она была их общей матерью, и специально заточил его здесь, в аду?

— Жоан! — снова крикнул Арнау.

— Что?

— Жди меня и не двигайся.

Арнау с трудом пополз назад, пока снова не оказался под дощатым помостом, со стороны улицы Борн. Не раздумывая ни минуты, он взял светильник, который охранник оставил висеть, и снова вернулся в тоннель.

Жоан увидел, как к нему приближается свет. Когда стены тоннеля расширились, Арнау сделал огонь ярче.

Малыш стоял на коленях в двух шагах от выхода из тоннеля. Жоан смотрел на него испуганными глазами и едва сдерживался, чтобы не заплакать.

— Не бойся, — попытался успокоить его Арнау.

Он поднял светильник и сделал огонь еще ярче. Что же это такое? Неужели кладбище? Да, они были на кладбище. Маленькая пещера, которая, словно пузырек воздуха, по какой-то причине осталась под Святой Марией. Потолок был таким низким, что дети не могли стать на ноги. Арнау направил свет в сторону больших амфор, похожих на те, которые он видел в мастерской Грау, но сделанных более грубо.

Некоторые были разбиты, и они увидели трупы, находившиеся там. Были здесь и другие амфоры — обрезанные по бокам, соединенные между собой, с печатью в центре.

Жоан дрожал, не в силах отвести взгляд от трупа.

— Спокойно, — твердо произнес Арнау, приближаясь к нему.

Но Жоан вдруг резко отпрянул.

— Что?.. — хотел было спросить Арнау.

— Пойдем отсюда, — попросил Жоан, перебивая его.

Не ожидая ответа, он полез в тоннель. Арнау полез следом за ним и, когда они оказались под помостом, потушил светильник. Никого не было видно. Арнау вернул светильник на место, и мальчики возвратились в дом Пэрэ.

— Никому ни слова, — предупредил он Жоана. — Хорошо?

Жоан не ответил.

 

14

Когда Арнау наконец убедил малыша, что Святая Дева и его мать тоже, Жоан стал бегать в церковь, как только у него появлялась свободная минутка. Вцепившись руками в решетку часовни Святейшего, он просовывал лицо между прутьями и смотрел на каменную фигуру с младенцем на руке и с кораблем у ног.

— Когда-нибудь ты не сможешь вытащить оттуда голову, — сказал ему как-то отец Альберт.

Жоан, повернувшись к нему, улыбнулся. Священник погладил мальчика по голове и присел на корточки.

— Ты ее любишь? — спросил он, показывая внутрь часовни.

Жоан задумался.

— Теперь она — моя мать, — ответил он, скорее движимый желанием, чем уверенностью.

Отец Альберт почувствовал, как комок подступает к горлу. Сколько всего он мог бы поведать этому малышу о Богородице! Он хотел было сказать ему об этом, но от волнения не произнес ни слова. Обняв мальчика, священник молчал, ожидая, когда голос вернется к нему.

— Ты молишься? — спросил он, немного успокоившись.

— Нет. Я только с ней разговариваю. — Увидев, что отец Альберт смотрит на него с некоторым удивлением, Жоан пояснил: — Да, я рассказываю ей, что у меня на душе.

Кюре перевел взгляд на Святую Деву.

— Продолжай, сын мой, продолжай. — Он ласково провел рукой по волосам мальчугана и оставил его одного.

Ему было нетрудно добиться этого. Отец Альберт подумал о трех-четырех кандидатах и в конце концов остановился на одном богатом ювелире. На последней исповеди года тот выглядел достаточно раскаявшимся за кое-какие шашни, которые он завел.

— Если ты — его мать, — бормотал отец Альберт, поднимая взор к небу, — то вряд ли будешь возражать, если я воспользуюсь этой маленькой хитростью ради твоего сына. Не так ли, Матерь Божья?

Ювелир не посмел отказаться.

— Речь идет только об одном небольшом пожертвовании, — сказал ему кюре. — Тем самым ты поможешь ребенку и Богу… Бог тебя за это возблагодарит.

Теперь ему оставалось поговорить с Бернатом, и отец Альберт отправился на поиски.

— Я добился того, чтобы Жоанета приняли в школу при соборе, — сообщил он ему, когда они прогуливались по берегу вблизи дома Пэрэ.

Бернат повернулся к священнику.

— У меня нет таких денег, отче, — произнес он извиняющимся тоном.

— Тебе это ничего не будет стоить.

— Насколько я понимаю, школы…

— Да, но это городские школы. В школе при соборе хватит… — «Впрочем, зачем вдаваться в подробности?» — подумал кюре и, продолжая идти по берегу, сказал: — Жоан научится читать и писать. Сначала он будет читать художественные книги, а затем перейдет к тем, в которых есть псалмы и молитвы. — Отец Альберт помолчал. Почему Бернат ничего не говорит в ответ? — Когда ему исполнится тринадцать лет, он сможет пойти в среднюю школу, где учат латынь и семь свободных наук: грамматику, риторику, диалектику, арифметику, геометрию, музыку и астрономию.

— Отче, — глухо произнес Бернат, — Жоанет помогает по дому, и благодаря этому Пэрэ не берет с меня денег за еще один рот. Если мальчик будет учиться.

— Его будут кормить в школе, — вставил кюре, но Бернат, глядя на него, покачал головой, как будто раздумывая над этим предложением. — Кроме того, — добавил священник, — я уже поговорил с Пэрэ, и старик согласился брать с тебя столько же.

— Вы очень беспокоитесь о ребенке.

— Да, а что тебе?

Бернат покачал головой и улыбнулся.

— Представь себе, — продолжил отец Альберт, — что после окончания школы Жоанет сможет поступить в университет в городе Лериде или даже в какой-нибудь зарубежный университет в Болонье, в Париже…

Бернат засмеялся.

— А если бы я не согласился, вы бы разочаровались, не так ли? — спросил Бернат и, когда священник кивнул ему, сказал: — Это не мой сын, отче. Иначе, как отец, я бы не позволил, чтобы один работал за другого. Но раз обучение Жоанета не будет стоить мне денег, тогда почему нет? Мальчик этого заслуживает. Возможно, однажды он действительно посетит те места, о которых вы упомянули.

— Мне бы лучше быть с лошадьми, как ты, — сказал Жоанет Арнау, когда они прогуливались по берегу, там же, где отец Альберт и Бернат обсуждали его будущее.

— Это очень тяжело, Жоанет. Жоан. Я все время чищу и чищу, а потом, когда все блестит и лошадь выходит, все начинается снова. Но это если не появляется Томас с криками и не дает мне какую-нибудь уздечку или сбрую, чтобы я их снова почистил. Первый раз он дал мне подзатыльник, но в этот момент появился наш отец и. Ты бы это видел! Он взял вилы и припер его к стене, чуть не проткнув ему грудь, и тот стал заикаться и просить пощады.

— Вот поэтому мне и хотелось бы работать с вами.

— Ой, нет! — ответил Арнау. — Конечно, с тех пор он меня не трогает, но зато всегда находится что-нибудь такое, что я плохо сделал. Пачкает он, понимаешь? Я это видел.

— Почему же вы не скажете об этом Хесусу?

— Отец говорит, что он бы не поверил мне, ведь Томас — друг Хесуса, и поэтому он всегда будет защищать его. Да и баронесса использует любую зацепку, чтобы придраться к нам: она нас ненавидит. Видишь, что получается: ты выучишься в школе, а я буду чистить лошадей и выслушивать оскорбления. — Некоторое время оба молчали, загребая ногами песок и глядя на море. — Воспользуйся этим, Жоан, воспользуйся, — неожиданно сказал ему Арнау, повторяя слова, которые слышал от Верната.

Жоан сразу пошел на занятия. Он приступил к учебе в тот же день, когда священник, который был учителем, при всех поприветствовал нового ученика. Жоан ощутил приятное волнение, чувствуя, как одноклассники рассматривают его. Если бы мама была жива! Он бы побежал к ней, присел на ящик и рассказал бы, как его встретили. Когда учитель объявил, что он, Жоан, самый лучший, все на него посмотрели. Никогда еще он не был лучшим ни в чем!

Тем вечером Жоан возвращался домой довольный собой. Пэрэ и Мариона слушали мальчика, мечтательно улыбаясь, и просили его повторить фразы, которые Жоан так и не произнес, поскольку ему не хватало слов и вместо них были жесты и восклицания. Когда возвратились Арнау и Бернат, все трое повернулись к двери. Жоан хотел побежать к ним навстречу, но хмурое лицо брата остановило его. Было заметно, что Арнау плакал, и Бернат, который держал руку на плече сына, не переставал прижимать его к себе.

— Что случилось? — спросила Мариона, подходя к Арнау, чтобы обнять его.

Но Бернат остановил ее жестом.

— Нужно потерпеть, — сказал он, не обращаясь ни к кому конкретно.

Жоан пытался поймать взгляд брата, но Арнау смотрел на Мариону.

И они продолжали терпеть. Томас, стремянный, не смел уколоть Берната, но он проделывал это с Арнау.

— Он ищет столкновения, сынок, — пытался успокоить его Бернат, когда Арнау снова начинал возмущаться несправедливостью стремянного. — Мы не должны попасться в ловушку.

— Но ведь нельзя терпеть всю жизнь, отец, — пожаловался однажды Арнау.

— А мы и не будем. Я слышал, что Хесус уже предупреждал его несколько раз. Томас не хочет работать как следует, и Хесус это знает. Лошади, за которыми ухаживает Томас, слишком беспокойные: они брыкаются и кусаются. Уже недолго ждать, сынок, недолго.

Как и предвидел Бернат, события не заставили себя ждать.

Баронесса вознамерилась научить детей Грау верховой езде. То, что этого не умел делать Грау, было допустимо, но юноши должны были хорошо держаться в седле. Поэтому несколько раз в неделю, когда у детей заканчивались занятия, они отправлялись за город. Изабель и Маргарида — в экипаже, которым управлял Хесус, а мальчики, гувернер и стремянный Томас шли пешком, держа одну из лошадей на поводу. На открытой местности, расположенной за крепостными стенами, Хесус давал уроки верховой езды.

Старший конюх брал в правую руку длинную веревку, которую он привязывал к поводьям лошади так, чтобы та ходила по кругу, а в левой сжимал кнут, подгоняя ее. Юные наездники один за другим садились в седло и управляли лошадью, внимательно слушая указания и советы Хесуса.

В тот день Томас сидел рядом с экипажем и следил за тем, как лошадь тянет поводья. Стремянный не отрывал глаз от лошади: нужно было, чтобы она потянула чуть-чуть сильнее, чем обычно. Только один раз… Всегда бывает момент, когда лошадь пугается.

Женйс Пуйг сидел верхом на лошади.

Стремянный перевел взгляд на мальчика. Похоже, у него начиналась паника. Этот мальчик боялся лошадей и в седле вел себя, как истукан. Хесус щелкнул кнутом, требуя, чтобы лошадь перешла в галоп.

Животное сильно дернуло головой и потянуло за веревку.

Томас не мог сдержать улыбки. Что ж, ему не стоило особого труда тайком проникнуть к месту хранения упряжи и подрезать веревку в мушкетоне так, чтобы она едва держалась. Однако улыбка медленно сползла с его лица, когда он увидел, что мушкетон оторвался от веревки и лошадь очутилась на свободе.

Изабель и Маргарида громко вскрикнули. Хесус бросил кнут и попытался остановить лошадь, но все было напрасно. Женйс, увидев, что веревка оборвалась, завизжал и вцепился в шею лошади, а его икры и ступни, словно парализованные, вжались в подвздошные впадины животного. Разнуздавшись, лошадь поскакала галопом в сторону городских ворот, неся на себе Женйса. Когда она перепрыгнула через маленький пригорок, мальчик не удержался, соскочил с нее и, несколько раз перевернувшись, упал лицом в заросли кустарника.

Бернат, находившийся в то время в конюшне, услышал сначала цокот копыт о брусчатку двора, а затем крики баронессы. Вместо того чтобы вернуться шагом, спокойно, как это всегда было, лошади с силой били копытами о камни. Когда Бернат направился к выходу, Томас вошел в конюшню, ведя под узды возбужденную лошадь. Животное, все в поту, дышало, раздувая ноздри.

— Что?.. — хотел было спросить Бернат и осекся.

— Баронесса хочет видеть твоего сына! — крикнул ему Томас, нанося удары по спине лошади.

Со двора доносились женские крики. Бернат снова посмотрел на бедное животное, которое неистово било копытами по земле.

— Сеньора хочет видеть тебя! — снова крикнул Томас, когда Арнау покинул помещение, где хранилась упряжь.

Арнау посмотрел на отца, но тот лишь пожал плечами.

Они вышли во двор. Разъяренная баронесса, размахивая кнутом, который она всегда носила с собой, когда выезжала верхом, кричала на Хесуса, гувернера и всех рабов, которые стояли перед ней. Маргарида и Жозеп находились здесь же.

Возле них стоял Женйс, с синяками, в крови и в разорванной одежде. Как только появились Бернат и Арнау, баронесса сделала несколько шагов по направлению к мальчику и ударила его по лицу кнутом.

Арнау поднял руки, защищаясь. Бернат хотел вступиться, но ему не дал Хесус.

— Посмотри на это! — заорал старший конюх, отдавая Бернату оторвавшуюся веревку и мушкетон.

— Это работа твоего сына!

Бернат взял веревку и мушкетон и осмотрел их. Арнау все еще держал руки у лица. Он хорошо помнил, что проверял их за день до этого. Когда мальчик проследил взглядом за своим отцом, тот как раз смотрел в сторону дверей конюшни, откуда Томас наблюдал за этой сценой.

— Все было в порядке! — крикнул Арнау, хватая веревку и мушкетон и тряся ими перед Хесусом. Он снова бросил взгляд в сторону дверей конюшни. — Все было в порядке, — повторил он, и первые слезы выступили у него на глазах.

— Смотрите, он еще плачет, — внезапно раздался голос Маргариды, которая указывала на Арнау.

— Это он виноват в том, что с тобой произошло, — добавила она, обращаясь к своему брату Женйсу. — А ты не плакал, когда упал с лошади по его вине, — соврала она.

Жозеп и Женйс сначала никак не отреагировали на ее слова, но потом стали насмехаться над Арнау.

— Плачь, детка, — сказал один.

— Да, плачь, детка, — повторил другой.

Арнау видел, как они показывали на него пальцем и смеялись. Но у него не было сил остановиться! Слезы катились у него по щекам, а грудь вздымалась от всхлипываний. Протягивая руки, Арнау снова и снова показывал веревку и мушкетон, в том числе и рабам.

— Вместо того чтобы плакать, ты должен был бы попросить прощения за свою небрежность, — строго произнесла баронесса, поворачиваясь к своим приемным детям. На ее губах появилась злорадная улыбка.

Прощение? Арнау вопросительно посмотрел на отца. За что? Бернат не сводил с баронессы пристального взгляда. Маргарида продолжала показывать пальцем на Арнау и шушукалась со своими братьями.

— Нет, — запротестовал Арнау. — Все было в порядке, — добавил он, кладя веревку и мушкетон на землю.

Баронесса стала размахивать руками, но остановилась, когда Бернат вдруг решительно шагнул ей навстречу. Хесус схватил его за руку.

— Не забывайся, она из знати, — шепнул он ему на ухо.

Арнау с тоской посмотрел на всех, кто стоял у конюшен, и побрел прочь.

— Нет! — закричала Изабель, когда Грау, узнав о случившемся, решил расстаться с отцом и сыном.

— Я хочу, чтобы Эстаньол остался здесь и работал на твоих детей. Я хочу, чтобы он все время помнил, что мы еще не решили, прощать его сына или нет. Я хочу, чтобы этот ребенок при всех попросил прощения у твоих детей! А если ты их выгонишь, я никогда этого не добьюсь. Сообщи ему, что Арнау не сможет приступить к работе, пока не попросит прощения… — Изабель кричала и яростно жестикулировала. — Скажи Бернату, что до тех пор, пока его сын не извинится, он будет получать только половину платы. И предупреди его, что, если он будет искать работу в другом месте, мы сообщим всей Барселоне о случившемся и ему никогда не удастся найти себе место. Я желаю услышать извинения! — требовала она в истерике.

«Сообщим всей Барселоне…» Грау заметил, как мурашки побежали по его телу. Столько лет он пытался скрывать своего зятя, и теперь… теперь его жена хотела, чтобы вся Барселона узнала о его существовании!

— Прошу тебя, будь благоразумной, — только и сказал он — ничего другого в голову не пришло.

Изабель посмотрела на мужа налитыми кровью глазами.

— Я хочу, чтобы они унизились!

Грау собирался что-то ответить, но внезапно замолчал, поджав губы.

— Благоразумие, Изабель, благоразумие, — сдержанно произнес он после паузы.

И все-таки Грау уступил требованиям капризной супруги. В конце концов, Гиамоны уже давно нет в живых, решил он. И потом, в его семье не было родинок и всех их знали как Пуйгов, а не как Эстаньолов.

Когда Грау вышел из конюшен, Бернат услышал от главного конюха о новых условиях работы.

— Отец, этот поводок был в порядке, — оправдывался Арнау ночью, когда они были втроем в своей маленькой комнате. — Я вам клянусь! — говорил он, глядя на молчащего Берната.

— Но ты не можешь доказать этого, — вмешался Жоан, который знал о происшедшем.

«Мне не надо клясться, — подумал Бернат. — Но как я могу объяснить тебе?..» Бернат вспомнил, как у него похолодело внутри, когда он услышал слова сына, который ответил: «Я не виноват и не должен извиняться».

— Отец, — повторил Арнау, — я клянусь вам.

— Но… — помедлив, Бернат велел сыну молчать и добавил: — Я верю тебе, сынок. А сейчас спи.

— Но… — попытался возразить Арнау.

— Спать!

Арнау и Жоан погасили светильник, но Бернату пришлось долго ждать, прежде чем он услышал спокойное дыхание детей, свидетельствующее о том, что они наконец заснули. Как ему сказать, что они требуют от Арнау извинений?

— Арнау… — голос Берната задрожал, и мальчик, который одевался, собираясь на работу, удивленно посмотрел на отца. — Грау… Грау хочет, чтобы ты извинился; в противном случае…

В глазах Арнау застыл немой вопрос.

— …он не позволит, чтобы ты вернулся работать в конюшни.

Не успел Бернат закончить фразу, как увидел, что лицо сына стало серьезным. До сих пор ему не приходилось видеть его таким. Бернат бросил взгляд в сторону Жоана: тот тоже замер с открытым ртом, не успев одеться. Бернат хотел продолжить разговор, но в горле запершило, и он закашлялся.

— Значит… — начал Арнау, нарушая молчание, — вы считаете, что я должен попросить прощения?

— Арнау, я бросил все, что у меня было, лишь бы мой сын был свободным. Я бросил наши земли, которые были собственностью Эстаньолов целые столетия. И все ради того, чтобы никто не мог поступать с тобой так, как поступали со мной, моим отцом и моим дедом. А сейчас мы возвращаемся к самому началу и зависим от каприза тех, кто называет себя знатью. Правда, с одной разницей: мы можем отказаться. Сынок, научись пользоваться свободой, которая стоила нам стольких усилий. Тебе одному решать…

— Что же вы мне посоветуете, отец?

Бернат немного помолчал.

— Я, как и ты, не подчинился бы.

Жоан попытался вмешаться в разговор.

— Не слушайте этих каталонских баронов! — воскликнул он. — Прощение… прощение дает только Господь.

— А как же мы будем жить? — спросил Арнау.

— Не беспокойся, сынок. Я накопил немного денег, и это позволит нам продержаться какое-то время. Поищем себе другое место. Грау Пуйг не единственный, кто держит лошадей.

Бернат не стал терять и дня. Тем же вечером, после работы, он начал искать место для себя и Арнау. Ему удалось найти дом, где тоже жила знать. У них были конюшни, и его хорошо принял управляющий. В Барселоне было много семей, которые завидовали тому, как ухаживали за лошадьми Грау Пуйга, и, когда Бернат представился как ответственный по уходу за лошадьми, управляющий проявил интерес и согласился нанять его и сына. Но на следующий день, когда Бернат снова пришел в конюшни, чтобы ему подтвердили решение, которому он уже порадовался с сыновьями, с ним даже не стали разговаривать.

«Там будут недостаточно платить», — солгал он вечером за ужином. Утром Бернат снова отправился на поиски, заходя в другие знатные дома, где были конюшни. Однако, несмотря на готовность нанять его, на следующее утро он получал отказ.

— Тебе не удастся найти работу, — сказал ему один конюх, тронутый отчаянием, которое было написано на лице Берната. Тот стоял, опустив глаза, перед очередной конюшней, где ему тоже отказали.

— Баронесса не позволит, чтобы ты получил место, — объяснил конюх. — После того как ты побывал у нас, мой сеньор получил записку от баронессы, в которой его просили не давать тебе работу. Я сожалею.

— Ублюдок, — сказал он ему на ухо тихим, но твердым голосом, растягивая гласные. Томас от неожиданности подпрыгнул и попытался убежать, но Бернат, стоя сзади, схватил его за шею и сжал так, что стремянный стал оседать. Только тогда он ослабил давление. «Если знатные сеньоры получают записки, — подумал Бернат, — значит, кто-то наверняка следит за мной». Он попросил конюха, чтобы тот позволил ему выйти через другую дверь, и Томас, стоя в противоположном углу от двери конюшни, не мог видеть, как Бернат незаметно подкрался сзади. — Это ты постарался, чтобы повод оборвался, правда? Чего ты еще хочешь? — Бернат снова сдавил стремянному шею.

— Я… — хватая ртом воздух, начал Томас.

— Что ты хочешь сказать? — Бернат надавил сильнее. Стремянный попытался высвободиться, но у него ничего не получилось. Через несколько секунд Бернат заметил, что тело Томаса снова начало оседать. Он отпустил его и повторил вопрос: — Что ты хочешь мне сказать?

Прежде чем ответить, Томас шумно втянул в себя воздух. Как только бледность сошла с его лица, на губах появилась ироническая улыбка.

— Убей меня, если хочешь, — сказал он, прерывисто дыша, — но ты прекрасно знаешь, что, если бы не поводья, случилось бы что-то другое. Баронесса ненавидит тебя и всегда будет ненавидеть. Ты — всего лишь беглый раб, а твой сын — сын беглого раба. Ты не получишь работу в Барселоне. Так приказала баронесса, и, если не мне, то кому-нибудь другому поручат за тобой шпионить.

Бернат плюнул ему в лицо. Томас не только не пошевелился, но его улыбка расплылась еще шире.

— У тебя нет выхода, Бернат Эстаньол. Твой сын должен будет просить прощения.

— Я попрошу прощения, — сдался Арнау, выслушав объяснение своего отца. Той ночью, сжимая кулаки и сдерживая слезы, он сказал: — Мы не можем бороться против знати и должны работать. Свиньи! Свиньи! Свиньи!

Бернат смотрел на своего сына. «Там мы будем свободны», — вспомнил он свое обещание, когда через несколько месяцев после рождения Арнау принес его в Барселону И ради этого столько усилий и лишений?

— Нет, сынок, подожди, поищем что-то другое…

— У них власть, отец. Знать властвует везде: в городе, на ваших землях…

Жоан молча наблюдал за ними. «Нужно повиноваться и покоряться князьям, — учили его преподаватели.

— Человек обретет свободу в царстве Господнем, а не в этом».

— Они не могут властвовать во всей Барселоне, — твердо произнес Бернат. — Да, только у знати есть лошади, но мы можем выучиться и другому ремеслу. Что-нибудь найдем, сынок. — Бернат заметил лучик надежды в глазах сына, которые расширились, как будто он хотел впитать в себя его последние слова. «Я обещал тебе свободу, Арнау. Значит, я должен дать ее тебе, — думал Бернат, — и я дам ее. Не отказывайся от нее так поспешно, мой мальчик».

В течение многих дней Бернат бродил по улицам в поисках места для себя и сына. Сначала, когда он заканчивал работу в конюшнях Грау, Томас шпионил за ним, даже не пытаясь прятаться, но прекратил делать это, поскольку баронесса поняла, что не может влиять на ремесленников, мелких торговцев и строителей.

— Едва ли он что-нибудь найдет, — попытался успокоить ее Грау, когда супруга набросилась на него с криком, жалуясь на действия крестьянина.

— Что ты хочешь сказать? — спросила она.

— Он не найдет работу. Барселона страдает от последствий своей непредусмотрительности. — Грау никогда не ошибался в оценках, и баронесса решила выслушать его. — Урожаи последних лет были ужасными, — продолжал объяснять ей муж, — сельская местность перенаселена, и те крохи, которые там собирают, не доходят до города. Крестьяне съедают свой урожай сами.

— Но Каталония большая, — перебила его Изабель.

— Ты права, дорогая. Каталония очень большая, это так, но уже много лет сельские жители не занимаются выращиванием зерна, а именно хлебом живут люди. Теперь они выращивают лен, виноград, оливки или фрукты, но не зерно. Обмен обогатил сеньоров в сельской местности, и нам, торговцам, было хорошо, но ситуация начинает становиться нетерпимой. До сего времени мы получали зерно с Сицилии и Сардинии, однако война с Генуей мешает нам снабжать себя мукой. Бернат не найдет работу, но у всех, включая и нас, будут проблемы, и все это по вине четырех знатных бездарей…

— Как ты можешь так говорить? — воскликнула баронесса, почувствовав себя задетой.

— Увидишь, дорогая, — серьезно ответил Грау. — Мы посвящаем себя торговле и зарабатываем много денег. Часть этого заработка мы вкладываем в собственное дело. Сейчас мы не плаваем на кораблях, как десять лет назад, поэтому продолжаем зарабатывать деньги. Но знатные землевладельцы не вложили ни гроша в свои земли или в технологии. Вследствие этого они продолжают использовать те же орудия для вспашки и те же способы, которые применяли римляне. Римляне! Земли должны оставаться под паром раз в два-три года. В то же время, если за ними хорошо ухаживать, этот срок можно увеличить в два и даже в три раза. А этих знатных собственников, которых ты так защищаешь, будущее не интересует.

Единственное, чего они хотят, это легких денег. Тем самым они ведут графство к разорению.

— Но это ненадолго, — возразила баронесса.

— Ты знаешь, сколько стоит квартера пшеницы? — Изабель не ответила, и Грау, покачав головой, сказал: — Примерно сто сольдо. А знаешь, какова ее обычная цена? — На этот раз он не стал ждать ответа. — Десять сольдо немолотая и шестнадцать молотая. Стоимость квартеры выросла в десять раз!

— Но мы-то сможем обеспечить себя зерном? — спросила баронесса, не скрывая возникшей у нее озабоченности.

— Ты не хочешь меня понять, дорогая. Мы сможем заплатить за пшеницу… если она будет, но я допускаю, что наступит момент, когда ее просто не будет. Если этот момент уже не наступил. Проблема заключается в том, что, несмотря на рост цены пшеницы в десять раз, люди продолжают зарабатывать столько же.

— Значит, у нас не будет недостатка зерна, — перебила его Изабель.

— Нет, но…

— И Бернат не найдет работы.

— Не думаю, но…

Устав от его объяснений, баронесса вздохнула.

— Это единственное, что меня беспокоит, — заявила она, прежде чем покинуть комнату.

— Скоро наступит нечто ужасное, — договорил Грау, но жена уже не слышала его слов.

Плохой год. Бернат устал выслушивать эту отговорку всякий раз, когда появлялся там, куда он приходил просить работу. «Я вынужден распустить половину моих подмастерьев, а ты хочешь, чтобы я дал тебе работу?» — говорил ему один. «Очень плохой год, мне нечем кормить своих сыновей», — объяснял другой. «Ты что, не знаешь? — возмущался третий. — Сейчас плохой год, я уже истратил больше половины моих сбережений, чтобы прокормить семью, в то время как раньше мне бы хватило и двадцатой части». «Мне ли не знать», — с горечью думал Бернат и продолжал искать работу, пока не пришла зима и не наступили холода. Именно тогда в городе появились места, в которых он даже не осмеливался спрашивать о работе. Дети голодали, родители постились, чтобы прокормить своих отпрысков, а еще оспа, тиф и дифтерия, которые донельзя обострили ситуацию.

Арнау проверял кошелек своего отца, когда того не было дома. Сначала он это делал еженедельно, но теперь подсчитывал монеты каждый день. В некоторые дни Арнау проверял кошелек несколько раз, убеждаясь в том, что его содержимое тает слишком быстро.

— Какова цена свободы? — спросил он однажды у Жоана, когда они молились Святой Деве.

— Святой Григорий говорит, что вначале все люди рождались равными, и поэтому все были свободны. — Голос Жоана звучал спокойно и размеренно, как будто мальчик повторял урок. — Были люди, рожденные свободными, которые по своей собственной воле пошли в подчинение сеньору, чтобы он о них заботился. Они теряли часть своей свободы, но добивались того, что сеньор брал на себя ответственность беспокоиться о них.

Арнау слушал брата, с тоской глядя на Святую Деву. «Почему ты мне не улыбаешься? Святой Григорий. Был ли пустой кошелек у Святого Григория, как у моего отца?»

— Жоан, — позвал он брата.

— Что?

— Как ты считаешь, что мне следует делать?

— Ты сам должен принять решение.

— А ты как думаешь?

— Я уже тебе сказал: были свободные люди, которые приняли решение, чтобы сеньор о них заботился.

В тот же самый день, стараясь, чтобы отец не знал, Арнау явился в дом к Грау Пуйгу. Он зашел через кухню, чтобы его не видели в конюшнях. Там он встретил Эстранью, такую же толстую, как будто голод на нее не действовал. Она стояла перед котлом, который висел над огнем, и покачивалась, словно утка.

— Пойди к своим хозяевам и скажи, что я пришел к ним, — попросил он кухарку, когда та соизволила заметить его.

На губах рабыни появилась глупая улыбка. Эстранья сообщила об этом мажордому, а уже тот — хозяину.

Они заставили его ждать несколько часов. А тем временем вся прислуга дома собралась в кухне, чтобы посмотреть на Арнау Одни улыбались; другие, которых было меньше, поглядывали на мальчика с некоторой грустью в глазах, явно сочувствуя ему из-за вынужденной капитуляции. Взгляд Арнау скользнул по лицам собравшихся, и он гордо посмотрел на тех, кто ухмылялся. Однако ему не удалось согнать насмешку с их лиц.

Не было только Берната, хотя Томас, стремянный, конечно же, сообщил ему, что его сын пришел извиняться. «Я сожалею, Арнау, я сожалею», — шептал сквозь зубы Бернат, чистя щеткой одну из лошадей.

За время ожидания Арнау устал оттого, что стоял без движения, но когда он захотел присесть, Эстранья ему не разрешила. Затем Арнау привели в главный зал особняка Грау. Он не обратил внимания на роскошь, с которой была отделана комната. Он видел только пятерых членов семьи, находившихся в глубине помещения: супруги сидели, а его двоюродные братья и сестра стояли по бокам. Мужчины — в ярких шелковых чулках разного цвета и камзолах, доходивших до колен, с позолоченными поясами; женщины — в платьях, расшитых жемчугом и драгоценными камнями.

Мажордом проводил Арнау до середины зала, и мальчик оказался в нескольких шагах от семьи барона.

Потом слуга вернулся к двери, возле которой застыл в ожидании, как велел ему хозяин.

— Говори, — строго произнес Грау, сидевший в кресле.

— Я пришел просить у вас прощения.

— Так делай это, — приказал Грау.

Арнау хотел снова заговорить, но баронесса его перебила:

— Ты собираешься просить прощения стоя?

Арнау колебался некоторое время, но в конце концов преклонил одно колено. Сбоку послышался глупый смех Маргариды.

— Я прошу прощения у всех вас, — торжественно сказал Арнау, глядя прямо на баронессу.

Женщина пронзительно посмотрела на мальчика.

«Я это делаю только ради моего отца, — ответил ей Арнау взглядом. — Шлюха».

— В ноги! — завизжала баронесса. — Целуй нам ноги! — Когда Арнау собрался было подняться, баронесса не дала ему этого сделать. — На коленях! — кричала она на весь зал.

Арнау подчинился и стал перед ними на колени. «Только ради моего отца. Только ради моего отца. Только ради моего отца…» Баронесса подставила ему свои шелковые туфельки, и Арнау поцеловал сначала левую, а потом правую. Не поднимая глаз, он передвинулся к Грау, который заколебался, когда ребенок склонил перед ним голову. Но супруга с яростью посмотрела на него, и он поднял ноги к губам мальчика — сначала одну, потом другую. Двоюродные братья последовали примеру родителей. Когда Арнау собирался поцеловать шелковую туфельку, которую выставила Маргарида, девочка отдернула ногу и засмеялась. Арнау попытался снова коснуться губами туфельки, но двоюродная сестра в очередной раз посмеялась над ним. В конце концов он подождал, пока девочка дала ему дотронуться губами туфельки… одной… и другой.

 

15

Барселона, 15 апреля 1334 года

Бернат пересчитал деньги, которые ему заплатил Грау, и бросил их в кошелек, что-то бормоча сквозь зубы. Их должно было хватить, но… проклятые генуэзцы! Когда же разорвется кольцо, в котором они держали графство? Барселона голодала.

Бернат подвесил кошелек к поясу и пошел за Арнау. Мальчик плохо питался. Бернат озабоченно смотрел на него и вздыхал. Тяжелое время, но они, по крайней мере, перезимовали. Сколько людей может сказать то же самое? Бернат сжал губы и провел рукой по голове сына, прежде чем положить руку ему на плечо.

Сколько тех, кто после неимоверных страданий умер от холода, голода и болезней? Сколько родителей могли сейчас положить руку на плечо своему ребенку? «Во всяком случае, мы живы», — думал он.

В этот день в порт Барселоны прибыл корабль с зерном, один из немногих, которому удалось прорваться сквозь генуэзскую блокаду. Зерно было куплено для города за астрономическую сумму, чтобы перепродать его горожанам по доступным ценам. В эту пятницу зерно доставили на площадь Блат, и люди с самого раннего утра собрались там, ссорясь друг с другом и проверяя, как приготовили зерно официальные весовщики.

Вот уже несколько месяцев, несмотря на усилия городских советников запретить проповеди, один монах ордена кармелитов выступал с речью против власть имущих, приписывая им вину в организации голода и обвиняя в том, что они припрятывали хлеб. Обличительные выступления монаха будоражили умы прихожан, и слухи быстро распространялись по всему городу. Поэтому в ту пятницу люди, которых становилось все больше и больше, сновали в беспокойстве по площади Блат, спорили и время от времени подходили к столам, на которые муниципальные чиновники складывали зерно.

Власти подсчитали, сколько зерна нужно на каждого горожанина, и приказали полномочному коммерсанту Пэрэ Хойолу, официальному инспектору на площади Блат, обеспечить контроль над продажей.

— У Местре нет семьи! — закричал один оборванец через несколько минут после начала распродажи. Рядом с ним стоял еще более оборванный ребенок. — Все умерли во время зимы, — добавил он.

Весовщики отобрали зерно у Местре, но обвинения только множились: у того сын стоит у другого стола, этот уже покупал, у кого-то нет семьи, а значит, это не его сын — он привел его только для того, чтобы попросить еще…

Площадь превратилась в кричащий водоворот. Люди нарушали очередь, затевали склоки, доводы переходили в оскорбления. Кто-то гневно потребовал, чтобы власти выставили на продажу припрятанное зерно, и разъяренные горожане присоединились к этому требованию. Официальные весовщики видели, что людская масса, которая беспорядочно росла, тесня столы, где осуществлялась продажа, вот-вот сметет их вместе с пшеницей. Королевские чиновники вступили в перепалку с оголодавшими людьми, и только быстрое решение, принятое Пэрэ Хойолом, спасло положение. Он приказал отнести пшеницу ко дворцу викария, к восточному краю площади, и приостановил продажу до утра.

Бернат и Арнау вернулись в дом Грау, огорченные тем, что не смогли получить драгоценное зерно, и на самом дворе, перед конюшнями, рассказывали главному конюху и всем, кто хотел их послушать, о том, что случилось на площади Блат. Они оба были настолько взвинчены, что не сдерживались от выпадов в адрес властей и жаловались на голод.

Из одного окна, которое выходило во двор, за ними наблюдала баронесса, услышавшая крики. Изабель злорадствовала, зная о невзгодах беглого раба и его распоясавшегося сына. Когда она смотрела на них, с ее лица не сходила едкая улыбка. Вспоминая о тех приказах, которые она отдала Грау, прежде чем он отправился в поездку, женщина удовлетворенно хмыкнула. Она не желала, чтобы его должники ели.

Баронесса взяла кошелек с деньгами, предназначенными для обеспечения заключенных, посаженных в тюрьму за долги ее мужу, позвала мажордома и приказала ему поручить эту миссию Бернату Эстаньолу, которого должен был сопровождать его сын Арнау, на случай если возникнет какая-либо проблема.

— Напомни им, — сказала она, улыбаясь слуге-сообщнику, — что эти деньги предназначены для покупки пшеницы для заключенных моего мужа.

Мажордом выполнил указание своей госпожи и позабавился, глядя, как изумились отец и сын, с недоверием слушавшие его. Их удивление возросло после того, как Бернат взял кошелек и взвесил в руке монеты, которые в нем были.

— Для заключенных? — переспросил Арнау, обращаясь к отцу, когда они уже вышли из дома Пуйгов.

— Да.

— Почему для заключенных, отец?

— Их посадили в тюрьму, потому что они должны деньги Грау, а он обязан оплачивать их содержание.

— А если он этого не будет делать?

Они продолжали идти дальше по направлению к берегу.

— Их освободят, а Грау не хочет этого. Он платит королевские пошлины, платит тюремщику и платит за питание заключенных. Таков закон.

— Но…

— Хватит об этом, сынок, хватит.

Они продолжали идти в полном молчании.

Тем вечером Арнау и Бернат отправились в тюрьму, чтобы выполнить это странное поручение. От Жоана, который по пути из церковной школы в дом Пэрэ должен был перейти через площадь, они узнали, что люди не успокоились, и уже на Морской улице, которая примыкала к площади, услышали крики толпы.

Горожане собрались вокруг дворца викария, где хранилась пшеница, которую утром вернули назад, и где также были заключены должники Грау.

Люди хотели получить зерно, а власти Барселоны не располагали запасами в достаточном количестве.

Пятеро советников, собравшись у викария, искали выход.

— Пускай клянутся, — предложил один. — Без клятвы пшеницы не будет. Каждый покупатель должен поклясться, что количество зерна, о котором он хлопочет, действительно необходимо для пропитания его семьи и что он не просит больше соответствующей нормы.

— Будет ли этого достаточно? — засомневался другой.

— Клятва священна! — ответил ему первый. — Разве не клянутся договорами, невиновностью и своим долгом? Разве люди откажутся прийти к алтарю Святого Феликса, чтобы поклясться священными заповедями?

О своем решении советники объявили с балкона дворца викария. Началось всеобщее обсуждение. Люди передавали из уст в уста услышанное предложение, и вскоре набожные христиане, толпившиеся на площади ради долгожданного зерна, принялись клясться… Еще один раз в своей жизни.

Пшеницу вернули на площадь, к голодным барселонцам. Одни клялись, другие подозревали власти в подвохе, и в результате снова начались обвинения, крики, потасовки. Люди разгорячились и стали требовать зерно, которое, по словам брата ордена кармелитов, припрятали городские чиновники.

Арнау и Бернат еще находились в самом начале Морской улицы, когда в другом ее конце, выходящем на площадь, приступили к продаже пшеницы. Крик стоял невыносимый.

— Отец, — спросил Арнау, — а нам хватит пшеницы?

— Надеюсь, что да, сынок. — Бернат пытался не смотреть на сына. Как им может достаться пшеница, если зерна не хватит и для четверти горожан?

— Отец, — снова обратился к нему Арнау, — почему заключенных обеспечивают пшеницей, а нас — нет?

Бернат притворился, что из-за гвалта не услышал вопроса. Вместе с тем он не мог отвести взгляд от сына: Арнау был голоден, руки и ноги мальчика превратились в тонкие плети, а на его исхудалом лице выделялись глаза, которые, казалось, стали больше.

— Отец, вы слышите меня?

«Да, слышу, — подумал Бернат, — но что я могу тебе ответить? Что все бедняки вынуждены голодать? Что только богатые могут быть сыты? Что только знать может позволить себе содержать должников? Что мы, простые люди, ничего для них не значим? Что дети бедняков стоят меньше, чем один из заключенных, который находится во дворце викария?» Бернат предпочел промолчать.

— Пшеница есть во дворце! — неожиданно крикнул он, присоединяясь к общему гаму, царившему на площади. — Пшеница есть во дворце! — повторил он еще громче, когда стоявшие рядом с ним горожане замолчали и повернулись, чтобы посмотреть на него. Внимание многих людей тут же переключилось на человека, который уверял, что во дворце есть зерно. — Если бы ее там не было, как бы могли кормиться заключенные? — продолжал кричать Бернат и поднял кошелек с деньгами Грау. — Знатные и богатые оплачивают еду заключенных! Откуда тюремщики берут пшеницу для заключенных? Разве они тоже ходят покупать ее, как и мы?

Толпа расступилась, чтобы дать дорогу Бернату, который был вне себя от гнева. Арнау шел за отцом, пытаясь остановить его.

— Что вы делаете, отец?

— Разве тюремщики обязаны клясться, как мы?

— Что с вами происходит, отец?

— Где тюремщики берут пшеницу для заключенных? Почему мы не можем накормить наших детей, а заключенных можем?

Толпа взорвалась от слов Берната. Муниципальные весовщики не успели вовремя убрать пшеницу, и люди набросились на них. С Пэрэ Хойолом и викарием толпа едва не расправилась. Они спасли свою жизнь благодаря нескольким охранникам, которые защитили их и сопроводили до дворца.

Немногим из присутствующих на площади удалось удовлетворить свои потребности, поскольку пшеница была рассыпана и растоптана толпой, а некоторые несчастные, напрасно пытавшиеся собрать ее, были сбиты с ног своими же соседями. Кто-то крикнул, что виноваты советники, и толпа бросилась за старшинами города, которые спрятались по своим домам.

Бернат был охвачен общим помешательством и кричал как никогда прежде, давая себя увлечь потоком разбушевавшихся людей.

— Отец, отец! — звал его Арнау.

Бернат посмотрел на сына безумными глазами.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, не останавливаясь и продолжая неистовствовать.

— Я… Что с вами происходит, отец?

— Уходи отсюда! Здесь детям не место.

— Куда мне?..

— Держи. — Бернат дал ему два кошелька с деньгами: свой собственный и тот, что был предназначен для заключенных и тюремщиков.

— Что мне делать с этим? — спросил Арнау.

— Уходи, сынок. Уходи.

Арнау смотрел вслед удаляющемуся отцу, который через мгновение затерялся в толпе. Последнее, что запомнил мальчик, — это горящие от ненависти глаза.

— Куда вы идете, отец? — крикнул он, когда почти потерял его из виду.

— На поиски свободы, — ответила ему одна женщина, которая тоже смотрела, как толпа рассыпалась по улицам города.

— Мы и так свободны, — осмелился возразить Арнау.

— С голодом нет свободы, сынок, — с грустью произнесла женщина.

Расплакавшись, Арнау побежал наперерез толпе, натыкаясь на людей и получая от них пинки.

Беспорядки продолжались два дня. Дома советников и многих других знатных особ были разграблены, и люди, охваченные яростью, ходили с одного места в другое — сначала в поисках пищи, а потом… в поисках мщения.

В течение двух суток Барселона была погружена в хаос, пока посланник короля Альфонса, благодаря достаточному количеству войск, не положил конец смуте. Сто человек были арестованы, а многие другие оштрафованы. Из этой сотни десятерых казнили на виселице по решению чрезвычайного суда. Среди вызванных на суд жителей, которым предстояло дать показания, мало кто не узнал в Бернате Эстаньоле с его родинкой у правого глаза одного из главных зачинщиков городского бунта на площади Блат.

 

16

Арнау пробежал всю Морскую улицу до дома Пэрэ, ни разу не повернувшись в сторону церкви Святой Марии. Искаженное от злости лицо отца стояло у него перед глазами, а его крики до сих пор звучали в ушах. Он никогда не видел отца таким обозленным. Что с вами происходит, отец? Мы действительно несвободны, как говорит эта женщина? Арнау вошел в дом, не обращая внимания ни на кого и ни на что, и закрылся у себя в комнате. Жоан застал его плачущим.

— Город сошел с ума… — сказал мальчик, входя в комнату. — Что с тобой?

Арнау не ответил. Младший брат поспешно огляделся по сторонам и спросил:

— А где отец?

Арнау высморкался и махнул рукой в сторону города.

— Он с ними? — уточнил Жоан.

— Да, — только и смог вымолвить Арнау.

Жоан вспомнил бурлящие потоки людей, которые ему пришлось обойти по пути от дворца викария до дома. Солдаты перекрыли улицы еврейского квартала, а затем стали на перекрестках, чтобы не допустить нападения толпы, которая бросилась грабить дома христиан. Как мог Бернат оказаться с ними? Картины разбоя, когда люди высаживали двери богатых домов, а потом выходили оттуда нагруженные их добром, всплывали в памяти Жоана. Разве их отец способен на такое?

— Не может быть, — повторил он вслух.

Арнау смотрел на него, сидя на тюфяке, и вытирал слезы.

— Бернат не такой, как они. Как такое возможно?

— Не знаю… Там было много людей. Все кричали…

— Но… Бернат? Он никогда бы так не поступил. Я не верю.

Арнау потупился. «Чего он добивается? Чтобы я сказал, что отец кричал громче всех, что именно он заводил людей? Я не могу этого сказать, потому что сам себе не верю».

— Не знаю, Жоан. На площади собралось столько народу.

— Они грабят, Арнау! Они нападают на старшин города.

Арнау ничего не сказал, в его глазах затаилась тоска.

Дети напрасно ждали своего отца той ночью. На следующий день Жоан собрался на занятия.

— Тебе бы лучше не ходить, — посоветовал Арнау.

На этот раз промолчал Жоан.

— Солдаты короля Альфонса подавили бунт, — сообщил Жоан, вернувшись в дом Пэрэ.

В ту ночь Бернат вновь не пришел ночевать.

Утром, перед уходом в школу, Жоан сказал Арнау:

— Ты бы вышел прогуляться.

— А если он вернется? Он может вернуться только сюда, — произнес Арнау надломленным голосом.

Братья обнялись. Где вы, отец?

Не выдержав, Пэрэ отправился в город, чтобы разузнать о Бернате. Старик даже не подозревал, сколько усилий ему понадобится, чтобы возвратиться домой.

— Мне очень жаль, мальчик, — сказал он Арнау — Твоего отца арестовали.

— Где он?

— Во дворце викария, но…

Арнау уже бежал по направлению к дворцу Пэрэ посмотрел на жену и покачал головой; старушка закрыла лицо руками.

— Дело рассматривал чрезвычайный суд, — рассказал ей Пэрэ. — Куча свидетелей опознала Берната по родинке у глаза, и его признали главным зачинщиком бунта. Зачем он это сделал?

— Потому что у него двое детей, которых нужно кормить, — перебила его жена, вытирая слезы.

— Было… — поправил ее Пэрэ усталым голосом. — Его повесили на площади Блат с другими бунтовщиками.

Мариона в отчаянии всплеснула руками.

— Арнау!.. — внезапно вскрикнула она, направляясь к двери, но остановилась на полпути, услышав слова мужа:

— Оставь его, Мариона. С сегодняшнего дня он уже не ребенок.

Женщина с грустью кивнула. Пэрэ подошел и обнял ее.

По приказу короля казни были проведены немедленно. Горожанам даже не дали время построить эшафот, и заключенных казнили на обычных повозках.

Арнау резко остановился при входе на площадь Блат. Он запыхался. На огромном пространстве, заполненном людьми, царила тишина; все стояли к нему спиной, спокойные, со взглядом, обращенным на… Там, над людьми, возле дворца, висели десять неподвижных тел.

— Нет!. Отец!

Крик раздался на всю площадь, и люди повернулись, чтобы посмотреть на него. Арнау рванулся к повозкам; горожане с готовностью расступались перед ним. Он искал среди десяти…

— Позволь мне, по крайней мере, сообщить священнику, — попросила Пэрэ жена.

— Я уже сделал это. Он будет там.

Арнау вырвало, когда он увидел труп своего отца. Люди отшатнулись от него. Мальчик снова посмотрел на свесившуюся набок голову, обезображенное лицо отца, загоревшее до черноты, с глубокими морщинами, вылезшими из орбит глазами и длинным языком. Когда Арнау посмотрел второй и третий раз, из него вышла только желчь.

Внезапно Арнау почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо.

— Пойдем, сын мой, — сказал ему отец Альберт.

Священник потянул его в сторону церкви Святой Марии, но Арнау не пошевелился. Взгляд мальчика был прикован к повешенному отцу: ему не придется больше голодать, его безумная борьба за хлеб стала вечной… Арнау согнулся в ужасной конвульсии. Отец Альберт попытался забрать его с собой, подальше от этой бойни.

— Оставьте меня, отче. Пожалуйста.

Под взглядом собравшихся на площади людей Арнау преодолел, шатаясь и спотыкаясь, те несколько шагов, которые отделяли его от импровизированного эшафота. Он держался руками за живот и дрожал.

Приблизившись к отцу, он посмотрел на одного из солдат, стоявших в карауле возле казненных, и спросил:

— Могу я его снять?

Под взглядом ребенка, который остановился у трупа своего отца, солдат засомневался. Что бы стали делать его дети, если бы это он был повешен?

— Нет, — ответил солдат после небольшого замешательства. Он бы предпочел там не находиться. Лучше бы он сражался против мавров или оставался дома со своими детьми. Что это за смерть? Повешенный боролся за своих детей, за этого ребенка, который сейчас вопросительно смотрел на него, как и все присутствующие на площади. Почему здесь не было викария? — Викарий приказал, — выдержав паузу, пояснил солдат, — чтобы они оставались на площади три дня.

— Я подожду.

— Потом их перенесут к воротам города, как любого осужденного в Барселоне, чтобы всякий, кто проходит мимо, знал закон викария.

Солдат повернулся спиной к Арнау и начал новый круг, который заканчивался всегда возле одного и того же повешенного.

— Голод, — услышал вдруг Арнау. — Он всего лишь… был голодным.

Когда, закончив свой круг, солдат снова подошел к Бернату, он увидел, что мальчик сел на землю, рядом со своим отцом, и, обхватив голову руками, плакал. Солдат не посмел прогнать его.

— Пойдем, Арнау, — настаивал отец Альберт, который спустя немного времени подошел к нему.

Арнау покачал головой. Священник хотел поговорить с ним, но ему помешал крик. Начали приходить родственники остальных казненных. Матери, жены, сыновья и братья собирались у трупов и стояли в тягостном молчании, прерываемом чьим-нибудь горестным криком. Солдат отрешенно ходил по кругу, представляя, что слышит крики неверных на поле брани. Жоан, пересекая площадь по пути домой, подошел к мертвым и потерял сознание при виде этой ужасной сцены. Он даже не успел увидеть Арнау, который все так же сидел у трупа отца, качаясь взад-вперед. Товарищи Жоана подняли его и отнесли во дворец епископа. Арнау тоже не видел своего брата.

Прошли часы; Арнау оставался сидеть, не обращая внимания на горожан, которые приходили на площадь Блат, ведомые сочувствием или любопытством. Только шаги солдата, топтавшегося вокруг повозок, прерывали его горестные мысли.

«Я бросил все, что у меня было, лишь бы мой сын был свободным, — сказал ему отец не так давно. — Я бросил наши земли, которые были собственностью Эстаньолов целые столетия. И все ради того, чтобы никто не мог поступать с тобой так, как поступали со мной, моим отцом и моим дедом. А сейчас мы возвращаемся к самому началу и зависим от каприза тех, кто называет себя знатью. Правда, есть разница: мы можем отказаться. Сынок, научись пользоваться свободой, которая стоила нам стольких усилий. Тебе одному решать».

«Мы действительно можем отказаться, отец?» — вспомнил Арнау свой вопрос, когда сапоги солдата снова промелькнули перед его глазами. «С голодом нет свободы», — ответил тогда Бернат. «Вы уже не голодны, отец», — хотелось возразить ему…

— Дети, посмотрите на них хорошенько, — раздался знакомый голос. — Это — преступники.

Впервые за последние несколько часов Арнау позволил себе поднять голову. Неподалеку от него стояла баронесса и ее трое приемных детей, которые смотрели на обезображенное лицо Берната Эстаньола. Арнау впился глазами в ноги Маргариды, потом перевел взгляд на ее лицо. Его двоюродная сестра побледнела, как и ее братья, но баронесса улыбалась и, не скрывая злорадства, уставилась прямо на него. Арнау поднялся, дрожа всем телом.

— Они не заслуживают права быть гражданами Барселоны, — заявила Изабель.

Арнау сжал кулаки, так что ногти впились в ладони; его лицо налилось кровью, нижняя губа задрожала. Баронесса продолжала улыбаться.

— Чего можно было ожидать от беглого раба?

Арнау хотел было наброситься на Изабель, но на его пути стал солдат, и мальчик столкнулся с ним.

— С тобой что-то не так? — спросил солдат и, перехватив взгляд Арнау, добавил: — Я бы не стал этого делать.

Арнау попытался обойти солдата, но тот схватил его за руку. Изабель уже не улыбалась; выпрямившись, она надменно поглядывала на Арнау.

— Я бы не стал этого делать, — настойчиво-повторил солдат. — Ты найдешь себе погибель. Он — мертв, а ты — нет. — Заметив, что Арнау немного успокоился, солдат мягко произнес: — Сядь-ка.

Арнау уступил, и солдат стал на страже рядом с ним.

— Хорошенько посмотрите на них, дети. — Баронесса заулыбалась снова. — Завтра мы вернемся сюда. Повешенные останутся здесь на общее обозрение, пока не сгниют, как должны гнить беглые преступники.

Арнау прикусил губу, чтобы она не дрожала. Он с ненавистью смотрел на Пуйгов, пока баронесса не решила уйти.

«Однажды… однажды я увижу, как умрешь ты… Я увижу, как вы все умрете…» — поклялся он себе. Ненависть Арнау летела вслед за баронессой и ее приемными детьми, пока те шли по площади Блат. Она сказала, что вернется на следующий день. Арнау снова поднял глаза на отца.

«Клянусь Богом, что им не удастся позлорадствовать над трупом моего отца еще раз!» Сапоги солдата вновь замелькали перед его глазами. «Отец, я не дам вам сгнить повешенным на этой веревке», — пообещал Арнау.

В течение следующих часов Арнау размышлял над тем, как сделать, чтобы тело Берната исчезло отсюда. Но всякая мысль, которая приходила в голову, разбивалась о проходящие мимо сапоги. Он даже не мог незаметно снять его, а ночью, когда зажгут факелы… Зажгут факелы… Зажгут факелы… Именно в этот миг на площади показался Жоан, бледный, почти белый, с опухшими и покрасневшими от слез глазами. Он направился к брату усталой походкой, и Арнау поднялся ему навстречу. Жоан бросился к нему и обнял, насколько смог дотянуться.

— Арнау… я… — бормотал он.

— Слушай меня внимательно, — перебил его Арнау. — Перестань плакать.

«Я не могу, Арнау», — хотел ответить Жоан, удивленный решительным тоном брата, но промолчал.

— Я хочу, чтобы вечером, в десять часов, ты ждал меня, спрятавшись на углу, где Морская улица выходит на площадь, — быстро произнес Арнау. — Тебя никто не должен видеть. Принеси… принеси одеяло, самое большое, которое ты найдешь в доме Пэрэ. А теперь иди.

— Но…

— Иди, Жоан. Я не хочу, чтобы солдаты на тебя пялились.

Арнау пришлось оттолкнуть брата и освободиться от его объятий. Жоан посмотрел на Арнау, потом перевел взгляд на Берната и задрожал.

— Иди, Жоан! — шепнул ему Арнау.

Той ночью, когда уже никто не ходил по площади и только родственники повешенных оставались у их ног, сменился караул. Вновь прибывшие солдаты не стали ходить вокруг казненных бунтовщиков, а присели у костра, который они разожгли возле крайней в ряду повозки. Было спокойно, дул свежий ветерок. Арнау встал и прошел возле солдат, пряча свое лицо.

— Пойду поищу одеяло, — пробормотал он.

Один из караульных искоса посмотрел на него, но ничего не ответил.

Мальчик пересек площадь Блат, дойдя до угла Морской улицы, и постоял там несколько минут, выглядывая Жоана.

В это время он уже должен был прийти сюда. Арнау приглушенно свистнул. По-прежнему было тихо.

— Жоан, — осмелился позвать он.

Из тени одного дома вынырнула фигурка.

— Арнау, — послышался во тьме слабый голос Жоана.

— Да, это я, — ответил Арнау — Ты почему не отвечал?

— Здесь очень темно, — оправдываясь, тихо произнес Жоан.

— Ты принес одеяло?

Жоан передал ему сверток.

— Хорошо, я сказал им, что пошел за ним. Я хочу, чтобы ты в него укутался и сел на мое место. Иди на цыпочках, чтобы казаться повыше.

— Что ты собираешься делать?

— Я сожгу тело отца, — ответил Арнау, когда Жоан приблизился к нему. — Я хочу, чтобы ты сел на мое место. Нужно сделать так, чтобы солдаты думали, что ты — это я. Ты только сядь… туда, где сидел я, и ничего не делай. Просто закрой свое лицо. Не двигайся, что бы ты ни увидел, что бы ни происходило, хорошо? Ты меня понял? — Арнау не стал ждать, пока Жоан ответит ему. — Когда все закончится, ты будешь Арнау Эстаньолом, как будто у твоего отца не было никакого другого сына. Ты понял? Если солдаты тебя спросят…

— Арнау…

— Что?

— Я не отважусь на это.

— Как?..

— Я боюсь. Меня опознают. Когда я увижу отца…

— Ты предпочитаешь смотреть, как он будет гнить? Ты хочешь видеть его повешенным на городских воротах, чтобы вороны и черви пожирали его труп? — Арнау подождал немного, давая брату время представить эту сцену. — Разве ты хочешь, чтобы баронесса продолжала насмехаться над нашим отцом… даже мертвым?

— Это не будет грехом? — внезапно спросил Жоан.

Арнау пытался рассмотреть лицо брата, но было слишком темно.

— Он просто был голодным! Я не знаю, грех ли это, но я не хочу, чтобы наш отец гнил, болтаясь на веревке. Я это сделаю. Если хочешь помочь мне, набрось на себя одеяло и ничего не делай. Если не хочешь…

Арнау вдруг замолчал, резко отвернулся и пошел вниз по Морской улице, а Жоан направился к площади Блат.

Укрытый одеялом, он стал пристально смотреть на Берната — одного призрака из десяти повешенных, едва освещенных отблесками костра. Жоан не хотел видеть его лица, не хотел смотреть на высунутый лиловый язык, но глаза не подчинялись желаниям, и он брел, не в силах отвести глаз от Берната. Солдаты заметили, как мальчик подошел к повозке, но никто ни о чем его не спросил.

Тем временем Арнау прибежал в дом Пэрэ. Он схватил бурдюк, в котором носил воду, и залил в него масло для светильников. Пэрэ и его жена, сидя у очага, наблюдали за ним, не говоря ни слова.

— Меня нет, — сказал Арнау слабым голосом и опустился перед ними на колени. Коснувшись руки, которой старушка нежно провела по его волосам, мальчик произнес: — Теперь Жоан — это я. У моего отца есть только один сын… Позаботьтесь о нем, если что-нибудь случится.

— Но Арнау… — начал было говорить Пэрэ.

— Тсс! — прошептал мальчуган.

— Что ты собираешься делать, сынок? — настойчиво спросил старик.

— Я не могу поступить иначе, — ответил ему Арнау, поднимаясь с пола.

«Я не существую. Я — Арнау Эстаньол», — твердил про себя Жоан. Солдаты продолжали наблюдать за ним.

«Сжигать труп — это, наверное, грех», — думал он и вдруг поднял глаза. О Боже! Бернат смотрит прямо на него!

Жоан остановился в нескольких метрах от повешенного. Он на него смотрит!

— Что с тобой, мальчик?

Один из солдат собрался встать, чтобы подойти к нему.

— Ничего, — ответил Жоан, прежде чем идти дальше, к мертвым глазам, которые уставились на него.

Тем временем Арнау, схватив светильник и бурдюк, выбежал из дому. Он поискал грязь и вымазал себе лицо.

Сколько раз говорил ему отец о своем приходе в город, который его убил. Мальчик обогнул площадь Блат со стороны Молочной площади и Почтовой площади, пока не дошел до Ковровой улицы, как раз туда, где стояли повозки с повешенными. Жоан сидел рядом с казненным отцом, пытаясь сдерживать дрожь, которая его выдавала.

Арнау оставил светильник на улице, повесил бурдюк на спину и ползком двинулся к тыльной стороне повозок, стоявших под самой стеной дворца викария. Бернат был на четвертой повозке; солдаты продолжали болтать возле костра с другого края. Никем не замеченный, мальчик прополз за первыми повозками, но когда достиг следующей, его увидела одна женщина. Какое-то мгновение она смотрела на него, а потом отвела взгляд и вновь погрузилась в свое горе. Арнау забрался на повозку, на которой висел его отец. Жоан, услышав шорох, обернулся.

— Не смотри! — шепнул ему Арнау, и малыш перестал вглядываться в темноту. — И постарайся не дрожать.

Арнау выпрямился, чтобы дотянуться до тела Берната, но какой-то шум заставил его пригнуться. Он подождал несколько секунд и повторил попытку; еще какой-то шум вспугнул его, однако Арнау остался стоять. Солдаты все так же сидели у костра. Арнау поднял бурдюк и начал поливать маслом труп отца. Голова оказалась достаточно высоко, так что ему пришлось стать на носочки и с силой сжать бурдюк, чтобы масло выходило под давлением.

Вязкая струя потекла по голове Берната. Когда масло закончилось, Арнау пошел на Ковровую улицу.

У него был только один шанс. Мальчик держал светильник под мышкой, чтобы спрятать слабо горевшее пламя. «Я должен сразу попасть в цель», — думал он, глядя на солдат и чувствуя, что начинает дрожать от страха. Глубоко вдохнув и стараясь не думать об опасности, Арнау вернулся на площадь Блат. Бернат и Жоан были всего лишь в десятке шагов от него, но пламя выдало мальчугана. Свет, исходящий от светильника, показался на утонувшей во тьме площади наступающим рассветом. Когда солдаты посмотрели на него, Арнау собрался бежать, но уже в следующее мгновение осознал, что никто из них даже не пошевелился. «Зачем они станут это делать? Разве они могут знать, что я собираюсь сжечь тело отца?» Светильник дрожал в его руке. Под взглядами солдат Арнау подошел к месту, где сидел Жоан. Никто не сказал ему ни слова. Арнау остановился у повозки и в последний раз посмотрел на отца. Масло, растекшееся по лицу Берната, скрывало ужас и боль, которые были видны раньше.

Арнау бросил светильник в окоченевшее тело, и оно загорелось. Солдаты подскочили, увидев пламя, и побежали за Арнау. Искры от светильника упали на повозку, на которой собралось масло, стекшее с тела Берната, и она тоже загорелась.

— Эй! — услышал он крик преследующих его солдат.

Арнау невольно обратил внимание на то, что Жоан неподвижно, словно парализованный, сидит у повозки, с головой укутавшись в одеяло. Остальные люди, пришедшие сюда, чтобы оплакивать казненных, молча смотрели на пламя. Погруженные в собственное горе, они, казалось, не понимали, что происходит.

— Стой! Именем короля, стой!

— Беги, Жоан. — Арнау повернулся к солдатам, которые приближались к нему. — Беги! Ты сгоришь!

Он не мог оставить Жоана. Масло, разлитое по земле, вот-вот могло загореться рядом с дрожащим мальчиком.

Арнау хотел было потащить брата за собой, но женщина, которая уже раньше видела его, встала между ними.

— Беги, — поторопила она Арнау.

Мальчику удалось вырваться из рук догнавшего его солдата и убежать. Он мчался к Новому порталу, слыша, как у него за спиной кричат солдаты. «Чем дольше они будут за мной гнаться, тем позже смогут вернуться к телу отца, чтобы погасить огонь», — думал он, задыхаясь от усталости. Солдаты, в полном боевом снаряжении, вряд ли могли настичь мальчика, которого подгонял сам огонь.

— Именем короля! — продолжали кричать преследователи.

Что-то просвистело возле его правого уха, и в тот же миг Арнау услышал, как пика ударилась о землю рядом с ним. Он молнией пересек площадь Шерсти, не обращая внимания на несколько пик, брошенных в него, и побежал вперед, к часовне Берната Маркуса. Когда Арнау добрался до улицы Кардере, крики солдат стали звучать глуше. Он не мог продолжать бежать в сторону Нового портала, где наверняка еще были солдаты. Мальчик рассчитал, что, двигаясь вниз, в сторону моря, он выйдет к церкви Святой Марии, а если пойдет вверх, в горы, то окажется у церкви Святого Петра, поблизости от городских стен.

Арнау отдал предпочтение морю и отправился туда. Обогнув монастырь Святого Августина, мальчик затерялся в лабиринте улиц квартала Меркадаль. Он перескакивал через ограды, пробирался через сады и все время старался оставаться в тени. Когда беглец удостоверился, что его преследует только эхо собственных шагов, он побежал тише.

Идя по Рек Комталь, Арнау достиг площади Ллулль, находившейся возле монастыря Святой Клары, и оттуда без труда дошел до площади Борн, а затем и до улицы Борн, выходившей к его церкви, его убежищу. Когда он собирался нырнуть под деревянный настил у входа в церковь, его внимание привлек поставленный на землю светильник, пламя которого слабо трепетало на ветру. Мальчик внимательно осмотрел место вокруг едва заметного огонька и сразу же увидел фигуру охранника, неподвижно лежащего на земле. Тонкая струйка крови текла у него изо рта.

Сердце Арнау учащенно забилось. За что? Этому стражу нужно охранять Святую Марию. Какой интерес мог быть…

Святая Дева! Часовня Святейшего! Касса бастайшей! Как же он сразу не догадался! Его отца казнили, и он не мог позволить, чтобы теперь надругались над его матерью. Мальчик на цыпочках вошел в церковь Святой Марии и направился к крытой галерее. Слева от него оставалась часовня Святейшего, отделенная пространством между двумя контрфорсами. Пройдя через всю церковь, Арнау затаился за колоннами главного алтаря. Вскоре он услышал шум, доносившийся из часовни Святейшего, и, стараясь быть предельно осторожным, проскользнул к следующей колонне. Оттуда часовня была как на ладони, поскольку ее освещали, как всегда, десятки свечей.

Из часовни по решетке карабкался какой-то человек. Арнау посмотрел на Святую Деву. Казалось, с ней все было в порядке. Он перевел взгляд внутрь часовни Святейшего: касса бастайшей была взломана. Когда вор пытался выбраться наружу, Арнау услышал звон монет, которые бастайши вносили для своих сирот и вдов.

— Вор! — крикнул мальчик, бросаясь на решетку часовни.

Одним прыжком он вскарабкался наверх и толкнул мерзавца в грудь. Тот, застигнутый врасплох, с грохотом упал на пол. Не раздумывая ни секунды, человек быстро поднялся и с силой ударил ребенка в лицо. От удара Арнау упал на спину, успев бросить затуманенный взгляд на Святую Марию.

 

17

— Должно быть, он упал, пытаясь бежать после того, как ограбил кассу бастайшей — заключил один из королевских офицеров, стоя возле Арнау, который все еще оставался без сознания.

Отец Альберт покачал головой. Как мог Арнау совершить подобное бесчинство? Ведь касса бастайшей в часовне Святейшего находится возле его Святой Девы! Когда солдаты сообщили ему об этом за пару часов до рассвета, кюре подумал: «Этого не может быть».

— Да, отче, — настаивал офицер, — мы нашли у мальчишки этот кошелек. — Он показал кошелек с деньгами Грау, предназначенными для тюремщика и его заключенных. — Что собирался мальчик делать с такой большой суммой?

— А его лицо? — вмешался другой солдат. — Зачем замазывать лицо грязью, если не для воровства?

Отец Альберт снова покачал головой, пристально глядя на кошелек, который обнаружил офицер. Зачем Арнау пришел сюда ночью? Откуда он взял кошелек?

— Что вы делаете? — спросил он солдат, увидев, что они поднимают мальчика с пола.

— Отнесем его в тюрьму.

— Ни в коем случае, — услышал кюре собственный голос. Всему этому должно быть объяснение. Нельзя допускать мысли, что Арнау попытался ограбить кассу бастайшей. Только не Арнау…

— Это вор, отче.

— Такие вещи решает трибунал.

— Что ж, так и будет, — подтвердил офицер, наблюдая, как солдаты брали Арнау за подмышки. — Пусть мальчишка подождет приговор в карцере.

— Если он и должен находиться в каком-нибудь карцере, то в карцере епископа, — заметил священник. — Преступление совершено в святом месте и поэтому попадает под юрисдикцию церкви, а не викария, Офицер посмотрел на солдат и беспомощного Арнау и жестом приказал им оставить мальчика на полу, что они и сделали, уронив его. Циничная улыбка скользнула по лицу офицера, когда он увидел, что ребенок сильно ударился лицом об пол.

Отец Альберт с гневом посмотрел на них.

— Приведите мальчика в сознание, — потребовал кюре, доставая ключи от часовни. Он открыл решетку и, войдя внутрь, добавил: — Я хочу послушать его самого.

Отец Альберт подошел к кассе бастайшей, три замка которой были взломаны, и убедился, что она пуста. В самой часовне все было на месте, никакого видимого ущерба кюре не обнаружил. «Что случилось, Матерь Божья? — спросил он про себя Святую Деву. — Как ты позволила, чтобы Арнау совершил это преступление?» Он услышал, как солдаты стали лить воду на лицо мальчика, и вышел из часовни в тот момент, когда некоторые бастайши, узнавшие о грабеже кассы, входили в церковь Святой Марии.

Арнау очнулся от ледяной воды и увидел, что он находится в окружении солдат. Звук летящей пики на улице Бориа снова засвистел у его уха. Ведь он убежал от них. Как же им удалось догнать его? Может, споткнулся? Солдаты склонились над ним. Отец! Его тело горело! А он должен был убежать… Арнау поднялся и попытался толкнуть одного из солдат, но они схватили его и без всякого труда остановили.

Отец Альберт, подавленный случившимся, увидел, как мальчик боролся, чтобы вырваться из рук солдат.

— Хотите еще что-нибудь услышать, отче? — с иронией спросил его офицер. — Эта исповедь вам не кажется достаточной? — Он указал на Арнау, который бился в руках солдат.

Отец Альберт вознес руки вверх и вздохнул. Потом он направился к тому месту, где солдаты держали Арнау.

— Зачем ты это сделал? — спросил он мальчика, подойдя к нему вплотную. — Ты ведь знаешь, что эта касса принадлежит твоим друзьям — бастайшам. Она предназначена для того, чтобы оказывать помощь вдовам и сиротам их собратьев, чтобы хоронить умерших и совершать благие поступки. Бастайши украшают Святую Деву, которую ты считаешь своей матерью, и постоянно следят за тем, чтобы возле нее горели свечи. Зачем ты это сделал, Арнау?

Присутствие священника успокоило Арнау. Мальчик задумался: «Что я здесь делаю? Касса бастайшей… Вор!.. Он меня ударил, но что произошло потом?» Арнау в изумлении огляделся по сторонам. Между солдатами он заметил знакомые лица; люди смотрели на него в ожидании ответа. Он узнал Рамона и Рамона Малыша, Пэрэ, Хауме, Себастьа и его сына, Бастианета и многих других, которых он поил водой и с которыми пережил незабываемые моменты во время похода ополченцев на Крейкселль. Неужели они обвиняли его? Так и было!

— Я не… — устало пробормотал он.

Офицер поднес к его глазам кошелек с деньгами Грау. Арнау пощупал рукой место, где он должен был находиться.

Ему не хотелось оставлять кошелек под тюфяком, потому что баронесса могла донести на него, и тогда обвинили бы Жоана. Но теперь… Проклятый Грау! Проклятый кошелек!

— Ты это ищешь? — с ехидством спросил офицер.

Среди бастайшей поднялся шум.

— Это был не я, отче, — защищался Арнау.

Офицер рассмеялся, к нему сразу же присоединились солдаты.

— Рамон, это был не я. Я клянусь вам, — повторил Арнау, глядя бастайшу прямо в глаза.

— Тогда что ты делал здесь ночью? Откуда у тебя этот кошелек? Почему ты пытался бежать? Почему твое лицо вымазано грязью?

Арнау поднес руку к лицу. Грязь высохла.

Кошелек! Офицер все еще держал его перед глазами мальчика. А тем временем церковь наполнялась бастайшами, и те, что пришли раньше, рассказывали новоприбывшим о том, что произошло в часовне Святейшего. Арнау смотрел на раскачивающийся перед его лицом кошелек. Проклятый кошелек! После недолгой паузы он обратился к кюре.

— Здесь был какой-то человек, — сказал мальчик. — Я попытался задержать его, но не смог, потому что он был намного сильнее меня.

* * *

В крытой галерее снова раздался ехидный смешок офицера.

— Арнау, — настойчиво произнес отец Альберт, — отвечай на вопросы офицера.

— Не… не могу, — признался мальчик.

Услышав его ответ, офицер криво улыбнулся. Среди бастайшей прокатился глухой ропот. Отец Альберт хранил молчание, продолжая пристально смотреть на Арнау. Сколько раз он слышал эти слова? Сколько прихожан отказывались признаться в своих грехах? «Не могу, — говорили они ему со страхом в глазах, — если узнают…»

Нисколько не сомневаясь в том, что власти, узнав о воровстве, прелюбодеянии или святотатстве, могут арестовать грешника, кюре все же проявлял настойчивость и клялся, что сохранит все в тайне, пока сознание покаявшегося не откроется для Господа и для прощения.

— А мне расскажешь, если мы останемся наедине? — спросил он мальчика.

Арнау кивнул, и священник указал ему на часовню Святейшего.

— Подождите здесь, — спокойно произнес кюре, обращаясь к остальным.

— Речь идет о кассе бастайшей, — послышался из-за спин солдат чей-то голос. — Один бастайш должен присутствовать при вашем разговоре.

Отец Альберт согласился и посмотрел на Арнау.

— Рамон? — предложил он ему.

Мальчик снова кивнул, и все трое вошли в часовню. Там Арнау рассказал все, что накопилось в его душе. Он говорил о стремянном Томасе, о своем отце, о кошельке Грау, о поручении баронессы, о возвращении в дом Пэрэ, о казни и поджоге, о преследовании, о том, как он пытался задержать вора, и о своей безуспешной борьбе с ним. Он признался в своем страхе, который поселился в нем из-за кошелька Грау и поджоге тела своего отца.

Объяснение затянулось. Арнау не мог описать человека, который его ударил. Он сказал, что было слишком темно и ему лишь удалось разглядеть, что вор был высокого роста. В конце беседы кюре и бастайш переглянулись. Да, они поверили мальчику, но как доказать людям, которые уже роптали за дверями часовни, что это был не он?

Священник посмотрел на статую Святой Девы, перевел взгляд на взломанную кассу и покинул часовню.

— Я верю в то, что мальчик говорит правду, — объявил он небольшой толпе, которая ждала в крытой галерее. — Я верю, что он не грабил кассу. Более того, он пытался не допустить, чтобы ее ограбили.

Рамон, который вышел вслед за кюре, утвердительно кивнул головой.

— Тогда, — спросил офицер, — почему он не может ответить на мои вопросы?

— Нам известны причины, — твердо сказал Рамон. — И они достаточно убедительны. Если кто-то не верит мне, пусть выйдет вперед и скажет. — Он обвел взглядом своих товарищей: никто не проронил ни слова.

— А сейчас вот что, — начал кюре. — Где старшины нашей общины?

Трое бастайшей подошли к тому месту, где находился отец Альберт.

— У каждого из вас есть по ключу от кассы, не так ли? — Когда старшины подтвердили, кюре строго посмотрел на них и спросил: — Вы клянетесь, что эта касса открывалась только всеми вами вместе и в присутствии десяти членов общины, как того требует предписание?

Старшины поклялись вслух таким же торжественным тоном, каким их спрашивал кюре.

— Вы клянетесь, что последняя запись, сделанная в книге кассы, соответствует сумме денег, которая там была положена?

Трое старшин поклялись снова, и священник повернулся к офицеру:

— А вы, офицер, клянетесь, что это именно тот кошелек, который был у мальчика? Клянетесь, что его содержимое такое же, как и тогда, когда вы встретили Арнау?

— Вы оскорбляете достоинство офицера короля Альфонса! — возмутился тот.

— Вы клянетесь или не клянетесь? — закричал кюре.

Несколько бастайшей подошли к офицеру, молча требуя ответа.

— Клянусь.

— Хорошо, — продолжил отец Альберт. — Сейчас я пойду за кассовой книгой. Если этот мальчик — вор, содержимое кошелька должно быть таким же или большим, чем сумма, указанная в книге. Если в кошельке меньше монет, ему следует верить.

Бастайши одобрительно зашептались. Многие из них смотрели на Арнау; все они пили свежую воду из его бурдюка.

Отдав ключи от часовни Рамону, чтобы тот закрыл ее, отец Альберт отправился в свои комнаты за кассовой книгой, которая, согласно предписанию бастайшей, должна была находиться у третьего лица. Насколько он помнил, содержимое кассы не могло соответствовать количеству денег в злополучном кошельке, который Грау приготовил для начальника тюрьмы. Денег на кормление его заключенных тратилось гораздо меньше, чем их было в кассе. Этот факт послужил бы неопровержимым доказательством невиновности мальчугана. Подумав об этом, священник улыбнулся.

Пока отец Альберт искал книгу, чтобы затем вернуться в церковь Святой Марии, Рамон пошел в часовню и закрыл решетку на ключ. Неожиданно он заметил, как что-то блеснуло внутри нее. Не прикасаясь к предмету, который был им обнаружен, и никому ничего не сказав, он отправился к бастайшам, в ожидании кюре окружившим Арнау и солдат.

Рамон что-то шепнул троим из них, и они вместе вышли из церкви, стараясь, чтобы никто этого не заметил.

— Согласно кассовой книге, — заговорил отец Альберт, показывая ее троим старшинам, чтобы те подтвердили его слова, — в кассе было семьдесят четыре динеро и пять сольдо. Посчитайте то, что в кошельке, — добавил он, обращаясь к офицеру.

Прежде чем открыть кошелек, офицер покачал головой: там не могло быть семидесяти четырех динеро.

— Тринадцать динеро, — объявил он. — Но ведь у мальчишки мог быть сообщник, который забрал недостающую часть!

— А зачем этому сообщнику оставлять тринадцать динеро Арнау? — спросил один из грузчиков.

Это замечание было встречено одобрительным шепотом.

Офицер посмотрел на бастайшей. Он мог бы сказать, что все это случилось по неосторожности, из-за спешки или нервозности, но предпочел промолчать, потому что некоторые из грузчиков уже подошли к Арнау и стали похлопывать мальчика по спине, гладить его по голове.

— Но если это был не мальчик, то кто тогда? — только и спросил он.

— Я думаю, что знаю, кто это был, — услышали бастайши голос Рамона, который вышел из-за главного алтаря.

За ним следовали двое грузчиков, с которыми он успел поговорить; они с трудом тащили крупного мужчину.

— Это он! — воскликнул Арнау, как только увидел этого человека.

Мальоркиец всегда отличался склочным характером. Когда старшины общины узнали, что у него была сожительница, его прогнали. Ни один бастайш не мог иметь внебрачные связи, а его жена тем более. В этом случае грузчика изгоняли из общины.

— Что говорит этот ребенок? — закричал мальоркиец на всю галерею.

— Он обвиняет тебя в том, что ты ограбил кассу бастайшей, — спокойно ответил отец Альберт.

— Он лжет!

Священник поймал взгляд Рамона, который сделал едва заметное движение головой, и громко произнес:

— Я тоже тебя обвиняю!

— Это ложь!

— У тебя будет возможность доказать это в котле, в монастыре Святого Креста.

При совершении преступления в церкви, согласно Своду правил о мире и перемирии, невиновность должна была быть доказана испытанием в кипящей воде. Мальоркиец побледнел. Оба офицера и солдаты с удивлением посмотрели на кюре, но тот подал им знак, чтобы они молчали. В то время уже не применялось испытание кипятком, но все-таки в некоторых случаях священники прибегали к угрозе окунуть части тела подозреваемого в котел с кипящей водой.

Отец Альберт прищурил глаза и посмотрел на мальоркийца.

— Если ребенок и я лжем, то, разумеется, ты вытерпишь кипяток руками и ногами, не признавшись в преступлении.

— Я невиновен, — заикаясь, бормотал мальоркиец.

— У тебя будет возможность доказать это, — повторил кюре.

— Если ты невиновен, — вмешался Рамон, — объясни нам, каким образом твой кинжал попал внутрь часовни.

Мальоркиец повернулся к Рамону.

— Это все подстроено! — быстро ответил он. — Кто-то подбросил его туда, чтобы обвинить меня. Мальчишка! Конечно, это все он!

Отец Альберт вновь открыл решетку часовни Святейшего и появился оттуда с кинжалом.

— Это твой кинжал? — спросил он, поднося его мальоркийцу.

— Нет… Нет!

Старшины общины и некоторые грузчики подошли к кюре и попросили у него кинжал, чтобы осмотреть его.

— Ну конечно же, его, — сказал один из старшин, держа в руке кинжал.

Шесть лет назад из-за частых ссор, происходивших в порту, король Альфонс запретил грузчикам и свободным людям, которые там работала, носить нож с широким лезвием и подобное этому оружие. Единственным разрешенным оружием был тупой нож. Мальоркиец отказался соблюдать королевский приказ и частенько демонстрировал великолепный острый кинжал, чтобы похвалиться своей независимостью. Только под угрозой, что его выгонят из общины, он согласился отнести кинжал кузнецу, и тот затупил лезвие.

— Лжец! — возмутился один из грузчиков.

— Вор! — закричал другой.

— Кто-то выкрал его, чтобы обвинить меня! — протестовал мальоркиец, вырываясь из захвата двух мужчин, которые держали его.

В этот момент появился третий из грузчиков; по просьбе Рамона он обыскал дом мальоркийца.

— Вот! — крикнул он, поднимая вверх кошелек и передавая его кюре, который в свою очередь протянул его офицеру.

— Семьдесят четыре динеро и пять сольдо, — сообщил офицер, пересчитав содержимое.

По мере того как офицер считал, кольцо бастайшей все плотнее сжималось вокруг мальоркийца. Никто из них не мог иметь столько денег! Когда подсчет был закончен, они набросились на вора. Посыпались оскорбления, пинки, тумаки, плевки. Солдаты еле сдерживали натиск, а офицер, растерявшись, беспомощно посмотрел на отца Альберта.

— Мы в доме Божьем! — крикнул наконец священник, пытаясь оттеснить грузчиков от вора. — Мы в доме Божьем! — продолжал кричать он, пока ему не удалось добраться до мальоркийца. — Этот человек — вор, конечно, и еще трус, но он заслуживает суда. Вы не смеете поступать как преступники. Отведите его к епископу, — приказал он офицеру.

Когда кюре повернулся к офицеру, кто-то снова ударил мальоркийца. Пока солдаты поднимали его и вели к выходу из церкви, многие плевали в вора.

Наконец солдаты покинули церковь Святой Марии, уводя с собой мальоркийца, и бастайши подошли к Арнау.

Мужчины улыбались мальчику и просили у него прощения. Потом все начали расходиться по домам, и перед часовней Святейшего, открытой раньше, остались только отец Альберт, Арнау, трое старшин общины и десять свидетелей, как того требовал закон, когда речь шла о благотворительной кассе.

Кюре положил деньги в кассу и сделал запись в книге о том, что произошло той ночью. Уже совсем рассвело, и они отправились к замочнику, чтобы тот снова поставил замки. В ожидании, когда можно будет закрыть кассу, отец Альберт обнял Арнау за плечи. Только сейчас он вспомнил, как мальчик сидел у повозки, на которой висел казненный Бернат. Священник попытался прогнать мысли о поджоге тела. Ведь Арнау всего лишь ребенок!

Посмотрев на Святую Деву, кюре мысленно обратился к ней: «Страшно подумать, что было бы, если бы Бернат сгнил на городских воротах! Арнау всего лишь мальчик, у которого сейчас ничего нет: ни отца, ни работы, которая бы его кормила…»

— Я считаю, — неожиданно произнес кюре, — что вы могли бы принять Арнау Эстаньола в свою общину.

Рамон улыбнулся. Когда все успокоились, он тоже подумал о мальчугане. Остальные, включая самого Арнау, посмотрели на священника с удивлением.

— Он еще ребенок, — заметил один из грузчиков.

— Он слабый. Как он сможет поднимать тюки или камни? — спросил другой.

— Он очень молодой, — поддакнул третий.

Арнау смотрел на них широко раскрытыми глазами.

— Все, что вы говорите, правильно, — ответил кюре, — но ни его рост, ни его молодость не помешали ему защищать ваши деньги. Если бы не он, касса осталась бы пустой.

Некоторое время бастайши внимательно смотрели на Арнау.

— Я думаю, что мы все-таки попробуем, — произнес наконец Рамон, — и если Арнау не подойдет…

Кто-то из присутствующих поддержал Рамона.

— Хорошо, — сказал после паузы один из старшин общины, глядя на двух остальных (никто из них не возразил), — примем парнишку с испытанием. Если в течение трех следующих месяцев он покажет себя, мы зачислим его в общину. Будет получать столько, сколько заработает. Возьми, — добавил он и протянул Арнау кинжал мальоркийца, который все еще оставался у него. — Вот твой кинжал грузчика. Отче, запишите его в книгу, чтобы у мальчика не было никаких проблем.

Арнау почувствовал, как кюре сжал его плечо. Не зная, что сказать, он просто благодарно улыбнулся. Он, Арнау, бастайш! Если бы его видел отец!

 

18

— Кто это был? Ты его знаешь, мальчик?

На площади все еще слышался топот и крики солдат, которые гнались за Арнау, но Жоан не обращал на них внимания: треск горящего тела Берната стоял в его ушах.

Офицер ночной охраны, подойдя к месту казни, крепко тряхнул Жоана и повторил вопрос:

— Ты его знаешь?

Но Жоан не сводил глаз с факела, в который превратился тот, кто согласился стать его отцом.

Офицер снова затряс мальчика, пока не добился своего: Жоан повернулся к нему. С отсутствующим взглядом, стуча зубами, он непонимающе смотрел на офицера.

— Кто это был? Почему он сжег твоего отца?

Жоан даже не слушал его. Он дрожал всем телом и молчал.

— Он не может говорить, — вмешалась женщина, которая сказала, чтобы Арнау бежал. Ей чудом удалось вытащить Жоана из пламени, которого как будто парализовало. Конечно, она узнала в Арнау мальчика, просидевшего весь вечер возле повешенного. «Если бы я посмела сделать то же самое, — подумала она, — тело моего мужа не гнило бы на стенах города, пожираемое птицами». Да, этот мальчуган сделал то, что хотел бы сделать каждый, кто был на площади у страшных повозок, а офицер… Это был офицер ночной охраны, поэтому он не мог узнать Арнау. Для него сыном был другой, тот, который находился возле казненного бунтовщика. Женщина обняла Жоана и стала успокаивать его.

— Я должен знать, кто поджег труп, — твердил офицер. Он повернулся к людям, смотревшим на обгоревшее тело Берната.

— Что вам еще надо? — пробормотала женщина, заметив, что у Жоана начинаются судороги. — Этот ребенок до смерти напуган, к тому же он голоден.

Взгляд офицера скользнул по лицу мальчика, и он, чуть помедлив, кивнул головой. Голод! Он и сам потерял своего малолетнего сына: ребенок начал терять в весе, пока его не унесла обычная лихорадка. Его жена обнимала ребенка точно так же, как эта женщина обнимала испуганного мальчика. Он видел, как она плакала и как мальчик пытался спрятаться у нее на груди…

— Отведи его к себе домой, — сказал офицер, обращаясь к женщине.

«Голод, — пробормотал он, снова поворачиваясь в сторону горящего тела Берната. — Проклятые генуэзцы!»

В Барселоне рассвело.

— Жоан! — крикнул Арнау, открывая дверь.

Пэрэ и Мариона, сидевшие на первом этаже у очага, жестом показали, чтобы он молчал.

— Он спит, — тихо произнесла Мариона.

Жоана привела домой женщина, и она же рассказала обо всем, что произошло на площади. Старики ухаживали за мальчиком, пока тот наконец заснул, а потом присели к теплому очагу.

— Что с ними будет? — спросила Мариона у мужа. — Без отца Арнау не продержится в конюшнях.

«А мы не сможем их содержать», — с грустью подумал Пэрэ. Они не могли позволить себе оставить братьям комнату без оплаты и кормить их.

Пэрэ удивился блеску в глазах Арнау. Только что казнили его отца! Кроме того, он его поджег, как рассказала им женщина. Откуда взялся этот блеск?

— Я теперь бастайши, — объявил Арнау, протягивая руку к скудному ужину, оставшемуся на блюде со вчерашнего вечера.

Старики переглянулись, а потом посмотрели на мальчика, который с жадностью ел, сидя к ним спиной. Как он был голоден! Недостаток хлеба сказался на его здоровье, как и на здоровье всех детей Барселоны. И этот худенький парнишка собирается носить тяжести?

Мариона покачала головой, бросив недоуменный взгляд на мужа.

— Бог его знает, — ответил ей Пэрэ.

— Что вы говорите? — спросил Арнау, поворачиваясь к ним с набитым ртом.

— Ничего, сынок, ничего.

— Я должен идти, — сказал Арнау, взяв кусок черствого хлеба и откусив от него. Желание расспросить о том, что было на площади, было подавлено ожиданием увидеться со своими новыми товарищами. Помедлив, Арнау решительно произнес: — Расскажите обо всем Жоану, когда он проснется.

В апреле начинался сезон мореплавания, прерванный с октября. Дни становились длиннее, большие корабли прибывали в порт и вскоре покидали его, и никто: ни хозяева, ни судовладельцы, ни лоцманы — не желали оставаться в опасном порту Барселоны больше, чем это было необходимо.

Прежде чем подойти к группе грузчиков, которые стояли там, ожидая указаний старшин, Арнау с берега полюбовался морем. Его всегда тянуло сюда, но, когда он выходил к морю со своим отцом, после нескольких шагов им приходилось поворачиваться к нему спиной. В тот день Арнау смотрел на море совершенно по-другому: теперь он будет жить благодаря морю. В порту, помимо бесчисленного количества маленьких суденышек, на якоре стояли два больших корабля, которые только что прибыли, и эскадра из шести огромных военных галер с двумястами шестьюдесятью шлюпками по двадцать шесть лавок для гребцов на каждой из них.

Арнау уже слышал об этой эскадре; ее вооружил сам город, чтобы помочь королю в войне против Генуи. Ею командовал четвертый советник Барселоны, Гальсера Маркет. Только победа над генуэзцами могла открыть торговые пути и дать пропитание столице графства; ради этого Барселона была так щедра по отношению к королю Альфонсу.

— Ты не передумаешь, мальчик? — сказал кто-то за его спиной. Арнау повернулся и столкнулся с одним из старшин общины. — Пойдем, — позвал он Арнау, широко шагая в сторону собравшихся бастайшей.

Когда они подошли к группе грузчиков, те встретили Арнау улыбками.

— Это тебе не воду носить, Арнау, — заметил один из них, вызывая всеобщий смех.

— Держи, — сказал Рамон, подавая ему капюшон. — Это самый маленький, который мы нашли в общине.

Арнау осторожно взял капюшон.

— Он не рассыплется! — засмеялся один бастайш, наблюдая за мальчуганом.

«Ну, понятное дело! — подумал Арнау, улыбаясь носильщику. — Как он может рассыпаться?» Паренек надел подушечку на затылок, а на лоб натянул кожаный ремешок, который ее поддерживал, и снова улыбнулся.

Рамон убедился, что подушечка на месте.

— Годится, — сказал он, легонько шлепнув мальчугана. — Теперь тебе только мозолей не хватает.

— Каких мозолей?.. — начал было Арнау, но приход старшин отвлек внимание грузчиков.

— Они не могут договориться, — сообщил один из них, и все бастайши, включая Арнау, посмотрели в сторону берега, где стояли несколько роскошно одетых человек и спорили. — Гальсера Маркет хочет, чтобы сначала загрузились галеры. А коммерсанты, наоборот, требуют, чтобы разгрузились два корабля, которые только что прибыли. Нужно подождать, — объявил старшина.

Люди стали недовольно ворчать, и большинство из них сели на песок. Арнау пристроился рядом с Рамоном. Он так и не снял капюшон.

— С ним ничего не случится, Арнау, — заметил Рамон, показывая на капюшон, — главное, не допускай, чтобы в него попадал песок, иначе натрешь спину, когда станешь носить груз.

Мальчик снял капюшон и аккуратно сложил его на коленях, чтобы он не коснулся песка.

— В чем проблема? — спросил Рамон, обращаясь к старшинам. — Можно разгрузить или загрузить сначала одни, а потом другие корабли.

— Никто не хочет находиться в порту Барселоны больше, чем это нужно для погрузки или разгрузки. Если поднимется шторм, корабли будут в опасности.

Арнау окинул взглядом берег, потом пристально посмотрел на спорящих.

— Городской советник командует, да?

Рамон засмеялся и погладил его по голове.

— В Барселоне командуют коммерсанты. Это они оплатили королевские галеры.

В конце концов спор закончился договоренностью: бастайши пойдут в город за снаряжением для галер, а тем временем лодочники начнут разгружать товар с кораблей. Грузчики должны вернуться до того, как лодочники доберутся до берега с товаром, который останется под охраной в подходящем месте, чтобы не отправлять бастайшей на склады владельцев. Лодочники доставят снаряжение на галеры, а тем временем грузчики пойдут за другой частью снаряжения. И так несколько раз, пока галеры не будут загружены, а торговые суда разгружены.

Потом бастайши разнесут товары по соответствующим складам и, если время позволит, вернутся на погрузку торговых кораблей.

Когда старшины дали согласие, все портовые рабочие пришли в движение. Бастайши группами отправились в Барселону, к муниципальным складам, где находилось снаряжение для экипажей галер, включая снаряжение для многочисленных гребцов на каждой из них. Лодочники же поплыли к торговым кораблям, только что прибывшим в порт, чтобы разгрузить товар, который из-за отсутствия молов мог быть разгружен лишь с помощью общин, находящихся в порту.

Команда каждого баркаса, фелюги или береговой лодки состояла из трех или четырех человек: лодочника и, в зависимости от общины, рабов или свободных наемников. Лодочники из общины Святого Пэрэ, самой старой и богатой, использовали труд рабов — не более чем двух на каждую лодку, как требовали правила. Лодочники из новой общины Святой Марии, не имеющие таких средств, нанимали свободных людей. В любом случае погрузка или разгрузка товаров, как только лодки подходили к торговым кораблям, шла медленно, поскольку это было весьма ответственным делом, даже когда море не волновалось. Лодочники отвечали перед владельцем за порчу товаров и любую аварию; их даже могли приговорить к тюремному заключению, если они были не в состоянии найти средства, чтобы возместить убыток за испорченный товар.

Во время шторма, опустошавшего порт Барселоны, этот процесс осложнялся, и не только для лодочников, но и для всех участников морской транспортировки. Когда море бушевало, лодочники вправе были отказаться от разгрузки товара, чего они не могли сделать во время штиля. Иногда, в неспокойные на море дни, они самостоятельно договаривались об отдельной оплате с владельцем груза. Но самое серьезное воздействие буря оказывала на владельцев, лоцманов и экипаж корабля. Под страхом сурового наказания никто не смел покинуть корабль, пока товар не будет полностью разгружен, и, если хозяин или его писарь — единственные, кому было позволено покинуть корабль, — отсутствовали, они обязаны были вернуться на судно.

Таким образом, пока лодочники разгружали первый корабль, бастайши, разделившись на группы, возглавляемые старшинами, начали переносить на берег снаряжение для галер, которое они брали в разных складах города. Арнау включили в группу к Рамону, с которым старшина многозначительно переглянулся, когда приставлял к нему мальчика.

От места, где они находились, не отдаляясь от береговой линии, бастайши направились к Пшеничному портику, главному муниципальному складу зерна, после народного бунта охраняемому солдатами короля. Подходя к двери, Арнау попытался спрятаться за Рамона, но солдаты сразу обратили внимание на то, что среди этих крепких мужчин был мальчик.

— А этот что будет грузить? — спросил один из них, ухмыляясь и показывая на него пальцем.

Увидев, что все солдаты смотрят на него, Арнау сконфузился. Он хотел было укрыться за спиной Рамона, но тот взял его за плечо, надвинул ему капюшон на лоб и ответил солдату тем же тоном, каким тот его спросил:

— Ему пора работать! Этому парню уже четырнадцать лет, и он должен поддерживать свою семью.

Солдаты дали им дорогу. Арнау шел между старшими товарищами, наклонив голову и натянув ремешок на лоб.

Когда он вошел в Пшеничный портик, запах складированного зерна ударил ему в нос. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь окно, освещали поднявшуюся пыль, от которой мальчик сразу закашлялся, как и многие другие бастайши.

— До войны против Генуи, — сказал Рамон и взмахнул рукой, как будто хотел охватить склад по всему периметру, — он был заполнен зерном, а сейчас…

Арнау сразу заметил большие тинахи Грау, которые стояли там одна возле другой.

— Пойдемте! — крикнул один из старшин.

С каким-то документом в руках человек, ответственный за склад, начал показывать на большие тинахи. «Неужели мы понесем эти полные тинахи? — подумал Арнау. — Разве человеку под силу перенести такой груз?» Бастайши распределились по две пары, и, наклонив тинахи, стали обматывать их веревкой. После этого они взяли жерди, предварительно продетые в веревки, и, положив их на плечи, направились со своей ношей к берегу. Накопившаяся в складе пыль снова поднялась в воздух, и Арнау закашлялся. Когда подошла его очередь, он услышал голос Рамона:

— Дай мальчику какую-нибудь поменьше, с солью.

Кладовщик посмотрел на Арнау и покачал головой.

— Соль дорогая, — сказал он, поворачиваясь к Рамону. — Если тинаха упадет…

— Дай ему с солью!

Тинахи с зерном были около метра высотой, а та, которую дали Арнау, казалась не выше полуметра, но, когда с помощью Рамона ее погрузили ему на спину, мальчик почувствовал, как у него задрожали коленки.

Рамон ободряюще взял его за плечи.

— Вот когда ты должен проявить себя, — шепнул он ему на ухо.

Арнау пошел, согнувшись и крепко держа тинаху за ручки.

Он наклонил голову вперед, ощущая давление кожаного ремешка, который впился ему в лоб.

Рамон видел, как он передвигался, пошатываясь и осторожно переставляя ноги. Кладовщик снова покачал головой, а солдаты молча проводили парнишку взглядом…

— Ради вас, отец! — шептал Арнау сквозь сжатые зубы, чувствуя, как солнце начинает припекать ему лицо. — Этот вес следовало бы нести двоим! Но я уже не мальчик, отец, вы видите?

Рамон и еще один бастайш с тинахой зерна, подвешенной на жерди, шли за ним. Их глаза были прикованы к стопам мальчика, и они видели, как у него заплетались ноги. Рамон зажмурился. «Наверное, вы бы еще висели там, — думал в эти минуты Арнау, перед глазами которого стоял труп Берната. — Но теперь никто не сможет насмехаться над вами! Даже эта ведьма с пасынками». Он выпрямился под тяжестью груза, продолжая шагать вперед.

Так Арнау добрался до берега. Рамон улыбался, идя следом. Все молчали, наблюдая за мальчиком. Лодочники, увидев его, подошли за тинахой еще до того, как он достиг кромки берега. Арнау постоял несколько секунд, пытаясь выпрямиться. «Вы меня видели, отец?» — мысленно спросил он и посмотрел в небо.

Рамон, сгрузив зерно, похлопал его по плечу.

— Еще одну? — с серьезным видом спросил он мальчика.

Еще две. Когда Арнау сгрузил на берег третью тинаху, к нему подошел Жозеп, один из старшин.

— На сегодня хватит, малыш, — сказал он ему.

— Я могу еще, — заверил его Арнау, стараясь скрыть мучительную боль в спине.

— Нет, не можешь. И я не могу позволить, чтобы ты шел по Барселоне, истекая кровью, как раненый зверь, — сказал он ему по-отечески, показывая на тонкие ручейки, которые стекали у мальчика по бокам. Арнау коснулся рукой спины и посмотрел на нее — его пальцы были в крови.

— Мы — не рабы. Мы — свободные люди, — сказал старшина. И все окружающие должны воспринимать нас такими. Не переживай, — ласково произнес он, увидев, как огорчился Арнау. — С каждым из нас было то же самое, и тогда находился человек, который запрещал продолжать работу. От ран, которые появились у тебя на затылке и спине, должны образоваться мозоли. Это вопрос нескольких дней, и тогда будь уверен, я не позволю тебе отдыхать больше, чем любому из твоих товарищей. — Жозеп дал ему маленький пузырек. — Промой раны, и пусть тебя намажут этой мазью, чтобы они подсохли.

После слов старшины напряжение исчезло. В этот день ему не придется больше носить тинахи, но боль и усталость наверняка не дадут ему уснуть. Арнау казалось, что он умирает. Пробормотав на прощание несколько слов, мальчик побрел домой. У двери его ждал Жоан. Сколько времени он провел тут?

— Ты знаешь, что я бастайш? — спросил его Арнау, когда подошел поближе.

Жоан кивнул. Конечно, он это знал. Он наблюдал за братом в течение двух последних ходок, когда Арнау, сжимая зубы и кулаки при каждом неуверенном шаге, нес непосильный груз. Молясь, чтобы он не упал, и плача при виде его лица, налитого кровью, малыш с нетерпением ждал окончания работы. Сейчас он вытер слезы и раскрыл объятия, в которые Арнау просто упал.

— Ты должен помазать мне спину этой мазью, — слабым голосом сказал он, когда Жоан сопровождал его наверх.

Он был не в состоянии произнести больше ни слова. Несколько мгновений спустя Арнау растянулся во весь рост, расставив руки в стороны, и погрузился в сон, который должен был восстановить его силы. Стараясь не разбудить брата, Жоан промыл рану на спине теплой водой, которую принесла наверх Мариона. Затем старушка стала втирать в его кожу мазь со стойким и кислым запахом; она знала, что это средство благотворно подействует на него.

Несколько раз Арнау дернулся, но не проснулся.

В ту ночь Жоан не смог заснуть. Сидя на полу возле брата, он все время прислушивался, как тот дышит. Когда Арнау спал спокойно, веки Жоана медленно закрывались. Когда Арнау начинал ворочаться, Жоан просыпался, резко подскакивая на своем тюфяке. «Что с нами будет теперь?» — время от времени спрашивал себя Жоан. Он переговорил с Пэрэ и его женой. Денег, которые Арнау сможет заработать в общине бастайшей, на двоих не хватит. Что будет с ним?

— Марш в школу! — приказал ему Арнау на следующее утро, когда увидел Жоана, который крутился возле Марионы.

Еще за день до этого он решил: все должно быть по-прежнему, как было при жизни отца.

Наклонившись к очагу, старушка незаметно посмотрела на мужа. Жоан хотел ответить Арнау, но Пэрэ его опередил.

— Слушай, что тебе говорит старший брат, — грозно сказал он.

На лице Марионы появилась улыбка. Старик, конечно, постарался сохранить на лице серьезное выражение, хотя в последние дни его тоже одолевали грустные мысли. Как они будут жить вчетвером? Мариона продолжала улыбаться, пока Пэрэ не покачал головой, как будто хотел напомнить, что все, о чем они говорили в ту самую ночь, остается пока неясным.

Жоан выскочил из дома, и, когда малыш скрылся из виду, Арнау попытался потянуться еще раз. Он не мог и пальцем пошевелить; все его мышцы ныли, как будто их сковали, по телу, от пяток до шеи, прошлись ужасные колики. Мало-помалу его юное тело стало восстанавливаться, и после скудного завтрака он вышел на улицу, улыбаясь солнцу, морю и шести галерам, которые все еще стояли на якоре в порту.

Рамон и Жозеп заставили его показать им спину.

— Сделаешь одну ходку, — строго произнес после паузы старшина, прежде чем пойти к остальным. — А потом — в часовню.

Арнау посмотрел на Рамона и опустил рубашку.

— Ты же слышал, — сказал тот ему.

— Но…

— Слушай, что говорят, Арнау. Жозеп знает, что делает.

И он действительно знал. Как только на мальчика погрузили первую тинаху, рана Арнау начала кровоточить.

— Если у тебя с первого раза потекла кровь, — услышал Арнау, когда Рамон, стоя за ним, сгрузил его ношу на берег, — представь, что будет при следующих ходках. — Мозоль, Арнау, мозоль. Нельзя испортить себе спину, нужно, чтобы у тебя появилась мозоль. А сейчас иди домой, помойся, намажь себя мазью и отправляйся в часовню Святейшего… — Когда Арнау хотел было запротестовать, Рамон добавил: — Это наша часовня, Арнау, а значит, и твоя. Нужно о ней позаботиться.

— Сынок, — добавил один из бастайшей, — эта часовня очень много для нас значит. Мы всего лишь простые портовые грузчики, но Приморский квартал дал нам то, чего не имеет ни один знатный господин, ни одна богатая община, — это часовня Святейшего и ключи от церкви Святой Богородицы у Моря. Ты понимаешь? — Арнау задумчиво кивнул, и бастайш продолжил: — Только мы, грузчики, имеем право ухаживать за этой часовней, и нет большей чести ни для кого из нас. У тебя еще будет время грузить и разгружать, не переживай по этому поводу.

Мариона вновь смазала его тело мазью, и Арнау отправился в церковь Святой Марии. Там он нашел отца Альберта, который должен был дать ему ключи от часовни, но священник предложил мальчику пройтись с ним до кладбища, расположенного перед порталом Шелковиц.

— Сегодня утром я похоронил твоего отца, — сообщил кюре, показывая рукой в сторону кладбища. Увидев немой вопрос в глазах Арнау, он пояснил: — Я не хотел предупреждать тебя заранее, опасаясь, что мог появиться какой-нибудь солдат. Викарий решил, что люди не должны видеть сожженный труп твоего отца ни на площади Блат, ни на воротах города. Он боялся, что пример окажется заразительным. Мне, признаться, без особого труда удалось получить разрешение на его похороны.

Оба немного помолчали, стоя перед кладбищем.

— Может, ты хочешь побыть один? — спросил его кюре.

— Я должен убирать в часовне Святейшего, — ответил Арнау, вытирая слезы.

В течение нескольких дней Арнау делал только по одной ходке, а потом возвращался в часовню. Галеры уже отплыли, а товары были обычные для морской транспортировки: ткани, кораллы, специи, медь, воск… Однажды его спина перестала кровоточить. Жозеп снова осмотрел его, и Арнау продолжил носить большие тюки ткани, улыбаясь всем носильщикам, мимо которых он проходил.

Вскоре он получил свои первые деньги как бастайш. Конечно, их было не так уж много, но больше, чем он получал, работая у Грау! Он отдал их все Пэрэ вместе с несколькими монетами, которые еще оставались в кошельке Берната.

Арнау посмотрел на старика. Пэрэ сжал губы.

— Когда я смогу носить больше, — сказал ему Арнау, — я заработаю больше денег.

— Надеюсь, что так и будет, Арнау. Ты, наверное, догадался, почему так быстро опустел кошелек твоего отца? Ты ведь знаешь, этот дом не мой… Нет, не мой, — повторил он, увидев, как удивился мальчик. — Большинство домов в городе, принадлежат Церкви: епископу или какому-нибудь религиозному ордену. Мы получили его в постоянную аренду и должны за это ежегодно платить. Ты знаешь, как мало я могу работать, поэтому, чтобы расплатиться за дом, мне приходится рассчитывать только на деньги съемщиков. Если у тебя не будет денег… Ты понимаешь?

— Зачем быть свободным, если горожане привязаны к своим домам, как крестьяне к своим землям? — спросил Арнау, качая головой.

— Мы не привязаны к ним, — возразил Пэрэ.

— Но я слышал, что все эти дома переходят от отцов к детям и даже продаются! Как такое может быть, если дома не их и они не рабы своих домов?

— Это легко понять, Арнау. Церковь очень богата: в ее распоряжении много земли и недвижимости. Но законы запрещают продажу церковной собственности. — Арнау попытался перебить старика, но Пэрэ жестом попросил его молчать. — Проблема в том, что епископы, аббаты и прочие значительные чины в Церкви назначаются королем из его друзей. Папа никогда не бывает против, — добавил он, — и все эти друзья короля надеются получить хороший доход от имущества, которым они владеют. Но поскольку церковники не могут продать его, они придумали пожизненную аренду и таким образом обходят запрет на продажу.

— Как будто они съемщики, — заметил Арнау.

— Нет. Съемщиков можно выгнать в любой момент, а пожизненного арендатора нельзя выгнать никогда… пока он платит ежегодную аренду.

— А ты можешь продать свой дом?

— Да. Тогда это называется пожизненная субаренда. Епископ получит часть от продажи, пошлину с продажи имущества, и новый субарендатор сможет сделать то же, что и я. Но есть только один запрет. — Пэрэ бросил на мальчугана серьезный взгляд. — Нельзя продавать дом человеку, стоящему выше тебя по социальному положению. Например, я не имею права продать этот дом кому-нибудь из знати… хотя, признаться, я сомневаюсь, что этим домом заинтересуется аристократ. Как ты думаешь?

Он улыбнулся. Арнау не понял его шутки, и Пэрэ прогнал улыбку с лица. Оба молчали некоторое время.

— Дело в том, — снова заговорил старик, — что я обязан платить ежегодную плату, а то, что зарабатываю я и приносишь ты…

«Что мы теперь будем делать?» — подумал Арнау. На те жалкие деньги, которые он зарабатывал, рассчитывать было нельзя: их не хватит даже на еду для двоих. Но и Пэрэ не должен был тянуть Жоана и его на себе, хотя всегда хорошо относился к ним.

— Не переживай, — сказал Арнау, запинаясь. — Мы уйдем, чтобы ты смог…

— Мы с Марионой подумали, — перебил его Пэрэ, — что, если вы не возражаете, ты с Жоаном мог бы спать здесь, возле очага. — Глаза Арнау расширились. — Тогда… тогда мы смогли бы сдавать комнату какой-нибудь семье и платить за аренду. Вы только должны будете найти два тюфяка. Как тебе это?

Лицо Арнау засияло.

— Значит, ты согласен? — помог ему Пэрэ.

Арнау закусил губу, чтобы скрыть дрожь, и энергично закивал головой.

— Пойдем к Святой Деве! — громко закричал один из старшин общины.

У Арнау мороз пробежал по коже.

В тот день не было кораблей для погрузки или разгрузки, и в порту находились только маленькие рыбацкие суденышки. Бастайши, как всегда, собрались на берегу и смотрели на восход солнца, которое обещало хорошую весеннюю погоду.

С самого начала сезона мореплавания у общины не было возможности поработать на благо церкви Святой Марии.

— Пойдем поработаем для Святой Девы! — поддержали старшину другие грузчики.

Арнау пристально посмотрел на своих старших товарищей: на заспанных лицах расцвели улыбки. Некоторые стали потягиваться, размахивая руками и разминая спину. Арнау вспомнил, как поил их водой, когда они, согнувшись и стиснув зубы, проходили мимо него, нагруженные огромными камнями. Сможет ли он носить камни? Страх сковал его мышцы; мальчик хотел подражать бастайшам и стал разминаться, как и они.

— Ты в первый раз идешь, — поздравил его Рамон.

Арнау ничего не сказал и, опустив руки вдоль тела, огляделся.

— Не переживай, парень, — добавил Рамон, положив руку ему на плечо и подгоняя вперед, за теми, кто уже отправился. — Когда ты будешь нести камни для Святой Девы, думай, что часть веса она берет на себя.

Арнау поднял глаза на Рамона.

— Это действительно так, — продолжал бастайш, улыбаясь, — ты сегодня в этом убедишься.

Они начали свой путь от монастыря Святой Клары, с восточного края, чтобы пройти через весь город, минуя городскую стену и подняться до королевской каменоломни де ла Рока в Монуик. Арнау шел молча, время от времени чувствуя на себе взгляды старших товарищей. Остался позади Приморский квартал, биржа, Пшеничный портик. Когда они проходили мимо фонтана Ангела, Арнау посмотрел на женщин, стоящих в очереди, чтобы наполнить кувшины. Многие из них пропускали Арнау и Жоана без очереди, когда они появлялись здесь с бурдюком.

Люди приветствовали бастайшей. Некоторые дети присоединялись к идущим и, подпрыгивая и шушукаясь, с уважением показывали на Арнау. Остались позади портики верфи, монастырь Фраменорс, что на западной окраине города, там, где заканчивались стены Барселоны; за ними показались новые верфи графского города, а потом поля и сады — Святой Николай, Святой Бертран и Святой Павел в Поле, где начинался подъем к каменоломне.

Но прежде чем добраться до нее, бастайши должны были пройти через Кагалелль. Запах городских отходов достиг их обоняния задолго до того, как они его увидели.

— Они его опорожняют, — уверенно сказал кто-то, почувствовав зловоние.

Остальные с ним согласились.

— Так бы не воняло, если бы его не опорожняли, — добавил другой.

Кагалелль, пруд, который образовался от сточных вод, находился возле городской стены. В нем собирались отходы со всего города. Благодаря неровностям местности отходы никогда не выливались на берег и вода застаивалась, пока один из городских чиновников не приказал прокопать выход, чтобы можно было выгонять нечистоты в море.

Именно в эти моменты вонь от Кагалелля становилась непереносимой.

Грузчики обогнули пруд до того места, где он переходил в сточную канаву и можно было перебраться через него одним прыжком, и пошли дальше через поля, в сторону склона Монжуик.

— А как мы переберемся на обратном пути? — спросил Арнау, показывая на грязный поток.

Рамон покачал головой.

— Я еще не видел человека, который смог бы перепрыгнуть через него с камнем на спине, — сказал он.

Когда они приблизились к королевской каменоломне, Арнау повернулся в сторону города, который остался далеко позади. «Как я выдержу обратный путь с камнем на спине?» — подумал мальчик, чувствуя, как у него обмякли ноги, и побежал догонять ватагу грузчиков, которые шли дальше, болтая и смеясь.

Королевская каменоломня открылась перед ними после того, как они прошли еще один пригорок. У Арнау вырвался возглас удивления. Это было похоже на площадь Блат или какой-нибудь другой рынок, но без женщин! Казалось, они попали на большую эспланаду, где королевские чиновники торговались с людьми, пришедшими за камнями.

Повозки и упряжки с мулами теснились на одной из сторон эспланады, там, где склон горы еще не начали разрабатывать; все остальные склоны выглядели так, будто их подрезали киркой. Бесчисленное количество каменотесов откалывали угрожающе большие блоки скалы с отсвечивающимися краями, а потом уменьшали их размеры на эспланаде.

Все те, кто ожидал камни, встречали бастайшей по-дружески, и, пока старшины отправились к чиновникам, грузчики растворились в общей толпе. Начались объятия, рукопожатия, шутки и смех, появились кувшинчики с водой и вином, которые передавали из рук в руки.

Арнау не мог оторвать взгляд от работы каменотесов и разнорабочих, загружавших повозки с мулами. Рядом с ними всегда был какой-нибудь чиновник, записывающий отпущенное. Как и на рынках, люди спорили или ожидали свою очередь.

— Ты и не думал увидеть такое, не так ли?

Арнау резко повернулся и увидел, как Рамон передавал кому-то кувшинчик.

— Кому нужно столько камней? — качая головой, спросил мальчик.

— О! — воскликнул Рамон и стал перечислять: — Для собора Святой Марии, для церкви Святой Анны, для монастыря в Педральбес, для королевской верфи, для церкви Святой Клары, для городских стен. Все это строится или перестраивается, я уже не говорю о новых домах богатых и знатных горожан. В наше время никто не хочет использовать дерево или кирпич. Камень, только камень.

— И весь этот камень дает король?

Рамон рассмеялся.

— Только для собора Святой Марии у Моря. Для него — да. Мы получаем камень бесплатно… И еще, наверное, для монастыря в Педральбес, который строится по приказу королевы. За все остальное король получает хорошие деньги.

— А королевская верфь? — спросил Арнау. — Если она королевская…

Рамон снова улыбнулся.

— Она-то королевская, — перебил он его, — но король за нее не платит.

— Платит город?

— Нет!

— Купцы?

— Тоже нет.

— Тогда кто? — спросил Арнау, поворачиваясь к бастайшу.

— За королевскую верфь платят…

— Грешники! — вставил мужчина, который дал Рамону кувшинчик. Это был погонщик из собора.

Увидев изумление на лице Арнау, они с Рамоном засмеялись.

— Грешники?

