Железный Густав

Фаллада Ганс

Самый знаменитый роман Ганса Фаллады "Железный Густав"(1938) (нем. "Der eiserne Gustav") о непростой судьбе последнего берлинского извозчика и отца пятерых детей Густава Хакендаля. События этого многопланового. эпического романа разворачиваются на фоне общей трагедии германского народа: Первой Мировой войны и последующей за ней ужасающей депрессией.

УТРАТА ИЛЛЮЗИЙ

Ганс Фаллада (1893–1947) вошел в историю немецкой и мировой литературы как один из крупнейших критических реалистов нашего века, создатель значительных, исполненных печали и острой жалости к людям произведений, посвященных жизни низших слоев немецкого общества. Его лучшие романы — «Крестьяне, бонзы и бомбы» (1929), описывающий мятеж голштинских крестьян, вспыхнувший в конце двадцатых годов; «Что же дальше, маленький человек?» (1932), запечатлевший мрачные, безотрадные картины массовой безработицы и ее разрушительное воздействие на человеческую личность; «Волк среди волков» (1937), анализировавший узловые социальные конфликты Веймарской республики, — были отмечены высокой правдивостью повествования, точностью и выверенностью бытовых деталей и глубиной психологических прозрений писателя.

К числу наиболее зрелых реалистических романов Фаллады — весьма плодовитого, но неровного художника, относится и «Железный Густав», опубликованный в 1938 году. Роман этот имел непростую судьбу, подробности которой стали известны из автобиографических заметок, относящихся к 1944 году, ко времени работы Фаллады над романом «Пьяница», опубликованном уже посмертно. В этих заметках Фаллада рассказывал, как однажды кинофирма Тобис потребовала от него написать произведение для Эмиля Яннингса — известного характерного киноактера, находившегося из-за отсутствия подходящих сценариев в творческом простое. Фаллада должен был написать роман, который потом могли бы использовать как сырье профессиональные сценаристы. В качестве сюжетной основы своего нового романа Фаллада выбрал любопытный эпизод недавнего прошлого: в 1928 году берлинский извозчик, некий Густав Гартман, прозванный за свое упорное нежелание стать таксистом — «Железным», отправился в конный пробег от Берлина до Парижа. Поначалу Фалладе казалось, что «материала не очень много». Но постепенно судьба Железного Густава захватила Фалладу, и в его душе началась незримая, таинственная работа: пережитое и испытанное им самим и немецким народом в первую треть нового века претворялось в художественные образы. За очень короткое время, работая, как всегда, запоем, Фаллада написал большой, масштабный роман, по праву занявший выдающееся место в его творческом наследии.

Вполне законченное произведение Фаллада отдал на студию. Тут-то и разразился крупный скандал: из-за своей гуманистической и критической направленности роман явно не подходил для экранизации. Над головой Фаллады стали сгущаться тучи, и к завершенному роману он вынужден был приписать новый финал, в котором приводил его героев — Гейнца и Густава Хакендалей — в лоно фашистского движения. Это был поступок, губительный для романа, его художественной концепции и обобщенного в нем исторического материала. Фаллада это сознавал. Он не успел, после разгрома фашизма, вернуть свой роман к первоначальному варианту. Но благодаря текстологическим трудам Гюнтера Каспара, литературоведа из ГДР, использовавшего все вспомогательные материалы и конспективные авторские записи, относящиеся к роману, «Железный Густав» был освобожден от искусственных наслоений и тем самым спасен для немецкой и мировой литературы. Ныне он живет полнокровной жизнью, наряду с другими лучшими реалистическими произведениями писателя.

Задуманный как семейный роман, он быстро перерос первоначальные рамки и стал художественным обобщением чрезвычайно важного и переломного для судеб немецкого народа исторического периода. Несомненно, картине, нарисованной Фалладой, несмотря на ее обширность и широкозахватность, в ряде случаев недостает точности характеристики важных политических аспектов истории; многие события опущены или обрисованы бегло. Все это так. Но роман обладал высоким историзмом в раскрытии социально-психологических процессов, определявших эволюцию сознания немецкого народа, он изображал внутреннюю обусловленность перемен общественных настроений и, показывая реальную диалектику общественного развития Германии, объяснял, почему складывалась почва для возникновения политической реакции в стране, как и почему слабела сопротивляемость масс ее влияниям.

Роман отмечен напряженным драматизмом, сложностью и богатством характеров действующих лиц, светотени распределены в нем резко, конфликты бескомпромиссны. Он был своего рода ретроспекцией — взглядом назад, в «добрые старые времена» кайзеровской Германии, в годы первой мировой войны и поражения, Ноябрьскую революцию, в лихорадочную, воспаленную, взвинченную, нищую жизнь поры инфляции и в годы относительной стабилизации, за которой последовал мировой экономический кризис и чудовищная безработица, поразившая, как тяжкая хроническая болезнь, массы немецких трудящихся. Но ретроспективный подход художника к объекту изображения был лишен равнодушия и созерцательности. Стремление понять недавнее и еще кровоточащее прошлое порождалось внутренней тревогой Фаллады за судьбу своего народа. Желание разобраться в причинах, ввергнувших его родину в состояние тяжкого общественного кризиса, казавшегося Фалладе неразрешимым, стояло за всеми событиями, описанными в романе, за его густыми бытовыми картинами, окрашенными в трагические тона. Живя и работая в третьей империи, Фаллада на встававшие перед ним роковые вопросы, разумеется, не мог дать прямого ответа, но он отвечал на них всем образным строем романа, его объективным содержанием.

О, золотое, невозвратное старое время, когда во главе государства стоял бравый, воинственный кайзер, когда полновесной была марка и курс ее, как и курс государственных бумаг, казался столь же незыблемым и прочным, как и весь тогдашний размеренный и устроенный порядок, когда в рейхстаге заседала обширная социал-демократическая оппозиция, объявлявшая себя защитницей трудящихся, когда немецкие корабли бороздили моря и океаны, где ранее развевался только британский флаг, когда успехи германской промышленности приятно щекотали самолюбие обывателя, — каким оно было на самом деле, это ушедшее в вечность время? Тогда Густав Хакендаль, прозванный за твердость и непреклонность характера «Железным», был полновластным хозяином большого извозного заведения. Суровый отец семейства и супруг, он поддерживал тяжелой рукой строгий порядок в доме и заставлял трепетать служащих, покорную плаксивую жену свою и пятерых детей.

Сам он хотя никогда и не нюхал пороха и не слышал, как свистят пули над головой, вырос и сформировался под сенью победоносной франко-прусской войны 1871 года. Сначала батрак, потом кирасир в Пазевалькском полку, дослужившийся до чина вахмистра, Хакендаль сохранил в себе грюндерскую закваску: уверенность и в собственных силах, и в устойчивости мира, в котором он жил, хозяйствовал, обзаводился семьей. Мир этот был для Хакендаля ясен: в нем царила строгая иерархия — бог, кайзер, закон, а уже внизу, в основании пирамиды, — маленькие люди, которым надлежит безропотно повиноваться предустановленному порядку. Глубочайшую, истовую веру в силу порядка и тех принципов, на которых этот порядок зиждется, Хакендаль приобрел в армии, где он, прилежный и исполнительный старослуживый вахмистр, впитал в себя дух пруссачества, железной дисциплины, покорства младших старшим, дух безграничного уважения к власти, богатству, чинам. И хотя армия давно уже осталась за плечами Хакендаля, а годы посеребрили его крепкую тугодумную голову, вахмистерский рык по-прежнему раздавался и в конюшне и в доме так же громко и властно, как и раньше в казарме.

Он думал, что стоит лишь блюсти предустановленный порядок, и все в жизни пойдет как по маслу. Но доподлинная жизнь, стихия человеческих чувств и устремлений — и это с высоким реалистическим искусством показал Фаллада — не укладываются в жесткие формулы и не могут долго терпеть над собой насилия. Естественные стремления человека восстают против духа казармы, насаждавшегося в семье Хакендалем, приходят с ним в непримиримое столкновение, что становится причиной и его личной драмы, и драмы его детей, отразившей и символизировавшей гибель целого жизненного уклада.

Порядок, который виделся Хакендалю и дома и в государстве, был ложным, неустойчивым, бесчеловечным порядком. На деле он душил и подавлял то, что Хакендаль почитал беспорядком: самостоятельную мысль, человеческую волю, которая не могла и не желала укладываться в бездушные, жесткие рамки слепой дисциплины, рабского повиновения. Силу сопротивления жизни Хакендалю сначала пришлось испытать в собственном доме: его любимый сын Эрих был уличен не только в тайном кутеже, но и в краже денег у отца. Выпущенный матерью и старшим братом из подвала, куда его запер отец, Эрих навсегда уходит из дому. Так неожиданно для Хакендаля обнаруживается, что его семья, которую он с удовольствием озирал за обеденным столом, — чужда ему, а его дети живут неизвестной, иной, чем его собственная, жизнью, не укладывающейся в его представления о нормальном ходе вещей. Да, каждый из детей Железного Густава думает только об одном — как вырваться из тюрьмы, которая именуется отчим домом, и каждый из них уходит из дому, от семьи, от деспотизма отца, от его проклятого, бездушного порядка.

Старшая дочь — Зофи — покидает дом одновременно с Эрихом, который навсегда сохранит в душе ненависть к отцу и долго будет ждать часа, чтобы сквитаться с ним.

Старательная и терпеливая, эгоистичная Зофи впоследствии, в годы войны, сделала карьеру и стала расторопной и строгой старшей сестрой и совладелицей крупной клиники. Нет, не чувство любви к родителям унесла она с собой, а, пожалуй, некое подобие чувства долга перед ними да затаенное желание унизить отца, ибо ничем добрым не могла помянуть она дни, проведенные, так сказать, под сенью отчего дома. Ни ласки, ни тепла, лишь грубость и попреки — вот все, что видела она в юности. В трудные для Густава дни она дала ему работу у себя в клинике, но долго отец и дочь не могли быть вместе: они слишком хорошо понимали друг друга и скрытая враждебность дочери не была тайной для Густава. Он платил ей тем же.

Трагично и безнадежно сложилась судьба другой дочери Хакендаля — его любимицы Эвы. Воспитанная в строгости, в правилах мещанской морали и домашней дисциплины, она тем не менее попадает в руки вора и сутенера Эйгена Баста и сама становится и воровкой и проституткой. В «Железном Густаве» механика развращения и порабощения одного человека другим раскрыта весьма наглядно. Страх, насилие, животная жестокость, постоянные побои, унижение и попрание человеческого достоинства — вот что сделало Эву Хакендаль покорной рабыней Баста. Правда, она пыталась сопротивляться, бежать от него, а во время налета на загородную виллу даже стреляла в Баста. Но, на ее беду, тот выжил. Ослепший, он почти до последних дней своей грязной жизни оставался полновластным хозяином ее души и тела.

Образ Баста — многозначен. Он не только вобрал в себя хорошо известные Фалладе характерные черты обитателей берлинского дна — всевозможных правонарушителей, вымогателей, скупщиков краденого, профессиональных нищих, воров и т. д. В его образе Фаллада обобщил черты сознательной преступности, которые воспитывает в человеке сама природа капиталистического общества. Баст, при всей своей человеческой заурядности, пропитан жестокостью: для него никакой ценности не представляет жизнь другого человека, нормы общепринятой морали. Он не знает, что такое жалость, сострадание. Все свои способности он тратит на то, чтобы наиболее легким способом добывать средства к безбедному существованию. Атрофия нравственных чувств делает его своего рода духовным собратом фашистских молодчиков (хотя Фаллада — по причинам понятным — прямой параллели между ними не проводит), ибо фашизм опирался на сознательную преступность, и более того — узаконивал ее.

Но если образ поведения и характер мышления Баста самоочевидны, то не столь очевидны внутренние причины, понудившие Эву подчиняться ему во всем. Роман содержит глубокое и реалистически верное объяснение пассивности Эвы. Выросшая в суровой дисциплине, под грубые окрики отца и заунывные всхлипывания матери, не зная дружбы со своими братьями и сестрой, подавленная атмосферой мелочной опеки, грошовой расчетливостью, мертвящим душу педантизмом, Эва утратила собственную волю, способность самостоятельно решать жизненно важные вопросы и отвечать за собственные поступки. Обезличенная, лишенная воображения и внутренней стойкости, она в равной мере жертва и своего любовника, и своей семьи. Но это, так сказать, лежащая на поверхности причина ее падения. Вынужденная защищаться, как и все остальные, от деспотизма отца, Эва приучается лгать, обманывать, поворовывать родительские деньги. Деспотически морализующее воспитание Хакендаля таким образом оборачивается утратой моральной стойкости и нравственного стержня его детьми и делает их беспомощными перед тлетворными воздействиями и влияниями жизни.

Писатель но смягчает ответственности Густава за гибель дочери. Для него — старого берлинского извозчика, досконально знающего нравы и обычаи столицы, — не остается тайной ни ремесло дочери, ни та роль, какую играет в ее жизни Эйген Баст. Будучи сильным человеком, Густав мог бы вырвать дочь из рук негодяя. Однако он этого не сделал. Правда, Густав потребовал, чтобы блудная дочь вернулась в родной дом: он даже готов был ее простить. Но бороться с тем, кто совратил Эву, он не стал, и не из страха перед Бастом. Хакендалю помешала оказать действенную помощь дочери его мещанская мораль, его фетишизация порядка. Если бы Эва, даже падшая и поруганная, вернулась в дом, то прежний порядок можно было бы счесть восстановленным. Таков неосознанный мотив, руководивший поведением Хакендаля. Но ничего восстановить уже нельзя: прежний порядок дал столь глубокие трещины, что никакими средствами скрепить его Хакендаль не мог, и Эва осталась с Бастом.

Столь же трагично сложилась жизнь и старшего сына Густава — его первенца и наследника всего извозного предприятия — Отто Хакендаля. Этот мягкий, одаренный, с художественными задатками человек был предназначен отцом для дела. Но Отто не мог, даже под сильнейшим давлением отцовской власти, перебороть в себе естественные человеческие стремления. У него есть тайна, неведомая отцу. Отто сам уж давно глава семейства и состоит в незаконном браке с горячо и искренне любимой им женщиной. Завися от отца, Отто скрывает свою связь, но счастье он испытывает лишь тогда, когда приходит в дом к своей жене и ребенку. Там он отводит душу, делится своими чувствами и мыслями, надеждами и огорчениями.

Его жена — портниха Гертруд Гудде, или Тутти, — один из самых светлых женских образов Фаллады. Безропотная труженица, она обладает не только огромным терпением — неизбежным спутником всякой скудной и тяжелой жизни, — но и огромной стойкостью, выношенным чувством собственного достоинства. Отринутая и не признанная Густавом, даже после того как повенчалась с Отто и родила второго сына, она ни разу не обратилась к родителям мужа за помощью в тяжкие, голодные годы войны и инфляции. Маленькая, волевая, нежная Тутти была лучшей подругой для своего слабого и нерешительного мужа. Стиснув зубы, собрав последние силы, противостояла она огромной жестокой жизни, несправедливость которой ей самоочевидна: эту несправедливость, во всех ее формах, она узнала на собственном опыте — в бесконечных очередях за хлебом, углем, картошкой; она получала жалкие гроши за свой изнурительный, каторжный труд, видя, как рядом благоденствуют спекулянты; она отдала государству самое дорогое, что у нее было, — любимого мужа, убитого на французской земле, в то время как в тылу окопались и процветали крикливые патриоты и дельцы. Казалось бы, именно Тутти должна аккумулировать в себе настроения протеста и ненависти к прошлому.

Но реализм Фаллады диалектичен: он показывает истинную сложность жизненных явлений и процессов, не упрощая и не обедняя их. Тутти видит мир только через свою любовь к Отто: она не допускает мысли, что ее муж — храбрый солдат, награжденный Железным крестом, — мог погибнуть бессмысленно. Она создаст в своей семье культ памяти отца — памяти героя — и воспитывает своих сыновей в духе этого культа. И для них исторически неправое дело, за которое погиб отец, со временем предстанет как исторически правое. И когда реваншистская пропаганда национал-социалистов начнет обращаться к широким массам, сыновья Тутти, как и миллионы других немецких юношей, будут внутренне готовы ее принять. Так от событий простых и житейских Фаллада без насилия над истиной и художественностью протягивает нити к событиям историческим, не навязывая читателю своих выводов, а заставляя извлекать их из объективной картины жизни.

Итак, жизненный порядок, который поддерживал и защищал Железный Густав, на деле оказался призрачным, обманчивым. Но его обманывает и высший порядок, в который он верил, как в самого себя.

Когда появились первые признаки военного кризиса 1914 года, когда о войне стали говорить открыто, Густав был на стороне тех, кто хотел ее всем сердцем. Он был убежден, что кайзер и его генштаб знают, что делают, он был уверен, что против немецкого оружия никто не устоит, он думал, что война нужна молодежи как хорошее средство закалки и воспитания.

Фаллада, не отступая от правды истории, изобразил в своем романе вспышку истерически-шовинистического восторга, охватившего немецкое, общество (так, впрочем, было и в других странах) в день объявления войны. Спектакль, разыгранный у кайзеровского дворца с объявлением всеобщей мобилизации, когда эту важнейшую новость сообщил толпе не кто иной, как шуцман; ликование берлинцев, провожающих на фронт веселых солдат; надежды на скорую победу; шпиономания, — все это было. Но первые восторги прошли, потянулись военные будни. Для Густава война сразу же оборачивается своей прозаически-суровой стороной: его ухоженных коней забирают для армейских нужд и довольно скоро его крепкое извозное заведение заканчивает свое существование, а сам он из зажиточного хозяина превращается в обычного извозчика, еле-еле зарабатывающего на хлеб себе и жене, а также на корм своей коняге.

Фаллада достаточно полно изобразил неизбежность движения кайзеровской Германии к военному поражению и революции. Этот сложный исторический процесс был раскрыт им через отношения разных общественных слоев тогдашней Германии к узловым событиям времени. Подобно кинокамере, взор писателя скользил по потоку жизни, подавая крупным планом те явления, в которых концентрировались характерные черты эпохи, и обобщения, сделанные писателем, складывались в подвижную, объемную панораму исторических событий.

Бурно и многообещающе входил в жизнь Эрих Хакендаль. Жажда свободы и независимости толкнула его на разрыв с отцом. Натура активная, он не остался равнодушным к тому, что происходило на родине, но принял в совершавшемся весьма своеобразное участие. Кроме отца, на него громадное влияние оказал еще один человек — доктор Мейер, советник юстиции, адвокат и нотариус, депутат рейхстага от социал-демократической партии. У него нашел пристанище изгнанный из дому Эрих, и от него он услышал грозные речи о долге рабочего класса, бессовестно эксплуатируемого кучкой капиталистов. Слышал он речи и о том, что пролетарии, объединившись, выполнят свой интернациональный долг, не дадут разразиться войне. Но оказалось, что торжественные речи Мейера ничего не стоили, и это многому научило Эриха. Когда настали душные августовские дни девятьсот четырнадцатого года и небо Европы раскололи первые разрывы артиллерийских залпов, немецкие социал-демократы, как и их коллеги по II Интернационалу, благословили войну до победного конца.

Создавая образ доктора Мейера, писатель не ставил перед собой задачи обобщить весь опыт социал-демократии в годы германской революции и последующие, хотя он достаточно отрицательно — и с полным на то основанием — относился к этому опыту. В образе Мейера он запечатлел некоторые, но весьма характерные черты социал-демократических функционеров: их продажность и оппортунизм, их политический цинизм и умение вживаться в буржуазный миропорядок, получая от этого крупную выгоду: Мейер начал обделывать свои делишки именно в то время, когда страна шла к катастрофе.

Передвигаясь по страницам немецкой истории тех лет, кинокамера Фаллады задерживается на многозначном эпизоде: в воронке от разорвавшегося снаряда, в нескольких десятках метров от траншей противника, два защитника Германии — унтер-офицер Отто Хакендаль и лейтенант фон Рамин, ожидая ночи, чтобы выбраться к своим, делятся мыслями о войне и приходят к выводу, что те патриотические чувства и понятия о долге, которые им внушали, ничего не стоят, как ничего не стоит для них и старая Германия, которую они защищают своими телами; их жертвы оправдаются, если из огня и крови родится нечто новое и светлое. Они еще дисциплинированные солдаты, эти два случайных собеседника, но палящее дыхание революции уже проносится над ними.

Кинокамера движется дальше: хмурая, притихшая столица, голодные, бесконечные очереди, пригородные поезда, переполненные мешочниками и спекулянтами; женщины рассказывают, как была разграблена булочная, и рассказ вызывает у истощенных, измученных людей сочувствие. Везде и повсюду проступают приметы близящегося поражения, нарастания народного гнева.

В стране, где вызревает восстание, Мейер и его сотоварищи начинают расчищать себе путь к власти, рассчитывая получить свою революцию, которая не дала бы разразиться революции настоящей. Мейеру во всех делах помогает Эрих — сначала процветающий тыловой офицер, потом верный исполнитель директив социал-демократических бонз, один из тех, кто обманом и демагогией гасил революционное пламя в солдатских массах, и, наконец, — пронырливый делец, как и его наставник, — народолюбец Мейер.

Не меняя основного художественного способа изображения, то есть обрисовывая события крупным планом, Фаллада самый ход революции передал генерализированно, сжато, через восприятие Гейнца Хакендаля — младшего сына Железного Густава.

Прозванный в доме «Малышом», Гейнц видел еще в детстве, как распадается их семья; видел он радость отца в первые дни войны и сам разделял его ликование. Видел упорное терпение отца в годы бедности, когда старый извозчик дни и ночи проводил на козлах своего экипажа, ловя днем случайных пассажиров, а ночью развозя по злачным местам столицы веселых девиц и их подгулявших кавалеров. Так однажды отвез Густав и свою дочь Эву, не узнав ее в опустившейся, пьяной проститутке.

Гейнц был единственным в семье, у кого сохранились с отцом терпимые отношения. Это были отношения, смахивающие скорее на приятельские, чем на родственные. Но духовное различие между отцом и сыном ощущается во всем. Годы войны, нищеты и бедствий лишили Гейнца Хакендаля иллюзий и веры в моральные и духовные ценности старшего поколения. Опыта отцов для него не существовало, — отцы обанкротились, промотались, растеряли все, что имели, изолгались и ожесточились.

На короткий миг история показала Гейнцу, что возможно иное разрешение социальных конфликтов, нежели те способы, которые навязываются немецкому народу разными правыми партиями.

Гейнц и его подруга Ирма — дети большого города, дети военного времени — видели на берлинских улицах колонны революционных матросов, грузовики с вооруженными солдатами, колыханье красных знамен. Они были перед рейхстагом в людской толпе, когда выступал Шейдеман, и в панике бежали вместе с толпой, думая, что их обстреляли спартаковцы. Перед ними, испуганными и растерянными, возник, подобно самой революции, матрос — один из тех, кто делал своими руками историю, и Гейнц с чувством юношеского восхищения и зависти смотрел ему вслед, а тот твердо и бесстрашно шел, отвечая на выстрелы, под пулями по берлинской улице, мимо домов с плотно закрытыми ставнями.

Фалладе достало художнической зоркости и мужества, чтобы отделить истинную революцию, образцом которой для него и для его юного героя была революция русская, а вождем — Ленин, от той, которую возглавляли господа Шейдеман и Эберт с их присными, запятнавшие свои руки кровью восставших рабочих, матросов, солдат. Имя вождя спартаковцев, основателя КПГ — Карла Либкнехта — противостоит в романе именам социал-демократических деятелей, и оно овеяно глубоким и искренним уважением.

Но Гейнцу не было суждено пойти вслед за революционным матросом, олицетворявшим для него силу и мужество восстания. На время брат Эрих вовлек его в жизнь, которую вели процветающие дельцы послереволюционной поры. Эпизод с увлечением Гейнца любовницей брата и описание порочной, изломанной атмосферы загородного дома Эриха при всей мелодраматичности соответствовал духу времени. Гейнц недолго оставался в плену шального богатства Эриха и порвал с братом, предпочитая бедность, суровую и трудную жизнь мелкого служащего. Он унес с собой презрение и ненависть к Эриху, который, навсегда забыв бунтарские увлечения юности, ринулся в горячечную спекуляцию, обогащаясь и благоденствуя среди людской нищеты, горя и отчаяния. Рискованные сделки на черном рынке, угарные, пьяные ночи в угрюмом, голодном Берлине, душевная черствость и опустошенность — вот что стало уделом Эриха. Утратив все свои хорошие качества, Эрих остался неизменен в одном — в ненависти к отцу.

Однажды, в пору своего благоденствия, он повстречался с ним в ночном кафе, где Густав развлекал гостей своим берлинским выговором и солеными шуточками. Ему долгие годы пришлось выдерживать тяжкие удары нищеты, она цепко держала его в своих лапах, и зловещей радостью сверкнули глаза Эриха, когда увидел он отца в унижении и сам унизил его. Но судьбе было угодно свести отца с сыном еще раз. Отвергнув грязные домогательства своего друга, советчика и покровителя, Эрих, дотла разоренный Мейером, перепробовав, в надежде на скорое обогащение, множество занятий, скатывается все ниже и ниже и доходит до прямых преступлений. Гонимый законом, он пытался скрыться от своих преследователей под отчим кровом, где мать несколько дней прятала его, пока Густав не обнаружил Эриха и уже навсегда не выгнал его из дому.

Все естественные человеческие чувства погасли в отце и сыне. С безжалостным реализмом передал Фаллада семейную драму, разразившуюся в доме Хакендаля. Суровая, не знающая милосердия и сострадания жизнь, мертвящий сердца дух пруссачества, тупая мещанская мораль порождают утрату нравственных принципов, дегуманизируют личность. Путь Эриха к союзу с преступником Бастом, финальная сцена романа, где Эрих фактически становится убийцей своего компаньона, внутренняя готовность Эриха к любому аморальному поступку — преступлению, насилию, жестокости, бесспорно подготовлены всем опытом его жизни. Но первотолчком, предопределившим его человеческое падение, были, конечно, деспотическая дисциплина и бездушие, процветавшие в семье Хакендаля. На этот счет писатель не оставляем никаких сомнений.

Утративший веру в моральные и этические ценности старого общества, в атмосфере духовной смуты и разочарований, вызванных поражением революции, инфляцией, политическим террором со стороны правящих классов, стремившихся ликвидировать революционное брожение в стране, Гейнц Хакендаль начинает искать новые ценности, которые стали бы для него опорой в неустойчивом, потрясенном социальными бедствиями мире. Положительные жизненные начала Гейнц ищет вне политического действия и политической борьбы. Он стоит в стороне от схватки сил прогресса и реакции, в стороне и от борьбы коммунистов, и от социальной демагогии нацистов. Из нежных человеческих чувств, дружбы, любви, верности пытался соткать он себе и своей жене Ирме убежище в недобром, освирепевшем мире. Он полагает, что человек, руководствующийся личной честностью, стремлением делать добро ближнему, не потеряется в житейской сутолоке и своими, может быть, и малыми и слабыми с общеисторической точки зрения, но все же действенными усилиями окажет благотворное влияние на ход жизни. Гейнц и поступает сообразно выработанным принципам: он помогает Тутти растить детей убитого на фронте Отто; у него хватает твердости и настойчивости, чтобы разоблачить своего брата Эриха и его компаньона, затеявших банковскую аферу и обиравших мелких вкладчиков — таких же маленьких людей, как и он, Гейнц.

Но Фаллада без иллюзий смотрит на жизненную программу, выработанную для себя Гейнцем. Она рушится, и рушится бесповоротно под ударами общественного неустройства, социальной несправедливости, экономического кризиса, потрясшего все капиталистическое общество. В полную меру изведал Гейнц ужасы безработицы — долгой, безнадежной, разрушающей веру в человеческое достоинство. У Фаллады есть много страниц, где он описывает страдания людей, потерявших работу, их отчаяние и душевные муки. Можно сказать, что безработица — одна из главных тем его творчества, и изображение ее последствий, ее влияния на моральный облик человека — одно из сильнейших орудий социальной критики, которым располагал Фаллада, художник-реалист. Но, рассказывая о судьбе Гейнца Хакендаля, писатель не повторяется и находит новые, суровые краски для того, чтобы изобразить жестокость жизни, то страшное и унизительное положение, в котором оказался Гейнц и миллионы ему подобных.

Он и его жена Ирма — человек нравственно стойкий — мечутся между надеждой и безнадежностью, теряя душевные силы и волю. Нервозность, вызванная постоянной тревогой за будущее, иссушающей сердце заботой о куске хлеба для жены и ребенка, мешают Гейнцу полноценно работать даже тогда, когда ему случайно подвертывается кратковременная служба. Капитализм обесчеловечивает человека еще и тем, что лишает его радости труда и созидания. Эту истину подтверждает судьба Гейнца, который, будучи человеком прилежным и старательным, разучается хорошо работать.

Разумеется, Фаллада отобразил лишь один аспект проблемы труда в условиях капитализма. Современное промышленное производство требует максимальной интенсификации труда, а угроза безработицы, существуя постоянно, выступает как фактор, подстегивающий его напряженность. Для Фаллады двусторонний характер проблемы не составлял тайны, но он подчеркивал в своем романе ту ее сторону, которая отчетливее обнажала трагизм положения человека в капиталистическом обществе, находящемся в состоянии кризиса.

Немалую роль в разрушении воли Гейнца к сопротивлению неблагоприятным жизненным условиям, в его борьбе за сохранение человеческого достоинства сыграла созданная на бирже труда система доносов и шпионажа за безработными, получавшими пособие. Жертвой этой системы становится Гейнц, заподозренный профсоюзными чиновниками в незаконном получении пособия по безработице и обвиненный в том, что он якобы помогал своей теще продавать товары в ее лавчонке. Донос и его расследование окончательно добивают Гейнца: из страха потерять единственный источник существования — жалкое пособие — и утратить надежду на получение службы в будущем Гейнц, некогда мечтавший о личной свободе и полноте жизни, забивается в свою убогую комнатенку, отказываясь делать даже обычную работу по дому: добровольный узник в огромном, современном городе — средоточии богатств цивилизации, человек, раздавленный бесчеловечностью общества.

Рассказ о судьбе младшего сына Железного Густава писатель завершает трагической нотой: даже супружеская жизнь, счастье семейных отношений заказаны для Ирмы и Гейнца. Мир, в котором они влачат свое существование, отнимает у них последние радости, дарованные им природой. Они не должны и не имеют права иметь детей, ибо они не в состоянии их прокормить. Так реалист Фаллада окончательно хоронит иллюзию о возможности решения общественных конфликтов путем ухода от них в сферу, личных отношений, на остров любви и семейных радостей, что казалось ему еще возможным в пору создания романа «Что же дальше, маленький человек?». Финал судьбы Гейнца примечателен еще и тем, что он показал масштабы деморализации масс мелкой буржуазии и трудящихся слоев общества в период послевоенной реакции и экономического кризиса конца двадцатых — начала тридцатых годов. Характер и степень этой деморализации объясняют, почему имела успех социальная демагогия нацистов, предлагавших, как это сознавали авангардные общественные силы того времени и что подтвердила история, — псевдорешения сложнейших социальных проблем, вставших перед немецким народом.

И вот через мятущуюся, тревожную, неустроенную, жестокую жизнь, теряя детей, теряя привычные представления о господствовавшем в мире порядке, проезжает старый извозчик Густав Хакендаль, прозванный Железным, равнодушный к ее голосам, ее зовам и соблазнам, внимая цокоту копыт своего коня и привычным, однообразным и унылым, как осенний дождь, причитаниям своей дряхлеющей спутницы по дорогам бытия. Холодными и твердыми глазами вглядывается он в меняющийся облик мира. Густав видел, как после военных поражений развалился кайзеровский режим, и кумир обывателей, бравый кайзер превратился из Вильгельма в заурядного Вилема, который развлекается на покое пилкой дров. Густав слышал стрельбу на берлинских улицах и многоголосый гул митингующих толп; он видел, как росли в столице контрасты между бедностью и богатством, как все больше появлялось на ее улицах мужчин цветущего возраста в обтрепанных костюмах, слоняющихся без дела около сверкающих витрин или часами просиживающих в тупой задумчивости в каком-нибудь кабачке за стаканчиком светлого, жидкого пива.

Всем жизненным и общественным переменам, бедности и горю Густав противопоставляет только одно — твердость. Ни сумрачные, смутные годы, ни распад семьи, ни разорение не смогли согнуть его волю и сломить его убежденность в собственной силе. И эта твердость постепенно начинает импонировать писателю. Фаллада не прощает Густаву ни его деспотизма, ни педантичного следования заскорузлым нормам мещанской морали, не снимает он с Густава и вины за горестные судьбы его детей. Но он видит реальную сложность характера Густава, характера народного и национального в своей основе. Душа Густава открыта чувству жалости и сострадания; он несомненно любит своих несчастных детей и свою забитую жену. Но чувства эти подчинены у него жизненным правилам и установлениям, впитанным Густавом в детстве, в казарме, в повседневном быту. На него словно надет панцирь бесчувственности, под которым бьется обычное человеческое сердце. Порой он нарочито замыкается в свою твердость — иначе ему не достало бы сил сносить удары жизни и выдерживать с ней каждодневную битву. И хотя на него за долгие годы воздействовали и хорошие и дурные силы — душа его как бы дремлет, находясь в некоем зыбком равновесии, не склоняясь к действенному добру и не погружаясь окончательно в стихию зла и ожесточения. Дремлют в Густаве и огромные нравственные силы, отпущенные ему природой.

Как личность и как характер Густав выкован из того же железа, что и Отто Квангель — герой последнего романа Фал-лады. «Каждый умирает в одиночку» (1947) — восставший во всеоружии своей ненависти против гитлеровского государства. Но Квангель нашел свою цель в жизни — эта цель Густавом найдена не была. Однако внутренне и он способен на подвиг, и своего рода подвиг им совершается. Правда, его деяние ни в какое сравнение не идет с содеянным супругами Квангель. Просто он, семидесятилетний старик — «последний берлинский извозчик» на свой страх и риск, при скромной финансовой поддержке падкой на сенсации газеты совершил поездку из Берлина в Париж и обратно. Весь этот долгий путь он проделал на том же экипаже, на котором ежедневно разъезжал по берлинским улицам, обдаваемый дымом автомобилей, безжалостно оттеснивших своего старомодного конкурента.

Поездка Густава проходит триумфально, и появление старого извозчика в городах и селах, лежавших на его пути, оставляло у встречавших чувство радости и доброжелательности. Нет, не потому так сердечно встречали его люди, что видели в нем олицетворение «доброго старого времени». Люди не любили старое время, ибо оно породило и мировую войну, и те бедствия, которые за ней последовали.

Хакендаль, проезжавший по дорогам Германии и Франции, принявший в Париже участие в гонках со старейшим парижским извозчиком, олицетворял собой мужество, которого недоставало людям, начинавшим терять веру в жизнь, в ее ценность.

Да, Хакендаль стойкий и мужественный человек, и этими своими качествами он вызывает уважение. Но его мужество, увы, бесцельно: оно не приложено к завоеванию какого-либо блага, имеющего общечеловеческую ценность. Оно лишь свидетельствует о том, что Густав потенциально способен на очень многое, в том числе и на действие, направленное на завоевание общественного блага. Но способен он также и на такое устремление, которое может подорвать или разрушить любые жизненные ценности, если силой обстоятельств или чьей-либо злой волей он будет к тому подвигнут. В существовании многих возможностей, таящихся в характере Густава, — сила и значение его образа — одного из самых фундаментальных обобщений, сделанных Фалладой, художником-реалистом. Характер Густава многозначен: в нем отразилась подлинная сложность сформировавших его общественных противоречий, определявших особенности исторического процесса в Германии, и многие из этих противоречий сохраняются до настоящего времени, обусловив жизненность образа, созданного творческим воображением писателя.

Сам Фаллада склонен был видеть в своем герое тягу к добру. Проезжая мимо гигантских солдатских кладбищ, раскинувшихся на местах бывших боев и сражений, зная, что где-то здесь, среди множества крестов, находится могила и его первенца, старик Хакендаль приходит к мысли о бесполезности и ненужности войны, как бы отрекаясь от своей исконной приверженности и любви к солдатчине, плеску знамен, церемониальным маршам и духу казармы. Но поздние мысли глубокого старика уже ничего не могут изменить в его жизни. И только безвестные могилы, и бесконечные ряды крестов, да невыветрившийся запах мелинита остаются в его памяти вещественным выражением слепого повиновения людей одному из самых ужасных идолов — идолу войны. Свою поездку в Париж старый Хакендаль завершил успешно, но главное его странствие — странствие по жизни — окончилось полной неудачей. Таков бескомпромиссный вывод романа, подтверждающий, что Фаллада видел полную бесперспективность пруссачества, бездумной дисциплины «северной твердости», то есть тех начал, которые фашистская идеология расценивала как сильные и продуктивные свойства национального характера немецкого народа. Реалист Фаллада опроверг эти доводы и взгляды объективным изображением жизни и человеческих судеб, разрушавшихся под воздействием этих начал. Пронизанный высоким драматизмом, полный любви и сострадания к людям, роман, трагические сцены которого и особенно сцена смерти матери — верной и покорной супруги Железного Густава — являют собой образцы высокого и благородного искусства, долго оставался одним из самых значительных достижений реализма Фаллады. Последующие его произведения — а их до конца жизни Фаллада написал несколько, — в том числе упоминавшийся уже роман «Пьяница» и роман «Кошмар», представляющий собой рассказ о пережитом Фалладой в конце второй мировой войны и первые послевоенные годы, — не могут идти ни в какое сравнение с «Железным Густавом», за исключением романа, завершающего творческий путь художника.

Если роман о последнем берлинском извозчике можно по праву назвать немецкими «утраченными иллюзиями», где изображалось крушение иллюзий всего общества, находившегося в состоянии кризиса, то его последний роман «Каждый умирает в одиночку» (1947) показывал, как у писателя крепла вера в возможность для его героев, народа и страны достичь берега надежды в клокочущем, грозном океане жизни и истории. Эта вера в возрождение новой Германии из руин прошлого настойчиво пробивалась сквозь сумрачный трагизм рассказа о судьбе Отто и Анны Квангель — двух рядовых граждан гитлеровской Германии, осмелившихся восстать против фашистского режима и сложивших в неравной борьбе с ним свои головы на плахе. Вера эта озаряла произведение Фаллады и вносила в него исторический оптимизм, ранее не свойственный мировоззрению писателя.

Роман «Каждый умирает в одиночку» был не только последовательно антифашистским произведением: в нем впервые для творчества Фаллады зазвучала — сильно и властно — тема сопротивления. Художник готовился к новому прорыву к истине истории. Как верно сказал Иоганнес Бехер: «…его большому эпическому таланту предстояло создать бессмертную хронику нашей второй тридцатилетней войны»; Однако внезапная смерть остановила его стремительный бег по жизни в тот час, когда Фаллада был уже у цели своих духовных странствий и поисков. Он достойно завершил свой непростой творческий путь. Созданные им крупные художественные произведения, отразившие важные черты нашего века, надолго сохранят свое эстетическое и общественное значение. Они возвращают нас к недавнему прошлому, позволяя лучше понять настоящее.

Б. Сучков

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В ДОБРОЕ МИРНОЕ ВРЕМЯ

То ли его разбудила лошадь, завозившаяся внизу, в конюшне, его любимая сивая кобыла: позвякивая недоуздком, пропущенным в металлическое кольцо ясель, она безостановочно била копытом о цементный пол, требуя корма.

То ли первая тусклая заря, сменившая своим белесым мерцанием яркое сияние луны, то ли брезжущее над Берлином утро разбудило старика Хакендаля.

А возможно, ни любимая лошадь, ни брезжущее утро не потревожили спящего Хакендаля в такую-то рань — три часа двадцать минут двадцать девятого июня тысяча девятьсот четырнадцатого года, — а потревожило нечто совсем другое… Все еще борясь с сонной истомой, старик простонал в полузабытьи:

— Эрих, Эрих, не смей этого делать!..

Но вот он сел в постели и уставился перед собой невидящими глазами. Взгляд его лишь постепенно проясняется: поверх покатой спинки супружеской парной кровати с перламутровой отделкой и точеными шарами по углам он устремлен на противоположную стену, где висит палаш еще тех времен, когда Хакендаль служил вахмистром и Пазевалькском кирасирском полку, — рядом с каской и под фотоснимком, на котором он увековечен добрых двадцать лет назад, в день своего увольнения в бессрочную.

В смутном свете зари Хакендаль различает слабо поблескивающий клинок и золоченого орла на каске; сегодня эти памятки ему особенно дороги, и даже мысль о большом извозчичьем дворе, созданном его трудами, куда меньше тешит его гордость. Доброе имя, заслуженное в полку, дороже Хакендалю, нежели уважение, каким он, преуспевающий делец, пользуется среди соседей на Франкфуртер-аллее. И, мысленно возвращаясь к своему дурному сну, уже совсем очнувшийся Хакендаль про себя заключает:

— Нет, быть того не может! Эрих этого не сделает! Решительным движением спускает он ноги на коврик из овчинки перед кроватью.

— Куда ты, Густав, в такую-то рань? — доносится голос с соседней кровати, и к Хакендалю тянется рука. — Ведь всего три часа.

— Верно, мать, — отвечает он. — Три часа двадцать пять минут.

— Так куда же ты, отец? Кормить только в четыре…

Хакендаль даже малость смутился.

— Сдается мне, мать, в конюшне что-то неладно, не заболела ли какая лошадь…

Избегая дальнейших объяснений, он сует голову в умывальный таз. Но жена терпеливо ждет, покуда он, вытеревшись досуха и вооружась помадой, гребенкой и щеткой, не примется закручивать взъерошенные усы.

— А знаешь, отец, — заводит она, — ты как есть всю ночь об Эрихе бредил…

Рука с гребенкой с маху останавливается, и Хакендаль уже готов сорвать сердце на жене, но вовремя сдерживается.

— Неужто? — говорит он равнодушно. — Не знаю, не помню…

— Ну что у тебя с Эрихом? — не отстает жена. — Уж я вижу, чего-то вы не поделили!

— Эва вчера опять полдня пропадала в кондитерской Келлера. Так вот, чтобы у меня этого больше не было, про это место и так уж говорят: кафе «Крути любовь»!

— Девочка у нас никакой жизни не видит, — заступилась мать. — Фрейлейн Келлер граммофон купили. Эва и ходит туда из-за музыки.

— Чтобы этого больше не было! — с ударением повторяет старый вахмистр. — Смотри за дочерьми, а уж сыновей я сам в мундштук возьму. И Эриха тоже.

— Да ведь это же… — настаивает мать.

Но Хакендаль уже исчез за дверью. Он объявил свою волю, а его воля в доме — закон!

Со вздохом откидывается старуха на подушки.

— Экое наказание, прости господи! И ничем его, скажи, не проймешь! Хочет, чтоб дети жили, как он живет! Много он понимает, старый пень! Ну, да уж я позабочусь, чтоб они хоть капельку радости видели в жизни — что Эва, что Эрих! Особенно Эрих…

И она снова засыпает.

Отец еще с минуту нерешительно стоит в полутемных сенях. Снизу, из конюший, доносится побрякивание недоуздка и перестук лошадиных копыт. Однако он удерживается от соблазна потихоньку засыпать своей любимице Сивке добавочную порцию овса. Вместо этого он осторожно нажимает на ручку двери, ведущей в спальню девиц.

Ни одна из сестер не шевелится, они привыкли к отцовским обходам; как когда-то в казарме, он утром, вечером и ночью проверяет спальни, нет ли где непорядка. Когда Хакендаль расстался с армией и, сменив мундир на гражданское платье, перенял извозчичий двор покойного тестя, он не отказался от армейских привычек. Все вокруг — будь то извозчики, лошади или собственные дети, — все должно было беспрекословно ему повиноваться, как солдат — воинскому уставу. Что до детей, то им возбранялась всякая личная жизнь — никаких секретов, до которых дети такие охотники. Каждая вещь в шкафах и комодах должна была лежать на предписанном месте — во всем, что касается порядка и опрятности, отец не знал пощады. Отец — самое это слово грозой нависло над семейством Хакендалей. Отец означало приказ, приговор, нелицеприятный суд.

«Железный Густав» окрестили его на Франкфуртер-аллее, и это означало не только тугодум, упрямец, дубина, но и безупречно честная душа. Попав уже сложившимся человеком в штатский мир, казавшийся ему изнеженным и слабым, Хакендаль старался внушить детям те жизненные правила, какие, по его мнению, помогли ему преуспеть: усердие, чувство долга, неподкупную честность, безоговорочное повиновение старшим, будь то господь бог, кайзер или закон.

Обе девушки безмятежно спят в своих кроватях, и отец, остановившись посреди комнаты, испытующе на них смотрит. Рядом с Зофи на спинке стула висит ее тщательно сложенная форма медицинской сестры, на ночном столике красуется туго накрахмаленный чепец с красным крестом. Отец вздыхает — его совершеннолетняя дочь поставила-таки на своем и сделалась сестрой милосердия. Он-то считал, что для бледной, слабенькой девушки, склонной к ханжеству, больше подходит быть учительницей. Зофи, однако, проявила характер.

— Раз ты не согласен, отец, — сказала она негромко и, как всегда, брюзгливо, — придется обойтись без твоего согласия.

— Ты что, забыла, кто я тебе? — вскинулся Хакендаль, озадаченный таким неповиновением. — Ослушаться меня — значит согрешить против пятой заповеди!

— Пастор Ринекер говорит, что мне дано, — отвечала она все так же, не повышая голоса. — У меня призвание…

У нее призвание, скажите на милость, и она не посовестилась сказать такое отцу. Взяли моду говорить о всевышнем, точно он их добрый знакомый!.. Уж кому-кому, а нам не пристало так заноситься.

Хакендаль верил в построение по рангам: все, что есть на земле, он мыслил себе как бы расположенным в пространстве — наверху восседает всеблагой творец, а где-то далеко внизу он сам; те, что посредине, — будь то полковник, советник суда или кайзер, — тоже занимают свои положенные места, и все они ближе к богу, чем Хакендаль.

— Так я же добра тебе желаючи, Зофи, — пытался он возразить. — Ты слишком слаба, для такой профессии.

— Господь ниспошлет мне силы, — отвечала Зофи.

Ну да ладно, ладно! И отец машинально отодвигает чуть влево на ночном столике завязки чепца — пусть лежат под прямым углом к чепцу, — хотя лучше было бы заняться одеждой младшей дочери, восемнадцатилетней Эвы, вот где не мешало бы навести порядок!

Эва лежит на боку, уткнувшись лицом в сгиб локтя, ее длинные белокурые волосы обрамляют головку, словно венок из зрелых колосьев. Зофи, как и полагается на ночь, заплела волосы в две косицы, а вот Эва… «Пусть хоть ночью отдохнут от дурацкой прически!» — говорит она.

Никуда это не годится, но для Эвы у отца нет запрета! Ну чем не картинка! Хакендаля умиляет это свежее личико под копной золотистых кудряшек — сердце радуется, как она лежит, цветущая, точно сама жизнь, взрослая девушка — и еще совсем ребенок!

Ребенок, сущее дитя! Ему ли не знать свою Эву…

Хакендаль хмурится, ему снова вспомнилось кафе «Крути любовь» с его дребезжащей музыкой, вырывающейся из огромного рупора, розового с позолотой. Эва последнее время и в самом деле зачастила туда, но ведь только ради музыки и этой новомодной игрушки, не ради же мужчин и поцелуев…

Он задумчиво смотрит на дочь, и, словно почувствовав его взгляд, Эва порывисто, как и все, что она делает, поворачивается на спину и с блаженным «ах!» раскидывает руки.

Но вот она открыла глаза и смотрит на него.

— Ты, отец?

— Доброе утро! — говорит он с расстановкой.

— Доброе утро, отец! — И сразу же быстро-быстро: — Ой, погоди, отец, что я тебе скажу!

— Ну, чего тебе? Рано еще, спи!

— Не бойся, я засну! Послушай, отец!.. — И таинственно: — Знаешь, когда Эрих вернулся домой?

— Не надо ябедничать!

— В час ночи, отец! Подумать только, в час ночи!

— Брось, Эвхен, не надо ябедничать! — повторяет он. Но повторяет без обычной уверенности, — то, что он услышал, взволновало его до глубины души.

— Я ябедничаю? А он на меня что, не ябедничает? В кафе «Келлер» говорят, денег у него без счета, и всё золотые, отец…

— Чтобы ноги твоей больше не было в этом кафе!

— Ой, папочка, я обожаю сливки, а разве их у нас дождешься? — Она искоса, лукаво смотрит на отца и видит, что ему не до ее прегрешений. — Господи, до чего спать хочется! Я совсем не выспалась.

— Спи, спи, — приказывает отец, — и чтоб больше не ябедничать! Что это еще за доносы!

Выйдя в коридор, он опять явственно слышит, как топочет в конюшне Сивка. Да и в самом деле, без малого четыре, пора задавать корм. Но он еще заходит в спальню к сыновьям.

Три кровати, трое спящих, трое сыновей. Можно сказать, богатство, и обычно отец так это и воспринимает. Но не сегодня, нет, не сегодня. И дело тут не только в смутном отголоске того мучительного сна и не только в кляузах Эвы. Хакендаль застыл на пороге и слушает.

Слушает…

Сотни, тысячи спящих видел он на своем веку, одни дышали громко, другие — еле внятно. Ему знаком этот тяжелый гортанный всхрап, он слышал его в казармах, особенно ночами под воскресенье и понедельник, после увольнительных, — но в этой комнате, в спальне сыновей, он его еще не слышал.

И вот он его слышит. Он стоит, прислушивается, и в голове у него мелькают слова Эвы: Эрих только в час ночи вернулся домой. А впрочем, ему незачем объяснять, что такое беспамятство пьяного, он и сам разберется, без доносов…

Решительно подходит он к кровати Эриха и снова останавливается. Теперь он видит одного только напившегося сына. Он мог бы задать проборку Гейнцу, младшему, по прозвищу «Малыш», вон он в каком беспорядке повесил одежду. Или дать почувствовать старшему, двадцатичетырехлетнему Отто, что отец прекрасно видит: малый не спит, он только притворяется, что спит, — слишком уж неподвижно он лежит на кровати.

Но Хакендаль оцепенел. В гневе и печали стоит он у кровати своего Эриха, своего тайного любимца, шустрого, веселого, сметливого мальчугана, так похожего на Эву, но с ясной, светлой головой. В гневе и печали… Ах, сбился парень с толку, домой вернулся пьяный в дым. Ему всего-то семнадцать, он в выпускном классе, любимец родителей, любимец товарищей, любимец учителей, — и вот напился…

Отец стоит в тяжелом раздумье, ногой он машинально выравнивает коврик, а может, это не коврик, а что другое? Сейчас ему не до того. Взор его прикован к лицу сына, к этому ненаглядному лицу. Он пытается прочесть, что на нем написано…

В спальне еще полутемно. Хакендаль подходит к окну и откидывает угол занавески, чтобы разъяснившееся утро осветило лицо спящего…

И тут его взгляд встречается с другим взглядом, с глазами старшего сына, Отто, — они смотрят хмуро, угрюмо. Гнев вскипает в груди Хакендаля, точно сын застал его за чем-то запретным. И он дает волю своему гневу, уж с кем-кем, а с Отто можно не стесняться, вот уж слякоть, слюнтяй, — что брань, что ласка — ему все равно. Отец замахнулся кулаком, словно собираясь его ударить; свистящим шепотом он грозит:

— Чтоб я ни звука не слышал! Спать — без разговоров!

И сын покорно закрывает глаза.

Отец смотрит на бледное дряблое лицо, обрамленное жидкой бородкой. А потом снова повертывается к другому сыну. Но эта короткая интермедия словно что-то в нем изменила; мысль, что старший не спит, спугнула его уединение. Минута спокойного раздумья миновала, гнев, отчаяние, печаль рассеялись. Он чувствует: что-то надо сделать…

Да, что-то надо сделать!

И вот он нагибается. Ну, конечно, он давеча не обратил внимания, а все же мельком заметил брошенную спьяна одежду. Так значит, это был не коврик… И он собирает раскиданные по полу вещи…

Что-то вываливается из жилетного кармана и с легким стуком падает на пол…

Отец сперва аккуратно вешает жилет на спинку стула. И только тогда поднимает ключик. Это самый обыкновенный, с дырочкой внутри ключик, каким запирают шкафы и ящики столов. Почти новенький, но даже в тусклом свете зари отец замечает следы напильника на бородке… Выходит, ключик не просто фабричный, слесарь отшлифовал его, — а в общем, ничего особенного!..

Отец стоит тихо, тихо. Он держит в руке ключик и слышит, как время — секунды и минуты — с шумом проносится у него в ушах, подобно проливному дождю, заглушая звуки, все звуки жизни. И самая жизнь за пеленой дождя становится серой, бесцветной, далекой…

Обыкновенный ключик…

Нет, он больше не смотрит на пьяного сына, и пусть даже Отто не спит и подглядывает. Когда у человека большое горе, он непостижимо одинок. Ничто до него не доходит…

С трудом, волоча словно налитые свинцом ноги, едва различая ослепшими глазами окружающие предметы, тащится отец к двери с ключиком в отставленной руке.

С обыкновенным ключиком!

Выйдя в сени, Хакендаль снова услышал нетерпеливое постукивание копыт и бряцание железа. Хозяйская любимица не успокаивалась — она требовала своего. Да, непорядок у него с Сивкой, непорядок с Эрихом, непорядок и с самим хозяином! На словах он справедлив и верен долгу, а ведь полчаса назад встал пораньше, чтобы засыпать Сивке добавочного корму — украдкой, до того как явится старший конюх Рабаузе, ведающий фуражом. Все дети ему равно дороги, но когда Эрих начнет его обхаживать и не отстает, дело кончается тем, что отец смеется и, смеясь, разрешает ему то, в чем напрочь отказывает другим детям, да еще и ворчит на них.

Он-то думал, это пустяк — сердцу не закажешь — одного любить больше, другого меньше! А выходит, не пустяк, выходит, непорядок, мало того — нарушение порядка, человеческого и божеского, и вот оно, доказательство, у него в руках.

Да, вот он, ключик. Хакендаль держит его двумя пальцами, точно ключик волшебный, точно действие его еще мало изучено и обращаться с ним надо осторожно. Да ключик и впрямь волшебный: он открывает Железному Густаву нечто новое, доселе неизвестное. Отцовское сердце не может быть железом, это земля, которую снова и снова перепахивают плугом; иные борозды после такой пропашки век не зарастают.

Хакендаль стоит перед письменным столом; один бог знает, как он здесь очутился, но раз уж он здесь, назад он не отступит. Да и с какой стати? Прусский унтер-офицер не отступает, он смотрит врагу в глаза, он прет напролом! Хакендаль уставился на стол — это большой письменный стол светлого дуба с обильной резьбой, отделанный желтой медью; каждое медное украшение ощерилось львиной пастью.

И в такую-то пасть он вставляет ключик, повертывает, и представьте, ключик в самый раз! Но Хакендаль не удивляется, он, собственно, так и думал, он знал, что этот побывавший у слесаря ключик в точности подойдет к его столу. Хакендаль открывает им стол и заглядывает в ящик. И вдруг ему вспоминается, что, когда дети были маленькими, в ящике справа, у самого края, всегда хранился красно-бурый брусок жженого сахара. Каждое воскресенье после обеда дети подходили к столу, и отец, творя суд за прошедшую неделю, отрезал для них ножом по куску этого лакомства — кому больше, кому меньше, смотря как кто себя вел. Он считал это полезным — и для здоровья, и для воспитания; в молодости Хакендаля сахар был в цене, считалось, что он дает силу. Отец и хотел, чтоб дети у него выросли сильными…

Потом оказалось, что это вздор. Зубной врач пояснил Хакендалю, что от сахара у детей портятся зубы. Хакендаль хотел как лучше, а вышло хуже. В жизни часто так бывает. Хочешь как лучше, а выходит хуже. Должно быть, маленько ошибся, ведь он учен на медные гроши. С Эрихом он тоже хотел как лучше, а вышло хуже. Мало он струнил Эриха, и теперь сын у него — вор, а хуже этого и быть не может, — у себя и доме таскает, негодяй, обкрадывает родителей, братьев и сестер…

Человек за письменным столом стонет. Его гордость ранена, его репутация забрызгана грязью: если сын вор, значит, и отец не без греха! Стоя на месте и не двигаясь, он тем отчетливее сознает, как неотвратимо утекает время, вот уже и четыре пробило. Пора спускаться вниз, в конюшню, присмотреть, как засыпают корм и чистят лошадей. Через полчаса вернутся первые ночные извозчики, надо с ними рассчитаться. У него нет времени стоять столбом, и печалиться о свихнувшемся сыне.

Надо бы, разумеется, проверить деньги в холщовых мешочках, установить, сколько не хватает, и допросить сына. А затем присмотреть за покормкой и чисткой лошадей, приказать запрячь свежих и принять ночную выручку… Но ничего этого он не делает. И только в раздумье встряхивает холщовым мешочком — Зофи вышила на нем красным крестиком «Десять марок», в мешочке хранятся золотые достоинством в десять марок…

Однако он не пересчитывает содержимое мешочков, не идет ни к сыну, ни на конюшню, а стоит, погруженный в воспоминания.

Армия сделала его человеком, она дала ему твердые устои; с чем бы он потом ни столкнулся в жизни, военная служба на все и про все была ему примером и указанием. Встречались в казармах и воры, и даже отпетые негодяи, льстившиеся на табак или колбасу, присланную товарищу из дому. На первых порах виноватому внушали по-тихому: в темную ночь, заголив ему зад, нещадно пороли ремнем с металлической пряжкой. Голову ему обматывали конским потником — больше для порядка: в таких случаях ни один унтер не услышит крика… Если же и порка не помогала, если вор был действительно неисправим — враг своим товарищам, — его, разжаловав перед всем строем, переводили в штрафной батальон — стыд и срам! Товарищи, да, товарищи — великое дело, но разве отец это не больше? Разве обокрасть отца не большая низость, чем украсть у товарища? Старик Хакендаль стоит в нерешимости, он видит перед собой сына, через три часа сыну собирать учебники и отправляться в гимназию. Трудно представить, что Эрих больше никогда не пойдет в гимназию, он — гордость отца, его надежда! Но так оно и будет! Хакендаль видит солдата перед строем, определенного, известного ему солдата, у него такой длинный, с горбинкой, бледный нос! Слезы текут по щекам у несчастного, но голос офицера звучит неумолимо, произнося окончательный, необратимый, убийственный приговор — человеку и вору…

Сердцу нельзя давать потачки; пусть согрешила твоя собственная плоть и кровь — вор остается вором. Недаром Хакендаля зовут Железный Густав — в шутку, разумеется, оттого что он такой упрямец, но можно и шутливое прозвище превратить в почетное.

И вот он пересчитывает деньги и, установив, сколько не хватает, ошеломленно роняет руки. Так много?.. Быть не может!.. Да, так оно и есть — тем больше стыда и сраму! Столько Эриху не пропить в свои семнадцать лет! И вдруг за бледным, подвижным умным лицом сына отец видит гнусные кривляющиеся рожи девок, продажных девок, — тьфу, мерзость! Порядочного человека с души воротит. И это — в семнадцать лет…

Рывком закрывает он ящик письменного стола, поворачивает в замке ключ и стремительно, с железной решимостью, направляется в спальню сыновей.

Когда отец так неожиданно возвращается в спальню, старший, Отто, уже успевший одеться, испуганно съеживается на своем стуле у окна. В страхе пытается он спрятать резец и чурку — отец десятки раз запрещал ему это баловство — резать головки для трубок и фигурки животных, — такое ребячество недостойно человека, которому предстоит унаследовать конюшню в тридцать лошадей!

Но на сей раз отец не замечает ослушника, не оглядываясь, идет он к постели Эриха, тяжело опускает руку ему на плечо и приказывает:

— Встать!

Спящий беспокойно задвигался в постели, он пытается стряхнуть руку, тисками сдавившую ему плечо, веки вздрагивают, но он никак не проснется.

— Сию минуту встать, слышишь? — еще громче приказывает отец.

Эрих ищет убежища во сне, но тщетно. Отцовская рука впилась клещами, голос отца грозит…

— Что случилось? — спрашивает Эрих, с трудом открывая глаза. — В школу пора?

Отец молча, в упор смотрит на просыпающегося сына. Схватив его непокорную голову за русый вихор, он поднимает ее так близко к своей, что лбы почти соприкасаются… Глаза уже не видят лица, а только темный влажный глаз другого, и в глазу одного читается страх, а в глазу другого поблескивает что-то темное, зловещее…

— Что случилось? — снова спрашивает Эрих. Но спрашивает несмело, без уверенности.

Отец не отвечает, он уже прочел признание в глазу сына, и сердце его мучительно бьется. Долго, долго не произносит он ни слова, а потом внезапно и, словно против воли, глухим голосом спрашивает:

— Куда девал деньги?

Темный близкий зрачок словно стягивается в щелку; ответил Эрих или нет? Отец не знает. Он держит его за вихор, и снова и снова ударяет лбом о собственный лоб.

— Мои деньги! — шепчет он. — Вор! Взломщик!

Голова беспомощно качается, но и попытки не делает вырваться из железной хватки.

— Чем от тебя разит? — допрашивает отец. — Водкой? Девками?.. Ты им деньги мои швыряешь?

Опять никакого ответа — ах, эта вялая трусливая покорность, она только распаляет отцовский гнев.

— Что же мне с тобой делать? — вырывается у него со стоном. — В полицию?.. В тюрьму?..

Никакого ответа.

— Чего тебе? — Отец поворачивается и грозно напускается на старшего сына. — Не твое дело, болван! Нечего соваться!

— Я в конюшню, — безучастно говорит Отто. — Может, выдать за тебя корм?

— Ты выдашь корм? — презрительно бросает отец, но он уже рад помехе и даже выпустил плечо Эриха. — Представляю, что ты там натворишь! Нет уж, ступай вперед, а я не задержусь.

— Хорошо, отец, — покорно говорит Отто и выходит из спальни.

Отец провожает глазами его нескладную фигуру и снова смотрит на Эриха, который тем временем поднялся и бледный, с перекошенным лицом стал по ту сторону кровати.

— Так что же ты мне скажешь? — спрашивает отец, силясь разжечь в себе прежний гнев. — Да только поживее, слышишь? Меня работа ждет. Мне надо наживать деньги для моего барчука-сына, чтоб ему вольготней было воровать, пьянствовать, распутничать….

Сын глядит на отца исподлобья, губы у него трясутся, кажется, вот-вот заплачет. Но он не плачет; теперь, когда отец его отпустил и их разделяет кровать, он даже решается ответить:

— Надо же мне когда-нибудь и развлечься!

— Вот как? Развлечься захотел? — распаляется отец. — А чем ты за это платить будешь? В жизни ничего не достается даром, за все нужно платить!

Он смотрит на сына. И роняет презрительно:

— Но ты ведь вор! Берешь без спросу…

— Меня такая жизнь не устраивает, — угрюмо говорит сын, откидывая волосы с саднящего лба. — Только гимназия и домашние уроки, а захочешь вырваться на полчаса, спрашивайся у тебя, и ты караулишь с часами, как бы тридцать минут не превратились в тридцать одну!

— Вот оно что! Тебя такая жизнь не устраивает! А ведь я в твои годы батрачил у крестьянина, вставал в три утра, а когда ложился в десятом, меня уже ноги не носили, я как мертвый на койку валился! Тебе надо пять часов отсидеть в классе, ты вволю ешь и не в рвани ходишь, и такая жизнь тебя не устраивает?!

— Так я же не батрак! Гимназист живет не как батрак! Да и времена не те, отец!

— Вот то-то, что времена не те! Люди потеряли стыд и совесть! Я сам видел, как эти красные буянили перед дворцом, подавай, мол, им, кайзер, их права! Их права! Уж не с красными ли ты спутался, что хочешь доказать мне свое право — подделывать ключи и воровать деньги!

— Отец, ты и гроша мне в руки но даешь! — отвечает с вызовом сын. — Разве я но вправе жить, как другие гимназисты? Ты меня родил, отец, и требуешь, чтоб я учился… А раз так, давай мне все, что полагается. Тебе лишь бы над всеми командовать! Ты счастлив только, когда перед тобой дрожат. Все равно что твой кайзер: кто не повинуется, к стенке!

— Эрих! — восклицает отец, задетый до глубины души. — Что ты мелешь? Разве я не добра вам желаю? Что ты тут наплел? — продолжает он уже спокойнее. — Стащил у меня ключ, заказал тайком поддельный, обокрал меня — да ты же и прав? Не валяешься у меня в ногах, не винишься, не просишь прощения! Да ты совсем рехнулся! Сын обкрадывает отца, да еще не сын, а отец оказывается виноват?..

Он беспомощно озирается. Теперь уже и Гейнц, разбуженный криком, стряхнул с себя крепкий мальчишеский сон и, присев на кровати, во все глаза смотрит на отца.

— Не расстраивайся, отец! — говорит он своим задорным, не по летам взрослым тоном берлинского сорванца. — У Эриха определенно мозги набекрень, ему лишь бы критику наводить, вся гимназия это знает. Он ведь и правда красный!..

— Красный? — взвивается отец, — Мой сын — красный? Хакендаль — социал-демократ? Разве ты не знаешь, что кайзер сказал: социал-демократы — враги отечества, он их изничтожит!

— Как бы твоего Вильгельма самого не изничтожили! — огрызается Эрих. — Он только и умеет греметь саблей.

— Отец! Отец! — восклицает Гейнц. — Пусть Эрих треплется, у него не все дома!

— А вот мы сейчас проверим! — надсаживается отец и тянется через кровать. — Если уж мой собственный сын…

Он хочет схватить Эриха, но тот не дается…

— Полегче, полегче! — кричит Гейнц, свесившись с кровати…

— Послушайте, что там творится, — плакалась мать, бочком пролезая в спальню дочерей. — Шум, гам с утра пораньше! Отец покоя не знает, думает, он все еще у себя в казарме!..

Эва сидела в постели, напряженно выпрямившись, она с интересом и чуть ли не с удовольствием прислушивалась к шуму в спальне братьев. Зофи с головой укрылась одеялом, делая вид, что спит, и не слышит, — не слышит даже причитаний матери.

— Зофи! — взмолилась мать. — Отец с тобой больше всех считается. Поди утихомирь его, да узнай получше, что у них стряслось. С чего он налетел на Эриха — он и ночью, во сне, его попрекает. Прошу тебя, Зофи!

— Я знать не хочу ваших ссор и свар, — крикнула медсестра Зофи и села, повернув к матери бледное, нервически подергивающееся лицо. — Ох, как вы меня мучите! Я этого не вынесу! Вечные ссоры и грызня! Точно мы для того живем!

— Нет, мы живем для церкви и молитв! — насмешливо подхватила Эва. — Для господина пастора Ринекера. Боже, какая прелестная у него борода! Достаточно этой бороды, чтобы не соскучиться в церкви…

— С тобой я вообще не разговариваю! — огрызнулась старшая. — Ты, низкая тварь, судишь по себе! Но я не стану обливать тебя грязью, упаси меня бог следовать твоему примеру…

— Не ссорьтесь, дети! — взмолилась мать. — И что вы меж собой не поладите? Могли бы жить душа в душу и друг на друга радоваться, так нет же — все у вас ссоры да попреки.

— Какое уж тут житье душа в душу, — решительно возразила Зофи. — Эти наши воскресные поездки в Айерхойзхен и Хундекеле, может, вам с отцом и доставляют удовольствие, ну а мы, молодежь, — и тут я согласна с Эвхен и Эрихом, — не в этом находим радость, нам нужно совсем другое…

— Спасибо, фрейлейн Святоша! — насмешливо отпарировала Эва. — Обойдусь без твоего заступничества. С матерью я и сама договорюсь. Зато уж Эрих! — является домой в час ночи вдрызг пьяный и тащит у отца деньги!

— Боже, боже! — захныкала мать. — Никогда Эрих такого не сделает! Если отец узнает, он его забьет до смерти. Денег Эрих может у меня попросить…

— Мама! — в ужасе простонала Зофи. — Не давай ничего Эриху за спиной у отца. Ведь вы супруги! И должны действовать в согласии, как родители…

— Уши вянут от такого вздора! — с презрением бросила Эва. — Поповская брехня! Нет уж, лучше пусть Эрих таскает деньги…

— Да на что ему деньги? — с еще большей горячностью вскинулась Зофи.

— А тебя, Зофи, я насквозь вижу! — со злостью продолжала Эва. — Ты от нас давно воротишь нос. Тебе приятнее подкладывать судно шикарному пациенту, чем выносить за отцом ночной горшок. Ты совсем занеслась, выслуживаешься перед господом богом, чтобы тебя на том свете посадили в первый ряд…

— Мама, — зарыдала Зофи, — запрети этой грубиянке меня оскорблять. Я этого не вынесу…

— Ну, еще бы! Правда-то глаза колет! Зато другим говорить правду ты не стесняешься!

— Нет уж, довольно с меня! — решительно сказала Зофи и утерла слезы рукавом сорочки. — Да и с какой стати! Сегодня же поговорю со старшей сестрой, заберу свои пожитки и вечером перейду к себе в больницу!

— Что это ты вздумала, Зофи! — запричитала мать. — Отец тебе ни за что не позволит! Разве ты не наша дочь? Все мы одна семья, надо нам держаться друг за друга…

— Держаться друг за друга, чтобы есть друг друга поедом! — в сердцах воскликнула Эва. — Зофи абсолютно права — пусть поскорей уходит! Да и я здесь не задержусь. Каждый думай о себе! Семья, родительская любовь, привязанность к братьям и сестрам — все это пустые слова!

— Не надо так говорить, Эвхен! Все мы любим друг друга…

— Никто никого не любит, — стояла на своем Эва. — Мы терпеть друг друга не можем…

— Не надо так говорить, Эвхен!

— Я этого больше слышать не хочу, — твердо заявила Зофи. — Твои слова показывают, что ты совсем забыла бога — и ты и Эрих. Если ты задумала бежать, так только оттого, что воли захотела, на беспутную жизнь тянет. Я это давно предвидела. И не потому, что каждый день встречаю тебя с новым кавалером под ручку — тьфу, срамница! Я это предвидела, когда ты еще тринадцати лет бегала на ярмарочную площадь и с каждым готова была прокатиться на карусели, стоило пальцем поманить.

— Ты просто завидуешь, Зофи, тебя ведь никто не приглашал!

— Не ссорьтесь, дети!

— И тебя не смущало, что ветер задирает юбку, так что видно кружево от штанишек!

— Да это же самый смак!

— О боже, дети, помогите же! — зарыдала мать. — Вы только послушайте, отец убивает Эриха…

— Что, аль проспал хозяин? — осведомился старший конюх Рабаузе. Он забрался на фуражный ларь и постукивал о его стенку деревянными башмаками. — Пора корм задавать…

Два десятка лошадей повернули головы ко входившему Отто и тихо, призывно заржали. Но они знали своего господина, Даятеля Благ, и не возлагали надежд на Отто. Разочарованно отвернув головы, они продолжали шарить в соломе, побрякивая недоуздками, и только Сивка еще усерднее забила копытом.

— Сейчас придет, — ответил Отто, садясь рядом с Рабаузе. — Он давно встал.

— Что это он сегодня Сивку забыл покормить? — удивился Рабаузе. — Хозяин все об ней старается. — Он рассмеялся. — Думает, я не знаю, а я его уловку давно раскусил.

— Не наша это печаль, Рабаузе, — сказал Отто. — Лошади отцовы, и корм отцов — пусть делает, что хочет.

— А я разве что говорю, Оттохен? — возразил старый конюх. — Я только сказал, что он кормит ее потайности — и тут уж меня не собьешь. У хозяина свои любимцы, хоть он и уверяет, будто справедливее его на свете нет.

— Меня это не касается, — сказал Отто уклончиво. — Я делаю, что отец велит.

— Так я про то и говорю, Оттохен, — ухмыльнулся старик. — Ты-то ведь тоже не ходишь у него в любимцах.

С минуту оба молча сидели на ларе. Потом Рабаузе кашлянул и толкнул Отто в бок.

— Манок ты мне вырезал?

— Не успел еще. Я ведь не во всякое время могу этим заниматься. Отец мне напрочь запретил.

— Уж ты для меня постарайся, — попросил Рабаузе. — Пускай это будет Аяксова морда — я на нем семь лет проездил, сам знаешь, — с вызвездью на лбу.

— Сделаю, — сказал Отто. — Вот только выберу время.

— Видишь, Отто, опять ты забыл мне напомнить, чтобы я тебе не тыкал. Отец ведь мне настрого запретил.

— Я не забыл, мне просто неприятно все время напоминать.

— Вот то-то и оно, — с чувством отозвался Рабаузе. — Кабы вы сами желали, чтоб я вам «вы» говорил, я бы уж как-нибудь запомнил. Но ты ведь этого не хочешь.

— Опять вы сказали «ты», Рабаузе!

— Вот видишь! Отец, конечно, прав, — не годится, чтобы старший конюх хозяйскому сыну тыкал. Тебе уже не десять лет, как когда як вам поступал, а все двадцать пять…

— Двадцать четыре.

— Ну, двадцать четыре. — И Рабаузе задумчиво постучал башмаками о стенку ларя. — Двадцать четыре! Как бы тебя опять не забрали в солдаты…

— Уж с этим-то я покончил. Одного раза хватит.

— А если война, а?

— Какая там еще война!

— А ты читал вчера экстренные выпуски? Сербы, слышь, убили австрийского кронпринца! Теперь непременно воевать будем.

— Какое нам дело до сербов! Где они хоть живут?

— Этого я и сам не знаю, Оттохен! Будто где-то на юге… — И Рабаузе неопределенно махнул рукой в сторону конюшни.

— Видите! Какая уж там война! Снова помолчали.

— Если хозяин сейчас не придет… — опять затревожился Рабаузе, — мне надо лошадей кормить. Извозчики должны выехать минута в минуту. Пошел бы поглядел, Оттохен!

— Отец сказал, что сейчас придет.

— Я и сам его позову, Оттохен, если ты боишься.

— Не советую, Рабаузе, отец вот-вот должен прийти.

— Что у вас там? Или опять бушует? Отто кивнул.

— Снова-здорово, с утра пораньше! По какому же случаю?

— Да ничего особенного…

— Поди в кухне горшок не на месте стоял? Больно горяч хозяин — ни себя, ни других не жалеет! Тебя, Оттохен, он совсем замордовал.

— Не беда, на сколько-то меня еще хватит. А хорошо бы в самом деле война, по крайней мере из дому вырвусь. Мне уж и то охота маленько вздохнуть, не ждать каждую минуту новой трепки.

— В солдатах тоже по головке не гладят, Оттохен!

— С отцом не сравнять!..

— Эге! Да скандал-то, похоже, сюда пожаловал! Пошли, Оттохен!

И Рабаузе бросился к выходу из конюшни.

— А не лучше ли подождать здесь? — нерешительно протянул Отто. Но он все же последовал за старшим конюхом.

Хакендаль шел по двору, толкая перед собой Эриха, полуодетого, в одних штанах и исподней рубахе. Из окон с любопытством выглядывали испуганные женские лица. Упорствуя, сын доконал отца, и тот себя не помнил от бешенства.

— Так ты в студенты метишь?! — Старик так наподдал Эриху, что тот еле устоял на ногах. — Для меня ты дерьмо! Дрянь последняя! Вор!!

— Я этого не потерплю! — надрывался Эрих. — Я не позволю…

— Хозяин! Прошу вас, хозяин! Этак вы соседей переполошите! — в испуге уговаривал старый конюх.

— Поглядите на него, Рабаузе! — кричал бывший вахмистр, обезумев от горя и досады. — Этот барчук, мой сын, прокутил за вечер восемьдесят марок и считает, что все в порядке!.. Руки по швам, когда к тебе обращается отец! Я тебе покажу, кто здесь хозяин! Сегодня же заберу из гимназии…

— Ты этого не сделаешь, отец!

— То-то, что сделаю! И сегодня же, не откладывая!

— Успокойтесь, хозяин! Придите маленько в себя! Оттохен, проси и ты отца!

— Отец…

— Отец!

— Да, да, отец! Только поздно хватился, голубчик! Кричи хоть до завтра «отец», ничего тебе не поможет. Был у тебя, голубчик, отец, да весь вышел! Теперь у тебя не отец, а хозяин, и я тебя научу слушаться!

— Хозяин…

— Я и сам знаю, что хозяин, а теперь я и ему хозяин! Пошел в конюшню, стервец, с этого дня ты младший конюх и, клянусь, у тебя будет вдоволь работы — чистить лошадей да выгребать навоз…

— Этого ты не дождешься, отец! Я скорее убегу из дому, чем дотронусь до навозных вил!

— Хозяин, хозяин, опомнитесь! Такого смышленого малого…

— Смышленый-то он смышленый — да только до чего? До воровства! Ничего не поможет, Эрих! Марш в конюшню!

— Не пойду я в конюшню!

— А я говорю — пойдешь!

— Ни за что!

— Ты, значит, отца не слушаешь?

— Не пойду в конюшню. Не дотронусь до вил!

— Эрих! Не выводи меня из себя! Ступай в конюшню, берись за работу, слушайся, а через год поглядим!

— Через год? Ни одного часа, отец, ни одной минуты!

— Не пойдешь, значит?

— Ни за что!

Отец задумался. Теперь он был почти спокоен.

— Оттохен, уговори ты Эриха, — молил старик Рабаузе. — Образумь его! Какой там год! Отец и месяцем обойдется, да что там — неделей, пусть только увидит, что Эрих смирился.

— Эрих… — неуклюже начал Отто.

— Ах, отвяжись! — огрызнулся Эрих. — Мокрая курица! Оттого, что ты голову гнешь, отец себе все и позволяет.

— Ну, пошли! — крикнул Хакендаль, словно ничего не слышал. — Пошли! — Он схватил сына за локоть. — Марш!

— Не пойду в конюшню! — уперся тот.

— Пошли! — повторил отец и потащил Эриха за собой, но на этот раз назад к дому. — Отто, сбегай за ключом от подвала.

Отто бросился выполнять приказание.

Что такое? — спросил сбитый с толку Эрих.

— Пошли! — повторил отец.

Они вернулись к дому, но вместо того, чтобы подняться на второй этаж, стили спускаться в подвал.

— Вот, — сказал отец и распахнул низенькую дверь. — Сиди здесь, пока не опомнишься. Клянусь, Эрих, я тебя не выпущу, пока с тебя не сойдет дурь.

— Сюда? — спросил Эрих, словно глазам своим не веря, и заглянул в темный, черный, забранный решетками подвал. — Ты меня запереть хочешь?..

— Посидишь, пока не опомнишься. Я не уступлю!

— Ты этого не сделаешь, отец, ты не имеешь права!

— Увидишь, что сделаю! Давай ключ, Отто! Входи, Эрих! А, не хочешь, марш в конюшню — работать!

— Отец! — взмолился сын, вцепившись в дверную раму. — Послушай, отец, ради бога, хоть один этот раз — уступи! Я, может, вел себя легкомысленно. Обещаю тебе, больше этого не будет, я исправлюсь!

— Вот и исправляйся — в конюшне!

— Ни за что!

— А в таком случае — марш!

Сильным пинком он втолкнул сына в подвал и захлопнул дверь. Тот изнутри навалился на нее с криком:

— Отец! Отец!

Отец повернул ключ в замке.

В дверь забарабанили кулаками,

— Тиран! Живодер! Палач! — вопил сын не своим голосом.

— Пойдем, Отто, кормить лошадей, — сказал отец и стал подниматься по ступенькам.

— Ты слишком строг, отец! — пролепетал Отто.

— Что такое?! — вскинулся на него отец и остановился. (Из подвала по-прежнему доносились крики.) — Что такое?! А со мной, по-твоему, хорошо поступили? — И он сурово воззрился на сына. — У меня, по-твоему, не болит душа? Пошли, Отто, лошади заждались!

Поднимаясь по ступенькам подвала впереди своего сына Отто, отец кряхтел и отдувался совсем по-стариковски.

— Ну и ну, — бормотал он себе под нос. — Нечего сказать, дожили!

Однако, выйдя во двор, он приосанился. Почти обычным властным тоном гаркнул на женщин, выглядывавших из окна:

— Делать вам, что ли, нечего? А ну-ка за работу! Лица за окном мгновенно исчезли. Хакендаль вошел в конюшню.

— Все в порядке, Рабаузе?

— В конюшне-то все в порядке, хозяин! — ответил Рабаузе, — единственный намек, какой он себе позволил.

Весь следующий час работы было невпроворот; обычная молчаливая суетня — ровно в половине седьмого надо было отправлять лошадей в дневной рейс.

И все же Отто, урвав минуту, нет-нет да и прислушивался с порога конюший к тому, что творится в подвале. Оттуда не доносилось ни звука, но это отнюдь не означало, будто Эрих покорился отцу. Что Эрих покорится, было так же трудно ожидать, как то, что отец смягчится. Тяжело вздохнув, возвращался Отто к своей работе. Он замечал, что и Рабаузе чаще обычного выглядывает в дверь конюшни, и только отец делал вид, будто ничего не случилось.

Не раньше чем стали возвращаться ночные извозчики, вышел Хакендаль во двор. Как и всегда, он сам беседовал с каждым, сам проверял показания счетчика, сам забирал и записывал выручку. В эту ночь она была особенно велика, седок так и валил. Пролетки не застаивались на стоянках. Хакендаль принял в кассу кучу денег и приободрился: что ни говори, а не все еще потеряно, дела идут!

Он велел Рабаузе засыпать ночным коням лишнюю порцию овса и спросил старика извозчика:

— Куда тебя нынче носило, Виллем?

— В городе невесть что творится, — отвечал извозчик. — Только и разговору, что про убийство эрцгерцога. Меня три раза гоняли к Шерлю, где вывешивают телеграммы. Убийцу-то поймали, господин Хакендаль, он из этих скубентов, только имя я запамятовал. Тут же, говорят, выпил яду, да его, вишь, вывернуло наизнанку…

— Так, значит, студент, — протянул Железный Густав. — И из-за такого дерьма люди ночью покою не знают! Ему бы задницу расколошматить, да так, чтобы кровь фонтаном, вот что ему надо! Сразу казнить, он и не почувствует, его надо сперва хорошенько помучить! Да что там, нынче и наказывать как следует не умеют.

Старик извозчик оторвался от своей работы, — он чистил синие суконные подушки для дневной смены.

— Вы думаете, господин Хакендаль? А мне сдается, вот уж чего на свете хватает. Да и все у нас делается черёз крик, по команде, а ведь человек не машина, он тоже в некотором роде живое дыхание, со всякими чувствами…

Однако старый Вильгельм выбрал неудачное время для своих рассуждений; в эту самую минуту во двор вкатил его коллега Пипграс; несмотря на ясное летнее утро, верх его пролетки был поднят, а фартук натянут до отказа, словно на улице ливмя лил дождь. Но тут не в дожде было дело…

— Вот, господин Хакендаль, — начал Пипграс, спустив ноги с козел на высокое колесо пролетки, и, пыхтя, сдвинул с шишковатого лба свой лаковый цилиндр с номером. — Тпрру, не балуй, Оттилия! Этой стерве лишь бы до жратвы добраться. Вот, господин Хакендаль, судите сами, что мне оставалось делать? Часу в нервом ночи садится ко мне эта пара, — езжай, говорит он, мимо Лертерского вокзала до Тиргартена, а там все прямо, покамест я не постучу. А мне и невдогад, что он с мухой, только замечаю, седок не стучит и не стучит. А я все еду и еду и нет-нет да и спрошу — не хватит ли? И ничего, никакого ответа, а когда я наконец придержал лошадь, смотрю, оба дрыхнут, да как дрыхнут, сердечные! Хоть тряси его, хоть на ухо кричи, он только бормочет что-то не разбери-поймешь, не добьешься, где у него и дом-то.

— Вечно у тебя такие истории, — взъелся на него Хакендаль. — Немедленно разбуди, рассчитайся, да гони их с моего двора!

И он отступил в сторону.

— Эх, господин Хакендаль, — с упреком возразил извозчик. — И как у вас сердца хватает? Ведь это же дети, невинные дети, на них поглядеть — душа радуется, что у отца, что у матери… Ведь это та самая любовь, про какую в песенниках пишут…

Продолжая приговаривать своим дребезжащим голосом, Пипграс не спеша опустил верх пролетки и отстегнул кожаный фартук…

Собралось уже множество зрителей. Ночные извозчики, уставшие после дежурства, и выспавшиеся за ночь дневные извозчики. Отто и Рабаузе тоже не отказали себе в удовольствии поглядеть на представление. (Старик Пипграс и правда частенько выкидывал такие номера.) Женщины в доме и те учуяли, что во дворе что-то происходит, и снова выглядывали из окон вместе с тринадцатилетним Малышом.

Им представилось в самом деле трогательное зрелище, приятно было смотреть на спящую пару. Если оба и были навеселе, садясь в пролетку, то сейчас они спали совсем как дети. Ее головка, как и полагается, покоилась у него на груди, и оба крепко держались за руки, словно даже и дебрях сна и в чаще сновидений боялись заблудиться и потерять друг друга.

Зрители молча наблюдали прелестную картину. Дав им время наглядеться, Пипграс сказал примирительно:

— Ну как, господин Хакендаль, кажись, я не соврал? Сердце радуется, как подумаешь, что есть еще такое в имперской столице Берлине, где шлюхи на Фридрихштрассе наступают друг дружке на пятки! Ну, да в Берлине чего только нет…

Кто скажет, какие мысли и чувства пробудил у старого Хакендаля вид юной пары? Ведь и он был когда-то молод, и он видел, что то была еще детская любовь, легкое, бестревожное чувство…

Зря только Пипграс прошелся насчет шлюх, которые на Фридрихштрассе наступают друг дружке на пятки, — Хакендалю, возможно, вспомнилась дочь, что тайком шляется в кафе, пользующееся дурной славой, а также сын, от которого этим утром разило гнуснейшими духами. Одним прыжком подскочил он к пролетке, тряхнул спящего за плечо, да как заорет:

— Хватит спать! Вон с моего двора, сопляк!

Но прежде молодого человека проснулась его юная подруга. Она подняла голову и увидела чужой двор, все эти обращенные к ней чужие лица мужчин, глядевших — кто с испугом, кто с досадой и осуждением. Девушка не знала, что эти чувства относятся к грубому наскоку Железного Густава, и приняла их на свой счет.

Она схватила своего дружка за руку и сорвала его с сидения.

— Проснись, Эрих, куда это мы попали? — И бегом к воротам, подобрав длинные юбки и таща за собой своего Эриха.

Услышав имя Эрих, Хакендаль совсем взбеленился и бросился за юной парой, честя ее на чем свет стоит. А по другую сторону бежал извозчик Пипграс, он не ожидал для своей шутки такого финала и теперь упрашивал на ходу и грозился:

— Что вы делаете, хозяин? Ведь господа еще не заплатили! Остановитесь, господин хороший, и уплатите что следует по таксе!

А юная девушка со своим спутником все прибавляли шагу, убегая от зловещих видений действительности в свежее лазоревое июньское утро…

Первым остановился старый Хакендаль. Он стал в воротах у каменного столба, увенчанного золотым шаром, утер взмокшее лицо и, словно очнувшись, уставился на окружающих. Но все в замешательстве от него отворачивались, каждый спешил заняться делом, настоящим или мнимым.

В молчании прошел Железный Густав через весь двор; он только негромко бросил на ходу: «Управишься один, Отто!» — и скрылся в доме.

И тотчас же все пришло в движение, все шептались и шушукались, но особенно толпился народ вокруг запыхавшегося Пипграса. Он так и не догнал молодую пару — этой ночью любовь катали бесплатно.

Ровно в семь у Хакендалей пили кофе, и, каково бы ни было на душе у Железного Густава, он ровно в семь становился, выпрямившись, во главе стола и приказывал Гейнцу читать утреннюю молитву. А затем раздавалось шаркание ног и стук передвигаемых стульев, и мать разливала мучную болтушку.

В молчании выскребали ложки остатки размазни в тарелках, в молчании поглядывал то один, то другой на опустевший стул Эриха. Мать нет-нет вздыхала и, вспомнив голодного сына в подвале, роняла: «Ах да!» и «Боже мой, боже!» Но никто ей не отвечал, пока она не разразилась жалобой:

— Опять никто ничего не ел! Да что это с вами такое? Кушай хоть ты, Малыш, уж у тебя-то нет причин морить себя голодом!

Мальчик зорко взглянул на отца и пробасил на самых низких нотах своего меняющегося голоса:

— «Plenus venter non studet libenter» — Сытое брюхо к учению глухо. По случаю сегодняшней контрольной по-латыни мне приличествует умеренность в потреблении вареной муки…

— О господи! — вздохнула мать. — Для того ли посылаешь детей учиться, чтобы потом ни слова ихнего не понимать и чтобы…

Она так и не кончила, в глазах у нее заблестели слезы, и каждый понял: она думает о сыне, сидящем и погребе, он-то уже отучился!

— Придержи язык! — буркнул отец в сторону Гейнца.

— Слушаюсь, pater patriae! — И все еще не унимаясь: — Прикажете отнести в школу записку, по какой причине Эрих уроки прогулял.

Отец сверкнул на сына глазами, остальные низко опустили головы, но гроза миновала без единого удара грома; отшвырнув ногой стул, Хакендаль удалился к себе.

Спустя полчаса Гейнц ушел в школу, а Зофи в больницу. Эва с помощью маленькой горничной прибиралась в комнатах, фрау Хакендаль чистила на кухне овощи, а Отто и старик Рабаузе держали в конюшне совет, следует ли напомнить отцу о его личных клиентах, или лучше его не трогать…

Хакендаль-старший сидел за письменным столом. Перед ним лежала раскрытая кассовая книга, а рядом — утренняя выручка, но он ничего не подсчитывал и не заносил в книгу.

Он сидел и размышлял. Размышлял мрачно и нескладно, повторяя себе сотый раз, что свет не перевернется из-за одного домашнего воришки, ни даже из-за работодателя, потерявшего власть над своими служащими.

Да, свет не перевернется, но его-то свет перевернулся! Он размышлял о том, почему его дети никогда не хотят того, чего он хочет, почему они ему во всем перечат. Сам он всегда с готовностью слушался старших, а между тем его дети если и слушались, то скрепя сердце, огрызаясь и всячески выражая свое недовольство. Быть может, то, что сегодня случилось, не такая уж беда, смотришь, месяца через три, через полгода все забылось бы и поросло травой. Но нет — это все же беда, и беда настоящая! И дело не только в краже у своих, дело в том, что все катится в пропасть, все идет прахом: дети плюют на горбом нажитое отцовское добро!..

Наморщив лоб, глядит он на деньги, лежащие на письменном столе. Его уже не радует щедрая ночная выручка, ему уже не хочется внести ее в кассовую книгу, ведь до этого придется вписать другую цифру.

Разумеется, он должен ее вписать — и Хакендаль вооружается пером, но медлит и опять кладет перо. Угрюмо смотрит он на кассовую книгу. То, что ему предстоит сделать, противно его чувству порядочности и долга…

Внезапно ему приходит в голову — хотя возможно, это лишь уловка, чтобы выиграть время, — а вдруг не все еще деньги истрачены? Неспешно идет он в спальню сыновей. Эва застилает кровати. Ему хочется услать ее, но отцу не пристало стыдиться своих поступков перед детьми. Почти вызывающе берет он пиджак и жилетку Эриха — они так и висят на стуле — и принимается шарить по карманам. И не находит ничего, кроме нескольких сигарет, — лишнее доказательство сыновнего неповиновения. Но у отца уже нет сил для новой вспышки, он только мнет сигареты пальцами, так что табак сыплется наземь.

— Вымети эту гадость! — приказывает он дочери и направляется на кухню.

В кухне никого. Он отрезает краюшку хлеба, примерно такую, какую в армии дают на гауптвахте. Оглядывается в поисках кружки, но в его штатской кухне нет такой глиняной обливной кружки, в какой арестованным дают воду. Поколебавшись, он берет эмалированный литровый бидон и наполняет его, спустив как следует воду, чтоб вода была свежая — даже у содержащегося под арестом должен быть во всем положенный порядок.

И потом с хлебом и водой направляется в подвал.

Войдя в темный проход, Хакендаль слышит какое-то шушуканье. Он прислушивается, покашливает и идет дальше. Увидев жену, которая крадучись прошмыгнула мимо, он строго бросает ей вслед:

— Посторонним здесь делать нечего! — и отпирает подвал.

Сын стоит, повернувшись к окошку в две ладони величиной. Он так и не оборачивается при появлении отца. Хакендаль кладет хлеб на ящик и ставит рядом воду.

— Ешь, Эрих!

Сын не двигается.

— Что же ты не скажешь «спасибо», Эрих? — мягко выговаривает ему отец.

Ни слова в ответ.

Хакендаль ждет еще минутку и, так ничего и не дождавшись, говорит еще настойчивее:

— Выверни карманы, Эрих! Я хочу посмотреть, не осталось ли у тебя каких денег…

Сын по-прежнему не шевелится.

И тогда Хакендаль, придя в ярость, подходит к нему и кричит:

— Ты что, не слышишь? Сию минуту выверни карманы!

Да, это его старый командирский рев, который приводил в повиновение целую роту и у каждого отдавался в поджилках. И у сына дрожат поджилки; ни слова не говоря, выворачивает он карманы, но в них ничего нет…

Отец глазам своим не верит.

— Как, все деньги? — восклицает он. — Промотал за ночь восемьдесят марок! Быть того не может!

Сын метнул взгляд на отца. Подобное незнанье жизни чуть ли не смешит его.

— Скажи спасибо, что не восемьсот, — похваляется он — На что же существуют деньги?

Отец опешил: дело-то, выходит, хуже, чем он думал! Выросло изнеженное, падкое до удовольствий поколение, не способное добывать, умеющее только транжирить. И породил его тепличный воздух мирного времени, мелькнула мысль. Кто теперь помнит семидесятый и семьдесят первый годы! Хакендаль подумал об убитом вчера эрцгерцоге. Поговаривают о войне, — что ж, было бы совсем неплохо, вот когда эти шалопаи узнают, что жизнь — борьба…

— Значит, ты бы и восемьсот промотал, — говорит отец презрительно. — А сам еще и восьми марок не заработал! Да без отца ты бы в канаве издох!

Он снова смотрит в упор на сына, но Эрих только пожимает плечами. Хакендаль поворачивается и уходит.

Тщательно запирает он дверь в подвал, а поднявшись вверх по лестнице, запирает и наружную дверь, чтоб не было никаких шушуканий. Строптивость не нуждается в утешении!

Придя в свой кабинет, он без колебаний берет перо и вносит в кассовую книгу:

«29/VI. Украдено сыном моим Эрихом… 80.00 марок».

Так! С этим кончено. С внезапной решимостью сует он утреннюю выручку и кассовую книгу в ящик письменного стола. Это подождет — главное сделано!

Быстро идет к себе в спальню, надевает свой синий кучерской плащ с блестящими пуговицами и цилиндр. Внизу во дворе уже стоит наготове его легкая одноконная извозчичья пролетка. Отто держит под уздцы норовистую Сивку.

Хакендаль влезает на козлы, натягивает на колени фартук от пыли, поглубже нахлобучивает цилиндр и берет в руки кнут.

— Ждите меня к двенадцати, — говорит он сыну. — Кастора и Сенту отведешь к кузнецу, передние подковы у них совсем сбились. Мог бы и сам заметить. Н-но, Сивка! — Он прищелкивает языком, Сивка берет рысью, и пролетка выезжает со двора.

Весь дом облегченно вздыхает.

