Трава кунай и бамбуковые заросли. — Посвящение в мужчины. — В чем смысл жизни? — Умершие на вершине скалы. Как я отношусь к кукукуку. — Может ли белый человек думать как канак? — Патруль нападает на деревню

1

Горные районы Новой Гвинеи покрыты травой кунай и зарослями бамбука. Трава, крепкая, жесткая и острая, как лезвие ножа, подчас достигает полутораметровой высоты. Во многих местах бамбук и кунай, увитые множеством растений, образуют настоящие джунгли; ходить по ним без хорошего тесака равносильно лавированию между тысяч бритвенных лезвий. Вы ступаете по илу, погружаясь по колено в грязь, и натыкаетесь на острые бамбуковые щепки. А тут еще полчища насекомых впиваются в кожу и забираются под веки, чтобы в уголках ваших глаз отложить яйца. Тот, кому хотя бы один день пришлось пробираться сквозь такие джунгли, никогда этого не забудет.

Именно сквозь этот зловещий мир с большим искусством продвигается патруль кукукуку. Его цель — деревня, которую вождь избрал в качестве объекта для атаки. Острыми бамбуковыми ножами они прорезают в зарослях настоящие туннели. Надо сказать, что бамбук в их жизни играет огромную роль. Все их оружие, если не считать каменного топора, сделано из бамбука, в том числе наконечники стрел, которые, вонзившись в тело врага, застревают там и расщепляются на тысячи мельчайших щепочек. Круглые хижины крыты похожими на кегли крышами из листьев саговой пальмы. Деревянные палки-копалки, сосуды для воды из бамбуковых трубок, залепленных с одного конца смолой. Даже посуду для приготовления пищи делают из полых бамбуковых стеблей. Из бамбука же изготовляют священные ножи, которыми производят обрезание, а из лиан, что обвивают стебли бамбука, делают розги, чтобы до крови, стегать ими подростков в момент посвящения в мужчины.

Патруль пробирается сквозь бамбуковые заросли. Воины на четвереньках ползут к плантациям таро, окружающим деревню. Все они вымазаны в грязи, их непрерывно кусают клопы и москиты, полусгнившие ветки бамбука ранят до крови. Передвижение дается им с большим трудом: ведь приходится тащить тяжелые каменные топоры, луки, стрелы и длинные копья. Ночь патруль выжидает в бамбуковых зарослях. Атака начнется на рассвете.

Но эта бессонная ночь и есть священная ночь для тех, кому предстоит стать настоящим воином. По средневековому обычаю, ранее бытовавшему во многих районах Европы, юноша перед посвящением в воины или рыцари должен был провести в церкви бессонную ночь. Чтобы стать воинами племени кукукуку, подростки должны подвергнуться церемонии обрезания, которая в условиях глубочайшей антисанитарии, несомненно, для многих из них смертельна. Тех, кому посчастливилось выжить, отводят в небольшую хижину в потайном месте в лесу, где им предстоит провести два-три месяца. Все это время им нельзя есть некоторые плоды и мясо. Но вот наступает великий час, когда в хижину приходят первые мужчины деревни. Согласно обычаю, они плюют подросткам в глаза и рассказывают им о собственных подвигах — священных убийствах. Затем острой бамбуковой иглой протыкают носовой хрящ подростка, сопровождая свои ритуальные действия воинственными криками «ку-ку» и сообщениями о нападениях на вражеские деревни. Затем испытуемого выволакивают из хижины, валят на землю и принимаются хлестать лиановыми прутьями до тех пор, пока он не потеряет сознание. Вот теперь он почти мужчина! Его можно было бы уподобить средневековому оруженосцу. Еще одно испытание — и он рыцарь, то есть один из избранных.

Таким испытанием является убийство, которое он должен совершить. По законам племени настоящим мужчиной может стать только тот, кто убьет другого мужчину. Для женщин же законов не существует; их приравнивают к свиньям и применяют к ним те же правила, которые существуют для покупки и продажи свиней. Ночь накануне убийства молодой воин проводит вместе с отцом и дядьями, иногда со старшими братьями — это и есть ночь бодрствования в бамбуковых джунглях. Вероятно, испытуемый волнуется, но не смеет этого показать: ни один мужчина не должен выказывать страх или волнение. Чем он скрытнее, тем выше ставится среди других мужчин в мужском доме родной деревни.

И он знает, что отныне вся его жизнь зависит от нескольких часов на рассвете. Он видел смерть многих своих товарищей во время церемонии обрезания. Видел, как некоторые не выдерживали и начинали кричать, когда им плевали в лицо и протыкали носовой хрящ — теперь они годятся только на то, чтобы стать рабами, ходить за свиньями или надзирать за женщинами, и все! А у него есть шансы стать воином!