— Да, — продолжил Рамон, — новая верфь строится за деньги купцов-грешников. Послушай, это очень просто: с тех пор как были крестовые походы… Ты знаешь, что были крестовые походы? — Арнау утвердительно кивнул. Как ему не знать, что были крестовые походы? — Так вот, когда окончательно был утерян Святой Город, Церковь запретила торговать с египетским султаном. Но получается так, что именно там наши купцы берут самые лучшие товары, и никто из них не собирается ставить крест на торговле с султаном. Вот поэтому, прежде чем ехать за товаром, они идут в морские консульства и платят штраф за грех, который собираются совершить. Таким образом, им отпускают грехи наперед и считается, что они уже не грешат. Король Альфонс приказал, чтобы все эти деньги шли на строительство новой верфи Барселоны.

Арнау хотел вмешаться в разговор, но Рамон жестом остановил его. Их позвали старшины, и бастайш подал мальчику знак, чтобы тот шел следом.

— Мы пройдем мимо них? — спросил Арнау, показывая на погонщиков, оставшихся позади.

— Конечно, — ответил Рамон, не прекращая шагать вперед. — Нас не нужно контролировать, ведь для нас этот камень бесплатный. Да и считать его довольно просто: один грузчик — один камень.

«Один грузчик — один камень», — повторил про себя Арнау в тот момент, когда первый бастайш прошел мимо него за своим камнем. Они приблизились к тому месту, где каменотесы раскалывали большие каменные блоки.

Арнау посмотрел на лицо грузчика, озабоченное, напряженное, и улыбнулся ему, но старший товарищ не ответил.

Шутки закончились, уже никто не болтал и не смеялся, все смотрели на кучу камней, лежащих на земле, и натягивали капюшоны на лоб. Капюшон! Арнау тоже поспешил надеть свой. Бастайши в молчании проходили мимо него один за другим, не нарушая очередь и не ожидая следующего, и, по мере того как они отправлялись в город, группа возле камней уменьшалась.

Арнау с тревогой смотрел на камни; у него пересохло во рту, от волнения сжался желудок. Очередной бастайш подставил спину, и двое разнорабочих, подняв камень, погрузили его на человека. Арнау увидел, как тот согнулся, как у него задрожали колени. Постояв несколько секунд, грузчик выпрямился и отправился в путь, к церкви Святой Марии. Боже, этот человек был в три раза крупнее его, но даже у него согнулись ноги! А как он сможет?..

— Арнау, — позвали его старшины в последние секунды перед выходом.

Впереди оставались еще несколько грузчиков. Рамон подтолкнул его вперед.

— Смелее, — сказал он ему.

Трое старшин разговаривали с одним каменотесом, который внимательно слушал их и качал головой. Все четверо осматривали кучу камней, показывая то туда, то сюда, а потом разводили руками. Подойдя к камням, Арнау попытался проглотить слюну, но во рту было сухо. Он почувствовал дрожь и, приказав себе не дрожать, задвигал руками, а потом и плечами, чтобы размять тело. Он не мог позволить, чтобы все видели, как он волнуется!

Жозеп, старшина, показал на один камень. Каменотес безразлично пожал плечами, посмотрел на Арнау, снова покачал головой и приказал разнорабочим, чтобы те взяли камень. «Все они одинаковые», — повторил он в сотый раз.

Когда Арнау увидел, как двое разнорабочих подняли камень, он подошел к ним и, согнувшись, напряг все мускулы.

Присутствующие молчали. Разнорабочие мягко положили камень и помогли парнишке взяться за него руками.

Почувствовав вес, Арнау присел еще ниже, его ноги согнулись. Он стиснул зубы и закрыл глаза. «Выпрямись!» — послышалось ему, хотя все продолжали молчать. Глядя на дрожащие ноги мальчика, бастайши мысленно советовали ему: «Выпрямись! Выпрямись!» Арнау выпрямился, несмотря на тяжесть, и многие облегченно вздохнули. «Смогу ли я пойти? — подумал Арнау и подождал еще немного, стоя с закрытыми глазами. — Смогу ли я пойти?»

Парнишка поставил вперед одну ногу. Вес камня заставил его передвинуть и другую, а затем сделать еще шаг и еще… И так все дальше и дальше… Если он остановится, думал Арнау, камень просто придавит его.

Рамон глубоко вдохнул и закрыл рукой глаза.

— Смелее, мальчик! — услышал Арнау голос одного из погонщиков.

— Давай, веселее!

— Ты сможешь!

— Во имя Святой Марии!

Крики отражались от стен каменоломни и сопровождали Арнау, пока он не остался в одиночестве на обратном пути в город.

Конечно, сначала он шел не один. Грузчики, которые выходили после него, легко догоняли мальчика, и все, от первого до последнего, некоторое время соизмеряли свой шаг с Арнау, чтобы подбодрить и поддержать юного бастайша. Когда следующий догонял его, предыдущий начинал идти в своем обычном темпе.

Но Арнау их не слушал. И даже не думал о них. Его внимание было приковано к той ноге, которая должна была выдвинуться вперед, и, когда он видел, как она появлялась из-под него и становилась на дорогу, он ожидал появления другой; одна нога за другой, одна — за другой, и так все время, превозмогая боль.

Когда Арнау проходил через сады Святого Бертрана, ему казалось, что ногам понадобилась вечность, чтобы появиться из-под него. Все грузчики уже обогнали юного бастайша. Арнау вспомнил, как Жоан и он сам поили их водой и те останавливались с тяжелым камнем на спине, подпирая его каким-нибудь предметом. Он искал подходящее место и вскоре нашел оливу, на одну из нижних ветвей которой ему удалось пристроить камень. Если бы Арнау поставил его на землю, он бы не смог снова поднять его на себя. Ноги, казалось, стали ватными.

— Если остановишься, — советовал ему Рамон, — не давай ногам занеметь, иначе не сможешь идти дальше.

Арнау, освободившись от части веса, продолжал двигать ногами, поднимая то одну, то другую бесконечное множество раз. Часть груза несет Святая Дева, говорили ему. Боже! Если это так, сколько же весит камень? Он не посмел даже двинуть спиной. Она болела у него, болела ужасно. Мальчик немного отдохнул. Сможет ли он идти дальше? Арнау посмотрел вокруг себя. Он остался один. Даже погонщиков не было видно, потому что они шли другой дорогой — в сторону портала Трентаклаус.

Сможет ли он? Арнау посмотрел на небо, вслушался в тишину и одним рывком взвалил на себя камень. Ноги пришли в движение. Одна — другая, одна — другая.

В Кагалелле он снова отдохнул, прислонив камень к выступу скалы. Там появились первые бастайши, которые уже шли обратно в каменоломню. Никто не разговаривал, люди только смотрели друг на друга. Арнау снова стиснул зубы и взвалил камень. Некоторые мужчины приветливо кивнули ему, но никто не остановился. «Это его испытание», — заметил один из них потом, когда Арнау уже не мог их слышать. «Он должен сам справиться», — согласился с ним другой, глядя, как медленно движется мальчик.

Когда Арнау прошел западную часть городской стены у Фраменорса, ему повстречались горожане Барселоны.

Мальчик продолжал внимательно следить за своими ногами. Он уже в городе! Моряки, рыбаки, женщины и дети, рабочие верфи, плотники — все они молча наблюдали за мальчиком, согнувшимся под тяжестью камня, вспотевшего, с лицом, налитым кровью. Люди пристально смотрели на ноги юного бастайша, за которыми Арнау следил, не обращая внимания ни на что другое, и все мысленно подталкивали их: одна-другая, одна-другая…

Некоторые подстраивались под шаг Арнау и шли за ним, не говоря ни слова, пока по истечении двух часов усилий мальчик не дошел до церкви Святой Марии в сопровождении маленькой молчаливой толпы. Работы приостановились. Каменщики собрались на помостах, плотники и каменотесы дружно повернулись в сторону малолетнего грузчика. Отец Альберт, Пэрэ и Мариона, которые с нетерпением ждали Арнау, напряженно следили за каждым его шагом. Анхель, сын лодочника, ставший уже начальником, подошел к Арнау.

— Давай! — крикнул он ему. — Ты уже на месте! Ты дошел! Ну давай, давай!

С верхних помостов тоже послышались ободряющие крики. Люди, которые шли вслед за Арнау, разразились восторженными возгласами. Кричали все, кто был в церкви Святой Марии, и даже отец Альберт присоединился к общему ликованию. Арнау продолжал смотреть на ноги: одна-другая, одна-другая, пока не дошел до места, где складывали камни. Подмастерья и начальники бросились к камню, который притащил мальчик.

Еще не разогнувшись и дрожа, Арнау поднял глаза и улыбнулся. Люди окружили его и стали поздравлять. Арнау так устал, что не мог даже понять, кто стоит рядом с ним. Он узнал только отца Альберта, чей взгляд был направлен к Шелковичному кладбищу. Арнау пошел за ним.

— Ради вас, отец, — прошептал он. Когда люди разошлись и Арнау снова засобирался в каменоломню, вслед за своими товарищами, которые уже совершили по две-три ходки, кюре, получивший указание от Жозепа, старшины общины, позвал его.

— У меня для тебя есть работа, — сказал он мальчику.

Арнау остановился и с недоумением посмотрел на него.

— Нужно прибрать в часовне Святейшего, снять нагар со свечей и аккуратно расставить их.

— Но… — запротестовал Арнау, показывая на камни.

— Никаких «но».

 

19

Это был трудный день. Сразу после летнего солнцестояния темнело поздно, и бастайши работали от восхода до заката, разгружая корабли, прибывавшие в порт. Купцы и лоцманы, которые хотели оставаться в порту как можно меньше, все время подгоняли их.

Арнау вошел в дом Пэрэ с капюшоном в руках, еле передвигая ноги. Восемь лиц повернулись в его сторону. Пэрэ и Мариона сидели за столом рядом с мужчиной и женщиной. Жоан, мальчик и две девочки, прислонившись к стене, смотрели на него с пола. Каждый был занят своей миской.

— Арнау, — сказал Пэрэ, — познакомься с нашими новыми квартиросъемщиками. Гасто Сегура, дубильщик кожи.

Мужчина только слегка наклонил голову, не прекращая есть.

— Его жена, Эулалия, — продолжал Пэрэ. Женщина улыбнулась, и старик перевел взгляд на детей: — А это Симо, Аледис и Алеста.

Арнау, совершенно изнуренный, сделал едва заметное движение рукой в сторону Жоана и детей и уже хотел взять миску, которую ему протягивала Мариона. Однако что-то заставило его вновь повернуться к детям Что? Глаза!

Огромные карие глаза, живые, блестящие, пристально смотрели на него. Девочки улыбнулись ему:

— Ешь, мальчик!

В следующее мгновение улыбка исчезла. Алеста и Аледис опустили взгляд в миски, и Арнау снова посмотрел на дубильщика, который перестал есть и кивнул в сторону Марионы, стоявшей возле очага. Старушка застыла на месте с миской в руке.

Хозяйка усадила паренька на свое место, и Арнау присоединился к ужинающим. Гасто Сегура, сидевший напротив него, дышал и жевал с открытым ртом. Каждый раз, когда Арнау поднимал глаза от миски, он натыкался на внимательный взгляд дубильщика.

Через некоторое время Симо поднялся, чтобы передать Марионе свою миску и миски сестер, которые были уже пусты.

— Спать, — приказал Гасто, нарушая молчание, и прищурился, глядя на Арнау.

Чувствуя себя неуютно, Арнау попытался сосредоточиться на еде, чтобы не смотреть на дубильщика. Он только слышал шум, вызванный девочками, и их застенчивое прощание. Когда их шаги затихли, Арнау наконец поднял глаза. Гасто, похоже, больше не смотрел на него.

— Как они тебе? — спросил Арнау брата, когда они впервые улеглись возле очага, положив по обе стороны от него соломенные тюфяки.

— Кто?

— Дочери дубильщика.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался Жоан, сопроводив свои слова жестом непонимания, который Арнау не мог увидеть в темноте. — По-моему, нормальные девочки. По крайней мере, мне так показалось, — пробормотал он, — хотя на самом деле я не знаю. Мне даже не дали поговорить с ними. Их брат не позволил мне подать им руку. Когда я попытался поприветствовать их, он стал между нами.

Но Арнау уже не слушал его. Как могли быть нормальными эти глаза? Они так смотрели на него!

На рассвете Пэрэ и Мариона спустились вниз. Арнау и Жоан уже убрали свои тюфяки. Вскоре появился дубильщик и его сын. Женщин с ними не было, поскольку Гасто запретил им спускаться вниз, пока мальчики не уйдут из дому.

По пути на работу Арнау все время вспоминал огромные карие глаза.

— Сегодня займешься часовней, — сказал ему один из старшин, когда паренек пришел на берег. За день до этого он видел, как Арнау с трудом разгружал последний тюк.

Арнау согласился. Мальчугана уже не раздражало, что его отправляли в часовню. Никто, похоже, больше не сомневался в том, что он настоящий бастайш. Старшины это подтвердили, и, хотя Арнау еще не мог носить столько, сколько Рамон или большинство остальных грузчиков, он старался не меньше и его работа удовлетворяла общину. Все его любили. Кроме тех карих глаз, которые не давали ему покоя и мешали сосредоточиться на работе.

Наверное, он просто очень устал, да еще не выспался, потому что не привык спать у очага.

Арнау вошел в церковь Святой Марии через главную дверь старой романской церкви. Гасто Сегура не позволял ему смотреть на дочерей. Почему они с Жоаном не могли смотреть на обыкновенных девочек? А сегодня утром их отец запретил им спуститься вниз… Арнау зацепился за веревку и чуть было не упал. Он еще спотыкался несколько метров, цепляясь за другие веревки, пока его не подхватили чьи-то руки, когда он подвернул себе лодыжку и вскрикнул от боли.

— Эй! — услышал Арнау голос человека, который его поддержал. — Нужно быть осторожным. Смотри, что ты сделал!

У него болела лодыжка, но он посмотрел на пол. Веревки и столбы, которыми пользовался Беренгер де Монтагут, были убраны… но… это не мог быть он! Паренек медленно повернулся к человеку, который его поддержал. Это не мог быть мастер! Арнау покраснел, столкнувшись лицом к лицу с Беренгером де Монтагутом. Потом он посмотрел на всех остальных, которые прервали свою работу и с любопытством уставились на них.

— Я… — пробормотал Арнау, — если вам угодно… — Он показал на спутавшиеся под ногами веревки. — Я мог бы помочь вам… Я… Я сожалею, господин…

Внезапно лицо Беренгера де Монтагута смягчилось. Он все еще держал его за руку.

— Ты — бастайш, — утвердительно сказал он и улыбнулся. — Я тебя уже видел несколько раз.

Улыбка расплылась по лицу Беренгера. Его помощники облегченно вздохнули. Арнау снова посмотрел на веревки, в которых он запутался.

— Я сожалею, — повторил он. Что мы будем с ним делать? — Мастер развел руками, обращаясь к своим помощникам. — Приведите это в порядок, — приказал он им. — А мы… Ну-ка, присядем. Тебе больно?

— Я не хотел бы вам мешать, — сказал Арнау, скривившись от боли, и наклонился, чтобы освободиться из веревок.

— Подожди.

Беренгер де Монтагут заставил его выпрямиться и сам стал на колени, чтобы распутать веревки. Арнау даже не смел взглянуть на него и смотрел в сторону людей, сопровождавших мастера, которые изумленно наблюдали за происходящим. Руководитель строительства на коленях перед простым грузчиком!

— Мы должны заботиться об этих людях! — крикнул Беренгер, обращаясь ко всем присутствующим, когда ему наконец удалось освободить ноги Арнау. — Без них у нас не будет камня. Ну а теперь пойдем со мной. Давай присядем. Тебе больно?

Арнау отрицательно покачал головой, но, даже прихрамывая, старался не держаться за мастера. Беренгер де Монтагут крепко взял его за руку и подвел к нескольким колоннам, которые лежали на полу. Их приготовили к поднятию, на них они оба и сели.

— Я хочу сообщить тебе один секрет, — сказал мастер.

Арнау повернулся к Беренгеру. Руководитель строительства собирался сообщить ему секрет! Что еще могло произойти с ним этим утром?

— Вчера я попытался поднять камень, который ты принес, и мне это едва удалось. — Беренгер покачал головой. — Я понял, что не в состоянии пройти с ним и нескольких шагов. Этот храм ваш, — твердо произнес он, обводя взглядом строительную площадку. Арнау почувствовал, как по коже побежали мурашки. — Когда-нибудь, при жизни наших внуков или их детей, а может, детей их детей, люди посмотрят на это творение и вспомнят не о Беренгере де Монтагуте, а о тебе, мальчик.

Арнау почувствовал, как к горлу подступил комок. Неужели это говорит великий мастер?! Как простой портовый грузчик мог быть важнее, чем знаменитый Беренгер де Монтагут, руководитель строительства церкви Святой Марии и собора в Манресе? Несомненно, он здесь самый главный!

— Тебе больно? — настойчиво спросил Беренгер.

— Нет… немного. Наверное, это всего лишь растяжение.

— Я верю. — Беренгер де Монтагут похлопал его по спине. — Нам нужны твои камни. Осталось еще много работы.

Арнау, бросив взгляд через плечо мастера, посмотрел на стройку.

— Тебе нравится? — внезапно спросил его Беренгер де Монтагут.

Нравилось ли ему? Он никогда не задавался этим вопросом, хотя с интересом следил, как возводили церковь, ее стены, апсиды, великолепные стройные колонны, контрфорсы. Но… нравилось ли ему?

— Говорят, что это будет самая красивая церковь Святой Девы из всех, что есть в мире, — только и сказал он.

Беренгер повернулся к Арнау и улыбнулся. Как объяснить ему, простому мальчику, грузчику, каким должен стать этот храм, когда даже епископы и знать не в состоянии представить себе его проект?

— Как тебя зовут?

— Арнау.

— Ладно, Арнау, я не знаю, будет ли это самый лучший храм в мире, — воодушевляясь, начал мастер, так что паренек сразу забыл о своей ноге и повернулся лицом к Беренгеру. — Но в одном я могу тебя уверить: он будет уникальным, а уникальный — это не самый лучший и не самый худший. Он — неповторимый. — Взгляд Беренгера де Монтагута скользил по строительной площадке. — Ты слышал о Франции или Ломбардии, о Генуе, Пизе, Флоренции?.. — Арнау кивнул; как он мог не слышать о врагах его страны? — Так вот, там везде тоже строят церкви. Есть великолепные соборы, грандиозные, украшенные декоративными элементами. Графы этих городов хотят, чтобы их церкви были самыми большими и самыми красивыми в мире.

— А разве мы не хотим того же? — Арнау пожал плечами.

— И да, и нет. — Беренгер де Монтагут снова повернулся к нему с улыбкой. — Посмотрим, сможешь ли ты понять меня. Мы мечтаем о том, чтобы это был самый лучший храм в истории, но мы хотим достичь этого, применяя другие способы, отличные от тех, которые используют остальные. Мы хотим, чтобы дом покровительницы моря был домом всех каталонцев и в чем-то походил на те дома, в которых живут верующие в нее люди. Этот храм задуман и будет построен в том же духе, который нас сделал такими, как мы есть. Речь идет о том, что все мы любим: море, свет, воздух. Ты меня понимаешь?

Арнау подумал несколько секунд и покачал головой.

— По меньшей мере ты искренен, — засмеялся Беренгер. — Графы совершают поступки во славу собственную; мы их совершаем для нас самих. Я видел, как иногда, вместо того чтобы нести груз на спине, вы привязываете его к жердям и переносите, разбившись на пары.

— Да, когда он слишком тяжелый, чтобы нести его на спине.

— Что произойдет, если мы удвоим длину палки?

— Она сломается.

— То же самое бывает и с церквями графов… Нет, я не хочу сказать, что они разрушатся, — добавил Беренгер, увидев недоумение мальчика. — Но если им хочется, чтобы церкви были высокими и узкими, они вынуждены делать их очень тесными. Высокими, узкими и тесными, понимаешь? — На этот раз Арнау кивнул утвердительно. — Наш храм станет полной противоположностью; он не будет таким узким и высоким, но будет очень широким, чтобы перед Святой Девой поместились все каталонцы. Однажды, когда закончится строительство, ты в этом убедишься: пространство будет общим для всех верующих, независимо от их социального положения, а единственным украшением станет свет, свет Средиземноморья. Мы не нуждаемся в украшениях: только простор и свет, который проникнет сюда сверху. — Беренгер де Монтагут показал на апсиду и опустил руку до пола. Арнау следил за его движениями. — Эта церковь строится для людей, а не для вящей славы какого-нибудь графа.

— Мастер… — К ним подошел один из помощников, чтобы доложить о том, что веревки и столбы уже приведены в порядок.

— Теперь ты это понимаешь? — спросил Беренгер, обращаясь к Арнау. — Она будет для людей!

— Да, господин.

— Твои камни — это золото для церкви, помни это, — добавил де Монтагут, поднимаясь. — Тебе больно?

Арнау уже не обращал внимания на лодыжку и отрицательно покачал головой.

В то утро Арнау, отпущенный бастайшами с работы, вернулся домой пораньше. Он быстро убрал в часовне, снял нагар со свечей, заменил отгоревшие и после короткой молитвы попрощался со Святой Девой. Отец Альберт увидел, как он почти бегом выходил из церкви Святой Марии. Точно так же он торопливо входил в дом Пэрэ.

— Что случилось? — спросила его старушка. — Почему ты пришел так рано?

Арнау осмотрел комнату. Они были здесь, мать и дочери. Они сидели за столом и шили. Все трое посмотрели на него.

— Арнау, — повторила Мариона, — что случилось?

Парнишка почувствовал, что краснеет, и растерялся.

— Нет… — Господи! Он не придумал никакого оправдания! Как можно быть таким глупцом? Женщины смотрели на него, а он, запыхавшийся, стоял возле двери и не находил слов для объяснения. — Нет… — повторил Арнау, — просто сегодня я… я закончил раньше.

Мариона улыбнулась и перевела взгляд на девочек. Эулалия, их мать, тоже не смогла спрятать улыбку.

— Раз ты уже освободился, — сказала Мариона, — пойди принеси мне воды.

«Как они смотрели на меня!» — думал Арнау. Он шел к фонтану, весело размахивая ведром и размышляя о новых постояльцах. Может, ему хотели что-то сказать? Ну да, конечно.

Однако ему так и не представилась возможность убедиться в этом. Когда не было Эулалии, взгляд Арнау натыкался на потемневшие зубы Гасто, те немногие, что у него остались, а когда глава семейства отсутствовал дома, девочек охранял Симо. В течение нескольких дней Арнау приходилось довольствоваться редкими взглядами, которые украдкой бросали на него дочери дубильщика. Иногда ему удавалось рассмотреть сестер, их тонко очерченные лица с выступающими скулами, прямым классическим носом и белыми зубами, выстроенными в ряд, и, конечно, невероятно красивыми карими глазами. Иногда, когда солнце заглядывало в дом Пэрэ, Арнау почти мог дотронуться до голубоватого отражения их длинных шелковистых волос, черных, как агат. А еще реже, когда он чувствовал, что на него никто не смотрит, Арнау позволял своему взгляду опускаться ниже шеи старшей сестры, Аледис, — там, где сквозь рубашку, сшитую из грубого полотна, можно было различить груди. Чувствуя, как по телу начинают бегать мурашки, он — если никто не следил — продолжал скользить взглядом, наслаждаясь плавными линиями девичьей фигурки.

Гасто Сегура потерял во время голода все, что у него было, и его характер изменился не в лучшую сторону. Этот человек стал угрюмым и безмерно ожесточился. Его сын Симо работал с ним подмастерьем, а две дочери, которых он не мог обеспечить приданым и найти им достойных мужей, вызывали у него величайшую озабоченность.

Конечно, красота девочек была многообещающей, и Гасто верил, что они найдут себе хорошую пару, а значит, ему не придется больше кормить два лишних рта.

Больше всего этот человек беспокоился о том, чтобы дочери сохранили невинность. Ни у кого в Барселоне не должно зародиться ни малейшего сомнения насчет их невинности. Только таким образом, повторял он раз за разом жене и сыну, Алеста и Аледис смогут удачно выйти замуж. Все трое: отец, мать и старший брат — стремились к тому, чтобы добиться этой цели. Но если Гасто и Эулалия не сомневались, что им удастся достичь задуманного, то Симо думал иначе и подозрительно смотрел на Арнау и Жоана, которые, по его мнению, не должны были жить с ними в одном доме.

Жоан стал самым успевающим учеником в школе при соборе. Вскоре он освоил латынь, и преподаватели не могли нарадоваться на мальчика, спокойного, рассудительного, вдумчивого и, самое главное, верующего; благодаря этим достоинствам мало кто сомневался, что его ждет большое будущее в лоне Церкви. Жоан смог завоевать уважение Гасто и Эулалии, которые часто делились с Пэрэ и Марионой своими соображениями. Они всегда внимательно слушали Жоана и были зачарованы теми объяснениями, которые старательный ученик давал по поводу Святого Писания. Только священники могли читать книги, написанные на латыни, но теперь в скромном домике у моря все четверо, затаив дыхание, слушали святые слова из древних историй, посланий Господа, которые раньше они могли услышать только с церковной кафедры.

Однако не только Жоану удалось добиться уважения у окружающих; Арнау тоже не отставал, и даже Симо смотрел на него с завистью: бастайш! Правда, немногие жители Приморского квартала знали, какие усилия прилагал Арнау, когда переносил камни для Святой Девы. «Говорят, что великий Беренгер де Монтагут становился перед пареньком на колени, чтобы помочь ему», — рассказывал брату девочек один из подмастерьев. Симо представил себе великого мастера, уважаемого знатью и епископами, у ног Арнау. Когда Беренгер говорил, все, даже его отец, молчали, а когда кричал… все дрожали от страха. Симо внимательно наблюдал за Арнау. Тот приходил домой поздно вечером. Он всегда возвращался последним — усталый, вспотевший, с капсаной в руке и, конечно, улыбающийся! Улыбался ли он, Симо, возвращаясь с работы? Один раз он встретился с Арнау, когда тот переносил камни в церковь Святой Марии. Его ноги, руки, грудь, все тело, казалось, были сделаны из железа. Симо посмотрел на камень, а потом на лицо, налившееся кровью. Но и тогда Арнау улыбался.

Поэтому, когда Симо, обязанный охранять своих сестер, сталкивался с Арнау и Жоаном, он, хотя и был старше их, отступал. И обе девочки, понимая, что происходит, наслаждались свободой, которой они были лишены в присутствии родителей.

— Пойдем прогуляемся по берегу! — предложила однажды Алеста.

Симо хотел отказаться. Гулять по берегу… А если отец их увидит?

— Хорошо, — отозвался Арнау.

— Это пойдет нам на пользу, — поддержал его Жоан.

Симо примолк. Все пятеро, Симо последний, вышли на солнечный берег; Аледис рядом с Арнау, Алеста рядом с Жоаном. Обе подставляли волосы морскому ветру, который по своему желанию обвевал их просторные платья, подчеркивая линии груди, живота и бедер.

Они шли молча, глядя на море и загребая ногами песок, пока не встретили группу отдыхающих бастайшей. Арнау помахал им рукой.

— Хочешь, я тебя с ними познакомлю? — спросил он Аледис.

Девочка бросила взгляд в сторону мужчин. Все внимательно смотрели на нее. Чего они так уставились? Ветер прижимал рубашку к ее грудям и соскам. Боже! Казалось, они хотели проникнуть сквозь ткань. Она покраснела и покачала головой, но Арнау уже направлялся к ним. Аледис приостановилась, и Арнау растерялся, не зная, как ему поступить.

— Беги за ней, Арнау! — услышал он голос одного из товарищей.

— Не дай ей скрыться, — посоветовал другой.

— Она очень красивая! — подытожил третий.

Арнау прибавил ход, чтобы догнать Аледис.

— Что-то случилось?

Девочка ему не ответила. Она шла, пряча лицо, скрестив спереди руки, но домой возвращаться не захотела. Так они продолжали гулять под шум волн всей компанией.

 

20

Тем же вечером, когда они все вместе ужинали у очага, Аледис наградила Арнау взглядом своих огромных карих глаз, который длился одной секундой дольше, чем было нужно.

В этот миг Арнау вновь услышал шум моря и вспомнил, как они шли по прибрежному песку. Он обвел взглядом остальных, убеждаясь, что никто не заметил этого бесстыдства: Гасто продолжал болтать с Пэрэ, да и женщины, казалось, не придали этому большого значения. Похоже, никто из них не услышал шума волн и морского ветра.

Когда Арнау снова осмелился посмотреть на Аледис, та наклонила голову и стала водить ложкой в своей миске.

— Ешь, детка! — приказал Гасто, увидев, как дочь играет ложкой, не поднося ее ко рту.

Слова Гасто вернули Арнау к действительности, и в продолжение всего ужина Аледис уже явно избегала встречаться с ним взглядом.

Прошло несколько дней, прежде чем Аледис снова посмотрела на Арнау, как и тем вечером, когда они прогуливались по берегу. В редкие случаи, когда они встречались, Арнау хотелось снова почувствовать на себе пристальный взгляд карих глаз Аледис, но девочка явно уклонялась и прятала глаза.

— Привет, Аледис, — рассеянно сказал он ей однажды утром, открывая дверь, чтобы пойти на берег.

В этот утренний час они оказались в комнате одни. Арнау хотел уже выйти, но что-то заставило его повернуться и посмотреть на девушку. Она стояла возле очага — стройная, прелестная, зовущая его своими карими глазами.

Наконец-то! Наконец-то! Арнау покраснел и потупился. Смутившись, он снова взялся за ручку двери, но его внимание, как и секунду назад, переключилось на Аледис. Она продолжала стоять не двигаясь, притягивая его своими большими карими глазами, и улыбалась. Аледис ему улыбалась!

Рука Арнау соскользнула с дверной ручки, он споткнулся и чуть было не упал на пол. Не смея больше смотреть на нее, парнишка быстрым шагом направился к берегу. Дверь так и осталась открытой.

— Он стыдится, — прошептала Аледис той ночью своей сестре, когда они лежали вдвоем на одном тюфяке. Ни родители, ни старший брат еще не пришли в комнату.

— Зачем ему это надо? — воскликнула Алеста. — Арнау — мужчина, бастайш. Он работает на берегу, носит камни Святой Деве. А ты — совсем еще ребенок, — добавила она.

— Вот ты — действительно ребенок, — возразила ей Аледис.

— Тоже мне женщина! — фыркнула Алеста, повернувшись к сестре спиной. Точно так же говорила их мать, когда одна из дочерей требовала чего-то, что было им не по возрасту.

— Ладно, ладно, — миролюбиво произнесла Аледис.

«Конечно, женщина. А кто же еще?» Аледис представила свою мать, ее подруг и подумала об отце. Возможно… возможно, ее сестра была права. Почему такой человек, как Арнау, бастайш, доказавший всей Барселоне свою преданность Святой Деве у Моря, должен был стесняться какой-то девочки, которая на него посмотрела?

— Он стесняется. Уверяю тебя, это действительно так, — повторила Аледис следующей ночью.

— Ты невыносима! Почему Арнау должен стесняться?

— Не знаю, — ответила Аледис, — но он стесняется. Он не решается посмотреть на меня. Теряется, когда видит, что я смотрю на него. Смущается, краснеет, убегает от меня… Ты сумасшедшая!

— Может быть, я и сумасшедшая, но… — Аледис знала что говорила. Если в предыдущую ночь сестра смогла посеять в ее душе сомнение, то теперь ей это не удастся. Она убедилась, что была права в своих подозрениях насчет Арнау. Наблюдая за парнем, она выбрала подходящий момент, когда никто не мог застать их врасплох, и подошла к нему так близко, что почувствовала запах его тела. «Привет, Арнау», — коротко обронила Аледис. Это было обычное приветствие, но оно сопровождалось таким нежным взглядом, что Арнау снова покраснел. К тому же Аледис стояла настолько близко к нему, что почти касалась его, и он, оторопев от неожиданного натиска, убежал от нее. Провожая его взглядом, Аледис довольно улыбнулась, гордая тем, что обладает властью, ранее ей неизвестной. — Завтра ты сможешь убедиться в этом, — сказала она сестре.

Учитывая присутствие Алесты, она решила заменить невинное кокетство на более серьезное испытание, которое не могло не сработать. Утром, когда Арнау собирался выходить из дому, Аледис, прислонившись к двери, стала у него на пути. Она обдумала свое поведение с ним тысячу раз, пока ее сестра спала.

— Почему ты не хочешь поговорить со мной? — спросила Аледис сладким голоском, заглянув Арнау прямо в глаза.

Она и сама удивилась своей смелости. Репетируя эту простую фразу много раз, Аледис задавалась вопросом, способна ли она произнести ее не запинаясь при встрече с Арнау. Если бы Арнау ей ответил, она была бы обезоружена, но, к ее удовлетворению, все было не так. Зная о том, что где-то рядом Алеста, Арнау инстинктивно повернулся к Аледис, и та увидела, как его щеки залились ярким румянцем. Он не мог выйти и тем более не смел посмотреть на Алесту.

— Я… Да, я…

— Ты, ты, ты, — перебила его Аледис, ободренная успехом. — Ты избегаешь меня. Раньше мы разговаривали и смеялись, а теперь каждый раз, когда я собираюсь подойти к тебе…

Аледис старалась стоять так, чтобы ее молодые упругие груди были плотно обтянуты рубашкой. Она добилась необходимого эффекта: несмотря на грубую ткань, ее соски проступали, как наконечники копий. Арнау это видел, и все камни королевской каменоломни не могли отвести его взгляда от того, что выставила напоказ Аледис. У парня перехватило дыхание.

— Девочки!

Голос спускавшейся по лестнице Эулалии вернул их к действительности. Аледис встрепенулась, открыла дверь и выскочила на улицу, прежде чем ее мать успела подойти к ним. Арнау повернулся к Алеете, которая наблюдала за происходящим с открытым ртом, но та тоже поспешно выпорхнула из дому.

Этой ночью сестры шушукались, не находя ответов на вопросы, которые возникли в связи с последними событиями и о которых они не могли никому рассказать. Единственное, в чем была уверена Аледис, хотя и не знала, как это объяснить сестре, так это власть, которой обладало ее тело над Арнау. Новое чувство, переполнявшее Аледис, доставляло ей удовольствие. Девушка задавалась вопросом, все ли мужчины будут так реагировать, хотя и не представляла себя перед любым другим, кроме Арнау. Ей бы никогда не пришло в голову вести себя так с Жоаном или с кем-нибудь из подмастерьев дубильщика, друзьями Симо. Невозможно даже представить, что… Конечно, с Арнау она словно бы раскрепощалась и внутри ее просыпалось нечто такое…

— Что с ним происходит? — спросил Рамона Жозеп, старшина общины.

— Не знаю, — искренне ответил тот.

Мужчины посмотрели в сторону лодочников, где Арнау, стоя у сгруженных на берег товаров, требовал, чтобы ему дали тюк потяжелее. Когда парнишка добился своего, Жозеп, Рамон и их товарищи увидели, как он пошел, едва переставляя ноги.

— Так он долго не протянет, — задумчиво произнес Жозеп.

— Он молод, — попытался защитить его Рамон.

— Нет, не протянет.

То, что Арнау изменился, заметили все. Он требовал самые тяжелые тюки и камни и носил их так, как будто в этом и заключался смысл всей его жизни. Возвращаясь на место погрузки почти бегом, он снова просил для себя более тяжелый груз, чем ему следовало. В конце дня он возвращался в дом Пэрэ, волоча ноги и согнувшись от боли в спине.

— Что с тобой происходит? — поинтересовался Рамон на следующий день, когда оба несли тюки в сторону муниципальных складов.

Арнау не ответил. Рамон не мог понять, было ли его молчание вызвано тем, что он не хотел говорить, или паренек не мог этого сделать по какой-то причине. Его лицо исказилось от напряжения, глаза налились кровью от тяжелой ноши, которую ему погрузили на спину.

— Если у тебя появилась какая-то проблема, я готов…

— Нет, нет, — только и смог выговорить Арнау. Как ему признаться, что он сгорал, изнывая от тоски по Аледис? Как рассказать, что покой для него наступал только в те минуты, когда он полностью отдавался работе и нес на спине тяжелый груз, мысль о котором вытесняла все остальное, и приходилось думать только о том, как бы донести его? Лишь тогда ему на время удавалось забыть ее глаза, улыбку, груди, все ее юное тело. Как рассказать о том, что каждый раз, когда Аледис кокетничала, он терял контроль над собой и видел ее голой рядом с собой, видел, как она ласкала его? Тогда он вспоминал слова кюре о запрещенных связях. «Грех! Грех!» — предупреждал священник с присущей ему твердостью, обращаясь к своим прихожанам. Чтобы подавить этот шквал чувств, он приходит домой изнуренным и падает на тюфяк, пытаясь заснуть и забыть, что эта девочка рядом. — Нет, нет, — повторил он. — Спасибо, Рамон.

— Он себя загонит, — сказал Жозеп в конце дня.

На этот раз Рамон не посмел ему возражать.

— Тебе не кажется, что ты переходишь пределы разумного? — спросила Алеста однажды ночью свою сестру.

— Почему?

— Если отец об этом узнает…

— О чем он должен узнать?

— О том, что ты любишь Арнау.

— Я не люблю Арнау! Просто… просто… Мне хорошо, Алеста. Мне нравится, когда он на меня смотрит…

— Ты его любишь, — настаивала сестренка.

— Нет. Ну как тебе объяснить? Когда я вижу, как он на меня смотрит, когда он краснеет, у меня такое ощущение, будто его взгляд проходит сквозь мое тело.

— Ты его любишь.

— Нет. Спи лучше. Что ты понимаешь? Спи…

— Ты любишь его, любишь, любишь.

Аледис решила не отвечать, но задумалась: любит ли она Арнау? Скорее всего, она лишь упивается тем, что на нее смотрят, не в силах скрыть своего желания. Девушке нравилось, что Арнау не мог отвести глаз от ее тела; она получала удовольствие от явной досады, сквозившей в глазах юного бастайша, когда она прекращала искушать его.

Была ли это любовь? Аледис искала ответ и мысленно возвращалась к мгновениям, когда она испытывала неповторимое удовольствие, играя чувствами Арнау.

Однажды утром, увидев, что Жоан вышел из дома Пэрэ, Рамон поспешил ему навстречу.

— Что происходит с твоим братом? — спросил он, даже не поздоровавшись.

Жоан ненадолго задумался.

— Я думаю, что он влюбился в Аледис, дочь дубильщика Гасто.

Рамон засмеялся.

— Значит, это любовь сводит его с ума! — воскликнул он. — Если Арнау будет и дальше так продолжать, он просто загнется. Нельзя работать с таким напряжением. К тому же он не готов к большим нагрузкам. Мне не раз приходилось видеть, как надрывались бастайши. А твой брат еще очень молод, чтобы его разбил паралич. Сделай что-нибудь, Жоан.

Этой же ночью Жоан попытался поговорить с братом.

— Что случилось, Арнау? — спросил он его со своего тюфяка.

Арнау не отвечал.

— Ты должен рассказать мне об этом. Я — твой брат и хочу помочь тебе. Ты ведь всегда заботился обо мне.

Поделись со мной своими трудностями.

Жоан замолчал, давая Арнау подумать над его словами.

Это… это из-за Аледис, — признался тот и беспомощно посмотрел на Жоана, который напрягся, но не стал перебивать его. — Не знаю, что со мной происходит при этой девочке. После прогулки по берегу… что-то изменилось между нами. Она так ведет себя, как будто бы ей хотелось… Ну не знаю… Кроме того…

— Что? — спросил Жоан, когда Арнау неожиданно замолчал.

«Я не собираюсь ни в чем ей признаваться, пусть за меня говорят взгляды», — решил в этот момент Арнау и вновь представил себе обнаженные груди Аледис.

— Ничего.

— Тогда в чем проблема?

— В том, что меня одолевают дурные мысли, я вижу ее голой. Вернее, мне хотелось бы увидеть ее голой. Мне бы хотелось…

Жоан настоял, чтобы учителя просветили его и поподробнее рассказали обо всем, что касалось этой темы. Они же, не догадываясь, что интерес ученика вызван обеспокоенностью за своего брата, заключили, что мальчик может поддаться искушению и сойти с пути, по которому он так решительно пошел, и пустились в пространные объяснения по поводу теории пагубной природы женщины.

— В этом нет твоей вины, — сделал вывод Жоан.

— Нет?

— Нет. Порочность, — объяснил он ему, шепча у очага, возле которого они спали, — это один из четырех естественных недугов человека, которые изначально есть у нас из-за первородного греха. Порочность женщины сильнее любой другой порочности, существующей в мире. — Жоан по памяти повторял объяснения своих учителей.

— Какие же остальные три недуга?

— Алчность, невежество и апатия, то есть неспособность творить добро.

— И какое отношение имеет порочность к Аледис?

— Женщины порочны по своей природе и толкают мужчину на путь зла через искушение, — процитировал Жоан.

— Почему?

Потому что женщины изменчивы, как ветер. Они ветрены и меняют направление подобно потоку воздуха. — Жоан вспомнил священника, который привел это сравнение: вытянутые руки святого отца с дергающимися без остановки пальцами крутились вокруг его головы. — Помимо этого, — продолжил он, — поскольку у женщин довольно мало здравого смысла, они не в силах сдерживать свою порочность.

Хотя в последнее время Жоан много читал об этом, он с трудом подыскивал слова, чтобы объяснить суть отношений между мужчиной и женщиной.

— Мудрецы утверждают, — с важностью говорил он, — что женщина по природе своей холодная и флегматичная. Между тем известно, что, когда холодное загорается, оно горит с большой силой. Согласно существующему мнению, женщина является полной противоположностью мужчины, а значит, ее отличают непоследовательность и абсурдность. Стоит только присмотреться, и станет ясно, что даже форма ее тела совершенно не такая, как у мужчины: она широкая внизу и узкая вверху. В то же время тело хорошо сложенного мужчины должно быть другим: сужаться от груди книзу, быть широким в груди и плечах. К тому же у мужчины более крупная голова. Когда рождается женщина, первый звук, изданный ею, — «э», который является звуком ругани. Первый же звук, изданный при рождении мужчиной, — «а», обозначенный первой буквой алфавита, стоящей в другом конце от «э».

— Это невозможно. Аледис не такая, — заявил Арнау, выслушав своего ученого брата.

— Ты заблуждаешься. За исключением Святой Девы, которая зачала Иисуса безгрешно, все остальные женщины одинаковы. Даже предписания твоей общины подразумевают это! Разве они не запрещают внебрачные отношения? Разве они не велят изгнать из общины того, у кого есть подружка, или того, кто живет с бесчестной женщиной?

Арнау не мог ничего возразить. Он не знал доводов мудрецов и философов, но как бы Жоан ни упорствовал, Арнау допускал, что вполне могли быть случаи, не описанные ими. Однако правила, установленные общиной бастайшей, Арнау хорошо знал: его сразу познакомили с основными требованиями и предупредили, что, если он их нарушит, его выгонят. А община не могла ошибаться!

Арнау почувствовал себя ужасно сконфуженным.

— И что же делать? Если все женщины плохие…

— Прежде всего надо на них жениться, — перебил его Жоан. — А затем, вступив в брак, человек должен следовать учению Церкви.

Жениться, жениться… Такая мысль никогда не приходила ему в голову, но… если это единственный выход…

— А что нужно делать, когда женишься? — спросил Арнау дрожащим голосом. От мысли, что он будет с Аледис вместе всю жизнь, у него перехватило дыхание.

Жоан вновь обратился к объяснениям, которые он слышал от школьных учителей:

— Хороший муж, исходя из нескольких главных принципов, должен держать под контролем естественную порочность своей жены. Первый из них предусматривает, что женщина должна быть всегда во власти мужчины: «Sub potestate viri eris» — так гласит Книга Бытия. Второй принцип — из Книги откровений Иоанна Богослова — утверждает следующее: «Mulier si primatum haber… — Жоан на мгновение запнулся и произнес: — Mulier si primatum habuerit, contraria est viro suo», что означает: «Если жена первенствует в доме, она будет врагом мужу своему». Следующий принцип взят из Книги притчей Соломоновых: «Qui delicate nutrit servum suum, inveniet contumacem», — продолжил Жоан. — Речь идет о том, что тот, кто обходится мягко с людьми, призванными служить (а среди них есть и женщины), найдет возмущение там, где должны быть смирение, послушание и повиновение. И если, несмотря на все, женщина остается порочной, муж должен наказать ее стыдом и страхом; исправить ее вначале, когда она еще молодая, а не ждать, пока состарится.

Арнау выслушал брата не перебивая.

— Жоан, — сказал он ему, когда тот закончил, — ты думаешь, я мог бы жениться на Аледис?

— Конечно! Но тебе придется подождать немного, пока ты поднимешься на ноги и сможешь содержать ее. В любом случае было бы правильно, если бы ты поговорил с ее отцом, прежде чем он успеет подыскать ей кого-нибудь другого. Иначе тогда ты уже ничего не сможешь изменить.

Образ отца девушки с его редкими черными зубами казался Арнау непреодолимым препятствием. Жоан понял, какие опасения вызывают тревогу у брата.

— Ты должен это сделать, — настойчиво произнес он. Ты мне поможешь?

— Разумеется!

На некоторое время между двумя соломенными тюфяками, лежащими возле очага, вновь воцарилось молчание.

— Жоан, — позвал Арнау, тормоша его.

— Что?

— Спасибо тебе.

— Не за что, — ответил тот.

Оба попытались заснуть, но ничего не получилось. Арнау не мог сомкнуть глаз, потому что был потрясен идеей жениться на своей прекрасной Аледис; Жоан — потому что неожиданно погрузился в воспоминания о своей матери.

«Прав ли был котельщик Понс? — думал он. — И действительно ли каждой женщине присуща порочность?»

Женщина обязана подчиняться мужчине. Мужчина должен наказывать женщину. В чем правота котельщика? Мог ли он, уважая память своей матери, давать Арнау такие советы? Жоан вспомнил руку матери, протянутую из маленького окошка зловонной тюрьмы и нежно гладившую его по голове. Вспомнил ненависть, которую он испытывал и до сих пор испытывает к Понсу… Но был ли прав котельщик?

В течение последующих дней ни один из них не осмелился подойти к Гасто, неизменно пребывающему в дурном настроении. Человек, которому его нынешнее положение квартиросъемщика в доме Пэрэ постоянно напоминало о невзгодах и потере своего жилища, был всегда чем-то недоволен. Угрюмый характер дубильщика только ухудшался.

Когда Гасто находился дома и оба брата имели возможность серьезно поговорить с ним, его рычание, ругань и грубость заставляли их отказаться от своего намерения.

В то же время Арнау был по-прежнему очарован красотой Аледис. Он не сводил с нее глаз, и не было минуты в течение дня, когда бы его мысли и воображение не были заняты ею. И только при появлении Гасто внутри у него все сжималось.

Чем больше священник и товарищи по общине говорили ему о запретах, тем сильнее его тянуло к Аледис. Ну а девушка, оставаясь наедине со своей игрушкой, использовала любую возможность, чтобы в просторной выцветшей рубашке выглядеть максимально привлекательной. Арнау терялся, не зная, что ему делать. Эти груди, это тело не давали ему покоя. «Ты будешь моей женой, когда-нибудь ты будешь моей женой», — повторял он про себя и заливался краской. Представляя ее в чем мать родила, он мысленно блуждал по запретным и неведомым местам, поскольку, кроме измученного тела Хабибы, никогда не видел женщину обнаженной.

Иногда Аледис, вместо того чтобы присесть, наклонялась, демонстрируя Арнау свои ягодицы и изгиб бедер. Она использовала любую подходящую ситуацию, чтобы задрать рубашку выше колен и выставить напоказ свои ляжки; бралась руками за поясницу и, симулируя какую-то несуществующую боль, выгибалась, насколько ей позволял позвоночник, чтобы похвастаться гладким, упругим животом. Затем Аледис невинно улыбалась, притворяясь, что внезапно заметила присутствие Арнау, и делала испуганные глаза. Когда девушка уходила, Арнау, охваченный страстью, с трудом отгонял картинки, то и дело возникающие в его памяти.

В те дни Арнау решил во что бы то ни стало выбрать удачный момент, чтобы наконец поговорить с Гасто.

— Что вы, черт возьми, здесь стоите! — крикнул им дубильщик, когда оба парня явились к нему с искренним намерением просить руки его дочери.

Улыбка, с которой Жоан собирался подойти к Гасто, исчезла сразу, как только дубильщик без всяких церемоний оттолкнул их.

— Лучше иди ты, — сказал в другой раз Арнау, умоляюще глядя на брата.

Гасто сидел за столом на первом этаже. Жоан сел прямо перед ним и, откашлявшись, приступил к разговору.

— Гасто… — начал он.

— Я с него шкуру спущу! Я ему яйца оторву! — заорал дубильщик, отбрасывая в сторону изделие, которое он осматривал. Сплевывая через дырки, открывшиеся между его черными зубами, он позвал сына: — Симо-о-о!

Жоан посмотрел на Арнау, спрятавшегося в углу комнаты, и развел руками. Тем временем Симо прибежал на крики отца.

— Как ты мог сделать такой шов? — закричал Гасто, тыча ему под нос кусок кожи.

Жоан встал со стула, решив уйти от семейного спора.

Но братья не успокоились.

— Гасто, — настойчиво обратился к нему Жоан в другой раз, когда после ужина, пребывая в хорошем настроении, дубильщик вышел пройтись по берегу, а они бросились вслед за ним.

— Что ты хочешь? — спросил тот его, не останавливаясь.

«По крайней мере, он нам отвечает», — подумали оба.

— Я бы хотел… поговорить с тобой об Аледис…

Услышав имя своей дочери, Гасто резко остановился и подошел к Жоану так близко, что тот почувствовал зловоние из его рта.

— Что она сделала? — Гасто уважительно относился к Жоану, считая его серьезным молодым человеком.

Упоминание имени Аледис и врожденное недоверие натолкнули дубильщика на мысль, что дочь хотят в чем-то обвинить, а он не мог позволить, чтобы на его сокровище было хоть малейшее пятнышко.

— Ничего, — спокойно ответил Жоан.

— Как это ничего? — подозрительно спросил Гасто, не желая отходить от Жоана даже на шаг. — Тогда почему тебе вздумалось поговорить со мной об Аледис? Признавайся, что она натворила?

— Ничего. Она ничего не натворила, правда.

— Ничего? А ты, — прорычал Гасто, поворачиваясь к Арнау, — можешь что-нибудь сказать? Что ты знаешь об Аледис?

— Я… ничего… — Нерешительность Арнау еще больше усилила подозрительность Гасто.

— Признавайтесь!

— Нам нечего рассказывать…

— Эулалия! — Не в силах больше ждать, Гасто, словно бесноватый, стал истерически выкрикивать имя своей жены и вернулся в дом Пэрэ.

Той ночью оба парня с чувством собственной вины слушали крики Эулалии, а Гасто из-под палки пытался добиться признания в преступлении, которого не было.

Они попытались еще пару раз начать разговор, но им даже не удалось открыть рот. Несколько недель спустя, отчаявшись, парни рассказали о своей проблеме отцу Альберту, который, улыбаясь, пообещал поговорить с дубильщиком.

— Я сожалею, Арнау, — сказал ему отец Альберт, пригласив братьев на берег. — Гасто Сегура не одобряет твоих намерений по поводу брака с его дочерью.

— Почему? — спросил Жоан. — Арнау — хороший человек.

Священник вздохнул. Он вспомнил свой недавний разговор с вечно недовольным дубильщиком.

— Вы хотите, чтобы я выдал свою дочь за раба с Риберы? — Гасто криво улыбнулся. — За раба, который недостаточно зарабатывает, чтобы снимать комнату?

Отец Альберт попытался переубедить его:

— На Рибере уже не работают рабы. Это было раньше. Ты же знаешь, что запрещено, чтобы рабы работали на…

— …работе рабов.

— Это было раньше, — возразил кюре. — Кроме того, — добавил он, — мне удалось добыть хорошее приданое для твоей дочери. За него ты сможешь купить дом…

Гасто Сегура, который уже дал понять, что разговор закончен, резко повернулся к священнику:

— Моя дочь не нуждается в благотворительности богачей! Предложите свои услуги другим.

Выслушав отца Альберта, Арнау посмотрел в сторону моря: лунная дорожка, поблескивая от горизонта до берега, пропадала в пене волн, которые плескались у берега.

Священник вздохнул. А если Арнау спросит о причинах? Что он ему скажет?

— Почему? — пробормотал Арнау, не переставая смотреть на горизонт.

— Гасто Сегура… Он… странный человек. — Кюре не мог больше огорчать парнишку и сказал: — Он мечтает выдать свою дочь за аристократа! Как старшина дубильщиков может хотеть такого?

Аристократ… Поверил ли в это Арнау? Никто не мог чувствовать себя презираемым перед знатью. Казалось, даже волны, спокойно накатывающие на берег, ожидали ответа Арнау.

Вместо него раздалось всхлипывание.

Священник положил руку на плечо Арнау и почувствовал, как тот вздрагивает. Потом он обнял Жоана, и все трое остались стоять у моря.

— Ты еще встретишь хорошую женщину, — сказал кюре немного погодя.

«Такую, как она, нет», — подумал Арнау.

 

21

Второе воскресенье июля 1339 года

Церковь Святой Марии у Моря Барселона

Прошло четыре года с тех пор, как Гасто Сегура отказал бастайшу Арнау в руке своей дочери. Аледис отдали замуж за старого мастера-дубильщика, похотливого вдовца, который согласился, несмотря на отсутствие приданого у девушки. Пока она не переехала к мужу, ее постоянно сопровождала мать.

Тем временем Арнау превратился в восемнадцатилетнего юношу, высокого, сильного и статного. В течение этих четырех лет главным в его жизни были община, церковь Святой Марии у Моря и его брат Жоан. Он разгружал корабли и носил камни, как и все остальные, отдавал деньги в кассу бастайшей и, будучи набожным человеком, участвовал в религиозных службах, но до сих пор не женился. Старшины озабоченно смотрели на молодого холостяка, понимая, что, если Арнау поддастся плотскому искушению, им придется изгнать его из общины. А как легко восемнадцатилетнему юноше совершить такой грех!

Однако Арнау не хотел даже слышать о женщинах. Когда кюре сказал, что Гасто не хочет его знать, Арнау, задумчиво глядя на море, вспомнил женщин, которые были в его жизни: свою мать он даже не знал; Гиамона приняла племянника ласково, но потом отказалась от него; Хабиба ушла с кровью и болью — ему еще много ночей снился кнут Грау, разрывающий ее голое тело; Эстранья относилась к нему как к рабу; Маргарида насмехалась над ним, стараясь унизить… А красавица Аледис… Что сказать об Аледис? Рядом с ней он осознал себя как мужчину, но потом она его покинула.

— Я должен заботиться о брате, — каждый раз отвечал он старшинам, которые пытались обсудить с юношей эту проблему. — Вы же знаете, что Жоан в лоне Церкви, что он посвятил себя служению Господу, — добавлял Арнау, пока они размышляли над его словами. — Есть ли лучшие намерения?

Старшины замолкали.

Так и прожил Арнау эти четыре года: спокойно, занятый своей работой, церковью Святой Марии и более всего Жоаном.

Второе воскресенье июля 1339 года было важной датой для Барселоны. В январе 1336 года в графском городе скончался король Альфонс IV Добродушный, и после Пасхи этого же года в Сарагосе короновался его сын Педро, правивший под титулом Педро III Каталонский, IV Арагонский и II Валенсианский.

В течение почти четырех лет новый монарх не приезжал в Барселону, столицу Каталонии, и представители знати, как и торговцы, смотрели с озабоченностью на его нежелание оказать честь самому важному из городов королевства. Неприязнь нового монарха к каталонской знати была известна всем: Педро IV был сыном от первой жены покойного Альфонса, Терезы де Энтенсы, графини Уржельской, виконтессы Агерской. Тереза скончалась до того, как ее муж был коронован, и Альфонс заключил повторный брак с Леонор Кастильской, женщиной амбициозной и жестокой, от которой у него было двое сыновей.

Король Альфонс, завоеватель Сардинии, был, тем не менее, слабохарактерным человеком, легко поддающимся влиянию, и королева Леонор без труда добилась для своих сыновей важных титулов и земель.

Ее следующей целью было безжалостное третирование своих пасынков, детей Терезы де Энтенсы, наследников трона. В течение восьми лет царствования Альфонса IV при его попустительстве и с его позволения Леонор принялась подвергать нападкам инфанта Педро, тогда еще ребенка, и его брата Хайме, графа Уржельского. Лишь двое знатных каталонцев, От из Монткады (крестный Педро) и Видаль из Вилановы (настоятель из Монтальбана) защищали детей Терезы де Энтенсы и посоветовали королю Альфонсу и самим инфантам бежать, чтобы их не отравили. Инфанты Педро и Хайме так и поступили, спрятавшись в горах Хаки, в Арагоне, а позже добились поддержки арагонской знати и получили убежище в городе Сарагосе, где им покровительствовал архиепископ Педро де Луна.

Поэтому коронация Педро произошла с нарушением традиции, установленной со времен объединения королевства Арагон и графства Каталония. Если скипетр Арагона вручался в Сарагосе, то скипетр Каталонии, которая принадлежала королю как графу Барселоны, должен был вручаться на каталонских землях. До вступления на престол Педро IV монархи давали клятву сначала в Барселоне, чтобы потом короноваться в Сарагосе. Поскольку король получал корону просто потому, что он был монархом Арагона, то и графство он получал как граф Барселоны, но при этом клялся на верность фуэросам и уложениям Каталонии. Правда, до этого момента клятва фуэросам считалась формальностью, предшествующей вступлению на трон любого монарха.

Граф Барселонский, принц Каталонский был всего лишь primus inter pares для каталонской знати, и это подтверждала клятва в верности, которую он принимал: «Мы, будучи такими же, как и вы, клянемся вашей милости, которая такая же, как и наша, признать вас королем и суверенным владыкой, который всегда будет уважать все наши свободы и законы; а если нет, то нет». Поэтому, когда Педро IV собрался короноваться, каталонская знать отправилась в Сарагосу потребовать от него, чтобы сначала он поклялся в Барселоне, как это делали его предшественники. Король отказался, и каталонцы покинули коронацию. Однако король должен был принять клятву в верности от каталонцев и, несмотря на протесты знати и властей Барселоны, Педро Церемонный решил сделать это в городе Лериде, где в июне 1336 года после клятвы уложениям и фуэросам Каталонии принял клятву в верности.

В то второе воскресенье июля 1339 года король Педро IV впервые приехал в Барселону, город, который он унизил. Это посещение было обусловлено несколькими событиями: во-первых, короля привела в Барселону клятва, которую — как вассал арагонской короны — должен был принести его зять Хайме III, король Мальорки, граф Руссильона и Сардинии, а также владыка Монпелье; во-вторых, он должен был присутствовать на генеральном совете прелатов провинции Таррагоны, в которую по церковным соображениям была включена Барселона; в-третьих, на это же время было назначено перенесение мощей великомученицы святой Евлалии из церкви Святой Марии в собор.

Два первых события произошли без участия простых людей. Хайме III добился заранее, чтобы его клятва в верности проходила не перед народом, а в более уединенном месте, в часовне дворца, и в присутствии только самой избранной знати.

Третье событие, как и ожидалось, превратилось в публичный спектакль. Знать, священники и весь народ готовы были разбиться в лепешку: одни — чтобы увидеть монарха, а другие — чтобы сопровождать самых привилегированных людей страны, своего короля и королевскую свиту, которые после мессы в соборе отправились процессией в церковь Святой Марии, чтобы оттуда возвратиться в кафедральный собор с мощами великомученицы. Весь путь от собора до церкви Святой Марии был заполнен народом, желавшим поприветствовать своего короля. Церковь Святой Марии уже была с апсидами, работа шла над нервюрами второго свода, и все еще оставалась маленькая часть старой романской церкви.

Святая Евлалия претерпела мучения в римский период, в 303 году. Ее останки сначала покоились на римском кладбище, а потом в церкви Святой Марии на Песках, построенной над некрополем, как только эдикт императора Константина разрешил христианство. Во время арабского нашествия священники маленькой церкви решили спрятать реликвии великомученицы. В 801 году, когда французский король Людовик Благочестивый освободил город, тогдашний епископ Барселоны Фродой решил найти останки святой. С тех пор как их обнаружили, они покоились в одной из арок церкви Святой Марии.

Несмотря на то что церковь была вся в лесах и окружена камнями и другими строительными материалами, она выглядела весьма величественно. Архидьякон Бернат Розелль вместе с двумя членами совета по проведению строительных работ, знатью, владельцами бенефиций и прочими членами духовенства, ожидали королевскую свиту. Все были разодеты в свои лучшие наряды, красочность которых поражала воображение. Утреннее июльское солнце потоком лилось через своды и недостроенные окна церкви, отсвечивая на позолоте и драгоценных камнях, украшавших одеяния привилегированных гостей, которые имели возможность ожидать внутри храма.

Солнце блестело и на отшлифованном затупленном кинжале Арнау, поскольку рядом с этими важными людьми были и простые бастайши. Они заняли место возле часовни Святейшего, их часовни; другие же, как, например, стражи главного портала, стояли возле портала и главного входа в старую романскую церковь.

Бастайши, эти бывшие рабы, пользовались бесчисленными привилегиями, когда дело касалось церкви Святой Марии у Моря; ими пользовался и Арнау в течение последних четырех лет. Помимо того что им принадлежала самая главная часовня храма и они были стражами главного портала, мессы их праздников отправлялись в главном портале; самый главный старшина хранил ключ от гроба Господня; во время процессий тела Христова им поручали нести Святую Деву и святых пониже рангом: Святую Теклу, Святую Катерину и Святую Мацию. Если же какой-нибудь бастайш был при смерти, его соборование торжественно проходило в церкви Святой Марии в любое время.

В то утро Арнау прошел вместе со своими товарищами через кордон солдат короля, которые охраняли свиту. Он знал, что ему завидуют многочисленные горожане, толпившиеся неподалеку, чтобы увидеть короля. Он, скромный портовый грузчик, получил доступ к церкви Святой Марии вместе со знатью и богатыми торговцами. Проходя через церковь к часовне Святейшего, Арнау столкнулся с Грау Пуйгом, его супругой Изабель и своими двумя двоюродными братьями и сестрой. Все они были разодеты в шелка, увешаны золотом и надменно посматривали по сторонам.

Арнау споткнулся. Все пятеро настороженно смотрели на него. Он опустил глаза, сделав вид, что не узнал их.

— Арнау, — услышал юноша в тот момент, когда проходил мимо Маргариды. Им было недостаточно того, что они лишили жизни его отца? Неужели они способны унизить его еще раз здесь, перед товарищами по общине, в их церкви?

— Арнау, — снова услышал он.

Он поднял глаза и увидел Беренгера де Монтагута. Семейство Пуйгов стояло менее чем в шаге от него.

— Владыка, — с почтением произнес руководитель строительства, обращаясь к архидьякону Приморья, — позвольте представить вам Арнау. — Он вопросительно посмотрел на юношу, и тот растерянно пробормотал:

— Эстаньол.

— Это тот самый бастайш, — продолжил Беренгер, — о котором я вам много рассказывал. Он был еще ребенком, но уже носил камни для церкви Святой Девы.

Прелат кивнул головой и протянул Арнау свою руку, над которой тот склонился, чтобы поцеловать его перстень. Беренгер де Монтагут дружески похлопал Арнау по спине. Молодой бастайш видел, как Грау и его семья кланялись перед прелатом и великим мастером, но те даже не обратили на них внимания и с важностью продолжили свой путь.

Арнау выпрямился и твердым шагом, глядя на крытую галерею, отошел от Пуйгов и направился в часовню Святейшего, где стал рядом с другими бастайшами.

Крики толпы возвестили о прибытии короля и его свиты. Король Педро IV; король Хайме III Мальоркский; королева Мария, супруга короля Педро; королева Элизенда, вдова короля Хайме, дедушки Педро; инфанты Педро, Рамон Беренгер и Хайме, два дяди и брат короля; королева Мальорки, а также сестра короля Педро; кардинал Родес, папский легат; архиепископ Таррагоны; епископы, прелаты, знать, дворяне… Вся эта процессия направлялась в церковь Святой Марии по Морской улице. Никогда еще не было в Барселоне такого собрания знаменитостей, столько роскоши и великолепных нарядов короля, кардинал и архиепископ шли под балдахином, который несли епископы и знать. У временного главного алтаря Святой Марии под пристальным взглядом присутствующих они приняли из рук архидьякона Приморья раку с мощами великомученицы. Арнау никак не мог унять свое волнение. Сам король отнес раку с мощами из церкви Святой Марии в собор. Он вышел под балдахином и вернулся в кафедральный собор, где мощи были захоронены в специально построенной часовне под главным алтарем.

 

22

После того как мощи были перенесены, король дал банкет в своем дворце. За королевским столом, возле Педро, разместились кардинал, королевская семья Мальорки, королева Арагона и королева-мать, инфанты королевского дома и некоторые прелаты (всего было двадцать пять персон). За другими столами сидели представители знати и — впервые в истории банкетов — большое количество рыцарей. Но столь знаменательное событие отпраздновали не только король и приближенные — вся Барселона отмечала это торжество в течение восьми дней.

Рано утром Арнау и Жоан пришли на мессу и торжественную церемонию, которые проходили в городе под перезвон колоколов. Потом, как и все, они вышли из церкви и отправились гулять по улицам города, чтобы насладиться яркими зрелищами. Братья побывали на турнире в Борне, где знать и рыцари демонстрировали свое военное искусство: вооруженные большими мечами, они бросались друг на друга или, пуская галопом коня, направляли копье на противника. Оба юноши стояли, как зачарованные, наблюдая за морскими маневрами.

— Когда корабли не в море, они кажутся гораздо большими, — заметил Арнау, указывая брату на различные виды галер, установленные на повозки, которые разъезжали по городу, а моряки инсценировали абордажи и битвы.

Жоан осуждающе смотрел на Арнау, когда тот ставил деньги на кон, играя в карты или кости, однако не счел предосудительным поучаствовать вместе с ним. Улыбаясь, юный ученик играл в кегли, болит и эскампеппу, демонстрируя редкое проворство в катании шаров и сбивании монет.

Но больше всего Жоану нравилось слушать трубадуров, приехавших в город, чтобы поведать горожанам истории о великих военных подвигах каталонцев.

— Это из «Хроники Хайме I», — пояснил он Арнау, выслушав историю о покорении Валенсии. — А это «Хроника о Бернате Десклоте», — сказал Жоан, когда трубадур закончил Историю о короле Педро Великом, его покорении Сицилии, а также французском крестовом походе против Каталонии.

— Сегодня мы должны пойти на площадь Ллулль, — после крестного хода заявил ему Жоан.

— Зачем?

— Я узнал, что там есть валенсианский трубадур, который знает «Хронику Рамона Мунтанера». — Увидев недоумение на лице Арнау, он пояснил: — Рамон Мунтанер — это известный автор «Хроник из Ампурдана», который был предводителем наемников во время покорения герцогства Афины и Неопатры.

Он писал об этих войнах семь лет тому назад, и я думаю, что эта хроника весьма интересна. По крайней мере она истинная.

Площадь Ллулль, открытое пространство между церковью Святой Марии и монастырем Святой Клары, была переполнена. Люди сидели прямо на мостовой и болтали, не отрывая глаз от места, где должен был появиться валенсианский трубадур. Слава о нем разнеслась среди каталонцев, и даже некоторые представители знати пришли послушать его. Они явились сюда в сопровождении рабов, тащивших на себе стулья для всей семьи.

— Их нет, — успокоил Жоан брата, заметив, как Арнау с опаской высматривал кого-то среди знати.

Арнау рассказал ему о встрече с Пуйгами в церкви Святой Марии. Братьям удалось занять хорошие места возле нескольких бастайшей, которые пришли чуть раньше и с нетерпением ждали начала представления. Арнау сел на мостовую, предварительно окинув взглядом знатные семейства, которые выделялись среди простого люда.

— Тебе предстоит научиться прощать, — шепнул ему Жоан, но Арнау ничего не ответил и только посмотрел на него. — Добрый христианин… — хотел было продолжить брат.

— Жоан, — перебил его Арнау, — этого никогда не будет. Я не смогу забыть того, что сделала эта гарпия с моим отцом.

В это время появился трубадур, и люди дружно зааплодировали. Мартй да Ксатива, высокий худощавый человек, который двигался легко и элегантно, взмахнув рукой, попросил тишины.

— Я расскажу вам историю, как шесть тысяч каталонцев подчинили себе Восток и победили турок, византийцев и аланов. Я поведаю вам о том, как эти воинственные народы пытались противостоять им.

На площади Ллулль снова раздались аплодисменты, Арнау и Жоан тоже захлопали.

— Вы узнаете, как император Византии пригласил на праздник каталонцев, которых потом обманул, а нашего адмирала Рожера де Флора убил.

Кто-то крикнул: «Предатель!», и публика тут же разразилась ругательствами. Трубадур невозмутимо продолжил:

— Я расскажу вам и о том, как каталонцы отомстили за смерть своего предводителя и опустошили Восток, сея на своем пути смерть и разрушения, Вот история отряда каталонских наемников, которые в 1305 году отправились под командованием адмирала Рожера де Флора…

Валенсиец знал, как приковать к себе внимание публики. Он активно жестикулировал, вместе с двумя помощниками разыгрывал сцены событий — в общем, делал все, чтобы вовлечь в эту игру самих зрителей.

— Сейчас вы услышите историю о Цезаре, — объявил трубадур, приступая к главе о смерти Рожера де Флора, — который вместе с тремястами всадников и тысячным отрядом пехотинцев добрался до Андрианополя по приглашению ксора Микели, сына императора. Он приехал на праздник, устроенный в его честь.

В этот момент валенсиец направился к одному из мужчин, — судя по его нарядной одежде, явно не из бедных — и попросил его выйти на сцену, чтобы тот исполнил роль Рожера де Флора. «Если ты понравишься публике, — объяснил ему маэстро, — а особенно знати, тебе заплатят много денег».

— Перед людьми, — продолжил свое повествование трубадур, — Рожера де Флора превозносили в течение шести дней его пребывания в Андрианополе, а на седьмой ксор Микели позвал Жиргана, вождя аланов, и Мелика, вождя турок, с восемью тысячами всадников.

Валенсиец беспокойно задвигался по сцене. Публика снова начала кричать; некоторые зрители вставали, пытаясь выйти на сцену, но помощники трубадура не позволили им прийти на защиту Рожера де Флора. Сам трубадур и убил Рожера де Флора, и выбранный на эту роль богатый горожанин упал на пол. Зрители начали требовать отмщения за предательство каталонского адмирала. Жоан тайком взглянул на Арнау, который спокойно смотрел на упавшего мужчину — повергнутого Рожера де Флора. Восемь тысяч аланов и турок убивали тысячу триста каталонцев, сопровождавших Рожера де Флора. Помощники трубадура убивали друг друга много раз.

— Спаслось только трое, — голос трубадура зазвенел, — Рамон де Аркер, рыцарь из замка Эмпурии, Рамон де Ту…

Затем валенсиец рассказал о том, как каталонцы отомстили предателям и разрушили Фракию, Халкиду, Македонию и Фесалию. Жители Барселоны радовались каждый раз, когда трубадур называл одно из этих мест. «Пусть месть каталонцев будет тебе карой!» — выкрикивали время от времени горожане.

Почти вся публика принимала участие в завоеваниях наемников, когда те подошли к Афинскому герцогству. Там они тоже победили, убив двадцать тысяч человек и назначив капитаном Рожера дес Лаура, пел трубадур, и отдали ему в жены ту, которая была за сеньором де ла Сола. Трубадур пригласил на сцену еще одного горожанина и отдал ему первую попавшуюся из зрителей женщину, препроводив ее к новому «капитану».

— Итак, — сказал трубадур, когда мужчина и женщина взялись за руки, — Фивы были разделены, как и все селения и замки герцогства, а женщин отдали в жены наемникам из этого отряда: каждому, каким бы он ни был.

Пока трубадур пел «Хронику Мунтанера», его помощники выбирали мужчин и женщин и ставили их в две шеренги друг против друга. Многие хотели оказаться на сцене, чтобы почувствовать себя каталонцами, отомстившими за смерть Рожера де Флора. Внезапно внимание помощников трубадура привлекла группа бастайшей. Единственным холостым среди них был Арнау, и бастайши указали на юношу как на кандидата для участия в представлении. Помощники трубадура были не против, и Арнау вышел на сцену под аплодисменты своих товарищей.

Когда юноша стал в шеренгу наемников, одна девушка неожиданно поднялась со своего места. Ее огромные карие глаза, казалось, были прикованы к молодому бастайшу. На нее сразу обратили внимание: такую молодую и красивую девушку нельзя было не заметить. Она гордо потребовала, чтобы ее тоже пригласили на сцену. Когда помощники трубадура направились к ней, какой-то угрюмый старик схватил ее за руку и попытался усадить на место, что вызвало смех у людей. Девушка сопротивлялась, не желая подчиняться старику. Трубадур подбодрил своих помощников жестом, и те посоветовали ей быть более решительной, чтобы завоевать симпатии зрителей. Несмотря на смех и шутки горожан, которые смеялись над стариком, тот продолжал удерживать девушку.

— Это моя жена, — сказал он с укоризной одному из помощников трубадура.

— У побежденных нет жен! — крикнул ему трубадур. — Все женщины Афинского герцогства — для каталонских мужчин!

Пока трубадур продолжал представление, выдавая афинок наемникам и тем самым вызывая радостные возгласы по поводу каждого нового брака, Арнау и Аледис неотрывно смотрели друг на друга.

«Сколько времени прошло, Арнау? — спрашивали карие глаза. — Сколько лет?» Арнау посмотрел на бастайшей, которые не переставали подбадривать его; однако он избегал смотреть на Жоана. «Взгляни на меня, Арнау», — Аледис даже не открыла рта, но ее требование прозвучало для него как гром небесный. Он утонул в ее глазах. Валенсиец взял девушку за руку и, заставив ее преодолеть расстояние, которое разделяло шеренги, подвел к Арнау.

Снова поднялся шум. Теперь все пары стояли в ряд лицом к публике, а первой парой были Арнау и Аледис. Девушка почувствовала, как ее охватывает дрожь, и легонько сжала руку Арнау. Тем временем юноша украдкой наблюдал за стариком, который оставался на своем месте и смотрел на него пронизывающим взглядом.

— Так устроили свою жизнь наемники, — пел трубадур, показывая на пары. — Они обосновались в Афинах и там, на далеком Востоке, стали жить во славу Каталонии.

Площадь Ллулль разразилась аплодисментами. Аледис привлекла внимание Арнау, снова сжав его руку. Оба посмотрели друг на друга. «Забери меня, Арнау», — просили юношу карие глаза. Однако уже в следующее мгновение Арнау почувствовал, что его рука пуста. Аледис исчезла; старик схватил молодую жену за волосы и потянул ее за собой. Под насмешки публики супруги направились к церкви Святой Марии.

— Пару монет, сеньор, — попросил старика трубадур, подходя к ним.

Старик сплюнул и потащил Аледис дальше.

— Шлюха! Почему ты это сделала?

Старый дубильщик был тяжел на руку, но Аледис не почувствовала пощечины.

— Не… не знаю. Люди, крики… Внезапно мне показалось, что я на Востоке… Как я могла допустить, чтобы он достался другой?

— На Востоке? Потаскуха!

Дубильщик схватил кожаный ремень, и Аледис тотчас забыла Арнау.

— Ради Бога, Пау, перестань. Я не знаю, почему я это сделала. Клянусь тебе. Прости меня. Прошу тебя, прости меня. — Аледис стала перед мужем на колени и покорно склонила голову. Кожаный ремень задрожал в руке старика.

— Будешь сидеть дома, пока я тебя не прощу, — сжалился муж.

Аледис больше ничего не сказала и даже не шелохнулась, пока не услышала, как стукнула входная дверь.

Четыре года тому назад отец выдал ее замуж без всякого приданого. Это была самая лучшая партия, которую Гасто смог обеспечить своей дочери: старый мастер-дубильщик, вдовец без детей. «Когда-нибудь ты вступишь в наследство», — сказал он дочери, объясняя свое решение. Он предпочел не говорить, что тогда он, Гасто Сегура, займет место мастера и обзаведется собственным делом, но, по его мнению, дочке необязательно было знать эти подробности.

В день свадьбы старик не стал ждать окончания празднества и поспешил подняться с молодой женой в спальню. Аледис дала раздеть себя трясущимся рукам и позволила поцеловать грудь слюнявым губам.

Когда старик притронулся к ней своими мозолистыми руками, ее нежная кожа покрылась мурашками.

Потом Пау подвел девушку к кровати и, даже не раздевшись, взобрался на нее. Он весь дрожал и часто дышал, сдавливая и покусывал ей груди, больно пощипывая в промежности. Через несколько минут, все еще одетый, он задвигался чаще, пока после очередного вздоха не успокоился и заснул.

На следующее утро похотливый дряхлеющий муж вновь набросился на Аледис и лишил ее девственности. Девушка изумленно прислушивалась к себе, пытаясь понять, почувствовала ли она что-нибудь, кроме отвращения.

Аледис наблюдала за молодыми подмастерьями, работающими у ее мужа, и всякий раз, когда по тому или другому поводу ей приходилось спускаться в мастерскую, задавалась вопросом: почему они не смотрят на нее? Что касается самой Аледис, то она не могла оторвать глаз от мускулистых тел этих юношей, от жемчужин пота, которые появлялись у них на лбу и, стекая по лицу, падали на шею, а затем блестели на торсах, сильных и крепких. Аледис чувствовала, как в ней пробуждается желание от звука танца, который совершали их руки во время дубления кожи, постоянно двигаясь в одном ритме: раз-два, раз-два, раз-два… Но условие, поставленное ее мужем, было более чем ясным: «Десять ударов тому, кто посмотрит на мою жену в первый раз, двадцать — во второй, голодовка — в третий». И Аледис все ночи напролет продолжала мечтать об удовольствии, которого требовало ее молодое тело и которого ей никогда не сможет доставить старый муж, заполучивший ее в жены.

Иногда Пау царапал Аледис своими шершавыми руками, иногда мастурбировал и заставлял ее помогать ему, иногда принуждал жену принимать его, и тогда, прежде чем слабость лишала старика сил, он входил в нее. Потом он сразу засыпал. В одну из таких ночей Аледис поднялась и на цыпочках, чтобы не разбудить старика, который, к слову, даже не шелохнулся, спустилась в мастерскую. Рабочие столы, вырисовываясь в полутьме, влекли ее к себе, и она, приблизившись к ним, стала водить пальцами по чистым доскам. Вы меня не хотите? Я вам не нравлюсь? Проходя между столами, лаская свои груди и бедра, Аледис мечтала о молодом подмастерье. Неожиданно ее внимание привлек слабый свет, проникающий в мастерскую. Маленький сук выпал из доски, отделяющей мастерскую от комнаты подмастерьев, и Аледис приникла к образовавшемуся отверстию. То, что она увидела, заставило ее задрожать. Юноши были голыми! На мгновение Аледис испугалась, опасаясь, что громкое дыхание выдаст ее. Один из юношей поглаживал себя, лежа на тюфяке.

— О ком ты думаешь? — спросила Аледис парня, который лежал ближе всех к стене, у которой она затаилась. — О жене мастера?

Тот не ответил ей и продолжал поглаживать свой член: вверх-вниз, вверх-вниз… На верхней губе Аледис выступила испарина. Не понимая, что она делает, девушка просунула руку в промежность и, глядя на юношу, который думал о ней, стала ласкать свою плоть. Так Аледис научилась доставлять себе удовольствие. В тот раз она достигла пика наслаждения раньше, чем молодой подмастерье, и в изнеможении опустилась на пол, прислонившись к стене.

На следующее утро, излучая желание, Аледис прошлась перед столом, за которым работал юноша, и невольно задержалась возле него. На мгновение подмастерье поднял глаза. Она знала, что парень ласкал себя, думая о ней, и улыбнулась.

Вечером Аледис позвали в мастерскую. Старый муж стоял рядом с юношей.

— Дорогая, — сказал он ей, когда она подошла к нему, — ты же знаешь, что мне не нравится, когда кто-нибудь отвлекает моих работников. — Он толкнул юношу, развернув его спиной к жене.

Аледис ахнула: на спине подмастерья алели десять тонких кровавых полос. Она ничего не ответила, но той ночью не решилась пойти в мастерскую, как, впрочем, и в следующую тоже. Но потом она все же спустилась туда, чтобы ласкать свое тело… руками Арнау. Он был одиноким. Ей сказали об этом его глаза. Он должен был стать ее!

 

23

Барселона все еще праздновала.

Арнау вошел в скромный домик, похожий на дома других бастайшей, хотя и принадлежал Бартоломе, одному из старшин общины. Большинство жилищ портовых грузчиков располагались на узких улочках, ведущих от церкви Святой Марии, улицы Борн или от площади Ллулль к берегу моря.

Первый этаж, где находился очаг, был сделан из необожженного кирпича, а второй, построенный позже, из дерева.

Арнау едва сдерживался, глотая слюнки в ожидании обеда, приготовленного женой Бартоломе: белый хлеб из пшеничной муки высшего качества и телятина с овощами, поджаренными на свином сале. Все это, приправленное перцем, корицей и шафраном, стояло на большом блюде перед участниками трапезы. Кроме мяса, хозяйка подала вино, смешанное с медом, а также разные сорта сыра и сладкие пирожки.

— Что мы празднуем? — спросил Арнау, садясь за стол напротив Жоана. Слева от брата сидел Бартоломе, а справа — отец Альберт.

— Сейчас узнаешь, — ответил кюре.

Арнау повернулся к Жоану, но тот молчал.

— Потерпи немного, — спокойно произнес Бартоломе. — А сейчас угощайся.

Арнау пожал плечами и поблагодарил старшую дочь Бартоломе, пододвинувшую ему миску с мясом и полбуханки хлеба.

— Моя дочь Мария, — сказал ему старшина.

Арнау кивнул головой, не отвлекаясь от миски.

Когда всем четырем мужчинам подали еду и священник благословил трапезу, они начали ужинать.

Жена Бартоломе, его дочь и еще четверо малышей ели тут же, но сидели на полу и довольствовались обычной ольей.

Арнау с аппетитом уминал мясо с овощами. Какой приятный вкус! Перец, корица и шафран — с такими приправами ели только знать и богатые купцы. «Когда мы разгружаем какую-нибудь из этих специй, — объяснили ему однажды на берегу, — мы молимся. Если товар не дай бог упадет в воду или испортится, у нас не хватит денег, чтобы расплатиться; тюрьма обеспечена». Арнау отломил кусок хлеба и поднес его ко рту, потом взял стакан вина с медом… Но… почему на него так смотрят? Все трое наблюдали за ним — он это ясно видел, — стараясь не подавать виду. Жоан, казалось, не отрывал глаз от еды, но, когда Арнау после нескольких ложек поднял глаза, от него не ускользнуло, что его брат и отец Альберт делали друг другу знаки.

— Ладно, что происходит? — Арнау положил ложку на стол.

Бартоломе нарочито скривился. «Ну что с ним будешь делать?» — будто бы говорил он остальным.

— Твой брат решил надеть сутану и войти в орден францисканцев, — сказал наконец отец Альберт.

— Ну что ж, пусть будет так. — Арнау взял стакан с вином и, повернувшись к Жоану, широко улыбнулся: — Поздравляю!

Но Жоан не стал пить. Не притронулись к своим стаканам и Бартоломе с отцом Альбертом. Арнау замер, не скрывая недоумения. Что происходит? За исключением малышей, которые продолжали есть, не обращая ни на кого внимания, все остальные уставились на него.

Юноша поставил стакан на стол.

— Ну и?.. — спросил он, глядя прямо на брата.

— Я не могу этого сделать, — произнес Жоан. Увидев кислую мину на лице Арнау, он добавил: — Я не хочу оставлять тебя одного, Я надену сутану лишь в том случае, когда увижу тебя вместе с… хорошей женщиной, будущей матерью твоих детей.

Жоан произнес эти слова, бросив быстрый взгляд на дочь Бартоломе, которая тут же потупилась.

Арнау вздохнул.

— Тебе пора жениться и создать семью, — помедлив, вмешался отец Альберт.

— Ты не можешь оставаться один, — поддакнул кюре Жоан.

Для меня было бы большой честью, если бы ты взял в жены мою дочь Марию, — с твердостью в голосе сказал Бартоломе и повернулся к девушке, стыдливо спрятавшейся за матерью. — Ты хороший работник, надежный и набожный человек. Я предлагаю тебе хорошую жену, за которой даю приличное приданое, чтобы вы смогли поселиться в собственном доме. Кроме того, ты знаешь, что община платит больше денег тем ее членам, которые женаты.

Арнау не смел поднять глаза на Бартоломе.

— Мы долго думали и полагаем, что Мария тебе подходит, — добавил кюре.

Арнау посмотрел на священника.

— Каждый добрый христианин должен жениться и дать миру потомство, — заметил Жоан.

Арнау перевел взгляд на брата, но не успел ответить, так как голос слева снова привлек его внимание.

— Не раздумывай, сынок, — посоветовал ему Бартоломе.

— Я не надену сутану, если ты не женишься, — твердо заявил Жоан.

— Ты сделаешь нас всех счастливыми, став женатым человеком, — сказал кюре. — Община не одобрит, если ты откажешься жениться и по этой причине твой брат не пойдет по церковной стезе.

После этого все замолчали. Арнау сжал губы. Община! Да, были случаи, когда община не прощала.

— Ну что, брат? — спросил его Жоан.

Арнау повернулся к Жоану и вдруг увидел совершенно другого человека — не того, кого он знал раньше. Этот спрашивал его со всей серьезностью. Как он мог не замечать столь разительных перемен?

Он все еще помнил улыбчивого мальчика, который показал ему город, помнил, как тот сидел на ящике, свесив ноги, пока рука матери гладила его по голове. Как мало они разговаривали за последние четыре года! Арнау все время работал, разгружая корабли и возвращаясь домой с чувством выполненного долга, но он был такой разбитый, что ни о каких посиделках с братом не могло быть и речи. Конечно, сейчас перед ним был уже не маленький Жоанет.

— Ты действительно готов отказаться от монашества из-за меня?

Внезапно они остались наедине.

— Да, — коротко ответил Жоан.

— Но ведь мы так много сделали для того, чтобы ты получил образование.

— Да.

Арнау поднес руку к подбородку и ненадолго задумался. Община. Бартоломе был одним из старшин.

Что скажут его товарищи? Он не имеет права мешать Жоану после стольких усилий. И вообще, что он станет делать, если Жоан уйдет? Арнау посмотрел на Марию.

Бартоломе подозвал дочь, и та, застенчиво улыбнувшись, приблизилась к столу.

Перед Арнау стояла простая девушка с кудрявыми волосами и добрым лицом.

— Ей пятнадцать лет, — услышал он голос Бартоломе. Все четверо с интересом разглядывали ее, и она, взявшись за подол, в смущении опустила глаза, — Мария! — снова позвал ее отец.

Покраснев от стеснения и нервно теребя подол юбки, девушка посмотрела на Арнау.

На этот раз юноша отвел взгляд, и Бартоломе, наблюдавший за ними, заволновался. Мария вздохнула, в ее глазах блеснули слезы. Арнау снова повернулся к ней. Неужели она заплакала? Он не хотел ее обидеть.

— Согласен, — ответил Арнау.

Жоан поднял стакан, за ним быстро подняли стаканы Бартоломе и кюре. Арнау тоже взял свой.

— Ты не представляешь, как я счастлив, — сказал ему Жоан.

— За молодых! — воскликнул Бартоломе.

Сто шестьдесят дней в году! По предписанию Церкви христиане должны были воздерживаться от скоромного сто шестьдесят дней в году, и в каждый из этих дней Аледис, как и все женщины Барселоны, ходила на берег, чтобы купить рыбы в одной из рыбных лавок графского города — в старой или новой, — находившихся неподалеку от церкви Святой Марии.

Где ты, Арнау? Как только Аледис видела какой-нибудь корабль, она смотрела в сторону берега, куда лодочники привозили товар. Где ты, Арнау? Однажды она его встретила: напряженные мышцы, казалось, готовы были разорвать кожу. Боже! Аледис вся затрепетала и стала считать часы до наступления темноты, когда ее муж уснет и она беспрепятственно спустится в мастерскую, чтобы побыть со своим воспоминанием, пока оно еще свежее и не стерлось из памяти. Из-за поста Аледис выучила распорядок работы бастайшей: если им не нужно было разгружать корабли, они носили камни к церкви Святой Марии, и после первой ходки их цепочка нарушалась, так что каждый совершал следующую ходку сам, не ожидая остальных.

В то утро Арнау уже отправился за вторым камнем. Один. С голым торсом! Было лето, он шел, размахивая капсаной, зажатой в руке. Аледис видела, как он проходил перед рыбной лавкой. Солнце отражалось в капельках пота, которыми было покрыто все его тело; он приветливо улыбался каждому, кто проходил мимо него. Аледис вышла из очереди. Арнау! Крик застрял в горле, превратившись в немой стон. Арнау! Женщины из очереди стали смотреть на нее. Старушка, стоявшая за Аледис, указала на место, образовавшееся между ней и другой женщиной, и она подала знак, чтобы та проходила вперед. Как отвлечь внимание всех этих любопытных? Аледис притворилась, что ее тошнит.

Одна женщина пошла оказать ей помощь, но она оттолкнула ее. Увидев, что все заулыбались, Аледис снова сделала вид, будто у нее приступ тошноты, и бегом направилась к берегу. Беременные женщины стали жестами объяснять что-то друг другу.

Арнау шел на Монжуик, в сторону королевской каменоломни. Как его догнать? Аледис побежала по Морской улице до площади Блат, а там повернула налево, намереваясь пройти вдоль стены, построенной в эпоху римлян, и затем ко дворцу викария. А оттуда — прямо до улицы Бокериа и одноименного портала. Она должна была догнать его. Люди смотрели на нее, провожая взглядом.

Может, кто-то ее узнал? Какая разница! Арнау шел один. Девушка пробежала квартал Бокериа и бросилась по дороге, ведущей на Монжуик. Он должен уже быть там…

— Арнау! — громко крикнула она, не опасаясь, что ее услышат.

Арнау остановился на середине подъема к каменоломне и повернулся к бегущей к нему женщине.

— Аледис! Что ты здесь делаешь?

Аледис остановилась, тяжело дыша. Что сказать ему?

— Что-нибудь случилось, Аледис?

Как объяснить ему причину, которая толкнула ее встретиться с ним?

Она согнулась в поясе, хватаясь за живот, и притворилась, что у нее снова приступ тошноты. Почему нет? Арнау подошел к Аледис и взял ее за руки. Она задрожала от простого прикосновения.

— Что с тобой?

Какие руки! Они крепко держали ее, охватывая предплечья. Аледис подняла глаза, уставившись на грудь Арнау, все еще потную, и вдохнула аромат, исходящий от него, — Что с тобой? — повторил Арнау, пытаясь выпрямить ее.

Аледис воспользовалась моментом и обняла его.

— О Боже! — прошептала она.

Она прижалась головой к шее Арнау и стала целовать его, слизывая пот с блестящей кожи.

— Что ты делаешь?

Арнау попытался отстраниться, но девушка крепко вцепилась в него.

Чьи-то голоса, раздавшиеся за поворотом, донеслись до них. Бастайши! Как он объяснит им? А может, там и сам Бартоломе? Если они увидят его в объятиях Аледис… Бастайши не станут церемониться и выгонят его из общины! Арнау поднял Аледис за талию, сошел с дороги и, спрятавшись за кустами, зажал ей рот ладонью.

Голоса постепенно отдалились, но Арнау уже не обращал на них внимания. Он сидел на земле, Аледис — на нем; одной рукой он держал ее за талию, а другой закрывал рот. Девушка неотрывно смотрела на него. Эти карие глаза! Внезапно Арнау осознал, что он ее обнимает. Груди Аледис вздымались, касаясь его тела. Сколько ночей ему снилось, что он ее обнимает? Сколько ночей он мечтал притронуться к ней? Аледис не сопротивлялась; она только смотрела на Арнау, пронизывая его взглядом своих огромных глаз.

Он убрал руку с ее рта.

— Ты мне нужен, — прошептали ее губы.

Потом эти губы, нежные, мягкие, страстные, приблизились к губам юноши и поцеловали его. Их вкус! Арнау затрепетал.

Аледис дрожала. Это мускулистое тело… Это проснувшееся желание.

Ни один из них не произнес больше ни слова.

В ту ночь Аледис не спускалась вниз, чтобы подсматривать за подмастерьями.

 

24

Прошло немногим более двух месяцев, как Мария с Арнау обвенчались в церкви Святой Марии у Моря. Церемония, проведенная отцом Альбертом, прошла в присутствии всех членов общины, а также Пэрэ, Марионы и Жоана, уже с тонзурой и облаченного в сутану монаха-францисканца. Помимо обязательного увеличения жалованья, которое полагалось женатым членам общины, Эстаньолу подыскали дом у берега и обставили его мебелью с помощью семьи Марии и всех тех, кто хотел помочь новобрачным, а таких нашлось предостаточно. По сути молодому супругу не пришлось ничего делать.

Дом, мебель, посуда, одежда, еда — все это появилось благодаря усилиям Марии и ее матери, которые настояли, чтобы он отдыхал и не волновался по этому поводу. В первую же ночь Мария отдалась своему мужу — без сладострастия, но и не сопротивляясь. На следующее утро, на рассвете, когда Арнау проснулся, завтрак был уже готов: яйца, молоко, солонина, хлеб. В полдень было так же, как и в первую ночь. А затем то же самое ночью и на следующий день… У Марии всегда была готова еда для Арнау; она разувала его, омывала его грязное тело и осторожно ухаживала за его ранами и царапинами. В постели она всегда была в его распоряжении. День за днем Арнау получал все, что только мог желать мужчина: еду, чистоту, послушание, внимание к своей плоти со стороны молодой и хорошенькой женщины. «Да, Арнау», — только и слышал он. Мария никогда не спорила с ним. Если Арнау хотел ее, Мария бросала все, чтобы отдаться ему. Казалось, Мария была готова дышать за него.

Начался ливень. Внезапно все потемнело, шторм принес молнии, пронизывающие насквозь черные тучи; море блестело в их ярких вспышках. Арнау и Бартоломе, промокшие до нитки, находились на берегу. Все корабли покинули опасный порт Барселоны, чтобы укрыться в Салоу. Королевская каменоломня была закрыта. В тот день у грузчиков не было работы.

— Как у тебя дела, сынок? — спросил Бартоломе у зятя.

— Хорошо. Очень хорошо… но…

— Что-то не так?

— Дело в том, что… Я не привык, чтобы со мной обращались так, как это делает Мария.

— Мы ее так воспитывали, — сказал Бартоломе с довольным видом.

— Это слишком…

— Я же говорил тебе, что ты не пожалеешь, женившись на ней. — Бартоломе посмотрел на Арнау. — Ты привыкнешь. Радуйся, что у тебя такая жена.

Они подошли к де лас Дамес, маленькому переулку, выходящему к тому же берегу. Здесь было более двадцати женщин, молодых и старых, красивых и уродливых, здоровых и больных; все они, несчастные, бродили под дождем.

— Видишь их? — снова заговорил Бартоломе, показывая на женщин. — Знаешь, чего они ждут? — Арнау отрицательно покачал головой. — В дни шторма, как сегодня, когда неженатые рулевые рыболовецких судов исчерпали все свои силы, когда они уже воззвали ко всем святым и покровителям, но и это не помогло успокоить бурю, им остается только одно. Команда это знает и требует от них. В этот момент рулевой в присутствии своего экипажа клянется перед Богом, что, если ему удастся привести свое судно в порт целым и невредимым, он вступит в брак с первой же женщиной, которую увидит, как только ступит на землю. Понимаешь, Арнау? — Тесть снова посмотрел на зятя, который пристально наблюдал за женщинами, беспокойно снующими по улице то вверх, то вниз. — Женщины рождены для того, чтобы выйти замуж и угождать мужчине. Такой мы воспитали Марию, и такой я тебе ее отдал, — добавил Бартоломе.

Дни шли своей чередой, и Мария продолжала из кожи вон лезть, чтобы угодить Арнау. Но он думал только об Аледис.

— Эти камни когда-нибудь поломают тебе спину, — сказала как-то Мария во время массажа.

Арнау не ответил.

— Этой ночью я посмотрю твою капсану. Странно, что камни оставляют на коже такие порезы, как эти, — продолжала жена, осторожно смазывая рану на его лопатке.

Арнау вновь не ответил. Он пришел домой, когда уже стемнело. Мария сняла с него обувь, налила ему стакан вина и заставила сесть так, чтобы было удобно массировать натруженную спину. Будучи ребенком, она наблюдала, как ее мать делала массаж отцу. Арнау, как всегда, не сопротивлялся. Сейчас он слушал Марию, не говоря ни слова. Да и что он мог сказать ей? Эта рана появилась не из-за камней для Святой Девы, да и капсана тут ни при чем. Жена промывала и обрабатывала царапины, сделанные другой женщиной, от которой Арнау сходил с ума и не мог отказаться.

— Эти камни изуродуют всем вам спины, — повторила Мария.

Арнау выпил глоток вина и замер, наслаждаясь нежными прикосновениями рук Марии.

С тех пор как муж позвал ее в мастерскую, чтобы показать следы розг на спине подмастерья, осмелившегося взглянуть на нее, Аледис ограничилась тем, что украдкой подглядывала за юношами.

Она узнала, что большинство из них ходили ночью в сад, где встречались с женщинами, которые перелазили через забор, чтобы встретиться с ними. Подмастерья, имея доступ к материалу и инструментам и обладая необходимыми знаниями, изготовляли из тончайшей кожи что-то вроде колпачков, которые они смазывали и надевали на член, прежде чем начать распутничать с женщиной.

Уверенность, что они не забеременеют, молодость любовников и темнота ночи были искушением, перед которым не могли устоять многие женщины, жаждущие тайных приключений. Аледис без труда пробралась в комнату подмастерьев и обзавелась несколькими такими колпачками. Мысль об отсутствии риска забеременеть при встречах с Арнау дала Аледис полную волю, чтобы удовлетворить свою похоть.

Она сказала, что благодаря этим колпачкам у них не будет детей, и Арнау смотрел, как она надевала это приспособление на его член. Останется ли потом эта смазка у него на члене? Накажет ли его Бог за то, что он противится божественным предписаниям природы? Мария не беременела. Она была крепкой и здоровой девушкой. Какая причина могла помешать ей забеременеть? Какое еще основание, кроме грехов Арнау, могло появиться у Господа, чтобы не наградить его желанным потомком?

Бартоломе нужен был внук. Отец Альберт и Жоан хотели, чтобы Арнау стал отцом. Вся община была в ожидании, когда молодые супруги сообщат наконец благую весть. Мужчины подшучивали над Арнау, а жены бастайшей приходили к Марии, чтобы дать ей совет и рассказать о прелестях семейной жизни.

Арнау тоже хотел сына.

— Я не хочу, чтобы ты надевала мне это, — воспротивился он, когда Аледис в очередной раз преградила ему дорогу в каменоломню.

Аледис не испугалась.

— Я не собираюсь тебя терять, — заявила она. — Прежде чем это случится, я брошу старика и ославлю тебя. Все узнают, что было между нами, и ты попадешь в немилость: тебя выгонят из общины, а может быть, и из города. Вот тогда у тебя буду только я, и только я буду готова следовать за тобой повсюду. Я не представляю своей жизни без тебя, и не собираюсь оставаться возле помешанного импотента.

— Ты хочешь погубить мою жизнь? Зачем тебе это?

— Потому что я знаю, что в глубине души ты любишь меня, — с твердостью в голосе ответила Аледис. — На самом деле я просто помогаю тебе сделать тот шаг, на который ты не отваживаешься.

Когда они спрятались за кустами на откосе горы Монжуик, Аледис таки надела колпачок на член своего любовника. Арнау, наблюдая за ней, думал: была ли правда в ее словах? Действительно ли он хотел жить с Аледис, бросить свою жену и все, что у него было, и бежать с ней? Вот если бы его член не проявлял такую готовность… Откуда в этой женщине способность подавлять его волю? Арнау собрался рассказать ей историю о матери Жоана и предостеречь, что, если их связь будет раскрыта, старик опозорит ее на всю жизнь. Но вместо этого… снова бросился в ее объятия. Аледис глубоко дышала, подстраиваясь под ритм толчков Арнау. Этот бастайш только и думал, что о своих страхах: Мария, работа, община, Жоан, бесчестье, его Святая Дева Мария. Его Святая Дева…

 

25

Сидя на троне, король Педро поднял руку. Он находился в окружении своего дяди и брата — инфантов дона Педро и дона Хайме, — которые стояли справа от него, а также графа де Террановы и отца Ота из Монткады, занявшими места слева. Король ждал, пока замолчат остальные члены совета. В королевском дворце в Валенсии принимали Пэрэ Рамона де Кодолера, мажордома и посланца короля Хайме Мальоркского. По словам господина де Кодолера, король Мальорки, граф Руссильона и Сардинии и владыка Монпелье, решил объявить войну Франции за постоянные оскорбления, наносимые французами его величеству. И, как вассал короля Педро, он просил, чтобы 21 апреля следующего 1341 года его сеньор возглавил в Перпиньяне каталонские войска и тем самым помог ему в войне против Франции.

Все это утро король Педро и его советники рассматривали прошение вассала. Если они не придут на помощь королю Мальорки, тот откажется от вассальства и станет независимым, а если они это сделают — и тут все пришли к единому мнению, — то попадут в ловушку. Как только каталонские войска войдут в Перпиньян, Хайме Мальоркский вступит в союз с королем Франции против Педро IV.

Когда наконец воцарилось молчание, король заговорил:

— Все вы размышляли над тем, какой предлог можно использовать, чтобы отказать королю Мальорки в той просьбе, с которой он к нам обратился. Думаю, предлог найден: мы отправимся в Барселону, созовем кортесы и пригласим короля Мальорки, чтобы 25 марта он присутствовал на кортесах, как ему и подобает. И что может произойти? Он или будет там, или не будет. Если он явится, ему придется сделать то, что он должен сделать, и в этом случае мы тоже выполним его просьбу… — Некоторые советники заволновались: а если король Мальорки добьется, чтобы кортесы дали согласие вступить в войну против Франции в то самое время, когда идет война с Генуей?! Кто-то даже осмелился возразить вслух, но Педро, подняв руку и улыбнувшись, призвал к спокойствию. Прежде чем продолжить, он повысил голос: Мы спросим совета у наших вассалов, которые примут наилучшее решение по поводу того, что нам делать. — Кое-кто из советников тоже заулыбался, а другие закивали головой. Кортесы были компетентны в сфере каталонской политики и могли решать, начинать войну или нет. Тогда уже не король откажет своему вассалу, а кортесы Каталонии. — А если король Мальорки не приедет, — произнес Педро, — тогда он нарушит договор о вассальстве, и в этом случае мы не будем обязаны помогать ему и вступать в войну против короля Франции.

Барселона, 1341 год

Знать, духовенство и представители свободных городов графства — три сословия, из которых состояли кортесы, — собрались в Барселоне, заполонив улицы роскошными одеяниями. Здесь были шелк из Альмерии, Барбарии, Александрии и Дамаска, шерсть из Англии и Брюсселя, Фландрии и Мехелена, необыкновенный черный лен из Биссо. Все это было украшено золотым и серебряным шитьем и драгоценными камнями.

Однако Хайме из Мальорки все еще не приехал в столицу графства. Вот уже несколько дней лодочники, бастайши и прочие портовые рабочие, предупрежденные викарием, готовились к тому, что король Мальорки решится наконец прибыть на кортесы. Порт Барселоны не был готов для высадки великих мира сего, которые никогда не согласились бы добираться до берега на жалких галерах, как это делали купцы. Когда кто-нибудь из знатных гостей прибывал в Барселону, лодочники выстраивали свои посудины бортом к борту от самого берега до выхода в море и на них строили помост, чтобы короли и графы добирались до берега Барселоны с подобающей им торжественностью и не дай бог не замочили одежду.

Бастайши — среди них и Арнау — носили на берег доски, необходимые для постройки помоста, и вместе с другими горожанами, подходившими к берегу, вглядывались в горизонт в поисках галер государя Мальорки. Впрочем, большинство представителей знати делало то же самое. Кортесы Барселоны превратились в предмет всеобщих разговоров; обращение короля Мальорки за помощью и уловка короля Педро были на устах у всех жителей Барселоны.

— Следует предположить, — заметил однажды Арнау отцу Альберту, снимая нагар со свечей в часовне Святейшего, — что, если весь город знает о том, что собирается сделать король Педро, это же знает и король Хайме. Зачем его тогда ожидать?

— Поэтому он и не приедет, — ответил кюре, не переставая взволнованно ходить по часовне.

— И что тогда? — Арнау с любопытством посмотрел на священника.

— Я очень боюсь, что Каталония вступит в войну с Мальоркой.

— Еще одна война?

— Да. Хорошо известно желание короля Педро воссоединить старые каталонские королевства, которые Хайме Завоеватель разделил между своими наследниками. С тех пор короли Мальорки только и делали, что предавали каталонцев. Не прошло и пятидесяти лет, как Педро Великому удалось победить французов и мальоркийцев в ущелье Паниссар. Потом он завоевал Мальорку, Руссильон и Сардинию, но Папа заставил его возвратить их Хайме И. — Кюре повернулся к Арнау. — Будет война, Арнау. Не знаю, когда и почему, но война будет.

Хайме Мальоркский не приехал на кортесы. Король назначил новый срок, дав ему еще три дня, но и после этого галеры не прибыли в порт Барселоны.

— Вот тебе и почему, — сказал на следующий день отец Альберт. — Все еще не знаем когда, но уже знаем почему.

По окончании кортесов Педро VI приказал возбудить против своего вассала судебное разбирательство за неповиновение, к которому он присовокупил еще обвинение в том, что в графствах Руссильон и Сардиния чеканили каталонскую монету, в то время как королевскую монету можно было чеканить только в Барселоне.

Хайме Мальоркский продолжал делать вид, будто ничего не происходит, но процесс, который вел викарий Барселоны Арнау д’Эрилль при участии Фелипа де Монтройга и Арнау Самореры, королевского вице-канцлера, продолжался заочно, несмотря на отсутствие мальоркского государя.

Король Хайме явно занервничал, когда советники сообщили ему, каким может быть результат: реквизиция его королевства и графств. Тогда Хайме стал искать защиты у короля Франции, которому он воздал почести, и обратился к Папе, чтобы тот выступил посредником в переговорах с его зятем, королем Педро.

Верховный понтифик, защитник дел правителя Мальорки, добился у Педро гарантии неприкосновенности для Хайме с тем, чтобы последний без опасности для себя и своей свиты смог прибыть в Барселону, попросить прощения и защитить себя от обвинений, которые против него выдвигали. Король Педро не мог отказать Папе и согласился дать гарантию неприкосновенности, предварительно договорившись, чтобы ему прислали четыре галеры из Валенсии под командованием Матеу Мерсера, который должен был следить за государем Мальорки.

Вся Барселона пришла в порт, когда на горизонте показались паруса галер короля Мальорки. Флот под предводительством Матеу де Мерсера, вооруженный так же, как и флот Хайме III, уже ждал; Арнау д’Эрилль, викарий города, приказал начинать сооружение моста; лодочники выстроили в ряд свои лодки, и портовые рабочие начали сбивать на них доски.

Когда король Мальорки прибыл, остальные лодочники отправились к королевской галере.

— Что происходит? — спросил один из бастайшей, увидев, что королевский штандарт остался на корабле, а в лодку спустился только один представитель знати.

Арнау был весь мокрый, как и его товарищи. Все смотрели на викария, не сводившего глаз с лодки, которая приближалась к берегу. На берег вышел всего лишь один человек, виконт де Эволь, аристократ из Руссильона, одетый в дорогое убранство и вооруженный. Прежде чем ступить на берег, он задержался на помосте.

Викарий вышел ему навстречу и, стоя на песке, выслушал объяснения де Эволя, который махнул рукой в сторону Фраменорса, а потом указал на галеру короля Мальорки. Когда беседа закончилась, виконт вернулся на королевскую галеру, а викарий отправился в город. Получив указания короля Педро, викарий вскоре вернулся.

— Король Хайме Мальоркский, — крикнул он так, чтобы всем было слышно, — и его жена Констанса, королева Мальорки, сестра нашего обожаемого короля Педро, остановятся в монастыре Фраменорса! От места, где стоят на якоре галеры, и до королевских покоев нужно построить деревянный помост на сваях, закрытый с боков и сверху.

На берегу поднялся ропот, но суровое выражение, с каким викарий смотрел на людей, утихомирило недовольных. После этого большая часть портовых рабочих отправилась в монастырь Фраменорса, который величественно возвышался над береговой линией.

— Это безумие, — услышал Арнау голос кого-то из бастайшей.

— Если поднимется шторм, — предрек другой, — мост не выдержит.

— Закрытый с боков и сверху! Зачем королю Мальорки нужен такой мост?

Арнау повернулся к викарию как раз в тот момент, когда на берегу появился Беренгер де Монтагут.

Арнау д’Эрилль указал ему в сторону монастыря Фраменорса, а потом правой рукой провел воображаемую линию от него в сторону моря.

Арнау, бастайши, лодочники и столяры с берега, корабельные и весельные плотники, кузнецы и канатчики стояли молча, пока викарий не закончил объяснять. Великий мастер задумался.

По приказу короля работы в церкви Святой Марии и соборе были приостановлены и всех рабочих перевели на строительство помоста. Под надзором Беренгера де Монтагута была снята часть лесов с собора, и в то же самое утро рабочие стали относить их во Фраменорс.

— Что за глупость, — заметил Арнау Рамону, когда оба взваливали на себя тяжелый ствол дерева.

— Мы выбиваемся из сил, чтобы носить камни для Святой Марии, а теперь ее разбираем. И все это из-за каприза…

— Молчи! — оборвал его Рамон. — Мы делаем это по приказу короля. Наверняка он знает, для чего все это.

Проходя на веслах, галеры короля Мальорки оставались под постоянным наблюдением валенсийцев, которые пристально следили за тем, как суда расположились напротив Фраменорса, став на якорь на почтительном расстоянии от монастыря. Каменщики и плотники начали устанавливать внушительное деревянное строение, которое должно было протянуться от фасада монастыря и выйти к морю. В это же время бастайши с помощью всех, у кого не было конкретного задания, носили к монастырю стволы и доски.

Когда стемнело, работы приостановились. Арнау вернулся домой, не переставая возмущаться.

— Наш король еще никогда не просил о подобной глупости, — недовольно говорил он. — Всех всегда устраивал обычный понтон на лодках. Почему он позволил предателю капризничать?

Но его гнев стал утихать, а мысли направились в другое русло, как только он почувствовал на своем теле руки жены. Мария стала массировать ему плечи.

— Твои раны выглядят лучше, — заметила она. — Некоторые используют герань с малиной, но мы всегда доверяли только бессмертнику. Моя бабушка лечила им дедушку, а мать отца…

Арнау закрыл глаза. Бессмертник? Вот уже несколько дней, как он не видел Аледис. Это единственная причина заживления царапин!

— Зачем ты напрягаешь мышцы? — спросила Мария, прерывая его мысли. — Расслабься, ты должен расслабиться, чтобы…

Он продолжал сидеть, как всегда, не слушая ее. Зачем? Расслабиться, чтобы Мария смогла вылечить его раны, нанесенные другой женщиной? Если бы она хотя бы рассердилась…

Но вместо того чтобы накричать на мужа, Мария снова отдалась ему этой ночью: она подошла к Арнау, ласково улыбнулась и с нежностью прильнула к нему. Аледис не знала, что такое нежность. Они совокуплялись, как животные! Арнау принимал ее, закрыв глаза. Как на нее смотреть? Мария же ласкала его тело… и душу, даря ему наслаждение, — тем более мучительное, чем большим оно было.

На рассвете Арнау поднялся, чтобы отправиться во Фраменорс. Мария была уже внизу, хлопоча возле очага.

В течение трех дней, пока длились работы по строительству помоста, ни один представитель двора короля Мальорки не покидал галер; не сходили с кораблей и валенсийцы. Когда строение, начинающееся от Фраменорса, дошло до воды, явились лодочники, готовые перевозить материалы.

Арнау работал без передышки; если он останавливался, тело тут же вспоминало нежные руки Марии. А ведь еще несколько дней назад его кусала и царапала Аледис. Раскачиваясь в лодках, рабочие забивали сваи в дно порта Барселоны. За ними строго присматривал Беренгер де Монтагут, который стоял на носу корабля. Иногда, чтобы определить надежность опор, прежде чем дать на них нагрузку, он лично проверял качество работы.

На третий день деревянный помост длиной свыше пятидесяти метров, закрытый с боков, врезался в обычную панораму порта графского города. Галера короля подошла к помосту, и через миг Арнау и все те, кто был занят на строительстве, увидели, как король и его свита зашагали по доскам; многие высокомерно задрали головы.

Уже из Фраменорса Хайме отправил посланца к королю Педро, чтобы сообщить ему, что он и королева Констанса заболели из-за немилости морского перехода и что его сестра просила прибыть его величество в монастырь проведать ее. Король был расположен к тому, чтобы угодить Констансе, когда вдруг инфант дон Педро предстал перед ним в сопровождении молодого монаха-францисканца.

— Говори, брат, — приказал монарх, явно раздраженный, что ему пришлось отложить посещение сестры.

Жоан сжался так, что его голова, склоненная перед королем, казалась совсем незаметной. «Он низковат, — сказали Жоану, — и никогда не принимает своих придворных стоя». Однако на этот раз король таки стоял и смотрел прямо в глаза Жоану, пронизывая его насквозь.

Жоан растерялся.

— Говори! — прикрикнул инфант дон Хайме.

Жоан начал обильно потеть и вскоре заметил, что его сутана, еще совсем новая, прилипла к телу.

Может, послание фальшивое?.. Жоан услышал это из уст старого монаха, который сошел на берег с королем Мальорки и не задержался ни на минуту. Жоан побежал в сторону королевского дворца, поругался с охраной, поскольку хотел лично сообщить новость монарху, но потом согласился, чтобы это сделал инфант дон Педро. Однако сейчас… А если это действительно неправда? Ведь мог же мальоркский государь придумать еще одну уловку?.

— Говори. Во имя Господне! — потребовал король.

И Жоан быстро заговорил, едва успевая набирать в легкие воздух.

— Ваше величество, вы не должны идти проведывать вашу сестру, королеву Констансу. Это — западня короля Хайме Мальоркского. Под предлогом болезни и слабости своей супруги король отдал приказ привратнику, охраняющему дверь в его покои, не пускать никого, кроме вас и инфантов — дона Педро и дона Хайме. Никто другой не смеет войти в комнату королевы. Внутри ожидает дюжина вооруженных людей, которые должны вас арестовать, а затем перенести по помосту на галеры, чтобы сразу же отплыть на остров Мальорку, в замок Аларо. Там вас собираются держать как пленников, пока вы не освободите короля Хайме от вассальства и не отдадите ему новые земли Каталонии.

Что ж, кажется, все сказано!

Прищурив глаза, король спросил:

— А откуда такому молодому монаху, как ты, это известно?

— Мне об этом рассказал брат Беренгер, родственник вашего величества.

— Брат Беренгер?

Дон Педро молча кивнул, и король, казалось, внезапно вспомнил своего родственника.

— Брат Беренгер, — продолжал Жоан, — принял исповедь одного раскаявшегося предателя, который поручил ему сообщить о готовящемся предательстве. Но поскольку брат Беренгер очень старый и не может быстро двигаться, он попросил меня.

— Для этого король Мальорки и потребовал закрытый помост, — вмешался дон Хайме. — Если мы отправимся во Фраменорс, никто не заметит нашего похищения.

— Это будет просто, — подтвердил инфант дон Педро, кивая головой.

— Вы прекрасно знаете, — заявил король, поворачиваясь к инфантам, — что, если моя сестра королева больна, я не могу не пойти проведать ее, тем более когда она находится в моих владениях.

Жоан слушал, не смея взглянуть на них. Король помолчал несколько секунд.

— Я отложу ночной визит, но мне нужно… Ты меня слушаешь, брат? — спросил король, и Жоан учтиво поклонился. — Мне нужно, чтобы этот раскаявшийся предатель помог нам раскрыть измену. А пока пусть исповедь остается в секрете… — Король задумался и после паузы добавил: — И все-таки мне придется проведать королеву. Иди, — приказал он.

Жоан поспешно вернулся во Фраменорс и передал королевское требование брату Беренгеру. Король Педро не пришел на свидание и, чтобы успокоить всех, истолковал это событие как покровительство божественного провидения. Он объявил, что у него на лице, возле глаза, вследствие инфекции появилась кровоточащая язвочка и это заставило его придерживаться постельного режима в течение нескольких дней. Этого времени было достаточно для того, чтобы брат Беренгер добился от исповедовавшегося согласия, о котором просил король Педро.

Теперь уже Жоан не сомневался, что ему сообщили правду.

— Исповедницей брата Беренгера является ваша собственная сестра, — сообщил он королю, вновь представ перед ним. — Королева Констанса просит вас привести ее во дворец по собственной воле или силой. Здесь, во власти вашего величества и под вашей защитой, она готова рассказать вам об измене во всех подробностях.