Притаясь в спальне за гардиной, Эва с нетерпением ждала отъезда отца. Она, конечно, понимала, что может без всякого риска прокрасться к нему в комнату, пока он хлопочет на кухне и в подвале, чтобы накормить сына. У нее хватило ума не тронуть денег, лежащих на письменном столе. Утреннюю выручку отец сосчитал, в этом она не сомневалась.

Деньги в ящике, рассортированные по мешочкам, тоже, конечно, сосчитаны. Но если отец и заметит пропажу — не восьмидесяти, а двухсот восьмидесяти марок, подозрение падет на того же Эриха. А у Эриха на горбу уже столько провинностей, что одной больше, одной меньше — роли не играет!

Эва пренебрежительно передернула плечом и кончиками пальцев нащупала в кармашке фартука десять золотых — знай наших — с умом надо жить! С той поры, как Эва решила оставить постылый родительский дом, она копит деньги. Берет по мелочи где что придется, зарабатывает на хозяйственных покупках, тайком закладывает вещи из материного комода. Так, медленно, но верно, освобождается она от отцовской опеки.

Упрекать себя за то, что она обкрадывает отца? Вот еще — нашли дуру! Отец сам, по своей охоте, ломаного гроша не выдаст, и это под видом, будто он копит деньги для них же, для своих детей, а ведь он, может статься, дотянет и до ста лет, Эве будет без малого семьдесят, покуда она дождется наследства. Нет, почаще запускать руку в отцовскую кассу, когда это можно, а нынче касса была в полном ее распоряжении.

Эва торопливо посылает под потолок лампу — вернее, старую керосиновую люстру, переделанную под электрическую. Чем выше уходит лампа, тем ниже опускается гирька — блестящее бронзовое яйцо с аляповатыми бронзовыми завитушками. Быстро снимает она гирьку, развинчивает посередине, и тут из полых створок, набитых в свое время песком или дробью, глянуло ее маленькое сокровище, отливающее теплым золотистым блеском.

Эва смотрит, затаив дыхание. Ах, зрелище этого десятка с лишним золотых наполняет ее горделивой радостью. У ее отца солидное состояние, частью вложенное в дело, в дом и участок, частью в надежные государственные бумаги — сто тысяч марок, по ее расчетам, если не больше!

Но с деньгами отца, с их семейным состоянием Эва не связывает никаких надежд. Отец принадлежал к поколению, которое охотно наживало деньги, но неохотно их тратило. Он только и знал копить, полагая, что, прежде чем тратить деньги, дети должны научиться их зарабатывать. То ли времена меняются, то ли люди, а может быть, таков извечный закон прилива и отлива: за половодьем следует межень. Молодежь уже не задавалась целью сколотить капиталец, она видела в скопидомстве нечто мертвое, бессмысленное, мало того — противное всякому смыслу. Для нее деньги существовали, чтоб их тратить; деньги, лежащие без употребления, представлялись ей чем-то несуразным!

И вот дочь состоятельного человека любуется своим сокровищем, запрятанным в гирьку висячей лампы и добытым ценою тысячи постыдных хитростей и уловок. Медленно роняет она новые золотые на те, что в тайнике, и тихий нежный звон падающих монет кружит ей голову. Но нет, ей кружит голову не звон золота, а мысль, что означают эти деньги: для нее это свобода и шелковое платье, бездна удовольствий и новая шляпка.

Очнувшись от грез, сна приводит в порядок лампу, надевает соломенную шляпку перед зеркальцем (завести трюмо отец не разрешает) и идет в кухню.

— Мам, дай мне денег на покупки.

Мать сидит у плиты на высоком табурете и поварешкой на длинной ручке машинально помешивает что-то в большей кастрюле. Все у матери отвисло: живот, грудь, щеки и даже нижняя губа. У окна стоит Отто, он смущенно теребит свою реденькую пушистую бородку.

— За какими покупками ты собралась, Эвхен? — спрашивает мать плачущим голосом. — Ведь к обеду все у нас есть. Лишь бы по городу бегать!

— А вот и нет! — заявляет Эва; при звуках навязшего в ушах плаксивого голоса матери лучезарное настроение девушки сменяется досадой и злобой. — А вот и нет! Ты сама сказала, что к ужину будет малосольная селедка и картошка в мундире, а за селедкой надо идти спозаранок, ее живо расхватают.

И то и другое выдумка: мать ничего не говорила ей насчет селедки к ужину; кроме того, на берлинских рынках сельдь можно купить и во второй половине дня. Но Эва по опыту знает: не важно, что возразить матери — лишь бы возразить. Та сразу на попятный.

Так и сейчас.

— Я ведь тебе не отказываю, Эвхен! Ступай хоть сейчас. Сколько тебе нужно? Марки хватит? Ты знаешь, как сердится отец на твою беготню…

— Пусть отец наймет тебе мальчишку-рассыльного.

— Боже мой, что ты еще выдумала, Эвхен? Держать в доме чужого сорванца, чтобы он повсюду свой нос совал, да ничего не оставляй открытым, а не то сразу все пропадать начнет!

Она вдруг умолкает и не то смущенно, не то умоляюще смотрит на застывшего у окна сына.

— Ты это про Эриха, мать? — отзывается вместо него Эва. — Насчет Эриха можешь не беспокоиться! С ним теперь все в порядке, отец не выпустит его из подвала, пока он не сделается шелковым.

— Не может же Эрих без конца там сидеть, — беспомощно лепечет мать. И снова смотрит на старшего сына. — Скажи хоть ты, Оттохен! Ты ведь тоже считаешь…

— Что ж, это я, по-твоему, взяла деньги? — говорит Эва, мысленно поздравляя себя с удачным ходим. — Заварил кашу, пусть сам и расхлебывает, а я тут ни при чем!

— Вот и всегда ты так, Эва! — жалобно восклицает мать. — Только о себе думаешь! Говоришь, Эрих взял деньги, а сколько денег у тебя пристает к рукам каждый раз, как идешь за покупками…

— Я… — растерянно начинает Эва, озадаченная тем, что мать оказалась догадливее, чем можно было предположить.

Но у матери уже прошла ее слабая вспышка гнева.

— Да не жалко мне этих денег, — говорит она слезливо. Надо же и тебе иметь какую-то радость в жизни. Но только я ведь не выдаю тебя, Эвхен, могла бы и ты что-то сделать для брата…

— Я не брала денег, — протестует Эва на всякий случай. — За мной такого не водится!

— Послушай, Эвхен, отец в тебе души не чает, тебе он скорее простит. Сбегала бы ты в подвал и выпустила Эриха. Отто говорит, эти замки ничего не стоит взломать молотком и зубилом…

— Так почему бы Отто, как старшему, не сбегать в подвал и не выпустить Эриха, раз он такой умный! И почему ты сама этого не сделаешь? Ты же мать! Нет, ничего у вас не выйдет! Вы меня не прочь разыграть, как последнюю дуру, да не на ту напали! По мне, пусть посидит взаперти, пока сам не почернеет, как уголь. Я не заплачу!

И, окинув мать и брата торжествующим взглядом, Эва бросила:

— Советую вам не мешаться в это дело! — подхватила клеенчатую хозяйственную сумку, и была такова.

Мать и сын обменялись грустным взглядом. Мать низко опустила голову и снова помешивает в большой кастрюле…

— А если его выпустить, — сказал наконец Отто, — куда он потом денется? Не может же он оставаться здесь, в доме?

— Пусть поживет у товарища, пока с отца первая горячка сойдет.

— Если Эрих убежит, никогда его отец не простит. Сколько же можно жить у товарища?

— Пусть работать начнет.

— Работать его не учили. Да и не годится он для тяжелой работы.

— Для того ли рожаешь детей… — снова заныла мать.

— Я бы его, пожалуй, выпустил, — сказал Отто. — Но когда не знаешь, куда с ним… Да и денег у нас нет…

— Вот видишь! — воскликнула фрау Хакендаль, приходя в волнение. — Быть женой богатого человека и не иметь ни одной собственной марки! А у меня ее не было все годы, что я замужем. Вот он каков, твой отец, Оттохен, а ведь чем был, спроси! Как есть простой вахмистр, извозный-то двор он за мной получил…

— Какой толк ругать отца? Отец такой, какой есть; и ты такая, какая есть; и я такой, какой есть…

— Да, и потому ты стоишь, и пялишь глаза, и думаешь, как бы поскорей забраться на ларь к твоему Рабаузе и резать что-нибудь из дерева. По тебе, провались весь мир, и даже брат родной умри и сгинь…

— От себя никуда не уйдешь, — хладнокровно возразил Отто. — Я, как старший, первым попал к отцу в переделку, меня он больше всех школил — вот я и сделался такой, каким он хотел меня видеть. Мне уже меняться поздно.

— Я прожила с отцом больше, чем кто из вас, — воскликнула мать, разволновавшись не на шутку. — Надо мной он больше всего уродничал. А все же, чуть коснется детей, я встаю на дыбки (что она и сделала). И если никто не хочет помочь Эриху, я сама ему помогу. Беги, Оттохен, — приказала она решительно, — неси мне весь струмент, каким замки ломают. А потом ступай себе в конюшню, будто тебя здесь не было и ничего ты не знаешь. Я тоже боюсь отца — но если только бояться, этак и жить не захочешь…

Старик Хакендаль в свои пятьдесят шесть лет не отказывал себе в удовольствии каждый день — будь то зимой или летом, в ясную погоду или метель — забираться на козлы пролетки. Разумеется, он не возил первого встречного, да в этом и нужды не было. Но у него имелись свои исконные клиенты — господа, которые привыкли, чтобы старик Хакендаль каждый день доставлял их в контору, в банк или в клинику.

— С вами, Хакендаль, никто но сравнится! Вы приезжаете минута в минуту, и едете спокойной, ровной рысью, не гикаете, не кричите и не щелкаете кнутом, а главное, не заводите ссор с этими новомодными автомобилями.

— С какой же стати, господин советник верховного суда, стану я заводить с ними ссоры? Да мне на этих бензинных вонючек и глядеть тошно, не то чтоб с ними связываться. Ведь это же завтрашние покойники — лет через десять об их паф-паф и думать забудут! Эта мода скоро пройдет. Они для того и спешат, господин советник верховного суда, чтобы поскорее угодить на свалку…

Вот что говорил Хакендаль своим клиентам, и он на самом деле так думал про себя. Если был у него зуб против автомобилей, то главным образом за то, что своей сумасшедшей гонкой, вонью и гудками они действовали на нервы его добрым лошадкам. Бравую Сивку положительно с ума сводили эти квакающие железные ящики, и она могла, закусив удила и ног под собою не чуя, лететь во весь опор, а потом враз брюхом оземь. А это, в свою очередь, не нравилось клиентам Хакендаля, людям степенным и в летах.

Когда Хакендаль в это утро свернул на Бендлерштрассе и подкатил к особняку тайного советника медицины Бухбиндера, его, естественно, неприятно удивило, что перед дверью стоял такой автомобиль. Сивка была явно озадачена. Она закапризничала и ни за что не хотела подать к тротуару. Хакендалю пришлось слезть с козел и повести ее, держа за морду.

Шофер, стоявший рядом с машиной, разумеется, иронически оскалил зубы.

— С чего это, товарищ, твой овсомотор забарахлил? — спросил он. — Или зажигание не сработало? Дай-ка я гаечным ключом отрегулирую выхлоп!

На подобную дерзость Хакендаль, понятно, отвечать не стал. Он снова взобрался на козлы, взял вожжи в одну, а кнутовище в другую руку, упер его, как полагается, в колено и принял такой достойный и барственный вид, что мог бы сойти за своего коллегу из кайзеровских конюшен.

Шофер окинул его критическим взглядом.

— Ну и кучер, будь здоров! — заметил он одобрительно. — Еще лет десять — и тебя, товарищ, как угасающее явление, повезут через Бранденбургские ворота при полном параде, с самим бургомистром и этакой знатной дамой во всем белом: шутка ли, последний извозчик первого класса! И набьют из тебя чучело, и будешь ты стоять в Бранденбургском музее, а то еще, чего доброго, в Музее естественной истории, что на Инвалиденштрассе — в паре с этакой большущей человеко-обезьяной из первобытных лесов!..

От такого истинно берлинского хамежа лицо Хакендаля налилось багровой синевой, и он уже хотел высказать свое нелицеприятное мнение насчет человеко-обезьян, но тут из дому вышел тайный советник медицины Бухбиндер в сопровождении молодого человека. Уставив глаза вперед, в пространство, Хакендаль, сообразно своему достоинству, дотронулся в знак приветствия кнутом до лакового цилиндра. Шофер же, разумеется, только кивнул и небрежно уронил:

— Честь имею!

— Доброе утро, Хакендаль! — воскликнул тайный советник, пребывавший, видимо, в отменном расположении духа. — К вашему сведению, Хакендаль, это — мой сын, он уже сам врач, и вот хочет…

— Мне-то можете не объяснять, господин тайный советник! — возразил Хакендаль с укором. — Я их с первого взгляда узнал. Я еще о пасхе возил вашего господина сына на Ангальтский вокзал к скорому мюнхенскому шесть-одиннадцать. Или не признали меня, молодой человек?

— Верно! — подтвердил тайный советник. — У Хакендаля отличная память. Так вот, Хакендаль, мой сын стал взрослым мужчиной и больше не хочет пользоваться вашими услугами. Купил себе, видите, машину (на мои, конечно, деньги)… и не признает ничего другого.

— Они от нее еще откажутся, господин тайный советник! — сказал Хакендаль, покосившись на машину и на ее нагло ухмыляющегося водителя. — Разок-другой налетят на дерево или задавят парочку прохожих, и откажутся от этой затеи!

— Давай же, папа, — вмешался молодой человек, игнорируя кучерскую болтовню. — Садись и увидишь: не пройдет и пяти минут, как я высажу тебя у клиники.

— Знаю, мой мальчик, обещать ты обещаешь! А у меня через полчаса операция и, если от вашей гонки у меня зашалит сердце или начнет дрожать рука…

— Папа! Ну веришь ты, наконец, моему честному слову? Ты поедешь, как в люльке, да ты и не заметишь скорости. Когда в хирургии появляется какая-то новинка, ты ведь считаешь долгом ее испробовать…

— Право, не знаю, — нерешительно протянул старый советник. — А вы как думаете, Хакендаль?

— Это уж как будет угодно господину тайному советнику, — церемонно отвечал Хакендаль. — Но раз вы меня спрашиваете, — ровно за восемь минут я доставлю вас в клинику, и у меня с вами ничего не случится, у меня никогда ничего не случается!

— Ах, папа, советоваться насчет машины со своим извозчиком…

Немало огорчений и обид выпало в это утро на долю Хакендаля, но, когда тебя называют извозчиком, это переходит все границы. К счастью, тайный советник не смолчал сыну:

— Тебе хорошо известно, мой мальчик, что Хакендаль не просто извозчик. А теперь вот что я тебе скажу: меня повезет Хакендаль, а ты тихонечко поедешь рядом. Я из своей безопасной гавани погляжу на твое суденышко, и если оно окажется устойчивым, так и быть, отвезешь меня домой.

Тайный советник медицины Бухбиндер сказал это мягко, но решительно.

— Как хочешь! — отвечал сын с досадой и повернулся к своей машине.

Старый советник забрался в пролетку Хакендаля, укрылся легким фартуком и уселся поудобнее.

— Поезжайте не торопясь, Хакендаль! Они со своими двадцатью или сорока лошадиными силами все равно нас догонят.

Указание было дано вовремя. У Сивки душа изныла глядеть на чудище, стоявшее перед самым ее носом. А тут еще шофер, покрутив ручку, завел мотор и из выхлопной трубы стали вырываться пухлые вонючие голубые облачка…

— Потише, Хакендаль, потише! — крикнул советник, ибо Сивка, шарахнувшись, чуть не сбросила его с сиденья. — Поезжайте не торопясь. Слышите, Хакендаль, поезжайте не торопясь, не устраивайте гонок!

Хакендаль и сам бы рад их не устраивать, но попробуй втолковать это Сивке! Взбудораженная кобыла галопом пронеслась по всей Бендлерштрассе и так круто свернула на Тиргартенштрассе, что колеса ширкнули о тротуар, и уже несколько спокойнее, но все еще роняя изо рта пену, помчалась вдоль зеленых газонов.

— Вы, кажется, с ума сошли, Хакендаль! — простонал позади тайный советник.

— Это Сивка. Она не выносит автомобилей.

— А я думал, что вы держите смирных лошадей.

— Так точно, господин тайный советник! Но когда такая штука тарахтит и смердит перед самым вашим носом…

— Только не торопитесь, Хакендаль! И никаких гонок! — приказал тайный советник.

К счастью, никаких гонок пока не предвиделось. Хакендаль объезжал уже фонтан Роланда. Он осторожно огляделся: ни малейших признаков машины!

«Должно быть, никак не заведет свой драндулет, — торжествовал про себя Хакендаль. — Пусть тайный советник увидит, что надежнее — порядочная лошадь или машина, которая непременно откажет, когда в ней особенно нуждаются!» — И он усмехнулся, представив себе шофера, накручивающего ручку.

Бодрой рысью проехали они всю Аллею Победы; приветливо встречали их белые истуканы, прячущиеся в зелени; повсюду попадалось множество по-летнему одетых прохожих.

— Сегодня здесь уйма народу! — заметил тайный советник.

— Уж больно погодка хороша! — отозвался Хакендаль.

— Да и люди встревожены! Вы уже читали о сараевском убийство, Хакендаль?

— Так точно, господин советник! Вы полагаете, что будет война?

— Война? Из-за каких то сербов? Нет, этому не бывать! Они живо утихомирятся! По может быть войны из-за таких пустяков!

Где то вдалеке раздался гудок. Хакендаль его услышал, но услышала и Сивка и воинственно насторожила уши.

Хакендаль крепче натянул вожжи.

— Кажется, ваш сын, господин тайный советник! — крикнул он, оборотясь с козел.

— Значит, он все-таки запустил свой сундук. Но только, пожалуйста, Хакендаль, не устраивайте гонок!

Все ближе и ближе рявкал гудок, почти непрерывно слышался его настойчивый окрик, звучавший остережением и вселявший тревогу в лошадиные сердца. И Сивка, встревоженная, бежала все быстрее, нетерпеливо мотая головой справа налево и сверху вниз…

Позади усиленно нажимали на резиновую грушу. Медленно наплывал зеленый сундук, вот он поравнялся с пролеткой, дотянулся до козел, до лошадиного крупа и головы… Сивка сделала резкий сбой, пролетка словно на секунду застыла, а потом как помчится во всю прыть…

— Не устраивайте… — раздался позади голос тайного советника.

Машина держалась рядом с лошадью, продолжая трещать, гудеть, распространять зловоние. И хотя Хакендаль неуклонно глядел вперед, поверх кончиков лошадиных ушей, зорко высматривая, нет ли вдали препятствий, — ему чудилось, будто он видит перед собой насмешливую рожу шофера, этого бандита, называвшего его «товарищ», грозившего набить из него чучело. Только не показывать этому негодяю признаков слабости — авось Сивка угомонится!

Благополучно миновали они Колонну победы, но тут объявилась новая опасность в лице шуцмана в остроконечной каске. Эта неистовая гонка, эта скачущая во весь мах лошадь ему явно не нравились: зажав в одной руке толстую записную книжку и воздев другую вверх, он вышел на мостовую, дабы призвать к порядку столь злостных нарушителей правил уличного движения.

Но вольно было ему призывать: если Хакендаль слушался всякого начальства, то Сивка слушалась только своего лошадиного инстинкта — она неслась во весь опор.

Шуцман сделал неподобающий военному прыжок — и все осталось позади! Проносясь мимо, Хакендаль знал, что его номер записан, что его ждет штраф, что у него уже будет одно замечание!

Отчаянным рывком повернул он голову лошади вправо, в тихую Хиндерзинштрассе. Одураченный автомобиль помчался вперед, Сивка еще какое-то время скакала галопом, потом перешла на рысь и наконец пошла шагом…

Только тут Хакендаль заметил, что тайный советник сзади дергает его за рукав.

— Остановитесь, черт вас возьми! Вы что, не понимаете?! — кричал старик, пылая гневным румянцем.

Хакендаль натянул вожжи.

— Простите, господин тайный советник! — начал он оправдываться. — Сивка понесла. Испугалась машины, шофер это нарочно…

— Вот до чего доводит азарт, — кипятился старик все еще дрожа всем телом. — Старые люди — и те помешаны на гонках! — Он слез с пролетки, колени у него дрожали. — Мы с вами ехали последний раз, Хакендаль! Пришлите мне ваш счет! Постыдились бы!

— Уж я тут ни при чем! Этого бы самая смирная лошадь не выдержала!

Заверещала груша. Впереди показался автомобиль — торжествующее чудовище из лака и металла, — он успел тем временем обогнуть квартал. Измученная лошадь стояла повесив голову и даже не шелохнулась, когда машина стала рядом.

— А вы говорите — лошадь! — негодовал тайный советник. — Смотрите, стоит смирнехонько! Нет, это вам захотелось скакать напропалую, это вы виноваты, Хакендаль…

Хакендаль больше ни слова не сказал. С поникшей головой следил он потухшим взором, как тайный советник пересаживался к своему улыбающемуся сыну. Поистине, нелегкие испытания посылает господь честному человеку!

Фрау Хакендаль битых полчаса, вооружась зубилом, молотком и клещами, возилась у двери в подвал — она сплющила скобу, погнула дужку, разбила себе все пальцы, но так и не сорвала висячий замок.

В отчаянье, без сил, присела она на ступеньку: там, за двумя дверьми, чудился ей голос пленника, казалось, сын звал ее. Но звал напрасно, она не могла прийти к нему на помощь. А при мысли, какую трепку задаст им отец за напрасно поврежденный замок, она и вовсе впадала в отчаяние.

Вот и вся ее жизнь такая же неудача. Несмотря на самые лучшие намерения и незаурядное мужество, ей никогда ничего не удавалось. Брак ее был неудачей, дети у нее выросли не такими, как хотелось бы, вот и замок ей не удалось сорвать.

С ненавистью смотрит мать на железный замок. Кажется, чего проще — позвать слесаря, но нельзя же чужого человека посвящать в их семейный позор. Выйти бы да послушать у люка в подвал, — а вдруг за каждым окном сидит кто из соседей, — пожалуй, еще засмеют. И, значит, опять податься некуда. Жизнь так устроена, что собственному мужу не скажешь, что тебе в нем опостылело до отвращения. А скажешь, он не станет слушать, да если и выслушает, что толку — с него как с гуся вода. Бьешься как в тисках и не видишь выхода, вечно одно и то же; вроде уже и сил нет терпеть, ан терпишь!

А тут знай стареешь и толстеешь — на аппетит она не жалуется, — и что всего глупее, какая-то дурацкая малюсенькая надежда не устает твердить ей, что все еще наладится. В этом старом, изношенном, расплывшемся теле живет все та же надежда, что жила в юной девушке. Она так и не сбылась, но и сейчас она тут и нашептывает упорнее, чем когда-либо: взломай замок и выпусти Эриха, авось все еще наладится.

Уж, кажется, чего глупее, а между тем это так: между ней и другой, хорошей, жизнью только этот дурацкий замок, как и всегда какая-то мелочь мешает ей жить и радоваться жизни. Это-то всего и хуже: всегда какая-то мелочь, и никогда не настоящая трагедия!

А у ее Эриха разве не та же судьба? Из-за каких-то несчастных марок мальчик прослывет чуть ли не преступником, лишится дома, и все из-за сущих пустяков. Жизнь ужасающе скудна, в ней ровно ничего не происходит. Случись девушке по соседству родить ребенка, об этом будут судачить долгие годы. Маленькие люди — маленькие судьбы; у нее чудовищно расплывшееся тело, а между тем самое естество ее, то, что и есть она, Августа, ничуть не изменилось с тех пор, как она была совсем юной девушкой, — росло и расплывалось только ее тело.

Она сидит на лестнице, что ведет в подвал, она смотрит на замок, а потом на свои сложенные на животе руки. Она знает, что ей не открыть замок, знает, что это, возможно, погубит Эриха, — а вдруг он повесится — но она не позовет ни Отто, ни слесаря. Она не в силах через себя перешагнуть.

Фрау Хакендаль сидит и думает. У нее все еще наивное воображение семнадцатилетней. Она пытается представить себе подвал — есть ли там веревки и крюки, и достаточно ли он высок?.. Но тут ей приходит в голову — в «Моргенпост» она читала, что кто-то повесился на дверной ручке. И еще ей приходит в голову, что у повешенных вываливается язык, багровый и распухший, и что будто бы они напускают полные штаны…

И тут ее охватывает ужас, она вскакивает, и кричит, и барабанит молотком в дверь, и вопит не своим голосом:

— Эрих, не смей! Не делай этого — ради меня, твоей матери!

Она не сознает, что с ней, не слышит собственного крика. Ее изболевшееся сердце мучительно сжимается, и она приплясывает, отплясывает какой-то причудливый танец страданья… А когда Рабаузе и Отто сломя голову прибегают вниз и спрашивают, что случилось, она только криком кричит и показывает на дверь:

— Он там вешается! Вот-вот повесится!

О, жизнь не простая штука: будь фрау Августа Хакендаль хоть немного рассудительнее, дальновиднее, умнее, можно было бы подумать, что всю эту комедию она затеяла, чтобы мужчины вместо нее взломали дверь в подвал; таким образом, она все же достигла бы цели, не отступив перед такой мелочью, как замок. Ибо ее крик, ее плач, ее возбуждение, ее панический страх пресекают все расспросы; ни слова не говоря, мужчины берутся за дверь и замок, а она стоит рядом, и стонет, и молит:

— Ради бога, скорей! Он вот-вот с собой порешит!

Но фрау Августа Хакендаль не так изобретательна, чтобы задумать и привести в исполнение столь сложный маневр. У нее и правда болит душа, ее и правда душит страх, и, когда взламывают вторую дверь, она больше всех удивлена при виде Эриха — он сидит на ящике и спокойно уписывает краюху хлеба.

— А я-то думала… — лепечет она и умолкает. Нет, она не заикается о самоубийстве; теперь, когда, сама того не желая, она добилась своего, мать вне себя от радости. Она стоит в дверях у притолоки, полузакрытыми глазами смотрит на сына и бормочет:

— Все уже хорошо, Эрих!

Трое освободителей смотрят на освобожденного. Они чуть ли не стыдятся своего волнения, видя, как он невозмутим, — а они-то воевали с дверью, словно смерть гналась за ними по пятам!

— Ну и храбрецы же вы, все трое! — говорит Эрих, он встает и потягивается. — А особенно ты, Отто, примерный сынок, тебе это дорого обойдется! Да и старый честный Рабаузе — отец без разговоров вышвырнет тебя на улицу. Как, и ты здесь, мать? От тебя, признаться…

Но нет, даже этот холодный человек устыдился — и замолчал.

Никто не говорит ни слова, пока общее молчание не нарушает все тот же Эрих. (Как ни странно, семнадцатилетний мальчишка, он делает вид, будто превосходит их жизненным опытом, будто он старше, а не моложе, и они принимают это как должное.) Итак, Эрих спрашивает:

— Ну, что же дальше? Какие у вас планы насчет блудного сына? Или отец заколол тучного тельца, готовя праздник примирения?

Рабаузе находит, что это уж слишком.

— Еще немного, Эрих, и вернется хозяин. А я знаю кой-кого, кому тогда шибко не поздоровится.

Эрих смеется, но это деланный смех. Отец, который вот-вот нагрянет, внушает ему страх.

— Так как же, мать? Что вы дальше-то надумали? Не такие же вы простаки, чтобы вытащить меня из этой ямы и ничего не приготовить! Деньги? Вещи?

Оба молчат.

Пожалуй, они и в самом деле простаки. Если смотреть на дело трезвыми глазами Эриха, они и правда действовали наобум.

— Мать боялась, как бы ты над собой чего не сделал… — бормочет Отто.

У Эриха глаза полезли на лоб.

— Я… что-нибудь над собой сделаю? Да с чего вы взяли? Из-за такого дерьма! Из-за отсидки в подвале и паршивых восьмидесяти марок? Не смешите меня!

— Не из-за восьмидесяти марок… — возражает Отто.

— Так из-за чего же? Уж не честь ли и стыд ты имеешь в виду и все такое прочее? Какое мне дело до отцовского стыда и чести? Никакого решительно! У меня своя честь и свой стыд, вернее, никакого стыда я не знаю! Для истинно передового человека не существует стыда!..

Несмотря на свою молодую скороспелую уверенность, Эрих все же чувствует, что зарапортовался. Тем больше гневается он на мать и брата.

— Так, значит, ничего не приготовили? Что ж, придется самому о себе подумать. Как всегда!

И он проходит мимо них, идет, не говоря ни слова, по длинному проходу и поднимается по лестнице наверх.

Мать и сын переглядываются.

И тут же отводят глаза, словно двое заговорщиков, которые чувствуют свою вину. Мать садится на ящик, берет надкусанную горбушку и, словно в утешение себе, говорит:

— По крайней мере, ему не придется больше есть черствый хлеб.

Но едва она это сказала, как эту мысль догоняет другая, тревожная, от которой гаснет призрачное утешение, и все становится еще неприглядней.

— А что он будет делать дальше, Отто? — нерешительно спрашивает она.

Отто смущенно пожимает плечами, похоже, он думал о том же. Он глядит в потолок, словно надеется увидеть, что творится наверху в комнатах.

— Как бы он опять чего не стащил, — шепчет мать. Отто молчит.

Мать тяжело вздыхает; с тех пор как сын на свободе, настроение у нее изменилось. Пусть Эрих теперь сам о себе позаботится, ей пора подумать об отце.

— Этого он не должен делать, — говорит она снова. — Отцу ведь тоже не легко, Отто…

Отто медленно кивает головой.

— Пожалуйста, Отто, ступай наверх. Стань перед дверью и не пускай Эриха в квартиру. Скажи, что я дам ему десять — нет, девять марок, одну у меня взяла Эва на селедки… Девять марок хватит ему на три дня, а там я снова получу у отца деньги на хозяйство.

— У меня тоже наберется марок семь…

— Вот и хорошо, отдай Эриху… Скажи, пусть пришлет записку, где он устроился. Я буду кое-что посылать ему с Малышом. Скажи ему это, Оттохен!

— Хорошо, мать! — И Отто поворачивается уходить.

— Но только, Отто, — кричит она ему вслед, — пусть Эрих еще раз спустится попрощаться со мной! Мне покуда еще нельзя наверх. У меня от волнений в ноги вступило. Смотри же не забудь! Должен же он со мной проститься! Я ведь мать ему, и это я его вызволила!

Отто опять кивает и послушно уходит. Так уж сложилось, что он в семье на положении безответного вьючного мула, все над ним командуют, все им помыкают, взваливают на него что ни придется, и никто не спросит, что он при этом думает и чувствует. Вот и сейчас у матери ни единой мысли нет о старшем сыне, в руках у нее краюшка хлеба, она оглядывает ее, ощупывает, обнюхивает. Хлеб отличный, и это хлеб, который ел Эрих. Не спеша, с наслаждением откусывает она кусочек. Она жует его, втягивает ноздрями сытный запах, глотает, радуется ощущению довольства от поглощаемой пищи. Последние остатки волнения рассеиваются — она ест и, следовательно, живет. Она больше не думает о неизбежном, очевидно, столкновении между обоими братьями, не думает и о предстоящем объяснении с мужем. Она ест и, следовательно, живет.

Она еще не доела свой хлеб, как Отто возвращается обратно. По его бледному невыразительному лицу не скажешь, с какой он вестью.

— Ну, — спрашивает мать, дожевывая хлеб, — идет Эрих?

— Эриха уже поминай как звали.

— Что ж ты не сказал, чтоб он со мной простился? Я же тебя просила, Отто!

— Эриха уже не было, когда я пришел.

— А как?.. — И с нетерпением: —Да говори же, Оттохен, что там в комнате, у отца?

— Все в порядке, мать!

— Слава тебе господи! — вздыхает она с облегчением. — Я и то говорю: у Эриха ветер в голове, но он порядочный малый. Да, Эрих — порядочный малый…

Она ждет, что Отто подтвердит ее слова, но это значит требовать слишком многого от покладистого сына. Наконец он выжимает из себя:

— А все же висячую лампу в комнате сестер он разбил…

Мать удивлена:

— Зачем ему понадобилось разбивать лампу? Не болтай глупости, Оттохен! Это, верно, Дорис во время уборки. Но я вычту у нее эти деньги из первой же получки.

— Малыш рассказывал нам, Эва что ни скопит, прячет в ламповую гирьку.

— Эва?.. Малыш?.. Откуда Малыш знает? И при чем тут гирька? Как можно что-то прятать в гирьку?

— Она пустая внутри и развинчивается.

— Но… — Мать все еще не понимает. — Для чего же он лампу-то разбил?

— Мне еще в кузницу — лошадей отвести, — спохватывается Отто. — А только я верно говорю: Эрих забрал Эвины деньги, а лампу разбил по нечаянности.

— Ладно, я верну Эве ее деньги! — говорит мать. — У нее и было их, должно, всего ничего. Гроши, что она выгадала на покупках! Пусть только не поднимает шуму — скажи ей, Оттохен, как ее увидишь!

— Мне пора в кузницу, отвести лошадей, — повторяет Отто. — А у Эвы там, если верить Малышу, было двести с лишним марок.

И Отто уходит, оставив мать в новом огорчении.

Эве некуда торопиться, селедки от нее не уйдут, а прекрасное июньское утро так и манит побродить по городу. Проходя мимо дворца, она видит, что народ опять собирается толпами в ожидании кайзера…

«Дурачье! — решает Эва. — Над дворцом нет кайзерова штандарта, и, значит, его величество еще не вернулся из поездки на север. Этак они до того достоятся, что ноги в живот врастут».

Пройдя немного по Унтер-ден-Линден, Эва свернула на Фридрихштрассе и все так же не спеша дошла до универмага Вертгейма.

У Эвы с собой всего одна марка, она ничего не собирается покупать. Она просто бродит и смотрит, смотрит и бродит. Глаза у нее горят. Это зрелище пестрых шелков и разноцветного бархата, это переливающееся через край богатство пьянит ее. Следуя минутной прихоти, она устремляется то вверх, то вниз по лестнице. В конце концов, не важно на что смотреть, будь то платья или фарфор, термосы или шляпки. Ее восхищают не отдельные вещи, а все это изобилие, роскошь и богатство — тысячи картин, сотни сервизов!

Но вот она в сравнительно тихой зоне, здесь меньше народу, да и свет не такой яркий. Это отдел ювелирных изделий. Витрины сверкают то матовым, то глянцевым блеском. Эва склоняется над застекленными ящиками, сердце учащенно бьется. Мягкий блеск золота, переливчатая игра брильянтов, вспыхивающих всеми оттенками от зеленого до голубого, — они посылают пучки своих крохотных лучей прямо в душу, ах, хотя бы когда-нибудь обладать чем-то подобным! Часы, часы, куда ни глянь, и все такие изящные, крохотные, из чистого золота! Тоненькие кольца, но зато уж камушки с горошину величиной! Серебряные подносы с украшеньями накладного серебра — на глаз видно, до чего тяжелые, а ведь при всей своей изворотливости она выгадает на селедках, в лучшем случае, двадцать пфеннигов!

Эва тяжело вздыхает.

— Что, фролин, — слышится рядом развязный голос. — Хороши вещички?

Эва подняла глаза, с тем инстинктивным намерением дать отпор, какое просыпается в каждой девушке большого города, когда с ней нагло заговаривает мужчина. Но она медлит в нерешимости. Молодой человек с черными усиками, стоящий рядом у витрины, может быть и продавцом. На нем нет ни панамы, ни круглой соломенной шляпы, а ведь в 1914 году все мужчины носили шляпы, если не на голове, то в руках.

— Я ничего покупать не собираюсь, — отрезала на всякий случай Эва.

— Не важно! — ответил юнец все тем же наглым тоном, требующим резкого отпора, но отдающимся какой-то приятной дрожью во всем ее теле. — За посмотр денег не берут, а удовольствия — вагон. Но, фролин, — продолжал он вкрадчиво, — вообразите, будто я толстяк Вертгейм, — он, конечно, поперек себя шире! — а вы будто моя невеста. И я говорю вам: «Выбирай, мое сокровище, что тебе больше нравится». Так что же бы ты выбрала, девушка?

— Странный вы человек, — отбивается Эва. — С какой стати вы вздумали мне тыкать?

— Но, фролин, я же сказал вам: я толстяк Вертгейм, а вы моя невеста, — невесте ведь полагается говорить «ты»…

— Уж не выпили ли вы натощак, что так много треплетесь? Что это вы такой — взвинченный?

— Я взвинченный? Ни черта! Погодите, то ли еще будет! Но только не со мной, заметьте! Итак, фролин, что бы вы сказали насчет брильянтового кулончика — впереди висюлька болтается, а сзади замочек из брильянтиков?

— Так это же для старухи, — развеселилась Эва, хотя какое-то чувство подсказывало ей, что с этим молодым человеком не все в порядке. — Я бы предпочла брильянтовое колечко, как в той витрине… — И она прошла мимо продавца, который, не видя в этой парочке возможных покупателей, разглядывал от скуки собственные ногти.

— Симпатичная штуковинка, — снисходительно заметил юнец. — Но, фролин, были б вы моей невестой, я не стал бы дарить вам такое дерьмо…

— Еще бы, — рассмеялась Эва. — У вас нет столько волос в усах, сколько золотых она стоит!

— Вы думаете? Ну так я вам скажу, фролин, что мне жаль вас с вашим понятием о брильянтах! Это же обыкновенная подделка, дерьмо, алмазы из простого стекла. Что, дошло?

— Будет вам языком молоть!

— Я вам покажу настоящий товар, глядите, фролин, вот где камни — в той витрине! Поглядите вон на тот, он сам по себе желтый, а сбоку смотреть — красным отливает. На семь каратов потянет, и хоть сейчас под лупу! А вот этот…

— Да будет вам заливать! — отмахнулась Эва, но ей уже передалось возбуждение странного молодого человека.

— А вон тот!.. Господи, фролин, кабы то, что здесь в ящике, было мое и ваше… Вот бы нам такое заиметь?!

— Но оно не наше! И никогда не будет нашим!

— Как знать, фролин! В жизни всякое случается, и совсем не так, как думаешь. У вас, я погляжу, удобная хозяйственная сумка, в нее много чего войдет! Да и бегаете вы, должно быть, классно, когда нужно удирать во все лопатки. Знаете, — спасайся кто может!

— Что это вы за странные вещи говорите? — насторожилась Эва. — Вам, видно, не впервой бегать от погони.

— Посмотрите на продавца, фролин, — продолжал подозрительный субъект осипшим от волнения голосом. — Того гляди, заснет. А видите часы у него над головой? Не скажете, который час? У меня плохое зрение. Нет, станьте вот сюда, так лучше видно.

В возбуждении этого субъекта было что-то заразительное. Чуть ли не против воли Эва стала, как он велел. Действительно, не разберешь, сколько показывают часы, — она прищурилась…

Вдруг рядом послышался звон и дребезг разбитого стекла… Эва увидела, что продавец вздрогнул от испуга, да и сама она оглянулась…

— Беги, девушка, беги! — раздался рядом сиплый голос.

Словно промелькнувшую тень, словно что-то нереальное увидела Эва разбитую витрину и руку, вынырнувшую с полной пригоршней драгоценностей.

— Беги же, дуреха! — крикнул кто-то снова и толкнул ее на подбегавшего продавца. Продавец бросился к ней. Сама не понимая, что делает, Эва ударила его наотмашь, и ну бежать — появились еще люди, она скользнула мимо какой-то витрины, взлетела, спотыкаясь, по пяти-шести ступенькам, толкнула вертящуюся дверь…

Позади множество голосов кричало:

— Держи вора! Заливался звонок…

Эва очутилась в переполненном зале отдела гастрономических товаров. Навстречу ей поворачивались испуганные лица. Кто-то хотел ее схватить, но она увернулась, спряталась за какую-то толстуху, а потом — шмыг в боковую дверь и притаилась за башней консервов…

И снова пустилась бежать, распахнула двери на лестницу и опрометью по ступенькам вниз, один этаж, другой…

Здесь она остановилась и прислушалась. Не идет ли кто? Нет ли за ней погони? Но почему она убежала? Ведь она не сделала ничего плохого! Ну и мерзкий же тип, экое бесстыдство — воспользоваться ею для своих воровских проделок! Да это же форменный бандит! Только б он ей попался! Она поднимет крик на всю улицу, она всполошит народ, пусть полицейские закуют его в кандалы, она рассмеется прямо ему в разбойничью рожу! Ее, ни в чем не повинную, запутать в свои грязные плутни! Слыхано ли такое!

Чьи-то тяжелые шаги медленно спускаются по лестнице, и она снова бежит. Распахивает вертящуюся дверь, не спеша проходит через несколько отделов и оказывается уже близко от выхода. И тут на нее нападает страх, — ведь многие ее видели, ее приметы сообщили по телефону всем портье, и сумка у нее заметная, черная, клеенчатая. Почему продавщица так пристально на нее смотрит?

Она берет себя в руки. Ничего плохого я не сделала, успокаивает она себя. И спрашивает продавщицу:

— Скажите, фрейлейн, где здесь уборная?

Продавщица говорит ей, как пройти, и она уже направляется в уборную, но по дороге передумывает. Та лестница, что ведет в гастроном, уже раз ее спасла, лучше она вернется туда.

На лестнице полно народу. Идут — кто вверх, кто вниз. Но у Эвы хватает терпения. Она ставит ногу на ступеньку и принимается завязывать шнурок…

Наконец никого кругом нет, она берет свою сумку. Она знает: в подкладку вшит лоскуток с надписью «Хакендаль», его надо вырвать!

И вдруг замирает. В сумке что-то мягко поблескивает, что-то таинственно мерцает!..

Тихонько ставит она сумку на пол — вот подлец, вот мерзавец! Он и в самом деле сделал ее соучастницей, подбросил ей часть своей добычи — а вдруг бы ее поймали! Она бы ввек не оправдалась! Ах, только бы до него добраться! Она бы припомнила ему трепотню насчет сумки и как она классно бегает! Этакая свинья!

Кто-то быстро спускается по лестнице. Она выглядывает: человек в коричневой униформе магазина. Эва опять принимается за свой ботинок, широкой складчатой юбкой она прикрыла сумку…

Человек в униформе искоса на нее поглядывает, не заподозрил ли он чего? Во всяком случае, пора отсюда сматываться. Прошло добрых десять минут после кражи, должно быть, у всех дверей полицейские… Как только внизу захлопнулась дверь, Эва сунула драгоценности в кармашек своей белой нижней юбки. Она ни на минуту не задерживается, чтобы их рассмотреть, и только улыбается, узнав колечко с желтым брильянтом. Этакий прожженный бандит!

А потом вырывает лоскуток со своей фамилией и уходит без сумки. Идет через нижний этаж мимо прилавков, где все ей теперь кажется потускневшим и обычным, мимо портье, а там, смешавшись с потоком покупателей, выходит на улицу.

Вырвалась! Спасена! На воле!

Когда школьники на большой перемене высыпали во двор гимназии, они, конечно, приметили перед воротами извозчичью пролетку первого класса. Но никто не обратил на нее внимания, и только Порциг, по кличке «Евнух», не преминул съязвить во всеуслышание:

— Глядите, конкурент нашего обожаемого Малыша! Хакендаль, шапку долой перед отеческим великолепием! Хакендаль, просклоняй «equus» — то бишь кляча!..

— Смотри — нарвешься, Порциг! — предупредил его Гофман.

— Так это же действительно пролетка отца! — отпарировал Гейнц Хакендаль. — Думаешь, я стыжусь? Ни капли!

— Скажите, какой герой! — продолжал с издевкой Порциг, и в подражание учителю греческого: — Поистине, в самом деле Хакендаль! Можно ли верить гуляющим в городе слухам, будто кайзеровы конюшни торгуют у вашего непреклонного родителя этого блистательного рысака?

У Сивки, отцовской любимицы, сегодня и в самом деле был плачевный вид. После утренней гонки она глядела сущей развалиной. Собравшиеся во дворе ученики третьего «Б» посмотрели сперва на лошадь, а потом на обоих противников. Гейнц Хакендаль и Герман Порциг были заклятые враги, их перебранки служили развлечением всему классу.

— Не каркай, о Герман, мой ворон, — отвечал Малыш почти точной цитатой из своего любимого Карла Мая. — Все порцы — вонючие койоты; заслышав военный клич, они норовят заползти в хижины к своим скво.

— Но где же сияющий лаком горшок нашего patris equarum, этого украшения всей извозчичьей гильдии? — продолжал Порциг, с озабоченным видом озираясь по сторонам. Круг слушателей все увеличивался, и это подхлестывало изобретательного пересмешника. — Что же он медлит? Почему не защищает свою клячу от силков, расставленных богопротивными колбасниками? Уж не вкушает ли он — поистине, в самом деле! — у стойки соседнего бара привычную рюмку кюммеля? Отвечай, о, законное детище извозчичьей пролетки!

Среди школьников был популярен следующий анекдот о старом Фрице: разгневавшись на высший апелляционный суд, который вступился за мельника против короля, Фридрих завещал судьям свой серебряный ночной горшок. Отец Германа Порцига был советник апелляционного суда, и это дало Гейнцу Хакендалю повод для следующего выпада:

— Сверкающий белизной горшок моего отца бледнеет перед серебряным сияньем королевской ночной посудины. Верно ли, что твой отец каждую субботу начищает этот всемилостивейший дар, а тебе, о благородный рыцарь, разрешается плевать на щетку?

Все вздрогнули, услышав такое оскорбление. И действительно, Порциг побагровел: он охотно смеялся над другими, но сам не выносил насмешек.

— За ночной горшок сейчас же извинись! — потребовал он. — Ты оскорбил весь апелляционный суд.

— И не подумаю! — воскликнул Гейнц Хакендаль. — Ты оскорбил моего отца!

— Нечего сказать, сравнил! Берешь свои слова обратно?

— И не подумаю!

— Значит, деремся?

— Деремся.

— Без axa и оха, до последнего вздоха?

— Без axa и оха, до последнего вздоха!

— На бой?

— На великий бой! Пока один из противников не запросит пощады! — закончил Гейнц Хакендаль традиционную школьную формулу вызова. Он оглянулся: — Гофман, ты — мой секундант!

— Элленберг, а ты мой!

— Отложите драку! — предложил рассудительный Гофман. —До звонка осталось три минуты.

— Достаточно минуты, и он взвоет!

— Я не допущу, чтоб его нечистое дыхание отравило нам урок математики!

Противники сбросили куртки и рвались в бой.

— Раз! Два! Три! — скомандовали секунданты. Согнув руки в локтях, противники сошлись лицом к лицу — сперва ощупали друг друга, потом схватились — грудь с грудью и лоб со лбом — и уже спустя мгновение катались по песку, которым был усыпан школьный двор.

— Не принимайте к сердцу юношескую опрометчивость, господин Хакендаль, — говорил наверху в своем кабинете директор озабоченному папаше. — Поговорка: «Юность должна перебеситься» — в наше время уместна, больше чем когда-либо.

— Воровство — не опрометчивость, а большое зло, — возразил Хакендаль.

— Нынешняя молодежь одержима жаждой развлечений, какой не знало наше, старшее поколение, — наставительно продолжал директор. — Затянувшееся мирное время изнежило наших героев…

— Нам опять нужна хорошая война! — подхватил Хакендаль.

— Упаси бог! Вы понятия не имеете, во что может вылиться современная война, какие она может принять масштабы.

— Война из-за паршивого народишки на Балканах? Поверьте, полтора месяца, и все будет кончено! А молодым людям она принесет большую пользу. Вроде укрепляющей ванны!

— Мир сейчас подобен пороховой бочке, — поучал директор. — Все с завистью смотрят на крепнущую Германию и нашего героического кайзера. На нас обрушится весь мир.

— Это из-за горстки сербов, которых и на карте не сыщешь?

— Из-за нашего растущего богатства! Из-за нашей растущей мощи! Из-за наших колоний! Из-за нашего флота! Нет, господин Хакендаль, простите, но было бы преступлением желать войны лишь потому, что ваш сын наделал глупостей.

— Ему нужна армейская закалка!

— И года не пройдет, он получит аттестат, а тогда определите его на военную службу, — продолжал уговаривать директор. — Но не берите Эриха из школы, не мешайте ему получить образование — оно откроет перед ним все пути.

— Ладно, подумаю, — нехотя согласился Хакендаль.

— Тут нечего и думать, — настаивал директор. — Скажите без оговорок — да! Обещайте мне!

— Надо хоть поглядеть…

— Вот именно, что не надо! Если вы его сейчас увидите в приливе своенравия и упрямства, вы, пожалуй, опять раздумаете. Но как же вы решились запереть его в подвал? Разве это педагогично?

— Со мной в молодости тоже не шибко церемонились, хоть я и не таскал деньги.

— В конце концов, вы — судья или отец? А вам разве не случалось тайком удовлетворять свои запретные желания? Мы, люди, слабы, а взыскуем славы — ну да не мне вас учить! Так скажите же — да!

— Если он попросит прощенья!

— Подумайте, господин Хакендаль! Станет ли он просить прощения в минуту, когда его выпускают из подвала? Вы требуете невозможного!

Железный Густав стоял в нерешимости. Со школьного двора доносился смутный гомон.

— Не исключено, что ваш Эрих лучше всех сдаст на аттестат зрелости, — продолжал директор, понизив голос. — «Primus omnium» — говорим мы в таких случаях — первый среди всех. Это высокое отличие!

Густав Хакендаль улыбнулся.

— Мыши ловятся на сало, верно, господин директор? Ну да ладно, побегу разок в ловушку с открытыми глазами. Эрих завтра же явится в школу!

— Вот за это хвалю, господин Хакендаль! — обрадовался директор и протянул отцу руку. — Вы не пожалеете об этом. Но что там за непозволительный шум?

Он повернулся в своем кресле и бросился к окну. Из школьного двора доносились неистовые крики, ликование мальчишеских голосов.

— Эвоэ, Хакендаль! Хакендаль, ура!

Порциг запросил пощады. Малыш вышел победителем. Порциг хрипел, задыхаясь в «паровой бане».

— Берешь назад лакированный горшок? — И клячу? — И лошадиную колбасу? — И забегаловку с кюммелем? — Всё?

Порциг только хрюкал в ответ. Толпа восторженно гоготала.

— По-видимому, — сказал директор, покашливая, — небольшое столкновение у вашего второго сынка. Нет, уж давайте им не показываться, иногда полезно сделать вид, будто ничего не видел и не слышал.

— Чертов лоботряс опять порвал штаны, — ворчал Хакендаль, стоя за гардиной. — Рвет на себе все в клочья, а мать сиди и штопай.

— Дарования вашего сына Гейнца лежат в иной области, — продолжал директор. — Я сказал бы, что они ближе к практической жизни. Следует подумать — может быть, ему больше подошло бы реальное училище. У обоих ваших сыновей превосходные задатки.

— К сожалению, третий совсем не таков, — пожаловался Хакендаль. — Растяпа — куда его ни поставишь, там он и засыпает.

— Должно быть, и у него свои дарования, — утешил его директор. — Надо только открыть их и дать им развиться.

— Растяпа он, — стоял на своем Хакендаль. — Я от него не вижу огорчений, но и радости никакой не вижу. Это мой крест!

Отто Хакендаль сдал обеих лошадей подмастерью кузнеца и поспешил дальше, хоть и знал, что отец его за это не похвалил бы. Отец считал, что за кузнецом надо следить в оба: либо он отхватит чересчур большой кусок копыта, либо вгонит гвоздь куда не следует.

Дело в том, что и у Отто имелись свои секреты: пусть он слюнтяй и растяпа, но не в такой уж степени, как считает отец. Он доверил кузнецу лошадей, рассудив, что если в одном случае из двадцати и может случиться промашка, то не обязательно же сегодня.

Итак, Отто быстро шагает по улице и уже по тому, как он шагает — хоть и быстро, но предпочитая жаться к стенам и избегая взглядов прохожих, — заметно, что с ним не все ладно. Собственно говоря, Отто рослый, видный малый, он сильнее всех братьев, сильнее даже, чем отец, по нет у него настоящей выправки и не чувствуется в нем энергии и сознания собственного достоинства, — словом, тюфяк тюфяком. Может, он и был прав, когда говорил матери, что отец школил его больше, чем других детей. Это его и сломило. Хотя, должно быть, он и без того не отличался сильной волей; известно, что крепкое дерево растет наперекор ветрам, а слабое они ломают.

Отто помахивает на ходу небольшим свертком, но, спохватившись, сует его под мышку, будто краденое добро. Вот он сворачивает за угол, переходит улицу и, боязливо оглядываясь, ныряет в подворотню. Пересекает двор, проходит еще подворотню, опять пересекает двор и начинает торопливо взбираться по лестнице.

Он проходит второй, третий этаж, поднимается все выше. Видно, Отто здесь не впервые, он не смотрит на дверные таблички. Навстречу ему спускаются люди, но они не глядят на него — у Отто Хакендаля, что называется, способность мимикрии, он так бесцветен, что его не замечают.

Но вот он останавливается перед дверью. На табличку «Гертруд Гудде, портниха» и не смотрит. Нажимает кнопку звонка — раз, другой. За стенкой движение, чей-то голос, а потом смех ребенка — Отто улыбается.

Да, теперь он улыбается, — не просто кривит рот, а улыбается от души, потому что счастлив. И расцветает в улыбке, когда дверь распахивается и ребенок нетвердыми шажками бежит к нему, спешит прижаться к его коленям, восторженно восклицая:

— Папа! Папочка!

— Ты что-то запоздал, Отто, — говорит женщина, стоящая на пороге. — Что-нибудь случилось?

— Я только на четверть часика, Тутти, — говорит он, наклоняясь и целуя ее в губы. — Я оставил в кузнице лошадей — надо сразу же возвращаться за ними. Да, да, Густэвинг, это папа! Хорошо ли ты спал?

Ребенок счастлив, отец подбрасывает его высоко-высоко, ребенок смеется и вскрикивает от восторга. Улыбается и женщина, Гертруд Гудде, портниха, — правильно сказал директор гимназии: нет человека, настолько лишенного дарований, что он не способен дарить радость другому.

Гертруд Гудде, бедная калека с искривленным позвоночником — одно плечо выше другого — с востроносым личиком и нежным взглядом голубки, какой не редкость у горбунов, — Гертруд Гудде, безотказная труженица, хорошо знает своего Отто, его безволие и нерешительность, его страх перед отцом, но также его желание дарить радость.

— Так что же у вас стряслось? — спрашивает она. — Рассказывай, Отто! Надеюсь, ничего страшного?

— Я опять принес тебе кое-что — мои резные работы. Марок десять Темплин тебе за них даст.

— Только не просиживай над ними ночи! Я и сама управлюсь. Сегодня у меня четыре примерки!

– Да уж ты… — говорит он и, обращаясь к ребенку: — Густэвинг, ну не молодец ли наша мама?

Ребенок ликует, мать улыбается. Ах, эти двое обиженных судьбой — он со сломленной волей, она с искалеченным телом — здесь вдвоем, — нет, втроем — укрытые от мира, в этой комнатке с кухней, — сколько радости они дарят друг другу!

— Пойдем, Отто, ну хоть минутку можешь ты посидеть? Я оставила тебе кофейку, а вот и булочки. Ешь давай! А Густэвинг тебе покажет, как он делает гимнастику.

Отто послушно садится. Когда бы он ни пришел, у нее найдется для него что-нибудь покушать. И тогда они — стоящий муж и жена. Он это понимает и ест без разговоров, даже через силу.

Густэвинг показывает свои нехитрые фокусы — мать гордится ими еще больше, чем сын, эта мать, для которой прямая спина и крепкие ножки ребенка источник неиссякаемой радости, мать, которая редкий день не испытывает мучительных болей…

— А теперь рассказывай, что у вас стряслось…

Отто рассказывает медленно и невнятно. Но Гертруд Гудде все понимает, его лицо говорит ей больше всяких слов.

К тому же она знает всех, о ком он рассказывает: мать, Эриха, Эву и угрюмого отца, Железного Густава, который держит в страхе весь дом. Она много лет работает у Хакендалей домашней портнихой, вот так-то они с Отто и узнали друг друга, узнали любовь. Украдкой никто ничего и по заметил, даже хитрюга Эва. На выразительном лице Гертруд отражается каждое его слово, она подбадривает его восклицаниями: «Умница, Оттохен! Правильно ты ему сказал! Так сразу и сорвал замок? Молодчина!»

Он смотрит на нее и чувствует себя совсем свободно, ему и в самом деле кажется, будто он бог весть что совершил, — он, затравленный, размолотый жерновами.

— А что скажет отец, когда узнает, что Эрих сбежал? опрашивает он в заключение. — И Эва, это же такая скупердяйка, какой она поднимет крик!

— Эва?.. Ну что она может сказать, а тем более отцу? Ведь деньги эти ворованные, она только себя выдаст. Верно?

Он медленно кивает: да, до него дошло.

— Ну, а как же отец… насчет Эриха? — допытывается он в надежде, что она снимет с него и эту тяжесть.

Она раздумчиво смотрит на него своими кроткими глазами голубки.

— Отец, — говорит она, и тень Железного Густава, нависшая над всем ее маленьким существованием, грозно вырастает у них за спиной. — Отец, — говорит она и улыбается, чтобы придать Отто храбрости, — отец ужасно огорчится, он ведь всегда гордился Эрихом. Ничего ему такого про Эриха не говори — и не рассказывай, что он взял Эвины деньги. Отцу и без того тяжело. Признайся спокойно, что замок сорвал ты, и скажи — только слушай внимательно, Отто, и запомни, — скажи ему: «Я бы и тебя, отец, из любого подвала вызволил!» Ну как, запомнил?

— Я бы и тебя, отец, из любого подвала вызволил! — нескладно повторяет он. — А ведь верно, Тутти, так оно и есть! Я бы ни за что не оставил отца взаперти!

И он обрадованно смотрит на нее.

— Видишь, Отто? Я говорю тебе то, что ты сам думаешь, только выразить не умеешь.

— И что отец сделает, Тутти?

— Этого не угадаешь, Отто, насчет отца трудно сообразить, он ведь знаешь какой горячий…

— А может, он меня из дому выгонит? Что тогда?.. И будет у тебя лишний рот?

— Ах, Отто, ты в тот же день устроишься на работу. На фабрику разнорабочим или подносчиком на стройку.

— Это я, пожалуй, сумею. Это еще куда ни шло!

— И мы зажили бы вместе, отцу пришлось бы отдать тебе бумаги, и мы бы…

— Нет, нет, ничего не выйдет! Против воли отца я не женюсь. В Библии сказано…

Как ни странно, в одном этот слабый человек непоколебим: он не хочет жениться против отцовской воли, в самом начале их любви она не раз предлагала ему взять у отца украдкой необходимые бумаги, а уж она позаботится об оглашении. Ведь от гражданского брака ничто не изменится, а раз отец не узнает, он и огорчаться не будет…

Но нет! В этом вопросе он не идет на уступки. Уроки закона божьего в народной школе, наставления пастора Клятта перед его, Отто, конфирмацией и какое-то неясное чувство в заповедных глубинах этой темной, омраченной души родили в ней уверенность: женитьба без родительского благословения к добру не приведет. Ему необходимо благословение отца, которое другие ни в грош не ставят.

И она это знает, она и это поняла. Каким-то шестым чувством постигла, что в душе отверженного сына отец — не только бог мести, но и бог любви, и что отверженный сын больше других детей любит отца. Но она все же надеется на законный брак — не для себя, а ради Густэвинга — он уже носит имя деда, а когда-нибудь будет носить и свою «честную» фамилию, иначе и быть не может.

Вот почему она так мечтает «принять закон». Только поэтому!

— Ты бы хоть намекнул отцу, — не раз просила она своего Отто. — Заговорил бы со мной в его присутствии, когда я у вас работаю.

— Ладно, постараюсь, — обещал он, но так и не находил в себе мужества.

Это — единственный вопрос, в котором они не сходятся, и она снова и снова возвращается к нему, хотя знает, что только мучит Отто. Она и не хотела бы, но это получается само собой, как вот сейчас, помимо ее воли.

— Ты прав, — спешит она его успокоить. — Теперь это было бы и вовсе не хорошо, ведь на отца такое свалилось!

Они смотрит куда-то в пространство. А между тем его рука застенчиво тянется по столу к ее руке. — Ты не сердишься? — робко спрашивает он.

— Нет, нет, — уверяет она, — но только…

— О чем ты? — спрашивает он, видя, что она запнулась.

— У меня этот австрийский принц не выходит из головы, ну — которого убили. Люди говорят, непременно быть войне

— Да? — спрашивает он, не понимая, куда она клонит.

— Ведь и тебя возьмут на войну, верно?

Он кивает.

— Отто, — говорит Тутти настойчиво и стискивает его руку. — Отто, неужто ты и на войну пойдешь, не женившись на мне? Ах, Отто, я не за себя болею! Но если с тобой что случится, Густэвинг останется безотцовщиной…

Он смотрит на мирно играющего ребенка.

— Если будет война, Тутти, — говорит он, — я непременно на тебе женюсь. Обещаю тебе. — И, увидев, что ее глаза засветились надеждой, добавляет неуверенно: — Но только войны не будет…

— Нет, нет! — порывисто восклицает она, сама испугавшись своих желаний. — Только не это! Ни за что на свете!

Как и каждый вечер, стоял Железный Густав посреди своего извозчичьего двора, как и каждый вечер, рассчитываясь с дневными извозчиками и провожая на работу ночных. Сегодня он был, пожалуй, еще неразговорчивей, чем обычно, но среди общего волнения никто этого не замечал. В этот вечер извозчики приехали не на шутку взволнованные.

— Войны не миновать! — говорили одни.

— Вздор! — говорили другие. — Какая может быть война, когда кайзер покатил из Киля дальше? Кабы ждали войны, он бы как миленький вернулся в Берлин.

— Но ведь парусные гонки в Киле не состоялись!

— Так это же по случаю траура, при чем тут война! Тот, говорят, какой-то родня нашему.

— «Локаль-Анцайгер» пишет…

— Что мне твой «Скандал-анцайгер», ты почитай «Форвертс». В рейхстаге у нас, слышь, сто десять социал-демократов, — вместе с пролетариями всего мира они заявили, мы-де не хотим войны.

— Молчать! — гаркнул на спорщиков Хакендаль.

— Мы-де ни пфеннига не дадим на капиталистические войны…

— Молчать! — снова гаркнул Хакендаль. — Я не потерплю у себя во дворе такой болтовни!

Спорщики замолчали, но за его спиной шепотом ведутся те же разговоры. В другое время Хакендаля бы это раздражало, но сейчас ему не до них. Не радует его и сегодняшняя дневная, снова непривычно высокая выручка. По всему видать, в Берлине что-то творится.

Люди волнуются, им не сидится дома, они высыпали на улицы, из рейхстага бросаются в Замок, из Замка в военное министерство, из военного министерства в редакции газет. Каждому хочется что-то услышать, что-то увидеть, Но Замок погружен в темноту, яхта кайзера мчит своего хозяина к Нордкапу — и только когда под звон курантов сменяется караул, берлинцы могут дать выход своим патриотическим чувствам.

Старый Хакендаль унял крикунов, затеявших у него во дворе крамольную болтовню, и продолжает принимать выручку. День и правда выдался удачный, но если одно не слишком его огорчает, то другое не слишком и радует, и даже разговоры о близкой войне не занимают его, старого солдата! Одна мысль гвоздем засела в мозгу: где-то мой Эрих? Я было хотел выпустить его из подвала, сказать, что все в порядке и что он завтра же сможет пойти в школу, а тут, на беду, его нет!

Шум во дворе стихает, дневные извозчики разбрелись но домам, ночные отправились на работу. Хакендаль смотрит на окна своего дома; здесь, во дворе, еще брезжат сумерки, а в супружеской спальне уже горит свет. Верно, мать ложится. Ему бы тоже не грех на покой, но он, по-строевому повернувшись на каблуках, идет в конюшню.

Рабаузе второй раз засыпает лошадям корм, он искоса взглядывает на хозяина и откашливается, словно хочет что-то сказать, но не решается.

Подальше Отто трет коня пучком соломы. Кучер загнал его, норовя доставить седока к поезду и получить обещанную лишнюю марку. Хакендаль останавливается рядом и машинально следит за тем, как старается Отто.

— Брюхо потри! — злобно накидывается он на сына.

Отто бросает хмурый взгляд на отца и начинает изо всех сил тереть брюхо. Старому коню щекотно. Он беспокойно перебирает ногами и фыркает…

— Крепче! — кричит отец. — Ты не девку лапаешь!

Это его обычный унтер-офицерский тон. Отто не впервой его слышать, и он снова быстро оглядывается на отца. Глаз у него налит кровью и затек — отец сразу же кинулся его бить, как только узнал, что это он выпустил Эриха.

Чуть ли не с ненавистью смотрит отец на работягу сына. Если б этот болван не полез спасать Эриха, он бы сам его выпустил, и все бы у них обошлось. В кои-то веки губошлеп сделал что-то по собственному почину, и то все напортил.

Отец злобно смотрит на своего старшего.

— Ногу ему подними! — кричит он. — Не видишь? Ты ему делаешь больно!

Сын поднимает коню ногу, ставит себе на колено и продолжает тереть.

— Сегодня тебе дежурить, — приказывает отец. — Не хочу, чтобы ты спал у меня в доме!

Сын продолжает тереть.

— Сегодня тебе дежурить! — кричит отец. — Ты что, не понимаешь?

— Слушаю, отец! — отчеканивает сын по-военному четко и внятно, как его учили.

Отец снова смотрит на сына с яростью, он раздумывает — что бы еще такое сказать, чтобы выразить все свое презрение. Но оставляет эту мысль. Тряпка он! Что ему ни скажи, твердит: «Слушаю, отец!» Он не способен обороняться, у него на отца рука не поднимется, даже когда бьешь его по лицу. Он как мочалка — хоть намочи ее, хоть выжми, она от этого не меняется.

Хакендаль поворачивается и идет к выходу. Проходя мимо Рабаузе, который все еще бегает по конюшне с решетами, милостиво бросает:

— Как покормишь, ступай домой и выспись. Сегодня ты свободен, Рабаузе!

Конюх искоса смотрит на хозяина и на этот раз отваживается открыть рот.

— Я днем поспал, хозяин! — говорит он своим каркающим голосом. — Мне и не захочется ночью спать, а вот Отто выспаться не мешает.

Хакендаль сверкнул на бунтовщика испепеляющим взглядом, ему не нужен для сына защитник. Пусть защищается сам, если с ним поступили несправедливо. Но с ним не поступили несправедливо.

— Кстати сказать, хозяин, это я помог Отто сорвать замки в подвале. Я считал, что так правильно.

— Вот как? — цедит Хакендаль сквозь зубы. — Вот как? Уж ну вообразил ли ты, пропитая душа, что я и тебе заеду, как твоему любимчику Отто! Тебе ведь хочется выставиться передо мной этакой обиженной овечкой. Но ты этого не дождешься, ты такой же губошлеп, как твой Отто, оба вы — мокрые курицы! Обрыдли вы мне!

Весь трясясь от гнева, смотрит ой на старика.

— Ровно в десять уйдёшь из конюшни и будешь ночевать дома — понял? Нот этот — этот — этот… — Он тычет пальцем себе за спину. — Этот будет дежурить!

С треском захлопывается за ним дверь конюшни.

Двадцать шагов по двору туда, двадцать шагов по двору обратно — спускается ночь, гудящий город понемногу стихает, но не стихает тревога, она забирает все сильной и сильней! Значит, даже не по своему почину Отто освободил Эриха; этот мерзавец, эта луженая глотка Рабаузе подучил его, а тот и рад стараться, как всегда пляшет под чужую дудку! И такая мразь остается у тебя в доме, а тот, неугомонный, любимый, и гневе убегает!

Убегает без денег куда глаза глядят, без пищи и без крова: среди опасностей большого города брошен на волю судьбы, что-то с ним будет?

Юнга и гамбургском порту, солдат французского иностранного легиона, самоубийца, выуженный из Ландвер-канала, — в лучшем случае, отец представляет себе любимого сына ночующим как бродяга в Тиргартене на скамье... Полицейские гонят его с места на место — ведь под открытым небом спать запрещено. Блудный сын, пасущий свиней, поистине это о нем говорится в Новом завете, но там ни слова нет об отце — каково-то ему пришлось в долгие годы разлуки!

Хакендаль делает поворот кругом, быстро взбегает но лестнице и, пройдя коридор, входит в спальню.

— Где Эрих?

Мать от неожиданности вздрагивает — она чуть не скатилась с кровати — и тупо смотрит на него.

— Что с тобой, отец? Что ты людей пугаешь?

— Я спрашиваю, где Эрих?

— Почем же я знаю! Он даже не простился со мной, убежал, не сказав ни слова!..

Она спохватывается, что чуть не выдала свое участие в побеге, но Хакендалю не до нее. Куда девался Эрих, хочет он знать.

— Все враки! — говорит он злобно. — Ты знаешь, где Эрих!

— Ничего я не знаю! Я сама места себе не нахожу! Отто побежал за Эрихом, а того уже поминай как звали…

Хакендаль задумался.

— Что-то ты не то говоришь! Эрих бы так не ушел. Ты дала ему денег?

— Ничего я ему не дала, ни единого пфеннига, — запричитала мать. — Да откуда у меня и деньгам быть — сам знаешь, отец!

Он уже не сомневается, что жена его обманывает. Куда-то они спрятали Эриха. Ему ли не знать Эриха! Никуда он без денег не уйдет!

— Уж я доберусь до правды, слышишь? — грозится он, внезапно выходит и направляется в спальню дочерей.

Там уже почти темно. Эва лежит в постели. В последних отсветах вечерней зари забавляется своими драгоценностями, примеряет кольца, пристегивает брошки к ночной рубашке — ох, и красота же!

Вернувшись в полдень и узнав об ограблении ее похоронки в висячей лампе — похоронки, которую она считала своей заповедной тайной, тогда как теперь о ней знает весь дом, — Эва чуть не лопнула от злости. Первым ее побуждением было бежать в полицию и заявить на брата, на этого подлого преступника!

Но как же драгоценности в кармашке ее нижней юбки? Нет, лучше с полицией не связываться! С замиранием сердца прочла она в вечерней газете сообщение о краже в магазине. Конечно же, считают, что молодой человек и девушка очень ловко работали вместе. Найдена хозяйственная сумка…

Нет, надо притаиться и соблюдать спокойствие — украдкой перебирает она прелестные вещицы и чувствует себя на седьмом небе. Только нынче утром она думала, как бы завладеть своей долей тех прекрасных вещей, которые так украшают жизнь, — и вот у нее уже что-то есть, и даже совсем не мало! Ни за что не расстанется она со своим сокровищем! Она притаится и будет молчать!

Эва слышит в коридоре шаги отца, а затем его сердитый и материн плаксивый голос. Поспешно сует она безделушки в заветный кошелечек. Этот кошелечек на тонком, но крепком шнурке висит у нее на груди. А теперь — повернуться на бок и притвориться спящей…

Отец остановился на пороге и прислушивается. Недаром он искони караулит сон своих детей, он по дыханию узнает, кто притворяется спящим.

— Эва! — окликает он резко. — Ты не спишь! Где Эрих?

— Откуда мне знать, отец…

— Неправда, знаешь, скажи сейчас же, где Эрих. — И почти умоляюще: — Будь умницей, Эвхен! Я ничего ему не сделаю! Мне лишь бы знать, где он.

— Но я и правда не знаю, отец! Я уходила за покупками, когда стряслась эта комедия. Я бы тебе обязательно рассказала. Да приведись мне, я бы его ни за что не выпустила!

Да, эта дочь одного с ним мнения: Эриха не следовало выпускать. Но странно — то, как она это говорит, тоже отцу не нравится.

— Меня твое мненье не интересует, — говорит он. — Завтра гляди в оба. Если Эрих появится или даст о себе знать, немедленно сообщи мне.

— Хорошо, отец!

— Так сделаешь?

— Ну, конечно, отец!

— Ладно!

Хакендаль повернулся к двери и только сейчас заметил, что вторая кровать в спальне пуста.

— Зофи опить дежурит? — спрашивает он.

— Разве мать тебе не сказала? Зофи тоже ушла.

— Что значит ушла?

— Ну конечно же, к своим святейшим сестрам! Она еще сегодня днем перебралась в свою больницу. Со всеми пожитками. Мы для нее недостаточно набожны, говорит, мы вечно ругаемся.

— Та-ак! — только и сказал отец. — Та-ак! Покойной ночи, Эвхен!

Медленно прикрывает он дверь и долго стоит в коридоре. Час от часу не легче, удар за ударом; двое детей потеряно за день. Зофи тоже ушла, не простясь со мной! Что же я им сделал, что они так со мной обращаются?! Ну пусть я был строг, отец и должен быть строгим! Пожалуй, я был еще недостаточно строг! Только теперь я вижу, какие они хлипкие, пускаются наутек перед малейшей трудностью! Побывали бы в шкуре солдата! Стиснул зубы и, глазом не моргнув, вперед, в атаку!

Он стоит долго, долго, мысли его бегут вразброд, грустные, злые, гневные мысли. Но сколько Хакендаль ни размышляет, он не смягчается, не сдается. Пусть ему нанесли тяжелые раны, не на раны он жалуется, а лишь на то, что дети способны стать врагами отца, наносить ему удары из засады.

Нет, он не сдается, Железный Густав берет себя в руки, он продолжает привычный вечерний обход. Он не заползает в постель, чтобы нянчиться со своей обидой, он идет в спальню сыновей.

Шаги его гулко отдаются в темноте, чуть светятся кровати, из трех здесь пустуют две…

— Добрый вечер, отец! — говорит Гейнц.

— Добрый вечер, Малыш! Еще не спишь? А ведь тебе давно пора спать.

— Успеется, отец! Ты тоже на ногах, а встаешь на три часа раньше.

— Старому человеку не нужно много спать, Малыш!

— Ты еще не старый, отец!

— А все-таки!

— Нисколько ты не старый!

— А все-таки!

— Нет, нет!

Отец проходит через всю комнату, он присаживается в темноте на постель своего младшего и не как отец, а скорее как товарищ спрашивает:

— Ты не представляешь, Малыш, куда девался Эрих?

— Не представляю, отец. А тебя это беспокоит?

— Да; и никто из наших не знает, куда он девался?

— По-моему, нет, но завтра я поспрошаю в богадельне, может, кто из его товарищей знает.

— Сделай это, Малыш!

— Сделаю, отец!

— И сходи за меня к господину директору. Я обещал ему завтра же послать Эриха в школу. А теперь ничего не выйдет. Объясни ему…

— Ах, отец…

— Ну что?

— Мне завтра неудобно идти к дирексу…

— Но почему же? И не говори «к дирексу»…

— Он, верно, на меня ужас как зол. Мы вчера здорово поцапались, я и один парень из моего класса, Кунце нас записал, говорит, что обязательно доложит дирексу… директору.

— Из-за чего же у вас драка вышла?

— Да просто так! Он известный воображала и вечно над всеми издевается, надо же когда-нибудь дать ему по носу.

— Ну ты и дал?

— Будь спокоен! По всем правилам! К концу он уже еле дышал и только кричал «пакс»!

— А что значит «пакс»? «Пакс» это по латыни «мир», так кричат, когда пардону просят.

— Ну так вот что, Малыш, если за этим дело, можешь спокойно идти к директору. Мы с господином директором как раз видели в окно, как вы тузили друг друга.

— Вот хорошо-то! У меня уже в журнале есть закорючина, печально было бы схватить четверку по поведению.

С минуту стоит тишина. Разговор с этим сыном успокоил и утешил отца.

— Ладно, Малыш, так не забудь! И спи спокойно!

— Спи и ты спокойно! Не переживай за Эриха. Он похитрей нас с тобой и директора, вместе взятых. Эрих всегда выйдет сухим из воды.

— Спокойной ночи, Малыш!

— Спокойной ночи, отец!

ГЛАВА ВТОРАЯ

РАЗРАЗИЛАСЬ ВОЙНА

31 июля 1914 года.

С раннего утра, заливая всю площадь до самого Люстгартена, теснится народ перед Замком, над которым уже развевается желтый штандарт, указывающий на присутствие в Замке верховного полководца. Неустанно отливают и приливают толпы: люди стоят и час и два, чтобы потом вернуться к своим каждодневным обязанностям, но они выполняют их наспех, кое-как, ибо каждого гнетет вопрос — будет ли война?

Вот уже три дня, как союзная Австрия объявила войну Сербии, — что же теперь будет? Сохранится ли в мире спокойствие? Подумаешь — война на Балканах, империя-исполин против маленького сербского народа, — какое это имеет значение? Но, говорят, в России объявлена мобилизация, да и Франция что-то затевает. А как же Англия?

Солнце палит вовсю, духота такая, что дышать нечем. Толпа бурлит и клокочет. Кайзер будто бы сегодня в полдень произнес с балкона речь, но пока Германия еще в мире со всеми народами. Толпа волнуется и бурлит, целый месяц прошел в неизвестности, в гаданиях о том, о сем, в невнятных переговорах, в угрозах и мирных заверениях — и нервы от долгого ожидания у всех напряжены до крайности. Любое решение лучше, чем это мучительное ожидание, эта неопределенность.

В толпе шныряют разносчики, предлагая сосиски, газеты, мороженое. Но никто ничего не покупает, людям не до еды, не нужны им и утренние газеты, они уже устарели, им уже нельзя верить. Людям нужна ясность! Они перебрасываются отрывистыми, взволнованными замечаниями, каждый что-то слыхал. И внезапно — на полуслове — разговоры обрываются, толпа умолкла и, позабыв все на свете, смотрит на окна дворца. И на балкон, с которого сегодня будто бы говорил кайзер… Они пытаются заглянуть в окна, но стекла ослепительно сверкают на солнце, а там, где не мешает солнце, видны только желтые неяркие занавеси.

Что там внутри происходит? Какие решения принимаются в полумраке — решения, затрагивающие судьбу каждого мужчины, каждой женщины, каждого ребенка? Сорок лет держался мир, они уже не представляют себе, что такое война… И все же они чувствуют, что одно лишь слово из этого безмолвного непроницаемого здания может перевернуть всю их жизнь, И они ждут этого слова, они страшатся его, но и страшатся, что оно не прозвучит и что они столько недель зря томились и чего-то ожидали…

Внезапно становится так тихо, словно толпа затаила дыхание… Но ничего еще не случилось, ничего еще пока но случилось, только башенные часы — близко и далеко — часто и плавно, звонкими и басистыми голосами отбивают время: пять часов…

Ничего еще не случилось, они стоят и ждут, затаив дыхание…

Но вот распахнулись дворцовые двери, все видят, как они открываются — медленно, медленно, — из них выходит шуцман, берлинский полицейский в синей форме и остроконечной каске…

Они глаз с него не сводят…

Он поднимается на каменную балюстраду и знаком призывает к молчанию.

Но они и без того молчат…

Шуцман не спеша снимает каску и держит ее перед собой на уровне груди. Не дыша, следят они за каждым его движением, хоть это и обыкновенный шуцман, каких они каждый день видят на городских улицах… И все же его образ неугасимо запечатлевается у них в душе. Им предстоит в ближайшие годы увидеть немало ужасного, немыслимо страшного, но никогда они не забудут, как этот шуцман снял каску и как он держал ее на уровне груди.

Шуцман раскрывает рот — ах, все глаза устремлены на этот рот, — что-то он им объявит? Жизнь или смерть, войну или мир?

Шуцман раскрывает рот и объявляет:

— По приказу его величества кайзера, сообщаю: издан указ о мобилизации!

Шуцман закрывает рот, он глядит куда-то поверх толпы, а потом рывками, словно марионетка, надевает на голову каску.

Мгновение толпа молчит, но кто-то уже затягивает песню, другие подхватывают, и вот уже сотни, тысячи голосов гремят дружным хором:

Благодарите бога все — руками, сердцем и устами!

Рывками, словно марионетка, шуцман снова снимает каску.

По Унтер-ден-Линден мчатся автомобили. В них стоят офицеры, размахивая флагами. Они складывают ладони рупором и кричат:

— Мобилизация! Объявлена мобилизация!

Люди весело смеются, все счастливы, все приветствуют офицеров. В воздух летят цветы, молодые девушки срывают свои широкополые соломенные шляпки, машут ими, держа за ленты, и кричат, ликуя:

— Мобилизация! Война!

Для офицеров настал желанный час, сорок лет они занимались скучной шагистикой, до чего она им осточертела! Никто уже их не замечал, словно они пустой, никудышный народ! А теперь к ним обращены все взоры, глаза у всех сияют: ведь это им предстоит бороться за свободу и мир для каждого, а может быть, и умереть!

— Какое счастье, что я до этого дожил! — восклицает старик Хакендаль, увлекаемый водоворотом ликования. — Теперь опять все будет хорошо!

На одной его руке повис Гейнц, на другой Эва, они движутся вместе с толпой, они смеются. Эва задорно посылает офицерам в их машинах воздушные поцелуи.

— Ах, отец! — восклицает Гейнц и крепче прижимает к себе руку отца.

— Что, Малыш? — Хакендаль нагибается низко-низко, чтобы в этой суматохе уловить, что говорит ему сын.

— Отец… — У Гейнца перехватило дыхание. — Отец… — Не сразу удается ему выдохнуть: — А мне можно с ними?

— С кем с ними? — недоумевает отец.

— Да с ними… на войну… сражаться с врагом. Ах, пожалуйста, отец!

— Что ты выдумал, Малыш! — говорит Хакендаль. Его забавляет просьба сына, но он и гордится ею. — Тебе ведь только тринадцать минуло! Ты еще ребенок…

— Ах, отец, меня возьмут, лишь бы ты позволил. Отдай меня в свой старый полк, к пазевалькцам. Ведь бывают же юные барабанщики, я знаю наверняка!

— Юные барабанщики! И это говорит сын старослужилого вахмистра! У нас, немцев, нет юных барабанщиков! Разве что у красноштанников-французов…

— Ах, отец!

— Держись за меня крепче, Эвхен! Нам надо торопиться домой! Сказать Отто, ведь он еще не знает! Раз сегодня объявлена мобилизация, ему самое позднее завтра являться в казарму. Если не сегодня… Я и сам хорошенько не знаю! Скорее домой — мне надо проглядеть его бумаги!

Они идут против течения и временами подолгу топчутся на месте. Приходится крепко держаться за руки, чтобы не растерять друг друга в толпе.

Гейнц искоса поглядывает на отца.

— Послушай, отец…

— Чего тебе?

— Только не сердись, отец! А разве Эрих не должен призываться?

— Должен?.. — с готовностью откликается отец, словно Гейнц взрослый. Он и сам успел подумать об Эрихе. — Нет, не должен. Ведь ему только семнадцать минуло! Но он может пойти добровольцем…

— Эрих — добровольцем?

— А почему бы и нет? Разве и ты, Гейнц, уже плохого мнения о брате? Все это надо забыть, мы теперь должны стоять друг за друга. Все мы теперь одно — каждый должен понимать. В том числе и Эрих!

— Да, отец! И я так считаю. Все у нас должно пойти по-другому.

— Вот то-то, что по-другому! Увидишь — и Эрих к нам вернется. Сам вернется. Должен вернуться — ведь у меня его бумаги. Но это как раз не важно… он и без того пришел бы. Он теперь испытал, что значит быть одному на свете. Все мы теперь заодно и должны стоять друг за друга, все немцы!

— Да, отец!

— Пожалуй, оно и лучше, что мы весь этот месяц зря искали Эриха. Он небось понял, что значит остаться одному, не иметь никого близкого на свете. Все мы теперь одно. Видишь, вон и Эва — смеется и шутит с тем господином. Только что они не знали друг друга, и через минуту знать не будут. Они чувствуют, они не чужие, ведь оба они немцы. Увидишь, когда мы вернемся Домой, Эрих уже у матери и нас дожидается. И нечего поминать про старое, слышишь, Малыш? Все прощено и забыто! Ничего такого и в помине нет! Вам надо встретиться как братьям, слышишь, Малыш? Теперь все мы… Но куда девалась Эва? Да вот и она!.. Эва! Мы здесь! Экая чудачка! Она и не глядит на нас. — Он приставил обе ладони ко рту. — Эва Хакендаль! Ха-кен-даль! Сюда!

Ватага молодежи шагает по Унтер-ден-Линден, все схватились под руки и пытаются, насколько возможно в толпе, маршировать под песню «Нам праздновать над Францией победу!»

Один из марширующих, смеясь, хочет обнять выгребающую против течения Эву. Она тоже смеется и ускользает.

Хакендаль недовольно трясет головой.

— Опять она запропала! Я больше ее не вижу. А ты, Малыш? Впрочем, куда тебе, ты слишком мал!.. Ладно, пошли, Гейнц, — Эва и сама дорогу найдет, а нам спешить надо. Ведь Отто еще ничего не знает, да и Эрих, может, нас ждет…

Эва, в сущности, ничуть не огорчилась, потеряв в толпе отца и брата. Сама она для этого ничего не сделала, но раз уж так случилось, не прилагала особых усилий их разыскать. Смеясь, двигается она в общем потоке — теперь уже в обратном направлении, к Бранденбургским воротам.

Разговор отца и брата ей порядком наскучил — все только Эрих, да Отто, да война, и что всем надо держаться вместе! Обычная жвачка! А теперь им предстоит и вовсе повиснуть друг на друге, будто нет другого родства и любви — последние недели все это засело у нее в печенках. Да и при чем тут война? Ведь речь идет о мобилизации! Теперь и она понимает, что мобилизация — еще не война.

Если война походит на сегодняшнюю мобилизацию, радоваться нужно! Никогда Эва не видела мужчин в таком приподнятом настроении. Глаза у всех блестят! Маленький толстяк, этакая древность чуть ли не сорока лет, с торчащими вверх усами, сгреб ее за талию:

— Что, детка, радуешься? Вот и я радуюсь!

И смешался с толпой, она и отчитать его не успела.

— Нужна невеста военного времени — срочно человеку носки заштопать! — гаркнул петухом какой-то молодой парень. И нее рассмеялись.

Хорошо было плыть с этим потоком, качаться на его волнах.

Чья-то рука сзади легла ей на плечо, чей-то сиплый голос сказал:

— Что, фролин, хорошо ли вам гуляется?

Эва испуганно повернулась и с ужасом увидела физиономию, которую видела лишь считанные минуты, но так и не забыла — смуглую наглую физиономию с черными усиками.

— Что вам от меня нужно? — крикнула она. — Я вас не знаю — не смейте меня трогать!

Молодой человек улыбнулся. Он поглядел на нее и сказал:

— Не беда: если еще не узнали, так сейчас узнаете!

— Оставьте меня в покое! Или я шуцмана позову.

— Зовите, фролин, зовите! Я даже помогу вам позвать. А то — пошли к нему вместе, хотите? Я не против синих мундиров, синий — вообще мой любимый цвет. Вот и на вас синее платье, фролин, оно вам к лицу.

Эва — типичная берлинская девушка, бойкая и дерзкая. Ее нелегко напугать. Но тут ею овладевает страх, ее дерзость пасует перед самоуверенностью этого субъекта, перед его хладнокровным хамством, перед бесстыдством, с каким он ощупывает платье у нее на груди. А под платьем висит…

— Пожалуйста, не задерживайте меня, — просит она малодушно. — Вы, видно, с кем-то меня путаете…

— Зачем же я стану вас задерживать? — возражает он, смеясь. — Гулять по жаре полезно. Пошли, фролин, я вас чуток провожу. — И он бесцеремонно подхватил ее под руку. — И чего эти обезьяны беснуются? — продолжает он с презрением. — Они себя не помнят от радости, что им на войну идти. Как будто не проще сделать то же самое перед зеркалом, обыкновенной бритвой. Нет, — сказал он в заключение, — это удовольствие не для нас, мы — за веселую жизнь, верно?

— Прошу вас, — взмолилась она, стараясь говорить как можно убедительнее. — Отпустите меня, я вас впервые вижу.

— Девка! — прохрипел он вдруг яростным шепотом. Его улыбающееся лицо преобразилось, стало холодным и злым. — Брось эти дурацкие штучки! Я уже месяц разыскиваю тебя по Берлину, а раз нашел, амба! Больше я тебя не выпущу!

Он смотрит на нее с угрозой и под действием этой угрозы она трепещет и молчит.

— Уж не думаешь ли ты, что я эти вещички бросил в твою паршивую сумку — кстати, снимки с нее висят на всех афишных столбах, — чтобы отдать их тебе насовсем? Нет, фролин, ищите дураков в другом месте!.. Эти вещички ты вернешь мне как миленькая…

Он прошил ее глазами, и она против воли кивнула…

— А когда ты их принесешь, это еще не значит, что мы покончили счеты! Я давно ищу такую, как ты, — прямехонько из маменькина сундука с нафталином. Ты очень подходишь для моих дел… Ты у меня пройдешь хорошую школу! Станешь знаменитостью, твою карточку повесят в рамке на Алексе с надписью: та самая, что начала свою карьеру с кражи драгоценностей у Вертгейма!

— Пожалуйста, не надо! — взмолилась она. — Здесь люди…

Мозг ее лихорадочно работает. Она еще может вырваться и затеряться в толпе. Лишь бы улучить минуту, когда эта цепкая хватка ослабеет…

— Как же тебя зовут?

— Эва, — отвечает она слабым голосом.

— Ну, а дальше как, милая, прелестная Эва?

— Шмидт!

— Ну конечно, Шмидт! Так я и думал! Мейер было бы слишком обычно. А где же ты живешь, фролин Шмидт?

— На Люцовштрассе.

— Ах вот как, на Люцовштрассе? Шикарный район, не правда ли? А где у тебя эти вещички припрятаны — хорошенькие, блестящие, сверкающие, — ну, ты знаешь, о чем я говорю. Дома небось?

— Да, дома! — говорит она смело. Она уже решила при первой возможности свободной рукой двинуть его по глазам, а потом царапаться, рваться из рук…

— Так, значит, дома, — повторяет он насмешливо. Небось и дом у вас шикарный, а? И куда же ты их спрятала? Под подушку, а?

— Нет, в гирьку от висячей лампы.

— В гирьку от висячей лампы? — повторяет он в раздумье. — Что ж, неплохо! Ты подаешь надежды! Эту похоронку ты не сейчас придумала. Тебе, видно, и раньше случалось поворовывать, а?

Она ничего не ответила, внутренне сердясь на себя за оплошность.

И снова этот внезапный переход от издевательской ухмылки к грубой открытой угрозе. Придвинув свою смуглую физиономию к ее бледному лицу, он говорит свистящим шепотом:

— А теперь я тебе объясню, в чем игра, моя фролин Шмидт с Люцовштрассе, ты, со своей висячей лампой! Нишкнуть, слушаться без разговоров — вот какая у нас пойдет игра! Только свистну, бежать ко мне со всех ног — поняла?! Поняла — ты?! Посмотри на меня — шлюха!

Она смотрит на него и дрожит.

— Ты — шлюха на посылках у вора! — цедит он сквозь зубы. — Важная барышня, Эва Хакендаль!

Он смотрит на нее с торжеством, он упивается ее испугом, ибо она понимает — спасенья нет, ему известно ее имя. От него не убежишь…

Он наслаждается своей победой. Но, видя ее, покорную, раздавленную, дрожащую, с мертвенно-бледным лицом, сменяет гнев на милость. Победитель становится великодушным.

— Нечего удивляться! Надо же было разгуливать со стариканом, который кричит на всю Линден твою фамилию. Видишь, я тебе говорю как есть, не представляюсь, будто я колдун какой! Это не папаша твой так разорялся?..

Она кивает.

— Когда я спрашиваю, отвечай как следует! Скажи — да!

— Да…

— Скажи: да, Эйген!

— Да, Эйген!

— Прелестно! Ну так где же ты живешь на самом деле? Только больше вола не крути, обещаю — каждый раз, как начнешь ловчить, я тебя так изобью, что живого места не останется! А уж если я что обещаю…

Она не сомневается, что он так и сделает. Тщетно ломает она голову, ища выхода, и не находит…

— Где же вы живете?

— На Франкфуртер-аллее…

— А дом?

— Извозчичий двор…

Он присвистнул сквозь зубы.

— Так-так, значит, тот самый, с пролетками. Да я ж его знаю, то-то у меня в голове гвоздит: эта ефрейторская рожа мне знакома! Выходит, невеста у меня — высший класс, любовная афера в уважаемых кругах общества, какая удача!.. — Он развеселился. — А теперь послушай, детка… Эвхен…

Она снова начинает дрожать.

— Не смотри на меня с таким страхом. Меня тебе нечего бояться, добрее парня во всем Берлине не найти, — как есть дурачок, но только делай, что я ни велю. Так вот, нынче вечером в девять жди меня на углу Большой и Малой Франкфуртерштрассе. Поняла?

Она кивает, но, увидев его нетерпеливое движение, быстро поправляется:

— Да… Эйген!

— Те блестящие вещички можешь не приносить, потому как они сейчас при тебе… Нельзя же быть такой дурехой — рассказывать прожженному малому, будто они у тебя в гирьке от висячей лампы, когда я все время вижу в вырезе твоего платья шнурок…

Она опять бледнеет.

— Но я не таковский, я не сержусь — вещи эти, значит, я у тебя возьму, да и на что они тебе! Вещички тебе не носить, ты с ними только влипнешь. Я тебе взамен что-нибудь другое дам, что ты сможешь носить, тоже славные вещицы — для того их и держу… — Да и вообще, девушка, — и он снова сжал ей руку, но уже с нежностью, — мы с тобой заживем на славу, так что нечего меня бояться, нам еще предстоят приятные часы.

Он коротко засмеялся. Ее рука безвольно застыла в его обволакивающей руке.

— Но только с условием — слушаться! Ничего тебе не поможет, и если я скажу: прыгай с Колонны победы, должна прыгать, а то я за себя не ручаюсь.

Он вдруг отпускает руку Эвы и испытующе смотрит на нее.

— Ну как, боишься, а?

Она медленно кивает, глаза ее наливаются слезами.

— Ничего, привыкнешь, Эвхен! — утешает он небрежно. — Каждая сперва боится, а потом привыкает. Но только никаких глупостей, и не вздумай бежать в полицию, а не то изведу тебя медленной смертью, если не сейчас, так через десять лет.

Он коротко смеется, еще раз кивает и приказывает:

— А теперь пошла домой!

Не успела она опомниться, как он скрылся из виду.

В большой комнате на втором этаже солидного дома на Йегерштрассе шагает взад и вперед тучный, черноволосый человек средних лет, одетый по-домашнему, — рубашка, заправленная в брюки. Он шагает взад и вперед, насвистывая марсельезу, и его ноги в кожаных шлепанцах неслышно ступают по крытому линолеумом полу.

Время от времени он подходит к окну и смотрит вниз на Йегерштрассе; волнение, охватившее Унтер-ден-Линден в этот первый день объявления мобилизации, докатилось и сюда. Человек качает головой, он насвистывает чуть тише, но продолжает ходить из угла в угол.

Но вот — бумм, бумм! — хлопнула наружная дверь, слышатся торопливые шаги, дверь рывком отворяется, и на пороге, тяжело дыша, весь разрумянившись, стоит Эрих Хакендаль.

Черноволосый толстяк испытующе смотрит на Эриха.

— Ну, как? — спрашивает он.

И Эрих бросает одно только слово:

— Мобилизация!

Толстяк не сводит с него глаз; взяв со спинки стула жилет, он начинает одеваться.

— Этого следовало ожидать, — говорит он раздумчиво. — Но мобилизация — еще не война!

— Ах, господин доктор! — восклицает Эрих, не успевший еще отдышаться. — Все так рады! Весь народ пел: «Благодарите бога все!» И я тоже пел со всеми, господин доктор!