Для этого он обязан сам убить мужчину. Если же он сын влиятельного вождя, то случается и так, что кто-то из воинов отца доставляет ему пленного, когда ему самому не удается найти такового. Пленник, связанный по рукам и ногам, лишен возможности обороняться. В присутствии родственников молодой воин убивает его ударом каменного топора в голову.

Все помыслы, вся, если угодно, творческая фантазия юноши направлены на то, чтобы изыскать способ, как убить врага, а самому остаться невредимым. Жители деревень, на которые нападают, часто принадлежат к тому же племени кукукуку и на протяжении многих лет имеют определенные контакты с нападающими. Поэтому можно предположить, что, по понятиям этих людей, убийство — не что иное, как своего рода торговля, заключение сделки, когда умный дурачит простофилю. Убийство — настолько будничный акт в жизни племени, что кукукуку неведома кровная месть, известная многим другим народам. Деревня, подвергшаяся нападению, может через некоторое время объединиться со своими обидчиками, чтобы атаковать третью деревню.

О племени кукукуку говорят, что их жизнь можно сравнить со смертельно опасной горной тропой. Но чувствуют ли они повседневную опасность, сказать трудно. Когда мужчина выходит ночью по нужде из хижины, он рискует быть убитым. Утром, спускаясь к ручью, он может попасть в засаду. Женщине и того хуже. Она живет вместе со свиньями, и, если тень ее упадет на тень воина, женщину ждет смерть. Мужчина, пребывающий в дурном расположении духа, отыгрывается на своих женах. Если по вине женщины пропадает свинья, несчастную нередко запарывают до смерти. Никто не может убежать из своей деревни. Весь окружающий мир для них — враг; в другой деревне вы рискуете быть убитым и съеденным. Территория, по которой решаются ходить люди, часто не больше европейского городского парка.

Патрульный офицер Маккарти из Меньямьи, откуда моя экспедиция отправилась в страну кукукуку, весьма красноречиво поведал мне, как мало для этих племен значит жизнь человека. По его словам, он находился неподалеку от здания своего патрульного поста, где покупал у местных жителей кау-кау (клубни таро).

— Один из них швырнул к моим ногам несколько корней и протянул руку за солью. В это время другой протиснулся вперед и оттолкнул его в сторону. В тот же миг торговец вытащил из-под накидки каменный топор и размозжил обидчику голову, после чего, едва взглянув на убитого, засунул топор на прежнее место и с хихиканьем снова протянул руку за солью.

А мне вспоминается другой, еще более тяжелый случай. Во время моих странствий по бамбуковым зарослям среди людей племени кукукуку отряд воинов поднимался по скользкой тропе на гребень горы. Неожиданно одному из пожилых мужчин стало плохо — возможно, у него случился сердечный приступ. Все дальнейшее произошло настолько быстро, что я не успел даже сообразить, в чем, собственно, дело. Я только увидел, что мужчина упал навзничь и с трудом дышит. Я пытался подозвать переводчиков, чтобы хоть немного облегчить его страдания: в моей походной аптечке были разные лекарства, которые, возможно, ему помогли бы. В этот момент к старику подбежал Сиу-кун, известный своей храбростью воин, с которым у меня сложились добрые отношения. Подняв каменный топор, он с такой силой опустил его на голову старику, что у несчастного треснул череп.

Все происшедшее произвело на меня столь тягостное впечатление, что я долго не мог прийти в себя. Но понемногу я оправился от шока и даже записал всю сцену в свой дневник. И только тогда понял, какую поистине уникальную, с точки зрения журналиста, картину упустил: мне надо было ее заснять, держа наготове фотокамеру, но меня остановил Джон, один из переводчиков.

— Если ты подойдешь ближе, нас всех убьют, — крикнул он.

— Но почему Сиу-кун его убил? Ведь это его отец.

— Потому-то он и убил его. Сын должен помочь отцу уйти из жизни. Настоящему мужчине уготовано умереть насильственной смертью, лучше всего в бою. Если же духам так неугодно, сын должен прийти ему на помощь и убить. Это акт любви. Но только не подходи ближе, умоляю тебя, киап!

— А что там должно теперь произойти?

— Сиу-кун съест мозг отца.

Эти слова переводчик произносит с таким спокойствием, словно рассказывает о человеке, возлагающем венок на могилу своего покойного отца.

