Можно ли подвести итоги чьей-то жизни по вещам, которые после человека остаются? Их было немного. Эва крепко зажмурилась, пытаясь прогнать болезненные воспоминания. Она не хотела думать, не хотела ничего чувствовать. Хотела только свернуться клубком, заснуть глубоким сном и долго, очень долго не просыпаться. Но она должна была пройти и через это. Еще одно дело, которое нужно взвалить на свои плечи, никто другой за нее этого не сделает.

Эва не представляла, как за это взяться. В университете не было предмета «Как убрать за кем-то, кого любил больше всего на свете». Девушка стояла перед открытым шкафом, в котором мама среди скатертей и наволочек выделила две полки для своей скромной, почти до дыр заношенной одежды. Ровными стопками лежали несколько свитеров, хлопчатобумажные сорочки неопределенного цвета, купленные, наверное, на базаре за десять злотых, несколько пар леггинсов, спортивные штаны и джинсы. У Эвы дома был целый шкаф для одежды. Уезжая в университет, она отдала шкаф Ханке, обрадованной переходом на более высокий уровень посвящения.

Эва перевела взгляд на штангу с плечиками, которую мамина одежда делила с единственным, еще свадебным, костюмом отца и пальто. Дотронулась до шерстяной ткани в катышках – это была самая теплая зимняя одежда, которую сестры носили по очереди, – и вспомнила, как трудно было в нем двигаться, например когда бросали снежки после школы. Эва не могла хорошо замахнуться в тяжелом, сковывающем движения пальто, поэтому ей доставалось больше других девочек и она возвращалась домой полностью промокшая. Приходилось сушить пальто над печкой, а по дому разносился тошнотворный запах мокрой шерсти.

Эва слышала, как отец мечется между кухней и комнатой, словно пытаясь заглушить отчаяние и прогнать гнетущую тишину, которая заполнила дом после отъезда участников траурной церемонии. У нее сейчас не было сил его утешать. Эва по очереди брала стопки одежды и перекладывала их на кровать. Скоро полки опустели. Девушка взглянула на черные мешки, лежавшие на полу. Нет, она не могла поступить с этими вещами, последней памятью о маме, как с мусором. Эва стащила со шкафа потертый чемодан, который помнил еще семидесятые годы, положила его на пол рядом с одеждой и стала аккуратно складывать в чемодан вещь за вещью, как будто готовя их для важной поездки. «Так и есть», – подумала Эва. Она отправляла маму в самую важную поездку. Эта мысль немного ее утешила. Это вовсе не уборка. Она просто должна собрать вещи маме, которая переехала куда-то очень далеко.

– Что-то наверняка тебе там пригодится, мамочка.

Эва вернулась к шкафу. Она передвигала плечики, пока не наткнулась на то, что искала: выходное платье – одна из немногих, если не единственная, красивая вещь, принадлежавшая маме. И другая – свитер с большими выпуклыми пуговицами. Эва сложила свитер и спрятала в чемодан. Потом сняла платье и провела рукой по ткани. Снова нахлынула волна воспоминаний. Родители крестят маленькую Марысю. Они улыбаются то друг другу, то орущему маленькому чудовищу, как они с Ханкой тогда думали о младшей сестре. То было хорошее время: отец несколько месяцев назад бросил пить, и финансовое положение семьи улучшилось – деньги, которые он зарабатывал в хозяйстве, не расходились непонятно как и куда. По случаю крестин мама сшила это платье у Валчаковой из Ваплево – из красивой ткани в бело-фиолетовых цветах, приталенное – и выглядела в нем, как молоденькая девушка. После службы семью и самых близких соседей пригласили на обед в саду. Примерно как сейчас на поминки, только тогда повод был радостным. Все сидели за длинным столом под липой, вокруг бегали собаки и дети, Марыся спала в коляске, а мама суетилась вокруг гостей, счастливая удавшимся приемом. Она носила из кухни добавку, а потом пироги с легкостью, которую у нее редко можно было увидеть, и широкий низ ее платья летал по воздуху…

Эве на глаза навернулись слезы. Она встала перед зеркалом на дверце шкафа и приложила платье к себе. Они с мамой были почти одного роста, и на первый взгляд платье подходило идеально.

– Я оставлю его себе, хорошо, мамочка? Ты не будешь сердиться, правда?