— Почему же им не радоваться? — говорит доктор, натягивая пиджак. — Ведь это что-то новенькое! К тому же их светозарный кайзер, должно быть, опять произнес речь о сверкающем оружии и о врагах во всем мире.

— А вот и нет, господин доктор! Ничего похожего! — восклицает юноша. — Представьте, из портала вышел шуцман, самый обыкновенный полицейский чин, и объявил о мобилизации. Вот было здорово!

— Так он же великий комедиант, ваш героический кайзер, — сказал толстяк, не трогаясь волнением юноши. — Теперь он бьет на старопрусскую простоту, копирует Фридриха Первого. Но, мальчик Эрих, неужели и ты клюнул на эту дешевку? Ты ведь знаешь, как он падок до всяких эффектов — роскошь, парады и прочий тарарам! И вдруг — простой шуцман! Те же фокусы, только на другой лад.

— Когда мы запели гимн, это были уже не фокусы! — воскликнул юноша чуть ли не с вызовом.

— А ты присмотрелся к этим энтузиастам? Это был не народ, мой сын, не рабочий, создающий ценности. Это были разжиревшие бюргеры, а если они благодарят своего бога за мобилизацию, то лишь потому, что она сулит им оживление в делах. Крупные заказы, военные прибыли за счет убитых братьев…

— Нехорошо, нехорошо так говорить, господин доктор! — возразил Эрих с горячностью. — Вы ведь не видели! Они вовсе не думали о делах, они думали о Германии, о том, что ей угрожает Россия и Франция, а возможно, и Англия…

— Поразмысли как следует, Эрих, — сказал толстяк, презрев эту юношескую вспышку. — Ты разумный малый, подумай же хорошенько! Раз мы объявляем мобилизацию, значит, и мы угрожаем другим народам, и, может, в эту самую минуту где-нибудь на Неве или на Сене рабочий горюет о том, что его отечество в опасности, — и угрожаем ему мы!

Эрих стоял, задумавшись, он растерялся.

— По ведь то же не мы… — начал он.

— Ты хочешь сказать, — улыбнулся его собеседник, — что начали они — так дети жалуются матери друг на друга. Но мы ведь не дети, Эрих! У рабочего одно отечество — мировой пролетариат…

— А как же Германия?

— Германия, Эрих, пока еще страна, где рабочий лишен всех прав. Мы живем под лозунгом: «Работай и повинуйся!» У немецкого рабочего один только друг французский рабочий, русский рабочий, и ты хочешь, чтобы он в них стрелял? — И с ударением в голосе: — Нас в рейхстаге сто десять депутатов от социал-демократической партии, и мы не станем голосовать за военные кредиты, мы скажем: «Нет!» А с нами скажет «нет» добрая треть немецкого народа.

— Я стоял перед дворцом, — снова начал Эрих после недолгого молчания. — Я слышал, как все запели, и я запел вместе со всеми. Пели и рабочие. Не может быть плохим то дело, что так воодушевило нас…

— Это — плохое дело, ты просто в угаре, Эрих, и подобное опьянение опасно. Ты еще не знаешь, что такое война, когда люди стреляют в своих братьев, когда сыну одной матери дозволено убить сына другой матери или изувечить на всю жизнь.

— А вы почем знаете, что такое война? — выкрикнул Эрих.

— Я-то знаю. С юности борюсь я за рабочее дело. Это — настоящая война, что ни день несем мы жертвы — убитыми и увечными… Но я, по крайней мере, знаю, за что борюсь: чтобы немецкие рабочие, а с ними рабочие всего мира были хоть немного счастливее, чтоб им хоть немного легче жилось. А за что хотите воевать вы? Ну-ка, скажи!

— Мы будем защищать Германию!

— А что такое твоя Германия? Есть ли в ней кров для ее сына, хлеб насущный или хотя бы право на труд? Что же прикажешь ему защищать? Свою кишащую клопами койку или шуцмана, разгоняющего его собрания? Но это он может иметь в любой стране, для этого ему не нужна Германия!

— То, что вы говорите, не может быть всей правдой, — возразил Эрих. — Мне трудно объяснить, но я чувствую: Германия — это еще и другое… И если у рабочего, как вы говорите, только и есть что кишащая клопами койка, то все равно — в Германии и среди немцев он будет счастливее, чем в любой другой стране…

Некоторое время они молчали и было отчетливо слышно, как ликованье и шум на улице то нарастали, то убывали, то нарастали, то убывали — казалось, за окнами бушует прибой…

Но вот толстяк очнулся, словно от сна.

— А теперь ступай, Эрих, — сказал он спокойно. — Тебе больше нельзя у меня оставаться.

Эрих сделал движение…

— Нет, Эрих, я отсылаю тебя не потому, что сержусь. Я депутат социал-демократической партии, и такой энтузиаст войны, как ты, не может работать у меня секретарем. Это никуда не годится. Когда ты месяц назад пришел ко мне, беспомощный, обескураженный, я думал, что смогу тебе помочь. Я полагал, что ты вступишь в наши ряды, станешь борцом за великое дело освобождения рабочего класса…

— Вы много для меня сделали, доктор, — сказал Эрих с запинкой.

— Ты был на плохой дороге, Эрих, и ты упорствовал во зле, ты был готов на самое плохое, что может совершить человек, — сознательно махнуть на себя рукой, опуститься и погибнуть. Я знал тебя по дискуссионным клубам, и я ценил твой быстрый острый ум, критическую жилку, не позволявшую тебе мириться с благополучным существованием у вас дома. Я видел в тебе отщепенца, бунтаря — а нам нужны бунтари.

Эрих сделал нетерпеливое движение, но одумался и промолчал.

— Ты хочешь сказать, — продолжал депутат, — что бунтарем и остался. Но это не так! Ты собираешься участвовать в войне, которая защищает существующий порочный строй. Ведь ты же рвешься воевать, не так ли? Ты намерен пойти добровольцем, верно?

Эрих упрямо кивнул.

— Я должен, — сказал он. — Я чувствую — весь народ хочет этой войны, не я один!

— Вот как? — сказал адвокат с усмешкой. — Народ уже хочет войны? А я думал, мы только хотим отстоять свою независимость! Но, по крайней мере, мы, социал-демократы, не хотим войны, мы будем голосовать против правительства и против военных кредитов. То же самое сделают рабочие во всем мире, и значит — войне не бывать!

И он прищелкнул пальцами.

— А я вам говорю, война неизбежна и вы тоже будете голосовать за войну! — кипятился Эрих. — Вы еще не видели народа, вы сидите в своих кабинетах и на заседаниях фракции, тогда как народ, народ…

— Ну, конечно, ты еще скажешь, что я не знаю народа. Но, Эрих, не будем ссориться на прощание. Ты пойдешь домой, Эрих! Вот, — и он открыл ящик письменного стола, — вот четыреста восемьдесят марок, которые ты принес с собой. Верни их сестре. Не важно, — продолжал он нетерпеливо, — принадлежат ли ей эти деньги по праву. От нас ты должен прийти домой без единого пятна на совести. А эти восемьдесят марок вернешь отцу, бери их, не задумываясь, — это примерно то жалованье, какое я хотел тебе назначить, ты его честно заработал. — И понизив голос: — Мне было приятно видеть тебя здесь, у себя…

— Вы очень много для меня сделали, господин доктор, — повторил Эрих.

— Ну нет, не слишком много! Следовало бы уберечь тебя от этой авантюры. Но у меня нет времени за тебя бороться. Сейчас главная задача — воспрепятствовать этой войне, вот за что мне надо бороться!

С минуту они молчали.

— А может быть, до свиданья, Эрих? — дружелюбно спросил депутат.

— До свиданья, господин доктор, — негромко отвечал Эрих.

Семейство Хакендаль впервые за много недель сидело за ужином в полном составе, и старик отец милостиво оглядывал собравшихся, насколько позволял его железный характер. Все было поистине прощено и забыто, никто не задавал неприятных вопросов. Все, что разметало мирное время, собрала воедино близкая война.

Зофи тоже была здесь, она забежала на часок из больницы узнать, какие изменения принесет война семье Хакендалей.

— Стало быть, Отто уже завтра являться, с утра, — с удовлетворением говорил отец. — Да и Эриха, конечно, возьмут без разговоров, как только он явится на призывной пункт. И ты, Зофи, ты тоже скоро попадешь на фронт, хоть и считаешься еще ученицей.

— А я? — не выдержал Малыш. — Ты, отец, говоришь — нет, а я уверен, что меня возьмут. Сейчас каждый человек нужен!

Все засмеялись, а Хакендаль заметил:

— Плохи были бы наши дела, если бы мы уже нуждались в таких сопляках! Нам, благодарение богу, таких, как ты, еще не нужно. Но, постойте, что же вы меня-то забыли?

— Тебя, отец? Да при чем тут ты?

— Как при чем? Я, разумеется, тоже явлюсь добровольно.

— Но, отец, ты же старый человек!

— Какой же я старый? Мне только пятьдесят шесть минуло! И уж за вами я, во всяком случае, угонюсь.

— А как же, отец, дело, извозчики, пролетки?

— Что мне дело! Отечество на первом месте. Нет, дети, решено — я с вами.

— И всегда-то отец говорил, — заныла мать, — что дня свободного не может себе позволить, без него все пойдет кувырком. И вдруг — на тебе! — на войну собрался.

— Извозчичий двор я на тебя оставлю, мать!

Все снова рассмеялись.

— И ничего тут смешного нет! А кто же, по-вашему, будет исполнять всю работу за мужей, призванных на фронт? Конечно же, их жены! Ничего, мать, справишься! Да и Эва тебе поможет. Но что ты, Эва, сидишь как в воду опущенная? Слова от тебя не слышно… Что с тобой?

— Со мной ничего. Это, верно, от жары и толкучки перед Замком…

— Отец, — снова завел Гейнц. — Но дойдет же и до меня! Сколько, по-твоему, протянется война?

— Ах ты сопляк! — снова рассмеялся отец. — Ну месяца полтора, от силы до рождества, тебе-то все еще будет тринадцать! Да, уж рождество отпразднуем дома. При современных средствах воины…

Разговор продолжался все в том же духе, но папаша Хакендаль не замечал, что говорит, в сущности, он один, остальные до странности молчаливы.

Эрих сидел за столом с поникшей головой; правда, он снова дома, все прощено и забыто. Деньги он вернул, завтра ему к директору — узнать насчет аттестата и выпускных экзаменов, а там и на призывной пункт. Он сидит в кругу семьи, никто его не упрекает, но еще, кажется, и часу не прошло, а на него уже словно навалилась какая-то тяжесть, что-то комком стоит в горле. Эти привычные, до отвращения надоевшие лица, вечно ноющая мать, и то, как отец орудует вилкой, и постоянно сопровождающий Отто запах конюшни, — все это точно сковало его кандалами.

Когда он работал у адвоката, ему трудно было понять, как это он, Эрих, заделался вором, таскал у отца деньги на выпивку и на девок… Но вот он опять здесь — и он это понимает. Все, что угодно, лишь бы вырваться из этой обстановки, из спертой, затхлой атмосферы мещанского существования! Да и война, о которой так тупо и плоско рассуждает отец («Накладем этим красноштанникам!»), разве та война, о которой он говорил адвокату? Нет, он имел в виду нечто совсем другое! Этот дом, этих людей — стоит ли их защищать, это надо взорвать динамитом! Разве это Германия!

Эва, безмолвная, бледная Эва, обычно — первая тараторка, сидит перед своей тарелкой и ковыряет в ней вилкой, каждый кусок застревает в горле. Словно из отдаленья доносятся к ней голоса. Где-то в другом мире, ровно в девять ей надо ждать на углу Большой и Малой Франкфуртерштрассе. А ведь отец ни за что не позволит ей выйти после ужина.

Надо бы придумать увертку, какой-нибудь благовидный предлог, но она не в силах сосредоточиться. Смуглое лицо с черными усиками и черными злыми глазками заслонило от нее все. «Ты шлюха…» — сказал он. Никто никогда ей такого, не говорил, а скажи кто, она рассмеялась бы ему в лицо. Если Эва и не слишком строга с мужчинами, этого она не допускала, и, значит, никакая она не шлюха! А он с первой же минуты обращается с ней, как с последней дрянью, и, значит, в его руках она такой и станет, он об этом позаботится!..

Неизбежной, неотвратимой предстает перед ней ее судьба. Вскользь вспоминает она, что Эрих перед ужином вернул ей «ее деньги», что-то бормоча со смущенным видом, и невольно задумывается над тем, как она теперь богата — чуть ли не пятьсот марок, и эти драгоценности… Но на углу Большой и Малой Франкфуртерштрассе под ярким газовым фонарем стоит Эйген. Эйген! Эйген свистнет, и она бросится к нему со всех ног. Эйген скажет: «Разгружайся!» — и она разгрузится. Эйген велит: «Ложись!» — и она ляжет.

А как же старший сын? Как Отто? Единственный из семерых сидящих за столом, он знает свою завтрашнюю судьбу — в эти дни, когда все так гадательно. Завтра он явится в казарму, ему выдадут обмундированье, погрузят в вагон…

Он уже видит, как взбегает по лестнице и дважды нажимает кнопку звонка, — и тогда, что тогда?

Густэвинг, его сыночек, будет уже спать — тем хуже! Один на один, без всякой помехи, станут они друг против друга, и она спросит: «А как же обещанное? Бумаги? Законный брак? Густэвинг?..»

Мысли его ворочаются медленно, с усилием, он вспоминает, что все его бумаги в образцовом порядке лежат в отцовском письменном столе, на каждого из детей — своя папка. Завтра поутру, перед его уходом в казарму, отец отопрет письменный стол и выдаст ему все необходимое: военный билет, метрику, свидетельство о крещении… А собственно, зачем оно?..

И он окончательно запутывается в вопросе, какие бумаги ему нужны. Какие для армии и какие для пастора. Но для пастора у него не останется ни минуты времени: как только он получит бумаги, ему тут же отправляться в казарму. На пастора нужно много времени, тут и свадебная карета, и орган, и свидетели, да пастор еще скажет речь, а у них с Тутти даже обручальных колец нет.

Он беспомощно озирается. Переводит взгляд с братьев на сестер, а с сестер на родителей, шевелит губами и почти с облегчением думает: вот что я ей скажу, ведь у нас и колец нет, а у кого нет колец, того не венчают это ты понимаешь, Тутти?

— С кем это ты объясняешься, Отто? — задорно спрашивает Малыш. — Глядите, Отто объясняется с человеком на луне!

Все смеются, а отец говорит:

— Отто уже здесь и в помине нет. Ему надо выучить назубок устав полевой службы. Или воинский устав. Верно, Отто?

Отто бормочет что-то невнятное, и минуту спустя о нем забывают. Как и всегда, о нем сразу же забывают.

«Нет, — думает он, — невозможно нынче вечером попросить у отца бумаги, а если б и можно было, какой толк: ночью ведь не венчают, а завтра у меня не будет времени…»

Папаша Хакендаль, Железный Густав, сидит с довольным видом в кругу своего воссоединившегося семейства; вот все и уладилось, думает он, все вернулись домой, как и быть должно.

Но он ошибается, — он потому сидит с довольным видом, что ничего не знает о своих детях. Не знает, как они томятся, как тяготит их семейный гнет, как не терпится им удрать из дому. Хакендаль ничего этого не замечает и крайне удивлен, что после ужина все начинают разбегаться.

— Но, дети, — говорит он с упреком, — а я-то думал, мы еще посидим все вместе. Малыш притащит нам кувшин пива и сигары и мы немного потолкуем! Такими молодыми, как сегодня, мы уже не встретимся!

Но Зофи спешит к себе в больницу, а Отто ждет вороной с вызвездью на храпе, у него оплыла нога, ему нужны холодные примочки. Эрих хочет еще сегодня побывать у Замка — не слышно ли чего новенького, а Эва собралась его проводить, — голова скорее пройдет на свежем воздухе.

Остается Малыш, но ему, разумеется, пора спать. Он отчаянно протестует, а это удобный повод для громовой сцены в истинно фельдфебельском духе. Малышу учиняют «выволочку» по всем правилам армейской муштры, а когда он наконец с ревом ложится в постель, Хакендаль обнаруживает, что остальные его дети разошлись.

И только мать уютно посиживает у окна в своем плетеном кресле, смотрит, как ложатся на землю ночные тени, и от полноты души зудит:

— Вот и еще один приятный ужин, отец. Только что вареная ветчина была чуть с душком, это от жары, ты заметил, отец? Да и жирновата. Сколько раз я говорила Эве — ветчину покупай у Гофмана, да разве она меня послушает!

И папаша Хакендаль идет в конюшню, чтобы хоть с Отто отвести душу!

Но Отто нет в конюшне. Он миновал оба двора, а теперь и впрямь поднимается по лестнице, по многим лестницам, на самую верхотуру, на шестой этаж, словно выполняя заданный урок. Он, конечно, слаб душой, и нет у него своей воли, но это не значит, что он трус и дезертир. Он поднимается по лестнице, он не остался дома прикладывать примочки вороному с вызвездью на храпе, а поручил эту заботу Рабаузе.

Поднявшись на шестой этаж, Отто тяжко вздыхает. Но он не колеблется, он дважды нажимает кнопку звонка Гертруд Гудде, портнихи. И долго ждет, пока Тутти не открывает ему дверь, Тутти с распущенными по плечам волосами, в пушистом халатике — она уже спала.

— Это ты, Отто? — удивляется Тутти. — В такую поздноту?

Оказывается, Тутти еще ничего не знает. Весь день она просидела дома. Газет она не читает, а ее заказчицы не явились на примерку, даже не предупредив.

— Мобилизация! — только и произносит Отто. Он робко на нее смотрит. И тут же добавляет: — Мне сейчас же домой. Отец не знает, что я ушел.

— Что значит мобилизация? — испуганно спрашивает она. — Это — война?

— Нет, нет! Это значит, что завтра мне являться в казармы.

— Опять служить? Опять в солдаты? Но почему же, если нет войны? Ведь войны и правда нет?!

— Нет, Тутти.

— Так зачем тебе в казармы?

— Может быть, — пытается он ей объяснить то, чего и сам не понимает, — может быть, те испугаются, когда увидят, сколько у нас солдат.

— И для этого тебе надо в казармы?

— Может быть… я и сам не знаю. Мобилизация — значит, опять служить.

— И надолго?

— Этого я тоже не знаю…

Пауза, долгая пауза. Он сидит, потупясь, ему стыдно, что он ей врет, ведь все твердят в один голос, что войны не миновать. А он заладил, будто мобилизация не война. Может, последний раз они сидят вдвоем…

Тутти задумалась.

— А как считает отец? — спрашивает она.

— Ах, отец…

— Как он считает, Отто?

— Да он все такой же, какой был в солдатах…

— И он считает, что война будет?..

Отто медленно кивает.

Долгая пауза.

Ее рука тянется по столу к его руке. Его рука уклоняется, но ее берут в плен. Сперва она противится, но потом сдается маленькой руке с исколотыми шершавыми кончиками пальцев, — руке швеи.

— Отто, — просит она, — погляди же на меня…

И снова рука хочет вырваться, но снова позволяет себя удержать.

— Отто! — просит Тутти.

— Мне так стыдно… — шепчет он.

— Но почему же, Отто? Ты боишься военной службы?

Он решительно качает головой.

— Войны?..

Он и это отрицает.

— Чего же ты стыдишься, Отто?

Он молчит и только снова пытается высвободить руку.

— Мне пора, — говорит он.

Она быстро обходит вокруг стола и садится к нему на колени.

— Милый, скажи мне тихо-тихо, чего ты стыдишься? — шепчет она.

Но у него одна только дурацкая мысль колом встала в голове.

— Мне пора, — говорит он и хочет, высвободиться. — Отец заругает…

Она обвила руками его шею. Слабо теплится в ней крохотный пламень жизни, но это — чистое пламя.

— Мне ты ведь можешь сказать, чего ты стыдишься, Оттохен, — шепчет она. — Я ведь тебя тоже не стыжусь…

— Тутти, — говорит он. — Ах, Тутти… Ничего я не стою! Отец…

— Да, да… скажи мне все, Отто!

— Нет у меня бумаг…

— Каких бумаг?

— Ну, тех самых!.. Я… я боюсь… Отец ни за что не позволит!

Долгая, долгая пауза. Тутти так спокойно лежит у него на груди, маленькая, слабая, хрупкая… Кажется, что она спит. Но она не спит, глаза ее широко открыты, эти нежные и все же пламенеющие глаза голубки… Она пытается заглянуть ему в глаза, в эти робкие, словно выцветшие глаза…

И вдруг Отто встает. Он держит ее на руках, как ребенка, и ходит с ней по комнате, забыв себя, забыв ее, забыв обо всем на свете…

Он что-то еле слышно бормочет, он шепчет про себя:

— …больно заносишься, думаешь, ты и в самом деле лучше всех. Но что вороной захромал, это я заметил… И что Пипграс тебя обставляет, я дознался, а тебе и невдогад… Да не в том дело. Ты везде хочешь поспеть — не только дома и в конюшне, ты хочешь быть в Эрихе, и в Гейнце, и в матери. Ты хочешь каждому извозчику в душу залезть, чтоб он думал, как ты. Мальчишкой я смастерил себе мельничку и поставил под кран, а ты растоптал мою мельничку, сказал, что это дерьмо, что на нее уйма воды пойдет, а вода стоит дорого — этого я тебе не забыл… Ты и твои дети… Но твои дети знать тебя не хотят, а я так больше всех! Ты думаешь, я у тебя в руках, но это не так, нет, не так. Я только исполняю, что ты приказываешь, чтобы крика твоего не слышать…

— Отто, Отто, что ты говоришь? — восклицает Тутти, лежа в его объятиях.

— Да, и ты здесь! Знаю, ты здесь, моя добрая, моя единственная, все мое счастье! Ты одна меня не топтала. Но я никогда не был с тобой один — он и тут стоял рядом, даже когда мы лежали в постели, и тогда…

— Отто, Отто!

— Зато если правда будет война и мне придется идти, я стану молить бога, чтоб мне отстрелили руку или ногу чтоб больше не работать в этой проклятой конюшне вечно у него на глазах, чтоб я мог куда-нибудь уйти, где больше его не увижу, забуду про него…

— Отто, ведь он тебе отец!

— Какой он мне отец! Он просто Железный Густав, как его прозвали, и он еще этим гордится! Но нечего гордиться, что ты железный — это значит — ты не человек и не отец! Я больше не хочу быть его сыном, хочу быть человеком, сам по себе. Как другие!

С минуту он стоит выпрямившись, а потом снова поникает.

— Но ничего не получится, и никогда не получится… Я думал, как объявят войну, у меня достанет храбрости пойти к отцу. И опять ничего не вышло.

— Отто, не огорчайся из-за свадьбы! Я ведь ее не для себя хочу! Мы всегда были счастливы с тобой, ты знаешь!

— Счастливы, счастливы…

— Ах, Отто, с этим успеется, мы поженимся, когда ты вернешься.

— Если я вернусь!..

Утро, семь утра, обычное утро обычного трудового дня.

Но в хакендалевском дворе все экипажи стоят рядом, незапряженные. Тут и багажные дрожки, и открытые дрожки, и дрожки первого и второго класса. Они стоят рядом, словно отдыхая, словно всякая работа для них кончилась…

Извозчики снуют по двору в праздничной одежде, они выводят лошадей из стойл. Папаша Хакендаль стоит у дворового колодца, он придирчиво оглядывает каждого коня, хорошо ли он вычищен, и приказывает смазать копыта или покрепче затянуть уздечку… Лошади волнуются не меньше, чем люди, их беспокоит отсутствие привычной сбруи. Они мотают головой, косят глаза на пустые дрожки и ржут…

— Гофман! — зычно кричит Хакендаль. — Расчеши своей Лизе получше гриву. Да сделай ей пробор — все понаряднее будет.

— Слушаюсь, господин Хакендаль! Это чтоб какой французишка в нее влюбился!

— Или чтоб у русских вшей набралась! Ведь у них по пробору так и ползают вши и поют: «Ах, Ники, Ники, любезный мой!»

— Эй, тише там! — кричит Хакендаль, но его громовый голос тонет в общем смехе. Хакендаль взволнован и доволен, для него это большой день, — Молчать! Ну как, Рабаузе, всех лошадей вывели из конюшен?

— Так точно, господин Хакендаль, всего тридцать два коня. Одиннадцать кобыл, двадцать меринов и нутрец…

— Нутреца они, конечно, выбракуют, — говорит Хакендаль задумчиво.

— Они большую часть выбракуют, хозяин, — обнадеживает Рабаузе. — Наши лошади для армии не потянут.

— Хорошо бы штук двадцать оставили. А то и запрягать будет нечего. В войну тоже не обойтись без извозчиков.

— А откуда кучеров возьмете, хозяин? Ведь у нас всего-то одиннадцать человек. Остальные давно призваны.

— Возьмем кучеров помоложе.

— И молодых скоро не останется, хозяин. Молодые вступают добровольно…

— Ну, тогда уж посадим на козлы мать, — смеется Хакендаль. — Когда не останется мужчин, женщин за бока возьмем…

— Шутите, шутите, хозяин, — посмеивается Рабаузе. — Как представлю вашу супругу на козлах в вашем горшке да с вожжами в руках — поглядел бы я на такое диво!..

— А ну, собирайся! — командует Хакендаль самым своим оглушительным басом. — Выступаем! Эй, Малыш, — кричит он наверх в окно. — Пора, если не раздумал!

Гейнц скрывается в глубине комнаты, мать сверху машет, чуть не плача и в то же время сияя от гордости. В самом деле, зрелище невиданное: все лошади дневной и ночной смены одновременно покидают двор, сто двадцать восемь железных подков гремят по булыжной мостовой, их хвосты развеваются, они мотают головами… Да, тут есть чем гордиться! В последний раз извозчичий двор Хакендаля предстает во всем своем богатстве и обилии…

— А почему Эва не выглянула в окно? — досадует Хакендаль. — Такое не каждый день увидишь!

— И не спрашивай! Опять она засела у себя. Ее узнать нельзя, отец!

— Ты, Малыш, не догадываешься, что с Эвой? Она совсем переменилась!

— Я знаю лишь то, что ничего не знаю! — цитирует Малыш своих классиков. — Только, думается, отец, не присмеяла ли она себе кого-нибудь, кому на фронт уезжать?

— Эва? Глупости! Я бы знал об этом!

— Ты, отец?

— А что — нет, думаешь? Смотри, парень, ты что-то скрываешь!

— Да ничего подобного, отец!

Некоторое время оба молча идут рядом. По Франкфуртер-аллее гулко разносится цокот лошадиных копыт. Прохожие на тротуарах останавливаются и усмехаются при виде такого необычного зрелища. Да, на это стоит посмотреть — лошади, уходящие на войну!

У Хакендаля под мышкой папка с бумагами — повестки комиссии по ремонту лошадей. Не торопясь, с достоинством выступает он рядом со своим конным войском и только на перекрестках спешит вперед — посмотреть, свободны ли прилегающие улицы. Потом машет рукой и призывает к порядку:

— Франц, не потеряй Сивку! Шагай в ногу, Гофман!

У Малыша еще больше забот. Он останавливается у каждого афишного столба и читает объявления, а потом бросается догонять отца:

– Отец, объявлено военное положение! Отец, кайзер сказал, что отныне для него не существует никаких партий. Для него все мы — немцы! Разве красные перестали быть красными?

— А вот увидим, как пройдет голосование в рейхстаге. У кайзера слишком доброе сердце, он думает — все такие порядочные, как он.

— Послушай, отец, население призывают следить за шпионами. А как узнать шпиона?

— Смотря по тому… Главное, держи ухо востро, сынок! Предателя выдает нечистая совесть, он никому в глаза не глядит!

— Давай, отец, следить за всеми, кто попадется навстречу. А то как бы кто не подсмотрел, сколько набрали лошадей. Это ведь может случиться, отец!

Но он тут же забывает о своем намерении.

— Отец! Отец!

— Я здесь, Малыш! Ну что еще стряслось? Ты мешаешь мне присматривать за лошадьми.

— Ты читал про машины с золотом, отец? У нас будто застряли три русские автомашины с золотом, и надо их задержать. Три автомашины, и все полны золота!

— Дудки, теперь не удерут! — говорит отец с удовлетворением. — Русским объявлена война! Граница-то закрыта!

— А вдруг они махнут к французам? Французам ведь война еще не объявлена! И я не понимаю почему, отец? Ведь наш заклятый враг — французы!

— Все своим чередом, — поясняет Хакендаль. — Над нами не каплет! Дойдет и до французов, а тем более — до англичан. Вот кто зарится на наш флот и колонии — завидуют нам, паскуды…

Толчея становится гуще. Если сначала встречались все больше одинокие одры под водительством какого-нибудь мясника или зеленщика, то теперь лошадям конца краю не видно. Пивоварни представлены бельгийскими тяжеловозами, а манежи резвыми восточно-прусскими лошадками. Господские кучера в пышных бакенбардах ведут под уздцы своих ганноверок, — в 1914 году не все еще шикарные господа уверовали в шикарность автомобилей, считая, что куда больше чести делают им собственные выезды.

И над всей этой толкотней и суетней — пестрая перекличка голосов: извозчики приветствуют своих коллег; шультхейсовские возницы, беседуя с рибековскими, высмеивают их клячонок; мясники, чьи кони особенно норовисты — их, говорят, что ни день, поят бычьей кровью, от чего они становятся необычно ретивы, — мясники уже вступают в переговоры: «Если твоего заберут, я буду возить твое мясо. А если заберут моего, вози ты мое». (Им и невдомек, как мало придется им вскоре возить.)

Встречает знакомых и Хакендаль: тут и братья Краутеры — сущая мелюзга, не то одна, не то две пролетки; и владелец похоронного бюро — при большом наплыве Хакендаль выручает его лошадьми; и мебельщик с противоположной стороны улицы — у его лошадей быстро сбиваются копыта.

— Здорово, Георг, ну и давка…

— Как на живодерне…

— Нас, с нашими одрами, пожалуй, домой вернут. На что мы им дались! Первое время хватит им своих лошадей.

— Слыхал? Французы будто бомбили Штутгарт с воздуха.

— Мне завтра тоже являться. Лавка-то моя загремит.

— Как думаешь, сколько они нам отвалят за наших инвалидов? Нам полагается надбавка, ведь мы теряем свой заработок.

— А ты, видать, непрочь нагреть на войне руки? Разлакомился на военные прибыли. Шалишь! В эту войну такого не будет!

— А на какие же шиши матери хозяйство вести?

Хакендаль прямо на части разрывается, ему надо и за лошадьми присмотреть, и со знакомыми перекинуться словом. Он — заметная фигура в своем околотке и в своем деле, и люди охотно его слушают. Они переглядываются и кивают головой.

— Правильно говорит Железный Густав, это вроде генеральной расплаты, да и англичанам по пальцам дадим заодно! А для чего же у нас Тирпиц со своим флотом?

Но вот они сворачивают за угол. Здесь, между последними доходными домами, большой открытый плац, где по праздничным дням шумит базар. Сейчас тут вбиты сваи, и на них перекладины с кольцами — привязывать лошадей. Повсюду снуют солдаты в спецовках и офицеры в полном обмундировании. Но что это? Что за невидаль? Тоже мне мундир!

— Бог знает на кого они похожи!

— Надо же такое придумать!

Но Хакендаль понимающе качает головой. Он, как бывалый солдат, дает исчерпывающее объяснение:

— Защитный серый цвет.

Защитный? Это слово передается из уст в уста: вот еще новость — защитный! Да, в эту войну отказались от обычного пестрого обмундирования. Все будут одеты в защитный цвет…

— Но почему, собственно? Очень жаль! Они же никакого вида не имеют!

— Чего зря болтаешь! Не все им изображать мишень в тире!

— Это Виллем и Мольтке, должно, обмозговали.

— Нынче поди и французы скинули красные штаны! Жаль, а я-то думал — из первого же пленного француза сошью себе красную жилетку…

Тем временем начался осмотр; то и дело выкрикивают новые фамилии.

— Ну-ка рысью! А теперь галопом! Ладно, годен, ноги в порядке. Поднимите ему ногу, не треснуло ли копыто?

Ветеринар заглядывает коню в рот и считает зубы.

— Восемь лет! — объявляет он.

— Я его, господни обер-лейтенант, за шестилетку брал!

— Восемь!

— В обоз! Коренник! Вторая группа! — картаво заключает офицер.

Писарь записывает, солдат берет у владельца из рук уздечку.

— Нет, сударь, трензель останется нам. И в повестке сказано: «Вместе с поводом».

Владельцу вручают ордер.

— Триста пятьдесят марок, гляди-ка, Густав, триста пятьдесят марок за мою Рыжуху. Цена приличная, очень даже порядочно с их стороны.

— По совести цена, — говорит Густав. — Ни много, ни мало, как раз то, что следует, как и положено в армии.

Но вот черед доходит и до его конюшни. Лошадь за лошадью выводят на осмотр… Выводит не Хакендаль, ему это не нужно, у него на то есть люди, он — большой человек. Именно так он себя и чувствует. Он жертвует на алтарь отечества, отдает не только сынов, но и лошадей, свое достояние. В этот ответственный час он приносит жертвы, и это тешит его самолюбие.

Хакендаль становится рядом с группой офицеров, за ним неотлучно следует Гейнц. Даже Малыш не так счастлив видеть офицеров, как его отец. Все тот же знакомый отрывистый тон, кто картавит, а кто гнусит, но каждое приказание звучит однозначно и сухо, решение принимается в какую-то долю минуты. Никакой бабьей болтовни, никакого «зайдете завтра»!

Какой-то офицер сверкнул на Хакендаля моноклем.

— Что вы здесь толчетесь, сударь! Что вы все слушаете? Вы себя подозрительно ведете.

— Это мои лошади, — поясняет Хакендаль.

— Ваши лошади? Ну как угодно! Не возражаю! Что же эти лошади у вас делали?

— Седоков возили, господин обер-лейтенант!

— Седоков? У нас им не седоков возить, хе-хе! Но они в хорошем состоянии. Понимаете в лошадях?

— Служил вахмистром у пазевалькских кирасир, господин обер-лейтенант!

— Старый кавалерист и знает толк в лошадях. Это видно! Легковаты, пожалуй, и мелковаты, — но в порядке!

Да, что хакендалевские лошади в порядке, это бросалось в глаза. Их уводили одну за другой, тут было чем гордиться!

— Ох, отец, да они всех заберут! Кого же мы запрягать будем? — взволнованно шепнул Гейнц.

— Сейчас не до этого. Главное — обеспечить армию тем, что ей нужно!

— Что это с вашей Сивкой, вахмистр? — снова обратился к нему офицер. — Молодая кобылка, а нет в ней жизни. Не больна?

— Никак нет, господин обер-лейтенант! Месяца полтора назад ее обогнал автомобиль. Испугалась — и так в себя и не приходит. Лучшая моя лошадь.

– Автомобиль? Дело дрянь! У тех коней вид получше. Сивку отставить, не годна!

Да, Сивку забраковали. А также и нутреца. И одну за другой еще трех лошадей. Они вроде бы и ничего, да из возраста вышли. Форсированного марша не выдержат.

— Так точно, господин обер-лейтенант!

И Хакендалю вручают ордер, — ордер на весьма значительную сумму. Эти лошади, работавшие на Хакендаля, источник его благосостояния, в переводе на наличные составляют много денег. Вернее, и много и мало — число, выражающееся пятизначной цифрой, но вместе с тем — дело всей жизни Хакендаля, все, что он создал, над чем трудился, выраженное в цифре, начертанной на клочке бумаги.

Он смотрит на листок и думает о том, как он каждую лошадь берег и холил, как, прежде чем решиться на покупку, десять — двадцать раз бегал туда и обратно, договаривался, торговался. Он думает о том, как он наседал на кучеров, чтобы лошадей не загоняли, и как, притаясь за афишной тумбой, частенько проверял, кормят и поят ли их кучера на стоянках. Лошади, конюшня, извозчичий двор стали содержанием его жизни, с тех пор как из нее ушла армия. И сейчас так пусто на душе…

— Гофман, доставите лошадей домой. Мы с Гейнцем немного пройдемся.

— Это можно, господин Хакендаль!

— Да сразу же и запрягайте. Сегодня извозчиков не хватает, надо подумать о том, чтобы кое-что и заработать.

— И Сивку, господин Хакендаль?

— Да и Сивку. На Сивке поедешь сам.

— Сделаем, господин Хакендаль!

— Пошли, Малыш, немного прогуляться. Я сегодня что-то не того…

— Да, отец!

— Зря этот солдат взял гнедого на короткий повод. У жеребца чувствительные губы.

Впрочем, уже все равно, это больше не его лошади — они принадлежат отечеству.

Они прошли дальше по Франкфуртер-аллее — дома стояли все реже, а там потянулись сады и огороды. И вот уже перед ними первое настоящее поле — рожь.

— Погляди, Малыш, рожь, ее начали косить, да так и бросили. А ведь она в самой поре. Верно, тоже война помешала. Кто же теперь соберет урожай?

Он оглядел раскинувшиеся нивы, повсюду было тихо и пустынно. Никто не работал, и только по шоссейным дорогам торопливо шагали и ехали люди.

— Скоро, Малыш, настанет время, про какое я нынче толковал Рабаузе: женщины возьмутся за мужские дела.

— Значит, и мать?

— Да и мать, разумеется.

— Полно тебе, отец…

— А что же мать, — нужно будет, и она справится. Я сегодня же после обеда пойду запишусь добровольцем.

— Ты уже стар, отец! И сердце у тебя никуда.

— Сердце у меня в порядке!

— Ну что ты, отец! Ты иногда синий-синий делаешься.

— Ладно! Явлюсь, и меня наверняка возьмут. Вот увидишь!

— Но…

— Я говорю — возьмут. А ты знай помалкивай!

— Тогда и меня возьмут!

— Сказано — помалкивай!

Некоторое время они шли молча, потом свернули на проселок; перед ними лежала высокая железнодорожная насыпь.

— Что это за дорога, отец?

— В Штраусберг, Малыш! А там и дальше на восток, на Познань и, стало быть, на Россию.

— А вот и поезд, отец!

— Вижу…

Из Берлина, влекомый двумя паровозами, шел состав— преимущественно вагоны для скота — с открытыми дверями. Из вагонов выглядывали лошадиные головы, в дверях стояли солдаты в защитной форме, а на открытых платформах, к восторгу Малыша, выстроились пушки. То был первый поезд, уходивший на фронт у них на глазах, и отец с Малышом были одинаково взволнованы.

— Отец, отец, они едут на войну! Против русских! Урра! — кричал Малыш. — Взгрейте их как следует!

Солдаты смеялись и махали им в ответ. И Хакендаль кричал ура и махал солдатам. Вагон за вагоном…

— Сорок один, сорок два… — считал Малыш. — А это что было, отец? Черная штука с трубой? Такая потешная… Она поди тоже стреляет?

— Это — полевая кухня, Гейнц! По-солдатски — гуляшная пушка. Стреляет обедами.

— Сорок четыре, сорок пять, — с увлечением считал Гейнц. — Сорок семь вагонов, отец, не считая тендера.

— Малыш! — окликнул Хакендаль шепотом.

— Что, отец?

— Потише! Взгляни, Малыш, направо, вон туда, в кусты… Но только незаметно, чтоб не вызвать подозрение… Видишь человека в лозняке?

— Вижу!

— А теперь отведи глаза, видишь, на нас уставился. Притворись, будто башмак завязываешь. И зачем это он забрался в кусты, один? Похоже, прячется.

Малыш для виду занялся башмаком, а сам все на кусты поглядывает.

— Отец, он сунул что-то в карман — белое, вроде бумаги. может, поезд себе записал?..

— А для чего ему записывать поезд? — ворчливо отозвался Хакендаль.

— А как же? Ведь это же солдаты, лошади, пушки! А вдруг он — шпион, отец?

— Спокойнее, сынок, главное, без крику. Опять на нас пялится. Что это он все сюда поглядывает? Какое ему до нас дело!

— Его, должно быть, совесть грызет! Похоже, он и есть шпион!

— Давай спокойно рассудим. Что бы ему делать и таком глухом месте? Ведь если б мы случайно тут не оказались…

— Отец, отец, а сейчас он свистит!.. Нет ли у него поблизости сообщников?

— Что ж, и это возможно!

— Давай, отец, подойдем и спросим, что он здесь потерял. Если побоится смотреть нам в глаза, мы его сразу же арестуем.

— А как это мы его арестуем? Возьмет да убежит!

— Я небось шибче бегаю!

— Одному тебе не справиться. А мне его не догнать — из-за сердца…

— Вот видишь, отец, я и говорю — у тебя сердце!

— Потише! Он, должно быть, заметил, что мы следим, и хочет смыться. Пошли за ним!

— Пошли, отец!

— Не так быстро, Малыш! Никогда не следует пороть горячку. Пусть думает, что мы гуляем. А то учует погоню…

— Выходит на шоссе!

— Ну, ясно. Хочет в толпе затеряться.

— Ничего, мы его догоним, отец!

— Опять на нас обернулся. Поди коленки дрожат от страха!

Отец и сын оба загорелись — молодость и старость равно пылали огнем. Оба неотступно следовали за подозрительным субъектом и так старались себя не выдать, что это бросилось бы в глаза даже бесхитростному наблюдателю. Они показывали друг другу жаворонка в небесной синеве, а сами глаз не сводили с того субъекта. Когда он замедлял шаг, они останавливались. Малыш рвал цветы, а отец напевал себе под нос «Глория, Виктория!». Потом шли дальше, но и субъект, тем временем на них оглянувшийся, прибавлял шагу…

— Уматывает, отец!

— Ничего, таким-то аллюром и я за ним поспею! Но Хакендаль уже задыхался. И не только сердце, не только жара, главнее — волнение. Подумать только: шпион! Шоссе было уже совсем рядом, и на нем полно народу…

— Ничего, остановим велосипедиста, — утешал он сына. — Велосипедист его в два счета догонит…

На подходе к Франкфуртер-аллее субъект припустил вовсю. Однако, выйдя на людную улицу, он не бросился наутек, а остановил двух-трех прохожих и начал в чем-то горячо их убеждать…

— Уж не его ли шайка? — предположил Малыш.

— А вот увидим, — просипел Хакендаль. Он побагровел от натуги и с трудом переводил дыхание.

Обступив беглеца, люди молча следили за их приближением.

— Они самые! — неожиданно громко объявил субъект, давеча прятавшийся в кустах.

Когда Хакендаль вышел на Франкфуртер-аллее, прохожие во главе с субъектом тесно окружили его с сыном и грозно на них уставились.

— Господа! — воскликнул Хакендаль. — Этот субъект…

— Послушайте, вы, — обратился к нему субъект, молодой человек геморроидального вида. — Что вы сейчас делали у железной дороги?

— Этот субъект, — продолжал Хакендаль, указывая пальцем, — прятался в кустах и что-то записывал, когда проходил воинский эшелон.

— Это я-то? — вскричал субъект. — Какое бесстыдство! Вот уж — с больной головы на здоровую! Да я своими ушами слышал, как ваш сопляк вагоны считал, вы, гнусный шпион, вы!

— Это вы шпион! — заорал Хакендаль, еще больше наливаясь кровью. — Мой парнишка видел, как вы что-то белое совали в карман!

— А вы… — взвизгнул субъект. — Кто прикидывался, будто рвет цветы? Похоже это на вас — цветы рвать! Да вы уже покраснели, как индюк, — от нечистой совести!

Остальные с недоумением слушали эти обвинения, становившиеся все более серьезными. В нерешимости глядели они на обоих противников и недоуменно переглядывались.

— А может, оба шпионы? — предположил кто-то. — Да только случайно не знают друг про друга?

— Зачем же вы сидели в кустах? — обратился к бледнолицему бородач солидного вида. — Это и в самом деле звучит подозрительно!

— Я удовлетворял естественную нужду, — с достоинством отвечал бледнолицый.

— Он что-то белое сунул в карман, — не успокаивался Хакендаль.

— Туалетную бумагу! — отпарировал бледнолицый. — Она у меня всегда с собой, на всякий случай.

И он вытащил ее и показал.

— А зачем, ваш парнишка считал вагоны? — осведомился солидный бородач. — Это в самом деле звучит подозрительно!

— Просто так! — отрезал Хакендаль. — Мальчишки всегда все считают.

— Это не объяснение, — решил бородач. — А нуте-ка, пошли, на Франкфуртер-аллее наверняка найдется шуцман.

— Я могу удостоверить свою личность, — заявил Хакендаль. — У меня тут все бумаги. — И он похлопал себя по карману. — Я отводил лошадей на осмотр. Я — Хакендаль, владелец извозчичьего двора.

— Нуте-ка поглядим! — И бородач просмотрел бумаги. — Порядок! Прошу прощения, господин Хакендаль!

— Ничего, ничего… А как же этот негодяй?

— Пожалуйста, и я могу предъявить документы. Я иду на освидетельствование. Разрешите представиться: учитель Крюгер!

Кое-кто рассмеялся, другие недовольно ворчали.

— Прошу прощенья и у вас, господин Крюгер! Так вы, значит, оба не шпионы? Подайте же друг другу руки…

— Господин Хакендаль, мне очень жаль…

— Господни Крюгер, вы только исполнили свой долг…

— Идемте вместе!

Так они и сделали — предовольные и в приподнятом настроении. Только Гейнц шагал на отшибе, насупившись: он не мог примириться с мыслью, что человек этот не шпион.

Когда Хакендаль с Малышом вернулись домой, их ждала записка, всего несколько слов: «Сегодня в два выступаем. С Ангальтского вокзала. Отто».

Мать с неожиданным проворством ковыляла взад и вперед. Она сама накрывала на стол, чего давно не делала, — лишь бы ускорить сборы. На кухне хозяйничала Эва.

Уже садились за стол, когда явился Эрих. Он все утро мотался из казармы в казарму, часами ждал приема и повсюду натыкался на отказ: «Мы уже набрали людей. Нас осаждают тысячи желающих. Приходите месяца через два-три, там видно будет».

— Вот и отлично. Успеешь сдать экзамены для ускоренного выпуска.

Но этого-то Эриху и не хотелось, он предпочел бы не возвращаться в школу. Недели, проведенные у адвоката, сильно его изменили — он считал себя взрослым. Ему уже казалось невозможным снова сесть за парту.

— Нет, нет, я от одного парня слышал — в Лихтерфельдском кадетском корпусе формируют запасной батальон. Наведаюсь туда завтра пораньше.

— Да не торопись же, Эрих! — возмолилась мать. — Через три месяца война поди кончится. Как бы еще с Отто чего не приключилось!

Фраза не сказать чтоб складная, но все поняли. Эрих запел бравурную песенку:

Что слезы льешь напрасно — И пуля не опасна.

— О таких вещах, мать, и думать не моги! — сурово оборвал ее Хакендаль. — Солдату с такими мыслями негоже идти в сражение.

— Сегодня, часов в десять, караулю я у окна, — заныла мать, — гляжу, а вместо тридцати двух пять лошадей ведут, и Сивка так-то жалостно свесила голову— чуть не до самых колен. Тут мне в голову и ударило: если столько осталось от наших лошадей, что же останется от моего сыночка?

С минуту тянулось растерянное молчание, но Железный Густав крепко хватил по столу черенком ножа.

— Спокойнее, мать, спокойнее! Если ты уже сейчас нюни распустила, я тебя и вовсе не возьму на вокзал…

— Да не распустила я нюни, это мне в голову ударило, когда наших лошадей привели, — оправдывалась мать, поспешно утирая слезы. — Возьми меня с собой, Густав! Я не буду плакать на вокзале!

И, трогательно пытаясь улыбнуться, она обвела глазами сидящих за столом.

— Да уж, ладно, — смилостивился отец. — Раз обещаешь вести себя как следует, так и быть. Однако нам пора! Ангальтский — это Франция…

В последнюю минуту возникло новое затруднение. Выяснилось, что Эва не хочет ехать. Со слезами уверяла она, что и думать не может о поездке, у нее раскалывается голова, да и вообще она совсем больна.

— Еще чего! — напустился на Эву отец. — У тебя брат уезжает на войну! Изволь проводить его на вокзал, я и слышать не хочу ни о какой болезни.

Эва с плачем стала уверять, что она не в силах сдвинуться с места, еще упадет на улице…

Но если мать не хотели взять на вокзал, оттого что она плакала, то Эве пришлось ехать, невзирая на слезы.

— Глупости ты городишь, девушка! — сердился отец — и с внезапно мелькнувшим подозрением, вспомнив намеки Малыша, добавил: — Уж не женишка ли ты завела? Ты мне последнее время не нравишься. Вот вернемся, тогда потолкуем!

Задерганные, в тяжелом настроении, вышли они из дому. Эва увидела на углу поджидавшего ее Эйгена — он назначил ей свидание — и беспомощно ему махнула. Эйген словно погрозил ей и смешался с толпой.

Эву мучила мысль, что квартира оставлена на маленькую горничную, а от Эйгена всего можно ждать! Даже налета на дом ее родителей. Она бы хоть сейчас вернулась, да что пользы? Если Эйген к ним заберется, ее присутствие ничего не спасет. Она против него бессильна, он что угодно может с ней сделать.

Со всеми этими проволочками они так запоздали, что уже на Александерплац стало ясно: придется ехать, иначе они прозевают поезд. Легкомысленный Эрих предложил сесть в такси, но его только смерили уничтожающим взглядом. Но и предложение матери взять извозчика было отвергнуто, как расточительное. К счастью, подоспел конный омнибус, и в нем нашлись свободные места. С дребезгом и грохотом тронулась в путь тяжелая колымага.

В городе стояла такая же суматоха, как и в первый день мобилизации. На улице то и дело останавливались машины, и молодые люди швыряли в толпу охапки газет; в омнибус садились все новые пассажиры и сообщали последние новости. Объявлена война Франции! Немецкие войска перешли бельгийскую границу… Минутное замешательство: почему же бельгийскую? Значит, и Бельгия?.. Но тут уж было не до размышлений! То здесь, то там вспыхивала песня:

Нам праздновать над Францией победу!

Старики под одобрительный смех публики затягивали старые шуточные куплеты:

Кто там в кустарнике ползет? Похоже, Наполеонов сброд….. И как он объявился там? А ну, прогнать его к чертям!

Омнибус окончательно увяз в сутолоке. Надо выходить. Сомкнутой колонной прокладывают они себе дорогу. Скорее на вокзал!

— Простите, сосед! Я, кажется, вам на ногу наступил! Я провожаю сына на войну!

— Не беспокойтесь, очень приятно!

Слава богу, вот и вокзал! Наконец-то! Еще одна минута… Через зал ожидания и вверх по лестнице! Да тут яблоку негде упасть! Наверху гремит духовой оркестр. Два часа одна минута! Поезд должен был уже уйти, но, покамест не заиграют «Прости прощай, родимый край», он не тронется, поясняет Хакендаль, пыхтя и отдуваясь.

У выхода на перрон такая толчея, что они пробегают без перронных билетов. Контролер что-то кричит им вслед, но Хакендаль только смеется: «Франция! Париж!» Смеются и в толпе. Хакендаль разошелся, он приятно возбужден. Он бежит вперед, окруженный семьей.

Состав тянется бесконечно! Из окон выглядывают мужчины, голова к голове и голова над головой, все в защитной серой форме, такие же защитные чехлы на остроконечных касках, красные цифры указывают номер полка. Какие у всех серьезные лица! И сколько на перроне женщин, бледных, и тоже с серьезными лицами. Цветы — да, цветы, но их судорожно сжимают дрожащие руки. Дети — не счесть, большие и маленькие, но и детские личики смотрят серьезно, многие малыши плачут…

Гремит полковая музыка, но лица все так же серьезны, доносятся приглушенные разговоры…

— И ты пиши, отец!

— Я пришлю тебе виды Парижа!

Вымученная шутка — ее берегли на последнюю минуту. Бледные улыбки.

— Будь здоров!

— И ты тоже — с детишками!

— О детях не беспокойся, я за ними присмотрю!

А где же Отто?

Они бегут вдоль состава. Всем теперь кажется страшно важным еще раз увидеть маловажного Отто, пожать ему руку, пожелать здоровья.

— Смотрите, да это же Гудде, портниха, ну, ты знаешь, отец, она еще переделала мне мое черное платье! И с ребенком? С каких пор у этой Гудде ребенок? Ведь она горбунья! Должно быть, соседка дала подержать.

— Кого это вы провожаете, фрейлейн Гудде? Как тебя звать, карапуз?

— Добрый день, фрау Хакендаль! Отто здесь, я хочу сказать… господин Хакендаль!

Все бросаются к Отто. «Эта Гудде» забыта. На минуту — до отхода поезда — незаметный Отто становится героем дня.

— Всего тебе хорошего, Отто!

— Напиши как-нибудь, Отто!

— Оттохен, я тебе кое-что принесла на дорожку!

— Как будет тебе от начальства таска, вспомни отцовскую науку! Постарайся заслужить Железный крест, вот чем ты меня порадуешь! А не говорили вам — будут в эту войну давать Железные кресты?

Отто стоит у окна вагона. Он очень бледен, лицо кажется еще более серым, чем землисто-серая гимнастерка. Машинально отвечает он на вопросы, пожимает руки, кладет сверток со съестным на скамью, где уже лежит ее сверточек…

И все время глаза его ищут ее, единственную, любимую, ту, которой он отдал всю нежность своего слабого сердца и которая любит его всепрощающей любовью сердца сильного. Тутти смотрит на него своим нежным пламенеющим взором, ни на что не жалуясь, ничего не требуя… Она стоит у чугунного столба и держит за руку сынишку. «Не плачь, Густэвинг! Папочка к нам вернется!»

Отто не слышит, но по губам ее читает: «…к нам вернется!»

Кто его знает, вернется или не вернется, но, как ни странно, это не пугает его. Впереди война, бои, рукопашные стычки, ранения и мучительная долгая смерть, но это его не страшит, этого он не боится…

«Трусом я не окажусь, — думает он. — И все же у меня не хватает храбрости сказать отцу…»

Ему хотелось бы понять, почему это так, но он этого понять не в силах… Беспомощно смотрит он на тех, что теснятся у его окна, на эти знакомые, привычные лица, а затем бросает быстрый взгляд на самое любимое, единственное человеческое лицо — там, у чугунного столба. Нет, этого он понять не в силах…

— Отто, да у тебя, никак, цветы? — кричит Малыш. — Кто преподнес тебе цветы? Значит, ты обзавелся невестой?

Всех рассмешило предположение, что у Отто, у смирного Отто завелась невеста. Да и Отто кривит лицо в жалкую гримасу.

— Где ж она, твоя невеста?

Все оглядываются и, смеясь, ищут для Отто невесту.

— Может быть, вон та, в синем платье? Что ж, шикарная девушка, но не слишком ли шикарная для тебя, Отто? С такой женой наплачешься!

И опять Отто улыбается вымученной улыбкой.

— А эта Гудде все стоит и стоит, — шепчет фрау Хакендаль. — Кого это она провожает? Ты ее узнал, Отто?

— Кто? Кого?

— Да эту Гудде! Нашу портниху! Ты ж ее знаешь!

— Я… я… дело в том, что я…

Все смотрят на Отто, и он густо краснеет. Но они ничего не замечают.

— Ты не видел, к кому она пришла?

— Я? Нет! Я ничего не видел.

«Прости, прощай…» заиграл оркестр, и поезд тронулся, покатил… Провожающие вытаскивают платки, руки протягиваются для последнего пожатия.

О, эта одинокая фигура у чугунного столба! Она не достала свой платок, не машет ему на прощание. Но она стоит, не шевелясь, словно так и намерена стоять и стоять, терпеливо, безропотно ожидая его возвращения. Глаза его наполняются слезами.

— Не плакать, Отто! — кричит папаша Хакендаль. — Мы еще увидимся! — И очень громко, так как поезд развивает скорость и Хакендаль вынужден отстать: — Ты всегда был хорошим сыном!

Дольше всех бежит Малыш — до самого конца перрона. Он следит за тем, как поезд постепенно скрывается из виду, как треплются на ветру бесчисленные платочки, — а затем поворот, промелькнул круглый красный стоп-сигнал в последнем вагоне — и все!

Гейнц возвращается к своему семейству.

— А теперь поскорей, — говорит фрау Хакендаль. — Мне хочется поймать эту Гудде. Интересно, чей это ребенок и кого она провожала на фронт.

Но Гертруд Гудде уже скрылась вместе с Густэвингом.

Старший врач хирургического отделения, вконец измотанный, стоял перед умывальником в своем кабинете и, как всегда в минуты большой усталости, тщательно мыл руки. Машинально взял он жесткую щеточку и вычистил ею ногти, вымыл руки раствором сулемы, сполоснул и вытер полотенцем.

Он закурил сигарету, глубоко затянулся, подошел к окну и задумчиво, ничего не различая, стал глядеть вниз, в больничный сад. Он выдохся, устал, с одиннадцати на ногах, а конца все не видно…

«И это, — думал он, — лишь начало. Это — лишь начало… — думал он, не спеша и без особого уныния или волнения. — То-то и оно — это лишь начало…»

За четыре дня мобилизации он потерял три четверти своего врачебного персонала. Всех отправили на фронт. «Выше знамя!» — сказали они и ушли. Ушло три четверти всех врачей, не говоря уж о прочих медицинских работниках, число же больных даже превышает норму. И это — лишь начало…

Ограничившись одной затяжкой, старший врач сунул сигарету в пепельницу. Машинально направился к умывальнику и снова начал с заученной тщательностью — он тысячу раз наблюдал ее у себя и у других — мыть руки и тереть их щеточкой. Он не сознавал, что делает. Разве что над ним пошутит кто-нибудь из коллег или хирургическая сестра скажет: «Опять вы моете руки, господин профессор! Вы мыли их ровно две минуты назад!»

— Но сейчас не было никого, кто бы ему напомнил. Тщательно начищает он щеткой ногти…

«Выше знамя!» — сказали они и ушли. Но как держать его высоко едва ли с четвертью нормального состава врачей? Как бы совсем не выпустить его из рук — ведь приходится на многое закрывать глаза, мириться с ужасающей халатностью…

Это будет нам стоить немало человеческих жизней, думает он устало, а ведь сколько он ни работает врачом и сколько ни перевидал пациентов, никогда он не теряет ощущения, что перед ним живые люди, а не случаи из медицинской практики: матери, чьи дети дома плачут; отцы, от чьего здоровья зависит счастье и благосостояние целой маленькой общины.

Это будет нам стоить немало человеческих жизней, думает он, но в ближайшее время человеческая жизнь и вообще-то будет цениться дешево, как самый бросовый товар. И умирать будут не только больные, истощенные, престарелые — нет, преимущественно молодые и здоровые. Силы народа будут систематически идти на убыль — и это нам предстоит на много дней, недель, а может быть, и месяцев… А я сокрушаюсь при мысли, как бы мне какой-нибудь гнойный аппендицит не пришлось оперировать с получасовым опозданием!

Он оглядывается и напрягает слух. Он уже снова стоит у умывальника и моет руки. Сигарета тлеет в пепельнице, но не это вывело его из задумчивости. Медленно доходит до его сознания, что он, кажется, слышал стук, и, когда он говорит «войдите», дверь и в самом деле отворяется, и входит со смущенным видом сестра.

— Что случилось, сестра? — спрашивает он рассеянно, вытирая руки о полотенце. — Я сейчас начну вторичный обход. Или новое поступление?

Сестра смотрит на него и качает головой. Странный у нее взгляд — застенчивый и вместе с тем упрямый. И еще не устоявшееся лицо: молодое, но угловатое. Должно быть, жизнь ее не баловала.

— Я к вам по личному делу, господин профессор, — говорит сестра, понизив голос.

— С этим обращайтесь к старшей сестре. Как вам известно, вы подчинены старшей сестре.

— Я была уже у старшей, — все так же тихо продолжает сестра. — Старшая мне отказала. И я подумала, господин профессор…

— Ничего не выйдет, сестра, — говорит врач решительно. — Во-первых, я принципиально не вмешиваюсь в дела сестер. А кроме того, у меня своих забот по горло!

Он отпускает ее кивком, вздыхает и, засучив рукава, направляется к умывальнику

— Господин профессор мыли руки, когда я входила, — храбро напоминает ему эта девчонка. (Мания старшего врача, разумеется, известна всей больнице.)

— Покорно благодарю, сестра, — говорит профессор. — Передайте хирургической сестре — вы знаете, сестре Лили, — что через десять минут я начну вторичный обход.

И он пускает себе на руки сильную струю воды.

— Слушаю, господин профессор. — Она смотрит на него нерешительно. — Простите, господин профессор, что я опять о своем… — начинает она робко. — Нынче утром отбирали тех, кто поедет на фронт… И я… я не попала…

— Не могут же все ехать! — огрызнулся старший врач. — Здесь тоже работа, здесь пропасть работы, и самонужнейшей работы!

— Господин профессор, мне непременно надо ехать! Пожалуйста, господин профессор, скажите старшей, чтоб меня отпустили. Вам стоит слово сказать, господин профессор!

Старший врач обернулся. Он был готов испепелить эту девчонку взглядом.

— И ради такой ерунды вы врываетесь и лишаете меня этих коротких минут отдыха! — восклицает он с гневом. — Постыдились бы, сестра! Если вы ищете приключений в обществе молодых мужчин, не надо было становиться сестрой! Это вы можете найти на любом уличном перекрестке. Вам, конечно, надоела палата, где лежат одни старухи… Ах, сестра, оставьте меня в покое!

Но если старший врач воображал, что после такой жестокой и откровенной отповеди сестра уйдет сконфуженная, то он заблуждался. Сестра Зофи с места не сдвинулась, и даже то робкое и застенчивое, что сквозило в ее взгляде, как будто стушевалось перед внутренней решимостью и настойчивостью. Врач не без интереса это отметил.

— Я не ради молодых мужчин рвусь на фронт, — заявила она упрямо. — Старшая сестра потому и определила меня к старым бабкам, что для мужского отделения я не гожусь. Я не выношу мужчин…

— Сестра, — сказал профессор мягко, — поймите, ваши склонности меня не интересуют, а вы готовы мне о них лекции читать. Отправляйтесь лучше в свое отделение!

— Слушаюсь, господин профессор! — сказала она все с тем же неукротимым упрямством в голосе. — Но, господин профессор, я твердо намерена отправиться на фронт, и вы должны мне помочь…

— Гром и молния! Слыхано ли что-нибудь подобное!

— Господин профессор, нет человека, к которому бы я чувствовала привязанность. Да и вообще, я никого не люблю — ни даже родителей, ни братьев и сестер. А тем более моих больных…

— Великолепно, сестра! Вы меня восхищаете! — съязвил врач.

— Я никогда ни к кому не питала добрых чувств. Да и меня этим никто не баловал. Я уже думала, что так и проживу свой век, никому не нужная. Но тут — прошу вас, — господин профессор, послушайте меня еще минутку — тут эта война. Я ничего не смыслю в политике, я не понимаю, откуда война и зачем. Но я вдруг подумала: вот случай стать нужной, сделать в жизни что-то хорошее, не чувствовать себя неприкаянной…

Она на мгновение подняла на него глаза.

— Может, господину профессору непонятно, о чем я толкую, — я и сама не понимаю всего как следует. Но я хочу сказать, другие женщины, хотя бы сестра моя, надеются иметь детей и любимого мужа. Для меня этого не существует, господин профессор! Я никогда не знала, для чего живу на свете… Мой отец…

Она осеклась. А потом все с той же силой:

— Не думайте, господин профессор, что мне представляются молодые солдаты, как им поддерживаешь голову и даешь испить воды… Нет, мне представляется, что я ношусь как угорелая и делаю самую черную, самую грязную работу, от которой с души воротит — и так с утра до вечера, пока с ног не свалишься — и на другой день то же самое. Тогда, господин профессор, я, возможно, почувствую, что не зря живу на свете. — И с прорвавшимся в голосе рыданием: — Ведь хочется думать, что ты что-то значишь, что ты не просто муха, ползающая по стене…

На некоторое время оба умолкли. Врач медленно и размеренно вытер руки и, подойдя ближе, приподнял ее мокрое от слез лицо.

— Так по-вашему, сестра, — спросил он мягко, — великий народ для того вступил в такую войну, чтобы… как вас зовут?

— Зофи Хакендаль…

— Чтобы Зофи Хакендаль нашла свое место в жизни?

— Почем я знаю! — воскликнула она с неистовой силой и стряхнула порывистым движением его руку. — Я знаю только, что вот уже двадцать второй год живу на свете и за всю мою жизнь ни разу не почувствовала, что я кому-то нужна!

— Что ж, возможно, война еще и потому началась, — сказал врач раздумчиво, — что человек снова ищет свое призвание в жизни. Возможно! — И он взглянул на нее. — Ладно, посмотрим, чего мне удастся добиться у вашей старшей. Насколько мне известно, она не слишком высокого о вас мнения. Но, как я теперь убедился, вы, хотя бы в этом, не расходитесь со старшей сестрой…

Врач улыбнулся. Зофи ответила ему слабой улыбкой, с благодарностью поклонилась и вышла.

Старший врач опять направился к умывальнику.

Младшая из сестер Хакендаль, Эва, на обратном пути все подгоняла родителей и братьев — так не терпелось ей вернуться домой. И вот она в изнеможении сидит в своей комнате, выдохшаяся и опустошенная. Нет, Эйген не побывал у них в квартире, письменный стол отца не взломан, их глупенькая горничная Дорис не избита и не изнасилована, — словом, все в порядке!

— Но это и есть самое ужасное! То, что Эйген ничего еще не предпринял, это и есть самое ужасное! То, что все еще впереди, все еще только угрожает и приходится чего-то ждать, — это и есть самое ужасное!

Она сидит, сложа руки на коленях, и слышит в открытое окно, как отец в конюшне разговаривает с Рабаузе. «Отцу хорошо, — думает она, — у него конюшня, и пролетки, и Рабаузе. У отца есть все, что ему нужно. А у меня…»

Она слышит, как мать отчитывает в кухне Дорис — да, и матери хорошо. И даже Отто — уж на что он влачил жалкую жизнь, — и Отто уехал, он стал уважаемым, значительным человеком, у него есть задача. А у нее… И у Зофи есть задача, а если она вечно брюзжит, то такой уж у нее характер — а все же и у нее есть задача. И у Гейнца — его школа, да и у Эриха всегда что-то есть, что-то новое, необычное — и только у нее…

У нее одна судьба — жалкая постыдная судьба. У нее только Эйген на ближайшем углу, он свистнет в два пальца, как свистят сутенеры — и как только он свистнет, она должна бежать к нему. Она — его вещь. Он — ее задача!

Когда позавчера Эйген заставлял ее пить и она видела, что он не отступит, он решил овладеть ею сейчас, сию минуту — и не для того, чтобы удовлетворить свое желание, а чтобы доказать, что она и в этом — его вещь, что у нее не осталось ничего своего, чистого, — у нее мелькнула мысль, отдаленная надежда, которая могла бы поддержать ее в предстоящий страшный час, и она спросила:

— Скажи, Эйген, а разве тебе не являться в казарму? Тебя не пошлют на фронт?

(И она, как ее сестра, видела в войне освобождение. Эйген уедет, а когда вернется… но он, конечно, не вернется! Такие, как он, не должны возвратиться, а иначе на что она, эта война?)

Он искоса посмотрел на нее и язвительно усмехнулся:

— А тебе этого очень хочется, цыпка?

— Да нет, Эйген! Но ведь всю молодежь призывают в армию…

— Нет, мое сокровище, меня но призовут, я считаюсь незаменимым. Отечество слишком меня любит.

— Незаменимым? Но ведь вся молодежь…

— Не бойся, Эвхен, никуда я от тебя не уйду.

— Но…

— Я вижу, тебе не терпится сплавить меня на фронт! Ничего не выйдет! Пусть дураки подставляют лоб под пули! Мне это не подходит!

— А разве тебя не посчитают дезертиром? Ведь за это…

— Ну и бестолковая же ты! Никакой я не дезертир! Я же сказал: меня считают незаменимым. Отечество не требует от меня жертв! Как, еще не поняла? Ну лишенец я, — дошло? Меня лишили гражданских прав…

— Как так? — удивилась Эва. — Каких гражданских прав?

— А вот я тебе объясню, моя цыпка! Когда меня три года назад замели, припаяли мне каторжные работы, а это и значит — лишили гражданских прав. Так что мундир его величества мне, заказан. Я вижу, ты ужасно огорчена…

Он с циничной ухмылкой наклонился к ней через стол. Она и сейчас дрожит при одном воспоминании. Уж, кажется, она не слишком щепетильна, а и ее оторопь взяла при мысли, что можно гордиться своим позором!

Он, видно, прочел это на ее лице. И, как всегда, впал в мгновенную ярость.

— Ты, кажется, меня стыдишься? Стыдишься своего Эйгена? А ну-ка пошли… Я тебе покажу, что для меня твой стыд! И если тебя еще не лишили гражданских прав…

Он снова ухмыльнулся. И началось то, другое. Началось то — другое…

Она сидит, не шелохнувшись. Отец все еще толкует с Рабаузе. Слышно, как гремят ведра… Мать все еще пробирает служанку… Малыш что-то напевает…

И тут ей вспомнилась эта Гудде, как она давеча стояла на перроне, щуплая невзрачная калека, держа за руку здорового ребенка. Эва дрожит при мысли, что у нее может родиться дитя, дитя от этого человека, с виду как будто здорового, но испорченного, прогнившего до мозга костей. Маленькой горбунье даровано то, в чем навсегда отказано ей, Эве. Дети не для нее!

Она достает из комода отрез ситца, заворачивает в бумагу и кричит Гейнцу:

— Если мать спросит, скажи, что я ушла на часок.

— Сама ей докладывайся, — отвечает Малыш с чисто братской любезностью. — Что я у тебя, на посылках, что ли?

Но Эва не хочет докладываться матери, матери незачем знать, что Эва пошла к портнихе, мать подумает, что она пошла «за тем самым». Но она идет не за тем самым, она идет для себя!

Идет? Нет, почти бежит. Бежит с такой быстротой, какая только возможна для молодой девушки в 1914 году, стесненной длинными юбками и тесными понятиями о приличии. Бежит, озираясь, не гонится ли он за ней, он, ее неотступный кошмар, ее неотвратимая угроза. И, беспрепятственно достигнув соседней, более тихой улицы, проходит через два двора и поднимается вверх по лестнице…

На ее звонок сразу же открывает «эта Гудде». Глаза у нее покраснели, но сейчас они смотрят хмуро, почти враждебно. Ребенок, двухлетний крошка, цепляется за ее юбку.

— Простите, фрейлейн Гудде, — говорит Эва, растерявшись под этим настороженным взглядом. — Я увидела вас на вокзале и вспомнила, что у меня лежит отрез… Это ситчик, и, если его сейчас не сшить, он проваляется до будущего года.

Эва смущенно улыбается, ей и в самом деле не по себе от этого недоброго взгляда.

— Нет! — говорит «эта Гудде». — Нет! Мне очень жаль, фрейлейн, но я не возьму у вас работу. Нет!

Это многократное злобное «нет!» усиливает замешательство Эвы.

— Но, фрейлейн Гудде, что случилось? — допытывается она. — Вы ведь всегда для нас шили. Я — Эва Хакендаль, вы же меня знаете!

— Я сразу увидела по вашему лицу, что вы обо всем догадались, — говорит «эта Гудде» со страстью. — Но ребенок мой, он наш — и никому до него дела нет. Так что зря вы, Хакендали, себя утруждаете. Ребенок мой. И если вам мало того, что вы сделали с Отто…

— Отто! — восклицает опешившая Эва.

— Не притворяйтесь! Постыдились бы! Да, Отто, но мой Отто, не ваш, не тот, во что вы его превратили — вы, Хакендали, с вашим отцом! Вот уж правда, что он Железный Густав! — И перескакивая на другое: — Отто только-только уехал на войну, а я уже с ума схожу от беспокойства! Но лишь бы он вернулся, уж я позабочусь, чтобы он забыл дорогу ко всему, что зовется Хакендалями! И тогда я благословлю эту войну, благословлю, благословлю…

Она прислонилась головой к притолоке и неудержимо разрыдалась.

Эва, с удивлением наблюдавшая эту вспышку, протянула руки к горько плачущей женщине.

— Фрейлейн Гудде, прошу вас, ну, пожалуйста, успокойтесь! Ведь здесь ребенок!

И действительно, ребенок стоит рядом, но он не плачет и только силится обнять свою маму:

— Мамочка, миленькая, добрая мамочка, не надо!

— Да, да, все уже прошло, Густэвинг, видишь, мама опять смеется. Она опять смеется, Густэвинг! Фрейлейн Хакендаль, теперь вы знаете то, зачем сюда пожаловали, и можете спокойно отправляться домой. Представляю, что вы напишете Отто на фронт! Ему и там от вас покоя не будет!..

— Ни у кого и мысли нет насчет Отто, поверьте, фрейлейн Гудде! Никто от него такого и не ждал!

— Ну, ясно, вы его за человека не считали!

— Я никому не заикнусь!.. Ваш ребенок останется с вами. Я понимаю вас и могу себе представить, как вы ненавидите все, что носит наше имя. Но я ведь тоже Хакендаль. И я… я так же несчастна, как Отто.

Похоже, теперь Эвин черед плакать, но она берет себя в руки.

— Поймите, — говорит она своей сестре по несчастью, замкнувшейся в суровое молчание. — У меня нет такого крошки, как у вас, и никогда не будет — не должно быть! Вот как я несчастна! Потому-то я и пришла к вам, я увидела вас с ребеночком, таким хорошеньким, здоровеньким ребеночком. Я всегда мечтала иметь детей, и мне стало завидно… Поймите же…

«Эта Гудде» смотрит на Эву в молчанье.

— Входите, фрейлейн, — только и говорит она. И держа за руку ребенка, ведет гостью в комнаты. — Покажите мне ваш ситчик, фрейлейн!

Эва развернула сверток, и портниха разложила перед ней модные картинки, предлагая то одно, то другое. «Пожалуй, это годится!» или: «Я не рекомендовала бы вам рукав с напуском, сюда больше подойдут буфики».

И Эва отвечает как положено то, что обычно отвечают портнихе, она даже чуточку заинтересовалась. И в самом деле, голубенький в горохах ситчик очень мил, из него выйдет прелестное платьице.

Как вдруг «эта Гудде» сказала: «Одну минутку», ушла в смежную комнатку и вскоре вернулась, осторожно неся что-то в руках.

— Видите, это распятие — тоже его работа, — сказала она с гордостью. — Не правда ли, хорошо? — И, не дожидаясь ответа, продолжала: —У меня бы охотно его купили, по я не отдаю. Все другие его работы я относила в магазин. За них неплохо платили. Хозяин считает, что Отто мог бы стать настоящим художником, ему бы только немного подучиться да иметь хороший материал. Э, да что об этом толковать, — продолжала она с прежней враждебностью и осторожно отставила распятие в сторону. — Ведь его дело — чистить у вас лошадей и подметать конюшню!

Эва растерянно взглянула на невестку, но та продолжала совсем спокойно:

— С ним я, конечно, говорю не так, как сейчас с вами. Я всегда ему твержу: «Исполняй, Отто, что отец приказывает». Я ведь вижу, какой он безвольный, — ссорить его с вами — значит сделать и вовсе несчастным!

— Может, Отто и в самом деле окрепнет на войне, — сказала Эва осторожно. — Не все же вам сидеть одной с ребенком, и если у Отто такие способности… У отца хватит денег…

— Нет уж, извините! Я могу отлично сидеть с ребенком одна и ждать его. А тогда и он и ребенок будут мои, пусть и на короткие минуты! Деньги? Да я бы пфеннига у вас не взяла! Это вы думаете, что в деньгах счастье, хоть всем вам они принесли одно несчастье.

И она снопа гневно взглянула на Эву, но смягчилась при виде ее бледного измученного лица.

— Ладно, хватит браниться! Вы говорите, что так же несчастны, как Отто! Но вы понятия не имеете, как он несчастен.

— Но ведь и вы не знаете, до чего я несчастлива, — сказала Эва и, спохватившись, спросила: — Когда же мне приходить на примерку? Или лучше не приходить? Не беспокойтесь, дома я ничего рассказывать не стану.

— Приходите, когда вздумается — когда вам захочется повидать Густэвинга.

— Может случиться, — добавила Эва, — что мать пошлет за вами или сама к вам заглянет, у нее достанет любопытства. Так уж вы ничем себя не выдавайте! У матери и в мыслях нет про Отто. Скажите, что ребенок — ваших родственников.

— Мне соврать про Густэвинга? Ни за что! Я и ей скажу, что ребенок мой. Не станет же она выспрашивать, кто его отец!

— Так я пошла, — сказала Эва и снова окинула взглядом комнату и играющего ребенка.

Гертруд Гудде перехватила ее взгляд.

— Поцелуйте его, — сказала она. — Я на вас больше не сержусь.

Но Эва шепнула: «Нет, нет!» — отстранилась и, не простившись, как затравленная, побежала к выходу через темную прихожую. Она открыла дверь и только на лестничной площадке остановилась и сказала:

— Я, может, завтра опять забегу.

— Хорошо, — сказала «эта Гудде» и кивнула.

— Все никак не вспомню, — сказала Эва и наклонилась к дверной табличке, — не вспомню, как Вас зовут. Ах да, Гертруд! А меня зовут Эва.

— Он звал меня Тутти, — сказала «эта Гудде» совсем тихо.

— До свиданья, Тутти, — кивнула Эва.

— До свиданья, Эва, — отвечала Тутти.

И Эва ушла — опять на улицу.

То был волнующий день для Густава Хакендаля — можно сказать, знаменательный день, день, которым можно гордиться!

Утром торжественный выход с тридцатью двумя лошадьми и удивленные лица прохожих, оборачивающихся на звонкое цоканье железа по асфальту. Затем осмотр — и обер-лейтенант, похваливший его лошадей. Даже о закончившемся несколько неожиданно приключении со шпионом можно было, в сущности, вспоминать с гордостью. А уж что до второй половины дня… Ведь он одним из первых в эту войну отдал сына на алтарь отечества, а в скорости наденет форму и второй сын.

Да, таким днем можно гордиться, в Берлине сегодня немного людей, которые столько сделали для отечества…

Но вот он вернулся домой, в свой дом и двор, всегда составлявшие предмет его гордости, и ощутил странную, тоскливую пустоту…

Довольно долго проторчал он на конюшне у Рабаузе, беседуя с ним, вернее, делясь всем, что произошло за день. У Рабаузе была пропасть работы, в конюшне предстояло все переворошить, отныне здесь вместо тридцати двух будет всего пяток лошадей…

Рабаузе вертелся как заводной и, бегая туда-сюда, искоса, чуть насмешливо поглядывал на хозяина. Хакендаль то и дело брался ему подсоблять. Но работа уже утомляла его.

И тут Хакендалю пришло в голову, что он давно не работает по-настоящему, без дураков. Теперь ему придется кое-когда и самому прикладывать руки. Что ж, он понемногу втянется, для сердца это будет только полезно.

Впрочем, при пяти-то лошадях работы, пожалуй, не хватит и для одного конюха. У Рабаузе мысли текли, видимо, в том же направлении.

— Зимой пять лошадей здесь замерзнут, хозяин, — сказал он раздумчиво, — придется ставить перегородку.

Хакендаль недовольно хмыкнул, он был против всяких перестроек, — это, мол, перевод денег.

К зиме воина кончится, и военное ведомство вернет мне моих лошадок.

— Что война к зиме кончится, об этом мы погодим говорить, хозяин, — возразил Рабаузе. — В семидесятом она тоже затянулась на всю зиму, а ведь тогда мы имели дело всего с одним врагом.

— Да будет вам болтать, Рабаузе, — досадливо оборвал его Хакендаль. — Много вы понимаете в войне и армии!

Он ушел из конюшни — перспектива долгие месяцы обходиться пятью лошадьми крайне, его удручала.

«Какой же это извозчичий двор?» — думал он. Это, в сущности, одна дневная да одна ночная пролетка. В пору самому нахлобучить на голову свой горшок и дежурить на стоянках!

В раздумье стоит он посреди двора. Хоть бы вернулись с работы пролетки! Я бы с ними рассчитался, было бы у меня какое-то дело!

Но он вспоминает, что у него всего-то работает пять пролеток, тут и считать нечего, да и в ночную некого провожать…

И вот он стоит… Никогда он в себе не сомневался, да и сейчас не сомневается, но вдруг ощущает какую-то душевную пустоту! Неужто он жил за счет других, когда был уверен, что другие живут за его счет? Нет, эта мысль от него далека, да и не задумывается он об этом, он знает только, что вдруг утратил вкус к жизни. Да, дети… размышляет он. До сих пор они принадлежали ему, он наставлял и воспитывал их, приучал к аккуратности, прилежанию, покорности. Он пробирал их и бывал к ним снисходителен, смотря по обстоятельствам и настроению, — и вдруг никого у него нет! Они обходятся и без него! Остается Малыш, но Малышом не так-то легко командовать, уж очень он независимый школьник, никогда не расскажет, что делается у них в гимназии.

Остается Эва… Эва! И Хакендаль спохватывается, что обещал сегодня же с ней поговорить. Он поворачивает к дому и поднимается по лестнице. Наконец-то он нашел занятие, он больше не чувствует пустоты!

Но наверху его ждет разочарование: Эвы нет, она ушла. Придется сделать дочери внушение, не нравятся ему эти частые отлучки! Дети обязаны говорить родителям, куда уходят и зачем, таков порядок. Но сейчас он не может ей это сказать, она ушла. И опять чувство пустоты…

— Что ты делаешь, Малыш?

— Латинское scriptum отец! Хакендаль беспомощно смотрит на тетрадь.

— А поаккуратнее писать не можешь? Что за ужасная пачкотня, Малыш!

— Ох, отец… Наш латынщик еще и не так пачкает, он сам не разбирает, что намарал. Мы помогаем ему угадывать!

— Не важно, Малыш! Ты обязан писать аккуратно.

— Ладно, отец!

Кончено, все! Ну что тут еще скажешь! Хакендаль снова заглядывает в тетрадь — проверить, как Гейнц пишет теперь, но большой разницы не видит. Однако нет смысла заводить с Малышом долгий спор…

Хакендаль идет на кухню,

На кухне мать попивает кофе. Хакендаль принюхивается: ну, конечно, это запрещенный в будни настоящий кофе вместо предписанного солодового! Хакендаль говорил уже сотни раз и, не стесняясь в выражениях, говорит в сто первый, что он этого не потерпит, деньги не валяются на улице!..

И в сто первый раз у фрау Хакендаль находится десяток оправданий для подобного самовольства: и что Отто уехал, и что голова у нее от жары разболелась, и что эта гонка на вокзал ее утомила, и что она всего только пять зернышек добавила в солодовый кофе, и так далее. II так далее.

Хакендаль все же отвел душу. Немного освеженный, проходит он к себе в кабинет. На письменном столе лежит папка с бумагами, выданными ремонтной комиссией. Хакендаль вспоминает, что ему предстоит получить значительную сумму. Он смотрит на часы: он еще успеет в свой банк. Взяв папку под мышку, Хакендаль уходит.

В банке за стеклянными перегородками народу заметно поубавилось, но к Хакендалю еще как обычно выходит его кассир и говорит с обычной рассудительной учтивостью:

— Что, господин Хакендаль, или деньжата понадобились? И доверительным шепотом: — А у нас новости: обмен банкнот отменен.

— Что это значит? — спрашивает Хакендаль с чуть заметной досадой. Его всегда берет досада, когда он чего-нибудь не понимает.

— Банкноты уже не подлежат обмену на золото. Золото изъято из обращения.

— Что ж, значит, так оно и следует, — говорит Хакендаль. — Правительство знает, что делает. Мне тоже пришлось сдать моих лошадей.

И он пододвигает по столу чек. Кассиру достаточно одного взгляда.

— Что ж, сумма порядочная! — говорит он уважительно. — Но и лошади, надо думать, были завидные. На текущий счет прикажете? Временно, разумеется, понимаю! Скоро, надо полагать, можно будет приобрести дешево самые солидные акции — ведь люди-то продают!

— Я подумаю, — говорит Хакендаль. И неожиданно для себя добавляет: — А не лучше ли приобрести парочку таксомоторов?

Эта мысль случайно приходит ему в голову. Еще минуту назад он не думал ни о каких такси. Но не мешает послушать, что скажет на это такой банковский делец…

Тот, разумеется, пришел в восторг.

— Это идея, господин Хакендаль! — воскликнул он. — Сразу видно передового человека! Лошадь сошла со сцены, автомобиль куда шикарнее!

— Кабы лошадь сошла со сцены, военное управление не уплатило бы мне такую кучу денег, — сказал, насупившись, Хакендаль. — А почему вы, молодой человек, собственно, еще не в армии?

— У меня временная броня от банка, — ответил молодой человек с важностью. — Я считаюсь незаменимым!

Хакендаля коробит это «незаменимым», ему слышится в нем фанфаронство.

— Покамест!.. — говорит он и уходит. «Дурак надутый», — вертится у него в голове. — «Хвастунишка!»

На афишных тумбах уже расклеены объявления о том, что бумажные деньги не подлежат обмену на золото. Хакендалю все равно. Ему никогда в голову не приходило отправиться в рейхсбанк и обменять кредитки на золото. Ни разу не усомнился он ни в рейхсбанке, ни в правительстве. И впредь не будет сомневаться… Никаких оснований для беспокойства нет! Деньги это деньги — что кредитки, что золото…

Хакендаль сворачивает на Малую Франкфуртер-штрассе. Он вспомнил, что здесь кабачок, куда захаживают конские барышники. Интересно, есть ли там кто из этой братии. Вот где он узнает, как обстоит дело с лошадьми. Неплохо бы приобрести для конюшни пару рысаков…

В кабачке полно народу, и Хакендалю, Железному Густаву, здесь устраивают овацию.

— Ну и потрепали же тебя сегодня, Густав! Коня за конем, — да и лошади у тебя — куколки!

— А ведь чтоб опять их купить, понадобится уйма золота! Это ударит тебя по карману, Густав!

— А разве есть лошади на продажу?

— Пока ещё нет, но, возможно, будут так недели через две- три. Я надеюсь набрать транспорт в Восточной Пруссии,

— А я думаю податься в Голландию…

— У датчан тоже лошади хоть куда…

— Лошади еще будут, да во что они станут!..

— Кому ты это говоришь? У Густава деньги найдутся!

— Слишком дорого платить я не намерен…

— Да что ты говоришь, Густав? Что может быть для тебя дорого? Раз у тебя есть конюшня, есть пролетки, без коней тебе не обойтись! Лошади не могут быть для тебя дороги! Ты без них но обойдешься!

— Или ему придется закрыть лавочку!

— Кому? Густаву? Не смеши меня! Когда мы с тобой уже давно в упаковочку угодим, у Густава все еще будет его извозчичий двор. Ведь Густав у нас железный, верно, Густав?

Приятно было чувствовать общее признание и уважение. Эти люди понимали, чего он достиг в жизни. Шутка ли — из захиревшего дела тестя создать образцовую конюшню! Это стоило немалого труда, да и мозгами пришлось пошевелить. Держать в руках тридцать извозчиков, которые всегда непрочь выпить лишку, — само но себе дело нелегкое. Дома им кажется, что иначе и быть но могло, здесь же только и слышалось: «А помнишь, Густав, как старина Кубланк хотел всучить тебе свою пегашку? Он еще ее мышьяком поил. А ты ни в какую!»

Рассказы о лошадях, давно околевших, и о торговцах, уже не значившихся ни в одном промысловом списке, — рассказы седой старины! Но они согревали сердце. Хакендаль задержался в кабачке гораздо дольше, чем предполагал, ну да что ему делать дома!

Поужинали вместе за одним столом: холодные котлеты да горячие сосиски с картофельным салатом — на выбор. Но и на том не остановились. Кто-то предложил отправиться в небольшое варьете по соседству, где подавали пиво. Уселись всей компанией за большой стол и с любопытством и восторгом неискушенных зрителей принимали все, что происходило на крохотной эстраде: шансонетку, визжавшую, будто ее режут; обшмыганного волшебника, у которого неизвестно куда исчезали обшмыганные кролики; напоследок он стал показывать карточные фокусы — сами барышники показывали их куда лучше. А затем появилась танцовщица, задиравшая свои кружевные юбки и так быстро вертевшаяся юлой, что мелькали ее белые штанишки. Мужчины наградили ее старания бешеными аплодисментами.

Был исполнен и номер сверх программы: хозяин варьете шагал в ногу со временем. На сцену выбежали две девицы, одна — с ружьем и в каске — должна была изображать солдата, другая — с моноклем и саблей — лейтенанта. Солдату приказано было делать ружейные приемы, а он упирался. Лейтенант, бряцая саблей, картавил и даже потерял монокль, но солдат заартачился: надоела ему эта муштра.

Вот и вся недолга! Как вскоре выяснилось, солдат считал, что всему уже выучился, а теперь — подавай ему Париж! Париж! Лейтенант, конечно, рад-радехонек. Он хватает солдата за талию, и они вместе отплясывают вальс победы «Даешь Париж». Из-за кулис машут черно-бело-красными флажками, вспыхнули бенгальские огни.

Рояль наяривает «Слава тебе, победою венчанный!», публика поет стоя. У всех серьезные лица, все воодушевлены.

Только покидая гостеприимное заведение, Хакендаль смекает, что не всем остался доволен. Ружейные приемы у обеих танцорок так и не вытанцевались. Девицы в таких вещах ничего не смыслят. Да и вообще вся затея — чистейшая ерунда! Вальс победы «Даешь Париж!» — подумают, что можно и впрямь дотанцевать до Парижа, что и боев никаких не предвидится и что вся наша трудная подготовка мирного времени — чистейший вздор! Нет, уж извините!

И Хакендаль дает себе слово, что ноги его больше не будет в этом заведении. Да и к барышникам его не скоро загонишь. Пусть сперва поработают, привезут лошадей. Уважающий себя человек не должен пить больше, чем ему показано.

Он возвращается в свой двор и по привычке первым делом заглядывает в конюшню. Горит только один фонарь. Рабаузе нету. Что ж, это правильно. Не оплачивать же ночного сторожа из-за пяти лошадей.

Хакендаль входит в стойло к Сивке. Измученная лошадь стоит, низко свесив голову. В яслях еще много сена, но она выхватила из подстилки пучок соломы, да так и забыла сжевать. Несчастная тварь, до чего у нее жалкий вид с этими торчащими изо рта соломинками! Бедняжка проиграла состязание — да еще и надорвалась. Хакендаль говорит себе с грустью, что Сивка уже не оправится.

Но что солома, что сено! У Хакендаля припасено для Сивки кое-что получше. Когда они в варьете пили напоследок кофе, кельнер поставил на стол сахарницу. Барышники, разумеется, потянулись за сахаром, ну и Хакендаль тоже. Так в момент и расхватали сахар— и не столько для кофе, сколько для лошадей, которые дома имелись у каждого. В кабачках, куда регулярно захаживают конские барышники, остерегаются ставить на стол сахарницу, и сахар выдают по счету!

Хакендаль протягивает Сивке кусок сахару, и Сивка скашивает на хозяина мутно-голубой зрачок, плавающий в желтоватом белке. Она обнюхивает губами хозяйскую руку, обнюхивает сахар — и снова роняет голову.

— Не хочешь — не надо! — говорит Хакендаль с внезапной злобой.

У него пропала охота раздать сахар остальным лошадям. Сердитый выходит он из конюшни и поднимается по лестнице. Напрасно силится вспомнить, как он обычно возвращается домой, припозднившись, — громко ли топая, или ступая тихо, или обычным своим шагом. Впрочем, какое это имеет значение! Не на цыпочках же ему красться, — он выпил не больше, чем ему можно пить!

Поднявшись, он с минуту стоит и размышляет. Конечно, он и сегодня не откажется от вечернего обхода: никто не должен заметить, что он слегка под мухой.

Войдя в спальню сыновей, Хакендаль удивляется, что в комнате так темно. Он не может разобрать, заняты ли все кровати и спят ли сыновья. Потом спохватывается, что сегодня он намного позже совершает свой обход, потому-то и темно. Час поздний — который же, собственно? Во всяком случае, ночь, а не, как обычно, густые сумерки.

На цыпочках, ощупью, заходит он в спальню. Проводит рукой по изголовью кровати раз-другой. Да, правильно ему показалось: постель пуста. Стоит в раздумье. Вздор, что правильно, ничего не правильно! Постель не должна быть пуста, мальчишке давно пора спать!

Он соображает, что же теперь делать? Распечь стервеца? Но как его распечь, когда его здесь нет! Распечь остальных? Что ж, это мысль! Остальным не мешает присмотреть за братом, а то стоит ему отвернуться, обязательно что-нибудь не так.

Он уже готов задать бучу всем, но тут ему приходит в голову поглядеть, здесь ли остальные сыновья. Ощупью находит он вторую кровать и нашаривает изголовье; вот так фунт: и вторая кровать пуста!

Улыбка разливается по суровому лицу Хакендаля. Хорошо, что он догадался посмотреть! Итак, двое пойманы! Если и третий удрал, он им покажет, что значит порядок у него в доме!

Но третий — на месте. Гейнц преспокойно лежит в постели и спит. Отец ощупью находит его лицо, хватает за волосы и дергает.

— Слушай, Малыш!

— М-м-м!

— Малыш! — Он дергает крепче.

— Да я же сплю…

— А где остальные, Малыш?

— Какие остальные?

— Отто где?

Малыш приподнялся в постели и, еще не проснувшись как следует, уставился на отца, который кажется ему тенью.

— Отто?

— Не переспрашивай, говори толком: где Отто?

— Отец! Да ты же сам проводил Отто на вокзал!

— Я?.. Проводил Отто?..

— Ну, конечно, Отто ведь взяли в армию!

Отец смущен — как он мог забыть! Он старается замаскировать свое смущение.

— Я же про Эриха, — поправляется он.

— Про Эриха? — переспрашивает Малыш, чтобы выиграть время.

— Да, Эриха. Где Эрих?

— Эрих?..

— Довольно спрашивать! Где наконец Эрих, хочу я знать!

— Ах, Эрих! — Но Малыш уже смекнул, в каком отец состоянии. И всячески маневрирует, чтобы затушевать отсутствие Эриха. — Эрих? Да Эрих же помогал матери принимать у извозчиков выручку. Тебя ведь дома не было. Где ты пропадал, отец?

— Я ходил в банк, — угрюмо отвечает отец. — А Эрих…

— Да ведь банки закрываются в пять часов. Куда же ты еще ходил, расскажи, отец! Может, ты у Замка был?

— Я узнавал насчет лошадей. Надо же нам новых купить. А Эрих…

— Как, отец? У нас будут новые лошади? Вот хорошо-то!

— Сейчас в Берлине и не найдешь лошадей. Обещают привезти. Тогда что-нибудь купим!

— Колоссально! Скажи, отец…

— Чего тебе?..

— А ты не хочешь немного прилечь здесь у нас? По крайней мере, мать не разбудишь. Она уже давно легла.

— Мать не просыпается, когда я прихожу. Она ничего не слышит. Не лягу же я на кровать Эриха. И вообще, где Эрих?

— Сначала он помогал матери собрать деньги. Погоди, отец, я помогу тебе ботинки снять. А потом немного поболтаем. Хорошо болтать в постели!

— Не лягу я на кровать Эриха!

— Но ведь и кровать Отто свободна, и она удобнее, чем кровать Эриха. Погоди, отец, я знаю, куда повесить твой пиджак, не стоит зажигать свет. Никто и знать не должен…

— Чего никто знать не должен?

— Гофман говорит, завтра они выедут не в открытых пролетках, завтра самое время выезжать в багажных. Гофман говорит, это даст уйму денег.

— Дубина твой Гофман! — бормочет старый Хакендаль. — Багажные дрожки! Кто же теперь куда едет?