И хотя все это кажется мне каким-то жутким сном, я еще не настолько утратил связь с жестокой действительностью, чтобы не понять одного: я должен запечатлеть на пленку воина-кукукуку, только что ударом топора прикончившего своего больного отца, а затем поедающего его мозг. Такое фото будет настоящей сенсацией, которая облетит весь мир. Вот что еще случается на нашей планете в последнюю треть XX столетия. И это в век космических полетов и искусственных спутников!

Но Джон смотрит на меня в тихо говорит:

— Ты ведь хорошо знаешь, что тебе никогда не удастся сделать этот снимок. Своим поступком ты отравил бы остаток жизни Сиу-куна. Никто не должен видеть, что там происходит. У человека из племени кукукуку в жизни есть два момента, когда никто не должен ему мешать: когда женщина уходит одна в джунгли, чтобы родить ребенка и затем съесть послед, и когда сын помогает отцу уйти в царство мертвых, остается наедине с его мертвым телом и съедает мозг покойного.

Разумеется, Джон прав. Как мог я думать, что у этих людей притуплены все чувства. Да, они могут казаться тупыми, если мерить их по тем меркам, которыми оценивается жизнь в наше время и в тех широтах, где мы росли. Разве такая основа для оценок справедлива? Сиу-кун убил своего отца, ибо знал, что тот уже не в состоянии бороться в этой жизни, а съел мозг покойного, чтобы тем самым почтить его память и впитать в себя частичку его мудрости и духовной силы. Таковы обычаи племени кукукуку.

Итак, Сиу-куна оставили наедине с отцом. Вместе со всеми и я, погруженный в мысли, по петляющей тропе удаляюсь вверх, туда, где высокая трава кунай закрывает обзор. Прошло минут десять, а может быть, и больше. Наконец появляется Сиу-кун, молча присоединяется к остальным, и мы трогаемся в путь. Никто не проронил ни слова. Но вот Сиу-кун, сначала едва слышно, произносит магическое «куку-куку», и вслед за ним призывный клич подхватывают соплеменники. Так они на сей раз воздают дань уважения умершему. Мне даже кажется, будто в воинственных призывах появились другие, более мягкие тона, которых дотоле не доводилось слышать. Впрочем, не исключено, что все это мне просто почудилось и знаменитые крики означают отнюдь не то, что я пытаюсь в них вложить. А может, в них вообще скрыт более глубокий смысл, чем тот, который до сих пор им приписывали белые.

Я недоумеваю: разве покойника не будут хоронить? Мы ведь оставили труп старика в траве. Вечером, когда мы разбили лагерь, по обыкновению чуть поодаль от воинов, Джон рассказал мне о местном обычае: если кто-либо умирает в походе, его тело оставляют в траве или джунглях — при условии, что поблизости нет жилья. Здесь опасаются только одного: как бы труп не попал в чужие руки, пока мясо еще съедобно. Если места необитаемы, этого можно не бояться. Если же смерть настигнет воина дома, то его труп коптят и помещают на вершину или склон горы, откуда покойник может обозревать родные места и деревню. В землю же ни при каких условиях умершего не закапывают. Кукукуку не желают, чтобы он стал добычей червей и грызунов. В этом у них много общего с другими племенами, живущими в центральных районах Новой Гвинеи.