Завибрировал телефон в кармане. Сообщение от Марека! Она потрясенно всматривалась в смайлик с поцелуем – это был его первый признак жизни с того дня, как Эва уехала из Ольштына. Виртуальный поцелуй. Ничего больше. Он не потрудился написать хотя бы одно слово, которое выражало бы его чувства в эту минуту. Трудно поверить… В один миг она поняла, что та жизнь – до ТОГО дня – относится к другой эпохе, в которую уже нет возврата. Никогда больше не будет так, как раньше. Эва осознала, что за последние дни в ней выросло что-то новое, что-то грубо и без предупреждения отбросившее в сторону ее беспечность и врожденный оптимизм. Теперь она не могла думать ни о прошлом, потому что оно ассоциировалось с мамой, ни о будущем, потому что было слишком больно понимать, что ее там не будет. Было только здесь и сейчас – и усилие, которое нужно сделать, чтобы жить дальше, минута за минутой. Невероятно, как много может измениться за такой короткий срок. Собственно говоря, все.

Эва смотрела на сообщение – такое абсурдное, такое нелепое в сложившейся ситуации – и чувствовала, что ее разбирает смех. Это была первая за несколько дней живая реакция после эмоционального и умственного отупения, в котором она пребывала. В общем, это было неплохо. Эва ухватилась за нее: «Он что, думает, что мне четырнадцать лет? Кретин!» Она нажала «Удалить», и телефон подтвердил: «Сообщение удалено». И что теперь делать? Смогут ли они договориться снова, сможет ли она предать забвению его безумие? Эва даже подпрыгнула, когда зазвонил телефон.

«Иисус, еще и звонит? Я не собираюсь с ним разговаривать…»

Но в трубке раздался глубокий голос профессора Яроша:

– Как ты, Эва, держишься?

– Бывало и получше. – Эва знала, что с ним не нужно играть в галантность.

– Догадываюсь, – сказал профессор и вздохнул. – Послушай, – продолжил он через мгновение, – я знаю, что это не лучший момент, неудобно звонить по такому делу, но у меня нет выхода… Ты должна отправить во Францию аннотации трех дополнительных работ. И Жан-Жаку нужно больше образцов. Обязательно отправь статью о применении капиллярного электрофореза в исследовании исторических объектов.

– Да, хорошо, отправлю… – Эва отвечала невнимательно, с трудом переключаясь на мышление, подходившее для той жизни, ДО случившегося.

– Подожди, только не волнуйся. Это не значит, что шансов меньше. Ты лучшая, у меня нет ни малейших сомнений. Просто он должен иметь подтверждение… Эта стажировка – очень важный вопрос. Отправь как можно быстрее – и все будет хорошо.

– Договорились. – Режим планирования и укладывания очередного элемента в мозаику запускался в голове Эвы медленно, но последовательно. – На когда это нужно? – Она вдруг поняла, что тут, дома, нет Интернета. И даже если воспользоваться Сетью в школе у Сильвии, у нее нет при себе материалов. – Нужно отправить это из Ольштына. Я приеду так быстро, как только смогу.

Когда Эва вышла из родительской спальни, отец сидел в кухне, сгорбившись над столом, с догорающей сигаретой в руке. Посмотрел на нее.

– Может, тебе помочь? – спросил он.

– Нет, папа, не нужно. Я почти закончила.

Девушка собрала тарелки со стола и принялась их мыть.

– Эвуня, что бы я без тебя делал…

Эва повернулась к отцу. Она видела, как его лицо с каждым днем словно сжимается. Они никогда не были близки. Его алкоголизм и безответственный подход к жизни привели к тому, что Эва не могла пробудить в себе теплые чувства к нему. Не могла простить отцу того, кем он стал. Ведь когда-то было иначе: он был сыном уважаемых хозяев, единственным ребенком, наследником их земли и стада молочных коров. Так называемая хорошая партия. Он окончил техникум, принял хозяйство и, пока были живы его родители, неплохо справлялся. Но когда их не стало, все чаще шел не в поле, а в кабак – как будто не мог обходиться без надзора и руководства, не мог самостоятельно принимать решения. А мама была слишком мягкой, не могла сказать «СТОП». К моменту, когда родился Бартек, от большого хозяйства осталось немногое, ведь долги нужно было отдавать.