Инфант дон Хайме с отрядом солдат явился во Фраменорс, чтобы выполнить волю Констансы. Монахи расступились перед ними, и инфант с солдатами предстал перед самим королем. Жалобы короля не возымели никакого действия: Констанса ушла в королевский дворец.

Не помог королю Мальорки и последующий визит, который он нанес своему зятю Педро Церемонному.

— Благодаря слову, данному Папе, — заявил ему король Педро, — я сохраню вам неприкосновенность. Но ваша супруга останется здесь, под моим покровительством. Покиньте мое королевство.

Как только Хайме Мальоркский отбыл со своими четырьмя галерами, король приказал Арнау д'Эриллю ускорить процесс, открытый против его зятя. Вскоре викарий Барселоны огласил приговор, по которому земли вассала-изменника, судимого заочно, переходили под власть короля Педро, получившего прощение, которое требовало от него объявить войну королю Мальорки.

Тем временем король, вдохновленный идеей воссоединить королевство, разделенное его предком Хайме Завоевателем, послал за молодым монахом, который раскрыл заговор.

— Ты нам хорошо и преданно служил, — сказал король, восседавший на троне. — Я оказываю тебе милость.

Жоан уже знал о намерении короля — ему об этом сообщили его же посланцы — и теперь все время думал о нем. По указанию своих учителей юноша носил одежду францисканцев, но, попав во Фраменорс, разочаровался. А где же книги? Где возможность получить новые знания? Где работа и учеба? Когда после долгих раздумий он пришел к приору Фраменорса, тот терпеливо напомнил ему о трех принципах, установленных основателем ордена — святым Франциском Ассизским.

— Совершенная простота, абсолютная бедность и смирение. Так должны жить францисканцы, — поучительным тоном произнес приор.

Но Жоан стремился к знаниям, хотел учиться, читать, познавать новое. Разве не говорили его учителя, что это тоже путь Божий? Поэтому при встрече с каким-нибудь монахом-доминиканцем Жоан испытывал зависть. Орден доминиканцев посвящал себя главным образом изучению философии и богословия и основал несколько университетов. Жоан хотел принадлежать ордену доминиканцев и продолжить учебу в престижном университете Болоньи.

— Да будет так, — решил король, выслушав аргументы Жоана, и по всему телу юного монаха пробежали мурашки. — Будем надеяться, что однажды, облеченные моральной властью, которую дают знания, вы вернетесь в наши владения и примените ее во благо вашего короля и его народа.

 

26

Май 1343 года

Церковь Святой Марии у Моря Барселона

Прошло почти два года с тех пор, как викарий Барселоны вынес приговор Хайме III. Колокола всего города звонили без остановки, и внутри церкви Святой Марии при еще открытых стенах Арнау слушал их, сдерживая внутреннюю дрожь. Король призывал к войне против Мальорки, город был заполнен знатью и солдатами. Арнау, охраняя часовню Святейшего, наблюдал за ними. Смешавшись с простыми прихожанами, они молились в церкви Святой Марии, а потом выходили на площадь. Все церкви Барселоны служили мессу в честь каталонского войска.

Арнау устал. Король собрал свою армию в Барселоне, и вот уже несколько дней бастайши работали на износ. Сто семнадцать кораблей! Никогда еще не было в городском порту такого количества судов: двадцать две большие галеры, оснащенные для войны; семь пузатых кок для перевозки лошадей и восемь больших двух- и трехпалубных кораблей для перевозки солдат. Все остальные — средние и маленькие корабли. Море пестрело парусами, и корабли то заходили, то выходили из порта.

В одной из таких галер, теперь уже оснащенной для войны, более года назад отплыл Жоан, облаченный в черную одежду доминиканца. Корабль отправился в Болонью. Арнау проводил его до самого берега.

Жоан вскочил в лодку, сел спиной к морю и улыбнулся ему. Арнау видел, как брат поднялся на корабль, и, когда гребцы налегли на весла, почувствовал, как внутри у него что-то сжалось и непрошеные слезы потекли по щекам. Он остался один.

Придя в себя, Арнау осмотрелся. Колокола всех церквей города продолжали звонить. Знать, духовенство, солдаты, купцы, ремесленники и простой народ толпились в церкви Святой Марии. Его собратья по общине тоже были здесь, но каким же одиноким он себя чувствовал! Его мечты, вся его жизнь напоминали ему старую романскую церковь, которая давала жизнь новому храму. Она уже не существовала; даже следа не осталось от маленькой церкви, и оттуда, где сейчас находился Арнау; он мог смотреть на огромный и широкий центральный неф, обрамленный восьмиугольными колоннами, на которых держались своды. Чуть дальше, за колоннами, продолжали вздыматься стены, устремляясь к самому небу, камень за камнем.

Арнау посмотрел вверх. Ключевой камень второго свода центрального нефа уже был установлен, и работы шли над установкой ключевых камней боковых нефов. Рождество Господне — именно такой сюжет выбрали для второго ключевого камня. Свод над клиросом был уже полностью закрыт.

Следующий, первый в огромном прямоугольном центральном нефе, напоминал паутину: четыре нервюры арок находились под открытым небом с ключевым камнем в центре, похожим на паука, который готов был перемещаться по тонким нитям в поисках добычи. Взгляд Арнау затерялся в этих замысловатых переплетениях. Он прекрасно знал, кто должен был чувствовать себя запутавшимся в паутине! Аледис преследовала его со все большим упорством. «Я расскажу старшинам твоей общины», — каждый день угрожала она ему, когда у Арнау появлялись сомнения на ее счет. Понимая, что все больше и больше погрязает в грехе, Арнау часто думал об остальных бастайшах. А если они узнают?..

Его тесть, старшина Бартоломе, и Рамон, его друг и защитник… Что они скажут? Но теперь, когда Жоана не было рядом, ему даже не с кем было посоветоваться.

Казалось, Святая Мария тоже повернулась к нему спиной. Частично закрытая, с поднявшимися контрфорсами, которые поддерживали арки боковых нефов второго свода (знать и богатые торговцы города уже начали действовать в боковых часовнях, решив оставить свой след в виде геральдических щитов, ликов, саркофагов и различного рода рельефов, высеченных в камне), она величественно возвышалась над ним…

Когда Арнау приходил просить Святую Деву о помощи, здесь всегда был какой-нибудь богатый купец либо чванливый аристократ, расхаживающий среди строительства. Как будто они хотели украсть у него церковь. Они появлялись внезапно и с надменным видом рассматривали одиннадцать часовен из тридцати четырех, которые должны были построить вдоль крытой галереи. В часовне Всех Святых уже были птицы со щита Бускетов; в часовне Святого Хайме появились рука и лев с поднятыми передними лапами Жунентов; в готической часовне Святого Павла — три груши Боронатов де Пера, высеченные на ключевом камне, а также подкова и ленты Пау Феррана из мрамора; в часовне Святой Маргариды — щиты Дюфортов и Дюзэ и источник де лос Фонтов. Даже в часовне Святейшего, принадлежащей бастайшам, сейчас рядом со щитами Ферреров устанавливали саркофаг архидьякона Берната Ллулля, который начал строительство храма.

Арнау ходил поникший, искоса поглядывая на знать и купцов. Он всего лишь приносил сюда камни и становился на колени перед Святой Девой, чтобы попросить у нее освобождения от паутины, опутавшей его.

Когда закончились церковные службы, вся Барселона направилась в порт. Там был Педро IV, который отправлялся на войну в сопровождении своих баронов. В то же время инфант дон Хайме, граф Уржельский, оставался в Каталонии, чтобы защищать ее пределы в Ампурдане, Бесалу, Кампродоне, граничащими с материковыми владениями короля Мальорки. Все остальные ехали с королем, который вознамерился завоевать остров. Среди них были инфант дон Педро, королевский дворецкий Каталонии; Пэрэ де Монткада, адмирал флота; Педро де Эйксерика и Бласко де Алаго; Гонсало Диэс де Аренос и Фелипе де Кастро; отец Жоан де Арбореа; Альфонс де Ллориа; Галвань де Англесола; Аркадик де Мур; Арнау д’Эрилль; отец Гонсальво Гарсиа; Жоан Ксименес де Урреа, а также множество других знатных особ и рыцарей, готовых к войне вместе со своими войсками и вассалами. Мария, стоявшая с Арнау возле церкви, неотрывно смотрела на них. Внезапно она закричала, показывая пальцем вдаль.

— Король! Король, Арнау! Посмотри на него! Как он выглядит! А его шпага? Такая маленькая… А тот аристократ, видишь? Кто это, Арнау? Ты его знаешь? А щиты, доспехи, знамена…

Мария потянула Арнау за собой, вдоль берега, пока они не добрались до Фраменорса. Там, вдали от знати и солдат, стояла многочисленная группа людей, грязных и оборванных, без щитов, доспехов и шпаг. Одетые только в длинные потрепанные рубахи, краги и кожаные шапки, они уже садились в лодки, которые должны были доставить их на корабли. Эти люди были вооружены только палашами и пиками!

— Кто это? — спросила Мария у мужа.

— Наемники, — обронил Арнау.

С молчаливым почтением, как и все граждане Барселоны, наблюдали они за солдатами, нанятыми для короля Педро. Покорители Византии! Даже дети и женщины, находящиеся под впечатлением от шпаг и доспехов знати, как это произошло с Марией, смотрели на них с гордостью. Эти люди должны были сражаться пешими, без брони, рассчитывая исключительно на свою ловкость и опыт. Кто бы стал смеяться над их снаряжением, рубахами и оружием?

Арнау слышал, что так поступили сицилийцы: они насмехались над ними на поле боя. Мол, какое сопротивление могут оказать оборванцы, выступившие против знатных всадников? Однако наемники разгромили знать и завоевали остров. Такую же ошибку допустили французы; эту историю рассказывали по всей Каталонии, везде, где ее хотели выслушать. Арнау знал ее наизусть.

— Говорят, — прошептал он Марии, — что несколько французских рыцарей взяли в плен одного наемника и привели его к принцу Шарлю Салернскому, который оскорбил воина, назвав его оборванцем, бедняком и дикарем, и насмехался над каталонскими войсками. — Ни Арнау, ни Мария не могли отвести взгляда от людей, которые продолжали садиться в лодки перевозчиков. — Тогда этот наемник, — после паузы сказал Арнау, — в присутствии принца и его рыцарей бросил вызов лучшему из его воинов. Вооруженный одним копьем, он сражался пешим, а француз был на коне со всеми доспехами. — Когда Арнау на мгновение замолчал, Мария повернулась к нему и попросила его продолжить. — Французы смеялись над каталонцем, но приняли вызов. Все отправились на поле, которое находилось неподалеку от французского лагеря. Там каталонец победил француза, убив его лошадь и воспользовавшись недостаточной сноровкой рыцаря в пешем бою. Когда он уже собирался убить противника, Шарль Салернский отпустил его на свободу.

— Это правда, — добавил кто-то у них за спиной. — Они сражаются, как настоящие демоны.

Арнау почувствовал, как Мария прижалась к нему и взяла его за руку, не переставая смотреть на наемников. «Чего ты хочешь, женщина? Защиты? Если бы ты знала! Я даже не в силах побороть свою слабость. Ты думаешь, что кто-нибудь из них способен причинить тебе больше вреда, чем я? Они действительно сражаются, как демоны». Арнау вновь посмотрел на них: люди отправлялись на войну довольные, веселые, оставляя свои семьи. Почему… почему он не мог сделать то же самое?

Посадка солдат на корабли затянулась на несколько часов. Мария ушла домой, а Арнау остался на берегу и бродил среди людей, то там, то здесь встречая некоторых из своих товарищей.

— К чему такая спешка? — спросил он у Рамона, показывая на лодки, набитые до отказа солдатами. — Стоит хорошая погода. Не похоже, чтобы начался шторм.

— Сейчас увидишь, — ответил ему Рамон.

В этот момент послышалось ржание; вскоре к нему присоединилось ржание сотен лошадей. Животные стояли в ожидании за городскими стенами, и сейчас им предстояло взобраться на корабли. Из семи кок, предназначенных для перевозки животных, некоторые уже были загружены лошадьми, которые принадлежали знати из Валенсии и взошли на борт в Салоу, Таррагоне и в городах севернее Барселоны.

— Пойдем отсюда, — предложил Рамон. — Сейчас все это превратится в настоящее поле боя.

Но когда они собрались уходить, у берега появились первые боевые лошади, ведомые стремянными.

Они брыкались, били копытами о землю и кусались, не обращая внимания на людей, которые пытались усмирить их.

— Чувствуют, что идут на войну, — заметил Рамон, когда они с Арнау спрятались между лодками.

— Неужели чувствуют?

— Разумеется. Всегда, когда их помещают на корабль, животные знают, что идут на войну. Смотри. — Рамон махнул рукой в сторону моря. Четыре пузатые коки, киль которых отличался высокой осадкой, подошли как можно ближе к берегу и открыли пандусы. Те с грохотом попадали в воду. — Лошади, впервые загоняемые на судно, — продолжил Рамон, — узнают об этом от остальных.

Берег мгновенно заполнился боевыми лошадьми. Их было сотни — все большие, сильные, крепкие, обученные для войны. Стремянные и оруженосцы суетились, пытаясь увернуться от брыкания и укусов животных. Арнау видел, что многие из них получили удар от лошадиных копыт. Сутолока была ужасная, а шум оглушающий.

— Чего они ждут? — спросил Арнау.

Рамон снова показал на коки. Несколько оруженосцев, будучи уже по грудь в воде, вели лошадей.

— Это самые опытные. Оказавшись на корабле, они будут управлять всем табуном.

Так и было. Когда лошади добрались до края пандусов, оруженосцы повернули их к берегу. Раздалось бешеное ржание.

Это был сигнал.

Табун бросился в воду, поднимая столько пены, что какое-то время нельзя было ничего увидеть. За табуном и сбоку от него, окружая лошадей и направляя их к кокам, шли, щелкая кнутами, опытные конюхи. Они бросили поводья своих коней, и большая часть животных свободно пошла по воде, подталкивая друг друга.

Некоторое время стоял полный хаос: щелканье кнутов, ржание и брыкание лошадей, пытающихся забраться на коки, крик людей, подгоняющих их с берега. Потом в порту снова воцарилось спокойствие. Когда лошади забрались на корабли, были подняты пандусы, и пузатые коки приготовились к отплытию.

Галера адмирала Пэрэ де Монткады отдала приказ, и сто семнадцать кораблей вышли в море. Арнау и Рамон вернулись к кромке берега.

— Пошли завоевывать Мальорку, — подытожил Рамон.

Арнау молча кивнул. Да, они ушли, оставив позади свои проблемы и невзгоды. Их проводили как героев, и теперь в голове у них была война, одна война. Сколько бы он отдал за то, чтобы оказаться на борту одной из этих галер!

21 июня того же года Педро IV присутствовал на мессе в соборе Мальорки in sede majestatis, облаченный согласно обычаю в королевское одеяние и с короной на голове. Король Мальорки Хайме III бежал в свои владения в Руссильон.

Эта новость дошла до Барселоны, а потом разнеслась по всему полуострову: король Педро сделал первый шаг на пути исполнения своего обещания воссоединить владения, разделенные при смерти Хайме I. Ему осталось только снова покорить княжество Сардинию и каталонские земли за Пиренеями.

В течение всего месяца, пока длилась мальоркская кампания, Арнау не мог забыть картину отправляющегося из порта Барселоны войска. Когда корабли удалились на значительное расстояние, люди разошлись по домам. Зачем было возвращаться ему? Чтобы получить нежность и любовь, которую он не заслуживал? Арнау сел на песок и долго еще смотрел вдаль, пока последний парус не исчез с горизонта. «Счастлив тот, кто оставил здесь все свои проблемы», — с горечью думал он, завидуя солдатам, отправившимся на войну. Еще несколько недель после этого, когда Аледис подстерегала его по пути из Монжуик или когда за ним ухаживала Мария, в ушах Арнау снова и снова раздавались крики и смех наемников, а перед глазами стояла картина удалявшейся армады. Его не покидала мысль о том, что рано или поздно их разоблачат. Однажды, когда Аледис тяжело дышала на нем, кто-то закричал у дороги. Неужели их услышали? Оба на миг замолчали, а потом она рассмеялась и снова закачалась на нем. День, когда их разоблачат… не сулит ничего хорошего. Насмешки, изгнание из общины. Что тогда делать? На какие средства жить?

Когда 29 июня 1343 года Барселона встречала возвращавшуюся королевскую армаду, собранную в устье реки Ллобрегат, Арнау уже принял решение. Королю предстояло отправиться на завоевание Руссильона и Сардинии — только так он исполнит перед народом свое обещание, — и он, Арнау Эстаньол, будет в этом войске. Он должен бежать от Аледис! Возможно, она забудет о нем, и, когда он вернется… Арнау почувствовал, как по спине пробежал холодок: шла война, гибли люди. Если он вернется, то, возможно, начнет свою жизнь с Марией заново, и Аледис не будет его больше преследовать.

Педро IV приказал, чтобы корабли входили в городской порт по очереди, в порядке старшинства: сначала галера короля, потом суда инфанта, дона Педро, отца Пэрэ де Монткады, сеньора Эйксерики и так далее.

Пока флот ждал, галера короля вошла в порт и сделала круг, чтобы все люди, собравшиеся на берегу Барселоны и восхищенные ее красотой, устроили овации.

Арнау слышал возбужденные крики людей, когда корабль проходил перед ними. Бастайши и лодочники стояли на берегу, готовые строить мост, по которому должен был сойти король. Неподалеку стояли Франсеск Гронь, Бернат Сантклимент и Гальсера Карбо — старшины города, окруженные старшинами общин. Лодочники начали выстраивать свои лодки, но старшины приказали им подождать.

В чем дело? Арнау посмотрел на бастайшей. Как же будет идти король, если не по мосту?

— Он не будет сходить, — раздался голос Франсеска Гроня, который обращался к господину Сантклименту. — Войско должно выступить на Руссильон прежде, чем король Хайме успеет договориться с французами.

Все присутствующие согласно закивали головами. Арнау посмотрел в сторону королевской галеры, которая продолжала свой триумфальный путь по прибрежной воде. Если король не сойдет на берег, если армия пойдет дальше на Руссильон, не останавливаясь в Барселоне… У Арнау едва не подкосились ноги. Король должен был высадиться на берег!

Но даже граф Террановы, советник короля, которому поручили управлять городом, был согласен с мнением Франсеска Гроня. Арнау гневно посмотрел на него.

Трое старшин Барселоны, граф Террановы и еще некоторые представители власти взошли на небольшой корабль, который доставил их на королевскую галеру. Арнау слышал, как его товарищи по общине одобряли эту идею: «Нельзя давать Мальорке время на вооружение», — говорили они.

Разговоры длились несколько часов. Люди, стоявшие на берегу, с нетерпением ожидали решения короля. В конце концов мост так и не стали строить, но не потому, что армада уходила на завоевание Руссильона и Сардинии. Король решил, что не может продолжать кампанию при тех обстоятельствах, в которых он оказался. Во-первых, для продолжения войны не хватало денег; во-вторых, большая часть рыцарей потеряла своих лошадей во время морского перехода и теперь они должны были сойти на берег; в-третьих, нужно было довооружиться для покорения новых земель. В ответ на просьбу властей, которые надеялись получить несколько дней для того, чтобы подготовиться к празднеству в честь покорения Мальорки, монарх заявил, что ничего не будет праздновать, пока его земли не воссоединятся. Поэтому в тот день, 29 июня 1343 года, Педро IV высадился в Барселоне как простой моряк, спрыгнув с лодки в воду.

Арнау не находил себе покоя. Как ему сказать Марии, что он собирается вступить в войско? Угрозы Аледис сейчас не имели значения: чего она добьется, если публично расскажет о супружеской измене Арнау? Узнав, что он идет на войну, она вряд ли захочет вредить ему, да и себе самой. Арнау вспомнил Жоана и его мать. Если бы стало известно о прелюбодеянии Аледис, наверняка ее наказали бы точно так же… Но Мария… Как сказать об этом Марии?..

Однако Арнау не собирался отступать от своей цели. Он решил попрощаться с женой, когда она в очередной раз будет делать ему массаж спины. «Я ухожу на войну», — скажет он ей. Услышав одну лишь простую фразу: «Я ухожу на войну», она заплачет. В чем была вина Марии? Однажды он уже вознамерился сказать жене о своей затее, когда она подавала на стол, но ее нежный взгляд остановил его. «С тобой что-то случилось?» — спросила Мария. После этого он даже занялся с ней любовью и до сих пор помнил, как Мария ласкала его.

Тем временем Барселона превратилась в муравейник. Народ хотел, чтобы король отправился на завоевание Сардинии и Руссильона, но Педро IV медлил. Рыцари требовали от короля плату за своих солдат и возмещение убытков за погибших лошадей и снаряжение, которое пострадало во время перевозки на корабль, но королевская казна была пуста. Король вынужден был отпустить многих своих рыцарей, и те вернулись домой в свои земли. Так поступили Рамон де Англезола, Жоан де Арбореа, Альфонс де Ллориа, Гонзало Диэз де Аренос и многие другие знатные особы. Знать покидала каталонское войско!

Через какое-то время король созвал ополчение из граждан всей Каталонии, решив, что за него будут сражаться простые люди. По всему графству звонили колокола, и по приказу короля с кафедр церквей стали произносить пламенные речи, призывая свободных граждан вступить в войско. Отец Альберт говорил проникновенно, громко и убедительно, подкрепляя свои слова жестами. Как будет Педро защищать свое графство? А если король Мальорки, узнав, что знать покинула Педро, объединится с французами и нападет на Каталонию? Такое уже было! Отец Альберт кричал на весь приход Святой Марии: «Кто не помнит, кто не слышал рассказ о крестовом походе французов против каталонцев? На этот раз могут победить захватчики. Им это удастся, если позволить Хайме Мальоркскому вооружиться!»

Арнау смотрел на Святую Деву с младенцем на руках. Если бы, по крайней мере, у них с Марией был ребенок, тогда бы ничего этого не произошло. Аледис не была бы такой жестокой. Если бы у них был ребенок…

— Я дал обет Святой Деве, шепнул Арнау Марии, когда священник начал записывать добровольцев у главного алтаря. — Я пойду в королевскую армию, чтобы нам дали благословение и у нас родился ребенок.

Мария повернулась к нему и, прежде чем он отправился к алтарю, схватила его за руку и с силой сжала.

— Ты не смеешь! — закричала Аледис, когда он сообщил ей о своем решении. Арнау хотел заставить ее говорить тише, но она продолжала вопить: — Ты не смеешь бросать меня! Я расскажу всем…

— Ну и что из этого выйдет? — перебил он ее. — Я буду в армии. Ты только погубишь собственную жизнь.

Оба смотрели друг на друга, спрятавшись в кустарнике. От злости у Аледис задрожала нижняя губа.

Какая же она красивая! Арнау хотел вытереть слезы, которые текли по щекам любовницы, но сдержался.

— Прощай, Аледис!

— Ты не смеешь бросать меня, — всхлипнула она.

Арнау повернулся к ней. Она стояла на коленях, обхватив голову руками, и раскачивалась. Молчание заставило ее поднять глаза на Арнау.

— Почему ты со мной так поступаешь? — плакала она. Арнау с грустью смотрел на Аледис: она дрожала всем телом.

Арнау прикусил губу и направил взгляд поверх гор, куда он ходил за камнями. Зачем причинять ей еще боль? Он раскрыл объятия.

— Я должен это сделать.

Она поползла на коленях, пока не коснулась его ног.

— Я должен это сделать, Аледис! — повторил Арнау, отстраняясь от нее, и стал спускаться с Монжуик.

 

27

Это были проститутки; их слишком пестрые одежды не давали усомниться в этом даже на миг.

Аледис долго не решалась подойти к ним, но запах ольи с мясом и овощами притягивал ее как магнит. Она была голодна и заметно осунулась. Такие же молодые женщины, как Аледис, весело болтали и ходили вокруг костра. Увидев ее в нескольких шагах от палаток военного лагеря, они пригласили ее подойти к ним. Аледис осмотрела себя: вся в лохмотьях, с дурным запахом, грязная.

Проститутки снова позвали ее; их шелковая одежда переливалась в отблесках огня. До сегодняшнего дня никто не предлагал ей поесть. Разве она не пыталась во всех шатрах, хижинах или у обычных костров, где ей приходилось останавливаться, вымолить хоть что-нибудь? Разве кто-то сжалился над ней? Нет, все относились к ней как к последней побирушке. Аледис просила милостыню: немного хлеба, чуточку мяса или овощей. Ей плевали в протянутую руку, потом смеялись. Эти женщины были потаскухами, но они пригласили ее поесть с ними олью.

Король приказал своим войскам соединиться у города Фигераса, что на севере графства, и в этом направлении потянулись рыцари, не покинувшие короля, и ополчение Каталонии, в том числе солдаты Барселоны. Среди них был Арнау Эстаньол, свободный от житейских неурядиц и с надеждой в душе, что его жизнь переменится к лучшему. Он был вооружен арбалетом своего отца и коротким римским мечом.

Вскоре в городе Фигерасе королю Педро удалось собрать войско в тысячу двести конников и четыре тысячи пехотинцев, а вместе с ним еще одну армию. Это были родственники солдат — в основном наемников, — которые, словно кочевники (по сути они ими и были), вели за собой семью вместе с домашним очагом; торговцы всевозможным товаром, надеявшиеся купить то, что добудут солдаты; торговцы рабами, священники, шулера, воры, проститутки, попрошайки и всякого рода сброд, не имевший другой цели в жизни, кроме как наброситься на падаль. Все они составляли внушительный арьергард, движущийся вслед за войском и подчиняющийся своим законам, порой более жестоким, чем на войне, на которой они паразитировали.

Аледис была всего лишь еще одной в этой разношерстной компании. Сцена прощания с Арнау ни на минуту не покидала ее. В то же время она с содроганием вспоминала, как сморщенные, заскорузлые руки мужа трогали ее в самых интимных местах. Хрипы старого дубильщика все еще стояли в ушах. Старик щипал ей влагалище — Аледис не двигалась. Старик щипал снова, еще сильнее, требуя притворной щедрости, которой до сих пор награждала его жена. Аледис сдвинула ноги. «Почему ты меня бросил, Арнау?» — думала она, чувствуя, как Пау, помогая себе руками, пытается войти в нее. Она поддалась и раздвинула ноги, едва сдерживая горечь, подходившую к горлу, и остановила позыв к рвоте. Старик двигался на ней, как пресмыкающееся, и ее снова затошнило. Когда она вырвала сбоку от кровати, он даже не догадался об этом. Пау продолжал впихивать себя в молодое тело, руками поддерживая свой член. Уткнувшись головой в груди Аледис, он покусывал ее соски, которые даже не твердели из-за испытываемого ею отвращения. Кончив, Пау завалился рядом на кровати и заснул. На следующее утро Аледис собрала свои скудные пожитки, немного денег, которые она украла у мужа, и кое-какую еду, а затем как ни в чем не бывало вышла на улицу.

Она двинулась в сторону монастыря Святого Петра и там вышла из Барселоны, оказавшись на старой римской дороге, которая вела к Фигерасу. Проходя через городские ворота, Аледис опустила голову, чтобы избежать взглядов солдат, и с трудом сдерживала желание пуститься бегом. Чувствуя себя свободной, девушка подняла глаза к небу, голубому, сияющему, и отправилась к своему будущему.

Новые ощущения переполняли ее, и она улыбалась многочисленным путникам, которые шли ей навстречу. Арнау тоже оставил свою жену, она в этом убедилась. Конечно, он ушел из-за Марии! Он не мог любить эту женщину. А она не могла ошибаться: он любил только ее, Аледис! Когда они занимались любовью, она ясно это чувствовала. Очень скоро он ее увидит… У Аледис захватило дух, стоило ей представить, как Арнау бросится к ней с распростертыми объятиями. Они убегут! Да, убегут, чтобы навсегда быть вместе…

В первые часы пути Аледис примкнула к группе крестьян, продавших свой товар и теперь возвращавшихся домой. Она рассказала им, что отправилась на поиски своего мужа, поскольку узнала о своей беременности и поклялась сообщить ему об этом, прежде чем он вступит в бой. От них она узнала, что Фигерас находился в пяти-шести днях ходьбы, если идти по этой же дороге на Жерону. Вместе с этим у Аледис появилась возможность послушать советы двух беззубых старух. Казалось, они вот-вот сломаются под грузом огромных пустых корзин, которые несли на спине. Но пожилые женщины все шли и шли, босые, наполненные непостижимой энергией для столь старых и худых тел.

— Нехорошо женщине идти одной по этим дорогам, — заметила та, что повыше, и покачала головой.

— Да, нехорошо, — поддакнула ее подруга.

Прошло несколько секунд, прежде чем обе набрали в легкие нужное количество воздуха.

— А еще хуже, если женщина молодая и красивая, — продолжала вторая.

— Да, да, — закивала первая.

— А что со мной может произойти? — наивно улыбаясь, спросила Аледис. — На дороге полно людей, таких же добрых, как и вы.

На какое-то время ей пришлось замолчать, потому что старухи умолкли, сделав несколько широких шагов, чтобы не отстать от остальных крестьян.

— Да, здесь еще можно встретить людей, потому что вокруг Барселоны очень много деревушек. Но немного дальше, — сказала одна из старух, стараясь не отрывать глаз от дороги, — когда деревни находятся далеко друг от друга и рядом нет города, дороги становятся пустынными и опасными.

На этот раз ее спутница воздержалась от каких бы то ни было замечаний. Помолчав, она через какое-то время обратилась к Аледис:

— Когда будешь сама, старайся никому не показываться на глаза. Прячься, как только услышишь хотя бы малейший шум, и избегай любой компании.

— Даже если это будут рыцари? — спросила Аледис.

— Их нужно опасаться в первую очередь! — воскликнула одна из них.

— Если услышишь цокот копыт, затаись где-нибудь и молись! — вторила ей другая.

На этот раз обе говорили одновременно и с такой неожиданной яростью, что им пришлось после этого отдышаться. Некоторое время они не останавливались, поскольку другие путники успели отдалиться.

На лице Аледис было столько явного недоверия, что обе старухи, как только нагнали остальных, снова принялись увещевать ее.

— Смотри, девушка, — стала советовать ей та, что казалась побойчее, в то время как другая тут же начала поддакивать, еще не зная, что скажет ее подруга, — на твоем месте я бы вернулась в город и там подождала своего мужа. На дорогах очень опасно, особенно когда идет война и можно повсюду встретить солдат и офицеров. Нет властей, никто не охраняет дороги, и никто не боится наказания короля, занятого другими делами.

Аледис задумалась. Прятаться от рыцарей? Зачем? Все рыцари, приходившие в мастерскую к ее мужу, были вежливыми и почтительными по отношению к ней. Из уст многочисленных купцов, поставляющих сырье ее мужу, она никогда не слышала о грабежах и бесчинствах на дорогах графства.

Наоборот, она узнала поразительные истории, которыми ее часто развлекали: о приключениях во время морских путешествий, о поездках в земли мавров или самые отдаленные города египетского султана. Муж рассказывал ей, что вот уже двести лет, как дороги Каталонии защищены законом и королем. И любой, кто посмеет совершить преступление на королевской дороге, будет наказан гораздо строже, чем если бы такое же преступление было совершено в другом месте. «Коммерция требует, чтобы на дорогах было спокойно! — восклицал Пау. — Как же мы сможем продавать наши товары по всей Каталонии, если король нам не обеспечит спокойствие?» Поучительным тоном, словно Аледис была ребенком, муж говорил ей, что еще две сотни лет назад Церковь проявила инициативу относительно безопасности на дорогах. Сначала были Уложения мира и спокойствия, продиктованные в синодах. Если кто-то преступал эти Уложения, его немедленно отлучали от Церкви. Епископы установили, что жители их графств и епископств не имели права нападать на своих неприятелей с девяти часов в субботу до первого часа в понедельник и в церковные праздники; кроме того, этот мир защищал священников, а также всех тех, кто шел в церковь или возвращался оттуда. Уложения, объяснял он Аледис, распространялись и защищали большое количество людей и их имущество: торговцев и сельскохозяйственных и транспортных животных, полевой инвентарь и дома крестьян, жителей сел, урожай, оливковые рощи, вино… Чуть позже король Педро распространил закон о мире на общественные дороги и установил, что тот, кто нарушит его, совершит преступление против его величества.

Аледис посмотрела на старух, которые, поджав губы и едва передвигая тощие ноги, шли вперед со своей ношей. Кто посмеет совершить преступление против его величества? Какой христианин рискнет стать отлученным от Церкви за нападение на человека на каталонской дороге? Неотступно думая об этом, Аледис не заметила, как крестьяне свернули на Сан-Андрес.

— Прощай, девушка, — сказали ей случайные попутчицы. — Послушай нас, старых женщин, — добавила одна из них. — Если ты решишься идти дальше, будь осторожной. Не заходи ни в селение, ни в город, которые встретятся на пути. Тебя могут увидеть и погнаться за тобой. Останавливайся только на фермах, и то, если увидишь там женщин и детей.

Аледис посмотрела им вслед: две уставшие старухи с трудом тянулись за основной группой крестьян, стараясь не отстать от них. Через некоторое время девушка осталась одна. До сих пор она шла вместе с новыми знакомыми, беззаботно болтая и давая свободу как своим мыслям, так и своему воображению.

Возбужденная приключением, к которому привело ее столь поспешное решение, она страстно желала одного — оказаться подле Арнау. Но когда голоса ее спутников стихли вдали, Аледис почувствовала себя одинокой. Ей предстоял долгий путь, и она, пытаясь рассмотреть, что там впереди, приставила ладонь козырьком и напряженно вглядывалась вдаль. Солнце уже высоко поднялось на светло-голубом небе. Этот величественный купол, на котором не было ни единого облачка, сливался на горизонте с просторными и богатыми землями Каталонии и казался бесконечным.

Возможно, чувство одиночества, овладевшее девушкой, было вызвано не только тем, что ее покинули крестьяне, — Аледис впервые в жизни оказалась в незнакомой местности и еще никогда не смотрела на небо и землю так, чтобы ей ничего не мешало. Сейчас же она вглядывалась в горизонт, поворачиваясь на одном месте, и… видела его постоянно! Аледис снова и снова смотрела вдаль, ища глазами Фигерас, и чувствовала, как бесконечно она устала. Повернувшись на подгибающихся ногах, девушка оглянулась назад: тоже ничего не видно — слишком далеко ушла она от Барселоны. Аледис поискала глазами привычные картины с человеческим жильем, какими-то строениями, попыталась ощутить запахи города, услышать крики людей, шум живого города. Ничего этого не было: она осталась одна. Внезапно слова двух старух дошли до ее сознания. Пять-шесть дней пути! Где она будет спать? Что будет есть?

Аледис взвесила в руке свои пожитки. А если слова старух были правдой? Что ей тогда делать? Сможет ли она противостоять рыцарю или преступнику? Аледис еще раз посмотрела в ту сторону, где, как ей сказали, был Фигерас… и Арнау. Она решила быть предельно осторожной и пошла, прислушиваясь к шелесту травы под ногами и любому шороху, который нарушал одиночество ее пути. В окрестностях Монткады она увидела замок, который возвышался на холме, защищая вход на равнину Барселоны. Солнце уже переместилось ближе к югу; на дороге снова появились крестьяне и торговцы, идущие в сторону города. Аледис присоединилась к ним, делая вид, будто она была попутчицей этих людей. Но когда они достигли крепостных ворот, девушка вспомнила советы старух и обогнула замок по полю, снова выйдя на дорогу.

Аледис была довольна тем, что страхи, охватившие ее, когда она осталась одна на дороге, постепенно развеялись. По пути на север от Монткады она то и дело встречала крестьян и торговцев, которые шли пешком, как она, или ехали на повозках. Все приветливо здоровались с ней, и Аледис радовалась этому благодушию. Как и раньше, она присоединилась к группе путников, на этот раз торговцев, направляющихся в Риполлет. Они помогли ей перейти через приток реки Бесос, а затем свернули на Риполлет.

Девушка снова осталась одна и самостоятельно обошла и оставила позади Валь Романас. Через какое-то время она оказалась у самой реки Бесос, которая в это время года была еще достаточно полноводной, и перейти ее вброд вряд ли бы удалось.

Аледис с тоской посмотрела на реку и лодочника, который лениво ждал на берегу с дурацким выражением на лице. Мужчина снисходительно улыбнулся, обнажив ужасные черные зубы. Аледис никогда бы не воспользовалась услугами этого чернозубого лодочника, если бы у нее была хоть какая-нибудь другая возможность продолжить свой путь. Девушка стыдливо опустила глаза и попыталась прикрыть грудь, потянув вверх шнуровку, но ей надо было держать котомку, и у нее ничего не получилось. Аледис замедлила шаг. Ей часто говорили, что у нее красивая походка, и она всегда радовалась, когда видела, что за ней наблюдают. Но этот мужлан был ужасен! От него исходило такое зловоние! А если он отберет у нее котомку? Нет. Она будет внимательна. Ей нечего бояться его. Рубаха лодочника была покрыта пятнами засохшей грязи. А его ноги? Боже! Пальцев почти не было видно из-за струпьев. Спокойно! Спокойно! «Господи! Какой отвратительный тип!» — думала она.

— Я хочу перебраться через реку, — после довольно продолжительной паузы сказала Аледис, обращаясь к нему.

Лодочник поднял глаза от грудей девушки к ее огромным карим глазам.

— Уже, — коротко ответил он и снова уставился на ее груди.

— Ты меня слышишь?

— Уже, — повторил лодочник, продолжая нагло пялиться на нее.

Вокруг стояла тишина, которую нарушал только шум реки Бесос. Аледис чувствовала, как взгляд лодочника скользит по ее телу. От страха и волнения у нее участилось дыхание, а лодочник продолжал пожирать ее налитыми кровью глазами.

Аледис была одна, затерявшись в глубине Каталонии, на берегу реки, о которой она даже не слышала и которую, как ей казалось, давно перешла вместе с теми, кто двигался на Риполлет. И вот у этой реки ее поджидал мужчина, похотливый и мерзкий, готовый в любую минуту наброситься на нее. Аледис беспомощно осмотрелась: вокруг ни души. В нескольких метрах от берега она заметила лачугу, кое-как сложенную из сухих стволов. Жилище было таким же неухоженным и грязным, как и его хозяин. Перед входом в лачугу, среди мусора и хлама, горел огонь, а на железной треноге висел котелок. Аледис даже вздрогнула, представив себе, что варил для себя этот грязный тип. Один только запах, исходивший оттуда, показался ей отталкивающим.

— Мне необходимо догнать войско короля, — запинаясь, произнесла девушка.

— Уже, — снова ответил ей лодочник.

— Мой муж — офицер короля! — солгала она, повышая голос. — Я должна сказать мужу, что беременна, прежде чем он пойдет в бой.

— Уже, — в который раз повторил он, показывая свои черные зубы.

Аледис увидела, что в уголках рта у него появилась слюна. Лодочник вытер ее рукавом рубахи.

— Ты больше ничего не умеешь говорить?

— Умею, — хрипло пробормотал мужчина и прищурился. — Офицеры короля обычно быстро погибают в бою.

— Не успела Аледис опомниться, как он бросился к ней и с силой ударил ее по лицу.

Пошатнувшись, девушка упала навзничь к ногам этого ужасного человека. Мужчина накинулся на нее, схватил за волосы и стал тянуть к себе в лачугу. Аледис вонзила ногти в руку мужчины так, что они дошли до мяса, но он продолжал тащить ее. Она попыталась подняться, несколько раз споткнулась и снова упала.

Когда ей все-таки удалось встать на ноги, она кинулась на него, как кошка. Царапаясь и брыкаясь, девушка не давала ему двигаться дальше. Но лодочник ловко уворачивался и в конце концов ударил ее со всей силы в живот.

Уже внутри лачуги, задыхаясь от боли, Аледис почувствовала, что лежит на земле, а на ней похотливо урчит чернозубый лодочник.

Пока ждали, когда соберется все ополчение графства и подвезут необходимое продовольствие, король Педро приказал расположить свою штаб-квартиру в одном из постоялых дворов Фигераса, города, представленного в кортесах и находящегося рядом с границей Руссильона. Инфант дон Педро и его рыцари обосновались в Переладе, а инфант дон Хайме и прочая знать — сеньор де Эйксерика, Бласко де Алаго, Хуан Ксименес де Урреа, Фелипе де Кастро и Хуан Феррандес де Луна — остановились вместе со своими подразделениями в окрестностях Фигераса.

Арнау Эстаньол служил в королевских войсках. В свои двадцать два года он еще не переживал такого, как в эти дни. Нравы и порядок королевского лагеря, в котором было более двух тысяч человек, воодушевленных победой на Мальорке, жаждущих войны, сражений и трофеев и не имеющих другого занятия, кроме как ждать приказа короля выступить на Руссильон, были полной противоположностью тому порядку, который царил в Барселоне.

Исключая моменты, когда войска получали указания или упражнялись в стрельбе, жизнь в лагере проходила в постоянных развлечениях, пари или вечеринках, на которых новички слушали ужасающие истории о войне из уст гордых ветеранов. Мелкие кражи и потасовки никого здесь не удивляли.

Вместе с еще тремя новичками из Барселоны, такими же неопытными в военном искусстве, как и он сам, Арнау привыкал к лагерной жизни. Ему нравились лошади и доспехи, которыми занимались слуги, стараясь, чтобы животные были начищены до блеска. Они выставляли их на солнце перед шатрами, как на соревновании, в котором побеждало оружие и снаряжение, блестевшее ярче других.

Но если доспехи и оружие его восхищали, то грязь, зловоние и полчища насекомых, которых привлекал запах нечистот от тысяч людей и животных, удручали, заставляя страдать. Возле речушки, подальше от лагеря, королевские офицеры приказали выкопать длинные и глубокие траншеи в качестве отхожих мест, куда должны были сбрасываться и отходы. Однако речушка пересохла, и отбросы накапливались и разлагались, порождая непереносимое зловоние, от которого никуда нельзя было деться.

Однажды утром, когда Арнау и трое его новых друзей проходили между палатками, они увидели рыцаря, возвращавшегося после конных упражнений. Конь, который направлялся в конюшню в предвкушении вполне заслуженного корма и отдыха, вероятно, с нетерпением ожидал, что с него вот-вот снимут бремя доспехов, покрывающих его грудь и бока. Он приплясывал, высоко поднимая копыта.

Всадник пытался добраться до своей палатки, не причиняя никому вреда, объезжая солдат и снаряжение, сложенное в кучи в проходах между палатками. Но конь, большой и разгоряченный, вынужденный подчиняться безжалостному дерганью уздечки, едва сдерживал свои порывы и старался побыстрее прошествовать вперед в величественном танце, при звуках которого всех, кто проходил мимо, бросало в такой же пот, какой покрывал бока животного.

Арнау и его товарищи отошли подальше от всадника, насколько это было возможно, но по иронии судьбы именно в это мгновение конь сильно двинул крупом вбок и ударил Хауме, самого маленького из них. Солдат потерял равновесие и упал на землю. Удар не причинил парню вреда, а сам всадник даже не оглянулся, продолжая свой путь к ближайшей палатке. Однако слабый Хауме упал именно в то место, где несколько ветеранов играли в кости на свою месячную плату. Один из них уже проиграл почти все деньги, которые причитались ему за будущие кампании короля Педро. Понятно, что ссора не заставила себя ждать. Неудачливый игрок поднялся во весь рост, приготовившись выплеснуть на Хауме тот гнев, который он не мог излить на своих товарищей. Это был крепкий мужчина с длинными грязными волосами и бородой. Лицо ветерана, искаженное от злобы, которая охватила его не только из-за неудачного падения Хауме, но в большей степени из-за постоянных проигрышей, навело бы ужас и на самого отважного из противников.

Солдат схватил несчастного новобранца за грудки и поднял его до уровня своих глаз. У Хауме даже не было времени осознать, что с ним происходит. Только что его толкнул боевой конь и он упал, а уже в следующее мгновение на него набросился какой-то взбесившийся солдат. Тем временем бородач, не переставая кричать во все горло, стал трясти Хауме и, не отпуская его, бить по лицу так, что у того из уголка рта потекла тоненькая струйка крови.

Арнау видел, как Хауме дрыгал ногами в воздухе.

— Брось его! Скотина! — Собственный голос, раздраженный и злой, удивил его самого.

Люди начали отходить от Арнау и ветерана. Хауме, тоже изумленный, перестал дрыгать ногами, а бородач, оставив в покое хлипкого новобранца, повернулся к тому, кто посмел оскорбить его. Внезапно Арнау увидел, что оказался в центре круга, образованного множеством любопытных, собравшихся посмотреть представление. Он стоял напротив разъяренного ветерана, и в его голове лихорадочно проносились мысли: «Зачем я оскорбил этого солдата? Зачем назвал его скотиной?»

— Он не виноват… — пробормотал Арнау, показывая на Хауме, который все еще не понимал, что происходит.

Не говоря ни слова, бородач набросился на Арнау, как бешеный бык; он ударил его головой в грудь, отбросив на несколько метров, так что зевакам пришлось сместиться в сторону. Арнау почувствовал такую боль, как будто ему пробили грудь. Зловонный воздух, к которому все уже успели привыкнуть, казалось, на мгновение исчез. Он широко открыл рот и попытался подняться, но следующий удар в лицо снова опрокинул его на землю. От жгучей боли в голове Арнау едва не потерял сознание. Он попробовал отдышаться, сделав пару глубоких вдохов, но еще один удар, на этот раз по почкам, свалил его на землю. Потом началось ужасное избиение, и Арнау, не в силах противостоять сопернику, закрыл глаза и свернулся в клубок.

Когда ветеран прекратил наносить удары, Арнау подумал, что этот сумасшедший разорвал его на куски. Но несмотря на боль, пронизывающую его тело, он чувствовал в себе нечто такое, что могло бы помочь ему в поединке с этим безумцем. Казалось, будто он слышит чей-то голос.

Лежа на земле, все еще скорчившийся от боли, Арнау напряг слух. И он услышал это. А затем еще раз, и еще… Он широко раскрыл глаза и обвел взглядом людей, стоящих вокруг. Они смеялись, показывая на него пальцем, но слова отца звучали отчетливо: «Я бросил все, что у меня было, лишь бы мой сын был свободным». В потрясенном сознании Арнау смешались события и воспоминания: он увидел своего отца, висящего на веревке на площади Блат; вспомнил первый камень, который отнес к церкви Святой Девы у Моря, и те усилия, которые ему пришлось приложить, чтобы донести этот камень на еще неокрепшей спине; почувствовал щемящую боль и гордость, представив, как сбрасывал его на глазах у всех, кто строил церковь. Арнау медленно поднялся, его лицо было в крови… Ветеран, ухмыляясь, потирал руки.

— Скотина!

Бородач резко повернулся, и весь лагерь услышал трение его штанов, сшитых из грубой ткани.

— Глупый крестьянин! — крикнул он, прежде чем наброситься на Арнау всей своей массой.

Однако бастайш знал, что ни один камень не мог весить меньше, чем эта скотина. Ни один камень…

Арнау кинулся к бородачу и обхватил его руками, чтобы не дать себя ударить. Крепко сцепившись, оба покатились по земле. Арнау удалось подняться раньше, чем это сделал ветеран, и, вместо того чтобы нанести ему удар, он схватил противника за волосы и кожаный ремень. Подняв его над собой, как будто это была кукла, он бросил солдата на толпившихся вокруг ротозеев.

Бородач с проклятиями упал на зрителей.

Однако эта демонстрация силы не испугала солдата. Привыкший к дракам, он уже через несколько секунд снова стоял перед новобранцем. Однако Арнау успел приготовиться и твердо держался на ногах. На этот раз бородач не стал набрасываться с наскока, а попытался нанести выверенный удар.

Арнау оказался проворнее: он отбил удар, схватил соперника за предплечье, перевернул над собой и бросил его на землю, так что тот отлетел на несколько метров от него. Но и такой способ защиты не остановил солдата, и нападки продолжались.

Наконец, когда бородач ожидал, что новобранец в очередной раз подбросит его в воздух, Арнау сжал кулак и нанес ему удар в челюсть, вложив в него всю свою ярость.

Крики, сопровождавшие потасовку, смолкли. Бородач упал без сознания к ногам Арнау. Бастайш хотел было размять руку и облегчить боль, которая пронизывала суставы пальцев, но под взглядами собравшихся продолжал стоять, не разжимая кулак, как будто собирался ударить снова. «Не поднимайся, — мысленно просил он, глядя на солдата. — Ради Бога, не поднимайся».

Неуклюже выпрямив спину, ветеран попытался встать. «Не делай этого! — Арнау поставил правую ногу на его лицо и прижал бородача к земле. — Не поднимайся, сукин сын!» Драчун затих, и товарищи солдата поспешили к поверженному, чтобы оттащить его в палатку.

— Эй, парень! — прозвучал чей-то властный голос.

Арнау повернулся. Перед ним стоял рыцарь, из-за которого и началась драка. Все еще одетый в доспехи, он выглядел довольно внушительно.

— Подойди ко мне.

Арнау подчинился, машинально разминая ушибленную кисть.

— Меня зовут Эйксимэн д’Эспарса, я оруженосец его величества короля Педро IV. Я хочу, чтобы ты у меня служил. А сейчас иди к моим офицерам.

 

28

Три девушки молча переглянулись, когда Аледис набросилась на еду. Словно изголодавшийся зверь, она стояла на коленях и, запустив обе руки в суп, чтобы достать оттуда мясо и овощи, с жадностью ела, украдкой посматривая на незнакомок поверх миски. Одна из них, самая юная, с густыми светлыми вьющимися волосами, спадающими на голубое платье, поджала губы и повернулась к двум остальным.

«Какая из них не прошла через то же самое?» — казалось, спрашивала она их. Ее подруги согласились, незаметно кивнув, и все три вышли из палатки.

Когда они удалились, девушка со светлыми волосами вернулась в палатку, где находились, прячась от июльского солнца, которое падало свинцом на лагерь, еще четыре девушки. Они были несколько старше тех, кто остался снаружи, и сидели рядом с хозяйкой, которая не отрывала глаз от Аледис. Когда та появилась здесь, она позволила накормить ее и с того момента не переставала наблюдать за девушкой. Оборванная и грязная, но красивая… и молодая. Откуда она? Не бродяжка, не попрошайка, как ее подопечные. И явно не проститутка: девушка вздрагивала и невольно пятилась, когда встречала кого бы то ни было. На ней была грязная разодранная рубашка; ее волосы спутались в сальный клубок… Однако у нее были белые зубы. А значит, ей неведомо, что такое голод и болезни, от которых темнеют зубы. Что она здесь делает? Может, прячется от кого-то? Но от кого?

Хозяйка жестом подозвала к себе одну из девушек.

— Помойте ее и приведите в порядок, — шепнула она, когда та наклонилась к ней.

Девушка посмотрела на Аледис, улыбнулась и понимающе кивнула.

Аледис не сопротивлялась.

— Ты должна помыться, — сказала ей одна из проституток, когда она наконец насытилась.

Помыться! Сколько дней она уже не мылась? Внутри палатки ей приготовили глиняный таз со свежей водой, и Аледис села в него, поджав ноги. Те же три девушки, которые были с ней, когда она ела, принялись ее мыть. Почему не дать о себе позаботиться? Ведь не могла же она явиться к Арнау в таком виде! Войско расположилось совсем близко, а там был Арнау. Она все-таки добралась до него! Почему бы не смыть с себя всю эту грязь? После купания Аледис позволила себя одеть. Они подыскали для нее довольно скромный наряд, не такой вызывающий, как у них, хотя… «Публичные женщины одеваются в разноцветные одежды», — объяснила ей мать, когда Аледис, будучи несмышленой девчушкой, приняла проститутку за знатную даму и хотела уступить ей дорогу. «Тогда как отличить их от других женщин?» — спросила Аледис. «Король обязывает их носить яркие наряды, но запрещает им надевать накидку или плащ даже зимой. Так можно распознать проститутку: они никогда ничего не носят поверх плеч».

Аледис снова посмотрела на себя. Женщинам ее сословия, женам ремесленников, никогда нельзя было одеваться в цветное — так приказывал король. И все же какими красивыми были эти ткани! Но можно ли предстать перед Арнау в таком виде? Солдаты примут ее за… Она поправила рукой светло-зеленое платье.

— Тебе нравится?

Аледис повернулась и увидела хозяйку, стоявшую у входа в палатку. Антония, юная блондинка с вьющимися волосами, которая помогла ей одеться, тут же исчезла.

— Да… нет… — Аледис снова посмотрела на себя. Может, попросить у этих женщин какой-нибудь платок, чтобы набросить на плечи? Если бы она прикрылась, никто бы не принял ее за проститутку.

Хозяйка окинула девушку взглядом. Нет, она не ошиблась. Тело, которое выглядит столь соблазнительно, понравилось бы любому офицеру. А ее глаза? Огромные карие глаза казались грустными.

— Что привело тебя сюда, девушка?

— Мой муж. Он сейчас в армии. Он вступил в ополчение, не зная, что станет отцом. Я хотела бы сообщить ему об этом, прежде чем он пойдет в бой. — То же самое она сказала торговцам, подобравшим ее на берегу реки Бесос. После того как лодочник изнасиловал ее и собрался избавиться от своей жертвы, утопив ее в реке, Аледис каким-то чудом удалось спастись. Увидев, что девушка осталась жива, насильник сбежал. Аледис помнила, как, совершенно обессиленная, она перестала сопротивляться этому ужасному человеку и только всхлипывала, пока он насиловал ее, а потом тащил к реке. Казалось, мир больше не существовал, солнце померкло, а частое дыхание лодочника напомнило ей о собственном бессилии перед старым мужем. Когда торговцы увидели растерзанную девушку, они пожалели ее.

Нужно донести на него викарию, — посоветовали они ей. Однако что она могла сказать представителю короля? А вдруг Пау бросился на ее поиски? Что будет, если ее обнаружат? Начнется суд, а она не могла допустить, чтобы.

— Нет. Сначала мне нужно добраться до лагеря королевских войск и встретиться с мужем, прежде чем они выступят на Руссильон, — ответила Аледис, объяснив им, что она беременна и что ее муж должен узнать об этом. — Там я расскажу обо всем супругу, и он решит, что делать.

Торговцы проводили ее до Жероны. Аледис рассталась с ними в церкви Святого Феликса, перед городской стеной. Самый пожилой из них покачал головой, глядя на несчастную молодую женщину, одиноко стоявшую у стен церкви. Аледис вспомнила совет старух о том, что ей лучше не заходить ни в селение, ни в город, и решила обойти стороной Жерону, город с шестью тысячами жителей. Она видела крышу церкви Святой Марии, кафедральный собор, который еще строился, епископский дворец и башню Жиронелла, высокую и внушительную, главную защиту города. Аледис смотрела на них некоторое время и снова отправилась в путь на Фигерас.

Хозяйка, наблюдавшая за Аледис, пока та вспоминала свое путешествие, заметила, что она дрожит.

Присутствие армии в Фигерасе притягивало к лагерю сотни людей, гонимых голодом. Аледис была одной из них. Она не запомнила лиц своих попутчиков. Ей давали хлеб и свежую воду. Однажды кто-то предложил ей даже овощи. Они заночевали к северу от реки Флувиа, на подступах к замку Понтоне, который защищал русло реки через город Баскара, на полпути между Жероной и Фигерасом. Именно там у нее отобрали еду, а ночью грубо изнасиловали. Что ей оставалось делать? Аледис старалась все время думать об Арнау и мысленно просила любимого защитить ее. На следующий день она шла за случайными спутниками, как зверь, в нескольких шагах позади, но они не только не дали ей поесть, но даже не стали с ней разговаривать. Так они пришли к лагерю.

А теперь… Почему эта женщина так пристально смотрит на нее? Похоже, ее взгляд не отрывается от… ее живота! Аледис обратила внимание на платье, мягко облегающее ее упругий живот, и беспокойно переступила с ноги на ногу. Хозяйка, довольная своей догадкой, невольно улыбнулась. Сколько раз ей приходилось быть свидетельницей этих молчаливых признаний. Девушки, которые выдумывали свои душещипательные истории, не умели лгать, и, стоило немножко надавить на них, как они начинали нервничать и опускали глаза, как эта. О скольких беременностях она слышала? О десятках? Сотнях?

Никогда ни одна девушка не говорила ей, что была беременной, если у нее был такой ровный и упругий живот. Ошибка? Возможно, хотя трудно представить, чтобы из-за ошибки она прошла военную дорогу, желая рассказать о беременности своему мужу.

— В такой одежде ты не можешь появиться в королевском лагере, — донесся до Аледис голос хозяйки. Девушка подняла глаза и снова посмотрела на нее. — Нам запрещено ходить туда. Если хочешь, я могла бы разыскать твоего мужа.

— Вы? Вы мне поможете? Что вы собираетесь сделать?

— А разве я тебе уже не помогла? Я дала тебе поесть, помыла тебя, одела. Никто даже не подумал сделать этого раньше, не так ли? — Аледис кивнула и, вспомнив, как с ней обращались, почувствовала холодок, пробежавший по телу. — Тогда почему ты удивляешься? — продолжала женщина, видя, что Аледис колеблется. — Да, мы публичные женщины, но это не значит, что у нас нет сердца. Если бы кто-нибудь помог мне несколько лет тому назад… — Хозяйка опустила голову и с грустью произнесла: — Ладно. Теперь это неважно. Если хочешь, я помогу тебе. Я знаю многих людей в лагере, и мне будет несложно привести сюда твоего мужа.

Аледис задумалась над предложением. А почему нет? В свою очередь хозяйка размышляла о своем будущем приобретении. Никаких трудностей, чтобы заставить мужа этой молодой женщины исчезнуть, не будет. Например, обыкновенная драка в лагере… Солдаты многим обязаны ей, а значит, девочка очень скоро останется одна. И к кому она побежит за помощью? Наверняка снова явится к ней.

Беременность, если это действительно так, не проблема; сколько таких проблем приходилось ей решать за несколько монет!

— Благодарю вас, — согласилась Аледис.

Прекрасно. Вскоре эта молодая особа будет в ее распоряжении.

— Как зовут твоего мужа и откуда он?

— Он из барселонского ополчения, а зовут его Арнау, Арнау Эстаньол, — ответила Аледис, заметив, как вздрогнула хозяйка. — Что-то случилось? — спросила девушка.

Женщина взяла табурет и присела, чувствуя, что ее бросило в пот.

— Нет, — ответила она. — Должно быть, это из-за проклятой жары. Подай мне веер.

«Не может быть!» — думала она, пока Аледис искала веер. У нее застучало в висках. Арнау Эстаньол!

Этого не может быть!

— Опиши мне твоего мужа, — попросила хозяйка, обмахиваясь веером.

— О, это очень просто. Он — бастайш из порта. Молодой и сильный, высокий и красивый, возле правого глаза у него есть родинка.

Хозяйка продолжала махать веером, отрешенно уставившись в одну точку. Она думала о деревушке под названием Наварклес, вспоминала праздник по случаю бракосочетания, тюфяк в доме Берната и замок Ллоренса де Беллеры, насмешки, голод и боль… Сколько же лет прошло? Двадцать? Да, должно быть, двадцать. Может, чуть больше. А теперь…

Аледис прервала молчание:

— Вы его знаете?

— Нет… Нет.

Узнает ли она его? На самом деле она его мало помнила. Он ведь был тогда ребенком!

— Вы мне поможете найти его? — отвлекла ее от мыслей Аледис.

«А кто поможет мне, если я встречусь с сыном?» — с грустью подумала женщина.

— Я сделаю это, — пообещала она и жестом показала, чтобы Аледис оставила ее одну.

Когда девушка вышла из палатки, Франсеска закрыла лицо руками. Арнау! Она уже успела забыть его. Она вынуждена была это сделать! И вот, двадцать лет спустя… Если девушка говорит правду, тот ребенок, которого она носит в своем лоне, был… ее внук! А она хотела убить его. Двадцать лет! Какой он теперь, Арнау? Аледис сказала, что ее муж высокий, сильный, красивый. Франсеска его не помнила.

Когда она отнесла сына в кузницу, ей не дали навещать ребенка. «Проклятые! Пока я кормила младенца, они уже выстраивались в очередь, чтобы насиловать меня!» Слезы потекли у нее по щекам. Сколько времени она уже не плакала? Наверное, все эти двадцать лет… «Ребенку с Бернатом будет лучше», — подумала она тогда. Когда же узнали о его побеге, донья Катерина влепила ей пощечину и выбросила на улицу. Франсеска закончила тем, что сначала таскалась среди солдатни, а потом стала собирать отбросы у стен замка. Ее уже никто не хотел, и она бродила среди нечистот вместе с толпой таких же несчастных, как она, и дралась за кусок заплесневелого черствого хлеба, полного червей. Там она встретила еще одну девушку, которая тоже ковырялась в отбросах. Она была худая, но хорошенькая.

Никто за ней не следил. Франсеска угостила ее остатками еды, которые она оставила для себя. Девушка улыбнулась, и ее глаза засияли; возможно, она не знала другой жизни. Затем Франсеска помыла ее в ручье и оттерла ее кожу песком так, что та закричала от боли и холода. После этого она привела новую знакомую к одному из офицеров замка сеньора де Беллеры. С этого все и началось. «Я огрубела, сынок, я огрубела до такой степени, что мое сердце стало черствым. Что тебе рассказал обо мне твой отец? Что я оставила тебя умирать?»

В ту же самую ночь, когда офицеры короля и солдаты, выигравшие в карты, пришли к палатке, Франсеска спросила об Арнау.

— Ты говоришь, бастайш? — переспросил один из офицеров. — Ну конечно, я его знаю. Его все знают.

Франсеска наклонила голову, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Говорят, он победил одного ветерана, которого боялись все, — продолжил офицер. — И Эйксимэн д’Эспарса, оруженосец короля, забрал его в свою личную гвардию. У этого парня есть родинка возле глаза. Его научили владеть кинжалом, знаешь? С тех пор он участвовал еще в нескольких драках и в каждой победил. Он стоит того, чтобы на него делать ставку. Почему ты им интересуешься? — расплываясь в улыбке, спросил он.

«Почему бы не окрылить его возбужденное воображение?» — подумала Франсеска. Другое объяснение трудно было бы придумать. И она подмигнула офицеру.

— Ты стара для этого парня, — засмеялся офицер.

Лицо Франсески оставалось невозмутимым.

— Приведи его ко мне, и ты не пожалеешь.

— Сюда?

«А если все-таки Аледис лжет?» — мелькнуло в голове Франсески, однако она тут же отмела эту мысль: ее никогда не подводило первое впечатление.

— Нет. Не сюда.

Аледис отошла на несколько шагов от палатки хозяйки. Ночь была великолепной — звездной, теплой.

Лунное сияние окрашивало все вокруг в желтый свет. Она смотрела на небо и на мужчин, которые входили в палатку и выходили оттуда вместе с одной из девушек. Потом они направлялись в какую-нибудь маленькую хижину и через какое-то время покидали ее, иногда смеясь, иногда в полном молчании. Это повторялось снова и снова. А затем девушки шли к тазу, в котором мылась Аледис, и сами там мылись, бесстыдно глядя на нее. У них был такой же взгляд, как у той женщины, которой мать когда-то давно не уступила дорогу.

— Почему ее не арестуют? — спросила тогда Аледис у матери.

Эулалия посмотрела на дочь, как бы оценивая, была ли она достаточно взрослой, чтобы выслушать объяснение.

— Дело в том, что и король, и Церковь позволяют им заниматься своим ремеслом. — Когда Аледис недоверчиво посмотрела на нее, мать добавила: — Да, дочка, это так. Церковь говорит, что публичные женщины не могут быть наказаны земным законом, ибо это должен сделать божественный закон. — Как объяснить девочке, что Церковь поддерживает существование публичных домов, чтобы не допустить прелюбодеяния или противоестественных связей? Эулалия снова посмотрела на дочь. Нет, ей еще рано знать о противоестественных связях.

Антония, блондинка с вьющимися волосами, стояла возле таза и улыбалась ей. Аледис растянула губы, пытаясь изобразить улыбку.

Что еще рассказывала ей мать? Она погрузилась в воспоминания, пытаясь отвлечься. Кажется, этим женщинам не разрешали жить в городе, деревне и в любом месте, где жили честные люди. Они рисковали быть изгнанными даже из своих собственных домов, если этого потребуют соседи. Их обязывали выслушивать проповеди, чтобы они могли получить прощение. Им запрещалось посещать общественные бани, кроме понедельников и пятниц — дней, отведенных для евреев и сарацин. Они имели право подавать милостыню, но никогда не могли жертвовать свои деньги Церкви.

Антония стояла в тазу, одной рукой поддерживая юбку, а другой продолжая мыться, и все время улыбалась! Каждый раз, когда она выпрямлялась, зачерпнув рукой воду, чтобы помыть себе промежность, она смотрела на нее и улыбалась. И Аледис улыбалась ей в ответ, стараясь не смотреть на ее лобок, освещенный луной.

Почему она улыбается? Похоже, эта девушка совсем еще ребенок, хотя была уже осуждена. Несколько лет тому назад, как раз после того, как отец отказался выдать ее замуж за Арнау, мать повела дочерей в монастырь Святого Петра в Барселоне. «Пусть они посмотрят!» — приказал дубильщик жене. В атрие было полно дверей, сорванных с петель. Их либо приставили к стене, либо вынесли во двор. Король Педро даровал право аббатисе, благодаря которому она своей властью могла приказать бесчестным женщинам уйти из ее прихода, а потом сорвать двери с их домов и принести их в атрий монастыря.

Аббатиса с рвением принялась за дело, и теперь все могли посмотреть, что у нее вышло!

— Это двери всех тех, кого выгнали из снимаемой комнаты? — спросила Алеста, показывая рукой и вспоминая, как их самих выгнали из дому, прежде чем они переехали к Пэрэ и Марионе. Их дверь сорвали за неуплату.

— Нет, дочка, — ответила мать, — это происходит с женщинами, не сохранившими невинность.

Аледис отчетливо помнила этот момент. Произнося эти слова, мать смотрела прямо на нее, сощурив глаза.

Пытаясь прогнать неприятное воспоминание, девушка помотала головой из стороны в сторону, пока ее глаза снова не остановились на Антонии и ее светлом лобке, покрытом кучерявыми волосами, такими же, как и голова. Что бы сделала с Антонией аббатиса из монастыря Святого Петра?

Тем временем раздался голос Франсески, которая позвала Антонию. «Девочка!» — крикнула она ей, и Аледис увидела, как Антония выскочила из таза, обулась и вбежала в палатку хозяйки. Потом, прежде чем Франсеска вернулась к своим заботам, ее взгляд пересекся на несколько секунд со взглядом Аледис.

Что прятал за собой этот взгляд?

Эйксимэн д’Эспарса, оруженосец его величества короля Педро IV, был важной персоной, гораздо более важной по своему положению, чем по телосложению, потому что, когда он сошел со своего внушительного боевого коня и снял с себя доспехи, этот мужчина превратился в низкорослого и худенького человечка. Слабак, заключил Арнау, опасаясь, как бы столь знатная особа не прочитала его мысли.

Эйксимэн д’Эспарса командовал ротой наемников, которым платил из собственного кармана. Когда он смотрел на своих людей, его одолевали сомнения. Где же их преданность? И сам отвечал на свой вопрос: в оплате, только в их оплате. Поэтому ему хотелось окружить себя гвардией телохранителей. Увиденная им драка произвела на него сильное впечатление.

— Каким оружием ты умеешь пользоваться? — спросил у Арнау королевский оруженосец. Когда бастайш показал отцовский арбалет, тот коротко обронил: — Понятно. — И помедлив, добавил: — Все каталонцы умеют им пользоваться, это их обязанность. Что-нибудь еще?

Арнау покачал головой.

— А этим? — Эйксимэн показал на кинжал, который Арнау носил за поясом. Когда бастайш показал ему тупой кинжал, тот громко рассмеялся, запрокинув голову. — Таким кинжалом, — заметил он, все еще смеясь, — ты даже не порвешь девственную плеву. Ты будешь тренироваться с настоящим.

Он порылся в ящике и дал ему мачете, гораздо длиннее и больше, чем кинжал бастайша. Арнау провел пальцем по лезвию. С этого момента, день за днем, Арнау вместе с гвардией Эйксимэна учился рукопашному бою со своим новым кинжалом. Ему выдали цветную форму, куда входили кольчуга, шлем, который нужно было начистить до блеска, и толстые кожаные сапоги, завязывающиеся крест-накрест лентами на икрах. Тяжелые тренировки перемежались с настоящими боями врукопашную, без оружия, организуемыми офицерами из лагеря. Арнау стал воином подразделения королевского оруженосца, и не было дня, чтобы он не участвовал в одном или двух поединках перед людьми, которые толпились вокруг него, кричали и делали ставки.

Нескольких поединков было достаточно, чтобы за Арнау среди солдат закрепилась слава. В редкие моменты передышки, когда бастайш проходил между ними, он чувствовал, что на него смотрят и показывают. Какое странное ощущение — заставлять всех замолкать одним своим появлением!

Офицер Эйксимэн д’Эспарса улыбнулся, когда его подопечный задал ему вопрос:

— Я тоже могу пользоваться услугами одной из этих девушек?

— Конечно. Хозяйка жаждет встречи с тобой. Ты представить себе не можешь, как у нее блестели глаза.

Оба засмеялись.

— Когда ты хочешь пойти туда?

Для этого случая Франсеска подыскала маленький постоялый двор вблизи Фигераса.

— Только не задавай вопросов и делай, что тебе говорят, — предупредил офицер Арнау. — Есть некто, кто хочет тебя видеть.

Арнау проводили до постоялого двора, а там провели в жалкую комнатушку, где его уже ждала Франсеска. Когда Арнау вошел, они захлопнули дверь и закрыли ее на засов снаружи. Арнау повернулся и попытался открыть ее, потом стал стучать в дверь.

— Что происходит? — закричал он.

В ответ послышался хохот офицеров. Арнау слушал их несколько секунд. Что это значит?

Внезапно он заметил, что в комнате кто-то есть, и повернулся. Франсеска рассматривала его, стоя у окна; в тусклом свете зажженной свечи ее шелковое платье переливалось. Проститутка! Сколько историй о женщинах он выслушал, сидя у костра в лагере! И всякий раз солдаты хвастались, как они тратили деньги на девушек. У каждого следующего рассказчика девушка была лучше, красивее и соблазнительнее, чем у предыдущего. В таких случаях Арнау предпочитал молчать и отворачивался, пряча глаза. Он пришел сюда, чтобы убежать от двух женщин! Может быть… может быть, эта злая шутка стала следствием его молчания, его равнодушия к женщинам? Его не раз подкалывали за то безразличие, которое он проявлял, когда все увлеченно болтали о женских прелестях.

— Что за шутки? — спросил он Франсеску. — Что тебе от меня надо?

Как жаль, что она не может разглядеть его в этом полумраке! Но его голос… был голосом мужчины.

Арнау был крупным и высоким, как и сказала ей девушка. Франсеска вдруг заметила, что у нее… дрожат колени и подкашиваются ноги. Ее сын!

Прежде чем заговорить, она откашлялась.

— Успокойся. Мне ничего не нужно, что могло бы опорочить тебя. В любом случае, — добавила она, — мы вдвоем. Что могу сделать я, слабая женщина, с таким молодым и сильным мужчиной, как ты?

— Тогда почему они смеются? — спросил Арнау, все еще стоя у двери.

— Пусть себе смеются, если хотят. Человек настолько извращен, что ему больше нравится думать о наихудшем. Может быть, если бы я сказала им правду и призналась, в чем причина моего желания видеть тебя, они бы не стали с такой охотой делать это. Но воображение пробудило в них похоть, и теперь они в предвкушении чего-нибудь скабрезного.

— А что им думать о проститутке и мужчине, которые запираются в комнате постоялого двора? Что можно ожидать от шлюхи?

Он говорил жестко, бросая ей в лицо обидные слова. Но Франсеске уже удалось прийти в себя.

— И все же мы люди, — сказала она, повышая голос. — Святой Августин писал, что только Бог вправе судить распутниц.

— Может, ты собираешься поговорить со мной о Боге?

— Нет. — Франсеска подошла к нему; ей нужно было видеть его лицо. — Тебя привели сюда, чтобы я могла поговорить с тобой о твоей жене.

Арнау заколебался. Он был рассержен не на шутку.

— Что случилось? Как можно?..

— Она беременна.

— Мария?

— Аледис… — машинально поправила Франсеска, но в тот же миг отметила: «Он сказал… Мария?»

— Аледис? — переспросил Арнау.

Франсеска увидела, что молодой человек задрожал. Но почему?

— Что вы там делаете? Зачем так много говорить? — послышалось за дверью вперемешку со стуком и взрывами смеха. — Что происходит, хозяйка? Он слишком мужественный для тебя?

Арнау и Франсеска посмотрели друг на друга. Она жестом показала ему, чтобы он отошел от двери, и Арнау подчинился.

Оба стали говорить тише.

— Ты сказал, Мария? — спросила Франсеска, когда они уже стояли у окна, подальше от двери.

— Да, мою жену зовут Мария.

— А кто тогда Аледис? Она говорила мне…

Арнау покачал головой. В его глазах появилась грусть. Казалось, Арнау потерял самообладание: его руки опустились, а шея, которая минуту назад была такой сильной, не могла держать даже голову. Но он не ответил, и Франсеска почувствовала глубоко внутри боль, как будто ее чем-то укололи. Что случилось, сынок?

— Кто такая Аледис? — настойчиво спросила она.

Арнау снова покачал головой. Он оставил все: Марию, свою работу, Святую Деву… И вот она здесь! Беременная! Все об этом узнают. Как он сможет вернуться в Барселону, в общину, в свой дом?

Франсеска отвела взгляд и посмотрела в окно. Уже стемнело. Что за печаль его гложет? Она видела, как унижаются мужчины, как выбрасывают на улицу женщин, видела смерть и горе, болезнь и агонию, но никогда не чувствовала себя так, как сейчас.

— Я не думаю, что эта девушка сказала правду, — проговорила Франсеска, проглотив комок, подкативший к горлу. Она краем глаза заметила, что Арнау двинулся к ней.

— Что ты хочешь сказать?

— Я уверена, что она не беременна, это ложь.

— Вот это да! — воскликнул Арнау, хотя для него было достаточно того, что Аледис шла за ним, настойчиво преследуя его. Неужели все, что он сделал, оказалось напрасным?

— Я могла бы помочь тебе.

— Чего ради ты будешь это делать?

Франсеска повернулась к нему. Они стояли так близко, что почти касались друг друга. Она едва сдерживалась, чтобы не дотронуться до него и почувствовать его запах. «Потому что ты — мой сын!» — могла бы сказать она, но… Что говорил ему о ней Бернат? И зачем этому молодому человеку знать, что его мать — публичная женщина? Франсеска протянула дрожащую руку. Арнау не шелохнулся.

«Зачем?» — снова подумала она. Прошло уже двадцать лет, она была всего лишь проституткой.

— Потому что она обманула и меня тоже, — ответила Франсеска. — Я ее накормила, одела и приютила. Мне не нравится, когда меня обманывают. Я думаю, ты добрый человек, но эта девушка собирается тебя обмануть.

Арнау посмотрел Франсеске прямо в глаза и, тяжело вздохнув, отвернулся. Что еще нужно своенравной Аледис? Свободная от мужа, вдали от Барселоны… И вот еще эта женщина… Что в ней было такого, что его успокаивало?

Арнау опустил голову и заговорил.

 

29

28 июля, после шести дней пребывания в Фигерасе, король Педро IV Церемонный приказал поднять лагерь и начать марш на Руссильон.

— Тебе придется подождать, — сказала Франсеска Аледис, наблюдая, как девушки разбирали палатку, чтобы последовать за войском. — Когда король приказывает выступить в поход, солдаты не могут покидать свои подразделения. Может быть, во время следующей стоянки…

В глазах Аледис застыл немой вопрос.

— Я уже передала ему весточку, — добавила Франсеска как бы между прочим. — Ты пойдешь с нами?

Аледис согласилась.

— Тогда помогай, — приказала ей Франсеска.

Тысяча двести конников и свыше четырех тысяч пехотинцев, вооруженных для войны и нагруженных провизией на восемь дней, двинулись по направлению к Ла Жункере, которая находилась в полусутках пути от Фигераса. За войском двигалось множество повозок, мулов и всякого рода людей. Добравшись до Ла Жункеры, король приказал разбить лагерь. Новый посланец Папы, монах-августинец, привез еще одно письмо от Хайме III.

Когда Педро IV завоевал Мальорку, король Хайме прибыл к Папе, взывая о помощи. Монахи, епископы и кардиналы выступили в переговорах с Педро Церемонным в качестве посредников, но безрезультатно.

Король не обратил внимания на очередного посланца Папы, проигнорировав его, как и предыдущих.

Войско переночевало в Ла Жункере. «Наступил ли момент?» — подумала Франсеска, глядя, как Аледис помогает остальным девушкам готовить еду Нет, решила она. Чем дальше они будут от Барселоны, где протекала прошлая жизнь Аледис, тем больше возможностей появится у Франсески. «Нужно подождать», — ответила она девушке, когда та еще раз спросила об Арнау.

На следующее утро король снова поднял лагерь.

— На Паниссар! К бою! Разделиться на четыре части для атаки!

Приказ прокатился по рядам армии. Арнау услышал его, будучи в личной гвардии Эйксимэна д'Эспарсы, которая была готова выступить. На Паниссар! Одни кричали, другие говорили шепотом, но все делали это с гордостью и уважением. Ущелье Паниссар! Переход из Пиренеев, из каталонских земель, в Руссильон. Находясь всего лишь в полулиге от Ла Жункеры, солдаты той ночью, сидя у костров, вспоминали о подвигах Паниссара.

Это были они, каталонцы, их отцы и деды, победившие французов. Только они! Несколько лет назад король Педро Великий был отлучен от Церкви за то, что он завоевал Сицилию без согласия Папы.

Французы под командованием короля Филиппа Смелого объявили войну еретику — во имя христианства! — и с помощью нескольких предателей перешли Пиренеи через проход Масана.

Педро Великому пришлось драться, отступая; знать и рыцари покинули его и вернулись со своими отрядами домой.

— Оставались только мы! — воскликнул кто-то в ночной тьме, сидя у потрескивающего костра.

— И Рожер де Лориа! — добавил другой.

Из-за сокращения войска король вынужден был отступить и ожидал подкрепления из Сицилии, где командовал адмирал Рожер де Лориа. Тем временем французы вторглись в Каталонию. Педро Великий приказал виконту Рамону Фольчу де Кардона, защитнику Жероны, отбивать осаду французов до тех пор, пока Рожер де Лориа не прибудет в Каталонию. Виконт де Кардона так и поступил: он героически защищал город, пока монарх не позволил ему сдать его захватчикам.

После прибытия Рожера де Лориа французский флот был разгромлен, а на суше французская армия пострадала от эпидемии.

— Они осквернили гробницу святого Нарцисса, когда взяли Жерону, — вставил один из ветеранов.

Как рассказывали старики из тех мест, миллионы мух вылетели из гробницы, которую французы оскверняли день за днем. Из-за этих насекомых во французских войсках распространилась эпидемия.

Разбитый на море, потерявший людей из-за эпидемии на суше, Филипп Смелый запросил перемирия, чтобы уйти от побоища.

Педро Великий согласился, но предупредил, что решился на это только ради него, его знати и рыцарей.

Арнау услышал крики наемников, входивших в Паниссар. Прикрывая глаза ладонью, он посмотрел вверх, на горы, где эхом отражались голоса людей. Здесь вместе с Рожером де Лориа, за которым с вершины наблюдал Педро Великий и его придворные, наемники покончили с французским войском, уничтожив тысячи солдат. На следующий день в Перпиньяне скончался Филипп Смелый. Так закончился крестовый поход против Каталонии.

Наемники продолжали кричать, проходя через ущелье и бросая вызов еще не появившемуся противнику. Может быть, они вспоминали рассказы своих отцов и дедов о том, что произошло здесь пятьдесят лет тому назад?

Эти оборванцы, если не воевали, жили в лесах и горах, занимаясь разграблением и опустошением сарацинских земель. Они никогда не обращали внимания ни на какие договоры христианских королей полуострова с маврскими вождями и поступали, как им заблагорассудится.

Арнау убедился в этом на пути из Фигераса в Ла Жункеру и теперь видел то же самое: из четырех частей, на которые король разделил войско, три шли в боевом порядке, под своими флагами. И только наемники передвигались, не соблюдая порядка, крича, угрожая, смеясь и даже подшучивая над противником, который еще не появлялся.

— У них что, нет командиров? — спросил Арнау, увидев, что наемники, сбившись в беспорядочную толпу, беззаботно продолжили свой путь, хотя Эйксимэн д’Эспарса дал приказ сделать привал.

— Со стороны кажется, что нет, — ответил ему один из ветеранов, такой же крепкий, как и все солдаты личной гвардии королевского оруженосца.

— Как это?

— А вот так. На самом деле они есть, и попробуй только не подчинись им. Это не такие командиры, как наши. — Солдат кивнул в сторону Эйксимэна д’Эспарсы. Затем он вытащил несуществующую мошку из своей миски и потряс ею в воздухе. Несколько солдат засмеялись вместе с Арнау. — Вот это командиры, — продолжил ветеран, внезапно посерьезнев. — Там недостаточно быть чьим-то сыном или протеже какого-нибудь графа, называться так или сяк. Самые главные — адалилы. — Арнау посмотрел на наемников, которые проходили мимо них. — Не старайся, — сказал ему ветеран, — ты их не распознаешь. Они все одинаково одеты, но они прекрасно знают, кто есть кто. Чтобы стать адалилом, нужно обладать несколькими необходимыми качествами: мудростью, которая помогает вести войско, храбростью и умением требовать этой храбрости от остальных людей, которыми ты командуешь; прирожденными способностями к командованию и преданностью.

— То же самое, что есть у него, — перебил солдата Арнау, жестом показывая на королевского оруженосца.

— Да, но этого никто не обсуждал и не обсуждает. Прежде чем стать адалилом наемников, нужно, чтобы еще двенадцать адалилов поклялись под страхом смертной казни, что претендент соответствует этим требованиям. В мире не осталось бы знатных особ, если бы им пришлось клясться таким же образом о равных себе… — Помедлив, он ухмыльнулся и сказал: — И прежде всего, если речь идет о преданности…

Солдаты, слушавшие этот разговор, поддакивали и улыбались. Арнау снова посмотрел на наемников.

Как они могут убить лошадь обыкновенным копьем, когда на ней все доспехи?

— Чуть ниже адалилов, — продолжал объяснять ветеран, — стоят альмогатены; они вроде экспертов в военном искусстве и должны быть храбрыми, проворными и преданными, избирают их так же: двенадцать альмогатенов дают клятву, что кандидат обладает этими качествами.

— Под страхом смертной казни? — уточнил Арнау — Под страхом смертной казни, — подтвердил ветеран.

Но Арнау даже представить себе не мог, насколько свободны в своих действиях были эти развязные воины. Иногда доходило до того, что они позволяли себе не подчиняться королю. Как только войско прошло ущелье Паниссар, король Педро приказал двигаться на столицу Руссильона — Перпиньян.

Однако после завершившегося перехода наемники неожиданно отделились от войска и двинулись в сторону замка Беллагварда, возведенного на вершине одноименной горы, прямо над ущельем Паниссар.

Арнау и солдаты королевского оруженосца видели, как те поднимались на Беллагварду, продолжая кричать, как они это делали на протяжении всего похода. Эйксимэн д’Эспарса повернулся туда, где находился король.

Но Педро IV, который тоже смотрел на них, ничего не сделал. Как остановить наемников? Помедлив, король продолжил движение на Перпиньян. Это послужило сигналом для Эйксимэна д’Эспарсы: король позволил осаду Беллагварды. Однако наемникам платил королевский оруженосец, и, если в замке будет какая-нибудь добыча, он должен находиться там. Поэтому, пока основная часть войска продолжала двигаться в боевом порядке, Эйксимэн д’Эспарса и его люди начали подъем на Беллагварду, за альмогаварами.

Каталонцы окружили замок, и в течение остатка дня и всей ночи наемники сменяли друг друга на рубке леса, чтобы соорудить осадные приспособления, лестницы и большой таран. Эта осадная машина, установленная на колеса, раскачивалась на веревках, которые свешивались с верхнего ствола, накрытого кожей для того, чтобы защищать людей, управлявших ею.

Арнау стоял на карауле перед стенами Беллагварды. Представляя себе завтрашний штурм, он думал о том, что им придется идти с открытой грудью вверх к замку, в то время как защитникам ничего не останется, как убивать их, прячась за зубцами стены. Он видел, как они там собрались и наблюдали за ними. На мгновение Арнау почувствовал, что кто-то смотрит прямо на него. Эти люди, казалось, сохраняли спокойствие, тогда как он дрожал, заметив внимание осажденных.

— Они кажутся очень уверенными в себе, — сказал он одному ветерану, стоящему возле него.

— Ты ошибаешься, — ответил тот, — там, внутри, им еще хуже, чем нам. Кроме того, они видели альмогаваров.

Альмогавары, снова альмогавары. Арнау повернулся в их сторону. Они работали без отдыха, и теперь, похоже, были прекрасно организованы. Никто не смеялся, не спорил, все были заняты делом.

— Как они могут наводить столько страха на тех, кто находится за этими стенами? — спросил он.

Ветеран засмеялся.

— Тебе, я вижу, никогда не приходилось видеть, как они сражаются. Правда? — Когда Арнау отрицательно покачал головой, он добавил: — Подожди, еще насмотришься.

В ожидании штурма Арнау задремал прямо на земле, пока наемники в течение всей этой напряженной ночи при свете нескольких факелов строили осадные машины, снуя без передышки под крепостными стенами.

На рассвете, когда солнце появилось на горизонте, Эйксимэн д’Эспарса приказал своим солдатам построиться в боевом порядке. Ночная тьма начала угасать, но далекий свет едва пробивался. Арнау стал искать глазами альмогаваров. Они подчинились и выстроились напротив стен Беллагварды. Потом он посмотрел на замок, нависший над ними. Все факелы исчезли, но защитники были там; всю ночь они только и делали, что готовились к обороне крепости. Арнау почувствовал пробежавший по спине холодок. Что он здесь делает? Было довольно свежо, но его руки, вцепившиеся в арбалет, не переставали потеть. Повисла глубокая тишина, все молчали, уйдя в себя. Арнау внезапно подумал, что он может умереть. В течение дня защитники замка часто смотрели на него, простого бастайша; лица этих людей, отдаленных от него небольшим расстоянием, казались полными жизни. Они были там!

Они поджидали его! Арнау почувствовал, что он весь дрожит, что у него стучат зубы. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы унять дрожь. Он прислонил арбалет к груди, пытаясь скрыть дрожание рук. Офицер сказал ему, что, когда он отдаст приказ атаковать, нужно будет приблизиться к стенам замка и укрыться за камнями, чтобы стрелять из арбалета по его защитникам. Трудность состояла в том, чтобы добраться до этих камней. Сумеет ли он сделать это? Арнау не отводил взгляда от того места, куда он должен был добраться, а затем укрыться, чтобы стрелять, стрелять и снова стрелять.

Крик взорвал тишину.

Приказ! Камни! Арнау рванулся было к заветным камням, но рука офицера схватила его за плечо.

— Пока рано, — сказал он ему — Но…

— Еще не время, — настойчиво произнес офицер. — Смотри. — Он махнул рукой в сторону альмогаваров.

Второй крик пронесся над их рядами:

— Проснись, оружие!

Арнау не мог отвести взгляд от наемников. Вскоре все они кричали в один голос:

— Проснись, оружие! Проснись, оружие!

Они начали греметь копьями и клинками, и звук металла заглушил их собственные голоса.

— Проснись, оружие!

И оружие начало просыпаться: по мере того как металл ударялся о металл или о камни, оружие гремело и гремело, разбрасывая вокруг искры. Стоял невыносимый грохот, а искры, сотни искр, тысячи искр прорвали тьму, и альмогавары оказались окруженными сияющим ореолом.

Не отдавая себе отчета, Арнау неожиданно схватил арбалет и стал размахивать им в воздухе.

— Проснись, оружие! — закричал он. Пот на его коже высох, дрожь прошла. — Проснись, оружие!

Он посмотрел на стены, которые, казалось, вот-вот рассыплются от криков альмогаваров. Земля сотрясалась, искры разлетались во все стороны. Внезапно заиграла труба, и крики переросли в завывание, вызывающее дрожь.

— Святой Георгий! Святой Георгий!

— Вот теперь вперед! — крикнул офицер, подталкивая его вслед за сотнями людей, которые с неистовой яростью бросились на штурм.

Арнау побежал к каменному подножию стен, где устроился вместе с офицером и подразделением арбалетчиков. Он оказался у одной из лестниц, которую альмогавары приставили к стене, и прицелился в людей, мечущихся наверху. Защитники замка, отбивая атаку штурмующих наемников, которые продолжали завывать, как бешеные, один за другим падали вниз от попадания в них стрел. Арнау тоже попал. Два раза он попал в защитников замка, туда, где кольчуги не защищали их, и видел, как они сорвались со стены.

Одной группе штурмующих удалось перебраться через стены крепости, и Арнау почувствовал, как офицер хлопнул его по плечу, чтобы он больше не стрелял. Таран не понадобился. Когда альмогавары добрались до зубцов стены, ворота замка распахнулись и несколько всадников выскочили оттуда галопом, чтобы не быть захваченными в плен. Двое из них были тут же убиты стрелами из арбалета каталонцев; остальным удалось спастись. Несколько защитников, оставшихся без командиров, сдались в плен.

Эйксимэн д’Эспарса и его рыцари ворвались внутрь замка на своих боевых конях и убивали всех, кто продолжал оказывать им сопротивление. За ними вошли пехотинцы.

Арнау успокоился лишь после того, как был уже в стенах замка с арбалетом за плечами и кинжалом в руке. Во дворе замка было полно трупов, а те, кто остался в живых, стояли на коленях без оружия и умоляли о пощаде. Они в тоске смотрели на рыцарей, разъезжающих по двору со своими длинными мечами наголо. Альмогавары занялись грабежом; одни орудовали в башне, другие рылись среди трупов, причем с такой алчностью, что Арнау отвернулся, едва сдерживая отвращение. Какой-то альмогавар подошел к нему и предложил пучок стрел, многие из которых были в запекшейся крови и даже с оставшимися на них кусками мяса. Арнау колебался. Пожилой альмогавар, такой же худой, как и стрелы, которые он протягивал, удивился; потом он улыбнулся, обнажив беззубый рот, и предложил стрелы другому солдату.

— Чего ты раздумываешь? — спросил тот у Арнау. — Может, ты надеешься, что Эйксимэн сам принесет тебе стрелы? Нужно просто почистить их, — сказал он, бросая стрелы себе под ноги.

Через несколько часов все закончилось. Живых обитателей замка собрали вместе и связали им руки. В эту ночь их продадут в рабство в лагере, который следовал за войском. Отряд Эйксимэна д’Эспарсы, потеряв семнадцать каталонцев, снова отправился в путь за королем; они несли раненых, оставив за собой пылающую крепость, которая уже не пригодится приспешникам короля Хайме III.

 

30

Эйксимэн д’Эспарса и его солдаты догнали войско короля на подступах у города Эльна, или Горделивая, всего в двух лигах от Перпиньяна, где король решил устроиться на ночлег. Здесь он принял еще одного епископа, безрезультатно пытавшегося выступить посредником от лица Хайме Мальоркского.

Хотя король и не стал возражать, чтобы Эйксимэн д’Эспарса и его альмогавары взяли Беллагварду, он все-таки попытался помешать другому отряду рыцарей напасть на башню Нидолереса, что на пути к Эльне. Но когда король добрался туда, рыцари уже взяли ее штурмом, убив жителей, а потом подожгли и деревушку.

Что касается Эльны, то никто даже не осмелился приблизиться к городу и тем более причинить вред ее жителям.

Солдаты королевского войска собрались вокруг костров, зажженных в поле, и смотрели на огни города.

Эльна оставила ворота города открытыми, словно делая каталонцам вызов.

— Почему они так поступили? — спросил Арнау, вороша угли в костре.

— Эльна? — перебил его один из самых старших ветеранов.

— Да. Почему они себя так почитают? Почему не закрывают ворота?

Прежде чем ответить, солдат с грустью посмотрел на город.

— Горделивая давит на наше сознание… сознание каталонцев. Знает, что мы не подойдем.

Ветеран надолго замолчал. Арнау научился уважать привычки солдат. Он знал, что, если бы проявил настойчивость, требуя продолжения рассказа, на него бы посмотрели презрительно и больше не стали бы разговаривать. Бывалые солдаты получали удовольствие от своих воспоминаний и историй, истинных или вымышленных, где все было преувеличено. Наконец солдат снова заговорил:

— В войне против французов, когда Эльна принадлежала нам, Педро Великий пообещал защищать ее и отправил туда отряд каталонских рыцарей. Но они ее предали: бежали ночью и оставили город на милость неприятеля. — Ветеран сплюнул в огонь. — Французы оскверняли церкви, убивали младенцев, ударяя ими об стену, насиловали женщин, а затем казнили всех мужчин… кроме одного. Резня в Эльне давит на наше сознание. Ни один каталонец не осмелится подойти к Эльне.

Арнау бросил взгляд на открытые ворота Горделивой, затем снова перевел его на солдат, сбившихся у костров; среди них было много таких, кто так же, как и он, молча смотрел в сторону ворот Эльны.

— А кого помиловали? — спросил Арнау, нарушая известные правила.

Ветеран не сводил глаз с разгоревшегося пламени.

— Этого человека звали Бастар де Россельо. — Арнау терпеливо ждал, когда ветеран продолжит. — Несколько лет спустя этот солдат провел войска французов через Масанский переход, после чего они вторглись в Каталонию.

Войско заснуло в тени города Эльна.

Погрузились в сон и сотни людей, которые следовали за ним. Франсеска украдкой посмотрела на Аледис. Подходящее ли это место? История об Эльне распространилась по всем палаткам и лачугам, и в лагере царило непривычное молчание. Франсеска и сама частенько поглядывала в сторону открытых ворот Горделивой. Да, они находились на вражеской территории. Ни один каталонец не будет хорошо принят в Эльне или ее окрестностях. Аледис забралась слишком далеко от своего дома. И теперь не хватало только одного — чтобы она осталась одна.

Та упала как подкошенная; Франсеска смотрела на обтянутые зеленым платьем плечи, которые тряслись от рыданий. Аледис закрыла лицо руками, и ее плач разорвал странную тишину, опустившуюся над лагерем.

— Как… как это произошло? — спросила она через некоторое время.

— Ты Меня обманула, — холодно произнесла Франсеска.

Аледис подняла на нее полные слез глаза, продолжая всхлипывать и дрожать всем телом.

— Ты меня обманула, — повторила Франсеска, но Аледис не ответила. — Ты хочешь знать, как это было? Его убил твой муж — тот, настоящий, дубильщик.

Пау? Не может быть! Аледис на мгновение замерла. Невероятно, чтобы этот старик…

— Он появился в королевском лагере, обвиняя некоего Арнау в том, что тот тебя совратил, — продолжала Франсеска, перебивая ход мыслей девушки. Ей хотелось увидеть ее реакцию. Арнау рассказал, что Аледис боялась своего мужа. — Молодой человек все отрицал, и твой муж вызвал его на поединок.

Аледис попыталась прервать хозяйку, сказав, что Пау не мог вызвать кого бы то ни было на поединок, но Франсеска жестом приказала ей молчать и продолжила:

— Он заплатил одному офицеру, чтобы тот дрался вместо него. Разве ты этого не знала? Если человек слишком стар и не способен постоять за себя, он может заплатить другому, чтобы тот дрался вместо него. Твой Арнау погиб, защищая свою честь.

Аледис совсем отчаялась. Франсеска видела, как она дрожит. Встав на колени, она умоляюще смотрела на хозяйку, но та не сжалилась.

— Как я поняла, твой муж тебя ищет.

Аледис снова закрыла лицо руками.

— Ты должна покинуть нас, — холодно произнесла Франсеска. — Антония даст тебе твою одежду. — Сказав это, она краем глаза следила за Аледис.

Вот! Взгляд, которого она ждала! Страх! Паника!

Аледис лихорадочно думала: «Что я буду делать? Куда мне идти? Барселона на другом конце света, и в любом случае у меня там только муж! Арнау мертв!» Воспоминание о путешествии от Барселоны до Фигераса промелькнуло у нее в голове, и все ее существо сжалось от ужаса, унижения, стыда… и боли. К тому же ее ищет Пау!

— Нет… — пробормотала Аледис, — я не могу!

— Я не хочу, чтобы из-за тебя появились проблемы, — серьезно ответила ей Франсеска.

— Защитите меня! — взмолилась она. — Мне некуда идти. У меня никого здесь нет!

Аледис всхлипывала, продолжая стоять перед Франсеской на коленях и не смея взглянуть на нее.

— Я не могу пойти на это, ты же беременна.

— Это ложь! — крикнула девушка.

Франсеска не шелохнулась и только сухо спросила:

— А что ты сделаешь в благодарность за это?

— Все, что вы захотите!

Отвернувшись, Франсеска улыбнулась. Она ожидала услышать это обещание. Сколько раз она добивалась его от таких девушек, как Аледис?

— Все, что вы захотите! — повторила та. — Защитите меня, спрячьте меня от моего мужа, и я сделаю все, что вы пожелаете.

— Ты уже знаешь, кто мы, — твердо произнесла хозяйка.

Ну и что с этого? Арнау умер. У нее ничего не осталось… кроме мужа, который не пощадит ее, если встретит.

— Прошу вас, спрячьте меня. Я готова на все, — говорила Аледис.

Франсеска приказала, чтобы Аледис не путалась с солдатами; Арнау был слишком известен среди солдат.

— Ты будешь работать тайно, — сообщила она ей утром, когда они собрались уходить. — Я бы не хотела, чтобы твой муж… — Прежде чем хозяйка успела закончить фразу, Аледис поспешно кивнула в знак согласия. — Ты не должна показываться, пока не закончится война. — Девушка снова кивнула.

Той же ночью Франсеска послала записку Арнау: «Все устроено. Она больше не будет тебе досаждать».

На следующий день, вместо того чтобы идти на Перпиньян, где находился король Хайме Мальоркский, Педро IV решил двигаться дальше, по направлению к морю, до селения Канет, где Рамон, виконт этой местности, должен был передать принадлежащий ему замок в знак подтверждения своего вассальства, которое он признал после завоевания Мальорки. После того как был сдан замок Бельвер и король Хайме бежал, каталонский монарх оставил виконта на свободе.

Так все и произошло. Виконт Рамон де Канет передал замок королю Педро, и войско получило возможность отдохнуть и вдоволь поесть благодаря щедрости крестьян, которые полагали, что каталонцы недолго будут стоять лагерем и отправятся на Перпиньян. Таким образом, король не только создал плацдарм для своего войска, но и немедленно им воспользовался.

Обосновавшись в Канете, Педро IV принял нового посредника; на этот раз это был сам кардинал, уже второй, хлопотавший за Хайме Мальоркского. Однако, как и раньше, король не обратил на него внимания и выпроводил посланца. После этого Педро собрал своих советников, чтобы решить, как лучше всего осаждать Перпиньян. Пока король ждал подхода припасов по морю и пока их складировали в Канете, каталонское войско провело в селении шесть дней. Это время было посвящено взятию замков и крепостей, находящихся между Канетом и Перпиньяном.

Ополченцы из Манресы захватили именем короля Педро замок Санта-Мария Приморская, другие подразделения атаковали замок Кастелльарнау Собира, а Эйксимэн д’Эспарса со своими альмогаварами и другими рыцарями осадил и взял замок Кастелль-Росселльо.

Кастелль-Росселльо был приграничным фортом, как Беллагварда, и представлял собой одну из удаленных линий обороны столицы графства Руссильон. Там повторилось то же самое: воинственные крики альмогаваров и громыхание копьями, но на этот раз крепость брали несколько сот солдат, жаждущих вступить в бой. Крепость не пала так легко, как Беллагварда; борьба была отчаянная, так что пришлось использовать тараны, чтобы разрушить стены и смять оборону.

Арбалетчики были последними, кто прошел через бреши в стене замка. Эту атаку нельзя было сравнить со штурмом Беллагварды. Воины и мирные жители, включая женщин и детей, защищали крепость, не щадя своих жизней. В самом городке Арнау пришлось вступить в ожесточенный рукопашный бой.

Отбросив в сторону арбалет, он сжал в руке кинжал. Сотни людей дрались вокруг него. Свист меча заставил его вступить в бой. Арнау инстинктивно отскочил в сторону, и меч только оцарапал ему бок.

Свободной рукой Арнау схватил мужчину, держащего меч, за запястье и нанес удар кинжалом. Он сделал это машинально, как учил его офицер Эйксимэна д’Эспарсы на бесконечных тренировках по рукопашному бою. Его учили драться, учили убивать, но он не предполагал, что ему придется вонзать кинжал в живого человека. Кольчуга сдержала удар лезвия, и, несмотря на то что Арнау сжимал запястье противника, тот махнул мечом со всей силы, ранив бастайша в плечо.

Достаточно было нескольких секунд, чтобы осознать, что его собрались убить.

Арнау с яростью воткнул кинжал в живот защитника замка. На этот раз острие прошло сквозь кольчугу и вонзилось в человеческую плоть. Рука, сжимающая рукоять меча, потеряла силу, но воин продолжал опасно размахивать им. Арнау провернул кинжал, ощутив тепло внутренностей. Тело мужчины начало оседать, меч упал на землю, а его лицо оказалось напротив лица Арнау. Посеревшие губы двигались на ничтожном расстоянии от губ Арнау. Может, он хотел что-то сказать? Несмотря на ужасный грохот, Арнау услышал его предсмертный хрип. О чем он думал? Уже видел смерть? Казалось, эти глаза, вылезшие из орбит, предупреждали его об этом, и Арнау развернулся в тот же миг, когда другой защитник Кастелль-Росселльо набросился на него.

Теперь он не раздумывал ни секунды, и его кинжал рассек воздух и шею нового противника. С этого момента Арнау жаждал смерти врагов. Он дрался и кричал, наносил удары и вонзал кинжал в тело противника — раз, другой, не обращая внимания ни на их лица, ни на их боль.

Он убивал.

Когда все закончилось и защитники Кастелль-Росселльо сдались, Арнау увидел, что он весь в крови и дрожит от возбуждения. Он осмотрелся; трупы, валявшиеся вокруг, напоминали о сражении. У него не было возможности разглядеть кого-нибудь из своих противников. Он не мог разделить их боль и посочувствовать их душам. Но именно после этого боя лица, которых он не видел из-за того, что был ослеплен кровью, начали сниться ему, предъявляя свои права, требуя почестей побежденным. Арнау еще долго будет вспоминать расплывчатые очертания лиц защитников замка, погибших от его кинжала.

В середине августа войско снова разбило лагерь между замком Канет и морем. Арнау штурмовал Кастелль-Росселльо 4 августа. Двумя днями позже король Педро IV поднял своих солдат в поход, и целую неделю, поскольку Перпиньян не оказал ему соответствующих почестей, каталонская армия занималась опустошением окрестностей Руссильона: Басолес, Вернет, Солёс, Сант-Эстэвэ… По приказу короля вырубались виноградники, оливковые рощи и все деревья, попадавшиеся на пути войска.

Исключение делалось только для смоковниц. Каприз Церемонного? Возможно. По пути солдаты сжигали мельницы и урожай, уничтожали пахотные земли и поселения, однако время для осады столицы короля Хайме — Перпиньяна — все еще не пришло.

 

31

15 августа 1343 года

Торжественная месса в поле.

Все королевское войско, собравшись на берегу, воздавало почести Святой Деве Приморской. Педро IV уступил давлению Папы и заключил перемирие с Хайме Мальоркским. По рядам солдат прокатился ропот. Арнау не слушал священника; мало кто внимал его речам, у большинства были опечаленные лица. Святая Дева уже не могла утешить Арнау. Он убивал. Он вырубал деревья. Он сносил виноградники и уничтожал пахотные земли на глазах у напуганных крестьян и их детей. Он разрушал целые селения, а с ними очаги невинных людей. Король Хайме добивался перемирия, и король Педро уступил. Арнау вспомнил пламенные речи в церкви Святой Марии у Моря: «Вы нужны Каталонии! Вы нужны королю Педро! Отправляйтесь на войну!» Разве это война? Скорее настоящая бойня, в которой проигравшими были простые люди, преданные солдаты… и дети, обреченные голодать этой зимой из-за нехватки зерна. Кому нужна такая война? Епископам и кардиналам, доносчикам коварных королей, которые благодаря ей были освобождены? Священник продолжал свою проповедь, но Арнау не слушал его. Зачем нужно было убивать? Зачем столько смертей?

Месса закончилась. Солдаты разошлись, разбившись на небольшие кучки.

— А обещанные трофеи? — спросил кто-то из ветеранов.

— Перпиньян богат, очень богат, — отозвался другой.

— Думаешь, король заплатит нам? Почему же он не сделал этого раньше?

Арнау ходил между солдатами и слушал. Беспокоился ли он по поводу трофеев? Нет, его больше волновала судьба несчастных детей. Он хорошо помнил лицо малыша, который, сжимая руку своей сестры, смотрел, как Арнау и еще несколько солдат сносили их сад и рассыпали зерно, которым они должны были кормиться всю зиму. «Зачем? — спрашивали эти невинные глаза. — Что плохого мы вам сделали?» Возможно, дети присматривали за садом и играли там, а теперь слезы стекали у них по щекам, пока великое каталонское войско уничтожало скудное хозяйство крестьянской семьи. Когда все закончилось, Арнау от стыда не мог даже поднять глаз.

Войско возвращалось домой. Колонны солдат рассеялись по дорогам графства, сопровождаемые шулерами, проститутками и торговцами, которые были разочарованы тем, что не смогли поживиться.

Барселона была не за горами. Многие ополченцы уже свернули с дороги к своим домам; другим же предстояло пройти через графский город. Арнау заметил, что его товарищи ускорили шаг, как и он сам. На лицах солдат стали появляться улыбки. Они возвращались домой. Арнау все чаще вспоминал Марию, ее улыбку и добрые глаза. «Все устроено, — сказали ему, — Аледис больше не будет тебе досаждать». Это было единственное, чего он хотел, единственное, от чего он бежал.

Мария улыбалась ему.

Конец марта 1348 года, Барселона

Светало. Бастайши ждали на берегу разгрузки мальоркской галеры, которая прибыла в порт ночью.

Старшины командовали своими людьми. На море был штиль, и волны спокойно омывали берег, призывая жителей Барселоны начать новый день. Солнечные лучи отражались в воде, радуя глаз цветными отблесками, и бастайши, ожидая, пока прибудут лодочники с товарами, с удовольствием погружались в очарование этого момента: их взгляды блуждали по горизонту, а душа радовалась вместе с морем.

— Странно, — раздался чей-то голос, — кажется, они не собираются разгружаться.

Все посмотрели на галеру. Лодочники, подплывшие к кораблю, разворачивались и возвращались на берег пустыми. Некоторые из них разговаривали с матросами, которые стояли на палубе. После переговоров с лодочниками те бросались в воду и залезали на лодки. Но груз на галере оставался нетронутым.

— Чума! — послышались крики лодочников, вернувшихся на берег раньше других. — Чума пришла с Мальорки!

Арнау почувствовал, как по коже побежали мурашки. Неужели это умиротворенное море может принести такую страшную новость? Когда день серый, когда штормит… Но это утро казалось волшебным. Уже несколько месяцев барселонцы только и говорили, что о чуме, которая свирепствовала на далеком востоке. Но теперь она дошла до запада, чтобы опустошить целые селения.

— Может, она не дойдет до Барселоны, — говорили некоторые. — Ей ведь придется пересечь все Средиземноморье.

— Море нас защитит, — утверждали другие.

Несколько месяцев люди хотели верить в одно: чума не дойдет до Барселоны.

«Мальорка, — подумал Арнау. — Чума дошла до Мальорки, преодолев многие мили Средиземного моря».

— Чума! — повторили лодочники, причалив к берегу.

Бастайши собрались, чтобы услышать, какие новости те привезли. На одной из лодок приплыл лоцман с галеры.

— Отведите меня к викарию и советникам города, — требовательно произнес он, спрыгнув на берег. — Быстро!

Старшины бросились выполнять его просьбу; остальные окружили прибывших матросов. «Умирают сотнями, — рассказывали те. — Ужас! Никто ничего не может сделать. Дети, женщины и мужчины, богатые и бедные, знать и простолюдины… Даже животных поражает эпидемия. Трупы горами лежат на улицах и гниют, а власти не знают, как с этим бороться. Люди сгорают менее чем за два дня, не переставая кричать от страшной боли». Некоторые бастайши побежали в город, сообщая страшную весть и пугая всех, кто встречался им на пути. Арнау слушал, сжавшись от страха. Говорили, что у зараженных чумой людей появляются большие гнойные пустулы на шее, в подмышках и паху, которые растут, пока не лопнут.

Новость мгновенно разнеслась по городу, и многие жители пришли на берег, чтобы послушать подробности. Вся Барселона превратилась в водоворот слухов.

— Когда пустулы лопаются, оттуда появляются демоны, — говорили одни.

— Зачумленные сходят с ума и кусают здоровых людей — так передается заболевание, — утверждали другие.

— Глаза и гениталии лопаются. А те, кто смотрит на пустулы, тут же заражаются.

— Надо сжигать больных прежде, чем они умрут, в противном случае болезнь переходит на других. Я видел чуму!

Любой человек, начинающий свой разговор с таких слов, немедленно становился объектом внимания, и люди окружали его, чтобы услышать что-нибудь новое. Через какое-то время ужасный вымысел множился в устах горожан, которые еще не знали, что их ожидает. Муниципалитет в качестве единственной предосторожности рекомендовал соблюдать гигиену, и барселонцы побежали в общественные бани… и в церкви. Мессы, молебны, крестный ход — всего этого было мало, чтобы воспрепятствовать опасности, которая нависла над графским городом, и через месяц этой агонии чума пришла в Барселону.

Первой жертвой оказался корабельный плотник, работавший на верфи. Врачи собрались вокруг него, но все, что они смогли сделать, — это подтвердить признаки болезни, о которой читали в книгах и трактатах, а теперь увидели своими глазами.

— Они размером с маленькие мандарины, — сказал один, показывая на большие пустулы, которые были на шее человека.

— Черные, твердые и горячие, — добавил другой, опасливо дотронувшись до них.

— Необходимы повязки, смоченные в холодной воде, чтобы сбить лихорадку.

— Надо пустить ему кровь. В этом случае прекратится кровотечение вокруг пустул.

— Следует надрезать пустулы, — посоветовал кто-то.

Некоторые врачи оставили больного и стали прислушиваться к тому, что говорили их коллеги.

— В книгах написано, что надрезы не делают, — запротестовал один.

— В конце концов, это только один плотник. Посмотрим в подмышки и паху.

Там тоже были большие черные горячие пустулы. Умирающему пустили кровь, и та короткая жизнь, что осталась несчастному, ушла из-за надрезов, сделанных эскулапами на его теле.

В тот же день появились другие случаи заболевания. Вскоре их стало еще больше. Некоторые жители Барселоны запирались у себя в домах, где умирали в ужасных мучениях. Другие же, из страха заразить своих близких, оставались на улицах и агонизировали, пока не наступала смерть. Власти приказали ставить мелом кресты на дверях домов, где был хотя бы один случай чумы, требовали соблюдать гигиену тела и избегать контактов с зачумленными. Трупы сжигали на больших кострах. Люди терли себе кожу, сдирая ее до крови, а кто мог, старался находиться подальше от зараженных. Однако никто не догадался сделать то, что было необходимо сделать в первую очередь, — объявить войну вшам. К тому же в городе не хватало врачей и представителей власти, и болезнь быстро распространялась.

Прошли недели; Арнау и Мария, как и многие другие горожане, продолжали ежедневно ходить в церковь Святой Марии, чтобы принять участие в мольбах, которые Небо не принимало.

Рядом с ними от болезни умирали дорогие им люди. Умер отец Альберт, не пожалела чума и стариков Пэрэ и Мариону. Епископ организовал молебенную процессию, которая должна была обойти весь город по периметру. Она начиналась у собора и проходила по Морской улице к церкви Святой Марии, где к ней присоединялась Святая Дева под балдахином, чтобы пойти дальше по предписанному пути.

Статуя Святой Девы ожидала на площади Святой Марии вместе с бастайшами, которые должны были ее нести. Люди молча смотрели друг на друга, не находя в себе сил спросить об отсутствующих товарищах по общине. Сжав губы, они опускали глаза. Арнау вспомнил большие процессии, когда по улицам несли его покровительницу и простые барселонцы дрались, стараясь быть поближе к статуе. Старшинам приходилось наводить порядок и устанавливать очередь, чтобы все могли нести Святую Деву, а теперь не хватало людей, чтобы хотя бы сменить друг друга.

Неужели за это короткое время умерло столько человек? Сколько это еще будет продолжаться, Царица Небесная? Голоса людей, взывающих о помощи, разошлись по Морской улице.

Арнау с горечью смотрел на процессию: люди брели с непокрытой головой, едва волоча ноги. Где же была знать, которая всегда с такой пышностью шла впереди, рядом с епископом? Четверо из пяти барселонских советников умерли; три четверти городского Совета Ста постигла та же участь.

Остальные бежали из города. Бастайши молча подняли статую Святой Девы себе на плечи, дали епископу пройти и присоединились к скорбной веренице. От церкви Святой Марии они направились к монастырю Святой Клары, чтобы пройти через площадь Борн. У монастыря Святой Клары, несмотря на кадила священников, им ударил в нос запах горелого мяса; многие, перестав молиться, заплакали.

Возле портала Святого Даниила процессия повернула налево, к новому порталу и монастырю Святого Пэрэ. Обходя то один, то другой труп, они старались не смотреть на зачумленных, ожидающих смерти на углах домов или перед отмеченными белым крестом дверями, которые для них уже никогда не откроются. «Святая Дева, — подумал Арнау, — за что такая немилость?» От монастыря Святого Пэрэ они продолжили путь к порталу Святой Анны, где опять повернули налево, в сторону моря, к Форн дельс Арке, чтобы затем вновь возвратиться к собору.

Очень скоро люди стали сомневаться в том, что Церковь и ее служители способны помочь им в борьбе с чумой. Барселонцы молились до изнеможения, но болезнь продолжала собирать жертвы.

— Говорят, что это конец света, — пожаловался Арнау, заходя в дом. — Весь город сошел с ума. Бичующиеся взывают. — Мария стояла спиной к нему. Арнау сел, ожидая, что жена снимет с него обувь, и продолжил: — Они ходят по улицам сотнями, с обнаженным торсом, кричат, что близится судный день, исповедуются в своих грехах и стегают себя плетками. У некоторых уже видно мясо, а они все истязают и… — Арнау погладил голову Марии, стоящей перед ним на коленях. Она горела. — Господи… Что это?.. — пробормотал он.

Он провел рукой по ее шее. Не может быть! Мария подняла на него потускневшие глаза. Она вся вспотела, а лицо стало красным от прилива крови. Арнау хотел было приподнять ее подбородок, чтобы внимательно осмотреть шею, но она жестом показала, что ей больно.

— Нет! — вскрикнул Арнау.

Мария, стоя на коленях и все еще держа руки на обуви мужа, пристально посмотрела на Арнау. Слезы потекли по ее щекам.

— Боже, нет. Боже! — Арнау опустился на пол возле нее.

— Уходи, Арнау, — пробормотала Мария, — не оставайся со мной.

Арнау попытался обнять жену, но, когда он взял ее за плечи, Мария снова скорчилась от боли.

— Сюда, — сказал он, осторожно поднимая ее.

Мария, всхлипывая, продолжала настаивать, чтобы он ушел.

— Как я тебя оставлю? Ты — это все, что у меня есть… Что я буду делать без тебя? Некоторые выздоравливают, Мария. Ты выздоровеешь. Ты выздоровеешь. — Пытаясь утешить жену, он отнес ее в спальню и уложил на кровать. Там он осмотрел ее шею, которая еще недавно была красивой, а теперь чернела на глазах. — Врача! — закричал Арнау, открыв окно.

Казалось, его никто не услышал. Однако в ту же ночь, когда страшные пустулы покрыли шею Марии, кто-то мелом нарисовал на их двери белый крест.

Единственное, что мог делать Арнау, чтобы облегчить страдания Марии, — это накладывать ей на лоб повязки, смоченные в холодной воде. Женщина в беспамятстве лежала на кровати, ее всю трясло. Любое движение причиняло ей ужасную боль. От ее глухих стонов у Арнау волосы вставали дыбом. Мария смотрела в потолок пустыми глазами. Арнау видел, как увеличивались пустулы на ее шее и темнела кожа. «Я люблю тебя, Мария. Сколько раз я хотел тебе это сказать?» Он взял ее за руку и стал на колени возле кровати. Так он провел ночь, сжимая руку жены, дрожа и потея вместе с ней, взывая к Небу при каждом судорожном движении Марии.

Арнау завернул ее в самый лучший саван, какой у них был, и подождал, пока подъедет повозка, забиравшая умерших. Он не оставит ее на улице. Он сам отдаст ее сборщикам трупов. Так он и сделал. Услышав глухой цокот копыт, Арнау взял тело Марии и вынес его на улицу.

— Прощай, — сказал он, целуя ее в лоб.