— Много народу возвращается в город из дачных мест и с курортов. Все кинулись домой, ведь в войну никто не верил. Сотнями сидят по вокзалам на чемоданах — и ни тпру, ни ну: не на чем ехать. Гофман говорит…

— Что ты мне Гофман да Гофман… — И Хакендаль натягивает на себя, одеяло. — Надо еще померекать: багажные дрожки, а потом в конец измотанные лошади!

— Послушай, отец!

— Чего тебе?

— Верно, нелегко тебе пришлось с барышниками?

— То есть как это нелегко? Дела вообще легко не делаются. Но у них еще и лошадей нет.

— Я не о том говорю, я насчет выпивки. Ты держишься молодцом, отец, а все-таки хорошо, что мать тебя не видит.

— Чего не видит?

— Ну, немного-то ты на взводе, отец!

— Я? Ври больше! Это в темноте кажется. Я и в конюшне побывал.

— А на чьей кровати ты лежишь, отец? — беззвучно хохочет Гейнц.

— На чьей кровати? Ах, стервец паршивый, точно я не знаю!

— Ну так скажи, чья кровать: Эриха или Отто?

— Чудак ты! Отто ведь на войну взяли, сам говоришь!

— Ну и что же?

— Стало быть, я лежу на Эриховой кровати. Малыш прыскает со смеху и зарывается в подушки.

Но голос отца настигает его и там:

— Малыш!

— Что, отец?

— Я еще не был в спальне девчонок. Помоги мне встать. Я хочу посмотреть, дома ли девчонки!

— Девчонки, отец?.

С раздражением, нетерпеливо:

— Ну да. Помоги мне встать. У меня немного голова кружится.

— Но ведь Зофи перешла от нас в больницу. Давно уже, отец!

— Верно, верно! Ну что ты скажешь? Я знать не хочу никакой больницы! Пятеро детей — и никого дома нет!

— Я-то ведь дома, отец!

— А где Эва?

— Эва уже давно легла.

— Пойду посмотрю.

— Давай лучше я, отец! Ты только ее разбудишь. Она еще матери расскажет…

Малыш выскальзывает из постели и идет в смежную комнату. Отец полусидит на горе подушек. Надо бы самому пойти, упрекает он себя, на Малыша нельзя положиться.

Но вот Малыш возвращается.

— Эва спит, отец!

— А ты правду говоришь?

— Эва взаправду спит. Она лежит на боку и похрапывает.

— Ну, ладно. Давай тогда и мы спать. Доброй ночи, Малыш!

— Доброй ночи, отец! Спи и ты спокойно!

Разговор вдвоем впотьмах.

— Что я еще хотел спросить: почему ты сегодня днем не прибежала, когда я поманил тебя?

— Да ведь я была с отцом!

— Та-ак! Выходит, отец тебе дороже, чем я?

— И я должна была проститься с Отто, — Отто у нас взяли на войну.

— Та-ак, значит, брат тебе дороже, чем я?

— Я не могла, Эйген, не мучь меня так ужасно! Ты делаешь мне больно!

— Так вот что я тебе скажу, девушка, насчет больно делать и всего такого! Если ты в другой раз не прибежишь, когда я свистну, не бросишь отца с матерью и все ваше семейство, — ты у меня еще не так запоешь! Поняла?

— Да, Эйген!

— Ты еще не так запоешь — слышишь?

— Да, Эйген!

— Вот то-то же, что «да, Эйген»! И чтоб я больше этого не слышал. А ты представляешь, чем это пахнет, когда я говорю — не так запоешь. Имеешь понятие?.

— Да, Эйген!

— Будешь делать все, что я говорю?

— Да, Эйген!

— Дороже я тебе отца, и матери, и брата?

— О, Эйген! Да, Эйген!

— Что, больно было? Ну скажи: да, Эйген!

— Да, Эйген!

— Запомни же — вперед еще больнее будет! Этой ночью останешься у меня.

— О, Эйген! Отец…

— Что отец? Что отец? Что отец?

— Эйген!

— Скажи сейчас же, не сходя с места: «Отец — дерьмо!» Скажи, или я не знаю что с тобой сделаю! Скажи же…

— Отец — дерьмо!

— Вот и хорошо! Останешься у меня этой ночью!

— Да, Эйген!

— А если отец утром выгонит тебя на улицу, придешь ко мне. Ты ведь рада прийти к своему Эйгену?

— Да, Эйген!

— Ведь я тебе дороже отца с матерью?

— Да, Эйген!

— Гляди, какая стала смирная! Таких, как ты, мне хоть дюжину давай — я мигом с ними управлюсь! Увидишь, тебе еще понравится у меня! Увидишь, я тебе еще понравлюсь! Нравлюсь я тебе, Эвхен?

— Да, Эйген!

— А теперь пошла вон, дрянь! Забирай свое барахлишко! Одевайся, и марш-алле к твоему старику! Да поскорее, слышишь? Очертела ты мне! Ну что, уматываешь?

— Да, Эйген!

— А может, здесь останешься?

— Да, Эйген!

— Небось рада удрать!

— Как скажешь, Эйген!

— Ну да уж ладно, гуляй отсюда! Но только я свистну…

— Да, Эйген, я тут же прибегу!

Юноша в хаки размашистым шагом, через две ступеньки на третью, взбежал вверх по лестнице. Остановившись у двери, он, не раздумывая, несколько раз нажал на кнопку звонка, а когда ему сразу не отперли, нажал еще и еще раз. Мельком оглядел он ряд табличек, расположившихся под именем квартиросъемщика — много табличек, непомерно больших, но сугубо делового вида — черными буквами по белой эмали: «Советник юстиции доктор Мейер. — Адвокат и нотариус. — Прием с 10—1, 3–6. — Депутат рейхстага».

Он еще раз поднес палец к кнопке звонка, но тут дверь распахнулась.

— Что это вам не терпится? — спросил отворивший густым басом. — Господин советник юстиции не принимает — ах, это ты, Эрих, входи, я сейчас доложу господину доктору.

— Я сам ему доложусь, — заявил Эрих и побежал в кабинет депутата.

Плотный черноволосый мужчина был поглощен чтением газеты.

— Прошу меня не беспокоить, — бросил он сердито, но тут же узнал бесцеремонного гостя. — Ты, Эрих? И в военной форме? Скоро же ты добился своего! От добровольцев, говорят, отбою нет. Куда же ты попал?

— В Лихтерфельдский запасный батальон. Из трех тысяч, явившихся добровольно, взяли сто пятьдесят человек!

— И тебя в том числе. Поздравляю! Я всегда говорил: если ты чего очень захочешь, то непременно своего добьешься. И ты решил, надев форму, показаться нам, твоим красным товарищам? Что ж, выглядишь ты отлично! Вид у тебя лихой, что, конечно, больше всего ценится в армии.

— Я не затем пришел, чтобы похвалиться формой. Не так уж я глуп, господин доктор!

— А может, это и не глупость, Эрих? Я думаю, многим теперь приятно надеть форму. Как-никак вы беретесь нас защищать, вы даже готовы умереть за нас!

— Разумеется, меня радует, что я солдат. Но не из-за формы же!

— Ну, а тон в наших казармах тебя устраивает? Ты как будто не выносил хамов, они были для тебя что красная тряпка для быка! Или в армии вывелось хамство?..

— Не сказал бы, — вынужден был признать Эрих. — Это гадко, я иной раз с трудом держу себя в руках. И самое подлое — не столько хамство, сколько насмешки и издевки над теми, кому эта наука дается не легко. Ведь есть такие, что не занимались спортом и гимнастикой… Над ними измываются часами — изо дня в день!

Депутат внимательно посмотрел на взволнованное лицо юноши.

— И все же, мой Эрих, надеюсь, ты умеешь держать рот на замке, выражаясь языком казармы. Воинский устав суров, малейший бунт нынче карается смертью. Я, кажется, уже говорил, что считаю тебя бунтарем, — добавил он. — Ты всегда будешь восставать против насилия, даже ценою жизни!

— Нет, я теперь научился держать рот на замке, господин доктор, — горделиво заявил Эрих. — Можно с чем угодно мириться, лишь бы дело того стоило. Я все внушаю себе: каких-нибудь три месяца муштры — и нас пошлют на фронт сражаться.

— Как бы вы не оказались там раньше, Эрих! Ведь и Англия объявила нам войну, тебе это известно?

— Как, и Англия? — растерялся Эрих. — Что это значит? Наши кузены, одной с нами крови, кайзер даже в близком с ними родстве! Что это значит?

— Мы нарушили нейтралитет Бельгии. Так они говорят. И это сущая правда.

— Но Англия на протяжении своей истории сотни раз нарушала договора, — вскричал Эрих. — Когда речь шла о жизненных интересах нации, они не считались ни с какими бумажками! А теперь на карту поставлены наши жизненные интересы!

— Они говорят — христианство, а разумеют хлопок! — процитировал депутат с хмурой улыбкой. — Они говорят — бельгийский нейтралитет, а разумеют наш флот, наши колонии!

— Англия захватила едва ли не пятую часть мира, — что значат для нее наши жалкие колонии?

— Богачу всегда мало своего богатства. Нам нелегко будет, Эрих! Пойми, чуть ли не весь мир ненавидит Германию.

— Но почему же? Ведь мы не хотели войны…

— Потому что мы для них — вроде двуликого Януса! Потому что им нас не понять. Они и рады бы нас понять, но Германию, мой сын, понять трудно. Германию можно только любить или ненавидеть.

— Кстати, — воскликнул юноша, — я вспомнил, что меня заставило прийти к вам. Я ведь оказался прав, господин депутат, господин член рейхстага, господин социал-демократ! И вы любите Германию, — невзирая ни-на что, вы все, как один, голосовали за военные кредиты!

— Верно, — почти смущенно подтвердил депутат. — Мы признали эту войну. Речь рейхсканцлера произвела самое жалкое впечатление. Если он и сказал нам правду, то далеко не всю правду. Многое осталось неясным…

— Но вы голосовали «за»!

— Австрия заняла двойственную позицию. Кайзер кричит о верности нибелунгов, а между тем тот, кому мы поспешили на выручку, все еще не объявил войны России. Венские заправилы хотели бы удовольствоваться небольшой карательной экспедицией против сербов, с тем чтобы мы за них сразились со всем миром!

— И все же вы голосовали «за»!

— Потому что мы любим Германию, в этом ты прав, Эрих! Совершены бесчисленные ошибки — и кайзером, и его философическим канцлером — всеми! Но ребенка не покидают в беде в наказание за его ошибки! Ни ребенка, ни его мать… Мы голосовали «за». У нас не было выбора. Весь народ высказался «за», Эрих! А мы хотели быть с народом. Надеюсь, надеюсь! — наши правители в эту войну поведут себя не так, как в мирное время…

— Все должно измениться, — сказал Эрих. Депутат взглянул на него с сомнением.

— Однако в казармах вами по-прежнему помыкают. Ничего, должно быть, не изменится и в наших правительственных канцеляриях. Сейчас весь народ крепит одна воля, одна вера, одна взаимосвязь! Если наши правители не воспользуются этим часом, если они, отбросив чванство, не включатся в общий фронт, если они упустят и эту возможность, тогда, Эрих, настанут поистине страшные времена. Все рухнет, и песенка их будет спета. Сегодня все у нас верят в Германию, любят Германию, но если они утратят эту веру, эту любовь, — что тогда? Быть может, другой такой возможности уже не будет!

— Мы не утратим веру! — воскликнул Эрих. — Пусть нами помыкают, пусть перед нами чванятся и задирают нос! Разве они идут в счет? Ведь их ничтожная кучка! Когда я слышу, как они свирепствуют в казарменном дворе, мне кажется, что это мой отец! Его рев, его выражения! Я так это ненавижу, так презираю, что дрожь пробирает меня от одного его голоса!

Он замолчал, а потом добавил тихо:

— Теперь-то я иной раз думаю: а что, если иначе он не может? Таким уж его сделали. В душе-то он нас любит — по-своему.

Депутат покачал головой.

— Такого оправдания мы, Эрих, не приемлем. Так можно оправдать любую несправедливость, любую подлость. Во всяком случае, сын мой, я замечаю в тебе знаменательную перемену. Я теперь ежечасно вижу — что-то и в самом деле происходит с немцами. Меняются даже закоснелые партийные функционеры. И тут не только ура-патриотизм! Так пусть же эти изменения свершатся. И пусть наши правители воспользуются дарованным им часом. Пожалуй, другой такой возможности у них уже не будет!

Третий «Б» положительно на голове ходил. Уже пять минут, как дали звонок после большой перемены, а учителя все не видно. В первые недели и месяцы войны это стало обычным явлением. Больше половины учителей было призвано в армию, и занятия с грехом пополам проводились силами нескольких убогих заместителей, признанных негодными к военной службе.

Мальчики наслаждались непривычной свободой, они пили ее жадными глотками. Объявление войны, победоносное продвижение германской армии в Бельгии и Франции, все эти успехи преисполнили их неукротимым задором. Безотчетно чувствовали они себя представителями нации, побеждавшей народы всей земли, сыновьями и братьями героев. Когда улицы пестрели флагами и снова трезвонили колокола, возвещая падение Льежа или окружение Антверпена, они воспринимали это как свой успех, свою гордость, свою победу!

Бледный очкастый учитель из соседнего класса с умоляющим видом заглянул к ним в дверь.

— Мальчики! Мальчики!

— Потише там! Ему чего-то от нас нужно!

— Мой брат пишет, они нашли в каком-то погребе прорву винных бочек…

— Ну, ребята же! Господа!

— Да замолчите вы наконец!

— Они просто повыбивали у бочек днища…

— Тише, тише, вам говорят! — Учитель от гнева покраснел, как рак.

— Разве вы теперь у нас преподаете, господин профессор?

— Нет, я преподаю в классе рядом. Но вы подняли такой гвалт, что это становится невозможным!

— Здесь никто не поднимал гвалта!

— Кто это поднял здесь гвалт? Чур, не я! Может быть, ты?

— Вы сами подняли гвалт, господин профессор!

— Гвалт! Гвалт! А может, здесь есть кто по фамилии Гвалт?

— Постыдились бы, ребята! И вы называете себя немецкими мальчиками?! Немецкий мальчик повинуется, когда ему приказывают! Лишь тот, кто повинуется, сумеет потом повелевать!

Но ход был явно неудачный — мальчики встали на дыбы.

— Кто дал вам право нам приказывать?.

— Почему вы, собственно, не на фронте?

— На фронте можете приказывать!

— Кто не годен к военной службе, пусть помалкивает!

Учитель позеленел от злости.

— Постыдитесь… — только и мог он пробормотать. — Какая низость!..

Он сделал несколько шагов по направлению к кафедре, но передумал и бросился к двери.

С минуту длилось растерянное молчание. Мальчики почувствовали себя пристыженными.

Но тут раздался хриповатый, юношески ломающийся голос:

— Немец не говорит прости, а только до свидания!

Взрыв смеха.

— Боже, накажи Англию! — провозгласил другой.

Новый взрыв смеха.

— А также зануд-учителишек!

Неудержимый хохот.

Кто-то запел популярную в эти дни песню, песню мести и гнева:

Французы и русские нам нипочем, Мы пулей спугнем их, проколем штыком.

Ее подхватывало все больше голосов. И так до самого припева, который с увлечением прогремел весь класс, — кто — перевесившись через спинку парты и выбивая такт крышкой, кто — прислонясь к классному шкафу: «У нас у всех одни заклятый враг — Англия!»

— Прошу замолчать! — раздался с кафедры тихий, но отчетливый голос.

Там стоял их учитель, их постоянный учитель, — когда они пели хором, он незаметно вошел в класс. Это был пожилой человек с высоким шишковатым лбом, отливавшим голубоватой белизной, с зачесанной назад огненно-рыжей гривой, в которой уже пробивались седые пряди. Голубые глаза его сверкали. Профессор Дегенер, невзрачный с виду человечек лет около шестидесяти, с торчащим брюшком, всегда как-то чудно одетый, преподавал у них латынь и греческий.

— По местам!

Мальчики, вполголоса переругиваясь, смущенно засуетились в проходах между партами.

— Да посторонись же, болван!

— От болвана слышу! А ты не спи на ходу!

— Ребята, жди беды!

— Плохо дело! Еще один карцер, и на меня напустится весь школьный совет.

— Дегенер зол, как сто чертей!

— Вы сегодня вели себя позорно, — обратился учитель к классу, в котором теперь стояла мертвая тишина. Он был бледен от гнева, его рыжая шевелюра пламенела. — И дело не только в том, что недостойно немецкого юношества ставить человеку в вину его телесный недуг… — Немецкая речь Дегенера звучала как перевод с его излюбленной латыни. — Это считается позором у всех народов земного шара, — и даже у англичан! Это везде считается позором! У господина кандидата Тулиба слабые легкие. И вот вместо того, чтобы отправиться в санаторий, куда его посылают врачи, он предпочел заниматься с вами, потому что Германия испытывает недостаток в людях. Таким образом не только там, но и здесь можно погибнуть на поле чести! Позор!..

Он стоял наверху, пылая, а они сидели внизу. Кое-кто опустил голову, другие растерянно смотрели в окно. Были, впрочем, и такие, кто открыто и смело глядел в глаза любимому, но теперь столь разгневанному учителю.

— Трое учеников, которые чувствуют себя особенно отягченными виной, отправятся в соседний класс и там перед всем третьим «А» попросят у господина Тулиба прощения. Но только по-настоящему, без словесных уверток — безоговорочное признание своей вины и раскаяние. Раскаяние!

Он снова оглядел с высоты свой класс.

— Я сейчас уйду и только спустя пять минут к вам вернусь. Тем временем договоритесь, какое возложить на себя наказание за столь позорную провинность…

— Ого! Вот дает! — растерянно шепнул кто-то из учеников.

— Итак, пять минут! — провозгласил профессор Дегенер и, еще раз оглядев свою паству, заковылял назад на тоненьких ножках, с достоинством вынося из класса свое яйцевидное брюшко.

— Каков гусь! — воскликнул кто-то с восхищением.

— Выбирай выражения, мой милый! — одернул его сосед, с размаху ударив товарища по бицепсу. — Дегенер прав. Ну, кто пойдет извиняться?

Все конфузливо переглянулись.

— Первым делом я, — сказал Гофман. — И ты, Хакендаль?

— Да уж ладно, пойду, только говорить не буду.

— И я! — вызвался Порциг.

— Нет уж, ты не ходи, Порциг! Лучше посоветуйтесь тут насчет наказания для всех. Но придумайте что-нибудь толковое, чтобы Рыжий остался доволен, что-нибудь по-настоящему трудное. А ты, Линдеман, не хочешь с нами?

Они пошли, не задерживаясь. Постучали.

— Входите! — каркнул кандидат Тулиб. Но, узнав вошедших, сразу же раскричался:

— Немедленно покиньте это помещение!

Третий «А» злорадно пялился на трех кающихся грешников.

Кто-то довольно громко крикнул:

— Гофман и Хакендаль пришли с покаянной!

— Принесите снежку — им будет мягче стать на коленки!

— Господин кандидат, мы пришли, чтобы…

— Как? Вы и теперь не слушаетесь?! Сию же минуту выйдите вон! Я вас видеть не хочу…

Господин кандидат Тулиб не был великодушным победителем, отнюдь нет…

— Мы вели себя по-свински, — сказал Гофман со всей прямотой. — И пришли просить прощения…

— Прощения? Легко сказать! Вы нанесли мне оскорбление…

– И все же простите нас, господин кандидат! — настаивал Хакендаль. — Больше это не повторится. Мы будем хорошо себя вести!

— Обещаете? — просиял кандидат. — Вот глядите, третий «А»! Пусть это послужит вам уроком. Таковы печальные плоды непослушания…

Трое грешников лишь в душе простонали: «Свинья!»

— Но так легко это вам не пройдет. Господин профессор Дегенер уже придумал вам наказание?..

— Нет!

— Понятно! Он предоставляет это мне! Вы, очевидно, главные зачинщики, я вижу это по вашим лицам. Каждый из вас триста раз напишет следующую пропись: «Sunt pueri pueri, pueri puerilia tractant…» Переведи это вот ты!

Гейнц Хакендаль перевел:

— Дети — это дети, и ведут они себя по-детски!

— Детские шалости, да! Вот как я расцениваю ваше поведение! А теперь ступайте!

— Так вы нас простили, господин кандидат? — осведомился предусмотрительный Гейнц.

— Если каждый из вас со всем старанием триста раз напишет эту пропись и завтра сдаст сюда, я, так и быть, прощу вас. Но не раньше! Так и скажите профессору Дегенеру!

Все трое стояли в коридоре, насупившись, и молчали.

— Я видел, Хакендаль, как тебя зло разбирало, — шепнул Линдеман. — Так, верно, и разорвал бы его на части!

— Было дело! Но я подумал, что в армии нас будут и не так еще мурыжить, а ты стой и глазом не моргни! И тогда я поостыл.

— К чертям собачьим! Закатал нам, подлец, триста прописей сверх домашнего задания! А ведь вовсе не мы и кричали!

— Больше всех старался подлец Лангер!

— Поздно горевать, ничего нам не поможет! Пойдем послушаем, что они там надумали.

Оказывается, ничего особенного: в течение месяца каждое воскресенье работать в пригородных имениях, где из-за нехватки рабочих рук запаздывали со сбором урожая.

— Не бог весть что! — заметил Гофман. — Еще сочтет ли Рыжий это наказанием?

— Ну, а вы? Что присудила вам очковая змея?

— Лучше не спрашивай…

Разговоры пришлось прекратить — господин профессор Дегенер поднимался на кафедру.

— Ну как, все уладили? Прекрасно! Нет, мне вы ничего не рассказывайте! Я уверен, что вы все сделали, как надо. А теперь, — продолжал он, оглядывая класс, — вместо того чтобы приступить к чтению Цезаря, нам предстоит нечто иное. Класс, встать!

Все встали.

— Станьте, как следует! Слушать внимательно! На поле чести пали: Гюнтер Шварц, ученик старшего класса нашей гимназии, гренадер третьего гвардейского пехотного полка. А также Герберт Зиммихен, тоже ученик старшего класса, доброволец, служил в пятнадцатом полевом артиллерийском полку, в третьей бригаде. Dulce et decorum est pro patria mori…

Минутное молчание.

— А теперь — сесть! Я прочту вам донесения ротных командиров о том, при каких обстоятельствах погибли ваши школьные товарищи…

— Еще колечка не хватает. Где твое кольцо, Эвхен?

— Да нет у меня кольца! — отбивалась Эва.

— А я говорю, есть. Такое — с коричневым камушком. Правда, мать, у Эвы было такое кольцо?..

Мать понуро сидела в гостиной перед круглым столиком, на котором отец собрал все, что было в доме золотого: свои любимые часы-луковицу с массивной цепочкой; маленькие, отделанные эмалью часики матери, прикрепляющиеся на груди золотым бантиком; золотой наконечник для карандаша; пару больших запонок сомнительного золота. Золотой крестик на золотой цепочке, подаренный Зофи ко дню конфирмации. Обручальные кольца, некогда толстые, но поистертые временем и работой. Золотую брошку с подвеском из фальшивой жемчужинки. Семь золотых — по десять марок каждый и пять золотых — по двадцать марок.

На стенах, на афишных тумбах повсюду взывали плакаты: «Золото я отдал за железо! Несите золото на скупочные пункты!» Об этом ежедневно писали газеты, общее восхищение вызывали господа, у которых на жилете вместо золотой болталась тоненькая железная цепочка.

— В моем доме не останется ни крупинки золота! — восклицал папаша Хакендаль. — Мы обязаны сдать все. Нет ли у нас еще чего? Помнится, мать, у тебя были такие маленькие штучки — носить в ушах, — но не сережки, а вроде пуговок, я и то их помню!

— Ах, отец, — заныла старушка мать. — Эти маленькие штучки — не забирай ты их у меня! Хочется ведь сохранить хоть кусочек своей молодости! Да что они и весят, велика ли от них польза государству…

— Нечего скулить! — отрубил Хакендаль. — Сказано — отдать золото государству, и мы его отдадим до последней крошки! Я тебя не понимаю, мать! Ты отдала и Эриха и Отто, а плачешь из-за каких-то золотых пустяковин!

— Я и об Эрихе плачу, и об Отто, — отвечала жена, с усилием поднимаясь с места. — Как заслышу почтальона на лестнице, так и зальюсь слезами…

— Знаю, знаю, мать! — сказал Хакендаль примирительно. — Нелегко тебе приходится, но ведь все это ради победы. И нам в обмен дадут железо, мать! Зря, что ли, меня называют Железный Густав? Железо нам больше подходит, чем золото.

— Да уж ладно, иду, отец!

И она отправилась в свою спальню. Отец огляделся. Эва тоже куда-то исчезла. Нет, он не забыл про Эву. Хакендаль оглядел кучку золота на столе: Эвиного кольца здесь еще не было. Надо все отдать, твердил себе Хакендаль. Если сохранить самое любимое, какая же это жертва.

Он прислушался. Тишина стояла в квартире, — в те часы, когда Малыш уходил в школу, у них теперь всегда стояла мертвая тишина. Только Малыш и вносил в дом какое-то оживление. Мертвая тишина! Хакендалю вспомнилось, что когда-то Эва вечно распевала, а теперь ее совсем не слышно. Мертвая тишина. И ему предстоит пойти к Эве и забрать у нее кольцо.

Хакендаль опустился на стул жены у круглого столика и стал смотреть на кучку золота. Для мелкого бюргера, он немалую толику жертвовал государству. Но это было еще не все, не хватало кольца, а если не хватает хотя бы малости, — жертва не жертва. Жертвовать и что-то утаить — нет, такая жертва ничего не стоит! Все равно как на военной службе: порядок, когда не все в полном порядке, нельзя считать порядком. Если хоть на одной пуговице осталось мутное пятнышко, если начищенные до глянца сапоги хоть чуточку забрызганы грязью — это уже не порядок.

Ведь для того и живешь на белом свете, на немецкой земле, в этом извозчичьем дворе и в этом доме, чтобы на участке, за который ты, Хакендаль, отвечаешь, все было в полном порядке. Только тогда и легко на душе, только тогда и совесть чиста перед самим собой, перед кайзером и перед господом богом. Никаких уступок, никаких, исключений, железным надо быть. Железным!

Хакендаль сидит, наморщив лоб, и перекладывает золотые с места на место. Он строит из них башенки, а потом выкладывает на столе что-то вроде креста. Да, Отто уже наградили Железным крестом, кто бы подумал?! Конечно, случай помог, а уж силы у Отто всегда хватало. Ну и славный же был денек, когда можно было рассказывать направо и налево: «Моего сына наградили Железным крестом!»

Куда только его не носило с этой новостью — в том числе и в кабачки. За последнее время он туда зачастил, — когда нечего делать, поневоле втягиваешься. Со всеми делами справляется Рабаузе. Всю свою жизнь Хакендаль работал в полную силу — кто бы подумал, что в войну, да еще в великую войну, в мировую войну он впервые узнает безделье и скуку?

Хакендаль сидит, наморщив лоб, и играет золотыми монетами. Он ни на минуту не забывает, что мать и Эва все еще не отдали ему своих сокровищ и что ему придется встать и учинить им проборку. И все же он сидит и не может решиться. Не потому ли, что его страшит объяснение с дочерью?. Колечко с коричневым камушком ей, должно быть, подарил ее кавалер!

Хакендаль тяжело вздыхает. Своей тяжелой ручищей он сгребает все золото в кучку и встает. Оглядывает комнату, словно что-то ищет и все еще не может решиться. И, наконец, окликает жену (стараясь придать своему голосу привычные повелительные нотки):

— Мать, где же ты? Я жду!

— Я что-то не найду сережек, — кричит она в ответ. — Сунула куда-то, да и забыла. Ведь столько лет прошло…

— Поторапливайся, мать, — предупреждает он. — В двенадцать я должен быть на скупочном пункте. В час они закрывают.

— Да я же ищу, отец, — кричит она. — Потерпи минутку!

За эту минутку он может сходить к Эве. И он уже взялся за дверную ручку, но услышал, что во дворе его зовет Рабаузе.

Он высовывается из окна:

— Что случилось, Рабаузе? Кто это там?

— Посыльный от Эггебрехта. Я сказал, что у вас времени нет, вы сдаете золото.

— А что ему нужно?

— Господин Эггебрехт сегодня вернулся из Польши с партией лошадей. Но только поторапливайтесь. А не то вам ничего не останется, как в прошлый раз.

— Иду! — кричит Хакендаль, и это опять мощный голос старого Железного Густава.

Лошади прибыли, лошади! Он уже много месяцев присматривает себе лошадей, и все безуспешно.

— Мать! — кричит он. — Насчет золота отставить, а хочешь, сходи сама! Это на Унтер-ден-Линден, в Рейхсбанке, ну, да ты знаешь! Я ухожу! Эггебрехт привез из Польши лошадей.

— Отец! Отец! Отец! Скажи, по крайней мере, как это сделать! Сколько тебе полагается за золото денег и сколько взять железных цепочек? Можно одну на мою долю?

— Сделай все по своему усмотрению! Мне правда некогда, мать! Как бы лошади нам опять не улыбнулись! А ведь позарез нужны! Понимаешь, позарез! Где моя банковская книжка? А, Эвхен, хорошо ты мне попалась! Эггебрехт привез лошадей, я бегу к нему, а не то опять ни с чем останусь. Значит, кольцо ты положишь сюда же — обещаешь? Он, конечно, возражать не станет, я уверен, он парень порядочный! Ладно, потом мне все расскажешь, а сейчас я лечу к Эггебрехту…

И он со всех ног бежит вниз по лестнице.

— Слыхала, Эвхен? — говорит мать и чуть не смеется от радости. — Отец-то не хуже мальчишки по лестнице бегает! Как услышит про лошадей…

— Лошади ему всего дороже.

— Ну и пусть себе покупает лошадей. Хоть дела наши от этого вряд ли поправятся. Теперь только и слышишь, что пролетки отжили свое. Но уж очень он тоскует, я боялась, как бы и совсем не загулял. А теперь все опять наладится, лишь бы ему лошадей получить.

— Да, отцу было бы над кем командовать, — что лошади, что извозчики, что дети, ему все равно, лишь бы командовать!

Матери это кажется естественным.

— Отец, он сроду такой, Эвхен! Еще в Пазевальке — он совсем молодой был, а как уволится в отпуск, никакого сладу с ним нет! То из чулана в горницу, то из горницы в чулан… Аршином вымерял, как коврику лежать перед кроватью, а уж нашему Генсхену — была у нас канарейка, ты ее не можешь помнить — отвешивал корм на почтовых весах. И не ленился на почту бегать!

— И ты все терпела, мать?

— А как Же? Глупышка ты, Эвхен! Отец — душа человек, ты еще не знаешь, какие они бывают, мужчины! Вы на него обижаетесь, потому что он крутенек и вас прижимает. Да только зря вы обижаетесь, без причины. Все равно вы делаете, что хотите. Где у тебя кольцо?

— Я его не отдам, мать!

— И не отдавай! Ведь вот как хорошо сошлось — отец побежал к Эггебрехту, а мне велел золото сдать. Ну, а я сдавать не пойду, куда я побегу в такую-то даль — по всей Франкфуртер, да через Алекс и Кёниг-штрассе, а там мимо Замка и дальше, — нет, это не для моих больных ног! Ступай-ка ты, девочка, потом расскажешь, как и что, а отцу доложим, будто я ходила. Да только торопись, чтоб поскорей вернуться.

— Ладно, мать. Я пойду на Франкфуртер, там тоже есть скупочный, ведь все равно, где сдавать.

— И думать не моги, Эвхен! Рейхсбанк — уж выше его нет, а это для отца много значит, и если потом на квитанциях будет не тот штемпель…

— Ладно, пойду в Рейхсбанк.

— Так, значит, оденься, да и ступай. А теперь слушай: как я сказала, кольцо себе оставь и никому не отдавай, ведь я понимаю, что это значит для молоденькой девушки… Но и ты, Эвхен, от матери не таись, а побольше про себя рассказывай. Я ведь вижу, что с тобой делается, да гляди в оба, чтоб он на тебе женился, до того как у вас что произойдет. Отец тут шутить не даст…

— Ах, мама…

— Я понимаю, о таких вещах дочь скорее чужому расскажет, только не родной матери. Но ты ко мне придешь, я знаю, ты ко мне придешь! А я свои сережки тоже приберегу, отец и не заметит, ведь они ничего не весят… И слушай — но только всеми святыми побожись, что отцу ничего не расскажешь, — я возьму из кучки несколько золотых — скажем, три больших да три поменьше…

— Ах, мама…

— Это не утайка, Эвхен! Я ведь не себе, я просто их припрячу. Все говорят — сдавайте! А ведь кто его знает, что нас еще ждет. Вот уже и хлеб по карточкам, глядишь, еще что-нибудь придумают. Да и кто сдает-то? Пожалуй, одна мелкота, вроде нас, а как поступают большие люди, про то ничего не слышно, а думается всякое. Кайзеру небось хлебной карточки не дадут, а чтобы он вывез из Замка всю свою золотую да серебряную посуду… Нет, девочка, ты в своем праве, только беги скорее! А будешь возвращаться, смотри на отца не нарвись!

Когда множество копыт застучало по булыжнику, мамаша Хакендаль, не в силах сдержать любопытство, высунула голову из окна, чего ей отнюдь не следовало делать, — Эва еще не вернулась из Рейхсбанка.

Но отец и думать забыл про золото и про Рейхсбанк. Весело помахал он матери.

— Снова у нас лошади, мать! Теперь другая жизнь пойдет!

Мать смотрела с интересом. Немало лошадей перевидала она у себя во дворе, да и каждый раз, как они с мужем бывали в городе, он обращал ее внимание на встречных лошадей. Так что мать разбиралась в конских статях.

— А не мелковаты ли? — спросила она в окно.

— Мелковаты? — крикнул отец. Он рассердился не на шутку. — Да уж не мельче тебя! Пошли, Рабаузе! Помоги мне ввести их в конюшню. У нас теперь закипит работа! Мелковаты — она хочет, чтоб в войну в извозчичьи дрожки запрягали слонов. Мелковаты…

Он задохнулся и в новом приступе раздражения крикнул наверх в окно:

— С ужином меня не ждите! Ешьте сами! У меня работы по горло.

— Семнадцать коней, — сказал Рабаузе. — Можно опять двадцать пролеток в город посылать, а Сивке и Каштанке пора дать роздых, их бы все равно ненадолго хватило.

— Правильно! — поддержал его Хакендаль. — То же самое и я подумал, а послушать эту женщину, так они мелковаты!

— Против наших старых лошадей они, конечно, помельче будут, — осторожно заметил Рабаузе.

— «Помельче»! — с горечью возразил Хакендаль. — Ерунду ты мелешь, Рабаузе! Ведь это же русские лошади, настоящие пони — смекаешь, садовая голова! Мелковаты? Разумеется, они мелковаты, иначе мы бы их в глаза не видели, их всех забрало бы военное ведомство.

— И то правда! — согласился Рабаузе. — Пони! А ведь я как-то видел таких, хозяин, в цирке Ренца…

— В цирке! Это ты тоже зря болтаешь, Рабаузе! Сказать «в цирке» — это все равно как моя жена говорит «мелковаты». Ведь у нас здесь не цирк!

— Верно, хозяин! Я и говорю: как в цирке!

— Ну, ладно, а я было подумал, уж не дудишь ли ты в одну дуду с моей женой. Так вот что я решил, Рабаузе! Упряжь отдадим переделать. А иначе с этих недомерков она спадать будет. Так что в первую голову зовем шорника. Да и без кузнеца не обойтись, крючки на оглоблях придется переставить…

— Но ведь это будет стоить кучу денег, хозяин, а как настанет мирное время да будут у нас опять настоящие лошади…

— Да, но сейчас не мирное время, сейчас война, Рабаузе! И я перестраиваюсь на войну. Я все ждал и ждал, когда наступит мир, а теперь уже и не жду. У меня теперь прочно война, а я и в войну хочу иметь какое-то занятие, а не просто сидеть и ждать. Я радуюсь, что снова у нас пойдет работа. А ты разве не рад? Ну, что это была за жизнь с пятью одрами?..

— Я тоже рад. Еще бы! Голодными эти недомерки у нас сидеть не будут, даже если на одни талоны овес покупать…

— Верно, Рабаузе! А будет с овсом туговато, такой недомерок и сеном обойдется, в России они будто одну солому жрут, сказывал Эггебрехт. Но только у меня этого не будет, у меня кто работает, тот должен есть.

— Прокормить их обойдется недорого, и если они еще стали вам недорого, потому как мелковаты, хозяин…

— «Мелковаты»! Теперь и ты говоришь мелковаты— в одно слово с моей женой! Я тебя не понимаю, Рабаузе! Ну как они могли обойтись недорого, когда лошадей нет в продаже? Кто же их станет сбывать по дешевке? Сам подумай, Рабаузе…

— Нет, по дешевке их сбывать не станут, это вы верно сказали, хозяин!

— Дорого за них взяли, Рабаузе! Так дорого, что я сперва хотел уйти от Эггебрехта. А потом отдумал, Рабаузе! Мне нужна работа, если б я их не купил, купил бы кто другой…

— Правильно вы рассудили, хозяин…

— Между нами, Рабаузе, только жене моей не передавай, я заплатил Эггебрехту за эти семнадцать недомерков больше, чем получил за своих двадцать семь красавцев коней!

— Господин Хакендаль!..

— Ну, да ладно, хватит об этом! Я тебе ничего не говорил! Когда мои двадцать пролеток снова выедут со двора, я и думать забуду про деньги. У меня душа не нарадуется, чуть вспомню, как люди будут глазеть на мои двадцать дрожек. И станут промеж себя говорить: «Да, Густав — он железный! Его ничем не проймешь, все равно как Гинденбурга. Он железный!» И тогда я порадуюсь…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

НЕСКОНЧАЕМАЯ ТРУДНАЯ ПОРА

Этой ночью портниха Гертруд Гудде проснулась в испуге. Она прислушалась: за окном завывал ветер, суровый ветер, беспощадный к тем, у кого нет вдосталь топлива и еды. Она вздрогнула и глубже забилась усталым телом в теплую постель.

И тут же снова вскочила и зажгла свет. Может, это Густэвинг позвал ее? Выбравшись из тепла постели в ледяной холод комнаты, она подошла к его кроватке; но Густэвинг спал спокойно. Он лежал на боку. Из ворота ночной рубашки высунулось костлявое синеватое плечико. Осторожно, чтобы не разбудить, натянула мать на него одеяльце. Длинный острый носик выделялся на детском личике, ручки — как палочки, вряд ли на них наберется и грамм мяса.

Она видела, сотни раз видела за последнее время, как месяц за месяцем, неделя за неделей тает ее сыночек. Тяжело вздохнув, с чувством бессильной нежности она еще раз подоткнула одеяло вокруг худенького тельца. И вернулась в теплую постель.

Она старалась опять заснуть. Ведь только два часа ночи. Она лежала и прислушивалась к ветру, который здесь, на высоте пятого этажа, рвал и сотрясал окна, словно она живет не в каменном городе Берлине, а далеко, далеко, на открытой равнине, где дома отданы во власть суровых бурь.

Ей живо вспомнилось, как ветер рвал и сотрясал их утлый домик на острове Хиддензее. Детьми они подолгу лежали без сна, слушали, как на ближнем, западном, берегу грохот прибоя смешивается с ревом бури, и, как всегда, думали о том, что их отец сейчас борется с непогодой где-то у Арконы, на ловле сельди, или в рыбачьих становищах на промысле камбалы. Она вспомнила, как они перешептывались, лежа в кроватях, обсуждая свои такие важные и нехитрые детские приключения — находку янтаря или встречу с гусиным стадом, — и никогда не говорили об ушедшем в море отце. Их удерживал безотчетный суеверный страх. Но они не переставали о нем думать, и неотвязные мысли, казалось, придавали буре черты живого существа, словно это лютый враг, преследующий отца, и ему нельзя рассказывать, что отец далеко в море.

От бедной рыбачьей хижины неблизкий путь до густо населенного доходного дома в восточной части большего города Берлина. От пугливой девочки-рыбачки неблизкий путь до портнихи, уже не знающей страха, ибо он сменился в ней глубокой покорностью неисповедимой божьей воле. Неблизкий путь и неохватное превращение! И все же сейчас, в два часа ночи, во власти бессонницы, Гертруд Гудде, лежа рядом с кроваткой спящего сына и прислушиваясь к вою ветра, изнывает от безотчетного суеверного страха. Она рада бы заснуть, она гонит неотвязные мысли, чтоб их не подслушал ветер. Но сон не приходит, сердце стучит с какой-то томящей медлительностью, сумрак ночи не только вокруг, он и в ней самой.

Разве ветер за ее окнами не тот же ветер, что гуляет над Францией? Разве над теми, кто там, не бушует та. же буря? Разве не так же, как когда-то давно, близкий ей человек отдан на волю неведомого; тогда — отец, теперь — возлюбленный, отец ее ребенка?

Все так же, как и тогда, как испокон веку. Она зарывается головой в подушки, она не хочет об этом думать. Несчастье! Отто уже две недели не пишет — вот так же было и тогда: лодка долго не возвращалась домой — жена, дети, вся деревня ждали, надеялись, верили… Ведь были случаи, когда буря угоняла рыбачьи баркасы к берегам Финляндии, и желанная весть бесконечно долго заставляла себя ждать.

А они уже давно погибли! Пока дома надеялись и верили, те, что были в море, давно погибли, сгинули, пропали бесследно. Отто уже больше двух недель не пишет! И вдруг, — пусть ветер рвет и сотрясает окна! — вдруг ей вспомнилось, что не голос Густэвинга ее разбудил. Нет, ее позвал другой голос…

Она как-то листала газету в поисках извещения. В страхе перелистывала страницу за страницей. Но на каждой странице видела лишь бесчисленные, обведенные траурной рамкой извещения, заполнявшие все газеты: «Пал геройской смертью, сражаясь за отечество…» А сверху крестик, мета смерти.

Тогда ее объял невыразимый страх и она сказала себе: Я ищу не это объявление! Он жив! Он только недавно писал, что произведен в унтер-офицеры!.. Я не стану читать эти списки.

И все же она бегло просматривает их, словно ей невтерпеж найти среди них имя Отто Хакендаля, словно она ждет его, как избавления, как окончательного приговора после нескончаемого, томительного ожидания этих двух лет. Черный шрифт рябит в глазах, крестики, меты смерти, сдвигаются в неисчислимые ряды, а за, окнами воет буря… Лодка ушла в море, отца носит по волнам, они в доме одни — мать и дети…

Как это рассказывают рыбаки на Хиддензее? Когда кто из рыбаков тонет и, прощаясь с жизнью, зовет жену, зов этот несется далеко-далеко, пока не достигает той, к кому он обращен. Он будит ее от крепкого сна: умирающий говорит живой — до свиданья!

Так, сквозь мельтешение черных крестиков, и достиг ее зов, и разбудил спящую. Она-то думала, что ее позвал ребенок. Но когда она вновь попыталась заснуть, ей стало ясно: то был не ребенок, то был он.

Она лежит без сна и мучительно хочет заплакать. Но слезы не приходят. Слишком долго это тянется! — Напрасно она твердит себе, что и другим женщинам не лучше. Каждой из них ночь за ночью снится убитый муж. Убитый брат. Убитый сын. Напрасно она твердит себе: это неизбежно, то, о чем думаешь весь день, преследует тебя и во сне. Это ничего не значит! Напрасно она твердит себе: сотни раз снились мне всякие ужасы, а потом от него опять приходили письма.

Но все напрасно. И она уже знает, что напрасно. Что это сидит в ней, как и во всех женах, сестрах, матерях. Что надо терпеть нескончаемое мучительное ожидание, пока наконец почтальон не принесет письмо с печатью военно-полевой почты. И ты на пять минут почувствуешь облегчение, вздохнешь свободнее, а затем снова потянутся пятьсот, пять тысяч, пятьдесят тысяч минут тоскливого ожидания!

Да, все напрасно, и все же она терпит, как и бесчисленные ее сестры. Она стонет: «Это невозможно вынести! Хоть бы уж конец, тот или другой!» Но этому нет конца, и она продолжает терпеть. Она терпит, потому что надо думать о ребенке; потому что нужда, голая нужда взваливает на нее все новые обязанности; потому что надо писать на военно-полевую почту и в письмах не должно сквозить уныние; потому что надо работать не покладая рук, чтобы выгадать еще и на посылки… Потому что каждый новый день уже спозаранку хватает ее за горло своим железным «ты должна!», потому что нет времени сложа руки предаваться горю.

В конце концов Гертруд Гудде все же уснула, как в конце концов каждую ночь засыпала, измученная страхами. Еще дважды будили ее сны этой ночью, и все с тем же, с детства знакомым ей страхом глядела она в темную ночь и прислушивалась к буре. Первый раз она легла неудачно, огромная тяжесть сдавила слабую, хилую грудь, и Гертруд приснился тот страшный сон, что преследовал ее уже не однажды, с тех пор как она уяснила себе смысл примелькавшейся фразы того времени: «Мнимо умерший, погребенный в общей могиле».

…Вместе с Отто и другими лежала она в могиле — живая среди мертвых — и пыталась вырваться наружу… О, как могут люди так мучить друг друга! Как может человек, не лишенный сердца, даже говорить о таких вещах! Уставясь в темноту, не смея вздохнуть, старалась она отогнать эти ужасные видения.

Зато третий сон был почти прекрасен. Она сидела с Отто в зеленеющем весеннем саду, и Отто достал из кармана своего защитного мундира длинную флейту: «Я сам ее вырезал, — сказал он. — А теперь я тебе что-нибудь сыграю!»

И он стал ей играть, а когда заиграл, из каждой дырочки выпорхнула птичка. И птички остались сидеть на флейте, их чириканье и щебетание слились с ее пеньем. Это звучало невыразимо прекрасно. Она склонялась к Отто все ближе и ближе и наконец обхватила его руками. И тогда он сказал ей: «Не обнимай меня так крепко. Ты же знаешь, Тутти, я умер, я только прах и тлен».

И хотя она это знала, она обняла его крепче прежнего. И тогда он словно растаял в ее объятьях и туманной дымкой развеялся по весеннему лесу, и уже откуда-то издалека донеслось к ней пение флейты вместе с щебетом и чириканьем птиц.

Это и разбудило ее. Ветер за окнами немного утих. Будильник показывал половину пятого. Пора вставать!

Дрожа от холода, стояла Гертруд Гудде в настывшей комнате. Тоскливо поглядела на печку, понимая, что если затопить сейчас, потом им придется весь день мерзнуть. Только на той неделе можно будет купить уголь, а она уже израсходовала чуть ли не всю свою норму брикетов.

Наконец, взяв газету, она скомкала ее и сунула в топку. Зрелище горящей бумаги ее оживило: один вид яркого пламени давал обманчивое ощущение тепла. Бумага в печкё совсем почернела, покамест Гертруд умылась, натянула платье и пальто.

С минуту постояла она у постели Густэвинга. Ребенок крепко спал, но он проснется еще до ее возвращения. Его разбудит голод. Помня про это, она вынула из кухонного шкафа хлеб и отрезала ломтик, тщательно прикинув на глаз его величину: как будто маленький и в то же время непозволительно большой. Сделав из нитки петлю, она подвесила его к сетке кровати.

Она улыбнулась, представив себе, как обрадуется Густэвинг этому утреннему привету. Мальчик совсем как отец: он примется за хлеб обстоятельно и серьезно и будет долго и со вкусом разжевывать каждый кусочек. Хоть это и не добротный хлеб мирного времени, а непропеченный военный хлеб с клейкими прослойками картошки. Говорят, в него подмешивают опилки и песок, да вряд ли: он и так достаточно несъедобен.

Она тщательно заперла шкаф и положила ключ в карман. Как ни мал Густэвинг, голод и ребенка научит. Недавно он умудрился сам открыть шкаф, — настали поистине черные дни. Сама она уже привыкла ходить голодной, но каково отказывать ребенку в самом необходимом…

— Не могу же я четыре дня ребенка голодом морить, — доказывала она в карточном бюро. — Ведь он может умереть.

— Этак каждый придет, — пожал плечами чиновник. — У одного карточки сгорели, у другого их украли. Этот все потерял, а у вас ребенок съел весь хлеб. Вы бы получше за ним присматривали! Нет, ничего не выйдет!

"Хорошо, хоть золовка Эва принесла им немножко хлебца…

Она еще раз тихонько подергала дверцу шкафа. Нет, не поддается. Еще раз посмотрела на Густэвинга. Ребенок спал. Она выключила свет и вышла на лестницу. Ровно пять часов, самое время.

На лестнице было темно, но чьи-то шаги уже ощупью спускались вниз, чьи-то тяжелые башмаки устало топали, поднимаясь наверх. Во втором этаже открылась дверь, выпуская человека. В тусклом свете коридорной лампочки она видела, как он на прощание поцеловал жену. А потом начал безмолвно спускаться рядом с ней, нащупывая ногой каждую ступеньку, — и вдруг обхватил ее за бедра и зашептал:

— Что, деточка? Чуть свет из теплой постельки? Гертруд руками уперлась ему в грудь. Она знала его: это мастер с военного завода, оставленный в тылу как «незаменимый»! В прошлом — человек порядочный, но война, которая вымела из Берлина всех мужчин, вконец его избаловала. Ведь сколько угодно женщин, готовых бежать за любыми штанами, — вот он и видит в каждой дозволенную дичь.

— Оставьте меня, господин Тиде! — закричала Тутти, отчаянно сопротивляясь. — Вы обознались. Я горбунья с пятого этажа!

— Это вы, Гудде? Что ж, неплохо для разнообразия!.. — И, наступая все бесцеремоннее, он зашептал: — Не фордыбачься, детка! Ты меня вполне устраиваешь. Будешь паинькой, я тебе полфунта масла подарю! Слово честного человека!

Ей удалось все же вырваться. Как затравленная, пробежала она через оба двора и вздохнула, только выйдя на улицу. В свете газового фонаря осмотрела свое пальто, пострадавшее от борьбы. Слава богу, по шву! Если аккуратно зашить, будет почти незаметно.

Она заторопилась, чтобы вовремя добежать до мясной на соседней улочке. И все же опоздала, несмотря на спешку и на то, что встала затемно: перед неосвещенной дверью лавки выстроилась уже целая очередь.

— Девятнадцатая, — сказала женщина впереди.

— Значит, что-нибудь перепадет, — сказала Гертруд с надеждой.

— Зависит, сколько ему подкинут свиней, — сказала женщина впереди. — Надеяться, конечно, можно — этого нам покамест еще никто не запретил!

Она сказала это с невыразимой горечью. Дрожа всем телом — и не только от ледяного ветра, — Гертруд глубоко засунула руки в карманы пальто и привстала на цыпочки. Если подольше стоять на цыпочках, ноги не так замерзнут. Хорошо бы простоять так подольше, ведь лавку откроют только в восемь.

Некоторое время это ей удается, и все же она отчаянно мерзнет. А тут еще возвращается мучительная усталость, которую она стряхнула с таким трудом. Увы, усталость приносит с собой не крепкий сон, а только горькие мучительные мысли. Гертруд пытается себе представить, что ей достанется в мясной: порядочный кусок головы или две-три никудышные кости почти без признаков мяса. Это уж как повезет, а ей обычно не везет. Все предубеждены против горбунов. Но приходится брать, что дают. Ведь это мясо не по карточкам, какие уж тут могут быть претензии! Негодные кости, хрящи да обрезки, то, что мясник не знает, куда девать. А все же поваришь с этим брюкву, — и вроде бы она станет питательнее!

— Который может быть час? — спросила женщина впереди.

— Тридцать пять минут седьмого, — ответила Гертруд Гудде.

— У меня ноги совсем закоченели. Так я до восьми не выдержу. Вы меня запомните? У меня восемнадцатая!

Гертруд сказала, что запомнит, но женщина вступила в переговоры и с другой своей соседкой. Обидно потерять очередь, когда так рано встала и столько мерзла.

Заручившись согласием обеих соседок, женщина забегала взад и вперед по улице — на ней были только деревянные башмаки, и деревянные подошвы гулко стучали по тротуару. Время от времени она останавливалась и принималась колотить себя по всему телу руками. Никто не смеялся, а какая-то женщина глубокомысленно заметила:

— У кого хватает сил, может здорово так согреться!

После чего опять наступило молчание. Спустя некоторое время женщина вернулась.

— Ну вот, — сказала она уже совсем другим, бодрым голосом. — Теперь я какое-то время выдержу. А вы не хотите пробежаться? Я сохраню вам вашу очередь.

Но Гертруд Гудде покачала головой.

– Нет, спасибо, — сказала она тихо. Не то, чтоб она не замерзла, но ей, такой уродине, не хотелось мозолить людям глаза. Правда, это были бедные забитые женщины, но всегда найдутся такие, кто при всей своей бедности готов посмеяться над той, что еще бедней.

А кроме того, она действительно боялась за свою очередь. За Тутти уже выстроился целый хвост. Костей у мясника на всех, конечно, не хватит. А ведь еще только шесть часов. Про себя она молилась, чтобы часам к восьми к дверям мясной подошел шуцман и стал пропускать людей партиями. А иначе, едва откроют дверь, начнется свалка, и ее, как более слабую, отпихнут назад! Позади нее две женщины громкими пронзительными голосами толковали о новом указе об отпусках для фронтовиков.

— Истинная правда, — говорила одна, — можешь мне поверить! За каждый золотой, что отдашь государству, твой муж получит день отпуска.

— Ну уж нет — такого они не сделают, — возразила другая. — Это же под силу одним богатым. Уж где-где, а в окопах все должны быть равны!

— Богатым, говоришь? — подхватил первый голос со злобой. — Спекулянтам и мешочникам, хочешь ты сказать! Порядочные люди давно сдали свое золото, — помнишь, тогда еще кричали: «Я отдал золото в обмен на железо!» То-то и оно! Порядочные всегда в дураках остаются. Немало еще таких, что прячут золото в бабушкином чулке. Вот такая и заполучит домой своего муженька — дней на десять, а то и на две, на три недели… Тем временем на фронте твоего и кокнут!

— Такого они не сделают! — повторила другая, но голос ее прозвучал уже менее уверенно. — Где же тогда справедливость?

— Ах, ты справедливости ищешь? — взъелась на нее первая. — Уши вянут тебя слушать! Справедливости захотела! Да ты сто раз подумай, прежде чем такими словами бросаться! Где ты видела справедливость? Отдай им золото и преспокойно ложись в постель с муженьком. А нет у тебя золота, засранка ты, — значит, не видать тебе мужа!

— Всех не переслушаешь… — сказала вторая нерешительно.

— Знаем мы эту справедливость… — не унималась соседка. — На днях мне опять просунули писульку в дверную щель. Я эту их брехню и не читаю. Одна трепотня. Чтобы мы, значит, разбили наши цепи, и прочий вздор — пусть бы, кто это печатает, сам разбил свои цепи, а мы посмотрим, как это делается. Кабы они поразбивали свои цепи, не стали бы они от света хорониться и втихомолку писульки подбрасывать!

Кое-кто засмеялся.

— А что, скажешь нет? — продолжала женщина уже спокойнее. — Одна брехня! Но уж эту писульку я прочитала. Сверху стоит: «Ме-ню» (она произнесла: ме-ну). Это значит — чего они у себя кушают. А ниже: «Императорская ставка, Гомбург фор дер Хехе». С каких это пор Гомбург фор дер Хехе стал фронтом? Я так всегда думала, что это немецкий город!

— Этого тебе не понять, — вмешалась в спор третья женщина. — Для этого ты умом не вышла. Ведь кайзер-то Виллем у нас один, а таких, как твой Эмиль, — или как его звать, — сотни тысяч…

— Сама ты умом не вышла, — ответила первая уже спокойнее. — Ты ведь моего не знаешь! А знала бы, как я его знаю, не говорила б, что таких тысячи. Другого такого на свете нет!..

Разговор продолжался. Обе кумушки еще долго толковали об Эмиле и о Виллеме, о его меню в семь перемен — все с французскими названиями. Но уж в этом французском они разбирались. Долго еще толковали они, то распаляясь гневом, то впадая в жалобный тон, но так ни до чего и не договорились, это была привычная, давно обговоренная тема — лишь бы время скоротать.

Гертруд Гудде стояла на своем девятнадцатом месте. Она слушала — и не слышала. К сердцу подкатывал ледяной озноб, и не только от зимней стужи. «Отпуск, — думала она. — Он уже два года с лишком на фронте и ни разу не приезжал в отпуск. Я ему не пишу об этом, и он тоже молчит. А ведь на Западном нет человека, который бы, по крайней мере, дважды не побывал в отпуску. И только он…»

И снова она раздумывает, хотя уже сотни, тысячи раз все передумала. Почему он не едет? Ему там известно, как обстоят дела в тылу; хоть она ничего не пишет ему про нехватки, к ней то и дело звонит какой-нибудь отпускник. Он передает ей продуктовую посылку: немного смальца, фунта два шпика, сахар, а как-то даже фасоль…

— А почему Отто домой не отпускают? — спрашивает она приезжих фронтовиков.

Те смущенно пожимают плечами, они окидывают ее взглядом…

— Этого я не знаю, — говорят они, — может, он сам не просится…

Они смотрят на нее, а ей и спрашивать не хочется. Они так странно на нее глядят, может, они думают: «Была бы у меня такая жена, я бы тоже не очень-то просился в отпуск…»

Поначалу она думала, что Отто потому не дают отпуска, что он там плохо справляется со службой… Но когда пришло известие насчет Железного креста и когда его произвели в унтер-офицеры… Не может быть, чтобы ему отказывали в отпуске, должно быть, он в самом деле не хочет?..

А те все свое долдонят… Ледяным холодом веет от их разговоров, жизнь представляется безнадежной, кажется, на свете не осталось человека, способного беззаботно смеяться. Теперь, когда человек смеется, лицо у него перекашивается в горькую гримасу. И Тутти заставляет себя думать о другом, она думает о своем ребенке. Густэвинг все просит: «Мамочка, расскажи еще раз… Расскажи мне сказку про бывалошную булочную».

И она рассказывает ему сказку про булочную, хоть это вовсе и не сказка. Она рассказывает, как три — нет, даже два года назад она заходила в лавку и только пальцем показывала: «Восемь булочек. Четыре слойки с помадкой, два батона…»

— Ну разве тебе кто даст два батона? Как это можно, мама?

Но булочник и правда, давал два батона, да еще спасибо говорил, потому что она так много всего накупила. Необъяснимая загадка! Мальчик сидит у нее на коленях, глазенки блестят. Мама должна показать, как она принесла домой весь этот хлеб. Пусть представит, как нарезала его ломтями — этот кусок папе, этот маме, а это Густэвингу…

— Покажи еще раз! Ой, мамочка, столько бы я ни за что не съел! — И тут же, усердно кивая: — Нет, съел бы! Я бы и больше съел! Давай, мама, попробуем! Съем я или не съем? Один только раз, ну, пожалуйста, мамочка!

А в заключение нескончаемое выпрашивание — один только кусочек, ну ломтик, ну пол-ломтика, ну хоть корочку…

Ледяным холодом веет от разговоров этих женщин, да и от собственных мыслей. Одно другого стоит!

Но, слава богу, думать уже не надо. Женщина перед Гертруд Гудде говорит с волнением:

— Он снимает ставни! Хоть бы никто не наступил мне на деревянные башмаки. Последний раз я из-за этого пятнадцать мест потеряла. Поосторожнее, милочка, ладно?

А потом начинается штурм — и, конечно, ни одного шуцмана на горизонте. Они обычно далеко обходят такие, сборища, — чтобы не слышать эти разговоры! Волна штурмующих подхватывает Гертруд Гудде, увлекает ее за собой и втягивает в образовавшуюся в дверях воронку… На минуту кажется, что ей сломают руку — так сильно притиснули ее к дверной раме. О, счастье, она проскочила в дверь! Волна выносит ее к прилавку одной из первых…

— Сколько вам, хозяюшка? — спрашивает толстяк мясник.

— Сколько можно…

И вот уже ей пододвигают через прилавок изрядный кусок свиной головы, — вне себя от радости, смотрит она на бледную белую кожу и на алое, сочащееся кровью мясо. Кусок свиной щеки, чуть ли не два фунта жира и мяса! Она торопливо уходит; низко склонив голову и крепко прижав к груди сумку с драгоценной ношей, протискивается сквозь толпу тесно сгрудившихся женщин, у которых ничего еще нет, а вдруг они так и уйдут ни с чем, бедняжки!

Тутти блаженно улыбается. Раннее пробуждение, зверский холод, ожидание и отчаяние — все забыто! Ей достался большой кусок свиной щеки, почти два фунта жира и мяса!

Быстро взбегает она по ступенькам. И перед дверью в изумлении останавливается. Радость ее сникает. Она кладет руку на плечо присевшей на корточки гостьи.

— Что случилось, Эва?

Эва поднимает опухшее заплаканное лицо.

— Отец выгнал меня, Тутти! — шепчет она. — Пустишь меня к себе?

— С радостью! — говорит Гертруд Гудде и отпирает дверь.

Густав Хакендаль недолго радовался своим новым лошадям. С лошадьми возник вопрос о кучерах, и вопрос этот стал незаживающей болячкой. Эти олухи, которые теперь сидели на козлах и ни черта не смыслили в лошадях и не умели ими править, которые не знали ни одной улицы и не интересовались седоками — лишь бы в пятницу вечером получить свое твердое жалованье, — эти олухи, будь то ветхие старики или желторотые юнцы, доводили Хакендаля до бешенства.

К заботе о кучерах прибавилась забота о фураже. Да, покамест на чердаке еще лежал кое-какой запасец овса, можно было говорить: эти русские лошадки на худой конец проживут и на соломе. Когда же и с кормами стало плохо, когда на талоны стали отпускать всего ничего, когда и лошадей посадили на твердый паек не хуже чем людей, пришлось сказать себе, что если эти лошадки и обходятся одной соломой, то лишь при условии, что с них не требуют работы, — стой себе в стойле да стой! Если же они работают, изволь их кормить! А ведь им приходилось работать, приходилось зарабатывать деньги, так как дороговизна росла, и денег становилось все меньше, а деньги были позарез нужны!

Да, и с деньгами у Хакендалей стало туго. Много наличных уплыло к Эггебрехту за его «недомерков»; остальное Хакендаль вложил в военный заем, а на заем объявили мораторий. Поразмысли старик хорошенько, не было бы никакой нужды вкладывать все свои сбережения в военный заем. Но Густаву Хакендалю не подобало подписаться иначе, как на значительную сумму. Вот сумма и получилась значительная! Однако Хакендаль не видел в том большой беды: «На жизнь нам хватит, мать, и того, что приносит дело!»

Однако на дело надеяться уже не приходилось, оно, в сущности, ничего не приносило; случалось, в пятницу, по выплатным дням, Хакендаль вьюном вертелся, чтобы наскрести необходимую сумму. Денег стало мало, как никогда! Казалось, в семье, где отсутствуют два сына и дочь, должно бы уходить меньше, чем раньше, когда за стол садились всемером. Но какое там — денег уходило больше!

Чего стоили одни эти бесконечные посылки, которые мать отправляла на фронт, — посылки с настоящими жирами, их приходилось покупать из-под полы и стоили они бешеных денег! И хоть надо признать, что ни Отто, ни Зофи никогда не просили денег, зато уж Эрих старался за всех. Вечно ему было что-то нужно: то шелковая пилотка, то своя, покупная обувь, то габардиновые рейтузы. Зато Эрих окопался в тылу, он замещает своего офицера в Лилле, и матери не нужно проливать о нем слезы.

Нет, деньги в доме не удерживались, они куда-то уплывали. И все же старикам на жизнь хватало, надо было только следить, чтобы в кассе не переводилась монета, — тогда еще можно было как-то изворачиваться.

Но однажды вечером пришло официальное предписание:

«Дополнительное ремонтирование конского состава. Вам надлежит представить на вторичный смотр всех имеющихся у вас лошадей, включая и приобретенных после прошлого ремонтирования, в том числе и купленных вами из числа выбракованных военным ведомством…»

— Да это же курам на смех! — разворчался Хакендаль. — Что людей переосвидетельствуют, это мне довелось слышать, — а теперь уж и за лошадей взялись. Ну и пускай! Раз им там делать нечего!

— Но ведь нынче забрали и тех мужчин, кого прошлый год оставили вчистую, — плакалась фрау Хакендаль. — Как бы, отец, у нас и последних коней не забрали!

— Что ж, заберут так заберут, — твердо ответствовал Железный Густав, но тут же добавил ей в утешение: — Наши недомерки им не сгодятся, а что до прочих пяти коней, на этих кормах они поди не шибко поправились!

— Да ведь и парни, которых прошлый год забраковали, не стали здоровей при такой-то голодовке, — причитала мать. — А это не помешало их забрать!

— Ладно, мать, как-нибудь обойдемся! Ты только раньше времени не плачь! Вот увидишь: если мы и пойдем туда с понурой головой, то, по крайней мере, обратно вернемся без потерь!

Да, этот выход нисколько не напоминал тот, в августе 1914 года. У Хакендаля был тогда представительный вид. С папкой под мышкой, он вышагивал рядом со своим табуном, как полновластный хозяин. Он испытующе заглядывал в лица прохожих, и их изумление наполняло его гордостью. Малыш бежал с ним рядом — тогда еще не знали, с кем Германии придется воевать, и народ предостерегали против шпионов.

А сейчас предписание насчет лошадей лежало у Хакендаля в пиджачном кармане, и он сам вел под уздцы свою первую четверку, а Рабаузе — вторую. Плату кучерам имело прямой смысл сэкономить. Не пришлось ему и с гордым видом вглядываться в лица прохожих. Их серые физиономии выражали одну лишь безнадежность, а если кто из встречных и замечал лошадей, то, уж верно, думал: лучше бы их отвели на бойню, все перепало бы немного мясца без карточек.

Малыш сидел в школе — и слава богу! За шпионами уже никто не охотился. Сейчас немцам было бы даже на руку, если б мир узнал, как в Германии голодная блокада убивает безвинных женщин и детей. Но мир этим не больно интересовался!

Смотровой плац — все тот же смотровой плац, перегороженный деревянными барьерами! Но сегодня здесь совсем другой порядок. Никакой возни: только короткий взгляд и возглас: «Годен! Следующий!»

Редко какой лошади пощупают ногу или заглянут в рот. Только и слышно: «Годен! Следующий!»

У Хакендаля дрогнуло сердце. Он поручил Рабаузе подводить лошадей, а сам незаметно присоседился к приемной комиссии. Но едва его увидели, как накричали на него и прогнали в три шеи.

— Что вы здесь околачиваетесь, сударь! А ну-ка, марш отсюда, ступайте к своим лошадям! Нечего тут подслушивать!

Кричавший был в чине ротмистра, изможденный и бледный, с острыми чертами лица. На мундире у него выделялся Железный крест первой степени. Верно, из тех, кто потерял здоровье на фронте и теперь рвется обратно, — он, конечно, ненавидит и презирает всю эту «штатскую канитель» в глубоком тылу. Ветеринар, толстяк с розовым, заплывшим лицом, был его полной противоположностью. Он не переставал отпускать шуточки и первый же над ними смеялся.

— Хакендаль! — крикнул он. — Хакендаль как-мне-жаль! Молодой человек с престарелым лицом! Так это ваши лошади? Как есть котята! Верно, купили их в блошином цирке? Ну да ничего, ничего, лошадь есть лошадь! Мы теперь не мерим на гвардейский аршин!

Сморщив лицо в гримасе бесконечного презрения, слушал серый ротмистр шутки этого клоуна. Он ткнул пальцем:

— Вот… И вот этот… И вполголоса писарю:

— Следующего!

— Как? — спросил Хакендаль писаря. — Девятнадцать…

— Да, Сивка и оба гнедых пони забракованы, — равнодушно ответил писарь. — За остальных получите! — и протянул Хакендалю ордер.

— Но, — растерянно произнес Хакендаль, — чем же я кормиться буду? Ведь у меня извозчичий двор… Всего три лошади…

Он взглянул на бумагу. Да так и не разглядел, что там написано, все плыло перед глазами.

— Ничего не поделаешь — война, — уронил писарь. В голосе его звучала легкая насмешка.

— Отчего вы не уходите? Я же говорил вам… — напустился на Хакендаля ротмистр. И поглядев внимательнее: — Ну, чего вам?

— Из двадцати двух лошадей — только три! — бормотал Хакендаль. Это было единственное, что он понял сразу, и только это и удержалось у него в голове. — А у меня извозчичий двор…

Он смотрел на ротмистра так, словно тот должен был войти в его положение.

— Ничего не поделаешь, война! — сказал и ротмистр. Но он сказал это сухо. — Десятки тысяч отцов отдали сыновей, а вам лошадей жалко. — Он еще раз оглядел Хакендаля с головы до ног и сказал уже мягче: — Ну, ступайте, — старослужащий, а брюзжите!

Хакендаль щелкнул каблуками и пошел. Напоминание о военной службе по-прежнему действовало на него безотказно. Он пошел, а за ним следовал Рабаузе, ведя на поводу трех лошадей, — никогда еще у Сивки не было такого плачевного вида.

Только придя домой, уразумел Хакендаль, что собирается уплатить военное ведомство за его лошадей. С головы по сто пятьдесят марок, а ведь он платил Эггебрехту по пятьсот — шестьсот!

Так это же цены мирного времени, думал он, уставясь на ордер неподвижным взглядом. В мирное время за таких недомерков больше и не платили!..

Да, думал он, когда они у нас берут, у них мирное время. А когда мы им что отдаем, у них война.

Долго сидел он — и думал. Но нет, он не пошатнулся, для него это невозможно. Он только взял себя в руки, он и правда железный. Он крепко взял себя в руки, сошел вниз и рассчитал кучеров.

— Шабаш! — сказал он. — Закрываю дело!

Ни малейшей дрожи, ни признака слабости. Это случилось с ним только раз, там, на плацу, удар застиг его так внезапно! Никто не услышит от него ни малейшей жалобы — никто, даже и дома. Лопай, что дают, — и в ножки кланяйся!

— Послушай, Рабаузе, — сказал он. — С этого дня я буду выезжать в одной пролетке, а ты в другой. Одна лошадь у нас будет сменная. Из трех калек одна всегда окажется больна.

Рабаузе внимательно поглядел на него.

— Хорошо, хозяин, — сказал он. — Как прикажете! Мы будем кое-что приносить домой — уж после этого ремонта в Берлине, почитай, не останется извозчиков.

— А затем, — продолжал хозяин, — ты был прав. Конюшня нам велика. Но я не стану ее перестраивать. Я постараюсь продать эту халупу. Мы устроимся где-нибудь поскромнее — ведь это же совсем неплохо, Рабаузе, ты помнишь?

— Еще бы я не помнил, хозяин! Это когда детишки под стол пешком ходили — хорошее было времечко!

— Да, хорошее, — подтвердил Хакендаль. — Ну что ж, может, нам удастся его повторить.

Может быть…

Густав Хакендаль вернулся к своей прежней профессии: в синем кучерском плаще, нахлобучив свой иссера-белый тяжелый лаковый цилиндр — материн молочный горшок, — дожидается он на стоянках седоков.

Когда Густав Хакендаль впервые вынырнул из-за понурой Сивки, извозчики, завидев его, стали кричать:

— Что же ты, Густав, никому заработать не даешь? Или решил заграбастать все деньги в Берлине?

А промеж себя толковали:

— На него никто не угодит!.. Ну, да чем бы дитя не тешилось!.. В этакую погоду, да с одной брюквой в желудке, его ненадолго хватит!

Но когда его стали встречать во всякую погоду и увидели, что он соглашается на любую, далее самую тяжелую поездку, и когда прошел слух, что в работе у него только две пролетки, разговор у них пошел другой:

— А ведь что за человек был — известный богатей! Но это уж точно, его с каблуков не сковырнешь! Густав, он и есть железный!

Густаву Хакендалю все равно: пусть болтают! Он сидит на козлах, он принимает эту крутую перемену в своей жизни, этот поворот от благосостояния к каждодневной заботе о хлебе насущном с тем же спокойствием духа, с каким принимает любую погоду. Надо седоку ехать в Рейкикендорф, он и то берется.

— Ладно, едемте, сударь! Но только уж имейте терпение!

И он трогает свою Сивку. Время от времени он пускает ее шагом — пусть седок из себя выходит, — у Густава терпения хватает.

— Были б вы на месте лошади, сударь, вы бы при таких-то кормах тоже не шибко бегали, — только и говорит он. — Радуйтесь, что не вы тянете пролетку и что в ней сидит не Сивка… А ведь могло бы статься и такое, сударь!

Седок ухмыляется. А уж раз седок ухмыляется, значит, доволен. И Густав Хакендаль тоже доволен, он принимает то, что есть. Он мирится со своим падением, он хочет снова стать заправским извозчиком. С той поры как пришло к нему благосостояние, он старался по возможности правильно говорить по-немецки, чтобы не конфузить детей. Теперь он опять вернулся к берлинскому жаргону. Седокам это нравится. Во всем должен быть свой порядок, на порядке он настаивает по-прежнему: в доме — с женой и детьми, и в конюшне. В большом можно и приспосабливаться, идти на уступки, но в малом надо держаться порядка, так как только порядок даст опору в жизни.

Итак, он сидит на козлах и видит многое, хоть его никто не видит. Ведь извозчика на козлах не заметит ни один горожанин; извозчик на стоянке — такая же принадлежность города Берлина, как афишный столб или газовый фонарь.

Хакендаль сидит наверху и видит, что внизу идет Эва. Эва могла бы его и заметить, она ведь не то что любой житель города, как-никак отец у нее извозчик. Но Эва идет, понурившись, и не смотрит на отца. Не смотрит она и на своего провожатого, смуглолицего молодца, который усердно ей что-то вычитывает.

«Понурилась не хуже Сивки, — думает Хакендаль. У нее тоже весь задор пропал!»

— Н-ноо! — обращается он к Сивке, и прищелкивает языком. И Сивка трогает, пролетка тихонько следует за интересной парочкой. Хакендаль видит молодого человека то сбоку, то сзади. Сивка сегодня в ударе, везет себе и везет. Хакендаль стоял на Александерплац, а прогулка ведет в сторону Силезского вокзала — ладно, там поглядим!

С виду молодой человек не хуже других — ничего не скажешь: одет пижоном и, насколько можно разглядеть, личностью вроде бы ничего. Но в общем и целом молодой человек внушает старику Хакендалю крайнее отвращение: как могло случиться, чтобы парень, у которого все кости целы, разгуливал по Берлину в штатском? К тому же у молодого человека непозволительно жирный зад…

Парочка идет все так же мирно рядом. Теперь они спускаются по Лангештрассе. Дрянной это район, думает Хакендаль, не место для молодых влюбленных, да и парень, видать, дрянь порядочная!

Говорит все он, примечает Хакендаль, Эвхен больше помалкивает. Да и молодой человек говорит мало что, он просто шлендает рядом. Много нового они уже друг другу не скажут, заключает Хакендаль. Но вот молодой человек легко кладет руку на плечо Эвхен; это может быть и ласка, но из того, как вздрагивает Эвхен, Хакендаль заключает, что это скорее нечто другое.

«Погоди ты у меня!» — думает Хакендаль и так вытягивает Сивку кнутом, что та пускается рысью. Но ее тотчас же снова переводят на шаг.

Им уже немало встречалось до отвращения знакомых вывесок: «Пансион — или отель — такой-то, номера от полутора марок, а также почасовая оплата»! Трудно понять, для чего они прошли всю эту долгую Долгую улицу, чтобы зайти в точно такой же притон, какой им уже не раз попадался. Но они предпочитают этот притон. «Отель Ориенталь» называется, лавочка, в которой они исчезают.

Ладно, Хакендаль не спешит. Он закрепляет тормоз, меняет табличку «Свободен» на «Занят», слезает с козел и надевает на шею Сивке ее торбу, где вместе с сечкой намешано немного зерен доброй кукурузы из Румынии, которая с недавних пор тоже объявила нам войну. А потом берет из пролетки попону и перекидывает через руку. Если хочешь нанести визит даме, отнеси ей забытую вещь, — это дело известное.

— Ну-ка, мадам, — говорит Хакендаль и подмигивает хозяйке. — В каком номере у тебя молодая пара?

— Молодая пара? Да чего вам, собственно, нужно? Я в глаза не видала никакой молодой пары!

— Полегче, мадам! — настаивает Хакендаль. — И попрошу без крику! Молодая пара, которую я только что к вам привез в моей пролетке. — И видя, что хозяйка все еще колеблется (так как даже в войну полицейским и судьям случалось вдруг вспомнить параграфы, касающиеся сводничества): — Девушка позабыла кое-что у меня в экипаже.

И он указал на попону, которую трудно было разглядеть в полутемной прихожей.

— Давайте мне, — сказала старуха. — Я потом ей отдам.

— И не подумаю! — заявил Хакендаль. — Предпочитаю самолично и в собственные руки. Как бы мне потом не сказали: знать не знаю, в первый раз вижу вас!

И, отодвинув старуху плечом, он пошел по коридору, оглядывая двери…

— Не сюда! Вот сюда! — зашипела на него старуха. — Да сперва постучись, старый оболтус!

Но Хакендаль уже открыл дверь и вошел. Он сразу же увидел две фигуры, но спешить некуда. Обстоятельно заперев дверь, он еще раз для верности подергал ручку и крикнул:

— Уймись, мадам! Ведь я уже вошел! Чего же ты еще разоряешься?.. — После чего повернулся. — Ну, Эвхен? — сказал он без малейшего раздражения в голосе.

Эва смотрела на него во все глаза. Она стояла в одном платье в ногах кровати; рядом, на спинке стула, висело ее пальто. Только раз быстро глянула туда, где у тумбочки стоял тот, поганец. И снова поревела взгляд на отца.

Хакендаль удобно уселся в одно из красных плюшевых кресел, положил попону на колени и тщательно разгладил рукой.

— Хороши креслица, — сказал он, выждав минутку. — Да не в те руки попали!

Никто ему не ответил. Последовала долгая пауза.

— Ну так что же, Эвхен? — снова приступил Хакендаль. — Раз ты не хочешь начать, ладно, начну я. Или у тебя найдется, что-мне сказать?

— Ах, отец! — сказала она чуть слышно. И чуть погодя, уже решительно: — Не помогают они, разговоры…

— Не скажи, Эвхен, не скажи! Разговоры всегда помогают, поговорить всегда полезно… Я уже давно собираюсь завести с тобой разговор — и ты это знаешь, — да что-то у нас не получалось… Ну так как же, Эвхен?

Она сделала нетерпеливое движение, но одумалась и ничего не сказала.

— Если уж про что не охота говорить, Эвхен, — продолжал отец, — значит, дело дрянь. А что у тебя не все в порядке, я давно замечаю. Для этого не надо было мне ломиться в веселый дом, я и без того знаю…

— Послушайте, вы, старичок… — раздался наглый голос молодого человека. (Голос, какого и следовало ожидать при такой жирной заднице, отметил про себя Хакендаль.) — Вы заявляетесь сюда, хоть вас никто не приглашал, и фасоните с таким видом, будто вы здесь самый главный…

— А ты засохни, мальчик, — отрубил Хакендаль, не повышая голоса и не удостаивая поганца взглядом. — Я говорю с дочерью, и нечего тебе промеж нас соваться. Но послушай, Эвхен, — продолжал он не тише и не громче и вместе с тем каким-то совсем другим голосом. — Не к чему ворошить былое, ты права. Что было, то сплыло. Но так уж получилось, что внизу у меня Сивка, так что едем-ка со мной. Я тебя прокачу с ветерком по первому разряду, задаром довезу до самого дома…

Девушка стояла все так же неподвижно и только на одну неуловимую секунду глянула, как показалось Хакендалю, на своего спутника.

— Нечего смотреть на этого поганца, Эвхен, — продолжал он. — О таком поганце и думать не стоит! Кто с порядочной девушкой идет в такой дом, да еще среди бела дня, о том и думать не стоит. А ты — порядочная девушка, Эвхен, да и все дети у меня порядочные, все, как один, и ты это знаешь, Эвхен!

Теперь он был даже непрочь, чтобы поганец в углу подал свой наглый голос, он бы ему влепил как следует! Но поганец вел себя точь-в-точь как все эти задастые сутенеры, когда они чуют опасность: боялся раскрыть рот. А Эвхен, его любимица Эвхен, стояла все так же неподвижно!

— Ну же, дочка! — продолжал отец уговаривать. — Надевай пальто и айда! Она покачала головой.

— Слишком поздно, отец!

— Слишком поздно! — попытался он рассмеяться. — Глупости ты говоришь, Эвхен! Да сколько тебе лет? Всего двадцать? Какое же это поздно? Недаром отец тебя учил: железным надо быть!

— Ничего не выйдет, отец! Я в себе не вольна… Он, — и она мотнула головой, — он может в любую минуту засадить меня в тюрьму. Я украла, отец…

У старого Хакендаля лицо налилось кровью, а потом постепенно стало серым. Он хотел было встать и подойти к молодому человеку, но махнул рукой и так и остался сидеть.

Через некоторое время он сказал с усилием:

— Ну ладно, ты что-то украла, Эвхен. Не думал я, что кто-нибудь из моих детей скажет: «Я украл, отец!» — а я и с места не сдвинусь. Но, должно быть, в самом деле настало другое время, — что ни говори — война! — хоть я этого не понимаю, Эвхен, душой я этого не понимаю! Видно, и правда времена переменились, переменился и я…

Он растерянно смотрел на нее. А потом снова:

— Ну, ладно, так вот я сижу и говорю тебе: ты что-то украла, Эвхен. Ну что ж, давай поедем не домой, поедем в отделение. Я буду с тобой, Эвхен, и ты им прямо расскажешь все, что этот поганец про тебя знает. И — ну, что ж — ты отсидишь свой срок…

Голос у него пресекся, но уже через минуту он овладел собой:

— Никогда б я не подумал, что мне придется сказать такое. Но я, не кривя душой, говорю тебе, детка, даже порядочный человек может попасть в тюрьму. Даже у порядочного человека может быть минутка слабости. С каждым может стрястись беда. Этот поганец, — показал он пальцем, — это и есть твоя беда! Ты можешь снова стать порядочной, Эвхен!

Она не спускала глаз с его губ.

— А потом, отец, когда все будет позади — и тюрьма и остальное, — что потом?

— Потом ты вернешься к нам, Эвхен! — воскликнул он. — Ты и не знаешь, как мы стосковались по тебе! Ведь это же не наша Эва — та, что жмется по углам и боится слово сказать, — а как хорошо ты, бывало, поешь! Будь спокойна, дочка, все у нас будет, как было когда-то!

— Никогда! — сказала она и тряхнула головой. — Слишком поздно! Слишком я в этом увязла…

— Ну что ты заладила — поздно да поздно, Эвхен? Тебе всего двадцать лет…

— А тем более к вам вернуться! Ведь я тебя знаю, отец, ты не способен по-настоящему забыть и простить. Ты так и будешь на меня коситься, даже и через двадцать лет!

— Это ты зря говоришь, Эвхен, я ведь и Эриху все забыл и простил…

— Вот видишь, отец! Ты сразу же вспомнил Эриха. Ты подумал: сын — вор, почему бы и дочери не быть воровкой? Ничего ты не можешь забыть!

— Чепуху ты городишь, Эва! — воскликнул Хакендаль. — Плохо же ты меня знаешь! Разве я сейчас с тобой не по-хорошему говорил? Разве я упрекнул тебя хоть словом?

— Вот видишь! И этим ты козыряешь передо мной. Нет, отец, да и что бы я стала у вас делать? Слоняться по квартире, убирать постели да готовить обед? Нет уж, хватит! Что с возу упало, то пропало! Все это была одна липа!

— Опомнись, Эвхен! Что может быть лучше честной работы?

— А разве я не с твоей честной работы стала такой? Думаешь, Эйгену было бы легко прибрать меня к рукам, если б я уже у вас не стала такой? Честная работа — да, и долг, и послушание, и аккуратность, но ведь все это был обман, отец!

— Нет, нет, девушка! Не говори этого! Я честно работал…

— И что же она дала тебе, твоя честная работа? Ты сидишь на козлах, как и двадцать лет назад, только что лошадь твоя двадцать лет назад не была такой развалиной. А что станет с тобой дальше, этого ты тоже не знаешь. Жизнь еще не вся прожита…

— Верно, Эвхен, жизнь еще не вся прожита, это ты права. Что моя родная дочь когда-нибудь скажет мне в лицо, будто жить с котом в бардаке ей приятнее, чем с отцом и матерью, — такое мне и в голову не приходило.

Хакендаль поднялся, он уже давно поднялся и стоял перед ней. Он снова перекинул попону через руку и аккуратно ее разгладил.

— Но, Эвхен, этого ты тоже не можешь требовать, чтоб я у твоего кота заместо папаши был — вроде папаши с левой стороны. А потому перебирайся-ка лучше к нему. Забирай свои манатки и айда! — И невольно срываясь на крик: — Чтобы у меня твоего духу не было!

Он гневно глянул на сжавшуюся от испуга дочь, шагнул к двери, отпер ее и снова обернулся.

Поганец стоял почти рядом, рукой достать, но поганец был уже ему глубоко безразличен.

— Хорошо бы ты никогда не пожалела об этой минуте, Эвхен, — сказал он, тряхнул головой и ушел.

Едва за отцом захлопнулась дверь, Эйген, разумеется, раскрыл рот. Отец правильно угадал его натуру: жесток со слабыми и раболепно труслив, коварно труслив перед сильными. Эва именно этого и ждала, и все же ее больно резнуло, когда Эйген буквально под хлопание двери сказал:.

— Чего это твой старик вообразил! Чтобы съехаться, надо, чтобы спелись двое: тот, кто въезжает и к кому въезжают.

Они промолчала.

— Ты! — крикнул он с угрозой. — Не слыхала, что я сказал?

— Слыхала!

— Так отвечай же! Думаешь, я из тех, к кому въезжают?

— Это отец так думает.

— Вот как? Отец думает? А отец твой вправе мне приказывать? Отвечай!

Он схватил ее за плечи и стал трясти.

— Эйген! — взмолилась она. — Ну какой ты, право! Я же не виновата, что отец так сказал. Я ему все как есть объяснила, что никогда к нему не вернусь!.

— А сама ты чего хочешь? — крикнул он в ярости. — Ко мне хочешь?

— Я хочу того, чего ты хочешь, Эйген! …..

— Говоришь, объяснила ему? — И он снова тряхнул ее изо всех сил. — А почему ты не объяснила хотя бы словом, что никакой я не твой кот? Это ты ему объяснила? А?

— Нет, Эйген!

— Только про себя болтала, что у тебя болит. А ну, скажи, был я твоим котом?.

— Нет, Эйген?

— Почему же ты ему так не сказала? Молчание.

Он опять трясет ее:

— Тебя спрашивают! Отвечай!

— Сама не знаю, Эйген!..

— Тебе, может, хочется, чтоб я заделался твоим котом?..

— Нет! О нет!

— Ты сказала, что хочешь того же, чего хочу я. Так вот я хочу, чтоб ты для меня на панель ходила, поняла?

— Нет, Эйген, — взмолилась она. — Не требуй этого. Все, что хочешь, но этого не требуй…

— Ты хочешь того же, чего хочу я? И не делаешь того, что хочу я. На черта же ты мне нужна! Когда мы познакомились, я думал бог весть что с тобой сотворить. А ты оказалась ни на что не годной, обыкновенной трусливой купеческой дочкой! Мещанка была, мещанкой и осталась!

Он смотрел на нее с ненавистью.

— Вот здесь он сидел, старый хрыч, — завелся он снова. — Наглая скотина! Переезжай, говорит, к нему. Об этом и думать забудь! Я тебя устрою на квартиру, но только не у себя. Вечно видеть перед собой твою заплаканную рожу? И думать забудь! Здесь много таких, кто пускает к себе вашего брата. Фрау Паули!

— Я на это не пойду, Эйген! Делай со мной, что хочешь. Я на это не пойду!

— Ах, боже ты мой, господин Баст! — затараторила фрау Паули. — Что это вы сегодня раскричались? Ведь парадная комната рядом, что подумают обо мне люди? Уж от вас я этого не ожидала, господин Баст! Ведь вы же порядочный мужчина! Это не извозчик ли такого натворил?

— Извозчик? Это был ее папаша! И представьте, фрау Паули, она как в рот воды набрала, когда старый хрыч вздумал ругать меня котом!

— Ай-ай, как нехорошо, фролин, ведь вы же знаете, господин Баст порядочный мужчина и настоящий кавалер.

— Она знает? Ничего она не знает! — бросил Эйген Баст с презрением. — Стоит, как мокрая курица, и слово сказать боится! Но теперь она узнает, кто я! Что ей нравится, то и получит — а я плевать хотел. У Пирцлауши есть свободные комнаты?

— Погодите, господин Баст! Дайте подумать: у нее сейчас фролины Коко и Мими — та, что с рюшами, и эта Лемке, а в одной комнате вроде бы никого. Но, господин Баст, вы же знаете, Пирцлау такая дотошная, требует, чтобы девушки были зарегистрированы честь честью, чтобы у каждой был билет, — и еженедельно к дядюшке доктору…

— Ну и что же? Что из этого, фрау Паули? Вы думаете, Эва против? Эва все сделает, как миленькая, у Пирцлауши не будет с ней никаких хлопот, верно, Эвхен?

— Я этого не сделаю, Эйген! Лучше в воду головой!

— Ах, грех какой, фролин, ну что вы говорите?.. — всполошилась фрау Паули.

Но Эйген уже схватил хозяйку за плечи.

— Ступайте, фрау Паули! — приказал он, выталкивая ее за порог. — Мы с Эвой потолкуем вдвоем — насчет в воду головой и прочего. Да нет же, никакого скандала не будет, все обойдется по-хорошему, я ведь не из таких, я девушек не бью, верно, Эвхен?

Он вытолкал фрау Паули за дверь, и они остались вдвоем. Нет, скандала и правда не было — разве что немного бабьей истерики и бабьих слез, но в таком доме это за скандал не считают. А кроме того, никаких подозрительных звуков слышно не было — как есть ничего!

Эве казалось, что она все глубже и глубже погружается в мучительный сон, от которого надо очнуться, но никак не очнешься, а сон становится все мрачнее, все безысходнее. Дорога через улицу, переговоры с фрау Пирцлау, другие девушки, для которых ее появление было веселой шуткой, немало их позабавившей, и которые, смеясь, стали прихорашивать Эву.

А потом ожидание на углу Ланге- и Андреасштрассе. Мучительное ожидание с неотступной мыслью, что он глаз с нее не сводит. Пошел снег, мокрый, липкий снег, мужчины бежали по своим делам. Все торопились, все бежали мимо, никто не оглядывался на нелепо наряженную девушку в зеленом боа из перышек и в огромной шляпе со страусовым пером…

А затем его свист в воротах, отрывистый резкий свист сутенера (словно свистят в отверстие ключа), когда ей надлежало заговорить с человеком, который казался ему подходящим клиентом. И как он внезапно вырос перед ней и влепил ей пощечину, когда она с тем не заговорила. И как он опять ее избил, когда она заговорила, но безуспешно. И как она сделала слабую попытку бежать, а он поймал ее и особым, популярным в мире подонков приемом чуть не сломал ей руку…

И как она все же с кем-то договорилась и повела его наверх, и как девушки, выглядывая из дверей, делали ей поощрительные, подбадривающие знаки. И как мерзок и ужасен мир, и как все, все оказалось ложью, что ей говорили насчет опрятности и чистоты.

И как ей тут же пришлось опять идти на угол…

И как у нее вечером вышел спор с другой девушкой, претендовавшей на этот угол, и как Эйген избил ту девушку… И как равнодушно пробегали люди мимо, и жизнь текла по-прежнему, как будто ничего не случилось…

И как та девушка вернулась с каким-то субъектом, — к тому времени уже стемнело, — и как Эйген с ним сцепился. А Эва медленно, медленно обошла вокруг угла…

Но едва она свернула в другую улицу, как пустилась бежать, и бежала все дальше и дальше, углубляясь в центральные кварталы города. Она торопилась, она боялась, как бы он ее не догнал. Она шла все вперед в своем кричащем великолепии, мимо сотни шуцманов и десятка агентов полиции нравов, но никто ее не замечал, так как у нее была определенная цель…

Наконец она вошла в темный Тиргартен и прежде всего бросила под куст свое боа из перышек и шляпу с пером. Сразу почувствовав облегчение, направилась дальше, пробежала всю Вендлерштрассе и вышла на набережную Королевы Августы. Здесь было тихо, здесь она была у цели.

Эва присела на мокрую скамью под оголенным каштаном. Вот что делает популярная песенка, модный боевик! Эве было рукой подать до Шпрее, река протекала всего в пяти минутах быстрого ходу от Лангештрассе. Но всю вторую половину этого дня у нее звенело в ушах: «По Ландвер-каналу утопленник плывет…»

В словах этих не было ничего пугающего, они звучали так привычно, словно не означали ничего страшного: по Ландвер-каналу утопленник плывет… Это бывало сотни раз, об этом пелось в песне, над этим смеялись. Ничего страшного — и даже не нужно большого мужества…

Вот почему она сюда бежала, это и есть Ландвер-канал… О нем-то и поется в песне…

Она сидит, сидит очень долго. Наконец встает, но даже встать ей трудно. Что-то в ней противится теперь, когда наконец она у цели. И это сопротивление все растет по мере того, как она спускается в темный колодец, на дне которого так жутко плещет вода, словно в ней плавают крысы. Ах, не все ли равно, пускай там плавают крысы, ведь мертвой все равно. Но она спускается все медленнее; однако, как медленно ни спускайся, вот она, последняя ступенька.

Эва стоит на маленькой каменной площадке, вода поднялась высоко, она почти у самых ее ног. Эва наклоняется вперед. Но нет, воды она не видит, только отражение световых бликов, отбрасываемых фонарями на мосту. А теперь упасть вниз, думает она.

Но она не падает вниз. С внезапным страхом отшатывается она от того темного, что зловеще журчит внизу. И долго стоит и ждет, но ничего не происходит.

Иногда по мосту пробегают люди, но никто ее не видит, никто не кричит: «Остановитесь! На помощь! Она хочет утопиться!» А этот возглас, может быть, придал бы ей силы для прыжка, которого она так боится. Прыгнуть — в надежде, что ее спасут.

Но едва она после долгих колебаний осторожно опускает носок в воду, едва ледяная влага просачивается ей в ботинок, как все решается само собой: она не прыгнет.

Медленно поднимается она по ступенькам наверх. Медленно отправляется в путь — неведомо куда. Сюда она шла быстро, чуть ли не радостно. Она уходила из жизни, все тяжелое было с нее снято.

Теперь с этой мечтою покончено. Теперь она ступает тяжело, все к ней вернулось, жизнь продолжается. Ничто для нее не прекратилось. Долго идет она через темный Тиргартен, через темный город. И только когда близится утро, отваживается ступить в знакомые места. Он сейчас спит. Наконец она крадется наверх к Гертруд Гудде. О Гудде он ничего не знает. Может быть, здесь найдет она мирное пристанище.

Здесь она его найдет.

В то время как Гертруд Гудде утешала Эву, раздевала окоченевшую беглянку и укладывала в свою еще поостывшую постель, в то время, как отчаяние, владевшее Эвой, изливалось в неудержимых рыданиях, постепенно стихавших и уступивших место рассказу о пережитых горестях, — в то время, как обе женщины принялись обсуждать, как устроить совместную жизнь, — выписаться, прописаться, перевезти вещи, уладить все с продовольственными карточками и найти работу, — в это самое время унтер-офицер Отто Хакендаль лежал в воронке, вырытой снарядом на ничейной земле между немецкими и французскими позициями, и уже с рассвета нетерпеливо ждал, чтобы наступил вечер. Воронка находилась чуть ли не рядом с французами — метрах в тридцати. К счастью, она была так глубока, что сверху не просматривалась. Немецкие окопы лежали гораздо дальше — метрах в ста двадцати, и это крайне беспокоило Отто Хакендаля, так как нужно было возвращаться к своим, а до наступления темноты об этом нечего было и думать.