Эва подошла и положила руку отцу на плечо. Он судорожно схватил ее и поцеловал. Эва не знала, как на это реагировать: обычно на нежность отца пробивало, когда он был пьян, трезвым же скупился на ласку. Но девушка не убрала руку. Отец плакал, ежеминутно вытирая нос рукавом. Седые волосы его растрепались. Эва закрыла глаза. Выдержать это было трудно.

– Ты едешь в Ольштын? – спросил отец срывающимся голосом. По-видимому, он слышал ее разговор с Ярошем.

Эва выпрямилась. Чувствовалось, что они затрагивают тяжелую тему.

– Да, мне нужно кое-что уладить.

– И когда ты уезжаешь в эту Францию? – Отец посмотрел в окно.

– Еще не знаю, пока точно не известно.

Эва не хотела вдаваться в детали, она еще сама хорошенько все не обдумала. Она прекрасно понимала, что это неудачное время для отъезда, и надеялась, что вопросы стажировки, если вообще ее туда отберут, будут решаться как можно дольше. Ей нужно было время. Эва знала, что не сможет спокойно уехать, оставив всех здесь в тоске, и очень надеялась, что сначала удастся как-то сложить разбитые кусочки жизни ее семьи. Такой у нее был план. И нужно было каким-то образом совместить его с планом, касающимся ее самой. С шансом, появившимся у нее в самый неподходящий момент.

– И ты так просто нас оставишь? – спросил отец.

Эва почувствовала, что ее накрывает волна злости. У нее и самой возникло немало сомнений, но отец был последним человеком, имевшим правом ее упрекать. Вызвать чувство вины – это так примитивно!

– Папа, успокойся, – решила она дать отцу возможность отступить.

– Эва, как я с этим всем справлюсь? Без нее… Бартусь, девочки… Ты не можешь сейчас уехать! – В его голосе звучало настоящее отчаяние, предупреждая о сильно сжатой пружине эмоционального накала.

– Перестань! – оборвала его нытье Эва. – Чего ты от меня хочешь?

Отец поднялся и с шумом отодвинул кресло.

– Ты должна вернуться домой! Другого выхода нет. Ты самая старшая, это твоя обязанность.

Эва почувствовала, как земля уходит из-под ног.

– Просто не верится! Ты говоришь мне об обязанностях?!

Отец смотрел на нее с неожиданной твердостью.

– Не вернешься?

– Папа, у меня своя жизнь, и я много работала ради этого… – Эва была на грани истерики. – Ты даже представить не можешь, как это, когда занимаешься чем-то серьезным, важным и делаешь это хорошо! Вот у тебя была хоть какая-то цель в жизни?

Отец не смотрел на нее. Просто стоял, тяжело опираясь на кухонный шкафчик.

– Вот именно. Ты не можешь этого понять. – Она едва переводила дыхание. – А вот мама могла! Она хотела, чтобы я развивалась. Это благодаря ей я поверила, что могу добиться чего-то большего… – Голос ее сорвался. – И что, отказаться от всего этого? Сейчас, когда действительно важное только начинается!

Она замерла посреди кухни, ожидая хоть какого-то ответа. Не дождалась.

Видела только сгорбленную спину отца, который стоял у окна, опустив голову.

– Я не мама! Пойми это! – крикнула Эва и выбежала во двор. Она понимала, что не сможет сдержаться и расплачется, поэтому не увидела болезненной судороги, которая сотрясла тело отца.

В Ольштын отправились втроем – отец, Бартек и Эва.

Когда после двух часов блуждания по лесу, изнуренная ходьбой и, прежде всего, переживаниями о том, что произошло между ней и отцом, девушка вернулась домой, они, словно ничего не случилось, договорились, что поедут вместе: Эве нужно было заглянуть на факультет, чтобы отправить материалы во Францию, а у Бартека в этот день был назначен визит к врачу.

Девушка побыстрее заняла место в автобусе и посадила брата рядом, чтобы у отца не было выбора – ему пришлось сесть отдельно. Они больше не возвращались к утреннему разговору, но то, что оба тогда сказали, висело в воздухе.

Бартек прижался носом к стеклу.

– Что сейчас делает мама? – спросил он.