Оба сборщика, в перчатках и с толстыми повязками на лицах, изумленно наблюдали за тем, как Арнау поднял саван с лица Марии и поцеловал ее. Никто не хотел приближаться к зачумленным. Даже близкие бросали этих несчастных на улице или звали сборщиков трупов, чтобы те вынесли умерших из дому, если смерть настигла их в родных стенах. Арнау сам вынес свою жену, и сборщики, пораженные этим поступком, осторожно положили ее на десяток других трупов, которые они везли.

Со слезами на глазах Арнау смотрел вслед повозке, пока та не скрылась на улицах Барселоны. Что ж, он будет следующим. Арнау вошел в свой дом и стал ожидать смерти, чтобы соединиться с Марией. Три дня подряд Арнау готовился к приходу чумы, постоянно ощупывая шею в поисках воспалившихся узлов. Но пустулы не появлялись, и Арнау перестал это делать, убеждая себя, что Господь еще не хочет призывать его к себе.

Арнау пошел на берег и, шагая по мокрому песку, издали смотрел на проклятый город. Затем он бродил по Барселоне, безучастный к несчастью людей, их боли, жалким всхлипываниям, доносившимся из окон домов.

Через какое-то время он оказался у церкви Святой Марии. Работы были приостановлены, леса стояли пустые, камни покоились на земле в ожидании своего часа, но люди продолжали идти в церковь. Он вошел внутрь. Верующие собрались возле недостроенного главного алтаря и молились стоя или на коленях.

Несмотря на то что над недостроенными апсидами виднелось небо, все пространство было заполнено ладаном, который курился, чтобы заглушить запах смерти, повсюду сопровождавший людей. Когда Арнау уже собрался подойти к Святой Деве, какой-то священник обратился к прихожанам с главного алтаря.

— Знайте, — сказал он им, — что наш верховный понтифик Климент VI издал буллу, прощающую евреев за то, что они вызвали эпидемию. Болезнь является всего лишь наказанием, которое Бог налагает на христиан. — Ропот неодобрения прокатился по рядам прихожан. — Молитесь, — продолжал священник, — и доверьтесь Господу.

Многие люди вышли из церкви Святой Марии, не переставая спорить.

Арнау не слушал проповедь и отправился в часовню Святейшего. Евреи и чума? При чем тут евреи? Его маленькая Святая Дева ожидала его на прежнем месте, и ее, как всегда, окружали зажженные свечи бастайшей. Кто же зажег их? Арнау едва смог разглядеть свою мать: облако дыма, поднимавшееся от кадила, плотно окутывало ее. Он не видел, чтобы она улыбалась. Ему хотелось помолиться, но он не смог.

«Почему ты допустила это, мама?» У него по щекам снова потекли слезы: он вспомнил о Марии, ее страданиях, ее теле, истерзанном болезнью и усеянном страшными пустулами. Это была кара, но именно он заслужил ее. Он, который согрешил, изменяя жене с Аледис.

Стоя перед Святой Девой, Арнау поклялся, что больше никогда не поддастся похоти. Он должен это сделать для Марии. Будь что будет. Никогда.

Что с тобой, сын мой? — услышал он чей-то голос. Арнау повернулся и увидел священника, который еще несколько минут назад обращался к прихожанам. — Здравствуй, Арнау — сказал он, узнав в нем одного из бастайшей, помогавших церкви Святой Марии. — Что с тобой? — повторил он.

— Мария.

Священник опустил голову.

— Помолимся за нее, — призвал он.

— Нет, отче, — воспротивился Арнау, — пока нет.

— Только в Господе ты найдешь утешение, Арнау.

Утешение? Как ему найти утешение в пустоте и одиночестве?

Арнау вновь попытался разглядеть свою Святую Деву, но дым не рассеивался.

— Помолимся. — настаивал священник.

— Что означает ваше заявление о евреях? — перебил его Арнау, мучимый мыслями о том, где искать выход.

— Вся Европа думает, что чума случилась из-за евреев, — ответил священник и, увидев недоуменный взгляд Арнау, пояснил: — Говорят, что в Женеве, в замке Шийон, несколько евреев признались, что чума появилась от одного иудея из Савойи, который отравлял колодцы ядом, приготовленным раввинами.

— Это правда? — спросил его Арнау.

— Нет. Папа простил их, но люди ищут виновных. Теперь помолимся?

— Помолитесь за меня, отче, — попросил Арнау и вышел из церкви Святой Марии. На площади он увидел около двух десятков бичующихся. «Покайся!» — кричали они, не переставая хлестать свои спины плетками. «Это конец света!» — орали другие, плюясь словами в прохожих.

Арнау видел кровь, которая стекала по исполосованным до живого мяса спинам, и обнаженные до ляжек ноги, обгоревшие от кремния. Он видел их лица и безумные глаза, вылезшие из орбит. Развернувшись, он бросился оттуда бегом, к улице Монткады, чтобы не слышать этих душераздирающих криков. Здесь царила тишина. Но было другое! Двери! На некоторых дверях особняков белели кресты, такие же, как и на большинстве дверей города. Внезапно Арнау оказался перед домом Пуйгов. На нем не было белого креста, но из-за того, что окна закрыли наглухо, дом казался безжизненным. Арнау мысленно пожелал, чтобы чума настигла их там, где они спрятались, чтобы они страдали так, как страдала его Мария, и поспешно ушел оттуда.

Когда Арнау приблизился к перекрестку улиц Монткады и Кардере, он снова столкнулся с возбужденной толпой, на этот раз вооруженной палками, мечами и арбалетами. «Они сошли с ума», — подумал Арнау, удаляясь от беснующихся горожан. Судя по всему, никакой пользы от всех этих проповедей, произнесенных в многочисленных церквях города, не было. Булла Климента VI не успокоила души людей, которым нужно было выплеснуть свой гнев. «В еврейский квартал! — кричали они. — Еретики! Убийцы! Покайтесь!»

Бичующиеся тоже были там, продолжая хлестать себя по спине, брызгаясь кровью и возбуждая своими воплями окружающих.

Арнау прибился к тем, кто плелся в хвосте этой орды. Среди орущих людей он видел и зачумленных. Вся Барселона сошлась к еврейскому кварталу, наполовину окруженному стеной, и обступила его. Одни подошли с севера, со стороны дворца епископа; другие расположились в западной части, напротив старой римской стены; третьи разместились на улице Бизбе, которая ограничивала еврейский квартал с востока; самая многочисленная группа, где был Арнау, подошла с юга, с улицы Бокериа, и остановилась напротив Нового Замка, у входа в квартал. Крик стоял невыносимый. Люди призывали к мщению, ограничиваясь пока яростными возгласами и размахиванием перед воротами палками и арбалетами.

Арнау удалось занять место на крутой лестнице церкви Святого Хауме, той самой, откуда их с Жоанетом однажды вышвырнули, когда они искали Святую Деву, чтобы Арнау мог назвать ее мамой. Церковь Святого Хауме высилась как раз напротив южной стены еврейского квартала, и оттуда, сверху, Арнау мог видеть все, что происходило. Гарнизон королевских солдат под предводительством викария был готов защищать еврейский квартал. Прежде чем атаковать, группа горожан вышла на переговоры с викарием и потребовала, чтобы он убрал оттуда солдат. Бичующиеся кричали и пританцовывали вокруг переговорщиков, а толпа продолжала угрожать евреям, которых даже не было видно.

— Они не уйдут, — услышал Арнау женский голос.

— Евреи — это королевская собственность, — заметил какой-то мужчина. — Если евреи умрут, король лишится всех налогов, которые они выплачивают.

— И всех кредитов, которые он берет у еврейских ростовщиков.

— И не только это, — добавил еще один. — Если еврейский квартал будет разгромлен, король потеряет даже мебель, которую евреи оставляют ему и его двору, когда он приезжает в Барселону.

— Знати придется спать на полу! — крикнул кто-то, и все засмеялись.

Арнау невольно улыбнулся.

— Викарий будет защищать интересы короля, — сказала женщина.

Так и было. Викарий не уступил, и, когда переговоры закончились, он поспешно заперся внутри еврейского квартала. Это послужило сигналом, и люди, которые находились ближе к стене, бросились на нее. На стену обрушился шквал палок, стрел и камней. Штурм начался.

Арнау видел, как толпа горожан, ослепленных ненавистью, беспорядочно и бездумно атаковала ворота еврейского квартала. Никто не руководил людьми, и своим поведением они напоминали бичующихся, которые продолжали истязать себя у крепостных стен и подбивали горожан идти на штурм и убивать еретиков. Многие из тех, кому удалось взобраться на стену, падали под мечами королевских солдат. Однако еврейский квартал подвергался массированному штурму со всех четырех сторон, и некоторые из нападавших сумели отбиться от солдат и вступить в рукопашную схватку с евреями.

Арнау оставался на лестнице церкви Святого Хауме в течение двух часов. Воинственные крики сражающихся напоминали ему те дни, когда он был солдатом и сражался в Кастелль-Росселльо. Лица дерущихся горожан смешались с лицами тех, кого он когда-то убивал; запах крови перенес его в Руссильон, напомнив о той лжи, которая подтолкнула его убежать от Аледис и Марии, чтобы затем оказаться на абсурдной войне. Вскоре он покинул свой наблюдательный пункт, откуда следил за бойней.

Шагая по направлению к морю, Арнау думал о Марии и о том, что его заставило пойти на войну. Когда он поравнялся с Кастелль де Регомир, бастионом старой римской стены, его размышления были прерваны криками, которые раздавались где-то неподалеку. Это заставило его вернуться к реальности.

— Еретики!

— Убийцы!

Арнау увидел около двух десятков вооруженных палками и ножами людей, которые заполонили всю улицу и кричали на нескольких человек, от страха вжавшихся в стену одного из домов. Что они здесь делают?

Почему не оплакивают умерших? Не останавливаясь, Арнау прошел сквозь толпу возбужденных горожан, чтобы продолжить свой путь. Но пока он расталкивал их, его взгляд на мгновение задержался у того места, которое окружали люди: у дверного косяка окровавленный раб-мавр пытался защитить своим телом троих детей, одетых в черное с желтым кружком на груди. В тот же миг Арнау оказался между мавром и нападающими. Повисло напряженное молчание. Дети подняли свои испуганные личики. Арнау, глядя на них, с горечью подумал о том, что не подарил Марии ребенка. В этот момент кто-то бросил в детей камень и ранил прикрывавшего их Арнау. Следующий камень попал в живот мавру, и тот согнулся от боли.

Расширившиеся от страха детские глаза смотрели прямо на Арнау. Его жена обожала детей, и ей было все равно, кто они: христиане, мавры или евреи. Мария провожала малышей ласковым взглядом, когда встречала их на берегу, на улицах. А потом она с грустью смотрела на него…

— Отойди! Уходи отсюда! — услышал Арнау злобные выкрики.

Арнау посмотрел на дрожащих детей.

— Что вы собираетесь с ними сделать? — спросил он.

Несколько мужчин, вооруженных ножами, встали перед ним.

— Это евреи! — ответили ему.

— И только поэтому вы собираетесь убить их? Вам мало их родителей?

— Они отравили колодцы, — заявил один из мужчин, — убили Иисуса. Они убивают детей христиан для своих еретических обрядов. Да, они вырывают у них сердце. Воруют священные хостии.

Арнау не слушал. В еврейском квартале все еще лилась кровь… Так же, как когда-то в Кастелль-Росселльо.

Он схватил за руку мужчину, который стоял ближе всех, и нанес ему удар в лицо, одновременно вонзив в него свой нож.

— Никто не посмеет тронуть детей! — воскликнул Арнау, показывая окровавленный нож.

Люди из толпы напряженно следили за Арнау, который размахивал ножом, описывая им круги, и с ненавистью смотрел на них.

— Никто не посмеет тронуть детей, — повторил он. — Идите драться в еврейский квартал с солдатами, с мужчинами.

— Они убьют вас, — услышал Арнау за спиной предупреждение мавра.

— Еретик! — кричали из толпы.

— Жид!

Его учили нападать первым, атаковать противника без предупреждения, не давая ему оправиться от испуга.

Арнау набросился на тех, кто стоял ближе других, нанося им удары ножом и крича во все горло: «Святой Георгий!» Он всадил нож в живот самого активного из них и прокрутил его. Этот неожиданный выпад заставил толпу отступить. Арнау полоснул ножом еще одного, но мужчина, упав на землю, успел ударить бастайша кинжалом по икре. Арнау схватил его за волосы, отвел голову назад и перерезал горло. Кровь заклокотала, вырываясь из горла горячими толчками. Трое уже лежали на земле, остальные отошли в сторону. «Беги, когда оказываешься в невыгодном положении», — советовали ему во время тренировок.

Арнау сделал вид, будто собирается вновь напасть на них, и люди, толкая друг друга, начали пятиться. Не оборачиваясь, Арнау левой рукой подозвал мавра и, когда почувствовал дрожащие тела детей у своих ног, пошел по направлению к морю, спиной вперед, стараясь не выпускать из поля зрения своих противников.

— Вас ждут в еврейском квартале! — крикнул он толпе, продолжая подталкивать детей.

Они дошли до старого портала Кастелль де Регомир и бросились бежать. Арнау без всяких объяснений запретил мавру и детям возвращаться в еврейский квартал.

Но где ему спрятать детей? Арнау повел их в сторону церкви Святой Марии и резко остановился перед главным входом. Там, где они стояли, возвышались недостроенные стены, и сквозь них виднелась внутренняя часть церкви.

— Нет… вы ведь не собираетесь поместить детей в христианскую церковь? — спросил раб, едва переводя дыхание.

— Нет, — ответил Арнау, — но рядом с ней.

— Почему вы не позволили нам вернуться домой? — робко спросила его девочка, судя по всему, старшая из троих детей. Она гораздо легче перенесла их побег.

Арнау пощупал себе икру. Кровь текла обильно.

— Потому что на ваши дома напали, — ответил он ей. — Вас обвиняют в распространении чумы. Говорят, что вы отравили колодцы. — Дети, опустив головы, молчали, и Арнау добавил: — Я сожалею. — Он снова взглянул на свою раненую ногу.

Раб-мусульманин опомнился первым.

— Мы не можем оставаться здесь, — сказал он. — Делайте, что считаете нужным, только спрячьте детей.

— А ты? — спросил Арнау.

— Я должен разузнать, что произошло с их семьями. Но как мне потом найти вас?

Арнау задумался. Он не хотел показывать мавру дорогу, которая вела к римскому кладбищу.

— Я сам тебя найду, — помедлив, заверил его Арнау. — Приходи в полночь на берег и жди меня напротив новой рыбной лавки.

Раб кивнул. Когда они уже расставались, Арнау добавил:

— Если в течение трех ночей ты не придешь, я буду считать, что ты умер.

Мусульманин снова кивнул и посмотрел на Арнау своими большими черными глазами.

— Спасибо, — благодарно произнес он, прежде чем побежать в сторону еврейского квартала.

Самый младший из детей собрался было пойти за мавром, но Арнау схватил его за плечи и остановил.

В первую ночь мусульманин не явился в условленное место. Арнау прождал его больше часа, прислушиваясь к далекому шуму: в еврейском квартале продолжались беспорядки. Он с грустью смотрел на ночное небо, окрашенное красным цветом пожаров. Во время ожидания у него было время поразмыслить над тем, что произошло в течение всего этого сумасшедшего дня. У него было трое еврейских детей, которых он спрятал на старом римском кладбище под главным алтарем Святой Марии, его покровительницы. Тоннель, который вел на кладбище, когда-то был открыт им и Жоанетом. Там ничего не изменилось и все ыглядело, как и прежде. Лестницу от ворот Борн еще не построили, поэтому деревянный помост сохранился, что позволило им легко пробраться туда. Однако стражники, охранявшие храм, почти час ходили по улице, и беглецы вынуждены были в полном молчании ждать, пока не появилась возможность пролезть под настилом.

Дети послушно следовали за Арнау. После того как они прошли тоннель и оказались в полной темноте, он предупредил их, чтобы они ничего не трогали, иначе могут получить неприятный сюрприз. Когда же Арнау объяснил им, где они находятся, все трое безутешно заплакали. Арнау растерялся, не зная, что делать с перепуганными детьми. Может, Святая Мария сумеет успокоить их?

— Да, эти люди умерли, — сказал он, — но не от чумы! Что лучше: оставаться в безопасности рядом с мертвыми или вернуться туда, где вас могут убить?

Плач прекратился.

— Сейчас я выйду, чтобы принести свечи, воду и какую-нибудь еду. Договорились?

После довольно продолжительной паузы девочка ответила за всех:

— Договорились.

— Однако предупреждаю, — строго произнес Арнау, — я рисковал своей жизнью ради вас и до сих пор рискую, потому что, если кто-нибудь узнает, что я прячу под церковью Святой Марии трех еврейских детей, мне не поздоровится. Если я вернусь и не застану вас здесь, я больше не буду вам помогать. Что вы на это скажете? Вы будете меня ждать или хотите снова выйти на улицу?

— Будем ждать, — решительно ответила девочка.

Через несколько минут Арнау был уже в своем опустевшем доме. Он помылся и, обработав рану, забинтовал ее. Затем он наполнил водой старый бурдюк, взял фонарь и масло для него, положил в сумку буханку хлеба и солонину и поковылял обратно, к церкви Святой Марии.

Дети не ушли из тоннеля и ждали его на том же месте, где он их оставил. Арнау зажег фонарь и увидел их напряженные от страха лица. Они даже не ответили на его улыбку, которой он пытался их успокоить.

Девочка обнимала мальчиков. Все трое были смуглые, красивые, особенно девочка. У них были длинные чистые волосы и белоснежные здоровые зубы.

— Вы родственники? — поинтересовался Арнау.

— Мы — да, — снова за всех ответила девочка, прижимая к себе самого маленького. — А это — наш сосед.

— Ладно, я думаю, что после всего происшедшего нам следует познакомиться. Меня зовут Арнау.

Девочка сделала книксен. Ее звали Рахиль, ее брата — Юсеф, а их соседа — Саул. Арнау продолжал расспрашивать их при свете фонаря, а дети тем временем бросали настороженные взгляды в сторону кладбища. Им было соответственно тринадцать, шесть и одиннадцать лет. Они родились в Барселоне и жили с родителями в еврейском квартале, куда и возвращались, когда на них напали разъяренные люди, от которых их защитил Арнау. Раб по имени Сахат был собственностью родителей Рахиль и Юсефа. Дети заявили, что если Сахат сказал, что придет на берег, то он обязательно это сделает, поскольку никогда никого не подводит.

— Хорошо, — мягко произнес Арнау, выслушав детей. — А теперь давайте осмотрим это место. Прошло много времени, примерно столько же лет, сколько вам, когда я был здесь последний раз. Однако я не думаю, что тут могло что-нибудь сдвинуться с места. — Он засмеялся.

После этого Арнау отполз на коленях на середину пещеры и осветил ее. Дети сидели нахохлившись и с ужасом смотрели на открытые могилы и лежавшие повсюду скелеты.

— Это единственное место, — сказал Арнау, заметив панический страх на их лицах, — где нас никто не сможет обнаружить. Мы будем ждать здесь, пока все успокоится.

— А что будет, если наших родителей убьют? — перебила его Рахиль.

— Не думай об этом. Я уверен, что с ними ничего страшного не произойдет. Идите сюда! Здесь есть место без могил, оно достаточно большое, чтобы мы все устроились. Идите же! — Ему пришлось повторить это еще раз, пока дети наконец послушались его.

Вскоре все четверо оказались в маленьком проходе, где они смогли сесть на землю, не прикасаясь к могилам. Старое римское кладбище оставалось таким же, каким его в первый раз увидел Арнау, — со своими странными могилами из керамических плиток в форме удлиненных пирамид и большими амфорами с трупами внутри. Арнау поставил фонарь на одну из них и дал детям бурдюк с водой, хлеб и солонину Все трое стали с жадностью пить, но ели только хлеб.

— Это не кошерное, — извиняясь, сказала Рахиль, показывая на солонину.

— Не кошерное?

Рахиль объяснила ему, что означало кошерное и какие обряды нужно исполнить, чтобы члены еврейской общины могли есть мясо. Они продолжали разговаривать, пока мальчики не заснули, положив головы на колени Рахиль. Шепотом, чтобы не разбудить их, девочка спросила Арнау:

— А ты не веришь в то, что говорят?

— Во что?

— Что мы отравили колодцы.

Арнау помолчал несколько секунд, прежде чем ответить.

— Хоть какой-нибудь еврей умер от чумы? — осведомился он.

— Множество.

— В таком случае, нет, — с твердостью в голосе сказал он. — Не верю.

Когда Рахиль тоже заснула, Арнау пополз по тоннелю и вышел к берегу.

Штурм еврейского квартала продолжался два дня. Немногочисленные королевские подразделения вместе с членами еврейской общины пытались защитить их дома от постоянных нападений. Борьба во имя христианства, объявленная обезумевшими и разгоряченными людьми, закончилась грабежами и самосудом.

Не выдержав, король послал в еврейский квартал подкрепление, и ситуация постепенно нормализовалась.

На третью ночь Сахат, который дрался вместе со своими хозяевами, смог наконец пробраться на берег, чтобы встретиться с Арнау напротив рыбной лавки, как они условились.

— Сахат! — услышал мавр детский голосок.

— Что ты здесь делаешь? — спросил раб, увидев Рахиль, которая бросилась к нему.

— Христианин очень болен.

— Это не?.

— Нет, — перебила его девочка, — это не чума. У него нет пустул. Это из-за ноги. В рану попала инфекция, и теперь у него сильная лихорадка. Он не может ходить.

— А остальные? — спросил раб.

— В порядке. Ждут тебя.

Рахиль повела мавра к дощатому помосту у ворот Борн, который вел к церкви Святой Марии.

— Сюда? — спросил мавр, когда девочка полезла под настил.

— Тихо, — предупредила она. — Лезь за мной.

Они проскользнули через тоннель к римскому кладбищу, а потом все вместе помогли выбраться Арнау.

Сахат полз первым и тянул его за руки, а дети толкали сзади. Когда они выползли, Арнау потерял сознание и Сахат понес его на себе. Дети переоделись в христианские одежды, которые принес мавр, и направились в еврейский квартал, стараясь оставаться в тени. Когда они дошли до ворот квартала, охраняемых усиленным караулом солдат короля, Сахат объяснил офицеру, кем были дети на самом деле и почему у них на одежде нет желтого кружка. Что касается Арнау, то он действительно был христианином, нуждавшимся в помощи врача, в чем офицер смог убедиться сам. Когда он увидел опухшую ногу Арнау, то сразу же отшатнулся от него, как от зачумленного. Однако на самом деле ворота в еврейский квартал им открыл толстый кошелек, который раб оставил в руках королевского офицера, когда разговаривал с ним.

 

32

«Никто не тронет этих детей!.. Отец, где вы? Почему, отец? Во дворце есть зерно! Я люблю тебя, Мария.»

Когда Арнау бредил, Сахат просил детей выйти из комнаты или посылал их за Хасдаем, отцом Рахили и Юсефа, чтобы тот помог ему утихомирить больного, сражавшегося с солдатами Руссильона. Опасаясь, что у Арнау откроется рана, хозяин и Сахат внимательно смотрели за ним, сидя у его ног, в то время как рабыня накладывала ему компрессы на лоб. Так прошла неделя, в течение которой за Арнау ухаживали лучшие еврейские медики; кроме того, ему постоянно уделяла внимание вся семья Крескас и их рабы, а особенно Сахат, который днем и ночью находился рядом с больным.

— Рана не очень серьезная, — поставили диагноз врачи, — но инфекция воздействует на весь организм.

— Он будет жить? — спросил Хасдай.

— Это крепкий человек, — только и ответили врачи, покидая его дом.

— Во дворце есть пшеница! — снова закричал Арнау несколько минут спустя. Его лоб покрылся испариной, а сам он дрожал от лихорадки.

— Если бы не он, — сказал Сахат, — нас бы всех убили.

— Я знаю, — ответил Хасдай, стоя рядом с ним.

— Почему он это сделал? Он ведь христианин.

— Он просто добрый человек.

Ночью, когда Арнау проваливался в тяжелый сон и в доме устанавливалась тишина, Сахат становился на колени и, глядя в сторону священного города, молился за христианина. В течение дня он терпеливо заставлял его пить воду и глотать микстуру, приготовленную врачами. Рахиль и Юсеф тоже часто навещали своего спасителя, и Сахат позволял им остаться, если Арнау не бредил.

— Он воин, — как-то заявил Юсеф, округлив глаза.

— Конечно, он им был, — ответил ему Сахат.

— Арнау говорил, что он — бастайш — поправила Рахиль.

— На кладбище он говорил, что был воином. Значит, он воин-бастайш.

— Он сказал это, чтобы ты замолчал.

— Я уверен, что он бастайш, — вмешался Хасдай. — Судя по тому, что он говорит в бреду.

— Он воин, — настаивал мальчик.

— Не знаю, Юсеф. — Раб улыбнулся. — Почему бы нам не подождать, пока Арнау выздоровеет и сам все расскажет?

— Он выздоровеет?

— Конечно, где ты видел, чтобы воин умирал от раны на ноге?

Когда дети уходили, Сахат обеспокоенно смотрел на Арнау и щупал его лоб, который по-прежнему горел. «Благодаря тебе, христианин, живы не только дети, — думал раб. — Почему ты это сделал? Что подтолкнуло тебя рисковать жизнью ради раба и трех еврейских детей? Живи! Ты должен жить. Я хочу поблагодарить тебя. Кроме того, Хасдай очень богат и он наверняка воздаст тебе за спасение детей».

Несколько дней спустя Арнау начал поправляться. Одним утром Сахат почувствовал, что у больного значительно уменьшился жар.

— Аллах! Да благословенно будет имя твое, ты меня услышал.

Хасдай улыбнулся, когда сам в этом убедился.

— Он будет жить, — успокоил он детей.

— Арнау расскажет о своих сражениях? — спросил Юсеф.

— Сынок, не думаю, что сейчас…

Но Юсеф уже не слушал отца и начал подражать Арнау, размахивая кинжалом перед воображаемым противником. В тот момент, когда он собирался перерезать горло упавшему врагу, сестра взяла его за руку.

— Юсеф! — прикрикнула Рахиль, чтобы успокоить брата.

Когда они повернулись к больному, глаза Арнау были открыты. Мальчуган растерялся.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил его Хасдай.

Арнау собрался было ответить, но у него пересохло в горле. Сахат поднес ему стакан воды.

— Хорошо, — хрипло произнес он, выпив воды. — А дети?

Юсеф и Рахиль подошли к изголовью кровати после того, как их подтолкнул отец. Арнау с трудом улыбнулся.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — дружно ответили они.

— А Саул?

— В порядке, — ответил ему Хасдай. — А теперь ты должен отдохнуть. Пойдемте, дети.

— Когда поправишься, расскажешь мне о своих битвах? — спросил Юсеф, прежде чем отец с сестрой вытащили его из комнаты.

Арнау кивнул и слабо улыбнулся.

В течение следующей недели лихорадка сошла на нет и рана начала заживать. Когда бастайш чувствовал себя хорошо, они с Сахатом коротали время за беседой.

— Спасибо, — первое, что сказал Арнау рабу. Ты мне это уже говорил, помнишь? — откликнулся Сахат. — Лучше объясни, почему… почему ты это сделал?

— Глаза детей. Моя жена не простила бы мне…

— Мария? — спросил Сахат, вспоминая бред Арнау.

— Да.

— Хочешь, мы сообщим ей, что ты здесь? — Когда Арнау сжал губы и покачал головой, раб тут же спросил: — Есть ли кто-нибудь, кому ты хочешь передать весточку о себе? — Увидев, как потемнело лицо Арнау, Сахат больше не настаивал.

— Чем закончилась осада? — осведомился Арнау в следующий раз.

— Убито двести мужчин и женщин. Множество домов разграблено и сожжено.

— Какое несчастье!

— Это еще не самое страшное, — с грустью произнес Сахат. Арнау посмотрел на него, не скрывая удивления. — Еврейскому кварталу в Барселоне повезло, — продолжал раб. — От востока до Кастилии евреев убивали безжалостно. Свыше трехсот тысяч общин уничтожено полностью. В Германии сам император Карл IV пообещал, что простит любого, кто убьет хотя бы одного еврея или разрушит один еврейский дом. Представляешь, что было бы в Барселоне, если бы ваш король, вместо того чтобы защищать евреев, оправдал бы каждого, кто убил хотя бы одного иудея? — Арнау закрыл глаза и покачал головой. — В Майнце сожжено на костре шесть тысяч евреев, а в Страсбурге уничтожено одновременно две тысячи, в огромном костре на еврейском кладбище. Там были женщины и дети. Две тысячи за раз.

Дети могли входить в комнату к Арнау только в том случае, если Хасдай проведывал больного сам и мог следить за тем, чтобы они не докучали ему. Однажды, когда Арнау уже начал подниматься с кровати и делать первые шаги, Хасдай пришел один. Это был высокий худой еврей с черными прямыми длинными волосами, пронизывающим взглядом и крючковатым носом. Он сел напротив него.

— Ты, наверное, знаешь. — глухо произнес он, — что твои священники запрещают христианам жить с евреями.

— Не беспокойся, Хасдай. Как только я смогу ходить…

— Нет, — перебил его еврей, — я не собирался просить, чтобы ты покинул мой дом. Ты спас моих детей от верной смерти, рискуя собственной жизнью. Поэтому все, что у меня есть, — твое. Я бесконечно тебе благодарен. Ты можешь оставаться в этом доме, сколько пожелаешь. Для моей семьи и для меня было бы большой честью, если бы ты остался с нами. Единственное, что я хотел, это предупредить тебя: если ты решишь остаться, мы сохраним все в тайне. Никто не узнает — я имею в виду всю еврейскую общину, — что ты живешь в моем доме; на этот счет можешь быть спокойным. Но я знаю, что принимать решение придется тебе. Я лишь еще раз повторю, что мы были бы очень польщены и счастливы, если бы ты остался с нами. Ты готов ответить мне?

— Кто-то же должен рассказать твоему сыну о сражениях?

Хасдай улыбнулся и протянул Арнау руку, которую тот пожал.

Кастелль-Росселльо был впечатляющей крепостью. Маленький Юсеф сидел напротив Арнау на земле в саду, за домом семьи Крескас. Скрестив ноги и широко открыв глаза, он с удовольствием слушал истории бастайша о войне, каждый раз испытывая беспокойство, когда речь шла об осаде и драках, и радостно улыбаясь, когда все заканчивалось победой.

— Защитники сражались храбро, — говорил Арнау, — но мы, солдаты короля Педро, превосходили их.

Как только Арнау заканчивал, Юсеф требовал, чтобы он переходил к какому-нибудь другому событию.

Арнау рассказывал ему и правдивые, и вымышленные истории. «Мы штурмовали всего лишь два замка, — собрался было признаться он, — все остальные дни, проведенные на войне, я вместе с товарищами занимался грабежами и уничтожением урожая… кроме фиговых деревьев». Но почему-то промолчал.

— Тебе нравятся фиги, Юсеф? — спросил он его однажды, вспоминая искривленные стволы, которые высились посреди всеобщего разрушения.

— Ну хватит, Юсеф, — сказал ему отец, заглянувший к ним в сад и услышавший, как настойчиво малыш просил, чтобы Арнау рассказал ему еще об одном сражении. — Иди спать. — Юсеф послушно попрощался с отцом и Арнау. — Почему ты спросил у ребенка, нравятся ли ему фиги?

— Это длинная история.

Не говоря ни слова, Хасдай сел напротив него. «Расскажи мне ее», — попросил он Арнау взглядом.

— Мы уничтожали все… — признался ему Арнау, кратко поведав о трагических событиях, — кроме фиговых деревьев. Нелепость, правда? Мы опустошали поля, и посреди сожженной нивы стояло одинокое фиговое дерево, которое смотрело на нас, как бы спрашивая, зачем мы это делаем?

Арнау погрузился в свои воспоминания, и Хасдай не решился перебивать его.

— Это была бессмысленная война, — добавил в конце бастайш.

— На следующий год, — задумчиво произнес Хасдай, — король взял Руссильон. Хайме Мальоркский стал перед ним на коленях с непокрытой головой и сдал свои войска. Возможно, первая война, в которой ты участвовал, послужила для…

— Для того чтобы убивать голодом крестьян и их детей, — перебил его Арнау. — Может быть, это делалось с целью, чтобы войска Хайме не смогли обеспечить себя съестными припасами, но почему должны были умирать простые люди? Поверь мне, мы всего лишь игрушки в руках знати. Все эти господа решают свои дела, не принимая во внимание, сколько смертей и нищеты они могут принести остальным.

Хасдай вздохнул.

— Если бы ты знал, Арнау… Мы ведь — собственность короля, мы его.

— Я пошел на войну сражаться, а закончил тем, что сжигал поля простых людей.

Оба мужчины задумались на некоторое время.

— Ладно! — воскликнул Арнау, прерывая молчание. — Теперь ты знаешь, при чем тут фиговые деревья.

Хасдай поднялся и, похлопав Арнау по плечу, пригласил его войти в дом.

— Посвежело, — сказал он, глядя на небо.

Когда Юсеф убегал, оставляя их вдвоем, Арнау и Рахиль обычно беседовали в маленьком саду семьи Крескас. Они не говорили о войне; Арнау рассказывал девочке о жизни бастайшей и о своей покровительнице Святой Марии.

— Мы не верим в Иисуса Христа как в мессию. Мессия еще не явился, и еврейский народ ожидает его пришествия, — сказала как-то Рахиль.

— Говорят, что вы его убили.

— Неправда! — возразила она, помрачнев. — Это нас всегда убивали и изгоняли отовсюду, где бы мы ни находились!

— Говорят, что на Пасху вы приносите в жертву христианского младенца и съедаете его сердце и органы, чтобы исполнить ваши обряды.

Рахиль отрицательно покачала головой.

— Какая глупость! Ты убедился в том, что мы не можем есть мясо, если оно не кошерное. И наша религия не позволяет нам употреблять кровь. Что нам делать с сердцем ребенка, его ручками или ножками? Ты уже познакомился с моим отцом и отцом Саула. Неужели ты думаешь, что они способны съесть ребенка?

Арнау вспомнил лицо Хасдая, его мудрые слова, вспомнил его благоразумие и нежность, сиявшую на лице, когда он смотрел на своих детей. Как такой человек мог съесть сердце ребенка?

— А хостия? — спросил он. — Говорят, что вы используете ее, чтобы мучить Иисуса Христа и возобновить его страдания.

Рахиль замахала руками.

— Мы, евреи, не верим в трансубс. — Девочка вскочила в нетерпении. Она всегда спотыкалась на этом слове, когда разговаривала с отцом. — Трансубстанциация, — выпалила она на одном дыхании.

— Во что?

— В тран-суб-стан-ци-а-ци-ю. Для вас это означает, что Иисус Христос есть в хостии, что хостия на самом деле — тело Христово. Мы не верим в это. Для евреев ваша хостия — всего лишь кусок хлеба. Было бы довольно бессмысленно с нашей стороны мучить обыкновенный кусок хлеба.

— Значит, все, в чем вас обвиняют, неправда?

— Конечно.

Арнау хотелось верить Рахили. Девочка смотрела на него открытыми глазами, умоляя его выбросить из головы все предрассудки, с помощью которых христиане стремились ославить ее общину и верование евреев.

— Но ведь вы ростовщики. И вы не можете отрицать этого.

Рахиль собиралась ответить, но в этот момент раздался голос ее отца.

— Нет. Не только мы, — вмешался в разговор Хасдай Крескас, подходя к ним и присаживаясь рядом с дочерью. — По крайней мере, мы не такие, как об этом рассказывают. — Он посмотрел на Арнау, который молчал в ожидании объяснения. — Немногим более чем сто лет тому назад, в 1230 году, христиане тоже давали деньги в рост. Это делали как евреи, так и христиане, но декрет вашего Папы Григория IX запретил христианам давать деньги в рост, и с тех пор только евреи и некоторые другие общины, как, например, ломбардцы, продолжают заниматься ростовщичеством. В течение тысячи двухсот лет вы, христиане, давали деньги под проценты. Прошло немногим более ста лет, как вы не делаете этого в открытую, — Хасдай сделал ударение на последнем слове. — Вот и получается, что только евреи ростовщики.

— Ты сказал, в открытую?

— Да. Есть много христиан, дающих деньги в рост через наше посредничество. Но в любом случае я бы хотел объяснить тебе, почему мы это делаем. Во все времена и повсюду мы, евреи, зависели непосредственно от короля. На протяжении всей истории нас изгоняли из многих стран. Так было на нашей собственной земле, потом в Египте, позже, в 1183 году, во Франции и несколько лет спустя, в 1290 году, в Англии. Евреи вынуждены были эмигрировать из одной страны в другую, бросать все свое добро и умолять королей тех стран, куда мы собирались, о позволении поселиться там. В ответ на это короли, как было с вашими монархами, обычно подчиняли себе еврейские общины и требовали от нас уплаты больших налогов для ведения войн и своих собственных нужд. Если бы мы не получали доходов от денег, мы не смогли бы выполнить непомерные требования ваших государей, а они вернули бы нас туда, откуда мы прибыли.

— Но вы даете взаймы деньги не только королям, — заметил Арнау.

— Конечно. А знаешь почему? — Арнау отрицательно покачал головой, и Хасдай принялся объяснять ему: — Потому что короли не возвращают долги; наоборот, они просят у нас все больше и больше денег на свои войны и личные нужды. С одной стороны, мы вынуждены находить деньги, чтобы давать им взаймы, с другой — отдавать их безвозмездно, чтобы это не было займом.

— Неужели вы не можете отказаться?

— Нас бы тогда выбросили… или, что еще хуже, не стали бы защищать от христиан, как несколько дней назад. Мы бы все погибли.

На этот раз Арнау молча согласился, отметив про себя, что Рахиль была довольна тем, что ее отцу удалось убедить бастайша. Он сам видел разъяренных жителей Барселоны, призывавших расправиться с евреями.

— В любом случае, — продолжил Хасдай, — обрати внимание на то, что мы не даем взаймы денег тем христианам, которые не являются торговцами, не занимаются покупкой и продажей. Прошло почти сто лет, как ваш король Хайме I Завоеватель издал указ о том, что любая долговая расписка, данная менялой-евреем тому, кто не занимается торговлей, считается недействительной. Нам нельзя выписывать долговые расписки на тех, кто не является торговцем, иначе мы никогда ничего не получим назад.

— А какая разница?

— Есть разница, Арнау, есть. Вы, христиане, гордитесь тем, что не даете денег взаймы, подчиняясь указу вашей Церкви, и, разумеется, никто не имеет права обвинять вас в этом. Однако вы делаете то же самое, что и евреи, только называете это по — другому. Да, Церковь запретила займы с процентами между христианами, но сделки все равно заключаются — точно так же, как это происходит между евреями и торговцами. Христиане, обладающие очень большими деньгами, дают взаймы другим христианам, в том числе торговцам, которые затем возвращают и основной долг, и проценты.

— Но ведь официально займы с процентами запрещены?

— О, все очень просто. Как всегда, христиане заявили, что готовы выполнять церковные нормы.

Однако ни один христианин, имеющий внушительную сумму, никогда не даст взаймы другому без получения прибыли, на которую он рассчитывает. Поэтому христиане предпочитают скрывать прибыль и не подвергаться никакому риску. Ты ведь слышал о так называемом требовании? Именно христиане изобрели эту операцию.

— Да, — признался Арнау, — в порту много говорят о требованиях, когда прибывает корабль с товарами, но, по правде говоря, я никогда не понимал, что это такое.

— Все очень просто. Требование — это и есть займ под проценты, только называется иначе. Есть коммерсант, обычный меняла, который дает деньги торговцу, чтобы тот купил или продал какой-нибудь товар. Когда торговец завершает операцию, он должен вернуть меняле те же деньги, которые он получил, и к этому еще прибавить часть своего заработка. Это то же самое, что и заем под проценты, но называется по-другому — требование. Христианин, давший деньги на покупку товара, получает прибыль, хотя Церковью запрещено получение прибыли от денег, а не от труда человека. Вы, христиане, продолжаете делать то же самое, что делали сотню лет тому назад, пока не были запрещены проценты, только придумали другое название, — снова повторил Хасдай. — Получается, когда евреи дают деньги в долг для какой-нибудь сделки, их обвиняют в ростовщичестве, но если это делает христианин через требование, все выглядит законным.

— Разве нет никакого различия?

— Только одно: в требованиях тот, кто дает деньги, подвергается такому же риску, как и само предприятие. Если торговец не возвращается или теряет товар, потому что, например, на него напали пираты во время морского перехода, то человек, который дал ему деньги, теряет их. Этого не происходит при займе, потому что торговец остается обязанным вернуть деньги с процентами. Однако на практике положение остается таким же: торговец, потерявший свой товар, нам не платит, и в конце концов мы, евреи, вынуждены довольствоваться обычной коммерческой практикой. Торговцы хотят, чтобы были требования, в которых они не подвергаются риску, а мы вынуждены делать это, потому что иначе нам не получить доходов, чтобы рассчитаться с вашими королями. Ты понял меня?

— Мы, христиане, не даем в долг под проценты, но результат получается тот же благодаря требованиям, — подытожил Арнау.

— Именно. То, что пытается запретить ваша Церковь, это не сами по себе проценты, а получение дохода от прибыли, а не от работы. И это, заметь, называется дешевыми займами, поскольку деньги предназначены для королей, знати и рыцарей. Когда христианин одалживает деньги королям, знати и рыцарям под проценты, Церковь предполагает, что эти займы для войны, а значит, проценты допустимы.

— Но этим занимаются только менялы-христиане, — возразил Арнау. — Нельзя судить обо всех христианах по тому, что делают.

— Не заблуждайся, Арнау, — жестом прервал его Хасдай и улыбнулся. — Менялы получают в депозит деньги от христиан и на эти деньги выдают требования, доходы от которых они должны выплатить тем христианам, которые дали им свои деньги. Менялы выступают гарантами, но деньги принадлежат христианам, всем тем, кто дает их в меняльных лавках. Арнау, есть нечто такое, что никогда не изменится в истории: тот, у кого есть деньги, хочет большего; он никогда ничего не дарил и дарить не собирается. Если этого не делают ваши епископы, почему тогда этим занимаются их прихожане? Назовем это займом, назовем это требованием, назовем как угодно, но люди ничего не дают даром. Однако же единственными ростовщиками, как всегда, являемся мы, евреи.

За разговором они не заметили, как наступила ночь, средиземноморская ночь, звездная и спокойная.

Некоторое время все трое молчали, наслаждаясь миром и тишиной, которая царила в маленьком саду за домом Хасдая Крескаса. В конце концов их позвали ужинать, и впервые с тех пор, как он поселился в еврейской семье, Арнау понял, что они такие же, как и он, — с другим верованием, но добрые и милосердные, какими должны быть самые набожные христиане. В эту ночь без всяких оговорок он вкусил еврейские блюда, которые подавали на стол женщины этого дома.

 

33

Время шло, и положение становилось неудобным для всех. Новости, касавшиеся эпидемии, были обнадеживающими: случаи заболевания становились все реже. Арнау нужно было возвращаться домой. В ночь перед расставанием Арнау и Хасдай пошли в сад. Они собирались по-приятельски поболтать о всяких пустяках, но каждую минуту помнили о предстоящем расставании и старались не смотреть друг на друга.

— Сахат — твой, — внезапно объявил Хасдай, передавая ему документ, подтверждающий это.

— Зачем мне раб? Я даже сам себя не смогу прокормить, пока корабли снова не начнут приходить в порт. Как я буду содержать его? Община не позволяет рабам работать. Мне не нужен Сахат.

— Увидишь, он тебе понадобится, — улыбаясь, ответил ему Хасдай. — Он тебе обязан всем. С рождения Рахили и Юсефа Сахату поручили заботиться о них как о своих собственных детях, и уверяю тебя, он так и поступает. Ни Сахат, ни я не можем отплатить тебе за то, что ты сделал для них. Мы подумали, что лучший способ отблагодарить тебя — это облегчить тебе жизнь. Для этого тебе понадобится Сахат, и он уже готов.

— Облегчить мне жизнь?

— Мы оба поможем тебе стать богатым.

Арнау улыбнулся, недоверчиво глядя на гостеприимного хозяина.

— Я всего лишь бастайш. Богатство не для меня, а для знати и торговцев.

— У тебя оно тоже будет. Я предприму меры, чтобы это произошло. Если ты будешь действовать благоразумно и согласно инструкциям Сахата, в скором времени ты станешь богатым человеком. — Видя, что Арнау смотрит на него в ожидании дальнейших объяснений, Хасдай продолжил: — Как ты знаешь, чума отступает. Случаи заболевания становятся единичными, но последствия чумы ужасающие. Никто не знает, сколько человек умерло в Барселоне, но точно известно, что из пяти советников четверых уже нет. Все это может привести к невероятным последствиям. Но вот к чему я веду: многие из умерших были менялами, они занимались своим делом в Барселоне. Я знаю, что говорю, потому что сотрудничал с ними, а теперь их уже нет. Думаю, что, если тебе интересно, ты мог бы посвятить себя этой профессии.

— Я ничего не понимаю в этом, — перебил его Арнау. — Все владельцы меняльных лавок должны пройти практику. Я ведь ничего не знаю.

— Менялы, насколько мне известно, не должны этого делать, — ответил ему Хасдай. — Я знаю, что короля просили отдать такое распоряжение, но он этого так и не сделал. Профессия менялы свободная, если только ты застрахуешь свою лавку. Что касается знаний, то их у Сахата предостаточно. Он знает абсолютно все, что касается меняльных лавок. Он провел много лет, работая со мной. Я купил его, потому что лучшего эксперта в сделках такого рода не найти. Дай ему свободу действий, и ты быстро всему научишься, а потом будешь жить припеваючи. Несмотря на то что Сахат раб, ему можно полностью доверять. К тому же Сахат будет предан тебе, ведь ты спас моих детей, которых он безмерно любит, потому что они для него — это его семья. — Хасдай посмотрел на Арнау. — Ну что?

— Не знаю. — замялся Арнау.

— Ты сможешь рассчитывать не только на мою помощь, но и всех тех евреев, которые знают о твоем подвиге. Мы умеем быть признательными, Арнау. Сахат хорошо знаком с моими партнерами по всему Средиземноморью, в Европе и даже на Востоке, в далеких землях египетского султана. У тебя будет обширное поле деятельности для операций, к тому же вначале мы сами поможем тебе. Это хорошее предложение, Арнау. В твоей жизни не будет никаких проблем.

Несмотря на скептическое отношение к этой затее, согласие Арнау привело в действие весь механизм, который был подготовлен Хасдаем. Первое правило: ни один человек не должен был знать, что Арнау опирается на поддержку евреев, — это бы навредило ему. Хасдай передал Арнау документы, подтверждающие, что все деньги, которые у него появились, были от одной вдовы-христианки из Перпиньяна; формально так и было.

— Если кто-нибудь тебя спросит, — предупредил Хасдай, — не отвечай, но если ты поймешь, что другого выхода нет, объясни, что получил их в наследство. Тебе понадобится много денег, продолжал он. — Прежде всего ты должен будешь застраховать свою лавку в магистрате Барселоны, положив залог в тысячу марок серебром. Потом ты купишь дом или снимешь его в квартале менял — такой уже есть на примете: он находится на перекрестке улиц Старых и Новых Менял — и обоснуешься там, чтобы заниматься этой профессией. И наконец, тебе придется собрать больше денег, чтобы начать работать.

Меняла! А почему нет? Что у него оставалось от прежней жизни? Все близкие ему люди умерли от чумы.

Доводы Хасдая казались разумными и убедительными, и Арнау поверил, что с помощью Сахата лавка заработает. Однако он даже представить себе не мог, какой должна быть жизнь у менялы. Хасдай уверял его, что он станет богатым. Что делают богачи? Внезапно он вспомнил Грау, единственного богача, которого знал, и почувствовал, как его охватывает отвращение. Нет. Он никогда не будет таким, как Грау.

Арнау застраховал свою меняльную лавку с помощью той тысячи марок, которую ему дал Хасдай, и поклялся в магистрате, что будет сообщать о фальшивых монетах и разрезать их на две части специальными ножницами для металла, которые должен иметь каждый меняла. Однако он тут же задался вопросом, сможет ли он это делать, если рядом не будет Сахата. Несмотря на некоторые сомнения, Арнау, однако, передал в магистрат свои огромные бухгалтерские книги, где их заверили печатью, подтверждающей его право на проведение финансовых операций. Таким образом, в тот момент, когда Барселона находилась в хаосе, вызванном эпидемией бубонной чумы, бывший бастайш получил разрешение вести меняльную деятельность. Кроме того, для него определили дни и часы, когда он обязан был находиться у себя в лавке.

Второе правило, о котором сказал ему Хасдай, советуя придерживаться его, касалось Сахата: Никто не должен знать, что мавр — мой подарок. Сахат известен в кругу менял, и, если кто-нибудь догадается об этом, у тебя возникнут проблемы. Как христианин, ты можешь заключать сделки с евреями, но остерегайся, чтобы тебя назвали другом евреев. Есть еще одна проблема, связанная с Сахатом, о которой ты должен знать: немногие менялы-профессионалы поймут мой поступок. Мне делали сотни предложений относительно его продажи, причем одно другого лучше, но я всегда отказывал, учитывая его компетентность, а также любовь к моим детям. Они этого не поймут, — повторил Хасдай, — поэтому пустим слух, что Сахат обращается в христианство.

— Обращается?

— Да. Нам, евреям, запрещено иметь рабов-христиан. Если кто-нибудь из наших рабов обращается в христианство, мы должны отпустить его или продать какому-нибудь христианину.

— А другие менялы поверят, что Сахат решил пройти обращение в христианство?

— Эпидемия чумы способна расшатать любую веру.

— И Сахат готов на такую жертву?

— Готов.

Хасдай и Сахат поговорили об этом не как хозяин и раб, а как два друга, которыми они стали за долгие годы.

— Ты сможешь пойти на это? — спросил его Хасдай.

— Да, — ответил Сахат. — Аллах, да будет прославлен он, поймет меня. Тебе известно, нам запрещено исповедовать нашу веру на христианских землях. Мы выполняем наши обязанности тайно, в глубине наших сердец. Так и будет, сколько бы святой воды мне ни лили на голову.

— Арнау — набожный христианин, — настойчиво продолжал Хасдай, — если он это узнает.

— Он никогда этого не узнает. Мы, рабы, лучше всех владеем искусством лицемерия. Я не имею в виду тебя, но я буду рабом там, куда иду. Часто наша жизнь зависит от этого.

Третье правило осталось в тайне между Хасдаем и Сахатом.

— Я не должен говорить тебе, Сахат, — сказал ему бывший хозяин дрожащим голосом, — о той признательности, которую я испытываю к тебе за твое решение. Я и мои дети будем всегда благодарны тебе за это.

— Это я вас должен благодарить.

— Я полагаю, ты знаешь, на что должен направить свои усилия в первое время.

— Думаю, да.

— Никаких специй. Никаких тканей, оливкового масла и свечей, — советовал Хасдай, в то время как Сахат кивал головой, получая указания, которых он ожидал. — Пока не стабилизируется положение, Каталония не готова возобновить ввоз этих товаров. Рабы, Сахат, рабы. После чумы Каталонии нужна рабочая сила. До сих пор мы не уделяли много внимания работорговле. Ты встретишь их в Византии, Палестине, на Родосе и Кипре. Очевидно, и на рынках Сицилии. Мне известно, что на Сицилии продают много турок и татар. Но я — сторонник продажи рабов на местах их происхождения, а там везде наши партнеры, к которым ты можешь обратиться. Пройдет немного времени, и твой новый хозяин сколотит огромное состояние.

— А если он не согласится торговать рабами? Он не кажется человеком…

— Он — хороший человек, — оборвал его Хасдай, подтверждая подозрения Сахата. — Арнау — совестливый, из простой семьи и очень щедрый. Может случиться, что он откажется от работорговли. Поэтому не привози их в Барселону. Пусть Арнау их не видит. Вези их прямо в Перпиньян, Таррагону, Салоу или продавай на Мальорке. На Мальорке находится один из самых крупных рынков рабов на Средиземном море. Пусть другие везут их в Барселону или продают, где захотят. Кастилия тоже очень нуждается в рабах. В любом случае, пока Арнау войдет в курс дела, пройдет довольно времени, прежде чем он заработает достаточно денег. Я предложу ему, чтобы вначале он занялся монетами, обменом, рынками, торговыми путями и главными предметами ввоза и вывоза. Тем временем ты сможешь заниматься своим делом, Сахат. Подумай, мы не умнее других, и всякий, у кого есть немного денег, займется ввозом рабов. Эо будет очень доходное время, но короткое. Пока рынок будет насыщаться, воспользуйся этим.

— Я могу рассчитывать на твою помощь?

— Полностью. Я дам тебе письма ко всем моим партнерам, которых ты уже знаешь. Они предоставят тебе кредит, если понадобятся деньги.

— А книги, в которых нужно записывать рабов? Ведь Арнау может проверить их.

Хасдай заговорщически улыбнулся ему.

— Я уверен, ты сможешь уладить эту маленькую проблему.

 

34

Этот! — Арнау показал на маленький двухэтажный дом, окруженный забором, с белым крестом на двери. Сахат, уже перекрещенный в Гилльема, тоже кивнул. — Да? — спросил Арнау.

Гилльем снова кивнул, на этот раз с улыбкой на лице.

Арнау еще раз посмотрел на домик и покачал головой. Он всего лишь указал на него, и Гилльем согласился.

Впервые в жизни его желания исполнялись удивительно просто. Будет ли теперь всегда так? Он снова покачал головой.

— Что-нибудь случилось, хозяин?

Арнау пронзительно посмотрел на Гилльема. Сколько раз он говорил ему, что не хочет, чтобы его называли хозяином! Но мавр стоял на своем, отвечая ему, что они должны поддерживать видимость. Гилльем выдержал взгляд Арнау и упрямо продолжил:

— Или тебе не нравится, хозяин?

— Да… конечно, он мне нравится. Он годится?

— Разумеется. Лучше и быть не может. Смотри, — сказал мавр, махнув рукой в сторону дома. — Он находится как раз на углу двух улиц менял: Новые Менялы и Старые Менялы. Что может быть лучше такого расположения?

Арнау проследил за рукой Гилльема. Улица Старых Менял доходила до моря, а улица Новых Менял открывалась прямо перед ними. Но Арнау выбрал ее не поэтому; признаться, он никогда не отдавал себе отчета в том, что это были улицы менял, хотя ходил по ним сотни раз. Дом высился на краю площади Святой Марии, напротив которой находился главный портал храма.

— Доброе предзнаменование, — пробормотал он.

— Что ты говоришь, хозяин?

Арнау резко повернулся к Гилльему. Он терпеть не мог, когда к нему так обращались.

— Какую видимость мы должны соблюдать сейчас? — возмущенно спросил он. — Никто нас не слушает! Никто на нас не смотрит!

— С тех пор как ты стал менялой, многие тебя слушают и еще больше смотрят на тебя, хотя ты и думаешь, что это не так. Ты должен привыкать к этому.

В то же самое утро, пока Арнау пропадал на берегу, любуясь морем и кораблями, Гилльем выяснил, чьей собственностью был дом. Как и следовало ожидать, он принадлежал Церкви. Его арендаторы умерли, и лучшего кандидата, чем меняла, который мог занять дом, не было.

Вечером они поселились в нем. На верхнем этаже были три маленькие комнатки, две из них они меблировали, по одной на каждого. Нижний этаж был оставлен для кухни, которая выходила в небольшой фруктовый сад, и еще одной комнаты, хорошо просматриваемой изнутри. Она была отделена от кухни перегородкой и выходила на улицу. В течение следующих дней Гилльем поставил здесь шкаф, несколько масляных ламп и стол из благородного дерева с двумя стульями с одной стороны и четырьмя с другой.

— Чего-то не хватает, — задумчиво произнес однажды Гилльем и вышел из дому.

Арнау остался один в своей меняльной лавке. Длинный деревянный стол блестел — Арнау протер его не один раз. Он постучал пальцами по спинке стула и задумался.

— Выбери место, которое тебе нравится, — сказал ему Гилльем.

Арнау выбрал справа от будущих клиентов. Тогда Гилльем поменял стулья: справа он поставил стул с подлокотниками, обитый красным шелком, второй стул, для себя, поставил слева. Арнау уселся на свой стул и оглядел пустую комнату. Как странно! Еще несколько месяцев тому назад он занимался тем, что разгружал корабли, а теперь. Никогда еще он не сидел на таком стуле! На одном краю стола лежали в беспорядке книги; все они были в пергаментном переплете, очень прочном, как сказал ему Гилльем, когда они их покупали. Кроме книг, они приобрели перья, чернильницы, весы, несколько сундучков для денег, большие ножницы для металла, чтобы резать фальшивые монеты.

Гилльем достал из своего кошелька столько монет, сколько Арнау не видел за всю свою жизнь.

— Кто платит за все это? — спросил он однажды.

— Ты.

У Арнау от удивления выгнулись брови, и он изумленно уставился на кошелек, висевший на поясе у Гилльема.

— Дать тебе? — предложил тот.

— Нет.

Помимо тех вещей, которые приобретались, Гилльем принес и свою собственность: великолепные счеты из дорогого дерева с косточками из слоновой кости, которые ему подарил Хасдай. Арнау взял их и передвинул косточки с одной стороны в другую. Он вспомнил, как Гилльем, быстро двигая косточки, все считал и считал. Когда Арнау попросил его, чтобы он делал это медленнее, послушный мавр попытался объяснить, как нужно на них считать, но что ему было объяснять?

Арнау отложил счеты и стал наводить порядок на столе. Книги — напротив его стула… нет, напротив стула Гилльема. Пусть лучше он делает записи. А вот сундучки можно поставить напротив себя; ножницы немного подальше, вместе с перьями и чернильницами. Кто только будет ими пользоваться?

За этим занятием его и застал Гилльем.

— Как тебе? — спросил его Арнау, вытягивая руки на столе.

— Очень хорошо, — ответил Гилльем, улыбаясь. — Только так у нас не будет ни одного клиента, а тем более тех, кто доверит нам свои деньги.

Улыбка мгновенно слетела с лица Арнау, и мавр, заметив, как помрачнело его лицо, поспешил сказать:

— Не беспокойся, не хватает только этого. То, за чем я ходил.

Гилльем вручил ему полотно, которое Арнау осторожно развернул. Это была скатерть из дорогущего красного шелка с позолоченной бахромой по краям.

— Это, — объяснил ему Гилльем, — то, чего не хватает на столе, своего рода знак, что ты выполнил необходимые требования, которые выдвигают власти. Благодаря этому знаку все будут знать, что твоя лавка должным образом застрахована в муниципальном магистрате на сумму в тысячу серебряных марок. Под страхом сурового наказания никто не смеет постелить на стол меняльной лавки такую скатерть, если нет разрешения муниципальных властей. Поэтому, если этой скатерти не будет на столе, никто сюда не войдет и не положит деньги на депозит.

Начиная с этого дня Арнау и Гилльем с головой ушли в дела, и, следуя совету Хасдая Крескаса, бывший бастайш занялся изучением основ своей новой профессии.

— Первая обязанность менялы, — сказал ему Гилльем, когда они вдвоем сидели за столом, украдкой поглядывая на дверь, на случай если кто-то решит войти, — является обмен монет.

Гилльем встал из-за стола, обошел его и остановился напротив Арнау с кошельком в руках.

— Теперь смотри внимательно. — Он достал из кошелька монету и аккуратно положил ее на стол. — Ты знаешь, что это? — Арнау пожал плечами. — Это — кроат из каталонского серебра. Его чеканят в Барселоне, в нескольких шагах отсюда.

— В моем кошельке таких было мало, — перебил его Арнау, — но я устал носить их на плечах. Король доверяет носить эти монеты только бастайигам, — добавил он.

Гилльем кивнул, улыбаясь, и снова полез в кошелек.

— Это, — продолжил он, доставая другую монету и кладя ее рядом с кроатом, — арагонский золотой флорин.

— Таких у меня никогда не было, — сказал Арнау, беря в руки флорин.

— Не беспокойся, у тебя их будет много, — заверил его Гилльем со всей серьезностью. — А это старая барселонская монета терн. — Мавр положил на стол еще одну монету и, не давая Арнау снова перебить его, принялся доставать монеты одну за другой. — В коммерции используется много разных монет, — важно произнес он, — и ты должен их знать. Все! Мусульманские: бесанты, музмудины, золотые бесанты. — Гилльем разложил перед Арнау эти монеты в ряд. — Французские торнезы, золотые кастильские дублоны, золотые флорины, отчеканенные во Флоренции, женевские деньги, венецианские дукаты, марсельские монеты и разные каталонские монеты: валенсианский и мальоркский реал, гросс из Монпелье, мельгуриенсы из восточных Пиренеев и хакеса, отчеканенная в Хаке, которую использовали главным образом в городе Лерида.

— Святая Дева! — воскликнул Арнау, когда мавр наконец закончил.

— Ты должен их хорошо знать, — твердо повторил Гилльем.

Арнау пробежался взглядом по выложенному ряду монет и вздохнул.

— А еще есть? — спросил он, поднимая глаза на Гилльема.

— Да, и очень много. Однако эти встречаются наиболее часто.

— А как их меняют?

На этот раз вздохнул мавр.

— Что касается обмена, то это довольно сложно, — сказал Гилльем, но Арнау настоял, чтобы он продолжил. — Ладно, — согласился тот и начал объяснять: — Для обмена используют единицы эквивалента: фунты и марки — для больших сделок; динеро и сольдо — для повседневного пользования. — Арнау кивнул, хотя раньше он называл все монеты динеро и сольдо, независимо от изображения, которое на них было. — Когда к тебе попадает монета, следует рассчитать ее стоимость через единицу эквивалента, а потом сделать то же самое с той монетой, на которую ты хочешь поменять первую.

Арнау пытался следить за ходом объяснений мавра.

— А их стоимость?

— Она устанавливается периодически на барселонской бирже или в Морском консульстве. Нужно постоянно ходить туда, чтобы следить за официальным курсом обмена.

— Он меняется? — Арнау покачал головой. Он первый раз видит эти монеты, не знает толком, как происходит обмен, а теперь еще выясняется, что курс может колебаться!

— Регулярно, — ответил ему Гилльем и добавил: — Следует знать курсы — в этом и заключается главная задача менялы, иначе он ничего не заработает. Ты в этом очень скоро убедишься. Одной из самых главных операций является покупка-продажа денег.

— Покупать деньги?

— Да, покупать… или продавать деньги. Покупать серебро за золото или золото за серебро, играя, по возможности, наибольшим количеством существующих монет. То ли здесь, в Барселоне, если курс обмена хороший, то ли за границей, если он там выходит лучше.

Арнау замахал обеими руками, показывая свою неспособность воспринимать все эти сведения.

— На самом деле это достаточно просто, — с невозмутимым видом заявил Гилльем, — вот увидишь.

Представь: в Каталонии есть король, который устанавливает курс обмена между золотым флорином и серебряным кроатом. Допустим, король сказал, что его устраивает соотношение один к тринадцати, то есть один золотой флорин стоит тринадцать серебряных кроатов. Но во Флоренции, Венеции и в Александрии требование короля не имеет силы, и золотой флорин не стоит тринадцати серебряных кроатов. Выходит, что здесь король устанавливает курс из политических соображений, а там взвешивают золото и серебро, содержащееся в монетах, и устанавливают их стоимость. Если, например, кто-нибудь собрал серебряные кроаты и продает их за границей, он получит больше золота, чем ему дадут в Каталонии за те же самые кроаты. Но когда он вернется сюда с этим золотом, ему снова дадут по тринадцать кроатов за каждый золотой флорин.

— Но это ведь может сделать всякий, — возразил Арнау.

— И так и делает… всякий, кто может. Человек, у которого есть десять или семь кроатов, этим не занимается. В подобном обмене заинтересован тот, кто рассчитывает на большое количество людей, которые придут к нему с десятью или сотней кроатов. — Они посмотрели друг на друга. — И это — мы, — закончил мавр, разводя руками.

Некоторое время спустя, когда Арнау уже освоил монеты и занялся обменом, Гилльем начал знакомить его с торговыми маршрутами и условиями торговли.

— На сегодняшний день главный торговый путь, — сказал он, — тот, который идет через Кандию на Кипр, оттуда на Бейрут, а затем на Дамаск или Александрию… хотя Папа запретил торговать с Александрией.

— И как же они выкручиваются? — спросил Арнау, играясь со счетами.

— С помощью денег, разумеется. Покупают прощение.

Арнау внезапно вспомнил разговор на королевской каменоломне, когда речь шла о деньгах, с помощью которых оплачивалось строительство королевских верфей.

— А мы торгуем только через Средиземное море?

— Нет, мы торгуем со всем миром — с Кастилией, Францией, Фландрией и главным образом делаем это через Средиземное море. Различие заключается в видах товаров; во Франции, Англии и Фландрии мы покупаем ткани, в основном дорогостоящие: полотно из Тулузы, Брюгге, Мехелена, Дистэ или Вилажа, хотя сами продаем им каталонский лен. Кроме того, мы везем из-за границы изделия из меди, латуни. На Востоке, в Сирии и Египте, мы покупаем специи…

— Перец, — перебил его Арнау.

— Да, перец. Однако не путай. Когда тебе говорят о торговле специями, имеют в виду воск, сахар и даже слоновьи бивни. Если же речь идет о мелких специях, тогда имеют в виду то, что и подразумевают под специями: корицу, гвоздику, перец, мускатный орех.

— Ты сказал, воск? Мы ввозим воск? Как же мы ввозим воск, если вчера ты говорил мне, что мы вывозим мед?

— Все так, — перебил его мавр. — Мы вывозим мед, но ввозим воск. Мед у нас в избытке, а церкви потребляют много воска. — Арнау вспомнил главную обязанность бастайшей — следить за тем, чтобы перед статуей Святой Девы постоянно горели свечи. — Воск поступает из Дакии через Византию. Другими важными товарами, — продолжил Гилльем, — являются продукты. Раньше, достаточно давно, мы вывозили пшеницу, а теперь нам приходится ввозить разные виды зерновых — пшеницу, рис, просо и ячмень. Что касается продуктов, которые мы поставляем в другие страны, то это оливковое масло, вино, сухофрукты, шафран, свиное сало и мед. Ну и еще солонина.

В этот момент вошел клиент, и Арнау с Гилльемом прервали свой разговор. Мужчина уселся напротив них и после обмена приветствиями выложил значительную сумму денег. Гилльем обрадовался: он не был знаком с этим человеком, но это значило, что они переставали зависеть от бывших клиентов Хасдая. Арнау выслушал мужчину со всей серьезностью, пересчитал монеты и проверил их подлинность, но на всякий случай передал их Гилльему. Когда Арнау делал запись в книге о депозите, он чувствовал на себе взгляд Гилльема, который с одобрением наблюдал за ним. Наставник детей Грау Пуйга научил Арнау грамоте, но долгие годы ему не приходилось брать в руки перо. Теперь же бывший бастайьи добился значительных успехов в этом деле.

В ожидании открытия сезона мореплавания Арнау и Гилльем занимались тем, что готовили договоры по требованиям. Они закупали продукты для вывоза, соперничали с другими торговцами относительно фрахта судов или подряжали их и обсуждали, какие товары ввозить на обратном пути на каждом из кораблей.

— Много ли зарабатывают владельцы кораблей, которых мы нанимаем? — поинтересовался однажды Арнау.

— Это зависит от заказа. При обычных заказах они имеют четвертую часть прибыли. Если дело касается золота или серебра, тут до четверти не доходит. Мы устанавливаем курс обмена, который нас устраивает, а владелец корабля может заработать на разнице между нашим курсом и тем, о котором он сумеет договориться на месте.

— Что делают люди в таких далеких землях? — снова спросил Арнау, пытаясь представить себе, как выглядят заморские страны. — Чужие земли, незнакомый язык. Все вокруг по-другому, не так, как на родине.

— Да, но во всех этих городах, — начал объяснять ему Гилльем, — есть каталонские консульства. Они такие же, как Морское консульство в Барселоне. В каждом из их портов есть консул, назначенный Барселоной. Он вершит правосудие в делах, касающихся торговли, и выступает посредником в конфликтах, которые могут возникнуть между каталонскими торговцами и местными жителями, а также городскими властями. В каждом консульстве есть рынок, окруженный стенами. Там останавливаются каталонские купцы, которым предоставляют склады, чтобы они могли держать свои товары, пока те не будут проданы или погружены на корабль. Каждый такой рынок является как бы частью Каталонии на чужой территории, где командует консул, а не власти страны, в которой они находятся.

— Как это?

Любое правительство заинтересовано в торговле, поскольку благодаря ей взимаются налоги и пополняется казна. Торговля — это другой мир, Арнау. Мы можем находиться в состоянии войны с сарацинами, но в то же время продолжать поддерживать с ними торговые связи. Уже с прошлого века, например, у нас есть консульства в Тунисе и Буге, и поверь, ни один мавр не переступит границы каталонских консульств.

Меняльная лавка Арнау Эстаньола работала. Чума истребила каждого десятого каталонского менялу; присутствие Гилльема являлось гарантией для вкладчиков, и люди, по мере того как отступала эпидемия, стали доставать деньги, которые они хранили у себя дома. Однако у Гилльема не было ни минуты покоя.

«Продавай их на Мальорке», — советовал ему Хасдай, имея в виду рабов, о которых Арнау не должен был знать. И Гилльем послушал бывшего хозяина, но, вероятно, взялся за это дело не в добрый час!

Теперь он ворочался в кровати, проклиная все на свете. Гилльем обратился к владельцу кораблей, которые последними отправлялись из Барселоны, завершая период мореходства. Это было в первых числах октября.

Византия, Палестина, Родос и Кипр — вот куда должны были прийти четыре торговых корабля, нанятые по поручению барселонского менялы Арнау Эстаньола. Когда Гилльем попросил Арнау подписать векселя, тот их даже не посмотрел. Купцы должны были купить рабов и привезти их на Мальорку.

Но политическая ситуация резко изменилась, угрожая провалом той операции, какую запланировал Гилльем. Все складывалось против него! Несмотря на посредничество верховного понтифика, король Педро окончательно завоевал Сардинию и Руссильон. Это произошло через год после первой попытки, когда закончилась отсрочка, на которую он тогда согласился. 15 июля 1344 года, после захвата большей части городов и селений Мальорки, Хайме III, обнажив голову, стал на колени перед своим зятем. Он умолял его о помиловании и передал свои территории графу Барселоны. Король Педро согласился отдать ему во владение Монпелье и графства Омеладэс и Карладэс, но оставил за собой каталонские земли своих предков: Мальорку, Руссильон и Сардинию.

Однако уже после капитуляции Хайме Мальоркский собрал небольшое войско из шестидесяти рыцарей и трехсот пехотинцев и снова высадился на Сардинии, чтобы воевать против своего зятя. Король Педро даже не отправился на битву. Он ограничился тем, что послал своих представителей. Усталый, докучливый и разбитый наголову король Хайме стал искать укрытия у Папы Климента VI, который оставался на его стороне. Под прикрытием Церкви был осуществлен последний план Хайме III: за двенадцать тысяч золотых эскудо он продал королю Франции Филиппу VI право владения Монпелье и с этими деньгами и займами, полученными от Церкви, снарядил флот, предложенный ему королевой Неаполя Хуаной. В 1349 году король Хайме III снова высадился на Мальорке.

Гилльем предполагал, что корабли с рабами прибудут в начале сезона 1349 года. Он понимал, что в операцию вложены большие деньги и, если что-нибудь сорвется, имя Арнау, несмотря на ответственность, которую нес за него Хасдай, будет запятнано. Партнеры, с которыми он мог бы работать в будущем, отвернутся от него. Векселя были подписаны Арнау, и, хотя Хасдай выступил поручителем, рынок никогда не простит, если хоть один вексель останется неоплаченным. Отношения с партнерами из далеких стран строились на доверии. Как мог процветать меняла, который провалил первую же операцию?

— Даже сам Арнау говорил мне, чтобы мы отказывались от любого маршрута, проходящего через Мальорку, — признался мавр Хасдаю, единственному человеку, с которым он мог говорить откровенно.

Мужчины сидели в саду, за домом еврея. Избегая смотреть друг другу в глаза, они прекрасно понимали, что оба думают об одном и том же. Четыре корабля с рабами! Эта операция могла разорить и самого Хасдая.

— Если король Хайме не в состоянии сдержать свое слово, данное в день капитуляции, — раздраженно произнес Гилльем, стараясь поймать взгляд Хасдая, — что тогда будет с торговлей и имуществом каталонцев?

Хасдай не ответил. Да и что он мог сказать?

— Возможно, твои корабли выберут другой порт, — вымолвил он наконец.

— Барселону? — спросил Гилльем, качая головой.

— Никто не мог предвидеть что-либо подобное, — попытался успокоить его еврей, хотя сам не спал ночами. Он никогда не забывал, что Арнау спас его детей от верной смерти, поэтому никакие оправдания не могли его утешить.

В мае 1349 года король Педро направил каталонскую армаду на Мальорку в самый разгар торговли.

— Нам повезло, что мы не отправили ни одного корабля на Мальорку, — заметил как-то Арнау.

Гилльем вынужден был согласиться.

— Не представляю, что бы произошло, — говорил Арнау, — если бы мы это сделали.

— Что ты хочешь сказать?

— Мы принимаем от людей деньги и вкладываем их в требования. Если бы мы отправили какой-нибудь корабль на Мальорку и король Хайме реквизировал его, у нас не было бы ни денег, ни товаров; мы не смогли бы вернуть депозиты. Мы и так подвергаем себя огромному риску этими требованиями. Но что бы случилось тогда?

— Банкротство, — с неохотой ответил Гилльем.

— Банкротство?

— Когда меняла не может вернуть депозиты, магистрат дает ему шесть месяцев для погашения долгов. Если по истечении этого срока долги не погашены, его объявляют банкротом, сажают в тюрьму на хлеб и воду и продают принадлежащее ему имущество, чтобы заплатить кредиторам…

— У меня нет имущества.

— Если имущества недостаточно, чтобы покрыть долги, — продолжал Гилльем, — меняле рубят голову напротив его лавки, чтобы дать урок другим менялам.

Арнау помрачнел.

Гилльем не решался посмотреть на него. Разве Арнау виноват в том, что могло произойти на Мальорке?

— Не переживай, — мягко произнес мавр, пытаясь успокоить его, — этого не случится.

 

35

Война на Мальорке продолжалась, но Арнау был счастлив. Когда у него не было работы в лавке, он выходил за дверь и прислонялся к косяку. После чумы строительство церкви Святой Марии возобновилось. Маленькой романской церкви, которую они с Жоанетом застали, уже не было, работы перешли на главный портал. Арнау мог часами стоять, глядя, как каменщики расставляют камни, и вспоминая, сколько камней принес он. Святая Мария была для него всем: его матерью, его покровительницей. Благодаря ей он вошел в общину. Именно она помогла ему найти убежище для еврейских детей. Время от времени, чтобы поднять себе настроение, Арнау перечитывал письма, которые он получил от своего брата. Послания Жоана были краткими; в них сообщалось, что с ним все в порядке и что он полностью посвящает себя науке.

Появился бастайш с камнем на плечах. Немногие пережили чуму. Его собственный тесть Бартоломе, Рамон и многие другие умерли. Арнау плакал на берегу вместе с товарищами по общине.

— Себастьа, — пробормотал он, узнав бастайша.

— Что ты говоришь? — услышал он за спиной голос Гилльема.

Арнау, не поворачиваясь, ответил:

— Себастьа. Человека, который несет камень, зовут Себастьа.

Бастайш поздоровался, проходя мимо него. Он даже не повернул головы и смотрел вперед, сомкнув губы от непосильной тяжести.

— Много лет я делал то же самое, — надломленным голосом произнес Арнау. Гилльем молчал. — Мне было всего четырнадцать лет, когда я отнес свой первый камень к церкви Святой Девы. — В это время мимо лавки проходил другой бастайш. Арнау поздоровался и с ним. — Я думал, что поломаю себе хребет, но удовлетворение, которое я испытал, когда донес его. Боже! Я никогда не забуду этого!

— У вашей Святой Девы должно быть что-то доброе, раз люди так жертвуют собой, — сказал мавр, стоя у него за спиной.

Бастайши продолжали идти цепочкой, но ни Арнау, ни Гилльем не проронили больше ни слова.

Бывшие товарищи по общине первыми пришли к Арнау.

— Нам нужны деньги, — сказал ему без обиняков Себастьа, ставший старшиной общины. — Касса пуста, потребности большие, а работы сейчас очень мало, и она плохо оплачивается. Членам общины не на что жить после чумы, и я не могу заставить их делать взносы в кассу, пока они не оправятся после этой беды.

Арнау посмотрел на Гилльема, который с безучастным видом сидел рядом с ним за столом, положив руки на красную шелковую скатерть.

— Неужели все так плохо? — спросил Арнау.

— Ты даже представить себе не можешь. После того как подорожали продукты, мы, бастайши, зарабатываем гроши, которых едва хватает, чтобы прокормить наши семьи. Кроме этого, есть еще вдовы, сироты умерших. Мы не можем отказать им в помощи. Нам нужны деньги, Арнау. Мы вернем тебе все, что ты дашь взаймы, до последней монеты.

— Я знаю.

Арнау снова посмотрел на Гилльема, ожидая его реакции. К тому же он ничего не знал о займах. До сих пор ему приходилось только вкладывать деньги в товар.

Гилльем поднял руки к лицу и вздохнул.

— Если нельзя… — начал Себастьа.

— Да, — перебил его Гилльем. Прошло уже два месяца войны, никаких известий о рабах не было. Какое значение имели теперь эти деньги? Это Хасдай будет разорен. Арнау же мог позволить себе такой заем. — Если моему хозяину достаточно вашего слова…

— Мне достаточно, — поспешил заверить его Арнау.

Он отсчитал деньги, которые у него просила община, и торжественно вручил их Себастьа. Гилльем смотрел на протянутые над столом руки; оба стояли молча, стараясь скрыть свои чувства во время рукопожатия, которое длилось целую вечность.

В течение третьего месяца войны, когда Гилльем почти терял надежду, прибыли все четыре купца, вместе.

Оказалось, что, когда первый из них сделал остановку на Сицилии и узнал о войне с Мальоркой, он подождал прибытия других каталонских кораблей, среди которых были и три галеры с рабами.

Посоветовавшись, купцы и капитаны решили не идти на Мальорку, и все четверо продали свой товар в Перпиньяне, втором городе графства. Как и предупреждал их мавр, они пришли на встречу с ним не в лавку Арнау, а на рынок, расположенный на улице Кардере. Там, удержав свою четверть доходов, каждый из них отдал ему вексель по основной операции и оставшиеся три четверти, которые причитались Арнау. Целое состояние! Каталонии нужна была рабочая сила, и рабы были проданы по невообразимой цене. Когда купцы ушли и Гилльем увидел, что никто на рынке на него не смотрит, он поцеловал векселя раз, два, тысячу раз.

Затем он направился назад, в лавку, но на площади Блат передумал и через полчаса был уже в еврейском квартале. Сообщив Хасдаю радостную весть, мавр пошел к церкви Святой Марии, всю дорогу улыбаясь небу и людям.

Переступив порог лавки, он увидел Арнау с Себастьа и каким-то священником.

— Гилльем, — обратился к нему Арнау, — познакомься с отцом Жюли Андреу. Он заменил отца Альберта.

Гилльем неуклюже поклонился священнику. «Очередные займы», — подумал он, приветствуя святого отца.

— Это совсем не то, о чем ты думаешь, — сказал Арнау.

Гилльем пощупал векселя, которые были у него, и улыбнулся. Чего еще? Арнау теперь богат. Он снова улыбнулся, но Арнау неправильно расценил его улыбку.

— Это хуже, чем ты думаешь, — очень серьезно произнес он.

«Что может быть хуже займа Церкви?» — хотел было спросить мавр и перевел взгляд на старшину бастайшей.

— У нас проблемы, — закончил Арнау.

Все трое напряженно смотрели на мавра. «Только если Гилльем согласится», — выдвинул условие Арнау, пропустив мимо ушей замечание священника о том, что тот раб и не имеет права что-либо решать.

— Помнишь, я как-то говорил тебе о Рамоне? — спросил Арнау, и Гилльем кивнул. — Рамон играл важную роль в моей жизни. Он мне помог. Он мне очень помог, — говорил Арнау, глядя на Гилльема, который продолжал стоять, как и подобало рабу. — Он и его жена умерли от чумы, и община не может больше заботиться о его дочери. Мы говорили. Меня попросили.

— Почему ты меня спрашиваешь, хозяин?

Ободренный этими словами, отец Жюли Андреу повернулся к Арнау.

— «Пиа Альмоина» и Дом милосердия больше не справляются, — продолжал Арнау, — они даже не могут дать хлеба, вина и приют нуждающимся, как это делали прежде. Чума разорила всех.

— Что тебе угодно, хозяин?

— Они предложили удочерить девочку.

Гилльем снова пощупал векселя. «Теперь можешь удочерять хоть два десятка!» — едва не вырвалось у него, но он лишь сказал:

— Пожалуйста, если тебе угодно.

— Но я не знаю, как вести себя с детьми, — ответил Арнау.

— Им только нужно дать любовь и кров, — вмешался Себастьа. — Кров у тебя есть. Да и любви, мне кажется, предостаточно.

— Ты мне поможешь? — Арнау беспомощно посмотрел на Гилльема.

— Я повинуюсь тебе, что бы ты ни задумал.

— Мне не нужно повиновение. Я хочу… Я прошу помощи.

— Твои слова делают мне честь. Я помогу тебе от всего сердца, — пообещал Гилльем. — Все, что тебе понадобится.

Шестилетнюю девочку звали Мар. Уже через три месяца она стала забывать боль от удара, нанесенного ей эпидемией чумы, которая забрала у нее родителей. С тех пор как Арнау удочерил ее, звон монет и скрип пера в учетных книгах обмена заглушался смехом, шумом и беготней ребенка, которые наполняли весь дом.

Арнау и Гилльем, сидя за столом, отчитывали девчушку, когда той удавалось убежать от рабыни, купленной Гилльемом для того, чтобы она присматривала за малышкой. Пристыженная, девочка стояла перед ними, а потом, лукаво улыбнувшись, убегала.

Арнау настороженно принял рабыню по имени Донаха.

— Я больше не хочу рабов! — кричал он, не слушая возражений Гилльема.

Но когда девушка, исхудавшая, грязная, в изношенной донельзя одежде, стала плакать, Арнау притих.

— Лучше, чем здесь, ей нигде не будет, — сказал Гилльем. — Если тебе это не нравится, пообещай девушке свободу, но тогда ее продадут другому человеку. Ей нужно есть, а нам нужна женщина, которая будет заботиться о ребенке. — Он повернулся к девушке, и та вдруг опустилась перед Арнау на колени.

Наблюдая, как тот пытается поднять ее, мавр, прищурившись, добавил:

— Ты не представляешь, сколько пришлось страдать этому юному созданию, и если ее вернуть…

Арнау уступил скрепя сердце.

Помимо ухода за ребенком Гилльем нашел решение, как распорядиться деньгами, вырученными от продажи рабов. Заплатив Хасдаю как партнеру продавцов в Барселоне, он вручил огромную сумму, полученную от продажи, одному еврею. Тот был доверенным лицом Хасдая и находился в Барселоне проездом.

Однажды утром Абрахам Леви появился в их лавке. Это был высокий сухощавый человек, одетый в черный сюртук, на котором выделялся желтый кружок. Абрахам Леви поприветствовал Гилльема, а тот представил его Арнау Сев напротив менял, еврей вручил Арнау вексель от полученных доходов.

— Я хотел бы положить эту сумму в ваше заведение, сеньор Арнау, — сказал он.

У Арнау округлились глаза, когда он увидел обозначенную сумму, и он, волнуясь, передал документ Гилльему, заставляя его прочитать бумагу.

— Но… — начал было Арнау, пока Гилльем изображал удивление, — это очень большие деньги. Почему вы принесли их ко мне в лавку, а не в одну из ваших?..

— Братьев по вере? — уточнил еврей. — Я всегда доверял Сахату. Я не думаю, что смена имени, — сказал он, глядя на мавра, — изменила его характер. Мне предстоит очень долгий путь, и я хочу, чтобы именно вы и Сахат распоряжались моими деньгами.

— За такую сумму вознаграждение должно составить четверть только за то, что она положена у нас в лавке, не правда ли, Гилльем? — Арнау посмотрел на мавра, и тот с готовностью кивнул. — Как же мы выплатим ваше вознаграждение, если вы отправляетесь в длительное путешествие? Сможем ли мы связаться с вами?

«Зачем столько вопросов, Арнау? — с досадой подумал Гилльем. — Я ведь не давал ему столько инструкций». Но еврей с ловкостью вышел из ситуации.

— Вложите их снова, — ответил он. — И не стоит волноваться. У меня нет ни детей, ни семьи, и там, куда я еду, мне не понадобятся деньги. Однажды, может быть нескоро, я захочу воспользоваться ими и тогда пошлю кого-нибудь к вам. Но до тех пор вы не должны тревожиться по поводу денег. Я сам свяжусь с вами. Простите за беспокойство.

— Как вы можете меня беспокоить? — растерянно произнес Арнау, и Гилльем облегченно вздохнул. — Если вы хотите именно этого, да будет так.

Они заключили сделку, и Абрахам Леви поднялся.

— Я еще должен попрощаться с некоторыми друзьями в еврейском квартале, — сказал он, прощаясь с ними.

— Я провожу вас. — Гилльем посмотрел на Арнау, молча спрашивая у него позволения. Тот кивнул ему.

Гилльем и Абрахам Леви пошли к нотариусу, и в его присутствии еврей составил платежное поручение по депозиту, который он только что оставил в лавке Арнау Эстаньола. Тем самым он отказывался от всякого вознаграждения, которое может быть получено по этому депозиту.

«Все остальное — вопрос времени», — думал Гилльем, шагая по Барселоне. Формально эти деньги были собственностью еврея, как следовало из книг Арнау, но их никто никогда не сможет потребовать, поскольку еврей составил платежное поручение в его пользу. А пока три четверти тех доходов, которые даст вложенный капитал, будут собственностью Арнау, и это более чем достаточно для умножения его состояния. Гилльем, вернувшись в лавку, тщательно спрятал документ в своей одежде.

Той ночью, когда Арнау уже спал, мавр опустился на колени у стола и нашел в стене вынимающийся камень. Обернув документ в плотную ткань, чтобы предохранить его, он спрятал его за камнем, который задвинул как можно плотнее. Когда-нибудь он попросит каменщика из церкви Святой Марии укрепить его получше. Богатство Арнау будет покоиться здесь до тех пор, пока он не сможет рассказать ему об источнике происхождения денег. А это всего лишь вопрос времени.

Однако очень скоро Гилльему пришлось крепко задуматься. Однажды они с Арнау шли по берегу, возвращаясь из Морского консульства, где улаживали кое-какие дела. Барселона продолжала принимать рабов. Лодочники, забив свои фелюги, перевозили на берег мужчин и юношей, пригодных к работе, а также женщин и детей, чей плач заставил их обоих обернуться.

— Послушай меня, Гилльем. Как бы плохо нам ни было, — твердо сказал ему Арнау, — как бы мы ни нуждались, я никогда не соглашусь финансировать требования с рабами. Я предпочел бы лишиться головы от рук магистрата, чем заниматься работорговлей.

Потом они увидели, как галера на веслах выходила из порта Барселоны.

— Почему она уходит? — спросил Арнау. — Почему не использует обратный путь, чтобы загрузиться товарами?

Гилльем повернулся к нему, чуть покачивая головой.

— Она вернется, — с грустью произнес мавр. — После того как выйдет в море, чтобы разгрузиться, — добавил он надломленным голосом.

Арнау молчал некоторое время, глядя, как удалялась галера.

— Сколько их умирает?

— Очень много, — ответил мавр, повидавший немало таких кораблей.

— Никогда, Гилльем! Запомни, никогда!

 

36

5 января 1354 года

Площадь Святой Марии у Моря

Барселона

«Это может происходить только перед церковью Святой Марии», — думал Арнау, выглядывая из окна своего дома. Здесь собралась вся Барселона; люди толпились на площади и на прилегающих улицах, забрались на леса и заполонили саму церковь, внимательно следя за тем, как по приказу короля устанавливают помост, по которому он должен пройти. Для своего обращения к народу Педро выбрал не площадь Блат, не собор, не биржу, не великолепные верфи, которые он сам строил. Он выбрал Святую Марию, народную церковь, возводившуюся благодаря единению и пожертвованиям всех людей.

— Во всей Каталонии нет места, которое бы лучше всего воплощало в себе дух жителей Барселоны, — восторженно говорил Арнау в то утро, когда они с Гилльемом смотрели, как рабочие строят помост. — И король это знает. Поэтому он его и выбрал.

Арнау даже вздрогнул от холодка, который пробежался по спине. Вся его жизнь была связана с этой церковью!

— Это обойдется нам недешево, — проворчал мавр.

Арнау повернулся к нему, собираясь возразить, но Гилльем не отводил взгляда от помоста, и он промолчал.

Прошло пять лет с тех пор, как они открыли меняльную лавку. Арнау исполнилось тридцать три года. Он был счастлив. И богат, очень богат. Однако он по-прежнему вел суровый образ жизни, хотя в его книгах значилось огромное состояние.

— Пойдем завтракать, — позвал он Гилльема, кладя ему руку на плечо.

Внизу, в кухне, их ждала Донаха с девочкой, которая помогала накрывать на стол.

Рабыня продолжала готовить завтрак, а Мар, увидев Арнау и Гилльема, бросилась к ним бегом.

— Все говорят о приезде короля! — крикнула она. — Мы можем подойти к нему? Его рыцари приедут?

Гилльем, вздохнув, присел за стол.

— Он едет просить у нас еще денег, — объяснил он девочке.

— Гилльем! — воскликнул Арнау, увидев, как изумилась Мар.

— Но это правда, — стал защищаться мавр.

— Нет. Это не так, Мар, — сказал девочке Арнау и получил в награду улыбку. — Король едет просить у нас помощи, чтобы завоевать Сардинию.

— Деньги? — спросила девочка, подмигивая одним глазом Гилльему.

Арнау посмотрел сначала на приемную дочь, потом на Гилльема; оба улыбались ему, не скрывая иронии.

Как вырос этот ребенок! Она уже почти стала девушкой, красивой, умной, очаровательной, и своим обаянием могла увлечь любого.

— Деньги? — повторила девочка, прерывая его размышления.

— Все войны стоят денег, — вынужден был признать Арнау.

— Ах! — дурачась, воскликнул Гилльем и развел руками.

Донаха начала наполнять их миски.

— Почему ты ей не расскажешь, — продолжил Арнау, когда Донаха подавала на стол, — что в действительности это не стоит нам денег, что на самом деле мы зарабатываем их?

Мар округлила глаза и повернулась к Гилльему.

Гилльем задумался.

— Вот уже три года как мы платим особый налог, — заметил он, отказываясь согласиться с доводами Арнау. — Три года войны мы, жители Барселоны, покрываем все военные расходы.

Мар сжала губы и повернулась к Арнау.

— Это правда, — согласился Арнау — Как раз три года тому назад мы, каталонцы, подписали договор с Венецией и Византией о войне против Генуи. Нашей целью было покорить Корсику и Сардинию, которые по договору Аньани должны были стать каталонскими ленными владениями и которые, однако, оставались под властью генуэзцев. Шестьдесят восемь вооруженных галер! — Арнау заговорил громче. — Шестьдесят восемь вооруженных галер, двадцать три каталонские, а остальные венецианские и греческие столкнулись в Босфоре с шестьюдесятью пятью генуэзскими галерами.

— И что было? — осведомилась Мар после того, как Арнау внезапно замолчал.

— Никто не победил. Наш адмирал Понс де Санта Пау погиб в битве, а назад вернулись только десять из двадцати трех каталонских галер. Что было потом, Гилльем? — Раб покачал головой, но Арнау продолжал настаивать:

— Расскажи об этом, Гилльем.

Мавр тяжело вздохнул.

— Византийцы предали нас, — удрученно произнес он, — и в обмен на мир заключили договор с генуэзцами, предоставив им право монополизировать торговлю с ними.

— А что еще произошло? — не отступал Арнау.

— Мы утратили один из самых важных морских путей на Средиземноморье.

— Потеряли деньги?

— Да.

Девочка внимательно слушала разговор, переводя взгляд с одного на другого. Даже Донаха, суетившаяся у очага, заинтересовалась.

— Много денег?

— Да.

— Больше, чем позже мы дали королю?

— Да.

— Только в том случае, если Средиземное море будет нашим, мы сможем спокойно торговать, — изрек наконец Арнау.

— А византийцы? — спросила Мар.

— На следующий год король собрал новый флот из пятидесяти галер под командованием Берната де Кабреры и победил генуэзцев у Сардинии. Наш адмирал захватил тридцать три галеры и потопил остальные три. Погибло восемь тысяч генуэзцев, а три тысячи двести было взято в плен. Заметьте, что в этом сражении погибло всего лишь сорок каталонцев! Византийцы, — продолжал он, глядя в горящие от любопытства глаза девочки, — пошли на попятную и снова открыли порты для торговли с нами.

— А три года особого налога, который мы все еще платим? — спросил Гилльем.

— Но если у короля уже есть Сардиния, а мы торгуем с Византией, чего же еще добивается монарх? — поинтересовалась Мар.

— Жители острова под предводительством судьи Арбореа поднялись с оружием против короля Педро, и ему приходится решать вопрос о подавлении восстания.

— Король, — вмешался Гилльем, — должен был бы довольствоваться открытыми торговыми путями и сбором налогов. Сардиния — земля непокорная. Мы никогда не будем править ею.

Король не пожалел роскоши, чтобы предстать перед своим народом во всем величии и блеске. Однако на помосте его маленькая фигура многими осталась незамеченной. На нем был яркий наряд из блестящего красного шелка, который переливался на зимнем солнце, как и драгоценные камни, украшавшие одежду. Для этого случая Педро IV не забыл надеть корону и, конечно, прихватил свой кинжал, который носил на поясе. Его свита из знати и придворных, разодетая так же пышно, как и король, следовала за ним.

Король вышел к народу и сумел воспламенить его. Когда еще Педро IV обращался к простым гражданам, чтобы рассказать им о том, что он собирается делать? Но сейчас король с пафосом говорил о Каталонии, ее землях и интересах, гневно обличал предательство Арбореа на Сардинии. Когда люди услышали об измене, они подняли руки и стали требовать мщения. Король продолжал свою речь перед церковью Святой Марии, пока наконец не обратился к барселонцам за помощью, в которой нуждался. Возбужденные люди готовы были отдать ему своих детей, если бы он их об этом попросил.

Пожертвования пошли от всех жителей Барселоны; Арнау заплатил то, что ему полагалось как городскому меняле.

Вскоре Педро IV отбыл на Сардинию с флотом из ста кораблей.

Когда войско покинуло столицу, город вернулся к обычной жизни, и Арнау снова занялся своей лавкой, приемной дочерью, Святой Марией и теми, кто приходил к нему за помощью, прося занять денег.

Гилльему пришлось привыкать к такому образу жизни и поведению, которые совершенно отличались от того, что он наблюдал в среде коммерсантов и менял, включая и Хасдая Крескаса. Вначале мавр сопротивлялся и демонстрировал это каждый раз, когда Арнау развязывал кошелек, чтобы дать деньги одному из многочисленных трудяг, нуждающихся в них.

— Разве они не заплатят? Разве они не вернут долг?

— Эти займы без процентов, — возражал Гилльем. — А деньги должны приносить доход.

— Сколько раз ты говорил мне, что нам нужно купить особняк, что мы должны жить лучше? Сколько бы все это стоило, Гилльем? Ты прекрасно знаешь, что во много раз больше, чем все те займы, которые мы даем несчастным людям.

И Гилльем покорно замолкал, потому что это действительно было так. Арнау жил скромно, по-прежнему обитая в доме на углу улиц Новых и Старых Менял. Единственное, на что он не жалел денег, так это на воспитание и обучение девочки. Мар ходила на занятия в дом одного из друзей торговцев, где учителя давали уроки, и, конечно, в церковь Святой Марии.

Однажды в лавку к Арнау пришли представители совета приходских рабочих. Они просили о помощи.

— У меня уже есть часовня, — ответил им Арнау, когда совет предложил ему одну из боковых часовен Святой Марии. — Да, — добавил он, заметив удивление на лицах пришедших, — мне принадлежит часовня Святейшего, которая считается часовней бастайшей и она всегда будет такой. В любом случае… — сказал он, открывая сейф, — сколько вам нужно?

«Сколько тебе нужно?», «Сколько ты хочешь?», «Этого достаточно?», «Этого хватит?» Гилльем постепенно привык к подобным вопросам и даже стал уступать, а люди, которым они помогали, улыбались ему и благодарили каждый раз, когда мавр проходил по берегу или через квартал Рибера. «Может быть, Арнау прав», — начал думать он. Бывший бастайш жил ради других, но разве Арнау сделал не то же самое для него и трех еврейских детей, которых забрасывали камнями и которые были чужими ему? Если бы не Арнау, вероятнее всего, он и дети были бы сейчас мертвы. Неужели человек должен меняться только потому, что он разбогател? И Гилльем, как это всегда делал Арнау, стал улыбаться людям, с которыми встречался, и здороваться с незнакомыми, уступавшими ему дорогу.

Однако такая манера поведения не имела ничего общего с теми решениями, которые Арнау иногда принимал в течение этих лет. То, что он отказывался от операций, связанных с торговлей рабами, казалось объяснимым, но почему, спрашивал себя Гилльем, Арнау отказывается от участия в выгодных предприятиях, которые не имеют ничего общего с торговлей людьми?

Арнау объяснял свои решения, не допуская никаких возражений: «Это меня не убеждает», «Это мне не нравится», «Я себе этого не представляю».

В конце концов мавр вышел из себя.

— Это хорошее дело, Арнау, — сказал он, когда торговцы ушли из лавки. — В чем дело? Иногда ты отказываешься от операций, которые обещают нам хороший заработок. Я не понимаю. Я знаю, что я не тот.

— Нет, ты именно тот, — перебил его Арнау, не поворачиваясь. Оба сидели за столом. — Я сожалею. То, что происходит. — Он запнулся, но Гилльем терпеливо ждал, пока хозяин решится. — Знаешь ли, я никогда не буду участвовать в тех предприятиях, в которых заинтересован Грау Пуйг. Мое имя никогда не будет стоять рядом с его именем.

Арнау смотрел вперед, куда-то вдаль, сквозь стену дома.

— Когда-нибудь ты мне об этом расскажешь?

— Почему нет? — пробормотал он, повернувшись к Гилльему. И рассказал ему все.

Гилльем знал Грау Пуйга, потому что тот поддерживал деловые отношения с Хасдаем Крескасом. Мавр спрашивал себя, почему, в отличие от Арнау, не хотевшего иметь с ним дела, барон, наоборот, выказывал готовность сотрудничать с менялой? Разве их чувства не были взаимными после всего того, что произошло между ними?

— Почему? — спросил он однажды Хасдая Крескаса, рассказав ему историю Арнау с условием, что это останется между ними.

— Потому что есть много людей, которые не хотят работать с Грау Пуйгом. Признаться, в последнее время я тоже стараюсь не связываться с ним. Этот человек был одержим идеей занять место, которое не принадлежало ему по праву рождения. Пока он был простым ремесленником, ему можно было доверять. Теперь… теперь у него другие цели, хотя Пуйг так и не осознал, что ему не место в высшем обществе. — Хасдай покачал головой. — Чтобы быть знатным, нужно знатным родиться, нужно впитать аристократизм с молоком матери. Я говорю это не потому, что Пуйг хороший или плохой, но только тех людей можно считать представителями высшего общества, которые принадлежат к нему по праву рождения. Кроме того, если они разорятся, кто посмеет возражать каталонскому барону? Они горделивы, надменны, рождены, чтобы командовать и стоять над остальными, даже когда теряют все. Грау Пуйг вошел в высшее общество только благодаря деньгам. Он потратил целое состояние на приданое своей дочери Маргариды и в результате почти разорился. Вся Барселона это знает! У него за спиной смеются, и его жена это знает. Что делает простой ремесленник, проживая на улице Монткады? И чем больше насмехаются окружающие, тем больше Пуйг старается продемонстрировать свою силу, выбрасывая деньги на ветер. Что делал бы Грау Пуйг без денег?

— Ты хочешь сказать?..

— Я ничего не хочу сказать, но я бы тоже не стал сотрудничать с ним. И хотя твой хозяин исходит из других соображений, я думаю, что он поступает правильно.

С этого дня Гилльем напрягал слух, как только слышал какой-нибудь разговор, в котором упоминалось имя Грау Пуйга. Оказалось, что и на бирже, и в Морском консульстве, при сделках, покупке и продаже товаров, при обсуждении положения в коммерции о бароне говорили много, слишком много.

— Сын Пуйга Женйс, — начал он однажды, когда они с Арнау, покинув биржу, прогуливались по берегу и смотрели на море, спокойное и благодушное как никогда.

Арнау резко повернулся, услышав это имя, и Гилльем увидел, как в его глазах загорелся огонек.

— Женйс Пуйг был вынужден просить дешевый заем, — продолжил мавр, перехватив взгляд Арнау, — чтобы последовать за королем на Мальорку.

Хозяин ничего не сказал.

— Мне продолжать? — спросил Гилльем.

Арнау молчал, но в конце концов утвердительно кивнул головой. Его глаза были прищурены, а губы слегка сжаты.

— Ты готов позволить мне принимать решения, которые я сочту нужными? — спросил Гилльем, объяснив ситуацию.

— Я не собираюсь приказывать. Я прошу тебя, Гилльем. Прошу!

С этого дня Гилльем втихомолку стал использовать свои знакомства и те многочисленные связи, которые он установил за долгие годы, помогая Хасдаю. Сам факт, что сын кабальеро был вынужден прибегнуть к одному из специальных займов для знати, свидетельствовал о том, что его отец уже не мог оплачивать расходы на войну.

Дешевые займы, подумал Гилльем, подразумевают значительный процент; это единственные займы для христиан, при которых допускается получение процентов. Почему отец позволяет, чтобы его сын платил огромные проценты?

Значит, ему самому не хватает капитала? А Изабель, эта гарпия, которая погубила отца Арнау, а его самого заставила ползать на коленях? Как она допустила такое?

Гилльем расставлял свои сети несколько месяцев; он встречался с давними друзьями и с теми, кто был обязан ему за услуги; он отправил письма всем своим партнерам, чтобы выяснить истинное положение дел Грау Пуйга, каталонского барона, коммерсанта. Он уточнял детали, касающиеся его финансов и платежеспособности.

Когда сезон мореходства уже завершался и корабли возвращались в порт Барселоны, Гилльем начал получать ответы на свои письма. Драгоценная информация! Однажды вечером, уже закрываясь, Гилльем остался сидеть за столом.

— Мне еще нужно кое-что сделать, — объяснил он Арнау.

— Что именно?

— Завтра я тебе все расскажу.

На следующий день утром, перед завтраком, они присели к столу и Гилльем рассказал обо всем, что ему удалось узнать.

— У Грау Пуйга положение критическое, — говорил он, поглядывая на Арнау: загорелись ли снова его глаза? — Все менялы и торговцы, с которыми я общался, сходятся во мнении, что его состояние терпит крах.

— Может, это просто недоброжелательные слухи? — перебил его Арнау.

— Подожди. Вот, посмотри. — Гилльем передал ему письма партнеров. — Это самое убедительное доказательство того, что Грау Пуйг в руках владельцев ломбардов.

Арнау задумался. Менялы и торговцы, партнеры крупных флорентийских и пизанских домов, представляли собой замкнутую группу, которая бдительно охраняла свои интересы, а ее члены проводили сделки только между собой или с дочерними домами. Они монополизировали торговлю особо дорогими тканями: шерстью, шелком и бархатом, тафтой из Флоренции, пизанским тюлем и многими другими товарами. Владельцы ломбардов не помогают никому и, если и уступают часть своего рынка или сделок, то только для того, чтобы их не выбросили из Каталонии.

Зависимость от них не сулила ничего хорошего. Он пролистал документы и оставил их на столе.

— Что ты на это скажешь? — поинтересовался Гилльем.

— Ты уже знаешь: я хочу их разорения! Как рассказывают люди, Грау слишком стар и его делами занимаются дети и жена. Представь себе! Его финансовое положение настолько шатко, что даже одна неудачная операция может привести к развалу, а он будет не в состоянии отвечать по своим обязательствам. Он потеряет все. Купи его долги, — голос Арнау звучал жестко, ни один мускул на его лице не дрогнул. — Но сделай это так, чтобы никто не знал. Я хочу быть его кредитором, однако не желаю, чтобы об этом болтали все кому не лень. Постарайся сорвать одну из его операций… Нет, не одну, — поправился Арнау. — Все! — закричал он так громко, что у Гилльема заложило уши. — Все, которые сможешь, — добавил он вполголоса. — Они не должны от меня улизнуть.

20 сентября 1355 года Порт Барселоны

Король Педро IV, возглавивший свой флот, прибыл в Барселону с победой. Весь город пришел встречать покорителя Сардинии. Народ ликовал. Король сошел на берег по высившемуся над морем деревянному помосту, который построили напротив монастыря Фраменорс. За ним следовала свита и сопровождавшие ее солдаты. Все они были разодеты в праздничные наряды, чтобы отметить победу над сардами.

Арнау и Гилльем закрыли лавку и пошли встречать армаду. Чуть позже к ним присоединилась Мар, и они все вместе приняли участие в празднестве, которое город приготовил в честь короля. Люди смеялись, пели и танцевали, ели сладости. Когда солнце начало садиться, а сентябрьская ночь принесла свежесть, Арнау, Гилльем и Мар вернулись домой.

— Донаха! — крикнула Мар, когда Арнау открыл дверь.

Девочка вошла в дом и, счастливая и взволнованная, продолжала звать Донаху, чтобы поделиться с ней своими впечатлениями. Но, ступив на порог кухни, она внезапно остановилась. Арнау и Гилльем переглянулись. Что случилось? Что-то произошло с рабыней?

Они тоже бросились туда.

— Что?.. — начал было Арнау, подходя к девочке.

— Я не думаю, что этот вопрос уместен, если встречаешь родственника, которого давным-давно не видел, — раздался мужской голос, который показался Арнау незнакомым.

Арнау замер в растерянности.

— Жоан! — крикнул он через несколько секунд, все еще держа руку на плече девочки.

Мар увидела, как Арнау с распростертыми объятиями пошел навстречу этой фигуре в черном, которая так испугала ее.

Гилльем обнял девочку, стоявшую у косяка двери, и шепнул ей на ухо:

— Это его брат.

Донаха, затаившаяся в углу кухни, тихо прошла к очагу.

— Боже! — воскликнул Арнау, прижимая Жоана к своей груди. — Боже! Боже! Боже! — продолжал говорить он и поднял монаха несколько раз подряд.

Жоану еле-еле удалось высвободиться из рук Арнау.

— Ты задушишь меня на радостях. — улыбаясь, сказал он.

Но Арнау его не слушал.

— Почему ты не сообщил о своем приезде? — спросил он, снова обнимая его за плечи. — Дай я на тебя посмотрю. Ты изменился! — «Тринадцать лет», — хотел было напомнить ему Жоан, но Арнау не дал сказать ему и слова. — Как давно ты в Барселоне?

— Я приехал…

— Почему ты мне не сообщил? — опять перебил его Арнау, продолжая трясти брата. — Ты вернулся, чтобы остаться? Скажи «да». Пожалуйста!

Гилльем и Мар не могли скрыть улыбки. Монах, увидев, что они улыбаются во весь рот, крикнул:

— Хватит! — Он отошел на шаг от Арнау и повторил: — Хватит, ты меня задавишь.

Арнау воспользовался моментом, чтобы разглядеть его. От того Жоана, который уехал из Барселоны, остались только глаза — живые, блестящие. В остальном он очень изменился: почти облысел, очень похудел и осунулся. А эта черная одежда, которая свисала с его плеч, придавала ему еще более унылый вид. Жоану было на два года меньше, но он казался гораздо старше брата.

— Ты недоедал? Если тебе не хватало денег, которые я присылал…

— Да нет, — прервал его Жоан, — более чем достаточно. Твои деньги служили, чтобы питать мой… дух. Книги очень дорогие, Арнау.

— Надо было попросить у меня больше.

Жоан махнул рукой и сел к столу лицом к Гилльему и девочке.

— Ладно, а теперь познакомь меня со своей дочкой. Догадываюсь, что она выросла после твоего последнего письма.

Арнау сделал знак Мар, и та подошла к Жоану. Девочка опустила глаза, взволнованная суровостью, которая читалась во взгляде священника. Когда монах повернулся к мавру, Арнау познакомил его с Гилльемом.

— Я много говорил о нем в моих письмах, — сказал Арнау.

— Да, — пробормотал Жоан. Он не подал руки, и Гилльем отдернул свою, которую уже протянул монаху. — Ты выполняешь свои христианские обязанности? — спросил его Жоан.

— Да…

— Брат Жоан, — подсказал тот.

— Брат Жоан, — повторил Гилльем.

— А это Донаха, — вмешался Арнау, представляя женщину.

Жоан кивнул, даже не посмотрев на нее.

— Хорошо, — сдержанно произнес он, поворачиваясь к Мар и показывая ей взглядом, что она может садиться.

— Ты — дочь Рамона, не так ли? Твой отец был хорошим человеком, трудолюбивым работником и богобоязненным христианином, как и все бастайши. — Жоан посмотрел на Арнау. — Я много за него молился после того, как брат написал мне, что он умер. Сколько тебе лет, девочка?

Арнау приказал Донахе подавать ужин и присел к столу. Только сейчас он заметил, что Гилльем продолжал стоять в стороне, как будто не отваживался сесть при новом госте.

— Садись, Гилльем, — пригласил он его. — Мой стол — твой.

Лицо Жоана оставалось невозмутимым.

Ужин прошел в молчании. Мар была на удивление неразговорчивой, как будто присутствие гостя сдерживало ее от привычных проявлений веселого нрава. Жоан, со своей стороны, был сдержан в еде.

— Расскажи мне, Жоан, — попросил Арнау, когда они закончили трапезу. — Как ты жил? Почему решил вернуться?

— Я воспользовался возвращением короля. Узнав о победе, сел на корабль до Сардинии, а оттуда до Барселоны.

— Ты видел короля?

— Он меня не принял.

Мар попросила разрешения покинуть их. Гилльем последовал ее примеру. Оба попрощались с монахом и поднялись наверх. Разговор братьев затянулся до рассвета; за бутылкой сладкого вина они вспоминали о событиях тринадцатилетней давности.

 

37

Ради спокойствия семьи брата Жоан решил переехать в монастырь Святой Екатерины.

— Мое место там, — сказал он Арнау, — но я буду приходить навещать вас каждый день.

Арнау, от которого не укрылось, насколько скованной чувствовала себя его дочурка во время вчерашнего ужина, как, впрочем, и Гилльем, не стал настаивать на том, что, по его мнению, не было необходимостью.

— Ты знаешь, что он мне сказал? — шепнул он Гилльему в полдень, после еды, когда они выходили из кухни. Гилльем насторожился. — Чтобы мы выдали Мар замуж!

Гилльем застыл на месте и уставился на девочку, которая помогала Донахе убирать со стола. Выдать ее замуж? Но если бы она была… женщиной! Гилльем снова повернулся к Арнау. Никто из них никогда не смотрел на Мар так, как они смотрели сейчас.

— Похоже, наша девочка превратилась в девушку, — снова шепнул Арнау, наклоняясь к уху мавра.

Они как по команде повернулись к Мар: быстрая, красивая, уверенная в себе и… очень привлекательная.

Убирая миски, Мар почувствовала на себе их взгляд и на мгновение замерла. Ее тело приобрело те соблазнительные формы, которые присущи женщине; ее груди стали заметно выступать под рубашкой. Девушке исполнилось четырнадцать лет.

Мар увидела, что они явно растеряны и даже поражены. Казалось, она тоже была сбита с толку, но это продолжалось лишь считанные секунды.

— Что это вы разглядываете меня? — спросила она. — Вам что, нечем заняться? — Девушка, стоявшая перед ними, казалась взрослой. Сомнений не оставалось: Мар превратилась в женщину.

— У нее будет приданое принцессы, — сказал Арнау Гилльему, когда они вернулись в лавку. — Деньги, одежда и дом. Нет, дворец! — Внезапно он повернулся к своему другу. — А что там у Пуйгов?

— Она уйдет от нас, — пробормотал тот, делая вид, что не услышал вопроса Арнау.

Оба замолчали.

— Она родит нам внуков, — после паузы произнес Арнау.

— Не заблуждайся. Она родит детей своему мужу. Кроме того, у нас, рабов, не бывает детей, а тем более внуков.

— Сколько раз я предлагал тебе свободу?

— А что я буду делать со своей свободой? Мне хорошо быть таким, как я есть. Но Мар… Замуж! Не знаю, по какой причине, но я уже начинаю его ненавидеть, кто бы он ни был.

— Я тоже, — пробормотал Арнау.

Они переглянулись и, обменявшись улыбками, разразились смехом.

— Ты мне не ответил, — напомнил Арнау, когда они вернулись к делам. — Что там у Пуйгов? Я хочу этот дворец для Мар.

— Я написал в Пизу Филиппо Тешо. Если кто-нибудь в мире и сможет сделать то, что мы хотим, так это Филиппо.

— О чем ты его попросил?

— Я посоветовал ему нанять корсаров, если будет необходимо, и позаботиться о том, чтобы команды Пуйга не вернулись в Барселону, а те, которые вышли из Барселоны, не смогли добраться до места назначения. Кроме того, я намекнул ему, что он может похитить товары или сжечь их — в общем, все что угодно, только бы они не добрались до конечного пункта.

— Он тебе ответил?

— Филиппо? Он никогда этого не сделает. Чтобы не подвергать себя опасности, он никогда не пишет в письмах о своих делах. И я не помню случая, чтобы он доверил выполнить подобное поручение кому-нибудь другому Если хоть кто-то узнает. Нужно подождать, пока закончится сезон мореходства. Осталось чуть меньше месяца. Если к этому времени команды Пуйга не появятся здесь, они не смогут отвечать по своим обязательствам, а значит, будут разорены.

— Мы перекупили их долги?

— Ты — самый главный кредитор Грау Пуйга.

— Должно быть, они переживают, — пробормотал про себя Арнау. — Ты их не видел? — Он резко повернулся к Гилльему.

— Они уже давно на берегу. Сначала там была баронесса и кто-то из их детей. Теперь к ним присоединился Женйс, который вернулся из Сардинии. Они часами всматриваются в горизонт, надеясь увидеть мачту… И когда какая-нибудь появляется, но в порт прибывает не тот корабль, который они ожидают, баронесса проклинает волны, а вместе с ними и все на свете. Я думал, ты это знал…

— Нет, я этого не знал. — Арнау помедлил и после паузы сказал: — Сообщи мне, как только в порт прибудет один из наших кораблей.

— Прибыло сразу несколько кораблей, — сказал ему Гилльем однажды утром, вернувшись из Морского консульства.

— Они там?

— Разумеется. Баронесса стоит настолько близко к воде, что волны омывают ее туфли… — Гилльем внезапно замолчал. — Я сожалею. Я не хотел.

Арнау улыбнулся.

— Не переживай, — успокоил он мавра.

Арнау поднялся к себе в комнату и не торопясь облачился в свою лучшую одежду. После долгих уговоров Гилльему удалось убедить его купить дорогой наряд.

— Такая важная особа, как ты, — доказывал он ему, — не может появляться на бирже или в консульстве плохо одетой. Так велит не только король, но и ваши святые. Святой Викентий, например.

Арнау заставил его замолчать, но все-таки уступил. Он надел белую сорочку без рукавов из мехеленской ткани, отороченную мехом, кафтан длиной до колен из красной дамасской ткани, черные чулки и туфли из черного шелка.

Широким поясом, расшитым золотой нитью и жемчугом, он затянул кафтан на талии. Свое убранство Арнау завершил необыкновенным черным плащом, который ему привезли из одной дальней экспедиции в Дакию.

Подбитый горностаем и расшитый золотом и драгоценными камнями, плащ выглядел потрясающе.

Гилльем одобрительно кивнул, увидев разодетого хозяина, когда тот проходил мимо лавки. Мар хотела было что-то сказать, но не решилась. Она побежала за Арнау на улицу и долго смотрела, как он шел к берегу в развевающемся на ветру плаще, а затем свернул в сторону церкви Святой Марии. Казалось, от Арнау исходило сияние — так много драгоценных камней было на его одежде.

— Куда он идет? — спросила девушка у Гилльема, вернувшись в лавку.

— Забирать долг.

— Должно быть, это очень важный долг, — сказала она, присаживаясь на один из стульев для посетителей.

— Да, очень. — Гилльем поджал губы. — Но это будет только первый платеж.

Мар стала играться счетами из слоновой кости. Сколько раз, спрятавшись за косяк двери, она подглядывала, как он работал с ними. Серьезный, сосредоточенный, Арнау быстро двигал костяшками и делал записи в книгах. Мар стряхнула с себя наваждение и, почувствовав холодок, пробежавший по спине, вздрогнула.