Единственным утешением, если это можно считать утешением, было то, что Отто Хакендаль лежал в воронке не один. На самом ее дне растянулся его товарищ по несчастью — лейтенант фон Рамин. Правда, Отто видел лейтенанта впервые, они познакомились только здесь, в воронке. Лейтенант был из дежурной роты, участвовавшей во вчерашней вылазке. Атака была отбита, лейтенант и Отто, чтобы не попасть в плен, вынуждены были укрыться в воронке от снаряда. Но тут французы открыли ураганный огонь, и ни о каком возвращении к своим не могло быть и речи. А затем настало утро…

Утро было морозное. Небо, обложенное серыми тучами, низко нависло над головой. Слава богу, думал Отто Хакендаль, по крайней мере, день нелетный.

Он лежал и глядел в небо — единственное, что он мог видеть, кроме самой воронки. Выглянуть наружу было опасно — с обеих сторон постреливали. Время от времени из французских окопов доносились слова команды. Как-то послышался даже смех. «Хорошо им смеяться, — думал закоченевший Отто. — Я чертовски замерз. До вечера окончательно превращусь в ледышку».

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он стал следить за возобновившейся утром канонадой. Тяжелая — артиллерия понемногу раскачивалась — вдали ухнуло. «Это наши мортиры», — подумал Отто. Потом снова заговорили полевые орудия, но огонь был направлен куда-то в сторону. «Хорошо бы наши сегодня не слишком беспокоили французов. Ну и в мышеловку же мы угодили с лейтенантом!..»

Он посмотрел на лейтенанта. Тот лежал на дне воронки, свернувшись клубком, и перечитывал старые письма. Почувствовав взгляд Отто, он поднял голову и спросил:

— О чем задумались, унтер-офицер?

У лейтенанта было открытое лицо и ясный взгляд. Да и то, как он заговорил, понравилось Отто.

— Я думаю, господин лейтенант, хорошо бы у наших соседей французов выдался нынче денек поспокойней.

— Сегодня здесь вряд ли что будет, — сказал лейтенант. — И тем и другим досталось ночью. — Он внимательно вгляделся в унтер-офицера и спросил с неожиданной живостью: — Скажите, вы тоже чертовски мерзнете?

— Не говорите! Сапоги совсем прохудились, я уже месяц не знаю, что такое сухие ноги.

— У меня ноги тоже закоченели, хоть сапоги и целы. А есть у вас чем подкрепиться, унтер-офицер?

— Так точно, господин лейтенант! У меня еще добрых пол фляги вишневой наливки. Но я решил с этим не торопиться. До вечера нам отсюда не выбраться. Будет еще время выпить для бодрости.

— До вечера! Да вы вспомните, какие светлые стоят ночи! Месяц светит во все лопатки. А сигнальные ракеты! Это еще бабушка надвое сказала, выберемся ли мы сегодня.

— Да вот похоже, снег пойдет, — с надеждой сказал Отто.

— Снег! — фыркнул лейтенант. — С коих уже пор ждут снега! Кто его знает, когда этой распроклятой зимой соберется идти снег. Нет, нет, унтер-офицер, приберегите свою вишневую наливку на крайний случай. Насчет меня не беспокойтесь! Я запасся фруктовой водкой.

— Так точно, господин лейтенант! Фруктовая водка тоже хорошо согревает.

Оба надолго замолчали. Отто прислушивался к грохоту канонады, стараясь определить калибр орудия, траекторию полета, расположение батареи. Ничто так не успокаивает разыгравшиеся нервы, ничто так не помогает забыть страх. Напрягаешь слух до предела и забываешь о себе. Временами до него доносились обрывки французской речи. Французы, видимо, не унывали, несмотря на ночные потери.

— Экое свинство! — воскликнул вдруг лейтенант фон Рамин, даже не понизив голоса. — Слышите, унтер-офицер? Они там распивают горячий кофе! Какое бесстыдство хвалиться перед нами!

— Мы в это время тоже варим кофе, — заметил Отто.

— Вот то-то и оно! — добродушно рассмеялся лейтенант. — Когда лежишь в окопах, клянешь эту жизнь и дождаться не можешь смены. А с каким удовольствием мы бы сейчас забрались в сырой завшивленный блиндаж!

— Только тогда и смекаешь, как хорошо тебе было, когда попадешь в настоящую беду, — подтвердил Отто.

— Верно! — отозвался лейтенант. — Но, пожалуй, еще вернее сказать: в каком бы ты ни увяз навозе, нет уверенности, что тебя не ждет дерьмо еще похуже. Вы давно на фронте, унтер-офицер?

— С самого начала. С первого дня, господин лейтенант!

— Да вам, оказывается, повезло, приятель! — воскликнул лейтенант. — Вы еще испытали тот первый подъем, вы участвовали в победном марше! А я сразу со школьной скамьи попал в окопы, в эти плавающие в болоте окопы, в этой их вшивой Шампани. Вам не довелось там бывать, унтер-офицер?

— Как же, господин лейтенант, в долине Дормуаз.

— Вот и мы там лежали, приятель! Значит, вы можете себе представить, каково пришлось пареньку, только что со школьной скамьи, с еще не выветрившимся энтузиазмом и всякими высокими идеями. Сразу же — бух в эту топь и дерьмо, вшам на съедение! А вокруг озлобленные, мрачные, изверившиеся люди…

— Да, бывали дни, когда готов убить человека за то, что он не вовремя чихнул.

— Добро бы еще чихнул! — отозвался лейтенант угрюмо. — Единственно за то, что человек живет на свете — уже за это можно было его убить! Да, унтер-офицер! Сволочное было время. — Он осекся и мрачно заключил: —Впрочем, и сейчас оно не лучше.

— Глядя на вас, господин лейтенант, этого не скажешь. Такое у вас веселое, располагающее лицо.

— Да, такое уж у меня лицо, — равнодушно уронил лейтенант. — Послушайте, что я вам скажу, унтер-офицер! Осенью, в сентябре и октябре, мой полк раз двадцать направляли в один и тот же небольшой окопчик. «Гнилой аппендикс» — прозвали его мы, это и в самом деле было гиблое место, провонявшее гнилью. Никчемный огрызок сданных нами позиций. Никому он был не нужен, но у тех, наверху, он был обозначен на картах! Окопчик и в самом деле был никудышный, ни одного порядочного блиндажа, к тому же и недостаточно глубокий. Не было дня, чтоб его не обстреляли в дым и чтобы он не заваливался! И все же нас каждый день туда загоняли, он стоил нам сотен человеческих жизней, в конце концов его все же сдали, и никто о нем и не вспомнил. Так к чему же все эти жертвы?

Хакендаль заморгал.

— Конечно, если господин лейтенант хочет докопаться до смысла… — начал он с запинкой. — Ведь делаешь, что прикажут. Слишком много думать не годится. От этого только на душе тяжелее.

— Нет, нет! — горячо перебил его лейтенант. — Видите ли, унтер-офицер, кстати, как вас зовут? Хакендаль. Послушайте, Хакендаль, вы, конечно, росли в других условиях, но, в сущности, везде одно и то же. Было ли у вас в жизни что-нибудь такое, что вы бы могли любить и уважать? Подумайте хорошенько! По-настоящему большой человек, которого вы знали или хотя бы слыхали о нем, который думает не только о себе, не одержим мелким тщеславием? Видите, и вы о таком не слыхали! А ведь когда-то, да, когда-то бывали такие люди, и только теперь о них слыхом не слыхать. Все то, во что можно верить, чему можно поклоняться, все умерло, кануло без возврата, больше не существует.

Лейтенант поглядел на Хакендаля невидящим взглядом и продолжал:

— Но пока ты молод, надо иметь что-то, что можно уважать и любить. Надо иметь что-то, во имя чего стоило бы жертвовать собой. Пока ты молод, не хочется жить единственно для того, чтобы существовать. Хочется другого, чего-то большего!

Он снова умолк. Хакендаль внимательно глядел в его открытое приятное лицо, которое теперь нервически подергивалось. Еще только что он восхищался лейтенантом, его уверенным, независимым видом, а теперь убедился, что и у лейтенанта свои заботы, что и его гложет то же самое…

— Когда разразилась эта война, когда Германию зажали в тиски, когда всех нас объединяло одно чувство, думалось: вот она, эта идея! С каким воодушевлением, с какой радостью шли мы в окопы, — ведь мы обрели нечто, за что стоило отдать жизнь. И вдруг — кто бы мог ожидать — все такое серое, мрачное, угрюмое… Вроде того окопа-огрызка, за который принесено столько напрасных жертв! И без всякой пользы, — а ведь напрасных жертв мы не хотели приносить! Если все в целом исполнено смысла, то должен быть смысл и в малом. Согласны?

— Не могу судить, — сказал Отто. — Я был счастлив, что у меня появилась задача. Раньше у меня ее не было…

— Вот видите, то же самое и я! Но ведь в задаче должен быть смысл! Иначе какой в ней толк?

— Не знаю, господин лейтенант, я о таких вещах сроду не думал. Я так себе представляю: положим, мы залегли, кругом огонь, телефонная связь прервана, а офицеру понадобилось передать донесение в тыл. И тогда я беру пакет и делаю все, чтобы доставить его куда надо. Я ведь тоже не знаю, что в донесении и насколько оно важное…

— Да, — согласился лейтенант, немного подумав. — Это вы неглупо заметили, унтер-офицер, так тоже можно смотреть на дело!

Он надолго умолк. Восточнее и западнее уже непрерывно грохотали орудия, но на их участке все еще было спокойно, лишь изредка просвистит пуля или застрочит пулемет. А потом опять мертвая тишина.

— А все же, — сказал лейтенант, словно размышляя вслух, — быть безвестным посланцем, и только? Мы не так себе все представляли!

Он задумался, а потом со свойственной ему живостью продолжал:

— Да и посланцем к кому? Мы-то с вами здесь знаем, что к чему. Ну, а дома, на родине? Вы уже бывали в отпуску? Ну, конечно, бывали, раз вы тут с самого начала. Помните эти взволнованные смущенные лица? Помните, как вас все время просили рассказать про войну? И как они ничего не понимали, когда вы только и могли рассказать, что про грязь, да про холод, да про вечный голод. А они-то надеялись услышать сказочки о геройских подвигах… Да, геройские подвиги… И как они терялись, видя, до чего вам нелегко возвращаться назад? Как они дрожали, чтобы их любимый, их обожаемый сын и брат не показал себя трусом! И как старались вдохнуть в вас мужество! Ах, унтер-офицер, там, дома, понятия не имеют, что все это для нас значит! Какой для нас тут стоит вопрос!

— А какой стоит вопрос, если позволено спросить, господин лейтенант?

— Вопрос о нас с вами! О нас, молодых, — ведь мы и есть Германия! Чтобы жизнь опять приобрела какой-то смысл, приобрела цену — вот в чем вопрос! Вот о чем идет речь, унтер-офицер, — о вас и обо мне! И вы это знаете, а не знаете, так чувствуете!

— Что все это касается и меня, я уже, правда, не раз чувствовал, господин лейтенант! Но не думал, что это имеет какое-то значение. Мне даже стыдно становилось, зачем я так занят собой.

— Этого не надо стыдиться, унтер-офицер! Естественно, что человек думает о себе. Но надо думать не об одном себе!

Лейтенант умолк. Зубы у него почти безостановочно выбивали дробь, мороз усиливался. В этой проклятой воронке нельзя было далее пошевелиться, как бы их не засекли да не угостили ручной гранатой.

— Унтер-офицер! — окликнул лейтенант.

— Что скажете? — отозвался Хакендаль.

— Ну и забирает, а?

— Так точно, господин лейтенант! Лейтенант поглядел на часы.

— Все-таки уже начало двенадцатого. Еще часов шесть, и стемнеет. Можно будет двинуть к своим. Столько-то мы еще выдержим.

— Ну, еще бы! — сказал Хакендаль.

О луне и осветительных ракетах разговору больше не было. Они должны этой ночью отсюда выбраться.

Лейтенант разломил плитку шоколада и одну половину протянул Отто.

— Возьмите! Залежалась с отпуска. Мне и дали-то ее в последнюю минуту, как заветную драгоценность. По-моему, многовато они там хнычут насчет брюквы и всего прочего. А в общем, не в этом дело! Я ведь только что из отпуска и не совсем еще освоился. Когда вы последний раз были дома?

— Я еще ни разу не был в отпуску.

— Как так ни разу? Вы хотите сказать — на этих позициях? Если вы с первого дня на фронте, вас уже, верно, два-три раза отпускали домой.

— Нет, я еще не ездил на побывку.

— Но, приятель, это ж не полагается! Лейтенант так стремительно приподнялся, что Хакендаль рукой придержал его голову.

— Осторожнее, господин лейтенант!

— Ах да… — И снова: — Но это же неслыханно. Больше двух лет на фронте, и все время здесь, на Западном, не так ли?

Отто кивнул.

— Как же это случилось? Видно, что-то у вас не ладно! — И внимательно оглядев собеседника: — А впрочем, у вас и крест, и повышение в чине, значит, ничего такого за вами нет.

— У меня никаких неприятностей не было. Просто так получилось.

— Нет, нет! — Лейтенант задумался. — Позвольте! Как, вы сказали, вас зовут?

— Хакендаль.

— Правильно, Хакендаль! То-то ваше имя показалось мне знакомо. Я о вас слышал. О вас тут говорят…

Он осекся и почти смущенно взглянул на Отто. И Отто ответил ему слабой улыбкой.

— Представляю, что говорят. Дескать, в пятой есть малый, который нипочем не идет в отпуск. Должно быть, у бедняги не все дома, — вот что про меня говорят.

— Правильно! — с облегчением сказал лейтенант. — Но сдается мне, на рехнувшегося вы не смахиваете, унтер-офицер!

— Да я и не рехнулся, и в отпуск уволюсь со временем.

— Что значит — со временем? Или, может, я вторгаюсь в ваши личные дела?

— Дела это, правда, личные, но раз уж к слову пришлось, можно и о них поговорить. Господин лейтенант давеча тоже говорили со мной о личном…

— Ну так валяйте, Хакендаль! Мне крайне любопытно, как это можно человека до того довести, чтобы он за два года дома не побывал?

— Не скажу, чтоб это делало мне честь, господин лейтенант! Хотя так думают те, что про меня треплются. Все дело в том, что дома меня считают тряпкой, разиней, человеком без мужества, без собственной воли. Ну, а как я сейчас замечаю, по природе я совсем не разиня…

— Сохрани бог! — сказал лейтенант.

— Это меня один человек таким сделал. Один определенный человек. Он — я еще мальчишкой был — всякую волю до ниточки во мне вытравил. А тут еще грех со мной приключился, короче сказать, господин лейтенант, есть у меня девушка и ребеночек есть, ему уже годика четыре будет. Я десятки раз обещал Гертруд жениться на ней, а уж особенно, когда стало видно, что войны не миновать. Но так и не женился, и только потому, что не хватило смелости признаться отцу и спросить у него свои бумаги…

— Та-ак, — протянул лейтенант, — стало быть, это отец в вас волю раздавил? И вы боитесь показаться своей девушке на глаза?

— Да что вы, господин лейтенант! Гертруд меня и словом не попрекнет. Я не решаюсь встретиться с отцом.

— Ну что вы, Хакендаль! Вам теперь бояться отца? Вам, взрослому мужчине, сотни раз бывавшему в огне! Ведь вы уже не тот, что два года назад. Неужели отец у вас такой изверг?

— Да нет, господин лейтенант, человек он, в сущности, неплохой, но уж если кто не по нем или если кто не по его станет делать и думать, он его прямо за врага считает и без ножа зарезать готов. Он думает, сам бог велел такого ногами топтать и до смерти запугивать. Он и во мне, в своем сыне, видел врага — на меня он особенно лютовал.

— Знаю я таких людей! — вскричал лейтенант с горячностью. Рассказ унтер-офицера пришелся ему по душе. В нем проснулись воспоминания далекого детства, он услышал громыхание железных скрижалей взрослых. — Знаю я таких людей! — воскликнул он. И начал задумчиво рассказывать: — В последний свой отпуск я побывал у дядюшки-помещика. В имении еще не слишком дает себя знать голод живут своим хозяйством. Такие люди не получают карточек, их называют самоснабженцами. Вы, может слыхали об этом, Хакендаль?

Хакендаль кивнул.

— Так вот, — продолжал лейтенант, — перед самым моим отъездом дядюшка поручил мне отвезти посылку со съестным в город его брату, судье, вышедшему на пенсию. «Уж ты, я знаю, с этим справишься», — сказал мне дядюшка, смеясь. Я так и не понял, с чем мне предстояло справляться, разве только что посылка громоздкая, а таскать ее придется из купе в купе и глаз не спускать…

Лейтенант на минуту смолк, он вспомнил, как злился на эту навязанную ему ношу и как в то же время предвкушал, сколько радости доставит она людям в такое трудное время…

— Так вот, — продолжал он рассказывать, — приехал я с посылкой к дяде. Давно его не видел и прямо испугался — до чего изменился старик. Лицо с кулачок, и жалкое, за душу хватает. А уж шея — глядеть страшно, кожа обвисла складками, красными, морщинистыми складками…

Он опять умолк. Он словно видел перед собой эту жалкую фигуру.

— А надо вам знать, Хакендаль, мой дядя именно из такого сорта людей, с повышенным, чисто прусским чувством долга. Он вбил себе в голову, что должен обходиться продовольственными карточками, и чуть не умирал с голоду. «Правительство знает, что делает… — говорил он. — Раз высчитали, что карточная система обеспечивает человека, значит, так оно и должно быть».

Лейтенант фон Рамин видел себя у дяди за столом. Дядя угощал молодого племянника, как и подобает. Он предложил ему стакан вина, и вино было отличное, вино продавали не по карточкам, а дядя был человек состоятельный… Но рядом с бокалом, на деревянном подносике, лежал чахлый ломтик хлеба, такой прозрачный, что сквозь него видны были прожилки на дереве. Хлеб был чуть смазан жиром, а сверху положен тонюсенький ломтик яйца и какая-то тощая прокисшая рыбешка…

— Кушай, мой мальчик, — угощал его дядюшка, — кушай, не стесняйся!

И дрогнувшим голосом:

— Сам я уже поел.

— А я-то думал, — продолжал лейтенант фон Рамин, — что меня с этой посылкой примут как спасителя. Тут-то я и понял, что мой сельский дядя имел в виду, говоря, что я с этим справлюсь. Но я не справился! «Ты хочешь подбить немецкого судью на незаконный поступок! — заорал на меня дядя. — Вон из моего дома! Да я, бы ни одной ночи не имел спокойной, если бы нарушил закон! Тысячи, десятки тысяч воров и мошенников прошли через мои руки, и я никому не давал потачки. Если же я и сам стану брать что не положено по закону, выйдет, что я не по закону их судил!» А пока дядя нещадно меня изругивал, он такими голодными глазами смотрел на посылку! Представляю, как он страдал, несчастный старик!

— Это можно понять, — заметил Отто. — Он не хотел показать слабость.

— Вот и вы туда же! — рассердился лейтенант. — Мать тоже мне писала, он-де был большой человек и умер за идею. Он, кстати, умер вскоре после моего отъезда от обычной простуды, не хватило сил с ней бороться. По никакой он не большой человек, Хакендаль, так же, как и ваш отец! Ничего великого нет в том, чтобы сдохнуть с голоду за отечество! Да и при чем тут отечество? Отечеству он никакой пользы не принес, а умер за своего идола, за деревянного истукана, на каких молятся дикари. Обыкновенная деревяшка, без жизни и живой идеи!

Хакендаль молчал.

— Видите ли, Хакендаль, — продолжал лейтенант уже спокойнее, — это всегда производит впечатление, когда говорят: такой-то умер за идею, — в самом деле умер, хотя мог бы жить и радоваться жизни. Но разве дело тут в смерти — умирать, так за что-то живое, а прусское чувство долга, на которое молятся ваш отец и мой дядя, давно себя изжило. Оно возникло сотни лет назад, когда народ жил в жестокой бедности и никакого удержу на него не было. Тогда-то ему и потребовалось такое правило. Но все это отжило уже задолго до войны. Нет, довольно поклоняться старым богам! Для того чтобы эта война обрела какой-то смысл, из нее должно возникнуть нечто новое, живое.

И снова Хакендаль промолчал.

— Вот я и говорю, — стоял на своем лейтенант, — хорошо сделал дядя Эдуард, что умер. И вы можете без всякого страха взять отпуск и отправиться к отцу. Чудак человек! Ведь из вас двоих вы живы, а он давно умер!

— Не знаю, — сказал Отто Хакендаль, понизив голос, — не знаю, правильно ли себе представляет господин лейтенант. Ведь для отца и матери и взрослый человек — ребенок. Хотелось бы, чтобы все обошлось по-хорошему, без всякой грызни. Он как-никак отец мне, и тоже не виноват…

— А вы и правда боитесь, Хакендаль! — словно обиделся лейтенант.

— Ясно, боюсь, — согласился Хакендаль. — Потому и не иду в отпуск.

— Вы слишком в этом копаетесь, — воскликнул лейтенант. — Вы все представляете, как вы заходите в дом и говорите: так-то и так-то… Но вы же знаете, Хакендаль, когда залег в окопе перед атакой, каких только ужасов себе не представляешь — и все посматриваешь то на часы, то на ночное небо, не поднимаются ли в воздух ракеты, проще сказать — накладываешь в штаны! По едва прозвучала команда, тут уж «ура!» во всю глотку, бежишь напролом, и всех этих выдуманных страхов как не бывало!

— Но есть же и что скисают во время атаки, господин лейтенант! — возразил Отто.

— Да, но вы не из таких! — горячился лейтенант. — Вы не скисаете! У вас просто страх актера перед выходом. И вот что я вам скажу, унтер-офицер: если мы с вами сегодня благополучно выберемся из этого проклятого ледника, я просто прикажу вам ехать в отпуск, понятно?

Отто улыбнулся, но он был доволен. И когда лейтенант увидел его улыбку, он тоже довольно усмехнулся, и больше они к этому не возвращались. Долго лежали они молча, трясясь от холода.

Раза два лейтенант скороговоркой выругался:

— Ах, дьявол! Ах, дьявол! — И потом опять раза два: — Ах, дьявол!

— Что это вы дьявола поминаете, господин лейтенант?

— Курить страшно хочется!

— Это уж точно дьявольщина, да ветер относит в ту сторону, как бы они нас не учуяли!

— И тогда, значит, влепят нам парочку гранат!

— Так точно, господин лейтенант!

К четырем часам разъяснилось, и положение стало еще хуже: в небе появились самолеты. Как обычно за последние недели, французских было больше. Они господствовали в небе, на бреющем полете обстреливали немецкие окопы из пулеметов или, поднявшись ввысь, корректировали ракетами огонь своей артиллерии.

Лейтенант фон Рамин и Отто Хакендаль бросились ничком на землю. К вечеру снова оживился артиллерийский огонь, разрывы снарядов приближались. Уже и в соседних окопах застрочили пулеметы; из немецких отвечали тем же.

— Неужто никогда не настанет вечер? — стонали оба.

Но постепенно огонь стал затихать. За воротниками они ощущали сырость, накрапывал дождь. Понемногу они зашевелились: окоченевшие руки и ноги отказывались слушаться.

— Чертовски холодно! — сказал лейтенант.

— Нынче ночью нужно убираться.

— Да, непременно, кстати дождь пошел.

— Ну, этот дождь ненадолго.

И снова они ждут — часы за часами. Никак не темнеет. Луны за тучами не видно, но в воздухе разлит бледный свет…

— Подождем еще часок, — предложил лейтенант. У него стучали зубы.

— У меня остался глоток вишневки, господин лейтенант!

— Что ж, давайте ее сюда! Впрочем, нет, не надо! Право, не надо! Так вы помните свое обещание сразу же пойти в отпуск, если мы отсюда выберемся целы и невредимы?

Отто Хакендаль молчал.

— Скажите — да! — потребовал лейтенант. — У меня такое чувство, что это принесет нам счастье.

— В таком случае — да, господин лейтенант!

Темнота по-прежнему заставляла себя ждать. Обстановка по-прежнему была тревожной. Нет-нет постреливали, слышалась команда, стучал пулемет…

— Пока мы еще на мели, мой мальчик! — невесело сказал лейтенант.

— Я пуще всего боюсь, как бы нас не встретили огнем свои же, — сказал Хакендаль.

— Видите! Значит, и вам не все равно, какою умереть геройской смертью!

Часы показывали полночь, а небо как будто еще посветлело.

Лейтенант мучительно колебался. Зубы у него стучали уже не столько от холода, сколько от волнения. Хакендалю было легче: его дело — повиноваться приказу.

Внезапно из французского окопа к ним донесся смех, он, правда, прозвучал неуверенно и сразу же оборвался, а все же…

— Самое время, господин лейтенант! — шепнул Хакендаль.

— Вперед! — почти крикнул лейтенант. Подтянувшись на руках, они выбрались на край воронки. До бруствера французского окопа было, казалось, рукой подать, а немецкий окоп тонул во мраке.

— Ползком! — приказал лейтенант хриплым шепотом.

Обо всем договорились заранее. Они подберутся как можно ближе к немецкому окопу и окликнут часового.

Но лейтенантом овладело нетерпение. Он отполз метров на тридцать-сорок и вдруг выпрямился.

— Бегом! — скомандовал он. — Они нас больше не видят!

Побежали, лейтенант впереди, а унтер-офицер сзади, немного левее. Хакендалю померещилось, что кто-то его окликает, — и вдруг позади грохнуло и в небо взвилась ракета — ослепительно-белая, она становилась в воздухе все ярче…

— Ложитесь, господин лейтенант! — чуть не взмолился Хакендаль.

— Бегом! — крикнул лейтенант вне себя и продолжал бежать.

Позади гремели выстрелы, бруствер немецкого окопа уже отчетливо вырисовывался впереди, в воздух взлетали все новые ракеты…

— Не стрелять! — крикнул лейтенант. — Свои! Товарищи!

Но стреляли сзади.

Лейтенант внезапно остановился.

— Меня стукнуло, — сказал он. — А ты беги что есть мочи.

Хакендаль подхватил лейтенанта под мышки и поволок за собой. Добравшись до бруствера, он повалился со своей ношей прямо на плечи товарищам.

Спустя час, когда перестрелка на этом участке стихла, санитары понесли раненого лейтенанта на медпункт.

— Еще хорошо обошлось, — сказал он Хакендалю, улыбаясь. — Рана навылет в мышцу предплечья. Нет даже надежды, что отправят в тыл. Через три недели вернусь на позиции. — И понизив голос: — Так вы помните, что обещали, Хакендаль? Вы едете в отпуск! Решено?

— Но господину лейтенанту ведь здорово не повезло.

— Вы что, с богом торговаться вздумали? Никаких уверток! Сейчас же подавайте рапорт об отпуске!

— Слушаюсь, господин лейтенант!

И все же немало воды утекло, пока Отто Хакендаль дождался отпуска. Внешне в его поведении ничего не изменилось, разве что, заслышав возглас: «Химические снаряды!» — он быстрее чем прежде натягивал противогаз; быть может, также фронтовой день, с его неизбежными обстрелами и мелкими стычками, тянулся для него дольше, чем обычно. Но он добросовестно нес службу — взвод его лежал в окопе, и, значит, дел хватало.

Ночью он спал крепко, без снов. Предстоящее объяснение с отцом его больше не тревожило. Былые страхи остались где-то позади. Не странно ли — с тех пор как он признался в трусости лейтенанту фон Рамину, с тех пор как в его тревоги был посвящен и посторонний человек, а не одна только Тутти, все как рукой сняло!

Но вот желанный день наступил. Ротный пожал ему руку.

— Возвращайтесь к нам, Хакендаль, бодрым и веселым. Не поддавайтесь тыловым настроениям. Там, говорят, не шибко весело!

— Слушаюсь, господин капитан!

Несколько товарищей пошли его провожать. Их письма, приветы и посылки он обещал передать лично.

— Счастливо, Хакендаль! — говорили и они. — Бог весть, что ты застанешь, когда вернешься. Нам, похоже, опять готовят баню!

За линией окопов он шел уже одни. Утро еще не брезжило, а шоссе было уже забито колоннами артиллерийских повозок, ехавших с фронта порожняком, вперемежку с отбывающими в тыл походными кухнями и санитарными каретами.

Мимо него прошелестела большая машина, штабной лимузин, словно в тумане промелькнули неясные лица, малиновые петлички и щегольские мундиры, отливающие шелковистым глянцем.

А потом он свернул с большого шоссе. Утро медленно разгоралось. У Хакендаля было еще много времени. На фермах, разбросанных среди деревьев, кое-где просыпалась жизнь. В хлеву горел свет. Оттуда доносилось мычание коров, требовавших корма, дребезжали ведра — хорошо!

Он шагал, как не шагал уже два года: медленно, размеренно, чувствуя себя в полной безопасности. Озимь взошла на полях. Ярко-зеленая, она сверкала в лучах восходящего солнца — все обещало ясный, погожий день. «Скверный день для тех, кто в окопах, летная погода», — подумал Хакендаль. Он был и счастлив и печален — счастлив, что есть еще скот и возделанные нивы, а не только вспаханная снарядами земля да крысы. И со смешанным чувством вины и печали думал он о покинутых в окопах товарищах.

Из отдаленья уже доносился гул нарастающей канонады, и на сердце у него стало тревожно. Фермы и ранние всходы больше его не радовали. Он прибавил шагу.

Он посмотрел на часы. До отхода поезда в Лилль оставалось много времени.

Он пошел еще быстрее. Потом заставил себя постоять у куста шиповника. Зима оголила его, но на ветвях все еще висели кругленькие алые ягодки. Мокрые от дождя, они празднично сверкали на солнце. У меня пропасть времени, говорил он себе, сдерживая нетерпение. Я могу вдосталь налюбоваться красивыми ягодами…

И вдруг он почувствовал, что безумно стосковался по родным местам, что мечтает о Тутти, о ее милом лице и кротких глазах голубки. Густэвинга он себе уже не представлял. Ведь с тех пор, как он ушел на фронт, мальчик стал вдвое старше. У родителей, как он слышал, большие перемены. Отец снова заделался извозчиком. Трудно было вообразить себе отца сидящим на козлах. Хорошо будет повидать старика.

Да, внезапно его охватила тоска по дому, тоска по всем близким и знакомым, и по Рабаузе, и по надорвавшейся Сивке, с нежностью подумал он о своем резце.

Его охватила тоска по родине, и здесь, далеко за линией фронта, он вдруг почувствовал страх — а вдруг с ним что-нибудь случится до того, как он доберется домой. Он взглянул на часы. До отхода поезда еще целый час, а идти всего каких-нибудь четверть часа.

И все же он пустился бежать. Он бежал все быстрее, пока не увидел станцию, — поезда еще и в помине не было, а он бежал со всех ног. Как большинство фронтовиков, он на первых порах особенно боялся ранения в мошонку, но потом отделался от этой навязчивой мысли; и вот этот страх вернулся к нему с новой силой — только бы не сейчас, только бы не сейчас, когда он возвращается домой.

Успокоился он лишь в поезде, переполненном другими отпускниками, которые, как и он, ехали на родину, и солдатами, получившими увольнительную на один-два дня в Лилль. Почти все отпускники сидели очень тихо, тем больше шумели получившие увольнение. Они рекомендовали друг другу знакомых девушек и пивнушки, они изощрялись в скабрезностях. После призрачного существования в окопах они были исполнены решимости в эти скупые, подаренные им часы хлебнуть, сколько влезет, «настоящей жизни». (Увы, вместо жизни они хлебали алкоголь.)

В Лилле тоже спешить было некуда: поезд уходил лишь в полдень. В нерешимости стоял Отто перед вокзалом. Он мог бы разыскать Эриха, мать писала, что Эрих служит в какой-то канцелярии и что у него очень ответственная и почетная должность. Но Отто так и не решился на свидание с братом.

Вместо этого он вздумал походить по городу. И его сразу же завертела кипучая жизнь прифронтового центра. С удивлением смотрел он на выставленные в витринах предметы роскоши и на пробегавших мимо хлыщеватых офицеров: зажав в глазу монокль, они позвякивали шпорами и помахивали стеками, свисавшими на ремешке с запястья. Спешили с важным видом вестовые, покачивая портфелями, в брюках без единого пятнышка, с заглаженными в стрелку складками, и солнце отражалось в их начищенных сапогах.

Внезапно Отто понял, как выглядит в этой толпе он сам, в своем весьма относительно вычищенном мундире из вытертого, выцветшего сукна, в неуклюжих, плохо наваксенных сапожищах с остатками окопной грязи. Офицеры, пробегая мимо, не удостаивали его взгляда, словно он — пустое место. По мостовой скользили огромные автомашины, на их радиаторах трепетали штабные флажки, внушавшие прохожим уважение; в одной совсем пустой машине скучливо и надменно сидела большущая русская борзая. Мимо Хакендаля прошли две медсестры, их розовые лица светились довольной улыбкой.

Отто Хакендаль повернул назад и зашагал к вокзалу. Он собирался спокойно посидеть где-нибудь за кружкой пива, но теперь ему расхотелось. Какой-то чернявый толстяк в штатском с печальными глазами остановил его и спросил дорогу. С раздражением ответил Отто, что он и сам здесь чужой, и был уже рад-радехонек вернуться на вокзал.

Расстроенный и злой, уселся он за деревянный стол вместе с другими отпускниками, которые, как и он, ожидали своих поездов и выглядели не лучше его. Услышав, как Отто брюзгливо заказывает кельнеру пиво, один из них поднял голову.

— Что приятель? Или в городе побывал? Паскудство, верно?

Широко зевнув, он снова повалился головой на стол.

— Здесь только и видишь, — продолжал он, — какие мы безмозглые скоты! И это называется — братья по оружию! Рвачи! Хапуги! А собственно, правы-то они, — верно, товарищ-скот?

Отто не отвечал. Горечь сдавила ему горло. Он проклинал лейтенанта фон Рамина, проклинал свой отпуск. «Не убеги я от своих, я бы, по крайней мере, не видел этой подлости», — стучало у него в голове.

Он уже подумывал, не повернуть ли обратно, в окопы.

Чернявый толстяк в штатском, неудачно спросивший у Хакендаля дорогу, дознался между тем у полевого жандарма, как ему пройти. Он не спеша побрел дальше, поднялся на второй этаж, объяснился с хозяйкой, вошел в прихожую, постучал и отворил дверь.

— Доброе утро, Эрих! — сказал депутат.

Эрих сидел за туалетным столиком и старательно маникюрил себе ногти. Он был уже в рейтузах (дорогих габардиновых рейтузах от Бенедикса, за сто пятьдесят марок) и в глянцевых лаковых сапогах для верховой езды, но все еще по-домашнему — в розовой шелковой рубашке.

— Вы, господин доктор! — воскликнул он смущенно. — Вот уж кого я не ожидал увидеть в Лилле!

— Я здесь совершенно официально, мой мальчик, — поспешил успокоить его депутат. — Участвую в поездке на фронт вместе с группой депутатов от всех фракций, по приглашению верховного командования. Тебя это никак не может скомпрометировать.

— Господин доктор… — еще больше смутился Эрих.

— Ничего, ничего! Без ложного стыда! Каждый устраивается, как ему лучше. — Он благосклонно разглядывал Эриха. Юноша уже облекся в мундир, на плечах его поблескивали серебряные погоны. — Тебя, оказывается, можно поздравить с производством в лейтенанты? Растешь, как на дрожжах.

— С позавчерашнего дня, — пояснил Эрих. — Мне, собственно, давно уж полагалось, но вы понимаете, господин доктор, профессия моего отца…

— Однако цель того стоила и ты своего добился! — В голосе депутата послышались язвительные нотки, но лицо его выражало неизменную благосклонность. — Так, значит, идеалы ты пересыпал нафталином и сменил их на шелковую рубашку?

Эрих снова покраснел.

— Офицеры носят только шелковое белье, — сказал он с вызовом.

— Даже в окопах? — осведомился депутат.

— Я состою при штабе! — заявил юноша дерзко и замолчал.

— Да уж ладно, ладно, — поспешил его успокоить депутат. — Но станем же мы ссориться. Я прекрасно все понял. У тебя изменились убеждения. Сам я, как видишь, тоже не в окопах и отнюдь туда не рвусь. Я вполне могу понять того, кто уклоняется от фронта…

— Я не уклоняюсь! — возмутился Эрих. — Меня откомандировали…

— Разумеется, тебя откомандировали. И ты также честно выполняешь свой долг здесь, как выполнял его в окопах. В этом я ни минуты не сомневаюсь. — Адвокат говорил все с той же спокойной приветливостью. — Как уже сказано, мы с тобой не спорим ни о словах, ни по существу. Прошедшие два года нас многому научили, не правда ли? Но, положа руку на сердце, мой сын Эрих, все обернулось чертовски не похоже на то, чего мы с тобой ждали в августе четырнадцатого года. Ты еще помнишь?

— Я безо всяких вернусь в окопы, — возразил Эрих с яростью, — но только вместе с остальными. Подставлять лоб под пули, когда вся эта братия купается в шампанском…

— И ты предпочитаешь купаться с ними вместе, верно? — подхватил депутат.

— Господин доктор!.. — почти крикнул Эрих.

— Надеюсь, ты не собираешься выгнать меня в шею, мой мальчик? Со мной тебе нечего валять дурака, Эрих! Будь же благоразумен, и давай поговорим спокойно. Ты парень неглупый и должен понимать, что если член рейхстага навещает лейтенантика Икс, то, уж верно, не затем, чтобы обмениваться с ним колкостями…

— Я не дезертир, укрывающийся от фронта…

— Отлично, так и запишем. Ну, теперь ты доволен? Что, все еще нет? Так как же, Эрих, склонен ты со мной побеседовать или прикажешь откланяться?

И не дожидаясь ответа:

— Не знаю, Эрих, следил ли ты за тем, что происходит в рейхстаге? В последний раз, когда обсуждали военные кредиты, тридцать один депутат голосовал против — почти треть членов моей фракции. Успокойся, я к этой трети не принадлежу, иначе я бы не принял приглашения верховного командования. По-видимому, фракция накануне раскола: на радикальное крыло — противников войны — и нас, ее сторонников.

Эрих внимательно слушал депутата, давешние колкости были забыты.

— Разумеется, Эрих, и мы против войны. Если два года тому назад мы голосовали за войну, то время многому нас научило. Нам не нужно было посетить ваш прелестный прифронтовой городишко Лилль, дабы убедиться, что единодушия в народе больше нет. Есть только общее недовольство… в глубоком тылу… В городах, Эрих, положение крайне напряженное, кое-где уже дошло до беспорядков…

— Мне довелось об этом слышать, — сказал Эрих.

— Еще бы ты не слышал, Эрих! Кое-кто специально заботится о том, чтобы такие вещи получали огласку. — Депутат хитро усмехнулся. — Но я постоянно твержу своим коллегам-противникам: это ничего не значит! Недовольство в тылу не имеет значения, покуда у власти господа военные… Давайте лучше утвердим их кредиты, и пусть они продолжают свою войну…

Некоторое время оба молчали — молчали долго. Эрих беспокойно оглянулся на дверь и на окна…

— Да, настроение на фронте… — словно очнувшись от раздумья, начал, было, депутат, но посмотрел на Эриха и снова замолчал. — Странная это была поездка на фронт, которую нам так любезно предложили, мой милый Эрих, — продолжал он уже увереннее. — Фронта мы, можно сказать, и не видели. Правда, нам показали один окоп — бронированные блиндажи, а уж что до решетчатого настила в окопе, можно поклясться, что его сколотили в тот же день. Мы не решались наступить на белое, свежеоструганное дерево… И это был якобы наш рядовой окоп…

Он взглянул на Эриха, но тот по-прежнему молчал.

— Ясно как день, — продолжал депутат с внезапной решимостью, — что стоит фронту развалиться — и нынешнее правительство падет. У него слишком много врагов — и за рубежом, и внутри страны. Надо только уметь выждать. Надо ждать и готовиться. А когда все это назреет, когда — все — это — назреет, тут-то и появимся на сцене мы! Лишь наша партия и может прийти к власти. Ведь рабочие, пролетариат, да и весь народ только нам и верит…

— И вы хотите стать у руля после проигранной войны? — воскликнул Эрих. — Вы готовы проиграть войну, чтобы прийти к власти? Да вы, должно быть…

Он не договорил и в ужасе уставился на собеседника.

— Рехнулись, хочешь ты сказать, — дополнил за него депутат. — Нет, мы не рехнулись, мы только дальновиднее других. Войну на фронте мы проиграли, Эрих, сам должен понимать, ведь ты варишься в этой кухне. Таким манером войну не выигрывают.

— И вы голосуете за военные кредиты! — воскликнул Эрих в полном недоумении.

— Потому что намерены выиграть другую войну, великую, всемирную! Неужели ты не понимаешь, Эрих? Какая же война ведется с тех пор, как существует мир, как не война за бедных и угнетенных, за рабочих и пролетариев, закованных в цепи рабства? Эту-то войну мы и намерены выиграть!

— Когда-то и я во все это верил, но давно поостыл. Каждый должен думать о себе. Нет, господин доктор, не похоже, что близится освобождение пролетариата!

— В том-то и дело, Эрих, что похоже! Я говорю не от имени тех, кто видит не дальше собственного носа, а тех, кто умеет глядеть вперед. Извечная война будет выиграна, только когда человечество изверится в милитаристских войнах. Эта война должна быть ужасной, она потребует еще больших жертв — фронту предстоят форменные ужасы, Эрих! В Англии готовят новые боевые машины с условным названием «танки», это стальные гиганты, они передвигаются без колес — прут на пролом через проволочные заграждения и окопы… Наши военные не придают значения новому оружию, но они убедятся…

— И таким побежденным народом вы хотите править?

— Эрих, не мы одни будем побиты, в этой войне не будет победителей! Когда хочешь добиться многого, приходится идти на жертвы! Мы позволяем нашей военщине продолжать эту войну, чтобы народ окончательно изверился в военной касте. А потом к власти придем мы…

— Побежденные победители!

— Побежденными победителями будут все. Уж не думаешь ли ты, что мы вступим в переговоры с военщиной? Нет, мы обратимся к рабочим всего мира! Думаешь, французский рабочий нас не поймет, когда мы ему скажем: «Долой войну на веки вечные!» Во всем мире восстанут рабочие, и тогда к власти придем мы, Эрих! Когда-то и ты в это верил, — ты и сейчас веришь, несмотря на это и на это…

Он пальцем постучал по серебряным эполетам Эриха и по его мундиру, скрывавшему шелковую рубашку.

— Хорошо бы… — мечтательно сказал Эрих.

— Хорошо? Поверь, Эрих, на этот раз мир настанет не так, как думают все. Немцы, французы, англичане выйдут из окопов, впервые поглядят они в лицо друг другу, им просто вериться не будет, что они могли друг в друга стрелять…

— Хорошо бы… — повторил Эрих. И затем: — А что я могу для этого сделать, господин доктор?

— Ты можешь… — зашептал доктор, и теперь он оглянулся на дверь и на окна. — Ты можешь…

С приближением утра нервное напряжение в упаковочном цеху военного завода достигло высшей точки.

Мастер это понимал. «Как бы еще чего не случилось напоследок», — подумал он с тревогой и, засунув руки в карманы брюк, стал против восклицательного знака на плакате, призывающем подписываться на шестой военный заем, — с твердым намерением, по крайней мере, самому не дать повода для взрыва.

Работницы, в большинстве одетые в неуклюжие штаны, лишавшие их всякого очарования женственности, сидели в ряд за длинными деревянными столами и подбирали пороховые шашки; машина, стоящая в начале каждого стола, нарезала эти шашки из нескончаемо длинных пороховых лент. Работницы упаковывали шашки в стандартные пакетики. Если им случалось обменяться по работе двумя-тремя словами, вроде: «Пододвинь ящик!» или: «Что ты копаешься?» — то они произносили их тихо, почти шепотом, но каждое замечание звучало так, будто все они ненавидят друг друга.

Эва Хакендаль стояла у своей машины. Эва нажимала на рычаг. Ножи опускались и нарезали тускло-серый пороховой брус на равные куски. Руки женщин разбирали свеженарезанные шашки, Эва отпускала рычаг, он, пружиня, подскакивал вверх, и она снова брала его в руку, чтобы снова нажать.

С восьми часов вечера все время одно и то же. Эва чувствовала смертельную усталость, отвращение ко всякой работе, отвращение к самой себе. Усталость железным кольцом сдавила ей голову и ни на секунду не отпускала. От усталости во рту стоял вкус пыльной пакли, от нее подгибались колени. Неотвязным кошмаром преследовал ее рычаг, словно живое существо прыгающий ей в руку, и нескончаемый серый ручей, и снующие между ножами руки работниц…

Эва вздохнула. До конца ночной смены оставалось только полчаса, но это последнее напряжение казалось ей непосильным. Она мечтала о постели, о мягкой теплой постели, о сне и забвении.

Она знала: Тутти уже стоит в очереди перед мясной или булочной, но постель, на которой они спали обе — одна днем, другая ночью, — свежепостлана и ждет ее. Еще полчаса нажимать на рычаг, а там домой и спать!

Но время тянется бесконечно, последняя четверть часа всегда особенно тяжела.

Ей вспомнилась школа — она нажала на рычаг — в последние четыре-пять минут перед звонком — она отпустила рычаг, — всегда еще что-то случалось — рычаг прыгнул вверх, ей в ладонь, — что отравляло радость желанной свободы. И даже если ничего не случалось — она нажала на рычаг, ножи опустились, — эти последние минуты и тогда казались нестерпимыми. Она отпустила рычаг, замелькали руки работниц. Все осталось по-старому, она столько всего пережила — руки разобрали шашки, рычаг прыгнул ей в ладонь, — а она все еще по-прежнему ходит в школу. Она нажала на рычаг, ножи опустились — как и в детстве, должна она каждый день выносить эти последние убийственные минуты во всей их жестокости.

Точно в школе! Для того ли так много узнаешь в жизни, страдаешь, терпишь, взваливаешь на себя непосильную тяжесть, чтобы по-прежнему ходить в школу, но так ничему и не научиться? Отметки, которые ставит тебе жизнь, оставляют желать лучшего. Тебя так и не переводят в следующий класс, ты сидишь все на той же парте.

Эва Хакендаль оглядывает ряды работниц. Она видит шеи, выступающие из серых рабочих блуз, видит склоненные над столами спины, согбенные, усталые, надламывающиеся спины. Она знает: всем этим женщинам достается куда больше, ведь Тутти освобождает ее едва ли не от всей домашней работы. Эти женщины потому и выбрали ночную смену, что днем им нужно заботиться о детях. Едва вернувшись с завода, принимаются они мыть и одевать детей, готовят завтрак и отправляют их в школу. А потом бегут в продовольственные лавки и, валясь с ног от усталости, стоят в очередях — надо еще запастись мешком угля, — знай поворачивайся! Спят они урывками, за день наберется три, четыре, от силы пять часов сна. Обычно они даже не раздеваются — стоит ли для минутной дремы!

И между делом, наспех, перед тем как бежать на завод в нескончаемую ночную смену, они вырывают страничку из школьной тетрадки. Ведь и он здесь, с ними, он всегда с ними, он остался «кормильцем» для той, что кормит всю семью. Он стал воплощением доброго старого мирного времени, когда знали работу, но и отдых, знали голод, но порой и наедались досыта.

«Милый Макс», пишут они на тоненьких голубых линейках школьной тетради, выводя буквы так же тщательно и четко, как в школе. «Милый Макс, — пишут они. — Мы с детьми неплохо живем, чего и тебе желаем. На этой неделе нам выдали сверх нормы полфунта манки на едока, так что с моей надбавкой за тяжелую работу нам хватает». «Хватает» трижды подчеркнуто. «И, пожалуйста, не экономь свой сахар, мы ни в чем не нуждаемся…» Снова три черточки. «Хорошо бы ты вернулся насовсем. Не можешь ли ты постараться, чтоб война скорее кончилась? Прости, это, конечно, шутка, я знаю, мы должны выдержать…»

Так — или примерно так — писали они. Они не жаловались. Затравленные, замученные заботами, урвав свободную минуту между одной работой и другой, они писали среди дерущихся детей, со звенящей в ушах вечной мольбой о хлебе. Писали, как работали, как возились с детьми и бегали по очередям: без всякой мысли о себе, принимая свою жизнь как нечто само собой разумеющееся. Писали, чтобы отец знал, — все мы по-прежнему живы и здоровы. Жить — в этом заключалась их задача, жизнь была для них чем-то священным. Они должны были ее сохранить — для себя, для детей. Они не раздумывали — они действовали. «Выдержать» — этот кем-то найденный, кем-то придуманный лозунг, постоянно вбиваемый в мозги, «выдержать» — означало для них сохранить жизнь. Но для чего, собственно? Стоит ли жить, когда дети твои умирают с голоду? Об этом они не думали — надо было жить, как бы плохо тебе ни приходилось.

Рычаг подскакивает — снова нажать, отпустить — и опять он уже подскакивает ей в руку. На первых порах Эве каждую ночь снился рычаг, снились ножи и мельтешащие между ножами руки… Ей мерещились окровавленные руки, отрубленные пальцы, с криком просыпалась она… Впрочем, она не исключение, всем женщинам снятся такие сны. У них мужья на фронте, они видят не только чужие обагренные кровью руки, но и любимое растерзанное тело!

Да, Эве Хакендаль лучше, чем им всем, — должно быть лучше — ведь Тутти освобождает ее от всех забот. Ей не надо думать о детях, не надо дрожать за мужа-фронтовика. Она знает: ей лучше, чем другим, и все же ей не лучше. Однажды, не так давно, она стояла на узкой каменной сырой площадке. Невидимая вода манила и плескалась почти у самих ее ног. И все же, и все же — ах, он так гадок и низок, но даже та никчемная борьба, которую она в своем бессилии вела против его жестокости, эта никчемная борьба наполняла смыслом и содержанием ее жизнь, а теперь она совсем опустела. Пока борешься за жизнь, она не лишена какого-то смысла, а теперь она утратила всякий смысл.

Но вот мастер сдвигает шапку на затылок, он отворачивается от плаката. Без пяти минут семь — и на этот раз, против ожидания, все сошло благополучно.

И в ту же секунду он слышит крик. Пронзительный крик. Он кидается к рычагу, одним движением руки сбрасывает с дисков трансмиссионные ремни. Гудение машин становится басистым, они останавливаются.

Тем громче разноголосые крики.

— Она это нарочно! Она видела, что рука у меня под машиной!

Обвиняемая Эва Хакендаль стоит у машины и дрожит всем телом. Без единого слова в свою защиту смотрит она на протянутую к ней серую руку: кровь каплет с нее, и вся она в крови.

— Она это нарочно! — продолжает кричать пострадавшая, маленькая востроносая женщина с птичьим лицом. — Я еще поглядела на нее, потому что немного запаздывала, и она тоже посмотрела на меня. И тут она как хрясть меня ножом…

— Верно! — поддержала ее соседка.

— Да не ври ты! — возразила другая. — Сама виновата. Разве можно спать на работе?

— Вовсе я не спала, я только чуть замешкалась. — И навзрыд: —И зачем ты это сделала? Я ведь тебя не трогала! Ой, моя рука! Теперь я не смогу работать! Глядите, у меня и пальцы не шевелятся!

— Покажи-ка руку! — вмешался мастер. — Да не ори ты! Ничего серьезного. Пустяковая царапина… Это и за болезнь не посчитают…

— То есть как это не посчитают? — вскинулась пострадавшая.

— Кровь? Где кровь? — взвизгнула вдруг беременная женщина, на сносях. — Пустите, дайте мне поглядеть на кровь…

Никто и не слышит заливающихся за стеной звонков. Рабочий день кончился. Наступило новое утро.

Шум нарастает, прибежали и другие мастера, прибежал инженер и старший мастер.

— Молчать! Пусть эти женщины успокоятся!

Эва Хакендаль, бледная, стоит у машины. Она единственная не проронила ни звука. Ее гвоздит мысль: говорят, я это нарочно. А вдруг и правда нарочно? Нет. Не знаю. А вдруг нарочно? Не знаю… Нельзя же вечно бояться чего-то, что, может, никогда не произойдет… Эти последние ужасные минуты в школе, когда что-то еще может случиться… А вдруг я встречу Эйгена — и, значит, напрасно я мучилась…

— Ступайте домой! А вы что тут стоите? С машины мы вас снимем! Такого мы допускать не можем.

— Я не нарочно!

— Никто и не говорит, что нарочно! Кто?.. Ах, эти женщины! Но надо быть внимательнее! Поработайте упаковщицей. На десять пфеннигов за час меньше, но ничего не поделаешь, тут требуется внимание. Там видно будет… Может, в пятом зале. Хотя, вы понимаете, пойдут разговоры…

— А может, я нарочно!

— Брось глупости болтать! Теперь уже и ты завелась! Ступай-ка лучше домой да проспись! Выдумают тоже… Нарочно…

Никогда еще дорога домой не казалась ей такой удручающе тоскливой. Для чего спешишь домой, ложишься в постель и набираешься новых сил, если в жизни тебя уже не ждет ничего хорошего!

Эва Хакендаль замедляет шаг. Уже совсем рассвело, погасли уличные фонари, смутно маячат серые фигуры перед лавками. Рядом с Эвой и позади идут другие прохожие, но она ни на кого не смотрит, как и на нее никто не смотрит. Еще два года назад женщина в рабочих штанах была бы немыслимым зрелищем в Берлине. Но времена меняются: нынче внимание скорее привлечет хорошо одетая женщина, — по крайней мере, в этой части города.

Впереди топает тяжело нагруженный солдат в защитной форме, — должно быть, фронтовик, приехавший в отпуск, он идет в одном направлении с Эвой. Отто Хакендаль не торопится, он внимательно оглядывается по сторонам. Когда он два года назад оставлял Берлин, улицы пестрели флагами, повсюду теснились веселые толпы. Мелькали девушки в светлых платьях, у всех в руках были цветы и венки, шоколад и сигары. А теперь перед ним угрюмый серый город, усталые шаги с раннего утра шаркают по мостовой. Серые, угрюмые лица, понурые спины, нигде ни одного светлого пятна. Не слышно смеха. Вчера ему претила фальшивая роскошь прифронтового города, сегодня же он видит облезлый, заброшенный тыловой город, и это запустение гнетет и надрывает душу.

В окопах часто речь заходила о том, что в тылу голодают. Бывало, кто-нибудь скажет: «Слишком уж они про это ноют! Сколько раз приходилось лежать под огнем, кухня не могла подвезти нам харч, случалось, сутками сидели без жратвы. Не так уж страшен голод!»

А сейчас Отто понимал: здесь все обстояло гораздо хуже, в тысячу раз хуже! И дело не только в вечном недоедании — стоит заглянуть в эти полные безнадежности лица, как начинаешь понимать, что всего страшнее — беспросветное существование, когда ничто не скрашивает жизнь.

Он пошел еще медленнее — он завидел знакомые ворота. Он так и не предупредил Тутти о своем приезде, лишил ее радости ожидания, возможности надеяться… Внезапный страх охватил его: как-то она выглядит, сильно ли изменилась? Не опоздал ли я порадовать ее всем тем, чем я стал теперь? Какой я ее найду?

Мимо него проходит женщина в штанах и сбоку, мельком бросает равнодушный взгляд на бородатую физиономию отпускника. Лишь пройдя в следующую подворотню, спохватывается Эва Хакендаль, что только что взглянула в лицо старшего брата. В какое-то новое, отвердевшее лицо, без тени робости.

Она прислоняется к стене и пытается себе представить, что значат для нее эти слова: брат вернулся! Как ни странно, прежде всего у нее возникает опасение: а не захочет ли брат, устав с дороги, прилечь отдохнуть на единственную в квартире кровать, что стоит рядом с кроваткой ребенка? Или ей можно будет полежать — ну, хоть сегодня до обеда?

Нетерпеливо встряхивает она головой, чтобы прогнать дурацкую мысль, — как будто это так уж важно? И тут же задумывается над тем, как в ближайшее время сложится у них жизнь? Ведь у Тутти всего-то одна комната с кухней и одна кровать. На сколько дают солдатам отпуск? На неделю, на две? Ну, да как-нибудь устроимся, а там опять заживем по-старому.

Но вот и солдат вошел в подворотню. Эва прячется. Солдат проходит в соседний двор. Она идет следом, медленно, осторожно, наблюдая за ним на расстоянии.

«А там опять заживем по-старому!» — отдается в ней эхом. По что такое эта старая жизнь? Внезапно ей становится ясно, как ненадежно ее существование — жизнь до поры до времени, до первого требования о выезде в течение суток. Когда-нибудь война кончится, закроются военные заводы. Когда-нибудь брат вернется, захочет жить своей семьей, и что тогда станется с ней?

Она слышит, как брат поднимается по лестнице, и следует за ним. В душе у нее беспредельная пустота.

«Но что же я, собственно, думала?» — размышляет она. Разве можно было верить, что так оно и будет — ночью работать, а днем спать в чужой постели, — и так всю долгую, долгую жизнь? Да это же сущий обман, конечно, я нарочно ее искалечила — пусть безмозглая, дура вовремя убирает лапы! Должно быть, я вообразила, что меня сразу же вышвырнут на улицу, а там наступит то, от чего не уйти! Кому на роду написано валяться в грязи, тот рано или поздно опять в нее скатится.

Между тем ее брат, отпускник Отто Хакендаль, добрался до своей двери. Пока он нажимал на кнопку звонка, Эва проскользнула за его спиной и поднялась на один марш выше. Она не стала рядом с братом, не отперла ему дверь своим ключом. Одно время Эва считала, что она здесь дома, ко это, конечно, тоже обман. Это его дом, а у нее нет дома — так-то!

Она присаживается на ступеньку, как и полагается бездомной бродяге! Поглядим, что будет. Спешить ей некуда. Когда нарочно калечишь машиной чью-то руку, можно еще что-то соврать и вывернуться. Но когда судьба в то же утро посылает домой твоего брата, отнимает у тебя постель и сон, единственную блаженную возможность забыться, то это значит, что грязь должна смешаться с грязью!

А раз так — а это именно так, — нечего из себя чистюлю строить. Садишься на последнюю ступеньку, ведущую на чердак, и спокойно ждешь, что будет. Грязь еще успеет смешаться с грязью. Особенно спешить незачем!

Отто с удивлением поглядел вслед проскользнувшей вверх работнице. Куда ее понесло? Ведь там только чердак! Но он тут же забывает о ней, так как в ответ на его звонок раздается за дверью детский голос:

— Мамы дома нет!

— А где же она, твоя мама? Скажи, Густэвинг! — спрашивает отец и, прильнув ухом к двери, старается себе представить, каков он теперь, его сынок, ведь ему уже не два, а целых четыре года.

— Пошла за углем, — отвечает пискливый голосок за дверью. — А ты кто? Чего тебе надо?

— Я к вам в гости, Густэвинг!

— А кто ты такой? Откуда ты меня знаешь? Как тебя звать?

Отец на секунду задумывается. Его так и подмывает назваться папой, но он не решается. Ведь их разделяет дверь, он не может обнять ребенка. Нет, лучше подождать.

— А где мама покупает уголь, Густэвинг? — спрашивает он. — По-прежнему у Тидемана?

— У Тидемана! — откликается голос за дверью.

И вдруг маленькую головку озарила догадка, и маленькие кулачки забарабанили в дверь. — Отвори! Отвори! — зазвенел детский голос. — Я знаю, ты мой папа! Мама сказала, что ты приедешь, и совсем, совсем скоро! Отвори, папа! Я хочу к тебе!

— Хорошо, Густэвинг, но только успокойся. Я и правда твой папа. Но, послушай, Густэвинг, у меня ведь нет ключа, придется нам подождать маму. Да ты и не узнаешь меня, Густэвинг!

— Узнаю, узнаю, ты мой папа!

— У меня большущая рыжая борода…

— Неправда, у моего папы маленькая бородка!

— Она у меня отросла на фронте, Густэвинг!

— Отвори, папа! Я посмотрю, какая у тебя борода!

— У меня же нет ключа, Густэвинг! Придется нам подождать маму!

Минутка размышления.

Там, на верхней ступеньке, Эва Хакендаль тоже размышляет. «Да, — думает она со злобой, — вот что значит иметь дом и вернуться домой. У меня этого нет. Но почему, собственно? Я куда красивее и, во всяком случае, не глупее, чем Тутти. А уж трусливее и безвольнее Отто не было человека на свете. И вот у них есть все, а у меня ничего. Эрих тоже кое-чего добился. Зофи стала старшей сестрой и награждена медалью Красного Креста. И только я…»

Внизу между тем разговор продолжается.

— Знаешь что, папа? Беги-ка вниз, во двор. Стань во дворе, а я погляжу в окошко. И тогда я увижу, правда ли ты мой папа?

— Ты еще выпадешь из окна, Густэвинг!

— Это я-то выпаду? Беги вниз, папа!

— Подождем минутку, Густэвинг! Мама сейчас вернется.

— Ну что же ты, папка, беги скорей во двор!

— Все равно ты меня не узнаешь — из-за бороды.

— Еще как узнаю! Это я-то папу не узнаю?!

— Обещаешь не открывать окно?

— Ясно, обещаю! Я только погляжу в стекло. А теперь валяй беги!

— Только уж потерпи! Я ведь не сразу добегу вниз!

— Знаю, чудак ты, папа! С пятого-то этажа! Папа, а ты всегда такой зануда?

— Да я же бегу, бегу, Густэвинг!

— Беги изо всей силы!

И Отто Хакендаль, нагруженный ранцем, свертками и сверточками, топает по лестнице вниз. Но что ему эта ноша? Он бежит, бежит, как мальчишка, и устремляется во двор.

Двор тесный, не двор, а вентиляционная шахта, к тому же сверху вдоль и поперек опутан веревками для белья. Отто Хакендаль с трудом лавирует между мусорными баками. Чтобы лучше видеть, он забирается на бак. Срывает с головы фуражку и размахивает ею в воздухе. И так как он ничего, ровно ничего не видит, то и принимается во всю глотку кричать «урра!», снова и снова «урра!».

Две женщины выглядывают из окоп:

— У него, должно быть, не все дома!

— Орет как оглашенный!

— Нарвешься, голубчик, снова на цепь посадят!

Но Отто Хакендаль уже соскочил с мусорного бака. Он бежит вверх по лестнице, а когда вбегает на пятый этаж, видит, что произошло чудо. Дверь открыта настежь, а на пороге стоит мальчик, худенький мальчонка с непомерно большой головой…

— Видишь, Густэвинг, вот и папа! Но кто это тебе дверь отворил? Ах, Густэвинг, и ты мне рад, как я тебе?

— Я ведь сразу сказал, ты мой папа! И не такая уж у тебя длиннющая борода! А ты мне что-нибудь принес поесть, папа? Я чертовски голодный!

И вот эта дверь, открытая лишь после тяжелой внутренней борьбы, захлопнулась. Они больше не думают о том, как произошло это чудо. Девушка все еще сидит наверху, плечи у нее вздрагивают, и на душе не лучше, чем когда она стояла на узкой сырой площадке.

Наконец она встает и медленно спускается вниз. В подъезде встречает она невестку, Гертруд Гудде. Маленькая горбунья стоит подле мешка с углем и не может отдышаться, в мешке всего-то пятьдесят фунтов, но это слишком тяжелая ноша для такого хрупкого создания. Волосы космами падают ей в лицо, кроткие глаза глядят со страхом.

При виде Эвы они проясняются, в них светится радость и нежность.

— Ах, Эва! — говорит она. — Какая ты добрая! Оказывается ты меня ждешь? А я так боялась этих пяти этажей.

Эва, собственно, собиралась пройти мимо без единого слова. «Какое мне дело до Тутти! У меня своя ноша на плечах!» И все же она останавливается. Охотно, с помощью Тутти, взваливает на спину мешок и несет его наверх. Она невольно думает о том, что если бы не случай на фабрике и не приезд брата, она бы давно уж спала и видела седьмой сон. Ей никогда и в голову не приходило помогать Тутти в ее каждодневных трудах. Как часто могла б она видеть эти сияющие благодарностью глаза, но ничего для этого не делала.

И вот они уже у двери, и Тутти держит наготове ключ, чтоб Эве не пришлось опускать мешок на площадку. Но Эва становится перед дверью.

— Вот, Тутти, — говорит Эва, и лицо у нее какое-то странное, — вот тебе твой уголь. Да ты хоть волосы пригладь, гляди, как растрепались.

Гертруд недоуменно смотрит на нее, сегодня Эва и в самом деле странная. Какой смысл прихорашиваться перед собственной дверью? Сколько лет никто уже не замечал, какой у нее вид. Она теряется под Эвиным взглядом, подбирает то одну выбившуюся прядь, то другую…

И вдруг до нее доносятся голоса… Она замирает, прислушивается, ее всю трясет. Она слышит, как за стеной смеется Густэвинг, а теперь отвечает мужской голос…

Мужской голос в ее квартире… Ошалело смотрит она на Эву.

— Да, — говорит Эва каким-то не своим голосом. — Да, да, приведи себя немного в порядок, Тутти, приехал твой муж…

Она склоняется над мешком и думает: «Ах, ты старая, безобразная горбунья! Все счастье себе забрала. А как же я? О, как бы я хотела тебя ненавидеть!»

Через мешок с углем она наклоняется к невестке. Дрожащими руками приглаживает ей волосы, дрожащими руками расправляет воротник и вырез платья.

— Да, Тутти, — говорит она. — Отто приехал… и он совсем здоров…

Две руки обвивают ее шею.

— Ах, я так счастлива… Вот только сердце… что-то с сердцем…

И тут же, отпрянув:

— А что, Эвхен, очень я плохо выгляжу?

— Отлично ты выглядишь! (Горбунья!) У тебя прекрасный вид! (Горбунья!) И румянец на щеках. (Горбунья!) Ну, ступай же, ступай к нему скорей!

И она — она отпирает дверь. И она — она вталкивает в нее Тутти. И она, Эва, красавица Эва, отцова любимица, остается на площадке одна с этим мешком, в своей грязной рабочей одежде, и слышит за дверью восторженный вопль и низкий, ласковый голос:

— Да, моя добрая, да, моя милая, моя красавица, я с тобой…

Эва втаскивает мешок с углем в темную прихожую, а потом уже тихонько прикрывает дверь и уходит. Медленно спускается она по лестнице, слезы неудержимо текут по щекам, а в голове назойливо стучит вопрос: «Почему все ей? Почему не мне?»

Она выходит из дому, пересекает оба двора, и вот она уже на улице.

Уже в первый свой отпускной день, сразу же после обеда Отто Хакендаль пошел навестить отца, и не только потому, что хотел поскорей свалить с плеч неприятный разговор. Тутти и Отто с все большим беспокойством ждали домой Эву, но Эва не приходила.

— Я найду ее у родителей, — сказал Отто. — Куда же ей еще деваться.

Да, куда ей еще деваться? Тутти думает о том утре, когда она помогала раздеться совсем окоченевшей Эве, одна нога у нее намокла — до самого колена! Но она молчит!

И Отто идет, он идет по Франкфуртер-аллее, идет знакомой дорогой, которой хаживал тысячу раз. И вот перед ним серый дощатый забор с вывеской «Извозчичий двор Густава Хакендаля»… Не так ли бывает во сне, когда вдруг остановишься в испуге: все такое же, как обычно, и вместе с тем совсем другое. Так останавливается Отто перед забором с вывеской, ибо на вывеске он читает: «Торговля сеном и фуражом Ганса Бартенфельда».

Он оглядывает в оба конца такую знакомую Франкфуртер-аллее, — сколько здесь хожено-перехожено! — словно мог на ней заплутаться. Но он не заплутался; подойдя ближе, он видит, что вывеска еще совсем новая. Так, значит, это свежая новость, вот почему он ее не знает. Отец, конечно, вел переговоры тайком от матери, считая, что это «мужское дело», и рассказал ей лишь в последнюю минуту.

Отто входит во двор.

Это все тот же старый двор, но за окнами второго этажа он видит не те занавески и не то женское лицо, не лицо матери смотрит на него сверху. У Отто на минутку больно защемило сердце. Сын, уехавший на чужбину, ушедший на войну, тот, безвольный, слабый сын изменился, он окреп, возмужал и, постепенно стряхивая с себя власть родительского дома, превратился из сына в мужчину. А теперь, увидев воочию, что родительского дома и впрямь больше нет, он почувствовал, как разорвалась последняя цепь, почувствовал себя на свободе! До сих пор он был лишь слабым придатком, этакой сбоку-припекой. И только теперь стал началом чего-то нового!

Он спрашивает женщину в окне, куда переехали Хакендали, и женщина, как истая берлинка, спрашивает в ответ, не один ли он из сыновей? Тогда Отто спрашивает, давно ли они съехали, и слышит, что они живут на Вексштрассе. И который же он сын — старший или младший?

Отто благодарит и уходит. Он больше не смотрит на женщину, не смотрит на двор. Не оглядывается он и на дощатую ограду, хотя невольно вспоминает, как, бывало, он, по отцовскому приказу, выходил на улицу с ведерком и щеткой, чтобы смыть надписи, которыми соседская детвора усердно украшала забор, начиная от: «Дурак я, дурак!» и кончая: «У учителя Штарка зубы фальшивые!» Нет, он идет дальше. Наконец-то все это позади. Когда-то он слушался отцовского приказа, а теперь у него собственный голос в груди, тот голос, что приказал ему тогда, в воронке от снаряда, открыться совершенно незнакомому человеку, лейтенанту фон Рамину, во всем, что так долго его терзало…

Отто Хакендаль идет по Франкфуртер-аллее, размышляя, как бы поскорее добраться до Вексштрассе. Ему вспоминается, что в этом совершенно чуждом ему районе Берлина (в сущности, совсем другом городе) есть станция окружной железной дороги под названием Вильмерсдорф-Фриденау. Где-то по соседству и проходит Вексштрассе. Так он всего скорее до нее доберется.

Он прибавляет шагу. Выходит на Александерплац и садится на поезд окружной дороги. Так-так-так — отстукивают вагоны. Не вагоны, а старая рухлядь, они охают и дребезжат на ходу. В разбитые стекла задувает ледяной ветер. На оконных рамах срезаны ремни, багажные сетки изодраны, но вагоны, охая и дребезжа, все еще несут службу. Они доставляют его к намеченной цели — к разговору, к которому он два года готовился на Западном фронте, — но пока еще только на станцию Вильмерсдорф-Фриденау.

Вексштрассе искать недолго, первый же встречный ее вам укажет. Но улица ему не нравится. В сером свете ранних зимних сумерек она кажется серой и тесной. То ли дело просторная светлая Франкфуртер-аллее, здесь же прямо дышать нечем. Ах, отец!

Ах, отец!.. И вдруг Отто останавливается, он видит что-то, что-то знакомое — привет из далекого прошлого! У края тротуара стоит пролетка, правда, без кучера, но ему и без кучера все ясно. Он узнает лошадь, узнает Сивку, бедняжка стоит понурясь, словно изучает мостовую.

Ласково треплет Отто челку старой кобылы, щекочет ей ноздри. Но Сивка не прядает ушами, не всхрапывает в ласкающую ее руку и только едва-едва косится мутными, точно угасшими, глазами на хозяйского сына.

«Сколько раз я тебя чистил, Сивка! Ты еще так боялась щекотки! Стоило мне прикоснуться к твоему брюху, как ты норовила меня лягнуть — тут уж не зевай! Но в тебе говорила не злоба, а горячность, задор! Тогда я ходил повеся голову, а ты у нас была лихая. Зато теперь… Ну, лихим я, конечно, не стал, — зато уже и в землю не гляжу! Я вижу край неба, вижу что-то далекое, к чему можно идти…»

И все в таком же роде — и снова и снова: «А где же отец, Сивка? Очень он изменился, Сивка? Сивка!..»

Но нет, трудно предположить, чтобы отец выезжал на своей самой загнанной кляче. Мать, правда, писала, что дела у них из рук вон плохи, приходится во всем себя урезывать, отец сам теперь сидит на козлах… Но извозчик, что расположился сейчас вон в том кабачке, уж верно, какой-нибудь помощник отца, решивший прогулять последние полтора часа до конца трудового дня.

Отто входит в кабачок.

Половина пятого, на улице уже зажглись газовые фонари. Но здесь свет экономят, и только над прилавком горит тусклая лампочка, чтобы хозяину видно было, сколько наливать вина. Какие-то темные фигуры жмутся по углам.

Отто садится у входа и кричит хозяину:

— Стакан светлого, пожалуйста!

На мгновенье становится тихо, а потом слышится скрипучий голос:

— Чудак, ты не хуже моего знаешь, что войны нам не выиграть. У нас, говорят, подводные лодки, так почему же американец все шлет и шлет на нас солдат и оружие?

— Дай же мне сказать…

— Ты пока помолчи, дай мне сперва кончить. Мы, говорят, ведем генеральное наступление на Западе, а сами ни тпру, ни ну. Война, говорят, решится на Востоке, и на Востоке как будто что-то делается, а толку что? Брюху твоему это что-нибудь дает?

— Позволь же, Франц…

— Ты пока помолчи, а я тебе одно только слово скажу: международная социал-демократия! Думаешь, эти важные господа… Ничего они не стоят, эти важные господа, чего только они нам не набрехали! Но бывает, что и у самого темного открываются глаза, а когда они открываются, он становится красным…

— Не очень-то язык распускай, не видишь — у дверей солдат сидит…

— А что мне твой солдат? Он думает то же, что и я… Тот, кто сам в дерьме увяз, не больно-то нос задирает, так уж устроено на свете…

Однако он все же умолкает, так как солдат встал с места. Солдат берет свое пиво и направляется через весь кабачок к столику оратора.

Тот делает вид, будто ему все нипочем, а сам готов залезть под стол. И плачущим голосом призывает товарища в свидетели:

— А что я такое сказал? Ничего я такого не сказал. Я сказал — на Востоке мы за милую душу справимся, вот я что сказал…

Но он еще не кончил, как Отто проходит мимо. Со стаканом в руке он идет к столику, что позади, у стены, ставит стакан на клеенку и говорит:

— Добрый вечер, отец! Это я, Отто!

Старик медленно отводит круглые навыкате глаза от мутного осадка в стакане, за которым он сидел, задумавшись. И внезапным движением протягивает сыну через стол свою большую руку.

— Ты, Отто? Вот и хорошо. Садись, Отто, садись! Ты сюда случайно зашел?

— Я увидел Сивку, отец. И решил заглянуть.

— Да, Отто, Сивка, Сивка! Совсем захирела лошадь, ни корма, ни куражу! Мне с ней мимо конских боен и ездить нельзя, ее так туда и тянет!

Старик смеется, но смех его звучит невесело.

— А в остальном, отец? Как твоя конюшня?

— Конюшня? Нет у меня больше конюшни. Остался еще гнедой, так и у того сбились копыта. Дело-то на ладан дышит, Отто!

— Значит, сам выезжаешь, отец? Ты больше не держишь старика Рабаузе?

— А на кой он мне? Для двух-то одров… Кабы война сейчас кончилась, у меня и для тебя бы не нашлось работы. Так что радуйся, что у тебя есть твоя война!

Он снова рассмеялся и снова невесело.

Отто сидел с ним рядом, рядом с побитым человеком. Синий извозчичий плащ болтался на его когда-то плотно сбитом теле. Каленые щеки осунулись и обвисли. Отто вспомнил, как отец, бывало, почетным гостем сиживал в кабачках на Александерплац. Здесь же никто на него не оглядывался, никто не прислушивался к его словам. Это был обыкновенный дряхлеющий извозчик, дремлющий над своим пивом. Побитый человек! «А я ему еще удар готовлю», — думал Отто.

— Ты переехал, отец? — спросил он наконец.

— Да, переехал. Ну как тебе понравился мой дом?

— Я его еще не видел, отец.

— Вот как? Ты, значит, только идешь к нам? А где же твои вещи?

— Вещей со мной нет. Я остановился в другом месте, отец!

— Вот как? В другом месте? Что ж, ладно!

И старик Хакендаль метнул на сына испытующий зоркий взгляд. Он больше не клевал носом. Всю сонливость как рукой сняло. Он что-то заподозрил.

— Дом я, видишь ли, обменял на наш старый двор, — заговорил он как ни в чем не бывало, вдруг перейдя на самый изысканный свой лексикон. — С двумя лошадьми я во дворе не нуждаюсь. Теперь у меня пятиэтажный доходный дом, лошадей держу в мастерской. Там, правда, пять ступенек, но для них это ничего не составляет.

— Отец, выслушай меня, я тебе давно хотел сказать, еще до войны…

— Что ж, стало быть, это не к спеху! Может, еще подождешь, пока война кончится… Так, значит, дом этот здесь, на Вексштрассе.

— Я живу у Гертруд Гудде. Ты, верно, помнишь, она приходила к нам шить…

— Гудде? Первый раз слышу! — Старик сделал вид, будто не понял. — Мало ли у меня народу живет. Я всегда считал такой дом подходящим делом. Все-таки постоянный доход — если, конечно, квартиранты платят. Правда, многовато на нем закладных…

— Отец, я давно знаю Гертруд Гудде. У нас уже есть сынишка. Ему четыре года. Мы назвали его Густавом, в честь тебя. А теперь собираемся обвенчаться…

— Гудде, говоришь? Уж не та ли горбунья, что у нас на машинке строчила? Так, бывало, и наяривает ногами! Я всегда думал, что она плохо кончит. Несчастная замухрышка, а только и знает, что ногами крутить…

Отец со злостью смотрел на сына.

— Мальчик совсем здоровенький, — продолжал Отто решительно. — Что бы ты ни сказал, отец, это дела не изменит. До сих пор у меня духу не хватало тебе рассказать, теперь — другое дело!

— Ах, это та Гудде, — продолжал старик, словно ничего и не слышал. — Вспомнил, вспомнил! Мать как-то проболталась… Эва, твоя сестрица — она теперь шлюхой заделалась, — тоже живет у этой Гудде. Так что у вас там вроде бы общедоступные номера. Парню твоему четыре года, говоришь, а чтобы вместе спать, никакого венчанья не требуется…

Отто побелел, как полотно. Но недаром он бывал в боях. Он взял себя в руки.

— К чему все это, отец? — спросил он с досадой. — Ты только себе причиняешь огорченье.

— А тебе-то что до моих огорчений? — взъелся старик. — Женись на своей Гудде с ее пащенком. Назвали в честь меня — нашли чем удивить! Но я не клюю на такие приманки! А ты меня спросил, причиняешь ли ты мне огорчение? Эва — уличная девка, Зофи к каждому первому присылает письмо, мол, так и так, пока живу неплохо; главный врач меня хвалит, армейский пастор не нахвалится. И так далее, все про себя, никогда не спросит, как матери живется. Эрих пишет только, когда ему деньги нужны. А Отто после двух лет приезжает в отпуск и находит все-таки время сказать отцу за стаканом пива, что он собирается под венец! Нет, мой сын, недаром я железный! Хоть и сел опять на козлы, все равно я говорю: все мои дети — дрянь! Один Малыш и похож на человека. Но с ним еще тоже ничего не известно. У меня одна присказка: не тужи, друже, будет еще хуже!

— Отец, — сказал Отто. — Ты не знаешь Гертруд Гудде. Она умница, работяга. Она меня человеком сделала…

— Она сделала тебя негодяем, что бьет отца по морде, да еще приговаривает: гуляй, рванина, режь последний огурец! Ведь вы завтра же сыграете свадебку, верно?

— Да, — сказал Отто твердо. — Я только хотел взять у тебя бумаги. Ничего не попишешь, отец! Я не могу, чтобы сделать тебе уважение, оставить Гертруд.

— Ах, вот оно что, ты, значит, за бумагами явился? А я-то, дурак, и в самом деле на минутку раскис! Правда, тут же смекнул, что ты ко мне с повинной!

— Что ты можешь возразить против моей свадьбы, отец?

— Ничего, решительно ничего! Только вот что я тебе скажу, сынок. — Он сунул руку в карман. — Получай ключи, отправляйся к матери, открой мой письменный стол и забирай свои бумаги.

— Никуда это не годится, отец. Скажи прямо, почему ты возражаешь, а не просто, что ты не хочешь.

— Та-ак, ты еще от меня чего-то требуешь? На, получай ключи, а главное, без разговоров! И если ты воображаешь, что я скажу: «Ладно, Отто, я согласен», так я тебе на это отвечу: «Никогда и ни за что на свете, хотя бы я и знал, что это спасет тебя от смерти и от самого дьявола». На этом я стою железно!

— Отец…

— Я только и слышу от тебя, что «отец». Как от куклы, которой надавишь на живот. У тебя-то живот всегда кричал «отец», ты был голоден, и я должен был тебя кормить!

— Скажи же наконец, отец, почему ты возражаешь против моей свадьбы? Мне уже двадцать семь лет…

— Ничего я не возражаю. Я же говорю: если ты с кем вздумал спать, так я не гордый, валяй, сделай милость, в свое удовольствие! Но что твоему мальцу уже четыре года минуло, а у тебя только сейчас хватило храбрости рассказать отцу, да еще в кабаке, он, дескать, людей постесняется… Но Юстав не стесняется, он железный…

— Верно, отец, упрямство у тебя железное!

— Юстав, он железный! Губошлепа он зовет губошлепом, а труса — трусом. И с трусом не садится за стол. Я обрадовался, когда ты со своим пивом притащился ко мне через весь кабак, ну, а теперь я беру свое пиво и отсаживаюсь от тебя за другой столик…

Он злобно посмотрел на сына, взял свой стакан и встал. Но все еще не уходил и смотрел на сына.

— Ключи, значит, у тебя. В восемь я уже покормлю лошадей, и, значит, к восьми чтобы духу твоего не было. А захочешь проведать мать, днем я обычно дома не бываю…

— Ах, отец! К чему все это? Хоть раз поговори со мной, как разумный человек… — последний раз просит Отто.

— Как разумный, говоришь? А это еще надо спросить, разумный ли я человек? Или, может, ты разумный? Этого ни я, ни ты не знаем! Да и с какой стати ты от меня какого-то разума требуешь, опять же я не пойму. Неразумный так неразумный, — но что железный, этого у меня никто не отнимет. Я железный, а ты как есть губошлеп, и потому я предпочитаю пить свое пиво один!

Железный Густав в самом деле отчалил. Отчалил со стаканом в руке, но не пошел с ним через весь кабачок, а всего лишь к соседнему столику. Тут он уселся спиной к сыну и крикнул:

— Хозяин, еще один стакан вашего мерзкого пойла!

Отто еще немного посидел, погруженный в свои думы. Он переводил взгляд с отцовской спины на ключи. Но, вспомнив, с какой тревогой ждет его Гертруд, все же взял ключи и встал. Еще раз нерешительно взглянул на отца и сказал:

— Всего хорошего, отец!

— …хорошего, — равнодушно буркнул Хакендаль. Отто снова подождал, но старик только отхлебнул из стакана.

С тем Отто и ушел.

Деревце, выросшее в питомнике, пересадили, и в новой почве оно стало лучше расти и развиваться. Слабый саженец дал новые побеги и окреп, пересадка пошла ему на пользу. Пусть кое-какие корни и оборвались — Отто все еще больно вспоминать о злобном бессмысленном самодурстве отца. Или о матери, которая в густонаселенном гомонящем доме тоскует о просторном и опрятном извозчичьем дворе.

Да, иные корни оборваны, иные воспоминания причиняют боль. И все же в новой среде дерево благоденствует, под сенью старой отцовской кроны ему не хватало света. Оно раздалось вширь. Тутти зачастую дивится, с какой уверенностью этот когда-то слабовольный человек идет по жизни, принимает решения, говорит с другими людьми. «Его словно подменили», — думает она. И эти мысли делают ее почти счастливой.

Да, она счастлива — почти. И только иногда просыпаются в ней сомнения, шевелится тайный страх. Однажды, собравшись с духом, она сказала ему уже на пороге сна:

— Когда-то я была тебе поддержкой и утешением. Но чем я могу быть для тебя теперь?..

Он долго молчал. Он догадывался: она думает о своем уродстве, о своем личике с резкими чертами. Но спустя немного он взял ее руку в свои и сказал:

— Когда мы в окопах говорили «родина», я всегда думал о тебе.

Тутти промолчала, но ее сердце, ее бедное больное сердце забилось часто-часто. Оно выбивало ликующую дробь.

И еще он сказал:

— Родину не спрашивают, какая она и что она дает. Родина — есть родина.

Тутти могла бы взмолиться: замолчи, столько счастья мне не вынести. Она могла бы взмолиться: говори еще! Что же ты замолчал? Говори, без конца — никогда еще не знала я такого счастья!

Но она молчала, как и он молчал. Этот час отгремел быстро, но с ним не отгремело то, что они чувствовали.

Однажды их обоих, вернее, их втроем, так как Густэвинг был с отцом неразлучен, пришел навестить и брат Гейнц, по прозвищу Малыш. Впрочем, прозвище это уже не совсем ему подходило. Гейнц невероятно вытянулся с тех пор, как Отто его не видел, у него были несоразмерно длинные, нескладные руки и ноги. Шишковатый нос торчал на бледном, бескровном лице, и говорил он до смешного низким басом.

Этим-то густым басом, как из бочки, он и поздравил брата и новоявленную невестку. Мать ему все рассказала.

— Ну, как, защитник отечества? — прогудел он. — Унтер-офицер и кавалер Железного креста второй степени? А когда получим первой степени?

— Может, и совсем не получим, — рассмеялся Отто.

— Позор, позор! На меня уже никто и не смотрит в нашей богадельне. Два брата, и ни одного Железного первой степени! Ну, не обижайся, Отто! Это неудачная попытка сострить. А ты, стало быть, мой племянник Густав?

Чтобы скрыть смущение, он торжественно возложил руку на голову ребенка и стал разглядывать его с высоты своего роста, словно трудно различимую букашку.

— Бледноват и тщедушен, — вынес он заключение. — Да, да, возлюбленный брат мой! Война убивает здоровых и сильных и щадит неполноценных. Я разумею это в самом общем смысле, не касаясь личностей, как ты понимаешь.

Отто улыбнулся, весьма довольный.

— Потому-то мы с ребятами и осудили войну. Мы предали ее поношению и поруганию, так как она способствует неправильному отбору. Что ты на это скажешь?..

— Ах ты, дурашка! — нежно ругнул его брат.

— То есть, как это? Почему дурашка? Решение это, разумеется, вступит в силу не раньше, чем вы выиграете эту войну. Само собой. Мы за то, чтобы выдержать! — И снова перейдя на покровительственный тон: — Ну как там ваша лавочка на Западном? Горите, как слышно? Могу себе представить!

— Скрипим помаленьку, — ухмыльнулся Отто. — Ждем, чтоб тебя прислали навести порядок.

— Глупости ты говоришь! Война уже этой зимой кончится. Факт, Отто, можешь мне верить! Я слышал из надежного источника, у этого человека негласные связи с штабом Гинденбурга. Вот уж он-то с головой парень, верно?

— Послушай, Гейнц, — сказал Отто, подтвердив сначала брату, что Гинденбург — парень с головой и дело свое, в общем, знает. — Послушай, Гейнц! Видели вы за последнее время Эву или, может, что о ней слышали?

— Эву? — Гейнц насупился и стал неразговорчив. — Нет. Ничего.

— Расскажи мне все, что о ней знаешь. Да не кривляйся, Малыш! У нас есть причины беспокоиться об Эве. Ты нам очень поможешь, если расскажешь все, что тебе известно.

— Я знаю только, что отец с ней страшным образом разругался. Мать рассказывала. А больше ничего не знаю. Да встретил я ее как-то на улице, ну, знаешь, с этаким жутким типом. Я, разумеется, не поклонился…

— А давно ли это было?

Выяснилось, что уже много месяцев назад. Эва еще жила у родителей. С тех пор Гейнц ее не встречал.

— Я о ней больше слышать не хочу. Эрих — ангел по сравнению с Эвой. Недавно, при переезде, мать наткнулась на целую кипу квитанций из ломбарда. Эвка тайком закладывала домашние вещи — скатерти, постельное белье, — мать, как вспомнит, и сейчас слезами обливается. По-моему, это подлость, Отто!

— И по-моему, Малыш! И все же Эву нельзя бросать в беде, ей надо помочь. Тут больше виноват тот тип, с которым ты ее видел. Он, верно, ее обесчестил.

— Ну, да, обесчестил… — Малыш вспыхнул и искоса глянул на невестку. — Но обесчестил тоже… такое слово… Мы с ребятами недавно прочли одну книжку — «Мы, молодые», автора зовут Вегенер. Книжка колоссальная — толкует обо всем совершенно свободно, и при этом никакой грязи. Абсолютная порядочность. Вот мы и решили — никакой грязи! Понимаешь, Отто? До свадьбы — ни-ни! Только это и есть абсолютная порядочность.

Взгляд Гейнца упал на Густэвинга, и Малыш залился краской.

— Пойми меня правильно! Я ведь говорю в принципе, — разумеется, бывают исключения. С таким человеком, как отец… — Он снова запнулся. — Тебе я могу сказать, Отто, иногда меня прямо страх берет: а вдруг мы — вырождающаяся семья…

— Какая мы семья? — спросил Отто, став в тупик перед незнакомым словом.

— Ну, вырождающаяся… Ты что, не понимаешь? Ну, это когда… когда семья — да, это трудно объяснить… Возьми хотя бы Эриха. Или ту же Эву. Зофи тоже не такая, как бы надо. Иногда я прямо уснуть не могу, как подумаю, сколько во мне всего этого напихано. — И переходя на шепот, басистый шепот: — Поверишь, ли, Отто, порой я прямо ненавижу отца.

— И это называется вырождением, Малыш?

— Ну да, но это я только так, к примеру. Когда вообще семья распадается, а ведь семья — основа государства. Когда никто не делает ничего стоящего и все словно поражены болезнью… Ну, что ты на это скажешь?

— Не знаю, поражены ли мы болезнью. Может, наше время было нездоровым, отсюда и зараза. Ведь и здоровый человек может заболеть, если кругом зараза! Я, по крайней мере, выздоровел на фронте…

— Оно и видно. Ты потрясающе выправился, Отто! Во всяком случае, не будем терять надежды. Ну, разговор с тобой мне колоссально помог. А теперь мне пора. Представляешь, какая нам предстоит работка? Нечто грандиозное, прямо сказать, небывалое. До свидания, невестка! Всего тебе хорошего, Отто! Не знаю, увидимся ли еще до твоего отъезда…

— Сверток не забудьте, — напомнила ему Гертруд.

— Что еще за сверток? — И хлопнув себя по лбу: — Какой же я осел! Ну прямо феноменальный! Ведь ради свертка я и притопал. Это вам мать присылает, раз уж ей не пришлось погулять на вашей свадьбе. Кстати, примите и мои сердечные поздравления. Мне тоже не пришлось, вы же знаете — богадельня!

— Спасибо! — поблагодарил Отто, пока Тутти занялась свертком. — Никакой свадьбы и не было. Мы просто расписались. Это же минутное дело.

— Понимаю. Скажи, Отто, а как ты вообще относишься к церкви? Наши ребята…

Но продолжения так и не последовало. Тутти развернула сверток. В нем оказалось шесть серебряных ложек, шесть ножей и вилок и столько же чайных ложечек. Две-три скатерти, немного постельного белья…

— Никуда это не годится! — воскликнула Тутти. — Твоя мать лишает себя самого необходимого!

— Это вы из-за такой-то ерунды? — презрительно фыркнул Малыш. — Нам это совершенно не нужно. Ведь нас теперь всего трое, и отец почти никогда о нами не ест. Вторую половину дюжины мать оставила себе.

— Но не можем же мы принять… — настаивала Тутти, хотя глаза ее сияли. — Скажи ему, Отто…

— Да что говорить? — рассердился Малыш. — Скажи спасибо, Отто, и дело с концом! Матери ты доставишь огромную радость. Она хоть свадебный подарок вам сделала. Она бы давно к вам выбралась, но, вы же знаете… ее ноги… для нее это далеко… Да и отец!..

Он испытующе посмотрел на обоих.

— Я не собираюсь хаять моего родителя. Но я на его месте так бы не поступил. А ты, Отто?

— Вот так… — И Отто подбросил своего ликующего мальчика высоко в воздух. — Я поступаю так.

— Ну это как сказать! — заметил Малыш. — Со мной у отца это уже не выйдет. Итак, до свиданья. Я к вам еще наведаюсь, Гертруд, хоть, может, и не скоро. Вы же знаете — богадельня!

Он с достоинством поклонился и вышел. Но тут же просунул голову в дверь.

— Еще один вопрос, Отто: лезвие или нож?

— Что такое?

— Мы с отцом вечно спорим, чем лучше бриться: безопасной или опасной бритвой. Отец, конечно, за опасную.

— Ну куда тебе бриться, Малыш!

— Ты и представления не имеешь! Лезут, проклятые, как у Фридриха Барбароссы.

— Ну и пускай себе лезут.

— Значит, ты за безопасную! Я так и скажу отцу от твоего имени. Спасибо!

И Гейнц, которого все же звали Малышом по праву, окончательно исчез за дверью.

Как ни порадовало молодых посещение Хакендаля-младшего, их тревоги о куда-то запропавшей Эве оно не рассеяло. По настоянию Гертруд Отто рыскал по Берлину, он даже побывал в полицейском управлении на Александерплац — учреждении, которое ему, как и всякому берлинцу, внушало благоговейный ужас.

Но и там ему ничего не сообщили — в их картотеках значилось немало Эйгенов, имя же Эвы Хакендаль было им — слава богу — неизвестно. Часами караулил Отто Андреас- и Лангештрассе, но и это ничего не дало. Наконец, сделав над собой усилие, он отправился еще и по адресу, который последним назвала ему Тутти, в «Отель Ориенталь». Но там его встретила фрау Паули, а фрау Паули отнюдь не собиралась давать какие бы то ни было справки о своих клиентах. Ни господин Эйген, ни фрейлейн Эва ей не известны. Нет, ей очень жаль, видимо, какая-то ошибка, кто-то что-то перепутал. В Берлине много отелей — «Адлон», например, или «Кайзерхоф», «Эспланада», а также «Бристоль» — не остановились ли его знакомые в одном из этих отелей?

И она рассмеялась ему в лицо. Обескураженный своими неудачами, Отто поведал о них дома, и на сей раз Тутти сочла, что он сделал все, что возможно.

— Уже одно то, что тебе пришлось заходить туда, Отто! Уже то, что тебе пришлось говорить с этой особой! Нет, хватит, давай лучше завтра еще раз проедемся в Штраусберг. Деревни под Штраусбергом будто бы еще не исхожены вдоль и поперек.

Но если Тутти представляла себе деревни под Штраусбергом чем-то вроде нетронутой целины, то она жестоко заблуждалась. А может быть, люди здесь собрались такие бессердечные. А может, это уж им так не повезло.

Весь долгий день пробегали Отто и Тутти на холодном ветру; не зная усталости, добирались они по ужасным дорогам до самых отдаленных хуторов. Но когда, преодолев все трудности, они стучали в двери и просили продать им немного молока, или несколько яиц, или даже просто картофеля, когда они умоляли, рассказывали о голодном ребенке дома (что было им особенно тяжело) и предлагали двойную и даже тройную цену, они слышали в ответ только грубый отказ. Дверь захлопывалась, и, если им случалось замешкаться за порогом, к ним долетали разговоры о том, что этим «побирушкам», этому «голодному сброду» конца-края нет. А ведь они и просили-то самую малость, уж о масле и шпике — драгоценных жирах, которых всем особенно недоставало в эти скудные времена, — боялись и заикнуться.