С самых похорон его очень беспокоил вопрос физического места пребывания мамы. Они провели долгие часы, обсуждая вопрос неба, что для Эвы было нелегко, поскольку она не очень-то верила в загробную жизнь. Конец – это конец. Но это не лучшая версия для впечатлительного семилетнего мальчика, который борется с тяжелой болезнью.

– Думаю, она на нас смотрит.

– А почему мы ее не видим?

– В том-то и дело: мы можем думать о ней, и тогда она рядом с нами, но мы не можем ее видеть.

– Но мы можем пойти к ней на небо и там встретиться?

– Когда-нибудь – да. Но это уже не зависит от нас. Каждый из нас попадет туда в свое время.

– Я уже хочу. К маме.

– Я знаю, Бартуля. Я тоже по ней скучаю.

Мальчик лег спиной ей на колени. Это был знак, что брату нужно пощекотать бочок: тело, выгибаясь под нежными прикосновениями, на минутку расслаблялось, и судороги немного ослабевали. Когда Эва еще жила в Венжувке, они могли играть так часами. Увидеть малыша веселым – к этому стремились все в доме и многое бы за это отдали. А поскольку это еще и облегчало его ежедневные страдания, никто не мог, да и не хотел ему отказывать. Но Бартеку больше всего нравилось играть с Эвой. Именно ее он выбирал, когда хотел, чтобы его пощекотали. Эва даже задумывалась, как могло быть, что никогда с тех пор, как Бартек появился в их семье, она не рассматривала его в качестве проблемы. Ведь он завладел большей частью маминого внимания, отличался от здоровых детей, обращал на себя внимание окружающих, и Эве часто приходилось отказываться от собственных удовольствий, чтобы позаботиться о нем. Но при этом девушка испытывала к брату чистую, безоговорочную любовь. Как будет теперь? Станет ли маленький Бартусь помехой в ее жизни?

Эва почувствовала раздражение. Отец добился своей цели. Теперь она на все смотрела с его точки зрения, все вызывало в ней чувство вины. При входе в больницу Эва вспомнила, как давно тут не была. Все считали само собой разумеющимся, что визиты Бартека к врачу взяла на себя мама. Что ж, время простых решений безвозвратно прошло – это не вызывало сомнений.

* * *

Доктор Мадейский опровергал стереотип бездушной службы здравоохранения. Он всегда находил для Бартека достаточно времени, и не только для выяснения вопросов, связанных с лечением, и во время приема сыпал забавными словечками, которые веселили мальчика. Бартек называл его «доктор Томек» и, в отличие от других врачей, любил к нему ездить. После каждого посещения мама не уставала удивляться, какой доктор золотой человек, и Эва понимала, что речь шла не только о его профессиональной компетентности. Доктор Мадейский был красивым брюнетом с проседью, при желании можно было даже найти некоторую схожесть между ним и Джорджем Клуни. Эве легко было представить, что в сочетании с сочувствием к пациентам и умением слушать это производило потрясающее впечатление на загнанную маму, много лет не знавшую мужского внимания.

Шарм, который источал красивый врач, явно обескуражил отца. Как обычно небритый, в мятой одежде, в присутствии красноречивого, уверенного в себе Мадейского отец, ограничивающийся в ответах невыразительным односложным бормотанием, выглядел очень бледно. Однако в поведении доктора не было и намека на превосходство. Для растерянного отца у него нашелся специальный, деловой и полностью лишенный словесных излишеств стиль речи. Изумленная Эва тайком присматривалась к доктору. Мадейский был настоящим профессионалом. Бартеку очень повезло, что он попал в такие руки.

Доктор отдал несколько распоряжений медсестре, которая должна была сопровождать маленького пациента во время контрольных обследований, и пригласил их в кабинет. Когда они остались одни, доктор сразу перестал шутить, и это обеспокоило Эву. С серьезным выражением лица Мадейский просматривал результаты обследований, полученных во время прошлого визита.

– Не буду заниматься очковтирательством, я здесь не для этого.

Эва замерла. Что хорошего можно ожидать после такого вступления?

– Меня беспокоит состояние сердечных клапанов Бартека. Это может означать наличие проблем, которых раньше не было.