— Что с тобой?

— Нет… ничего.

Может, рассказать ему? Гилльем наверняка поймет ее, подумала девушка. Кроме Донахи, которая прятала улыбку всякий раз, когда Мар шла в кухню подглядывать за Арнау, никто этого не знал. Все девушки, собиравшиеся в… доме торговца Эскалес, говорили о том же. Некоторые из них уже были помолвлены и не переставали хвастаться достоинствами своих будущих супругов. Мар слушала их и увиливала от вопросов, которые они ей задавали. Как говорить об Арнау? А если он узнает? Арнау было тридцать пять лет, а ей только четырнадцать. Правда, она знала девушку, которая была помолвлена с человеком старше Арнау! Мар очень хотелось с кем-нибудь поделиться своими переживаниями. Ее подруги могли говорить о деньгах, о внешности, о привлекательности, о мужественности или щедрости своих избранников, но Арнау превосходил их всех! Разве бастайши, которых Мар видела на берегу, не рассказывали, что Арнау был одним из самых храбрых солдат в войске короля Педро? На дне одного ящика она нашла старое оружие Арнау, его арбалет и кинжал. Когда Мар оставалась одна, она брала их в руки и гладила, представляя себе Арнау, окруженного врагами и яростно сражающегося с ними, как ей рассказывали бастайши.

Гилльем пристально посмотрел на девушку, которая держала палец на одной из костяшек счет. Она сидела притихшая, с потерянным взглядом. Деньги? Сколько угодно. Вся Барселона это знала. А сколько доброты.

— С тобой точно ничего не случилось? — внезапно спросил он ее.

Мар покраснела. Донаха говорила, что любой может прочитать ее мысли, что она носила имя Арнау на губах, в глазах и вообще на всем своем лице. А если Гилльем догадался?

— Нет… — ответила она, — все в порядке.

Гилльем передвинул костяшки на счетах и снова посмотрел на Мар. Она улыбнулась ему, но ее улыбка была такой грустной, что он вновь задумался. Что творилось в голове у девочки? Может быть, брат Жоан был прав, говоря, что ей пора замуж? А она сидит в доме под присмотром двух мужчин…

Мар убрала палец со счет.

— Гилльем.

— Говори.

Она замолчала.

— Ничего, ничего, — сказала девушка после паузы и, встав со стула, вышла из лавки.

Гилльем проводил ее взглядом. Чувствуя в душе тревогу, он вновь подумал о том, что монах, вероятно, прав.

Он подошел к ним. Он появился на берегу в тот момент, когда корабли — три галеры и одно китобойное судно — входили в порт. Китобойное судно принадлежало ему. Изабель, вся в черном, придерживая рукой шляпу, смотрела на корабли. Ее пасынки Жозеп и Женйс стояли рядом, спиной к нему. «Они вас не утешат», — подумал Арнау.

Бастайши, лодочники и торговцы замолчали, увидев нарядно одетого Арнау.

«Посмотри на меня, гарпия!» Арнау остановился в нескольких шагах от кромки берега. «Посмотри на меня! Последний раз, когда ты это делала.» Баронесса медленно обернулась; потом обернулись ее пасынки. Арнау глубоко вздохнул.

«Последний раз, когда ты это делала, я сидел в ногах у повешенного отца».

Бастайши и лодочники перешептывались между собой.

— Тебе что-нибудь надо, Арнау? — спросил его один из старшин.

Арнау отрицательно покачал головой. Он пристально смотрел в глаза женщине. Люди отошли, и он остался стоять напротив баронессы и своих двоюродных братьев. Посмотрев в сторону кораблей, Арнау снова сделал глубокий вдох и улыбнулся.

Губы женщины скривились, и она проследила за взглядом Арнау. Когда она опять обернулась, Арнау уже удалялся.

Драгоценные камни, которыми был расшит его плащ, сверкали на солнце.

Жоан продолжал хлопотать о браке Мар и предложил несколько кандидатов; ему без труда удалось их найти. Как только разговор заходил о приданом Мар, знать и купцы сбегались на зов. Однако… как сказать об этом девочке?

Жоан вызвался поговорить с ней, но, когда Арнау сообщил об этом Гилльему, мавр неожиданно воспротивился.

— Это должен сделать ты, — заявил он, — а не какой-то монах, с которым она едва знакома.

— После столь категоричного заявления Арнау задумался. Насколько хорошо он знал свою приемную дочь?

Вот уже несколько лет, как они жили в одном доме, но на самом деле ею больше занимался Гилльем. Он же просто получал удовольствие от присутствия Мар, ее смеха и шуток. Арнау никогда не разговаривал с ней на серьезные темы.

Каждый раз, когда он думал подойти к девушке и попросить ее, чтобы она пошла с ним на прогулку по берегу или — почему нет? — к церкви Святой Марии, Арнау терялся. Каждый раз, когда он надеялся, что наконец-то поговорит с ней о важном деле, которое необходимо было обсудить, ему казалось, что перед ним стоит незнакомая женщина.

Арнау молчал, погружаясь в свои мысли, пока улыбающаяся Мар не отвлекала его от раздумий каким-нибудь невинным вопросом. Где была та девочка, которую он качал на руках? Я не желаю выходить замуж ни за кого из них, — ответила она им.

Арнау и Гилльем переглянулись.

Часом раньше Гилльем сказал ему:

— Ты должен помочь мне. — И пригласил девушку в лавку.

Глаза Мар засияли, когда с ней заговорили о замужестве. Они оба сидели за столом, она — напротив них, как будто речь шла о какой-нибудь коммерческой сделке. Но потом, когда они начали обсуждать каждого из пяти кандидатов, которых ей предложил брат Жоан, она только и делала, что отрицательно качала головой.

— Девочка моя, — заметил Гилльем, — ты должна кого-нибудь выбрать. Любой девушке польстили бы те предложения, о которых мы рассказали тебе.

Мар снова покачала головой.

— Они мне не нравятся.

— И тем не менее надо что-то делать, — настаивал Гилльем, одновременно обращаясь к Арнау и самой Мар.

Арнау посмотрел на девушку. Она закрыла лицо руками, но дрожание нижней губы и учащенное дыхание выдавали ее. Было видно, что она готова расплакаться. В чем дело? Ведь ей только что предложили таких завидных женихов!

Молчание затянулось. В конце концов Мар подняла глаза на Арнау, ее ресницы трепетали. Зачем заставлять ее страдать?

— Мы продолжим искать, пока не найдем кого-нибудь, кто ей понравится, — сказал он Гилльему. — Ты согласна, Мар?

Девушка кивнула головой, поднялась и ушла, оставив мужчин одних.

Арнау вздохнул.

— А я-то думал, что будет легко сказать ей об этом!

Гилльем не ответил. Он продолжал сидеть, не отрывая глаз от двери кухни, за которой скрылась Мар. Что происходит? Может, Мар что-то скрывает? Она заулыбалась, услышав слово «замужество», в ее глазах появился блеск, а потом.

— Увидишь, как отреагирует Жоан, когда узнает, — добавил Арнау.

Гилльем резко повернулся к нему, но вовремя сдержался. Какая разница, что подумает монах?

— Ты прав. Будем искать дальше, это лучше всего.

Арнау повернулся к брату.

— Прошу тебя, — сказал он ему, — сейчас не время.

Он пришел в церковь Святой Марии, чтобы успокоиться. Дела были плохи, а здесь, рядом со Святой Девой, где постоянно перестукивались рабочие, где улыбались все, кто работал, ему было хорошо. Но Жоан его нашел и буквально прилип к нему. Мар нужно это! Мар нужно то! В конце концов, это не его дело!

— Какие у нее могут быть причины, чтобы отказываться от замужества? — настойчиво спрашивал его Жоан.

— Сейчас не время, Жоан, — повторил Арнау.

— Почему?

— Потому что нам только что объявили новую войну. — Монах даже вздрогнул. — Ты этого не знал? Король Кастилии Педро Жестокий только что объявил нам войну.

— Почему?

Арнау покачал головой.

— Потому что он уже давно хотел это сделать! — рявкнул Арнау. — Причиной послужило то, что наш адмирал Франсеск де Перелльос захватил у берегов Санлукара два генуэзских корабля, которые перевозили подсолнечное масло. Кастилец потребовал их освобождения, но, поскольку адмирал остался глух к его просьбе, он объявил нам войну. Этот человек опасен, — сказал Арнау. — Как я понял, он не зря получил свое прозвище. Слишком он злобный и мстительный. Ты осознаешь, что происходит, Жоан? Мы сейчас находимся в состоянии войны с Генуей и Кастилией одновременно. Ты все еще уверен, что нужно ссориться с девушкой?

Жоан колебался. Они стояли в окружении строительных лесов, под ключевым камнем третьего свода центрального нефа, откуда выходили нервюры.

— Помнишь? — спросил его Арнау, показывая на ключевой камень.

Жоан поднял глаза и кивнул. Они были еще детьми, когда наблюдали, как поднимали первый. Арнау подождал немного и продолжил:

— Каталония этого не выдержит. Мы еще оплачиваем кампанию на Сардинии, а перед нами уже открывается новый фронт.

— Я полагал, что вы, коммерсанты, являетесь сторонниками завоеваний.

— Кастилия не откроет нам никакого торгового пути. Положение ужасное, Жоан. Гилльем был прав, — сказал Арнау и увидел, как монах махнул рукой, услышав имя мавра. — Мы еще не покорили Сардинию, а уже восстали корсиканцы. Они это сделали, как только король ушел с острова. Мы воюем с двумя державами. Король уже исчерпал все свои ресурсы. Даже городские советники, похоже, сошли с ума!

Они подошли к главному алтарю.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что арки могут не выдержать. Король продолжает свои великие стройки: королевские верфи и новые городские стены.

— Но они нужны, — возразил Жоан, перебивая брата.

— Верфи — возможно, но возводить новые стены после чумы бессмысленно. Барселоне не нужно расширять эти стены.

— Почему?

— Потому что король продолжает зря тратить ресурсы. Для строительства стен он заставил платить все селения в округе, объяснив это тем, что когда-нибудь им придется укрыться за ними. Кроме того, он ввел новый налог, предназначенный для этого строительства: отныне сороковую часть от любого наследства следует отдавать на расширение стен. А что касается верфей, все штрафы консульств тоже предназначены для строительства. И вот новая война.

— Барселона богата.

— Уже нет, Жоан. Король предоставил привилегии при условии, что город обеспечит его ресурсами, а советники пустились в такие расходы, что не могут финансировать это. Они увеличили налог на мясо и вино. Ты знаешь, какую часть городского бюджета покрывают эти налоги? — Жоан отрицательно покачал головой. — Пятьдесят процентов всех муниципальных расходов, а теперь они их поднимают. Долги города разорят нас, Жоан, разорят всех.

Оба стояли в раздумье перед главным алтарем.

— А что с Мар? — снова спросил Жоан, когда они уже выходили из церкви Святой Марии.

— Она будет делать то, что захочет.

— Но…

— Никаких «но». Это мое решение.

— Стучи, — приказал ему Арнау.

Гилльем постучал дверным молотком по деревянным воротам. Звук отозвался эхом на безлюдной улице. Никто не открыл.

— Еще стучи!

Гилльем начал стучать в дверь: раз, два… семь, восемь. На девятый открылось смотровое окошко и в нем появились заспанные глаза.

— Что случилось? К чему такой переполох? Кто вы такие?

Арнау почувствовала, как Мар, схватившая его за руку, напряглась.

— Открывай! — потребовал Арнау.

— Кто вы?

— Арнау Эстаньол, — сурово ответил Гилльем, — владелец этого особняка и всего того, что в нем есть, включая и тебя, если ты раб.

«Арнау Эстаньол, владелец этого особняка…» Слова Гилльема резанули слух. Сколько времени прошло? Двадцать лет?

Двадцать два? Человек в окошке явно сомневался.

— Открывай! — едва сдерживаясь, крикнул Гилльем.

Арнау поднял глаза к небу, думая о своем отце.

—Что?.. — начала было девушка.

— Ничего, ничего, — ответил Арнау, улыбаясь ей. В этот момент ворота заскрипели и дверь для посетителей начала открываться.

Гилльем пропустил его вперед.

— Ворота, Гилльем. Пусть откроют все ворота.

Гилльем вошел во двор, и Арнау с Мар, оставшиеся снаружи, услышали, как он отдавал распоряжения.

«Ты меня видишь, отец? Ты помнишь? Именно здесь тебе дали кошелек с деньгами, который погубил тебя. Что ты тогда мог сделать?» В его памяти возникла картина беспорядков на площади Блат. Он вспомнил крики людей, отца — все просили зерна! — и почувствовал, как к горлу подступил ком. Тем временем ворота открылись настежь, и Арнау, держа Мар за руку, вошел.

Рабы выскочили из дома и собрались во дворе. С правой стороны здания была лестница, которая вела в покои хозяев.

Мар посмотрела вверх и увидела, как несколько теней метались за большими окнами. Напротив дома располагались конюшни, а у входа стояли стремянные. Боже! Дрожь пробежала по телу Арнау, и Мар, чувствуя его волнение, перестала смотреть вверх.

— Возьми, — сказал Гилльем Арнау, передавая ему свернутый пергамент.

Арнау не стал его брать. Он знал на память содержание документа, который Гилльем вручил ему вчера днем. Это был список имущества Грау Пуйга, присужденного меняле Эстаньолу викарием в счет уплаты по кредитам: дом, мебель, рабы. Арнау напрасно искал в списке имя Эстраньи — его там не было. Может, потому, что не все имущество находилось в Барселоне, как, например, дом в Наварклесе, который Арнау решил оставить Пуйгам, чтобы они там жили. Но драгоценности, две пары лошадей с упряжью, экипаж, костюмы и платья, посуда, ковер, мебель и сам дом — все это было вписано в пергамент, который Арнау прочитал несколько раз предыдущей ночью.

Он снова посмотрел на въезд в конюшни, а потом окинул взглядом весь двор, вымощенный камнем… до подножия лестницы.

— Поднимемся? — спросил его Гилльем.

— Поднимемся. Веди меня к сеньору… к Грау Пуйгу, — поправился он, обращаясь к рабу.

Они прошли через весь особняк; Мар и Гилльем внимательно осматривали его, не пропуская ничего. Арнау шел не останавливаясь, глядя только вперед. Раб провел их в парадную гостиную.

— Доложи обо мне, — сказал Арнау Гилльему, прежде чем тот успел открыть дверь.

— Арнау Эстаньол! — выкрикнул мавр, распахивая дверь настежь.

Арнау не помнил, как выглядит этот зал особняка. Он не успел осмотреть помещение, когда ребенком прошел его… на коленях. Но и сейчас он не стал осматривать гостиную.

Изабель сидела в кресле у окна. По бокам от нее стояли Жозеп и Женйс. Первый, как и его сестра Маргарида, вступил в брак. Женйс оставался холостым. Арнау поискал глазами семью Жозепа. Ее не было. В другом кресле он увидел Грау Пуйга, старого, одряхлевшего, по его подбородку текла слюна.

Изабель смотрела на вошедших покрасневшими от слез глазами.

Арнау остановился посреди гостиной, возле огромного стола из благородного дерева, который был в два раза шире, чем его меняльная лавка. Мар стояла рядом с Гилльемом. В дверях толпились рабы.

Арнау говорил достаточно громко, так что его голос отдавался эхом в просторном зале.

— Гилльем, эти туфли мои, — холодно произнес он, показывая на ноги Изабель. — Пусть их снимут.

— Да, хозяин.

Мар, ошеломленная, резко повернулась к мавру. Хозяин? Она знала, какое положение занимал Гилльем в их доме, но никогда прежде не слышала, чтобы он так обращался к Арнау.

Гилльем жестом подозвал двоих рабов, которые пялились на непрошеных гостей, стоя у косяка двери, и все трое направились к Изабель. Баронесса, продолжая оставаться надменной, смотрела прямо на Арнау.

Один из рабов опустился на колени, но, прежде чем он до нее дотронулся, Изабель сняла туфли и сбросила их на пол, ни на миг не отрывая глаз от Арнау.

— Я хочу, чтобы ты собрал все туфли в этом доме и сжег их во дворе, — жестко сказал Арнау.

— Да, хозяин, — снова ответил Гилльем.

Баронесса продолжала смотреть на племянника своего мужа с подчеркнутым высокомерием.

— Эти кресла, — нахмурившись, произнес Арнау и махнул рукой в сторону четы Пуйгов, — вынеси отсюда.

— Да, хозяин.

Сыновья Грау подняли трясущегося отца с кресла. Баронесса встала, прежде чем рабы забрали кресло и вынесли его вместе со всеми остальными, даже теми, что стояли в углах.

Изабель продолжала с надменностью смотреть на Арнау. Внезапно он сказал:

— Это платье мое.

Кажется, она задрожала?

— Но ты ведь не станешь… — начал было Женйс Пуйг, который оторопел, услышав новый приказ Арнау. Он все еще держал отца на руках.

— Это платье мое, — оборвал его Арнау, не переставая смотреть на Изабель.

Дрожала ли она?

— Мама, — вмешался Жозеп, — переоденься.

У баронессы задрожали губы.

— Гилльем! — крикнул Арнау.

— Мама, пожалуйста.

Гилльем подошел к баронессе.

Как она дрожала!

— Мама!

— А что ты хочешь, чтобы я надела? — выкрикнула Изабель, обращаясь к своему пасынку.

Изабель снова повернулась к Арнау, не в силах скрыть своего смятения. Гилльем тоже на него посмотрел. «Ты действительно хочешь, чтобы я снял с нее платье?» — спрашивали его глаза.

Арнау нахмурился, и Изабель наконец медленно опустила глаза, зарыдав от бессильной ярости. Арнау подал знак Гилльему, и вскоре рыдания баронессы наполнили парадную гостиную Пуйгов.

— Этой же ночью, — сказал он, обращаясь к Гилльему, — я хочу, чтобы дом Грау Пуйга опустел. Скажи им, чтобы они отправлялись в Наварклес и никогда не выезжали оттуда. — Он посмотрел на Жозепа и Женйса, которые, казалось, остолбенели. Изабель продолжала рыдать. — Меня их земли не интересуют. Дай им одежду рабов, но обуви не давай, сожги ее. Продай все имущество и закрой дом.

Арнау повернулся и встретился глазами с Мар. Господи, он совсем забыл о ней. Лицо девушки было красным от волнения. Он взял ее за руку, и они покинули особняк.

— Теперь можешь закрывать ворота, — сказал Арнау старику, который первым их встретил.

В полном молчании они дошли до лавки, но, прежде чем входить, Арнау остановился.

— Прогуляемся по берегу?

Мар согласилась.

— Теперь ты забрал свой долг? — спросила она, когда они увидели море.

Арнау молчал, всматриваясь вдаль.

— Я никогда не смогу забрать его, Мар, — услышала девушка его тихий голос, — никогда.

 

38

9 июня 1359 года

Барселона

Арнау работал в лавке. Сезон мореходства был в самом разгаре. Дела шли превосходно, и Арнау стал обладателем одного из самых больших состояний в городе. Они по-прежнему жили в маленьком доме на углу улиц Старых и Новых Менял вместе с Мар и Донахой. Арнау не обращал внимания на совет Гилльема переехать в дом Пуйгов, который стоял запертым вот уже четыре года. Со своей стороны Мар упорствовала в своем безразличии ко всем претендентам на ее руку и не соглашалась выходить замуж.

— Почему ты хочешь удалить меня от себя? — однажды спросила она Арнау, и он увидел, как ее глаза наполнились слезами.

— Я… — залепетал Арнау, — у меня и в мыслях не было удалять тебя!

Продолжая плакать, девушка уткнулась ему в плечо.

— Не переживай, — сказал Арнау, гладя ее по голове, — я никогда не заставлю тебя делать то, чего ты не хочешь.

И Мар осталась жить с ними.

В тот день, 9 июня, зазвонили колокола. Арнау бросил работу и вышел на улицу. К нему мгновенно присоединилось множество других людей.

— На улицу! — крикнул Арнау.

Он видел, как рабочие спускались с помостов церкви Святой Марии. Они делали это так быстро, что захватывало дух.

Каменщики и каменотесы выходили через главный портал, чтобы влиться в поток, который растекался по улицам города. Отовсюду слышалось: «Все на улицу!» Арнау едва не столкнулся с Гилльемом, который, запыхавшись от быстрой ходьбы, спешил домой.

— Война! — крикнул он.

— Они созывают ополчение, — откликнулся Арнау.

— Нет… нет… — Гилльем сделал паузу, чтобы перевести дыхание. — Это не городское ополчение. Это ополчение Барселоны и всех городов и поселений на расстоянии двух лиг от столицы. Не только Барселоны.

Здесь были люди из Сант-Бой и Бадалоны, Сант-Андреу и Саррйа, Провенсаны и Сант-Фелиу, Сант-Женйса и Корнелла, Сант-Жуст Десвера и Сант-Жоан Деспй, Сантса и Санта-Коломы, Эспульгеса и Валльвидреры, Сант-Мартй и Сант-Адриа, Сант-Жервази и Сант-Жоан д’Орты. Звон колоколов гремел на всю Барселону и в окрестностях двух лиг от нее.

— Это король! Он сам созвал ополчение, — продолжал Гилльем. — Началась война! На нас напали. Король Педро Кастильский идет на нас войной!

— На Барселону? — перебил его Арнау.

— Да. На Барселону.

Оба поспешно вернулись в дом.

Когда они вышли, Арнау был экипирован, как и в те времена, когда он служил под командованием Эйксимэна д’Эспарсы. Вместе с Гилльемом они направились к Морской улице, чтобы затем добраться до площади Блат, к центру города. Однако люди, крича и скандируя, шли вниз по улице, вместо того чтобы подниматься по ней.

— Что?.. — хотел спросить Арнау, хватая за руку одного из вооруженных людей.

— На берег! — крикнул тот, вырывая свою руку. — На берег!

— К морю? — Арнау и Гилльем переглянулись.

Когда они пришли, жители Барселоны, вооруженные своими арбалетами, уже начали собираться на берегу.

Оглушенные звоном колоколов, люди напряженно всматривались в горизонт. Возгласы «Все на улицу!» постепенно стихли, и горожане в конце концов замолчали.

Гилльем приложил руку ко лбу, пытаясь защититься от жгучего июньского солнца, и стал считать корабли: один, второй, третий, четвертый…

Море спокойно катило свои волны.

— Они разорвут нас, — услышал Арнау за спиной.

— Сровняют город с землей.

— Что мы можем сделать против войска?

Двадцать седьмой, двадцать восьмой. Гилльем продолжал считать.

«Нас сровняют с землей», — повторил про себя Арнау. Сколько раз он говорил об этом с торговцами и коммерсантами? Барселона была открыта со стороны моря. От Санта Клары до Фраменорса город оставался без всякой защиты! Если чье-нибудь войско придет в порт.

— Тридцать девятый и сороковой. Сорок кораблей! — воскликнул Гилльем.

Тридцать галер и десять широкопалубных судов. Это было войско Педро Жестокого. Сорок кораблей с наемниками, обученными воевать, против обычных горожан, внезапно превратившихся в солдат. Если им удастся высадиться, сражение развернется прямо на берегу и на улицах города. Арнау почувствовал, как холодок пробежал по спине. А как же женщины и дети… Мар? Они разгромят Барселону! Будут грабить, насиловать женщин. Мар!. Арнау оперся о Гилльема, снова думая о ней. Она была молодой и красивой. Он представил себе, как девушка попадет к кастильцам, будет кричать, просить о помощи… Где тогда будет он?

Берег продолжал заполняться людьми. Сам король явился сюда и стал отдавать приказы своим солдатам.

— Король! — крикнул кто-то.

«А что может сделать король?» — хотел было сказать Арнау.

Вот уже три месяца Педро IV находился в городе, собирая войско, чтобы выступить на защиту Мальорки, на которую грозился напасть Педро Жестокий. В порту Барселоны оставалось всего лишь десять галер — остальной флот был на подходе, — которым предстояло сражаться в самом порту!

Арнау покачал головой, пристально наблюдая за парусами, постепенно приближающимися к берегу. Кастильскому флоту удалось обмануть их. С начала войны прошло уже три года, сражения сменялись перемириями. Педро Жестокий напал сначала на королевство Валенсию, а затем на Арагон. Он захватил Таррагону, что непосредственно стадо угрожать Сарагосе. Вмешалась Церковь, и Таррагону передали кардиналу Педро де ла Жужие, который должен был рассудить, кому из двух королей будет принадлежать город. Было также заключено перемирие на один год, но даже это не определило границ королевств Мурсии и Валенсии.

Во время перемирия Педро Церемонному удалось убедить своего сводного брата Феррана, тогдашнего союзника Кастилии, пойти на предательство, и, сделав это, инфант напал и разграбил королевство Мурсию, дойдя до Картахены.

Стоя на берегу, Педро IV приказал оснастить десять галер, чтобы горожане Барселоны и жители соседних городов, которые уже начали прибывать на берег, сели на корабли с теми немногими солдатами, которые были с ним. Всем кораблям, большим и маленьким, торговым и рыболовецким, предстояло выйти навстречу кастильской армаде.

— Это безумие, — пробормотал Гилльем, глядя, как люди бросались в лодки. — Любая из этих галер налетит на наши корабли и расколет их пополам. Погибнет много людей.

Кастильский флот был еще далеко от порта.

— Он не пощадит нас, — услышал Арнау чей-то голос. — Он разорвет нас.

Педро Жестокий прославился своей беспощадностью. Молва о нем разнеслась далеко за пределами его владений. Он казнил своих незаконнорожденных братьев — Федерико в Севилье и Хуана в Бильбао, а год спустя и свою тетку Леонору, после того как продержал ее в тюрьме все это время. Какой милости можно было ожидать от короля, который убивал собственных родственников? Педро Церемонный, в отличие от него, не казнил Хайме Мальоркского, несмотря на многочисленные предательства и войны, которые тот начинал.

— Лучше было бы организовать оборону на берегу, — прокричал ему в ухо Гилльем. — На море это сделать невозможно. Как только кастильцы победят, они не оставят камня на камне от Барселоны.

Арнау согласился. Почему король взялся защищать город на море? Гилльем был прав, как только они преодолеют таски.

— Таски! — заорал Арнау. — Какой из наших кораблей есть в порту?

— Что ты собираешься делать?

— Таски, Гилльем! Ты что, не понимаешь? Какой корабль стоит в порту?

— Китобойный, — ответил тот, показывая на огромный тяжеловесный корабль с широченным днищем.

— Пойдем, времени нет.

Арнау снова побежал к морю, смешиваясь с возбужденной толпой. Оглянувшись, он крикнул Гилльему, чтобы тот ускорил шаг.

Берег превратился в муравейник из солдат и горожан Барселоны, стоящих по пояс в воде. Одни пытались залезть в маленькие рыбацкие лодки, которые выходили в море, другие ждали, пока подплывет какой-нибудь портовый лодочник, чтобы отвезти их на любой из больших военных или торговых кораблей, стоящих на якоре в порту.

Арнау, увидев, как подплывает один из лодочников, бросился в воду, пытаясь опередить тех, кто тоже направлялся к лодке.

— Пойдем! — крикнул он Гилльему.

Когда они подошли к лодке, она была уже переполнена, но лодочник узнал Арнау и предоставил им место.

— Отвези меня на китобоец, — попросил его Арнау, когда лодочник уже собрался отплывать.

— Сначала на галеры. Это — приказ короля.

— Вези меня на китобоец! — рявкнул Арнау.

Лодочник покачал головой. Люди в лодке начали роптать.

— Молчать! — крикнул Арнау. — Ты меня знаешь. Я должен добраться до китобойного судна. Барселона… твоя семья зависит от этого. Все ваши семьи могут зависеть от этого!

Лодочник посмотрел на большой широкодонный корабль. Придется немного отклониться от курса. А почему нет? Зачем Арнау Эстаньолу его обманывать?

— На китобоец! — приказал он двоим гребцам.

Как только Арнау и Гилльем схватились за веревочные лестницы, которые им сбросил капитан корабля, лодочник сменил курс и направился к ближайшей галере.

— Людей на весла! — приказал Арнау капитану еще до того, как ступил на палубу.

Капитан подал знак гребцам, которые сразу же расселись по банкам.

— Что будем делать? — спросил он.

— К таскаму — ответил Арнау.

Гилльем одобрительно кивнул.

— Аллах, да будет прославлено имя твое! Сделай так, чтобы у хозяина получилось.

Но если Гилльем понял намерение Арнау, этого нельзя было сказать о войске и горожанах Барселоны. Когда они увидели, как китобоец вышел в открытое море без солдат и без вооруженных людей, кто-то сказал:

— Он хочет спасти свой корабль.

— Жид! — крикнул другой.

— Предатель!

Многие тут же присоединились к ним и стали выкрикивать ругательств?. Вскоре весь берег проклинал Арнау. «Что собирается делать Эстаньол?» — спрашивали друг друга бастайши и лодочники, которые смотрели на китобойное судно, медленно двигающееся в ритме более сотни весел, дружно падавших в воду, чтобы вновь подняться: раз-два, раз-два.

Арнау и Гилльем стали на носу, внимательно следя за кастильской армадой, которая стала опасно приближаться. Но, когда они проходили мимо каталонских галер, целый град стрел заставил их спрятаться. Они снова вышли из укрытия, когда были вне зоны досягаемости.

— Все получится, — заверил Арнау Гилльема. — Барселона не должна оказаться в руках этой канальи.

Таски, цепочка песчаных банок, расположенных параллельно берегу, которая препятствовала проникновению морских течений, были единственной естественной защитой порта Барселоны. В то же время таски представляли опасность для кораблей, собравшихся войти в порт. Здесь был только один достаточно глубокий проход в виде канала, через который могли пройти корабли; в противном случае суда садились на мель.

Арнау и Гилльем подошли к таскам, оставляя позади себя тысячи орущих людей, из глоток которых исходили самые ужасные оскорбления.

Выкрики каталонцев заглушили даже звон колоколов «Все получится», — повторил Арнау, на этот раз про себя.

Потом он приказал капитану распорядиться, чтобы гребцы прекратили грести. Когда сотни весел поднялись над бортом и китобоец проскользнул по направлению к таскам, оскорбления и крики начали стихать. Вскоре на берегу и вовсе воцарилось молчание. Кастильская армада продолжала приближаться. Сквозь колокольный набат Арнау слышал, как киль корабля скользил в сторону мелей.

— Все должно получиться! — цедил он сквозь зубы.

Гилльем схватил его за руку и крепко сжал ее. Он впервые позволил себе такое рукопожатие. Китобоец продолжал идти вперед, медленно, очень медленно. Арнау посмотрел на капитана, подняв брови: «Мы вошли в канал?» Капитан в ответ на его немой вопрос кивнул. Как только ему приказали прекратить грести, он понял, что задумал Арнау.

Теперь это поняла вся Барселона.

— А теперь, — крикнул Арнау, — поворачивай!

Капитан отдал приказ. Весла левого борта опустились в воду, и китобоец начал поворачиваться по кругу, пока корма и нос не втиснулись в стенки канала.

Корабль накренился.

Гилльем еще раз с силой сжал руку Арнау. Оба посмотрели друг на друга, и Арнау обнял мавра за плечи. Над берегом и галерами раздались громогласные радостные выкрики.

Вход в порт Барселоны был заперт.

С берега, который готовился к битве, король смотрел на китобоец, курсирующий в тасках. Знать и рыцари оставались рядом с ним и так же, как и Педро Церемонный, молча наблюдали за происходящим.

Когда китобоец Арнау оказался в тасках, Педро Жестокий выстроил свою армаду в открытом море, а Педро IV — по эту сторону тасок. До того как стемнело, оба флота — один — военный, насчитывающий сорок вооруженных и специально подготовленных кораблей, другой — разношерстный, состоящий всего из десяти галер и десятков маленьких торговых или рыболовецких суденышек с обычными горожанами, — оказались друг против друга вдоль всей линии порта, от Санта Клары до Фраменорса. Никто не мог ни войти в город, ни выйти из него.

В этот день битвы не было. Пять галер Педро IV расположились возле китобойца Арнау, и ночью, когда море освещалось лишь луной, солдаты короля поднялись к нему на борт.

— Похоже, битва состоится вокруг нас, — заметил Гилльем. Они сидели на палубе, прислонившись к борту, чтобы спрятаться от кастильских арбалетчиков.

— Мы превратились в крепостную стену, а все битвы начинаются на стенах.

В этот момент к ним подошел офицер короля.

— Арнау Эстаньол? — спросил он.

Арнау, отзываясь, поднял руку.

— Король приказывает вам покинуть корабль.

— А мои люди?

— Осужденные на галеры?

В полумраке Арнау и Гилльем смогли рассмотреть изумление на лице офицера. Какое дело королю до сотни осужденных?

— Они могут понадобиться здесь, — выкрутился офицер.

— В таком случае, — заявил Арнау, — я остаюсь. Это мой корабль и мои люди.

Офицер пожал плечами и продолжил командовать своими подчиненными.

— Ты хочешь сойти? — спросил Арнау у Гилльема.

— Разве я не один из твоих людей?

— Нет, и ты это хорошо знаешь.

Какое-то время оба молчали, глядя, как мелькали тени, и прислушиваясь к беготне солдат, которые занимали боевые позиции. То и дело до них доносились голоса офицеров, отдающих приказы и пытающихся говорить почти шепотом.

— Ты знаешь, что уже давно перестал быть рабом, — сказал Арнау. — Тебе достаточно только попросить свою карточку освобождения, и ты ее тотчас получишь.

Несколько солдат разместились возле них.

— Идите в трюм, как и все остальные, — прошептал им один из солдат, собираясь занять их место.

— На этом корабле мы делаем все, что хотим, — ответил ему Арнау.

Солдат наклонился к ним.

— Простите, — извинился он. — Мы все вас благодарим за то, что вы сделали. — И нашел другое место у борта.

— Когда ты наконец примешь решение, чтобы стать свободным? — снова спросил Арнау.

— Я не думаю, что сумею распорядиться своей свободой.

Оба замолчали. Вскоре все солдаты поднялись на борт китобойца и заняли свои позиции. Ночь тянулась медленно.

Арнау и Гилльем дремали под перешептывание и тихое покашливание людей.

На рассвете Педро Жестокий приказал атаковать. Кастильская армада подошла к таскам, и солдаты короля начали стрелять из арбалетов и метать камни из маленьких катапульт, установленных на бортах.

Каталонский флот делал то же самое с другой стороны мелей. Сражение проходило по всей протяженности береговой линии, но опаснее всего было возле китобойца Арнау. Педро IV не мог позволить, чтобы кастильцы взяли на абордаж этот корабль, поэтому несколько галер, включая и королевскую, заняли позицию рядом с ним.

Много людей погибло от стрел, выпущенных с одной и другой стороны. Арнау вспоминал свист вылетавших из его арбалета стрел, когда он стоял за скалой, напротив замка Беллагварда.

Внезапно, прервав его воспоминания, раздался взрыв смеха. Кто мог смеяться во время боя? Барселона была в опасности, люди гибли. Как можно хохотать в такой ситуации? Арнау и Гилльем переглянулись, пожав плечами. Но это действительно был смех, и он становился все громче и громче. Они стали искать какое-нибудь защищенное место, чтобы увидеть бой и понять, что происходит на самом деле. Экипажи многих каталонских кораблей во второй и третьей линиях, несмотря на шквал летящих стрел, смеялись над кастильцами, кричали им и насмехались над ними.

Со своих кораблей кастильцы пытались стрелять из катапульт, но делали это так неточно, что камни падали один за другим в море. Некоторые камни, обрушиваясь в воду, поднимали целый столб брызг. Арнау и Гилльем посмотрели друг на друга и ухмыльнулись. Люди на кораблях не переставали отпускать шутки в адрес кастильцев, а берег, заполненный горожанами, которые в одночасье стали солдатами, тоже гремел от смеха.

В течение всего дня каталонцы насмехались над кастильскими артиллеристами, которые промахивались раз за разом.

— Не хотелось бы мне быть на галере Педро Жестокого, — заметил Гилльем, посмеиваясь.

— Да, — откликнулся Арнау, — трудно представить, что он сделает с этими подмастерьями.

Эта ночь была совсем не такая, как предыдущая. Арнау и Гилльему пришлось ухаживать за многочисленными ранеными, которые появились на китобойце. Они перевязывали им раны, помогали спускаться в лодки, которые должны были отвезти их на берег. Даже в самом корабле было полно вражеских стрел. Когда прибыло пополнение и солдаты поднялись на борт, ночь уже почти закончилась. Арнау и Гилльем решили немного отдохнуть перед началом нового дня.

Как только первый луч света разбудил каталонцев, в порту Барселоны снова загрохотал смех, подкрепленный едкими шутками и оскорблениями.

Арнау, израсходовав свои стрелы, вместе с Гилльемом сидел в укрытии и наблюдал за боем.

— Смотри, — сказал ему мавр, показывая на кастильские галеры, — они подходят гораздо ближе, чем вчера.

Очевидно, король Кастилии решил как можно скорее покончить с насмешками каталонцев и направился прямо на китобоец.

— Скажи им, чтобы перестали смеяться, — с тревогой в голосе произнес Гилльем, пристально глядя на приближающиеся корабли кастильцев.

Педро IV поспешил на защиту китобойца и подошел к нему, насколько это позволяли таски. Разгорелся новый бой; Арнау и Гилльем находились так близко от королевской галеры, что могли дотронуться до нее.

Они хорошо видели короля и его рыцарей.

Две галеры стали боком, каждая со своей стороны тасок. Кастильцы стреляли из катапульт, так что камни долетали до носа судна. Арнау внимательно осмотрел королевскую галеру: похоже, потерь пока не было.

Король и его люди оставались на палубе, а корабль совершенно не пострадал от выстрелов.

— Это — бомбарда? — спросил Арнау, показывая на пушку, к которой направился Педро IV.

— Да, — ответил Гилльем.

Он видел, как ее поднимали на галеру, когда король готовил свой флот, полагая, что кастильцы собирались нападать на Мальорку.

— Бомбарда на корабле?

— Да, — еще раз подтвердил Гилльем.

— Наверное, впервые галеру вооружают бомбардой, — сказал Арнау, прислушиваясь к приказам, которые король отдавал своим артиллеристам, — я никогда не видел…

— Я тоже…

Их разговор был заглушен грохотом, который произвела бомбарда, выстреливая большим камнем. Оба повернулись к кастильской галере.

— Молодец! — крикнули они одновременно, когда камнем снесло мачту.

Над всеми каталонскими кораблями раздались восторженные крики.

Король приказал зарядить бомбарду снова. Падение мачты вызвало замешательство в рядах кастильцев, и они на какое-то время перестали отвечать выстрелами своих катапульт. Следующий выстрел бомбарды попал точно в бак корабля и разбил его в щепки.

Кастильцы начали отходить от тасок.

Постоянные насмешки и бомбарда королевской галеры заставили противника задуматься, и по истечении двух часов Педро Жестокий приказал своему флоту снять осаду и направиться в сторону Ибисы.

Стоя на палубе, Арнау и Гилльем вместе с несколькими офицерами короля наблюдали за отступлением кастильской армады. Колокола города снова начали звонить.

— Теперь нам придется снимать с мели этот корабль, — заметил Арнау.

— Мы сами это сделаем, — услышал он чей-то голос. Арнау повернулся и увидел перед собой офицера, который только что поднялся на борт китобойца. — Его величество ждет вас на королевской галере.

Королю понадобилось две ночи, чтобы узнать, кто такой Арнау Эстаньол. «Состоятельный человек, — доложили ему советники Барселоны, — сказочно богатый, ваше величество». Король слушал без особого интереса все, что рассказывали ему об Арнау придворные: о времени, когда он был бастайшем, о его службе под командованием Эйксимэна д’Эспарсы, его преданности Святой Марии. Но как только монарх услышал, что богатый Эстаньол был вдовцом, глазки его величества раскрылись. «Богатый и вдовый, — подумал Педро Церемонный. — А что, если мы избавимся от этой…»

— Арнау Эстаньол! — представил его громким голосом один из камергеров короля. — Гражданин Барселоны.

Король, восседающий в кресле, которое стояло на палубе, был окружен множеством знатных персон, рыцарей, советников и старшин города, поднявшихся на королевскую галеру после отступления кастильцев.

Гилльем остался у борта, затерявшись среди тех, кто толпился возле короля.

Арнау хотел было опуститься на колено, но король приказал ему подняться.

— Мы очень довольны вашим поступком, — начал король. — Ваша отвага и ум сыграли решающую роль в этой битве.

Король замолчал. Арнау колебался: должен ли он что-то сказать в ответ или нужно подождать? Все присутствующие выжидательно смотрели на него.

— Мы, — продолжал монарх, — в благодарность за ваш подвиг хотим наделить вас своей милостью.

«И что теперь?» — подумал Арнау. Как ему отреагировать? Какой милостью мог наделить его король? У него уже было все, что можно пожелать…

— Мы отдаем вам в жены нашу воспитанницу Элионор, в приданое за которую вы получите баронства Граноллерс, Сант-Висенс дельс Орте и Кальдес де Монтбуй.

Все присутствующие стали перешептываться; некоторые зааплодировали. В жены! Он сказал, в жены? Арнау повернулся в поисках Гилльема, но не нашел его. Знать и рыцари улыбались ему.

— Вы недовольны, господин барон? — спросил его король, заметив, что Арнау растерялся.

Арнау снова повернулся к королю. Господин барон? Женитьба? Для чего все это? Знать и рыцари молчали, глядя на сконфузившегося менялу. Король смотрел на него пронизывающим взглядом. Арнау продолжал лихорадочно думать: «Элионор? Воспитанница короля? Я не могу прогневить его величество!»

— Нет… я хочу сказать, да, ваше величество, — забормотал Арнау. — Благодарю вас за вашу милость.

— Да будет так, — с важностью произнес Педро IV.

Он поднялся, и его свита последовала за ним. Некоторые хлопали Арнау по спине и поздравляли его, но он ничего не понял из того, что ему говорили. Вскоре Арнау остался один, только что окружавшие его люди исчезли. Он повернулся к Гилльему, который стоял, облокотившись о борт, и смотрел на него.

Арнау раскрыл было объятия, но мавр лишь кивнул в сторону короля и его придворных, и он быстро опустил руки.

Прибытие Арнау на берег было отмечено, как и прибытие самого короля. Весь город восторженно встречал своего героя; он едва успевал принимать поздравления и пожимать руки горожанам. Каждый хотел увидеть спасителя Барселоны, но Арнау был настолько ошеломлен решением короля, что не замечал ничего вокруг.

Сейчас, когда все было в порядке, когда он был счастлив, король вдруг надумал женить его. Горожане неотступно шли за ним от берега до самой лавки, и, когда он вошел в свой дом, оставались перед входом, громко скандируя его имя.

Как только Арнау переступил порог, Мар бросилась ему навстречу и обняла его. Гилльем, который пришел раньше, сидел на стуле; он ничего не рассказал о королевской милости, оказанной Арнау. Жоан, находившийся тут же, смотрел на брата, сохраняя присущее ему спокойствие, и молчал.

Мар удивилась, когда Арнау с некоторой поспешностью высвободился из ее объятий. Жоан собрался поздравить его, но Арнау, не обращая на него внимания, рухнул на стул рядом с Гилльемом и тяжело вздохнул. Все смотрели на него, не смея что-нибудь сказать.

— Что с тобой? — отважился спросить его Жоан.

Меня женят! — крикнул Арнау, схватившись руками за голову. — Король решил сделать меня бароном и женить на своей воспитаннице. Это и есть та милость, которую Педро жалует мне за то, что я помог спасти столицу! Женить меня!

Жоан подумал немного, покачал головой и улыбнулся, но Арнау хмуро посмотрел на него, и брат поджал губы. Мар, услышав новость, едва сдерживала себя, чтобы не расплакаться. Донаха, пристроившаяся у косяка двери, все поняла и поспешно подошла к девушке, опасаясь, что она не устоит на ногах.

— И что тебе не нравится? — помедлив, спросил Жоан, поглядывая на Мар, которая, казалось, вот-вот упадет в обморок. — Что плохого в том, что ты вступишь в брак? Да еще с воспитанницей короля! Ты станешь бароном Каталонии.

Мар, боясь, что вот-вот упадет в обморок, ушла с Донахой из кухни.

— Что с Мар? — спросил Арнау.

Монах помедлил, прежде чем ответить.

— Я объясню тебе, что с ней происходит, — сказал он после паузы. — Она тоже должна вступить в брак! Вы оба должны вступить в брак. Хорошо, что у короля голова лучше работает, чем у тебя.

— Оставь меня, Жоан, прошу тебя, — устало произнес Арнау.

Монах вознес руки к небу и покинул лавку.

— Пойди посмотри, что с Мар, — попросил Арнау Гилльема.

— Я не знаю, что с ней, — ответил тот хозяину несколько минут спустя, — но Донаха мне сказала, чтобы мы не переживали. Женские дела, — добавил он.

Арнау повернулся к нему.

— Не говори мне о женщинах.

— Нам не под силу что-либо изменить, если речь идет о желаниях короля, Арнау. Возможно, со временем… мы найдем выход.

Но времени у них не было. Педро IV назначил на 23 июня отплытие на Мальорку, чтобы преследовать короля Кастилии. Он приказал своей армаде быть готовой в порту Барселоны к этому сроку и заявил, что до отплытия хотел бы решить вопрос, касающийся брака своей воспитанницы Элионор с богачом Арнау. Об этом сообщил меняле королевский офицер, явившийся к нему в лавку.

Мне остается только девять дней! — пожаловался Арнау Гилльему, когда офицер исчез за дверью. — А может, и меньше! Что представляет собой Элионор? Арнау потерял сон, думая о предстоящей женитьбе. Какая она, эта женщина? Старая или молодая? Красивая или не очень?

Симпатичная и приветливая или надменная и циничная, как все знатные дамы, которых он знал? Как он женится на женщине, которую даже в глаза не видел? Он поручил разузнать о своей будущей жене брату.

— Ты сможешь это сделать, Жоан, — сказал Арнау. — Выясни, что это за женщина. Я все время думаю о том, что меня ожидает.

— Говорят, — рассказывал ему Жоан вечером того же дня, когда офицер явился в лавку, — что она — незаконнорожденная дочь одного из инфантов графства, одного из дядей короля, хотя никто не смеет утверждать, какого из них. Мать Элионор умерла при родах, поэтому девочку взяли ко двору…

— Но как она выглядит, Жоан? — перебил его Арнау.

— Ей двадцать три года, и она весьма привлекательна.

— А по характеру?

— Благородна, — скупо обронил монах.

Зачем рассказывать брату о том, что он слышал об Элионор? Она привлекательна, несомненно, так ему говорили, но в ее характере чувствуется постоянное раздражение ко всему на свете. Она капризна и избалованна, надменна и амбициозна. Король выдал ее замуж за одного дворянина, который вскоре умер, и она, без детей, возвратилась ко двору. Услуга, оказанная богатому Арнау? Милость короля? Его придворные смеялись. Король просто не мог терпеть Элионор и очень обрадовался, когда сообразил, что ее можно выдать замуж за одного из самых богатых людей Барселоны, менялу, к которому, вероятно, ему придется обращаться с просьбой о кредитах. Король Педро выигрывал во всех отношениях: он освобождался от Элионор и обеспечивал себе доступ к богатству Арнау. Зачем Жоану вдаваться в подробности, касающиеся Элионор?

— Что ты имеешь в виду, говоря о ее благородстве? — не унимался Арнау.

— Это значит, — ответил Жоан, стараясь не смотреть брату в глаза, — что она благородная женщина со своеобразным характером, как все они.

Элионор, со своей стороны, тоже навела справки, и ее раздражение росло по мере того, как поступали сведения: в юности бастайш, член общины, которая была образована бывшими рабами побережья. Неужели король собирался выдать ее замуж за портового грузчика? Да, он богат, очень богат, говорили все, но какое ей дело до его денег? Она живет при дворе, и у нее ни в чем нет недостатка. Когда же Элионор узнала, что Арнау был сыном беглого крестьянина, она решила пойти к королю. Как король мог хотеть, чтобы она, дочь инфанта, вышла замуж за человека, который от рождения был рабом?

Но Педро IV ее не принял и приказал отпраздновать свадьбу 21 июня, за два дня до отплытия на Мальорку.

В указанный срок они поженились. Брачная церемония состоялась в королевской часовне Святой Агаты.

— Это маленькая часовня, — объяснил ему Жоан. — Ее построил в начале этого века Хайме II по указанию своей супруги Бланш Анжуйской для преклонения перед реликвиями Страстей Христовых. Точно такая же находится в Сент-Шапель в Париже, откуда была родом королева.

Предполагалось, что на свадьбе будут присутствовать только самые близкие люди. Со стороны Арнау должны были быть Жоан и Мар. Но девушка отказалась идти на брачную церемонию. Как только объявили о свадьбе, Мар старалась избегать Арнау и в его присутствии по большей части молчала. Она только украдкой поглядывала на него и почти не улыбалась, хотя до сего момента вся лучилась при встрече с ним. Арнау, конечно, заметил перемену в поведении девушки и в один из вечеров накануне свадьбы подошел к ней сам и пригласил прогуляться с ним.

— Куда мы пойдем? — спросила Мар.

— Не знаю… Как насчет церкви Святой Марии? Твой отец обожал эту церковь. Я познакомился с ним там, знаешь?

Мар кивнула в ответ, и они, выйдя из лавки, направились к недостроенному фасаду церкви. Каменотесы уже начали работать на двух- и восьмигранных башнях, которые должны были стоять по бокам от нее. Мастера-резчики принялись усердно трудиться над тимпаном, стойками, средниками и архивольтами, ритмично постукивая по камню. Арнау и Мар вошли в церковь. Нервюры третьего свода центрального нефа уже начали вздыматься к небу в ожидании ключевого камня, напоминая паутину, защищенную деревянными лесами, над которыми они росли.

Арнау было приятно чувствовать присутствие девушки рядом с собой. Она стала почти такой же высокой, как и он, а ее волосы красивой волной спадали на плечи. От нее исходил приятный запах свежести и трав. Многие рабочие откровенно любовались ею. Сама же Мар думала только об Арнау. Даже когда она отводила взгляд, избегая смотреть на него, он все равно стоял у нее перед глазами.

— Почему ты не хочешь прийти на мою свадьбу? — внезапно спросил он ее.

Мар не ответила, сделав вид, что осматривает храм.

— Мне даже не позволили жениться в этой церкви, — пробормотал Арнау.

Девушка снова ничего не сказала.

— Мар… — Арнау подождал, пока она повернется к нему. Мне бы хотелось, чтобы ты была со мной в день моей свадьбы. Ты ведь знаешь, что мне не нравится то, что я делаю. Это против моей воли, но король… — Он вздохнул. — Что ж, я не буду больше настаивать, но скажи, ты согласна? — Мар кивнула. — Ты обещаешь, что, несмотря ни на что, мы будем относиться друг к другу по-прежнему?

Мар опустила ресницы. Как ей хотелось рассказать ему о своих чувствах! Но разве могла она это сделать, тем более сейчас? Что касается просьбы Арнау, то она не в силах отказать ему ни в чем.

— Спасибо, — мягко произнес Арнау. — Пойми, если я потеряю тебя… не знаю, что со мной будет. Я не могу жить без тех, кого искренне люблю!

Мар почувствовала, как по коже побежали мурашки. Это была не та любовь, о которой она мечтала. Зачем она согласилась пойти с ним? Девушка посмотрела на апсиду Святой Марии.

— Знаешь, я и Жоан, будучи детьми, видели, как поднимали первый ключевой камень, — сказал Арнау, проследив за ее взглядом. — Помню, мы сидели в сторонке и, затаив дыхание, смотрели, как его водружали наверх.

В это время стекольщики работали в кларисториуме, на витражах под апсидой. Витражи верхней части, на стрельчатой арке, урезанной маленькой розеткой, были закончены. Поэтому они перешли к украшению больших стрельчатых окон, которые открывались прямо под ними. Благодаря необыкновенному сочетанию цвета, конфигураций и узоров, пронизанных тонкими и хрупкими свинцовыми проволоками, свет, который проникал в храм через окна, рассеивался чудесным образом, так что все вокруг начинало оживать.

— Когда я был мальчишкой, — продолжал Арнау, — мне посчастливилось поговорить с великим Беренгером де Монтагутом. Я помню, как он говорил, имея в виду каталонцев, что мы не нуждаемся в украшательстве, нам достаточно пространства и света. Тогда он показал на апсиду, как раз туда, куда смотришь ты, в сторону главного алтаря. Конечно, я сказал ему, что понимаю, о чем идет речь, хотя на самом деле мне было трудно представить себе, что он имел в виду. — Мар повернулась к нему, и он, грустно улыбнувшись, добавил: — Я был юнцом, а он великим мастером. Но теперь я понимаю, что хотел сказать тогда Беренгер де Монтагут.

Арнау придвинулся к Мар почти вплотную и вытянул руку в сторону розетки апсиды, к самому верху.

Девушка напряглась, чтобы скрыть легкую дрожь, охватившую ее от прикосновения Арнау.

— Ты видишь, как свет попадает в храм? — Он медленно опустил руку в сторону главного алтаря, как в свое время делал Беренгер, показывая цветные лучи света, проникавшие в церковь. Мар внимательно следила за рукой Арнау. — Смотри, у витражей, повернутых к солнечной стороне, живые цвета — красный, желтый и зеленый, как и само Средиземноморье. Те же, на которые не попадает солнце, приобретают белые или синие оттенки. С каждым часом, по мере того как солнце катится по небосводу, собор меняется в цвете, а стекло и камни отражают все новые и новые тона. Как прав был великий мастер! Эта церковь как будто бы обновляется каждый день, каждый час, а мы становимся свидетелями рождения нового храма. Так солнце оживляет мертвый камень, и каждый день и час возникают разные оттенки.

Оба замерли, зачарованные необыкновенной игрой света.

Спустя какое-то время Арнау взял Мар за плечи и повернул к себе.

— Не бросай меня, Мар, пожалуйста.

На следующий день, на рассвете, в часовне Святой Агаты, темной и тяжеловесной, Мар пыталась спрятать свои слезы, пока длилась церемония.

Арнау и Элионор неподвижно стояли перед епископом. Женщина даже не пошевелилась и, высоко подняв голову, смотрела в одну точку. Арнау повернулся к ней пару раз в начале венчания, но Элионор продолжала смотреть перед собой. С того момента он позволил себе лишь несколько раз искоса взглянуть на нее.

 

39

В тот же день, как только закончилась церемония, новоиспеченная семья баронов де Граноллерс, Сант-Висенс дельс Орте и Кальдес де Монтбуй отправилась в замок Монтбуй. Накануне Жоан поговорил с мажордомом баронессы, который сразу же заявил, что донья Элионор не собирается спать в комнатах обычной меняльной лавки. «А ее обслуга? А рабы?» — спрашивал напыщенный мажордом. Арнау, слушая брата, перебил его и без лишних разговоров согласился отправиться в замок Монтбуй в тот же день при условии, что Жоан будет сопровождать их.

— Зачем?

— Потому что у меня возникло предчувствие, что мне понадобятся твои услуги.

Элионор и мажордом отправились верхом; она ехала, как амазонка, свесив ноги на одну сторону, со стремянным, который шел пешком и вел под уздцы лошадь сеньоры. Секретарь и две горничные ехали на мулах; рабы, которых было около дюжины, тащили за собой столько же ослов, нагруженных имуществом баронессы.

Когда баронесса увидела своего супруга, подъехавшего на несуразной повозке, которую тянули два мула, и окинула взглядом скудное имущество Арнау, а также Жоана и Мар, сопровождавших его, — Гилльем и Донаха остались в Барселоне, — огонь, загоревшийся в ее глазах, мог бы поджечь факел. Это был первый раз, когда она соизволила посмотреть на Арнау и его семью. Когда новобрачные стояли перед епископом в присутствии короля и его супруги, они не обменялись даже беглым взглядом.

В сопровождении караула, который король предоставил в их распоряжение, они выехали из Барселоны.

Арнау и Мар сидели на повозке. Жоан шагал сбоку. Баронесса стегнула лошадь, чтобы та ускорила шаг. Ей хотелось приехать в замок как можно раньше. Вскоре, еще до захода солнца, они увидели крепостные стены.

Воздвигнутый на вершине холма, замок представлял собой маленькую крепость, где до этого проживал один carldn. Крестьяне и рабы постепенно присоединялись к свите новых хозяев, и, когда те подъехали к замку, более сотни людей шагали вслед за ними. Они с интересом рассматривали баронессу и спрашивали друг у друга, кто был тот богато разодетый господин, ехавший на несуразной повозке.

— Что случилось? — спросила Мар, когда баронесса приказала остановиться. — Почему мы не едем дальше?

Арнау пожал плечами.

— Потому что нам должны передать замок, — пояснил Жоан.

— А мы что, не можем войти просто так, без всякой передачи? — поинтересовался Арнау.

— Нет. Свод обычаев Каталонии предусматривает определенную процедуру: прежний хозяин должен покинуть замок со своей семьей и рабами, прежде чем передать его вам.

Тяжелые ворота крепости медленно открылись, и оттуда выехал тот самый carldn в сопровождении своей семьи и прислуги. Поравнявшись с баронессой, он передал ей что-то.

— Арнау, — сказал Жоан, — ключи от замка должен был принять ты.

— А зачем мне замок?

Когда новая процессия проходила мимо повозки, carldn насмешливо улыбнулся, глядя на Арнау и его спутников. Слуги тоже заулыбались. Мар залилась краской.

— Ты не должен позволять этого, — снова вмешался Жоан. — Теперь ты — их господин. Они должны относиться к тебе с почтением и преданностью…

— Послушай, Жоан, — перебил его Арнау, — давай внесем ясность: я не хочу никакого замка, я не являюсь чьим-либо господином и не собираюсь им стать. С этого момента я намерен оставаться здесь только в течение строго предписанного времени, необходимого для того, чтобы навести порядок, если в этом возникнет нужда. Как только мы все это обсудим, я вернусь в Барселону, и, если сеньора баронесса желает жить в замке, он ее, весь ее.

Впервые за этот день Мар улыбнулась.

— Ты не можешь уехать, — возразил Жоан.

Улыбка слетела с лица Мар. Арнау резко повернулся к монаху.

— Что я не могу? Я могу делать все, что хочу. Или я не барон? Разве бароны не уезжают с королем на долгие месяцы?

— Но ведь они уезжают на войну.

— Которую ведут на мои деньги, Жоан. Не забывай об этом. Мне кажется, гораздо важнее, чтобы поехал именно я, а не любой из этих баронов, только и умеющих, что просить дешевые займы. Ладно, — добавил он, поворачиваясь к замку, — а сейчас что мы ждем? Замок пуст, а я устал.

— Еще должны быть… — начал было говорить Жоан.

— Ты и твои законы, — перебил его Арнау. — Зачем вам, доминиканцам, учить законы? Чего недостает теперь?

— Арнау и Элионор, барон и баронесса де Граноллерс, Сант-Висенс дельс Орте и Кальдес де Монтбуй! — разнеслось по всей долине, которая простиралась до подножия холма. Все присутствующие задрали головы в сторону башенок крепости, откуда мажордом Элионор, сложив ладони рупором, кричал до хрипоты: — Арнау и Элионор, барон и баронесса де Граноллерс, Сант-Висенс дельс Орте и Кальдес де Монтбуй! Арнау и Элионор…

— Не было объявлено о принятии замка, — заметил Жоан.

Процессия снова двинулась в путь.

— По крайней мере, они называют мое имя.

Мажордом продолжал орать.

— И это неправильно, — упрямо продолжал монах.

Арнау собирался что-то сказать, но вместо этого лишь покачал головой.

Внутри крепости, по обычаю, все строения были расположены беспорядочно; к главной башне было пристроено здание с большим залом, кухней, кладовкой и комнатами на верхнем этаже. Рядом с ним находились различные помещения, предназначенные для прислуги и нескольких солдат, которые составляли гарнизон замка.

Офицер охраны, человек низкого роста, толстяк, оборванный и грязный, принялся оказывать почести Элионор и ее свите. Все вошли в большой зал.

— Покажи мне комнаты бывшего хозяина! — приказала ему Элионор.

Офицер подвел ее к каменной лестнице, украшенной простой балюстрадой, тоже из камня, и баронесса в сопровождении офицера и мажордома, секретаря и горничных начала подниматься. На мгновение она повернулась к Арнау.

Трое Эстаньолов остались в зале, наблюдая, как рабы расставляли в нем вещи Элионор.

— Может быть, тебе следовало… — начал Жоан, обращаясь к брату.

— Не вмешивайся, Жоан, — прервал его Арнау.

Некоторое время они осматривали зал: высокие потолки, огромный камин, кресла, канделябры и стол на двенадцать персон. Вскоре на лестнице появился мажордом Элионор. Не соизволив спуститься вниз, он остался на третьей ступеньке сверху и пропел оттуда, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Госпожа баронесса просит передать, что сегодня она очень устала и не желает, чтобы ее беспокоили.

Мажордом успел сделать полуоборот, как вдруг Арнау его остановил.

— Эй! — крикнул он. Когда мажордом повернулся, Арнау сказал: — Передай своей сеньоре, чтобы она не переживала: ее никто не собирается беспокоить… — Он помедлил и прошептал: — Никогда.

Изумленная Мар широко раскрыла глаза и поднесла руку ко рту. Мажордом снова хотел развернуться, но Арнау опять остановил его.

— Эй! — громко крикнул он. — Какие комнаты наши? — Увидев, что тот пожал плечами, Арнау спросил:

— Где офицер?

— Прислуживает сеньоре.

— Так пойди к сеньоре и скажи, чтобы офицер спустился. И поторопись, потому что иначе я тебе яйца оторву, и в следующий раз, когда ты будешь объявлять принятие замка, ты это сделаешь фальцетом.

Опешивший от неожиданной грубости мажордом схватился за балюстраду. Так вот каким был этот Арнау, который сдерживался весь день, пока ехал на повозке! Тем временем новоиспеченный барон прищурил глаза, подошел к лестнице и вынул из ножен кинжал бастайша, который он взял на венчание. Разумеется, мажордом не видел, что его лезвие затуплено, и, когда Арнау сделал третий шаг, бросился сломя голову вверх по лестнице.

Арнау повернулся и увидел, как засмеялась Мар и недовольно скривился брат Жоан. Он также заметил, что некоторые рабы Элионор, присутствовавшие при этой сцене, обменялись улыбками.

— А вы, — крикнул им Арнау, — разгрузите повозку и занесите вещи в наши комнаты!

Прошло уже больше месяца, как они обосновались в замке. Арнау вознамерился навести порядок во всем, что касалось его новой собственности. Прежде всего он взялся за счетные книги. Однако, сколько бы Арнау ни пытался вникнуть в их содержание, все заканчивалось тем, что он, тяжело вздыхая, закрывал их. Порванные страницы, зачеркнутые и исправленные цифры, противоречивые данные, очевидно подтасованные, совершенно неразборчивый почерк — все это невозможно было читать.

После недели пребывания в Монтбуе Арнау начал лелеять мысль о том, чтобы вернуться в Барселону, а замок и земли оставить на попечение управляющего. Но затем, обдумав свое поспешное решение, он предпочел глубже вникнуть в состояние дел. Арнау не испытывал никакого желания тратить свое время на посещение знатных особ, которые находились у него в вассальной зависимости и которые, приезжая в замок, бросались в ноги Элионор, а к нему относились с подчеркнутым презрением. Поэтому, принимаясь за дела, Арнау думал прежде всего о крестьянах и их подневольном положении.

Он выезжал в поля с Мар и с любопытством осматривал угодья, стремясь понять, действительно ли все было так, как говорили в Барселоне. Они, коммерсанты большого города, часто в своих решениях опирались на сведения, которые им сообщали. Арнау знал, что чума 1348 года выкосила сельских жителей, а в прошлом, 1358-м, году нашествие саранчи уничтожило почти весь урожай.

Когда они с Мар посетили первого крестьянина, Арнау не смог скрыть своего потрясения.

— Боже! — прошептал он, войдя в дом вслед за хозяином, который побежал вперед, чтобы представить новому барону свою семью.

Как и он, Мар не могла отвести взгляд от полуразрушенного жилища. Все, что было вокруг лачуги, казалось таким же грязным и заброшенным, как и человек, который предстал перед ними со своей женой и двумя маленькими детьми.

Все четверо выстроились в ряд и неуклюже пытались поклониться. В их глазах затаился неизбывный страх.

Одежда была изношена до дыр, а дети… Дети даже не могли держаться на ногах, настолько слабыми и исхудавшими они были.

— Это твоя семья? — спросил Арнау.

Крестьянин кивнул в ответ. В этот момент из угла дома донесся слабый плач. Арнау нахмурил брови, а мужчина обреченно махнул рукой. Страх в его глазах сменился печалью.

— У моей жены нет молока, сеньор.

Арнау посмотрел на женщину. Как могло быть молоко в таком истощенном теле? Для начала должны быть хотя бы груди!

— А никто здесь не мог бы?..

Крестьянин предвосхитил его вопрос.

— Здесь все такие же, сеньор. Наши дети умирают…

Арнау заметил, как Мар тихо ахнула, закрыв рот ладонью.

— Покажи мне свои владения: амбар, хлев, твой дом, поля.

— Мы не можем платить больше, сеньор!

Женщина упала на колени и поползла к ногам Арнау.

— Что?.. — растерялся он.

Дети заплакали.

— Не наказывайте их, сеньор, прошу вас, — вмешался хозяин, подходя к нему. — Мы действительно не можем больше платить. Накажите меня одного.

Арнау отошел на несколько шагов от женщины и приблизился к Мар, которая наблюдала за этой сценой с широко раскрытыми глазами.

— Я не собираюсь вас наказывать, — сказал он, обращаясь к мужчине, — ни тебя, ни членов твоей семьи. Я также не собираюсь просить у вас денег. Просто мне хочется посмотреть твои владения. Скажи своей жене, чтобы она встала.

Страх, с которым крестьяне смотрели на своего нового сеньора, сменился изумлением. Ошеломленные тем, что он сказал, они уставились на Арнау своими тусклыми, запавшими глазами. «Господи, как же унижены эти люди!» — подумал Арнау. У них от голода умирает ребенок, а они уверены, что кто-то приехал сюда, чтобы требовать больше денег.

Амбар был пустым. Хлев тоже. Поля не обработаны, земледельческий инвентарь разломан, а дом… Если ребенок не умрет от недоедания, он умрет от какой-нибудь болезни. Арнау не посмел к нему даже притронуться; казалось… казалось, он рассыплется, стоит только прикоснуться к нему.

Арнау снял кошелек с пояса и достал несколько монет. Он хотел было отдать их крестьянину, но подумал и добавил еще несколько.

— Я хочу, чтобы этот ребенок выжил, — сказал он, положив деньги на то, что когда-то было столом. — Я хочу, чтобы у тебя, твоей жены и остальных сыновей была еда. Эти деньги для вас, понятно? Никто не имеет на них права, и, если у вас будут какие-либо проблемы, приходите ко мне в замок.

Крестьяне не шелохнулись; словно зачарованные, они неотрывно смотрели на монеты. Они даже не попрощались со своим благодетелем, когда тот выходил из их лачуги.

По дороге в замок Арнау не произнес ни слова. Опустив голову, он погрузился в раздумья. Мар, как и он, тоже молчала.

— Все одинаковы, Жоан, — сказал Арнау как-то вечером, когда они вдвоем прогуливались в тени замка. — Есть такие, которым повезло: они заняли лачуги умерших крестьян или брошенные домишки тех, которые просто сбежали. И как относиться к беглецам? Этим оскудевшим землям они предпочли леса и пастбища, которые дают им надежную гарантию выживания. Разве можно осуждать их за это, если поля не плодоносят?

Но большинство… большинство находится в плачевном положении. Земли пришли в запустение, и люди умирают от голода.

— Это не все, — добавил Жоан, — я выяснил, что знать, твои вассалы, заставляют крестьян, которые уходят, подписывать капбреус…

— Капбреус?

— Это документы, свидетельствующие о том, что крестьяне признают действительными все права феодалов, которые остались неиспользованными во времена благоденствия, например до чумы и всеобщего упадка. Поскольку соглашаются немногие, их вынуждают это делать, чтобы обеспечить себе те же доходы, какие были десятки лет назад, когда дела шли хорошо.

Арнау провел много бессонных ночей. Он часто просыпался, видя во сне изможденные лица, а потом уже не мог заснуть. Он проехал по своим землям и был щедр, встречаясь с земледельцами. Он прекрасно осознавал, что все эти семьи зависели от своих сеньоров, а значит, и от него, поскольку последние были его вассалами.

Если он, как сеньор, требовал от вассалов плату с их доходов, то знать перекладывала тяжесть этих повинностей на несчастных рабов, не вникая, каким образом они смогут заработать эти деньги.

Они были рабами. Рабами своих земель. Арнау невольно вздрагивал, лежа в постели. Его рабы! Армия голодных мужчин, женщин и детей, о которых никто не думал, кроме тех случаев, когда нужно было обобрать их до последней нитки. Арнау вспомнил знатных господ, которые приезжали в гости к Элионор: здоровые, сильные, роскошно одетые, веселые! Как они могли так беззаботно жить, зная о реальном положении своих крестьян? Но что мог сделать он?

Арнау раздавал деньги там, где в них нуждались. Ему это ничего не стоило, но как радовались детишки, с какой благодарностью смотрели на Арнау их матери! Как улыбалась Мар, которая всегда была рядом. Однако же он понимал, что это не могло длиться вечно. Если он будет и дальше раздавать деньги, этим воспользуются вассалы. Чтобы не платить ему, они будут еще более жестоко эксплуатировать несчастных крестьян.

Что же делать?

Если Арнау с каждым днем становился все более угрюмым, настроение Элионор заметно улучшалось.

— Она пригласила знать, крестьян и прочих поселян на Успение Богородицы, — сообщил Жоан брату.

Доминиканец был единственным человеком из семьи Эстаньолов, который поддерживал хоть какие-то отношения с баронессой.

— Для чего?

— Чтобы ее… вас чествовать, — поправился он. — По закону… — начал объяснять Жоан и развел руками: мол, ты меня об этом сам попросил, — любой феодал в любой день может заставить своих вассалов возобновить клятву верности и чествовать своего сеньора. Вполне логично, что, не получив этого до сих пор, Элионор желает, чтобы это произошло.

— Ты хочешь сказать, они придут?

— Знать и рыцари не обязаны приходить на такое публичное действо; они всегда возобновляют свой вассалитет во время частных визитов, представая перед новым сеньором в срок до одного года, одного месяца и одного дня. Но Элионор поговорила с ними, и, похоже, они явятся. В конце концов, она — воспитанница короля и никто не захочет портить с ней отношения.

— А с мужем воспитанницы короля?

Жоан не ответил ему. Однако что-то в его глазах заставило Арнау задуматься.

— Ты ничего больше не хочешь сообщить мне, Жоан?

Монах покачал головой.

Элионор приказала построить помост на равнине, раскинувшейся у подножия замка. Она мечтала о дне Успения Богородицы. Сколько раз она видела, как знать и целые селения воздавали почести своему покровителю, королю. Наконец-то и она почувствует себя королевой, властительницей этих земель. Ну и что, если Арнау будет стоять рядом с ней? Люди знают, что она — воспитанница короля, которой все должны подчиняться.

Баронесса страстно желала увидеть себя в этой роли и с нетерпением ждала праздника. Незадолго до назначенного дня она даже позволила себе улыбнуться, глядя на Арнау. Правда, он стоял далеко от нее, да и улыбка получилась едва заметной, но все-таки она улыбнулась ему.

Арнау даже растерялся и в ответ растянул губы, пытаясь изобразить улыбку, но вместо нее получилась какая-то гримаса.

«Зачем я ему улыбнулась?» — подумала Элионор. Она сжала кулаки. «Дура! — выругалась она про себя. — Как ты себя унижаешь перед каким-то менялой, беглым рабом!» Они прожили уже полтора месяца в Монтбуе, но Арнау к ней даже не приблизился. Он что, не мужчина? Когда на нее никто не смотрел, она наблюдала за Арнау, отмечая про себя, какое у него сильное, крепкое тело, а по ночам в своей комнате представляла, как этот мужчина хищно набрасывается на нее. Сколько времени она уже не переживала таких ощущений? А он унижал ее своим безразличием. Как он смел? Элионор с силой прикусила нижнюю губу.

«Еще придет», — успокаивала она себя.

В день празднования Успения Богородицы Элионор поднялась на рассвете. Из окна своей одинокой спальни она посмотрела на равнину, на которой высился помост, построенный по ее приказу. Крестьяне начали уже собираться; многие даже не спали, чтобы вовремя прибыть на праздник. Никого из знати пока еще не было.

 

40

Солнце предвещало великолепный теплый день. Небо было такое же чистое, без облаков, как почти сорок лет назад, когда праздновали свадьбу одного раба-земледельца по имени Бернат Эстаньол. Оно напоминало голубой купол, распростершийся над людьми, собравшимися на равнине. Назначенный час приближался, и Элионор, облачившись в свои лучшие наряды, нервно прохаживалась по огромному залу замка Монтбуй. Не было только знати и рыцарей! Жоан в своей черной сутане мирно сидел на стуле; Арнау и Мар, делая вид, как будто их это не касалось, обменивались сочувственными взглядами при каждом вздохе, который вырывался у Элионор.

Наконец появились знатные господа. Нарушая этикет, один из слуг Элионор, нетерпеливый, как и его сеньора, ворвался в зал, чтобы возвестить об их прибытии. Баронесса бросилась к окну, и, когда она повернулась к присутствующим, ее лицо излучало счастье. Знать и рыцари их земель прибыли на равнину во всем великолепии, на которое были способны. Их роскошные костюмы, шпаги и драгоценности блестели на фоне серой, унылой, залатанной одежды крестьян и оживляли яркими красками все вокруг. Лошади, которых держали стремянные, стояли за помостом, и их ржание нарушало тишину, которую не смела нарушить чернь, встречавшая прибытие сеньоров. Слуги расставляли стулья, обитые дорогим шелком, и посматривали на помост, откуда знать и рыцари должны были клясться в почтении барону и баронессе. Люди инстинктивно отошли от последнего ряда стульев, чтобы оставить заметное пространство между ними и теми, у кого были привилегии.

Элионор снова выглянула в окно и улыбнулась: она осталась довольна парадом роскоши и благородства, с которым вассалы собирались встречать ее. Когда наконец в сопровождении своей семейной свиты Элионор предстала перед ними, а затем села в кресло, возвышавшееся на помосте, она почувствовала себя настоящей королевой.

Секретарь Элионор, которому поручили вести торжественную церемонию, начал с чтения декрета Педро IV, гласившего, что в качестве приданого Элионор, королевской воспитаннице, с королевскими почестями передавались баронства Граноллерс, Сант-Висенс дельс Орте и Кальдес де Монтбуй со всеми их вассалами, землями и доходами… Пока секретарь читал, Элионор наслаждалась ощущением своей власти. Она видела, какими глазами на нее смотрят присутствующие. Наверняка все они завидуют ей, а может, и ненавидят.

Почему нет? Со сколькими вассалами это уже происходило.

Они всегда должны быть преданы монарху, но с этого момента между королем и вассалами появилась новая ступенька: она. Арнау, наоборот, не обращал никакого внимания на слова секретаря и лишь улыбался в ответ на улыбки крестьян, к которым он часто приезжал, чтобы помочь.

Среди простого народа, безучастного к тому, что происходило на равнине, были две броско одетые особы, к чему их обязывал статус публичных женщин: одна — уже пожилая; другая — зрелого возраста, но красивая, с высокомерным взглядом, уверенная в себе.

— Знать и рыцари! — крикнул секретарь, на этот раз привлекая к себе внимание Арнау. — Явите ли вы свое почтение баронам де Граноллерс, Сант-Висенс дельс Орте и Кальдес де Монтбуй? Нет!

Казалось, что этот резкий возглас разорвал небо. Carldn, лишенный замка де Монтбуй, поднялся и, окинув взглядом присутствующих, громовым голосом ответил на требование секретаря. Толпа, стоявшая за сидевшей на стульях знатью, зашушукалась; Жоан пожал плечами, как будто ожидал услышать нечто подобное. Мар вздрогнула, чувствуя себя не в своей тарелке перед всеми этими людьми. Арнау не знал, что делать, а Элионор побледнела так, что ее лицо стало белым как полотно.

Секретарь повернулся к помосту, ожидая указаний от своей госпожи, но, не получив их, взял инициативу в свои руки.

— Вы отказываетесь? — спросил он, обращаясь к знати.

— Отказываемся! — голос carldnа звучал на удивление твердо. — Даже сам король не может заставить являть почтение человеку, который ниже нас по происхождению. Таков закон!

Грусть в глазах Жоана подтверждала, что этот выскочка прав. Монах не хотел говорить Арнау, хотя и предвидел такой оборот событий. Знать обманула Элионор.

— Арнау Эстаньол, — продолжал carldn, обращаясь к секретарю, — гражданин Барселоны, сын беглого крестьянина. Мы не будем являть почтение сыну беглого раба, хоть король и дал ему баронство, о котором ты говоришь!

Одна из женщин, та, что помоложе, стала на цыпочки, чтобы видеть помост. Знать, прибывшая к баронам, вызывала у нее любопытство, но, услышав, как carldn отзывался об Арнау, она почувствовала неожиданную слабость в ногах.

Прислушиваясь к перешептыванию людей, стоящих поодаль, секретарь снова посмотрел на Элионор. То же сделал и Арнау, но королевская воспитанница не подала никакого знака: ее будто парализовало. Изумление, которое баронесса испытала поначалу, превратилось в гнев. Бледное лицо пошло пятнами; она дрожала от негодования, а ее руки, вцепившиеся в подлокотники кресла, казалось, вот-вот разломают их.

— По-моему, ты сказала мне, что он умер, Франсеска? — спросила Аледис, младшая из двух проституток.

— Он — мой сын, Аледис.

— Арнау — твой сын?

Кивая головой в подтверждение своих слов, Франсеска жестом показала, чтобы та говорила тише. Ни за что в жизни она бы не хотела, чтобы кто-нибудь узнал, что Арнау Эстаньол был сыном публичной женщины. К счастью, люди, окружавшие их, были поглощены стычкой между знатью.

Видя пассивность остальных присутствующих, Жоан решил вмешаться, и спор, похоже, начал обостряться.

— Может быть, в ваших словах есть истина, — с важностью произнес монах, стоя за спиной опозоренной баронессы. — Вы имеете право отказаться от чествования, но это не освобождает вас от обязанности служить вашим сеньорам и… Таков закон! Вы готовы это делать?

Пока carldn, осознавая правоту слов доминиканца, вопрошающе смотрел на своих товарищей, Арнау жестом подозвал Жоана к себе.

— Что это значит? — тихо спросил он.

— Это значит, что они спасают свою честь. Они не являют почестей…

— …человеку ниже их по происхождению, — закончил за него Арнау. — Ты же знаешь, меня никогда это не интересовало.

— Они не являют тебе почестей и не подчиняются тебе как вассалы, но закон обязывает их продолжать служить тебе. Они обязаны признать земли и привилегии, полученные ими от тебя.

— Что-то вроде капбреуса, который они заставляют подписывать крестьян?

— Что-то вроде…

Арнау не обратил ни малейшего внимания на выпад carldnа, бывшего владельца замка, он даже не посмотрел на него. Единственное, что его волновало, — это поиск пути, благодаря которому можно было побороть нищету и бесправие крестьян. Жоан продолжал стоять, склонившись над ним. Элионор отсутствующим взглядом смотрела вдаль, печалясь об утраченных иллюзиях.

— Значит ли это, — спросил Арнау, — что, хотя вассалы не признают меня бароном, я могу приказывать, а они должны подчиняться мне?

— Да, конечно. Просто они спасают свою честь.

— Ладно, — сказал Арнау и, решительно поднявшись, подозвал к себе секретаря. — Ты видишь пространство, оставленное между сеньорами и простолюдинами? — спросил он, когда тот подошел к нему. — Я хочу, чтобы ты стал там и повторял как можно громче, слово в слово то, что я буду говорить. Я хочу, чтобы меня услышали все.

Пока секретарь шел к месту, оставленному за знатью, Арнау, не скрывая иронии, посмотрел на carldnа, который ожидал ответа на свое заявление. Чуть помедлив, Арнау начал говорить:

— Я, Арнау, барон де Граноллерс, Сант-Висенс дельс Орте и Кальдес де Монтбуй!..

Арнау подождал, пока секретарь громко повторит его слова:

— Я, Арнау, — повторил секретарь, — барон де Граноллерс, Сант-Висенс дельс Орте и Кальдес де Монтбуй…

— …объявляю не действующими на моих землях все те обычаи, известные нам как дурные обычаи…

— Ты не можешь этого сделать! — крикнул один из представителей знати, перебивая секретаря.

Чтобы опередить возможные возражения, Арнау посмотрел на Жоана, ища подтверждения своих полномочий.

— Я могу это делать, — твердо заявил Арнау, увидев, что Жоан кивнул головой.

— Мы пойдем к королю! — крикнул еще один.

Арнау пожал плечами. Жоан подошел к нему.

— Ты подумал, что будет с этими бедными людьми, если ты дашь им надежду, а потом король не признает твоих решений?

— Жоан, — ответил Арнау с такой уверенностью в себе, какой раньше у него не было, — возможно, я ничего не понимаю в почестях, в знатности и рыцарстве, но я точно знаю, что записано в моих книгах относительно займов его величеству. Особенно это касается кредитов в связи с кампанией на Мальорке. Несомненно, — добавил он, улыбаясь, — они разительно выросли после моего брака с его воспитанницей. Это я знаю, — повторил он, — а потому уверяю тебя, что король не станет препятствовать моим решениям.

Арнау посмотрел на секретаря и заставил его продолжать.

— …Объявляю не действующими на моих землях все те обычаи, известные нам как дурные обычаи! — крикнул секретарь. — Объявляю утратившим силу право интестии, по которому сеньор может получить в наследство часть имущества своего вассала, если он умер, не оставив завещания. — Арнау говорил четко и медленно, чтобы секретарь не допускал неточностей, повторяя за ним. Люди слушали настороженно и в то же время с надеждой в глазах. — Объявляю недействующими право кугусии, по которому сеньор может получить часть или все имущество крестьянина, жена которого совершила прелюбодеяние, а также право экзоркии, по которому разрешается забирать часть имущества у женатых крестьян, если они умирают, не оставив потомства, и ius maletractandi, по которому сеньоры могут по своей прихоти дурно обходиться с крестьянами и присваивать себе их собственность.

Во время выступления Арнау все молчали, и секретарь, заметив, что собравшиеся здесь люди могли услышать каждое слово своего сеньора, тоже замолчал. Франсеска сжала руку Аледис.

— Отменяется право возмещения убытков от пожара, по которому крестьянин обязан возместить убытки сеньору в случае пожара на его землях, — продолжал Арнау. Отменяется право первой ночи, благодаря которому сеньор может переспать с невестой в день свадьбы…

Арнау не мог этого видеть, но в толпе, которая становилась все оживленнее по мере того, как люди осознавали всю серьезность этих заявлений, одна пожилая женщина, его мать, отошла от Аледис и закрыла лицо руками. Аледис сразу все поняла. Слезы появились у нее на глазах, и она обняла свою хозяйку. Тем временем знать и рыцари, стоявшие у подножия помоста, с которого Арнау вещал об освобождении своих рабов, обсуждали, каким образом лучше всего изложить эту проблему королю.

— Объявляю недействующими любые другие услуги, которые до сего момента обязаны были оказывать сельские жители и которые не являются платежом по справедливому и законному праву, установленному на моих землях. Я даю вам свободу выпекать свой собственный хлеб, подковывать своих лошадей и ремонтировать ваш инвентарь в ваших собственных кузницах. Женщинам-матерям я даю право отказываться бесплатно кормить грудью детей сеньоров.

Пожилая женщина, погрузившись в воспоминания, уже не могла остановиться и плакала навзрыд.

— …а также отказываться бесплатно работать в домах ваших сеньоров. Я освобождаю вас от обязанности делать подношения вашим сеньорам на Рождество и бесплатно обрабатывать их земли.

Арнау помолчал некоторое время, глядя на тех, кто стоял за спиной обеспокоенной знати. Толпа замерла в ожидании, надеясь услышать единственное слово, которого не хватало в речи барона. Люди знали это и заволновались, когда Арнау внезапно замолчал. Не хватало всего одного слова!

— Я объявляю вас свободными! — крикнул он, набрав в легкие побольше воздуха.

Carldn вскочил и затряс кулаком в сторону Арнау. Знать, которая его сопровождала, тоже начала махать руками и кричать.

— Свободными! — всхлипнула пожилая женщина, слыша восторженные крики толпы.

В этот день, когда представители знати отказались чествовать воспитанницу короля, крестьяне, которые обрабатывали земли, составляющие баронства де Граноллерс, Сант-Висенс дельс Орте и Кальдес де Монтбуй, стали наравне с крестьянами новой Каталонии, баронства Энтенса, де ла Конка дель Барбера, окрестностей Таррагоны, графства де Прадес, де ла Сегарры и ла Гарриги, маркизата Айтоны, территории Тортосы и окрестностей Уржеля. Они стали такими же вольными людьми, как крестьяне любой из девятнадцати комарок Каталонии, где свобода была завоевана усилиями и кровью их отцов.

— Вы свободны! Вы остаетесь крестьянами, но никогда больше ни вы, ни ваши дети и внуки не будете на этих землях рабами!

— Ни ваши матери, — прошептала Франсеска. — Ни ваши матери, — повторила она, и слезы снова потекли по ее щекам. Не отдавая себе отчета, она прижалась к Аледис, которая тоже расчувствовалась.

Арнау пришлось уйти с помоста, чтобы люди, потрясенные услышанным, не набросились на него. Жоан помог Элионор, которая была не в состоянии идти сама, дойти до дому. За ними шла Мар, едва сдерживающая охватившее ее волнение.

Равнина стала пустеть, как только Арнау и его свита ушли в замок. Знатные господа, договорившись, как представить дело королю, вскочили на лошадей и погнали их галопом, не обращая внимания на людей, которые шли по дороге. Чтобы не быть сбитыми каким-нибудь горячим всадником, тем приходилось сворачивать в сторону, на пашню. Улыбаясь, крестьяне неторопливо возвращались к своим очагам.

И лишь две женщины продолжали стоять на опустевшей равнине.

— Почему ты меня обманула? — спросила Аледис.

Франсеска повернулась к ней.

— Потому что ты его не заслуживала… и он не должен был жить вместе с тобой. Ты не та женщина, которая могла быть его женой. — Франсеска не сомневалась в своей правоте. Она говорила холодно, так холодно, насколько ей позволял охрипший голос.

— Ты действительно думаешь, что я этого не заслуживала? — с обидой в голосе спросила Аледис.

Франсеска вытерла слезы; казалось, к ней снова вернулись энергия и твердость, помогавшие ей вести дела вот уже столько лет.

— Разве ты не видишь, кем он стал? Неужели ты думаешь, что с тобой его жизнь была бы такой же?

— О моем муже и дуэли ты…

— Ложь.

— О том, что меня искали…

— Тоже ложь.

Сдвинув брови, Аледис посмотрела на Франсеску.

— Ты мне тоже солгала, помнишь? — выкрикнула ей в лицо хозяйка.

— У меня были на это свои причины.

— А у меня свои.

— Ты пошла на это, чтобы заполучить меня для твоего ремесла… — медленно произнесла Аледис. — Теперь я понимаю.

— Это не единственная причина, но, признаюсь, так и было, — сухо ответила Франсеска. — У тебя есть жалобы? Скольких простодушных девушек ты обманула с тех пор?

— В этом не было бы необходимости, если бы ты…

— Хочу тебе напомнить, это был твой выбор. — Франсеска холодно посмотрела на нее.

— Мне пришлось многое пережить, Франсеска. Я добралась до Фигераса не для того, чтобы меня унизили и сломали. Зачем?..

— Ты живешь хорошо, лучше, чем многие из тех знатных господ, которые сегодня были здесь. У тебя есть все.

— Кроме чести.

Франсеска выпрямила свое высохшее тело и встала перед Аледис.

— Послушай, Аледис, я ничего не понимаю в чести и почестях. Ты мне свою продала. А мою украли, когда я была девственницей. Мне никто не дал право выбора. Сегодня я оплакивала то, что не могла оплакивать всю мою жизнь, и теперь этого достаточно. Мы — те, кто мы есть, и воспоминания о том, как мы до этого дошли, ничего не дадут — ни тебе, ни мне. Пусть другие скандалят и дерутся за свою честь. Ты их сегодня видела. Кто из тех господ, которые стояли рядом с нами, может говорить о чести и достоинстве?

— Возможно, теперь, без дурных обычаев…

— Не заблуждайся, — перебила ее Франсеска. — В жизни по-прежнему будет полно несчастных, которые не смогут найти места, чтобы спокойно умереть. Мы много боролись, чтобы прийти к тому, к чему пришли. Не думай о чести: она не для простого человека.

Аледис огляделась по сторонам и задумалась. Этих людей освободили от дурных обычаев, но они остались теми же мужчинами и женщинами, которые утратили надежду, теми же изголодавшимися детьми, босыми и полуголыми. Она кивнула и обняла Франсеску.

 

41

— Ты не посмеешь оставить меня здесь одну!

Элионор слетела с лестницы, как фурия. Арнау был в зале, сидел за столом, подписывая документы, в которых отменялись дурные обычаи на его землях. «Как только он их подпишет, я уйду», — сказала она Жоану. Монах и Мар, стоя за спиной у Арнау, наблюдали за сценой.

Мар и Элионор обменялись холодными взглядами.

— Разве я говорю недостаточно ясно, Элионор? Подпишешь?

Она подписала.

Арнау не стал ждать, когда соберется Элионор, и в тот же день, подождав, пока стемнеет, чтобы не ехать под жарким августовским солнцем, уехал в Барселону в нанятой повозке — такой же, на какой он приехал в замок.

Никто из Эстаньолов не оглянулся, когда повозка выехала за ворота замка.

— Почему мы должны жить с ней? — спросила Мар, обратившись к Арнау во время поездки.

— Я не должен обижать короля, Мар. Никогда не знаешь, какой может быть реакция монарха.

Мар молчала некоторое время, оставаясь задумчивой.

— Именно поэтому ты пошел на сделку с ней? — спросила она после паузы.

— Честно говоря, да. Но главной причиной все же были крестьяне. Я не хочу, чтобы баронесса жаловалась королю. Конечно, официально король обеспечил нас доходами на всю жизнь, но на самом деле их нет либо они минимальны. Если Элионор приедет к королю и скажет, что своими действиями я лишил ее этих доходов, то, возможно, он отменит мое решение.

— Король? Зачем это королю?

— Дело в том, что много лет назад Педро IV подписал указ, ущемлявший права рабов-земледельцев и отменявший те привилегии, которые он сам и его предшественники предоставили графским городам. Церковь и знать потребовали от него принять меры по отношению к крестьянам, которые бежали со своих земель, оставляя их невозделанными… И он это сделал!

— Я не думала, что Педро IV способен на это.

— Король — это всего лишь еще один представитель знати, Мар, первый из них.

Они переночевали в одном из домов в пригороде Монткады. Арнау щедро заплатил крестьянам — хозяевам дома. Они поднялись на рассвете и, прежде чем наступила жара, въехали в Барселону.

— Ситуация критическая, Гилльем, — сказал Арнау, когда закончились все приветствия и они остались вдвоем. — Положение графства гораздо хуже, чем мы предполагали. До нас сюда доходят не все новости. Видел бы ты, в каком состоянии находятся наши земли! Мы не выживем.

— Я давно уже принимаю меры, — огорошил его Гилльем. Когда Арнау потребовал, чтобы он продолжал, мавр пустился в объяснения: — Кризис тяжелый, но его следовало ожидать. Мы уже как-то говорили об этом: наши деньги постоянно обесцениваются на зарубежных рынках, однако король не предпринимает никаких шагов здесь, в Каталонии, и мы вынуждены нести невосполнимые потери. Муниципалитет залезает все в большие долги, чтобы финансировать всю структуру, которую создали в Барселоне. Люди не получают прибыли от коммерции и ищут более надежные места для вложения своих капиталов.

— А наши?

— За границей. В Пизе, Флоренции, даже в Генуе. Там, по крайней мере, можно иметь приличный заработок. — Оба помолчали несколько секунд. — Кастелло объявили банкротом, — с грустью произнес Гилльем, нарушая тишину. — Похоже, приближается беда.

Арнау вспомнил толстого, всегда потного, но симпатичного менялу.

— Что с ним случилось?

— Он был неосторожен. Люди стали требовать от него возврата депозитов, а он не смог вернуть.

— Он сможет заплатить?

— Не думаю.

29 августа король победно завершил мальоркскую кампанию. Педро Жестокий бежал с Ибисы, успев разграбить ее до того, как каталонский флот подошел к островам.

Месяц спустя после возвращения Элионор в Барселону Эстаньолы переехали во дворец на улицу Монткады вместе с Гилльемом, несмотря на то что поначалу он противился этому.

Через два месяца король согласился дать аудиенцию carlariy из Монтбуя. За день до этого посланцы Педро IV добились нового займа в лавке Арнау. Когда они получили деньги, король распрощался с carldnом и оставил в силе решения, принятые Арнау.

Еще через два месяца истек срок, предоставляемый банкроту, чтобы расплатиться по долгам, и меняле Кастелло отрубили голову перед входом в его лавку, на площади Менял. Все менялы города обязаны были присутствовать на казни, стоя в первом ряду. Арнау видел, как голова Кастелло отделилась от туловища после уверенного удара палача. Ему хотелось закрыть глаза, как поступили многие, но он не стал этого делать. Он должен был все увидеть, чтобы никогда не забывать об осторожности. «Запомни на всю оставшуюся жизнь», — сказал он себе, глядя, как кровь стекает на эшафот.

 

42

Арнау видел ее улыбку. Он все еще видел, как улыбается ему Святая Дева, а вместе с ней ему улыбалась и сама жизнь. Арнау исполнилось сорок лет, и, несмотря на кризис, его дела шли хорошо. Арнау получал приличную прибыль, часть которой он отдавал нуждающимся или на строительство церкви Святой Марии.

Со временем Гилльем признал его правоту: простые люди платили по ссудам и возвращали их копейка в копейку. Его церковь, собор у моря, продолжала расти. За это время был возведен третий, центральный, свод и восьмигранные колокольни, которые стояли по бокам главного фасада. В церкви Святой Марии всегда было полно рабочих: каменотесы, скульпторы, художники, стекольщики, плотники и кузнецы. Был даже органист, за чьей работой внимательно следил Арнау. «Как будет звучать музыка внутри этого величественного храма?» — часто спрашивал он себя. После смерти архидьякона Берната Ллулля и ухода еще двух каноников это место занял Пэрэ Сальвэтэ де Монтирак, с которым Арнау постоянно поддерживал контакт. Умер также и великий мастер Беренгер де Монтагут, и его преемник Рамон Деспуйг. Вести работы поручили теперь Гилльему Мэджэ. Арнау не только поддерживал связь с главами общины Святой Марии. Материальный достаток Эстаньола и его новое положение ставили его на один уровень с советниками города, со старшинами и членами Совета Ста. К мнению Арнау прислушивались на бирже, а его советам следовали коммерсанты и купцы.

— Ты должен согласиться на эту должность, — посоветовал ему Гилльем.

Арнау подумал некоторое время. Ему только что предложили одну из двух должностей в Морском консульстве Барселоны. Консул, наивысший коммерческий представитель в городе, исполнял обязанности судьи в торговых спорах, причем с собственной юрисдикцией и независимо от всех прочих учреждений в Барселоне. Он мог выступать в качестве арбитра, решая любую проблему, возникшую в порту или у его работников, и следил за соблюдением коммерческих законов и предписаний.

— Не знаю, смогу ли я…

— Лучше тебя нет, Арнау, поверь мне, — перебил его Гилльем. — Сможешь. Конечно, сможешь.

Арнау согласился стать одним из двух новых консулов, когда истекли мандаты старых.

Церковь Святой Марии, коммерческие дела, будущие новые обязанности морского консула — все это воздвигло вокруг Арнау стену, за которой бастайш чувствовал себя удобно, и, когда он возвращался к себе домой, в особняк на улице Монткады, ему было лень думать о том, что происходило за большими воротами.

Арнау выполнил свои обещания, данные Элионор. Однако он не забыл о тех гарантиях, с которыми их давал: отношения супругов оставались такими же холодными, как и прежде, и сводились лишь к самому необходимому для совместного проживания. Тем временем Мар исполнилось двадцать лет, но она продолжала отказываться выходить замуж. «Зачем мне это, если Арнау рядом со мной? Что он без меня будет делать? Кто будет снимать с него обувь? Кто будет ждать его возвращения с работы? Кто поболтает с ним и выслушает его проблемы? Элионор? Жоан, который с каждым днем все глубже погружается в свои духовные занятия? Его рабы? Или один Гилльем, с которым он и так проводит большую часть дня?» — думала девушка.

Каждый день Мар с нетерпением ожидала возвращения Арнау. Ее дыхание учащалось, как только раздавался стук в ворота, а улыбка озаряла лицо, когда она выходила на лестницу, чтобы встретить его. В целом, когда Арнау не было дома, ее жизнь казалась медленной пыткой.

— Никаких куропаток! — раздался голос Элионор. — Сегодня мы будем есть телятину.

Мар повернулась к баронессе, стоявшей у входа в кухню. Арнау нравились куропатки. Девушка ходила покупать их с Донахой. В этот раз, выбрав самых лучших, она подвесила дичь в кухне и каждый день проверяла состояние птиц. Наконец она решила, что они готовы, и рано утром спустилась вниз, чтобы заняться стряпней.

— Но… — попыталась возразить Мар.

— Телятину, — оборвала ее Элионор, сузив глаза.

Мар повернулась к Донахе, но рабыня только незаметно пожала плечами.

— Только я решаю, что будут есть в этом доме, — продолжала говорить баронесса, обращаясь ко всем рабам, помогавшим кухарке. — Здесь командую я!

После этого она развернулась и ушла.

В тот день Элионор решила проверить результаты своего вызова. Пойдет ли девушка жаловаться к Арнау или сохранит их противостояние в тайне? Мар тоже думала об этом: должна ли она рассказать о происшедшем Арнау и чего она сможет добиться? Если Арнау станет на ее сторону, он поссорится с Элионор, которая на самом деле была хозяйкой дома. А если не станет на ее сторону? Внутри нее что-то сжалось. Как-то Арнау сказал, что не должен обижать короля. А вдруг Элионор из-за нее пожалуется королю на Арнау? Что тогда будет?

В конце дня, убедившись, что отношение к ней Арнау не изменилось и он, как всегда, почти не обращает на нее внимания, баронесса презрительно улыбнулась и посмотрела на Мар. Со временем сама Элионор стала относиться к девушке с еще большей строгостью. Она запретила ей ходить с рабами за покупками и появляться в кухне, выставляла слуг у дверей в зал, когда она находилась там. «Сеньора баронесса не желает, чтобы ее беспокоили», — говорили рабы, когда Мар хотела войти туда. День за днем Элионор придумывала что-нибудь новое, чтобы досадить девушке.

Король! Они не должны были обидеть короля. Эти слова Мар повторяла раз за разом. Элионор по-прежнему оставалась его воспитанницей и могла обратиться к монарху в любой момент. «Я не могу стать причиной жалоб баронессы», — думала девушка.

Как же она заблуждалась! Элионор не удовлетворяли домашние ссоры, потому что ее маленькие победы превращались в ничто, как только Арнау возвращался домой и Мар бросалась к нему в объятия. Они смеялись, болтали… и подолгу общались, оставаясь вдвоем. Арнау, сидя на стуле, рассказывал ей о событиях дня, спорах на бирже, обмене, кораблях, а Мар, примостившись у ног своего приемного отца, с удовольствием слушала его. Похоже, эта девчонка забывается, с раздражением думала Элионор, решив, что Мар занимает место, принадлежащее законной супруге. После ужина Арнау и Мар, которая обычно держала его под руку, часто стояли у окна и смотрели на звездную ночь. Элионор от злости сжимала кулаки, так что ногти впивались ей в ладони. Тогда боль заставляла ее очнуться, и она быстро вставала, чтобы уйти в свои комнаты.

Оставаясь в тишине роскошной спальни, баронесса думала о своем одиночестве. Со дня заключения брака Арнау так и не прикоснулся к ней. Элионор ласкала свое тело, груди — они еще были упругими! — бедра, промежность и, начиная подходить к пику наслаждения, всегда вспоминала о своем реальном положении: этой девушке… этой Мар удалось занять ее место!

—Что будет, когда умрет мой муж? — спросила она прямо, без обиняков, сидя перед столом, заваленным всякими бумагами. В кабинете, забитом книгами и связками документов, было полно пыли, и баронесса закашлялась.

Режинальд д’Ареа спокойно смотрел на посетительницу. Он был лучшим адвокатом в городе, специалистом-толкователем уложений Каталонии. По крайней мере, ей так сказали.

— Как я понял, у вас с мужем нет детей, не правда ли? — Увидев, что Элионор нахмурила брови, он осторожно добавил: — Я должен знать это. — Грузный, с виду добряк, с седой шевелюрой и бородой, этот человек вызывал доверие.

— Нет. У меня их нет.

— И вы, если я не ошибаюсь, хотели бы получить консультацию по поводу наследования имущества? — вежливо поинтересовался адвокат.

Элионор заерзала на стуле.

— Да, — ответила она, помедлив.

— Ваше приданое будет вашим. Что касается имущества, принадлежащего вашему мужу, он может распорядиться им в завещании, как пожелает.

— Мне ничего не достанется?

— Вы получите право пользования его имуществом в течение одного года, года траура.

— И только?!

Резкий возглас заставил Режинальда д’Ареа вздрогнуть. Что себе позволяет эта женщина?

— Этим вы обязаны своему опекуну, королю Педро, — сухо ответил толстяк.

— Что вы имеете в виду?

— До того как ваш опекун воссел на королевском троне, в Каталонии действовал закон Хайме I, по которому вдова, если она не приложила руку к смерти мужа, имела право пользования имуществом супруга до конца своей жизни. Но купцы Барселоны и Перпиньяна, очень ревностно относящиеся к своему наследству, даже когда речь идет об их женах, добились королевской привилегии, благодаря которой жена умершего получала право пользования имуществом только на год траура, а не в пожизненное пользование. Ваш опекун возвел эту привилегию в ранг всеобщего закона во всем графстве…

Элионор не дослушала адвоката и встала, прежде чем он закончил свое объяснение. Она снова закашлялась и пробежалась взглядом по кабинету. И зачем, спрашивается, нужно столько книг? Режинальд тоже поднялся.

— Если вам угодно что-то еще…

Элионор, уже отвернувшись от него, ограничилась тем, что в знак прощания махнула рукой.

Было ясно: у нее должен быть сын, зачатый от мужа, иначе ей не удастся обеспечить свое будущее. Арнау сдержал свое слово, и Элионор познала другой образ жизни, роскошный и беззаботный. Конечно, она и раньше, живя при дворе, видела роскошь и богатство, но, находясь под пристальным вниманием королевских казначеев, не имела к этому доступа. Теперь она тратила столько, сколько хотела, имела все, что могла пожелать. Но если Арнау умрет… Единственное, что ей мешало, единственное, что держало его в стороне от нее, была эта похотливая ведьма. А если бы ведьмы не стало? Если бы она вдруг исчезла?.. Арнау стал бы ее! Или она не в состоянии соблазнить бедного раба?

Несколько дней спустя Элионор позвала к себе в комнату монаха, с которым она могла хоть как-то общаться.

— Не могу в это поверить! — воскликнул Жоан, выслушав баронессу.

— И все же это так, брат Жоан, — с грустью произнесла Элионор, закрывая лицо руками. — С тех пор как мы поженились, он даже пальцем ко мне не притронулся.

Жоан знал, что между Арнау и Элионор не было любви, что они спали в разных комнатах. Ну и что с того? В их время никто по любви не женится и большая часть знатных супругов спит раздельно. Но если Арнау не притронулся к Элионор, значит, они не были женаты!

— Вы говорили с ним об этом? — спросил он баронессу.

Элионор отняла руки от лица, чтобы обратить внимание монаха на покрасневшие — разумеется от слез — глаза.

— Я не смею. Даже не знаю, как это сделать. Кроме того, я думаю… — Элионор остановилась на полуслове, словно у нее не было сил продолжать.

— Что вы думаете?

— Я подозреваю, что Арнау больше привязан к Мар, чем к собственной жене.

— Вы же знаете, что он обожает эту девочку. Она — его приемная дочь.

— Я имею в виду другие отношения, брат Жоан, — продолжала настаивать Элионор, переходя на шепот.

Жоан резко выпрямился на стуле и насторожился.

Да, я знаю, что вам трудно поверить в мои слова, но я уверена, что эта, как вы ее назвали, девочка имеет виды на моего мужа. Это все равно что держать дьявола в своем доме, брат Жоан! — Элионор постаралась, чтобы ее голос задрожал. — Мое оружие, брат Жоан, — это оружие обыкновенной женщины, которая желает исполнить свое предназначение, предопределенное Церковью замужним женщинам. Но каждый раз, когда я намереваюсь это сделать, я сталкиваюсь с тем, что мой муж, погруженный в распутство, не находит для меня ни времени, ни внимания. Я уже даже не знаю, что делать!

Так вот почему Мар не хочет выходить замуж! Неужели это правда? Жоан начал вспоминать: они, Мар и Арнау, всегда вместе, и каждый раз она бросается к нему в объятия. А эти взгляды, улыбки!.. «Какой же я глупец! — думал монах. — Мавр, конечно, все знает и поэтому защищает ее».

— Не знаю, что и сказать вам, — извиняющимся тоном произнес Жоан.

— У меня есть план, но мне нужны ваша помощь и совет.

 

43

Жоан слушал Элионор и, пока она говорила, чувствовал, как по его телу бегают мурашки.

— Я должен подумать, — ответил он, когда баронесса перешла к подробностям о своем несчастливом браке.

Тем же вечером, извинившись, что он не будет присутствовать на ужине, Жоан заперся у себя в комнате. В течение последующих дней он старательно избегал Арнау и Мар, не отвечал на вопрошающие взгляды Элионор. Такое поведение объяснялось тем, что брат Жоан углубился в чтение своих книг по теологии, которые он привез с собой и аккуратно расставил в шкафу. Он решил во что бы то ни стало найти ответ на мучивший его вопрос. В продолжение всех тех лет, которые Жоан провел вдали от брата, он не переставал думать о нем. Он любил Арнау, любил его отца, потому что после смерти матери Жоана они стали для него единственными близкими людьми. Однако в этой любви было столько противоречий, сколько складок на его сутане. Восхищение, которое он испытывал, общаясь с Арнау, часто мальчик с приветливой улыбкой на лице утверждал, что постоянно разговаривает со Святой Девой. Жоан почувствовал нарастающее раздражение, вспомнив, как сильно ему хотелось услышать этот таинственный голос. Теперь он знал, что это почти невозможно, что лишь немногие избранные могут быть удостоены такой чести. Он прилежно учился и подвергал себя наказаниям с надеждой стать одним из них; от строгих постов он чуть было не утратил здоровье, но все усилия оказались напрасными.

Сейчас доминиканец погрузился в осмысление доктрин епископа Гинкмаро, Льва Великого, маэстро Грациано, изучал послания святого Павла и многих других.

Только плотские отношения между супругами, coniunctio sexuum, могут сделать брак между людьми тем союзом, который освящен Церковью, ибо главная цель таинства — carnalis copula, и без этого не существует брака — так говорил Гинкмаро.

Только когда в браке происходит плотское соитие, он считается истинным перед Церковью, утверждал Лев Великий.

Грациано, его учитель в Болонье, придерживался той же доктрины: брак зиждется на согласии, которое супруги дают перед алтарем, и половом соитии мужчины и женщины, ипа саго. Даже святой Павел в своем знаменитом Послании ефесянам говорил: «…любящий свою жену любит самого себя. Ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь Церковь… Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Тайна сия велика; и я говорю по отношению к Христу и Церкви».

Когда наступила ночь, брат Жоан, погруженный в изучение доктрин великих, продолжал свои поиски.

Открыв один из трактатов, монах подумал: до каких пор он будет отрицать истину? Элионор права: без соития, без плотского единения не бывает брака. «Почему ты не сошелся с ней, Арнау? Ты живешь во грехе. Церковь не признает твоего брака». При свете догорающей свечи он перечитал Грациано, медленно водя пальцем по буквам и в очередной раз делая попытку обнаружить то, чего, насколько ему было известно, не существовало. «Воспитанница короля! Сам король передал тебе свою подопечную, а ты пренебрег ею. Что скажет король, если узнает? Все твои деньги… Ты нанес оскорбление королю. Он сам подвел Элионор к алтарю, а ты оскорбил милость, которой тебя удостоили. А епископ? Что скажет епископ? И все из-за мужской заносчивости, которая не позволяет женщине выполнить предназначение, данное ей Богом…»

Жоан часами просиживал за книгами: его мозг был занят планом Элионор и возможными вариантами, которые следовало обдумать. Иногда монах представлял, как он сам сидит перед Арнау, нет, лучше стоит или они оба стоят… «Ты должен переспать с Элионор. Ты живешь во грехе», — скажет он ему. А если брат взбунтуется? Арнау — барон Каталонии, морской консул. «Кто я такой, чтобы ему указывать?» — думал Жоан, вновь обращаясь к книгам. И зачем только Арнау удочерил девочку! Именно она стала причиной его семейных проблем. Если Элионор говорит правду, Арнау, скорее всего, поддержит Мар, а не своего брата. Это Мар во всем виновата, только она. Девушка отказала всем претендентам, чтобы соблазнить Арнау и удовлетворить свою похоть. Какой мужчина это выдержит? Она — дьявол, дьявол в женском облике! Она — искушение и грех! Почему он должен рисковать привязанностью своего брата, если эта девушка была дьяволицей? Только Христос устоял перед искушением. Но Арнау не Бог, он обычный человек. Почему люди должны страдать из-за дьявольских наваждений?

Жоан с еще большей настойчивостью принялся перелистывать свои книги, пока не нашел то, что искал:

«Смотри, как впечаталась в нас эта дурная наклонность, что человеческая природа теперь сама по себе и по своей изначальной порочности, без прочего постороннего мотива или побуждения, стоит на этой низости. И если бы доброта Господня не подавляла эту естественную наклонность, весь мир целиком скатился бы в грязь этой низости. Читаем, как маленький чистый отрок, воспитанный одними святыми отшельниками в пустыне, никогда не видевший ни одной женской особи, был отправлен ими в город, где жили его отец и мать. И как только отрок пришел в то место, где жили его отец и мать, и увидел то новое, чего ему ранее не приходилось видеть, он обратился к тем, кто его привел. А поскольку юный отрок видел красивых девушек, хорошо одетых, он спросил, что это было, и святые отшельники сказали ему, что это были дьяволы, которые возмущают весь мир. И так как они были в доме отца и матери, то святые отшельники, которые привели ребенка, сказали ему:

«Смотри, сколько прекрасного и нового ты видел, и что из того, чего ты еще никогда не видел, понравилось тебе больше всего?» И ребенок ответил: «Из всего красивого, что я увидел, больше всего мне понравились дьяволы, которые возмущают мир». Тогда они ему сказали: «О несчастный! Разве ты не слышал и не читал о том зле, которым являются дьяволы? Разве тебе не говорили, что их очаг есть ад? И как же они тогда могли тебе понравиться, если ты увидел их в первый раз?» Говорят, что ребенок ответил: «Хотя дьяволы такие плохие, и такое зло делают, и в аду находятся, мне безразлично все это зло. Я не боюсь находиться в аду и жить с такими дьяволами, как эти. И теперь я знаю, что дьяволы из ада не такие уж плохие, как о них говорят… И теперь я знаю, что лучше бы я был в аду, потому что там есть такие дьяволы, и с такими я должен находиться. Так я и буду с ними. Да будет это угодно Богу»».

Брат Жоан закончил чтение и захлопнул книгу, когда уже начало светать. Не следует рисковать. Не следует становиться святым отшельником, чтобы столкнуться с ребенком, который предпочтет дьявола. Он не собирается превращаться в того, кто назовет своего брата несчастным. Так говорили его книги — те, которые для него купил сам Арнау. У него не могло быть другого решения. Жоан опустился на колени, на подставку для молитвы, которая стояла в его комнате под самым распятием, и стал молиться.

В ту ночь, прежде чем уснуть, он почувствовал странный запах, запах смерти, наполнивший всю комнату и чуть было не вызвавший у него удушье.

В день Святого Марка Совет Ста и старшины Барселоны единогласно избрали Арнау Эстаньола, барона де Граноллерс, Сант-Висенс дельс Орте и Кальдес де Монтбуй, морским консудом Барселоны. В процессии, как требовалось по уставу Морского консульства, Арнау и второй консул, советники и старшины города прошли по Барселоне до самой биржи, где находилось здание Морского консульства, возвышавшееся на том же берегу, что и церковь Святой Марии и меняльная лавка Арнау.

Миссаджи, солдаты консула, отдали почести, и процессия вошла во дворец, где советники передали здание вновь избранным. Как только советники ушли, Арнау приступил к исполнению своих новых обязанностей.

Один торговец требовал возмещения за тюк перца, который упал в море, когда его разгружал молодой лодочник. Перец был доставлен в зал заседаний, и Арнау лично проверил, насколько он испортился.

Затем он выслушал доводы купца и лодочника, а также свидетелей, которых привела каждая из сторон. Он лично знал и купца, и молодого лодочника. Не так давно последний просил кредит в его меняльной лавке. Он только что женился, и Арнау поздравил его, пожелав ему всех возможных благ.

— Решение! — объявил Арнау, заметив, что его голос дрожит. — Лодочник должен возместить стоимость испорченного по его вине перца. Таков порядок! — Арнау зачитал выписку из книги морских обычаев, которую ему пододвинул секретарь, и задумался. Лодочник недавно женился в церкви Святой Марии, как подобало людям, связанным с морем. Его жена, должно быть, уже беременна. Арнау вспомнил огоньки в глазах молодой женщины в тот день, когда он их поздравлял. Новоиспеченный консул закашлялся.

— У тебя есть?.. — Он снова поперхнулся. — У тебя есть деньги?

Арнау отвел взгляд от лодочника. Он только что дал ему кредит. Может, тот взял его для покупки дома, одежды, мебели или этой лодки… Услышав отрицательный ответ, Арнау растерялся.

— Тогда я осуждаю тебя на… — Комок подкатил к горлу, мешая ему продолжить. — Я осуждаю тебя на пребывание в тюрьме до тех пор, пока ты не выплатишь свой долг.

«А как он выплатит долг, если не сможет работать?» — подумал Арнау, забыв стукнуть по столу деревянным молотком. Миссаджи подсказали ему взглядом. Он ударил. Молодого человека вывели из консульства и отправили в карцер. Арнау опустил голову.

— Это необходимо, — сказал ему секретарь, когда все заинтересованные лица покинули суд.

Внешне Арнау оставался невозмутимым, но на душе у него скребли кошки. Он сидел справа от секретаря, в центре огромного стола, стоявшего в зале.

— Послушай, — настаивал секретарь, кладя перед ним новую книгу, регламент консульства. — Что касается приказов тюремного заключения, то здесь написано, что так «демонстрируется власть старшего к младшему». Ты — морской консул и должен демонстрировать свою власть. От этого зависит процветание нашего города.

В тот день Арнау никого больше не отправил в тюрьму, но в дальнейшем ему пришлось принимать подобные решения много раз. Юрисдикция морского консула распространялась на все дела, касавшиеся торговли, и он решал проблемы, от которых зависели цены, зарплата моряков, безопасность кораблей, товаров и всего прочего, что так или иначе было связано с морем. С тех пор как он вступил в эту должность, Арнау превратился в независимую от судьи и викария власть. Он выносил решения, накладывал аресты, взимал имущество у должников, отправлял виновных в тюрьму, контролируя исполнение своих приказов.

А пока Арнау был вынужден отправлять в тюрьмы молодых лодочников, Элионор пригласила Фелипа де Понтса, одного рыцаря, знакомого баронессе со времен ее первого замужества. Он несколько раз приходил к Элионор с просьбой, чтобы она походатайствовала перед Арнау, которому он задолжал приличную сумму денег и не мог возвратить.

— Я пыталась сделать все, что было в моих силах, дон Фелип, — солгала Элионор, когда тот предстал перед ней, — но ничего не получилось. Вскоре ваш долг будет востребован.

Фелип де Понте, мужчина высокий и сильный, с густой светлой бородой и маленькими глазами, побледнел, услышав слова Элионор. Если востребуют долг, он потеряет свои земли, которых у него не так уж много, и останется без боевого коня. Рыцарь без земли, которая содержит его, и без боевого коня не мог считаться рыцарем.

Фелип де Понте опустился на одно колено.

— Я прошу вас, сеньора, — взмолился он. — Я уверен, что, если вы пожелаете, ваш супруг отложит это решение. Если он взыщет долг, моя жизнь потеряет смысл. Сделайте это для меня! В память о тех давних временах!

Элионор заставила себя просить еще несколько мгновений. Глядя на коленопреклоненного рыцаря, она притворилась, будто размышляет над его просьбой.

— Поднимитесь, — наконец приказала она. — Может, и появится какой-то шанс…

— Прошу вас! — повторил Фелип де Понте, прежде чем встать.