И тогда Отто угрюмо и молчаливо шагал дальше — куда девалось его неизменное ровное добродушие! Быть может, он думал о тяжелой жизни в окопах — ведь и за этот хутор пришлось ему сражаться, терпеть лишения, рисковать головой, — а они толковали о «голодном сброде». А может быть, он думал о Густэвинге, о его иссохших ручках и ножках и вздутом от водянистых супов животишке.

Проходя мимо деревенских дворов, он видел ребят—упитанных крепышей. Он видел у них в руках бутерброды — дети уписывали свой завтрак, стоя перед школой, во время перемен. И тогда лицо его темнело, и он думал со злобой и отчаянием: вот тебе и единая Германия! Чудовищное неравенство, сотни противоречий раздирают народ, словно непроходимые пропасти. Есть дворянство, буржуазия и рабочие; консерваторы и социал-демократы; фронтовики, шкурники, окопавшиеся в ближнем тылу и, наконец, те, что в глубоком тылу. А теперь ко всему этому прибавились еще получатели карточек и самоснабженцы.

Слово «самоснабженцы» в ушах получателей карточек звучало бранной кличкой. Есть люди, у которых невпроворот жратвы — жиров, хлеба, картофеля. И они обжираются. Они режут телят и овец, пекут добротный хлеб из чистой, без примеси, муки, — а другие пусть подыхают с голоду! Пусть подыхают женщины, пусть подыхают дети! Они захлопывают двери, говорят «нет», да еще не стесняются обозвать тебя «голодным сбродом» — за то, что во всем тебе отказывают. Окаянное время, будь оно трижды проклято! В окопах жизнь несравненно чище; там если кто покажет себя плохим товарищем, его мигом заставят перестроиться, а иначе — плохи его дела.

Были и такие, что говорили, оправдываясь: «Не можем же мы все раздать. Сегодня уже до вас побывало человек десять». Таких людей еще можно было понять. Но сегодня Отто обошел сорок-пятьдесят домов, и всюду слышал лишь «нет» — за весь божий день ни яичка, ни глотка молока, а дома голодный сынишка ждет, что ему привезут.

Гертруд Хакендаль видела, как ее муж все больше мрачнеет и замыкается в себе. Она отчаивалась не меньше, чем он, и не меньше, чем он, сокрушалась о своем истощенном ребенке. Но она думала: таковы уж люди. Или: богатый всегда неохотно делится с бедным. Для нее это был своего рода извечный закон природы, с которым приходилось мириться. У Отто же возникали сомнения в разумном устройстве мира и в себе самом.

Когда они садились в поезд, он молча подсаживался к тем, кому больше повезло, кто заполнял вагоны четвертого класса огромными, в центнер вместимостью, мешками картофеля, кто тащил на себе увесистые чемоданы и сгибался под таинственной тяжестью до отказа набитых рюкзаков. Он молча сидел с ними рядом, дымил вонючим табаком, смешанным с листьями вишни и ежевики, и прислушивался к разговорам.

Если ему удавалось уловить название незнакомой деревни, он вечером говорил жене:

— Завтра едем туда-то!

— Ах, Отто, ни к чему это! Мы только проездим все деньги.

Но он стоял на своем:

— Надо верить, Тутти, — и нам когда-нибудь повезет. Завтра же обязательно поедем.

Они поехали, и на этот раз им, правда, повезло. Они добыли два десятка яиц, каравай хлеба и полфунта масла…

Отто радовался, когда они рядышком шагали к поезду.

— Видишь, не все такие свиньи. Главное, веры не терять!

На этот раз он на обратном пути сидел с ней. Пусть другим удалось набрать больше — он был безоблачно счастлив и никому не завидовал. Более практичная Тутти думала про себя, что неплохо, конечно, привести Густэвингу яйца и масло, но игра не стоила свеч… Продукты такие, что и не заметишь, как уйдут, это капля в море, а ведь она из-за поездки потеряла рабочий день… Но мужчина в таких делах что ребенок. По крайней мере, они привезут домой хлеб, яйца, масло…

Они их не привезли…

Когда на станции Александерплац они хотели сойти с перрона, их ждал сюрприз: очередная облава на мешочников. Полицейские никого не пропускали, каждый должен был открыть свой чемодан, развязать мешок. Все съестное тут же отбиралось.

О, какой ненавистью и угрозой дышали лица этих людей! Полицейским операция эта, видимо, тоже не доставляла удовольствия. Ведь и у них дома сидели голодные ребятишки, они догадывались, что на душе у этих людей. Они делали только самые необходимые замечания и не слышали того, что им не полагалось слышать. Проклятая обязанность!

Какая-то женщина крикнула:

— У наших детей отбираете и своим отдаете, кровопийцы окаянные!

Но они ничего не слышали.

Гертруд повисла на руке у мужа, его потемневшее лицо внушало ей страх. Он еще убьет кого-нибудь — из-за двух десятков яиц и кусочка масла. Она лихорадочно поглаживала его руку.

— Умоляю, Отто, милый Отто, — ты сделаешь меня несчастной!

Она говорила о себе, а не о нем, пусть думает только о ней, чтобы самому не погибнуть. Он на мгновение к ней обернулся.

— Мы пройдем, не останавливаясь, — сказал он. — Хотел бы я видеть, как они посмеют задержать фронтовика!..

Что ж, он и увидел — они и его задержали.

— Откройте, пожалуйста, картонку! Что у вас в том свертке?

Отто сделал вид, что не слышит, и хотел пройти.

— Господин унтер-офицер, будьте же благоразумны!

— И вам не стыдно?

— Приказ есть приказ, сами знаете!

— Раз мне не досталось, так и вам не достанется, кровопийцы окаянные, — крикнула какая-то женщина, и яйцо за яйцом шмякнулось о перрон.

— Ладно, Тутти, — сказал Отто. — Отдай вахмистру хлеб, а здесь, к вашим услугам, масло и яйца. Доброй ночи!

В молчании шагали они домой. Тутти шепнула Густэвингу:

— Опять ни с чем.

Долго сидели они впотьмах.

Заметив, что Отто немного отошел, Тутти тихонько просунула руку в его ладонь. Он не противился ее маневру, а потом и сам сжал ей пальцы. Долго сидели они в нетопленной квартире, оба голодные и обескураженные.

— Послушай, Отто, — сказала она нерешительно.

— Да, что тебе, Тутти?

— Но только не сердись…

— На тебя? Никогда в жизни!

— Давай завтра съездим еще разок!

Он в недоумении молчал. Он знал, чего стоят ей эти поездки, как неохотно она его сопровождает.

— Но почему тебе именно сейчас загорелось?

— Я чувствую, тебе хочется поехать еще разок. А я всегда рада сделать, чего тебе хочется.

— Ладно, едем.

Больше он ничего не сказал.

Но оба они знали, что это — счастье. Ничего не может быть лучше и выше этого. Взаимная преданность, скрепленная общими страданиями, и это в такое время, когда все кругом рушится…

Итак, они поехали на следующий день, и на этот раз им улыбнулось счастье. В одной усадьбе, где уже отказались что-либо продать, хозяйке вдруг бросился в глаза номер полка, где служил Отто.

— Ах, боже мой, да вы же однополчанин моего сына. Ингемар Шульц! Этих Шульцев — пруд пруди, вот и пришлось назвать его Ингемар! Вы его не встречали?

Отто встречал его. И вот их пригласили в дом и, как желанных гостей, усадили за стол. Отто рассказал все, что знал об Ингемаре Шульце. Немного, правда, так как Ингемар служил в другой роте. Но для родительских ушей и это было благой вестью, ведь господин унтер-офицер всего лишь девять дней назад видел их сына и говорил с ним.

А потом им дали все, что они просили и что только могли унести с собой, а сверх того — еще порядочный кусок шпика. Мать, уже стоя в дверях, открыла им свое заветное желание:

— Весною мы подадим просьбу, чтобы Ингемара отпустили к нам на пахоту. Может, вы замолвите за него словечко, господин унтер-офицер?

— Но ведь это же не годится — помочь парню, чтобы им здесь вольнее было спекулировать, — заметил потом Отто.

— Ах, ты в самом деле настоящий берлинец, — сказала Тутти со смехом. — Только и знаешь ворчать. У нас на острове Хиддензее о ворчунах и не слыхали…

— А я из Пазевалька, среди пазевалькцев сроду ворчунов не было, — отозвался Отто, и оба засмеялись.

Со страхом ждали они заставы, но нынче вечером никто не ловил мешочников, нынче вечером на другом вокзале вселяли в сердца ненависть и страх, нынче вечером никто не помешал Хакендалям отнести домой драгоценную ношу.

Они только тогда вздохнули свободно, когда все их неслыханное богатство было внесено в кухню и Густэвинг напрасно пытался при помощи своего раз-два-семь сосчитать яйца. А потом он, не спуская глаз, следил за тем, как мать жарит яйца на настоящем масле, а к яичнице готовит жареную картошку, причем поджаривает ее на сале, а не на кофейной гуще.

Это священнодействие за плитой, эти драгоценные приправы, этот неведомый ему запах — благоухание, прекраснее, чем аромат цветов, — так ошеломили Густэвинга, что у него хватило терпения дождаться, пока все будет готово.

Наконец они уселись.

— Ну, что, вкусно, Отто? А тебе нравится, Густэвинг? Не торопись, мальчик! Разжевывай хорошенько! Такое бывает только раз, мама «опять начнет экономить, чтобы этих хороших вещей хватило надолго. Ах, Отто, наконец-то настоящая еда, без обмана, без подделки… Эта ужасная брюква…

Она плакала от счастья.

А спустя полчаса Густэвинга начало рвать. Мучительно давясь и обливаясь потом, освобождался он от драгоценной питательной пищи.

— У него желудок ничего не принимает! — в отчаянии причитала Тутти. — Наконец-то у нас есть чем его накормить, а он не удерживает пищу. Ах, Отто, наш ребенок истощен до крайности, а ведь я ничего для него не жалела…

— Это мы виноваты, Тутти. Нельзя было начинать с такой жирной пищи. Она ему, конечно, не впрок. Надо было постепенно приучать его. Во всяком случае, посоветуемся с врачом. Завтра же пойдем к врачу.

Отправились все втроем. Долго-долго ждали они в переполненной приемной. Все стулья были заняты, многие пациенты стояли, прислонясь к стене. Серые фигуры, в лице предельная усталость и безнадежность. Почти одни женщины, и почти все с детьми.

Это был не прием модного частного врача в одном из западных кварталов города, — здесь принимал врач больничной кассы. Ожидающие своей очереди не перелистывали журналов — все они были как одна большая семья. Все говорили со всеми, всех грызли одни и те же заботы, здесь каждый был как все.

— Хоть бы он что-нибудь прописал моему Вилли. Мальчик уже два раза падал от слабости.

— Он вам пропишет все, что угодно. Ему это раз плюнуть!

— Ах, не говорите, у этого человека золотое сердце. «Вам бы в больницу лечь, надо же когда-нибудь отдохнуть как следует», — это он мне сказал.

— И что же, вы легли в больницу, отдохнули как следует?

— Где там! У меня дома пятеро сорванцов, что с ними будет, если я разлягусь в больнице?

— Вот видите! Про то я и говорю! Так много ли вам толку, что у него золотое сердце?

— Прописать он пропишет, но этого мало, — вмешалась другая женщина. — Нашей бабке он, тоже прописал молоко, да ничего не вышло. Есть и повыше его.

— Старый человек — к чему уж ей молоко? Когда малыши голодают!

— Вы тоже говорите, чего не знаете. Наша бабка получает пенсию по старости, двадцать восемь марок в месяц — большая подмога в хозяйстве! Пусть бы она до ста лет жила, наша бабка!

Из противоположного угла приемной доносился таинственный шепот:

— …а попадется вам копченая селедка, возьмите кожу, и хвост, и голову, да и вообще все, что в дело не идет, да изрубите сечкой мелко-мелко, — а потом обжарьте в этом жире картошку. Пальчики оближете! Вы понятия не имеете, сколько жиру в такой коже!

— Это я запомню. Мы ее просто обсасывали, но картошку жарить, конечно, больше смысла.

— А еще — брюкву варите в шелухе, у нее тогда вкус совсем масляный…

— Я и слышать не хочу про брюкву! В то воскресенье моя свекровь испекла пудинг из брюквы с малиновой подливкой. Так поверите, я всю комнату облевала, меня от одного запаха брюквы рвет…

— А вы не в интересном положении?

— Боже сохрани! Что это вам вздумалось! У меня их и без того четверо; просто я не выношу брюкву.

— Чтобы говорить, понятие нужно иметь. Без брюквы мы бы давно подохли.

На время наступила тишина.

Но вот какая-то женщина задумчиво сказала:

— На Ландсбергер-аллее вчера утром опять булочную разграбили…

— Быть не может, я живу на Ландсбергер…

— Нет, это точно. Я сама видела, своими глазами!

— Как же это вышло?

— Ну, обыкновенно, как всегда. Одна женщина возьми да и скажи: «Это у вас девятьсот пятьдесят граммов называется? Ну-ка кладите еще раз на весы, хозяин!» Тот, конечно, ни в какую, а все как заорут: «Он жульничает!» Булочнику, конечно, деваться некуда.

— Ну, а дальше что? Рассказывайте по порядку! Правильно он взвесил?

— Тридцать граммов не хватило. Он извинился и отрезал ей довесок, больше чем в сто граммов; я бы, конечно, взяла и слова но сказала, чего в самом деле придираться…

— Ах, так это он вам тридцать граммов не довесил?

— Откуда вы взяли? Разве я про себя говорю, я только была при этом.

— Рассказывайте дальше, милая! Как будто не все равно, с кем это было. Мы ведь здесь не шпики собрались, а обыкновенные бедные люди…

— Вот к я так думаю. Он, значит, извиняется и что-то бормочет — не разбери-поймешь, потому язык у него заплетается, и он чувствует, что виноват, а признать свою вину тоже неохота, и тут весь народ на него, кричат, ругаются, что он людей обвешивает и вообще жулик, И в этой толкотне и суматохе кто-то и схвати с прилавка целую буханку…

— Ну, а дальше что? Да не тяните вы! Сейчас моя очередь идти к доктору…

— Ну, тут болван булочник, как это увидел, скорей в каморку, где у него телефон, и давай названивать в полицию! Это он оплошал. Двое-трое сразу шмыг за прилавок, да и повернули ключ в замке, чтоб булочнику не выйти. А потом и пошло! Хватают с полок хлеб да швыряют нам. В три минуты всю лавку как метлой вымело: ни хлеба, ни покупателей…

Глубокое благоговейное молчание… Врач нетерпеливо кричит в дверь:

— Что вы, не слышите, что ли? Следующий!

Женщина неохотно встает и исчезает в кабинете. Ее соседка вздыхает из глубины души:

— Жаль, меня там не было! Господи, и бывает же людям счастье! Нам такое и во сне не приснится!

— Это вы не про меня ли? — откликается рассказчица. — Ведь я только и есть, что была при этом! Чем же я счастливее вашего!

— Сколько же вы хлеба унесли с собой?

— Порядочные люди таких вопросов не задают! — одергивает спорщицу плечистая краснощекая женщина. — Это уже сыском пахнет.

Все приумолкли. Каждая ушла в себя. Каждая задумалась об услышанном. И Тутти думает о том же: случись ей быть в этой лавке, взяла бы она хлеб или нет? И с ужасом отвечает себе: да, она взяла бы, она украла бы! Охотнее она заплатила б за него — дело ведь не в деньгах, а в питании. Но если нельзя получить хлеб честным путем, что ж, она бы пошла на воровство! И даже без угрызений совести! Или, может, совесть потом бы и мучила ее?.. Не важно, она все равно б украла!

У Отто мысли текут в том же направлении. «Вот стоим мы, — думает он, — окружили Германию будто кольцом. Но та ли это Германия, которую мы взялись защищать? Ведь все в корне изменилось! Это уже не те люди, что ликовали в августе девятьсот четырнадцатого… А может, это и есть ее настоящее лицо, то, что теперь проступило наружу? Разве не об этом толковал лейтенант фон Рамин тогда, в воронке? Что мы во всем изверились?.. Что нет у нас руководящей идеи?.. Ведь дело не в хлебе, что взяла эта женщина, — это-то он понимает. Тяжело голодать, но куда горше матери видеть, как ее дети терпят голод. Это чувство у нас искони, для него нет преград. Нет, дело не в хлебе… Дело в том, что где бы Отто ни бывал в эти последние две недели, да и раньше, в окопах, — нигде он не слышал ни слова о том, за что же идет драка: что мы, собственно, защищаем?

Германию? Да разве же это Германия! Никакой враг не мог бы обречь народ на такой страшный голод, принести ему столько несчастий. У этих людей уже не отнимешь последнюю надежду, — они ее и так потеряли. Что же мы защищаем? За что боремся? Наш верховный полководец — кайзер — недавно даже пожаловал на передовую, во всяком случае, погостил где-то поблизости, километрах в ста; он устроил смотр вконец изнуренным, истекающим кровью войскам, и был очень милостив…

Ах, боже мой, все это не то! Все это бессмысленная мелочная ненависть! Кайзер — слишком уж большая шишка, не может он выскочить из собственной шкуры, он ничего-ничего не знает о народе… Но народ, что с народом? Почему он так страдает? Почему так меняется к худшему? Должен же в этом быть какой-то смысл? Не может же он просто сгинуть, пропасть без следа, а потом придет другой народ, и тоже на время достигнет благоденствия и величия, и тоже сгинет? Нет, это невозможно! Так не бывает, это даже Отто понимал. А тогда в тысячу раз лучше не воевать, не обороняться, а престо взять гранату и подорваться!

Должно же все иметь какой-то смысл — бессмысленно страдать нельзя. И если ни лейтенант фон Рамин, ни я и никто из моих товарищей в наших страданиях смысла не видит, это еще не значит, что его и в самом деле нет. И если благоденствующее лицо довоенной Германии вдруг обернулось голодной образиной, то, может быть, за голодной образиной кроется какое-то новое лицо?.. Должно быть, есть люди, которые это знают, — говорил себе Отто. — Иначе быть не может. А если даже сегодня никто этого не знает и если сам я так и не узнаю, за что же я, собственно, воевал, то сын мой наверняка узнает…»

И он смотрит на четырехлетнего Густэвинга и говорит, но только одному Отто известно, что он имеет в виду:

— Ничего, Густэвинг, ты еще доживешь до хорошего!

Тут врач отворяет дверь и кричит:

— Следующий!

Врач маленький, кругленький, с усталым морщинистым лицом.

— Ну, говорите скорее, что у вас? Мальчик? Разумеется, мальчик! У вас у самой, молодая женщина, далеко не цветущий вид! Больничный лист на члена семьи? Отлично! Нет, не стоит, я и так вижу — у мальчика истощение. А знаете ли, милый мой солдат, мне даже слово это произносить запрещено: истощение. Во всяком случае, мне разъяснили, что пациентам его говорить не следует. А я все-таки говорю. И не потому, что саботирую правительственные предписания. Ничуть не бывало! Просто я устал обманывать людей.

Он бегло оглядел мальчика. И принялся писать, пришлепывать печати и снова писать.

— Пол-литра молока в день, триста граммов масла, скажем, сто пятьдесят граммов пшеничного хлеба, — всего вам не дадут, но хоть кое-что дадут, напишем на всякий случай двести граммов пшеничного хлеба…

— Вчера, — пожаловался он, продолжая писать и пришлепывать печати, — у меня побывало сто восемьдесят человек, сегодня в десять утра уже свыше тридцати. И это только на приеме… А еще посещения на дому… И все время писанина… Вы думаете, я лечу больных? Я — машина, выписывающая дополнительное питание и лекарства… А ведь я был ассистентом у Роберта Коха. Но это, разумеется, ничего вам не говорит, это вам ни к чему, у вас свои заботы…

И все так же, продолжая писать и ставить печати:

— Рвало, говорите? Что ж, очень разумно со стороны ребенка. Когда человека закармливают, его, естественно, рвет. Молодчина, ничего себе вы задали ему задачу — переварить всю эту дрянь. Это могло стоить ему жизни! Яичница с ветчиной, картошка, зажаренная на свином сале, и все это для желудочка, привыкшего к водянистому супчику. Как вы думаете, солдат, сколько будет мир блевать в результате такой войны, как эта? — Он осекся. — Ах да, простите, этого мне не следовало говорить. Я и правда много лишнего говорю пациентам. Это у меня от усталости. Я только и знаю, что говорю. Порой я сам не слышу всего, что говорю. Этой ночью я спал каких-нибудь полтора часа. Да и какой это был сон! Моего младшего тоже взяли на фронт. Троих старших уже нет в живых. Но это вам не интересно, да и мне уже, можно сказать, не интересно… Вот вам ваши листки, а теперь подождите с сынишкой за дверью, мне надо поговорить с вашей женой с глазу на глаз…

— Но я не принес на жену больничного, — несмело говорит Отто.

— Больничного? А на что он мне, ваш больничный? У меня их — хоть оклеивай квартиру! Нет уж, ступайте, нам с вашей женой надо потолковать о женских делах. Мужчины в этом ничего не смыслят.

И он выпроводил Отто из кабинета.

Ждать пришлось довольно долго. Отто снова растерянно стоял в приемной среди всех этих женщин, мальчик расшалился, его трудно было унять.

Но вот и Тутти — наконец-то!

Она повисла у него на руке, она была о ним там ласкова, словно чувствовала себя бесконечно счастливой.

— Что он тебе сказал, Тутти?

— Ах, ничего особенного! Что я должна себя щадить и что мне не мешало бы недельки на две лечь в больницу, просто чтобы отдохнуть, ничего серьезного у меня нет.

— А еще что?

— Еще?..

— Ну да, иначе зачем бы он стал меня выпроваживать?

— Ах, более мой, Отто, ну просто он осмотрел меня, — знаешь, грудь и спину. Он, верно, подумал, что тебе будет неприятно, понимаешь, из-за спины. Да и мне было бы неприятно, Отто, ты ведь можешь это понять?

— И ничего больше?

Она рассмеялась.

— А чего бы ты еще хотел, Отто? Нет, больше ничего.

— В самом деле ничего?

— Но, Отто же…

— Ну, и хорошо!

И Отто замолчал. Однако он заподозрил, что она что-то скрывает, и был уверен, что не обманывается. Он далее решил еще раз побывать у врача без ее ведома. Но потом раздумал. Тутти все равно ему скажет, не было еще случая, чтобы она что-нибудь скрыла от него.

И он был прав. Тутти все ему рассказала. Она ничего не скрывала от него.

Они задолго отправились на вокзал — несусветно рано, как находил Отто. Но Гертруд ужасно торопилась.

— Тебе, видно, не терпится меня спровадить, Тутти? — сказал он.

Она только улыбнулась в ответ. В эти последние дни не раз бывало, что она вместо ответа только улыбалась ему своей чудесной улыбкой — нежной, подобной сиянью, исходящему из глубины души, словно счастье ее нельзя было выразить словами.

Густэвинг остался дома, от него скрыли, что папа уезжает, и он удовольствовался краюшкой хлеба.

Крытый вокзал был слабо освещен, вид у поезда был понурый. Понурый вид был и у отпускников, возвращавшихся на фронт. Точно скованные немотой, стояли они среди своих близких. А те заглядывали отъезжающим в глаза, и лишь кивали на каждое их слово, кивали со всем усердием. Отец опять едет на фронт, быть может, они видятся в последний раз…

У Отто точно камнем сдавило грудь. Он тоже возвращался на фронт! В первые дни отпуска мучительные воспоминания об окопах не оставляли его, но каждодневная жизнь постепенно их вытеснила. Тутти, Густэвинг, разговор с отцом, розыски Эвы, поездки за продовольствием — из четырнадцати дней он по меньшей мере одиннадцать почти не думал о фронте.

И вдруг, в мгновение ока, перед этим запорошенным угольной пылью промозглым поездом, в скупо отмеренном свете тусклых лампочек все это встало перед ним вновь. До осязаемости ясно представил он себе вход в блиндаж, земляные ступеньки, укрепленные досками и все же тонущие в вязкой тине. Опять он вдыхал затхлый воздух блиндажа, накаленный и вместе с тем ледяной, и запах прогнивших соломенных подстилок на нарах, и густой застоявшийся дух водки и скверного табака. Вся беспросветность предстоящей жизни внезапно навалилась на него. Прошедшие две недели с их неустанными заботами были в сравнении с этим несказанно прекрасным сном!

— Что за фантазия тащиться сюда в такую рань! — сказал он, стряхнув с себя оцепенение. — Проклятый поезд!

— Ты уже думаешь о фронте, — пожурила она его ласково. — Побудь еще со мной!

Он глянул на нее исподлобья.

— Тяжело все-таки, знаешь, Тутти, — выговорил он с усилием, чувствуя себя пристыженным.

— А помнишь, как ты уезжал в тот раз?

— Да, — кивнул он, обрадовавшись возможности уйти от тяжелых мыслей. — Собралось все семейство, отец, мать, братья, сестры. Ты стояла там, поодаль, у чугунного столба, и я делал вид, что не знаю тебя и Густэвинга…

— Зато сегодня мы одни, Отто. Разве сегодня нам не лучше?

Он покачал головой.

— Хуже, когда знаешь, что тебя ждет.

— Тогда я не верила, что ты вернешься, — сказала она храбро и испытующе поглядела на него.

— Я тоже не верил, а уж теперь…

— Нет, Отто, теперь я знаю наверняка, что ты вернешься.

Он только посмотрел на нее. В его глазах стояла мольба, сейчас это был все тот же слабый духом, нуждающийся в помощи человек, каким она впервые его узнала.

И она пришла ему на помощь.

— Да, Отто, — тряхнула она головой. — Будь уверен. Ты вернешься.

— Этого никто не знает. Кто там побывал и все видел…

— Не важно, что ты видел, — ты вернешься, Отто. — Она смотрела ему в глаза и только мельком взглянула на вокзальные часы: еще пять минут. — Отто, — сказала она и взяла его за руку. — Отто, мне надо тебе что-то еще сказать, что я от тебя скрывала…

— Да? — спросил он тихо.

— Отто, я приберегла это на прощание. Ты возьмешь это с собой на фронт. Отто, ко мне должны были прийти мои дни; похоже, у нас будет еще ребенок!

— Тутти!

— Да, Отто, и я так счастлива…

— Что же ты мне сразу не сказала, Тутти? Я бы… Я мог бы…

— Что? Ты вернешься, Отто, раз ты это знаешь. Еще почти девять месяцев, Отто! Война к тому времени кончится, Отто; когда родится ребенок, ты будешь со мной навсегда!

— Посадка! Занимайте места! — закричали проводники.

— О, Тутти, Тутти, что же ты раньше не сказала? Почему только в последнюю минуту? Ох, я бы тебя… Я так счастлив…

— Посадка! По местам!.. Поезд отправляется!

— Ты вернешься, Отто! Отто, милый, милый Отто, ты сделал меня такой счастливой, Отто…

— Ах, Тутти, дай же мне сказать, — товарищ, пусти меня к окну, да, пожалуйста!.. Ах, Тутти, я так счастлив! Но будешь ли ты беречь себя? Будешь ли питаться как следует? Когда женщина ждет ребенка…

— Врач сказал, чтобы я заходила каждый месяц. Он обо мне позаботится.

— Я буду посылать тебе с фронта все, что смогу. Иногда нам перепадают чудные трофейные консервы…

— Ты на фронте, а я здесь — мы будем думать только о ребенке, и это вернет тебя домой, Отто!

— Поезд отходит!

Поезд медленно тронулся. Их руки разомкнулись. Она бросилась следом. Ее губы посылали в воздух все одно и то же беззвучное слово: счастлива!

— Я должен вернуться, — сказал он и поднял окно. — И я вернусь! Она во мне слишком нуждается! Счастлив? Да! Счастлив? Еще бы! Я вернусь!

На завтра в полдень унтер-офицер Отто Хакендаль, направляясь в окопы, занятые его ротой, был ранен осколком снаряда. Он умер несколько часов спустя, в жестоких мучениях. Умер в том самом блиндаже, который, словно в страшном видении, предстал перед ним еще на Ангальтском вокзале. Если глаза его и видели что в последние минуты, так только тонущие в жидкой грязи ступеньки у входа. Воздух, которым он дышал напоследок, был раскаленный и в то же время ледяной воздух блиндажа, пропитанный водочным духом и табачной гарью. И умер он на гнилой соломе, служившей ему подстилкой.

Отто Хакендаль ничего не успел передать жене через товарищей, заботившихся о нем в последние минуты. Осколок угодил ему пониже живота, он мог только кричать и стонать. Даже две большие дозы морфия, которые ввел ему врач, не облегчили его страданий. Впрочем, вряд ли в нем еще теплилось сознание. Эта земля с ее любовной заботой о жене и детях, с ее беспомощными «почему» и «какой смысл» ушла от него еще при жизни.

Ротный командир, известивший его родителей (о недавней женитьбе Отто в роте еще не знали), писал, что Отто Хакендаль пал смертью храбрых перед лицом врага. Пусть родителям послужит утешением, что смерть наступила мгновенно, не причинив ему страданий.

Старая фрау Хакендаль рыдала:

— Это они всем пишут.

И тогда старый Густав Хакендаль, Железный Густав, спросил ее очень мягко:

— А что бы ты хотела, мать, чтобы они писали? Что человек мучился? Поверим им на слово — ведь теперь-то он уже отмучился!

Сравнительно поздно дошла весть о смерти мужа до Гертруд Хакендаль. После первых минут неверия, после отчаянной, неутолимой боли все ее чувства и помыслы были направлены на то, чтобы узнать о его последних минутах. Она не могла допустить, чтобы он ни словом о ней не вспомнил перед смертью.

Наконец она узнала следующее.

Отпускники из его полка, группа человек в двенадцать — пятнадцать, уже на последней станции узнали, что противник держит их окопы под непрерывным огнем. Этой ночью, ценою многих жертв, было отбито несколько атак. Полк несет тяжелые потери.

Не теряя ни минуты, зашагали они к себе в окопы. Возвращались под нарастающим громом артиллерии, возвращались угрюмые, молчаливые, но торопясь изо всех сил. Каждый был погружен в свои думы.

У самой цели они увидели, что ход сообщения, ведущий на позиции, полностью разрушен, сровнен с землей, ничем не защищен от огня.

Укрывшись в полуразрушенном блиндаже, они ждали — четверть часа, и еще, и еще четверть, — чтобы огонь ослабел. Долго не решались рисковать — советовались — и снова выжидали.

Никто уже не думал о доме. Думали только об окопе, об изможденных, измотанных, неимоверно уставших товарищах и об атаке, которая неминуемо последует за артиллерийской подготовкой. А их в это время не будет на посту!

И вот после нового безрезультатного совещания Отто Хакендаль сказал:

— Ничего не поделаешь! Нас ждут! Пошли вперед!

И пошел первым. Все благополучно добрались до окопов. И уже на месте, у самого входа в блиндаж, его стукнуло.

Вот и все, что узнала Гертруд Хакендаль. Но этого было достаточно. В словах: «Ничего не поделаешь! Пошли вперед!» — воплотилась для нее вся сущность человека, каким был Отто Хакендаль: безропотная покорность тяжелой судьбе, но и мужество.

В духе последних слов Отто Хакендаля старалась она и жить, и в трудное время растить детей — Густава Хакендаля и Отто Хакендаля, который родился спустя восемь месяцев девятнадцать дней после смерти отца.

«Ничего не поделаешь! Пошли вперед!..»

Было что-то в этих словах, но также и в хрупкой Гертруд Хакендаль, урожденной Гудде, с острова Хиддензее. Было в них что-то!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

РАЗРАЗИЛСЯ МИР…

Как только Гейнц Хакендаль — ему уже минуло семнадцать, и одна только мать еще называла его Малышом, — как только он собрался после обеда из дому, папаша Хакендаль поднял голову. Он сидел на кухне и, казалось, дремал — «Локаль-Анцайгер» валялся рядом на полу.

— Куда? — спросил он.

Гейнц Хакендаль задумался. Сказать, что просто хочется побродить по городу, поглядеть, что творится, он не смел. Над последним, единственно оставшимся в семье сыном тяжело довлела отцовская рука. Тем безогляднее изворачивался сын, спасаясь плутовством.

— К Раппольду — вкалывать, — сказал он первое, что пришло в голову. — Математику зубрить. Тригонометрические уравнения — косинус, котангенс, параллелепипед…

Отец недоверчиво посмотрел на сына.

— А книги?

— Ни к чему. У Раппольда есть.

— А тетрадь?

— В кармане… — И Гейнц показал уголок черной клеенчатой обложки. Знал бы отец, что в тетради не математические уравнения, а стихи, плохо бы пришлось Гейнцу.

Но отец ограничился воркотней:

— Не смей ходить в город! — приказал он грозно. — В городе стреляют.

— Что мне город! Мне математику долбить. А собственно, почему стреляют?

— Почем я знаю! Наверно, в привычку вошло. И потому, что стрелять в англичан и французов теперь заказано. И потому, что надо же расстрелять последние остатки деловой жизни.

— Сивке не грех отдохнуть денек-другой, — попытался утешить старика Гейнц.

— Сивке? Сивке не грех и на колбасу! — Старик продолжал сидеть с удрученным видом. И вдруг нерешительно, словно в эти дни всеобщей катастрофы не уместно говорить о своем личном: — Как ты думаешь, мой военный заем еще чего-нибудь стоит?

Гейнц с недоумением поглядел на отца. Густав Хакендаль никогда не посвящал детей в свои финансовые затруднения, но от матери Гейнц слыхал, что двадцать пять тысяч марок в облигациях военного займа, обремененный закладными дом на Вексштрассе да Сивка с единственной пролеткой — вот и все, что осталось у отца от его достатка.

«Должно быть, старика грызут заботы, — подумал с внезапным участием сын. — А ведь он никогда не жалуется. Надо отдать ему справедливость, в этом он железный».

Подумал Гейнц и о том, что отцу приходится каждый день взбираться на козлы, чтобы привезти домой какую-то мелочь, а ведь плату за учение и деньги на учебные пособия он выкладывает, не поморщившись.

— Облигации твои, отец, разумеется, стоят железно! — сказал сын, отважившись на улыбку. — Ведь они обеспечены достоянием германского рейха!

Но отцу было сегодня не до шуток.

— Кайзер-то отрекся, ускакал в Голландию, слыхал небось?

Гейнц презрительно усмехнулся.

— А чего ты еще ждал от Лемана? Мы, молодые, давно уже ни во что его не ставим. Уж не он ли обеспечит тебе твой военный заем? Ведь он не германский рейх!

— А читал ты условия перемирия? Французы хотят занять все до Рейна, в городе стреляют, — может, скоро и слуху не останется о германском рейхе!

Сын отечески похлопал по плечу грозного отца.

— Останется, не волнуйся. Слово теперь за нами.

— За вами?..

— Ну, ясно! Все ведь рухнуло, верно? А восстанавливать кому придется? Вам, что ли, старикам?

— Уж не вам ли?

— А то кому же?

— Ступай займись уроками! — вдруг рассердился старик. — Ты, кажется, и вовсе спятил? Вы справитесь там, где мы оплошали? Мальчишки, сопляки!

Гейнц и бровью не повел.

— А насчет облигаций я Гельшера допрошу. Отец у него служит в Германском банке.

— Займись уроками! С делами я и без тебя справлюсь! — грозно заворчал отец.

— Ну так как же, спросить Гельшера?..

Отец заворчал что-то невнятное.

— Впрочем, сейчас уже каждый день может заявиться домой Эрих, господин лейтенант, этот светоч нашего семейства… Да и отзывчивая Зофи….

— Чтобы в шесть ты дома был!

— Не ручаюсь, отец, может, и задержусь. — Параллелепипед — каверзная штука.

— Я сказал: в шесть!

— Повторяю, отец, это каверзная штука. До свидания, отец! Оставьте мне мою порцию хлеба, если я задержусь!

Подготовив таким образом свое позднее возвращение, Гейнц стрелой сбежал по темной лестнице и, миновав двор, вышел на улицу.

У Гейнца Хакендаля не было, разумеется, ни малейшего желания идти заниматься к Раппольду. Забежать к Гельшерам справиться насчет военного займа он тоже считал излишним, — дело не к спеху. С минутку глядел он на серую Вексштрассе, в этот ноябрьский день она казалась особенно серой и унылой. Перед продовольственными лавками выстроились длинные очереди. В одной из них все еще — вернее, снова — стоит его мать.

Все как обычно, и все же — «в городе стреляют» — звучало в ушах у семнадцатилетнего юноши. «Это надо повидать», — думал он.

Однако пошел он обычным путем — направо за угол, два квартала по прямой, налево за угол и наискосок через улицу, и вот он перед писчебумажной лавчонкой вдовы Кваас.

Гейнц сунул руку в карман: выцыганенная утром у матери марка пока еще целехонька. Значит, можно приступить к покупке двух стальных перьев (ценой в пять пфеннигов) пли пяти листиков промокашки (те же пять пфеннигов). Покупка не сказать чтоб внушительная, тут главнее — соблюсти декорум.

Дверь открылась с жалобным звоном, но юноше в этом звуке слышалось что-то приятное, родное. В лавке было пусто, холодно и пыльно, однако Гейнцу Хакендалю она казалась одним из самых приятных мест на свете. Встретила его вдова Кваас, маленькая замученная женщина с беспомощным и безутешным взглядом, с обычными в эти военные годы складками голода на лице и шее и с голодными глазами, — и все же, увидев ее, Гейнц испытал истинную радость.

— Два стальных пера Эф, — сказал Гейнц как можно громче, — ну, да вы знаете, фрау Кваас, те самые, с острыми концами.

— Гейнц! Господин Хакендаль! Я вас просила не заходить так часто, — беспомощно запротестовала вдова.

— Но мне и в самом деле нужны перья! — храбро настаивал Гейнц, стараясь, однако, говорить как можно громче. — Мне нужно переписать начисто сочинение о полете птиц в драмах Эврипида. Ведь я же к вам не ради Ирмы хожу…

— Господин Хакендаль, вам всего семнадцать, а Ирме еще и пятнадцати нет.

— Два стальных пера Эф, самых острых, фрау Кваас! Мы же с вами не об Ирме говорим. Ирма тут совершенно ни при чем.

— Что ты тут обо мне треплешься, Гейнц? Что случилось?

— Здравствуй, Ирма! Два стальных пера Эф, самых острых…

— Брось чепуху молоть! У тебя этих перьев больше, чем во всей нашей лавке! Что случилось?

— Говорят, в городе стреляют…

— Правда?.. Вот здорово! А ну побежали!

— Уж лучше ехать, а то пока дотащимся, вся потеха кончится…

— Мама, дай мне, пожалуйста, пятьдесят пфеннигов — вычтешь в субботу из моих карманных.

— Ирма, я тебе ни под каким видом не разрешаю выходить… Шутка сказать: в городе стреляют! Постыдились бы, господин Хакендаль…

— Диспозиция, фрау Кваас, такова: прописное латинское А. Во-первых, никто не стреляет. Во-вторых, прописное латинское В: если где и стреляют, мы, разумеется, туда ни шагу. Альфа: там где стреляют. Бета: на самом деле не стреляют. В-третьих, прописное латинское С: у меня есть деньги на дорогу, альфа: для меня; бета: для Ирмы…

— Господин Хакендаль, прошу вас, не говорите со мной на вашем тарабарском наречии! У меня от него в голове мутится. Ирма не может…

— Ну как это она не может?! Я вам приведу от трех до семи доводов, фрау Кваас, почему Ирма может. Во-первых, она может, потому что ее собственное свободное волеизъявление, считая даже, что у нее больше своеволия, чем свободной воли…

— Господин Хакендаль, замолчите, пожалуйста! Выдумали — таскаться ко мне в магазин…

— Гейнц, не зли маму! Мама ведь уже позволила…

— Ничего я не позволила и ни в коем случае не позволю, Ирмхен! О господи, а вдруг с тобой что случится… Надень хоть зимнее! Ах нет, там еще не заштопаны дырки от моли. Да не забудь повязаться платком…

— До свиданья, мама, поцелуй меня. И не бойся — за Гейнца! Я обещаю за ним присмотреть!

— Ехидна! Ослушная рабыня! Госпожа Кваас, прошу вас, мои перья! Чтобы вы не говорили потом, что я к вам хожу ради Ирмы…

— Конечно, ради Ирмы! А ради чего же еще? И если что случится…

— Ну что может случиться, фрау Кваас? Какие вам мерещатся ужасы, сознайтесь! Ага, молчите, и даже покраснели, а все оттого, что у старших испорченное воображение! Мы выше этого, верно, Ирма?

— Хвастунишка! Не расстраивайся, мамочка! Нашла из-за кого! Ты что, не знаешь Гейнца? Он сам себя морочит красивыми словами!

— Да, но и тебя заодно! — всхлипнула вдова Кваас. Четырнадцатилетняя Ирма жалостливо поглядела на свою маленькую пригорюнившуюся мать.

— Ах, мамочка, каких только вы, взрослые, себе не придумываете забот! Как будто у нас, детей, своего разума нет! А на что у меня глаза, мама? Точно я не знаю, что такое мужчины…

— Позволь, Ирма! Если ты начнешь излагать свои взгляды на мужчин… Разреши тебе напомнить, что по непроверенным слухам в городе стреляют…

— А ну — рванули! До свиданья, мама! Если приду поздно, постучу в окно.

— Ах, Ирма! Господин Хакендаль!..

Но они уже выбежали из лавки.

— На своих двоих или паром? — спросила Ирма.

— Паром, но в атмосфере, — отозвался Гейнц.

Перешагивая через две-три ступеньки, они, запыхавшись, влетели на перрон надземной дороги и едва успели вскочить в отходящий поезд.

— Полип даже не крикнул нам: «Останьтесь!»

— У него более серьезные заботы, о, дочь воздуха! — ответил Гейнц.

Они сидели в купе друг против друга, истые дети четырех бедственных лет, дети голода. С черствинкой, пожалуй, и предерзкие на язык, но, в общем, во всем для них насущно важном, — надежные ребята.

Они были одеты так плохо, как только возможно во времена, когда исправную одежду из приличной материи просто не достанешь. На Гейнце был костюм, кое-как составленный из отборных остатков гардероба его старших братьев, костюм, из которого он вырос и который уже не однажды латали. У Ирмы из-под вытертого холодного пальтеца выглядывало линялое платье — только несколько свежих заплат указывали на его первоначальный цвет. Юбка едва доходила до обтянутых бумажными чулками колен, на которых рельефно выделялись заштопанные места. Но особенно жалкий вид имели башмаки, чиненые-перечиненые самими хозяевами, с толстыми нашитыми заплатами, тщательно простроченными вдоль и поперек, и с небрежными нашлепками на резиновом клею — башмаки на деревянных подошвах, которыми при желании оглушительно стучали.

Вот и сейчас оба они выбивали башмаками дробь, стараясь согреть застывшие ноги и не обращая внимания на единственного пассажира, сидевшего с ними в купе. Вагоны не отапливались, в окнах — ни одного уцелевшего стекла.

— Зверский холодина! — сказала Ирма. — А это что за фигура?

— Должно быть, честный мастеровой, которому нечем больше промышлять. Обдумывает, чем бы поживиться, не пустить ли в оборот дырки в сыре. Эй вы, сочеловек!

Сочеловек, мирно клевавший носом, вздрогнул. Он устало смерил молодого человека недовольным взглядом и сказал с угрозой:

— Если ты в такое время видишь, что человек спит, и будишь его, значит, ты последняя сволочь и тебе надо накостылять по шее.

— Что, попало, голубчик! — торжествовала Ирма.

— Я только хотел спросить, — оправдывался Гейнц, — доходит ли поезд до Потсдамерплац?..

— А куда же он, по-твоему, доходит?

— Да ведь в городе стреляют!

— Вот как! Если в городе стреляют, ты это заметишь, и если поезд не дойдет до места, тоже заметишь, — сказал пассажир и привалился головой в угол.

— Уличный философ, — заметил Гейнц, не понижая голоса. — Стоик из Веддинга — смотри адресную книгу под рубрикой «Мистики». — Он зевнул. — Заметила, Ирма? Поезд зевает — от пустоты.

— Скажи еще — оттого, что в городе стреляют! Ты сегодня в ударе, Гейнц! Видно, не наелся за обедом, а?

Гейнц хлопнул себя по животу, — вернее, по тому месту, где полагается быть животу:

— Какое там! Я уже годами не наедаюсь! Перманентный голод!

— А нам говорили, что лишь наступит мир, можно будет есть вволю. Сотовый мед и прочие чудеса! Нечего сказать, хорошенькую нам устроили молодость.

— Какой же это мир? Слышишь…

— …в городе стреляют, — подхватила Ирма. — Ты бы хоть объяснил, почему стреляют?

— Понятия не имею! Но если революция настоящая, может быть, господа военные ее не поддерживают?

— А что такое настоящая революция?

— Понятия не имею! Французскую ты в школе проходила: гильотина, короли, император, министрам голову долой…

— Но ведь Вильгельм удрал!

— Тогда, значит, смотри на восток!

— Александерплац?

— Сказала тоже! Россия! Ленин…

— А кто же у нас-то Ленин?

— Понятия не имею, пожалуй, что Либкнехт…

— Ты за него?

— Сказала тоже! Что я о нем знаю? Только — что его засадили в тюрьму, ведь он агитировал против войны…

— И что же, теперь его выпустили?

— Понятия не имею! Но в этом, как я понимаю, и заключается смысл всякой революции: тех, что на свободе, сажают в тюрьму, а ворчуны выходят на свободу…

— Потсдамский вокзал! Видишь, поезд все-таки довез нас. Обидно будет, Гейнц, если ты зря потратился на билеты, а в городе ничего такого и нет!

— Не болтай попусту, о, дочь Кваасихи! Сначала дела, а потом сомнения! Потопали!

Они зашагали бок о бок через пустой загаженный вокзал предместья, озябшие, но жадные до всего нового, открытые всем зовам жизни. Оба неряшливо одетые и не слишком тщательно умытые — то ли по причине плохого мыла военного времени, то ли по юношеской беспечности.

У обоих изжелта-бледный, болезненный цвет лица, у обоих преждевременные морщинки, у обоих выделяется нос и темные круги под глазами. Но у обоих — одинаково холодный, ясный, со льдинкой взгляд, до ужаса лишенный всяких иллюзий. Оба во всех отношениях голодные, по оба с безграничным аппетитом ко всему — ко всему решительно: будь то красивое или безобразное, картошка или кости, возвышенное или низменное!

Они шли по направлению к Потсдамерплац, бок о бок и невольно в ногу, но им и в голову не приходило коснуться друг друга, взяться за руки или под руки — ни искорки нежности.

Холодные — и все же полные света!

Типичное порождение неистребимой жизни!

— Вот! — сказал Гейнц и сразу остановился.

Из Дессауерштрассе, круто загибая, вывернулся пестро размалеванный военный грузовик, на нем сгрудились матросы в синих форменках с открытой грудью. Ленты бескозырок развевались в воздухе, ветер трепал широкие щегольские штаны. У всех винтовки и пистолеты-автоматы, грозно торчало пулеметное дуло, над головами реял красный флаг.

Матросы пели. Они пели песню, звуки которой тонули в грохоте колес. Гейнц видел только их мерно разевающиеся рты, а над ртами ясные, холодные, зоркие глаза.

Гейнца обдало жаром, в волнении он толкнул Ирму:

— Видала? Здорово, а?

Она кивнула.

За грузовиком, за горсткой вооруженных матросов, двигалась бесконечная колонна марширующих людей. Многие в серой защитной одежде, но и те, кто не носил военной формы, казались серыми. Шли, шаркая подошвами, бесконечной колонной, мужчины и женщины, солдаты и рабочие и даже какой-то мужчина в черном сюртуке. Дюжий парень обнимал женщину с ребенком на руках. Рассыльный из какого-то магазина толкал в гуще колонны свою тележку.

Шли, шаркая, не в такт, многие пели. Многие шагали, уставив в пространство невидящий взгляд….

Но над ними реяли флаги, красные флаги, огромные красные полотнища. Маленькие флажки, наспех прибитые к метловищам, и большие, длинные, матово светящиеся транспаранты на толстых шестах. А поверху колыхались плакаты, небрежно намалеванные на куске картона. Или же большущие, тщательно разрисованные, протянувшиеся во всю ширь колонны. Лозунги требовали: «Мира, свободы, хлеба!», «Бросайте работу! Всеобщая забастовка!», «Долой милитаризм!» и «Хлеба! Хлеба!! Хлеба!!!»

Шествие двигалось по направлению к Потсдамерплац. У мостовой стояли люди и безмолвно глядели. Им кричали: «Идемте с нами! Послушаем Либкнехта!»

Многие присоединялись к шествию — кто нерешительно, кто с охотой, иные притворялись, будто не слышат, или смущенно отворачивались.

— Пошли с ними, Гейнц? — предложила Ирма.

— Пожалуй! Но только давай держаться с краю! Здесь у них тоска смертная. Проберемся к началу колонны, где матросы, самая музыка там!

— Здорово! — подхватила Ирма, и они пошли вдоль колонны, пробираясь вперед, к ее голове.

И вдруг — препятствие. Навстречу им по тротуару шагало гуськом двое-трое солдат, унтер-офицеры с картонками в руках. По-видимому, они были в Берлине проездом и переправлялись с вокзала на вокзал. Они шли впритирку, не оглядываясь на грузовик с матросами, словно чувствуя себя виноватыми…

Но тут дорогу им заступил молодой человек, шедший во главе колонны, молодой щеголеватый военный в брюках гольф и шелковисто-глянцевом мундире, судя по всему офицер, но без знаков различия и орденов, а только с красной повязкой на рукаве.

Едва завидев молодого человека с бледным, красивым и нагловатым лицом, направляющегося наперерез трем унтер-офицерам, Гейнц схватил Ирму за руку, принуждая ее остановиться, и взволнованно зашептал ей на ухо:

— Видишь? Это Эрих!

— Кто? Что? Какой Эрих?

— Мой брат Эрих! А мы-то думаем, что он еще на фронте!

Ирма и Гейнц вместе с другими протолкались к небольшой группе, перед которой остановился молодой человек. С грузовика спрыгнули на ходу двое матросов с пистолетами-автоматами, в широких, развевающихся брюках и вразвалку подошли к быстро увеличивающейся толпе.

Молодой человек в элегантной военной форме, оказавшийся Эрихом Хакендалем, постучал кончиком пальца о погон переднего унтер-офицера.

— Рекомендую снять, товарищ, а? — сказал он негромко. — Вот эти штуковины! Отменены вчистую!

Унтер-офицер нерешительно смотрит на молодого человека. Он понимает, что перед ним офицер или бывший офицер, и говорит просительно, с запинкой:

— Мы сегодня же уезжаем с Ангальтского. Хотелось бы довезти их до дому, товарищ… Ведь мы заслужили их честно, на фронте…

Но он явно ошибся в молодом человеке. Молодой человек совсем не так приятен и мил, как это кажется с первого взгляда.

Эрих Хакендаль внезапно обеими руками, справа и слева, схватился за погоны. Он рванул их с такой силой, что швы лопнули и унтер еле устоял на ногах.

— Это дерьмо долой! Всякое начальство долой! Заслуги долой! Милитаристов долой! — И с каждым «долой» Эрих награждал служивого новым увесистым тумаком.

В стороне, выплеснутые толпой, стояли, наблюдая, Гейнц и Ирма.

— Может, так оно и следует?.. — мрачно сказал Гейнц. — Раз уж всех уравняли?.. Но смотреть на это противно. И надо же, чтоб именно Эрих…

— А ты скажи ему! — потребовала Ирма. — Ведь он же твой брат!

— Попробую! — сказал Гейнц и направился к людскому водовороту.

Но в эту минуту толпа рассеялась. Кое-кто пустился догонять демонстрацию, другие нырнули в боковые улицы.

— Эрих! — окликнул Гейнц брата, шедшего ему навстречу в сопровождении обоих матросов.

Эрих оглянулся и удивленно воззрился на Гейнца. Лицо его выражало готовность дать отпор — он еще не узнал брата, — и вдруг он залился краской, увидев, что это брат и что брат застиг его в такую минуту…

— Ты, Малыш? — спросил он растерянно. — Что ты здесь делаешь?

— Лучше ты скажи, что вы здесь делаете? — вызывающе ответил Малыш. — Ведь это же серая скотинка, окопники! — И с яростью: —Что же, им еще и дома побои терпеть?

— Уж не братец ли твой, Хакендаль? — смешливо спросил один из матросов.

— Ненавижу насилие!.. — кипятился Гейнц.

— Это, бывало, и я говорил, когда отец угощал меня затрещинами, — рассмеялся матрос, ничуть не тронутый его вспышкой. — Ничего не попишешь! Кто слов не понимает, должен почувствовать на собственной шкуре.

— Так как же, Хакендаль? — спросил другой матрос. — В Замке или в рейхстаге? Но только без надувательства! Твоих шейдеманов мы слушать не намерены!

— В рейхстаге! — уверенно сказал Хакендаль. — Либкнехт выступит в рейхстаге!

— Смотри, брат, если нас продашь, тебе не поздоровится, — пригрозил матрос.

— Ну, ясно! В рейхстаге!

— Ходу! — крикнул другой матрос, и оба кинулись к мостовой, вскочили на подножку проезжающего автомобиля, крикнули что-то шоферу, и машина устремилась следом за демонстрацией. Гейнц нехотя признался себе, что еще не видел таких отчаянных ребят.

Эрих вздохнул с облегчением.

— Приятный их ждет сюрприз! — ухмыльнулся он. — Либкнехт выступит в Замке!

— А ты посылаешь их в рейхстаг?

— Само собой! Видишь ли, Либкнехт — своего рода конкурирующая фирма. А ведь этой публике все равно кого слушать…

— Кто же вы такие? — спросил Гейнц. Ирма стояла рядом и переводила внимательный взгляд с одного брата на другого.

— Милый мальчик, не могу же я, не сходя с места, здесь, на улице, обрисовать тебе весьма сложную политическую ситуацию, — сказал Эрих с превосходством старшего брата. — Да и вообще советую вернуться домой и заняться уроками. Здесь то и дело постреливают. Родители будут беспокоиться.

— Спасибо за родственную заботу, о красный брат мой! — сказал Гейнц; в ответ на увещание брата он сразу же впал в свой обычный тон кривляющегося старшеклассника. — Но старый вождь уже давно забрался в вигвам со своею скво. Что же мне ему поведать насчет твоих подвигов, — с каких это пор мой красный брат вновь ступил на военную тропу?

Эрих густо покраснел. «Красный брат» и в самом деле стал красным.

— Не говори глупостей, Малыш! — оборвал он Гейнца. — Лучше ничего про меня не рассказывай — у меня пока ни минуты свободной нет. Но я очень скоро их навещу, может быть, даже совсем скоро!

— И не подумаю говорить! — отрезал Гейнц. — Эти уста еще не осквернила ложь!..

— Во всяком случае, ни слова отцу о том, что ты здесь видел. Он этого не поймет…

— А я, думаешь, понимаю?..

— Так вот что, слушай, Малыш. — И вдруг, просияв, он превратился в прежнего обаятельного Эриха. — Да ты, оказывается, с подругой?.. Что же ты меня не познакомишь?

— Ирма Кваас, — не заставила себя ждать Ирма.

— Эрих Хакендаль. Очень приятно. Так слушай же, Малыш! Сейчас у меня нет времени… Мне надо в рейхстаг… Там будет выступать один из наших…

— Из ваших…

— Ну да, он обратится к народу. Вам тоже полезно послушать, раз уж вы здесь. А потом, часов так в семь, мы с вами потолкуем по душам. Заходите в рейхстаг, у меня там свой кабинет. — Он сказал это словно между прочим, но видно было, как он гордится этим кабинетом. — Там я все тебе объясню. Вот пропуск, с ним вы пройдете…

Он протянул Гейнцу бумажку с печатью.

— Ты, видно, давно уже в Берлине? — насторожился Гейнц.

— Какое там! Не так уж давно! Значит, в семь часов в рейхстаге. Мне надо последить, чтоб мои бараны попали в назначенный им загон…

Он рассмеялся с чертовски шельмовским видом, как показалось Гейнцу. А затем выбежал на мостовую, вскочил на подножку трамвая, снова помахал им и был таков.

Гейнц и Ирма долго в недоумении глядели ему вслед. Ирма глубоко перевела дух.

— Дрянной лгунишка, ни одному слову его не верю! — выпалила она.

Гейнц схватил ее за плечи и с силой тряхнул.

— Что ты болтаешь, отпрыск бумаги? Дрянной лгунишка — о моем любимом брате?

— Вот именно что о нем! А какие распрекрасные лживые у этого актеришки глаза! И как он рассиялся на меня, когда наконец удостоил заметить! Тоже воображает, что стоит ему взглянуть на девушку, и она сразу захочет от него ребенка!

— Ирма! Веди себя пристойно! Вспомни свою поседелую мать — ведь она все еще пребывает в блаженной надежде, что ты безоговорочно веришь в аиста! Но ты права: Эрих насквозь фальшив, и он стал еще фальшивее, с тех пор как побывал на фронте.

— Побожусь, что не на передовой!

— Ну, скажем, в арьергарде, в штабной канцелярии.

— Этому я еще могу поверить. Знаешь, Гейнц, он так и норовил от тебя отделаться. Если мы зайдем к нему в рейхстаг, там его, конечно, ни одна собака не знает.

— В этом я позволю себе усомниться. Ему все-таки неудобно перед отцом. Он хочет нам зубы заговорить, — чтобы я чего лишнего не порассказал отцу.

— Покажи, что за пропуск!

Оба стали изучать бумажку. Засаленный и раз двадцать пробитый на контроле, настуканный на машинке пропуск гласил, что подателю сего разрешен вход в здание рейхстага. Внизу стояло: «Народный уполномоченный. По полномочию…» — и неразборчивые каракули вместо подписи. Однако на штемпеле было выбито: «Берлинский совет рабочих и солдат».

— Бумажка внушает доверие, — решила Ирма. — Что ж, рискнем!

— Я же тебе говорю — отца он побаивается. А что будем делать до семи?

— Давай послушаем оратора. Хотелось бы разобраться в этой заварухе.

— И мне тоже. Значит, к рейхстагу!

На площади перед рейхстагом было черно от народа. Прибывали все новые процессии, овеваемые красными знаменами, они терпеливо ждали, и распорядители до тех пор тасовали их, пересылая с места на место, пока они не растворялись в общей массе таких же безгласных хмурых слушателей, с такими же хмурыми, но ожесточёнными лицами.

Ирме и Гейнцу не пришлось так маяться. С ловкостью и увертливостью берлинских сорванцов они протиснулись через толпу, толкаясь и ругаясь, уверяя, что это их толкают, и окликая потерянную мамочку, чья шляпа мерещилась им где-то впереди, со смехом ныряя под локоть очередного распорядителя, пока наконец, помятые и растерзанные, но торжествующие и счастливые, с трудом переводя дух, не очутились перед памятником Бисмарку. И тут к ним донесся откуда-то издалека лающий голос оратора.

Через минуту они уже вскарабкались на памятник. Ирма примостилась на земном шаре, на высоте нескольких метров над головами слушателей, тогда как Гейнц, балансируя на плече бронзовой женской фигуры, опирался руками о тот же земной шар.

И, как всегда, когда кто-нибудь самовольно забирается наверх, нижестоящие не возражали. Они одобрительно кивали смельчакам.

— Молодчина парень!

— Да и девчонка не промах!

— Смотри, девчушка, не отморозь себе зад — ведь ты сидишь как раз на северном полюсе!

— Молодой человек, не становись своей даме на грудь, порядочные кавалеры так не поступают!

И тут же:

— Скажите, кто это говорит? Верно, что Либкнехт?

— По-моему, Шейдеман, — сказал наугад Гейнц.

Но это был не Шейдеман, а толстоватый чернявый мужчина. Стоя на ступеньках рейхстага и надсаживая горло, он швырял в толпу какие-то фразы. Народ стоял покорно, не то слушая, не то нет, — неизменно терпеливый, как сказал себе Гейнц.

Если и есть какая-то разница по сравнению с прошлым, думал Гейнц, то разве лишь, что этот оратор одет в штатское — в черный сюртук и брюки в серую полоску. Да и в руке он держит твердую черную шляпу и время от времени размахивает ею, чтобы подчеркнуть этим жестом какую-нибудь фразу.

До сих пор к народу обращались одни военные мундиры. Кайзера народ видел только в военной форме, и даже такой совсем невоенный человек, как философический канцлер фон Бетман-Гольвег, почти никогда не показывался публично в штатском.

Впрочем, разница была не столь уж велика, и это бросилось в глаза далее Гейнцу, неискушенному школьнику. В военных и здесь недостатка не было. Четырьмя ступеньками ниже оратора стояла шеренга солдат в стальных касках, с винтовкой на плече и ручными гранатами на поясе. Они образовали частокол между оратором и его слушателями — тем самым народом, чью победу славил оратор…

С верхотуры, куда забрались Гейнц и Ирма, вполне можно было разобрать, что кричал оратор…

Оратор говорил о победе народа, о победе социализма:

— Остережемся же замарать грязью чистое дело народное!..

Он не смог продолжать. Послышалось стрекотание, — сначала тихое, оно становилось все громче… В толпе началось движение, в отдаленье раздались крики… Они приближались. Головы поворачивались, наклонялись — так от дыханья ветра колышутся колосья на ниве.

Стрекот не утихал. Теперь и рядом слышались крики:

— В нас стреляют!

— Это пулеметы!

— Агенты Либкнехта!

— Спартаковцы!

— Убийцы!..

Все громче раздавалось:

— Бегите!

— Спасайся кто может! Мы не дадим себя расстрелять! На помощь! На помощь!

Оратор наверху прервал свою речь. Он поглядел в ту сторону, откуда доносился стрекот, развел руками и скрылся за колоннами портала…

Солдаты охраны схватились за висевшие у пояса гранаты…

— Стреляют! — зашептала Ирма побелевшими губами. — Помоги мне спуститься… Гейнц! Гейнц!

— Я ничего такого не вижу, — заверил ее Гейнц. Он внимательно оглядывал быстро редеющую кромку толпы, но видел только разбегающихся людей и темный верх какого-то автомобиля…

— Нет уж, хватит! Помоги мне! Я не хочу торчать тут под пулями.

Ирма так внезапно скользнула вниз, в его объятия, что он еле устоял на ногах. И так, вдвоем, они то ли сползли, то ли свалились в толпу, где все бурлило, кричало, рассыпалось на части…

— Бежим, Гейнц. Скорее, дай мне руку!

Толпа дрогнула, теперь бросились бежать все. Бежали, словно спасая свою жизнь, кто молча, кто крича во все горло, кто плача, — мужчины, женщины, дети… Многие падали — их тут же поднимали, но далеко не всех, ноги бегущих топтали тела поверженных, никто не обращал внимания на их вопли…

Стрекот, казалось, нарастал…

Паника охватила толпу, люди бежали, ничего не соображая, — прочь от оратора, от брошенных на бегу и растоптанных знамен, от валяющихся на земле искареженных транспарантов с надписями: «Мира! Свободы! Хлеба!»

Гейнц и Ирма бежали вместе со всеми. Молодые, длинноногие, они быстро обогнали других. Бежали бок о бок, взявшись за руки; площадь давно осталась позади, улицы сменяли одна другую.

— Бежим!

— А ты еще в силах?

— Бежим! Не спрашивай!

Наконец они спохватились, что бегут одни.

Они бежали по широкой улице, посреди ее тянулся узенький газон. Бежали по газону.

И вдруг услышали трескотню выстрелов где-то совсем рядом. Казалось, вся эта часть города охвачена мятежом.

Гейнц постарался собраться с мыслями. «Мы бежим в самое пекло», — подумал он. Он увидел в стороне открытые ворота. «Сюда!» — крикнул он, и, рука с рукой, они нырнули во двор, суливший им укрытие.

Долго стояли они, не говоря ни слова и только утирая дрожащими руками взмокшие лица. Они прислушивались к пальбе, вспыхивавшей то дальше, то ближе. Им даже почудился частый злобный стрекот пулемета…

Постепенно дыханье их успокоилось, сердца стали биться ровнее. Здесь, в укрытии ворот, наедине друг с другом, их захлестнуло сладостное очарование жизни… Выстрелы трещали…

— Но Ирма же! — сказал Гейнц, пытаясь приподнять ее головку. И увидел, что она беззвучно плачет, уткнувшись в носовой платок.

— Ну и перетрусили же мы! Удирали, точно за нами гонятся!

— Замолчи! — крикнула она вне себя от ярости. — Трус несчастный!

— Но Ирма же! — сказал он, озадаченный этим первым пробуждением загадочной женской натуры у своей подруги. Ведь это ей захотелось убежать. — Успокойся, дочь Кваасихи! Оба мы не показали себя героями!..

— Да замолчи ты! — крикнула она снова и топнула ногой.

Ирма уже не владела собою. Все в ней трепетало; добродушно-насмешливые интонации в голосе друга, пытавшегося ее утешить, выводили ее из себя. А когда он еще в шутку попытался отнять у нее платок, она влепила ему увесистую пощечину…

— Но Ирма же! — сказал он в третий раз. — Что с тобой? Рехнулась ты, что ли?

Он чувствовал себя глубоко обиженным; отойдя, он стал по другую сторону ворот и только изредка поглядывал из-под насупленных бровей на свою еще горше рыдающую подружку…

— Ну-ка, вы, красавчики! — донесся к ним с улицы насмешливый голос. — Чего это вы там прячетесь? А ну, выходи оба!

В воротах стоял матрос, смуглый, небольшого роста, лицо злое, дерзкое, в руке пистолет…

— Живей! — крикнул он грубо, видя, что оба медлят. — Руки вверх, стервец! Это ты только что стрелял, скотина?

— Я не стрелял! Мне и нечем стрелять! — сказал смело Гейнц и подошел к матросу. — Можете меня обыскать!

— Только пикни у меня! — пригрозил матрос. И ловкими привычными руками обшарил Гейнца.

— А теперь поди сюда ты, коза! Твой парень небось подбросил тебе пистолет, ведь он трус, каких мало!

Они стояли перед маленьким злым человечком, бледные, стараясь пересилить свой страх.

— У него и правда нет оружия, господин матрос! — заявила Ирма решительно. — Мы были на митинге у рейхстага…

— Ах, вот оно что! — насмешливо протянул матрос. — Значит, вы, герои, были у шейдеманцев! И драпали прямо досюдова, засранцы этакие!

— Нас обстреляли, — не сдавался Гейнц.

— Обстреляли, говоришь? — издевался матрос. — Просто вы в штаны наклали. В автомобиле зафырчала выхлопная труба, и двадцать тысяч человек пустились наутек, как зайцы.

Гейнц и Ирма густо покраснели под его презрительным взглядом.

— Но ведь и сейчас стреляют, — упорствовал Гейнц. — Вот и у вас пистолет.

— Подумаешь, пощелкали немного. Увидите, как быстренько я наведу порядок.

Он посмотрел на Ирму.

— Пойдем со мной, коза! На что тебе сдался этот вшивый лоботряс. Ишь наложил полные штаны!

— Спасибо за приглашение, — сказала Ирма. — Ступайте сами! Мне не охота умереть от пули.

— Умереть от пули? Зачем умирать? Я вот четыре года воюю, а все живой! Увидишь, коза, ничего с тобой не случится.

Он поднял пистолет, перешел через мостовую и остановился посреди газона.

— Очистить улицу! Окна закрыть! — крикнул он. — Окна закрыть! — А потом поднял пистолет и выстрелил.

Они услышали звон стекла и дребезжание сыплющихся на тротуар осколков. Матрос еще раз обернулся.

— Видала, коза? Ничего мне не делается!

И он зашагал дальше в своих широких, ладных, развевающихся на ветру штанах, зорко поглядывая наверх, на дома, теснящиеся справа и слева, то стреляя, то уклоняясь от выстрелов, и все тем же ровным безучастным голосом покрикивая:

— Очистить улицу! Окна закрыть!

Так он и скрылся из виду.

— Вот уж он наверняка не трус! — сказал Гейнц. Но сказал безо всякой иронии, скорее задумчиво.

— Зачем ты это говоришь, Гейнц? — вскинулась на него Ирма. И мягче, с укором: — Не ожидала я от тебя.

— То-то и оно! — продолжал Гейнц. — В мужестве ему не откажешь, но то ли это мужество? Может быть, и мужество бывает разное? А стало быть, и трусость…

— Брось! — сказала Ирма. — Когда потребуется мужество, ты не оплошаешь. Да и я тоже.

— Вот видишь! — обрадовался Гейнц. — Ты, значит, тоже так считаешь? Хоть мы пустились наутек, как зайцы, когда загрохотала машина.

— Не может быть, чтоб это была машина. Он нас подразнить хотел.

— Вот уж не думаю, Ирма! По правде сказать, я даже ее видел…

— Что же ты мне не сказал?

— Да ты как раз свалилась с северного полюса, и прямо в мои объятия.

— Ты меня сегодня взялся донимать!

— По крайней мере, рукам воли не даю!

— Ты знаешь, я не нарочно!

— Неправда!

— Нет, правда!

— Ну как же не нарочно? Кулаком по скуле у тебя называется не нарочно!

— Я вижу, ты решил мне хамить!

— Неправда!

— Нет, правда!

— Не лгал я сроду, всякий скажет!

— Неправда!

— Нет, правда!

— Ага, вот и сознался, что врешь!

— Я на костер взойти готов — а все же движется она!

— Трепло! Болтун!

— Покорно благодарю!

Оба умолкли, разгоряченные спором, но заметно повеселевшие.

А минуту спустя:

— Гейнц!

— Неправда!

— Да Гейнц же!

— Неправда же!

— Я только хотела спросить: утихло на улице? Не до вечера же нам здесь стоять?

— Нет!

— Что — нет? Утихло или стоять?

— И то и другое!

— Болван!

— Покорно благодарю!

Снова долгое молчание. А затем:

— Гейнц!

— Я за него! Хотя по метрике я — Генрих.

— Генрих…

— Нет, ради бога нет!

— Генрих! Мой Генрих!

— Ты что? Рехнулась?

— Да! Гейнц, ну посмотри же на меня!

— Ну, посмотрел. А дальше что?

«Что же мне делать?» Она топнула ногой:

— Брось наконец идиота из себя строить!

— Я — идиот? О, дочь Кваасихи!

— Довольно ерунду молоть! Ты все еще не понимаешь?

Она как-то странно задвигала губами.

— Ничего не понимаю, о, красная моя сестра! У тебя болят зубы?

— Гейнц… Поди сюда! Нет, нет, ближе! Посмотри на меня! Нет, не смотри! Закрой глаза! Я сказала — закрой глаза, глупышка! Совсем, совсем закрой! А ты не плутуешь?..

— Я честно закрыл глаза…

— И не подглядываешь?

— Слово благородного человека!

Пауза.

— Но что же это значит? — спросил он нетерпеливо. — Что за ребячество?

Что-то влажное, теплое скользнуло по его подбородку…

— Ну и чертовщина! — Он открыл глаза. — Что ты сделала? Лизнула меня?..

Она смотрела на него, трепеща от внезапной решимости.

— Я поцеловала тебя, Гейнц! — объявила она торжественно.

Он уставился на нее в крайнем удивлении. Вытер рукой подбородок.

— Дьявольщина! Вот что делает революция! Поцеловала!

Она кивнула.

— Да, Гейнц! Поцеловала! Это был наш первый поцелуй… потому что я люблю тебя.

— Честное слово, ты сошла с ума! Забыла, что мы отвергли эти телячьи нежности, оскорбляющие эстетическое чувство? Отвергли так называемую любовь, эту хитрую уловку природы, с помощью которой она заботится о сохранении вида? Я отказываюсь тебя понимать, Ирма, — уж не стрельба ли на тебя повлияла и ты сама не знаешь, что говоришь?

— А мне все равно! — Ирма, не задумываясь, отреклась от их общих убеждений. — Я тебя люблю и потому целую.

— И как же он тебе понравился, твой поцелуй?

— Ни капли не понравился! Гадость ужасная! Но если двое любят, они целуются. Так уж положено. Может, этому надо поучиться?

— Этому я никогда не выучусь!

— Мне тоже было сперва страшно, — рискнула она признаться. — Посмотри же на меня, Гейнц! Как я выгляжу?

— А как ты должна выглядеть?

— Ну, видно по мне, что я целовалась?

— По тебе? Ни черта не видно!

— У меня на лице нет пятен? Не очень я красная?

— Ты желтая как лимон!

— Тогда попробуем еще раз! — решила она с неслабеющей энергией.

— Послушай, Ирма, брось эти дурацкие выдумки! — Долговязый юноша не знал, куда деваться от смущения.

— Ну, пожалуйста, Гейнц! Один разочек — один-единственный! Обещаю тебе — больше этого не будет! Закрой опять глаза! Ведь это очень стыдно, хотя тебя я ни капли не стыжусь… И чуточку нагнись, не то я опять попаду в подбородок…

— Ирма… — слабо запротестовал он.

Но тут что-то легким дуновением коснулось его губ… А потом расцвело и стало удивительно мягким. Он и не подозревал, что тонкие губы его подружки могут быть такими теплыми и нежными. Ее руки обвились вокруг его шеи, и эти руки, так хорошо ему знакомые — не руки, а палки, — тепло и тяжело повисли на нем. Кровь запела у него в ушах свою нежную чарующую мелодию… Впервые коснулся его слуха этот сладостный звук, и всю свою долгую жизнь он будет с жадностью внимать ему…

Кругом нерушимая тишина… Но вот Ирма кашлянула…

— Я больше не слышу выстрелов, Гейнц…

— И я не слышу.

Оба были крайне смущены и не смотрели в глаза друг другу. Снова Адам и Ева вкусили от древа познания— и узнали они, что наги, и устыдились…

— До семи еще пропасть времени…

— А что, если нам проведать Тутти?..

— Вот это правильно! Как раз успеем.

И они побежали обратно к центру, бок о бок. Оба худые и плохо одетые, оба истощенные и лишь относительно умытые — но в обоих горела искра жизни. А сегодня она уже чуть ли не сверкала в их глазах!

У Гертруд Хакендаль (близкие знакомые, но таких немного, зовут ее Тутти) сидит Эва Хакендаль. Тутти строчит вовсю и под жужжание швейной машинки с неприязненной миной, краем уха слушает болтовню Эвы о городских событиях…

Гертруд Хакендаль не очень-то рада посещениям золовки. Густэвингу в таких случаях велено уходить в комнату, ему строго-настрого запрещено целовать тетку. Эва стала за последние два года тем, чем неизбежно должна была стать при полном отсутствии мужества и душевной стойкости — уличной девкой. Уже одно это не могло но отталкивать Тутти: женщина, для которой любовь — святыня, всегда будет враждебно сторониться той, которая внешние проявления любви сделала своим ремеслом…

Тем не менее Гертруд Хакендаль принимает золовку, мирится с ее присутствием, терпит ее и выслушивает… Гертруд Хакендаль понимает, что каждый, кому несладко живется, должен иметь свой спасительный островок, куда он может бежать от безысходности жизни, должен верить, что есть у него некая многотерпеливая обитель, подобие родного дома.

Тутти для Эвы такая родина сердца, единственное звено, связывающее ее с прежней Эвой. Здесь она может сидеть, изливать душу и размышлять, чувствуя себя своей…

Маленькая убогая Тутти Хакендаль это понимает; ведь и у нее есть такой остров, такая родина сердца…

Она смотрит на комод; там, на кружевной скатерке, собрано все, что напоминает об Отто Хакендале: несколько фотографий; пачка ее писем, пересланная в свое время с фронта (пятна на них давно почернели); все, что удалось разыскать из его резных работ; в небольшом ящичке его ножи, его рашпили, небольшая пилка и липовый чурбашек, в котором таится Христос — последний замысел Отто, — до него так и не дошла очередь. И, наконец, все, что принес ей из дому шурин Гейнц: школьные табели, несколько тетрадок, растрепанный учебник географии.

Второй его сын, последыш Отто, еще слишком мал. Зато со старшим, шестилетним Густэвингом, она иногда перебирает эти реликвии. Она рассказывает ему об отце, каким видит его сегодня, о мужественном заботливом человеке, искусном резчике по дереву.. А когда наступает вечер, она повторяет ребенку последние слова отца: «Ничего не попишешь, надо идти вперед!»

А потом долго держит мальчика в своих объятиях и молится богу, чтобы сын унаследовал отцовские черты… «Накормить его досыта я не в состоянии, — думает она иногда, — но веру внушить могу…»

Она и сама хорошенько не знает, что это за вера, но ей она кажется хорошей…

Герои и культ героев! Быть может, Тутти угрожала опасность — превратить человека в бога, а любовь — в беспочвенную мечтательность. Но земля крепко держит ее в плену, она чувствует всю силу ее притяжения. Ведь Тутти приходится содержать двоих детей, часами простаивать в очередях, а когда она, падая от усталости, возвращается домой — готовить пищу, убираться, стирать белье, а главное, добывать хлеб насущный. Пенсии вдовы фронтовика им, конечно, не хватает, приходится по десять-двенадцать часов сидеть за машинкой, чтобы заработать на самое необходимое.

Никогда она не спит больше пяти часов, да и пять часов уже много. Сердобольный врач больничной кассы только головой качает.

— Долго вы так не выдержите. Сотый раз вам повторяю: ложитесь в больницу!

— Пока мои мальчики не вырастут, я уж как-нибудь проскриплю, господин доктор, — говорит она, улыбаясь. — Зато потом уж наверняка отдохну.

Задумчиво смотрит на нее врач. Он говорит себе, что эта женщина почиет в мире еще задолго до заключения мира. Но он уже не верит своей науке. С медицинской точки зрения, добрая половина его пациентов должна была давно умереть с голоду. А ведь эти женщины приходят снова и снова: почти не зная сна, перегруженные сверх меры, теоретически давно уже мертвые — они продолжают жить.

Вот и в этом слабом, увечном теле разве искорка жизни не разгорается все жарче, вместо того чтобы угаснуть? Двоих детей и прекрасной мечты оказывается достаточно, чтобы жить, несмотря ни на что!

Швейная машинка жужжит — шов выворотный, шов двойной, еще шов… Гертруд Хакендаль работает и рассеянно слушает, что рассказывает Эва.

Эва рассказывает, конечно, о революции, о революции в ее, Эвином, восприятии, а революцию она, конечно, воспринимает, поскольку она касается его. Он — это, конечно, тот-самый-который, а тот-самый-который для Эвы Хакендаль по-прежнему Эйген Баст.

Эва Хакендаль еще никого но любила. Первым и единственным событием в ее жизни был Эйген Баст, а Эйгена Баста она боится и ненавидит всеми силами своего слабого сердца. Если говорить о любви, Эву Хакендаль можно считать железной девственницей, ибо она еще не испытала любви к мужчине. Не было случая, чтобы, увидев мужчину, она пожелала его. Мужчин она знает только с одной стороны, а о том, чтобы эта сторона предстала перед ней в самом неприглядном свете, позаботился Эйген Баст, а также и некоторые болезни.

И вот она сидит у невестки и без умолку тараторит. Она говорит о том и о сем, она-де слышала то и се, и толкует она обо всем и так и сяк. В этих разговорах она неисчерпаема, так как Эйген Баст — неисчерпаемая тема.

Эва Хакендаль все еще красива, но в красоте ее появилось что-то неприятное, а в голосе звучат плаксивые нотки…

— Да, — говорит она, — а еще этот господин сказал мне, что уже завтра из тюрьмы выпустят всех — и не только политических…

Лицо Гертруд становится враждебным: не за то сражался Отто Хакендаль, не за то он отдал жизнь, чтобы Эйгены Басты опять разгуливали на свободе…

— Одна у меня надежда, Гертруд, — размышляет Эва вслух, — он все же не в Берлине, а в Бранденбургской исправилке. Может быть, в Бранденбурге их все-таки не выпустят, как ты думаешь, Гертруд?

— Если они там люди с головой, не станут они выпускать этих мерзавцев, — отвечает Гертруд Хакендаль. — А иначе опять у них будет работа — вылавливать их.

— Может, в Бранденбурге и не слыхали про революцию, ведь это же маленький городишко. Я побывала там дважды, мне два раза привелось его навестить. В исправилках полагаются в год два свидания. А он сидит только год…

Лицо Гертруд Хакендаль становится и вовсе суровым и замкнутым. Ну, не бесстыдно ли говорить таким тоном о подобных вещах! Рассуждать о ворах и тюрьме, словно о чем-то обычном, житейском, кажется Тутти бесстыдством, и она еще сильнее налегает на машинку, чтобы машинка жужжала, как можно громче.

— Да такая уж я невезучая, — продолжает Эва плаксиво, — наверно, и в Бранденбурге устроят революцию, и Эйген опять выйдет на волю! А я-то рассчитывала еще два года от него отдохнуть. Ах, что же мне делать, Гертруд, что со мной будет?..

В голосе Эвы звучит неподдельный страх. Тутти это чувствует, на минуту она отрывается от шитья и, повернувшись к золовке, говорит:

— А ты возьми да и уезжай из Берлина! Ты кое-что скопила и где угодно проживешь. Насколько я знаю этого субъекта с твоих слов, у него, по случаю этой распрекрасной революции, будет в Берлине уйма работы. Никуда он за тобой не погонится!

— Да, но когда у меня выйдут деньги, придется мне сюда вернуться, и тут уж он мне покажет! Я говорила тебе, что он надо мной вытворял, когда я две несчастные недельки поработала на военном заводе. Второй раз мне такого не выдержать.

Она сидит поникшая, жалкий комочек страха. Ей вспоминается время, когда Отто приезжал в отпуск, с ней тогда произошла на фабрике та неприятная история, она не знала, куда податься, и пошла прямо к Эйгену: собака, которую нещадно бьет хозяин, тоже иногда убегает, но она возвращается, она неизменно возвращается к жестокому хозяину на голод и побои.

Все это выпало ей на долю: жестокость, голод и побои. Он избил ее без всякой жалости, а потом снова отвел к одной женщине. На этот раз не на Лангештрассе, где платят мало, — он устроил ее в шикарной, западной, части города, на Аугсбургерштрассе. И здесь ей пришлось работать как ни одной девушке. Он выгонял ее на улицу и ночью и днем — и все ему было мало! Отбирал у нее все до последнего пфеннига, ничего не оставлял на пропитание, жилье и одежду.

— Пусть тебя посадят, курва, — говорил он, смеясь. — Плевать я хотел! Подохнешь, тоже не заплачу!

Он так изводил ее побоями, угрозами и требованиями денег, что даже бездушная хозяйка, даже девушки — и те жалели ее. Наконец все устроилось у него за спиной! Но она жила в смертельном страхе, что обман раскроется.

О, этот ужасный час, когда он пронюхал, что она обзавелась шелковым платьем! Вечерним платьем, очень открытым, — оно ей было необходимо, ведь господам иной раз хочется сходить с девушкой в винный погребок или в бар. Он не просто отнял у нее платье, нет, он дал ей в руки ножницы, чтобы она изрезала его на мелкие кусочки… Она сама, своими руками, должна была искромсать в лапшу свое любимое шелковое платье, единственную свою хорошую вещь — его осталось только выбросить!

Ей вспоминается и другой случай, когда он заставил ее написать под диктовку в медицинское управление Берлина, чтобы ее зарегистрировали как проститутку. «…С совершенным уважением, Эва Хакендаль…» И это — на почтовой открытке!..

О, как она его ненавидела и как сейчас ненавидит! И все сильнее чувствует, что он — ее неотвратимая судьба, что никогда не хватит у нее мужества восстать против него.

Как завидовала она другим девушкам — те ничего не боятся, покупают себе, что вздумают, отлеживаются в постели, когда устанут, не трясутся каждую минуту от страха, что кто-то кошачьими шажками подкрадется сзади и нагло спросит: «Ну, курва, много ли денег закосила для твоего Эйгена? Не пяль шары, а то как врежу, весь фасад попорчу!»

Пока небо или суд присяжных не сжалился над ней, пока пройдоху Эйгена Баста не засадили в Бранденбурге под замок! Три года воли, беззаботности и счастья — жалкого счастья, какое еще можно урвать у вконец испорченной жизни… А когда три года пройдут, она уедет на скопленные деньги, может быть, в Австрию, в какое-нибудь затерянное местечко. Там она купит себе лавку, табачный киоск, а еще лучше — магазинчик дамского белья, — ей это особенно по душе!

Как вдруг — и года не прошло — грянул мир, и этот мир снова вернет к ней Эйгена Баста! Эва чуть не стонет. Обманывать его бесполезно, он видит ее насквозь. А скрой она что-нибудь, все выболтают мадам и девушки. Он все из них вытянет, она ведь рассчитывала на три года и легкомысленно делилась с ними своими планами. Он все у нее отнимет — платья и деньги — и будет зверски мучить в наказание за каждое необдуманное слово…

Она и в самом деле стонет, и невестка останавливает машинку:

— Что с тобой? Ты так его боишься? — спрашивает она.

Эва кивает.

— Они его наверняка выпустят. И все начнется сначала!..

Гертруд Хакендаль давно пришла к заключению, что Эве ничем не поможешь. И она только говорит с досадой:

— Что же это за шалопаи! Да как они смеют выпускать таких острожников на волю? Их бы самих за это упечь в тюрьму! — Ее тонкогубый рот подергивается. — Но погоди, пусть только наши войска вернутся с фронта!

— Ты думаешь? — нерешительно спрашивает Эва. — Думаешь, солдаты опять засадят Эйгена в тюрьму? — Взгляд ее загорается робкой надеждой, но тут же гаснет. — Нет, нет, — говорит она со вздохом. — Такая уж я невезучая! Что могут сделать солдаты! Никто их и слушать не станет, раз они побеждены и войну мы проиграли…

— Что ты сказала? — спрашивает Гертруд Хакендаль и встает из-за машинки. Она спрашивает таким тоном, что в тесной кухоньке внезапно воцаряется мертвая тишина.

Эва остолбенело смотрит на невестку.

Та стоит перед ней — маленькая, убогая фигурка. Она держится за сердце, словно в нем боль. Широко открытыми глазами уставилась Тутти на золовку.

— Что ты сказала? — повторяет она тихо. — Германия побеждена? Германия проиграла войну?

— Я от людей слыхала… — растерянно лепечет Эва.

— Сейчас же замолчи! — вдруг набрасывается на нее Тутти. — И чтоб я этого больше не слышала! Как не стыдно? Или у тебя не осталось ни совести, ни чести? Ведь ты же сестра Отто! — Взгляд ее бегло скользит по комоду, но она тут же переводит его на золовку, и этот взгляд обжигает. — Ты ведь знаешь, как он умер и за что сражался, а говоришь — побеждены, проиграли…

— Так я же не про Отто говорю, Гертруд…

— Да, но ради чего он умер, если мы побеждены? И где, скажи, нас победили? Назови хоть одно сражение, которое мы проиграли! Ну-ка! Тьфу ты, стыд какой! Мы победили — воевали со всем миром и победили. Враг ни разу не ступил на нашу землю, а ты говоришь — побеждены! Ну, где мы побеждены, где?

Она стоит, вся пылая, она говорит со все нарастающим гневом и жаром, никогда она так не сердилась. Густэвинг услышал ее голос, он появляется на пороге, он переводит глаза с матери на тетку и сжимает кулачки…

— Не трогай маму! — требует он.

Но мать его не замечает.

— Вот и правильно, — надрывается она, — пусть выпустят всех острожников! По крайней мере, каждый увидит, чего стоит их революция!

Она стоит против золовки и смотрит на нее с возмущением. По вдруг спохватывается, — кому она это говорит? Какой в этом смысл — Эва же ровно ничего не понимает, это же пустое место! Было время, и Отто казался таким — или почти таким, но в нем все же сохранилось нечто, не убитое отцом: способность любить! А у Эвы ничего нет…

— Никогда больше не говори такого в моей кухне, — приказывает она в заключение. — Густэвинг, ступай в комнату, присмотри там за братцем…

Она снова садится за машинку.

— Мне все равно, что болтают люди, — спустя немного неуверенно возражает Эва. — Лишь бы Эйген не вышел на волю…

Гертруд ничего не отвечает, она усердно строчит на машинке. Впервые за долгое время заказчица принесла ей частную работу — переделать военную шинель в дамское пальто. До сих пор она над этим не задумывалась, и вдруг ей приходит в голову, что такой работы у нес еще не было. До сих пор шинелей всегда не хватало, и вдруг эта вот, у нее в руках, оказалась лишней… Из нее получится дамское пальто…

Она строчит все нерешительнее, наконец останавливается и в оцепенении смотрит на шинель.

И внезапно ее осеняет — по этому заказу она вдруг убеждается, что война миновала, наконец миновала, но миновало и все то, за что сражался Отто… Говорят, мы проиграли войну… Сколько за этим скрыто и для нее! Вот именно для нее!

Она судорожно сглотнула.

— Гертруд! — окликает Эва. — Звонят! Разве ты не слышишь? Может, мне отворить?

— Не надо! Я иду!

Снова звонок.

— Гертруд! Гертруд! Ах, минуточку! — В голосе Эвы звучит невыразимый страх. — А вдруг это Эйген? Прошу тебя, милочка, позволь мне уйти в комнату, я не прикоснусь к детям. Можешь не беспокоиться!

— Уж не думаешь ли ты, что я пущу этого прохвоста к себе на порог? Никогда в жизни! Да уж ладно, ступай в комнату. Но к детям, пожалуйста, не подходи!

Совсем другая, словно ожившая Гертруд Хакендаль вводит в кухню Гейнца с его подругой Ирмой. Это — настоящая Тутти, та, которая не забывает, что Гейнц — единственный из Хакендалей — поздравил ее с законным браком, считая правильным, что Отто на ней женился. Она любит Гейнца за то, что он нет-нет да и зайдет к ней поболтать, часами возится с детьми, приводит с собой свою подружку.

В этом юноше, несмотря на незрелость и бахвальство, есть что-то общее с ее покойным мужем: та же глубокая порядочность и скромная, но непоколебимая честность.

— Гейнц! Ирма! Какие же вы молодцы, что именно сегодня надумали зайти! Входите же, входите! — И понизив голос: — И Эва здесь!

— Как, Эва? — протянул Гейнц в замешательстве.

Он раздумывает и смотрит на Ирму. Он не видел Эву с ее ухода из дому…

— Не знаю, право… А не лучше ли нам смыться?

— Это из-за меня? — вскинулась Ирма. — Что за глупости, Гейнц!

— Заходи, Гейнц, не бойся! — вторит ей Гертруд. — Она держит себя вполне…

— Здравствуй, Эва! — говорит Гейнц, но в тоне его не слышно обычной уверенности. — Давно не виделись, а? Успели состариться — верно? А вы тут, оказывается, революцию сделали? Ужасно, правда?

И сразу же повернувшись к Тутти:

— Я должен тебе кое-что показать. Видишь — вложил в дело грош и основал архив революции!

Он вытащил из кармана газетный лист, развернул, чтобы все могли прочитать заглавие, и спросил с гордостью:

— Ну, что скажете?

— «Роте Фане» — орган союза спартаковцев», — прочитали все.

— Первый номер — с пылу, с жару! Колоссально, а?

— Красное знамя? — поморщилась Тутти. — А я-то всю жизнь считала, Гейнц, что черно-бело-красный — вполне достойный флаг!

— Ну ясно! Никто не возражает. Но ты не вникла в суть дела, Тутти! Ты только погляди как следует, ведь это же наш добрый старый «Скандал-анцайгер». Братва просто-напросто его прикрыла, вернее, перекрестила… Как подумаю, что отцу нынче вечером вместо его любимого «Локаль-Анцайгера» сунут в дверную щель «Роте Фане»… — И Гейнц довольно ухмыляется.

— Чего же ты радуешься, Гейнц? — спрашивает с горечью Тутти. — Я тебя не понимаю! Они же попросту забрали газету у владельца, можно сказать, украли…

— Что ж, на то и революция, Тутти…

— А раз так, подите вы с вашей революцией! Вот Эва рассказывает, уже и острожников выпускают из тюрем, ты говоришь — у владельцев воруют газеты, и это называется революцией! А по-моему, одна подлость!

— Говорила тебе — не покупай! — отозвалась Ирма. — Когда срывали погоны, тоже были красные флаги, и когда мы удирали с митинга, потому что думали — стреляют, тоже кругом были красные флаги…

— Вы, видно, много чего повидали сегодня…

— Да, много чего, и я вам все расскажу, но сперва полюбуйтесь…

Гейнц не мог удержаться: чтобы вознаградить себя за неудачу с газетой, он достал из кармана пропуск в рейхстаг и рассказал, что произошло с ними до и после получения пропуска.

Услышав о сорванных погонах, Тутти поджала губы.,

— Это были унтер-офицеры, в самом деле унтер-офицеры, Гейнц?

— Да, но какой же я дурак, что рассказал тебе! Зря только тебя расстроил, Тутти!

— И это сделал твой брат? Он не подумал о том, что Отто…

— Я всегда терпеть не могла Эриха, — вмешалась Эва. — Он был папенькиным любимчиком…

— Ну, уж нет, любимицей была, собственно, ты…

— Нет, Малыш, в меня отец был просто влюблен, а в Эрихе он действительно души не чаял. Эрих одной своей улыбкой мог от него всего добиться.

— Эрих — ничего не скажешь, малый продувной, — подтвердил Гейнц.

— Он шут гороховый и юбочник! — поддержала Ирма.

— Покажи мне пропуск, Гейнц! — попросила Тутти.

— «Совет рабочих и солдат», — прочитала она штамп. — Но ведь солдаты еще не вернулись с фронта!

Она отдала пропуск Гейнцу.

— Если ты меня послушаешь, Гейнц, ты сунешь пропуск в печку вместе с газетой!

— Как? Не сходить в рейхстаг? Да ведь это же страшно интересно, Тутти! Я же не ради Эриха иду! На Эриха мне наплевать! Но я ничего не знаю о революции. А знать надо! Что за Союз Спартака? Почему мой благородный братец ворует у Либкнехта его слушателей? Ведь Либкнехт как будто тоже социал-демократ? Во всем этом надо разобраться!

— Да стоит ли разбираться, Гейнц? — волнуясь, отозвалась Тутти. — Ты сам говоришь, в революции нет ничего хорошего. Уж если срывают погоны…

— Ах, Тутти, надо же понимать! — развел руками Гейнц. — Нельзя же так, чохом: в революции нет ничего хорошего! В тебе говорит чувство…

— А разве чувству не надо верить?

— Да, пожалуй! Да, конечно! Но одного чувства тоже мало. А голова у нас на что? Надо еще и знать!

— И ты рассчитываешь что-то узнать у Эриха? — спросила Эва со злобой — Чудак ты! Он только голову тебе морочит, чтобы ты чего не сболтнул отцу.

Гейнц стиснул губы. Он знал, что Эва никогда не жаловала Эриха, да и сам он, впрочем, тоже… Но нельзя же злобствовать, как Эва, и заранее видеть одно плохое только потому, что это касается Эриха.

— Видишь ли, Тутти, — обратился он к невестке, игнорируя Эву. — Прости, что я опять возвращаюсь к тяжелому для тебя разговору, к этой истории с погонами. Ты возмущена! Но ведь на улице были сотни людей и даже инвалиды войны — ты заметила, Ирма?

Ирма кивнула.

— И если ни у кого не поднялась рука, если даже старые фронтовики считают, что с погонами надо покончить, значит, тут что-то другое, а не одна только подлость. В этом должен же быть какой-то смысл.

— Подлость остается подлостью! — ответила Тутти непреклонно. — Я не понимаю, какого смысла ты ищешь, Гейнц? Несправедливость остается несправедливостью.

— А я и не защищаю несправедливость, — заупрямился Гейнц. — Я только хочу понять, почему…

— А мне и понимать не надо. О таких вещах я слышать не хочу, — с горечью сказала Тутти.