Они наизусть знали список симптомов болезни Бартека – как тех, которые у него были, так и тех, которые могли появиться. С каждым годом он становился все длиннее. Было понятно, что каждое новое осложнение – кроме того, что представляет угрозу для Бартека, – будет связано с ухудшением комфортности его жизни. То есть теперь к комплекту несчастий и боли, с которыми мальчик уже боролся, добавится еще и болезнь сердца. В комнате наступила тишина, прерываемая тяжелым, свистящим дыханием отца. Эва боялась взглянуть на него.

– Пан доктор, что можно сделать? – в конце концов спросила она.

– К сожалению, немного…

– Я не хочу этого слышать! – выкрикнула Эва и удивилась своему порыву. Но именно сейчас в ней что-то взорвалось, протестуя против очередного удара судьбы. – Я не буду спокойно смотреть, как мой брат медленно умирает! Вы должны нам помочь!

Доктор довольно долго присматривался к Эве, которая прижимала руки к груди, словно пытаясь совладать с внезапно открывшейся в ней воинственностью.

– Вы правы. Нужно бороться.

Мадейский сменил тон, и Эва сразу успокоилась. А он начал рассказывать об очередной возможности:

– Несколько месяцев назад в Швеции появилось лекарство, которое дает поразительно хорошие результаты. Евросоюз как раз допустил его к использованию на своей территории. – Мадейский поочередно обращался то к Эве, то к ее отцу. – Препарат содержит вещество, замещающее фермент, отсутствие которого ответственно за болезнь Бартека. Он значительно смягчает протекание болезни, у пациентов восстанавливается значительная часть навыков, а некоторые тягостные симптомы просто исчезают.

Пока доктор говорил, Эва почувствовала, что дистанция между ней и отцом неожиданно исчезла. Она снова могла смотреть ему в глаза, зная, что сейчас они испытывают одинаковые эмоции.

– Пан доктор, это чудесная новость! Мы столько лет ждали чего-то подобного! – воскликнула она, когда Мадейский закончил.

От радости она даже не заметила, что врач, рассказывая об открытии, не проявлял особого энтузиазма.

– Есть одно «но»… – начал он.

Какое еще «но»? После услышанного Эву ничто не пугало.

– Терапия очень дорогая. Национальный фонд здравоохранения пока ее не оплачивает.

– То есть? Какого порядка расходы?

Мадейский опустил глаза, и только сейчас Эва почувствовала беспокойство.

– Примерно полтора миллиона злотых в год.

– Иисус Мария… – раздалось из соседнего кресла.

Эва не могла произнести ни слова. Вдруг резко заболела голова. Девушка уставилась на ярко-зеленую крону клена, ветви которого постукивали в окно кабинета Мадейского. Свежая зелень словно полыхала жизнью и оптимизмом, подтверждающим незыблемость природного цикла, в котором зима непременно сменяется весной. Эва не имела понятия, сколько времени прошло, прежде чем она вернулась к действительности.

Сумма прозвучала космическая! Девушка не могла даже представить, сколько это денег. И они были для ее семьи так же недоступны, как вилла в пятнадцать комнат на Лазурном побережье. Разница лишь в том, что без виллы они могли прекрасно обойтись.

– Я хотел бы сообщить вам только хорошую половину этой новости, – продолжил врач, – но, к сожалению, ситуация выглядит именно так. Сам не знаю, что хуже: знать, что возможности вылечить нет, или знать, что лечение существует, но не иметь возможности им воспользоваться. Эта идиотская наша система… – Мадейский, видимо, был очень взволнован, так как обычно не использовал таких слов при пациентах.

Эва в очередной раз по достоинству оценила его и в глубине души призналась, что доктор выразил ее мысли со стопроцентной точностью.

Нескольких дней в Венжувке хватило, чтобы Эва снова смотрела на Ольштын глазами приезжей – совсем как тогда, когда делала тут первые шаги в качестве студентки. Люди, спешащие по своим делам или, наоборот, ищущие в городском шуме минуту отдыха, стали сейчас для нее приветливым, безопасным, жужжащим на тысячу отзвуков фоном, хоть немного заглушающим навалившиеся проблемы. Отец остался в больнице, дожидаясь, пока закончится обследование Бартека, а она побежала на факультет.