— Но это очень рискованно.

— Что бы ни было! Я ничего не боюсь. Я сражался с королем повсюду…

— Речь идет о том, чтобы похитить одну девушку, — понизив голос, произнесла Элионор.

— Не… не понимаю вас, — пробормотал рыцарь после паузы.

— Вы прекрасно поняли меня, — ответила Элионор. — Речь идет о том, чтобы похитить девушку, — повторила она и добавила: — И обесчестить ее.

— Это карается смертью!

— Не всегда.

Элионор слышала об этом, но не хотела обсуждать столь щекотливый вопрос сейчас, когда у нее был план.

Ожидая, пока доминиканец отбросит свои сомнения, она решила начать действовать самостоятельно.

— Поищем кого-нибудь, кто ее украдет, — выпалила она, уставившись на Жоана испытующим взглядом.

Монах, опешив, округлил глаза.

— Пусть ее изнасилуют, — продолжала баронесса.

Жоан поднял руки к лицу.

— Как я поняла, — заявила Элионор, — в Уложениях говорится, что, если девушка или ее родители согласны на брак, к насильнику не применяется наказание.

Жоан продолжал молчать, не убирая рук от лица.

— Так ли это, брат Жоан? Так ли это? — настойчиво допытывалась баронесса, не обращая внимания на подавленность монаха.

— Да, но…

— Это так или не так?

— Так, — подтвердил Жоан. — Изнасилование наказывается смертью. Если же была только попытка к насилию, то пожизненным изгнанием. В случае же, когда есть согласие на брак или насильник предлагает кандидатуру мужа такого же положения, как и девушка, и родители пострадавшей принимают ее, наказание отменяется.

На лице Элионор появилась злорадная улыбка, но она поспешила спрятать ее, как только Жоан снова повернулся к ней. Сейчас баронесса приняла такой вид, словно она и была той женщиной, которую обесчестили.

— Уверяю вас, что нет такого варварства, на которое я не могу пойти, чтобы вернуть своего мужа.

Поищем кого-нибудь, кто похитит эту девушку и изнасилует ее, — заявила она, — а потом дадим согласие на брак. Да и какая разница? — настаивала Элионор. — Мы могли бы выдать Мар замуж даже против ее воли, если бы Арнау не был так ослеплен своей страстью к этой особе. У него помрачился рассудок от этой девушки.

Вы бы и сами выдали ее замуж, если бы Арнау позволил. Только так мы сможем избавиться от навязчивого влияния этой особы на моего супруга. Мы сами выберем ей будущего мужа и таким образом сделаем то же самое, как если бы выдавали ее замуж, не считаясь с согласием Арнау. С ним нельзя считаться, он сошел с ума, и возможно, от этой девушки. Вы знаете хоть одного отца, который бы позволял своей дочери стариться в одиночестве? И это при его деньгах! При его знатности! Вы знаете такого? Даже король выдал меня против моей воли, не спрашивая моего мнения.

Под напором доводов Элионор Жоан начал уступать. А она воспользовалась слабостью монаха, чувствуя, что он колеблется и не знает, как поступить в отношении греха, который совершается в этом доме. Жоан пообещал подумать, и вскоре Фелип де Понте получил одобрение доминиканца, правда, с оговорками, но получил.

— Не всегда, — повторила Элионор. Рыцари обязаны знать Уложения.

— Вы утверждаете, что девушка согласится на брак? — спросил Фелип де Понте. — Почему же она не выходит замуж?

— Ее опекуны согласятся.

— Тогда почему они до сих пор не выдали ее замуж?

— Вас это не касается, — отрезала Элионор. «Это, — подумала она, — моя цель… и монаха».

— Вы просите меня похитить и изнасиловать девушку и утверждаете, что это не моего ума дело. Сеньора, вы заблуждаетесь на мой счет. Я должник, но я рыцарь…

— Это моя подопечная, — объявила баронесса и, глядя на опешившего мужчину, добавила: — Да, речь идет о моей подопечной, Мар Эстаньол.

Фелип де Понте вспомнил девушку, которую удочерил Арнау. Он видел ее в лавке отца, и между ними даже состоялся приятный разговор в тот самый день, когда он должен был прийти к Элионор.

— Вы хотите, чтобы я похитил и изнасиловал вашу собственную подопечную?

— Мне кажется, дон Фелип, что я выразилась достаточно ясно. Могу вас уверить, что за это преступление не последует никакого наказания.

— Но какая причина?..

— Причины — мое дело! Вы готовы?

— Что я за это получу?

— Можете быть спокойны: приданого Мар хватит для того, чтобы погасить все ваши долги. И поверьте, мой муж будет более чем щедрым относительно приемной дочери. Кроме этого, вы получите мою благосклонность, а вам наверняка известно, насколько я близка к королю.

— А барон?

— Я сама займусь бароном.

— Не понимаю…

— Больше ничего не надо понимать. Выбирайте: разорение, потеря доверия, бесчестье или моя благосклонность.

Фелип де Понте сел, исподлобья глядя на баронессу.

— Разорение или богатство, дон Фелип. Если вы откажетесь, завтра же утром барон начнет взимать долг и отберет ваши земли, оружие и лошадей. Это я вам обещаю.

 

44

Прошло десять дней томительной неопределенности, пока у Арнау не появились первые известия о Мар.

Десять дней, в течение которых он занимался только тем, что было связано с поисками Мар. Однако расследование, организованное им, ничего не дало: девушка, казалось, бесследно исчезла. Арнау продолжал встречаться с викарием и советниками, умоляя их действовать, приложив все силы к поискам его приемной дочери. Он объявил об огромном вознаграждении за любую информацию о судьбе или местонахождении Мар. Сам Арнау молился столько, сколько не молился всю свою жизнь. Наконец Элионор сказала, что получила сведения от одного проезжего купца, который искал Арнау. К несчастью, подозрения подтвердились. Мар была похищена рыцарем по имени Фелип де Понте, его должником, который удерживал ее силой в одном укрепленном загородном доме возле Матаро, что на расстоянии менее суток ходьбы на север от Барселоны, Арнау отправил туда миссаджей из консульства, а сам тем временем пришел в церковь Святой Марии, чтобы помолиться.

Никто не осмелился беспокоить его, рабочие даже приостановили свои работы. Стоя на коленях перед маленькой каменной фигуркой Святой Девы, под покровительством которой прошла вся его жизнь, Арнау пытался прогнать ужасные видения, которые стояли перед его глазами в течение целых десяти дней. Но страшные сцены насилия вновь замелькали в его воображении вперемешку с лицом Фелипа де Понтса.

Фелип де Понте напал на Мар в ее собственном доме; он заткнул ей рот кляпом и бил до тех пор, пока девушка, совершенно обессилев, не уступила ему. Он надел на нее мешок, положил на повозку, загруженную упряжью, а сам сел рядом. Впереди, взяв в руки поводья, шел один из его воспитанников. Со стороны казалось, будто они только что купили или починили свою упряжь. Таким образом де Понтсу удалось беспрепятственно выехать через городские ворота, ни у кого не вызвав подозрений. В своем загородном доме, внутри укрепленной башни, которая поднималась ввысь, рыцарь обесчестил девушку, причем не один раз.

Возбужденный красотой пленницы, которая отчаянно защищалась, он набросился на девушку с таким неистовством, которого сам от себя не ожидал. Поскольку Фелип де Понте договорился с Жоаном, что отберет добродетель Мар, не раздевая ее и даже не обнажаясь перед ней, и применит силу только в случае крайней необходимости, он так и сделал… в первый раз, как только ему удалось к ней приблизиться. Но похоть оказалась сильнее, чем слово рыцаря…

Все, что Арнау — весь в слезах и с сокрушенным сердцем — мог представить себе, молясь в церкви Святой Марии, не могло сравниться с тем, что выстрадала Мар.

Прибытие в церковь миссаджей привело к тому, что работы там вовсе остановились. Голос офицера звучал четко, как в зале суда консульства:

— Досточтимый консул, это так! Ваша дочь была похищена и сейчас находится во власти рыцаря Фелипа де Понтса.

— Вы говорили с ним?

— Нет, досточтимый. Он заперся в башне и не признал нашей власти, уверяя, что речь идет не о коммерческом вопросе.

— Вы что-нибудь знаете о девушке?

Офицер опустил взгляд.

Арнау до боли сжал кулаки.

— У меня нет власти? Если он хочет власти, — пробормотал Арнау сквозь зубы, — он ее получит.

Новость о похищении Мар разлетелась быстро. На следующий день, на рассвете, все колокола церквей Барселоны начали настойчиво звонить и призыв «Все на улицу!» превратился в единый крик, исходящий из уст горожан: нужно было освободить гражданку Барселоны.

Площадь Блат мгновенно превратилась в место собрания ополченцев. Не было ни одной общины города, которая не пришла бы сюда под своим знаменем во главе со старшинами, вооруженными, как подобает такому случаю. В это утро Арнау отказался от своей роскошной одежды и снова надел все то, в чем он сражался под командованием Эйксимэна д’Эспарсы, а позже против Педро Жестокого. У него по-прежнему был великолепный арбалет отца, от которого он не хотел отказываться и который сжимал так крепко, что немели пальцы. На поясе у него висел тот же кинжал, каким бастайш Эстаньол несколько лет тому назад нес смерть своим врагам.

Когда Арнау появился на площади, его приветствовали свыше трех тысяч человек. Знамена взметнулись над головами. Мечи, пики и арбалеты поднялись вверх под оглушительный крик толпы. Повсюду продолжал звучать призыв: «Все на улицу!» Поскольку у менял не было общины, Арнау искал среди моря оружия и флагов тех, с кем он провел годы своей молодости. Жоан и Элионор, бледные и притихшие, стояли за спиной Арнау.

— Это входило в ваши планы? — спросил доминиканец баронессу, наблюдая за суматохой на площади.

Потерянный взгляд Элионор блуждал по разгоряченной толпе. Вся Барселона пришла поддержать Арнау.

Люди размахивали своим оружием и неистовствовали. И все это ради спасения девушки!

Арнау увидел знакомый флаг. Толпа расступалась, давая ему дорогу, пока он направлялся к месту, где собирались бастайши.

— Это входило в ваши планы? — снова спросил монах.

Оба смотрели в спину Арнау, который удалялся от них. Элионор не ответила.

— Вашего рыцаря просто проглотят. Отберут его земли, разрушат дом, и тогда…

— Что тогда? — пробормотала баронесса, уставившись в лоб доминиканца.

«Я потеряю своего брата. Возможно, у нас еще есть время уладить кое-что. Из этого ничего хорошего не выйдет…» — подумал Жоан.

— Поговорите с ним… — настаивал он.

— Вы с ума сошли?

— А если он не согласится на брак? А если Фелип де Понте ему все расскажет? Поговорите с ним, прежде чем ополчение отправится в путь. Сделайте это. Ради Бога, Элионор!

— Ради Бога? — на этот раз баронесса повернулась к Жоану лицом. — Поговорите вы с вашим Богом. Сделайте это, брат мой.

Они направились туда, где стояли бастайши. Там они встретили Гилльема, без оружия, как полагалось рабу.

Арнау, заметив Элионор, нахмурив брови.

— Она ведь и моя подопечная тоже! — воскликнула баронесса.

Советники отдали приказ, и войско народного ополчения отправилось в путь. Флаги со святым Георгием и флаг Барселоны развевались на ветру; впереди шли бастайши, за ними — остальные общины. Всего три тысячи человек! И это из-за одного рыцаря! Элионор и Жоан решили идти вместе с ними.

На полпути ополчение Барселоны выросло еще на сотню человек — к войску присоединились крестьяне, работавшие на землях Арнау. Они с радостью откликнулись на призыв, чтобы с арбалетами в руках защищать того, кто с ними так щедро обошелся. Арнау убедился, что ни один представитель знати или рыцарь не посчитал должным принять участие в этом походе.

Серьезный и сосредоточенный, он шагал под флагом бастайшей. Жоан хотел было помолиться, но то, что в других случаях у него выходило с лету, теперь не получалось: его как будто парализовало. Ни он, ни Элионор не могли даже представить, что Арнау созовет городское ополчение. Суматоха, которую подняли эти три тысячи человек в поисках справедливости и защиты прав одной только гражданки Барселоны, оглушила Жоана. Многие из них целовали своих дочерей, прежде чем уйти в поход. Не один горожанин в этот день, прощаясь с женой, сказал: «Барселона защищает своих людей… И прежде всего своих женщин».

«Они отберут земли у несчастного Фелипа де Понтса, как будто это у них похитили дочь, — думал Жоан. — Они будут его судить, а затем казнят, но сначала он воспользуется правом на свое последнее слово». Жоан посмотрел на Арнау, который по-прежнему шел молча, с мрачным выражением на лице.

Вечером барселонское войско подошло к землям Фелипа де Понтса и остановилось у подножия небольшого холма, на вершине которого находился дом рыцаря, почти ничем не отличавшийся от крестьянского дома.

Здесь не было никаких крепостных стен, за исключением обычной башни наблюдения, которая возвышалась над его жилищем. Жоан посмотрел в сторону дома, потом обвел взглядом войско, ожидавшее приказа городских советников, и повернулся к Элионор, которая, поджав губы, всю дорогу молчала. Три тысячи человек прошли этот путь, чтобы взять один дом!

Жоан отвлекся от своих мыслей и пошел к Арнау и Гилльему; те стояли вместе с советниками и старшинами города под флагом святого Георгия и обсуждали дальнейшие действия. Когда Жоан узнал, что большая часть была за то, чтобы напасть на дом без всякого предупреждения, не давая возможности Понтсу сдаться ополчению, внутри у него что-то сжалось.

Советники начали отдавать приказы старшинам общин. Жоан посмотрел на Элионор: баронесса оставалась неподвижной, ее горящий взгляд был устремлен в сторону дома. Чуть позже она подошла к Арнау и попыталась заговорить с ним, но он был слишком занят, чтобы уделить ей внимание. Гилльем наблюдал за ней, не скрывая своего презрения. Тем временем уже старшины общин стали передавать приказы ополченцам, и подготовка к военным действиям заметно оживилась. Ярко пылали факелы, слышалось бряцанье мечей, звук от натягивания пружин в арбалетах. Жоан развернулся, чтобы вновь посмотреть на дом рыцаря и войско, готовящееся к атаке. Уступок, судя по всему, не будет. Барселона не пощадит того, кто посягнул на честь свободной гражданки графского города. Арнау оставил монаха и, как обычный солдат, двинулся по направлению к дому де Понтса, сжимая кинжал. Жоан бросил еще один взгляд на Элионор: та оставалась бесстрастной, как и прежде.

— Нет! — крикнул Жоан, когда брат уже повернулся к нему спиной.

Однако его крик был заглушен поднявшимся шумом. Внезапно от дома рыцаря к войску направился всадник. Это был Фелип де Понте, который медленно приближался к ним.

— Схватите его! — приказал один из советников.

— Нет! — крикнул Жоан.

Все повернулись к монаху Арнау посмотрел на него с явным недоумением.

— Человека, который сдается, не хватают.

— Что происходит, брат мой? — спросил доминиканца тот самый советник, который приказал задержать Фелипа де Понтса. — Может, ты будешь командовать ополчением Барселоны?

Жоан умоляюще посмотрел на Арнау.

— Человека, который сдается, не хватают, — упрямо повторил он, не сводя глаз с брата.

— Дайте ему сдаться, — уступил Арнау.

Первый взгляд Фелипа де Понтса пал на его сообщников. Потом он посмотрел на тех, кто стоял под флагом святого Георгия. Среди них был Арнау и советники города.

— Граждане Барселоны! — крикнул он достаточно громко, чтобы его могли слышать все ополченцы. — Я знаю причину, которая привела вас сюда, и знаю, что вы ищете справедливость по отношению к вашей землячке. Я у вас в руках. Я признаю себя виновным в содеянном преступлении, но, прежде чем вы меня схватите и отберете мои земли, умоляю вас, дайте мне сказать.

— Говори, — позволил ему один из советников.

— Я действительно похитил и переспал с Мар Эстаньол против ее воли…

Ропот пробежал по рядам барселонского ополчения, заглушая речь Фелипа де Понтса. Арнау снова сжал руками кинжал.

— Я совершил это преступление, зная, что поплачусь за него своей жизнью. Но я сделал бы это еще раз, если бы у меня была возможность прожить свою жизнь заново, — такова моя любовь к этой девушке. У меня нет сил видеть, как это юное создание увядает без мужа, не пользуясь теми дарами, которыми ее наделил Бог. Я признаюсь, что мои чувства оказались сильнее рассудка, а я сам больше походил на бешеное животное, нежели на рыцаря короля Педро.

Жоан почувствовал, что войско с интересом слушает Фелипа де Понтса, и про себя попытался внушить рыцарю его последующие слова…

— И как животное, которым я был, я готов сдаться вам. Но как рыцарь, которым мне снова хотелось бы стать, я обещаю заключить брак с Мар, чтобы продолжать любить ее всю свою жизнь. Судите меня! Я не готов, как предписывают наши законы, предложить мужа, равного ей. Однако, прежде чем увижу ее с другим, я лишу себя жизни.

Фелип де Понте закончил свою речь и стал ждать, гордо восседая на лошади. Брошенный им вызов заставил трехтысячное войско замолчать. Люди пытались осознать слова, которые только что услышали.

— Да будет славен Господь! — неожиданно закричал доминиканец.

Арнау посмотрел на него с изумлением. Все повернулись к монаху, в том числе Элионор.

— К чему это? — спросил Арнау.

— Арнау! — торжественно произнес монах и взял брата за руку. — Это всего лишь результат нашей собственной небрежности, — сказал он довольно громко, чтобы его могли слышать все присутствующие.

Арнау вздрогнул.

— Годами мы потакали капризам Мар, забывая о нашем долге по отношению к здоровой и чистой женщине, которая должна была бы уже подарить миру детей, в чем и заключается ее обязанность. Так предусмотрено законами Божьими, и мы не вправе менять предписания Господа нашего.

Арнау хотел было возразить ему, но Жоан заставил его замолчать резким движением руки.

— Я чувствую себя виноватым, потому что проявил непростительную мягкость по отношению к капризной девушке, в чьей жизни недоставало смысла, и потому она протекала в противоречии с нормами святой католической церкви. Этот рыцарь, — добавил он, показывая на Фелипа де Понтса, — является всего лишь рукой Божьей, посланцем Господа, чтобы сделать то, чего не смогли сделать мы. Да, я слишком долго смотрел, как увядает красота и здоровье, подаренные Богом девушке, которой повезло стать приемной дочерью такого доброго человека, как ты. Я не хочу чувствовать себя виновным в смерти рыцаря, готового пожертвовать собственной жизнью, чтобы исполнить то, что мы оказались неспособны сделать. Он хочет жениться на ней. И я, если тебя интересует мое мнение, согласился бы.

Арнау помолчал некоторое время. Все войско стояло в ожидании его ответа. Жоан воспользовался моментом и повернулся к Элионор. Ему показалось, что на губах баронессы промелькнула надменная улыбка.

— Ты хочешь сказать, что это моя вина? — спросил Арнау.

— Моя, Арнау, моя, — поспешил заверить его монах. — Это я должен был рассказать тебе о том, в чем суть законов Церкви, каково Божье предназначение, но я этого не сделал… и очень об этом сожалею.

Гилльем, едва сдерживаясь, готов был метать молнии.

— Каково желание девушки? — спросил Арнау у сеньора Понтса.

— Я — рыцарь короля Педро, — ответил тот, — и его законы не принимают во внимание желание женщины на выданье. Но поскольку вы сегодня находитесь здесь, я, Фелип де Понте, каталонский рыцарь, предлагаю себя в мужья Мар Эстаньол. — Ободренный рокотом, прокатившимся по рядам ополчения, рыцарь добавил: — Если ты, Арнау Эстаньол, барон Каталонии, морской консул, не согласен на этот брак, вы можете схватить меня и судить. Если же ты, ее приемный отец, даешь свое согласие, желание девушки не имеет значения.

Ополчение снова одобрило слова рыцаря. Таков был закон, и все его выполняли, отдавая своих дочерей, не спрашивая их согласия.

— Речь идет не о желании девушки, Арнау, — вмешался Жоан, понижая голос. — Речь идет о твоей обязанности. Возьми ее на себя. Никто не спрашивает мнения своих дочерей или воспитанниц. Решение принимают, исходя из того, что для них будет полезнее всего. Этот человек уже переспал с Мар. Желание девушки играет малую роль. Или она выйдет за него, или ее жизнь превратится в ад. Ты должен решить, Арнау: еще одна смерть или выход из ситуации, порожденной нашей небрежностью.

Арнау поискал глазами своих приверженцев, посмотрел на Гилльема, Kofopbm продолжал стоять, не отводя взгляда от рыцаря и источая ненависть, на Элионор, свою супругу по милости короля. Когда Арнау вопрошающе взглянул на нее, баронесса согласно кивнула. Наконец он повернулся к Жоану.

— Таков закон, — обронил тот.

Арнау вновь посмотрел на рыцаря, потом на войско. Ополченцы опустили оружие. Казалось, никто из этих трех тысяч человек даже не думал обсуждать оправдательную речь сеньора де Понтса, поскольку никто уже не думал о войне. Все ожидали решение Арнау Таков был каталонский закон, закон о женщине.

Чего он добьется, если в сражении убьет рыцаря и освободит Мар? Какую жизнь он уготовит девушке, пережившей похищение и изнасилование? Монастырь?

— Согласен.

На мгновение повисло молчание. Но уже в следующую секунду толпа ополченцев оживилась: они передавали друг другу решение Арнау. Кто-то в открытую поддержал это, и вскоре к нему присоединились другие. Войско разразилось криками одобрения.

Элионор и Жоан быстро переглянулись.

А всего лишь в сотне метров от того места, где они находились, сидела в заточении молодая женщина, чье будущее только что было решено. Из наблюдательной башни дома Фелипа де Понтса она смотрела на толпу, собравшуюся у подножия маленького холма. Почему они не поднимаются в атаку? О чем можно говорить с этим подонком? Что они кричат там?

— Арнау! О чем кричат твои люди?

 

45

Крики ополченцев убедили его в том, что он не ослышался и Арнау действительно сказал: «Согласен».

Гилльем с силой сжал губы. Кто-то похлопал его по спине, присоединяясь к всеобщему ликованию.

Согласен? Гилльем посмотрел на Арнау, а потом на рыцаря с лицом распутника. Что мог сделать такой обыкновенный раб, как он? Гилльем снова бросил взгляд на Фелипа де Понтса; тот теперь улыбался. «Я переспал с Мар Эстаньол», — сказал он. Неужели Арнау не услышал этих слов: «Я переспал с Мар Эстаньол»? Как мог Арнау?..

Кто-то поднес ему бурдюк с вином. Гилльем грубо оттолкнул его.

— Ты не пьешь, христианин? — услышал мавр удивленный голос.

Он встретился взглядом с Арнау. Старшины поздравляли Фелипа де Понтса, все еще сидевшего на лошади. Люди пили и смеялись.

— Ты не пьешь, христианин? — снова раздалось у него за спиной.

Гилльем оттолкнул человека с бурдюком и снова стал искать Арнау. Нашел! Старшины, окружив консула со всех сторон, что-то оживленно говорили ему. Арнау, подняв голову, с трудом отыскал в толпе Гилльема.

Люди, среди которых был и Жоан, подталкивали Арнау к дому рыцаря, но тот не переставал смотреть на своего друга.

Ополченцы праздновали счастливое завершение похода. Они разожгли костры и стали петь вокруг них.

— Выпей за нашего консула и счастье его воспитанницы, — предложил один из бастайшей, поднося мавру бурдюк с вином.

Арнау скрылся по дороге к дому.

Гилльем снова отодвинул бурдюк.

— Ты не хочешь выпить?..

Гилльем угрюмо посмотрел на мужчину, развернулся и зашагал домой, в Барселону. Шум веселящегося войска начал отдаляться. Мавр остался на дороге один. Он еле передвигал ноги, но упрямо шел вперед, чтобы уйти от этого места подальше и сохранить в душе чувство человеческой гордости, которое еще оставалось у раба. Он шел в Барселону.

Арнау отказался от сыра, который ему предложила дрожащая от страха старуха, присматривающая за домом Фелипа де Понтса. Старшины и советники устроились на втором этаже, над хлевом, рядом с большим каменным очагом. Арнау искал Гилльема в толпе. Люди болтали, смеялись и подзывали старуху, чтобы та принесла еще сыра и вина. Жоан и Элионор сидели рядом, и оба поспешно отворачивались, пряча глаза, когда Арнау пристально смотрел на них.

Шумные возгласы заставили его переключить внимание и посмотреть в другой конец помещения.

В комнату вошла Мар, которую держал за руку Фелип де Понте. Арнау видел, как она с силой рванулась и, высвободившись, кинулась к нему, чтобы оказаться в его объятиях. На ее губах появилась улыбка.

Девушка широко развела руки, еще не добежав до Арнау, но внезапно остановилась и медленно опустила их, так и не обняв его.

Арнау показалось, что у нее на щеке синяк.

— Что происходит, Арнау? — тихо спросила Мар.

Арнау повернулся в надежде найти поддержку у Жоана, но брат опустил голову, стараясь не смотреть на него. Все замолчали, ожидая его объяснений.

— Рыцарь Фелип де Понте ссылается на Уложения: Si quis virginem… — сказал он наконец.

Мар не шелохнулась. По ее щеке потекла слеза. Арнау сделал неуверенное движение правой рукой, но внезапно отдернул ее, дав слезе скатиться на шею.

— Твой отец… — попытался вмешаться Фелип де Понте, стоявший чуть в стороне, — морской консул дал согласие на наш брак перед ополчением Барселоны. — Рыцарь выпалил это, прежде чем Арнау смог заставить его замолчать или отказаться от своих слов.

— Это правда? — потерянным голосом спросила Мар.

«Единственная правда заключается в том, что мне хотелось бы обнять тебя и… поцеловать. Больше всего на свете я желал бы, чтобы ты всегда была со мной. Но это ли чувствует отец?» — подумал Арнау.

— Да, Мар.

Слезы на лице Мар высохли. Фелип де Понте подошел к девушке и снова взял ее за руку. Она не стала сопротивляться. Кто-то из присутствующих прервал молчание, и все тут же снова заговорили. Арнау и Мар продолжали смотреть друг на друга. Послышался новый тост за здоровье молодых, который оглушил Арнау, и на этот раз слезы появились у него на глазах. Наверное, Жоан был прав, потому что давно догадался о том, чего не знал сам Арнау. Когда-то перед Богородицей Арнау поклялся, что никогда больше не изменит своей жене — даже если это будет навязанная ему жена, — ради любви к другой женщине.

— Отец? — спросила Мар, вытирая слезы на его щеке.

Арнау задрожал, почувствовав нежное прикосновение Мар к своему лицу.

В ту же секунду он встал из-за стола и выбежал из комнаты.

Где-то на безлюдной и темной дороге, ведущей к Барселоне, раб поднял глаза на небо и услышал крик боли, который вырвался у девочки, о которой он заботился как о собственной дочери. Он родился рабом и всю жизнь прожил как раб. Он научился любить молча и подавлять свои чувства. Раб не был человеком, поэтому в своем одиночестве, единственном месте, где никто не мог ограничивать его свободу, он научился видеть гораздо больше, чем те, чей разум затуманили законы, придуманные самими людьми. Он видел любовь, которую испытывали они друг к другу, и молился двум своим богам, чтобы эти люди, которых он так любил, смогли освободиться от цепей, от гораздо более крепких пут, чем те, что были у простого раба.

Гилльем позволил себе заплакать — роскошь, непозволительная для раба.

Мавр так и не вошел в ворота Барселоны. Он прибыл в город еще ночью и остановился перед закрытыми воротами Святого Даниила. Сердце щемило от боли; ему казалось, будто у него отняли ребенка. Может, Арнау поступил неосознанно, но он продал ее, словно речь шла о рабыне. Что ему делать в Барселоне? Как он будет сидеть там, где сидела Мар? Сможет ли он гулять в тех местах, где он делал это вместе с Мар, болтая, смеясь, узнавая секреты своего ребенка? Что ему делать в Барселоне, если днем и ночью он будет вспоминать о ней?

Какое будущее его ожидало рядом с человеком, одним словом уничтожившим иллюзии обоих?

Гилльем продолжал идти вдоль берега и через два дня дошел до порта Салоу, второго по значимости в Каталонии. Там он посмотрел на море, на горизонт, и морской бриз принес ему воспоминания о его детстве в Генуе, о матери и братьях, с которыми его разлучили, продав одному коммерсанту. Тот обучил мальчика ремеслу. Потом, во время коммерческого путешествия по морю, хозяин и раб были захвачены каталонцами, находящимися в постоянной войне с Генуей. Гилльем переходил из рук в руки, пока Хасдай Крескас не увидел в нем способности, ставившие его гораздо выше рабов, занимавшихся обычным физическим трудом.

Гилльем снова посмотрел на море, на корабли и на пассажиров… Почему бы не отправиться в Геную?

— Когда уходит следующий корабль на Ломбардию, на Пизу? — спросил Гилльем, глядя на юношу, нервно перелистывающего бумаги, скопившиеся на столе склада. Он не знал Гилльема и поначалу обращался с ним презрительно, как с любым грязным, вонючим рабом. Но когда мавр представился, в памяти юнца тут же всплыли слова, которые обычно говорил ему отец: «Гилльем — правая рука Арнау Эстаньола, морского консула Барселоны, благодаря которому мы зарабатываем себе на жизнь».

— Мне нужны перо и бумага, чтобы написать письмо, и тихое место, где я это сделаю, — добавил Гилльем.

«Я принимаю твое предложение и отныне хочу быть свободным, — написал он. — Я отбываю в Геную через Пизу, где буду путешествовать от твоего имени как раб и где буду ждать письмо с моей вольной». Что еще написать ему? Что без Мар он не сможет жить, в отличие от его хозяина и друга, который продал ее? Зачем об этом напоминать?

«Я отправляюсь на поиски моих предков, моей семьи, — добавил он. — Хасдай и ты были моими лучшими друзьями, береги его. Я буду тебе вечно признателен. Да защитят тебя Аллах и Святая Мария! Я буду молиться за тебя».

Юноша, который прислуживал Гилльему, отправился в Барселону, как только галера, на которую сел мавр, вышла из порта Салоу.

Арнау писал письмо с вольной Гилльема медленно, вчитываясь в каждую строчку, которая появлялась в документе: чума, схватка, лавка, долгие дни работы, беседы, дружба, веселье… Его рука дрожала, а когда он закончил и поставил свою подпись, перо сломалось. Оба знали, каковы истинные причины, заставившие Гилльема бежать.

Арнау вернулся на биржу, где приказал вручить письмо с вольной своему партнеру в Пизе. Кроме того, он поручил заплатить кругленькую сумму.

— Мы не ждем Арнау? — спросил Жоан Элионор, входя в столовую, где его уже ждала баронесса, сидевшая за столом. У вас есть аппетит? — поинтересовалась она.

Жоан кивнул головой.

— Тогда, если хотите ужинать, это лучше сделать сейчас.

Монах сел напротив Элионор, с другой стороны длинного стола. Двое слуг подали им хлеб из муки высшего качества, вино, суп и гусиное жаркое с перцем и луком.

— Разве вы не говорили только что о своем аппетите? — спросила Элионор, видя, как Жоан болтает ложкой в супе.

Жоан ничего не ответил и только поднял воспаленные глаза на свою золовку. За весь вечер было произнесено не более двух фраз.

Через несколько часов после того, как он поднялся к себе в комнату, Жоан услышал шум в доме. Слуги поспешили навстречу Арнау. Когда ему предложили поесть, он отказался, как и три вечера подряд, когда Жоан, решив дождаться брата, не садился за стол. Арнау заходил в один из салонов особняка, где встречался с монахом, и отказывался от позднего ужина усталым жестом.

Жоан услышал шаги возвращавшихся в свои комнаты слуг. Потом он различил шаги Арнау: тот медленно поднимался в спальню. Что бы он мог сказать ему, если бы сейчас вышел? Жоан намеревался поговорить с ним уже три раза, но Арнау замыкался в себе и на вопросы брата отвечал односложно: «С тобой все в порядке?» — «Да». — «На бирже было много работы?» — «Нет». — «Дела идут хорошо?» — «Как всегда». — «А Святая Мария?» — «Хорошо». В темноте своей комнаты Жоан поднес руки к лицу. Шаги Арнау стихли.

Может, брат хотел, чтобы с ним поговорили о ней?.. Нет, у него не осталось сил слышать из уст Арнау, что он любил ее.

— Жоан видел, как Мар сняла слезу, которая текла по лицу Арнау, как она спросила его: «Отец?..» Он заметил, что Арнау задрожал, а Элионор, наблюдавшая за ними, хищно улыбнулась. Стоило увидеть, как страдает Арнау, чтобы все понять… Но разве он мог сообщить ему правду? Как он признается брату, что стал сообщником баронессы?.. Эта слеза снова появилась перед глазами Жоана. Неужели Арнау так сильно ее любил? Сможет ли он забыть ее? Никто не мог успокоить Жоана, и он — четвертую ночь подряд — стал на колени, чтобы молиться до рассвета. Я хотел бы покинуть Барселону.

Настоятель доминиканцев посмотрел на Жоана, осунувшегося, с запавшими глазами, вокруг которых виднелись темно-синие круги, в неряшливом черном одеянии.

— Ты считаешь себя способным, брат Жоан, принять обязанности инквизитора?

— Да, — ответил Жоан и утвердительно кивнул головой. Настоятель посмотрел на него сверху вниз. — Мне нужно только покинуть Барселону, и я стану таким же, как прежде.

— Да будет так. На следующей неделе уедешь на север.

Его местом назначения были небольшие поселения, затерянные среди долин и гор, где занимались в основном земледелием и скотоводством. Местные жители со страхом смотрели на прибытие инквизитора, хотя его появление здесь не вызывало удивления. Прошло уже более ста лет с тех пор, как Рамон де Пеньафорт принял поручение Папы Иннокентия IV заняться инквизицией в королевстве Арагон и графстве Нарбон, в результате чего эти поселения сразу же ощутили последствия деятельности черных братьев.

Большинство доктрин, считавшихся Церковью еретическими, переходили из Франции в Каталонию: сначала катары и вальденсы, потом бегарды и тамплиеры, преследуемые французским королем. В приграничных районах, где особенно чувствовалось еретическое влияние, осуждали и казнили знать: виконта Арнау и его супругу Эрмессенду; Рамона, владыку Кадй или Гилльема де Ньорта, викария графа Нуно Санса в Серданье и Кофленте, где брат Жоан должен был исполнять свою миссию.

— Ваше преподобие, — обратились к нему члены делегации главных старшин, которые принимали инквизитора в одном из тех селений.

— Я не преподобие, — ответил Жоан, приказывая склонившимся перед ним людям встать. — Называйте меня просто брат Жоан.

Его небольшой опыт подтверждал, что подобная сцена повторяется всегда. Известие о прибытии инквизитора и писаря, сопровождающего его, а также полдюжины солдат Святого престола шло впереди них.

Они находились на маленькой площади селения. Жоан посмотрел на мужчин, которые наотрез отказались выполнить его приказ. Все четверо продолжали стоять, склонив непокрытые головы, и не могли успокоиться.

На площади больше никого не было, но Жоан знал, что десятки глаз пристально наблюдают за ним. Им надо было так много спрятать?

После приема ему, как обычно, предложили самое лучшее место для ночлега, где его ожидал хорошо накрытый стол, слишком хорошо накрытый для возможностей этих людей.

— Я хочу только кусок сыра, хлеб и воду. Уберите все остальное и займитесь моими людьми, — повторил он еще раз, сев за стол.

В другом доме происходило то же самое. Скромный и простой, он был построен из камня (отличие состояло в том, из чего была сделана кровля, — из глины или прогнившего дерева, которого полным-полно было в этих селениях). Стол и несколько стульев составляли всю мебель в комнате, которую ему предоставили.

— Ваше преподобие, наверное, устали.

Жоан посмотрел на сыр, лежавший перед ним. Они бродили несколько часов по каменистым тропкам, ежась на вечернем холоде; их ноги были в пыли и промокли от росы. Нагнувшись, он потер разболевшиеся икры, а затем размял правую ступню, закинув ногу на ногу.

— Я не преподобие, — повторил он монотонно, — и я не устал. Бог не понимает усталости, когда речь идет о защите его обители. Начнем сразу, поскольку я уже немного поел. Соберите людей на площади.

Прежде чем уехать из Барселоны, Жоан попросил в монастыре Святой Екатерины трактат, написанный Папой Григорием IX в 1231 году, и изучил процедуру странствующих инквизиторов.

— Грешники, покайтесь! — обратился он с проповедью к тем немногим селянам — чуть более семидесяти человек, — которые собрались на площади.

Услышав его первые слова, люди мгновенно опустили глаза и уставились в землю. Под взглядом черного монаха, жестким и пронизывающим, они, казалось, оцепенели.

— Неугасимый пламень ожидает вас! — продолжил монах.

Поначалу Жоан сомневался в своих способностях управлять людьми, но слова выскакивали одно за другим, легко, гораздо легче, чем он мог себе представить. Однако же сколько в них было власти над запуганными крестьянами!

— Никто из вас не освободится! Бог не допустит в свое стадо черных овец. — Они обязаны донести на самих себя; ересь должна выйти на свет. В этом был его долг: обнаружить грех, который совершался втайне, но о котором, возможно, знают соседи, друг, супруга…

— Бог все видит! Он знает вас! Он бдит над вами! Тот, кто безучастно наблюдает за грехом, будет гореть в вечном пламени, ибо хуже тот, кто допускает грех, чем тот, кто грешит. Грешник может найти прощение, а человек, утаивающий грех… — Незаметно, украдкой он наблюдал за ними: смятение на лице, лишнее движение, косой взгляд. Эти будут первыми.

— Тот, кто утаивает грех… — Жоан на мгновение замолчал, чтобы насладиться моментом, когда они дрогнут под его угрозой, — не получит прощения.

Страх. Огонь, боль, грех, наказание… Черный монах кричал, продолжая свою обличительную речь до тех пор, пока не овладел их духом. Удивительно, но эту общину он начал чувствовать уже с первой проповеди.

— У вас есть время, три дня, — сказал он в конце. — Всякий, кто сам придет, чтобы исповедаться в своих грехах, будет принят доброжелательно. По истечении этих трех дней… наказание будет примерным. — Инквизитор повернулся к офицеру: — Разузнай об этой белокурой женщине, о босом мужчине, а также о человеке с черным поясом. Да, и еще девушка с малышом… — Жоан незаметно, взглядом, показал на них всех. — Если они не придут добровольно, вы должны будете привести их вместе с другими, выбранными наудачу.

В течение трех дней милосердия Жоан сидел за столом без движения, в отличие от писаря и солдат, которые то и дело меняли положение, пока медленно и молчаливо текло время.

Только четверо пришли развеять тоску: двое мужчин, которые не выполнили свою обязанность явиться на мессу, женщина, признавшаяся, что несколько раз не повиновалась своему мужу, и ребенок, застывший у косяка двери.

Кто-то толкнул его в спину, но мальчик, смотревший на монаха своими огромными глазами, выделяющимися на худеньком лице, отказался входить, оставаясь наполовину снаружи, наполовину внутри.

— Входи, мальчик, — сказал ему Жоан.

Ребенок попятился, но чья-то рука втолкнула его в комнату и закрыла за ним дверь.

— Сколько тебе лет? — спросил Жоан.

Ребенок окинул взглядом солдат, писаря, склонившегося над столом, и Жоана.

— Девять лет, — ответил он, запинаясь.

— Как тебя зовут?

— Альфонс.

— Подойди, Альфонс. Что ты хочешь сказать нам?

— Что… что два месяца тому назад я сорвал фасоль в огороде соседа.

— Сорвал? — переспросил Жоан.

Альфонс опустил глаза.

— Украл, — робко произнес мальчик.

Жоан поднялся с тюфяка и снял нагар со свечи. Вот уже несколько часов, как селение погрузилось в тишину, а он тщетно пытался уснуть. Жоан закрывал глаза и начинал дремать, но слеза, которая текла по щеке Арнау, заставляла его проснуться. Монах снова опускал веки, но все заканчивалось тем, что он приподнимался, порой резко, порой в поту, а иногда медленно, чтобы затем вновь погрузиться в воспоминания, которые ему не давали заснуть.

Ему нужен был свет, чтобы грустное лицо Арнау не являлось ему среди теней.

Жоан посмотрел, сколько масла осталось в лампе, и в который раз улегся на тюфяк. Было холодно. Все время было холодно. Несколько секунд он всматривался в дрожание пламени и мечущиеся на стене черные тени. В единственном окне спальни не было форточек, и ветер дул сквозь него. «Все мы танцуем один танец…» Он укутался в одеяло и заставил себя сомкнуть глаза. Почему до сих пор не светает? Еще один день, и три дня милосердия закончатся. Жоан погрузился в полудрему, но не более чем через полчаса очнулся весь в поту.

Лампа все так же горела. Тени все так же танцевали. В селении все так же стояла тишина. Почему не светает?

Накинув на плечи одеяло, он подошел к окну.

Еще одно селение. Еще одна ночь в ожидании рассвета.

Пусть поскорее наступит следующий день…

Наутро несколько крестьян, охраняемых солдатами, выстроились в очередь перед домом.

Она сказала, что ее зовут Перегрина. Жоан притворился, что не обратил особого внимания на белокурую женщину, которая вошла в комнату. От первых трех он ничего не добился. Перегрина осталась стоять перед столом, за которым сидели Жоан и писарь. Огонь потрескивал в очаге. Больше с ними никого не было.

Солдаты оставались перед домом. Внезапно Жоан поднял взгляд. Женщина задрожала.

— Ты что-нибудь знаешь, Перегрина? Бог бдит над нами, — твердо сказал Жоан. Перегрина согласилась, не отрывая глаз от земляного пола. — Посмотри на меня. Мне нужно, чтобы ты на меня посмотрела. Или ты хочешь гореть в вечном пламени? Посмотри на меня. У тебя есть дети?

Женщина медленно подняла глаза.

— Да, но… — пробормотала она.

— Но не они грешники, — перебил ее Жоан. — А кто, Перегрина? — Женщина вздрогнула. — Кто, Перегрина?

— Богохульствует, — подтвердила она.

— Кто богохульствует, Перегрина?

Писарь приготовился записывать.

— Она…

Жоан терпеливо ожидал в наступившей тишине. У нее уже не было выхода.

— Я слышала, как она богохульствует, когда сердится… — Перегрина снова уставилась в земляной пол.

— Сестра моего мужа, Марта. Она говорит ужасные вещи, когда сердится.

Скрип пера заглушал все прочие звуки.

— Еще что-нибудь, Перегрина?

На этот раз женщина спокойно подняла голову.

— Больше ничего.

— Точно?

— Клянусь вам. Вы должны мне верить.

Он ошибся только с человеком с черным поясом. Босоногий донес на двух пастухов, которые не соблюдали воздержания. Он утверждал, что видел, как те ели мясо во время Великого поста. Молодая женщина с малышом, преждевременно овдовевшая, грешила со своим соседом, женатым мужчиной, который не прекращал делать ей бесчестные предложения… И даже ласкал ей грудь.

— А ты, ты позволила? — строго спросил ее Жоан. — Испытывала удовольствие?

Женщина расплакалась.

— Ты уступила? — настаивал Жоан.

— Мы хотели есть, — всхлипнула она, поднимая ребенка.

Писарь отметил у себя имя женщины. Жоан пристально посмотрел на нее. «А что он тебе дал? — подумал он. — Краюху сухого хлеба? Как же низко оценивается твоя честь!»

— Признавайся! — приказал Жоан.

Еще двое крестьян донесли на своих соседей. Еретиков, как они утверждали.

— Иногда по ночам меня будят странные звуки и я вижу свет в их доме, — сообщил один. — Они поклоняются дьяволу.

«Что плохого сделал тебе твой сосед, если ты на него доносишь? — подумал Жоан. Ты прекрасно знаешь, что он никогда не узнает имени доносчика. Что ты выиграешь, если он будет осужден мною? Может, получишь полоску земли?»

— Как зовут твоего соседа?

— Антон, пекарь.

Писарь записал имя.

Когда Жоан закончил допрос, уже стемнело. Он приказал офицеру войти, и писарь продиктовал ему имена тех, кто должен был предстать перед инквизицией на следующий день, на рассвете, как только взойдет солнце.

Снова ночная тишина, холод, мерцающее пламя свечи… и навязчивые воспоминания. Жоан медленно поднялся Богохульство, разврат и поклонение дьяволу. «Когда рассветет, вы будете моими», — пробормотал он. Правда ли то, что ему рассказали о пекаре? До этого было много подобных доносов, но удался только один. Будет ли он истинным на этот раз? Как бы его доказать?

Он почувствовал себя уставшим и вернулся к тюфяку, чтобы сомкнуть глаза. Почитатель демона…

— Клянешься ли ты на четырех евангелиях? — спросил Жоан, когда свет начал проникать через окно.

Человек кивнул.

— Я знаю, что ты согрешил, — заявил Жоан.

Окруженный двумя солдатами, мужчина, купивший миг удовольствия с молодой вдовой, побледнел.

Капельки пота, словно жемчужины, проступили у него на лбу.

— Как тебя зовут?

— Гаспар, — послышалось в ответ.

— Я знаю, ты согрешил, Гаспар, — повторил Жоан.

Мужчина стал запинаться.

— Я… я…

— Признавайся, — Жоан повысил голос.

— Я…

— Выпорите его, пока не признается! — Монах поднялся и стукнул по столу кулаками.

Один из солдат потянулся к поясу, на котором болтался кожаный кнут. Мужчина упал на колени перед столом и обратил свой затравленный взгляд на Жоана.

— Нет! Прошу вас! Не порите меня.

— Признавайся.

Солдат с кнутом, пока еще замотанным, стукнул его по спине.

— Признавайся! — крикнул Жоан.

— Я… я не виновен. Это женщина… Она меня околдовала, — мужчина говорил сбивчиво, неотрывно следя за инквизитором, лицо которого оставалось непроницаемым. — У нее нет мужа, и она ходит за мной, преследует меня. Мы это делали всего несколько раз, но… Я больше не буду с ней… Я даже не посмотрю в ее сторону. Клянусь вам.

— Ты распутничал с ней?

— Да… да.

— Сколько раз?

— Не помню…

— Четыре? Пять? Десять?

— Четыре. Да, четыре.

— Как зовут эту женщину?

Писарь снова склонился, чтобы сделать запись.

— Какие еще грехи ты совершил?

— Нет… больше никаких, клянусь вам.

— Не клянись напрасно. — Помедлив, Жоан приказал: — Выпорите его.

После десятого удара кнутом мужчина признался, что распутничал не только с этой женщиной, но и с несколькими проститутками, когда ходил на рынок Пуйгсерда. Кроме того, он богохульствовал, лгал и совершил множество мелких грехов. Еще пять ударов кнутом — и он вспомнил молодую вдову.

— Признавшийся, — вынес приговор Жоан, — завтра на площади ты должен будешь появиться на sermo generalis, где я объявлю твое наказание.

У мужчины не было даже времени, чтобы протестовать. На коленях, ползком, он покинул дом под суровым взглядом солдат.

Марте, золовке Перегрины, угрозы не потребовались. Она призналась сразу, как только ее вызвали на следующий день.

Жоан посмотрел на писаря.

— Приведите Антона Синома, — приказал тот офицеру, прочитав имя в списке.

Увидев человека, поклоняющегося дьяволу, Жоан выпрямился на твердом деревянном стуле и внимательно посмотрел на него. Орлиный нос, выпуклый лоб, темные глаза…

Ему хотелось услышать голос этого человека.

— Клянешься ли ты на четырех евангелиях?

— Да…

— Как тебя зовут?

— Антон Сином.

Мужчина, стоявший между солдатами, которые его привели, был невысокого роста и казался немного сутулым. На вопросы инквизитора он отвечал с некоторым смирением. Это не осталось незамеченным.

— Тебя всегда так звали?

Антон Сином заколебался. Жоан терпеливо ожидал ответа.

— Здесь меня всегда знали под этим именем, — вымолвил он наконец.

— А за пределами здешних мест?

— За пределами этих мест у меня было другое имя.

Жоан и Антон посмотрели друг на друга. Ни на секунду этот темноглазый человек не отвел своего взгляда.

— Возможно, христианское имя?

Антон кивнул. Жоан сдержал улыбку. Как начать? Сказать ему, что он знал, что тот согрешил? Этот обращенный еврей не поддастся на такую игру. Никто в селении его не изобличил, хотя, вероятно, на него поступил далеко не первый донос, как это было принято с евреями. И он, должно быть, умный. Жоан наблюдал за ним несколько секунд, задаваясь вопросом, что скрывает этот человек, зачем он освещает свой дом по ночам?

Жоан поднялся и вышел из комнаты; ни писарь, ни солдаты даже не пошевелились. Когда он закрыл за собой дверь, любопытные, собравшиеся напротив дома, остались стоять как вкопанные. Жоан не обратил на них внимания и направился к офицеру.

— Здесь находятся родственники того, кто внутри? — спросил он.

Офицер показал ему на женщину и двух мальчиков, которые смотрели на него. Было что-то…

— Чем занимается этот человек? Какой у него дом? Что он делал, когда вы его вызвали на суд?

— Это пекарь, — ответил офицер. — Его пекарня находится в нижней части дома. Его жилище?.. Нормальное, чистое. Мы не разговаривали с ним, когда вызывали его; мы застали его с женой.

— Он не был в рабочем помещении?

— Нет.

— Вы пошли на рассвете, как я приказал?

— Да, брат Жоан.

«Иногда по ночам меня будит…» Сосед сказал «меня будит». Пекарь… пекарь встает до восхода солнца. «Ты не спишь, Сином? Раз тебе приходится вставать на рассвете…» Жоан снова посмотрел на семью обращенного еврея, стоявшую чуть поодаль от остальных селян. Некоторое время он ходил кругами, а затем, словно его осенило, быстро вошел в дом; писарь, солдаты и Антон Сином были на том же месте, где он их оставил.

Жоан подошел к обращенному так близко, что они чуть было не соприкоснулись лицами; потом монах сел на свое место.

— Разденьте его, — приказал он солдатам.

— У меня обрезание. Я уже это призна…

— Разденьте его!

Солдаты повернулись к Синому, и, прежде чем они набросились на него, взгляд, брошенный на инквизитора, подтвердил подозрение Жоана.

— А теперь, — сказал он ему, когда тот был совершенно голый, — что ты хотел бы мне сообщить?

Обращенный изо всех сил старался сохранять самообладание.

— Я не знаю, к чему ты клонишь, — ответил он Жоану.

— Я клоню к тому, — монах стал говорить тише, проговаривая каждое свое слово, — что твое лицо и шея грязные, но там, где начинается грудь, твоя кожа чистая, без единого пятнышка. Я клоню к тому, что твои руки и запястья грязные, но предплечье не загрязнено. Я клоню к тому, что твои ступни и лодыжки грязные, а все, что выше, чистое.

— Грязь там, где нет одежды. Чисто то, что под одеждой, — возразил Сином.

— И нет даже следов муки? Ты хочешь сказать, что одежда пекаря защищает его от муки? Ты хочешь сказать мне, что у печи ты работаешь в той же одежде, в которой ходишь по улице? Где же мука на твоих руках? Сегодня понедельник, Сином. Святил ли ты святой день?

— Да.

Жоан встал и стукнул кулаком по столу.

— Но ты также очищался согласно твоим еретическим обрядам! — крикнул инквизитор, показывая на его тело.

— Нет, — слабым голосом произнес Сином.

— Посмотрим, Сином, посмотрим. Посадите его в камеру и приведите мне его жену и детей.

— Нет! — взмолился Сином, когда солдаты уже тянули его за подмышки к погребу. — Они ни при чем.

— Стоп! — приказал Жоан. Солдаты остановились и развернули обращенного к инквизитору. — Что ты имеешь в виду, говоря, что твоя семья ни при чем, Сином?

Сином сознался, пытаясь спасти жену и детей. Когда он закончил, Жоан приказал задержать его… и семью.

Потом он велел, чтобы к нему привели прочих обвиненных.

Еще не рассвело, когда Жоан вышел на площадь.

— Не спит? — спросил один из солдат, все время зевая.

— Нет, — ответил ему товарищ. — Часто слышат, как он ходит из угла в угол по ночам.

Оба солдата смотрели на Жоана, который заканчивал подготовку к заключительной проповеди. Черная одежда, сильно изношенная и грязная, и сам, высохший, с черными кругами под воспаленными глазами.

— Он не только не спит, но и не ест… — заметил первый.

— Он живет ненавистью, — вмешался офицер, слышавший разговор.

Люди стали подходить, едва забрезжило. Обвиненные стояли в первом ряду, отдельно от селян, под охраной солдат. Среди них был Альфонс, девятилетний мальчик.

Сюда же явились представители власти, чтобы продемонстрировать послушание инквизиции и поклясться выполнить наложенные наказания. Жоан начал аутодафе с чтения обвинений и предписанных наказаний. Те, кто пришли в течение означенного срока милосердия, получили наименьшее наказание: совершить паломничество до собора в Жероне. Альфонс был обязан бесплатно помогать один день в неделю тому соседу, у которого он крал фасоль. Когда Жоан читал обвинение Гаспару, громкий выкрик прервал его речь:

— Потаскуха! — Мужчина набросился на женщину, переспавшую с Гаспаром. Солдаты кинулись на ее защиту. — Так ты с ним согрешила и не захотела рассказать мне? — продолжал кричать он из-за спин солдат.

— Когда оскорбленный муж замолчал, Жоан прочитал приговор: Каждое воскресенье в течение трех лет, одетый в санбенито, ты будешь стоять на коленях перед церковью от восхода солнца и до заката. А что касается тебя… — начал он, обращаясь к женщине.

— Я требую права наказать ее! — кричал муж.

Жоан посмотрел на женщину. «У тебя есть дети?» — вертелось у него на языке. В чем виноваты дети, чтобы потом, стоя на ящике, разговаривать со своей матерью через маленькое окошко и получать единственное утешение в виде поглаживания по голове? Но этот мужчина был прав…

— Что касается тебя, — сурово произнес он, — я передаю тебя светским властям, которые позаботятся, чтобы свершился каталонский закон руками твоего мужа.

Жоан продолжал читать обвинения и налагать наказания.

— Антон Сином! Ты и твоя семья будете переданы в распоряжение генерального инквизитора.

— В дорогу, — приказал Жоан, сложив свои скудные пожитки на мула.

Доминиканец бросил прощальный взгляд на селение. В голове черного монаха до сих пор звучали слова, которые он произносил на маленькой площади. В тот же день они прибыли в другое селение, а потом в следующее, и так неделя за неделей. «Люди во всех этих селениях, — думал он, — будут смотреть на меня и слушать в страхе. А потом станут доносить друг на друга и рассказывать о своих грехах. А мне придется расследовать их, толковать поступки, слова, молчание, чувства, чтобы потом обвинить в грехе».

— Поторопитесь, офицер. Я хочу добраться туда до полудня.

 

46

Пасха 1367 года

Барселона

Арнау продолжал стоять на коленях перед своей Святой Девой, пока священники вели пасхальную церемонию. Он вошел в церковь Святой Марии у Моря вместе с Элионор. В храме было полно прихожан, но люди расступились, чтобы барон и баронесса смогли пройти в первый ряд. Арнау узнавал их лица: этот взял у него взаймы для новой лодки; другой доверил ему свои сбережения; еще один просил денег на приданое дочери; а тот, что стоит, опустив глаза, пока не отдал свой долг. Арнау остановился рядом с ним и, к неудовольствию Элионор, протянул должнику руку.

— Мир тебе, — сказал он, обращаясь к мужчине.

У того засияли глаза, и Арнау пошел дальше, к главному алтарю.

«Это все, что у меня есть, — говорил он Святой Деве, — простые люди, которые умеют ценить человека и его помощь». Жоан продолжал преследовать грешников, а о Гилльеме он ничего не знал. Ну а Мар… Что о ней сказать?..

Элионор ударила его по лодыжке, а когда Арнау посмотрел на нее, она жестом показала, чтобы он вставал.

«Где это видано, чтобы знатная особа стояла на коленях столько времени?» — уже несколько раз укоряла его жена. Арнау не обратил на нее внимания, но Элионор снова ударила его носком туфли.

«С этой женщиной я вынужден жить, мама, — продолжал шептать Арнау. — Она больше заботится о внешней стороне, чем о душе. — Он тяжело вздохнул. — За исключением одного желания — она хочет, чтобы я сделал ее матерью. Должен ли я? Она мечтает только о наследнике, о сыне, который бы гарантировал ее будущее».

Элионор вновь шлепнула его по лодыжкам. Когда Арнау посмотрел на нее, она кивнула в сторону остальных знатных господ, которые находились в церкви Святой Марии. Некоторые стояли, но большая часть сидела; только Арнау продолжал стоять на коленях.

— Святотатство!

Крик разнесся по всей церкви. Священники замолчали. Арнау встал, и все посмотрели в сторону главного входа в церковь Святой Марии.

— Святотатство! — снова раздался громкий возглас.

Несколько человек направились к главному алтарю, откуда продолжали доноситься крики: «Святотатство!», «Ересь!», «Демоны!» и… «Евреи!» Люди собирались поговорить со священниками, но один из них сам обратился к прихожанам.

— Евреи надругались над святой хостией! — воскликнул он.

Среди присутствующих послышалось недовольное перешептывание.

— Им мало того, что они убили Иисуса Христа, — снова выкрикнул человек, стоящий у алтаря, — так теперь им надо надругаться над его телом!

По церкви прокатился гул возмущенных голосов. Арнау встретился глазами с Элионор.

— Это твои друзья-евреи, — сказала она ему.

Арнау знал, на что намекала жена. С тех пор как он выдал Мар замуж, ему стало невыносимо оставаться дома, и по вечерам Арнау часто ходил навещать своего старого друга, Хасдая Крескаса, засиживаясь у него до поздней ночи. Прежде чем Арнау успел ответить супруге, знать и старшины, которые их сопровождали, принялись обсуждать заявление священников.

— Они хотят заставить Христа страдать и после смерти, — сказал один.

— Закон обязывает их находиться на Пасху дома, при закрытых дверях и окнах. Как они могли? — спросил другой.

— Они сбежали, — утверждал третий.

— А дети? — вмешалась какая-то женщина. — Наверное, евреи опять похитили несчастного христианского ребенка, чтобы распять его и съесть сердце…

— И выпить его кровь, — добавил кто-то из богатых горожан.

Арнау не мог отвести взгляд от этой взбешенной кучки знатных особ. Как они могут так говорить? Он снова посмотрел на Элионор. Криво улыбнувшись, она повторила:

— Твои друзья… — В ее голосе звучала откровенная издевка.

В этот момент все прихожане церкви Святой Марии стали призывать к мщению. «В еврейский квартал!» — кричали они. Подстрекая друг друга возгласами о ереси и святотатстве, люди бросились к выходу. Знать осталась позади.

— Если ты не поспешишь, — услышал он голос Элионор, — то вряд ли успеешь в еврейский квартал.

Арнау повернулся к жене, потом посмотрел на статую Святой Девы. Крики доносились уже с Морской улицы.

— Откуда столько ненависти, Элионор? Разве тебе не хватает того, что у тебя есть?

— Нет, Арнау Ты знаешь, что у меня нет того, чего я хочу. Возможно, ты отдаешь это своим друзьям-евреям.

— Что ты имеешь в виду, жена?

— Тебя, Арнау, тебя. Ты прекрасно знаешь, что так и не выполнил своих супружеских обязанностей.

В следующее мгновение Арнау вспомнил многочисленные попытки Элионор сблизиться с ним, которые он всякий раз отвергал: сначала тактично, стараясь не обидеть ее, а потом резко, не заботясь о деликатности.

— Король заставил меня жениться на тебе, но ничего не говорил по поводу того, чтобы я удовлетворял твои потребности, — выпалил он.

— Король — нет, — ответила она, — но Церковь — да.

— Бог не может обязать меня спать с тобой!

Элионор выслушала своего мужа, пристально глядя на него; потом очень медленно повернулась к главному алтарю. В церкви не осталось ни одного прихожанина, кроме них и… трех священников, которые молча слушали супружескую перепалку. Арнау тоже повернулся к святым отцам, а затем перевел взгляд на Элионор, которая, прищурив глаза, едко усмехнулась.

Не проронив больше ни слова, Арнау повернулся к жене спиной и направился к выходу из церкви.

— Иди к своим любимым евреям! — услышал он крик Элионор.

Холодок пробежал по спине Арнау.

В этом году Арнау, как и прежде, занимал должность морского консула. Нарядно одетый, он отправился в сторону еврейского квартала. Шум разбушевавшейся толпы нарастал по мере того, как он поднимался по Морской улице, к площади Блат и спуску Презо, чтобы добраться до церкви Святого Хауме. Люди требовали мщения и, сбившись в кучки, стояли у ворот, защищаемых солдатами короля. Несмотря на толчею, Арнау довольно легко пробил себе дорогу.

— Досточтимый консул, — сказал ему офицер охраны, — вход в еврейский квартал запрещен. Мы ожидаем приказа лейтенанта короля, инфанта дона Хуана, сына Педро IV.

И приказ поступил. На следующее утро инфант дон Хуан приказал закрыть всех евреев Барселоны в главной синагоге — без воды и еды, — пока не появятся виновные в осквернении хостии.

— Пять тысяч человек, — пробормотал Арнау, сидевший в своем кабинете на бирже. Когда ему сообщили эту новость, он так разволновался, что до сих пор не мог успокоиться. — Пять тысяч человек, закрытых в синагоге без воды и еды! Что будет с новорожденными? Чего добивается инфант? Неужели он думает, что какой-нибудь еврей объявит себя виновным в осквернении хостии? Какой глупец может ожидать, что кто-то обречет себя на смерть?

Арнау ударил кулаком по столу и встал. Человек, сообщивший ему эту новость, вздрогнул.

— Предупреди охрану, — приказал ему Арнау.

Досточтимый морской консул, не теряя ни минуты, отправился через весь город в сопровождении полудюжины вооруженных миссаджей. Двери еврейского квартала, все еще охраняемые солдатами короля, были открыты настежь; толпа, стоявшая перед ними, уже схлынула, но оставалось еще чуть больше сотни любопытных, которые пытались заглянуть внутрь, не обращая внимания на тумаки солдат.

— Кто командует? — осведомился Арнау у офицера, дежурившего у ворот.

— Викарий, — ответил офицер.

— Сообщите ему обо мне.

Викарий поспешил явиться.

— Чего ты хочешь, Арнау? — спросил он, протягивая ему руку.

— Я хочу поговорить с евреями.

— Инфант приказал…

— Я знаю, — перебил его Арнау. — Именно поэтому я должен поговорить с ними. У меня начато много операций, которые касаются евреев. Мне нужно поговорить с ними.

— Но инфант… — снова начал викарий.

— Инфант живет на деньги тех, кто ходит в синагоги! Двенадцать тысяч сольдо в год должны быть уплачены королю. — Викарий кивнул головой, и Арнау продолжил: — Инфант заинтересован в том, чтобы нашлись виновные в осквернении, но ни у кого из нас нет сомнений, что он так же заинтересован в успехе коммерческих дел евреев, иначе… — Арнау глубоко вдохнул. — Учти, что большая часть этой суммы обеспечивается еврейским кварталом Барселоны.

Викарий прекрасно понимал, о чем ему говорил Арнау, и пропустил его и сопровождающих.

— Они в главной синагоге, — сказал викарий, когда консул проходил мимо него.

— Я знаю, знаю.

Несмотря на то что все евреи были закрыты, их квартал напоминал муравейник. Чтобы не терять времени, Арнау шел не останавливаясь, однако он сразу заметил, что целый рой черных монахов усердно принялся инспектировать каждый еврейский дом, стремясь во что бы то ни стало найти окровавленную хостию.

У входа в синагогу Арнау натолкнулся на еще один отряд королевской охраны.

— Я пришел поговорить с Хасдаем Крескасом.

Офицер охраны попытался оказать сопротивление, но сопровождавший их помощник викария подал ему знак, и Арнау пропустили.

В ожидании Хасдая Арнау снова окинул взглядом еврейский квартал. Дома с открытыми настежь дверями представляли жалкое зрелище. Монахи врывались в жилище, а затем выходили оттуда с предметами, которые показывали другим монахам, и те, осмотрев их, отрицательно качали головой и швыряли на землю, где уже валялась целая куча предметов обихода. «Так кто же осквернитель?» — подумал Арнау.

— Досточтимый, — услышал он голос за спиной.

Арнау повернулся и увидел Хасдая. Несколько секунд он смотрел в эти глаза, наполненные слезами, и не знал, как утешить друга, который вынужден был наблюдать, как грабят его имущество. Арнау приказал солдатам отойти от них. Миссаджи подчинились, но солдаты короля продолжали стоять возле них.

— Вас что, интересуют дела Морского консульства? — спросил их Арнау. — Отойдите вместе с моими людьми. Все дела, которые я веду, представляют тайну.

Солдаты нехотя подчинились. Арнау и Хасдай посмотрели друг на друга.

— Мне бы хотелось обнять тебя, — сказал ему Арнау, когда уже никто не мог их слышать.

— Мы не должны этого делать.

— Как вы?

— Плохо, Арнау. Плохо. Нам, старикам, все равно, молодые тоже потерпят, а вот дети не ели и не пили уже несколько часов. Есть несколько новорожденных, и если у матерей закончится молоко… Мы здесь не так уж долго, но физиологические потребности… Ты понимаешь меня…

— Я могу помочь вам?

— Мы бы хотели начать переговоры, но викарий не соглашается прийти к нам. Ты прекрасно знаешь, что есть только один путь — купить нам свободу.

— О какой сумме я могу вести речь?

Взгляд Хасдая, полный неизбывной тоски, не дал ему договорить. Сколько стоила жизнь пяти тысяч евреев?

— Я доверяю тебе, Арнау. Мои соплеменники в опасности.

Арнау протянул ему руку.

— Мы доверяем тебе, — повторил Хасдай и попрощался. Арнау снова шел сквозь толпу суетящихся черных монахов. Ну что, нашли окровавленную хостию? Вещи, включая мебель, валялись на улицах еврейского квартала. Он попрощался с викарием, стоявшим у ворот, и направился в город. В тот же вечер Арнау попросил его об аудиенции. Но сколько он должен был предложить за человеческую жизнь? А за жизнь всей еврейской общины? Арнау торговал самым разным товаром: тканью, специями, зерном, скотом, кораблями, золотом и серебром, он знал цену рабов, но сколько стоил друг?

Покинув еврейский квартал, Арнау повернул налево и пошел по улице Новых Бань; затем он пересек площадь Блат и, когда уже находился на улице Кардере, возле угла улицы Монткады, где был его дом, резко остановился. Зачем? Чтобы встретиться с Элионор? Ну уж нет! Сделав полуоборот, он направился к Морской улице и спустился вниз, к своей лавке. С того дня, как он согласился на брак Мар, Элионор настойчиво преследовала его. Сначала она действовала с помощью уловок, но даже тогда эта женщина ни разу не назвала его любимым! Ее никогда не интересовали дела Арнау, ей никогда не приходило в голову спросить, что он ел, как себя чувствовал. Когда эта тактика не оправдала себя, Элионор решила идти в лобовую атаку. «Я — женщина», — заявила она однажды. Должно быть, ей не понравился взгляд, которым Арнау ответил ей, не сказав при этом ни слова. То же самое он сделал, когда через несколько дней Элионор произнесла: «Мы должны реализовать наш брак! Мы живем во грехе».

— С каких это пор ты стала интересоваться моим спасением? — спросил ее Арнау.

Вызов мужа не смутил баронессу, и она решила поговорить с отцом Жюли Андреу, одним из священников церкви Святой Марии, чтобы ввести его в курс семейных дел. Поскольку святой отец был заинтересован в спасении своих верующих, а Арнау был одним из самых любимых прихожан, Элионор решила найти поддержку вне семьи. Отмахнуться от кюре, как он это делал раньше, общаясь с женой, Арнау не мог.

— Поймите меня, отче, — говорил он, когда священник подошел к нему во время молитвы в церкви Святой Марии и завел разговор о супружеском долге. — Я ничего не могу с собой поделать…

После того как он отдал Мар рыцарю Понтсу, Арнау попытался забыть о девушке, решив, что ему следует создать собственную семью. Он остался один. Все те, кого он любил, исчезли из его жизни. Почему бы не завести детей, чтобы потом играть с ними, заботиться о них, посвятить всего себя им и найти в них то, чего ему не хватало? Он понимал, что осуществить это можно только с Элионор. Но когда Арнау видел, как она льнет к нему, преследует его, бегая по комнатам особняка, его настроение резко менялось. Фальшивый голос Элионор, такой непохожий на тот, каким она к нему обращалась до сих пор, наигранность в ее движениях подавляли все желания Арнау.

— Что вы хотите сказать, сын мой? — спросил его священник.

— Король заставил меня жениться на Элионор, отче, но он даже не спросил, нравится ли мне его воспитанница.

— Баронесса…

— Баронесса меня не привлекает, отче. Моя плоть отказывается…

— Я могу порекомендовать вам хорошего врача, — не дослушав его, сказал кюре.

Арнау улыбнулся.

— Нет, отче, нет. Речь не об этом. Физически я здоров, просто…

— Тогда вы должны заставить себя выполнить ваши супружеские обязанности. Господь ждет…

Арнау выслушал поучительные рассуждения кюре и вдруг представил себе, как Элионор жалуется святому отцу, выдумывая тысячи историй. Что они себе вообразили?

— Послушайте, отче, — довольно резко заговорил Арнау, — я не могу заставить свое тело возжелать женщину, которую не люблю. — Священник хотел было перебить его, но Арнау остановил его жестом. — Я поклялся быть верным моей жене, и я это делаю: никто не может обвинить меня в грехопадении. Я часто прихожу молиться и даю деньги на церковь Святой Марии. У меня такое чувство, что, давая деньги на строительство храма, я искупаю те слабости, которые позволил себе в молодости.

Кюре, не скрывая сожаления, посмотрел на него и вздохнул:

— Сын мой…

— Как вы полагаете, отче?

Священник напрягся, пытаясь найти среди своих скудных познаний в теологии какой-нибудь аргумент, чтобы возразить Арнау, но эти усилия ни к чему не привели. В конце концов кюре ушел вместе с рабочими церкви Святой Марии, спешащими домой после тяжелого трудового дня. Когда Арнау остался один, он вновь обратился к своей Святой Деве и стал перед ней на колени:

— Я думаю только о ней, матушка. Почему вы позволили мне отдать ее рыцарю Понтсу?

Он не видел Мар с того дня, как она обвенчалась с Фелипом де Понтсом. Когда тот через несколько месяцев умер, Арнау хотел прийти к вдове, но Мар отказалась принять его. «Тем лучше», — подумал тогда Арнау.

Клятва перед Святой Девой давила на него больше, чем когда-либо: он был вынужден хранить верность нелюбимой женщине, которая, в свою очередь, никогда не любила его. Сокрушаясь и тоскуя, Арнау постоянно задавался одним и тем же вопросом: как он мог позволить себе отказаться от единственного любимого им человека, с которым, несомненно, был бы счастлив?

— Ну что, они нашли хостию? — спросил Арнау у викария, когда они сидели друг против друга во дворце, окна которого выходили на площадь Блат.

— Нет, — коротко ответил тот.

— Я поговорил с советниками города, — сообщил ему Арнау, — они согласны со мной. Заточение всей еврейской общины может очень серьезно сказаться на коммерческих интересах Барселоны. Сезон мореходства только что начался. В порту стоят несколько кораблей, готовых к отплытию. Среди них есть корабли евреев; их или нужно разгрузить, или ждать коммерсантов, которые согласятся пойти с ними в плавание. Проблема в том, что не весь груз принадлежит евреям: там есть товары и христиан.

— Почему они их не разгрузят?

— Это обойдется слишком дорого для христиан.

Викарий развел руками, давая понять, что ничего не может поделать.

Тогда перегрузите товары евреев на одни корабли, а товары христиан на другие, — предложил он, немного подумав. Арнау покачал головой.

— Невозможно. Не у всех кораблей тот же маршрут. Ты знаешь, что сезон мореходства краток. Если корабли вовремя не выйдут в море, торговля затянется и они не смогут вернуться в срок. Потеря одной ходки приведет к повышению цен на товары. Мы все потеряем деньги, — объяснил Арнау и подумал: «И ты в том числе». — С другой стороны, пребывание кораблей в порту Барселоны опасно. Если начнется шторм…

— Ну и что ты предлагаешь? — перебил его викарий.

«Чтобы вы их отпустили. Чтобы вы приказали монахам прекратить обыскивать их дома и вернули людям имущество, чтобы…»

— Оштрафуйте евреев.

— Народ требует наказать виновных, и инфант пообещал найти их. Осквернение хостии…

— Осквернение хостии, — прервал его Арнау, — можно оценить дороже, чем другое преступление. Зачем спорить? Евреи уже осуждены и приговорены независимо от того, найдется окровавленная хостия или нет. — Арнау посмотрел на викария, который явно колебался, и спросил: — Почему не попытаться сделать это? Если все удастся, заплатят евреи, только они. В противном случае этот год для коммерции станет провальным — вот тогда мы поплатимся все.

Окруженный рабочими, среди шума и пыли, Арнау смотрел на ключевой камень, который закрывал второй из четырех сводов в центральном нефе церкви Святой Марии. Это был последний свод, который они построили. На большом ключевом камне была изображена сцена Благовещения: стоящая на коленях Богородица в красной накидке, расшитой золотом, принимает известие о своем скором материнстве из уст архангела. Живые цвета, красные и синие, в сочетании с позолотой приковывали внимание Арнау.

Прекрасная сцена.

Викарий обдумал предложение Арнау и в конце концов уступил: двадцать пять тысяч фунтов и пятнадцать виновных. Таков был ответ викария после переговоров с инфантом доном Хуаном.

— Пятнадцать виновных? Ты хочешь казнить пятнадцать человек из-за инсинуаций четырех умалишенных?

Викарий стукнул кулаком по столу.

— Эти умалишенные являются служителями святой католической церкви!

— Ты прекрасно знаешь, что я прав, — настаивал Арнау.

Оба посмотрели друг на друга.

— Без виновных, — твердо произнес Арнау.

— Это невозможно. Инфант…

— Без виновных! Пятнадцать тысяч фунтов — это целое состояние.

Арнау снова покинул дворец викария, не зная, что делать дальше. Как сказать об этом Хасдаю? Неужели придется объяснять, что пятнадцать из них должны умереть? Однако картина пяти тысяч человек, запертых в синагоге без воды и еды, не выходила из головы…

— Когда будет ответ? — спросил он у викария.

— Инфант на охоте.

На охоте! Несколько тысяч человек заточены по его приказу, а он отправился на охоту! От Барселоны до Жероны, где находятся земли инфанта, герцога Жероны и де Серверы, должно быть, не более трех часов езды на лошади, но Арнау пришлось подождать до следующего дня, когда уже наступил вечер.

— Тридцать пять тысяч фунтов и пятеро виновных, — поджав губы, произнес викарий. По тысяче фунтов за еврея. «Возможно, это и есть цена за каждого человека», — подумал Арнау.

— Сорок тысяч и никаких виновных.

— Нет.

— Я пойду к королю.

— Ты прекрасно знаешь, что у короля достаточно проблем из-за войны с Кастилией, для этого он и оставил своего сына наместником Для чего-то же он его назначил?

— Сорок пять тысяч, но без виновных.

— Нет, Арнау, нет…

— Спроси у него!.. — крикнул Арнау. — Я тебя прошу, — стараясь успокоиться, добавил он.

Зловоние, которое исходило из синагоги, ударило в нос Арнау, когда он был еще в нескольких метрах от нее.

Улицы еврейского квартала выглядели еще ужаснее, чем день назад; повсюду валялись выброшенные из домов вещи евреев, битая посуда и разломанная мебель. Внутри жилищ слышался стук и треск: черные монахи долбили стены и срывали полы в поисках тела Христова. Арнау пришлось сделать над собой усилие, когда он встретился с Хасдаем, которого на этот раз сопровождали два раввина и предводители общины. У консула слезились глаза. Было ли это от потоков мочи, которые вытекали из синагоги, или от избытка чувств, вызванных теми новостями, которые он должен был им сообщить?

Под аккомпанемент бесконечных стонов Арнау наблюдал за людьми, которые глубоко дышали, стараясь вдохнуть как можно больше свежего воздуха. Господи, как же они выдерживали там, внутри? Евреи затравленно оглядывались по сторонам, ужасаясь тому, что творилось на улицах их квартала, и частое дыхание замедлялось от увиденного безобразия.

— Они требуют виновных, — сказал им Арнау, когда все пятеро пришли в себя. — Мы начали с пятнадцати, закончили пятью, и я надеюсь…

— Мы не можем ждать, Арнау Эстаньол, — перебил его один из раввинов. — Сегодня умер старик. Он был болен, но наши врачи не смогли для него ничего сделать, даже смочить ему губы. Нам не позволяют похоронить его. Ты понимаешь, что это означает? — Он пронзительно посмотрел на Арнау, и тот кивнул. — Завтра зловоние от его разлагающегося тела добавится к…

— В синагоге такая теснота, — перебил его Хасдай, — что мы не можем даже двигаться. У людей нет возможности подняться, чтобы отправить свои естественные потребности. У матерей исчезло молоко; они давали грудь новорожденным и другим детям, чтобы утолить их жажду. Если мы подождем еще несколько дней, пятеро виновных покажутся пустяком.

— И еще сорок пять тысяч фунтов, — добавил Арнау.

— Что нам деньги, если мы все можем умереть? — вмешался другой раввин.

— И что же? — спросил Арнау.

— Соглашайся, Арнау, — взмолился Хасдай.

Арнау позвали на следующее утро. Трое виновных.

— Это ведь люди! — упрекнул Арнау викария.

— Это — евреи, Арнау. Всего лишь евреи. Еретики являются собственностью короны. Без ее милости они бы уже сегодня все были мертвыми. Король решил, что трое из них должны заплатить за осквернение хостии. Этого требует народ.

«С каких это пор королю стал так важен народ?» — подумал Арнау.

— Кроме того, — настаивал викарий, — так решатся проблемы консульства.

Труп старика, высохшие груди матерей, плачущие дети, стоны и зловоние — все это заставило Арнау дать согласие. Викарий откинулся на спинку стула.

— Два условия, — добавил Арнау, призывая его снова прислушаться. — Первое: они сами выберут виновных. — Он закашлялся. — И второе: договор должен быть одобрен епископом, чтобы успокоить прихожан.

Викарий согласился с первым условием, а по поводу второго сказал:

— Я уже сделал это, Арнау. Или ты думаешь, что мне очень хочется видеть новую бойню в их квартале?

Процессия отправилась из самого еврейского квартала. Улицы казались пустынными, двери и окна домов были закрыты, повсюду валялись обломки разбитой мебели. Тишина в еврейском квартале воспринималась как укор тому шуму, который слышался за его пределами, где люди толпились вокруг епископа, наряженного в расшитые золотом одежды, сверкавшие на ярком средиземноморском солнце. Здесь же собралось бесконечное множество священников и черных монахов, которые стояли в ожидании, растянувшись вдоль всей улицы Бокериа. Отделенные от горожан двумя рядами солдат короля, служители Церкви с подчеркнутой суровостью поглядывали на возбужденную толпу барселонцев.

Крики разорвали небо, когда в воротах еврейского квартала показались трое виновных. Люди подняли руки, сжимая кулаки, и их проклятия смешались с лязгом мечей, которые вынули из ножен солдаты, приготовившись защищать процессию. Три фигуры, закованные по рукам и ногам, были препровождены в центр между двух рядов черных монахов, и процессия, возглавляемая епископом, тронулась в путь.

Присутствие солдат и доминиканцев не помешало горожанам кидать камни и плевать в троих виновных, которые шли между ними.

Арнау молился в церкви Святой Марии. Он принес известие в еврейский квартал, где у ворот синагоги его снова встретили Хасдай, раввины и предводители общины.

— Трое виновных, — сказал он, пытаясь выдержать их взгляды. — Вы можете… можете выбрать их сами.

Никто из евреев не произнес ни слова; они просто смотрели на разгромленные улицы квартала, давая жалобам и стенаниям, которые вырывались из храма, обволакивать их мысли.

Арнау не счел нужным вдаваться в подробности своих переговоров с викарием и, извинившись, покинул квартал. «Трое невинных людей… — с горечью думал он, — хотя все прекрасно знают, что осквернение тела Христова — вымысел».

Арнау услышал крики толпы, идущей вдоль Морской улицы. Глухой ропот наполнил церковь Святой Марии, проникнув через дверные проемы. Не прекращаясь ни на секунду, он поднялся по деревянным лесам, выстроившимся вокруг здания, и вскоре достиг сводов. «Трое невинных! Как они выбрали их? Это сделали раввины или они были добровольцами?» Арнау вспомнил глаза Хасдая, который смотрел на улицы квартала.

Что в них было? Смирение? Разве это не был взгляд человека, который… прощается? Арнау вздрогнул, у него подкосились колени, и ему пришлось опереться на подставку. Процессия приближалась к церкви Святой Марии. Шум нарастал. Арнау поднялся и посмотрел в сторону выхода на площадь Святой Марии. Он остался в храме, не отрывая глаз от площади, пока проклятия людей, заполнивших ее пространство, не превратились в реальность.

Арнау подбежал к двери. Никто не слышал, как он вскрикнул. Никто не заметил, что он заплакал. Никто не узнал морского консула, когда он упал на колени, увидев Хасдая в оковах, тяжело передвигающего ноги под шквалом проклятий, камней и плевков. Хасдай прошел перед статуей Святой Марии, повернувшись к человеку, который стоял на коленях и с силой бил кулаками по полу. Арнау уже не смотрел на своего друга и продолжал бить кулаками, пока процессия не прошла, пока земля не окрасилась в красный цвет. Тогда кто-то опустился рядом с ним и нежно взял его за руки.

— Мой отец не хотел бы, чтобы ты причинял себе боль из-за него, — мягко сказала ему Рахиль.

Арнау поднял на нее покрасневшие от слез глаза.

— Они его… они его убьют.

— Да.

Арнау посмотрел в лицо Рахили, которая превратилась в красивую женщину. Именно здесь, под этой самой церковью, он спрятал ее от беснующихся людей много лет тому назад. Рахиль не плакала и, несмотря на опасность, не прятала желтый кружок на своей одежде, свидетельствующий о том, что она еврейка.

— Мы должны быть сильными, — произнесла Рахиль.

— Почему, Рахиль? Почему он?..

— Ради меня. Ради Юсефа. Ради моих детей и детей Юсефа, его внуков. Ради его друзей. Ради всех евреев Барселоны. Отец сказал, что уже стар, что пожил достаточно.

Арнау поднялся с помощью Рахили, и, поддерживая друг друга, они пошли за кричащей процессией.

Их сожгли заживо. Мужчин привязали к столбам, поставили на поленья, и огонь, быстро разгоревшийся от щепок, которые положили под дрова, в одно мгновение охватил их. А люди, ни на секунду не прекращая требовать мщения, продолжали кричать. Когда пламя достигло ног Хасдая, он поднял глаза к небу. Рахиль, глядя на отца, заплакала и, прижавшись к Арнау, спрятала свои слезы у него на груди. Они стояли чуть поодаль от неистовствующей толпы.

Арнау, которого обнимала дочь Хасдая, не мог отвести взгляда от своего друга, объятого пламенем. Ему показалось, что он истекал кровью, но огонь и дым закрывали его. Арнау перестал слышать крики людей; он только видел, как они угрожающе трясли кулаками. Внезапно что-то заставило его обернуться. В полусотне метров от них находился епископ и генеральный инквизитор, а рядом с ними, вытянув руку в его сторону, стояла Элионор и что-то говорила им. Возле жены Арнау разглядел элегантно одетую даму, которую Арнау узнал не сразу. Пока Элионор размахивала руками и кричала, не переставая показывать на супруга, эта женщина кивнула инквизитору и довольно улыбнулась.

— Эта еврейка — его любовница! Смотрите на них! Смотрите, как он ее обнимает!

Арнау действительно крепко прижал к себе Рахиль, которая неутешно плакала у него на груди. А языки пламени поднимались к небу под неистовый рев толпы. Когда Арнау отвернулся, чтобы не видеть этого ужаса, его глаза встретились с глазами Элионор. От яростной ненависти, злобы и удовлетворенной мести, которую он почувствовал в ее взгляде, его передернуло. Внезапно он услышал смех женщины, сопровождавшей его жену, смех, который нельзя было спутать ни с каким другим, — иронический, с издевкой, он въелся в память Арнау с детства. В тот же миг он узнал Маргариду Пуйг.

 

47

Элионор не была одинокой в своем желании отомстить Арнау. Мысль о мести вынашивалась давно, и обвинение против мужа и еврейки Рахиль было лишь началом.

Решение, принятое Арнау Эстаньолом, бароном де Граноллерс, Сант-Висенс дельс Орте и Кальдес де Монтбуй, вызвало раздражение среди каталонской знати, осознавшей, что подул ветер перемен. Многие сеньоры вынуждены были подавлять неповиновение среди их крестьян, причем с большими усилиями, чем требовалось до сего момента. Их подневольные требовали отмены определенных привилегий, от которых Арнау, этот барон, рожденный рабом, отказался во всеуслышание. Среди недовольных господ был и Хауме де Беллера, сын сеньора де Наварклеса, которого Франсеска вскормила грудью, когда он был ребенком. Не забыл обиды и Женйс Пуйг, вынужденный отказаться от прежнего образа жизни и затаивший злобу на Арнау, который лишил его дома и состояния. После того как их семью выселили, ему пришлось занять старый дом в Наварклесе, принадлежавший его деду, отцу Грау. Это жилище имело очень мало общего с особняком на улице Монткады, где он провел большую часть своей жизни. Хауме и Женйс часами жаловались друг другу на свою неудачную судьбу и строили планы, как отомстить морскому консулу. Планы, которые теперь, если карты его сестры Маргариды не обманывали, должны были принести свои плоды…

Арнау попросил моряка, дававшего показания, помолчать, и повернулся к судебному исполнителю суда Морского консульства, который прервал заседание.

— Офицер и несколько солдат инквизиции хотят вас видеть, — шепнул тот, наклоняясь к нему.

— Чего они хотят? — спросил Арнау.

Судебный исполнитель жестом показал, что не знает.

— Пусть подождут до конца заседания, — приказал консул и велел моряку, чтобы тот продолжил свои пояснения.

Другой моряк умер во время морского похода, а владелец корабля отказывался заплатить наследникам больше двухмесячной зарплаты. Вдова настаивала, что в контракте была оговорена не помесячная оплата и, значит, ей причиталась половина всей суммы.

— Продолжайте, — сказал Арнау, глядя на вдову и трех ее сыновей.

— Ни один моряк не заключает контракт помесячно…

Внезапно двери суда с силой распахнулись. Офицер и шесть вооруженных солдат инквизиции, бесцеремонно оттолкнув судебного исполнителя, ворвались в зал.

— Арнау Эстаньол? — спросил офицер, направляясь к нему.

— Что это значит? — вскрикнул Арнау. — Как вы смеете?

Офицер продолжал идти, пока не стал прямо перед Арнау.

— Ты — Арнау Эстаньол, морской консул, барон де Граноллерс?..

— Тебе это хорошо известно, офицер, — сказал Арнау, — но…

— По приказу суда святой инквизиции вы арестованы. Следуйте за мной.

Миссаджи попытались было защитить своего консула, но Арнау остановил их знаком.

— Будьте добры, отойдите от нас, — попросил Арнау офицера инквизиции.

Тот заколебался. Консул спокойно потребовал, чтобы он стал поближе к двери, и офицер нехотя повиновался, сделав несколько шагов назад. Арнау вновь занялся родственниками умершего моряка, чувствуя на себе тяжелый взгляд офицера.

— Выношу приговор в пользу вдовы и сыновей, — ровным голосом объявил Арнау. — Они должны получить половину всей зарплаты, причитающейся умершему за морской поход, а не за два месяца, как предлагает владелец корабля. Таково решение суда!

Арнау ударил молотком, встал и повернулся к офицеру инквизиции.

— Пойдемте, — сказал он ему.

Новость об аресте Арнау Эстаньола разнеслась по Барселоне, и теперь ее обсуждали все — от знатных господ до торговцев и простых крестьян-земледельцев в большей части Каталонии.

Несколько дней спустя в маленьком селении на севере графства черный монах привычно стращал местных жителей карой Небесной. Неожиданно появившийся офицер инквизиции сообщил странное известие.

Жоан посмотрел на офицера.

— Похоже, это действительно так, — подтвердил тот.

Инквизитор повернулся к людям, забыв, о чем он им говорил.

Арнау арестован?..

Он перевел взгляд на офицера, и тот вновь кивнул ему.

Арнау? Не может быть!

Люди забеспокоились и стали шушукаться. Жоан хотел продолжить проповедь, но не смог произнести и слова. Он еще раз повернулся к офицеру и заметил улыбку на его губах.

— Вы не продолжаете, брат Жоан? — спросил тот. — Грешники вас ожидают.

Жоан повернулся к селянам и велел идти по домам.

— Мы уезжаем в Барселону, — сказал он писарю.

Возвращаясь в графский город, Жоан часто отклонялся от своего пути, чтобы заехать в замок к Арнау. Если бы он сделал это сейчас, то увидел бы, как carlan из Монтбуя и другие рыцари, вассалы барона де Граноллерса, рыскали по его землям, наводя ужас на крестьян, которых снова стали подвергать дурным обычаям, когда-то отмененным Арнау. «Говорят, что сама баронесса донесла на супруга», — утверждал кто-то среди местных господ.

Но Жоан не проехал через земли Арнау. По пути в Барселону он и словом не обмолвился ни с офицером, ни с другими участниками их группы, ни даже с писарем. Однако не слышать того, что они говорили, он не мог.

— Похоже, что консула арестовали за ересь, — сказал один из солдат достаточно громко, чтобы Жоан мог услышать его.

— Брат инквизитора? — уточнил другой.

— Не сомневаюсь, что Николау Эймерик сможет выпытать все, — вмешался в их разговор офицер.

Жоан вспомнил Николау Эймерика, который часто хвалил Жоана за его успешную работу. «Следует бороться с ересью, брат Жоан. Нужно искать грех под видом людской доброты. В их спальне, в их детях и супругах». И он это делал. «Не надо сомневаться в том, подвергать ли их пыткам или нет, чтобы они сознались». И он старался, не зная устали. Какой пытке могут подвергнуть Арнау, чтобы он сознался в ереси?

Жоан ускорил шаг. Черная одежда, грязная и помятая, давила на плечи, не давая дышать полной грудью.

— Из-за него я оказался в таком положении, — говорил Женйс Пуйг, не переставая ходить из угла в угол. — Я, который имел…

— …деньги, женщин, власть, — усмехнувшись, подсказал сеньор.

Женйс не обратил внимания на его слова.

— Мои родители и мой брат умерли, как простые крестьяне, — голодные, измученные болезнями, которые бывают только у бедняков, а я…

— «…простой рыцарь без войска, которое я привел бы королю», — устало добавил сеньор, завершая фразу, звучавшую в этих стенах уже тысячу раз.

Женйс Пуйг остановился перед Хауме, сыном Ллоренса де Беллеры.

— Ну и как, впечатляет?

Сеньор де Беллера молча наблюдал за тем, как Женйс меряет шагами зал в башне замка Наварклес.

— Да, — ответил он после довольно продолжительной паузы, — более чем. Однако же твои причины ненавидеть Арнау Эстаньола кажутся мне смешными по сравнению с моими. Хауме де Беллера посмотрел вверх, на своды башни, и вздохнул.

— Ты не мог бы перестать кружить у меня перед глазами?

— Как долго еще ждать твоего офицера? — спросил Женйс, не переставая ходить взад-вперед.

Оба ждали подтверждения новостей, которые Маргарида Пуйг сообщила в последнем послании. Женйс в своих письмах из Наварклеса убедил сестру, чтобы та, навещая Элионор, которая большую часть времени проводила в одиночестве в доме, раньше принадлежавшем семье Пуйг, потихоньку завоевывала доверие баронессы. Маргариде не пришлось тратить много сил: Элионор нуждалась в доверенном лице, в человеке, который бы ненавидел ее мужа так же сильно, как и она сама. Именно Маргарида сообщила Элионор, что барон ходил в еврейский квартал, и придумала, будто бы Арнау изменяет ей с Рахиль. Теперь, как только Арнау Эстаньол будет арестован за связь с еврейкой, Хауме де Беллера и Женйс Пуйг сделают то, что они задумали.

— Инквизиция арестовала Арнау Эстаньола, — подтвердил офицер, вошедший в башню.

— Значит, Маргарида была права, — выпалил Женйс.

— Молчи! — приказал ему сеньор де Беллера, сидя в кресле, и обратился к офицеру: — А ты продолжай.

— Его арестовали три дня тому назад, когда он вел судебное разбирательство в суде консульства.

— В чем его обвиняют? — спросил Хауме.

— Пока не совсем ясно; одни говорят, что за ересь, другие, что за приверженность к иудаизму, третьи — за связь с еврейкой. Его еще не осудили; он сидит в подземелье, в тюрьме епископского дворца. Половина города — за него, другая половина — против, но все уже выстроились в очередь в его лавке и требуют, чтобы им вернули вклады. Я видел, как люди дерутся, пытаясь вернуть свои деньги.

— Им отдают? — вмешался Женйс.

— Пока да, но многие знают, что Арнау Эстаньол давал взаймы беднякам, и если он не сможет получить назад эти ссуды, то… Из-за этого люди и дерутся: они сомневаются в том, что меняла останется платежеспособным. Вокруг этого дела поднялся большой ажиотаж.

Хауме де Беллера и Грау Пуйг обменялись взглядами.

— Судя по всему, начинается обвал, — подытожил рыцарь.

— Ищи эту шлюху, которая вскормила меня грудью! — приказал сеньор офицеру. — И запри ее в подземелье замка. — Он нахмурился и добавил: — Да поторопись.

Женйс Пуйг подошел к сеньору де Беллере.

— Это дьявольское молоко было не для меня, — ворчливо произнес де Беллера. Он много раз слышал, что Франсеска должна была кормить собственного сына. — А теперь, когда у Эстаньола есть деньги и расположение короля, мне приходится страдать от последствий ужасного зла, которое передалось с молоком его матери.

Хауме де Беллере пришлось пойти к епископу, чтобы эпилепсия, которой он страдал, не рассматривалась как зло от дьявола. Тем не менее инквизиция не будет сомневаться в том, что Франсеска связана с дьяволом.

— Я хотел бы видеть моего брата, — заявил Жоан Николау Эймерику, появившись во дворце епископа.

Генеральный инквизитор сощурил свои маленькие глазки.

— Ты должен добиться, чтобы он признал свою вину и раскаялся.

— В чем его обвиняют?

Николау Эймерик откинулся в кресле и положил руки на стол.

— Ты хочешь, чтобы я сказал, в чем его обвиняют? Ты — великий инквизитор, но… Может, ты собираешься помочь брату? — Он посмотрел на Жоана, но тот опустил глаза. — Могу лишь сказать, что затронута очень серьезная тема. Я позволю тебе посещать его когда угодно, если ты пообещаешь, что целью твоих визитов будет добиться у Арнау признания.

Десять ударов кнутом! Пятнадцать, двадцать пять… Сколько раз он повторял этот приказ за последние годы?

«Пока не признается!» — говорил он сопровождающему его офицеру. А теперь… теперь его просили, чтобы он добился признания от собственного брата. Как он это сделает? Жоан хотел бы ответить, но лишь развел руками.

— Это твоя обязанность, — напомнил ему Эймерик.

— Это мой брат. Единственный, кто у меня есть…

— У тебя есть Церковь. У тебя есть все мы, твои братья по вере Христовой. — Генеральный инквизитор помедлил несколько секунд. — Брат Жоан, я ждал, потому что был уверен, что ты придешь. Если ты не возьмешься за это дело, мне придется взяться за него лично.

Его передернуло от отвращения, когда вонь подземной темницы епископского дворца пахнула ему в нос. По пути к Арнау Жоан слышал, как капала вода, просачиваясь сквозь стены, и как крысы разбегались перед ним.

Он почувствовал, что едва не наступил на одну из них, и вздрогнул, вспомнив угрозу Николау Эймерика: «…мне придется взяться за него лично». Какую ошибку совершил Арнау? Как ему сказать, что он, его собственный брат, пообещал генеральному инквизитору?..

Охранник открыл дверь камеры, и Жоан оказался в большом, темном, зловонном помещении. В неясном полумраке задвигались какие-то тени, и звон цепей, которыми были прикованы к стенам узники, отозвался в ушах доминиканца. Он почувствовал, что его желудок восстал против этого убожества и желчь поднялась к горлу. «Там», — пробормотал охранник, указывая на тень, затаившуюся в углу, и, не ожидая ответа, вышел из камеры. Скрип двери за спиной ужаснул Жоана. Он продолжал стоять у входа в камеру, окутанный тьмой; одно-единственное зарешеченное окно позволяло слабым лучам света проникать сюда. После ухода охранника снова зазвенели цепи и более дюжины теней пришли в движение. «Они оставались спокойными, потому что пришли не за ними, а может быть, отчаявшись по этой же самой причине», — подумал Жоан, услышав рядом с собой жалобные стоны. Жоан подошел к одной из теней, на которую указал охранник, но, присев перед ней на корточки, увидел старуху, всю в язвах и с беззубым ртом.

Он отпрянул, а старуха равнодушно посмотрела на него и снова спряталась в темноте.

— Арнау? — прошептал Жоан, все еще сидя на корточках. Потом он повторил это громче, нарушая зловещую тишину.

— Жоан?

Он поспешил на голос, прозвучавший совсем рядом, и снова присел перед другой тенью. Монах поднял голову брата обеими руками и прижал ее к своей груди.

— Святая Дева! Что?.. Что они с тобой сделали? Как ты? — Жоан начал ощупывать Арнау, его жесткие волосы, скулы, начавшие выдаваться. — Они не дают тебе есть?

— Дают, — ответил Арнау, — черствый хлеб и воду.

Прикоснувшись к холодному железу кандалов на его лодыжках, Жоан резко отдернул руку.

— Ты можешь для меня что-нибудь сделать? — спросил его Арнау. Жоан не ответил. — Ты — один из них. Ты всегда говорил мне, что инквизитор тебя ценит. Это невыносимо, Жоан. Я даже не знаю, сколько дней я провел здесь. Я ждал тебя…

— Я пришел, как только узнал об этом.

— Ты уже говорил с инквизитором?

— Да. — Несмотря на полумрак, Жоан пытался спрятать свое лицо.

Оба замолчали.

— И что? — спросил после паузы Арнау.

— Лучше скажи, что ты сделал, брат?

Рука Арнау сжала холодные пальцы Жоана.

— Как ты мог подумать?..

— Я должен знать это, Арнау. Я должен знать, в чем тебя обвиняют, иначе мне трудно будет тебе помочь. Ты ведь знаешь, что донос тайный. Николау не хотел говорить мне о нем.

— Тогда о чем вы говорили?

— Ни о чем, — ответил Жоан. — Мне нужно было сначала увидеть тебя. Я должен знать, как далеко могло зайти обвинение, чтобы переубедить Николау.

— Спроси об этом Элионор. — Перед глазами Арнау снова встала его жена: сквозь языки пламени, охватившие тела невинных людей, она указывала на него.

— Элионор?

— Тебя это удивляет?

Жоан пошатнулся, и ему пришлось опереться на брата.

— Что с тобой, Жоан? — спросил его Арнау, делая усилие, чтобы поддержать его.

— Это место… Видеть тебя здесь… Мне кажется, я в бреду.

— Уходи отсюда, — приказал ему Арнау. — Ты мне будешь полезнее на воле, чем здесь, утешая и жалея меня.

Жоан с трудом поднялся, чувствуя, как у него подкашиваются ноги.

— Да. Думаю, да.

Монах позвал охранника и вышел из камеры. Он плелся к выходу вслед за этим навязчивым сопровождающим. Нащупав в кармане несколько монет, Жоан протянул их тюремщику.

— Возьми, — сказал он ему. Тот с угрюмым видом посмотрел на деньги. — Завтра получишь больше, если будешь хорошо обходиться с моим братом. — Жоан поежился, чувствуя прикосновение крыс, бегающих под ногами. — Ты меня слышал? — требовательно спросил он.

В ответ послышалось ворчание, которое эхом отдалось в подземелье и заставило притихнуть даже крыс.

Жоану нужны были деньги. Как только монах вышел из дворца епископа, он отправился в лавку Арнау. Там, на углу улиц Старых и Новых Менял, он столкнулся с кучкой людей, толпившихся перед маленьким зданием, где Арнау вел свои дела. Жоан замешкался, не зная, как поступить.

— Вон его брат! — крикнул кто-то.

Несколько человек бросились к доминиканцу. Жоан хотел было бежать, но передумал, увидев, что люди остановились в нескольких шагах от него. Неужели они посмеют напасть на служителя Церкви? Монах выпрямился и продолжил свой путь.

— Что с твоим братом, монах? — спросил его один мужчина, когда Жоан подошел поближе.

Жоан остановился перед человеком, который, ухмыляясь, смотрел на него.

— Меня зовут брат Жоан, я — инквизитор Святого престола, — громко сказал он, называя свою должность.

— Тогда ответь на мой вопрос, сеньор инквизитор.

Жоан посмотрел прямо в глаза этому человеку. «А какие у тебя грехи?» — казалось, спрашивали его глаза.

Ухмылка исчезла с лица мужчины, и он сделал шаг назад. Жоан снова пошел к лавке, но теперь люди расступались перед ним.

— Я — брат Жоан, инквизитор Святого престола! — пришлось ему крикнуть еще раз, но уже перед закрытыми дверями лавки.

Его встретили трое служащих Арнау. Внутри все было перевернуто; на скомканном красном шелке, которым был накрыт длинный стол брата, как попало лежали учетные книги. Если бы Арнау это видел…

— Мне нужны деньги, — коротко сказал Жоан.

Все трое недоверчиво посмотрели на доминиканца.

— Нам тоже, — ответил старший, по имени Ремиги, который был вместо Гилльема.

— О чем ты?

— У меня нет ни гроша, брат Жоан. — Ремиги подошел к столу и потянул на себя пустые ящики. — Ни одного, брат Жоан.

— У моего брата нет денег?

— В настоящее время нет. А вы не догадываетесь, что здесь делают все эти люди? Они требуют свои деньги. Мы уже несколько дней в осаде. Арнау богат, как и прежде, — попытался успокоить его служащий, — но все деньги вложены в займы, в требования, в коммерческие операции…

— А вы не можете потребовать возврата займов?

— Главный должник — король, а вы знаете, что сундуки его величества…

— Понятно, — перебил его Жоан. — Но неужели больше никого нет, кто должен деньги Арнау?

— Конечно, есть. Но для этих людей срок выплаты долгов еще не наступил. К тому же Арнау, как известно, давал в долг беднякам. Они не могут вернуть деньги. Хотя многие из них, узнав, что случилось с Арнау, принесли часть того, что были должны, — все, что смогли наскрести. Но его положение все равно не улучшилось. Мы не можем обеспечить возврат депозитов.

Жоан повернулся к двери и указал на нее.

— А эти? Почему они могут требовать свои деньги?

— Вообще-то, не могут. Каждый приносил свои деньги с условием, что Арнау лично договорится с ним, но деньги такая вещь… Кроме того, инквизиция…

Жоан сделал жест, чтобы тот не обращал внимания на его черную сутану, но ему самому вдруг показалось, что он вновь слышит ворчание тюремного охранника. Он задумался.

— Мне нужны деньги, — не замечая, что говорит вслух, произнес Жоан.

— Я уже сказал вам, что у меня их нет, — повторил Ремиги.

— И все же они мне нужны, — отвлекаясь от своих мыслей, сказал Жоан, — они нужны Арнау.

«Они нужны Арнау, прежде всего ему, — подумал Жоан, снова поворачиваясь к двери. — Ему необходим покой. Этот скандал только навредит ему. Люди будут думать, что он разорен, и тогда никто его не захочет знать… Нам нужна поддержка».

— Ничего нельзя сделать, чтобы успокоить людей? Может, что-нибудь продать и отдать им деньги?

— Можно было бы уступить некоторые требования. Сгруппировать вкладчиков по требованиям, в которых не участвует Арнау, — ответил Ремиги. — Но без его позволения…

— А моего тебе достаточно?

Служащий посмотрел на Жоана.

— Это необходимо, Ремиги.

— Предположим, да, — помедлив, сказал Ремиги. — Тем более что на самом деле мы не потеряем деньги. Мы только поменяем сроки сделок; у них будут одни, а у нас — другие. Наверняка они бы успокоились, но вам придется дать мне письменное распоряжение.

Жоан подписал документ, который подготовил Ремиги.

— Сделай все как можно быстрее. Займись этим с самого утра, — сказал он со всей серьезностью. — Нам нужны наличные, — настоятельно повторил Жоан, не сводя со служащего своего пронизывающего взгляда. — Продай что-нибудь по низкой цене, если потребуется, и помни: нам очень нужны эти деньги.

Как только Жоан покинул лавку и снова заставил замолчать кредиторов, Ремиги принялся за дело. В тот же день последний корабль, который снялся с якоря и вышел из порта Барселоны, повез указания партнерам Арнау по всему Средиземноморью. Ремиги действовал быстро: на следующий день были удовлетворены кредиторы, которые начали повсюду рассказывать о новом положении дел у Арнау.

 

48

Впервые за всю неделю Арнау выпил свежей воды и съел ломоть мягкого хлеба. Охранник заставил его подняться, толкая ногой, и вымыл водой его место. «Лучше вода, чем испражнения», — подумал Арнау. В течение нескольких секунд был слышен только шум воды, стекающей на пол, и сиплое дыхание угрюмого охранника. Старуха, которая уже приготовилась к смерти и постоянно прятала лицо в лохмотья, повернулась к Арнау.

— Оставь ведро, — приказал бастайш охраннику, когда тот уже собрался уходить.

Арнау видел, как плохо обращались с заключенными, издеваясь над ними даже без видимой причины.

Охранник повернулся, вытянув руку для удара, но резко остановился, увидев горящий взгляд Арнау, который стоял неподвижно, но в любую секунду готов был наброситься на него. Охранник сплюнул и бросил ведро на пол. Прежде чем выйти, он ударил ногой одну из теней, которая за ними наблюдала.

Когда земля впитала воду, Арнау снова сел. На улице слышался звон колокола. Слабые лучи солнца, которым удавалось прорываться сквозь узкое окно, находившееся на уровне мостовой, и звон колоколов были единственной связью с внешним миром. Арнау поднял глаза к маленькому окну и напряг слух. Церковь Святой Марии была залита светом, но у нее все еще не было колоколов; однако удары молотков по камням, стук по дереву и крики рабочих были слышны на приличном расстоянии от церкви. Когда эхо одного из этих звуков доносилось до камеры, к Арнау возвращались воспоминания и в мгновение ока он оказывался рядом с теми, кто работал на строительстве церкви Святой Девы у Моря. Арнау снова ощущал на своей спине тяжесть первого камня, который он принес в церковь. Сколько времени прошло с тех пор? Как изменилось все вокруг!

Он был тогда всего лишь ребенком, который нашел в Святой Деве свою мать и покровительницу…

По крайней мере, успокаивал себя Арнау, ему удалось спасти Рахиль от ужасной судьбы, на которую она была обречена. Как только он увидел, что Элионор и Маргарида Пуйг показывали на них обоих, Арнау позаботился о том, чтобы Рахиль и ее семья бежали из еврейского квартала. Он даже сам не знал, куда они отправились.

— Я хочу, чтобы ты нашел Мар, — сказал он Жоану, когда тот снова пришел к нему.

Монах остановился в нескольких шагах от брата.

— Ты меня слышишь, Жоан? — Арнау поднялся, чтобы подойти, но кандалы не отпускали его ноги.

Жоан спокойно стоял на том же месте. — Жоан, ты меня слышишь? — повторил он.

— Да… да… я тебя слышу. — Жоан подошел к Арнау, чтобы обнять его. — Но… — начал говорить он.

— Мне нужно видеть ее, Жоан. — Арнау схватил монаха, не давая ему обнять себя, и легко сжал его плечи. — Я не хочу умереть, не поговорив с ней…

— Ради Бога! Не нужно…

— Да, Жоан! Я мог бы умереть на этом самом месте среди лишенных надежды людей. Но я хочу воспользоваться последней возможностью увидеть Мар. Есть нечто…

— Но что ты хочешь сказать ей? Что может быть столь важным?

— Ее прощение, Жоан, мне нужно ее прощение… — Арнау помолчал. — А еще… Я должен сказать ей, что люблю ее. — Монах попытался вырваться из рук брата, но Арнау крепко держал его. — Ты меня знаешь, Жоан.

Ты — человек Божий, и тебе хорошо известно, что я никому не причинил вреда, за исключением этой… девочки.

Когда Жоану удалось высвободиться из рук Арнау, он упал перед братом на колени.

— Ты не… — начал говорить он.

— У меня есть только ты, Жоан, — перебил его Арнау, тоже опускаясь на колени. — Ты должен помочь мне. Ты никогда не подводил меня, не подведешь и сейчас. Ты единственный, кто у меня остался, Жоан!

Жоан продолжал молчать.

— А ее муж? — неожиданно спросил он. — Может, Понте не позволит…

— Он умер, — ответил Арнау. — Я узнал об этом, когда он прекратил платить проценты по дешевой ссуде. Он погиб под знаменами короля при защите Калатаюда.

— Но… — слабым голосом произнес Жоан.

— Жоан… Я прикован к моей жене, прикован клятвой, которую я дал и которая не позволит мне соединиться с Мар, пока жива Элионор… Но мне нужно увидеть Мар! Мне нужно рассказать ей о моих чувствах, хотя мы и не сможем быть вместе… — Арнау постепенно успокоился и вспомнил о своих делах. — И еще, Жоан, сделай одолжение, зайди в лавку. Я хочу знать, что там происходит.

Жоан вздохнул. Этим утром он как раз заходил туда и Ремиги вручил ему кошелек с деньгами. «Это была не самая лучшая операция», — услышал он из уст служащего.

Хороших операций уже не было.

Оставив Арнау и пообещав ему, что навестит Мар, Жоан заплатил охраннику, стоявшему у входа в подземелье.

— Он попросил у меня ведро, — пробормотал тот.

Для чего Арнау понадобилось ведро?.. Жоан отдал еще одну монету.

— Я хочу, чтобы это ведро было постоянно чистым, — сказал монах.

Охранник посмотрел на монеты и повернулся, чтобы уйти.

— Там внутри есть один мертвый заключенный, — добавил Жоан.

Тюремщик ничего не ответил и, пожав плечами, побрел по темному коридору.

Он даже не вышел из епископского дворца. Покинув камеру, Жоан отправился на поиски Николау Эймерика.

Он знал все закоулки в этих коридорах. Сколько раз он прошелся по ним в своей юности, гордый обязанностями, порученными ему? Теперь там были другие юноши, которые так же резво бегали по ним, как и он, и опрятные священники, не скрывающие своего изумления при взгляде на него.

— Он сознался?

Жоан вспомнил, что обещал отправиться за Мар.

— Он сознался? — повторил генеральный инквизитор.

Жоан провел ночь без сна, готовясь к этому разговору, но ничего из того, что он придумал, ему не помогло.

— Если бы он это сделал, то какое наказание?..

— Я тебе уже сказал, что все очень сложно.

— Мой брат богат.

— Ты намереваешься купить Святой престол, ты, инквизитор?

Жоан выдержал на себе взгляд Николау Эймерика.

— Штрафы допускаются, как и обычные наказания. Я уверен, что если бы я предложил штраф Арнау…

— Ты прекрасно знаешь, что все зависит от тяжести преступления. Донос, сделанный на него…

— Элионор не может доносить на него, — перебил его Жоан.

Генеральный инквизитор поднялся со стула и стал перед черным монахом, опираясь руками о стол.

Значит, — сказал он, повышая голос, — вы оба знаете, что воспитанница Педро IV сделала донос. Его собственная жена, подопечная короля! Но как вам пришло в голову, что это была она, если твоему брату нечего было скрывать? Какой муж не доверяет своей жене? Почему это был не конкурент, не служащий или просто сосед? Скольким людям вынес приговор Арнау Эстаньол как морской консул? Почему, например, это не мог сделать один из них? Отвечай, брат Жоан, с чего вы взяли, что донос поступил от баронессы? Какой грех скрывает твой брат, если он уверен, что донос написала его же супруга?

Жоан заерзал на стуле. Сколько раз он проводил ту же процедуру? Сколько раз он схватывал слова на лету, чтобы… Но как Арнау стало известно, что это была Элионор? Может, он действительно…

— Арнау не показывал на свою жену, — солгал Жоан. — Я это знаю.

Николау Эймерик вознес обе руки к небу.

— Говоришь, знаешь? А откуда ты это знаешь, брат Жоан?

— Она его ненавидит… то есть… — поспешил исправиться монах, но Николау уже набросился на него.

— А почему? — закричал генеральный инквизитор. — Почему воспитанница короля ненавидит своего мужа? Почему добрая, богобоязненная женщина, христианка, может испытывать ненависть к своему мужу?

Что за зло причинил ей этот человек, пробудив в ней ненависть? Женщины рождены, чтобы служить своим мужьям. Они распутничают с ними, когда те хотят, они заботятся о них и подчиняются им, но это не порождает ненависти. Как думаешь, брат Жоан?

Жоан стиснул зубы. Он не должен был этого говорить и теперь чувствовал себя побежденным.

— Ты — инквизитор. Я требую, чтобы ты рассказал все, что тебе известно! — крикнул Николау.

Жоан продолжал молчать.

— Ты не можешь покрывать грех. Грешен больше тот, кто молчит, чем тот, кто грешит.

Перед глазами Жоана замелькали картины: комнаты в маленьких селениях, крестьяне, униженные его разглагольствованиями о грехе…

— Брат Жоан, — Николау, возвышаясь над столом, медленно чеканил каждое слово, — я хочу услышать признание Арнау Эстаньола завтра утром. И молись, чтобы я не принял решение судить и тебя тоже. Да, и еще, — сказал он, когда Жоан уже уходил, — смени свою одежду. Поступила жалоба, что… — Николау взмахнул рукой, указывая на его сутану, и недовольно поморщился. Когда Жоан выходил из кабинета, рассматривая свою заношенную черную одежду, испачканную грязью, он натолкнулся на двух сеньоров, которые ожидали в приемной генерального инквизитора. Вместе с ними трое вооруженных людей охраняли двух женщин, закованных в кандалы: одна пожилая, а другая моложе, лицо которой показалось ему знакомым.

— Ты еще здесь, брат Жоан? — Николау Эймерик стоял в дверях, встречая рыцарей.

Жоан больше не стал задерживаться и ускорил шаг.

Хауме де Беллера и Женйс Пуйг вошли в кабинет Николау Эймерика; Франсеска и Аледис, после того как инквизитор окинул их беглым взглядом, остались в приемной.

— Мы узнали, — представившись, начал сеньор де Беллера, — что вы задержали Арнау Эстаньола.

Женйс Пуйг, из вежливости присевший на стул, не переставал стучать пальцами по коленям.

— Да, — сухо ответил Николау.

— В чем его обвиняют? — выпалил Женйс Пуйг, сразу же заработав уничижительный взгляд своего спутника. «Не следует говорить до тех пор, пока инквизитор тебя не спросит», — повторял ему множество раз Хауме.

Николау повернулся к Женйсу:

— Разве вы не знаете, что есть такое понятие, как тайна следствия?

— Прошу вас простить кабальеро Пуйга, — вмешался Хауме де Беллера, — однако, смею вас заверить, у нас далеко не праздный интерес. Нам не только известно о доносе на Арнау Эстаньола, но мы хотели бы внести для ясности кое-какие подробности.

Генеральный инквизитор выпрямился, сидя в кресле. Воспитанница короля, трое священников из церкви Святой Марии, слышавшие, как Арнау Эстаньол богохульствовал у алтаря во время спора с женой, а теперь еще кабальеро и рыцарь. Мало кто из свидетелей мог рассчитывать на его доверие. Кивнув, он приказал им продолжать.

Хауме де Беллера сощурился, глядя на Женйса Пуйга, и начал свой рассказ, разумеется заранее подготовленный.

— Мы считаем Арнау Эстаньола воплощением дьявола, — с твердостью в голосе произнес Хауме и посмотрел на инквизитора. Но тот даже бровью не повел. — Этот человек — сын убийцы и ведьмы. Его отец, Бернат Эстаньол, убил подмастерья в замке де Беллера и бежал со своим сыном Арнау, которого мой отец держал в заточении, чтобы он никому не причинил зла. Этот Бернат Эстаньол спровоцировал мятеж на площади Блат во время первого неурожайного года — вы, наверное, помните. Там же его и казнили…

— А его сын сжег труп, — вставил Женйс Пуйг.

Николау вздрогнул. Хауме де Беллера снова метнул укоризненный взгляд на своего товарища.

— Сжег труп? — переспросил Николау.

— Да, я сам это видел, — солгал Женйс, вспоминая слова матери.

— Вы донесли на него?