2

Теперь, пожалуй, пришла пора рассказать о моих отношениях с воинами-кукукуку и о том, как меня приняли в их боевой отряд. Благодаря Сиу-куну, но прежде всего при содействии вождя То-юна я, запасшись щедрыми подарками, получил разрешение отправиться в поход с боевым отрядом племени. Мне было поставлено условие: свой лагерь я должен был разбить не ближе чем на расстоянии полета двух стрел. Кроме того, в моем распоряжении было только два дня. Мне, разумеется, не сказали о цели похода, а я сделал вид, будто ни о чем не догадываюсь. Впрочем, вряд ли воины задавались вопросом, кто я такой и почему нахожусь среди них. Должен, однако, заметить, что не я первый удостоился чести быть принятым кукукуку: мисс Беатрис Блэквуд, этнограф из музея Пит-Ривер при Оксфордском университете, сумела прожить много месяцев в одной из деревень племени и ни разу не подверглась нападению. Почему ее не тронули, неизвестно. Что же до меня, то я целый день пытался втолковать То-юну, что не имею ничего общего с правительством и местной администрацией. А кроме того, Джон и другой переводчик, который переводил на моту, как мне показалось, из кожи вон лезли, стараясь убедить воинов, что я «чокнутый» и по этой причине наделен огромной властью над силами природы. В этой части света душевнобольных считают посредниками неведомых могущественных сил. Мне рассказывали, будто и мисс Блэквуд не трогали именно по этой причине. В самом деле, вокруг меня происходят события, которые только подтверждают то, о чем говорил Джон: мне, например, ничего не стоит «закрыть в ящике» (моем магнитофоне) голоса Сиу-куна и То-юна, а потом снова «выпустить» их. Я могу разговаривать с «повелителями темноты», включив радиоприемник после захода солнца. И хотя я вовсе не человек-бооонг (человек с ружьем), но из своей волшебной коробки (фотокамера со вспышкой) могу вызывать молнии. Но больше всего их поразило мое общение с птицей-драконом; судя по всему, меня приняли за сына этого могущественного существа. Многие войны слышали о самолете, некоторые видели даже, как самолет садится и взлетает. Называя его драконом, они, видимо, имели в виду огромного казуара. Племена, живущие вблизи Меньямьи, иногда выносят к самолету батат, дабы накормить и ублаготворить гигантскую птицу. Самым же удивительным для них казалась непостижимая связь, существующая между мной и этой птицей. Так они и не могли взять в толк, кто же я такой: человек или же сын птицы-дракона, которого не в силах поразить ни одна стрела? Когда солнце стоит высоко в небе, птица с ревом проносится над равниной и прямо над ними «откладывает яйца», которые оказываются подарками для моих новых друзей: здесь брикетики соли, карамель (которую они уплетают прямо с оберткой), старые номера газеты «Порт-Морсби Таймс» из которых удобно делать самокрутки, стальные топоры и раковины.

Сдается мне, не будь этих «яиц», ни меня, ни проводников давно не было бы в живых. Кто станет резать курицу, несущую золотые яйца?! К тому же здесь речь идет об огромной боевой наседке, внушающей почтение.

Настал день, когда отряд приблизился к деревушке, которую То-юн, судя по всему, намеревался атаковать. Он решительно объявил мне, что я должен их покинуть. Джон знал, где находилась их деревня, и я с невинным видом спросил, нельзя ли нам подождать там возвращения отряда. Надо ли говорить, что вопрос был задан вскоре после получения очередного груза с подарками. Показывая на них, я сказал, что будет еще много подарков, но только после того, как мы снова встретимся. В подкрепление своих обещаний я вскакиваю и принимаюсь исполнять воинственный танец, то и дело громко выкрикивая: «Да здравствуют королева Маргрете и большие тиражи „Семейного журнала“!» Все это мои переводчики по вполне понятным причинам не переводят, но у воинов, по-видимому, создается впечатление, что я не в своем уме, и если не выполнить мою волю, то это восстановит против них силы природы.

Может ли цивилизованный европеец думать, как канак, вжиться в образ мыслей местных жителей? Это нелегко, но думаю, что может, надо только постараться выйти за рамки того, что принято называть «буржуазным образом жизни». Должен признаться, что, путешествуя более четверти века среди так называемых «дикарей», я по возвращении домой не раз попадал в больницу — столь велико и длительно было напряжение. Насколько мне известно, в таком состоянии пребывали и многие другие писатели и журналисты, старавшиеся максимально приобщиться к жизни тех племен, среди которых находились. В самом деле, дорогой читатель, разве автор этих строк не был истинным сыном птицы-дракона в упомянутый мною момент? Иными словами, мог ли он не воспользоваться той верой или суеверием (а где, собственно, проходит граница между этими понятиями?!), объектом которой он становится, чтобы добиться разрешения на поход на обреченную деревню? Надеюсь, читатель поймет, каково это день за днем, неделю за неделей находиться среди диких племен и ни разу хотя бы краешком глаза не приподнять завесу, прикрывающую тайны их повседневной жизни. Нужно ли говорить, что я отнюдь не стал кровожаднее и мои этические нормы в отношении проблемы жизни и смерти также не претерпели никаких изменений? Но сейчас эти люди меня принимали — да простится мне это слово! — за сверхчеловека, и я не намеревался их разуверять, потому что хотел идти с ними в поход. Я знал, что не смогу запечатлеть операцию на пленку и что в первую шеренгу мне не попасть. Должен же, думал я, хоть один европеец стать живым свидетелем этих варварских акций, чтобы потом поведать о них свету. Ради этого можно выдержать и последующую критику.

Итак, решено, я возьму на себя роль сына птицы-дракона. Пусть только То-юн и Сиу-кун попробуют угрожать мне копьями! Никто не может меня убить! С поднятой головой я отправляюсь в палатку и прикладываюсь к бутылке виски. Каждый глоток словно огонь обжигает горло и наполняет душу уверенностью. Конечно же, я сын птицы дракона! И таким для них останусь!