Садясь за компьютер, Эва чувствовала себя так, словно вернулась из далекого путешествия. Это были ее игрушки, все оставалось на своем месте, все элементы этого мира были в ее власти. Эва быстро нашла статьи, которые являлись лучшей визитной карточкой ее возможностей как исследователя. Это было успокаивающе просто – она пользовалась языком, хоть и недоступным для большинства простых смертных, но понятным узкому кругу таких же чудаков, как она. Отправляя известному ученому свои работы, она знала, что говорит о себе все, что он должен знать. Просматривая файлы и проверяя электронную почту, она смогла на минутку отключиться от хоровода мучительных мыслей, в которые свой кирпичик – тяжелый, титановый кирпичик! – недавно добавил доктор Мадейский.

– Эва, дорогая, почему ты не предупредила, что зайдешь?

Вероника подошла и без лишних вступлений крепко ее обняла. Эва почувствовала, что силы ее оставляют. Она немного побаивалась встреч со знакомыми – никто в таких ситуациях не знает, как себя вести, и в результате, несмотря на лучшие побуждения, становится неловко. Но оказалось, что ничего говорить не нужно.

– Пойдем, Эва. Нам повезло, сегодня все на работе. Мы приглашаем тебя на кофе.

Вероника, Оля и Кристиан – это была ее компания из аспирантуры. Они держались вместе уже несколько лет. Их соединяло нечто большее, чем совместная учеба, а теперь работа. Они были рядом в жизненных взлетах и падениях, помогали друг другу, если нужно.

Вероника, черноволосая худышка, подчеркивала свою оригинальность красной оправой очков. Она была самой умной их всех, кого знала Эва. Вычислительные способности ее мозга и умение быстро обрабатывать информацию были просто сверхчеловеческими. При всем этом Вероника не превратилась в робота и сохранила человеческие качества, благодаря которым ее дружба была настоящим сокровищем.

Кристиан был любимцем всей компании, специалистом по язвительным и убийственно ироничным, обычно попадающим в цель комментариям на любую тему. После получаса в его компании мышцы живота болели от смеха. Кроме того, он не был объектом соперничества, да к тому же ни одна из подруг не имела шансов: Кристиан был признанным и примирившимся со своей ориентацией геем. Ему было хорошо в Ольштыне: здесь у него были работа, приятели и любовные приключения в количестве, достаточном для такой, в общем-то, дыры.

Четвертой в их компании была Оля – всегда смеющаяся блондинка, притягивающая людей, особенно представителей противоположного пола, заразительным оптимизмом и беспроблемным нравом. Было в ней что-то, заставлявшее каждого в ее присутствии ощущать заботу. Несмотря на избыточные килограммы, она любила подчеркивать свои округлости и делала это так, что никому даже мысль не приходила назвать ее непривлекательной.

– Хорошо, идем, – решила Эва. Она надеялась, что встреча с друзьями даст энергию, в которой она сейчас нуждалась, как рыба в воде. Без срочной доставки топлива долго она не протянет, груз стал слишком тяжелым. – Но при одном условии: обо мне говорить не будем.

Вероника подмигнула.

– Как скажешь.

Друзья отправились в новое кафе в центре и сели в саду. Солнце ласкало их лица. Эва слушала, а коллеги наперебой потчевали ее рассказами о случившемся за эти несколько дней. Сплетни из лаборатории, рассказ о прерванном отпуске в Греции, а также пикантные истории о последней вечеринке с участием итальянских студентов, которые произвели на эту троицу незабываемое впечатление, невольно начали увлекать Эву, и она почувствовала успокаивающее дуновение нормального мироощущения. Ей нужно было занять голову пустяками, ерундой, чем-то таким, что – для переключения – не было бы жизненной драмой. Эва испытывала в этом потребность. И поняла, что еще может так себя чувствовать. Нормально. Она боялась, что пережитая трагедия бесповоротно уничтожила что-то внутри нее, что она больше не сможет чувствовать радость, что всегда на первом плане, заслоняя собой все остальное, будет эта огромная потеря. Но сейчас Эва понимала, что радость жизни со временем вернется. Надо пережить траур, а мысль, что все еще будет хорошо, внушала оптимизм. Может быть. Когда она совсем уже искренне смеялась над тем, как подруги препирались, обсуждая излишнюю разрекламированность итальянских любовников, а Кристиан заказывал для них по второй, зазвонил телефон. Папа.

– Эва, ты где? Мы ждем тебя, автобус отъезжает через полчаса, ты забыла?