— Я…

Сеньор де Беллера тут же попытался вмешаться, но Николау жестом приказал ему молчать.

— Я… я был тогда еще ребенком, — запинаясь, пролепетал Женйс. — Я боялся, что он то же самое сделает и со мной.

Николау погладил рукой свою бородку, чтобы скрыть едва заметную улыбку, и позволил сеньору де Беллере продолжить рассказ.

— Его мать, старуха, которая сидит в приемной, — ведьма Сейчас эта женщина — проститутка. Но она вскормила меня грудью и передала мне вместе со своим молоком, предназначенным для ее сына, болезнь, которая сделала меня бешеным.

Услышав столь откровенное признание дворянина, генеральный инквизитор широко раскрыл глаза. Сеньор де Наварклес это заметил.

— Не переживайте, — поспешно произнес он, — как только эта болезнь проявилась, мой отец отнес меня к епископу. Я — сын Ллоренса и Катерины де Беллеры, сеньоров де Наварклес, — продолжал Хауме. — Вы можете убедиться, что ни у кого в моем роду никогда не было болезни дьявола. Причиной этого могло стать только бешеное молоко!

— Вы говорите, она — проститутка?

— Да, вы можете в этом убедиться. Ее зовут Франсеска.

— А другая женщина?

— Она захотела прийти с ней.

— Еще одна ведьма?

— Это остается на ваш справедливый суд.

Николау на мгновение задумался.

— Еще что-то? — спросил он.

— Да, — снова вмешался Женйс Пуйг. — Арнау убил моего брата Гиамона, когда тот не захотел участвовать в его дьявольских обрядах. Он попытался утопить его однажды ночью на берегу… и брат, простудившись, умер.

Николау снова пристально посмотрел на Пуйга.

— Моя сестра Маргарида может подтвердить это. Она была там, а потом, когда Арнау стал вызывать дьявола, испугалась и бросилась бежать. Она сама вам это подтвердит.

— Вы тогда тоже не донесли?

— Я узнал об этом случае только сейчас, когда сказал своей сестре, что хочу прийти к вам на прием. Она все еще боится, что Арнау Эстаньол причинит ей вред. Много лет она живет с этим страхом.

— Это серьезные обвинения.

— И Арнау Эстаньол их заслуживает, — подобострастно произнес сеньор де Беллера. — Вы знаете, что этот человек решил подорвать власть? На своих землях без согласия жены он отменил дурные обычаи. Здесь, в Барселоне, он занимается тем, что дает ссуды беднякам. Кроме того, исполняя обязанности морского консула, он выносит приговоры в пользу простолюдинов. — Заметив, что Николау Эймерик стал слушать еще внимательнее, де Беллера почувствовал себя увереннее. — В течение всей своей жизни, — с воодушевлением продолжал он, — Эстаньол занимался тем, что подрывал принципы, на которых зиждется наше общество. Бог создал крестьян для того, чтобы они работали на земле в подчинении у сеньоров-феодалов. Даже сама Церковь запретила своим крестьянам надевать одежду, чтобы предотвратить побеги…

— В новой Каталонии дурные обычаи не существуют, — перебил его Николау.

Женйс Пуйг растерянно смотрел то на одного, то на другого.

— Это как раз то, что я хочу вам сказать. — Сеньор де Беллера выразительно взмахнул руками. — В новой Каталонии нет дурных обычаев, потому что в этом заинтересованы сами сеньоры, которые действуют, следуя Божьему провидению. Когда нужно было заселить земли, отвоеванные у неверных, это было единственным способом привлечь туда людей. Граф решил так. Но Арнау не более чем граф… дьявола.

Женйс Пуйг улыбнулся, увидев, что генеральный инквизитор качает головой.

— Он дает ссуды бедным, хотя знает, что больше их не получит. Бог создал бедных… и богатых. Не может такого быть, чтобы у бедных были деньги и чтобы они выдавали своих дочерей, как будто они богатые, — это противоречит предначертанию Господа нашего. Что будут думать бедные о вас, служителях Церкви, и о нас, дворянах? Разве мы не обращаемся с бедными так, как требуют предписания Церкви? Арнау — это дьявол, сын дьявола, который занимается тем, что готовит приход дьявола через недовольство народа. Подумайте об этом.

Николау Эймерик об этом подумал. Он позвал писаря, чтобы тот записал донос сеньора де Беллеры и Женйса Пуйга. Затем он велел позвать Маргариду Пуйг и приказал заточить Франсеску.

— А другая? — спросил инквизитор у сеньора де Беллеры. — Ее в чем-то обвиняют? — Оба замялись. — В таком случае она останется на свободе.

Франсеску заточили далеко от Арнау, в другом углу огромного подземелья, а Аледис выгнали на улицу.

После того как были отданы все приказы, Николау сел в кресло за своим столом. Богохульствовать в храме Господнем, поддерживать плотские связи с еврейкой, быть другом евреев, убийцей, проводить дьявольские обряды, действовать против предписаний Церкви… И все это подтверждено священниками, знатью, рыцарями… и воспитанницей короля! Генеральный инквизитор развалился в кресле. На его губах появилась довольная улыбка.

«Твой брат такой богатый, брат Жоан? Глупец! О каком штрафе ты мне говоришь, если все эти деньги перейдут в руки инквизиции в тот самый момент, когда я вынесу ему приговор?»

Аледис несколько раз споткнулась, когда солдаты вытолкали ее из епископского дворца. Придя в себя, она заметила, что несколько человек смотрят на нее. Что кричали солдаты? Ведьма? Она была почти на середине улицы, и люди продолжали внимательно разглядывать ее. Аледис украдкой осмотрела свою грязную одежду и стала рвать на себе волосы, немытые и нечесаные. Один хорошо одетый мужчина прошел мимо нее, скривившись от отвращения. Аледис стукнула башмаком о землю и набросилась на него, сквернословя и скаля зубы, как собака во время нападения. Мужчина отскочил в сторону и побежал от нее. Он долго оглядывался, пока не убедился, что Аледис за ним не гонится. После этого женщина направила свой взгляд на собравшихся зевак. Один за другим они стали опускать глаза и отворачиваться, чтобы продолжить идти своей дорогой. Правда, не обошлось без тех, кто снова украдкой посмотрел на ведьму, пытаясь увидеть в ее взгляде нечто необычное.

Что случилось? Люди дворянина де Беллеры ворвались в ее дом и арестовали Франсеску в то время, когда та отдыхала, сидя на стуле. Никто не посчитал нужным объяснить, что происходит. Они грубо вытолкали девушек, когда те набросились на солдат, защищая Франсеску. Девушки рассчитывали на поддержку Аледис, но та словно окаменела. В доме началась суматоха; один из клиентов выскочил полуголый. Придя в себя, Аледис подошла к офицеру и спросила:

— Что это значит? Почему вы арестовываете эту женщину?

— По приказу сеньора де Беллеры, — ответил он.

Сеньор де Беллера! Аледис посмотрела в сторону Франсески, которую солдаты держали под мышки. Старая женщина дрожала. Беллера! С тех пор как Арнау отменил дурные обычаи в замке Монтбуй и Франсеска открыла свою тайну Аледис, обе женщины преодолели тот барьер, который до сих пор существовал между ними. Сколько раз она слышала из уст Франсески историю о Ллоренсе де Беллере? Сколько раз она видела, как та плакала, вспоминая ужасные мгновения, искалечившие ей жизнь? И теперь снова Беллера, снова ее тянут в замок, как тогда…

Франсеска продолжала дрожать, стоя между солдатами.

— Оставьте ее! — крикнула Аледис. — Вы что, не видите, что причиняете ей боль? — Те повернулись к офицеру, и Аледис, проследив за их взглядом, добавила: — Мы пойдем добровольно.

Офицер пожал плечами, и солдаты передали старуху Аледис.

Они доставили их в замок Наварклес и заточили в подвале. К удивлению Аледис, с ними обращались вполне сносно: дали еду, воду и даже несколько охапок соломы, чтобы они могли спать. Только теперь она поняла, в чем причина: сеньор де Беллера хотел, чтобы Франсеска прибыла в Барселону в нормальном состоянии. Их привезли туда через два дня, так ничего и не объяснив. Почему? Для чего? Что все это значило?

Погруженная в свои мысли, Аледис спустилась по улице Бизбе и повернула на Седерес, чтобы дойти до площади Блат. Ясный и солнечный день собрал на площади больше людей, чем обычно: вместе с покупателями зерна здесь толпились десятки любопытных. Аледис стояла у старых городских ворот и вдыхала ароматный запах хлеба, который витал над лотком булочника. Тот подозрительно посмотрел на нее, и Аледис мгновенно вспомнила о том, как убого она выглядит. Зная, что при себе у нее нет ни гроша, она проглотила слюну и пошла прочь, стараясь не встречаться взглядом с булочником.

Двадцать пять лет! Двадцать пять лет она не ходила по этим улицам, не смотрела на барселонцев, не вдыхала запахи графского города. Была ли еще открыта «Пиа Альмоина»? Этим утром их не покормили в замке, и ее желудок то и дело напоминал об этом. Аледис вернулась по той же дороге к собору, находившемуся рядом с епископским дворцом. У нее снова потекли слюнки, когда она приблизилась к очереди попрошаек, толпившихся у ворот «Пиа Альмоины». Сколько раз в своем детстве она ходила здесь, испытывая жалость к голодающим, которые вынуждены были стоять на виду у всех в ожидании подаяния?

Аледис пристроилась рядом с нищими и наклонила голову, чтобы волосы закрыли ей лицо. Она медленно передвигала ноги, идя за очередью, которая вела ее к долгожданной еде. Спрятав лицо еще тщательнее, женщина протянула руку послушнику, раздававшему пищу. Почему она должна просить милостыню? У нее был хороший дом, и ей удалось накопить достаточно денег, чтобы жить в свое удовольствие всю оставшуюся жизнь. Мужчины продолжали интересоваться ею, и вот… черствый хлеб из фасоли, дешевое вино и миска супа. Она съела все до последней крошки. Съела с таким же удовольствием, с каким это делали люди, окружавшие ее.

Когда Аледис подняла от миски глаза, она увидела рядом с собой больных и стариков, которые с жадностью ели, не обращая внимания на своих товарищей по несчастью, крепко сжимая миску и краюху хлеба. Какая причина привела ее сюда? Почему они заточили Франсеску в епископском дворце? Аледис встала.

Светловолосая женщина в ярко-красном одеянии привлекла ее внимание. Знатная дама… и одна? Но если она не была знатной, то это платье могло быть только на… Тереса! Аледис подбежала к девушке.

— Мы сменяли друг друга у замка, чтобы узнать, что с вами произошло, — сообщила Тереса, когда они обнялись. — Нам без труда удалось уговорить солдат, карауливших у ворот, и они рассказали, в чем дело. — Девушка ободряюще подмигнула хозяйке. В ее голубых глазах светился лукавый огонек. — Когда они вас забрали, солдаты передали нам, что тебя и Франсеску везут в Барселону. Пришлось искать способ, чтобы добраться сюда, поэтому мы задержались… А Франсеска?

— Ее заточили в епископском дворце.

— Почему?

Аледис пожала плечами. Когда их разлучили и ей приказали убираться, она попыталась выяснить, в чем дело, у солдат или священников. Но никто не посчитал нужным ответить, и ее просто отогнали от дворца.

«Старуху — в подземелье», — все, что она услышала. Однако Аледис не унималась и обратилась к молодому монаху. Настойчивость, с которой женщина пыталась узнать причину ареста Франсески, привела к тому, что монах, в которого она вцепилась, позвал охрану. В результате ее выбросили на улицу, обозвав ведьмой.

— Сколько вас пришло?

— Эулалия и я.

Краем глаза Аледис заметила фигуру в ярко-зеленом наряде, которая бежала к ним.

— Вы принесли деньги?

— Да, конечно…

— А Франсеска? — спросила запыхавшаяся Эулалия, подойдя к Аледис.

— Ее арестовали, — повторила та. Эулалия хотела было уточнить, но Аледис жестом приказала ей замолчать. — Не знаю, в чем причина. — Она задумчиво посмотрела на девушек: смогут ли они добиться своего? — Мне не удалось выяснить, почему ее арестовали, — повторила Аледис, — но мы это узнаем, не правда ли, девочки?

Обе ответили ей лукавой улыбкой.

Жоан собрал грязь подолом своего черного одеяния со всей Барселоны. Его брат попросил сходить за Мар. Но как он предстанет перед ней? Он попытался договориться с Эймериком, а вместо этого узнал, что один из таких заурядных негодяев, каким он выносил приговор, попался ему на крючок и пообещал представить главные доказательства виновности Арнау. Что могла донести на него Элионор? У Жоана мелькнула мысль навестить свою золовку, но одно только воспоминание об улыбке, с которой она смотрела на него в доме Фелипа де Понтса, заставило монаха отказаться. Если она донесла на собственного мужа, что она скажет ему?

Он спустился по Морской улице к церкви Святой Марии. Храм Арнау. Жоан остановился, задумчиво глядя на него. Все еще окруженная деревянными лесами, по которым беспрерывно бегали каменщики, церковь Святой Марии горделиво красовалась на виду у всего города. Все внешние стены с их контрфорсами были уже закончены, как и апсида и два из четырех сводов центрального нефа. Нервюры третьего свода, ключевой камень которого был оплачен королем, пожелавшим, чтобы на нем высекли конную фигуру его отца, короля Альфонса, начали подниматься в идеальной арке, поддерживаемой сложными конструкциями лесов. Когда ключевой камень уравняет усилия, арка будет держаться сама по себе. Не хватало двух последних сводов, которые закрыли бы церковь полностью.

Как не влюбиться в такой прекрасный храм? Жоан вспомнил отца Альберта и тот первый раз, когда они с Арнау вошли в церковь Святой Марии. Он даже не умел молиться! Годы спустя, пока он учил молитвы и получал образование, его брат носил сюда камни. Жоан вспомнил кровоточащие раны на его спине, когда Арнау, совершенно обессиленный, приходил домой после работы. И все же он… улыбался. Монах посмотрел на рабочих, которые усердно трудились у стоек и выступов над сводами главного фасада. Он не мог отвести глаз от изваяний и кованых решеток, водостоков в виде самых разных аллегорических фигур и капителей колонн. Он любовался витражами, этими произведениями искусства, призванными рассеивать магический свет Средиземноморья, чтобы тот играл каждый час, каждую минуту с формами и цветом внутри храма.

Во внушительной розетке главного фасада уже можно было различить его будущий облик: в центре — маленькая розетка с лепестками, из которой исходили, словно причудливые стрелы, многочисленные средники, предназначенные для того, чтобы разделить главную розетку. Добросовестно обработанный камень был похож на солнце с расходящимися от него лучами. За ними следовали выступающие части геометрического орнамента, которые переходили в ряд трехдольников овальной формы, а после них — ряд четырехдольников, уже закругленных, подведенных к большой розетке. Внутри этого геометрического узора, как и в том, что украшал узкие окна фасада, были вставлены витражи в свинцовых прожилках. Пока же розетка выглядела как огромная паутина из тонко обработанного камня, пустоты которой должны были заполнить мастера-каменщики.

«Им осталось еще много работы», — подумал Жоан, наблюдая за теми — их было не меньше сотни, — кто работал на виду у всего народа. В этот момент к церкви подошел бастайш с огромным камнем на спине. Пот тек у него со лба до самых ног, под кожей проступали все мускулы, напряженные, вибрирующие в ритме шагов, приближавших его к церкви. Но он улыбался; он делал это так же, как когда-то его брат. Жоан не мог отвести взгляд от бастайша. Каменщики на лесах оставили свою работу и собрались, чтобы посмотреть на камни, которые им придется обрабатывать. За первым бастайшем появился второй, потом третий… Все они шли, согнувшись от непосильной ноши. Шум резца утих перед скромными тружениками морского берега Барселоны, и на несколько мгновений церковь Святой Марии замерла, словно ее околдовали. Один из каменщиков, затерявшихся где-то на верхних лесах, нарушил молчание: его возглас в поддержку бастайшей разорвал воздух, прошелся эхом по камням и проник в каждого, кто наблюдал за этими людьми, «Давайте», — прошептал Жоан, присоединяясь к крикам, которые звучали над строительной площадкой.

Бастайьии улыбались, и каждый раз, когда кто-либо из них сгружал с себя очередной камень, крики нарастали. Потом кто-то предложил им воду, и бастайшиу поднимая кувшины над головой так, чтобы вода текла по лицу, прежде чем они ее выпьют, с жадностью глотали живительную влагу. Жоан вдруг увидел себя самого на берегу, идущего за бастайьиами с бурдюком Берната. Потм он поднял глаза к небу. Он должен пойти к ней: если это было наказание, которое налагал Господь, он придет к Мар и расскажет ей всю правду.

Жоан обогнул церковь Святой Марии, добрался до площади Борн, затем пересек площадь Ллулль и оказался у монастыря Святой Клары. Отсюда, выйдя из города через ворота Святого Даниила, монах отправился в замок рыцаря де Понтса.

Аледис без особого труда нашла сеньора де Беллеру и Женйса Пуйга. Помимо альондиги, где обычно останавливались коммерсанты, приезжающие в Барселону, в графском городе насчитывалось не более пяти постоялых дворов. Она приказала Тересе и Эулалии спрятаться у обочины дороги, ведущей на Монжуик, и ждать, когда она придет за ними. Аледис молча смотрела на удаляющихся девушек, и от нахлынувших воспоминаний в ней начали просыпаться забытые чувства…

Когда девушки в своих ярких нарядах скрылись из виду, она отправилась на поиски сеньоров. Сначала — постоялый двор Боу, расположенный совсем рядом с епископским дворцом, возле Новой площади. Когда она зашла с тыльной стороны и спросила у поваренка о сеньоре де Беллере, тот просто вытолкал ее. На постоялом дворе де ла Масса, в Портаферриссе, тоже неподалеку от дворца епископа, женщина, которая месила тесто, сказала ей, что у них таких сеньоров не принимали. Тогда Аледис направилась на постоялый двор дель Эстаньер, возле площади Шерсти. Какой-то юноша, очень нахальный, бесцеремонно оглядел ее с головы до ног и спросил:

— А кто интересуется сеньором де Беллерой?

— Моя госпожа, — ответила Аледис, — она приехала за ним из Наварклеса.

Парень, высокий и худой как шест, пристально посмотрел на груди проститутки, протянул правую руку и стал ею взвешивать одну грудь.

— А что за интерес у твоей сеньоры к этому дворянину?

Аледис терпела, не двигаясь и заставляя себя улыбаться.

— Откуда мне знать?

Парень стал мять ее грудь с силой. Аледис приблизилась к нему вплотную и ударила между ног. Ойкнув, тот согнулся от боли.

— И все же, — нежно произнесла она, — если они здесь, может, мне придется спать этой ночью в саду, пока моя госпожа… — Аледис не договорила и погладила юношу в том месте, куда нанесла удар.

— Сегодня утром, — замямлил он, — приехали двое кабальеро и спросили о ночлеге.

«На этот раз нашла», — подумала Аледис и облегченно вздохнула. Она уже развернулась, чтобы уйти, но…

Почему нет? Уже столько времени у нее не было возможности ощущать на себе молодое тело, неопытное, движимое только страстью…

Аледис затолкала его в небольшой сарайчик. В первый раз парень даже не успел снять штаны, а затем она приняла все неистовство разгоряченного любовника.

Когда Аледис поднялась, чтобы одеться, парень оставался лежать на земле, тяжело дыша, вперив взгляд в потолок сарайчика.

— Если мы снова увидимся, — предупредила Аледис, — что бы там ни было, ты меня не знаешь, понял?

Аледис пришлось настойчиво повторить дважды, прежде чем он дал обещание.

— Вы будете моими дочерьми, — сказала она Тересе и Эулалии, отдав им одежду, которую только что купила. — Я недавно овдовела, и сейчас мы едем в Жерону, где, как мы надеемся, нас приютит мой брат. У нас нет средств, ваш отец был простым мастером… дубильщиком из Таррагоны.

— Но для недавно овдовевшей и оставшейся без средств женщины ты слишком веселая, — вставила Эулалия, снимая с себя зеленое платье и подмигивая Тересе.

— Конечно, — подтвердила та, — ты не должна выглядеть такой довольной и жизнерадостной. Похоже на то, что ты только что…

— Не беспокойтесь, — перебила их Аледис, — когда возникнет необходимость, я постараюсь изобразить горе и буду выглядеть, как и подобает несчастной вдове.

— А пока нет необходимости, — настаивала Тереса, — ты не могла бы забыть о том, что ты вдова, и рассказать о причине твоего веселья?

Обе девушки засмеялись. Спрятавшись в кустарнике на склоне горы Монжуик, они стали переодеваться.

Аледис смотрела на их обнаженные тела, совершенные и чувственные. Молодость… На миг она вспомнила себя, на этом же месте, много лет тому назад…

— Господи! — вскрикнула Эулалия. — Какой ужас!

Аледис очнулась, вернувшись к действительности, и увидела Эулалию, приложившую к своему телу длинную выцветшую сорочку, которая доходила ей до щиколоток.

— Сироты мастера-дубильщика не ходят в шелках.

— Но… это? — пожаловалась Эулалия, брезгливо берясь двумя пальчиками за подол сорочки.

— Это нормально, — твердо произнесла Аледис. — Вы об этом уже напрочь забыли.

Аледис показала им два узла с блеклой одеждой, такой же просторной, как и сорочки. Они подошли, чтобы взять их.

— А это что? — спросила Тереса.

— Альфарды, они нужны для…

— Нет. Ты ведь не собираешься…

— Порядочные женщины закрывают себя. — Обе собрались протестовать, но Аледис и не думала идти на уступки. — Сначала грудь, — приказала она, — потом сорочки и сверху туники. И скажите спасибо, — добавила она, строго глядя на девушек, — что я купила вам сорочки, а не власяницы. Возможно, вам бы не помешало надеть их в качестве покаяния.

Обеим пришлось помочь друг другу надеть альфарды.

— Я полагала, что ты хотела, чтобы мы соблазнили тех кабальеро, — сказала ей Эулалия, пока Аледис натягивала альфарду на свою пышную грудь, — не понимаю, как с этим…

— Положись на меня, — ответила ей Аледис. — Туники почти белые, символ девственности. Эти канальи не упустят возможности переспать с двумя девственницами. Вы ничего о мужчинах не знаете, — заявила Аледис, пока они заканчивали одеваться. — Не стройте из себя кокеток или беспечных особ. Отказывайтесь постоянно. Отвергайте их столько раз, сколько понадобится.

— А если мы отвергнем их и они откажутся?

Аледис подняла брови, с удивлением взглянув на Тересу.

— Наивная, — сказала она ей, улыбаясь. — Единственное, чего вам нужно добиться, это напоить их. Вино сделает все остальное. Пока вы будете с ними, они не откажутся. Уверяю вас. С другой стороны, учтите, что Франсеску арестовала Церковь, а не по приказу викария или судьи. Ведите свои разговоры вокруг религиозных тем…

Обе посмотрели на нее с изумлением.

— Религиозных? — воскликнули девушки в один голос.

— Я понимаю, что вы не очень в этом разбираетесь, но попробуйте напрячь воображение. Думаю, тут что-то есть от нечистой силы… Когда меня вышвырнули из дворца, они кричали, что я ведьма.

Несколько часов спустя солдаты, охранявшие ворота Трентаклаус, впустили в город женщину, одетую в черное; ее волосы были собрата в тугой узел. С нем были две ее дочери, облаченные почти во все белое, и в простых сандалиях на ногах. Их тела были тщательно скрыты под одеждой, на голове — никакой прически, на лице — никакой краски. Девушки шли с опущенной головой и смотрели на пятки матери, как им приказала Аледис.

 

49

Дверь камеры внезапно открылась. Это был неурочный час; солнце еще недостаточно опустилось, и свет с трудом пробивался сквозь маленькое зарешеченное окошко. Убожество, царившее вокруг, казалось, противостояло солнечным лучам, и свет, поглощаемый пылью и зловонными парами от испражнений заключенных, рассеивался в полумраке камеры.

Арнау услышал бряцанье цепей, которое прекратилось, как только охранник вошел с новым заключенным.

Послышался облегченный вздох: ни за кем из них не пришли. Еще один, вернее, одна. Арнау посмотрел на старуху, стоявшую в дверях. Какой грех совершила эта бедная женщина?

Охранник втолкнул новую жертву внутрь камеры. Женщина упала на пол.

— Вставай, ведьма! — послышался окрик. Но ведьма не двинулась с места. Охранник дважды пнул ногой тело, лежавшее у его ног. Эхо от двух глухих ударов звучало в течение нескольких секунд. — Я сказал тебе встать!

Арнау заметил, как тени попытались слиться со стенами, которые их окружали. Это были те же крики, тот же командный тон, тот же голос! С момента своего ареста он несколько раз слышал этот голос, гремящий по ту сторону двери, когда с какого-нибудь заключенного снимали оковы. Он видел, что даже тогда тени сжимались от страха перед пытками. Сначала был голос, крик, а через несколько мгновений душераздирающие вопли мученика.

— Поднимайся, старая сука!

Охранник снова ударил ее ногой, но старуха продолжала лежать без движения. Наконец он нагнулся, тяжело дыша, схватил ее за руку и потащил туда, где ему приказали приковать ее: подальше от менялы. Звон ключей и звеньев цепи вынес приговор старухе. Прежде чем уйти, охранник прошелся по камере, поглядывая на Арнау.

— Почему? — спросил он, получив приказ приковать ведьму подальше от Эстаньола.

— Эта ведьма — мать менялы, — ответил ему офицер инквизиции, предупрежденный одним из помощников сеньора де Беллеры.

— Не думай, — сказал охранник, остановившись возле Арнау, — что за ту же цену ты добьешься, чтобы эту старуху лучше кормили. Несмотря на то что она твоя мать, ведьма стоит денег, Арнау Эстаньол.

Ничего не изменилось: дом со сторожевой башней по-прежнему возвышался над небольшим холмом. Жоан посмотрел вверх, и у него в ушах снова зашумело от криков раздраженных ополченцев, бряцания мечей и возгласов ликования, когда ему самому удалось убедить Арнау выдать Мар замуж. Он никогда особо не ладил с девушкой, но что он скажет ей теперь?

Жоан поднял взгляд к небу, а потом, сгорбившись, опустив голову и едва волоча ноги, начал подниматься по пологому склону.

Окрестности дома казались пустынными. Только чавканье животных, стоящих в хлеву на первом этаже, нарушало тишину.

— Есть кто-нибудь? — крикнул Жоан.

Он уже собрался крикнуть снова, когда неясный шорох привлек его внимание. В одном из углов дома затаился мальчик, который смотрел на него широко открытыми глазами.

— Иди сюда, мальчик, — позвал его Жоан.

Мальчик замялся.

— Иди сюда…

— Что происходит? — раздался резкий голос.

Жоан повернулся к внутренней лестнице, которая вела на второй этаж. Там, наверху, стояла Мар и, не скрывая недоумения, смотрела на него.

Оба долгое время наблюдали друг за другом, не говоря ни слова. Жоан пытался отыскать в этой женщине черты девушки, жизнь которой он пожертвовал кабальеро де Понтсу. Но ее лицо излучало суровость, которая не имела ничего общего с тем эмоциональным взрывом, так потрясшим его пять лет тому назад. Время шло, и Жоан чувствовал себя все более скованным. Мар пронзала его своим спокойным взглядом.

— Чего тебе надо, монах? — спросила она наконец.

— Я пришел поговорить с тобой. — Жоану пришлось повысить голос.

— Меня не интересует то, что ты хочешь мне сказать.

Мар уже стала поворачиваться, чтобы уйти, но Жоан поспешил продолжить.

Я пообещал брату поговорить с тобой, — сказал он, но на лице Мар при упоминании об Арнау не дрогнул ни один мускул. Однако она не ушла. — Послушай меня, ведь это не я хочу поговорить с тобой. — Жоан подождал немного. — Могу я войти?

Мар повернулась к нему спиной и вошла в комнату. Жоан направился к лестнице, но, прежде чем подняться, снова посмотрел вверх. Он до сих пор не мог понять, было ли это тем наказанием, которое она заслуживала?

Он кашлянул, чтобы привлечь ее внимание. Мар стояла лицом к очагу, занятая котлом, который был подвешен на цепи, свисавшей с потолка.

— Говори, — глухо произнесла она.

Жоан смотрел на Мар, склонившуюся над огнем. Ее волосы спадали на спину, почти касаясь упругих, прекрасно очерченных ягодиц, которые проступали под сорочкой. Она превратилась в женщину… весьма привлекательную.

— Ты так ничего и не скажешь? — спросила его Мар, поворачивая голову.

Снова наступила пауза.

— Арнау посажен в тюрьму инквизицией, — внезапно выпалил доминиканец.

Мар перестала помешивать свое варево.

Жоан молчал.

— Кое-кого посадили в тюрьму уже давно. — Казалось, ее голос, глубокий, дрожащий, исходил из трепещущих языков пламени.

Мар продолжала стоять спиной к Жоану. Она выпрямилась, опустив руки вдоль тела, и пристально смотрела на пар, клубившийся над котлом.

— Это не Арнау посадил тебя в тюрьму.

Мар резко повернулась.

— Разве не он отдал меня сеньору Понтсу? — крикнула она. — Разве не он согласился на мой брак? Разве не он отказался от мщения за мое бесчестие? Меня изнасиловали! Меня похитили и изнасиловали.

Она четко выговаривала каждое слово. И дрожала. Она вся дрожала: от верхней губы до кончиков пальцев, которые пыталась сжать в кулак. Жоан не мог выдержать взгляд этих сверкающих от ненависти глаз.

— Это был не Арнау, — запинаясь, повторил монах. — Это… это я! — выкрикнул он. — Ты понимаешь, женщина? Это был я. Это я убедил его выдать тебя замуж. Что было бы с изнасилованной девушкой? Что было бы с тобой, если бы вся Барселона узнала о твоем позоре? Меня уговорила Элионор, которая придумала это похищение, а я согласился, чтобы тебя обесчестили… Только так я мог убедить Арнау дать согласие на этот брак. Это я виноват во всем. Арнау бы тебя никогда не отдал.

Оба неотрывно смотрели друг на друга. Жоан почувствовал, что его сутана уже не так давит на плечи. Мар перестала дрожать, и на ее глазах выступили слезы.

— Он любил тебя, — добавил Жоан. — Он любил тебя тогда и любит сейчас. Ты нужна ему…

Мар закрыла лицо руками и медленно опустилась на колени.

«Вот и все, — подумал Жоан. — Я это сделал. Теперь Мар поедет в Барселону, расскажет об этом Арнау и…»

Жоан нагнулся, чтобы помочь Мар подняться…

— Не прикасайся ко мне!

Жоан резко отпрянул.

— Что-нибудь случилось, сеньора? — раздался суровый голос за его спиной.

Монах повернулся к двери. На пороге стоял человек богатырского телосложения с косой в руках и угрожающе смотрел на него. За одной из его ног появилась голова ребенка. Жоан находился менее чем в полуметре от мужчины, который был почти на две головы выше его.

— Ничего не происходит, — ответил Жоан, но слуга уже направился к Мар и оттолкнул монаха. — Я же сказал тебе, что ничего не происходит, — повторил монах, — иди по своим делам.

Ребенок, спрятавшись за дверью, снова высунул голову. Жоан перестал смотреть на него и, когда повернулся, увидел, что человек с косой стоит на коленях перед Мар, не прикасаясь к ней.

— Ты не понял меня? — спросил его Жоан, раздраженный неповиновением слуги. — Иди по своим делам.

На этот раз здоровяк повернулся к доминиканцу:

— Я подчиняюсь только моей госпоже.

Сколько таких, как он, высоких, сильных и гордых, валялось у него в ногах? Жоан хорошо помнил, как они плакали и умоляли пощадить их. Прищурившись и сжав кулаки, монах сделал два шага к слуге.

— Ты осмелился не подчиниться инквизиции? — закричал он.

— Что? — воскликнула Мар. — Как смеешь ты, монах, прийти ко мне в дом и угрожать моему слуге? Инквизитор? Ха! Ты — всего лишь дьявол, переодетый в монаха. Ты меня изнасиловал!

Жоан увидел, как слуга с силой сжал держак косы.

— Ты признал это! — продолжала Мар.

— Я… — залепетал Жоан.

Слуга подошел к нему и приставил косу тупым краем к его животу.

— Никто не узнает, сеньора. Он пришел один.

Жоан посмотрел на Мар. В ее глазах не было страха, даже сожаления, только… Он развернулся и стремительно кинулся к двери, но ребенок захлопнул ее и стал перед ним.

Слуга приставил косу к горлу Жоана. На этот раз ее острый конец впился в кадык монаха. Жоан стоял спокойно. В глазах ребенка уже не было страха, на его лице отражались те же чувства, что и у тех, кто стоял за его спиной.

— Что… что ты собираешься делать, Мар? — Как только Жоан заговорил, на шее осталась кровавая царапина от косы.

Мар некоторое время молчала. Жоан даже слышал ее дыхание.

— Заприте его в башне, — приказала она.

Мар не заходила туда с того дня, когда она наблюдала за ополчением Барселоны, которое готовилось сначала к штурму, а потом разразилось криками ликования. Получив известие о гибели мужа при Каталаюде, она ее закрыла.

 

50

Вдова и две ее дочери пересекли площадь Шерсти и подошли к постоялому двору Эстаньер, двухэтажному зданию, на первом этаже которого находился очаг и столовая для гостей, а на втором — комнаты для гостей.

Их встретил трактирщик и слуга. Аледис подмигнула парню, увидев, с каким изумлением он стал смотреть на нее. «Что смотришь?» — крикнул ему хозяин и пнул его ногой. Юноша поспешил в заднюю часть здания.

Тереса и Эулалия заметили игривый взгляд Аледис, адресованный слуге, и обменялись улыбками.

— Сейчас вы получите пинок от меня, — шепнула им Аледис, воспользовавшись тем, что хозяин на мгновение отвернулся. — Ведите себя скромно и прекратите наконец чесаться! В следующий раз, когда почешетесь…

— Невозможно ходить в этой куче тряпья…

— Молчите, — приказала Аледис, когда хозяин снова повернулся к ним.

У него осталась свободной только одна комната, где они могли переночевать втроем, но там было всего два тюфяка.

— Не беспокойтесь, добрый человек, — сказала ему Аледис. — Мои дочери привыкли спать вдвоем.

— Ты видела, как на нас посмотрел трактирщик, когда услышал, что мы будем спать вдвоем? — спросила Тереса, когда они вошли в комнату.

Два тюфяка, набитые соломой, и маленькая подставка для лампы — вот и вся мебель, предоставленная в их распоряжение.

— Он уже видел, как ляжет между нами, — засмеялась Эулалия.

— А ведь вы даже не пытались воспользоваться своими чарами. Я же вам говорила, — вмешалась Аледис.

— Мы сможем работать и так. Лишь бы результат был.

— Это проходит только раз, — сказала Аледис. — Мужчинам нравится невинность, девственность. Как только они добиваются своего… В общем, нам придется ходить с места на место, обманывая людей…

— В Каталонии нет столько золота, чтобы заставить меня ходить в этих сандалиях и тряпках… — перебила ее Тереса и начала чесаться от бедер до грудей.

— Не чешись!

— Нас сейчас никто не видит, — стала защищаться девушка.

— Но чем больше ты чешешься, тем больше зудит.

— Почему ты подмигнула тому парню? — внезапно спросила Эулалия.

Аледис строго посмотрела на девушек.

— Это не ваше дело.

— Ты его себе возьмешь? — вмешалась Тереса.

Аледис вспомнила выражение на лице юноши, когда он даже не успел снять штаны, и неистовый напор, с которым тот забрался на нее. Им нравилась невинность, девственность…

— Мне удалось кое-чего добиться, — ответила она, пряча улыбку.

Они подождали в комнате, пока не пришло время ужинать, а затем спустились и заняли место за необструганным деревянным столом. Вскоре появились Хауме де Беллера и Женйс Пуйг. Как только мужчины присели за свой стол в другом конце комнаты, они не отрывали глаз от новых постоялиц. Больше в столовой никого не было. Аледис окликнула девушек, и те стали креститься, прежде чем приступить к трапезе, — перед ними уже стояли миски с супом, которые им подал трактирщик.

— Вино? Только для меня, — ответила ему Аледис. — Мои дочери не пьют.

— Еще кувшин вина, и еще один… С тех пор как умер наш отец, — извиняющимся тоном произнесла Тереса, обращаясь к трактирщику, — наша матушка не может прийти в себя…

— …от горя, — закончила за нее Эулалия.

Слушайте, девочки, — шепнула им Аледис, — здесь три кувшина вина. Ясно, что они на меня подействовали.

Через некоторое время я, уронив голову на стол, буду храпеть. Ну а вы начинайте действовать. Мы должны знать, почему арестовали Франсеску и что они собираются с ней сделать.

Наклонившись над столом, Аледис обхватила голову руками и притворилась, что охмелела.

— Идите сюда, — послышался голос, ответом которому было скромное молчание. — Если она пьяная… — снова раздался мужской голос.

— Мы вам ничего не сделаем, — сказал один из них. — Как мы можем вам что-то сделать в трактире Барселоны? Здесь есть хозяин, слуга.

Аледис усмехнулась про себя: «Что касается слуги, то вы его плохо знаете».

— Не беспокойтесь, мы — кабальеро.

В конце концов девушки уступили, и Аледис услышала, как они встали из-за стола.

— Не слышно, как ты храпишь, — шепнула ей Тереса.

Аледис позволила себе улыбнуться.

— У нас замок!

Аледис представила себе Тересу с ее выразительными голубыми глазами, которая открыто взирает на сеньора де Беллеру, чтобы тот имел возможность наслаждаться ее красотой.

— Ты слышала, Эулалия? Замок! Настоящий дворянин. Мы никогда не разговаривали с дворянами.

— Расскажите нам о ваших битвах, — услышала Аледис голос Эулалии. — Вы знаете короля Педро? Вы разговаривали с ним?

— Кого вы еще знаете? — спросила Тереса.

Обе увивались вокруг сеньора де Беллеры. Аледис сгорала от желания раскрыть глаза, чтобы чуточку понаблюдать за ними. Но она не должна была делать этого. Ее девочки прекрасно сумеют добиться своего.

Замок, король, кортесы… Они принимали участие в кортесах? Война?.. Последовало несколько восторженных возгласов, когда Женйс Пуйг начал рассказывать им о своих баталиях, где он, естественно, был главным действующим лицом. Все это обильно подкреплялось вином.

— А что делает такой дворянин, как вы, в этом трактире? — поинтересовалась Эулалия.

— У вас, вероятно, какие-то важные дела? — уточнила Тереса.

— Мы привезли ведьму! — выпалил Женйс Пуйг.

Девушки спрашивали только сеньора де Беллеру, который, как отметила Тереса, с укором посмотрел на своего спутника. Кажется, наступил тот самый момент, подумала девушка.

— Ведьму! — воскликнула Тереса, бросаясь к Хауме де Беллере и обнимая его обеими руками. — В Таррагоне мы видели, как сжигали ведьму. Она умирала в криках, пока огонь поднимался по ее ногам и жег ей грудь…

Тереса посмотрела в потолок, как будто следила за поднимающимся пламенем. Затем она прижала руки к груди, но через несколько секунд снова пришла в себя, сделав вид, что ее взволновал дворянин. Лицо де Беллеры излучало желание.

Не отпуская руки девушки, Хауме поднялся.

— Пойдем со мной. — Это был скорее приказ, чем просьба, и Тереса позволила себя увлечь.

Женйс Пуйг, увидев, что они уходят, спросил Эулалию:

— А мы? — Он опустил руку и положил ее на колено девушки.

Эулалия даже не попыталась освободиться от его руки.

— Сначала я хочу все узнать о ведьме. Это меня возбуждает…

Кабальеро сунул руку под юбку и начал свой рассказ. Аледис уже собиралась поднять голову и прекратить все это, когда услышала имя Арнау. «Ведьма — его мать», — говорил Женйс Пуйг. И несколько раз повторил: «Месть, месть, месть…»

— Ну, идем? — спросил кабальеро, закончив свой рассказ.

— Не знаю… — помедлив, ответила девушка.

Женйс Пуйг резко поднялся и шлепнул Эулалию ниже спины.

— Брось жеманничать, идем!

— Хорошо, — уступила она.

Когда Аледис поняла, что осталась в комнате одна, она с трудом приподнялась и руками потерла затылок.

Значит, они собираются поставить лицом к лицу Арнау и Франсеску, демона и ведьму, как их назвал Женйс Пуйг.

— Я скорее расстанусь с жизнью, чем допущу, чтобы Арнау узнал, что я его мать, — не раз говорила Франсеска после того, как они слушали заявление Арнау на равнине Монтбуя. — Мой сын — уважаемый человек, — добавила она, прежде чем Аледис успела что-либо возразить, — а я — обыкновенная проститутка. Кроме того, я никогда бы не смогла объяснить ему, почему не пошла за ним и его отцом, почему бросила своего ребенка умирать.

Аледис опустила глаза.

— Я не знаю, что ему рассказал обо мне Бернат, — продолжала Франсеска. — Но будь что будет, теперь уже ничего не изменишь. Время возвращает забытое, даже материнскую любовь. Когда я о нем думаю, всегда вспоминаю, как он взошел на помост и бросил вызов этой напыщенной знати. Мне бы не хотелось, чтобы Арнау утратил свое положение из-за меня. Лучше оставить все как есть, Аледис, и ты — единственная душа на свете, кто это знает. Я верю, что даже после моей смерти ты не выдашь этой тайны. Пообещай мне, Аледис.

Но что теперь стоит это обещание?

Когда Эстэвэ снова поднялся в башню, у него уже не было косы.

— Сеньора сказала, чтобы ты надел это на глаза, — сказал он, протягивая ему повязку.

— Что ты себе вообразил? — воскликнул Жоан, отталкивая его руку.

Внутри сторожевой башни было очень тесно: не более трех шагов в длину и почти столько же в ширину.

Сделав один шаг вперед, Эстэвэ оказался рядом с монахом и залепил ему две пощечины по каждой щеке.

— Сеньора приказала, чтобы ты завязал глаза.

— Я — инквизитор!

На этот раз затрещина Эстэвэ отбросила его к стене. Жоан упал на пол.

— Завяжи глаза, — угрожающе произнес слуга и поднял его одной рукой. — Завяжи, — повторил он, когда Жоан уже стоял.

— Ты думаешь, что с помощью силы сможешь сломить инквизитора? Ты не представляешь себе…

Эстэвэ не дал ему договорить. Сначала он ударил его в лицо кулаком, а когда Жоан снова упал, слуга начал бить его в пах, живот, грудь, лицо…

От резкой боли Жоан сжался в комок. Эстэвэ снова поднял его одной рукой.

— Сеньора сказала, чтоб ты ее завязал.

Из разбитого рта текла кровь, ноги подкашивались. Жоан усилием воли заставлял себя держаться на ногах, но невыносимая боль в колене согнула его, и он упал на Эстэвэ, хватаясь за его одежду. Слуга брезгливо оттолкнул его от себя.

— Завяжи глаза.

Повязка лежала рядом с ним. Жоан почувствовал, что обмочился, мокрая одежда прилипла к ногам. Он взял тряпку и завязал себе глаза.

Жоан слышал, как слуга закрывал дверь и спускался по лестнице. Затем наступила тишина. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем в башню кто-то поднялся. Судя по голосам, их было несколько человек. Жоан встал, держась за стену. Дверь открылась, и в помещение что-то внесли, возможно стулья.

— Я знаю, что ты согрешил. — Мар села на табурет. Ее голос гремел внутри башни подобно грому.

Рядом с ней стоял ребенок и наблюдал за монахом.

Жоан молчал.

— Инквизиция никогда не завязывает глаза своим… узникам, — сказал он после продолжительной паузы. Если бы он мог смотреть ей в лицо…

— Конечно, — ответила Мар. — Вы им только связываете душу и все человеческое, что у них есть. Я знаю, что ты согрешил, — повторила она.

— Я не признаю эту уловку.

Мар подала знак Эстэвэ. Слуга подошел к Жоану и ударил его кулаком в живот. Монах согнулся пополам, хватая ртом воздух. Когда он с трудом выпрямился, в башне снова воцарилась тишина.

Его собственное тяжелое дыхание не позволяло ему слышать дыхание присутствующих. У него болели ноги и грудь, лицо горело. Никто ничего не сказал. Пинок коленом по внешней стороне бедра свалил его на пол.

Скорчившись от боли, Жоан остался лежать на полу.

Опять стало тихо.

Удар ногой по почкам заставил его выгнуться в обратную сторону.

— Чего ты добиваешься? — крикнул Жоан между приступами боли.

Никто ему не ответил. Слуга поднял Жоана и снова подтолкнул его к Мар. Жоан приложил все силы, чтобы устоять на ногах.

— Чего ты доби…

— Я знаю, что ты согрешил.

Что она хочет? Убить его палками? Неужели Мар способна убить его? Он согрешил, однако по какому праву эта женщина могла судить его? Судороги прошли по всему телу, и он чуть было снова не упал на пол.

— Ты меня уже приговорила, — выдавил из себя Жоан. — За что ты хочешь судить меня?

Тишина. Темнота.

— Скажи мне, женщина! За что ты хочешь судить меня?

— Ты прав, — услышал он наконец жесткий голос Мар. — Я тебя уже приговорила, но помни, ты сам признал свою вину. На том месте, где ты сейчас стоишь, меня лишили девственности; прямо там меня изнасиловали сначала раз, а потом и второй. Повесь этого подлеца и уничтожь его труп, — приказала Мар, обращаясь к Эстэвэ.

Шаги Мар начали удаляться, он слышал, как она спускалась вниз по лестнице. Эстэвэ завязал монаху руки за спиной, и теперь тот не мог даже пошевелиться: тело отказывалось подчиняться ему. Слуга поднял Жоана и поставил на табурет, на котором сидела Мар. Потом Жоан услышал трение веревки по дереву: ее забросили на одну из балок башни. С первого раза Эстэвэ не попал, и веревка упала. Когда Жоан почувствовал на своей шее веревку, он снова обмочился, а затем и испражнился.

— Я согрешил! — крикнул он из последних сил, которые еще оставались у него.

Мар, успевшая спуститься вниз, услышала его крик.

Наконец-то.

Она снова поднялась в башню, мальчик шел за ней.

— Я тебя слушаю, — сказала она Жоану.

Лишь только рассвело, Мар отправилась в Барселону. Надев свою лучшую одежду и немногие драгоценности, которые у нее были, распустив по плечам чистые волосы, она забралась на мула с помощью Эстэвэ и пришпорила животное.

— Смотри за домом, — велела она слуге, прежде чем мул двинулся с места. — А ты помогай отцу, — добавила она, повернувшись к мальчику.

Эстэвэ подтолкнул Жоана, которому предстояло идти за мулом.

— Делай, что тебе скажут, монах, — угрюмо произнес здоровяк.

Понурив голову, Жоан едва успевал волочиться за Мар. Что теперь будет? Этой же ночью, когда с него сняли повязку, Жоан предстал перед Мар. Освещенная дрожащим светом факелов, которые горели на круглой стене башни, она с презрением посмотрела на него и плюнула ему в лицо.

— Ты не заслуживаешь прощения… но ты можешь понадобиться Арнау, — сказала она. — Только из этих соображений я не убила тебя собственными руками.

Маленькие заостренные копыта мула тихо цокали по твердой земле. Жоан слушал это размеренное цоканье, не отрывая взгляда от своих ступней. Когда Мар сняла с него повязку и плюнула ему в лицо, он сознался ей во всем. Он рассказал о своем заговоре с Элионор, о том, с какой ненавистью он усердствовал в инквизиции.

Мул послушно продолжал двигаться по направлению к Барселоне. Жоан почувствовал запах моря, которое все время было рядом с ним на протяжении его необычного путешествия.

 

51

Солнце пекло вовсю, когда Аледис вышла из трактира Эстаньер и смешалась с толпой, двигавшейся по площади Шерсти. Барселона уже проснулась. Несколько женщин с ведрами, тазами и кувшинами в руках стояли в очереди у колодца Кадена, находившегося возле самого трактира. Другие выстроились перед мясной лавкой на противоположной стороне площади. Все громко разговаривали и смеялись. Она хотела выйти пораньше, но задержалась, потому что нужно было снова переодеться, разыгрывая из себя вдову. Девушки, вместо того чтобы помочь ей, беспрерывно болтали, спрашивая, что теперь произойдет, что будет с Франсеской, сожгут ли ее на костре, как утверждали двое кабальеро.

По крайней мере, никто не присматривался к ней, когда она шла по улице де ла Бориа по направлению к площади Блат. Аледис чувствовала себя необычно. Она всегда привлекала внимание мужчин и вызывала презрение у женщин, но сейчас, при такой жаре, запарившись в этой черной одежде, «вдова» не заметила ни одного заинтересованного взгляда, даже брошенного вскользь.

Шум на площади Блат свидетельствовал о том, что там еще больше людей, солнца и жары. Она вспотела, чувствуя, как тесно ее грудям от сжимавших их альфард. Прямо перед большим рынком Барселоны Аледис повернула направо и, стараясь находиться в тени, пошла по улице Семолерс до площади Масла, куда хозяйки приходили за лучшим в городе оливковым маслом. Перейдя через площадь, она дошла до самого Святого Иоанна, где стоявшие в очереди женщины тоже не обратили внимания на вспотевшую вдову, которая проходила мимо.

От Святого Иоанна Аледис повернула налево и через несколько минут была у дворца епископа, откуда вчера ее выбросили, обозвав ведьмой. Узнают ли ее сейчас? Парень из трактира… Аледис улыбнулась, вспомнив случайного любовника, которому, в отличие солдат из инквизиции, посчастливилось получше рассмотреть ее.

— Мне нужен охранник подземных камер. У меня тут для него кое-что есть, — сказала она, отвечая на вопрос солдата, стоявшего в карауле.

Тот пропустил ее, показав, как пройти к камерам.

По мере того как Аледис спускалась по ступеням, становилось все темнее и темнее. В самом низу Аледис оказалась в предварительном прямоугольном зале, расположенном вровень с землей и освещенном факелами. С одной стороны, у входа, она увидела сидевшего на табурете охранника, который, прислонившись спиной к стене, давал отдых своему тучному телу С другой, в самом конце зала, начинался темный коридор.

Человек пристально смотрел на приближающуюся к нему женщину.

Аледис глубоко вздохнула.

— Я хотела бы видеть старуху, которую арестовали вчера. — Она тряхнула кошельком, так что в нем забренчали монеты.

Охранник, даже не шелохнувшись, сплюнул у самых ее ног и сделал презрительный жест рукой. Аледис отошла на шаг.

— Нет, — обронил он.

Аледис открыла кошелек. Глаза охранника стали внимательно следить за поблескивающими монетами, которые появлялись на ладони у Аледис. Порядки были строгими: никто не мог войти в камеру без разрешения Николау Эймерика. Охраннику не хотелось бы попасться генеральному инквизитору: он часто видел Эймерика в гневе. Ну а меры, применяемые к тем, кто не повиновался, были известны ему лучше, чем многим другим. Но перед деньгами, которые предлагала эта женщина, устоять было трудно. К тому же офицер говорил, что инквизитор запретил, чтобы кто-нибудь приходил к меняле, а не к этой старой ведьме.

Эта женщина не собиралась встречаться с менялой, а только хотела поговорить с ведьмой.

— Ладно, — согласился он.

Николау с силой ударил по столу.

— Что себе позволяет этот бессовестный?

Молодой монах, принесший ему неожиданную новость, невольно отступил назад. Его брат, торговец вином, рассказал ему об этом поздним вечером, когда они ужинали у него дома. Шум, который устроили пятеро веселящихся детей, не помешали юноше запомнить все, что он услышал.

— Это — лучшая сделка, которую я совершил за многие годы, — хвастливо говорил ему брат. — По-видимому, монах отдал приказ продавать требования по заниженной цене, чтобы получить наличные. Поверь мне, если он и дальше так будет делать, ему это удастся. Служащий Арнау продает все за полцены. — Потом он поднял стакан вина и, не переставая улыбаться, выпил за Арнау.

Узнав эту новость, генеральный инквизитор какое-то время пребывал в замешательстве, потом покраснел и, наконец, заорал. Молодой монах слышал, как он отдавал приказы своему офицеру:

— Иди и, когда найдешь брата Жоана, приведи его сюда! Не забудь предупредить охрану!

Когда юноша выходил из кабинета, Николау, едва сдерживая раздражение, покачал головой. Что себе вообразил этот монашек? Может, он хочет обмануть инквизицию, опустошая сундуки своего брата? Эти деньги предназначены для Святого престола! Все! Эймерик сжал пальцы так, что они побелели.

— Пусть даже придется отправить его на костер, — процедил он сквозь зубы.

— Франсеска… — Аледис стала на колени перед старухой, которая пыталась улыбнуться ей. — Что они сделали с тобой? Как ты?

Старуха не ответила. В камере то и дело раздавались стоны других узников.

— Франсеска, они взяли Арнау. Поэтому тебя привели сюда.

— Я знаю, — ответила старуха и, прежде чем Аледис успела спросить, продолжила: — Он здесь.

Аледис посмотрела в другой конец огромного подземелья и разглядела фигуру мужчины, который смотрел на них.

— Как?..

— Послушайте! — раздался громкий голос, и Аледис снова посмотрела в его сторону. — Я хочу поговорить с вами. Я — Арнау Эстаньол.

— Что происходит, Франсеска?

— С тех пор как меня сюда посадили, он все время спрашивает, почему охранник сказал ему, что я — его мать. Это настоящая пытка.

— И что ты ему сказала?

— Ничего.

— Послушайте! — снова позвал ее Арнау.

На этот раз Аледис не повернулась.

— Инквизиция хочет доказать, что Арнау — сын ведьмы, — сказала она, наклоняясь к Франсеске.

— Послушайте меня, пожалуйста, — продолжал просить Арнау.

Аледис почувствовала, как руки Франсески сжали ее предплечья. Старуха жалобно вздохнула, когда эхо мольбы Арнау вновь разнеслось по камере.

— Ты не скажешь ему? — шепотом спросила Аледис.

— Никто не должен знать, что Арнау — мой сын. Ты меня слышишь, Аледис? Если я не допустила этого до сих пор, я тем более не признаюсь сейчас, когда инквизиция… Только ты это знаешь, девочка. — Голос старухи, несмотря на ее слабость, звучал твердо.

— Хауме де Беллера…

— Пожалуйста! — послышалось снова из угла, где стоял Арнау.

Аледис повернулась к нему; слезы не позволяли ей видеть его, но она даже не пыталась вытирать их.

— Только ты, Аледис, — настаивала Франсеска. — Поклянись мне, что никогда никому не скажешь.

— Но сеньор де Беллера…

— Никто не сможет доказать, что Арнау — мой сын. Поклянись мне, Аледис.

— Тебя будут пытать.

— Больше, чем это сделала жизнь? Больше, чем это делает молчание, которое я должна хранить, несмотря на мольбы Арнау? Поклянись. — Глаза старухи блестели в темноте.

— Клянусь.

Аледис обняла ее. Впервые за многие годы она заметила, какой хрупкой была Франсеска.

— Нет… я не хочу оставлять тебя здесь, — сказала она и заплакала. — Что с тобой будет?

— Обо мне не беспокойся, — тихо произнесла старуха. — Я буду терпеть, пока не смогу убедить их, что Арнау не имеет ко мне никакого отношения. — Франсеске пришлось отдышаться, прежде чем она смогла продолжить: — Достаточно того, что Беллера-старший разбил мою жизнь. Я не позволю, чтобы его сын сделал то же самое с жизнью Арнау.

Аледис поцеловала Франсеску и некоторое время не отрывала своих губ от ее щеки. Когда она встала, Арнау вновь обратился к ней:

— Послушайте меня!

Взгляд Аледис затуманился.

— Не подходи к нему, — попросила Франсеска, сидевшая на полу.

— Я прошу вас.

— Ты не выдержишь этого, Аледис! Ты мне поклялась.

Арнау и Аледис стояли друг против друга. Две фигуры в темноте мрачного подземелья. Слезы Аледис, стекая по лицу, блестели в полумраке.

Арнау сполз по стене, когда увидел, что незнакомка направилась к двери камеры.

Тем же утром женщина на муле прибыла в Барселону, въехав в ворота Святого Даниила. За ней следовал доминиканец, который даже не смотрел на солдат и еле-еле переставлял ноги. Они прошли через весь город до дворца епископа, не сказав друг другу ни слова.

— Брат Жоан? — спросил его солдат, который стоял на страже у входа. Мертвенно-бледное лицо доминиканца поразило его, и он снова обратился к нему:

— Брат Жоан?

Монах устало кивнул.

— Генеральный инквизитор приказал привести вас к нему. Солдат позвал охрану, и несколько его товарищей повели Жоана к Николау Эймерику.

Женщина даже не сошла с мула.

 

52

Сахат ворвался на склад старого торговца, который находился в Пизе, недалеко от порта, на берегу Арно. Несколько служащих и учеников хотели было поприветствовать его, но он не обратил на них внимания. «Где ваш сеньор?» — спросил он, бросив взгляд на сложенные штабелями товары. После недолгих поисков он нашел его в дальней части здания. Торговец склонился над несколькими рулонами ткани.

— Что-то случилось, Филиппо?

Старик с трудом выпрямился и повернулся к Сахату.

— Вчера прибыл корабль, идущий на Марсель.

— Знаю. Ну и что?

Филиппо посмотрел на Сахата. Сколько ему лет? Ясно, что уже немолодой. Как всегда, мавр был хорошо одет, но без излишнего шика, как многие другие, которые были не такими состоятельными, как он. Что должно было произойти между ним и Арнау? Сахат никогда об этом не рассказывал. Филиппо вспомнил, как раб прибыл из Каталонии с картой освобождения и с приказом от Арнау заплатить ему…

— Филиппо!

Громкий голос Сахата прервал его размышления, но только на некоторое время. Он рассеянно посмотрел на мавра и вновь погрузился в свои мысли, словно замечтавшийся юноша. Все подталкивало его к этому решению…

— Филиппо, прошу тебя!

— Конечно, конечно. Ты прав. Прости. — Старик подошел к Сахату и взял его под руку. — Ты прав, прав. Помоги мне, пойдем ко мне в кабинет.

В деловом мире Пизы немногие коммерсанты могли похвастаться доверием Филиппо Тешо, благодаря которому перед человеком открывалось больше дверей, чем это могли сделать тысячи золотых флоринов.

Идя под руку с Сахатом, богатый торговец словно бы демонстрировал свою расположенность к этому человеку. Но Сахата, похоже, сейчас заботило другое.

— Филиппо, пожалуйста…

Старик легонько потянул его за собой.

— Новости… Плохие новости. Арнау… — с грустью произнес он и тяжело вздохнул. — Его арестовала инквизиция.

Сахат молчал.

— Причины довольно неясные, — продолжал Филиппо. — Его служащие стали продавать требования, что свидетельствует о крайне неблагополучном положении Арнау… — Он на секунду замолчал. — Впрочем, это всего лишь обычные слухи, возможно, злонамеренные. Садись, — предложил он, когда они пришли в ту часть склада, которую Филиппо называл кабинетом. Здесь был простой стол, возвышающийся над помостом, за которым он сидел, контролируя троих служащих, делавших записи в огромных торговых книгах, и одновременно следил за учетчиком, ходившим по складу.

Филиппо вздохнул, опускаясь на стул.

— И это еще не все, — добавил он.

Сахат, сидевший напротив торговца, даже не шелохнулся.

— В эту Пасху, — продолжил Филиппо, — жители Барселоны пошли в еврейский квартал. Они обвиняли евреев в осквернении хостии. В результате — огромный штраф и трое казненных… — Старик заметил, как у Сахата задрожала нижняя губа, и с грустью произнес лишь одно слово: — Хасдай.

Филиппо отвел взгляд в сторону, давая Сахату прийти в себя. Глаза мавра увлажнились, дыхание стало прерывистым. Когда торговец снова повернулся к нему, губы Сахата были крепко сжаты, но он все еще тяжело дышал, вытирая глаза.

— Возьми, — сказал Филиппо, протягивая ему письмо. — Это от Юсефа. Капитан корабля, вышедшего из Барселоны на Александрию, передал его моим представителям в Неаполе, а капитан судна, идущего на Марсель, доставил письмо сюда. Юсеф занялся торговлей и рассказывает в нем все, что произошло, хотя об Арнау пишет мало.

Сахат взял письмо, но не открыл его.

— Хасдай казнен, Арнау арестован, — глухо произнес он, — а я здесь…

— Я зарезервировал для тебя место до Марселя, — сказал ему Филиппо. — Отправление завтра, на рассвете. Оттуда ты легко доберешься до Барселоны.

— Спасибо, — коротко ответил Сахат, прислушиваясь к собственному голосу.

Филиппо молчал.

Я приехал сюда, чтобы отыскать свои корни, — сказал Сахат. — Мне хотелось найти семью, которую я считал потерянной. Знаешь, что я нашел? — Он посмотрел на Филиппо. — Когда меня продали — тогда еще ребенка, — моя мать и пятеро братьев были живы. Мне удалось отыскать только одного. И все же я не могу быть уверенным, что это мой брат. Он был рабом одного из грузчиков в порту Генуи. Когда мне его показали, я не смог узнать в нем брата… Я даже не помнил его имени. Он тянул ногу, у него не было мизинца на правой руке и обоих ушей. Тогда я подумал, что хозяин, наверное, очень жестоко обращался с ним, если наказал его таким образом, но потом… — Сахат сделал паузу и снова посмотрел на старика. Тот продолжал молчать. — Я купил брату свободу и сделал так, чтобы ему передали приличную сумму денег, не открывая, что это сделал я. Его свободная жизнь продлилась всего шесть дней. В течение этого времени он был постоянно пьян и транжирил деньги на игры и женщин. А ведь то, что он получил, для него, можно сказать, было целым состоянием.

Менее чем через неделю он вновь продал себя в рабство за стол и ночлег своему прежнему хозяину. — На лице Сахата появилось презрительное выражение. — Это все, что я здесь нашел, — брата-пьяницу…

— А также друга, — напомнил ему Филиппо.

— Да, конечно. Прости, я не имел в виду…

— Я знаю, что ты имел в виду.

Оба стали смотреть документы, которые лежали на столе. Беготня на складе напомнила им о делах.

— Сахат, — сказал после паузы Филиппо, — я долго был партнером Хасдая, а сейчас, пока Бог не лишил меня жизни, буду партнером его сына. Благодаря Хасдаю я стал также партнером Арнау. Все это время, встречаясь с купцами, моряками, капитанами, я слышал только хорошее об Арнау. Здесь даже рассказывали о том, как он поступил с рабами на своих землях! Что между вами произошло? Если бы вы разругались, он бы не наградил тебя свободой и тем более не приказал мне дать тебе столько денег. Что случилось? Почему ты покинул его, а он тебя облагодетельствовал таким образом?

Сахат мысленно представил себе подножие холма, на котором возвышался замок рыцаря де Понтса, и снова услышал бряцанье мечей ополченцев.

— Девушка… Необыкновенная девушка.

— А!

— Нет! — выпалил мавр. — Это не то, что ты думаешь.

И впервые за эти пять лет Сахат рассказал о том, что все это время хранил в глубине своей души.

— Как ты посмел! — Крик Николау Эймерика разнесся по коридорам епископского дворца. Он даже не подождал, пока солдаты выйдут из кабинета. Инквизитор быстро ходил взад-вперед, яростно размахивая руками. — Как ты смеешь подвергать опасности то, что принадлежит Святому престолу? — Николау резко повернулся к Жоану, который оставался стоять в центре кабинета. — Как ты смеешь приказывать продавать требования по низкой цене?

Жоан не ответил. Он провел бессонную ночь, униженный и оскорбленный. Он прошел несколько миль, идя за мулом, и у него болело все тело. От него дурно пахло, и его одежда, грязная и заскорузлая, царапала кожу. У него во рту не было даже маковой росинки, и ему хотелось пить. Нет. Он и не думал отвечать.

Николау подошел к нему сзади.

— Что ты собираешься делать, брат Жоан? — прошептал он ему на ухо. — Может, задумал продать имущество богатого брата, чтобы скрыть его от инквизиции?

Николау на секунду задержался возле Жоана.

— От тебя дурно пахнет! — крикнул он, отходя от монаха, и снова начал размахивать руками. — От тебя несет, как от последнего крестьянина. — Он продолжал расхаживать по кабинету, пока наконец не сел в кресло. — Инквизиция разобралась в книгах Арнау Эстаньола, больше продаж не будет. — Жоан стоял, как и прежде, без движения. — Я запретил ходить в камеры! Или ты собираешься повидаться с ним? Через несколько дней начнется суд.

Жоан молчал.

— Ты меня не слышишь, монах? Через несколько дней я начну судить твоего брата.

Николау ударил по столу кулаком.

— Ладно! Убирайся отсюда!

Подол грязной сутаны волочился по блестящему полу кабинета генерального инквизитора, пока Жоан не вышел за дверь.

Жоан остановился в дверном проеме, чтобы дать глазам привыкнуть к солнцу. Мар ждала его. Она стояла возле мула, держа в руках уздечку. Она привела Жоана сюда из своего дома, и вот… Как ей сказать, что инквизитор запретил ходить к Арнау?

— Собираешься уходить, монах? — услышал он за спиной.

Жоан повернулся и увидел обессиленную вдову, всю в слезах.

Оба внимательно смотрели друг на друга.

— Жоан? — спросила женщина.

Эти карие глаза. Это лицо…

— Жоан? — настойчиво спросила она. — Жоан, я — Аледис. Ты помнишь меня?

— Дочь дубильщика… — не веря своим глазам, произнес Жоан.

— Что происходит, монах?

Мар подошла к двери. Аледис видела, с какой поспешностью Жоан повернулся к этой молодой женщине.

Монах метнул на нее растерянный взгляд и неуверенно сказал:

— Познакомься, это подруга детства. — Затем он обратился к Аледис и добавил: — А это Мар.

Обе поздоровались кивком головы.

— Это не место для разговоров, — голос солдата заставил всех троих повернуться. — Освободите проход!

— Мы приехали, чтобы увидеть Арнау Эстаньола, — сказала Мар, повышая голос.

Солдат посмотрел на нее сверху вниз, и на его губах появилась ухмылка.

— Менялу? — спросил он.

— Да, — подтвердила Мар.

— Генеральный инквизитор запретил пропускать к меняле.

Солдат уже поднял руку, собираясь оттолкнуть Аледис и Жоана.

— Почему запретил? — спросила Мар.

— Спроси об этом у монаха, — ответил тот, показывая на Жоана.

Когда все трое отошли от епископского дворца, Аледис спросила:

— Тебя, должно быть, вчера били, монах?

Жоан не ответил.

Она заметила, что доминиканец избегал смотреть на женщину с мулом, которая шла выпрямившись, решительно ведя за собой животное. Что могло произойти вчера? Мертвенно-бледное лицо Жоана казалось осунувшимся. Его спутница хотела видеть Арнау. Кто эта молодая женщина? Арнау был женат на баронессе, знатной особе, сопровождавшей его на помост у замка Монтбуй, когда он отменил дурные обычаи…

— Через несколько дней начнется суд над Арнау, — неожиданно сказал Жоан.

Мар и Аледис остановились. Монах прошел еще несколько шагов, пока не понял, что женщины не идут с ним.

Обернувшись, он увидел, что они стоят и молча смотрят друг на друга. «Кто ты?» — казалось, спрашивали глаза каждой из них.

— Я сомневаюсь, что у этого монаха было детство… а тем более подруги, — вымолвила Мар, вздернув подбородок.

Аледис не ответила ей. Мар продолжала гордо стоять, сверля незнакомку взглядом. Даже мул, который до этого спокойно стоял, навострил уши.

— Какая ты… недоверчивая, — сказала ей Аледис.

— Жизнь научила меня быть такой.

— Если бы двадцать пять лет тому назад мой отец согласился, я была бы женой Арнау.

— Если бы пять лет тому назад со мной обошлись как с человеком, а не как с животным, — холодно произнесла Мар и повернулась, бросив взгляд на Жоана, — я была бы рядом с Арнау.

Снова повисло молчание. Обе женщины неотрывно смотрели друг на друга, словно каждая из них пыталась оценить соперницу.

— Прошло двадцать пять лет, как я не видела Арнау, — призналась наконец Аледис. «Я не собираюсь вступать с тобой в борьбу», — читалось в ее глазах.

Мар переступила с ноги на ногу и ослабила узду мула. Ее взгляд перестал быть колючим.

— Я живу не в Барселоне, у тебя можно остановиться? — спросила она у Аледис, чуть помедлив.

— Я тоже живу не в Барселоне, — ответила та. — Я остановилась… с моими дочерьми в трактире Эстаньер. Но мы сможем все уладить, — добавила Аледис, увидев, что новая знакомая колеблется. — А он? — женщина кивнула на Жоана.

Обе посмотрели на монаха. С изможденным лицом, в грязной, изорванной одежде, болтающейся на его опущенных плечах, Жоан стоял на том же месте, где остановился.

— Он должен многое объяснить, — сказала Мар, — и может нам понадобиться. Пусть спит с мулом.

Жоан подождал, пока женщины снова отправятся в путь, и пошел вперед.

«А почему ты здесь? — спросит она меня. — Что ты делала во дворце епископа?» — думала Аледис, украдкой поглядывая на свою новую спутницу. Мар продолжала идти, таща за собой мула и не уступая дорогу тем, кто появлялся у них на пути. Что могло произойти между Мар и Жоаном? Монах выглядел совершенно подавленным… Как доминиканец мог допустить, чтобы какая-то женщина отправила его спать с мулом? Они пересекли площадь Блат. Аледис снова посмотрела на молодую женщину. Она уже призналась ей, что знает Арнау, но не сказала, что видела его в камере. А Франсеска? Что она должна сообщить о Франсеске?

Признаться, что она мать Арнау? Нет. Жоан с ней знаком и думает, что старуха — мать покойного мужа Аледис. Но что они скажут, когда их всех пригласят на процесс против Арнау? К тому же очень скоро выяснится, что она — публичная женщина, и что тогда?.. Наверное, им лучше ничего не говорить, но тогда как объяснить, что она делала во дворце епископа?

— О! — воскликнула Аледис, отвечая на вопрос Мар. — Я выполняла поручение мастера дубильщика моего покойного мужа. Когда он узнал, что я буду проезжать через Барселону…

Эулалия и Тереса смотрели на нее украдкой, не отрываясь от своих мисок. Они прибыли на постоялый двор и попросили, чтобы трактирщик принес третий тюфяк в комнату Аледис и ее дочерей. Жоан покорно согласился, когда Мар заявила, что он будет спать в хлеву с мулом.

— Слушайте наш разговор, — велела Аледис девушкам, — но ничего не говорите. Старайтесь не ответить ни на один вопрос и запомните: мы не знаем никакой Франсески.

Все пятеро принялись за еду.

— Итак, монах, — снова спросила Мар, — почему инквизитор запретил посещать Арнау?

Жоан не съел и кусочка.

— Мне нужны были деньги, чтобы заплатить охраннику, — ответил он усталым голосом, — а поскольку в лавке Арнау не было наличных денег, я приказал продать некоторые требования. Эймерик подумал, что я собираюсь опустошить сундуки Арнау и что тогда инквизиция…

В этот момент в трактир вошли сеньор де Беллера и Женйс Пуйг. Их лица расплылись в улыбке при виде девушек.

— Жоан, — сказала Аледис, — эти двое кабальеро вчера приставали к моим дочерям, и у меня создается впечатление, что их намерения… Ты не мог бы помочь мне, чтобы они больше не приставали?

Жоан повернулся к двум мужчинам, которые перемигивались, плотоядно поглядывая на Эулалию и Тересу и вспоминая прошедшую ночь.

Улыбки на их лицах исчезли, как только они увидели черного монаха. Жоан продолжал сверлить их взглядом, и кабальеро молча присели за свой стол, уткнувшись в миски, которые им только что принес трактирщик.

— Почему собираются судить Арнау? — спросила Аледис, когда Жоан снова повернулся к ним.

Сахат наблюдал за марсельским кораблем: это была крепкая галера с одной мачтой, с одним рулем на корме и двумя боковыми, со ста двадцатью гребцами на борту Команда готовилась сниматься с якоря.

— Она быстрая и очень надежная, — заметил Филиппо, — пережила уже несколько встреч с пиратами, и ей всегда удавалось улизнуть. Через три-четыре дня ты будешь в Марселе, а оттуда тебе будет легко сесть на какой-нибудь каботажный корабль и добраться до Барселоны.

Мавр кивнул. Филиппо, держась одной рукой за предплечье Сахата, палкой показывал на галеру Служащие, коммерсанты и рабочие порта уважительно здоровались с ним, проходя мимо. Потом они с той же вежливостью здоровались с Сахатом, мавром, на которого опирался торговец.

— Погода хорошая, — добавил Филиппо, показывая палкой на небо, — у тебя не будет проблем.

Капитан корабля подошел к борту и подал знак Филиппо. Сахат почувствовал, как старик сжал его руку.

— Мне кажется, что я тебя больше не увижу, — с грустью произнес торговец. Мавр повернулся к нему лицом, но Филиппо сжал его руку еще сильнее. — Я уже стар, Сахат.

Они обнялись, стоя у галеры.

— Позаботься о моих делах, — сказал мавр, отходя от него.

— Я позабочусь, — пообещал Филиппо, — а когда не смогу, — добавил он дрожащим голосом, — это будут делать мои сыновья. Но тебе, я думаю, еще придется помогать им.

— Я сделаю это, — пообещал в свою очередь Сахат.

Филиппо прижал к себе Сахата и поцеловал его в губы перед всей толпой, которая собралась перед отплытием галеры, ожидавшей последнего пассажира. Все зашушукались, поразившись такому проявлению чувств со стороны Филиппо Тешо.

— Иди, — сказал ему старик.

Сахат приказал двум рабам, которые несли его багаж, идти вперед и последовал за ними. Когда он поднялся на галеру, Филиппо уже покинул берег.

На море был штиль. Сто двадцать гребцов налегали на весла, и галера уверенно шла вперед.

«У меня не хватило мужества, — признавался Юсеф в своем письме после того, как объяснил ситуацию, спровоцированную воровством хостии, — чтобы убежать из еврейского квартала и быть с отцом в его последние минуты. Думаю, он это понимает, где бы он ни был сейчас».

Сахат, находясь на носу галеры, поднял взгляд к горизонту. «У тебя и твоих близких достаточно мужества, чтобы жить в христианском городе», — сказал он сам себе. Мавр прочитал письмо несколько раз. «Рахиль не хотела бежать, но мы ее убедили», — писал Юсеф. Сахат пропустил остальную часть письма, дойдя до конца.

«Вчера инквизиция арестовала Арнау, а сегодня мне удалось выяснить через одного еврея, который состоит при дворе епископа, что на него донесла его супруга Элионор, сообщив о связи с евреями. Поскольку инквизиция требует двух свидетелей, чтобы поверить доносу, Элионор призвала к Святому престолу нескольких священников из церкви Святой Марии у Моря, которые, по-видимому, присутствовали при их ссоре. Судя по всему, слова, произнесенные Арнау, могут считаться святотатством, а значит, в полной мере подтверждают донос Элионор.

Дело достаточно сложное. С одной стороны, Арнау очень богат и в его имуществе заинтересована инквизиция. А с другой, это дело находится в руках такого человека, как Николау Эймерик».

Сахат вспомнил надменного инквизитора, который получил эту должность за шесть лет до того, как он уехал из графства. Он видел его на каждом религиозном празднике, куда вынужден был сопровождать Арнау.

«С тех пор как ты уехал, у Эймерика становилось все больше и больше власти. Сейчас он не боится даже самого короля. Вот уже несколько лет, как король не платит подати Папе за то, что Урбан IV предложил Сардинию сеньору де Арбореа, вожаку восстания против каталонцев. После долгой войны с Кастилией начинает восставать корсиканская знать. Всем этим воспользовался Эймерик, который подчиняется непосредственно Папе, а потому на равных говорит с королем. Он стремится к тому, чтобы инквизиция распространила свою власть над евреями и прочими нехристианскими общинами. Боже, избавь нас от этого!

Но король, владелец всех еврейских общин Каталонии, категорически противится этому. Однако Эймерик продолжает настаивать на этом перед Папой, который не очень-то расположен защищать интересы нашего монарха.

Помимо желания вмешаться в еврейский вопрос против воли короля Эймерик осмелился объявить еретическими труды каталонского теолога Раймунда Луллия. Вот уже свыше полувека доктрины Луллия почитаются каталонской церковью, и король усадил за работу юристов и философов, чтобы те обосновали правильность его учений и защитили их, поскольку он воспринял это дело как личное обвинение со стороны инквизиции.

Мне представляется, что Эймерик намерен превратить процесс против Арнау, барона Каталонии и морского консула, в новое столкновение с королем, чтобы еще больше укрепить свое положение и добыть целое состояние для инквизиции. Насколько я понял, Эймерик уже написал Папе Урбану, что удержит королевскую долю в имуществе Арнау, чтобы покрыть те подати, которые задолжал ему Педро IV. Таким образом, инквизитор отомстит королю на одном из представителей каталонской знати и упрочит свое положение перед Папой.

Кроме того, я думаю, что положение Арнау очень шаткое, если не безнадежное. Его брат Жоан — инквизитор, причем достаточно жестокий; его жена Элионор сама же на него и донесла; мой отец умер, а мы, исходя из обвинения в связях с евреями, и для нашего же блага, не должны показывать, как высоко мы ценим Арнау. У него остался только ты». Так заканчивал свое письмо Юсеф. «У него остался только ты», — повторил про себя Сахат и вложил письмо в сундучок, в котором хранил всю переписку с Хасдаем за последние пять лет.

Всматриваясь в морскую даль, мавр почти беззвучно прошептал:

— Налегайте на весла, марсельцы, у него остался только я.

Эулалия и Тереса вышли из-за стола по знаку Аледис. Жоан сделал то же самое, и его уход, похоже, не был замечен Мар.

— Почему ты с ним так обращаешься? — спросила Аледис, когда они остались вдвоем на первом этаже трактира. Было тихо, слышалось лишь потрескивание почти сгоревших дров. Мар молчала. — Он ведь его брат…

— Этот монах не заслуживает лучшего обращения.

Мар не подняла глаз. Она сидела, уставившись в стол, и собиралась отломать торчавшую в доске щепку. «Она очень привлекательна», — подумала Аледис. Блестящие волосы молодой женщины волной спадали на плечи. Черты лица — пухлые губы, высокие скулы, выдающийся подбородок и прямой нос — были красиво очерчены. Аледис также отметила, что у нее великолепные белые зубы. Во время их пути из дворца в трактир она не могла оторвать глаз от крепкого и ладно скроенного тела Мар. Но ее руки ничем не отличались от рук простой крестьянки — такие же шершавые и мозолистые.

Мар оставила в покое щепку и перевела взгляд на Аледис, которая застыла, откровенно разглядывая ее.

— Это длинная история, — призналась она.

— Не переживай, у меня есть время, — сказала Аледис.

Мар усмехнулась и на некоторое время задумалась. А почему нет? Вот уже несколько лет она не разговаривала с женщинами. Долгое время, замкнувшись в себе, она работала не покладая рук на неблагодарных землях, чтобы колосья и солнце поняли ее позор и сжалились над ней. Почему нет? Аледис казалась доброй женщиной.

— Мои родители умерли во время чумы, когда я была еще ребенком, — начала рассказывать Мар.

Она не скупилась на подробности. Аледис вздрогнула, когда Мар заговорила о любви, которую почувствовала на эспланаде у замка де Монтбуй. «Я тебя понимаю, — чуть было не призналась она, — я тоже…» Арнау, Арнау, Арнау — каждое пятое слово было «Арнау». Аледис вспомнила морской бриз, ласкающий ее молодое тело, вспомнила, как встречи с юным Арнау распаляли в ней желание. Рассказывая историю своего похищения и замужества, Мар неожиданно расплакалась. Аледис взяла ее за руку и легонько пожала.

— Спасибо, — с благодарностью произнесла Мар, проглотив комок, подступивший к горлу.

— У тебя есть дети? — мягко спросила Аледис, когда та успокоилась.

— Был… сын, — ответила Мар. — Новорожденный умер четыре года назад, во время эпидемии чумы, которая тогда свирепствовала. Отец не видел ребенка. Он даже не знал, что я была беременна. Он погиб в Каталаюде, защищая короля, который, вместо того чтобы командовать войсками, отправился из Валенсии в Руссильон спасать свою семью от новой вспышки чумы. — Мар презрительно улыбнулась.

— А при чем здесь Жоан? — не удержалась Аледис.

— Монах знал о моей любви к Арнау… и догадывался, что он отвечал мне взаимностью.

Аледис ударила кулаком по столу, когда закончила слушать историю Мар. Ночь была тихой, и звук от удара разнесся по всему трактиру.

— Ты собираешься донести на них?

— Арнау всегда защищал монаха, — ответила Мар, — ведь он его брат. Он любит Жоана.

Аледис вспомнила двух мальчиков, которые жили на первом этаже у Пэрэ и Марионы: Арнау, бастайш, носил камни, а Жоан учился при соборе.

— Монах не хотел причинить вреда своему брату, и все же… Теперь я не могу увидеть Арнау и не знаю, верит ли он, что я все еще люблю его. — Мар тяжело вздохнула. — Они будут судить Арнау. Возможно, его приговорят… — Молодая женщина снова расплакалась.

— Не думай, что я собираюсь нарушить клятву, которую дала тебе, — сказала Аледис старухе, прощаясь с ней. — Но мне нужно поговорить с ним.

Франсеска попыталась рассмотреть в полутьме выражение ее лица. Заметив напряженный взгляд старухи, Аледис добавила:

— Доверься мне.

Арнау тотчас поднялся, увидев вошедшую в камеру Аледис, но теперь он ее не звал. Он только смотрел, как две женщины шептались в темноте. Где был Жоан? Вот уже два дня брат не приходит к нему, а ему так много нужно у него спросить. Арнау хотел выяснить, кем была эта женщина. Что она здесь делала? Почему охранник сказал ему, что эта старуха — его мать? Продвигается ли процесс? Как его дела?

А Мар? Что с Мар? Наверное, что-то случилось. С тех пор как Жоан был у него в последний раз, охранник снова стал обходиться с ним, как и с остальными: его еда состояла из куска черствого хлеба и затхлой воды, а ведро исчезло.

Арнау увидел, как женщина отошла от старухи. Прислонившись спиной к стене, он стал сползать, но вдруг заметил, что она направляется к нему. Арнау поспешно выпрямился. Женщина остановилась в нескольких шагах от него, в стороне от слабых лучей света, которые проникали в камеру. Он прищурился, пытаясь рассмотреть ее.

— Инквизитор запретил приходить к тебе, — услышал он голос женщины.

— Кто ты? — спросил он. — Откуда ты это знаешь?

— У нас нет времени, Арн… Арнау. — Она назвала его Арнау! — Если придет охранник…

— Кто ты?

Почему не сказать ему? Почему не обнять и не утешить его? «Он этого не выдержит», — звучали в ее ушах слова Франсески. Аледис повернулась к старухе, а затем снова посмотрела на Арнау. Морской бриз, песчаный берег, ее юность, долгий путь на Фигерас.

— Кто ты? — услышала она снова.

— Это не важно. Я только хочу сказать тебе, что Мар в Барселоне, она ждет тебя. Она любит тебя. Продолжает любить тебя.

Аледис видела, как Арнау напрягся, и замолчала на несколько секунд. В этот момент в коридоре послышался шум. Похоже, у нее совсем не осталось времени. Шум усилился. Ключ повернулся в замочной скважине. Арнау тоже это услышал и, нахмурившись, посмотрел на дверь.

— Ты хочешь, чтобы я ей что-нибудь передала?

Дверь открылась, и пламя факелов, горевших в коридоре, осветило Аледис.

— Скажи ей, что я тоже… Я люблю ее. Хотя и не могу…

Охранник вошел в камеру.

Аледис направилась к выходу.

— Зачем ты разговаривала с менялой? — спросил ее тучный охранник, заперев дверь.

— Он позвал меня, когда я собиралась выходить.

— С ним запрещено разговаривать.

— Честно говоря, я не знала. Впервые слышу, что он меняла. Я ему не ответила, даже не приблизилась к нему.

— Инквизитор запретил…

Не дослушав его, Аледис достала кошелек, привычно звякнув монетами.

— Чтобы тебя здесь больше не было, — грубо сказал охранник, взяв деньги. — Если придешь еще раз, останешься в камере. Поняла?

Тем временем в темном подземелье Арнау пытался понять слова этой женщины: «Она тебя любит. Продолжает любить тебя». Однако мысли о Мар были прерваны, когда Арнау вспомнил, как внезапный свет факелов проник в камеру и он увидел огромные карие глаза. Он знал эти глаза. Да, знал. Но где и когда он их видел?

Она пообещала Мар, что передаст ему привет.

— Не беспокойся, — уверенно произнесла Аледис, — Арнау будет знать, что ты здесь и ждешь его.

— Скажи ему, что я его люблю! — крикнула Мар вслед Аледис, которая уже отправилась на площадь Шерсти.

В дверях трактира вдова задержалась и, повернувшись к ней, улыбнулась. Когда Аледис скрылась из виду, Мар покинула трактир. Она думала об Арнау во время всего пути от Матаро; она думала о нем каждую минуту, находясь в Барселоне. От площади Шерсти она прошла несколько шагов по улице Бориа, мимо часовни Святого Марка и повернула направо. Остановившись в начале улицы Монткады, Мар несколько минут рассматривала роскошные дома знати, расположенные по обеим ее сторонам.

— Сеньора! — воскликнул Пэрэ, старый слуга Элионор, уступая ей дорогу у ворот особняка Арнау. — Как я рад, что снова вижу вас. Сколько прошло… — Пэрэ замолчал и нервным жестом пригласил ее войти во двор, вымощенный от самых ворот. — Что привело вас сюда?

— Я приехала повидать донью Элионор.

Пэрэ кивнул и скрылся в доме.

Пока слуга ходил докладывать о гостье, она оглядывалась вокруг: все оставалось по-прежнему. Двор, прохладный и чистый, с блестящими вычищенными камнями; конюшни — прямо перед ней, а справа — впечатляющая лестница, ведущая на этаж хозяев, по которой только что поднялся Пэрэ.

Слуга вернулся расстроенный.

— Сеньора не желает вас принимать.

Мар посмотрела на верхний этаж и заметила, как неясная тень мелькнула за одним из окон. Когда-то с ней уже было нечто подобное… Когда? Она снова посмотрела на окна.

— Однажды, — пробормотала она, задумчиво глядя на Пэрэ, который не осмелился утешать оскорбленную Мар, — я пережила то же самое. Арнау вышел победителем, Элионор. Предупреждаю тебя: ты заплатишь свой долг сполна.

 

53

Бряцание оружия и доспехов солдат, которые его сопровождали, было слышно на протяжении всего пути по бесконечным коридорам епископского дворца. У стражников был воинственный вид; первым шел офицер, за ним — Арнау в сопровождении солдат: двое впереди него и двое сзади. Дойдя до конца лестницы, поднимавшейся из подземелья, Арнау остановился, чтобы привыкнуть к свету, заливавшему весь дворец. Сильный удар в спину заставил его идти быстрее.

Арнау прошествовал перед монахами, священниками и писарями, вжавшимися в стены, чтобы дать им дорогу.

Никто не хотел говорить с ним. Когда охранник вошел в камеру и снял с него оковы, Арнау спросил: «Куда ты меня ведешь?», но тот не ответил. Один монах-доминиканец перекрестился, увидев его, другой поднял распятие. Солдаты шли дальше, не обращая ни на кого внимания, и люди покорно расступались перед ними. Вот уже несколько дней у него не было новостей ни от Жоана, ни от женщины с карими глазами. Где он видел эти глаза? Арнау спросил о ней у старухи, но не получил ответа. «Кто эта женщина?» — спросил он несколько раз, обращаясь к сокамерникам. Некоторые тени, прикованные к стене, ворчали, другие оставались безучастными, как и старуха, которая даже не шелохнулась. Но когда охранник вытолкал его из камеры, ему показалось, что она беспокойно задвигалась.

Арнау натолкнулся на солдата, шедшего впереди него, не заметив, что они подошли к массивным двустворчатым дверям из дерева. Солдат ударил его рукой, заставляя отступить назад.

Офицер постучал в двери, открыл их, и все шестеро вошли в огромный зал, на стенах которого висели роскошные ковры. Солдаты довели Арнау до центра зала и затем заняли место у дверей. За длинным деревянным столом, изящно отделанным, сидели члены трибунала. Их было семеро. Николау Эймерик, генеральный инквизитор, и Беренгер д’Эрилль, епископ Барселоны, облаченные в богатые одежды, расшитые золотом, сидели в центре стола. Арнау знал их обоих. Слева от инквизитора сидел нотариус Святого престола, с которым Арнау несколько раз случайно встречался, но никогда не разговаривал. Слева от нотариуса и справа от епископа было по два доминиканца в черных сутанах.

Арнау молча смотрел на них, пока один из монахов не скривился в презрительной усмешке. Арнау поднял руку к лицу и провел пальцами по засаленной бороде, которая выросла, пока он сидел в камере. Его одежда утратила свой первоначальный цвет и была изорвана. Босые ноги почернели от грязи, а на руках были такие же длинные черные ногти. От него дурно пахло. Он сам испытал отвращение, почувствовав этот запах.

Эймерик улыбнулся, заметив брезгливую гримасу на лице Арнау.

— Сначала его заставят поклясться на четырех евангелиях, — объяснял Жоан Мар и Аледис, когда они сидели за столом в трактире. — Суд может длиться несколько дней и даже месяцев, — сказал он, вспомнив, как они заставляли его идти во дворец епископа, — поэтому лучше ждать в трактире.

— Его кто-нибудь будет защищать? — осведомилась Мар.

Жоан устало покачал головой.

— Ему дадут адвоката… которому запрещено защищать его.

— Как это? — воскликнули обе женщины одновременно.

— «Запрещаем адвокатам и нотариусам, — процитировал Жоан, — помогать еретикам, давать им советы и поддерживать их, а также верить в них и защищать их».

Мар и Аледис вопрошающе посмотрели на Жоана.

— Так гласит булла Папы Иннокентия II, — пояснил он, пожимая плечами.

— Как же тогда?.. — спросила Мар.

— Работа адвоката заключается в том, чтобы добиться добровольного признания еретика. Если бы он защищал еретика, он бы защищал ересь.

— Мне нечего признавать, — ответил Арнау молодому священнику, назначенному адвокатом.

— Это специалист по гражданскому и каноническому праву, — сказал Николау Эймерик, — а также энтузиаст веры, — добавил он улыбаясь.

Священник развел руками в знак бессилия — так же, как это сделал охранник камеры, когда настаивал, чтобы Арнау признался в ереси. «Ты должен это сделать, — советовали ему, — ты должен положиться на милость трибунала». Адвокат повторил точно такой же жест — сколько раз он это делал, будучи адвокатом еретиков? — и, получив знак Эймерика, покинул зал.

— Потом, — продолжил Жоан по настоянию Аледис, — Арнау попросят назвать имена его врагов.

— Зачем?

— Если бы он назвал врагом кого-нибудь из свидетелей, трибунал мог бы посчитать, что донос объясняется враждой.

— Но Арнау не знает, кто на него донес, — вмешалась Мар.

— Нет. На данный момент нет. Потом он может узнать это… если Эймерик даст ему такое право. На самом деле Арнау должен был бы знать это, — добавил он, увидев недоумение на лицах своих собеседниц, — поскольку так приказал Бонифаций VII, но Папа очень далеко, и в результате каждый инквизитор ведет процесс так, как ему удобно.

— Я думаю, моя жена меня ненавидит, — ответил Арнау на вопрос Эймерика.

— По какой причине тебя ненавидит донья Элионор? — спросил инквизитор.

— У нас не было детей.

— А вы пытались завести их? У тебя с ней была близость?

Он поклялся на четырех евангелиях.

— У тебя с ней была близость? — повторил Эймерик.

— Нет.

Перо нотариуса забегало по бумаге, лежавшей перед ним. Николау Эймерик повернулся к епископу.

— Может, есть еще какой-нибудь враг? — спросил на этот раз Беренгер д’Эрилль.

— Знать моих баронских земель, особенно carldn из Монтбуя, — ответил Арнау, наблюдая за нотариусом, который продолжал писать. — Я также выносил приговор на многих процессах, будучи морским консулом, но думаю, что был справедлив по отношению к обвиняемым.

— Есть ли у тебя какой-нибудь враг среди священников?

К чему этот вопрос? У него всегда было хорошее отношение к Церкви.

— Помимо кого-нибудь из присутствующих…

— Члены этого трибунала беспристрастны, — перебил его Эймерик.

— Полагаюсь на это. — Арнау встретился взглядом с инквизитором.

— Еще кто-нибудь?

— Как вы знаете, долгое время я являюсь менялой. Возможно…

— Речь не о том, — снова перебил его Эймерик, — и не нужно размышлять сейчас, кто мог бы стать твоим врагом и по каким причинам. Если они есть у тебя, ты должен назвать их имена; в противном случае отрицать это. Есть или нет? — рявкнул Эймерик.

— Я не думаю, что есть.

— А потом? — спросила Аледис.

— Потом начнется настоящий инквизиторский процесс. — Жоан мысленно перенесся на площади селений, в дома представителей местной власти, вспомнил бессонные ночи… но сильный удар по столу вернул его к действительности.

— Что это значит, монах? — крикнула Мар.

Жоан вздохнул и посмотрел ей в глаза.

— Инквизиция значит розыск. Инквизитор должен отыскать ересь, грех. Даже когда есть доносы, процесс не основывается на них и не ограничивается ими. Если обвиняемый не сознается, следует искать правду, которую он утаил.

— Каким образом? — спросила Мар.

Жоан зажмурился, прежде чем ответить.

— Если ты имеешь в виду пытку, то да, это одна из процедур.

— Что с ним будут делать?

— Возможно, до пытки не дойдет.

— Что с ним будут делать? — настойчиво повторила Мар.

— Зачем тебе это знать? — спросила Аледис, беря ее за руку. — Ты будешь мучиться, и только.

— Закон запрещает, чтобы пытка была причиной смерти или ампутации какой-нибудь части тела, — разъяснил Жоан. — И мучить можно только один раз.

Жоан видел, как обе женщины со слезами на глазах пытались успокоиться. Однако он помнил, как Эймерик пошутил над этим положением закона. «Non ad modum iterationis sed continuationis», — часто говорил он со странным блеском в глазах. «Не как повторение, а как продолжение», — переводил Николау для новичков, которые еще не владели латынью.

— Что произойдет, если его будут пытать, а он все же не сознается? — спросила Мар, всхлипывая.

— Его поведение примут во внимание при вынесении приговора, — без обиняков ответил Жоан.

— А приговор вынесет Эймерик? — спросила Аледис.

— Да, за исключением осуждения на пожизненный карцер или казнь на костре — в этом случае необходимо одобрение епископа. Однако, — продолжил монах, предвосхищая следующий вопрос женщин, — бывают случаи, когда после того, как трибунал сочтет, что дело завершено, он советуется с boni viri: от тридцати до восьмидесяти человек мирян должны высказать свое мнение по поводу виновности обвиняемого и наказания, которое он заслуживает. Тогда процесс затягивается на месяцы.

— И все это время Арнау будет сидеть в подземелье! — вскрикнула Аледис.

Жоан утвердительно кивнул головой, и все трое замолчали. Женщины погрузились в свои невеселые мысли, а Жоан вспомнил другое высказывание Эймерика: «Карцер должен быть мрачным подземельем, в которое не может проникнуть свет, особенно солнечный или лунный. Он должен быть суровым и тяжким, таким, чтобы укорачивал как можно сильнее жизнь преступника, вплоть до самой смерти».

Арнау стоял в центре зала, грязный и оборванный. Инквизитор и епископ склонили друг к другу головы и начали шептаться. Нотариус воспользовался этой паузой, чтобы привести в порядок свои бумаги, а четверо монахов-доминиканцев вперили взгляд в Арнау.

— Как будешь вести допрос? — спросил инквизитора Беренгер д’Эрилль.

— Начнем как всегда и, по мере того как будем получать результат, сообщим ему обвинения.

— Ты будешь говорить?

— Да. Я думаю, что для этого человека эффективнее будет диалектическое давление, а не физическое, хотя если другого средства нет…

Арнау попытался выдержать взгляд черных монахов. Один, второй, третий, четвертый… Он переступил с ноги на ногу и стал снова смотреть на инквизитора и епископа. Они продолжали перешептываться. Доминиканцы, как и прежде, не сводили с него глаз. В зале царила полная тишина, за исключением неразборчивого шепота двух иерархов.

— Он начинает нервничать, — сказал епископ, бросив взгляд на Арнау, и снова повернулся к инквизитору.

— Этот человек привык командовать и требовать, чтобы ему подчинялись, — ответил Эймерик. — Он должен осознать, каково его истинное положение, принять трибунал, его власть и подчиниться ему. Только тогда его можно будет допрашивать. Унижение — вот первый шаг.

Епископ и инквизитор продолжали беседовать, и все это время Арнау чувствовал на себе назойливое внимание доминиканцев. Пытаясь отвлечься, Арнау стал думать о Мар и Жоане, но каждый раз, когда он мысленно представлял кого-нибудь из них, взгляд одного из черных монахов задевал его, как будто бы тот знал, о чем думает обвиняемый. Арнау переминался с ноги на ногу бесчисленное количество раз. В какой-то момент, подняв руку к бороде и волосам, он понял, насколько он был грязным. Беренгер д’Эрилль и Николау Эймерик, в расшитой золотом одежде, удобно устроившиеся в своих креслах и отделенные от обвиняемого столом для заседаний, то и дело украдкой поглядывали на него, прежде чем снова начать перешептываться.

Наконец Николау Эймерик обратился к нему своим зычным голосом:

— Арнау Эстаньол, я знаю, что ты согрешил!

Начался суд. Арнау глубоко вздохнул.

— Я не знаю, о чем вы говорите. Я уверен, что всегда был добрым христианином. Я старался…

— Ты ведь сам признал перед этим трибуналом, что у тебя не было связей с женой. Разве так поступает добрый христианин?

— Я не могу иметь плотских отношений. Я женился случайно, к тому же… не мог иметь детей.

— Ты хочешь сказать, что у тебя проблемы со здоровьем? — вмешался епископ.

— Да.

Эймерик на мгновение задержал свой взгляд на Арнау и, поставив локти на стол, скрестил руки. Потом он повернулся к нотариусу и тихо отдал ему приказание.

— Заявление Жюли Андреу, священника церкви Святой Марии у Моря, — объявил нотариус и, взяв в руки одну из своих бумаг, начал читать: — «Я, Жюли Андреу, священник церкви Святой Марии у Моря, на вопрос генерального инквизитора Каталонии заявляю, что примерно в марте 1364 года от Рождества Христова у меня был разговор с Арнау Эстаньолом, бароном Каталонии, по настоянию его супруги доньи Элионор, баронессы, воспитанницы короля. Означенная особа выразила мне свою озабоченность по поводу уклонения ее мужа от исполнения супружеских обязанностей. Заявляю, что Арнау Эстаньол признался мне, что его не влечет к жене, что он не может заставить свое тело возжелать женщину, которая ему нежеланна. Кроме того, он сказал, что у него хорошее состояние здоровья, но он отказывается вступать в половую связь с доньей Элионор, хотя и знает, что живет во грехе. Именно по этой причине Арнау Эстаньол так много молится в церкви Святой Марии и делает столько пожертвований на ее строительство».

Николау Эймерик прищурился. В зале снова воцарилось молчание.

— Ты по-прежнему утверждаешь, что у тебя проблемы со здоровьем? — спросил его инквизитор, помедлив.

Арнау помнил эту беседу с кюре, но забыл, что именно он тогда говорил.

— Я не помню, что я сказал священнику.

— Значит, ты признаешь, что разговаривал с отцом Жюли Андреу?

— Да.

До Арнау донесся скрип пера нотариуса.

— Однако ты ставишь под сомнение заявление святого отца, так? Какой интерес мог быть у священника лжесвидетельствовать против тебя?

— Он мог ошибаться. Мог не помнить того, что говорилось.

— Ты хочешь сказать, что священник, сомневаясь в том, что было сказано, стал бы писать заявление, как это сделал отец Жюли Андреу?

— Я просто говорю, что он мог бы ошибаться.

— Отец Жюли Андреу не является твоим врагом, не правда ли? — вмешался епископ.

— Я его таковым не считаю.

Николау снова обратился к нотариусу, и тот достал еще одну бумагу.

— Заявление Пэрэ Сальвэтэ, каноника церкви Святой Марии у Моря, — продолжил нотариус и снова начал читать: — «На вопрос генерального инквизитора Каталонии заявляю, что на Пасху 1367 года от Рождества Христова, когда служили святую мессу, в церковь ворвались несколько граждан, сообщивших о краже еретиками хостии. Месса была прервана, и прихожане покинули церковь за исключением Арнау Эстаньола, морского консула, и его жены, доньи Элионор».

«Иди к своим любимым евреям!» — вспомнил Арнау слова Элионор, и его тело охватил тот же холод, что и тогда.

Он поднял голову. Николау внимательно смотрел на него… и улыбался. Заметил ли инквизитор его смятение?

Нотариус продолжал читать: «…и консул ответил ей, что Бог не может заставить его спать с ней…»

Николау велел нотариусу сделать паузу и стер улыбку с лица.

— Каноник тоже лжет?

«Иди к своим любимым евреям!» Почему он не дал ему дочитать? Чего добивается Николау? Твои любимые евреи, твои любимые евреи… Языки пламени, облизывающие тело Хасдая, возбужденные люди, требующие справедливости и выкрикивающие слова, которые он никогда бы не смог произнести… А еще Элионор, указывающая на него, Николау с епископом, которые смотрели, как плачущая Рахиль приникла к его груди.

— Каноник тоже лжет? — повторил Николау.

— Я никого не обвинял во лжи, — сказал, защищаясь, Арнау. Он понимал, что ему нужно время, чтобы подумать.

— Ты отрицаешь заповеди Господни? Может, ты противишься обязанностям, которые тебе, как христианину, надлежит выполнять?

— Нет… нет, — ответил Арнау.

— Тогда?

— Тогда что?

— Ты отрицаешь заповеди Господни? — повторил Николау, повышая голос.

Слова отражались эхом от каменных стен просторного зала. Арнау чувствовал, как его ноги, ослабевшие после стольких дней, проведенных в камере, стали неметь.

— Трибунал может рассматривать твое молчание как согласие, — сурово произнес епископ.

— Нет. Я их не отрицаю, — сказал Арнау, превозмогая боль в ногах. — Неужели для Святого престола так важны мои отношения с Элионор? Разве это грех?

— Не забывайся, Арнау, — перебил его инквизитор, — вопросы здесь задает трибунал.

— Задавайте, пожалуйста.

Николау заметил, как Арнау беспокойно двигался, как часто переминался с ноги на ногу.

— Он начинает ощущать боль, — шепнул инквизитор на ухо Беренгеру д’Эриллю.

— Пусть он о ней подумает, — ответил ему епископ.

Они снова начали шушукаться, и Арнау тотчас ощутил на себе взгляд четырех пар глаз монахов-доминиканцев.

Боль в ногах усиливалась, но он готов был вытерпеть ее. Не мог же он стать на колени перед Николау Эймериком!

Что будет, если он упадет на пол? Ему нужен был… камень, камень на плечах, а также долгий путь, который следует пройти, чтобы принести его Святой Деве. Тогда он был ребенком, и все же… Почему он не может потерпеть сейчас? Арнау вспомнил, как прошел через всю Барселону с камнем, который весил больше, чем он.

Потный, с окровавленной спиной, под крики восхищенных людей, он все-таки смог дойти до церкви. Разве у него ничего не осталось от этой силы? Неужели его победит какой-то монах-фанатик? А он? Юный бастайьи, которым восхищались все мальчишки в городе. Шаг за шагом он проходил путь до церкви Святой Марии, чтобы потом вернуться к себе домой и отдохнуть к завтрашнему дню. К себе домой… Карие глаза, большие карие глаза.

Внезапно его осенило, и после шока, который чуть было не свалил его на пол, Арнау понял, что посетительница темной камеры не кто иная, как Аледис.

Николау Эймерик и Беренгер д’Эрилль переглянулись, когда увидели, как Арнау резко выпрямился. Впервые за все это время один из доминиканцев перевел взгляд с обвиняемого на центр стола.

— Он не падает, — волнуясь, прошептал епископ.

— Где ты удовлетворяешь свои инстинкты? — спросил Николау, постукивая пальцами по столешнице.

Ее голос. Да, конечно. Это был голос, который он столько раз слышал на склоне горы Монжуик.

— Арнау Эстаньол! — Крик инквизитора заставил его очнуться и вернул в зал заседания суда. — Я спросил, где ты удовлетворяешь свои инстинкты?

— Я не понимаю вашего вопроса.

— Ты — мужчина. За многие годы у тебя не было связи со своей женой. Это очень просто: где ты удовлетворяешь свои потребности как мужчина?

— За все эти годы, о которых вы говорите, у меня не было связи ни с одной женщиной.

Он ответил машинально, не задумываясь, продолжая думать о своем: «Охранник сказал, что та пожилая женщина моя мать…»

— Лжешь!

Арнау вздрогнул.

— Члены трибунала видели, как ты обнимался с еретичкой. Разве это не значит иметь связь с женщиной?

— Это не та связь, которую вы подразумеваете.

— Что еще может заставить мужчину и женщину обниматься на людях? — Николау нервно взмахнул рукой.

— Похоть?

— Боль.

— Какая боль? — не сдержался епископ.

— Какая боль? — настаивал инквизитор, раздраженный молчанием Арнау.

Перед глазами Арнау вспыхнуло пламя, осветив лица членов трибунала.

— Боль от казни еретика, который осквернил святую хостию? — воскликнул инквизитор. — Вот какую боль ты испытываешь как добрый христианин? Тяжесть правосудия над бездушным осквернителем и опустившимся вором давит на тебя?

— Он таким не был! — крикнул Арнау.

Все члены трибунала, включая нотариуса, заерзали на своих местах.

— Эти трое признали свою вину. Почему ты защищаешь еретиков? Евреев.

— Евреи! Евреи! — продолжал кричать Арнау. — Что с того, что они евреи?

— Разве ты не знаешь? — спросил инквизитор, и его голос зазвенел. — Они распяли Иисуса Христа.

— А разве они недостаточно заплатили за это своей жизнью?

Арнау встретился взглядом с членами трибунала. Все они напряженно смотрели на него.

— Выпрашиваешь для них прощение? — язвительно спросил Беренгер д’Эрилль.

— Разве не таковы заповеди Господни?

— Единственный путь — это обращение! Нельзя прощать того, кто не раскаялся! — рявкнул Николау.

— Ты говоришь о том, что произошло больше тысячи трехсот лет тому назад. В чем должен раскаяться еврей, родившийся в наше время? У него нет никакой вины за то, что произошло тогда, — запальчиво ответил Арнау.

— Все, что заключает в себе доктрина иудеев, говорит об их ответственности за ошибки предков и призывает принять на себя вину.

— Они только впитывают в себя идеи, изучают верование, как м…

Николау и Беренгер вздрогнули: почему нет? Разве это не так? Разве этого не заслуживал тот униженный человек, который отдал свою жизнь за свою общину?

— Как мы, — решительно заявил Арнау.

— Ты облекаешь католическую веру в ересь? — Лицо епископа пошло пятнами.

— Мне не подобает ничего сравнивать; эту работу я оставляю вам, Божьим людям. Я просто сказал…

— Мы прекрасно знаем, что ты сказал! — перебил его Николау Эймерик, повышая голос. — Ты поставил на один уровень подлинную христианскую веру, единственную, истинную, с еретическими доктринами иудеев.

Арнау смотрел на трибунал. Нотариус, не поднимая головы, продолжал записывать. Солдаты, стоящие неподвижно у дверей, казалось, окаменели. Николау улыбнулся. Скрип пера, которым нотариус старательно водил по бумаге, проник в Арнау так глубоко, что дошел до мозга костей. Он почувствовал, как у него похолодело внутри. Генеральный инквизитор заметил смятение обвиняемого и язвительно улыбнулся. Да, читалось в его взгляде, это — твои заявления.

— Они как мы, — упрямо повторил Арнау.

Николау жестом показал, чтобы он замолчал.

Нотариус продолжал писать еще несколько секунд. «Здесь останутся твои слова», — словно бы говорил инквизитор, наблюдая за нотариусом. Когда тот закончил записывать, Николау улыбнулся снова.

— Заседание прерывается до завтра, — громко объявил он, поднимаясь с кресла.

Мар устала слушать Жоана.

— Куда ты идешь? — спросила ее Аледис, но Мар только посмотрела на нее. — Ты ходишь туда каждый день, но ничего не добилась.

— Я добилась главного: теперь Элионор знает, что я здесь и что я не прощу того, что она сделала. — Заметив, как Жоан поспешно отвернулся, Мар добавила: — Увидев ее через окно, я поняла: она не сомневается, что Арнау — мой. Я видела это в ее глазах еще тогда, в замке Монтбуй, и думаю, что она живет с этим уже очень давно. Я хочу, чтобы баронесса ни на минуту не забывала, что я победила.

Когда Мар выходила из трактира, Аледис проводила ее взглядом.

Мар проделала тот же путь, что и вчера, и вскоре была у ворот особняка на улице Монткады. Она изо всех сил ударила в молоточек на воротах. Элионор отказывалась принимать ее, но она должна была знать, что Мар здесь, внизу.

Старый слуга открыл смотровое окошко.

— Сеньора, — сказал он ей, — вы же знаете, что донья Элионор…

— Открой дверь! Я только хочу увидеть ее, пусть даже через окно, за которым она прячется.

— Но она не хочет, сеньора.

— Она знает, кто я?

Мар увидела, как Пэрэ повернулся в сторону окон особняка.

— Да.

Мар снова с силой ударила молоточком.

— Не делайте этого, сеньора, или донья Элионор позовет солдат, — посоветовал ей старик.

— Открой, Пэрэ.

— Она не хочет видеть вас, сеньора.

Мар почувствовала, как чья-то рука легла ей на плечо и осторожно отстранила ее от двери.

— Возможно, баронесса захочет увидеть меня? — услышала она, прежде чем какой-то мужчина тоже подошел к окошку.

— Гилльем! — вскрикнула Мар и бросилась, чтобы обнять его.

— Ты меня помнишь, Пэрэ? — спросил мавр, обнимая Мар за плечи.

— Как мне не помнить?

— Тогда скажи своей госпоже, что я хочу ее видеть.

Когда старик закрыл окошко, Гилльем подхватил Мар за талию и поднял ее. Смеясь, Мар болтала ногами в воздухе. Потом Гилльем поставил свою любимицу на землю и заставил сделать шаг назад, чтобы рассмотреть ее.

— Моя девочка! — воскликнул он сдавленным голосом. — Как долго я ждал, чтобы приехать сюда и снова поднять тебя! Но теперь ты весишь гораздо больше. Ты стала настоящей…

Мар снова бросилась к нему в объятия.

— Почему ты меня покинул? — спросила она и расплакалась.

— Я всего лишь раб, девочка моя. Что мог сделать простой раб?

— Ты был мне как отец.

— А сейчас нет?

— Ты всегда им будешь.

Мар крепко обняла Гилльема. «Ты всегда им будешь, — подумал мавр. — Сколько времени я потратил зря, находясь вдали от нее!» Он повернулся к смотровому окошку.

— Донья Элионор не хочет вас видеть, — послышался ответ изнутри.

— Передай баронессе, что очень скоро она получит от меня весточку.

Солдаты сопроводили его обратно в камеру. Пока охранник надевал на него оковы, Арнау не отрывал взгляда от тени, которая лежала, поджав под себя ноги, в другом конце мрачного помещения. Он продолжал стоять даже после того, как охранник вышел из камеры.

— Откуда ты знаешь Аледис? — громко спросил он старуху, когда шаги в коридоре стихли.

Арнау показалось, что тень вздрогнула, но затем снова замерла.

— Откуда ты знаешь Аледис? — повторил он. — Что она здесь делала? Почему эта женщина навещает тебя?

Молчание, полученное им вместо ответа, заставило его вспомнить блеск больших карих глаз.

— Что общего у Аледис с Мар? — взмолился Арнау, снова обращаясь к старухе.

Он попытался расслышать, дышит ли она, но вздохи и стоны несчастных людей смешивались в тишине с дыханием, которым отвечала ему Франсеска. Арнау окинул взглядом лежавших на земле людей: никто не обращал на него ни малейшего внимания.

Трактирщик сдвинул большую миску над очагом, увидев Мар, появившуюся в сопровождении роскошно одетого мавра. Он занервничал еще больше, когда за ними вошли двое рабов с вещами Гилльема. «Почему он не отправился в альондигу, как все торговцы?» — подумал трактирщик, встречая богатого гостя.

— Это — большая честь для нашего заведения, — учтиво произнес хозяин, кланяясь с излишним подобострастием.

Гилльем подождал, пока трактирщик закончит угодничать.

— У тебя есть где остановиться?

— Да. Рабы могут заночевать в…

— Остановиться всем троим, — перебил его Гилльем. — Две комнаты: одна — для меня, а другая — для них.

Трактирщик перевел взгляд на юношей с большими темными глазами и кучерявыми волосами, которые молча ждали, стоя за спиной хозяина.

— Да, — ответил он. — Если, конечно, это вас устроит. Пойдемте со мной.

— Они сами займутся всем, — сказал мавр, указав на рабов. — Принесите нам немного воды.

Гилльем присел с Мар за стол. Они были одни в просторной столовой.

— Ты говоришь, что сегодня начался суд?

— Да, хотя не могу сказать тебе точно. К сожалению, я ничего не смогла узнать. Мне даже не удалось его увидеть.

Гилльем заметил, как у Мар надломился голос. Он протянул руку, чтобы утешить ее, но так и не дотронулся до нее. Она уже не ребенок, а он… что ни говори, всего лишь мавр. Никто не должен подумать, что… Хватит того, что произошло перед особняком Элионор. Тогда руки Мар преодолели расстояние, на которое не осмелился Гилльем.

— Я осталась такой же. Для тебя навсегда.

Гилльем улыбнулся.

— А твой муж?

— Он умер.

На лице у Мар не было и тени грусти, но Гилльем все равно поспешил сменить тему:

— Что-нибудь сделано для Арнау?

Мар закрыла глаза и сжала губы.

— Что ты имеешь в виду? Мы не можем сделать…

— А Жоан? Жоан — инквизитор. Ты о нем что-нибудь знаешь? Он не вступился за Арнау?

— Этот монах? — Мар презрительно улыбнулась и замолчала. Зачем Гилльему знать подробности пятилетней давности? Достаточно того, что случилось с Арнау. К тому же Гилльем приехал ради него. — Нет,  — ответила Мар. — Жоан ничего не сделал. Он настроил против себя генерального инквизитора. Он здесь, с нами…

— С нами?

— Да. Я познакомилась с одной вдовой по имени Аледис, которая тоже остановилась здесь со своими двумя дочерьми. Она была подругой Арнау в детстве. По-видимому, его арест совпал с ее поездкой через Барселону. Я поселилась в их комнате. Это добрая женщина. Ты увидишь их всех, когда наступит время еды.

Гилльем сжал руку Мар.

— Как ты жила все эти годы?

Мар и Гилльем рассказывали друг другу о том, что с ними было в течение пяти лет разлуки, пока солнце над Барселоной не достигло зенита. Молодая женщина старательно избегала разговоров о Жоане.

Первыми появились Тереса и Эулалия. Они пришли оживленные и улыбающиеся, однако улыбка слетела с их хорошеньких лиц, как только они увидели Мар и вспомнили о заключении Франсески.

Они прошли через полгорода в своих новых одеждах, изображая из себя сирот и… девственниц. Никогда прежде им не приходилось пользоваться такой свободой, поскольку закон обязывал их носить яркую шелковую одежду, чтобы любой мог понять, что они проститутки. «Войдем?» — предложила Тереса, тайком показывая на двери церкви Святого Хауме. Она сказала это шепотом, как будто боялась, что сама эта мысль может выпустить на волю гнев всей Барселоны. Но ничего не произошло. Прихожане, находившиеся внутри, не обратили на них особого внимания, как, впрочем, и священник. Когда он подошел к ним, девушки скромно потупились и прижались друг к другу.

По улице Бокериа они спустились вниз, к морю, и всю дорогу болтали и смеялись. Если бы они поднялись по улице Бизбе до Новой площади, то наверняка встретили бы Аледис, стоявшую напротив дворца епископа и пристально смотревшую на окна. В каждом силуэте, который вырисовывался за стеклами, она пыталась узнать Арнау или Франсеску. Она даже не знала, за какими окнами судили Арнау! Созналась ли Франсеска? Жоан ничего не смог выведать о ней. Взгляд Аледис блуждал от окна к окну. Зачем Франсеске рассказывать о том, что она — мать Арнау? Однако она ничем не сможет помочь сыну, даже не признавая его. Арнау был сильным, а Франсеска…

О, они не знают Франсеску…

— Что ты здесь делаешь, женщина? — К Аледис подошел один из солдат инквизиции. — Что ты там высматриваешь?