— Ты не права, Тутти, не права! — возразил Гейнц. — Ты тоже поступала не всегда, как надо, и считала себя вправе так поступать.

Тутти посмотрела на него с недоумением:

— Я так поступала?

— Ты тоже доставала яйца и масло, где только могла, и говорила, что так и надо!

— Так это же совсем другое! — почти выкрикнула Тутти. — Да как у тебя хватило духу, Гейнц, попрекнуть меня этим! Что же мне было, детей голодом морить?

— Конечно, тут другое, Тутти, — жалостливо сказал Гейнц. — Я вовсе не хочу тебя огорчать. Но есть такие, что и больше голодают, и судьи — а ведь им виднее — считают это незаконным.

— Как ты можешь равнять — какой-то фунт масла (а мне и полфунта редко удавалось достать) и это безобразие с погонами?

— Забудем о погонах! Это же только символ того, что начальников больше не будет. Что все будут равны — или что-то в этом роде… — Гейнц было запутался, но тут же поймал утерянную нить. — Подумай хотя бы, каково было у нас в семье — между отцом и детьми; ведь и Отто от этого страдал, верно, Тутти?

— При чем тут Отто? Уж Отто оставь в покое, когда говоришь о погонах!

— Я говорю об отце, об отце и об Отто. Разве Отто не ненавидел отца и в конце концов не восстал против него? И каково же было отцу, Тутти? Ведь Отто с него тоже сорвал погоны…

С минуту в кухне стояла мертвая тишина. Долговязый и бледный, высился Гейнц над своей маленькой невесткой.

Тутти закрыла глаза. Видно было, как трудно ей овладеть собой.

Наконец она сказала умоляюще:

— А теперь ступайте все, уходите из моей кухни. Нет, Малыш! Я на тебя не сержусь. Может, даже ты и прав, может, так оно и есть, как ты сказал, но я этого знать не хочу… Я никогда ничего не хочу об этом слышать… Ты мне сделал очень больно, Малыш! Одно я знаю: Отто был хороший, и, если он причинил отцу боль, значит, иначе он не мог, сам он этого не хотел…

— Пошли, Гейнц, — сказала Ирма. — Ты только ее мучишь.

— Ступай же, Гейнц, ступай в рейхстаг. Ходи себе повсюду, ходи и слушай… Но я уже сейчас могу тебе сказать: увидишь ты одно плохое…

Гейнц нерешительно протянул невестке руку.

— До свиданья, Тутти!

— Ах, мальчик, мальчик, милый мальчик! — слабо улыбнулась Тутти. — Представляю, как ты обожжешься! Очень уж сердце у тебя мягкое, ты сказал тут невесть что, а у тебя так же душа болит, как и у меня. И все вы, Хакендали, такие слабодушные, — я говорю, конечно, про детей.

— До свиданья, Тутти!

— До свиданья, Малыш! И не принимай все так близко к сердцу…

— Значит, все-таки в рейхстаг? — спросила Ирма уже на улице.

— А ты думала?

— Когда же мы домой попадем?

— Успеется!

— И что тебе отец запоет?

— Об этом я думаю меньше всего!

Разумеется, он об этом думал, но ему вдруг стало безразлично, что скажет отец. Много-много лет слово отца, подобно слову всевышнего, громовыми раскатами отдавалось у него в ушах. И вдруг уши его закрылись для слов отца — так солдаты не слушали больше офицерских приказов, так рабочие отказывались повиноваться хозяевам.

В голове у него все перепуталось, и эта путаница час от часу все усиливалась. Тутти, газета, сорванные погоны, Отто, восставший на отца, брат Эрих со своим кабинетом в рейхстаге и обманутыми приверженцами Либкнехта, матрос… — совершеннейший сумбур! Но за всем этим чудился ему какой-то брезжущий призрачный свет, а может быть, лишь предчувствие занимающегося света. Предчувствие, что во всем этом сумбуре есть какой-то смысл. Ах, а вдруг это просто чувство, что он молод, и хочет жить, и не хочет идти по следам тех, кто вконец испакостил жизнь, не хочет быть для них козлом отпущенья. Что он хочет своей, нетронутой жизни, со всеми ее шансами на победу и поражение!

— Что это ты нахохлился? — спросила Ирма, встревоженная его молчанием. — Все думаешь?

— Думаю!

— О чем же? О брате?

— И о нем. А что, Ирма, много я глупостей наговорил у Тутти?

— И да, и нет!

— Нет, в самом деле, скажи!

— Может, ты и прав, но как раз перед Тутти не стоило изливать свою ненависть к Хакендалям!

— А я об этом и не заикнулся.

— Ты только об этом и говорил!

— Ничего ты…

Гейнца разбирала досада. Так вот как это воспринимается со стороны, а тем более женским полом, когда хочешь сказать что-то по существу!

— Ну, да что с бабьем толковать… — заключил он себе в утешение.

— Это еще что? Я тебе не баба, я твоя подруга!

— Да уж ладно…

— Вот если ты сейчас своему братцу Эриху выложишь, что у тебя накипело против Хакендалей, это меня только порадует. А вон и рейхстаг!

Да, это был он. Серое, темное здание, вокруг которого больше не кишели людские толпы, одиноко высилось в тумане ноябрьского вечера.

Со стесненным сердцем поднялись они по широким ступеням к главному порталу и были задержаны солдатом, настоящим, заправским солдатом военного времени, с винтовкой, стальной каской и ручными гранатами. Только у этого солдата была на рукаве повязка, на сей раз — белая, с черной печатью.

Гейнц решил, что печать такая же, как на его пропуске, но не тут-то было! Солдат сложил пропуск, вернул его Гейнцу и сказал:

— Недействителен!

— То есть как это недействителен? Я его только сегодня получил, во второй половине дня!

— А мы сегодня во второй половине дня выкурили отсюда всю эту братву. С советом рабочих и солдат мы больше не знаемся! Мы теперь под Носке ходим!

— Но мой брат…

— Может, — равнодушно продолжал солдат, — эта братва заседает сейчас в Замке. Но долго они и там не засидятся. Об этом мы позаботимся. Весь клоповник Лемана разнесем в пух и прах. — Сказав это, служитель Носке сделал поворот и скрылся в портале. Гейнц и Ирма спустились вниз, подавленные своей неудачей.

— Что же нам теперь делать? Пойдем к Замку?

— Нет смысла! Пропуск действителен только для рейхстага.

— Для рейхстага он как раз недействителен!

— А тем более для Замка. Ведь это же логично!

В нерешительности бродили они вокруг темного здания. Толкнулись в другую дверь, но и здесь их ждал отказ.

Зато с третьей дверью им повезло. До часового у третьего входа (на противоположной стороне здания), видимо, еще не дошло известие об изгнании совета рабочих и солдат.

— Пройдите по коридору. Увидите человека в швейцарской. Вряд ли он что знает, сегодня здесь никто ничего не знает. Но кто ищет, находит…

Они искали и нашли — человека в швейцарской. Собственно, это был не человек, а благообразный седобородый господин, свидетель былых, более почтенных, времен в рейхстаге. Сумятица и неразбериха последних дней, видимо, окончательно сбила его с толку.

— Как же! У господина Хакендаля здесь кабинет. Разумеется!

Он беспомощно поглядел на телефон, а потом на щит с номерами комнат и именами — и сокрушенно покачал головой.

— Нет, среди моих господ нет господина Хакендаля. Из моих господ здесь больше никто не бывает. А впрочем, что же я говорю, господин Эберт еще заходит, а также господин Носке, господин Брейтшейд, господин Шейдеман…

Он, судя по всему, собирался перечислить всех, кто еще сюда заходил.

— Да, но мне нужен господин Хакендаль. У него здесь, безусловно, свой кабинет. (Гейнц не был в этом так уверен, как хотел показать.)

— А тогда пойдемте, — сказал старик и сам пошел впереди. И на ходу — молодость его подопечных, видно, внушала ему доверие — продолжал: — Мне, собственно, не положено отлучаться даже на короткое время, это против правил… Следовало бы поручить вас рассыльному. Но все наши рассыльные разбежались, да это уже и не играет роли.

Пожалуй, это уже действительно не играло роли. Странные непонятные дела творились в торжественном, увенчанном золотым куполом здании, мимо которого они раньше проходили в почтительном отдалении, чувствуя свое ничтожество…

А теперь они были внутри. Дверь распахнулась, из комнаты донесся оглушительный хохот. Там, в сизых облаках дыма, сидела компания мужчин — все без пиджаков, и все держались за бока от смеха.

Они шли по толстым мягким плюшевым дорожкам, топча их своими неуклюжими разбитыми башмаками, и вдруг наткнулись на солдата, — он растянулся на дорожке в своей форма защитного цвета, подложив под голову ранец, и из его широко разинутого рта вырывался громкий храп.

Они перешагнули через спящего и увидели окно, открытое в серый ноябрьский вечер, а на подоконнике два грозно нацеленных пулемета на паучьих ножках; уставясь на еле различимые дома, они стояли здесь одинокие, брошенные, со всем своим снаряжением и пулеметными лентами. И ни единой души вокруг…

Гейнц и Ирма поднялись вверх по лестнице и увидели солдат: сбившись в кучку, они со смехом наблюдали, как их товарищ, взобравшись на высокую стремянку и обмакнув кисть в черную краску, малевал по парадному, в золотой раме, портрету кайзера.

Их провожатый то и дело останавливался, чтобы навести справки; когда он обращался к своим коллегам, одетым, как и он, в черную униформу, разговор протекал в мирном, дружественном тоне и сопровождался многочисленными кивками. Если же ему случалось обратиться к солдатам или штатским, он говорил робким заискивающим голосом и был рад-радехонек, когда ему отвечали и можно было идти дальше.

Постепенно они вступили в более оживленные зоны огромного здания. Повсюду сновали мужчины, большей частью в военной форме. За дверьми слышались телефонные звонки и трескотня пишущих машинок. Внезапно они очутились в огромной галерее с колоннами, облицованной мраморными плитками. Высокие двери вели в огромный, слабо освещенный зал.

— Зал заседаний, — пояснил их провожатый.

В галерее тоже солдаты. Они сидели, понурясь, на скамьях или, покуривая, шагали взад и вперед, на многих были стальные каски. Оказывается, они даже полевое орудие приволокли. Размалеванное зелеными, коричневыми и желтыми пятнами, оно стояло на колесах, напоминая чудовищного идола. Ствол его был направлен вниз, угрожая какой-то запертой двери…

А вдруг дверь отворится, а внизу люди, множество людей, целое народное собрание, и вдруг это собрание слушает неугодного ему оратора — тогда пушечное жерло отверзнется и обрушит гибель и смерть на всех этих, ничего не подозревающих людей там, внизу. Вот от каких случайностей все зависело, вот какие случайности решали в тот серый ноябрьский день.

Гейнц Хакендаль закрыл глаза. И тут же открыл их, так как Ирма толкнула его и взволнованно прошептала:

— Посмотри-ка, офицер!

Он посмотрел, и его словно ударило. Там, среди солдат, нет, чуть возвышаясь над ними, стоял офицер, офицер высшего ранга, в серой защитной форме и пышных серебряных эполетах. На шее у него красовался орден «Pour le mérite», а на груди, под длинной орденской планкой — Железный крест первой степени.

Это зрелище совсем сбило с толку неискушенных детей в тот бестолковый день. Офицер со смуглым, решительным лицом, покуривая сигарету, невозбранно стоял в своих регалиях среди солдат, оглядывал их зорким оком и отдавал вполголоса какие-то приказания, — а ведь Гейнц и Ирма своими глазами видели, как досталось беднягам унтер-офицерам из-за каких-то несчастных погон…

— Так, значит, не со всем старым покончено, — сказал Гейнц вполголоса.

Ирма взволнованно стиснула ему пальцы. — Ах, Гейнц, я так рада, — шепнула она.

Он даже не спросил ее, чему она рада, он понимал это и без объяснений.

Через несколько минут вернулся их провожатый.

— Насилу узнал, где сидит господин Хакендаль, — сказал он с досадой. — Наверху, на третьем этаже. Господину Хакендалю вверена служба общественной безопасности города Берлина. Что же вы мне сразу не сказали? Я бы нашел его в два счета.

— Служба безопасности — а как это понимать?

Гейнцу все большей загадкой представлялся его брат Эрих.

— Ну, знаете ли… это всякие меры против налётов и грабежей. Вам бы надо знать, раз вы его брат!

И старик швейцар вдруг подозрительно покосился на Гейнца.

— А я вот не знал, хоть я, безусловно, его брат, — заявил Гейнц. — Покажите нам, как пройти, и большое спасибо за хлопоты!

Надпись на табличке: «Д-р Биненштих — секретариат», каллиграфически выведенная шрифтом рондо, была наотмашь зачеркнута карандашом. Новая надпись: «Служба безопасности», кое-как нацарапанная на картонной обложке синим карандашом, звучала куда менее вразумительно.

Гейнц постучал — и посмотрел на Ирму. Она кивнула, и он снова постучал. За дверью раздалось: «Войдите!» — и они вошли.

Брат Эрих стоял у окна с каким-то чернявым толстяком. Эрих, едва взглянув на вошедших, крикнул: «Минуточку!» — и продолжал в чем-то негромко убеждать своего чернявого собеседника.

Ирма и Гейнц вопросительно переглянулись. Ирма кивнула, а Гейнц сказал, понизив голос:

— Naturellement он самый!

Да, никакого сомнения: этого чернявого толстяка в черной визитке и серых брюках в кокетливую полоску они уже сегодня видели — то был оратор на сорванном митинге. Гейнцу загорелось узнать, как его зовут. Это не Эберт, Эберт ниже ростом, но и не Либкнехт, Либкнехт не толстый… Гейнц усиленно рылся в памяти, но, как истое дитя военных лет, когда все внимание обращено на военных, он до сих пор не интересовался штатскими деятелями, которые вдруг приобрели такое значение.

— Ну ладно, Эрих, отложим на завтра, — сказал чернявый. — Мне, по крайней мере, просто необходимо соснуть хотя бы часов пять, да и тебе не мешает. К тому же мы задерживаем твоих гостей… Эрих улыбнулся, и Гейнца крайне раздосадовала эта улыбка. Она ясно говорила, как мало значат для Эриха его гости.

Чернявый, однако, остановил свой взгляд на Гейнце. Он вяло сунул ему свою жирную, очень белую руку, и Гейнцу пришлось взять ее и пожать…

— Вы, стало быть, брат нашего незаменимого Эриха? — спросил он Гейнца.

— Можно сказать и по-другому: Эрих — брат Гейнца Хакендаля, — дерзко ответил Гейнц.

Чернявый улыбнулся.

— Правильно! Не хочется быть только братом незаменимого человека. Ну, а кто же вы? Студент? Гимназист?

Гейнцу пришлось сознаться, что он еще гимназист…

— А какие настроения у вас в гимназии?

Гейнц сказал, что настроения разные…

— Понятно! — Толстяк все понимал с полуслова. — В зависимости от того, как развернутся события? Очень правильно!

Гейнц подумал, что толстяк чересчур уж щедр на похвалу, самого его всегда бесили похвалы учителей.

— А как настроены вы? — последовал вопрос.

— Я сегодня слышал ваше выступление, — выпалил Гейнц, — и нам с приятельницей пришлось удирать во все лопатки.

К удивлению Гейнца, выпад его не возымел действия. Напротив, он вызвал довольный и совершенно искренний смех.

— Да, это был прискорбный эпизод, — сказал толстяк, смеясь. — Но он имел отнюдь не неприятные последствия, верно, Эрих, сын мой?

Эрих, смеясь, согласился, что последствия были не сказать, чтобы неприятные, скорее, наоборот!

Гейнца разбирала злоба.

— Мне довелось видеть женщин и детей, основательно помятых в свалке, — возразил он в упор на этот дурацкий самодовольный смех.

Толстяк мгновенно стал серьезным.

— Знаю, знаю, все это произошло, к сожалению, несколько скоропалительно — кое у кого не хватило терпения. В дальнейшем мы надеемся избежать подобных режиссерских промахов.

Он дружески кивнул Эриху, еще раз пожелал ему: «Приятных снов, сын мой Эрих!» — сунул Гейнцу руку, дружески кивнул в сторону Ирмы и, мягко ступая, вышел из комнаты, видимо, все еще озабоченный «режиссерскими промахами».

— Кто это, Эрих? — непозволительно рано спросил Гейнц — дверь едва успела захлопнуться.

— Садитесь! Сигарету? Все еще не куришь, Малыш? А пора бы, ты, кажется, в этом году кончаешь?

— Кто это был, нельзя ли узнать? — настаивал Гейнц.

— Как, ты не знаешь? А ведь ты его слушал! Ну как, понравилась тебе его речь?

— Я в восторге! — ухмыльнулся Гейнц. — В особенности от автомобильных выхлопов. Но кто же этот оратор?

— Будущий министр!

Гейнц рассмеялся.

— Узнаю тебя, Эрих! Ты все тот же закоренелый интриган и заговорщик! Что, правильно я его описал, Ирма?

Ирма кивнула.

— Итак, министр! Не важно, Эрих, можешь его не называть. Если он и в самом деле станет министром, уж я как-нибудь догадаюсь. А ты, стало быть, его секретарь, пожалуй, даже статс-секретарь — в будущем? Или поднимай выше?

Однако Эрих ничуть не рассердился, напротив, он улыбнулся с видом самого дружеского расположения.

— Что это ты сказал про автомобильные выхлопы? — невинно спросил он.

— Не прикидывайся! Я имею в виду тот самый кровожаждущий автомобиль, который распугал ваш митинг.

— Извини, митинг обстреляли из пулеметов.

— Прошу прощения, по мы с Ирмой сидели на Бисмарке и все видели. Это трещал автомобиль с серым верхом.

Оба брата смотрели друг на друга в упор.

— Однако, если я тебя правильно понял, это не помешало тебе удирать во все лопатки?

Гейнц покраснел.

— С волками жить — по-волчьи выть…

— А с овцами — бежать без оглядки!

Эрих смеялся от души. Он смеялся тем громче, чем яростнее смотрел на него Гейнц.

— Малыш, Малыш! — воскликнул он. — Да ты, оказывается, совсем еще мальчишка! — Победа расположила Эриха к болтливости. — А ты не можешь, при известном напряжении своих незаурядных умственных способностей, сообразить, что в конечном итоге не так уж важно, трещала ли машина или строчил пулемет?

— Нет, — озадаченно сказал Гейнц. — Это выше моего понимания. Ты должен мне объяснить!

— По-вашему, все равно — убивают людей или не убивают?! — возмутилась Ирма.

— Я сказал — в конечном итоге, маленькая дама, — прогнусавил Эрих с видом величайшего превосходства. — Я сказал — в конечном итоге…

— Я не дама!

— Но, надеюсь, станете ею, со временем! — Он повернулся к Гейнцу. — Так вот слушай. Это проще простого. Я тебе все объясню… Мы договорились с либкнехтовцами не мешать друг другу проводить наши собрания. Заключили своего рода перемирие: товарищ Либкнехт выступит перед Замком, а мы — перед рейхстагом. Но если наш митинг обстреливают из пулемета, разве это не дает нам право нарушить договор и выкурить отсюда совет рабочих и солдат, который бесчестно, вероломно, изменнически нарушил свое обещание?..

— Но ведь никто же не стрелял!

— Идиот! Мы это утверждаем и этого достаточно!

Он с торжеством воззрился на брата.

— Разве ты не понимаешь, что иногда бывает достаточно хотя бы с подобием вероятия сослаться на некое нарушение права…

И он подмигнул брату своими красивыми, лукавыми, как у кошки, глазами.

— Никому и в голову не придет учинить расследование, что это было на самом деле — пулемет или выхлопы? — Он наклонился вперед и зашептал: — Как будто нельзя, когда это тебе на пользу, заставить трещать по выбору — машину или пулемет?

Он выпрямился.

— Этот совет Р. и С. был большой помехой здесь, в рейхстаге. Был, Малыш, — с сегодняшнего дня можно смело сказать: был!

Гейнц оторопело смотрел на брата. Из книг он знал о дипломатических подвохах, о предательстве, шпионаже, жульничестве, но воспринимал это как-то совсем отвлеченно, словно такие вещи происходили в далеком прошлом и не имеют отношения к современности. Но чтобы такое проделывалось сегодня, у него на глазах, а главное, при участии его брата…

— Ах, Эрих… — сказал он только, но не стал продолжать. Бранить Эриха не имело смысла. Ну, назовет он его, положим, свиньей, но Эрих будет только гордиться тем, что он свинья!

— Вы и днем все наврали — людям, которые хотели послушать Либкнехта! — упрекнула его Ирма.

— Цель оправдывает средства, маленькая фрейлейн!

— Да какая же у вас цель? Для чего вы творите эти подлости? Зачем срываете погоны? — внезапно разгорячился Гейнц. И через силу прибавил: — Ах, Эрих, если отец узнает…

— Прежде всего садись! — Эрих был воплощенное спокойствие. — В самом деле, садись! Видишь ли, именно ради отца я все это тебе разъясняю и даже готов простить твое истинно братское хамство…

— Разреши тебе не поверить! — буркнул Гейнц.

Эрих предпочел сделать вид, что не слышит. — Почему мы прибегаем к таким средствам? Потому что хотим прийти к власти и ни с кем ее не делить!

— Но кто же, собственно, эти «мы»? — воскликнул Гейнц, совсем растерявшись. — Послушать одного, другого, все размахивают красными флагами, все делают революцию. Тебе вот мешает совет рабочих, но что же все это значит? И кто способен в этом разобраться? Это же какой-то всеобщий крах, полная неразбериха…

— Глупости! Да ты за три минуты все поймешь! Мы — это великая социал-демократическая партия, единственная партия, способная и призванная захватить власть и удержать ее…

— Потому что к ней принадлежишь ты, верно?

— Оставь эти колкости! А кроме того, имеются еще и независимые — так называемые независимые, — продолжал Эрих. — Это те члены нашей партии, которые голосовали против военных кредитов. Часть их склоняется к группе Либкнехта, другая непрочь присоединиться к нам…

— А кто такие либкнехтовцы?..

— Да, либкнехтовцы — в этом-то и заключается проблема! Либкнехт сейчас очень популярная фигура… Он всегда выступал в печати против войны, он сидел в тюрьме, он хотел бы все ниспровергнуть, а это сейчас популярнейший лозунг. Но как велики силы, что за ним стоят, — этого никто не знает. Его Союз Спартака очень малочислен. Ты ведь еще помнишь, Малыш, кто такой Спартак?

— Ясно! Военнопленный фракиец. Организовал восстание рабов и солдат против Рима, победил, пользовался огромной популярностью…

— Знаешь, я верю в имена, — сказал Эрих. — Союз Спартака… Но ты еще, разумеется, помнишь, как Спартак кончил?

— Помню. В конце концов он был разбит наголову. Погиб вместе с большинством своих сторонников. Тысячи рабов были распяты на кресте…

— Да-а! — задумчиво протянул Эрих. — Мы больше не распинаем на кресте…

Наступившее молчание становилось все тягостнее.

Эрих поднял голову и усмехнулся, увидев хмурые, злые лица своих посетителей.

— Что это у вас такие кислые мины? Уж не вступил ли ты в Союз Спартака? Если так, ты поставил не на ту лошадку — предупреждаю! Правительство сформируем мы!

— А я вообще ни на какую лошадку не ставил, — разозлился Гейнц. — Это ведь тебе не скачки в Хоппегартене!

— Конечно, нет! Просто глупая поговорка! Извини!

— Я, знаешь, верю не только в имена, я верю и в поговорки. Они иногда выдают того, кто их употребляет, — сказал Гейнц с насмешкой.

— Милый мой мальчик! — Эрих говорил тоном старшего, рассудительного, великовозрастного брата. — Откуда этот враждебный тон? Меня, естественно, радует, что я борюсь на более перспективной стороне! Что в этом плохого?

— А что вы станете делать, придя к власти?

— Мы создадим демократию по образцу западной, — пояснил Эрих.

— Ну, конечно, но это — формальная сторона. Я хочу понять, чего вы намерены добиваться, придя к власти?

— Добиваться? То есть как это? — Теперь озадачен был Эрих. — Придя к власти, мы, собственно, и добьемся своей цели. Или…

— Ах, Эрих, не будь кретином! На что вам, собственно, нужна власть? Есть же у вас какие-то планы, задачи, программа, наконец? Лишь бы захватить власть…

— Милый братец, я польщен твоим доверием, но что до нашей правительственной программы, придется тебе подождать, пока наш будущий премьер-министр ее объявит.

— Ну что за ерунду ты мелешь! Ведь не круглый ты идиот! Должны же у вас быть какие-то наметки! Мы проиграли войну — как же вы собираетесь, например, договориться с нашими противниками?

— Уж как-нибудь столкуемся! Поскольку мы станем демократическим государством, с Англией и Францией можно будет договориться. Разумеется, платить нам придется, и немало — больше, чем платили нам французы в семьдесят первом году, но два демократических государства как-нибудь договорятся миром!

— А ты читал условия, на каких заключено перемирие? — яростно крикнул Гейнц.

— Из-за чего ты расстраиваешься? Ведь не мы принимали эти условия! Прошу не забывать, что условия перемирия были выработаны генералами.

— Они нам продиктованы!

— Продиктованы военщиной! А им на смену придем мы, штатские, — и у нас заручкой президент Вильсон.

— Так, значит, во всем, что касается войны и заключения мира, вы говорите: как-нибудь столкуемся.

— Совершенно верно! А у тебя другие предложения?

— Ну, а народ, — не знаю, удосужился ли ты заметить, что люди совсем изголодались… Что тысячи ежедневно умирают от гриппа?.. Его так и называют — голодный грипп. Что же вы собираетесь сделать для народа?

— Только не кричи на меня, милый мой Малыш! В конце концов, тебе должно быть известно, что у нас, социал-демократов, имеется своя программа. Она довольно обширна, и я не берусь отрапортовать тебе ее наизусть. Насколько мне помнится, там есть что-то насчет восьмичасового рабочего дня, насчет экспроприации заводов и коллективных договоров…

— И все это вы собираетесь осуществить?

— Ну, конечно! Еще бы! Мало-помалу, со временем все это будет претворено в жизнь.

— Так вы и об этом не имеете ясного представления, — чуть ли не взревел Малыш. — Вам лишь бы дорваться до власти!

— Безусловно! — взвился и Эрих. — Власть! Как только мы придем к власти, все решится само собой. Прежде всего — власть! — Он стоял, торжествуя. Глаза его сияли…

И вдруг вздрогнул. Послышалось тарахтенье, мерное «так-так-так», сухое пощелкивание, что-то противно запело, зазвенело стекло, послышались крики…

— В укрытие! — заорал Эрих. — Полезайте под стол! Они обстреливают рейхстаг!

Все трое бросились на колени и залезли под большой дубовый стол.

И вовремя — оконные стекла в комнате разлетелись вдребезги, со звоном сыпались осколки… Что-то ударилось в стену около двери. У них перехватило дыхание — трещала и крошилась штукатурка, — но сноп пулеметного огня уже перекочевал дальше…

— Зря мы не потушили свет, — сидя под столом, огорчался Эрих, — теперь они сюда будут стрелять.

Ирма рассмеялась, хоть и деланным смехом, она все еще не пришла в себя от испуга.

— Что, господин Хакендаль, сейчас вам не все равно, что трещит, выхлопы или пулеметы? — спросила она язвительно.

— У нас отличное укрытие, — заверил ее Эрих. — Ничего они нам не сделают!

Он единственный сохранил спокойствие; сказывались все же недели, проведенные в окопах.

— Это ваши-друзья матросы задают вам жару? — спросил Гейнц, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Не думаю. Стреляют справа и наискосок отсюда. Я слышал, будто верные кайзеру офицеры укрепились в Доме архитекторов. Должно быть, втащили на крышу пулемет. Ну, да это так — шуточки, наши люди их мигом накроют… Слышишь, зашевелились…

В рейхстаге тут и там, вразнобой захлопали выстрелы, затявкал пулемет, но ему отвечал другой. Снова зазвенели стекла, залился свисток…

— Скоро все уляжется, — сказал Эрих, зевая. — Откровенно говоря, мне уже не терпится на боковую.

— И нам пора домой, Гейнц! — напомнила Ирма.

— Да, верно, — сказал Эрих равнодушно, — я уже подумал, что надо развезти вас по домам. У меня тут машина — служебная, конечно. Пойми меня правильно…

— Как не понять! — проворчал Гейнц. — Всего-навсего служебная — ну, чем не статс-секретарь? Но и за собственной, должно быть, дело не станет…

— Что ж, возможно… — Эрих зевнул. — Кстати, как отец? Я мог бы заодно и с ним повидаться.

— Ты же знаешь — железно! Ему столько пели, что он — железный Густав, пока он сам в это не уверовал. Но он страшно сдал.

— Как так сдал? Стал помягче?

Пулемет на крыше Дома архитекторов не унимался. Он снова обстреливал фасад рейхстага, звон стекла приближался, он был уже совсем рядом. А теперь зашебаршило у них в комнате, Ирма слегка вскрикнула.

— Не бойтесь, маленькая фрейлейн, — успокоил ее Эрих, — мы сидим в мертвом пространстве. — Звуки выстрелов уже удалялись.

— Нет… — сказал Гейнц задумчиво. Это сидение под столом, будто они снова дети, располагало его к разговорчивости. — Мягче отец не стал. С тех пор как он сам выезжает на пролетке, к нему не подступишься — такой упрямец и самодур.

— Сам выезжает на пролетке? — воскликнул Эрих с досадой. — Что за нелепость! С чего это он вздумал?

— Да ведь надо же ему что-то заработать!

— Заработать? Пусть на него другие работают!

— Неужели ты ничего не знаешь, Эрих?..

Гейнц от удивления разинул рот. И вдруг его озарило. Он уставился на брата.

— Чего я не знаю? Говори, раз уж начал! Вы, видно, тут совсем запутались, самое время мне вами заняться!

— Вот именно! Да прихвати с собой побольше деньжат. Набей как следует кошелек, этого нам особенно не хватает.

Гейнц уже откровенно смеялся над Эрихом, он понял, почему брат был с ним так любезен.

— Денег? — Эрих и не заметил насмешки, он был слишком поглощен услышанным. — Денег? Не говори глупостей, Малыш! Отец — обеспеченный человек! Я ценил его не меньше, чем в четверть миллиона!

— Вот и хорошо! Спроси его, куда он девал свои четверть миллиона?

— Не мог же он потерять все состояние!

— Мог или не мог — мне неизвестно!

— Расскажи, Малыш, толком, что у вас творится? Что случилось? Господи, как это я не подумал, отец ведь ни черта не смыслит в делах, надо было мне раньше поинтересоваться! Так что же у вас осталось?

— Одна пролетка, старая, разбитая кобыла, небезызвестная тебе Сивка, доходный дом, столько раз заложенный и перезаложенный, что квартирной платы не хватает, чтобы выплачивать проценты по закладным…

— Да, но состояние? Основной капитал?

— По-моему, у отца тысяч на двадцать, на двадцать пять облигаций военного займа. Если они у него еще целы.

— Невероятно! Куда же он девал деньги?

— Понятия не имею! Возможно, у него больше и не было. Просто он имел хороший доход.

— Ты мне все должен рассказать! — Эрих был не на шутку взволнован. — Давай проводи меня немного. Расскажешь мне все в машине — едемте, фрейлейн, опасность миновала. Это уже обычная перестрелка. Не возражай, Малыш, сделай одолжение! Мне крайне важно знать. Откровенно говоря, я рассчитывал на дотацию от старика. Я как раз обзавожусь собственным домом. Тебе будет интересно посмотреть. Заодно представлю тебя своей приятельнице. Вот увидишь… Не беспокойтесь, фрейлейн, вы можете смело ехать с нами: премилая маленькая француженка, и не кусается… На двадцать тысяч военного займа. С ума сойти!

Да, Эрих был взволнован не на шутку. Пришлось еще звонить и отдавать распоряжения. Его машина, по-видимому, стояла у неосвещенной стороны рейхстага, где протекает Шпрее. А потом возникли трудности при выходе, — надо было предъявить удостоверения чуть ли не всех существующих партийных группировок, — с удостоверениями было немало хлопот!

Но едва они сели в машину — почти новую, кстати, и чрезвычайно смахивающую на господский лимузин, — как Эрих снова стал расспрашивать:

— Итак, Гейнц, я рассчитываю, что ты мне все расскажешь, — все, как есть. Мать мне как-то писала, что Отто совсем незадолго до смерти женился. На горбатой портнихе, я смутно припоминаю, что видел ее у нас… Может, это она сосала отца? Горбуны иногда чертовски жадны до денег.

— Не только горбуны, — сердито оборвал его Гейнц.

Машина с братьями Хакендаль мчится по притихшему, почти неосвещенному городу; лишь временами здесь и там вскипает грохот выстрелов, чтобы тут же улечься; машина мчится на запад, все больше и больше углубляясь в аристократические, почти феодальные кварталы Берлина.

И почти в это же время еще одна машина держит путь на запад, на шикарный Запад — на Целлендорф, Шлахтензее и Далем, и в этой машине тоже сидит одно из порождений папаши Хакендаля, Железного Густава. Сидит? Нет, стоит!

Почти новенькой щегольской машине приходится преодолевать немало препятствий, хоть она и везет будущего секретаря без-пяти-минут-министра. Автомобиль то и дело останавливают, у пассажиров требуют документы, и младшему брату приходится прерывать свой рассказ об имущественном положении отца — рассказ, ожидаемый с таким нетерпением…

Второй автомобиль — большой серый обшарпанный грузовик — открыто парадирует оружием. Спереди и сзади грозятся пулеметы. Едущие в нем пассажиры — кто в военном, кто в штатском — вооружены до зубов. Но ни один часовой не выходит из темноты, чтобы, просигнализировав фонариком, проверить документы и право на ношение оружия. Громыхая и дребезжа, беспрепятственно катит большой грузовик на запад. Над машиной развевается красный флаг, и среди разнузданных видений, безмолвная, бледная, дрожащая, стоит единственная женщина — Эва Хакендаль!

После торопливого и неловкого прощания с братом и его приятельницей она чуть ли не в приподнятом настроении поехала к себе домой. Небольшая размолвка, в которой она мало что поняла, развлекла ее и приободрила…

«Не так уж она проста, эта добрячка Гертруд, — думает Эва. — Ведь она, можно сказать, выставила Гейнца за порог! А теперь вон отсюда! — вот что она ему сказала. Уж я лучше всех умею с ней ладить, куда лучше, чем этот завоображавшийся мальчишка.

Мысль о собственном превосходстве сокращает Эве долгий путь до Аугсбургерштрассе, и, почти развеселясь, направляется она к себе. Но тут и веселья, и чувства превосходства как не бывало, — в комнате у нее горит свет, а на кровати в лихо заломленной шиберской фуражке, с сигаретой во рту, в пальто и грязных башмаках, пачкая ее красивое кружевное покрывало на розовом шелку, разлегся он, Эйген Баст…

— Ну, Эвхен? — говорит он. — С работы? Молодчина, а где же он, твой фрайер?

— Эйген! — шепчет она. — Ты вернулся?

— Что же ты задерживаешь своего фрайера? — отвечает он. — Так с клиентами не обращаются. А может, ты не на работе была?

— Я заходила к родственнице, Эйген, посидела полчасика.

— Вот как, к родственнице? Так у тебя еще есть родственники? Есть? Разве я не говорил тебе сотни раз, что я — единственный твой родственник? Ни о каких других я слышать не хочу! Поди-ка сюда!

Обмирая от страха, она нерешительно подходит.

— Живее! Или, может, всыпать тебе для бодрости?

Но она уже стоит у кровати и с ужасом смотрит ему в глаза, в эти глаза, сверкающие ненавистью и злобой.

— На колени!

Она опускается на колени.

— Пепельницу!

— О, прошу, умоляю тебя, Эйген, ты опять сожжешь мне руку! Я этого не выдержу, я закричу!

— Вот как? Ты закричишь? Закричишь, хоть я тебе запрещаю? Пепельницу!

Она протягивает ему руку, дрожа от страха.

— Эйген, милый, дорогой Эйген, умоляю, пожалей меня! Я ведь тут кое-что для тебя скопила, завела сберегательную книжку специально для тебя, работала, себя не жалея! Я для тебя скопила четыреста шестьдесят восемь марок. Пожалуйста, Эйген, дорогой Эйген…

— То-то, — говорит он. — Ты, значит, для меня копила деньги, для своего Эйгена? А ты не врешь?

— Честное слово, не вру! Я тебе сейчас покажу.

— Показывай, курва!

Она вскакивает, она бежит к шкафу и хочет вытащить книжку из-под стопки белья… Но ее там нет! Эва ищет — куда же она запропастилась? Она должна быть здесь… Девицы? Нет, они этого не сделают!

Она поворачивается и, смертельно бледная, смотрит на него…

— Ее нет, Эйген, может, ты…

— Что-о?

— Эйген, умоляю, Эйген…

— Поди сюда!

— Милый Эйген!

— Сюда!

И она возвращается, возвращается, как всегда, становится на колени, когда он приказывает, делает все, что он хочет, терпит все издевательства.

Спустя некоторое время он встает. Он наблюдает за тем, как она одевается, следуя его указаниям, как причесывается.

— Надень пальто. Нет, попроще. А где у тебя твое старое коричневое? Отдала? Какое право ты имеешь отдавать мои вещи? Погоди, сегодня узнаешь, почем фунт лиха! Где у тебя деньги? Давай сюда! И это все? А еще у тебя какие вещи? Часы? Как, и браслетка? Видишь, что творится, когда папаши дома нет! Клади все к себе в сумочку, сюда ты больше не вернешься!

Она молча сходит с ним по лестнице. Он свистом подзывает такси. Они едут долго. На улице, погруженной в густой мрак, останавливаются, и Эйген расплачивается с шофером.

На тротуаре они одни. Эйген хватает ее за руку. Он приближает лицо к ее лицу.

— Я поведу тебя к моим друзьям. Моим друзьям тоже охота позабавиться, сама понимаешь. Тебе ведь это ничего не составляет. Ты ведь холодная, сволочь, холодная, как рыба!

— Да…

— Вот видишь, а это все наша братва бранденбуржцы — ребята, как на подбор! Смотри же, не осрами меня, курва!

— Нет, Эйген!

И он толкает ее в какой-то подъезд, где стоит непроницаемая тьма, — она чуть не падает. Он следует за ней.

Этот вечер все больше казался юному Гейнцу Хакендалю затянувшимся сном. Долгая езда в продуваемой насквозь машине осталась позади, брат Эрих окончательно убедился, что отец ему ничем не поможет, что на сей раз он изрядно просчитался. И он сразу же из относительно вежливого и внимательного брата превращается в бесцеремонно позевывающего господина, который, не стесняясь, бормочет:

— Какого, собственно, черта тащу я вас в Далем в этакую поздноту! Как вы теперь доберетесь домой? Моему шоферу тоже надо выспаться!

Но вот машина захрустела по гравию, и из темной, мглистой, гудящей выстрелами ночи они вступают в просторный, ярко освещенный холл. В камине из красного кирпича потрескивают буковые чурки, пол устлан толстым ковром, стены украшены картинами.

— Ты здесь живешь? — с удивлением спрашивает Гейнц.

— Да, здесь я разбил свой скромный шатер! — довольно ухмыляется Эрих, — он снова неузнаваем, теперь это веселый, довольный собой и жизнью человек. Он добродушно хлопает брата по плечу, отчего Гейнц чуть не валится с ног, и восклицает с необычной для него усмешкой, труня над самим собой: — Вот бы куда отцу вложить свои мифические миллионы! Я бы обеспечил ему недурной процент!

Он раскатисто смеется, потешаясь над собой, и бросается в кресло перед камином.

— Выпьем водки, Гейнц! Уважаемая фрейлейн, рюмочку ликера! Один раз не в счет, — как сказала дева, а потом возьми да и разродись тройней!

Он опять смеется, словно захмелев. Впрочем, это скорее опьянение человека, который был гол, как сокол, и теперь упивается сознанием своего благополучия.

Но вот Эрих снова вскакивает, он зовет человека в военной форме, и тот с непроницаемым видом ставит перед ним графин водки и разливает ее по рюмкам.

— Радтке, послушайте, Радтке, доложите мадам, что мы здесь, что я чертовски голоден и не прочь поужинать. Еще два прибора, Радтке!

— Слушаю, господин лейтенант!

(Ирма и Малыш быстро переглядываются: итак, здесь, в домашней обстановке, сохранились еще лейтенанты — хотя в том, большом мире, все равны, даже если это равенство приходится вколачивать кулаками!)

— Радтке! Послушайте, Радтке! Надеюсь, сегодня здесь обошлось без особых происшествий?

— Я ничего не видел и не слышал, господин лейтенант!

— Попросите сейчас же покормить шофера и караульного и установите втроем посменное дежурство! И чтобы оружие было тут же, под рукой.

— Слушаю, господин лейтенант!

Радтке уходит, а господин социалист, будущий статс-секретарь, снова бросается в кресло.

— Прошлой ночью, — поясняет он, — на некоторые виллы в окрестностях были совершены налеты. Это делается под видом облавы на спекулянтов: на самом деле орудуют дезертиры и преступники, почуявшие, что полиция считает ворон…

— Вот был бы конфуз, если б это случилось с тобой, Эрих! — смеется Гейнц. — Ведь тебе доверена безопасность берлинских жителей!..

— Мне? Да ты что, очумел? Ах, это насчет моего кабинета в рейхстаге? Но, братишка, надо же было как-то окрестить ребенка, под каким-то предлогом протащить меня в рейхстаг. Этак каждый может прийти и потребовать себе кабинет!

Эрих смеется. И неожиданно — уж не водка ли действует? — Гейнц и Ирма находят его шутку остроумной и смеются вместе с ним.

Но Эрих тут же вскакивает.

— Пойдемте, дети! Я еще до ужина покажу вам мою скромную хижину. Я тут наведу блеск! Мою — это, конечно, сильно сказано! Мне тут принадлежат одни счета! Ну, да авось обойдемся и без папаши — обходились же до сих пор!

Он ведет их за собой, излучая радость собственника, они должны все увидеть — вплоть до чулана для половых щеток и политого зеленой глазурью керамического льва периода Мин. И только на мгновение омрачается лицо Эриха, когда из окна второго этажа он видит ощетинившийся пулеметами грузовик, мчащийся на бешеной скорости. Смутно маячат фигуры вооруженных людей…

— Не позвонить ли в отделение? Впрочем, не стоит в это путаться! Лишь бы гром не ударил в нашу крышу!.. А вот взгляните — видите, до чего простая комната, скромная, суровая, мужественная (совсем как я!), словом — романский стиль. Романский стиль вы уже проходили, Малыш? Или тебя не было на этом уроке?

Грузовик мчится еще несколько минут, а потом резко притормаживает, двое спрыгивают на мостовую и с кошачьим проворством взбираются на телефонный столб: а теперь позвони-ка попробуй!..

На кованые ворота грузовик просто наезжает. Наружные двери, разумеется, заперты не на один запор, но с ними канителиться нечего!

— Правильно, Эде, подвесь гранату к дверной ручке и выдерни чеку. Сейчас мы это обстряпаем! Эйген, двинь-ка свою маруху по роже! Нашла время орать! Тррах! Бумм! Путь открыт, прошу входить! Вот когда пришло наше времечко!.. Весело живется разбойникам в лесу — тра-ля-ля, тра-ля-ля, траля! Ага, все почтенное семейство в сборе? Добрый вечер, господин барон, — господин граф, честь имею, небольшой обыск по поручению рейхсканцлера Эберта. Хотя, может быть, еще принца Максе, маленькая неточность роли не играет! Не трудитесь звонить, господин граф, почта у нас спустя рукава работает, девушки на телефонной станции предпочитают спать…

— Итак, уважаемые господа, давайте внесем в дело некоторый порядок. Попросим всех дам гуртом спуститься в угольный подвала. Да не пищи ты, старая дура, у меня тоже нервы! Ишь как разжирела, небось маслице на черном рынке покупали, а наши детишки подыхай с голоду?! Эде, проводи дам! Они еще не найдут дорогу в подвал! Максе, ступай и ты за ними. Ты, Максе, последишь за Эде, а ты, Эде, последишь за Максе, а то как бы вас не занесло в винный подвал — винный подвал в последнюю очередь, сначала деловая часть программы… Ну, топайте!

— Правильно, Эйген, свою чувствительную барышню покамест запри, сначала работа, потом удовольствие! Но только не задерживайся, нам надо взять коммерции советника в клещи насчет его секретного сейфа и тому подобного. Всыплем ему покрепче, чтобы долго помнил…

— Вы что, сомневаетесь, господин барон? Вы еще не знаете нашего Эйгена, он на этот счет дока! Вы еще обрадуетесь, если в доме у вас найдутся деньги, ведь от этого зависит наше настроение. Вы уже знаете, как бывает, когда в рот вам вставляют пистолетное дуло, а другое суют с черного хода, — одновременно спускаем оба курка — в животе у вас «бац!», и обе пули здоровкаются друг с дружкой? Все это мы вам сейчас изобразим, но у Эйгена есть штучки и похитрее — он у нас известный остряк-самоучка.

— Ну, Эйген, вот и ты! А я тут нахваливаю тебя господину графу. Обоим вам предстоит приятное знакомство. Не стесняйтесь, господин граф, можете накласть полные штаны, меня это не волнует… Бывало, я накладывал в штаны, и, значит, законно и справедливо, чтобы теперь наклали вы!

— Остальные слушать внимательно! Обшарите весь дом, комнату за комнатой, но чур — не торопиться! Ничего громоздкого не брать, только маленькие штучки, что подороже, словом, ценности, господа! Золото я отдал за железо, сейчас сами убедитесь на практике! А теперь, господин барон, если не возражаете, мы с вами побеседуем с глазу на глаз. Можете не утруждать себя, дорогу я найду без вас… Вам невдогад, что монтер, приходивший к вам утром, это я самый и есть… И, значит, мы старые знакомые… Эйген, подопри барина сзади пистолетом, а то у него ноги не ходят…

— Эрих, бога ради, кто это, откуда ты его выкопал?

— Разреши, Тинетта: это мой брат Гейнц с фрейлейн — гм-гм! Да, дитя мое, ты воочию видишь перед собой последствия голодной блокады…

— Но это же немыслимо! Бог мой, что за лица! И как они на меня уставились! Подойдите же поближе! Как твое настоящее имя? Эйнц? Анри? Отлично, понимаю, Эрих! Ну, дай же поглядеть на тебя, Анри, ты ведь некоторым образом приходишься мне шурином!

Она засмеялась, Антуанетта Юлен из города Лилля только и делала, что смеялась…

Гейнц и в самом деле стоял перед ней как дурак. Не говоря уж о его обычно-то нелепом виде и более чем странном одеянии, лицо Гейнца выражало мальчишескую растерянность, и он смотрел на эту девушку — на эту женщину — во все глаза… Он еще ничего подобного не видел и даже не подозревал, что такое существует. Серые изнуренные женщины военного времени и их юные дочери, увядающие, еще не успев расцвесть, с нечистой кожей, с морщинами, тощие, бледные…

И вдруг лицо — бело-розовое, и губы, ах, эти губы, и зубки, ах, зубки — они сверкают, и волосы — они блестят, словно пересыпанные звездами… Глубокий вырез, посмотришь — голова кругом. И это живет, оно такой же человек, как и ты, не что-то сделанное, искусственное и не произведение искусства — оно живет, как и ты, и смеется…

— Как он на меня таращится, Эрих! Ты разве еще не видел красивых женщин? Подойди поближе, Анри, поцелуй мне руку. У нас это принято, а у вас разве нет? Не так, Анри, fi donc, разве можно руку дамы тянуть к губам? Нагнись еще больше, так, и шею наклони, не бойся, перед хорошенькой женщиной мужчина даже встает на колени, — не правда ли, Эрих?

— А это — подруга Гейнца, фрейлейн, гм-м…

— Кваас моя фамилия!

— Каас? Ну что за фамилия! О, Эрих, теперь я поняла, почему мне так хотелось с тобой в Берлин, — подумать только, и это в Берлине называется подругой! Да, да, мы идем, Радтке! Нет, Эрих, со мной сегодня сядет Анри, я его накормлю как следует. Бедный мальчик, должно быть, еще ни разу не ел досыта. Чего бы тебе хотелось, Анри? Ты любишь суп? Фи, не надо супу, от супа у тебя вырастет живот… Подождем лучше мяса…

— Ты меня умиляешь, Тинетта, ты так нежно заботишься о Гейнце. Его недолго избаловать…

— Но я впервые вижу такого мальчика! Он просто невозможен! О Анри, ты даже не носишь манжет! Анри, порядочным господам полагается носить манжеты… И ногти у тебя…

Гейнц зарделся.

— Никакой я не господин, а просто школьник! У меня нет манжет. Мой отец — обыкновенный извозчик!

Он должен был это сказать! Пусть это и низость по отношению к Эриху, именно ради Эриха он должен был это сказать!

— Кто твой отец? Пожалуйста, повтори! Извозчик? Но ведь у вас с Эрихом должен быть один отец?

— Конечно! — буркнул Гейнц.

— О Эрих, Эрих! — Она звонко расхохоталась. — Какой же ты лгунишка, Эрих! Я всегда знала, что ты лгунишка! Но что ты такой лгунишка…

— Позволь, Тинетта…

— Фи, Эрих, не перебивай меня! Мне он наврал, будто у его отца конюшня, скаковая, разумеется, я так поняла, и огромное состояние… А я-то удивляюсь, что он к этому легендарному отцу ни ногой, и все думаю, мол, ты, Тинетта, недостойна, ты ведь раньше танцевала в шантане… Ты недостаточно хороша для господина… извозчика!

И она снова залилась своим задорным звонким смехом.

— Тинетта! Тинетта! Да перестань ты! Ну что это за дурацкий смех! Позволь сказать тебе, Тинетта…

— Опять он хочет мне что-то соврать! Эрих! Эрих! Извозчик!..

— Но, Тинетта, послушай же, вот и Гейнц подтвердит, я только полчаса как узнал, что отец разорился. Подтверди же ей, Гейнц…

— Это верно, Эрих думал…

— А как же конюшня? О Эрих, лгунишка!

— Прости, Тинетта, но скаковая конюшня — плод твоего воображения. Я рассказывал просто о конюшне. Когда я уходил на войну, у отца стояли в стойлах тридцать лошадей. Верно, Гейнц?

— Верно.

— Тридцать лошадей?! Каких запрягают в фиакры! А вот Анри — прелесть! Анри прямо говорит: отец у меня извозчик! Как будто человека любишь ради его отца! Эрих, глупыш, не строй такие рожи! Эрих, Эрих, ну как тут не смеяться, кто же теперь оплатит твои, счета?..

Она огляделась, оглядела столовую, где повсюду мерцали хрусталь и серебро, и вдруг обвила шею Эриха своими белыми обнаженными руками.

— Бедняжка Эрих! Бедненький мой честолюбец! Ты огорчен, что твой отец разорился? Увидишь, Эрих, я не подпущу к тебе ни одного поставщика. Я обворожу их своими улыбками, ты больше ни слова не услышишь о наших долгах!

И, прильнув головкой к голове Эриха, она с очаровательным лукавством поглядела на Гейнца — нет, на Анри…

— Ты станешь выдающимся человеком, Эрих, большой шишкой, все будут перед тобой снимать шляпу, а когда ты пройдешь перед солдатами, они возьмут на караул: глядите, вот идет Эрих! Ты станешь бог весть кем — министром, а может быть, чем-нибудь и почище министра. Никому и в голову не придет, что ты просто несмышленый мальчик…

Она баюкала его, она пела ему и, не отрываясь, смотрела на Гейнца, смотрела на него своими блестящими завораживающими глазами: словно он — поставщик, у которого надо замотать счет, чтобы не нарушать покой старшего брата…

И только Ирма с видом величайшего презрения выскребала вилкой свою тарелку. Она считала таких женщин отпетыми мерзавками!

Но Ирма была в абсолютном меньшинстве, никто ее и не замечал…

Мужчина — то ли Эде, Максе или Орье — неуклюже поднялся, и сказал:

— Ну, значит, я пришлю следующего! Пошатываясь, он затопал к двери, но задел за стул и во весь рост растянулся на полу.

— Это еще что? Это еще что? Кто здесь дерется? Что за мода такая — драться? — забормотал он и сразу же уснул тяжелым пьяным сном…

Эва лежала неподвижно и прислушивалась к шуму за стеной, к руготне и пьяным выкрикам. Когда на мгновение все утихло, до нее донеслись вопли и плач женщин, запертых в подвале. Лицо ее болезненно перекосилось, она прислушалась: шум возобновился — трещали половицы, пьяный громко храпел во сне. Машинально спустила она юбку на колени, приподнялась на локте и подперла голову рукой…

Долго лежала она так, вряд ли о чем думая, и только чувствовала — чувствовала, что настало время, наконец-то настало время…

Медленно встает она и оглядывается, она видит свое пальто и шляпу. Одевается тихо, быстро, не раздумывая… Перед дверью ей приходится переступить через уснувшего пьяницу, и она без колебания переступает, но потом оглядывается на него.

Какой-то проблеск сознания мелькает на ее опустошенном, опухшем лице, какая-то искорка разума. Она наклоняется и проворными движениями ловко обшаривает карманы спящего. Ей это не впервой, она не раз обшаривала карманы пьяных мужчин. Из одного кармана она вынимает массивные золотые часы, но кладет их обратно: осторожность одерживает верх над алчностью…

Пистолет, который Эва находит в другом кармане, она берет себе. Выходя из комнаты, она открыто держит его в руке. Она понятия не имеет, заряжена ли эта штука и как из нее стреляют, и все же берет с собой пистолет, а часы не берет… Чувство мести в ней сильнее алчности…

Выйдя на лестницу, она перегибается через перила и смотрит вниз, в холл. Горят все лампы, но она видит там только одного человека. Он сидит на ковре перед низеньким столиком. На столике много бутылок и ящик сигар. Нет, это не Эйген.

Держа перед собой пистолет, она сходит вниз по широкой лестнице. Хоть она и ступает по толстой ковровой дорожке, деревянные ступеньки поскрипывают. Человек, сидящий внизу, медленно поворачивает голову и дрожащей рукой пьяного хватает с ковра пистолет. Но вот его взгляд проясняется…

— А, это ты, девушка… А я было подумал… Сейчас едем, вот только Орье задал храпака, наши его поднимают… Хватили мы лишку — еще позавчера в тюрьме, а нынче такая гулянка! Но сейчас отвалим…

Он снова подозрительно ее оглядывает.

— На кой тебе твоя пушка? Брось ее, девушка, здесь тебя никто не тронет! Такая красотка… А ну-ка, подойди к своему Айюсту…

Но Эва идет дальше и из тесного вестибюля выходит через разбитую дверь во двор. Перед ней пустой грузовик, огни погашены, пулеметный ствол смотрит прямо на нее…

— Есть тут кто? — окликает она негромко.

Молчание, никого! Они подняли ужасный шум, они взорвали дверь гранатой, женщины все еще зовут на помощь — и никто не откликнется. Настало поистине жестокое время — была война. Каждый думает о себе — как бы ему поесть вволю, — как бы ему уцелеть. А тут еще революция, все только и ждут мира, а сами сидят по своим домам и радуются, если беда обходит их порог. У людей не хватает мужества поинтересоваться соседом… Каждый за себя…

Она могла бы уйти в темную ночь, бежать без оглядки — никто ее не задержит. Но она уже не раз так бежала — на канал, к невестке — и неизменно возвращалась назад…

Эва повернулась и снова вошла в дом.

Человек в холле тем временем тоже уснул; она неслышно проходит мимо, идет из комнаты в комнату. Повсюду следы разгрома, везде сорваны занавески; пьяные, загадившие все вокруг, храпят, как звери. Люди озверели, одно зверье кругом…

Она идет все дальше, она нигде не задерживается, она ищет. Снова поднимается на второй этаж — напрасно. Взбирается на чердак — и там ничего…

Она спускается вниз, она ускоряет шаги, сердце учащенно бьется, она должна — его найти. Она входит в подвал, все явственнее доносятся крики женщин — и вдруг останавливается…

Она услышала голос — злобный, ехидный голос, его голос…

Она дрожит — так и есть, она знала, наперед знала, что он один из всех не станет пить! Он всегда трезв, он не дотронется до вина, в нем столько злости, что ему и это не нужно: хотя бы на короткий миг забыть свою злость!

Медленно, осторожно, беззвучно ступая, крадется она по коридору. Подходит к полуоткрытой двери и заглядывает — что-то вроде кладовой…

О, конечно, она знает Эйгена! Вино ему ни к чему, зато он взял себе из угольного подвала девушку, почти ребенка…

Она лежит, словно без памяти, у него на руках, бледная, с закрытыми глазами, и он уговаривает ее своим злым, лживым голосом:

— Ну же, детка, я же тебя не трогаю, ведь я твой Эйген — твой милый сладкий Эйген! Ну-ка, скажи: Эйген; скажи только раз: Эйген… И клянусь, я тебя отпущу… Ну, скажи же!..

— Эйген…

— Видишь, как быстро ты учишься! И ты еще сотни раз это скажешь. Я не только сейчас твой Эйген, я и потом им останусь. А теперь, моя маленькая, моя сладенькая, скажи своему Эйгену тихонько, на ушко: ты уже когда-нибудь?.. Скажи же!

И, как обычно, придя в мгновенную ярость:

— Но только не ври, не смей мне врать! Клянусь, я это сразу почую!..

И девушке, той, потерянной, что стоит за дверью, чудится, что это ее он держит в объятиях, что она впервые слышит этот злобный, лживый, колдовской голос, словно она стоит только в начале пути…

Внезапно ее охватывает неизъяснимый страх: страх за себя, за других, за жизнь вообще, за свою жизнь, за смысл всякой жизни — почем она знает! И вне себя она кричит:

— Эйген!

Тот вздрагивает, он сразу начеку. Не долго думая, он роняет девушку на пол и бросается к Эве…

И Эва спускает курок, она стреляет в это злое, лживое, смуглое лицо, вырастающее у нее перед глазами…

Огненный вихрь, оглушительный грохот…

Но она уже бросила пистолет, она бежит, бежит без оглядки вверх по лестнице и через холл — вон из дому. Она ударяется плечом об угол грузовика, падает, тут же встает и бежит… Опять она бежит… все дальше в ночь, в темноту, в беспросветный мрак…

И ни на минуту не забывает о том, что она сделала, и что никогда уже не услышит она этот подлый, лживый голос, никогда больше не посмотрит в эти злые светлые глаза. Все миновало, и только ей, ей еще придется жить и жить!

— Я пошла! Идешь ты наконец, Гейнц? — спрашивает Ирма.

Она спрашивает нарочито грубо, она зла и раздосадована. У нее нет ни малейшего желания разыгрывать из себя светскую даму, вроде этой розовой марципановой свинки.

Но никто не замечает Ирму. Гейнц, должно быть, под действием винных паров, вдруг ударился в спор.

— И ты называешь себя социалистом? — наскакивает он на брата. — Достаточно посмотреть на эти пухлые кресла и сигары…

— И пухлых женщин, — бормочет Ирма, но никто ее не замечает.

— …а когда я тебя спрашиваю, что ты намерен сделать для рабочих, ты ни в зуб толкнуть.

— Мой милый мальчик, — говорит Эрих в нос, тоном величайшего превосходства, — я, конечно, мог бы тебе ответить, что мои личные дела тебя не касаются! Но настолько соображения должно быть даже у неразвитого школьника, чтобы понять: необязательно самому класть зубы на полку, чтобы сделать что-то для рабочих. — Да, — продолжает он, увлекаемый собственным красноречием, так как и он изрядно выпил, — неужели я и сам должен голодать, чтобы избавить от голода других?

— Ну, пойдем же, Малыш! — говорит Ирма просящим голосом. — Надо же нам вернуться домой!

— Мне куда сподручнее будет сделать что-то для других, когда будут удовлетворены мои собственные нужды! Прежде всего я должен быть работоспособен, а такая обстановка, — и он любовно огляделся по сторонам, — повышает мою работоспособность.

Послушать тебя, миллионеры должны быть первыми социалистами! — вознегодовал Гейнц.

— О Анри, Анри, ты просто прелесть! — воскликнула Тинетта и, смеясь, бросилась на кушетку. — Ты прямо Парсифаль из сказки…

— Что ж, ты, пожалуй, не так уж не прав, — сказал Эрих, смеясь. — Чтобы по-настоящему служить обществу, нужна, вероятно, известная материальная обеспеченность. Когда только и думаешь о том, как бы самому набить брюхо, тут уж не до забот о других. Это же ясно как день!

— Но позволь…

— Гейнц, я ухожу…

— Нет, ты позволь… Разумеется, при условии, что состоятельному человеку знакома доля бедняка, а для этого необходимо, чтобы он и сам испытал бедность?

— И ты считаешь, что ее испытал?

— Не забывай, Малыш, что отец у меня простой извозчик!

— Ах, ты вот куда повернул! Поздравляю — наконец-то! Ну и свинья же ты, Эрих! Я прямо вижу, как ты шныряешь среди рабочих и каждому докладываешь, что отец у тебя извозчик! Может, на всякий случай записать тебе адресок отца — пусть рабочие сами убедятся, заливаешь ты или нет? Вообще-то, как я понимаю, — его адрес тебе ни к чему, в ближайшие сто лет отец тебя в глаза но увидит! Разве что тебе все же понадобится его военный заем!

— Братья — враги! Анри и Эрих! Видишь, Эрих, опять тебе попало!

— Пожалуйста, милый Гейнц, едем домой…

— Больно ты фасонишь, Малыш, но тебе я это прощаю! Что ж, сын мой, признаюсь: я — эгоист, эгоист высшей марки. Я свои взгляды выстрадал на войне, когда валялся в окопах…

— Три дня!

— Нет, три недели! По меньшей мере! Во всяком случае, больше, чем ты! И я говорю: кто о себе забывает, просто глуп! Он не заслуживает ничего лучшего, как пулю в лоб!

— Меня тошнит от твоих слов… Меня выворачивает наизнанку…

— Ничего, ты еще переменишься, Малыш! Ты еще будешь думать о себе. И я в твои годы был идеалистом, альтруистом…

— Это когда ты воровал деньги из отцовского стола?

— А теперь пошел вон! И чтобы ноги твоей не было в моем доме!

Оба стояли друг против друга, багровые от злости.

Ирма теребила Малыша за рукав.

— Пойдем же наконец, Гейнц, умоляю!

Но тут с кушетки вскочила Тинетта. Она подбежала к нахохлившимся братьям и, став между ними, обняла их за шею. Оба делали попытки вырваться, правда, довольно слабые…

— Ну и глупые же вы мальчишки! Уж не вообразили ли вы себя братьями из Библии — Авелем и Каином? Сейчас же помиритесь, не сходя с места! Сущая чепуха — да разве из-за таких вещей ссорятся? Я понимаю — из-за женщины, из-за женщин мужчины убивают друг друга, но ведь Анри не покушается на твою Тинетту, Эрих! У него у самого есть подруга, кстати, где же она? Ну вот — исчезла в нужную минуту, тебе бы самое время ее поцеловать, Анри! Ведь это же все убеждения, взгляды, — словом, болтовня! Ты просто отчаянный эгоист, Эрих, а ты, Анри, ужасающий идеалист! Ну, а дальше что? Нет, хватит!

Она смотрела на них смеющимися глазами. Гейнц хотел уйти, он хотел догнать свою подружку Ирму, она, конечно, ждет его за дверью — какой же он свинья! Но эта рука, обнимающая его за шею, — пускай даже все, что эта женщина лепечет, несусветный вздор, хоть в ее устах это и кажется убедительным, — или нет?.. Но что делать с рукой, обвившей его шею?

— А теперь выпьем мировую и спать! Ты, Анри, разумеется, ляжешь наверху, в гостьевой, а утром мы все вместе позавтракаем. Я ради тебя встану чуть свет, Анри! А твоя маленькая приятельница страшно сглупила, что ушла. Ну, да не беспокойся, Анри, я сделаю из нее настоящую женщину. Приводи ее почаще, а сам приходи еще чаще! Мы будем всегда тебе рады, верно, Эрих? И мы сделаем из тебя человека, колоссального идеалиста, а из Эриха выйдет величайший эгоист…

— Но где же твоя обещанная водка? — проворчал Эрих. — Я такой эгоист, что даже в твоих объятиях не забываю о рюмке!

Человек, старый человек, железный человек проснулся среди ночи.

Уж не Сивка ли его разбудила?

Старый человек сел, выпрямившись, в постели, он прислушивается к неясным звукам в доме — перенаселенный человеческий муравейник производит немало шуму и во сне. Ему не хочется слышать эти звуки. Только что он и сам был погружен в глубокий сон, а теперь хочет оградить себя от сна других… Уж не Сивка ли его разбудила?

Может, Сивка звякнула недоуздком? Или застучала копытом об пол конюшни, нетерпеливо призывая хозяина?

Хакендаль прислушался. Сивка помещается как раз под ним, в бывшей столярной мастерской, — вход с тесного двора вверх по пяти каменным ступенькам. Верстак все еще стоит на ребре у стены, и Сивка, отмахиваясь хвостом от мух, постоянно его задевает. Но сейчас, в ноябре, какие могут быть мухи…

С минуту Железный Густав силится вспомнить, какое у них при передаче имущества было соглашение насчет верстака. Принадлежит ли верстак Густаву или наследникам умершего столяра Штрунка? Ребятишки во дворе этого дома — номер такой-то по Вексштрассе, — эти голодные дерзкие ребятишки еще и по сей день распевают:

Дуралей Штрунк удавился, Вылетел в трубу да пить пустился. Раз-два-три-четыре-пять, А меня вам не поймать…

Но Хакендаль и думать не хочет о столяре Штрунке, Густав Хакендаль хочет думать о Сивке. Сивка опять его разбудила. А Штрунк повесился еще за месяц до их переезда, правда, в этой же квартире, в прихожей, на газовой трубе. Каблуками сапог он смял газовый счетчик, это все тот же счетчик, сразу видно. Тот же счетчик, та же квартира, та же мастерская, тот же дом, тот же хозяин, то же банкротство, та же пьянка, та же газовая труба…

Я тоже подолгу торчу в кабачках. Когда у меня были деньги, такого за мной не водилось, а нынче!..

Черт побери эти мысли, так и лезут в голову. Ночью надо спать, а не думать, вот как спит мать. Хоть бы Сивка, подлюга, его не будила! И снова: «Раз- два-три-четыре-пять, а меня вам не поймать!»

С Сивки и начались его неудачи — с тех злополучных гонок, с того самого часа все и пошло у него вкривь и вкось. И эта тварь, по чьей вине он лишился своих лучших клиентов, еще позволяет себе капризничать, стучит копытом, гремит недоуздком, как будто она вправе чего-то требовать. Ничего она не вправе требовать!

Да и кто вправе что-то от него требовать?

Отто? Но Отто умер, оставив вдову с двумя детьми, он настоял на своем, не послушал отца! Значит, нечего с меня и спрашивать, у меня с ним давно кончены счеты.

Я ли не ухаживал за Сивкой, не кормил ее — больше и лучше, чем следует? Отстанешь ты от меня, дохлятина несчастная!

А Эва? Эва была хорошей девушкой, красивой девушкой, да сбили ее с панталыку мужчины. Разве отец ее не предупреждал? Разве не сидел я на том пуфе и даже ее поганцу ни разу не врезал, а только говорил с ней по-хорошему? Убирайся, девушка, шлюха не может быть дочерью порядочного человека, такая красотка всему свету на потребу! А с меня взятки гладки. Отставить!

Ну, а Эрих? Шикарный лейтенант в габардиновых портках за полторы сотни, да только отцу с матерью ему писать недосуг. Но если кому нет нужды, значит, все у него есть. И с этим кончено!

Зофи? Назначена старшей сестрой, и дела у нее по горло. «У нас в лазарете лежит раненый, у него ни семьи, ни родных, вы поистине благое дело сотворите, если пошлете одинокому человеку посылочку и несколько теплых слов…»

Эх ты жаба холодная! А что бывают одинокие родители, которые от своих детей не дождутся даже теплого слова, до этого ты еще не доперла? Посылку мать, уж верно, сварганила, не пожалела и теплых слов, а ведь больше тебе ничего и не нужно! Ну и гуляй на все четыре стороны! С расчетом не задержим!

— А Гейнц?.. Малыш?..

Охваченный холодным гневом, отец больше себя не обманывает: нет, не Сивка его разбудила — какое там, несчастная кляча рада, когда ее не трогают! Отец потому проснулся, что уже три часа ночи, а господина сына нет еще и в помине! А ведь, признаться, он за последнее время особенно привязался к Гейнцу. Малыш не очковтиратель, как Эрих, и не слюнтяй, как Отто. Но если человек в два часа дня плетет что-то насчет математики и обещает вернуться в шесть — если человек врет, врет отцу в глаза, значит, в нем ни на грош порядочности, а стало быть, со счету долой! Как будто его и не было! Порядочность — она и есть порядочность, враль — он и есть враль, а железный — он и есть железный.

Старик Хакендаль еще некоторое время сидит впотьмах. Он уже не думает о Сивке, не думает и о Штрунке, а только подводит итоги, все сошлось точка в точку, каждый получил свое, и значит — баста! Сегодня ему подсунули под дверь собачье дерьмо: вместо «Берлинер Локаль-Анцайгер» — «Роте Фане». Но когда ждешь «Локаль-Анцайгер», от «Роте Фане» с души воротит, а вместо детей тебе не нужны паразиты. Какое-то время еще терпишь обман, терпишь с открытыми глазами, по уж если чему положил предел, точка! Человек должен быть человеком. А отцом можно и не быть.

И вдруг он включает свет. Мать приподнимается в постели.

— Что случилось, отец?

— Я тебе вот что хотел сказать, я тут раздумывал насчет Сивки…

— А что, разве Гейнц вернулся? Я и не слыхала.

— Нет, не вернулся. Так вот я завтра же отведу Сивку к мяснику. При нынешних ценах на мясо мы кое-что за нее выручим, а в упряжке она чистое мученье, я ее давно видеть не могу…

— Но только выговори себе из задней части фунтов пять чистого мяса. Они это тебе сделают, а вам с Гейнцем полезно в кои-то веки вволю покушать мясца.

— Что Гейнцу полезно, это я без тебя знаю, и меня это больше не интересует. А для дрожек я присмотрю себе рыжего или гнедого коня. Только не сивого, сивые мне давно осточертели.

— Сделай это, отец, это ты хорошо придумал, по крайней мере — будешь получать удовольствие от езды.

— Удовольствие? Что ж, пожалуй! Только что же ты все — отец да отец, словно я и не человек больше!

— Что-то я тебя не пойму, отец!

— Да уж ладно, об этом мы еще потолкуем. А потом, мать, я тут кое-что надумал. Пойду-ка я к Байеру, ну ты знаешь — к парфюмерщику, у которого первая закладная на этот дом, — да и скажу ему: «Забирайте у меня эту лавочку со всеми потрохами. Мне от вас ничего не нужно, и вы с меня ничего не требуйте за то, что этот груз с меня снимете». И дело с концом!

— Не знаю, что и сказать тебе, отец! Сами-то мы ведь останемся ни с чем.

— А что он нам дает, этот дом? Кроме заботы, как бы собрать квартирную плату да внести проценты? Нет, я решил жить без забот.

— Что ж, отец, тебе видней. Ты ведь знаешь, я в твои дела не вмешиваюсь… И у нас ведь останется наш заем…

— То-то и есть, мать, я тебе еще не все сказал. А еще я скажу Байеру: все, что у меня останется от займа после покупки лошади, я отдам ему в придачу. А за это он обязан нас с тобой — и нашего коня, конечно, — обеспечить квартирой в этом доме бесплатно и беспошлинно до самого конца жизни… Тогда я и от этой заботы избавлюсь!

— Но у нас уже и вовсе ничего не останется — только те гроши, что ты наездишь за день.

— Да, мать, у нас ничего не останется, но этого я и хочу!

Грузная старуха не на шутку разволновалась.

— Делай как знаешь, отец! — говорит она, бросив быстрый взгляд на мужа. — Ты, конечно, подумал о том, что Гейнц еще не получил аттестата и что ему еще долгие годы учиться… На те гроши, что дает пролетка, ты этого не вытянешь. И что вот-вот вернется Эрих, ему тоже на ноги становиться. И что будет с Зофи, мы еще тоже не знаем…

— Нет, этого мы не знаем, мать, ты права. Да и вообще мы про наших детей ничего не знаем!

Наступило долгое молчание — боязливое молчание матери и почти задорное — отца. И все же отец заговорил первым:

— А ты видела паршивую газетку, что мне нынче подсунули в дверную щель?

— Да, отец, значит, ты на это зол?

— Я вовсе не зол, мать. А ты читала, что наш кайзер, которому мы присягали в верности, удрал в Голландию? Ты только представь — его солдаты четыре года дрались, его народ четыре года терпел голодуху, а теперь, когда мы погорели, он смылся в кусты. Виллем Беглый, вот что про него пишут. И что он в салон- вагоне сбежал!

— Ну и что же, отец? Ну и что же? А теперь и ты задумал от всего бежать — от детей и от денег? Как Вильгельм?..

— Нет, мать, не бойся, никуда я не сбегу! — Его тяжелая рука находит в соседней кровати ее руку и успокаивающе на нее ложится. — В этом я железный, ты меня знаешь, я останусь верен своей пролетке. Вот только не хочется тебя огорчать, но похоже, что дети от нас сбежали. Они вспоминают отца с матерью, когда им что-нибудь нужно, а мне это больше ни к чему, я в этом больше не участвую.

— Ах, отец, ведь и всегда так было: молодое уходит от старого! Чуть у птенцов окрепнут крылья, они улетают из гнезда и знать стариков не хотят. Ты же не можешь требовать другого, отец!

— Но ведь так тоже нельзя — человека с животным равнять, с этим ты согласна? Меня учили, что дети должны уважать родителей, любить и почитать. Не знаю, может, это и моя вина, но никто из детей никогда меня не любил…

— Бог с тобой, отец! Да Гейнц…

— Видишь, мать, из пятерых ты только одного назвала, а он еще тоже себя покажет… Нет, мать, это ни от родителей, ни от детей не зависит, как не зависит от солдат. Солдаты честно выполнили свой долг, а их верховный сбежал. Это зависит от времени. А раз так, ничем тут не поможешь! Выходит, каждый думай о себе! Я тоже не прочь какое-то удовольствие в жизни видеть — завести порядочного жеребца да нет-нет и прокатиться на резвом по Тиргартену, полюбоваться на крокусы, как они на лужайках цветут, — желтые, синие, белые. И не думать вечно, что сегодня мне еще надо Эриху проборку задать. И что Гейнц тоже где-то шляется по ночам…

— Так это ты оттого, что Гейнц еще домой не вернулся?

— С чего ты взяла, мать? Я ведь тебе все объяснил, но, конечно, и это тоже. А уж как все вместе соберется, терпение, глядишь, и лопнет! А теперь, мать, скажи, где у тебя лежат отрепки?

— Отрепки? Что-то я не пойму какие, отец!

— Ну, детские, — какая ты беспонятная.

— Детские отрепки? В маленьком шкафчике, слева внизу… Ах, отец…

Она осекается и, словно онемев, в испуге выкатив большие глаза, смотрит, как старик, встав с кровати, направляется к шкафику и достает оттуда годами накопившийся хлам, всякие ненужные детские вещи: школьные свидетельства, тетради и учебники, гимназическую фуражку Эриха, первые башмачки их первого ребенка — Зофи… полупустой ящик красок, школьный атлас…

Молча смотрит она, и только, когда отец открывает печку и принимается швырять в нее все эти «отрепки», тщательно собранные по углам, отваживается она слабо ахнуть:

— Ах, отец…

Он смотрит на нее из-под нависших бровей круглыми, навыкате глазами…

— Не огорчайся, мать! Такова жизнь!

Поднеся спичку, он зажигает бумажный мусор, ждет, чтобы пламя разгорелось, и захлопывает внутреннюю дверцу…

А потом снова ложится в постель, протягивает к матери руку и говорит:

— Хотелось бы мне, мать, чтобы ты опять называла меня, как раньше, Юстав. Это имя еще никто не опорочил, и я желаю остатний свой век прожить просто Юставом… С отцом у меня не получилось…

— Ах, отец!

— Юстав!

— То есть, Юстав, прости…

— И вот что я тебе скажу насчет шатанья по кабакам и прочей непутевой жизни: хочу работаю, хочу гуляю, смотря какое настроение, с этим, мать, кончено! Первое — у нас больше средств не хватит, мы с тобой опять бедные люди, да и радости я в этом не нахожу. Мы, два одиноких старика, заживем как следует быть, как и было у нас первые годы. Даже лучше — ведь теперь мы знаем, что детей у нас больше не будет и никто не захочет сесть нам на голову.

— Ах, отец, ты слишком принимаешь к сердцу, что Гейнц дома не ночевал!

— Во-первых, не отец, а Юстав. Это еще добрый месяц придется тебе втемяшивать. Ну, да на это меня станет, в этом я железный! А потом, что значит — к сердцу? Раз Сивка обленилась и больше не тянет, ей одна дорога — на колбасу; и коли сын не хочет больше быть сыном, пусть оно и будет по его, на этот счет у меня железно…

— Ах, отец…

— С этого дня я Юстав!

ГЛАВА ПЯТАЯ

ЧЬЯ РУКА НЕ ОТСОХНЕТ?..

Однако до объяснения отца с сыном прошла еще неделя с лишним. Во всякое другое время Гейнц непременно бы заметил, что отец ни словом не заикнулся насчет той ночи, когда он где-то пропадал, как и насчет беспорядочной жизни, какую он с некоторых пор стал вести. Но и куда более важные события, нежели гневающийся или недовольный отец, проходили теперь мимо Гейнца Хакендаля, не оставляя в его сознании сколько-нибудь заметного следа…

Ибо он жил в заколдованном мире. В городе все еще постреливали, хотя независимцы объединились с социал-демократами и даже образовали вместе с ними, нечто вроде правительства с министрами и статс-секретарями. В Берлине и предместьях продолжались грабежи; магазины большую часть дня прятались за железными ставнями и спущенными жалюзи, но это не спасало их от налетов по новой методе, с применением ручных гранат.

Все это Гейнц видел во время своих частых путешествий по городу. Он также слышал и читал о разногласиях, возникших вокруг вопроса о созыве Национального учредительного собрания; советы рабочих были «против», а советы солдат — «за», что не мешало голосам делиться — и здесь и там. Вернулись на арену и старые партии: прогрессисты, национал-либералы, «центр» и консерваторы призывали своих сторонников поддержать новое правительство. Последнее обратилось к народу с воззванием, коим отменяло военное положение и предварительную цензуру, амнистировало политические преступления, объявляло свободу слова и собраний, обещало полную свободу совести, восьмичасовой рабочий день и пособие по безработице, гарантировало защиту частной собственности, неприкосновенность личности и улучшение снабжения…

Но убийства и грабежи не прекращались и все длиннее становились очереди перед продовольственными лавками, Гейнц Хакендаль это видел, но он был словно околдован, и то, что всего лишь неделю назад сильно бы его волновало, теперь утратило для него всякое значение, он проходил мимо, ничего не замечая. Он словно больше не жил в этом мире…

Вот почему он едва поднял глаза, когда в один прекрасный день отец спросил его:

— Скоро у тебя выпускные экзамены?

— Не знаю, отец, наверно, не раньше пасхи.

Гейнц действительно не знал: с некоторых пор он больше не посещал школу.

— В таком случае пора тебе об этом подумать. До пасхи ты еще, так и быть, можешь жить и питаться с нами, но уж больше на меня не рассчитывай.

Это предупреждение все же заставило Гейнца прислушаться и внимательно поглядеть на отца.

— Значит, с дальнейшей моей учебой ничего не выйдет?

Гейнц увидел, что на щеках у отца проступили красные пятна. Но ответил старик без обычной суровости:

— Я из последних купил себе вороного жеребца. Видел?

Гейнц кивнул.

— Добрая лошадка! — продолжал старик потеплевшим голосом. — У меня сразу поднялось настроение. А на оставшиеся гроши обеспечил себе и матери пожизненную квартиру — от дома я тоже избавился. У нас теперь хоть шаром покати.

— Стало быть, ты и с облигациями разделался?

Старик кивнул и испытующе посмотрел на сына.

Но Гейнц улыбнулся. Он думал об Эрихе — отцу не стоит рассказывать об Эрихе. У отца свои заботы, у Эриха — свои, а у него, у Гейнца, у бывшего Малыша, самые тяжкие заботы. Но это уж личное дело каждого.

Он только кивнул и сказал:

— Надо будет поговорить с профессором Дегенером. Может, удастся сдать экзамены досрочно, и тогда, отец, ты избавишься от меня еще раньше.

Взял фуражку и пошел.

Отец проводил его глазами. А потом заглянул к матери на кухню.

— Оказывается, мать, я был нрав. Гейнц ничем не лучше других наших детей. Зато Вороной меня радует. Черная масть куда лучше сивой… Сивая грязнится, а черной все нипочем!

Гейнц Хакендаль в нерешимости остановился посреди улицы, засунув руки в карманы своего обдерганного пальтеца. Он мог отправиться на станцию надземки, а мог и навестить свою подружку Ирму. Он мог также выполнить обещанное отцу — поговорить с профессором Дегенером насчет выпускных экзаменов.

Гейнц охотно отправился бы на станцию и неохотно — к своей подружке Ирме, которую он не видел с того знаменательного вечера. Но путь на станцию кажется ему недостойным, а путь к верной подруге — достойным, и, как истинная лиса, которая всегда найдет лазейку, Гейнц Хакендаль не делает ни того, ни другого, а направляется к профессору Дегенеру.

Профессор сидел за письменным столом. Он протянул Гейнцу сухощавую, с голубыми жилками руку, глянул на него своими голубыми, поблескивающими лукавинкой глазами и предложил гостю сигарету.

— Чай будем пить потом, всей компанией.

От сигареты Гейнц Хакендаль отказался и, не задумавшись над тем, что значит «всей компанией», забормотал что-то невразумительное насчет своей болезни, пропущенных занятий и выпускных экзаменов.

Профессор Дегенер неопределенно махнул рукой.

— Болеют теперь все. В богадельню, — он так и сказал: в богадельню, — ходят через пятое на десятое. Программа выпускных экзаменов вам известна. Письменные испытания назначены на февраль. Рекомендовал бы вам нет-нет да и показываться на уроках моих коллег.

Он сказал это скороговоркой и каким-то небрежным тоном, словно не придавал этому ни малейшего значения. Гейнц тоже не придавал этому значения. Тем лучше, значит, и это в порядке. Позабыв о приглашении к чаю, он встал и поблагодарил профессора с видом человека, который вдруг вспомнил, что куда-то торопится.

Профессор Дегенер задержал его руку в своей.

— Разрешите полюбопытствовать — вы давно не видели ваших товарищей?

— К сожалению, давно.

— Если вы чуть задержитесь, вы встретите у меня всю ватагу. У нас здесь что-то вроде ежедневного чаепития.

Но Гейнцу и в самом деле было некогда… Что-то точило его и но давало покоя…

— Ну, разумеется! Кстати, вы уже слышали об этой истории в Кельне? О тамошнем совете рабочих и солдат?

В Кельне началась было катавасия. В течение трех дней город был наводнен беспорядочно отступающими воинскими частями и беженцами с левого берега Рейна. Все это ощетинилось оружием, требовало еды и питья, а морально неустойчивые элементы принялись под шумок грабить и бесчинствовать.

Тогда на сцену выступил совет рабочих и солдат: он разослал патрули и расставил сторожевые посты, разоружил людей, организовал для них снабжение и отправку на родину…

— Но все это, как говорится, напрасный труд. Когда все идет прахом…

Гейнц Хакендаль молчал. Он забыл, что куда-то спешит. И все же он был здесь только частью своего сознания, подобно проезжающему, которому нужно скоротать часы ожидания между двумя поездами. У него и есть время, и нет времени на то, чтобы провести время с толком, так как мысленно он уже едет дальше…

Профессор внимательно посмотрел на него и сказал, повысив голос:

— Когда кровь больна, здоровые шарики вступают в борьбу с болезнетворными. И если чужеродные элементы сильнее, человек гибнет, а если перевес на стороне здоровых кровяных телец, он выздоравливает.

Подумав, он добавил:

— Подобная же борьба, на мой взгляд, происходит сейчас в Германии. Исход ее зависит от здоровых кровяных телец, от каждого в отдельности.

Учитель замолчал. Тогда Гейнц Хакендаль принялся рассказывать об офицере в кулуарах рейхстага — о человеке, который среди величайшей сумятицы отдавал приказы, не смущаясь окружающим беспорядком.

Профессор Дегенер кивнул.

— Видите, Хакендаль, это был тоже один из таких. Нет, я не знаю, как его звать. По-видимому, какой-то неизвестный. Представляю, до чего ему претило смотреть, на суетню дельцов от политики. Тем более привержен он к порядку. Пусть самое большее, чего он может добиться, — это обеспечить своих людей регулярным питанием, его это не обескураживает. Он знает, что порядок и опрятность хороши при всех условиях, а беспорядок и рвачество — недопустимое зло. И его не смущает, что кругом все разваливается…

— Но чем же это кончится? — спросил Гейнц Хакендаль.,

— Этого мы не знаем. Лишь бы не гибелью! Ваш офицер в рейхстаге и те люди в Кельне борются за дело, которое не ясно им самим. Иногда для человека лучше, если он видит перед собой лишь короткий отрезок пути… Быть может, у вашего офицера опустились бы руки, знай он, как еще долог путь, который нас куда-то приведет. Он видит лишь ближайшую цель, он заботится о том, чтобы накормить людей и снабдить их портянками. Он не идет на сделку с беспорядком.

Гейнц Хакендаль чуть покраснел. Все, что говорил профессор Дегенер, могло быть обращено и к нему. Невозможно было отрицать, что в жизнь Гейнца Хакендаля ворвался сокрушительный беспорядок… Трудно было окинуть глазом все значение этого беспорядка… Но ведь профессор Дегенер ничего этого не подозревает?..

Профессор Дегенер, казалось, не замечал растерянности своего ученика. Улыбаясь, он продолжал рассказывать:

— Сейчас придут ваши однокашники, Хакендаль. Все те, кто собрался вокруг меня. Мы тоже не слишком аккуратно посещаем богадельню. Один вид моих коллег вызывает у меня порой приступы удушья. Я так и жду серьезной головомойки, да еще и с отсидкой в карцере…

Профессор улыбнулся, и Гейнц ощутил знакомый прилив нежности к этому необыкновенному человеку, который остался так же молод, как самый юный его ученик.

— Должен вам признаться, что и мы пытаемся что-то сделать во имя порядка. Вернее, я состою у ваших товарищей в роли советчика, сам я уже не гожусь для воинственных эскапад…

— Мы собираем оружие, — пояснил профессор с улыбкой, не то печальной, не то лукавой. — Чем допекать моих мальчиков вторым аористом, я выгоняю их на охоту за оружием. Работа эта не сказать чтобы трудная, но довольно хлопотливая. Многие фронтовики, возвращаясь по домам, оставляют свою винтовку — кажется, это так теперь называют? — у ближайшей стены или отдают ее первому, кто попросит. Оружие им осточертело. Кроме того, товарные станции забиты вагонами со снаряжением, а уж там всяких пулеметов, минометов и полевых орудий хоть отбавляй. Люди спешат домой, их заждались жены и дети, и это можно понять… Так вот эти вагоны стоят настежь для всех без различия — и тех, кто охраняет порядок, и тех, кто его нарушает.

Гейнц с интересом слушал. Не странно ли, этот учитель всегда держал его в своей власти, о чем бы он ни говорил — об одеянии греческих женщин или об оружии…

— Впрочем, — продолжал профессор, и по лицу его расплылась улыбка, — на полевые орудия и минометы наше честолюбие не посягает. Несколько тяжелых пулеметов — самое большее, на что мы до сих пор отваживались. Я все стараюсь узнать у ваших товарищей, насколько они тяжелые, эти пулеметы — нельзя же нагружать мальчиков сверх сил, — но ничего не могу добиться. А вы, Хакендаль, не знаете, сколько они примерно весят?.. Мне это покоя не дает…

Но и Гейнц этого не знал. К тому же он бы голову дал на отсечение, что профессор нисколько этим не обеспокоен. Он просто поддразнивает его, Гейнца, быть может, намекая на его бездеятельность.

— Дело это далеко не безопасное, Хакендаль. Людьми иногда владеют странные предрассудки… Когда с винтовкой разгуливает человек в мундире — безразлично, в каком мундире, — никого это не тревожит… Но школьник, гимназист, мальчишка… А уж родители…

Профессор и в самом деле вздохнул. И продолжал как ни в чем не бывало:

— Впрочем, это не так уж важно. Важно, что среди общей растерянности юноши обрели какую-то цель. Сегодня это сбор оружия — как можно больше оружия с как можно меньшими издержками…

— А для чего они собирают оружие, господин профессор? — осведомился Гейнц Хакендаль.

Глаза учителя вспыхнули, но он спросил спокойно:

— Вы, видимо, очень далеки от нас, Хакендаль? У вас совсем другие интересы?

Гейнц покраснел, растерялся, разозлился…

— Впрочем, нет ничего постыдного в том, что человек запутался. Постыдно увязнуть в путанице, в беспорядке…

Ужасный учитель, учитель-поучитель! Гейнц Хакендаль был возмущен, он решил уйти. Но он хотел оправдаться — и не двинулся с места.

— Не странно ли, — продолжал профессор, — ни один из моих мальчиков не задал мне еще такого вопроса. Может быть, они говорят себе, что чем меньше оружия в неизвестных руках, тем меньше опасность для человечества. А может быть, им и в голову не приходит такой вопрос…

— Ну, а вам, господин профессор?..

— Да, сын мой, я тоже вижу лишь знакомый мне короткий отрезок пути. Я говорю себе, что все эти рвущиеся домой войска — еще не фронт. Фронт все еще на мертвой точке, Хакендаль, не забывайте. Тот фронт, что в течение четырех лет противостоял всему миру, — загадочный фронт, знакомый нам здесь, в тылу, лишь по случайным представителям… Он вернется к нам сомкнутым строем, а мы ровно ничего о нем не знаем. А вдруг фронту потребуется оружие?..

— Но для чего же? Войне ведь конец!

Гейнцу почудилось, что он заговорил голосом брата. Он этого не хотел говорить и все же сказал.

— У нас пока лишь перемирие. Перемирие — еще не мир.

— Воевать мы больше не будем! — воскликнул Гейнц. — С войной надо кончать! Нам нужен мир!

— Насильственный мир? Мир для рабов?

— Но мы больше не в силах воевать!

— Что вы знаете о наших силах? — Глаза профессора светились задором, профессор рассердился. — Вот вы, например, испытали вы себя, проверили свои силы? Как же вы беретесь говорить о нас, да еще и нам?

Вилла в Целлендорфе — да — и брат с его умными циничными речами. Роскошь, вино в граненых бокалах и красивая, непостижимо красивая женщина, земной сон для сердца юного гимназиста — ах, да и для любого мужского сердца, — звездное сияние ее волос… Она обнимает белыми прохладными руками плечи обоих братьев и лепечет что-то об идеалистах и эгоистах. И самое это различие стирается. Ибо все мы, каждый из нас хотел бы сжимать земную грезу в своих объятиях, хотел бы мечтать о ней и ею обладать — остановись, ты так прекрасна! Бегать куда-то холодными ноябрьскими ночами, таскать на себе тяжелое оружие, а между тем множеством огней сияет теплый, ухоженный дом, нет, не в этом дело! Не в этом!

Очарование этого голоса, неведомая легкость жизни, колдовской соблазн…

Что за урок преподал ему учитель? Нет ничего постыдного в том, что человек запутался, постыдно увязнуть в путанице.

Затрещал звонок.

— Ваши товарищи, — уже мирно сказал профессор. — Ваши товарищи, не уходите, Хакендаль, ваше место здесь.

Гимназисты входили один за другим — кто чуть ли не бегом, кто чинно, бледные или раскрасневшиеся с мороза. Но все с оживленными, радостно взволнованными лицами.

— Здорово, Хакендаль!.. Добрый вечер, профессор!

— Разрази меня гром — Гейнц здесь! Здорово, заблудшая душа!

— Погляди, кто пришел, Тимотеус!

— Молодчина, старый рак-отшельник!

Гейнц пожимал руки. Странное было у него состояние, словно во сне. Знакомые, привычные лица, он всего-то не видел их недели две, а они уже казались ему чужими! Или это он стал чужим?

Двое побежали на кухню готовить чай — профессор Дегенер жил, разумеется, на холостяцкую ногу, — другие рассказывали: там-то и там-то они высмотрели оружие, то-то и то-то они приобрели…

— Как быть с ручными гранатами, господин профессор? Вы в этом что-нибудь смыслите? Как отличить заряженные от незаряженных?

— Да говорят тебе, ослиная башка, все заряжены! Я же тебе объяснял…

— Господин профессор, на Артиллериштрассе есть пистолеты…

— И у Силезского вокзала…

— Да их везде полно — балда!..

— Дайте же мне досказать: от пяти до пятнадцати марок штука — браунинги, маузеры, армейские пистолеты, ракетницы. По-моему, пистолеты всего опаснее, ведь кто хочет, может украдкой носить их в кармане. Другое оружие все-таки на виду…

— Сколько же денег вам опять понадобится, юные вымогатели? — вздохнул профессор. — Это оружие вконец меня разорит…

— По-моему, марок пятьсот для начала…

— Пятьсот марок? На меня и то уже в банке смотрят как на пропащего банкрота. Да уж ладно, Гофман, приходите завтра утром, в одиннадцатом часу.

— Господин профессор, я тут свел знакомство со «стрелком на крыше», он говорит, что хочет своевременно смотать удочки. Говорит, обстановка ухудшается. От пятидесяти до ста марок за легкий пулемет. Ну, как, сделаем?..

— Что за вопрос, Бертулейт! Стрелок на крыше! Фу-ты дьявол! Завтра утром, в одиннадцатом часу…

Это был странный мир, заколдованный мир, мир, сошедший с ума. Гейнц Хакендаль слушал с удивлением. Его разбирала досада на то, что он выключен из этого. Но когда он замечал, что Дегенер искоса на него поглядывает, досада его усиливалась. Какой в этом смысл? Детская игра! Лучше бы они подумали о том, чтобы накормить голодных! Ему вспомнились женщины, которые, изнемогая от усталости, простаивают долгие часы в очередях перед продовольственными лавками, женщины, которые вот уже четыре года ведут повседневную борьбу за жизнь своих детей! А теперь, когда мир на носу, эти здесь все еще бредят оружием!

Мир для рабов? Ну и что же? Старая пословица гласит: «Лучше рабство, чем смерть!» Нет, нет, о боже, это, должно быть, Эрих ее так перевернул! Конечно же, лучше смерть, чем рабство! Я и сам против мира для рабов!.. Что же нам делать? Собирать оружие? Но ведь нет рук, которые захотят его взять! Воевать мы больше не можем. Сумбурные, лихорадочные мысли! Сумбур, беспорядок!.. Что же, лучше ничего не делать, чем делать что-то бесполезное? Или лучше делать что-то бесполезное, чем ничего не делать?

И вдруг все голоса перекрыл визгливый голос, — разумеется, это милейший Порциг, он только что вошел:

— Господин профессор, довожу до вашего сведения— в рейхстаге есть дверь с табличкой: «Эрих Хакендаль». Я сегодня побывал в рейхстаге и видел эту мерзость! Свеженькая картонная табличка!