— Вот что, Джон, я пойду с ними… Переведи! — решительно говорю я.

В ответ опять слышу слова, которые Джон твердил неоднократно:

— Они тебя убьют.

— Переведи им, и пусть остальные подтвердят твою речь: если кто-нибудь осмелится меня убить, то не пройдет и двух полнолуний, как все умрут и превратятся в падаль. Так сказала птица-дракон!

Не знаю даже, как такая дурацкая мысль пришла мне в голову; впрочем, это неважно. Пока переводчики переводили воинам, я снова забрался в палатку, чтобы прополоскать горло виски.

В конце концов я победил: мне разрешили присутствовать при нападении на деревню. Но теперь, находясь уже в сотнях километров от тех мест и воспроизводя все дальнейшее на бумаге, я хотел бы, чтобы такого разрешения мне не давали.

* * *

Всю ночь мы лежим в грязи в бамбуковых зарослях, ожидая рассвета. Я пытаюсь сосредоточиться и взглянуть на происходящее трезвыми глазам». Разве не так чувствовали себя люди в окопах в минувшую войну? Они шли на смерть, вдохновляемые мыслью о том, что перед ними враг, которого надо уничтожить во имя жизни других людей. А сейчас люди вокруг меня жаждут пойти в атаку, твердо веря (и те, кто постарше, и те, кто помоложе), что дальнейшая судьба трех подростков зависит от того, будут ли убиты трое взрослых мужчин — врагов.

Облака то и дело закрывают луну. В мгновения, когда становится светло, я вглядываюсь в лица воинов. Они сейчас и в самом деле похожи на лица бойцов. Да и вообще эти лица ничем не отличаются от всех других лиц в мире. Воины такие же люди, как и те, что сидят перед экранами телевизоров у нас дома, в Дании, или разгуливают по улицам Лондона.

С первыми проблесками рассвета мы покидаем свое убежище и выходим к посадкам таро. Повинуясь безмолвному приказу вождя, воины окружают хижины, крытые листьями пандануса, где живут женщины. Деревня спит. Луна еще какое-то время видна на светлом небе, но вскоре скрывается. Вокруг никаких признаков жизни, не слышно даже собачьего лая. Воины занимают удобные позиции и присаживаются на корточки, с луками и стрелами наизготовку. Я остаюсь в кустах на окраине деревни. Где-то тявкнула и тут же смолкла собака. В полумраке я различаю, как двое молодых воинов подбираются к ближайшим хижинам и поджигают их. И в тот же миг То-юн издает протяжный клич, в котором слились рев, шипение и свист и который закончился обычным кукованием. Воины разом подхватили боевой призыв. В британской армии началу атаки предшествовали барабанная дробь и игра на волынке. Утверждают, что солдаты сами подражали этому инструменту. Воины-кукукуку предваряли атаку звуками, которые дали название племени. Каждый из них старался что было сил. Вскоре их крики слились с бешеным лаем собак и криками местных жителей, понимавших, что произошло нападение кукукуку.

Огонь охватил хижины, где находились женщины. Отблески пламени были ярче утренней зари. К небу поднялись густые клубы дыма. То-юн в сопровождении воинов приблизился к мужскому дому в надежде, что им удастся убить троих мужчин и тем самым выполнить ритуал посвящения трех своих подростков в мужчины. Нападающие полукругом выстраиваются перед домом, выпуская горящие стрелы в бамбуковые стены. В дом ведет узкий вход, попасть внутрь или выбраться наружу можно только ползком. Но во многих мужских домах делают в полу люк, и, так как сам дом стоит на сваях, многим мужчинам в случае опасности удается спастись именно таким путем.

То-юн предусмотрел и этот вариант, и беглецов встретил град стрел. Однако никто не знает, есть ли среди них убитые, а потому атака длится до тех пор, пока нападающие не убедятся, что есть убитые. Но это не так-то просто: жители деревни, оправившись от неожиданности, начинают оказывать сопротивление. Женщины, которых в обычное время ни во что не ставят, в минуту опасности сражаются бок о бок с мужьями. Теперь, когда мужской дом осквернен и более не является местом, куда женщинам входить запрещено, они бросаются туда. Не обращая внимания на пламя и удушливый дым, они хватают оружие, а затем, словно бешеные фурии, устремляются на врага. История кукукуку знает случаи, когда их атака не имела успеха из-за вмешательства женщин, за это женщинам позволяли мучить пленных до смерти…