По телу Аледис пробежали мурашки, и она, не ответив ему, зашагала прочь. «Вы не знаете Франсеску, — думала она, запыхавшись от быстрой ходьбы. — Все ваши пытки не заставят эту женщину раскрыть тайну, которую она хранит в течение всей своей жизни».

Когда Аледис вернулась в трактир, Жоан был уже там — опрятный, в чистой одежде, которую он достал в монастыре Святого Пэрэ. Увидев Гилльема, сидевшего рядом с Мар и двумя дочерьми Аледис, он остановился как вкопанный.

Гилльем посмотрел на него. Была ли это улыбка или гримаса отвращения? Жоан не мог бы ответить на этот вопрос. Рассказала ли ему Мар о похищении?

В голове Гилльема яркой вспышкой мелькнуло воспоминание о том, как с ним обходился монах, когда жил в Барселоне и каждый день приходил навещать их с Арнау. Но сейчас было не до выяснения отношений, и он поднялся навстречу доминиканцу. Они должны были быть заодно — ради Арнау.

— Как поживаешь, Жоан? — вежливо спросил Гилльем, взяв монаха за плечи. — Что у тебя с лицом? — удивился он, заметив синяки.

Жоан посмотрел на Мар, но увидел все тот же безразличный взгляд, которым она его удостаивала с тех пор, как он пришел к ней. Но нет, Гилльем не мог быть настолько циничным, чтобы спросить…

— Плохо встретили, — ответил он. — У нас, монахов, тоже бывает такое.

— Полагаю, ты их уже отлучил от Церкви? — Гилльем улыбнулся, подводя монаха к столу. — Разве не так гласит Уложение мира и спокойствия? — Жоан и Мар переглянулись. — Тот, кто нарушает мир безоружных клириков, наверняка будет отлучен от Церкви? Ты ведь ходишь безоружный, Жоан?

У Гилльема не было времени, чтобы понять, насколько натянутые отношения между Мар и монахом, так как в этот момент появилась Аледис. Они наспех познакомились, и Гилльем вновь обратился к Жоану.

— Ты ведь инквизитор, — сказал он ему, — что ты думаешь о положении Арнау?

— Считаю, что Николау хотелось бы осудить его, но у инквизиции нет достаточных обвинений. Полагаю, что все обернется покаянием и серьезным штрафом. Во всяком случае, Эймерик заинтересован в этом. Я знаю Арнау. Он никогда никому не причинил вреда. То, что на него донесла Элионор, не может иметь.

— А если донос Элионор сопровождался доносами священников? — спросил Гилльем и увидел, как Жоан вздрогнул. — Священники могли бы донести на него, используя какие-нибудь пустяки?

— Что ты имеешь в виду?

— Не важно, — сказал Гилльем, вспоминая письмо Юсефа. — Просто ответь мне, что произойдет, если донос подтвердят священники?

Аледис не слышала слов Жоана. Ее мучило другое: должна ли она сообщить о том, что ей известно? Мог ли этот мавр помочь Арнау? Он был богат и, казалось, способен повлиять на ситуацию. Аледис вдруг заметила, что Эулалия и Тереса бросают на нее красноречивые взгляды. Девушки молчали, как она им велела, но в их глазах явно читалось: расскажи! Не было даже необходимости спрашивать у них, обе были согласны. Это означало… Ну и что! Должна же она хоть что-нибудь сделать для Арнау!

— Есть еще много чего, — внезапно заявила Аледис, опровергая предположение Жоана.

Оба мужчины и Мар внимательно посмотрели на нее.

— Я не стану говорить вам, как я это узнала, и не собираюсь повторять еще раз то, что уже рассказала. Хорошо?

— Что ты имеешь в виду? — спросил Жоан.

— Все достаточно ясно, монах, — отрезала Мар.

Гилльем удивленно посмотрел на Мар. Почему она так обращается с Жоаном? Он повернулся к монаху, но тот поспешно опустил голову.

— Продолжай, Аледис. Мы согласны, — поддержал ее Гилльем.

— Вы помните тех двух сеньоров, которые остановились в трактире?

Гилльем прервал Аледис, когда услышал имя Женйса Пуйга.

— У него есть сестра по имени Маргарида, — сказала Аледис.

Гилльем поднял руки к лицу.

— Они все еще живут здесь? — обеспокоенно спросил он.

Аледис продолжала рассказывать о том, что сумели выведать ее девушки; любезничание Эулалии с Женйсом Пуйгом не прошло даром. После того как он излил на нее свою страсть, подкрепленную вином, кабальеро разразился обвинениями в адрес Арнау, которые он отрепетировал перед своим походом к генеральному инквизитору.

— Они говорят, что Арнау сжег труп своего отца, — неуверенно произнесла Аледис, — я не думаю, что это правда…

Жоан икнул, едва сдержав позыв к рвоте. Все повернулись к нему. Монах, закрыв рот руками, побагровел от напряжения. Перед его глазами внезапно возникла картина: темная площадь, тело повешенного Берната на повозке, языки пламени, охватившие его ноги.

— Что ты теперь скажешь, Жоан? — услышал он вопрос Гилльема.

— Его казнят, — только и смог выговорить монах, прежде чем успел выбежать из трактира.

Слова Жоана повисли в наступившей тишине. Все трое старались не смотреть друг на друга.

— Что происходит между Жоаном и тобой? — тихо спросил Гилльем у печальной Мар. Прошло уже достаточно времени, а монах так и не вернулся.

«Я был всего лишь рабом», — вспомнила она слова мавра. Что мог сделать простой раб? Слова Гилльема до сих пор звучали в ее ушах. Но если она расскажет ему о Жоане… Нет! Не сейчас! Им нужно быть заодно, чтобы помочь Арнау. Нужно, чтобы все боролись за него… включая Жоана.

— Ничего! — ответила она Гилльему, избегая смотреть ему в глаза. — Ты же знаешь, что мы никогда не были в хороших отношениях.

— Ты мне когда-нибудь расскажешь об этом? — настойчиво спросил Гилльем.

Мар еще ниже опустила голову.

 

54

Трибунал уже был готов: четверо монахов-доминиканцев и нотариус сидели за столом, солдаты заняли место у дверей, а Арнау, такой же грязный, как и днем раньше, стоял в центре, охраняемый ими всеми.

Вскоре вошли Николау Эймерик и Беренгер д’Эрилль, надменные, в своих роскошных одеждах. Солдаты отдали им честь, а остальные члены трибунала почтительно встали, ожидая, пока усядутся эти двое.

— Заседание начинается, — объявил Николау. — Напоминаю тебе, — добавил он, обращаясь к Арнау, — что ты остаешься под присягой.

«Этот человек, — заметил он епископу, когда они шли через зал, — расскажет под присягой больше, чем под пытками».

— Прочитай последние слова обвиняемого, — велел Николау нотариусу.

«Они просто впитывают в себя идеи, верования, как и мы». Собственное заявление, которое он осмелился сделать, ошарашило Арнау. Не расставаясь в своих мыслях с Мар и Аледис, он всю ночь вспоминал о том, что сказал во время допроса. Николау не позволил ему объясниться, но с другой стороны, как он мог это сделать? Что сказать этим охотникам за еретиками о его отношениях с Рахилью и ее семьей? Нотариус продолжал читать.

Арнау лихорадочно думал о том, как сделать, чтобы следствие не вышло на Рахиль; их семья достаточно пострадала, потеряв Хасдая. Не хватало, чтобы кого-нибудь из них отправили на инквизицию.

— Ты считаешь, что вера Христова сводится к идеям или верованиям, которые могут быть восприняты людьми по их усмотрению? — спросил Беренгер д’Эрилль. — Разве может простой смертный судить о Божьих заповедях?

Почему нет? Арнау посмотрел прямо на Николау. А вы разве не простые смертные? Его сожгут. Его сожгут, как они это сделали с Хасдаем и многими другими. Мурашки пробежали у него по телу.

— Я неправильно выразился, — ответил он после паузы.

— Как же ты хотел выразиться? — вмешался Николау.

— Не знаю. Я не обладаю вашими знаниями. Просто могу утверждать, что верю в Бога, что я добрый христианин и что всегда поступал согласно его заповедям.

— Ты считаешь, что сжечь труп своего отца — это значит поступить согласно Божьим заповедям? — закричал инквизитор. Он вскочил со своего кресла и ударил по столу обеими руками.

Рахиль, прячась в тени, пришла в дом своего брата, как они и условились.

— Сахат! — крикнула она вместо приветствия, останавливаясь в дверном проеме.

Гилльем встал из-за стола, за которым он сидел вместе с Юсефом.

— Я сожалею, Рахиль.

Женщина горько усмехнулась. Гилльем был в нескольких шагах от нее, но одного движения его рук было достаточно, чтобы приблизиться к ней и обнять ее. Гилльем прижал Рахиль к себе и попытался утешить, но она не ответила. «Пусть текут слезы, Рахиль, — подумал он, — пусть начнет гаснуть огонь, который остался в твоих глазах».

Через пару минут Рахиль отстранилась от Гилльема и вытерла слезы.

— Ты приехал ради Арнау, правда? — спросила она его, успокоившись. — Ты должен ему помочь, — добавила она, прежде чем Гилльем кивнул в знак согласия. — К сожалению, мы почти ничего не можем сделать для него, разве только усложнить ситуацию.

— Я говорил твоему брату, что мне необходимо иметь рекомендательное письмо для суда.

Рахиль бросила на Юсефа, который все еще сидел за столом, вопрошающий взгляд.

— Мы его достанем, — заверил он ее. — Инфант дон Хуан со своим двором, придворные короля и старшины королевства собрались в парламенте, чтобы обсудить положение на Сардинии. Это очень подходящий момент.

— Что ты думаешь делать, Сахат? — спросила Рахиль.

— Пока еще не знаю. Ты писал мне, — добавил он, обращаясь к Юсефу, — что король в конфликте с инквизитором. — Юсеф кивнул. — А его сын?

— Еще больше, — ответил Юсеф. — Инфант — любитель прекрасного, он покровитель искусства и культуры. Ему нравится музыка и поэзия, и у себя при дворе в Жероне он часто собирает писателей и философов. Никто из них не согласен с нападками Эймерика на Раймунда Луллия. Об инквизиции плохо отзываются и каталонские мыслители; в начале столетия ею были признаны еретическими четырнадцать трудов врача Арнау де Виланова. Труд Николаса Калабрийского был также объявлен еретическим самим Эймериком, а теперь преследуют еще такого великого человека, как Раймунд Луллий. Похоже, они отвергают все каталонское. Мало кто решается писать, опасаясь, что Эймерик может дать неожиданный отзыв об их работе. Николас Калабрийский закончил на костре. С другой стороны, если кто-нибудь и может воздействовать на инквизитора и запретить ему вершить суд над каталонскими евреями, так это инфант. Имей в виду, что инфант живет теми налогами, которые мы ему платим. Он не откажет тебе в аудиенции, — сказал Юсеф. — Но не заблуждайся, дон Хуан вряд ли станет открыто противостоять инквизиции.

Гилльем внутренне согласился.

— Сжечь труп?..

Николау Эймерик продолжал стоять, опершись руками о стол, и смотрел на Арнау горящими глазами. Его лицо стало багровым.

— Твой отец, — процедил он сквозь зубы, — был дьяволом и подстрекал людей. За это его казнили, и за это ты его сжег, чтобы он умер таким образом.

Николау закончил, показывая на Арнау.

Откуда ему известно? Был только один человек, который знал… Писарь скрипел своим пером. Не может быть.

Жоан? Нет. Арнау почувствовал, что у него подкашиваются ноги.

— Ты отрицаешь, что сжег труп своего отца? — спросил Беренгер д’Эрилль.

Жоан не мог донести на него!

— Ты отрицаешь это? — повторил Николау, повышая голос.

Лица членов трибунала поплыли перед глазами Арнау, к горлу подкатилась тошнота.

— Мы были голодными! — крикнул он. — Вы когда-нибудь были голодными? — Лиловое лицо его отца и висящий язык, казалось, были сейчас у тех, кто на него смотрел. Жоан? Почему он не пришел к нему? — Мы были голодными! — снова крикнул Арнау. Он слышал, как отец говорил: «Я не подчинюсь ради тебя». — Вы когда-нибудь были голодными?

Арнау сделал движение вперед, пытаясь наброситься на Николау, который продолжал вопрошающе смотреть на него, но, прежде чем он добрался до инквизитора, солдаты схватили его и снова оттащили в центр зала.

— Ты сжег своего отца, потому что он был демоном? — Николау четко выкрикивал каждое слово.

— Мой отец не был демоном! — ответил ему Арнау, тоже крича, и стал вырываться из рук солдат, которые крепко держали его под локти.

— Но ты ведь сжег труп.

«Почему, Жоан? Ты — мой брат, и Бернат… Бернат всегда тебя любил, как своего сына». Арнау опустил голову и остался на руках солдат. Почему?..

— Это тебе приказала твоя мать?

Арнау с трудом поднял голову.

— Твоя мать — ведьма, которая распространяет дьявольское зло, — добавил епископ.

Господи, что они говорят?

— Твой отец убил ребенка, чтобы освободить тебя. Ты признаешь это? — крикнул Николау.

— Что?.. — изумился Арнау.

— Ты, — Николау ткнул в него пальцем, — тоже убил христианского ребенка. Что ты собирался сделать с ним?

— Тебе это приказали сделать твои родители? — голос епископа зазвенел в ушах Арнау.

— Ты хотел взять его сердце?

— Сколько еще детей ты убил?

— Какие связи ты поддерживаешь с еретиками?

Инквизитор и епископ забросали его вопросами. Твой отец, твоя мать, дети, убитые, сердца, еретики, евреи… Жоан! Арнау, совершенно обессиленный, опустил голову.

Он весь дрожал.

— Ты признаешь? — Николау пронзительно посмотрел на него.

Арнау не шелохнулся. Трибунал не торопил его. Между тем солдаты продолжали держать обвиняемого. В конце концов Николау подал им знак, чтобы они вышли из зала. Дверь распахнулась, солдаты поволокли его к выходу.

— Подождите! — приказал инквизитор, когда они уже были у самых дверей. Солдаты обернулись. — Арнау Эстаньол! — крикнул он. — Арнау Эстаньол!

Арнау медленно поднял голову и посмотрел на Николау.

— Можете увести, — сказал инквизитор солдатам, как только почувствовал на себе его взгляд. — Запишите, нотариус, — услышал Арнау голос Николау, когда они выходили из зала, — обвиняемый не отрицал ни одного из выдвинутых ему этим трибуналом обвинений и отказался признать их, симулируя обморок. Ложность этого состояния была раскрыта, когда обвиняемый, свободный от процесса дознания, прежде чем покинуть зал, снова выполнил требование оного.

Скрип пера преследовал Арнау до самой камеры.

Гилльем отдал приказ своим рабам перевезти вещи в альондигу, ближайшую к трактиру Эстаньер. Хозяин воспринял эту новость с сожалением. Гилльем оставлял здесь Мар, но не мог рисковать, чтобы Женйс Пуйг узнал его. Оба раба, сопровождающие мавра, отрицательно покачали головой, когда хозяин попытался уговорить богатого торговца не покидать его заведение.

«Зачем мне нужны сеньоры, если они не платят?» — процедил он сквозь зубы, пересчитав деньги, которые ему вручили рабы Гилльема.

Из еврейского квартала Гилльем отправился прямо в альондигу; никто из торговцев, приехавших в город, не знал о его старых связях с Арнау.

— У меня есть торговый дом в Пизе, — ответил Гилльем одному сицилийскому купцу, который присел рядом с ним за стол во время обеда и поинтересовался, чем он занимается в столице.

— Что привело тебя в Барселону? — Сицилиец с нескрываемым любопытством смотрел на роскошно одетого мавра.

«Друг, у которого возникли проблемы», — чуть было не ответил ему Гилльем. Сицилиец, мужчина невысокого роста, лысый, с резкими чертами лица, сказал, что его зовут Якопо Леркардо, что он долго и много говорил с Юсефом, но всегда хорошо узнать и другое мнение.

— Вот уже долгие годы я поддерживаю связи с Каталонией и хотел воспользоваться поездкой в Барселону, чтобы немного разведать, каков здешний рынок, — начал Гилльем.

— Разведать, конечно, стоит, — отозвался сицилиец, не переставая подносить ложку ко рту.

Гилльем подождал, пока тот продолжит, но Якопо не отрывался от своей миски с мясом. «Этот человек не станет говорить попусту, — подумал мавр, — если поймет, что его собеседник разбирается в коммерции так же хорошо, как и он».

— Я убедился, что ситуация сильно изменилась с тех пор, как я был здесь в последний раз, — заметил Гилльем. — На рынках мало крестьян; их места не заняты. Я помню, как раньше, много лет тому назад, смотрителю рынка приходилось наводить порядок среди торговцев и крестьян.

— У него уже нет работы, — сказал сицилиец, — крестьяне не производят продуктов и не приезжают торговать на рынки. Эпидемии выкосили жителей, земля не дает урожая, а сами сеньоры бросают ее и оставляют невозделанной. Люди уходят туда, откуда ты приехал: в Валенсию.

— Я побывал у некоторых давних знакомых, — сообщил ему Гилльем, и сицилиец внимательно посмотрел на него поверх миски. — Люди уже не рискуют вкладывать свои деньги в коммерческие операции; они только выкупают долги у города. Они превратились в рантье. Как мне сказали, еще девять лет тому назад муниципальный долг составлял сто шестьдесят девять тысяч фунтов. Сегодня он, вероятно, уже свыше двухсот тысяч фунтов и продолжает расти. Муниципалитет не может больше давать обязательств уплатить за налоговые поступления по облигациям, которые выпускаются как гарантия его долга, иначе он разорится.

Какое-то время Гилльем размышлял над вечной дискуссией об уплате процентов по займам, что было запрещено христианам. Восстановив коммерческую деятельность, а с ней и требования, которые приносили деньги, властям когда-то удалось обойти запрет, создав облигации по долгу. По ним богатые граждане отдавали деньги муниципалитету, а тот брал на себя обязательства уплатить им годовую сумму, в которую, очевидно, включали и запрещенные проценты. По таким облигациям, если нужно было погасить основной долг, граждане должны были заплатить на треть больше занятой суммы. Однако, покупая муниципальный долг, человек не рисковал, как это было при коммерческих операциях, пока Барселона могла платить.

— Но пока не наступило банкротство, — сказал сицилиец, возвращая его к действительности, — ситуация исключительная, чтобы зарабатывать деньги в графстве.

— На продаже, — перебил его Гилльем.

— Главным образом, — согласился собеседник. Гилльем заметил, что голос сицилийца стал звучать более доверительно. — Но можно также покупать, причем всегда, когда есть подходящие деньги, — продолжил сицилиец. — Соотношение между золотым флорином и серебряным кроатом совершенно нереальное и не соответствует соотношению, установленному на зарубежных рынках. Серебро уходит из Каталонии в больших количествах, и король продолжает поддерживать стоимость золотого флорина, несмотря на рынок. Однако ему это дорого обойдется.

— Почему ты считаешь, что король занимает такую позицию? — с любопытством спросил Гилльем. — Король Педро всегда вел себя как человек разумный.

— Из обычных политических интересов, — перебил его Якопо. — Флорин — это королевская монета. Его чеканка на монетном дворе в Монпелье зависит непосредственно от короля, в то время как кроат чеканят в таких городах, как Барселона и Валенсия, по соглашению с королем. Монарх хочет поддержать стоимость своей монеты, хотя явно заблуждается. Однако для нас это самая лучшая ошибка, которую он мог совершить. Король установил соотношение золота к серебру в тринадцать раз больше, чем оно реально стоит на других рынках!

— А королевские запасы?

Это был именно тот вопрос, к которому Гилльем хотел подойти.

— Их стоимость завышена в тринадцать раз! — засмеялся сицилиец. — Король продолжает войну с Кастилией, хотя, кажется, она уже вот-вот закончится. У Педро Жестокого есть проблемы со своей знатью, которая прославляет себя Трастамарой. А Педро Церемонному остались верны только города и, похоже, евреи; война с Кастилией разорила его. Четыре года назад кортесы Монсона ссудили ему двести семьдесят тысяч фунтов в обмен на новые уступки знати и городам. Король тратит эти деньги на войну, но теряет привилегии на будущее, а теперь еще новое восстание на Корсике… Если у тебя есть какой-нибудь интерес к королю, забудь об этом.

Гилльем перестал слушать сицилийца и, продолжая кивать головой, улыбнулся: он решил, что именно это ему придется сделать. Король разорен, а Арнау — один из его главных кредиторов. Когда Гилльем покинул Барселону, займы королевскому дому превысили десять тысяч фунтов. До какого уровня они доросли теперь? Ему даже не нужно было платить проценты по дешевым займам. «Его казнят». Приговор Жоана снова всплыл в его памяти. «Николау будет использовать Арнау для укрепления своей власти, — сказал ему Юсеф. — Король не платит Папе, а Эймерик пообещал ему часть состояния Арнау». Готов ли король Педро превратиться в должника Папы, который только что организовал мятеж на Корсике, отказывая в праве на эту землю арагонской короне? Но как добиться того, чтобы король выступил против инквизиции?

— Нам интересно ваше предложение.

Голос инфанта растворился в огромном салоне Тинелль. Ему было только шестнадцать лет, но он уже председательствовал от имени своего отца на заседании парламента, который должен был решить вопрос о сардинском восстании. Гилльем тайком наблюдал за восседающем на троне наследником, по бокам которого стояли двое советников — Хуан Фернандес де Эредиа и Франсеск де Перелльос. Говорили, что инфант слаб, но этот мальчик два года назад судил, приговорил и приказал казнить того, кто был его воспитателем с рождения: виконта Берната Кабреру. После того как инфант велел обезглавить его на рыночной площади в Сарагосе, он отдал приказ отправить голову виконта своему отцу, королю Педро.

Тем же вечером Гилльему удалось поговорить с Франсеском де Перелльосом. Советник его внимательно выслушал, а потом приказал подождать за маленькой дверью. Когда после долгого ожидания ему наконец позволили войти, Гилльем оказался в самом великолепном зале, который ему когда-либо приходилось посещать: просторная комната свыше тридцати метров шириной, под шестью длинными арками, стоящими как перегородки, которые доходили почти до пола, с голыми стенами, освещенными факелами, впечатляла.

Инфант и советники ожидали его в глубине салона Тинелль.

Еще за несколько шагов до королевского трона мавр опустился на одно колено.

— Однако, — сказал инфант, — помните, что мы не можем выступать против инквизиции.

Гилльем подождал, пока Франсеск де Перелльос взглядом союзника покажет ему, когда он может говорить.

— Вы не должны делать этого, мой сеньор.

— Да будет так, — заключил инфант, после чего поднялся и вышел из салона в сопровождении Хуана Фернандеса де Эредии.

— Поднимитесь, — сказал Франсеск де Перелльос Гилльему. — Когда он будет?

— Завтра, если я смогу. Если нет, то послезавтра.

— Я предупрежу викария.

Гилльем покинул главный дворец, когда начало смеркаться. Посмотрев на чистое средиземноморское небо, он глубоко вздохнул. У него еще было много работы.

Этим же самым вечером, когда Гилльем еще не закончил разговаривать с Якопо из Сицилии, он получил записку от Юсефа: «Советник Франсеск де Перелльос примет тебя сегодня в главном дворце, как только закончится заседание парламента». Мавр знал, как заинтересовать инфанта. Это было несложно: следовало простить главные долги короны, которые были записаны в книгах Арнау, и постараться, чтобы они не попали в руки Папы. Но как освободить Арнау, чтобы при этом герцог Жеронский не выступал против инквизиции?

Гилльем решил немного пройтись, прежде чем отправиться во дворец. Ноги привели его к лавке Арнау. Она была закрыта. Книги, по всей видимости, находятся у Николау Эймерика, который позаботился о том, чтобы не допустить продажу требований по заниженной цене. Служащие Арнау исчезли. Мавр посмотрел на церковь Святой Марии, окруженную лесами. Как могло случиться, что человек, отдавший все на этот храм, подвергается такому унижению? Гилльем пошел дальше, к Морскому консульству, а затем к берегу.

— Как твой хозяин? — услышал он за спиной.

Гилльем повернулся и увидел бастайша, у которого на плечах был огромный камень. Несколько лет назад Арнау занимал ему деньги, и он вернул все до копейки. Гилльем пожал плечами и изобразил какую-то гримасу Затем показалась цепочка бастайшей, которые разгружали корабль; они окружили его. «Что с Арнау?» — то и дело спрашивали его. «Как могут обвинять такого человека в ереси?» Кому-то из них Арнау давал взаймы на приданое для одной из дочерей. Сколько их приходило к Арнау? «Если ты его увидишь, — сказал другой, — передай ему, что у ног Святой Марии стоит свеча, зажженная за него. Мы следим, чтобы она всегда горела». Гилльем хотел извиниться за свою неосведомленность, но ему не дали. Басташии позлословили насчет инквизиции и только тогда пошли своей дорогой.

Пообщавшись с возмущенными бастайшами, Гилльем решительным шагом направился к главному дворцу.

Вскоре он снова оказался перед меняльной лавкой Арнау. Ему нужно было достать письмо об уплате, которое в свое время подписал еврей Авраам Леви и которое он сам спрятал за одним из камней в стене. Дверь была закрыта на ключ, но на первом этаже было окно, которое никогда хорошо не закрывалось. Гилльем всмотрелся в вечерние сумерки. Казалось, поблизости никого не было. Арнау даже не подозревал о существовании этого документа. Гилльем и Хасдай решили утаить деньги, заработанные на продаже рабов, под видом депозита, положенного одним евреем, бывшим в Барселоне проездом. Арнау не принял бы таких денег.

Ставни ударились, нарушая ночную тишину, и Гилльем на мгновение замер. Он был всего лишь мавр, неверный, который ночью входил в дом обвиняемого инквизицией. Если его схватят, вряд ли ему поможет даже крещение. Однако ночные звуки: плеск волн, поскрипывание лесов на церкви Святой Марии, плач детей, громкие голоса мужчин, кричащих на своих жен, — свидетельствовали о том, что окружающий мир не думал о нем.

Мавр открыл окно и проскользнул внутрь. Фиктивный депозит, который сделал Авраам Леви, служил для того, чтобы Арнау работал с этими деньгами и получал хорошую прибыль от них, но каждый раз, когда он проводил какую-нибудь операцию, четвертая часть откладывалась в пользу Авраама Леви, владельца депозита. Гилльем подождал, пока глаза привыкнут к темноте и появится луна. Прежде чем Авраам Леви покинул Барселону, Гилльем отвел его к нотариусу, чтобы тот подписал письмо об уплате на деньги, которые он положил на депозит. И хотя эти деньги принадлежали Арнау, в книгах менялы они были записаны на имя еврея и множились из года в год.

Гилльем стал на колени возле стены. Это был второй камень от угла. Он начал вытаскивать его. Ему так и не удалось найти подходящий момент, чтобы признаться Арнау о той первой сделке, которую они с Хасдаем совершили за его спиной, но от его имени, и депозит Авраама Леви рос и рос. Камень не поддавался. «Не беспокойся», — вспомнил он слова Хасдая, который однажды в присутствии Гилльема посоветовал Арнау, тогда еще начинающему меняле, следовать инструкциям мавра. «Не беспокойся», — повторил он. Когда Арнау повернулся, Хасдай посмотрел на Гилльема, и тот с готовностью кивнул ему. Камень начал двигаться.

Нет, Арнау никогда бы не согласился работать с деньгами, полученными от продажи рабов. Наконец камень отошел, и под ним Гилльем нашел бумагу, аккуратно завернутую в материю. Он даже не стал читать ее, чтобы не терять время. Поставив камень на место, Гилльем подошел к окну. Ничего подозрительного не было, и он покинул лавку Арнау через окно, не забыв аккуратно закрыть его.

 

55

Солдатам инквизиции пришлось войти в камеру, чтобы занести туда Арнау. Перед этим они взяли его под мышки и потащили по коридору. Его лодыжки бились по ступенькам, которые вели на первый этаж, но Арнау не сопротивлялся. Он был в сознании, однако не обращал внимания на монахов и священников, смотревших, как его забирали от Николау. Как мог Жоан донести на него?

Когда его вернули в камеру, Арнау заплакал, стал кричать и с силой биться об стену. Почему Жоан? И если Жоан на него донес, с какой целью приходила в тюрьму Аледис? А эта арестованная женщина? Аледис таки имела основания ненавидеть его, ведь он бросил ее, а потом и вовсе сбежал. Была ли она заодно с Жоаном?

Действительно ли она ходила за Мар? Но тогда почему Мар не пришла к нему? Неужели трудно было подкупить простого тюремщика?

Франсеска слышала, как он всхлипывал и кричал. Ее сердце сжималось от боли. Как ей хотелось обнять его, сказать несколько слов, даже солгать, но утешить. «Он не выдержит этого», — предупредила она Аледис. Но как ей быть? Сможет ли она терпеть, оставаясь в таком положении? Арнау продолжал жаловаться на весь мир, а Франсеска ушла в себя, прижавшись к холодной каменной стене.

Двери зала открылись, и Арнау ввели туда. Трибунал уже собрался. Солдаты потащили Арнау в центр зала и поставили на ноги. Совершенно обессиленный, он упал на колени и опустил голову. Он слышал голос Николау, нарушивший тишину, но не мог понять ни слова из того, что говорил инквизитор. Что еще мог сделать ему этот человек, если собственный брат уже приговорил его? У него никого не было. У него ничего не было.

«Не заблуждайся, — ответил ему охранник, когда Арнау попытался подкупить его, предложив ему круглую сумму денег, — у тебя уже нет денег». Деньги! Деньги были причиной, из-за которой король женил его на Элионор; деньги толкнули баронессу на подлость, и ее донос стал поводом для его ареста. Что двигало Жоаном? Неужели тоже деньги?..

— Введите мать!

Арнау не мог оставаться безучастным, услышав этот приказ.

Мар и Аледис, а также Жоан, который держался чуть в стороне от них, стояли на Новой площади, напротив дворца епископа. «Инфант дон Хуан примет моего хозяина этим вечером», — сообщил один из слуг Гилльема за день до этого. Сегодня утром, на рассвете, тот же раб снова пришел к ним и сказал, что хозяин передал, чтобы они ждали его на Новой площади.

Они послушно явились сюда и теперь гадали, чем была вызвана эта просьба.

Арнау услышал, как у него за спиной открылись двери и солдаты прошли до того места, где стоял он, а потом снова вернулись на свой пост.

Он заметил сразу присутствие старухи, увидев ее ноги, босые, морщинистые, грязные, в язвах, кровоточащие.

Николау и епископ улыбнулись, когда поняли, что Арнау обратил внимание на старую женщину. Хотя он стоял на коленях, она оказалась немногим выше его — настолько она была сгорбленная и высохшая. Дни, проведенные в тюрьме, не прошли для Франсески бесследно: редкие седые волосы были всклокочены, а ее профиль — она смотрела, не отрываясь, на трибунал — напоминал висящий бурдюк. Арнау не смог увидеть ее глаз, скрытых под воспаленными веками, которые приобрели лиловый оттенок.

— Франсеска Эстэвэ, — обратился к ней Эймерик, — ты клянешься четырьмя евангелиями?

Голос старухи, на удивление суровый и твердый, поразил всех присутствующих.

— Клянусь, — ответила она и тут же добавила: — Но вы совершаете ошибку, меня зовут не Франсеска Эстэвэ.

— Как это? — опешил Николау.

— Меня зовут Франсеска, но не Эстэвэ, а Рибес. Франсеска Рибес, — добавила она, повышая голос.

— Должны ли мы напомнить тебе о твоей клятве? — вмешался епископ.

— Нет. Из-за этой клятвы я и говорю правду. Мое имя — Франсеска Рибес.

— Разве ты не дочь супругов Эстэвэ? — спросил Николау.

— Я никогда не знала моих родителей.

— Ты выходила замуж за Берната Эстаньола во владениях Наварклес?

Арнау выпрямился. Бернат Эстаньол?

— Нет. Я никогда не была в этих местах и ни за кого не выходила замуж.

— Разве у тебя не было сына по имени Арнау Эстаньол?

— Нет. Я не знаю никакого Арнау Эстаньола.

Арнау повернул голову к Франсеске.

Николау Эймерик и Беренгер д’Эрилль зашушукались между собой, а затем инквизитор, кивнув нотариусу, снова посмотрел на старуху.

— Слушай, — приказал он Франсеске.

— Заявление Хауме де Беллеры, сеньора де Наварклеса, — начал читать нотариус.

Арнау насторожился, услышав имя де Беллеры. Отец говорил ему о нем. Он с любопытством воспринял предполагаемую историю своей жизни, ту, которую Бернат унес с собой в могилу. Арнау впервые слышал о том, что его мать вынуждена была кормить молоком новорожденного сына Ллоренса де Беллеры. Ведьма?

Версия Хауме де Беллеры о бегстве его матери в связи с тем, что у новорожденного появились первые признаки дьявольской болезни, вызвала у Арнау ухмылку.

— Потом, — продолжал читать нотариус, — отец Арнау Эстаньола, Бернат, освободил его при попустительстве охраны, убив при этом невинного мальчика, и оба бежали в Барселону, покинув свои земли. Уже в графском городе их приняла семья коммерсанта Грау Пуйга. У доносящего есть сведения, что ведьма стала публичной женщиной. Арнау Эстаньол — сын ведьмы и убийцы, — закончил он.

— Что ты можешь на это сказать? — спросил Николау у Франсески.

— Что вы ошиблись в проститутке, — спокойно ответила старуха.

— Ты! — закричал епископ, показывая на нее пальцем. — Публичная женщина! Ты смеешь ставить под сомнение утверждение инквизиции?

— Я здесь не как проститутка, — невозмутимо заметила Франсеска, — и не для того, чтобы меня за это судили. Святой Августин писал, что Бог сам будет судить проституток.

Епископ покраснел.

— Как ты смеешь цитировать Святого Августина? Как?..

Беренгер д’Эрилль продолжал кричать, но Арнау его уже не слушал. «Святой Августин писал, что Бог сам будет судить проституток…» Много лет тому назад в одном из домов Фигераса он слышал то же самое от одной публичной женщины.

Разве ее звали не Франсеска? «Святой Августин писал…» Как это могло быть?

Арнау повернулся лицом к Франсеске: за всю свою жизнь он видел ее дважды, но эти встречи, судя по всему, стали судьбоносными. Все члены трибунала следили за его реакцией по отношению к старой женщине.

— Посмотри на своего сына! — закричал Эймерик. — Ты отрицаешь свое материнство?

Арнау и Франсеска слышали, как эти крики отражались эхом от стен зала. Он все так же стоял на коленях, повернувшись к старухе, а она смотрела вперед, на инквизитора.

— Посмотри на него! — снова закричал Эймерик, показывая на Арнау.

Легкая дрожь пробежала по телу Франсески, глаза загорелись от ненависти к этому обвиняющему персту. И только Арнау, будучи рядом с ней, заметил, как кожа, отвисшая у нее на шее, почти незаметно втянулась.

Гордо выставив подбородок, Франсеска не переставала смотреть на инквизитора.

— Ты признаешься, — твердо заявил Эймерик, четко произнося каждое слово. — Уверяю тебя, ты признаешься.

— Все на улицу!

Громкий крик в одно мгновение нарушил спокойствие Новой площади. Через нее пробежал мальчишка, повторяя призыв к оружию. Аледис и Мар переглянулись, а потом посмотрели на Жоана.

— Колокола не звонят, — ответил он им, пожимая плечами.

На церкви Святой Марии не было колоколов.

Однако возглас «Все на улицу!» прокатился по графскому городу, и люди, удивленные неожиданным призывом, стали собираться на площади Блат, надеясь увидеть возле камня, указывающего на ее центр, знамя святого Георгия. Вместо этого двое бастайшей, вооруженные арбалетами, направляли всех к церкви Святой Марии у Моря.

На площади Святой Марии, на плечах у бастайшей, под балдахином стояла статуя Святой Девы в ожидании, пока люди соберутся вокруг нее. У статуи под своим знаменем собрались старшины общины и встречали толпу, которая спускалась по Морской улице. У одного из них на шее болтался ключ от святой урны. Люди подходили к статуе Святой Девы, их становилось все больше и больше. В стороне, у дверей лавки Арнау, стоял Гилльем, наблюдая за происходящим и внимательно слушая разговоры горожан.

— Инквизиция схватила одного гражданина, морского консула Барселоны, — объясняли старшины общины.

— Но инквизиция. — начал кто-то.

— Инквизиция не зависит от нашего города, — оборвал его один из старшин, — и даже от короля. Она не подчиняется ни приказам Совета Ста, ни викарию, ни судье. Ни один из представителей городской власти не является членом инквизиции. Таковым является Папа, иностранец, который хочет одних лишь денег от наших сограждан. Как можно осуждать в ереси человека, который только и жил, что Святой Девой у Моря?

— Им нужны деньги нашего консула! — крикнул какой-то горожанин.

— Они лгут нам, чтобы им достались наши деньги!

— Они ненавидят каталонский народ, — добавил другой старшина.

Люди продолжали оживленно обсуждать действия инквизиции. Крики стали слышны на Морской улице.

Гилльем видел, как старшины-бастайши давали пояснения старшинам других общин города. Да, люди боялись инквизиции. Но кто не боялся за свои деньги? Самый абсурдный вопрос…

— Мы должны защитить наши привилегии! — то и дело повторяли барселонцы.

Волнение людей заметно усилилось. Мечи, кинжалы и арбалеты начали вздыматься над головами собравшихся. Возбужденные горожане продолжали кричать: «Все на улицу!»

В какой-то момент крики стали глохнуть. Гилльем увидел, что к церкви подошли городские советники, и тотчас поспешил к группе людей, которые оживленно спорили у входа в храм.

— А солдаты короля? — спрашивал один из советников.

Старшина в точности повторил те слова, которые сказал ему Гилльем:

— Пойдемте на площадь Блат и посмотрим, что делает викарий.

Гилльем отошел от них. На мгновение его взгляд остановился на маленькой каменной статуе, покоившейся на плечах бастайшей. «Помоги ему», — мысленно попросил он Святую Деву.

Разгоряченные горожане отправились вперед. «На площадь Блат!» — говорили они.

Гилльем присоединился к многолюдному потоку, который поднялся по Морской улице до площади, где находился дворец викария. Немногие догадывались, что цель барселонского ополчения — посмотреть, какую позицию займет викарий, поэтому приблизиться к самому дворцу было нетрудно, тем более что статуя Святой Девы находилась на том месте, где должны были быть знамена города и святого Георгия.

Остановившись в центре площади, возле Святой Девы и знамени общины бастайшей, старшины и советники посмотрели на дворец. Люди наконец начали понимать, что происходит. Воцарилось молчание, и все повернулись в сторону дворца. Гилльем чувствовал напряжение. Выполнит ли свое обещание инфант?

Солдаты со шпагами наголо выстроились в ряд между людьми и дворцом. Викарий появился в одном из окон, посмотрел на людскую толпу, собравшуюся у дворца, и исчез. Через какое-то время один из королевских офицеров показался на площади; тысячи глаз, в том числе и глаза Гилльема, были прикованы к нему.

— Король не может вмешиваться в дела города Барселоны! — воскликнул он. — Созыв ополчения является компетенцией города.

После этого он приказал солдатам отойти.

Люди видели, как солдаты прошли строем перед дворцом и скрылись за деревянными воротами. Прежде чем исчез последний из них, возглас «Все на улицу!» вновь разорвал тишину и заставил Гилльема вздрогнуть.

Николау собирался отдать приказ, чтобы Франсеску вывели из зала заседаний трибунала и начали пытать, но звон колоколов остановил его. Сначала это были колокола церкви Святого Хауме, сигнал к созыву ополчения, а затем к ним присоединились все колокола города. По большей части священники являлись верными последователями учения Раймунда Луллия, объекта ненависти Эймерика, и мало кто из них осуждал идею горожан дать урок инквизиции.

— Ополчение? — спросил инквизитор Беренгера д’Эрилля.

Епископ жестом показал, что ничего не знает.

Статуя Святой Девы оставалась в центре площади Блат в ожидании знамен различных общин, которые присоединялись к бастайшам. Людской поток направлялся к дворцу епископа.

Аледис, Мар и Жоан слышали приближающийся гул и призыв «Все на улицу!», который вскоре зазвучал и на Новой площади.

Николау Эймерик и Беренгер д’Эрилль подошли к одному из окон и, открыв его, увидели около тысячи людей, кричащих и поднимающих оружие в сторону дворца.

Крики усилились, когда кто-то из них заметил двух церковных иерархов.

— Что происходит? — Николау отпрянул от окна.

— Барселона пришла освобождать своего морского консула! — ответил какой-то мальчуган, когда Жоан остановил его и спросил, что случилось.

Аледис и Мар обменялись тревожными взглядами и сжали губы. Взяв друг друга за руки, женщины со слезами на глазах смотрели на полуоткрытое окно.

— Беги за викарием! — приказал Николау офицеру.

Тем временем, пока никто не обращал на них внимания, Арнау поднялся с колен и взял Франсеску за руку.

— Почему ты так дрожишь, женщина? — спросил он ее.

Франсеска сдержала слезу, которая едва не скатилась по ее щеке, но не смогла сдержаться от щемящей боли в сердце и скривила губы.

— Забудь обо мне, — ответила она ему сдавленным голосом.

Шум на улице прервал их разговор. Ополчение уже подходило к Новой площади. Миновав древние ворота города, горожане обогнули дворец викария — сам викарий наблюдал за происходящим из окна, — прошли до улицы Бокериа, а оттуда, прямо от церкви Святого Хауме, чей колокол продолжал звонить, поднялись по улице Бизбе к дворцу епископа.

Мар и Аледис, все еще держась за руки, поспешили к началу улицы. От волнения у них перехватило дыхание, и обе предпочитали молчать. Люди разбегались в стороны, чтобы дать ополчению пройти. Впереди шли старшины бастайшей, которые несли знамя общины, и их товарищи со статуей Святой Девы на плечах, а вслед за ними — все остальные. Улица была расцвечена яркими красками знамен всех общин города.

Викарий отказался принять офицера инквизиции.

— Король не может вмешиваться в дела ополчения Барселоны, — ответил вышедший к нему помощник викария.

— Они нападут на дворец епископа, — пожаловался посланец инквизиции, учащенно дыша после быстрой ходьбы.

Но тот лишь пожал плечами, бросив красноречивый взгляд на оружие офицера. «Эту шпагу ты используешь для пыток?» — вертелось у него на языке. Офицер инквизиции, заметив это, промолчал, и оба остались стоять друг против друга.

— Хотелось бы мне посмотреть, как скрестятся шпаги с кастильским мечом или мавританским ятаганом, — не удержавшись, съязвил человек викария, прежде чем плюнуть под ноги офицеру.

Тем временем статуя Святой Девы, раскачиваясь под крики бастайшей, уже появилась перед дворцом епископа. Бастайши замедлили шаг, чтобы объединиться в страстном порыве народа Барселоны. Кто-то бросил в окно камень, зазвенели, рассыпавшись, стекла. Вслед за первым полетели другие.

Николау Эймерик и Беренгер д’Эрилль отошли от окна. Арнау продолжал ожидать ответа Франсески. Ни он, ни она не сдвинулись с места.

Несколько человек стали колотить в двери дворца. Один юноша начал карабкаться по стене с арбалетом за спиной. Люди подбадривали смельчака, а некоторые тут же последовали его примеру.

— Хватит! — крикнул один из городских советников, пытаясь оттолкнуть тех, кто ломился в двери. — Хватит! — громко повторил он. — Никто не будет атаковать дворец без согласия города.

Люди, опомнившись, остановились.

— Ни один человек не посмеет идти в нападение без согласия советников и старшин города! — воскликнул представитель Совета Ста.

Горожане, стоявшие ближе всех к дверям, замолчали, и приказ разнесся по всей площади. Статуя Святой Девы перестала раскачиваться, среди ополченцев воцарилось молчание, и люди на площади стали смотреть на шестерых храбрецов, которые карабкались по стене фасада; первый уже добрался до разбитого окна зала заседаний трибунала.

— Спускайтесь! — послышался приказ.

Пять советников города и старшина бастайшей с ключом от святой урны постучали в двери дворца.

— Откройте ополчению Барселоны!

В то же самое время офицер инквизиции колотил в ворота еврейского квартала, которые закрыли сразу же, как только ополчение двинулось в путь.

— Откройте! Откройте инквизиции! — кричал он.

Офицер хотел пробраться во дворец епископа, но все улицы, которые вели к нему, были переполнены горожанами. Оставался единственный путь — через еврейский квартал, который вплотную примыкал к дворцу. Оттуда, по крайней мере, можно было бы передать сообщение: викарий не вмешается.

Николау и Беренгер получили это известие еще в зале заседания трибунала: войска короля не придут на их защиту, а городские советники угрожают взять штурмом дворец, если им не позволят войти.

— Чего они хотят?

Офицер посмотрел на Арнау.

— Освободить морского консула.

Николау приблизился к офицеру настолько, что их лица почти соприкоснулись.

— Как они смеют? — рявкнул он. Потом, сделав полуоборот, он снова сел за стол трибунала. Беренгер сел рядом с ним. — Пусть войдут, — приказал Николау.

— Освободить морского консула! — слышались крики горожан.

Арнау выпрямился, насколько позволили оставшиеся у него силы. С того момента, как сын задал ей вопрос, Франсеска стояла с потерянным видом. Морской консул! «Я — морской консул», — читалось во взгляде Арнау, который гордо смотрел на Эймерика.

Пять советников и старшина бастайшей ворвались в зал заседаний. За ними, стараясь пройти незамеченным, шел Гилльем, который получил разрешение старшины сопровождать их. Мавр застыл у двери, а шестеро вооруженных людей предстали перед генеральным инквизитором. Один из советников вышел вперед.

— Что?.. — начал было говорить Николау.

— Ополчение Барселоны, — перебил его советник, повышая голос, — приказывает вам выдать Арнау Эстаньола, морского консула.

— Вы смеете отдавать приказы инквизиции? — с сарказмом в голосе спросил Николау.

Советник не отводил взгляда от Николау Эймерика.

— Повторяю еще раз, — угрожающе произнес он, — ополчение приказывает вам выдать морского консула Барселоны.

Николау что-то пробормотал и посмотрел на епископа, ища у него поддержки.

— Они захватят дворец, — сказал ему тот.

— Не посмеют, — тихо ответил Николау и, махнув рукой в сторону Арнау, закричал: — Он — еретик!

— Разве вы не должны были сначала судить его? — спросил кто-то из группы советников.

Николау посмотрел на них, прищурив глаза, и настойчиво произнес:

— Арнау Эстаньол — еретик.

— Повторяем в третий и последний раз: выдайте нам морского консула.

— Что значит в последний раз? — вмешался Беренгер д’Эрилль.

— Посмотрите на улицу, если хотите знать.

— Взять их! — выкрикнул инквизитор, жестом приказывая солдатам, стоящим у дверей.

Гилльем поспешно отошел от двери. Что касается советников, то никто из них не двинулся с места. Кое-кто из солдат схватился за оружие, но офицер взмахом руки остановил своих подчиненных.

— Взять их! — снова закричал Николау.

— Они пришли на переговоры, — напомнил ему офицер.

— Как ты смеешь?.. — заорал на него Эймерик, привстав со своего кресла.

Офицер перебил его:

— Может, вы знаете, как защитить дворец? Или вы забыли, что король не придет нам на помощь? — Офицер показал в сторону улицы, откуда доносились неистовые крики людей. Повернувшись к епископу, он вопросительно посмотрел на него в поисках поддержки.

— Можете забрать своего морского консула, — устало произнес епископ. — Он свободен.

Николау побагровел.

— Что вы сказали?.. — воскликнул он, хватая епископа за руку.

Беренгер д’Эрилль резко высвободился от него.

— Не в вашей власти отдавать нам Арнау Эстаньола, — заметил советник, обращаясь к епископу. — Николау Эймерик, — продолжил он, — ополчение Барселоны дает вам возможность пойти на уступки городу. Отдайте нам морского консула или пеняйте на себя.

В качестве подтверждения его слов в комнату влетел камень и попал на длинный стол, за которым сидели члены трибунала. Монахи-доминиканцы вздрогнули и испуганно переглянулись. Крики снова охватили Новую площадь. В окно один за другим полетели камни. Нотариус встал, собрал свои бумаги и отошел в конец зала. То же самое попытались сделать и черные монахи, сидящие ближе к окну, но инквизитор жестом заставил их остановиться.

— Вы с ума сошли, — прошептал он епископу.

Николау окинул взглядом всех присутствующих, а затем посмотрел на Арнау. Тот улыбался.

— Еретик! — закричал он.

— Ну что ж, достаточно, — сказал советник, делая полуоборот.

— Заберите его у нас! — настаивал епископ.

— Мы пришли только для того, чтобы вести переговоры, — добавил советник, стараясь перекричать шум, доносившийся с площади. — Если инквизиция не идет навстречу требованиям города и не хочет освободить заключенного, тогда это сделает ополчение. Таков закон.

Николау дрожал от бессильной ненависти, а его глаза, налившиеся кровью, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Два новых камня ударились о стены зала заседания трибунала.

— Они пойдут на штурм дворца, — сказал инквизитору епископ, не заботясь о том, что их слышат. — Чего вам еще надо? У вас есть данные следствия и имущество обвиняемого. Объявите Эстаньола еретиком, и он всю жизнь будет вынужден спасаться бегством.

Советники и старшина бастайшей развернулись и направились к выходу. Солдаты, стоявшие на страже у дверей, смотрели на них, не скрывая страха. Гилльема интересовало только одно: разговор между епископом и инквизитором. Тем временем Арнау оставался в центре зала рядом с Франсеской и вызывающе смотрел на Эймерика.

— Забирайте его! — сдался в конце концов инквизитор.

Сначала площадь, а затем и прилегающие к ней улицы разразились победными возгласами, когда советники показались в дверях дворца вместе с Арнау. Франсеска еле передвигала ноги, идя вслед за ними.

Воспользовавшись тем, что все забыли о старухе, Арнау взял ее за руку и вытолкал из зала заседания. Однако затем он отпустил ее, так как должен был идти за советниками. Николау, застыв у своего длинного стола, смотрел на него, не обращая внимания на шквал камней, влетавших через окно. Один из них попал ему в левую руку, но инквизитор даже не пошевелился. Все остальные члены трибунала отошли подальше от фасадной стены, на которую изливалась вся неистовая ярость ополчения.

Арнау остановился возле двери, несмотря на протесты советников, которые его поторапливали.

Гилльем.

Мавр подошел, обнял его за плечи и поцеловал.

— Иди с ними, Арнау. На площади тебя ждут Мар и твой брат. Мне еще нужно здесь кое-что сделать. Потом я найду тебя.

Несмотря на попытки советников прикрыть собой Арнау, люди бросились к нему, как только он ступил на площадь. Его обнимали, похлопывали по плечу, поздравляли. Улыбающиеся лица горожан мелькали перед ними нескончаемой чередой. Барселонцы не пожелали отойти в сторону, чтобы освободить дорогу советникам, и что-то кричали в поддержку Арнау.

Напор людей был такой силы, что группа из пяти советников и старшины бастайшей с Арнау в центре с трудом продвигалась вперед. Голоса людей оглушали Арнау. Путь от дворца епископа показался ему бесконечным. Ослабевшие в тюрьме ноги начали подгибаться, и Арнау, посмотрев вверх, смог лишь увидеть море арбалетов, мечей, кинжалов. Устремленные к небу, они то поднимались, то опускались под аккомпанемент голосов ликующего ополчения: вверх-вниз, вверх-вниз… Не успев опереться на советников, он начал падать и в этот миг заметил среди множества знамен и оружия маленькую каменную статую, раскачивающуюся вместе с мечами и арбалетами горожан.

К нему вернулся Гилльем, и Святая Дева снова улыбалась ему. Арнау закрыл глаза и дал себя взять на руки тем, кто шел рядом.

Ни Мар, ни Аледис, ни Жоану не удалось приблизиться к Арнау, как они ни старались, расталкивая людей.

Они увидели его на руках советников, когда Святая Дева и знамена стали возвращаться на площадь Блат. Его также видели Хауме де Беллера и Женйс Пуйг, стоявшие среди возбужденных ополченцев. Вынужденные присоединить свои мечи к тысячам прочих мечей, арбалетов и кинжалов, они выкрикивали ругательства в адрес инквизитора, но в глубине души молили Николау не уступать, а короля изменить свою позицию и прийти на помощь Святому престолу. Как могло случиться, что король, ради которого они столько раз рисковали своей жизнью, отказался помочь?

Увидев Арнау, Женйс Пуйг стал размахивать в воздухе своим мечом и кричать, как умалишенный. Сеньору де Наварклесу был знаком этот крик. Точно так кабальеро кричал и размахивал мечом над головой, бросаясь в атаку. Оружие Женйса натыкалось на арбалеты и мечи стоявших рядом с ним ополченцев. Люди стали отходить от него, и Женйс Пуйг пробился к группе, где был Арнау. Советники и старшины уже хотели уйти с Новой площади на улицу Бизбе и не обратили внимания на Пуйга. «Он что, собирается сражаться со всем ополчением? — подумал сеньор де Наварклес. — Его же убьют!»

Хауме де Беллера бросился к своему другу и заставил его спрятать меч. Горожане, оказавшиеся поблизости от двух сеньоров, смотрели на них с изумлением. Людской поток продвигался вперед, и, как только Женйс прекратил вопить и размахивать мечом, пространство вокруг них сомкнулось. Господин де Беллера отвел своего товарища подальше от тех, кто видел его безумную атаку.

— Ты сошел с ума? — спросил он его.

— Они освободили Арнау… Он на свободе! — Женйс говорил, не сводя глаз со знамен, которые начали спускаться вниз по улице Бизбе. Хауме де Беллера заставил его повернуться лицом к нему.

— Что ты задумал?

Женйс снова посмотрел на знамена и попытался вырваться от Хауме.

— Отомстить! — воскликнул он.

— Ты выбрал не тот путь, — произнес сеньор де Беллера. Он изо всех сил схватил его и заставил успокоиться. — Мы найдем способ…

Женйс пристально посмотрел на него; у него дрожали губы.

— Поклянись мне.

— Клянусь честью.

Члены трибунала, сидевшие в зале заседаний, постепенно приходили в себя. По мере того как ополченцы покидали Новую площадь, они чувствовали себя все более уверенно. Когда победные крики последнего горожанина перенеслись на улицу Бизбе, генеральный инквизитор перевел дыхание. Никто не сошел с места. Солдаты стояли по стойке смирно, довольные тем, что их оружие и доспехи не пригодились. Николау обвел взглядом присутствующих.

— Предатель, — обвинил он Беренгера д’Эрилля и, обращаясь к остальным, презрительно бросил: — Трусы. — Когда инквизитор повернулся к солдатам, он обнаружил Гилльема. — Что здесь делает этот неверный? — закричал он. — Это что, издевательство?

Офицер не знал, что ответить. Гилльем пришел с советниками и не сообщил о своем присутствии. А позже все выглядело так, будто мавр тоже подчинялся инквизитору. Со своей стороны Гилльем уже собирался возразить, что он не неверный и что он крещен, но не сделал этого: несмотря на все старания генерального инквизитора, евреи и мавры были вне юрисдикции Святого престола. Николау не мог арестовать его.

— Меня зовут Сахат, я из Пизы, — представился Гилльем, ничуть не смутившись, — я хотел бы поговорить с вами.

— Мне не о чем разговаривать с неверным. Выгоните его!

— Полагаю, что вас заинтересует то, что я собираюсь сообщить.

— Меня мало волнует, что ты там себе полагаешь.

Николау подал знак офицеру, и тот вытащил из ножен меч.

— Возможно, вам будет интересно узнать, что Арнау Эстаньол — банкрот, — успел сказать Гилльем, отступая от офицера. — Вы не можете рассчитывать и на грош его состояния.

Николау вздохнул и уставился в потолок. Желание отдавать новые приказы испарилось, и офицер, метнув взгляд на Эймерика, прекратил угрожать Гилльему.

— Объяснись, неверный, — приказал инквизитор.

— У вас есть учетные книги Арнау Эстаньола. Просмотрите их внимательно.

— Ты думаешь, мы этого не сделали?

— Вы должны знать, что долги короля прощены.

Гилльем сам подписал платежное письмо и вручил его Франсеску де Перелльосу. Арнау никогда не сможет потребовать свои долги назад, так как мавр подтвердил это в книгах городского магистрата менял.

На лице Николау не дрогнул ни один мускул. У всех, кто присутствовал в зале, мелькнула одна и та же мысль: вот почему викарий не вмешался.

Прошло несколько мгновений, в течение которых Гилльем и Николау смотрели друг на друга. Гилльем догадывался, чем занята голова генерального инквизитора. Спрятав усмешку, мавр подумал: «Что ты скажешь своему Папе теперь? Как ты отдашь ему те деньги, которые пообещал? Ты успел отправить ему письмо, и он наверняка его получил. А ведь тебе нужна поддержка в твоем противостоянии с королем».

— А ты тут при чем? — после довольно продолжительной паузы спросил Николау.

— Я могу объяснить вам это… наедине, — голос Гилльема звучал твердо и настойчиво.

— Город поднимается против инквизиции, а теперь еще какой-то неверный требует у меня частной аудиенции! — возмущенно воскликнул Николау.

«Что ты скажешь своему Папе? — Взгляд Гилльема был более чем красноречив. — Или тебя не заботит, что вся Барселона может узнать о твоих махинациях?»

— Зарегистрируйте его, — приказал инквизитор офицеру. — Убедитесь, что у него нет оружия, и отведите его в мою приемную. Я скоро буду.

Охраняемый офицером и двумя солдатами, Гилльем остался ждать в приемной. Он никогда не осмеливался рассказать Арнау об источнике его богатства — работорговле. Если бы инквизиция отобрала состояние Арнау, к ней перешли бы и долги короля. Простив долги короля, Гилльем знал, что записи, сделанные в пользу Авраама Леви, были ненастоящими. Если бы он не показал платежное письмо, которое в свое время подписал еврей, состояние Арнау было бы несуществующим.

 

56

Как только Франсеска оказалась на Новой площади, она отошла подальше от дверей дворца и прислонилась спиной к стене. Отсюда она видела, как ликующие горожане кинулись встречать Арнау и как советники безуспешно пытались сохранить созданный вокруг него кордон. «Посмотри на своего сына!» — слова Николау заглушали крики ополченцев. «Ты хотел, чтобы я на него взглянула, инквизитор? Вот он, смотри! Он победил тебя!» Франсеска выпрямилась, стоя у стены, когда увидела, что Арнау потерял сознание. Однако вскоре его унесли, и все вокруг превратилось в сплошной водоворот людей, оружия и знамен, в середине которого возвышалась маленькая статуя Святой Девы, которую с силой раскачивали из стороны в сторону.

Мало-помалу, не прекращая кричать и не пряча оружия, ополчение перешло на улицу Бизбе. Франсеска продолжала стоять на том же месте. Она не могла идти — ноги не держали ее.

Когда площадь начала пустеть, женщины посмотрели друг на друга. Аледис не хотела идти за Мар и Жоаном, понимая, что Франсеска не могла оставаться одна. Такая старуха, как она… Господи, да вот же она!

Комок подступил к горлу при виде Франсески, маленькой, согнувшейся, беззащитной; она прислонилась к единственной опоре, которую смогла найти.

Аледис рванулась к ней в тот самый момент, когда солдаты инквизиции осмелились приблизиться к выходу из дворца, поскольку крики ополчения уже отдалились. Франсеска молча наблюдала за ними.

— Ведьма! — вдруг крикнул один из солдат.

Аледис резко остановилась, не зная, как поступить дальше. Помедлив, она закричала, обращаясь к солдатам, которые вышли из дворца.

— Оставьте ее! — угрожающе произнесла она, показывая на последних ополченцев, которые заворачивали на улицу Бизбе. — Оставьте ее, или я верну их назад.

Кое-кто из солдат проследил за ее жестом и замер на месте, но тот, который первым увидел Франсеску, вытащил из ножен меч.

— Инквизитор одобрит смерть ведьмы, — ухмыльнувшись, сказал он.

Франсеска не проронила ни слова. Ее взгляд был прикован к женщине, которая пришла ее спасать. Сколько лет они провели вместе? Сколько вынесли страданий?

— Оставьте ее, псы! — закричала Аледис, делая несколько шагов назад и снова показывая на ополченцев. Она хотела броситься за удаляющейся толпой, но солдат уже занес меч над Франсеской.

Огромное лезвие казалось больше старой, ссохшейся женщины.

— Оставьте ее! — завопила Аледис.

Старуха увидела, как она закрыла руками лицо и упала на колени. Франсеска подобрала ее в Фигерасе и с тех пор. Неужели она умрет, не обняв Аледис?

Солдат уже напряг свои мускулы, когда вдруг почувствовал на себе пронзительный взгляд Франсески.

— Ведьмы не умирают от меча, — предупредила она его спокойным голосом. Оружие задрожало в руках у солдата. Что говорит эта старуха?

— Только огонь очищает смерть ведьмы.

Так ли это? Солдат стал искать поддержки у своих товарищей, но те поспешно отступили к дверям дворца.

— Если ты убьешь меня мечом, — продолжала Франсеска, — я буду всю жизнь тебя преследовать, всех вас!

Разве кто-нибудь мог представить, что из этого немощного тела вырвется такой яростный крик? Аледис, убрав руки от лица, изумленно смотрела на старуху Солдат с мечом замер в замешательстве.

— Я буду преследовать вас, — шептала Франсеска, — ваших жен и детей. Я проклинаю вас! — Собравшись с силами, она оттолкнулась от каменной стены и выпрямилась.

Солдаты спрятались во дворце, рядом с ней оставался только тот, что занес над ее головой меч.

— Я проклинаю тебя, — сказала она ему, — убей меня, и твоему праху не будет покоя. Я превращусь в тысячи червей и сожру твои органы. Твои глаза я превращу в свои навеки.

Пока Франсеска продолжала угрожать солдату, Аледис поднялась и тихо приблизилась к ней. Обняв старуху за хрупкие плечи, она осторожно повела ее за собой.

— Твои дети будут прокаженными, — продолжала бормотать Франсеска, проходя под мечом солдата. — Твоя жена превратится в наложницу дьявола.

Они больше не обернулись. Солдат еще некоторое время продолжал стоять с поднятым мечом, потом опустил его и стал смотреть вслед двум фигурам, которые медленно пересекали площадь.

— Пойдем отсюда, дочь моя, — сказала Франсеска, когда они выходили на уже опустевшую улицу Бизбе.

Аледис задрожала.

— Я должна зайти в трактир…

— Нет, нет. Пойдем сейчас, не теряя ни секунды.

— А Тереса и Эулалия?..

— Мы пошлем за ними, — ответила Франсеска, прижимая к себе девицу из Фигераса.

Дойдя до площади Святого Хауме, они обогнули еврейский квартал и оказались у ворот Бокериа, ближайшим к ним. Они шли обнявшись и молчали.

— А Арнау? — не выдержав, спросила Аледис.

Франсеска не ответила.

Первая часть задуманного им плана прошла так, как он и рассчитывал. В эти минуты Арнау должен был оставаться с бастайшами на небольшом каботажном судне, которое зафрахтовал Гилльем. Договоренность с инфантом доном Хуаном была соблюдена полностью. Гилльем вспомнил слова советника. «Единственное, что обещает инфант, — сказал Франсеск де Перелльос, выслушав его, — не препятствовать ополчению Барселоны. Он ни в коем случае не выступит против инквизиции, не будет заставлять ее что-либо делать и ставить под сомнение принятые трибуналом решения. Если твоя задумка удастся и Эстаньола освободят, помни: инфант не будет его защищать. И если инквизиция снова арестует твоего друга и осудит, дон Хуан и пальцем не пошевелит, чтобы спасти его. Ясно?» Гилльем кивнул и передал ему платежное письмо по дешевым кредитам, выданным королю. Теперь оставалась вторая часть: убедить Николау в том, что Арнау разорен и что инквизитор ничего не добьется, преследуя морского консула. Они могли бы все бежать в Пизу и оставить имущество Арнау в руках инквизиции. Фактически оно у нее и было, так как осуждение Арнау, даже его присутствие, влекло за собой конфискацию. Поэтому Гилльем собирался обмануть Эймерика; ему нечего было терять, но взамен он мог обеспечить спокойствие Арнау, чтобы инквизиция никогда больше не преследовала его.

Николау заставил мавра прождать несколько часов и по истечении этого времени появился в сопровождении маленького еврейчика, одетого в обязательную для евреев черную одежду, на которой выделялся желтый кружок. Еврей нес под мышкой несколько книг и следовал за инквизитором короткими поспешными шажками. Когда Николау жестом приказал им обоим войти в его кабинет, он старался не смотреть на Гилльема. Инквизитор не предложил им присесть, хотя сам уселся в кресло, стоявшее за огромным столом.

— Если то, что ты говоришь, правда, — начал он, обращаясь к Гилльему, — Эстаньол — банкрот.

— Вы знаете, что это так, — подтвердил Гилльем, — король больше ничего не должен Арнау Эстаиьолу.

— В таком случае можно было бы обратиться к городскому магистрату менял, — сказал инквизитор. — Забавно будет, если город, освободивший Эстаньола от Святого престола, теперь казнит его за банкротство.

Гилльема так и подмывало ответить ему: «Этого никогда не произойдет! Свобода Арнау уже у меня в кармане. Достаточно просто показать платежное письмо Авраама Леви…» Нет. Николау принимал его не для того, чтобы угрожать доносом на Арнау в городской магистрат. Инквизитор хотел вернуть деньги — те, которые он пообещал Папе и которыми, по словам этого еврея, наверняка друга Юсефа, он мог располагать.

Гилльем замолчал.

— Я мог бы это сделать, — снова заговорил Николау.

Гилльем пожал плечами, и инквизитор пристально посмотрел на него.

— Кто ты? — спросил он его наконец.

— Меня зовут…

— Да, да, — не скрывая раздражения, перебил его Эймерик, — тебя зовут Сахат из Пизы. Я хотел бы узнать, что делает пизанец в Барселоне, защищая еретика.

— У Арнау Эстаньола есть много друзей, включая и Пизу.

— Неверные и еретики! — воскликнул Николау.

Гилльем вздохнул и развел руками. Как скоро инквизитор заговорит о деньгах? Николау помолчал некоторое время.

— Что могут предложить друзья Арнау Эстаньола инквизиции? — сдался он наконец.

— Эти книги, — сказал Гилльем, показывая на еврейчика, который не отводил взгляда от стола Николау, — содержат в себе записи в пользу кредитора Арнау Эстаньола; речь идет о целом состоянии.

За все время их разговора инквизитор впервые обратился к еврею:

— Это так?

— Да, — ответил тот. — С самого начала деятельности менялы Эстаньола есть записи в пользу Авраама Леви…

— Еще один еретик! — взорвался Николау.

Все трое замолчали.

— Продолжай, — приказал инквизитор, успокаиваясь.

— Эта сумма увеличилась за эти годы во много раз. На сегодня она составляет свыше пятнадцати тысяч фунтов.

В прищуренных глазах инквизитора мелькнула искра. Ни Гилльем, ни еврей не заметили этого.

— И что же? — спросил он, обращаясь к мавру.

— Друзья Арнау могли бы добиться, чтобы этот еврей отказался от своего депозита.

Николау развалился в своем кресле.

— Ваш друг, — сказал он, — на свободе. Деньги не дарят. Для чего некто, пусть даже друг, готов уступить пятнадцать тысяч фунтов?

— Арнау Эстаньол был освобожден только ополчением, — сделав ударение на последнем слове, ответил Гилльем.

Все понимали, что Арнау мог по-прежнему считаться подчиненным Святому престолу. Момент настал.

Гилльем взвешивал это в течение многих часов ожидания в приемной, когда рассматривал мечи офицеров инквизиции. Он не должен был недооценивать Николау. У инквизиции не было юрисдикции над маврами… разве что Николау докажет, что распространил ее непосредственно сам. Гилльем ни при каких обстоятельствах не мог предложить инквизитору договориться о чем-либо. Это должен был сделать сам Эймерик. Неверный не мог даже пытаться подкупить Святой престол.

Николау метнул на Гилльема испытующий взгляд, предлагая ему продолжить. «Ты меня не застанешь врасплох», — подумал Гилльем, однако вслух сказал:

— Возможно, вы правы. Никто не сомневается, что нет никакой объективной причины, чтобы кто-либо приносил такое количество денег за освобожденного Арнау. — Он посмотрел на Эймерика: глаза инквизитора превратились в узенькие щелочки. — Не понимаю, зачем они меня сюда прислали? Мне сказали, что вы поймете, но я разделяю ваше авторитетное мнение. Сожалею, что заставил вас потерять столько времени.

Гилльем ждал, когда Николау решится. Инквизитор выпрямился в кресле и широко раскрыл глаза. В этот момент Гилльем понял, что он выиграл.

— Ступайте, — приказал инквизитор еврею. Как только человечек закрыл за собой дверь, Николау продолжил говорить, так и не предложив Гилльему присесть. — Ваш друг свободен, это так, но процесс против него не завершен. У меня есть его признание, и я могу осудить его как закоренелого еретика. Инквизиция, — продолжал он, как будто говорил сам с собой, — не может приводить в исполнение смертный приговор; это должна быть светская рука, король. Ваши друзья должны знать, что воля короля переменчива. Возможно, однажды…

— Я уверен, что вы и его величество сделают то, что должны сделать, — ответил Гилльем.

— Король очень хорошо знает, что он должен делать: бороться против неверных и утверждать христианство во всех уголках королевства, а вот Церковь… Зачастую трудно определить, какое решение может быть оптимальным в интересах народа. Ваш друг, Арнау Эстаньол, признал свою вину, и это признание не может остаться безнаказанным. — Николау на миг прервался и снова посмотрел на Гилльема.

«Это должен сделать ты», — мысленно настаивал мавр. — При всем этом, — продолжал инквизитор, не обращая внимания на молчание своего собеседника, — Церковь и инквизиция должны быть милостивыми, если такие деяния смогут удовлетворить потребности, которые в конечном счете превратятся в общее благо.

— Твои друзья, те, которые тебя прислали… не согласились бы они на более мягкий приговор?

«Я не стану с тобой торговаться, Эймерик, — подумал Гилльем. — Лишь Аллах, да будет прославлено его имя, знает, что бы ты сделал, если бы меня арестовали. Лишь Аллах знает, есть ли у этих стен глаза, наблюдающие за нами, и уши, слушающие нас. Это ты должен предложить мне решение».

— Никто никогда не поставит под сомнение решение инквизиции, — ответил Гилльем.

Николау откинулся на спинку кресла.

— Ты добился частной аудиенции и сказал, что у тебя могло бы быть нечто, что меня заинтересует. Ты сказал, что какие-то друзья Арнау Эстаньола могут добиться, чтобы его главный кредитор отказался от суммы в пятнадцати тысяч фунтов. Чего ты хочешь, неверный?

— Я знаю то, чего я не хочу, — только и ответил Гилльем.

— Хорошо, — сказал Николау, поднимаясь. — Минимальное наказание: стояние в покаянной одежде каждое воскресенье в течение года в церкви в обмен на то, что твои друзья добьются отказа от кредита.

— В церкви Святой Марии, — вставил Гилльем и удивился, услышав собственный голос, хотя понимал, что эти слова исходили из самой глубины его существа. Где, как не в церкви Святой Марии, Арнау мог отбывать наказание покаянием?

 

57

Мар пыталась следовать за группой людей, которые несли Арнау, но нахлынувшая толпа мешала пробиться к нему. Она вспомнила последние слова Аледис.

— Береги его! — крикнула она ей на прощание и улыбнулась.

Мар почти бежала, натыкаясь на мечи и получая пинки от проходивших мимо людей.

— Береги его, — повторила Аледис, глядя вслед удаляющейся Мар, которую через минуту поглотил многотысячный поток. — Я хотела сделать это много лет тому назад.

В следующее мгновение Аледис исчезла.

Споткнувшись, Мар чуть было не упала на землю. «Ополчение не для женщин», — недовольно сказал какой-то мужчина, нечаянно задевший ее. Мар ничего не ответила, продолжая проталкиваться вперед. Она искала знамена, которые уже показались на площади Святого Хауме, в конце улицы Бизбе. Впервые в то утро Мар не стала сдерживать слезы, и у нее из горла вырвался крик, который заставил замолчать тех, кто ее окружал. Она ни о чем не думала — только кричала, наступала на ноги тем, кто шел впереди нее, и прокладывала себе дорогу локтями.

Ополчение собралось на площади Блат. Мар была уже совсем близко к статуе Святой Девы, которая, как и прежде, раскачивалась на плечах у бастайшей, остановившихся в центре площади. Но Арнау… Мар случайно услышала спор между горожанами и советниками города, которые не раз называли его имя.

Да, он был там, вместе с ними. Ей оставалось лишь несколько шагов до него, но на площади было очень тесно, а люди стояли так плотно друг к другу, что ей не удавалось продвинуться даже на пару шагов. Она вцепилась в предплечье мужчине, который не уступил ей дорогу. Тот вытащил из ножен кинжал, но, узнав Мар, рассмеялся и пропустил ее. Где-то здесь, за ним, должен быть Арнау. Она прошла чуть вперед, однако увидела только советников и старшину бастайшей.

— Где Арнау? — спросила Мар, задыхаясь и истекая потом.

Бастайш, мужчина внушительного роста, с ключом от святой урны, который висел у него на шее, посмотрел на нее и ничего не ответил. Это был секрет. Инквизиция…

— Я — Мар Эстаньол, — торопливо заговорила она, проглатывая слова. — Я осиротела после смерти бастайша Рамона. Ты должен был знать его.

Нет. Он не знал Рамона, но слышал о нем, о его дочери и о том, что Арнау стал ее приемным отцом.

— Иди на берег, — только и сказал он ей.

Мар перешла через площадь и помчалась по Морской улице, свободной от ополчения. Она догнала группу из шести бастайшей уже возле консульства; они несли на руках все еще не пришедшего в себя Арнау.

Мар хотела броситься к ним, но прежде чем она смогла это сделать, один из них стал у нее на пути. Пизанец дал им строгие указания: никто не должен знать о местонахождении Арнау.

— Пусти меня! — закричала Мар, извиваясь в его руках.

Бастайш поднял ее за талию, стараясь не причинить женщине вреда. Она не весила и половины тех камней и грузов, которые он носил каждый день.

— Арнау! Арнау!

Как долго он мечтал услышать этот голос? Открыв глаза, Арнау увидел, что его несли люди, лиц которых он даже не мог разглядеть. Они явно спешили и старались помалкивать. Что происходит? Где он?

— Арнау! — снова услышал он. Да, это был голос девушки, которую он не мог забыть и которую предал в доме Фелипа де Понтса.

— Арнау!

Берег моря. Воспоминания смешались с шумом волн и солоноватым привкусом бриза. Что он делал на пляже?

— Арнау!

Голос доносился до него издалека.

Бастайши вошли в воду и направились к лодке, которая должна была отвезти Арнау на фелюгу, нанятую Гилльемом. Морская вода забрызгала ему лицо.

— Арнау…

— Подождите, — пробормотал он, пытаясь выпрямиться, — этот голос… Кто?..

— Какая-то женщина, — ответил один из них. — Она нам не помешает. Мы должны.

Опираясь на бастайшей, Арнау стал на ноги у борта лодки. Он посмотрел в сторону берега. «Мар ждет тебя», — вспомнил он слова Гилльема и забыл обо всем, что его окружало. Гилльем, Николау, инквизиция, камера — все это вихрем пронеслось перед ним и исчезло.

— Боже! — воскликнул он. — Приведите ее. Я прошу вас!

Один из бастайшей поспешил к берегу, где молодая женщина все еще упрашивала, чтобы ее пустили к Арнау.

Он увидел, как Мар бросилась бежать к нему.

Бастайши позволили ей пройти к Арнау, который едва держался на ногах: казалось, его могла свалить самая нежная волна. Мар остановилась. Арнау стоял перед ней, опустив руки, которые повисли вдоль тела, как плети. Увидев слезинку, покатившуюся по его щеке, она подошла к нему и нежно подобрала ее губами.

Они не обменялись и словом. Мар сама помогла бастайшам поднять его в лодку.

Ему совершенно не нужно было сталкиваться непосредственно с королем.

Как только Гилльем ушел, Николау стал ходить из угла в угол по своему кабинету. Раз у Арнау нет денег, ему, генеральному инквизитору, незачем выносить приговор. Папа никогда не освободит его от обещания, которое он дал. Пизанец загнал его в западню. Если бы он хотел исполнить обещанное Папе…

Стук в дверь отвлек внимание Эймерика, но он продолжал мерить шагами комнату.

Да, минимальное наказание спасло бы его репутацию как инквизитора, избавило бы от столкновения с королем и дало бы ему достаточно денег для.

Стук в дверь повторился.

Николау снова посмотрел на нее.

Ему бы хотелось отправить этого Эстаньола на костер. А его мать? Что со старухой? Конечно, она воспользовалась суматохой…

Кто-то вошел в приемную. Николау, стоя у самой двери, резко распахнул ее.

— Что?..

Хауме де Беллера, сжав кулак, хотел было постучать снова.

— Что вы хотите? — спросил инквизитор, метнув взгляд на офицера, который должен был выставить в приемной охрану, а сейчас был загнан в угол мечом Женйса Пуйга. — Как вы смеете угрожать солдату Святого престола? — закричал Николау.

Женйс отвел меч и посмотрел на своего товарища.

— Мы слишком долго ожидали, — ответил сеньор де Наварклес.

— Я не желаю никого принимать, — отрезал Николау, обращаясь к офицеру, которому удалось оттолкнуть напиравшего на него Женйса Пуйга. — Я вам все сказал.

Инквизитор собирался уже закрыть дверь, но Хауме де Беллера не дал ему этого сделать.

— Я — барон Каталонии, — гордо произнес он, растягивая слова, — и заслуживаю уважения в соответствии с моим титулом.

Женйс поддержал своего друга и снова встал с мечом на пути у офицера, который пытался прийти на помощь инквизитору Николау посмотрел в глаза сеньору де Беллере. Он мог бы позвать на помощь, и охрана, несомненно, явилась бы тотчас, но перекошенное лицо и безумные глаза посетителя… Кто знает, что могут сделать эти двое, привыкшие навязывать свою волю? Он вздохнул: судя по всему, этот день не самый лучший в его жизни.

— Ладно, барон, — уступил он, — что вы хотите?

— Вы пообещали приговорить Арнау Эстаньола, а на самом деле дали ему бежать.

— Не помню, чтобы я давал какие-то обещания. Что касается того, будто я позволил ему бежать… Это все ваш король, знатность, которой вы сами кичитесь. Если бы он пришел на помощь Церкви, вам не пришлось бы требовать у меня объяснений.

Хауме де Беллера что-то пробормотал и резко взмахнул рукой.

— И все-таки вы можете его осудить! — воскликнул он.

— Он бежал, — напомнил Николау.

— Мы вам его доставим! — закричал Женйс Пуйг, повернувшись к ним. Он все еще угрожал офицеру своим мечом.

Николау угрюмо посмотрел на кабальеро. Чего ради он должен перед ними отчитываться?

— Мы предоставили вам достаточные доказательства его преступления, — вмешался Хауме де Беллера.

— Инквизиция не может…

— Какие доказательства? — рявкнул Эймерик. Эти два сеньора давали ему возможность спасти свою честь. Если бы он опроверг эти доказательства… — Какие доказательства? — повторил он. — Донос такого помешанного, как вы, барон? — Хауме де Беллера попытался перебить его, но Николау заставил его молчать, резко подняв руку. — Я искал документы, о которых вы говорили и которые якобы вручил епископ, когда вы родились. — Он посмотрел на Беллеру. — Я их не нашел, понятно?

Женйс Пуйг опустил руку, в которой был зажат меч.

— Они должны быть в архивах епископства, — защищался Хауме де Беллера.

Николау только покачал головой.

— А вы, кабальеро? — крикнул Николау, обращаясь к Женйсу. — Что у вас есть против Арнау Эстаньола? — Инквизитор, опытный в такого рода делах, сразу почувствовал в Женйсе страх человека, скрывающего правду. — Вы знаете, что лгать инквизиции — преступление?

Женйс беспомощно посмотрел на Хауме, но тот, уставившись в одну точку, не обращал на него внимания, и он остался один на один с инквизитором.

— Что скажете, кабальеро?

Женйс, ошеломленный таким напором, отвернулся, пытаясь спрятать взгляд.

— Что вам сделал этот меняла? — разозлился Николау. — Может быть, он разорил вас?

Женйс не ответил. Прошла лишь секунда, одна секунда, в течение которой он украдкой, несмело посмотрел на инквизитора. Так и было. Что еще мог сделать меняла кабальеро, как не разорить его?

— Меня — нет, — простодушно ответил Женйс.

— Нет? Так, значит, вашего отца?

Женйс потупился.

— Вы попытались использовать Святой престол в своих интересах! Вы лжесвидетельствовали ради вашей личной мести!

Хауме де Беллера, напуганный криками инквизитора, наконец опомнился.

— Он сжег своего отца, — все еще настаивал Женйс, переходя на шепот.

Николау рассек воздух открытой ладонью. И что теперь делать? Арестовать их и предать суду? Но это повлечет за собой необходимость заниматься делом, о котором стоило узнать гораздо раньше.

— Вы пойдете к нотариусу и заберете ваши доносы. В противном случае… — Эймерик угрожающе посмотрел на них. — Поняли?

Не пытаясь больше возражать, оба кивнули.

— Инквизиция не может судить человека на основании ложных обвинений. Идите! — закончил он, сопровождая свой приказ жестом, адресованным офицеру.

— Ты поклялся честью отомстить, — напомнил Женйс Пуйг своему другу, когда они подходили к двери.

Николау слышал слова кабальеро, как, впрочем, и последовавший ответ.

— Ни один сеньор де Наварклес еще не оставил клятву неисполненной, — заявил Хауме де Беллера.

Генеральный инквизитор прищурился. У него было достаточно оснований. Он выпустил на свободу подследственного! Только что приказал свидетелям забрать свои доносы! К тому же решился на коммерческую договоренность. — с пизанцем? — не зная даже с кем! А если Хауме де Беллера все же исполнит свою клятву, прежде чем ему удастся добраться до состояния Арнау? Соблюдет ли договор пизанец? Ясно, что это дело следует приостановить.

— На сей раз, — крикнул он им вдогонку, — сеньор де Наварклес не исполнит свою клятву!

Оба повернулись.

— О чем вы? — воскликнул Хауме де Беллера.

— Святой престол не может позволить, чтобы двое… — он сделал презрительный жест рукой, — мирян ставили под сомнение вынесенный приговор. Таков суд Божий. Другой мести не существует! Вы понимаете, Беллера? — Заметив, что тот колеблется, инквизитор добавил: — Как только вы исполните свою клятву, я объявлю вас помешанным. Теперь вы меня поняли?

— Но клятва…

— Именем святой инквизиции я вас от нее освобождаю.

Хауме де Беллера поклонился.

— А вы, — добавил Эймерик, обращаясь к Женйсу Пуйгу, — остерегайтесь мстить тому, кого инквизиция уже покарала. Я понятно сказал?

Женйс Пуйг утвердительно кивнул.

Фелюга, небольшое десятиметровое суденышко под треугольным парусом, искала пристанища в тайной бухте у берегов Гаррафа, вдали от курса других судов. Сюда можно было добраться лишь по морю.

Хижина, построенная на скорую руку рыбаками из всяких обломков, которые заносило в бухту Средиземное море, нарушала монотонную картину из камней и серой гальки, противостоявших солнцу и пытавшихся вернуть свет и тепло, которым оно их ласкало.

Капитан фелюги, помимо толстого кошелька с монетами, получил еще и конкретные указания от Гилльема.

«Ты оставишь его там с моряком, которому можно доверять, и позаботишься о том, чтобы у них было достаточно воды и еды, а потом займешься каботажем. Но выбирай ближние порты и возвращайся в Барселону как минимум каждые два дня, чтобы получать от меня указания. Когда все закончится, я дам тебе еще денег», — пообещал он капитану, чтобы быть уверенным в его преданности.

Особой необходимости в этом не было: моряки любили Арнау, считая его справедливым консулом, но капитан принял деньги. Однако он не рассчитывал, что женщина откажется от помощи моряка, который мог бы ухаживать за Арнау вместе с ней.

— Я позабочусь о нем сама, — заявила Мар капитану, когда они высадились в бухте и устроились с Арнау в хижине.

— Но пизанец… — попытался возразить капитан.

— Скажи пизанцу, что с ним осталась Мар, и, если возникнут проблемы, возвращайся с твоим моряком.

Она произнесла это таким властным тоном, явно несвойственным женщине, что капитан даже не попытался возразить.

— Иди, — только и сказала она ему на прощание.

Когда фелюга скрылась за скалами, защищавшими бухту, Мар глубоко вздохнула и подняла глаза к небу.

Сколько раз она пыталась заставить себя не фантазировать? Сколько раз при воспоминании об Арнау убеждала себя, что у нее иная судьба? А теперь… Она посмотрела на хижину. Арнау продолжал спать. Во время плавания Мар проверила, нет ли у него температуры, не был ли он ранен. Она села у борта, поджала ноги и положила его голову себе на колени.

Несколько раз он открывал глаза, смотрел на нее, и на его губах появлялась улыбка. Обеими руками она держала его руку, и каждый раз, когда Арнау улыбался, сжимала ее, пока он, довольный, не засыпал снова.

Так было несколько раз, как будто Арнау хотел убедиться в том, что ее присутствие не было бредом. А сейчас… Мар вернулась в хижину и села у его ног.

Вот уже двое суток он ходил по Барселоне, вспоминая места, которые долгое время составляли часть его жизни. Мало что изменилось за те пять лет, пока он жил в Пизе. Несмотря на кризис, жизнь в городе бурлила.

Барселона до сих пор была открыта морю; ее защищали лишь таски, на которые Арнау посадил свой китобоец, когда Педро Жестокий угрожал своим флотом берегам графского города. Несмотря на это, по приказу короля Педро IV продолжали возводить западную стену и королевские верфи. А пока они достраивались, корабли становились на якорь и ремонтировались на старых верфях, у самого берега, против башни Регомир. Гилльем пришел туда, ведомый стойким запахом смолы, которой конопатчики, предварительно смешав ее с паклей, затыкали щели в кораблях. Мавр наблюдал за работой морских плотников, столяров-весельщиков, кузнецов и канатчиков, вспоминая, как раньше он сопровождал Арнау во время проверки работы последних, чтобы убедиться, что в канатах, предназначенных для такелажа, не смешивают старую пеньку с новой. Они торжественно проходили между кораблями в сопровождении морских плотников. После проверки канатов Арнау неизменно отправлялся к конопатчикам. Затем он прощался с сопровождающими, и те долго смотрели им вслед. Позже Арнау беседовал с каждым из них отдельно.

«Их работа основная. Закон запрещает им работать сдельно», — объяснил он Гилльему в первый раз, когда они пришли на верфь. Поэтому консул и разговаривал с конопатчиками, чтобы выяснить, не нарушал ли кто-нибудь из них, движимый нуждой, определенную норму, призванную обеспечить безопасность кораблей.

Гилльем видел, как один из них, стоя на коленях, тщательно прошел стык, который только что законопатили.

Это зрелище заставило его закрыть глаза. Он сжал губы и отвернулся. После долгой борьбы Арнау вынужден скрываться в бухте в ожидании, когда инквизитор вынесет ему минимальное наказание. Ох уж эти христиане! Он вздохнул. По крайней мере, рядом с ним Мар… его девочка. Гилльем не удивился, когда капитан фелюги, оставив Мар и Арнау, явился в альондигу и рассказал ему о происшедшем.

— Это судьба, — пробормотал мавр.

— Что вы сказали?

— Ничего, ничего. Вы правильно поступили. Выходите из порта и возвращайтесь через пару дней.

В первый день Гилльем не получил никаких известий от Эймерика. На второй он снова появился в Барселоне. Мавр не мог ждать в альондиге и, оставив там своих слуг, велел, чтобы они нашли его, если кто-нибудь будет о нем спрашивать.

Кварталы торговцев не изменились. По Барселоне можно было ходить с закрытыми глазами; единственным проводником мог быть запах, характерный для каждого квартала. Собор, как и церковь Святой Марии, тоже продолжали строить, хотя строительство церкви у моря продвигалось гораздо успешнее.

Полным ходом шли работы в церквях Святой Клары и Святой Анны. Гилльем останавливался перед каждым храмом, чтобы посмотреть, как работают плотники и каменщики. А как же защитная стена у моря? А порт? Странные эти христиане.

— Вас спрашивают в альондиге, — сообщил ему запыхавшийся слуга на третий день.

«Николау согласился?» — спросил сам себя Гилльем, поспешно направляясь в альондигу.

Николау Эймерик подписал приговор в присутствии Гилльема, который стоял перед ним. Потом инквизитор скрепил его печатью и молча вручил ему.

Гилльем взял документ и сам стал читать его.

— В конце, в конце, — поторопил его Николау.

Он заставил нотариуса работать всю ночь и не собирался ждать, пока этот неверный прочитает его.

Гилльем посмотрел на инквизитора поверх документа и спокойно продолжил читать его умозаключения. По-видимому, Хауме де Беллера и Женйс Пуйг забрали свой донос. Как это удалось Николау? Свидетельство Маргариды Пуйг было поставлено Николау под сомнение, поскольку трибуналу стало известно, что ее семья разорилась в результате коммерческих операций с Арнау. Что касается свидетельства Элионор… Оказывается, она не подтвердила ту отдачу и покорность, которые всякая женщина должна являть своему мужу!

Кроме того, Элионор утверждала, что обвиняемый при всех обнимал какую-то еврейку, с которой, как она предполагала, у него были плотские отношения; в качестве свидетелей она приводила самого Николау и епископа Беренгера д’Эрилля. Гилльем снова посмотрел на Николау поверх приговора, инквизитор выдержал его взгляд. «Подтвердить, что обвиняемый обнимал какую-то еврейку в момент, указанный доньей Элионор, не удалось», — говорилось в документе. Ни он, ни Беренгер д’Эрилль, который тоже подписал приговор, — Гилльем перешел на последнюю страницу, чтобы убедиться в наличии подписи и печати епископа, — не могли согласиться с этим показанием. «Дым, огонь, сутолока, страсти, любое из этих обстоятельств, — продолжал объяснять Николау, — может вызвать у женщины, слабоумной по природе своей, такое видение. Поскольку обвинение, выдвинутое доньей Элионор в отношении Арнау и его связи с еврейкой, явно лживо, то остальной части доноса не может быть доверия».

Гилльем улыбнулся.

Единственные деяния, которые действительно могут считаться наказуемыми, были в доносах священников церкви Святой Марии у Моря. «Святотатственные слова признаны виновным, и он раскаялся в этом перед трибуналом, что является конечной целью всякого инквизиционного процесса». За это Арнау Эстаньол приговорен к штрафу в виде конфискации всего его имущества, а также к покаянию: в течение года он должен каждое воскресенье являться в церковь Святой Марии, одетый в соответствующие покаянные одежды.

Гилльем закончил читать документ и пристально посмотрел на подписи и печати инквизитора и епископа.

Он добился своего!

Свернув документ, мавр порылся в карманах в поисках платежного письма, подписанного Авраамом Леви, чтобы отдать его Николау. Гилльем молча наблюдал, как инквизитор читал письмо, означавшее не только разорение Арнау, но также его свободу и жизнь. В любом случае он никогда бы не смог объяснить происхождение этих денег, а также то, почему это платежное письмо было спрятано столько лет.

 

58

Арнау проспал весь остаток дня. Когда стало вечереть, Мар разожгла маленький костер из листвы и дров, которые рыбаки собрали и принесли к хижине. Море было спокойное. Женщина подняла взгляд к звездному небу. Потом она посмотрела на обрывистую скалу, которая окружала бухту; луна отсвечивалась на ее вершинах, создавая причудливые тени.

Она молча вдыхала свежий воздух и наслаждалась покоем. Мир не существовал для нее. Не было ни Барселоны, ни инквизиции, ни даже Элионор и Жоана: только она… и Арнау.

В полночь Мар услышала шорох внутри хижины. Она поднялась, чтобы пойти туда, но в это время Арнау вышел на лунный свет. Оба замерли в нескольких шагах друг от друга. Мар стояла между Арнау и костром.

Мягкие линии силуэта, подсвеченные ярким пламенем, лицо, спрятанное в тени… «Может, я уже на небе?» — подумал Арнау. По мере того как его глаза привыкали к полутьме, облик той, которая являлась ему во сне, становился все более отчетливым. Сначала это были глаза, большие, блестящие, — сколько ночей она проплакала? — потом ее нос, скулы, подбородок и эти губы… Женщина распахнула ему объятия, и отблески костра осветили ее тело, облаченное в невесомые одежды. Она звала его.

Арнау пошел на ее зов. Что происходит? Где он?

Действительно ли это Мар? Он получил ответ в ее объятиях, в улыбке, которую она дарила ему, в горячем поцелуе, запечатленном на его губах.

Потом Мар с силой обняла Арнау, и мир вернулся к действительности. «Обними меня», — услышал он ее голос. Арнау прижал к себе женщину и услышал, как она заплакала. Он почувствовал, как вздымалась ее грудь, и ласково провел рукой по густым волосам. Нежно покачивая ее в своих руках, Арнау думал о превратностях судьбы. Сколько лет должно было пройти, чтобы наступил этот момент? Сколько ошибок он должен был совершить?

Арнау отстранил голову Мар от своего плеча и заставил женщину посмотреть ему в глаза.

— Я сожалею, — с грустью произнес он, — сожалею, что отдал тебя…

— Молчи, — перебила она. — Прошлого не существует. Не за что просить прощения. Начнем жить с сегодняшнего дня. Смотри, — сказала Мар, беря его за руку, — море. Оно ничего не знает о нашем прошлом.

Оно здесь и никогда не потребует от нас объяснений. Звезды, луна, они тоже здесь и продолжают светить, радуя нас. Какое для них имеет значение то, что произошло давным-давно? Они с нами и поэтому счастливы.

Ты видишь, как они сверкают на небе? Стали бы они это делать, если бы наше прошлое волновало их? Разве не началась бы буря, если бы Бог захотел наказать нас? Мы одни, ты и я, без прошлого, без воспоминаний, без вины, без чего бы то ни было, что могло встать на пути нашей… любви.

Арнау посмотрел на небо, потом на Мар, на маленькие волны, которые потихоньку накатывались на берег бухты, даже не разбиваясь. Он посмотрел на скалу, которая защищала их и, казалось, качалась в тишине.

Он повернулся к морю. Ему нужно было поведать ей нечто такое, что вызывало боль, то, о чем он поклялся перед Святой Девой после смерти его первой жены и от чего не мог отказаться. И он стал рассказывать, глядя любимой в глаза, шепотом.

Когда он закончил, Мар вздохнула.

— Я знаю только одно: никогда в жизни я не оставлю тебя, Арнау. Я хочу быть с тобой, возле тебя. Всегда. На тех условиях, которые ты сам предложишь.

На рассвете пятого дня прибыла фелюга, с которой сошел только Гилльем. Все трое встретились на берегу.

Мар отошла от мужчин, чтобы дать им обняться.

— Боже! — вздохнул Арнау.

— Какой Бог? — спросил Гилльем, чувствуя комок в горле. Он отстранился от Арнау и улыбнулся, сверкая своими белоснежными зубами.

— Тот, который над всеми, — сказал Арнау, и на его губах тоже заиграла улыбка.

— Иди сюда, девочка моя, — позвал Гилльем, протягивая руку Мар.

Она подошла к ним и обняла обоих за талию.

— Я уже не твоя девочка.

— Ты всегда ею будешь, — поправился Гилльем.

— Конечно, — подтвердил Арнау.

Так, обнявшись, они пошли к хижине и присели у потухшего костра.

— Ты свободен, Арнау, — сообщил Гилльем и протянул ему приговор.

— Скажи мне, что в нем, — попросил Арнау, отказываясь брать документ. — Я никогда не читал бумаги, которыми занимался ты.

— В нем сказано, что у тебя отбирают имущество… — Гилльем внимательно посмотрел на Арнау, но не заметил никакой реакции, — и что тебя приговорили стоять в течение года по воскресеньям перед церковью Святой Марии в покаянной одежде. Что касается остального, то инквизиция дарует тебе свободу.

Арнау представил себя босым, одетым в покаянную тунику, с двумя крестами, нарисованными на ногах, перед входом в церковь.

— Я должен был предугадать, что ты добьешься этого, когда увидел тебя в зале заседания трибунала, но я был в таком состоянии…

— Арнау, — перебил его Гилльем, — ты слышал, что я сказал? Инквизиция отбирает все твое добро.

Арнау немного помолчал.

— Я был бы мертвым, Гилльем, — ответил он, — сам Эймерик пришел за мной. А с другой стороны, я бы отдал все, что у меня есть… было, — поправился он, беря Мар за руку, — за эти последние дни.

Гилльем перевел взгляд на Мар и увидел восторженную улыбку и блестящие глаза. Его девочка счастлива. Он улыбнулся ей в ответ.

— Я думал…

— Предатель! — шутливо упрекнула она и смешно надула губы.

Арнау взял ее за руку.

— Как я понимаю, решение короля не выступать против ополчения, должно быть, стоило много денег.

Гилльем кивнул.

— Спасибо, — сказал Арнау.

Оба мужчины посмотрели друг на друга и замолчали.

— Хорошо, — заговорил Арнау, нарушая молчание, — а как ты? Как ты жил все эти годы?

Когда солнце стояло в зените, все трое отправились на берег. Гилльем подал знак капитану, чтобы тот подошел к бухте. Арнау и мавр поднялись на фелюгу.

— Одну минутку, — попросила их Мар.

Женщина повернулась к бухте и посмотрела на хижину. Что теперь ее ждет? Наказание покаянием, Элионор.

Мар опустила глаза.

— О ней не беспокойся, — утешил ее Арнау, ласково поглаживая по голове. — Она не будет нам досаждать, узнав, что у меня нет денег. Особняк на улице Монткады является частью моего имущества, которое теперь принадлежит инквизиции. Баронессе остается только Монтбуй. Ей придется отправиться туда.

— Замок, — пробормотала Мар. — Он тоже достанется инквизиции?

— Нет. Замок и земли мы получили в качестве приданого от короля. Инквизиция не может отобрать это как мое имущество.

— Жаль крестьян, — с грустью произнесла Мар, вспоминая день, когда Арнау отменил дурные обычаи.

Никто не говорил о Матаро, о доме Фелипа де Понтса.

— Будем жить дальше… — начал было Арнау.

— О чем ты говоришь? — перебил его Гилльем. — У тебя будет столько денег, сколько потребуется. Если вы захотите, мы можем снова купить особняк на улице Монткады.

— Это — твои деньги, — возразил Арнау.

— Это — наши деньги. Смотрите, — сказал мавр, обращаясь к обоим, — у меня, кроме вас, никого нет. Что мне делать с деньгами, которые я раздобыл благодаря твоей щедрости, Арнау? Они ваши.

— Нет, нет, — повторил Арнау.

— Вы — моя семья. Моя девочка… и человек, который дал мне свободу и богатство. Или вы не хотите, чтобы мы были одной семьей?

Мар протянула руку Гилльему. Арнау забормотал:

— Нет… Я не это хотел сказать. Однако…

— Значит, деньги остаются у нас, — снова перебил его Гилльем, — или ты хочешь, чтобы я отдал их инквизиции?

Эти слова вызвали у Арнау улыбку.

— У меня есть великие проекты, — заговорщически сообщил Гилльем.

Мар продолжала смотреть в сторону бухты. По ее щеке покатилась слезинка. Она не стала вытирать ее, и слезинка скрылась в уголке рта. Они возвращались в Барселону, чтобы понести несправедливое наказание, чтобы вновь встретиться с инквизицией, с Жоаном, предавшим брата, и с женой, которую Арнау презирал и от которой не мог освободиться.

 

59

Гилльем снял дом в квартале Рибера. Он не был таким шикарным, как особняк на улице Монткады, но достаточно вместительным для всех троих. Гилльем, давая соответствующие указания, побеспокоился даже о комнате для Жоана. Люди на берегу приветливо встретили Арнау, когда он сходил с фелюги в порту Барселоны. Некоторые купцы, следившие за перевозкой своих товаров и находившиеся вблизи биржи, приветствовали его кивком головы.

— Теперь я небогатый, — сказал он Гилльему и пошел не останавливаясь, здороваясь с каждым, кто встречался им на пути.

Как быстро распространяются новости, — заметил мавр.

Сойдя на берег, Арнау заявил, что в первую очередь хотел бы пойти в церковь Святой Марии и поблагодарить Святую Деву за свое освобождение. Он вспомнил, как мечтал об этом, когда в сутолоке, царившей на площади, смотрел на маленькую каменную фигурку, которая раскачивалась над головами людей. Проходя мимо угла улиц Старых и Новых Менял, они вынуждены были остановиться. Дверь и окна его меняльной лавки были раскрыты настежь. Перед домом стояла кучка зевак, которые отошли в сторону, как только увидели Арнау и Гилльема. Они не стали входить внутрь. Все трое узнали мебель и домашнее имущество, которое солдаты инквизиции грузили на телегу, стоявшую у дверей: длинный стол, с трудом поместившийся на телеге, и поэтому его привязали веревками, красная шелковая скатерть, ножницы для уничтожения фальшивых монет, счеты, сейфы…

Появление человека в черном, занятого описью имущества, отвлекло внимание Арнау. Монах-доминиканец бросил перо и молча уставился на него. Люди тоже примолкли, пока Арнау пытался узнать эти глаза. Он вспомнил пронизывающий взгляд монаха, сидевшего во время допросов рядом с епископом.

— Стервятники, — процедил Арнау сквозь зубы.

Это было его имущество, его прошлое, его радость и огорчения. У него и в мыслях не было, что когда-нибудь он увидит ограбление собственного дома. Арнау никогда не придавал особого значения вещам, окружавшим его, но теперь осознал, что рядом с ними прошла вся жизнь.

Мар почувствовала, как от волнения рука Арнау стала влажной.

Кто-то, стоящий за спиной монаха, шикнул на него; солдаты сразу же побросали вещи и достали из ножен шпаги. Еще трое солдат вышли из дома, тоже с оружием в руках.

— Они не допустят еще одного унижения от народа Барселоны, — тихо сказал Гилльем, уводя за собой Арнау и Мар.

Солдаты выстроились перед кучкой любопытных, и те мгновенно разбежались в разные стороны. Арнау позволил Гилльему увести себя, но еще долго оглядывался, не в силах оторвать взгляд от нагруженной телеги.

Все трое забыли о церкви Святой Марии, куда побежали некоторые солдаты, преследуя людей. Поспешно обогнув ее, они добрались до площади Борн, а оттуда в свой новый дом.

Новость о возвращении Арнау облетела весь город. Первыми явились миссаджи из консульства. Офицер не осмелился посмотреть Арнау в лицо. Обратившись к нему, он все же употребил его прежний титул «досточтимый», хотя должен был вручить письмо, в котором Совет Ста освобождал Арнау от этих обязанностей. Прочитав письмо, Арнау подал офицеру руку, и тот наконец поднял глаза.

— Для меня было честью работать с вами, — сказал он ему.

— Это для меня была честь, — ответил Арнау. — Они не любят бедных, — заметил он, обращаясь к Гилльему и Мар, когда офицер и солдаты покинули их дом.

— Вот об этом нам и нужно поговорить, — напомнил Гилльем.

Но Арнау покачал головой.

— Пока нет, — твердо произнес он.

В новом доме Арнау навещали многие люди. Некоторых, как, например, старшину общины бастайшей, Арнау принимал лично; другие, менее значительные особы, ограничивались тем, что передавали свои наилучшие пожелания через слуг, которые их встречали.

На второй день явился Жоан. Как только монах узнал о возвращении Арнау в Барселону, он не переставал думать о том, что могла рассказать Мар его брату. Когда неопределенность стала невыносимой, Жоан решил отбросить все сомнения и страхи и пойти к Арнау.

Арнау и Гилльем поднялись, когда Жоан вошел в столовую. Мар продолжала сидеть за столом.

«Ты сжег труп твоего отца!» — обвинение Николау Эймерика снова зазвучало в ушах Арнау, как только он увидел Жоана. Усилием воли он заставил себя не думать об этом.

В дверях столовой Жоан что-то пробормотал и, опустив голову, сделал несколько шагов навстречу Арнау.

Тот прищурился. Неужели его брат-монах пришел извиняться?

— Как ты мог это сделать? — вырвалось у него, когда Жоан подошел к нему.

Жоан перевел взгляд на Мар: разве он недостаточно страдал? Вероятно, эта женщина все рассказала Арнау.

Однако Мар, похоже, сама была удивлена столь холодному приему со стороны Арнау.

— Зачем ты пришел? — спросил его Арнау.

Жоан в отчаянии стал искать причину.

— Нужно заплатить трактирщику, — услышал он собственный голос.

Арнау махнул рукой и отвернулся. Гилльем позвал одного из слуг и, дав ему кошелек, приказал:

— Пойди с монахом и рассчитайся с трактирщиком.

Жоан искал поддержки у мавра, но тот даже не посмотрел на него и поспешил скрыться за дверью.

— Что между вами произошло? — спросила Мар, как только Жоан покинул столовую.

Арнау молчал. Должны ли они знать это? Как рассказать Мар и Гилльему, что он сжег труп своего отца и что брат донес на него инквизиции? Жоан был единственный, кто знал об этом.

— Забудем прошлое, — помедлив, ответил он, — по крайней мере то, что сможем забыть.

Мар немного помолчала, а потом кивнула, соглашаясь.

Жоан вышел из дому и последовал за рабом Гилльема. По пути в трактир молодому рабу приходилось то и дело останавливаться: монах внезапно замирал на месте и смотрел потерянным взглядом перед собой. Они шли по дороге, которую юноша хорошо знал. На улице Монткады, когда раб обернулся в очередной раз, он увидел, что монах стоял как вкопанный перед воротами бывшего особняка Арнау.

— Иди, заплати сам, — сказал Жоан, пытаясь освободиться от назойливого внимания юноши. — Я должен получить другой долг, — пробормотал он себе под нос.

Пэрэ, старый слуга, проводил его к Элионор. Переступив порог дома, Жоан почувствовал себя увереннее, и тон его голоса повышался по мере того, как он поднимался по каменной лестнице. Пэрэ, сопровождавший доминиканца, не скрывал своего удивления. Увидев Элионор, Жоан отпустил слугу и, прежде чем та успела что-нибудь сказать, громко заявил:

— Я знаю, что ты согрешила!

Баронесса, ничуть не смутившись, с надменностью посмотрела на него.

— Что за глупости ты говоришь, монах?

— Я знаю, что ты согрешила, — повторил Жоан.

Элионор рассмеялась монаху в лицо и повернулась к нему спиной.

Взгляд Жоана скользнул по ее платью из дорогого бархата. Мар страдала. Он страдал. Арнау… Арнау, должно быть, страдал как никто другой.

Элионор продолжала смеяться, не поворачиваясь к монаху.

— Кем ты себя возомнил? — язвительно спросила она.

— Я — инквизитор Святого престола, — ответил Жоан. — И в твоем случае мне не нужно никакого признания.

Элионор молча повернулась, удивленная холодным тоном Жоана, и увидела в его руках лампу с маслом.

— Что?..

Не дав баронессе договорить, он бросил в нее лампу. Масло впиталось в ее роскошное платье, и оно сразу же загорелось.

Элионор завопила от страха и боли. За считанные секунды она превратилась в пылающий факел. Старый Пэрэ, поспешивший на помощь своей госпоже, стал звать остальных рабов. Жоан увидел, как он начал срывать гобелен, чтобы набросить его на Элионор. Ударом руки монах отбросил раба, но в дверях салона уже толпились другие слуги, таращившиеся на охваченную огнем баронессу.

Кто-то сказал, чтобы принесли воды.

Жоан посмотрел на Элионор: та упала на колени, пытаясь сбить пламя.

— Прости меня Господи, — пробормотал он и пошел за другой лампой.

Взяв ее, Жоан подошел к баронессе. Подол его одежды загорелся.

— Покайся! — крикнул он, прежде чем пламя охватило его самого.

Он бросил лампу в Элионор и опустился на колени рядом с ней. Ковер, на котором они стояли, вспыхнул в одно мгновение. Загорелись и некоторые предметы мебели.

Когда рабы принесли воду, они могли лить ее, только стоя в дверях салона. Потом, закрывая лицо, они убежали от густого дыма.

 

60

15 августа 1384 года

Празднование Успения Святой Девы

Церковь Святой Марии у Моря Барселона

Прошло шестнадцать лет.

Стоя на площади Святой Марии, Арнау поднял глаза к небу. Звон церковных колоколов наполнял всю Барселону. Слушая эту необыкновенную музыку, он чувствовал, как по его телу бегают мурашки. Арнау видел, как поднимали все четыре колокола; он даже хотел подойти и тянуть канаты вместе с молодыми, чтобы поднять их на самый верх храма. Теперь они украшали его церковь: Ассумпта (Вознесшаяся), самый большой колокол, восемьсот семьдесят пять килограммов; Конвентуаль (Монашеский), средний, шестьсот пятьдесят; Андреа, двести, и Ведада (Запретная), самый маленький, сто килограммов.

В тот день открывали церковь Святой Марии, его церковь, и колокола, казалось, звонили по-особенному, не так, как всегда… Или, может быть, он их слышал по-своему? Арнау посмотрел на восьмигранные башни, обрамлявшие главный фасад с двух сторон: высокие, стройные и легкие, состоящие из трех частей, каждая из которых становилась тем тоньше, чем выше она устремлялась к небу. Благодаря готическим окнам, они были открыты всем четырем ветрам и, окруженные балюстрадами на каждом уровне, заканчивались горизонтальными террасами. Во время строительства церкви Арнау не раз говорили, что башни будут простыми, без шпилей и капителей, естественными, как море, чью покровительницу они защищали. Но теперь, когда Арнау любовался ими, они казались внушительными и фантастическими, как… море.

Люди, нарядные, взволнованные, собирались в церкви; другие, как Арнау, оставались снаружи, созерцая ее красоту и слушая музыку колоколов. Правой рукой Арнау прижал к себе Мар, а слева стоял, разделяя радость отца, тринадцатилетний мальчик с родинкой над правым глазом.

Под звон колоколов в сопровождении своей семьи Арнау вошел в церковь Святой Марии у Моря. Люди, толпившиеся у входа, расступались, давая им дорогу. Это была церковь Арнау Эстаньола. Будучи юным бастайшем, он носил сюда на плечах первые камни; став менялой и морским консулом, он делал на ее строительство существенные пожертвования, но и потом, занявшись морским страхованием, продолжал заботиться о храме. Однако Святая Мария не избежала катастроф. 28 февраля 1373 года землетрясение, которое произошло в Барселоне, разрушило колокольню. Арнау был первым, кто дал деньги на ее восстановление.

— Мне нужны деньги, — сказал он тогда Гилльему.

— Они твои, — ответил ему мавр, зная о несчастье и о том, что в это же самое утро к Арнау приходил член совета строительных работ церкви Святой Марии.

Поскольку удача снова улыбнулась им, Арнау, по совету Гилльема, решил заняться морским страхованием.

Каталония, где не было законов, которые существовали в Генуе, Венеции или Пизе, стала раем для тех, кто занялся этой деятельностью. Но только такие осторожные коммерсанты, как Арнау и Гилльем, смогли выжить и остаться на плаву. Финансовая система графства рушилась, а вместе с ней и состояния людей, жаждущих получить быстрый заработок. Среди них были те, кто страховал груз, безбожно завышая его стоимость, но при этом не имел о нем достаточной информации. Ушли из этого бизнеса ловкачи, которые страховали корабль и товары даже после того, как уже было известно, что корсары захватили корабль, но они распускали слухи, что все это ложь. Арнау и Гилльем тщательно выбирали корабли, но еще тщательнее просчитывали возможность риска, и вскоре, благодаря страхованиям, сумели восстановить широкую сеть своих партнеров, с которыми они работали раньше, когда еще были менялами.

26 декабря 1379 года Арнау уже не мог спросить у Гилльема, можно ли ему взять деньги на церковь Святой Марии. Мавр умер за год до этого, внезапно. Арнау застал его сидящим на стуле в саду; как всегда, мавр смотрел в сторону Мекки, куда он обращал свои молитвы, стараясь сохранить тайну, которую, однако, знали все. Арнау поговорил с членами мавританской общины, и ночью они сделали все, что полагается, с телом Гилльема.

В ту ночь 26 декабря 1379 года ужасный пожар опустошил церковь Святой Марии. Огонь превратил в пепел ризницу, хоры, органы, алтари и все то, что к этому времени было построено внутри не из камня. Но и сам камень пострадал от воздействия пожара, хотя его уже обтесали. Ключевой камень с изображением короля Альфонса Благословенного, отца Церемонного, — Педро IV сам оплатил эту часть работ — был полностью разрушен.

Король пришел в ярость, узнав о том, что память о его царственном предке уничтожена, и потребовал восстановить камень. Но достаточно ли было средств у жителей квартала Рибера для оплаты нового ключевого камня, чтобы удовлетворить пожелания монарха? Все усилия и деньги горожан были направлены на восстановление ризницы, хоров, органов и алтарей. Конная фигура короля Альфонса была изобретательно изготовлена из гипса, а затем, окрашенная позолотой, приклеена к ключевому камню.

3 ноября 1383 года был установлен последний ключевой камень на центральном нефе, самый близкий к главному входу. На нем красовался герб совета строительных работ в честь всех безымянных граждан, благодаря которым была построена церковь.

Арнау посмотрел на этот камень. Мар и Бернат, улыбаясь, шли с ним к главному алтарю. С тех пор как ключевой камень был поднят на леса, ожидая, пока нервюры арок дойдут до него, Арнау не раз повторял одни и те же слова, адресуя их своему сыну Бернату:

— Это — наше знамя.

Мальчик посмотрел вверх.

— Отец, — сказал он, — это — герб народа. Такие люди, как ты, имеют свои собственные гербы, высеченные на арках и на камнях, на часовнях и на…

Арнау поднял руку, пытаясь остановить сына, но мальчик продолжал:

— А у тебя нет даже кресла на хорах!

— Это — церковь народа, сынок. Многие люди отдали за нее свою жизнь, а их имен нет нигде.

Воспоминания перенесли Арнау к тому времени, когда он, еще несмышленый мальчишка, носил камни от королевской каменоломни до церкви Святой Марии.

— Твой отец, — вмешалась Мар, — обтесал эти камни собственным телом. Лучшего чествования быть не может.

Бернат повернулся к отцу, широко раскрыв глаза.

— Как и многие другие, сынок, — сказал Арнау, — как и многие другие.

Август на Средиземном море, август в Барселоне… Солнце сверкало с таким великолепием, которое трудно было найти в любом другом месте мира. Прежде чем проникнуть в церковь Святой Марии, чтобы поиграть цветом на камне, солнечные лучи, отраженные в море, попадали в город, напитавшись там каким-то несравненным блеском. Внутри церкви цветное отражение лучей, пробившихся сквозь стекла окон, смешивалось с мерцанием тысячи свечей, зажженных и расставленных между главным алтарем и боковыми часовнями церкви Святой Марии. Запах ладана наполнял собой все вокруг, а музыка органа, благодаря прекрасной акустике, звучала в необыкновенной гармонии со светом, струившимся сквозь стрельчатые окна и цветные витражи.

Арнау, Мар и Бернат направились к главному алтарю. Под великолепной апсидой, окруженная восемью стройными колоннами, перед запрестольным образом стояла статуя Святой Девы у Моря. За алтарем, украшенным дорогостоящими французскими тканями, которые король Педро одолжил для этого случая, предупредив заблаговременно письмом из Вилафранки дель Пенедёс, чтобы ему их немедленно вернули после празднования, епископ Пэрэ де Планелла готовился отслужить мессу в честь освящения храма.

Люди заполнили церковь Святой Марии, и семье Арнау Эстаньола пришлось остановиться. Некоторые из присутствующих узнали Арнау и предложили ему пройти поближе к главному алтарю, но он поблагодарил их и остался стоять там же, среди людей и своих родных. Ему только не хватало Гилльема… и Жоана. Арнау предпочитал помнить его мальчиком, с которым он познавал мир, а не угрюмым монахом, принесшим себя в жертву самосожжением.

Епископ Пэрэ де Планелла начал службу.

Арнау почувствовал, как на него нашла тоска. Гилльем, Жоан, Мария, его отец… и старуха. Почему всегда, когда он думал о тех, кого ему не хватало, он заканчивал воспоминаниями об этой старухе? Он попросил Гилльема разыскать ее и Аледис.

— Они исчезли, — сказал ему однажды мавр.

— Говорили, что она была моей матерью, — вспомнил Арнау. — Постарайся найти ее.

— Я не смог отыскать ее, — снова сказал ему Гилльем через некоторое время. — Но…

— Забудь ее, — посоветовал ему друг не без некоторой твердости в голосе.

Пэрэ де Планелла продолжал мессу.

Арнау было шестьдесят три года, он устал и хотел опереться на своего сына. Бернат с нежностью сжал руку отца, а тот попросил его наклониться к нему и указал на главный алтарь.

— Ты видишь, как она улыбается, сынок? — спросил он сына.