С минуту в комнате стояла мертвая тишина, все глаза устремились на Гейнца Хакендаля. Гейнц хотел вскочить, сделать ироническую гримасу, и вдруг с яростью почувствовал, что лицо его заливает густая краска.

И тотчас смущенье сменилось в нем неудержимой злобой. Вскипела ненависть. Вот они, идеалисты! Кто не за меня, тот против меня! Каждого, кто не собирает с ними оружие, они готовы смешать с грязью! Только потому, что у Эриха кабинет в рейхстаге, они подозревают его, Гейнца, бог знает в чем. А разве не может Эрих вести там настоящую работу, делать что-то порядочное, полезное? Ведь официально ему поручена служба безопасности! Ах, чепуха, уж я-то наверняка знаю — ничего порядочного Эрих не делает, он — откровенный эгоист, прожигатель жизни… Да, но я тут при чем, с какой стати меня подозревают? Раз он кричит так громко, значит, это касается и меня?

Но тут в наступившей тишине раздался голос профессора:

— Я не понимаю, Порциг, что вы хотите этим сказать. Ведь вашего товарища и одноклассника зовут Гейнц Хакендаль, а не Эрих!

И тотчас же эти лица, отчужденно глядевшие на него, преобразились. Они стали приветливыми, и снова потекли разговоры…

Гофман хлопнул Гейнца по плечу:

— Индюк надутый этот Порциг!

— Разве я сторож брату моему? — весело проблеял Кунце.

Наконец подошел и Порциг и, напустив на себя важность, стал объяснять Гейнцу напыщенно и чуть смущенно:

— Надеюсь, ты но обиделся, Хакендаль? Мы ведем чересчур рискованную игру, сам понимаешь. Можно сказать, шутим с огнем, а это обязывает к величайшей осторожности, ясно? Ведь все это никакие не юристы, тогда как мой старик — обер-ландес-герихтс-рат, и я достаточно разбираюсь в уголовном кодексе.

Профессор Дегенер — тоже совершеннейший младенец, сам понимаешь! Значит, порядок, Хакендаль?

И Гейнц заверил его, что порядок. Однако в душе он этого не чувствовал; пребывая в этой атмосфере дружбы и доверия, он улыбался вымученной улыбкой и думал:

«А ведь то, что Дегенер сказал, неверно. Разумеется, то Эрих, а то я, Гейнц. Но оба мы — Хакендали, отец у нас железный, вот мы и получились мягкотелыми моллюсками. И пусть они даже смотрят на меня дружелюбно и делают вид, будто я один из них… Я к ним не принадлежу и не хочу принадлежать. Я хочу одного: поскорее добраться до станции и ехать в Далем. Вот единственное, чего я хочу, а все эти поиски оружия меня только раздражают».

Подождав немного, он встал, сказал всем до свидания, и, только остановившись перед Дегенером, вдруг почувствовал себя виноватым, и невольно у него сорвалось с языка то, чего он еще минуту назад не собирался говорить:

— Я не забуду ваших слов насчет путаницы, господин профессор!

Профессор недовольно тряхнул львиной гривой:

— «Καλόs Κ’αγαόs» — ты ведь это еще помнишь, Хакендаль? Прекрасным может быть только доброе, не правда ли?

И это было самое загадочное, можно сказать, непостижимое в профессоре Дегенере: ведь он понятия не имел о Тинетте, а слова его звучали так, словно он, этот учитель, дал ей характеристику!

Не успел Гейнц позвонить, как горничная открыла ему и сказала с упреком:

— Мадам уже четыре раза о вас справлялась!

И не успел он сбросить пальто и поглядеться в зеркало — проклятый галстук опять стянулся узлом, — как Тинетта вбежала в холл.

— Ну, на что это похоже, Анри! Тебе ведь сказано — в три часа! А сейчас уже четыре! Я думала — на тебя можно положиться, а на Эриха нельзя, а оказывается, это на тебя нельзя положиться!

Гейнц рассвирепел. Тинетта ни словом не обмолвилась насчет трех часов. Но какой смысл возражать. А тут еще горничная — стоит и таращится, как будто он диковинный зверь из глубинной Индии или из Белуджистана. Как ей не стыдно!

Тинетта заложила руки за спину и, заглянув близко-близко ему в недовольное лицо, расхохоталась:

— Ну что ты за рожу скорчил, Анри? Точь-в-точь как перед нашими воротами — я ведь уже полчаса за тобой наблюдаю! Тебе, видно, очень не хотелось ко мне заходить… Почему ты так злишься? Ну посмотри же на меня, Анри, — Анри, ты совсем как Эрих, когда он рассердится: оба вы, когда сердиты, не хотите на меня глядеть! Не то что я — каждому открыто смотрю в глаза!

И опять она рассмеялась. А эта ужасная горничная все также стоит столбом, да еще повесила на руку его пальто, его несчастную обдергайку. И Тинетта позволяет себе говорить при ком угодно, что ей только не придет в голову! Она напрочь лишена чувства стыда, она без стыда, как сама природа, и с нее также нельзя спрашивать!

— Сударыня, прикажете отнести пальто?

— Да, пожалуйста, Эрна. Ты не возражаешь, Анри? Там у нас сидит один человек — его интересует твое пальто…

Гейнц хотел уже броситься за горничной, уносившей его обдергайку.

— Куда она его поволокла? — спросил он, еле сдерживаясь.

— Глупенький Анри, глупый, глупый мальчик! Уж не стесняешься ли ты Эрны? Ну в крайнем случае она подумает: вот опять пришел молодой человек, влюбленный в мою хозяйку. Но ты ведь и правда в меня влюблен, Анри…

— Нет! Нет! Нет! — зарычал он в ярости.

Она рассмеялась.

— Но что же в этом плохого, Анри? Можешь спокойно любить меня. Ты ведь ничего не требуешь, как истинный немец, ты не собираешься похитить меня у Эриха, а я просто немецкая Гретхен — хотя нет, не Гретхен. У Гретхен родился ребенок…

Она засмеялась.

Бесстыдна, бесстыдна, как сама природа! Она всю душу у него вывернула, для нее нет ничего святого. А может, она не так бесстыдна, как ужасающе вульгарна?

Словно угадав мысли Гейнца, она отпустила его плечо.

— Пойдем же, Анри! Не оставишь же ты меня одну! Я и так целые дни одна как перст… Ну, прошу тебя, пойдем!

Опять она ломает комедию, но где же его пальто? Или уйти без пальто? Неужели ее так забавляет эта маленькая размолвка с семнадцатилетним шурином, что она готова отпустить его раздетого в промозглую мокреть? Но как знать, а вдруг есть хотя бы слабая надежда, что ей все-таки немного его жаль? Как знать?

Внезапно ее рука очутилась у самых его губ… Она так странно на него смотрит… Да, не исключена возможность, пусть самая ничтожная, что он ей не совсем безразличен… Ничего похожего на его пламенное, мучительно прекрасное чувство к ней, но все же что-то он для нее значит… Он прильнул губами к этой руке, он вдохнул ее слабый запах, его губы пили эту руку… Они ненасытно бродили по нежной шелковистой коже…

— О! — воскликнула Тинетта, сделав серьезные глаза. — Ты кое-чему научился, Анри! Вот уж этого Эриху не следовало бы видеть!

А потом они вместе отправились к господину, которому горничная отнесла пальто Гейнца, к холеному господину с белокурой бородкой клинышком. Выяснилось, что господин в визитке — портной, приглашенный хозяйкой дома, и что по ее указаниям он сшил Гейнцу пальто, каковое и принес с собой.

— Потому что в своем ты больше ходить не можешь, Анри!

Пальто оказалось Гейнцу впору.

— Сразу видно, что мадам — француженка, у вас безошибочный вкус и верный глаз!

Но главнее было впереди — Гейнцу должны были сшить и костюмы по самой точной мерке, и все из английских материй… А кроме того, теплое зимнее пальто фасона «ульстер»…

Бледный и безмолвный, стоял Гейнц и только поднимал руки, когда об этом просил господин в визитке, снимавший мерку… Гейнц думал: «В какую пропасть позора я скатился! Любовница Эриха одевает меня на деньги Эриха, и я это терплю…»

Но то была еще не пропасть, а только самый ее краешек…

Однако больше, чем позор, мучило его сознание своей трусости — он не решался в присутствии портного вступить с Тинеттой в пререкания. Да попросту отказаться в этом участвовать! Он даже не возражал, когда его поворачивали туда-сюда, и послушно отвечал, какие реверы — широкие или узкие, и однобортный или двубортный пиджак…

Наконец портной попрощался. У него была настоящая жемчужина в галстуке, и он, как настоящий кавалер, поцеловал у мадам руку, а руку Гейнца просто пожал. После чего удалился, пообещав выполнить заказ в самый короткий срок.

С минуту они безмолвно смотрели ему вслед, а потом Тинетта сладчайшим своим голосом предложила Гейнцу захватить пальто и пройти вместе с ней в комнату Эриха — она подберет ему приличную рубашку…

И вдруг Гейнц как сорвется и закричит, что никуда он с ней не пойдет, и она вдруг как сорвется и закричит, что она не станет терпеть около себя такого неряху и распустеху. И долго еще раздавались крики о моих деньгах, и его деньгах, и ее деньгах, и о чистоплотности и брезгливости, и о законных требованиях красивых женщин, и о том, как молодые, хорошо одетые кавалеры должны сопровождать их и опекать… Казалось, этим крикам конца не будет…

Но конец все же наступил, так как Тинетта вдруг воскликнула совсем другим, пронзительным голосом, выражающим крайнее удивление:

— О боже, Анри! У меня, кажется, расстегнулась туфля! Да помоги же мне!

И она поставила ногу в серой замше на край стула.

Гейнц запнулся на полуслове и в замешательстве уставился на маленькую ножку. Но Тинетта смотрела на него так беспомощно, что он, не без колебания, взял ножку в руки. Однако, как он ни натягивал пряжку, ремешок не поддавался, петля не доставала до пуговицы. Ее ножка была у самого его лица, и в этой тоненькой голубовато-серой паутинке она казалась более нагой, чем нагая. Глубокий вырез приоткрывал начало пальчиков, и Гейнцу это казалось восхитительным. От туфли исходил тонкий запах — духов и кожи, и запах женщины — этой женщины и всех женщин, когда-либо живших на земле.

Он припал к этой ножке губами и, услышав над собой тихий смех, подумал: пропасть позора — и продолжал целовать…

Он слышал, как она тихо смеется, — и продолжал целовать… И думал: она хочет согнуть тебя в бараний рог — и продолжал целовать…

Волна возносила его все выше и выше…

И вдруг он подумал: «Если я сейчас же не перестану, я погиб навек. А она — не то, ради чего стоило бы погибнуть навек…» Почувствовав на миг освобождение, он оторвался от ее ноги и, глядя лишь на дверь, не глядя на Тинетту, опрометью бросился вон из комнаты, вон из дому, позабыв пальто и шапку…

Ее смех преследовал его и на улице…

Но конечно, он опять к ней вернулся, как возвращался неизменно всегда.

Он приходил, негодуя, чтобы осыпать ее упреками, или приходил смущенный и покорно, с благодарностью принимал каждое ее ласковое слово, точно помилованный должник. Приходил то в воинственном, то в кротком настроении; порой ему хотелось всем, всем с ней поделиться, однажды он долгие часы читал ей своих любимых поэтов. В другой раз он помогал ей разложить в шкафу только что купленное белье, и прикосновение к этим еще не виданным им воздушным вещицам из шелка нежнейших оттенков так его взволновало, что он лишился голоса и с трудом мог говорить.

Конечно, она являлась ему и во сне. Он долго не засыпал, вспоминая небрежно выставленный напоказ кусочек ноги или волнующую впадинку у основания ее нежной груди, увиденную почти невольно, когда он стоял за ее стулом, — эти воспоминания мучили его, томили, лишали покоя. Наконец он засыпал, и тогда эти видения теряли свою дневную четкость, определенность и зримость. Сон уводил его в мир, где каждый предмет как бы двоился, открывая за привычной личиной другую, порочную: в древесных трещинах и наростах мерещились ему непристойные образы, из соцветия цветка торчал пестик, ждущий оплодотворения, протянутая рука дорожного указателя метила, казалось, в его середину.

Все это вызывало в нем отвращение. Не будучи религиозным, он, однако, воспринимал это как грех. Так думать о подруге брата, так грезить о ней представлялось ему унизительным. «Я ведь совсем не так ее люблю, — твердил он себе сотни раз. — Я не хочу отнять ее у Эриха, я не вор…»

Ярость овладевала Гейнцем, когда плоть все чаще, все чувствительнее подводила его, нанося ему все более тяжкие поражения. Он говорил себе: «Я не хочу так думать о Тинетте. Это недостойно, это унижает ее и меня». Он защищался, боролся, как мог.

А потом внезапно прекращал борьбу, отказывался от сопротивления, позволяя себе падать. Случалось, он сиживал с Эрихом и Тинеттой, с этим загадочным Эрихом, которому посещения его любовницы братом казались чем-то вполне естественным, И с этой более чем загадочной женщиной, которая почему-то хотела всегда иметь его при себе, его, не блещущего ни умом, ни красотой, неухоженного и плохо одетого.

Итак, он сидел с ними и краешком глаза наблюдал за Эрихом, как тот потягивает свое виски и рассказывает о случившемся за день… И вдруг на него накатывало, он вставал, словно чтобы разгрести огонь в камине, а поднявшись, становился за стул любовницы брата и заглядывался на ее декольте. С дерзостью отчаяния следил он, как вздымается и опускается ее нежная грудь, и в упор поглядывал на брата, но не смущенно, а с вызовом: не думай, что мне стыдно! Я это делаю нарочно! Нарочно! Нарочно!

Иногда это находило на него во время его нечастых гастролей в школе, среди одноклассников. Они сидели с таким почтительным и скучающим видом, старший учитель Шнейдерс что-то объяснял скрипучим голосом, в классе стоял затхлый запах школьной пыли, несвежего белья, чернил и бумаги… Усилием воли он вызывал в памяти образ Тинетты, неторопливо, смакуя, представлял себе, как накануне она опустилась на колени перед каким-то сундуком: юбка туго обтянула ее лоно. Он отчетливо видел ее длинные бедра и обозначавшийся под юбкой треугольник — этот таинственный треугольник, о котором можно мечтать и мечтать…

С насмешкой смотрел он на сверстников. Они по-прежнему прозябали в тупом неведении, думали об уроках, о выпускных экзаменах, о сборе оружия, — ребяческие заботы! А он, Гейнц, — мужчина, он ежедневно посещает красивую женщину. Он живет жизнью, исполненной греха, тайны, порока, тогда как они исписывают каракулями свои тетради, и стоит Шнейдеру сказать: «Прекрасно, Порциг!» — как тот чувствует себя на седьмом небе! Вот какие они еще дети и какой он мужчина!

Или же во время их общих бесед с братом и Тинеттой он вдруг уходил из холла. Украдкой пробирался к ней в спальню и, пав на колени перед ее кроватью, зарывался лицом в ее пижаму… Он впитывал в себя ее слабый неопределенный запах — этот запах, исходивший, казалось, от первоначальных тайн жизни, — запах соблазна и греха, источника жизни и любовной игры, навеки неразгаданной тайны, неоскудевающего родника…

Но все это пришло позднее, пришло не в самом начале, а когда он еще больше попал под ее власть. Постепенно он становился ее игрушкой, ее слугой, ее рабом. Сначала он сознательно уступил этому наваждению, ослабив с ним борьбу, чтобы потом очертя голову ринуться в бездну.

Ведь как-никак он был мужчиной (хоть и незрелым мужчиной), тогда как она была женщиной (да и какой женщиной!). Ему надоели ежедневные споры все о том же. Они изнуряли его. После того как он пять раз приводил ей все те же доводы, ему претило обращаться к ним еще и в шестой раз.

В Тинетте же азарт противоречия всегда оставался свеж и неугасим. Она могла каждый день заводиться наново, могла ежечасно, ежеминутно повторять одно и то же. Она не отступала ни на пядь. Она так часто ему твердила, что он должен ухаживать за своими ногтями, что он начал подстригать их и чистить щеточкой и срезать лишнюю кожу, — словом, проделывал весь этот мелочной ритуал, который казался ему сперва таким скучным, ненужным, отнимающим попусту время.

Он даже стал находить в этом удовольствие. И то было не просто уступкой, чтобы купить себе покой, избавиться от надоедливой болтовни. Для него стало удовольствием просиживать с ней эти полчаса, этот час. Она отделывала свои ногти, а он — свои. Они болтали, возникало нечто вроде товарищеской близости; она давала ему советы, помогала ему, брала его руку в свои, сама любезно подравнивала ему ноготь и обсуждала это со всей серьезностью, вся во власти этих интересов.

Постепенно он стал понимать, какое значение это имеет для подобных женщин. И что ухоженная женщина действительно не способна увлечься неухоженным мужчиной — она и присутствие его выносит с трудом.

И когда она как-то, смеясь, спросила:

— Ну скажи, Анри, глупый мальчик, разве я была неправа, когда заставляла тебя думать о своих ногтях? Смотри, какой ты теперь шикарный! — он отвечал ей со смехом, что да, она была права, и что он теперь шикарный, чертовски шикарный кавалер…

Он сдался. Он уже не вникал всерьез, права она или не права, действительно ли ему необходимы наманикюренные ногти, он сидел подле нее в комнате, и, значит, все! Значит, она права!

И когда она ему в десятый, двадцатый, тридцатый раз повторила, что пора ему надеть новое пальто, что портной ждет с примеркой, что ни один уважающий себя человек по станет разгуливать таким неряхой, что ни одна женщина на него по посмотрит, что ей не с кем выйти погулять, — он в конце концов тоже сдался.

Сначала он говорил:

— Ладно, но только то пальто, которое портной уже принес.

Но тут выяснилось, что пальто сидит плохо: спина отвисает мешком. Она поставила Гейнца между двумя зеркалами и так долго убеждала, пока он и сам не увидел, что спина отвисает мешком… Нет, в таком виде он не может показаться на улице, — и пришлось ему пойти к портному.

А уж раз он пришел к портному, пусть примерит и теплый ульстер. Ведь зима на дворе, ну ладно, ладно, пусть у немцев это еще не называется зимой. Для нее это зима, и не может же он без теплого пальто гулять с ней. Ведь они собирались подолгу бродить вдвоем, совершать далекие прогулки. Значит, решено?

— Но это невозможно, Тинетта, я не в состоянии столько платить!

— Не говори глупостей, Анри! Портной пришлет счет не раньше чем через полгода — к этому времени ты наверняка разбогатеешь…

— Ну как ты не понимаешь, Тинетта, это же просто невозможно…

— Невозможно, что через полгода ты разбогатеешь? Да погляди на Эриха. Эрих через год будет богатым человеком. А что по плечу твоему брату, наверняка по плечу тебе!

— Ты бог знает, что говоришь, Тинетта! По-моему, у Эриха большие денежные затруднения…

— У Эриха?.. Денежные затруднения?..

Она смотрела на него во все глаза, ей в голову не приходило ничего подобного.

— Ну да, ведь он рассчитывал на деньги отца.

Она рассмеялась, рассмеялась ему в лицо.

— О Анри, слепец, не знающий жизни, — все это было и давно прошло! Эрих сейчас купается в деньгах, он им счета не знает! Да он только на днях купил эту виллу и заплатил за нее чистоганом, я уж и не припомню сколько, — за деньгами еще приходил такой толстяк. А ты, ты не хочешь взять у брата в подарок какие-то несчастные костюмы!

Гейнц смотрел на нее недоверчиво, он был убежден, что она лжет.

— Но откуда у Эриха такие деньги? В лучшем случае он занял у кого-нибудь…

— Нет, нет, об этом и речи быть не может! Эрих и правда очень деловой, у него какие-то поставки…

— Что еще за поставки?

Час от часу не легче, но все это уводило от разговора о костюмах. Эрих — двадцати одного года от роду, только что с военной службы, занимает ответственный пост в рейхстаге — или, вернее, не занимает — и вдруг оказывается преуспевающим поставщиком!

— Что это еще за поставки?

— Ты не думай, это совершенно серьезно! И правильно, что друзья для него что-то делают. Ведь он их тоже выручает, он работает на них!

— Но послушай, Тинетта, прошу тебя… Что может Эрих кому-нибудь поставлять? У него же ничего нет.

— Так он же закупает! Его приятели поручили ему снабжать какой-то полк. И он прямо чудеса творит! Недавно приходил один, он рассказал мне, что Эрих раздобыл масло, несмотря на блокаду — столько еще никому не удавалось раздобыть, — не то датское, не то русское масло, не припомню. Во всяком случае…

— Значит, мой прелестный братец Эрих заделался и спекулянтом? Я нахожу…

— Да ладно, хватит, Анри! Ты ужо две недели изводишь меня этими костюмами…

— Я тебя? Нет, это ты меня изводишь!

— Ты говоришь, что не знаешь, как за них уплатить. А я говорю, что Эрих тебе их дарит, мы это с ним давно решили.

(Опять что-то новое! Значит, Эрих в курсе дела? Но она, конечно, врет! Наверняка врет!)

— А потом ты говоришь, что у Эриха и денег нет на такие подарки. А я говорю, что деньги у него есть, он ужас сколько зарабатывает. И ты еще обзываешь его спекулянтом! Значит, ты, милый мальчик, требуешь, чтобы Эрих зарабатывал так, как ты ему прикажешь?..

— Ничего я не требую!.. — Гейнц уже почти кричал. — Я больше об этом слышать не хочу! Я…

— Вот и прекрасно! Вопрос исчерпан. Смотри же, больше к нему не возвращайся. Ты и не представляешь, как мне опротивел твой засаленный костюм, да ты из него давно и вырос. А теперь пойдем, я купила тебе верхние рубашки и немного белья…

И Гейнц обратился в бегство. Он бежал из этого дома.

«Ну как ей втолковать? — думал он в бессильной ярости. — Я могу сто раз повторять — «нет»! Я могу кричать ей «нет» в самое ухо! Должна же она что-то понимать! Но в этом я не участвую, ноги моей больше там не будет, и, даже если я пойду к ним, клянусь, никакими силами не заставят меня надеть эти проклятые костюмы! Белье она мне купила! Да ни за что на свете… Лучше буду сидеть дома, у меня пропасть работы, как бы не загремел мой аттестат…»

(Что еще может загреметь, помимо аттестата, Гейнц уточнять не стал, но чувство подсказывало ему, что все у него идет прахом.)

«Нет уж, по крайней мере, ту неделю буду регулярно ходить в богадельню и работать как вол. Пусть увидит!»

И он начал рисовать себе, как она увидит… Как сперва будет удивляться, а потом начнет беспокоиться, почему он к ним перестал ходить, не предупредив ее ни словом…

«Ей будет недоставать меня. Пусть она меня не любит, она ко мне привыкла. Она не выносит одиночества… И все разрушить из-за каких-то паршивых костюмов! Ведь она все понимает, как же она не поймет, что это невозможно…»

А дома к родителям пожаловала гостья. Собственно, гостья не то слово, просто дочь вернулась под отчий кров. После четырехлетнего отсутствия воротилась домой из какого-то лазарета на Востоке Зофи, в звании старшей медицинской сестры…

Вот она сидит в своем голубовато-сером сестринском одеянии с брошкой Красного Креста на не в меру округлившейся груди и не то с орденом, не то с почетным знаком, приколотым чуть левее. Зофи, сестра Гейнца, старшая дочь Хакендалей — такая знакомая и все же непривычно другая!

Прежняя Зофи была востроносым, вечно недовольным созданием, тщедушным и слабым. Нынешняя же обер-сестра — дородная особа, с белым оплывшим лицом, словно разбухшим от испарений больничной палаты. Каждый раз, сказав что-нибудь, она захлопывает рот и поджимает губы, словно что-то смакует.

«Ну и противная же баба! — думал озадаченный Гейнц. — Нечто среднее между монашкой и видавшей виды подругой. А уж воображает!..»

Не вставая с места, она протянула ему свою пухлую белую руку.

— Итак, ты — Малыш, которого теперь надо называть Гейнцем? Да, да, что ты вырос и повзрослел, можно тебе и не говорить, ты и сам знаешь. Ну, а как гимназия? Делаешь успехи? Подвигаешься вперед?

— Благодарствую! — сказал Гейнц сухо и уселся.

Совершенно несносная баба! Говорит с тобой, словно ты маленький мальчик, а она — твоя старая баловница-тетка! Чудно, право! Ну почему именно ему достались такие несносные братья и сестры?! (Что братья и сестры тоже считают его несносным, Гейнцу и в голову но приходит.)

Зофи между тем продолжала свое выступление:

— А у вас здесь будто все опять утряслось? Я вижу, вы живете скромней. Что ж, это естественно, всем нам пришлось нести жертвы — имуществом и кровью. Бедняга Отто тоже погиб. Да, да.

И Зофи наглухо захлопнула рот, казалось, она захлопнула крышку гроба, где лежал Отто.

— Какие же у тебя планы, Зофи? — спросил отец. — Сама видишь, мы тебя больше держать здесь не можем; Малыша мы уже предупредили — кормим его до пасхи…

И Густав Хакендаль рассмеялся. Гейнц видел, что за последнее время отец сильно переменился. И не то чтобы он поддался общему распаду, напротив, эти времена словно заставили его уйти в себя, от всего отгородиться. Он как бы смеялся в душе над всем миром, потешался и над собственными детьми…

— Не думаю, — степенно сказала обер-сестра, — чтоб мне пришлось сесть вам на шею. Старший военврач Швенке предложил мне работать у него в операционной. Дела и здесь, к сожалению, хватает. Печально, да, да.

Она опустила белые анемичные веки. То, что она говорила, не вызывало, в сущности, возражений, но Гейнца коробил ее тон.

— Приглашают меня и в родильный дом… Ну, там видно будет. Так что садиться вам на шею я определенно не собираюсь.

Рот захлопнулся.

— Вижу, вижу, дочка, — сказал папаша Хакендаль. — Ты вывела свою овечку на сухое место. Оказалась дальновиднее, чем твой старик отец. А он-то опять на козлах штаны протирает.

Зофи уклонилась от неприятного разговора.

— Давненько я не была в Берлине и, может быть, ошибаюсь, но помнится, отец, ты раньше не говорил с таким берлинским акцентом?

— Однако, дочка, от тебя ничего не укроется, — усмехнулся Хакендаль. — Видишь ли, раньше, когда у меня был настоящий извозчичий двор, я старался выражаться, что твой парикмахер, ну а простецкому извозчику вроде бы и не к чему стараться, верно, дочка?..

— Ах, вот оно что! Да, да. Понимаю, отец. — Монахиня опустила веки. — Помнится, ты все — как это говорили люди? — изображал из себя железного Густава. А теперь, значит, в добродушного берлинца играешь? Что ж, оригинально, отец! Право, оригинально!

— Играю? Ну нет, это ты ошибаешься, Зофи! Играют здесь совсем другие, и я даже знаю — кто. Нет, тут ты меня не подденешь. Я всегда был железным Юставом, им остаюсь и сегодня. А что разговор у меня простецкий, так он больше под стать моему простому нынешнему житью…

— Да, да, — протянула Зофи. — Я тебя вполне понимаю, отец. — И переводя разговор на другое: — А что поделывает Эвхен? Что-то я ее не вижу. Ты мне давно ничего не писала про Эву, мать.

Мать вздрогнула и со страхом взглянула на отца: Эва — это имя уже давно не произносили в его присутствии.

Отец и в самом деле нахмурился, однако отвечал сравнительно мирно:

— Эва? О ней нечего было писать хорошего. Эва заделалась шлюхой, вот тебе и весь сказ! — произнес он с заметным усилием.

На минуту водворилось молчание.

Зофи, однако, не дрогнула. Она сидела неподвижно — белое изваяние под форменным чепцом, руки сложены на коленях.

— Прости, отец, — первой нарушила она молчание. — Один только вопрос! Тебе не нравится образ жизни Эвы или ты употребил это слово в прямом значении?

— Вот именно что в прямом. Эва как есть шлюха, со всем, что положено, — с билетом и заправским котом. — Только по тому, с каким усилием отец это выговорил, Гейнц понял, как тяжко ему так аттестовать свою прежнюю любимицу. — А насчет одобряю я или не одобряю чей-то образ жизни, — это к делу не относится: так-то!

— И больше ни слова об этом! — с несвойственной ей решительностью вмешалась фрау Хакендаль. — Ты только волнуешь отца, Зофи!

— Какое еще там волнение! — вскинулся папаша Хакендаль. — Просто у каждого свой талант!

Снова водворилась тишина. Все четверо не решались поднять глаза друг на друга.

— Да, да, — задумчиво протянула Зофи. И заметно оживившись: — Ну, а Эрих? Как поживает Эрих?

— Об этом у Гейнца спрашивай. Гейнц у него что ни день торчит.

И папаша Хакендаль решительно поднялся на ноги. Для Гейнца Хакендаля было полнейшей неожиданностью, что отцу известны его похождения. Матери он, разумеется, рассказывал об Эрихе то одно, то другое, но никак не ожидал, что она передаст это отцу.

Хакендаль нахлобучил на лоб свой лаковый горшок. Гейнц помог отцу надеть кучерской плащ и подал ему кнут, стоявший в углу за шкафом.

— Вороному не мешает поразмяться, да и мне тоже, — заявил он. — Ну, до свиданья, Зофи! Приятно было свидеться, желаю успеха. Да прежде чем устроиться, хорошенько пораскинь мозгами, где удастся больше сорвать. Пока, дочка! Пока, мать! А ты, Гейнц, мог бы притащить матери центнер угольных брикетов, если это, конечно, не слишком тебя затруднит.

С тем папаша Хакендаль и вышел. Он и в самом деле остался железным, с той лишь разницей, что теперь он не столько рычал, сколько кусался.

Это не укрылось от зорких глаз Зофи.

— Не понимаю, мать, — сказала она, убедившись, что старик захлопнул за собой дверь на лестницу. — Я просто не узнаю отца. Можно подумать, что он отчаянно зол на нас, детей. Уж я-то, во всяком случае, ничего плохого ему не сделала… И я кое-чего в жизни добилась. Не исключено, что мне поручат заведовать больницей…

— Все это хорошо, — отвечала мать, — но детям не грех бы другой раз подумать и о родителях. За последние два года ты написала нам три письма.

— Ах, так вот почему вы на меня дуетесь!

— Не знаю, как отец, он о таких вещах не заикается, да только детей, что хоть немного думали бы о родителях, у нас нет!

— Я тебя не понимаю, мать! Ведь у меня на руках были раненые, сотни, тысячи раненых. Бывали дни, когда мы по пятнадцать часов кряду простаивали в операционной… Тут уж не до писем!..

— Ну, за два-то года бывали же у тебя и свободные часы…

— А тогда я валилась спать. Сон был мне нужен, чтобы сохранить работоспособность. Раненые были у меня на первом месте. Из твоих писем я знала, что вы здоровы…

Зофи, конечно, обвела мать. Вот уж у кого не было собственного мнения. Мать всегда соглашалась с тем, кто говорил с ней последним. Гейнц слушал и молчал; он только диву давался, — как ловко сестра выспрашивает мать об их материальном положении. Он догадывался, что Зофи приехала к ним с теми же надеждами, какие питал и Эрих. Но уж раз ей теперь известно, что здесь поживиться нечем, не станет она утруждать их частыми посещениями.

Уходя, она попросила Гейнца немного проводить ее: на улицах не безопасно, женщине проходу не дают, даже форма медицинской сестры не спасает от приставаний. Гейнц, правда, заподозрил другое — Зофи уже не производила впечатления особы, на которую мужчина может нагнать страх. Ей, конечно, нужно как можно больше у него выпытать — и действительно, она стала его расспрашивать насчет Эриха. С Гейнцем она была не так осторожна, как с родителями, и не побоялась открыть ему свои расчеты…

— Да, Эрих умен, он далеко пойдет… Молодчина — в двадцать одни год пролез к кормушке! Да, да, он соображает, как деньги добывать. Умно, хвалю! Повтори-ка мне его адрес. Да, я навещу его в самом ближайшем времени. Такие связи надо использовать. У меня тоже кое-что наклевывается, может, его заинтересуют мои планы…

Гейнц вернулся домой в отличном настроении. Он сегодня же вечером расскажет все Эриху — пусть готовится к высокому посещению… То-то Эрих будет смеяться!

Итак, Гейнц снова отправился на виллу. Нет, он отнюдь не внушил себе, что идет лишь затем, чтобы рассказать брату о Зофи — уж настолько-то он не был лицемером, — он противился, боролся с собой, и все же не устоял.

Увидев брата в его новоявленном великолепии, Эрих сказал:

— Ну, знаешь, Малыш, для махрового идеалиста у тебя чертовски материалистическая оболочка!

Гейнц, сгорая от стыда и ярости, готов был поколотить его.

Но постепенно он притерпелся, — человек, это самое приспособляющееся существо на земном шаре, ко всему привыкает. Тем более что совершившаяся с ним перемена никого особенно но поразила.

— Хорошо, что Эрих хоть о тебе заботится, — сказала мать. — К нам он совсем забыл дорогу.

А отец со свойственным ему теперь едким юмором добавил:

— Коли тебе не к лицу кланяться мне на улице, отвернись, а не то спрячься за афишную тумбу. Мы с тобой незнакомы!

Нет, никто не удивлялся. Авторитет его в классе скорее возрос. Среди гимназистов пошли толки, будто у Гейнца богатая подруга, а ведь это, невзирая на трудные годы и сбор оружия, был еще такой немудрящий народ, что мысль о связи их однокашника с красивой, богатой женщиной кружила их ученические головы, подобно прельстительному сну…

Но если никто не осуждал Гейнца, а многие даже склонны были ему завидовать, то неумолчный голос в его душе не переставал твердить, что позор есть позор, и никуда от этого не денешься!

Разумеется, вскоре выяснилось, что костюмы сшиты отнюдь не для прогулок. Один только раз, один-единственный, прошлись они немного по зимнему Грюневальду. Да и то Тинетта разгневалась и пожелала тотчас же вернуться домой. И это у них называется лесом? Веники, безобразные, растрепанные веники, понатыканные в землю вниз головой. А под ногами такое, что в ботинки мгновенно набивается песок и хвойный сор. Она же рисовала себе нарядный парк, как у них, на западе, густолиственные кроны и дорожки, усыпанные рыжим гравием…

— Но ведь и там сейчас зима, Тинетта!

— Зима? Глупости ты болтаешь, Анри! Там не бывает зимы — на душе у людей, хочу я сказать. Все вы какие-то вечные зимовщики, угрюмые, холодные. А мы всегда веселы, у нас бессменная весна!

— Всегда веселы — но этого не бывает, Тинетта!

— Не бывает — посмотрел бы ты… — Она запнулась, но у нее уже неудержимо вырвалось: —Ах, если бы французы не остановились у Рейна, если бы они пришли сюда! Было бы с кем посмеяться! Это вечное одиночество — я в жизни так не зябла, как эти несколько месяцев здесь.

— И чтобы ты могла веселиться в обществе какого-нибудь лейтенанта, Германия должна терпеть у себя французов? Бедная Германия!

— Мне-то что до этого! Знала бы я, каковы немцы; я ни за что бы сюда не поехала. Эрих меня подвел, я думала, другие хоть капельку на него похожи. Да нет, какое там!

— Если тебе здесь так плохо, Тинетта, почему ты не вернешься на родину? Ведь Эрих не может тебя задержать!

Гейнц был кровно обижен.

— В том-то и дело, Анри, ну и дурашка же ты! Думаешь, я вольна вернуться? Да я бы ни минуты не колебалась, пусть даже Эрих зарабатывал бы в сто раз больше! Мне нельзя возвращаться на родину — хотя бы некоторое время.

И она рассказала ему, что дома у них косо смотрят на женщин, сошедшихся с немцами.

— У меня не будет ни одного ангажемента. Да я там с голоду умру. Меня забросают камнями!

«А я? Как же я? — готов был спросить Гейнц. — Выходит, я для тебя ничего но значу?»

Но к чему спрашивать, ведь он и так знает, какой унизительный для себя услышит ответ. Он всего лишь игрушка, средство убить время, бесконечные, серые, одинокие часы, — тот, кого мгновенно забывают, едва лишь представляется что-то более интересное.

(А может, он для нее все же нечто чуть-чуть большее, нежели тот, кого можно мучить, на ком можно испытывать свои женские чары, — слуга, раб, безответный холоп? Да, холоп, их связывает позор, которого уже не чувствуешь, — их общий позор. Да, зло, причиненное им обоим и вместе выстраданное, — вот все, что их роднит!)

Единственная их прогулка! А потом они ежедневно отправлялись в город — сперва только днем, потому что к вечеру домой возвращался Эрих, а потом и вечерами, так как Эрих засиживался на работе до поздней ночи. Эрих, с виду такой мягкий, обаятельный, когда у него являлся случай зашибить деньгу, обладал железной хваткой. Откуда только брались силы у этого слабохарактерного человека!

Что думал он, постоянно видя эту неразлучную пару — брата и свою подругу? Ведь это не могло от него укрыться. Они но таились, да и прислуга в доме постоянно видела их вдвоем. Тинетта то и дело звонила Эриху в контору и просила машину, чтобы поехать за покупками в обществе Анри.

Что же он думал?

Ах, этот обаятельный малый был так непроницаем, его было труднее раскусить, чем даже Тинетту. Что-то заставляло Гейнца против воли снова и снова возвращаться к мысли о брате. Что происходит у него в душе? Эрих никогда не был заботливым братом, и он действительно занят делами (пусть это всего-навсего грязные спекуляции — и спекуляции временами требуют настоящей работы!), а между тем он равнодушно смотрел, как его брат и подруга швыряются деньгами, которые он, Эрих, зарабатывал своим горбом.

— Ну как, развлекаетесь? Не скучаете? Поди-ка сюда, Гейнц!

И он совал брату пачку банкнот — какую-нибудь немыслимую сумму.

— Не упрямься, Малыш! Не можешь же ты разгуливать без гроша в кармане! Тинетта говорит, что ты с Вексштрассе добираешься до Далема пешком. Что за вздор! Бери спокойно такси. Хоть я и эгоист, но весьма ценю твой альтруизм по отношению к Тинетте.

Он улыбался — не то презрительно, не то дружелюбно. А может быть, он просто выдохся, устал. Или его радовало, что у Тинетты надежный опекун. Ведь ей необходим компаньон, а всякий другой мужчина представлял бы большую опасность, нежели семнадцатилетний школьник. Или за всем этим скрывается что-то совсем другое? Какая-то тайная, с далеким прицелом, подлая цель?

Но его не разгадаешь, не поймешь! Гейнц считал, что женщин трудно понять, он и в самом деле мало что знал о Тинетте, но о своем брате Эрихе, о том, что же это за человек в душе, он и вовсе ничего не знал…

Итак, вместо прогулок они ездили за покупками. Уму непостижимо, сколько всякой всячины приходится покупать такой женщине, как Тинетта, и сколько времени это у нее отнимает. Покупки до сих пор представлялись Гейнцу крайне скучной, хлопотливой обязанностью домашних хозяек: мать спозаранок уходила из дому с хозяйственной сумкой и простаивала долгие часы за каким-нибудь пакетом серой вермишели.

Разъезжая с Тинеттой в машине, он по-прежнему видел в бесконечных очередях перед продовольственными лавками хмурых молчаливых женщин с печатью отчаяния на изможденных лицах.

Складки ее юбки лежали у него на колене, а когда автомобиль встряхивало, она слегка задевала его плечом. Обращаясь к нему, она приоткрывала рот — сверкали безупречно красивые зубы, — это было изумительно.

Они заезжали к ее портнихе и к модистке — спустя три недели после революции на некоторых фешенебельных улицах уже открылись фешенебельные магазины с именами на вывесках, звучащими совсем по-французски, с продавщицами, которые именовали себя madame такая-то или mademoiselle имярек de Paris и продавали изумительные творения французской моды, становившиеся день ото дня все более короткими.

И вот он садился на низенький табурет или в глубокое кресло и должен был наблюдать очередную примерку. Немыслимо размалеванные девицы горделиво сновали взад и вперед на своих длинных ногах. Они приносили платья и уносили платья, с грациозной небрежностью поигрывая задом под туго натянутой юбчонкой, тогда как Тинеттой занималась дама постарше, но еще весьма авантажная, и обе наперебой обсуждали наряды со все возрастающим жаром.

Они выбирали какую-нибудь шляпку, примеряли и подолгу гляделись в зеркало, в два зеркала, в пять зеркал — презрительно бросали ее на прилавок, брали другую и опять примеряли… Затем возвращались к первой, чуть надвигали ее на правое ухо и поглубже на левую бровь, слегка разгибали и сгибали перья… А потом дама постарше с какой-то даже горячностью вдруг обращалась к Малышу — пусть monsieur скажет, идет ли madame эта шляпка — но только честно и откровенно, положа руку на сердце.

И пока Гейнц неуклюже, но с величайшей готовностью пытался изложить свое тщательно обоснованное мнение об этой шляпке, обе сосредоточенно и серьезно смотрели ему в рот, словно ожидая приговора самого бога моды (если таковой существует). Но едва он закрывал рот, отворачивались и начисто о нем забывали, словно его здесь и не было, а потом снимали с головы эту и надевали другую шляпку и опять ни к чему не приходили.

Гейнц так и не мог уразуметь, почему в конце концов покупалась та, а не другая шляпка, почему она потом переделывалась, отсылалась, снова переделывалась, обменивалась — ничего этого он не понимал. Это оставалось для него непостижимой загадкой.

У портнихи ожидали его иные терзания. Если первое время Тинетта уходила раздеваться в кабинку, то уже на третий или четвертый раз она начисто позабыла об этой предосторожности. Гейнц видел, как она выскальзывает из кокона своих одежд все более стройная, все более обольстительная. И вот она перед ним в длинных шелковых чулках и шелковых штанишках и с чем-то неуловимым на груди. Она поднимает руки, и платье, шелестя, скользит, облекая ее подобно змеиной коже. А затем новое превращение, опять она меняет кожу…

Сотни раз давал он себе слово не смотреть. Он сидел, наклонясь вперед, с сигаретой в руке, и напряженно следил за игрой света на носках своих безукоризненных штиблет, которые он каждый день собственноручно начищал в квартире отца-извозчика, — и наконец решался поднять глаза. Она стояла перед ним еще более обольстительная, чем если б была нагой. Он закрывал глаза — и опять открывал, чтобы вновь и вновь испытать эту сладостную муку!

Вскоре девушки в мастерских уже встречали его фамильярной улыбкой, как старого знакомого, чуть ли не как брата. Иногда одна из них, усевшись на ручке кресла, принималась уверять, что madame и сегодня ослепительна, а уж фигура — ну как не влюбиться! Грудь, правда, немного полновата, но ведь мужчинам это нравится, не так ли? И при этом улыбалась… И ускользала, поигрывая задом…

Гейнц тщетно ломал голову, стараясь понять, что эти девушки о нем думают, принимают ли они его за любовника или за брата Тинетты. А может быть, и они не прочь его помучить? Догадываются ли они, что, он всего лишь холоп, раб, который не носит цепей потому, что его держат в плену куда более крепкие, невидимые оковы…

Все глубже и глубже вниз, все стремительнее и стремительнее в бездну…

По возвращении домой она тем более нуждалась в обществе. Она хотела с ним болтать, рассказывать о тысяче вещей, которые бросились ей в глаза и которых он не заметил.

Она уводила его к себе в гардеробную и переодевалась при нем. Иногда ей помогала горничная, иногда они оставались с глазу на глаз… Она смеялась. Она болтала без умолку, Гейнц только от случая к случаю вставлял «да» или «нет», да и то необязательно. Он сидел в каком-то опьянении, с отчаянием в душе. Он казался себе обезумевшим от голода зверем — перед ним пища, но ее стережет смертельная ловушка… Он содрогался, он презирал себя и ее, особенно себя — но не пожертвовал бы и часом этой пытки!

Однажды, когда силы оставили его, и он, не то стеная, не то рыча от боли, воскликнул: «Ах, Тинетта, умоляю, умоляю, Тинетта!», она обернулась к нему.

— Что с тобой, дружок, ведь это для тебя ничего не значит, — сказала она с улыбкой. — Ты все равно что брат мне.

И она подошла к нему, а он бросился перед ней на колени и впился губами в полоску белого тела между подвязкой и краем штанишек…

Она рассмеялась, пальцами взъерошила ему волосы и сказала беззаботно:

— Ах, Анри, привыкнешь! Ты ведь знаешь — только в огне доказывает солдат свою храбрость!

Смеясь, она ускользнула от него, смеясь, подошла к туалетному столику и продолжала болтать, словно все уже позабыв…

Все глубже вниз и все стремительнее…

Он думал только о ней. Он грезил только ею. Но по-прежнему обладать ею не стремился… Разве может обладать чем-нибудь раб? Его унижение, его позор — вот единственное его обладание, его услада.

Снова и снова идет он к ней. Иногда его чуть ли не гордость охватывает при мысли, что ему открылся этот мир. Ни на минуту не приходит ему в голову: а стоило ли этот мир открывать?

Он заходит в дом, он идет к ней в спальню. Она в постели, быть может, еще спит и только медленно просыпается под его взглядом. Она потягивается, зевает, из теплой постели высовывает руку для поцелуя. Или сбрасывает с ноги одеяло, опять ее свело судорогой, пусть Гейнц ее помассирует.

Брат, как и сестра, оба пленники одной страсти — рабы, томимые желанием, но и жаждущие этих мук: Эва Хакендаль, как и Гейнц Хакендаль, — все неотвратимее вниз!

В то время, как 1918-й год подходил к концу в кровопролитных схватках, а новый, 1919-й, заявил о себе еще более кровопролитными схватками и ожесточенными забастовками; в то время, как Гейнца по дороге в Далем раз двадцать ощупывали в поисках оружия — и гражданская оборона, и носкисты, и спартаковцы, а на ближайшем углу независимцы; в то время, как заграждения из колючей проволоки с фронтов окопной войны перекочевывали на улицы Берлина и со всех сторон грозились надписи: «Стой! Стрелять буду!»; в то время, как полицей-президиум, Замок и Манеж подверглись артобстрелу и учинена была расправа над матросами, требовавшими своего денежного довольствия; в то время, как все жарче разгорались споры — Национальное собрание или власть советов? — и возносились мольбы о смягчении союзниками условий перемирия; в то время, как спартаковцы обещали шестичасовый рабочий день, а Либкнехта и Розу Люксембург расстреляли офицеры; в то время, как усиливался голод, усиливалась резня, усиливалась нужда, а войска, возвращаясь с позиций, рассеивались и растворялись в массе населения — серое убожество в сером убожестве — и под ружьем оставались только небольшие части, с благословения правительства, его попущением, или вопреки его запрету; в то время, как общая смертность в Берлине увеличилась «всего лишь» втрое, а смертность от легочных заболеваний — в восемнадцать раз…

В это время Гейнц Хакендаль, под руководством Тинетты знакомился с ночной жизнью Берлина. Зимой в городе открылось множество баров, и с каждой неделей открывались все новые, и все на одно лицо. Притоны сводничества, убежища разврата; здесь пили много и второпях, словно у каждого за спиной стоял — новый алчущий, готовый выхватить у него бокал…

И вот Гейнц Хакендаль, семнадцатилетний старшеклассник, сидит в баре. Вырез платья на груди его дамы не глубже, чем у дам, переходящих от столика к столику и что-то соблазнительно нашептывающих, — но он и не меньше, чем у тех дам. Джаз, по возможности с участием хотя бы одного негра (покинувшего ряды прирейнских оккупационных войск), оглушительно завывает, и публика хором подтягивает по-английски… Все пьют и смоются… Шампанское придает Гейнцу храбрости, он говорит все быстрее, Тинетта смеется до упаду… Прежней скованности как не бывало — он рассказывает, издеваясь над собой, как сперва дичился ее, как боялся на нее и посмотреть. Зато теперь ему все нипочем, он сидит с ней рядом с бокалом шампанского в руке в ярко освещенном зале…

И вдруг музыка обрывается. Торопливо, с грохотом падают железные шторы. Администратор сдавленным голосом призывает почтеннейшую публику сохранять спокойствие… Перед баром собралась кучка безработных… С минуты на минуту прибудет полиция…

И еще прежде, чем кто-либо успевает задать вопрос, прежде, чем успевают поставить на стол стаканы, гаснет свет… Темнота, мрак кромешный… Разгораются пунцовые огоньки сигарет, слышно, как визгливо хохочет женщина, какой-то господин в ярости бормочет: «Проклятье!»

А потом все умолкает, так как с улицы, сквозь железные жалюзи, доносится злобное, враждебное гудение, словно жужжит встревоженный пчелиный рой, — оно то нарастает, то утихает, позволяя расслышать отдельные выкрики…

И вдруг сидящих озаряет догадка, что на площади перед баром не случайное сборище безработных, нет, — это демонстрация безработных против них, посетителей бара. Можно уже разобрать их выкрики.

— Выходите, шиберы! — кричат в толпе.

И вдруг входная дверь настежь. Звенит разбитое стекло.

— В баре не осталось ни одного посетителя, клянусь честью! — надрывается администратор.

И тут загорается свет. (Разумеется, кто-то из кельнеров стакнулся с демонстрантами: сколько ни раздавай чаевых, все равно предадут!) Трое-четверо в серых шинелях теснятся в дверях, они заглядывают в испуганные лица гуляк…

— Ну-ка, вы, — очистить помещение! — приказывает один из окопников, по-видимому, вожак. — Нам хочется пожелать вам спокойной ночи!..

Все сидят, как окаменелые. Какой-то господин решился было крикнуть: «Неслыханное безобразие!» И тут же осекся, словно подкошенный взглядом вожака.

— Эй, вы, пошевеливайтесь! — В голосе вожака слышится угроза. — Или прикажете вам помочь? — И он хватается за ремень, увешанный гранатами.

Кто-то из посетителей встал с места.

— Заявляю, что я и сам только что с фронта! Я награжден Железным крестом! Я требую, чтобы вы сообщили об этом тем, на улице!

— Об этом ты им сам расскажешь, мой мальчик! — Вожак так двинул смельчака, что тот отлетел к двери. Другой окопник толчком выпроводил его на площадь.

Толпа глухо загудела, послышались вопли, а потом — один вопль…

— Я отказываюсь выйти! — запротестовал кто-то. — Я не отдамся толпе на растерзание. Здесь должен быть запасный выход!

— А ну-ка, мотай отсюдова!

И фронтовик схватил ослушника за шиворот. Тот начал отбиваться. Короткая потасовка, а затем и этот вылетел в дверь, и опять толпа забушевала.

— Послушайте, служивый, — попросил кто-то. — Будьте благоразумны! Сто марок, если вы проводите нас в уборную. Или во двор…

— Триста марок!

— Тысячу!

— Предложи им пятьсот, Малыш! У меня с собой деньги! — шепнула Тинетта. — В крайнем случае, тысячу…

— Тысячу…

— Ну, уж нет! Этак недолго и разбогатеть! Мне не нужны подачки шиберов… Наши дети сидят голодные, а вы, сволочи, шампанское лакаете!..

— Вон отсюда, вон! — закричали окопники. Их уже собралось много, с улицы набивались все новые, в том число и в штатском. Злобные лица, бескровные, морщинистые лица, грубые лица… Они срывали сидящих со стульев и толкали к выходу…

— Находи сзаду и очищай помещение! Следите там за дверьми! Никого не пускайте в нужник! Да не связывайтесь с бабами!

— Мои вещи! Мое меховое манто! — кричала какая-то женщина, отбиваясь.

— Завтра получишь, мое сокровище! В этой давке его разорвут в клочья!

Какой-то господин взобрался на стул.

— Не давайте выпроваживать себя поодиночке! Это безумие! Каждому достанется вдесятеро. Предлагаю выходить гуськом. За мужчиной становится женщина… Пошли? Я иду первым. Элла, держись за мной и поскорее проходи через толпу! Оскар, становись за Эллой!

— Да ты, камрад, видать, фронтовик! Постой-ка! — обратился к нему окопник в серой шинели. — И охота тебе с шиберами шампанское лакать!.. Погоди-ка!

— А мало мы выпивали в окопах? — огрызнулся мужчина. — И разве сам ты не заходишь в кабак раздавить бутылку? Это же и есть мой кабак!

— Погоди, камрад! Я выпущу тебя черным ходом.

— Спасибо! Что другим, то и мне! Становись в затылок! Пошли, Элла!

Он выбежал на улицу, остальные за ним. В открытую дверь ворвался нетерпеливый рев толпы.

— Пошли, Тинетта, как бы нам не оказаться последними!

Она была очень бледна, но не от страха.

— Достань мне мое пальто! — потребовала она. — Никаких разговоров! Я но выйду на улицу полуголая!

Они вышли за дверь.

— Еще один гад со своей шлюхой! — заорал кто-то.

Слабо освещенная площадь горланила тысячей глоток, бесновалась, угрожала, смеялась, издевалась, била наотмашь… Толпа тесно сгрудилась, темные лица, очень много женщин.

— Быстрее, Тинетта! Прячься за мою спину! И, ради бога, держись за мой хлястик!

Впереди рослый мужчина, высоко подняв руки, пробивался по тесному проходу, оставленному толпой. Гейнц кинулся за ним следом. Как и другие, он прикрывал рукой лицо и глубоко вобрал голову в плечи. По ощущению тяжести за спиной он знал, что Тинетта не отстает.

Но вот толпа сомкнулась. Посыпались побои, раздались крики: «Шибер! Хапуга! Предатель! Шкурник! Кот паршивый! Сутенер!» Какая-то женщина плюнула ему в лицо… Ничего перед собой не видя и от волнения не ощущая ударов, Гейнц пробивался вперед, думая только о том, как бы не потерять в толпе рослого мужчину…

А тот напропалую ломился вперед! Он тараном рассекал толпу, старясь нигде не задерживаться, отстраняя широкими плечами тех, кто пытался его задержать, не отвечая на возгласы, не давая сдачи и только неудержимо продвигаясь вперед, все вперед…

Осыпаемый оскорблениями, плевками, ударами, Гейнц утешался тем, что ощущал за спиной, как то сильнее, то слабее цеплялись за его хлястик руки Тинетты. Нельзя было и помыслить о том, чтобы оглянуться назад или переброситься словом. Только раз он вскрикнул, когда какая-то женщина, изловчившись, хоть он и прикрыл лицо рукой, вонзила ему в щеку что-то острое, должно быть, вязальную спицу. С минуту он чувствовал жгучую боль, но потекла кровь, и боль утихла…

Когда же этому придет конец? Площадь сама по себе небольшая, треугольная, в другое время ее можно пересечь за две минуты! А ему казалось, что прошел уже не один час. Все дальше, все глубже зарывался он в толпу — побои не ослабевали… Кто-то подставил ему ножку, он чуть не растянулся на мостовой, на этот раз спасла рука, удерживавшая его сзади…

И вдруг все миновало — еще один слабый неловкий удар… Гейнц увидел, как рослый человек впереди вдруг повернулся к чахлому пареньку, который ударил его последним.

Здесь стояли одни зеваки, которых привлекло это зрелище. Площадь осталась позади, они вышли уже на какую-то улицу…

— Ты поднял на меня руку, щенок паршивый! — заорал здоровяк, давая волю своему гневу после испытанного унижения. — Я тебе покажу, как драться!

И он бросился на отступающего паренька — толпа зароптала…

— Пошли! Пошли! — торопила Тинетта. — Прочь отсюда! Хватит с меня этого удовольствия.

Теперь они шли рядом посреди мостовой, торопясь уйти подальше. Они все еще чувствовали на себе враждебные взгляды, любопытствующие, злорадные, испуганные. Но вот они свернули за угол, и Гейнц взял Тинетту под руку.

— Не поискать ли машину? — спросил он, задыхаясь. — Тебе очень досталось, Тинетта?

Она оттолкнула его руку.

— Но прикасайся ко мне! — почти крикнула она. — Ты такой же, как они, ты тоже немец!

— Но пойми же, Тинетта! Это бедные изголодавшиеся люди, они не понимают, что делают! Мы и в самом деле нехорошо поступаем — в такое время шатаемся по кабакам. Ведь это же понятно, людям приходится так трудно. Они, естественно, завидуют…

Он говорил взволнованно и бессвязно. Пусть его избили и изругали, он чувствовал, что били и ругали не зря. Он был на стороне этих людей, их гнев был ему понятен, даже в своем заблуждении они оставались его братьями. «Даже и в моем заблуждении — ведь и я заблудился, — чувствовал он. — И несравненно больше, чем эти люди…»

— Что ты говоришь, Тинетта?..

— Все вы друг друга стоите! — восклицала Тинетта с горечью. — Все вы — серое, хмурое, тупое мужичье, вот вы и ненавидите свет, смех, веселье! Вы бы рады и весь мир сделать таким же серым, хмурым, он бы вам подошел под настроение! Вы убиваете всякую радость…

«Неправду она говорит, и мы были когда-то веселы, — думал Гейнц. — Мы только все растеряли за эти ужасные годы. А может, мы и правда никогда не умели веселиться по-настоящему?..»

— Вы, немцы, — продолжала она горячо, — вы любите одну лишь смерть! Вы только и говорите что о смерти, о конце. Умереть с достоинством, говорите вы! Дурачье, подумаешь, большое дело — умереть. Жить надо уметь, понимать, что такое жизнь — прекрасная, веселая жизнь, какой живут у меня на родине! С тех пор как я здесь, я еще ни разу не смеялась от души!

— Неправда! — воскликнул Гейнц. — Тинетта, Тинетта, как часто ты радовала нас своим смехом!

Но она не слушала его.

— Потому-то вы и затеяли с нами воевать, что ненавидите смех, ненавидите жизнь. Вам бы хотелось, чтобы весь мир был на ваш образец — так же насуплен, так же скучен, как вы… Нет, не зря вы проиграли войну!

В глазах ее горела ненависть. Они стояли перед освещенной витриной какого-то кабачка. Она смотрела на Гейнца, словно он ей враг, — он, серьезный, мрачный, печальный, любящий смерть и ненавидящий жизнь… Ей бросилась в глаза ранка у него на щеке…

— Ах, вот как, тебе досталось? Что ж, поделом, — будет тебе памятка от твоих сестер. А ты еще говоришь: они не понимают… Я бы им сказала, что я думаю об их поведении!

— Пойдем, Тинетта, — взмолился он. — Зря ты себя растравляешь. Едем домой… Эрих будет беспокоиться…

— Домой? — воскликнула она. — Думаешь, я так легко сдамся? Ни за что на свете! — Она огляделась кругом и увидела вывеску «Бар Наполи». — Пошли сюда! — сказала она повелительно. — Именно сейчас! Теперь я все вечера буду просиживать в барах, именно теперь!

— Поехали лучше домой! Чего мы здесь не видали?! Ведь скука смертная! Да и настроенье пропало. Не потому, что я боюсь…

— Идешь ты или нет? А то я пойду одна!

— Прошу тебя, Тинетта…

— Последнее слово: идешь?

— Будь благоразумна, Тинетта, ведь нет же смысла…

— Значит, я иду одна. Но если ты меня сегодня бросишь, Анри, больше к нам не приходи, слышишь?

— Нет, нет и нет! Я не пойду…

— Ладно, ну и оставайся со своей серостью, серячок несчастный! Станешь опять грязным распустехой, как они!

— Тинетта!

Но она ужо устремилась в дверь. Ушла. Исчезла.

Гейнц долго глядел ей вслед. Потом машинально достал из кармана носовой платок и принялся стирать со щеки следы засохшей крови. Нерешительно поглядел на кабачок. И вдруг спохватился, что он без пальто и шляпы. Стоила стужа, январские морозы, надо было возвращаться за пальто…

Он медленно повернулся и побрел тою же дорогою обратно.

Прошло каких-нибудь четверть часа, но угрюмая треугольник площадь уже опустела. Бар был погружен в темноту. Пород разбитой стеклянной дверью стоял полицейский и разговаривал с каким-то штатским…

— Ваши вещи? — отозвался полицейский, — Так и вы там были? Рано же вы начинаете, молодой человек!

Оба — полицейский и штатский — испытующе и неодобрительно воззрились на Гейнца.

— Я вернулся за своими вещами, — настаивал Гейнц. — Если это возможно, я попросил бы…

— В помещении ни души, — возразил полицейский. — Все разошлись по домам. И здорово вас излупили?

— Не так чтобы очень.

— Если не пожалеете талера, я, так и быть, зайду с вами в помещение, — предложил штатский. — Возьмете свои вещи. Я — здешний кельнер. А есть у вас номерок от вешалки?

— Есть, — сказал Гейнц и последовал за кельнером.

— На этот номер сдана еще дамская шляпка, — заявил кельнер. — Тут что-то не так.

— Порядок, — сказал Гейнц и сунул кельнеру деньги. Он давеча взял с вешалки только меховую шубку Тинетты. — Но беспокойтесь! Я отнесу даме ее шляпу. Порядок!

— А где она? — насторожился кельнер.

— Где же ей быть? В другом баре…

— В другом баре? Опять в баре? — вознегодовал кельнер. — Ну, знаете ли, что слишком, то слишком. Не удивительно, что люди на вас так злы!..

Но Гейнцу было безразлично, что говорил этот субъект. Безразлично, что и шуцман снова его окликнул.

Осторожно вертя на пальце женскую шляпку, он пересек площадь и направился к бару «Наполи». Разделся у вешалки, сдал на хранение и дамскую шляпку и вошел в зал. Тинетта сидела на высоком табурете у стойки, он сел рядом.

— Я принес твою шляпу, Тинетта, — сказал он.

Она повернулась к нему. Ее губы сложились в улыбку, но глаза глядели угрюмо. Нет, не угрюмо, они глядели зло, когда она сказала:

— Значит, ты все же пришел! Я в этом не сомневалась, Анри! Нельзя отказываться от борьбы, пока одна из сторон не признает себя окончательно побежденной, верно? Что ж, давай чокнемся, побежденный, за твое окончательное поражение!

И он чокнулся с ней — молча, но все же чокнулся с ней.

С открытыми глазами стремился Гейнц навстречу своей гибели, с тупой ожесточенностью шел от поражения к поражению. Глухой ко всем увещаниям, как извне, так и изнутри, утратив всякий стыд, равнодушный к оскорбленьям этой женщины и ко все более издевательским улыбкам брата, судорожно цеплялся он за Тинетту…

Как-то вечером Эрих неожиданно рано вернулся домой. Он привез с собой девушку — странное существо в черном, наглухо закрытом платье, с бледным, словно оплывшим лицом и гладко, на прямой ряд причесанными черными волосами — под мадонну…

Ужинали вчетвером, говорили мало. Зато много пили. Что-то необычное носилось в воздухе, шли какие-то таинственные приготовления, в которые Гейнц не был посвящен. Все трое были, по-видимому, в сговоре…

Эрих то и дело поднимался из-за стола, чтобы отдать прислуге распоряжения, а возвратившись, вполголоса докладывал:

— Нет, верхний свет мы выключим. Достаточно огня в камине…

Или:

— Пришел скрипач, посадим его наверху, на хорах… Лампа ему не нужна, он слепой…

Или же:

— Еще немного ростбифа, фрейлейн?

— Нет, благодарю. До этого я почти ничего не ем…

— Ну, разумеется, я просто не подумал…

Гейнц слышал все это и настораживался, но тут же обо всем забывал. В душе он бесился: Тинетта совершенно его не замечала. Он несколько часов просидел в библиотеке, брал то одну, то другую книгу, вперялся в нее неподвижным взглядом и опять откладывал… Нет-нет выходил в холл и прислушивался, что же происходит в доме? Раза два-три стучался к ней в дверь, но она прогоняла его…

Наконец он даже — чего еще никогда не делал — подошел к шкафчику Эриха, где стояли ликеры, и стал наливать себе рюмку за рюмкой, не разбирая что. Ему было все равно, что пить, лишь бы оглушить себя. В эти долгие серые, все более меркнущие предвечерние часы вечная неудовлетворенность терзавших его желаний была особенно невыносимой.

Так больше продолжаться не может, твердил он себе снова и снова. Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас… Наконец подошел к телефону и вызвал такси. Когда он выходил из дому, дорогу ему преградила Тинетта.

— Сейчас еще нельзя уходить, Анри, — сказала она. — Ты мне сегодня понадобишься.

— Вот уж не похоже, ты на меня весь день ноль внимания.

— А ты, оказывается, пил? Фи, как не стыдно! Минна, дайте шоферу на чай, мосье Анри раздумал ехать…

— Ничего я не раздумал, не ходите, Минна!

— Никуда ты не поедешь! Отошлите такси, Минна!

— Так я пошел. До свиданья, Тинетта!

И вдруг она звонко расхохоталась.

— До свидания, гадкий ты, злой мальчишка! Но хотя бы вечером приходи. Ладно? У меня для тебя сюрприз!

Она побежала за ним следом, она обняла его своими белыми руками и — чего еще никогда не делала — поцеловала в губы.

— Ну, беги, беги, злючка! Но только смотри — возвращайся, Анри…

Он чуть не остался. Попроси она его еще раз, он остался бы наверняка. Но она уже повернулась и так стремительно убежала к себе, что кимоно ее взлетело вверх.

И он ушел. Сел в такси. Он все еще ощущал блаженный трепет от прикосновения ее рук, пытавшихся его удержать, все еще чувствовал на губах вкус ее поцелуя. Казалось, увидев, что раб готов бежать, она побренчала цепями, которые так сковывали ему ноги, что далеко уйти он не мог…

Он понимал, что этот поцелуй только лишнее оскорбление, что она взывает к его низменным чувствам против разума, — и все же…

Машина остановилась. Медленно вышел из нее Гейнц. Хотя уже спускался вечер, в маленькой лавочке не зажигали свет. С трудом разглядел он в витрине пестрые пыльные флажки — напоминание о победах, давно уже всеми позабытых. На полу все так же лежала вповалку стопка картонок для фронтовых посылок. Жестяной колокольчик, как и тогда, теленькал без отказа, и, как и тогда, никто не спешил отозваться. Понадобилось несколько зычных «алло!», чтобы кто-то вышел в лавку — это была фрау Кваас, Гейнц с трудом различил в полутьме ее согбенную фигуру.

Было так странно снова здесь очутиться, в обители его подруги детства, — после всего, что произошло, после всего, что он пережил, перенестись сюда из другого мира… Сейчас на вилле в Далеме горело множество огней, весь дом был залит светом, а он стоял тут в темноте, — зачем он, собственно, сюда приехал? Чего он ждет от девочки, разве она что-нибудь понимает? Помощи? Но он ведь знает: помощь может прийти лишь изнутри, а не извне…

И тут ему вспомнился тот поцелуй в чужой подворотне… Словно из далеких далей повеяло чистотой, молодостью, он вспомнил ее влажный рот… Нет, еще не все корабли сожжены, еще не вся листва опала на деревьях — не потому ли очутился он здесь?

— Пожалуйста, фрау Кваас, — сказал он неуверенно куда-то в темноту, — мне нужны два пера Эф — самых острых. Я — Гейнц Хакендаль.

Фрау Кваас в темноте не подавала признаков жизни, она не двинулась с места, не сделала ни малейшей попытки ответить ему или вручить два пера.

— Ну, так как же, фрау Кваас, — снова начал Гейнц в немалом смущении. — Вы не дадите мне два пера?

Никакого ответа.

— Мне бы хотелось поговорить с Ирмой. Надеюсь, вы меня поняли, фрау Кваас? Я Гейнц Хакендаль. Вы же меня знаете.

Внезапно здесь, в этой кромешной тьме, его охватило сомнение, да понимает ли она, о чем он с ней говорит?

— Уходите из моей лавки! — внезапно потребовала фрау Кваас. Она сказала это своим обычным плаксивым голосом, но в этом голосе чувствовалась необычная твердость. — Прошу вас, уходите из моей лавки!

Гейнц растерялся.

— Но это какое-то недоразумение, фрау Кваас, пожалуйста, позовите Ирму… Мне надо сказать ей несколько слов…

— Ступайте вон из моей лавки! — стояла на своем фрау Кваас. — Если вы станете надоедать мне, я могу даже полицию позвать. Я знаю свои права! Я не хочу терпеть вас здесь, в моей лавке. Вы — плохой человек!

Гейнц ощупью поискал стул. Он знал, где-то здесь должен стоять стул. Фрау Кваас становилась на него, когда надо было снять для малышей с верхней полки картон с глянцевой бумагой. И Гейнц действительно нашарил стул, он стоял на обычном месте, хотя все остальное казалось необычным, изменившимся…

— Я сел, фрау Кваас, — заявил он. — И не уйду до тех пор, пока не поговорю с Ирмой.

— Ну и сидите! — сказала она с насмешкой. Для такой робкой женщины, фрау Кваас неожиданно проявила характер. Дверь захлопнулась, и Гейнц остался в лавке один.

Теперь можно было и уйти. Ведь он же ничего не мог поделать, ему, собственно, и нечего было здесь делать. Перемолвиться несколькими словами с подругой детских лет и лишний раз убедиться, что она не в силах его удержать, что он снова вернется к той — злой, красивой? Канувшие сады детства, канувшие без возврата, в ушах у меня еще отдается шум ваших дерев, я еще чувствую на щеке тепло вашего солнца, но никогда уж оно не взойдет для меня таким чистым и теплым.

Здесь нет смысла задерживаться, Ирмы нет дома, это он чувствовал. И все же Гейнц продолжал сидеть. Пусть вилла в Далеме залита огнями, пусть его манит туда прекрасная женщина — он сидит в темноте и ждет. Он сидит в холодной, темной, запущенной лавке; медленно листает он страницы своей юности, лишенной каких бы то ни было идеалов, жаждущей всего, что может напитать тело и душу… И все же он говорит каждой странице: остановись, ты так прекрасна!

Но ничто не стоит на месте. Там, на улице, нетерпеливо зовет его гудками шофер такси. Не для того живем мы на этом свете, чтобы оглядываться назад, — каждый следует своим путем, неуклонно вперед, будь то вверх, в гору, или под гору, вниз, и только останавливаться нам не дано. Гейнц вышел, успокоил заждавшегося водителя, дал ему денег и снова вернулся в лавку.

На этот раз он застал здесь фрау Кваас, она стояла на стуле с горящей спичкой в руке и собиралась зажечь газовый рожок. При появлении Гейнца она уронила спичку, та еще секунду горела на полу, а затем погасла.

Стоя на стуле, фрау Кваас жалобно заныла:

— О, пожалуйста, уходите, не мучьте меня… Уходите, пожалуйста…

— Я вас мучаю? — неуверенно протянул он. А потом быстро: — Где Ирма? Мне нужно ей кое-что сказать…

— Ирмы здесь нет, она у родственников… Это правда, Гейнц, я вас не обманываю!

— Скажите мне только, где Ирма, фрау Кваас? Мне надо поговорить с ней…

— Вам не удастся с ней поговорить… Ирма в деревне, под Гамбургом… Нет, нет, адреса я вам не дам… Довольно того, что вы тогда ее чуть не убили…

— Чуть не убил… — повторил он с сомнением, невольно прислушиваясь к звучанию этих слов, казалось, лишенных смысла.

Он стоял внизу, а фрау Кваас все еще возвышалась на стуле — оба в полной темноте. Время от времени фрау Кваас машинально зажигала спичку, но тут же о ней забывала и роняла на пол, так и не успев зажечь газ.

— И вы еще смеетесь! — воскликнула она, возмущенная ноткой сомнения в его голосе. — Ведь вы же знаете, что моя девочка вас любила! Вы даже целовались! Она чуть не умерла, когда вы все эти дни и недели не приходили!

— Фрау Кваас… — взмолился он.

Но она не слушала его.

— А в ту ночь, с которой все пошло, когда она вернулась домой в четыре утра, весь долгий путь от Далема прошла пешком по такому ужасному холоду и наконец-то легла в постель, — лежит, бедняжка, и вся трясется, зуб на зуб не попадает… А я-то еще думаю, это простуда, и кладу ей грелку в постель. И тут она мне и говорит: «Это не потому, мам, он любит теперь другую. А про меня и думать забыл…»

И старая женщина зарыдала в голос, стоя на своем стуле.

— Мне страшно жаль, — сказал Малыш чуть слышно. — Мне и и голову не приходило, что для Ирмы это так серьезно…

Она сразу перестала плакать.

— Ах, вот как, вам и в голову не приходило, господин Хакендаль, — вскинулась она. — А вы хоть на минутку об этом задумались? Вы целовали Ирму, она сама мне рассказала, но тут пришла другая, и вы сразу же забыли Ирму. Серьезно это было для нее или нет, нам-то не все ли равно? Вам интересно только, что для вас серьезно… То-то я и говорю, плохой вы человек!

— До свиданья, фрау Кваас, — сказал Гейнц Хакендаль. — Будете писать Ирме, передайте ей, пожалуйста, что я очень сожалею…

С минуту он постоял на пороге, теребя ручку двери. А потом все-таки сказал:

— Если на то пошло, фрау Кваас, я не плохой человек, — сказал он. — Я только слабый человек. Пока еще…

И прежде чем она ответила ему, исчез за дверью.

И все же он опять на вилле, сидит в столовой и ест ростбиф с гарниром из ранних овощей. И только девушка с восковым лицом и прической мадонны не ест ростбифа, она вообще воздерживается от еды «до этого», что бы сие ни означало.

Застольная беседа, против обыкновения, не клеится, каждый погружен в себя. Иногда звякнет по фарфору ложка, и звук этот замирает в тишине.

«Точно заговорщики, — думал Гейнц. — Неизвестно только, что мы замышляем».

Он поглядел на Тинетту. Она поигрывала бокалом и с нежной загадочной улыбкой наблюдала, как кружит в хрустальном сосуде вино. А потом перевел взгляд на незнакомку и с удивлением обнаружил, что лицо ее густо усыпано белой пудрой. Намазанные кармином губы казались на восковом лице кровавыми, и ему вдруг померещилось, что он сидит перед мертвой, чудом восставшей из гроба.

— Я сегодня навестил Ирму, Тинетта, — сказал он громко, чтобы рассеять чары.

— Конечно, Анри, — ответила Тинетта невпопад. — Сделай одолжение.

И снова воцарилось молчание.

В дверь вошел, вернувшись из очередной таинственной отлучки, Эрих, его любезный братец. Странные голоса донеслись из холла, то визгливые, то нежные и полнозвучные… Гейнц чуть не сорвался со стула. Но вовремя сообразил, что это скрипач настраивает скрипку…

Брат негромко сообщил, что вся прислуга разошлась…

— Я отпустил их до завтрашнего утра… Как только отужинаем, Минна быстро уберет со стола и тоже уйдет…

— Хорошо, мой друг, — сказала Тинетта. — Мы кончили. Может быть, ты еще что-нибудь съешь?..

Эрих критически оглядел заставленный блюдами стол, высматривая, что бы еще покушать. Но внезапно отдумал и сказал:

— Нет, благодарю., Я больше есть не буду… Разрешите проводить вас в вашу комнату, мадемуазель…

Незнакомка последовала за Эрихом к выходу. И вдруг у Гейнца открылись глаза: эта девушка ступала, точно королева. Нет — как сами мы порой движемся во сне, когда тело наше становится невесомым и кажется, что вот-вот взлетишь… Так двигалась эта девушка.

Тинетта и Гейнц остались одни…

— Что здесь сегодня происходит? — спросил Гейнц почти с вызовом. Но это была скорее тщетная попытка рассеять наваждение.

— А ведь в самом деле, тебе все это должно казаться таинственным, — рассмеялась Тинетта. Затем встала и повела его за собою в холл.

В камине ярко полыхал огонь… Поодаль стояли три кресла, столик перед камином куда-то исчез, большой персидский ковер, отливающий сияющими, нежными, шелковистыми красками, лежал на полу, как раскинувшийся луг.

— Садись, Анри! — сказала Тинетта, указывая на кресло с краю. Он сел.

Она стояла пород ним и смотрела на него сверху вниз. Он видел ее загадочную улыбку, казалось, улыбаются одни глаза… Она взяла его руку в свои и пальцами нащупала пульс.

— Скажи, Анри, и у тебя так сильно бьется сердце? — прошептала она. — Послушай, как стучит мое!

Она прижала его руку к груди. Гейнц ощутил что-то теплое и сладостное, отдаленно и глухо стучало чужое сердце… Он закрыл глаза. И снова его уши наполнились гудением, гудением собственной крови, и ночь мир, казалось, вторил ему унисоном…

— Так я пошла, сударыня… — сказала с порога Минна.

Гейнц открыл глаза. В дверях стояла горничная. Она смотрела на них в упор, и ее деревянное лицо ничего не выражало.

— Хорошо, Минна! — Тинетта все еще прижимала руку Гейнца к своей груди, глаза ее светились все той же загадочной улыбкой. — Не забудьте запереть на ключ парадную дверь. Покойной ночи, Минна!

— Покойной ночи, сударыня!

Минна ушла. Тинетта мягким движением опустила руку на спинку кресла.

— И где это Эрих пропадает? — прошептала она.

Тинетта подошла к креслу, стоявшему посередине, и опустилась в него. Она сидела, слегка подавшись вперед, не сводя глаз с огня в камине. Иногда от горящей груды дров отделялось полено и с глухим стуком падало на решетку, и тогда пламя разгоралось еще ярче. Его отсветы падали на лицо Тинетты, и оно тоже начинало светиться — прекраснее лица не было на свете.

«Никогда уж я не буду так любить, — чувствовал Гейнц. — А сейчас я люблю ее больше, чем когда-либо…»

Вошел Эрих. Он посмотрел на брата и на свою возлюбленную — они сидели на расстоянии друг от друга, каждый в своем кресле, неподвижно глядя в огонь, — и улыбнулся.

— Сейчас придет, — сказал он.

— Хорошо, мой друг, — ответила Тинетта, не поворачивая головы.

Однако Гейнц с раздражением повернулся к Эриху:

— Может, ты наконец объяснишь мне, что означает эта комедия? — спросил он злобно. — Кто сейчас придет? Почему ты отослал всю прислугу? Что это за игра в секреты?

— Как? Разве тебе Тинетта ничего не сказала? — безмерно удивился Эрих. Но хоть он и мастер был врать, его ложь частенько была шита белыми нитками.

Гейнц сразу же это заметил.

— Будет вола вертеть, — сказал он сердито.

— Я нахожу просто очаровательным со стороны Тинетты, — невозмутимо заговорил Эрих с неизменной своей любезностью, — что она решила сделать тебе сюрприз. Но никаких секретов, Малыш, тут нет, и я сейчас тебе все объясню. Мой милый мальчик, — он наклонился к Гейнцу и зашептал ему чуть ли не на ухо, словно чтобы не слышала Тинетта, — мой милый мальчик, тебя ждет незабываемое переживание. Молодая дама, которую ты сейчас видел, самая красивая, самая одаренная, самая прославленная берлинская танцовщица. И я заручился ее согласием, она будет танцевать только для нас троих… танцевать Шопена, Малыш!

Гейнц оторопел. И это все? Для этого такие таинственные приготовления? И что он, Гейнц, смыслит в танцах? Все, что он видел, это шаркающие пары, которых он насмотрелся за последнее время во всяких кабаках, да козлиные и телячьи пируэты гимназистов на школьных уроках танцев.

— Предположим, — согласился он. — Пусть танцы. Очень мило с твоей стороны. Теперь я, по крайней мере, понимаю, почему эта дева так упорно отказывалась от ростбифа.

Эрих дернулся на своем стуле, у него явно чесались руки.

Но Гейнц с видом победителя откинулся в своем кресле и вызывающе, свысока смотрел на Эриха, на лице которого дружеское расположение сменилось досадой.

— Ты все еще не уразумел, — продолжал Эрих. — Она не просто танцует. Дело в том… — Но он умолк и только загадочно посмотрел на брата.

— В чем же дело? — спросил Гейнц с насмешкой, по он чувствовал, что Эрих чего-то не договаривает, что-то держит про себя.

— Дело в том, что она танцует…

— Пора начинать! — неожиданно прозвучало из кресла Тинетты. — Пора начинать!..

Тинетта сидела, откинувшись на широкую мягкую спинку кресла, сидела, крепко зажмурясь, с полуоткрытым ртом. Казалось, она уснула и говорит во сне…

— Пора начинать! — сказала она в третий раз, почти напевно, так и не объясняя, что пора начинать.

— Да, в самом деле пора, — повторил за ней Эрих. — Извини меня, Малыш, ты сам все увидишь. Может быть, и Тинетта…

Так и не досказав, он пошел к третьему креслу, по ту сторону от Тинетты: теперь Гейнц совсем его не видел. В просторном холле водворилась тишина… Только изредка трещало полено в камине и каскадами рассыпались искры…

В душе у Гейнца все клокотало, но, несмотря на злость, он чувствовал, что и сам поддается этому захватывающему ожиданию. Танцы, что ж пускай, очень мило, но не станут же Эрих и Тинетта в лепешку расшибаться из-за каких-то танцев! Они разогнали всех слуг — а может быть, и Тинетта… сказал Эрих.

«Послушайте», — хотел было он сказать и вдруг заметил, что скрипач (слепой скрипач!) заиграл. И тогда он не стал ничего говорить, а стал слушать…

Льются чистые серебряные звуки, и вдруг Гейнц, словно повинуясь зову, поворачивает голову и видит ее, незнакомку, — она сходит по лестнице своей царственной поступью, — глядя на нее, Гейнц впервые понял, что в прямой осанке человека есть что-то божественное, отличающее его от всех других тварей…

И этой поступью, исполненной божественной гармонии, она нисходит по лестнице — совсем нагая. Он закрывает глаза, — быть может, это лишь сон, обманчивое наваждение? Но нет, она, конечно, нагая. Она и должна быть нагой — та, чьи движения исполнены такой прелести, для которой любой покров — досадная помеха!

Она сходит с лестницы, она совсем близко проскользнула мимо Гейнца, подобная белому пламени, прекрасная, тихая, молчаливая, она беззвучно становится перед горящим камином. Скрипка наверху зовет ее и манит… Но она стоит беззвучно, склонив головку, словно прислушиваясь к себе, словно она, как и Гейнц, слышит пение скрипки не извне и сверху, а в самой себе…

Но что это? Когда она зашевелилась? Она вся клонится, руки ее ожили, они скользят, но и это промелькнуло, точно сон… Белое пламя прыгнуло, оно клонится к земле. Кажется, что порыв ветра хочет его умчать, задуть. Но нет, она здесь, она снова здесь, еще белее и царственнее, чем раньше. И вдруг, о диво! Гейнцу кажется, что она с сомкнутыми ногами, не шевеля ни одним членом, отделяется от земли и, невесомая, воспаряет вверх…

Но что это? Почему она остановилась? Застыла на месте и к чему-то прислушивается, меж тем как скрипка наверху продолжает петь? Она больше не танцует, она стоит и слушает. Она ждет. Снова и снова вспыхивая, освещает огонь ее тело, пробегает по бедрам, приподнимает острия груди, вырывая их из темноты, и спешит дальше, чтобы осветить руку, которой она теперь призывно машет.

Медленно поворачивает Гейнц голову. Кого же она зовет? Кого манит?

Он смотрит на Тинетту. Она поднялась и застыла перед своим креслом. Медленно, словно во сне, освобождается от одежд, и они соскальзывают одна за другой и падают на пол. Соскользнувшая с бедер юбка темной скорлупкой ложится у ног. Шелуха, обнажившая серебристый плод. Ибо вот она вся, стройная, серебристая…

«Закрою глаза, — думает Гейнц. — Мне этого не вынести… Не хочу видеть ее такой, мне ее тогда вовек не забыть…»

И все же он смотрит, не отрывая глаз, на это серебристое видение, на эту поистине явившуюся из облаков Венеру, ревниво оберегаемое видение его ученических снов…

Как зовет и манит скрипка! Она благословляет мир, она призывает жизнь. То, что грезилось нам во сне, стало явью, превосходящей всякий сон…

Обе женщины скользят друг другу навстречу, каждая протягивает руки к другой — но что это? Одна, ускользнула, другая устремляется следом, одна ищет и манит, другая убегает и тоже манит. И снова они сходятся… Почти неслышно поет скрипка, чуть потрескивает огонь… Одна сжимает другую в объятиях…

Прильнув друг к другу, каждая вглядывается в лицо другой, каждая ищет чего-то в глазах у другой — но чего же? Обе улыбаются той загадочной улыбкой, которую он весь вечер видел в глазах Тинетты… Улыбка вековой давности, эта всезнающая улыбка сожаления о тленности всего земного, о ничтожестве наших утех…

Быть может, они и сами не знают об этой улыбке? Они стоят слишком близко, они тесно прижимаются друг к другу, тело к телу, грудь с грудью. Они больше по держат друг друга и объятиях, а лишь прижимаются одна к другой… Нет, я не хочу этого видеть! У каждого из нас был свой рай детства, и всем нам пришлось его покинуть, ведь человек не может жить в раю, да он этого и не хочет, человек хочет трудиться среди людей!

Но если нас лишили рая, значит ли это, что мы должны так низко пасть? Я не хочу этого — уходи прочь! Ты с первого мгновенья была мне ненавистна, — хоть у тебя и скромная прическа мадонны, я сразу почуял в тебе зло! Не смей так обнимать ее, не смей докучать ей своим ртом! Эрих, ведь это твоя возлюбленная, скажи, чтоб она не смела! Скажи ей ты, а я не в силах, у меня словно все мышцы расслабли.

И в это самое мгновение, точно услышав зов брата, Эрих повернулся к нему и закричал:

— Ну как, Малыш, нравится? Правда, красиво? Разве мы наобещали тебе слишком много?

И он с насмешкой, торжествуя, смотрит на брата.

Гейнц встает, он хочет ответить Эриху — нет, хочет убежать, но не в силах глаз оторвать от той, что медленно, о, так медленно к нему подходит…

«Нет, бежать отсюда… Прочь… Я…»

— Малыш, — чуть слышно говорит Тинетта и кладет ему руку на плечо.

И под этим легчайшим прикосновением он подламывается, будто его сразил кулак, кулак судьбы. Он падает перед ней на колени, ее рука играет его волосами, ее нагое тело перед ним. И он прижимается к нему головой, он стонет от вожделения и отчаяния, он упивается запахом жизни и тлена…

И слышит смех…

Не скрипка ли смеется? Но разве может скрипка смеяться над человеком?

Повсюду зажглись огни, холл ярко освещен — Гейнц Хакендаль, семнадцати лет, пал на колени перед французской шлюхой и целует ее нагое тело, точно это святая дароносица! А в дверях стоит его брат и проклятая плясунья и смеются над ним, высмеивают его муки, его невинность, всю его жизнь!

— Чудесно, Тинетта! — кричит Эрих. — Да он у тебя совсем ручной! Пусть тебе ноги целует, до чего же мне хочется поглядеть, как он будет тебе ножки лизать…

Тинетта только слабо вскрикнула, когда внезапный толчок свалил ее навзничь. А Гейнц уже бросился к брату и так налетел на него, что оба рухнули на пол. Но младший держит старшего в железных тисках, удар за ударом разит его потасканное, красивое, бесстыжее лицо…

И, вымещая свой гнев, Гейнц чувствует, что так можно избивать только брата, ненавидеть брата и что бьет он его за то, что ненавидит в себе самом: за свою собственную бесхарактерность, за свое собственное стремление к легкой жизни, за свою собственную трусость…

Он в каком-то душном угаре, этими побоями он хотел бы убить все прошлое, сбить с себя налипшую грязь — так ударами очищают серебро… Он почти не чувствует, как дергают и тащат его обе женщины… И лишь когда угар проходит, встает… и, ни на кого не глядя, ни разу не обернувшись, уходит из холла…

Не спеша натягивает он в прихожей свое пальто, щегольское, сшитое на деньги брата первоклассным портным пальто. Он поправляет галстук и надевает шляпу. Из зеркала смотрит на него бледное лицо с остановившимся взглядом. Он хочет улыбнуться, но улыбка не дается ему.

Он нашаривает рукой выключатель. Свет гаснет, а с ним и бледное лицо в зеркале. Затем снимает цепочку, отпирает дверь и выходит на морозный стылый январский воздух.

Выйдя на улицу, Гейнц в последний раз останавливается. Еще раз оглядывается на дом. Вот оно стоит, освещенное тут и там, величественное здание благородных пропорций, оно производит впечатление сдержанного, неброского богатства…

Здесь он был гостем много недель, мучительных недель. Гостем?.. Нет, пленником! С уверенностью говорит он себе, что никогда больше сюда не вернется. Куда бы ни завела его жизнь, вряд ли его снова потянет в кварталы богачей, на сытое, распутное житье… Побег свершился изнутри, пленник сам вышел на свободу. Из прихотей своих господ раб сковал оружие, разбившее его цепи.

Еще раз оглянулся он на виллу и пошел. Пошел свободный.

Сбор оружия пришлось отменить — эту задачу профессор Дегенер уже не мог поручить своему воротившемуся ученику.

— Нет, с этим кончено, — сказал он со слабой улыбкой. — Опять вы не в курсе, Хакендаль. Вы были в длительном отъезде, не правда ли? Все оружие должно быть сдано, самовольное хранение оружия карается тюрьмой до пяти лет или денежным штрафом до ста тысяч марок. У меня, разумеется, нет ста тысяч марок.

— И вы сдали оружие властям?

Профессор опять улыбнулся. Он разглядывал свои белые руки с тонкими пальцами и сеткой голубоватых жилок.

— Оружия больше нет, Хакендаль, — сказал он мягко. — Как сообщают мне ваши товарищи, оружие исчезло во всем Берлине, — очевидно, сдано властям, как и предписано указом. Нет, я бы к тому же считал правильным, чтобы вы, воротясь из далекого путешествия, немного занялись предстоящими экзаменами. Через две недели начнутся письменные испытания…

Гейнц сделал досадливый жест.

— Мне нужна настоящая работа, господин профессор! Что-нибудь такое, во что можно уйти с головой. У меня на душе так пусто…

— Ну, ничего, ничего! Это в порядке вещей, бывает со всяким, вернувшимся из далеких стран. В работу не сразу втягиваешься, говорят в таких случаях. А все же скромный, упорный труд в поте лица совсем не повредил бы некоему Хакендалю. В известных кругах приходится слышать не самые лестные отзывы о небезызвестном вам ученике.

— Поймите же меня, господин профессор, — не сдавался Гейнц, — мне необходима настоящая задача, которая может поглотить человека…

Профессор Дегенер неторопливо кивнул.

— Да-да! Разумеется! Понимаю! Но дело в том, что я не вижу для вас такой задачи. То же самое говорили мне ваши товарищи, когда мы перестали собирать оружие. Единственное, что я могу вам посоветовать: повремените! Наберитесь терпения!

— Но… — не сдавался Гейнц Хакендаль.

— Совершенно верно! — перебил его учитель. — Молодость не хочет ждать. Ей не хватает терпения. Она еще ничего не посеяла, а уже берется жать. Ну что ж, старшеклассник Хакендаль, ваша ближайшая задача — заработать отличный аттестат зрелости!

— Аттестат мне ни к чему. У отца нет средств послать меня учиться дальше.

— Дуралей! — сказал профессор ласково. — Отличный аттестат вам нужен для себя, а не для дальнейшей учебы. Для себя, чтобы доказать себе, что вы способны чего-то добиться. Скажите, мой милый ученик, вы уже что-нибудь свершили в своей жизни?

— Ровно ничего! — покаянно ответил Гейнц.

— Эх вы, дуралей в квадрате! — продолжал издеваться профессор. — За это мы у вас вычтем пять очков, ученик Хакендаль! Вы учились, а следовательно, ничего не могли свершить. Но сейчас вам предстоит драться за аттестат, это — ваша первая задача, ученик Хакендаль! И вы должны выполнить ее с блеском! Я…

— Но я… — не удержался Гейнц.

— Молчать! — загремел учитель. — Какой это гонимый эриниями первоклассник осмеливается прерывать красноречивые излияния своего учителя? Клянусь, — продолжал он так же выспренне, — что и я, невзирая на ваши успехи в области мертвых языков, закачу вам двойку по латыни и греческому, если вы окажетесь менее подкованным в других предметах. — Он насмешливо улыбнулся. — Мы вас провалим с барабанным боем, Хакендаль!

Такая решимость не могла не произвести впечатления на ученика Хакендаля. Перед ним явственно обозначились кое-какие изъяны в его школьной подготовке — изъяны, небезызвестные, конечно, и педагогам.

— Если я засыплюсь на экзаменах, — сказал он с присущим ему апломбом, — точка! У отца нет средств держать меня в гимназии лишний год.

— Тем необходимее сделать максимальное усилие, — сухо возразил профессор. — Вряд ли вам улыбается разбиться о первый же подводный камень на вашем жизненном пути, если только это ваше первое крушение…

Профессор Дегенер замолчал. Человек, всегда охотно называвший вещи своими именами, он считал для себя недостойным из ложной щепетильности щадить раны действительно поистаскавшегося ученика Хакендаля. О том, что раны эти были получены не в слишком благородных битвах, говорила одутловатая бледность и косые взгляды юноши. Профессору Дегенеру были понятны ошибки молодости, но сентиментальности в нем не было ни капли.

Однако он и тут сумел соблюсти меру и не стал наслаждаться замешательством изобличенного ученика, а, выдержав минутную паузу, продолжал уже в ином, подбадривающем, тоне:

— Итак, задача первая — аттестат. Из ваших собственных слов вытекает и вторая задача: вам надо подумать о ваших родителях. Вы, голубчик, молоды и здоровы, вы получили недурное образование. Вы попросту без громких слов пойдете работать и на собственном опыте убедитесь, с каким трудом достаются деньги, в которых ваш отец в течение семнадцати лет вам не отказывал…

Гейнц Хакендаль молчал. Ему грезились жертвы и подвиги, деятельность, исполненная героизма… А тут ему трезво говорят: сдавай экзамены и научись зарабатывать деньги. Какая проза, какое жестокое разочарование!

— Мои задачи вам, кажется, не по душе? — спросил профессор. — Мой милый Хакендаль, я предвижу наступление еще худших времен, чем те, что у нас за плечами. Каждому придется в своем собственном узком мирке позаботиться о порядке и опрятности. Боюсь, что в задачах у нас недостатка не будет, хватило бы сил их выполнить. Я не знаю ваших личных обстоятельств, Хакендаль, но не исключено, что и перед вами, даже в тесном семейном кругу, встанет ряд задач, могущих вполне удовлетворить молодого человека, жаждущего деятельности…

И учитель выжидающе умолк. Но Гейнц все еще не сдавался, ведь он мечтал о большем…

— Хакендаль! — воскликнул профессор. — Будьте же честны с самим собой! Я вижу по вашему лицу, что таких задач у вас хоть отбавляй. Но они для вас слишком мизерны. Вам хочется сотворить что-то в общенациональном масштабе, но не думаете ли вы, что такие задачи вам еще просто не по плечу?! А тем более сейчас, в наше сложное время! Кроме того, вспомните — может ли быть тело здоровым, если больны его клетки? Оздоровите сперва собственную клетку, а там будет видно… — И он протянул Гейнцу руку через стол.

— С этого дня я рассчитываю на ваше ежедневное посещение гимназии. А также на ваше активное участие в занятиях. Мы еще поговорим — после получения вами аттестата. После получения аттестата — понятно?!

Итак, Гейнц Хакендаль опять посещает школу. Он уезжал в далекие края, он дышал воздухом, насыщенным миазмами, но наконец нашел в себе силы вырваться из трясины и снова, вместе с другими учениками, посещает школу…

Сначала это было нелегко, так же, как после далемского изобилия нелегко было привыкать к скудному столу на Вексштрассе. Но как тело его перестроилось за несколько дней, так и дух быстро окреп и Гейнц взялся за выполнение очередной своей задачи, — вместо того, чтобы разбираться в капризах взбалмошной женщины. Порой, во время перемен, когда все сидели за партами и под дробный перестук столешниц беседовали на своем излюбленном, напыщенно-шутовском жаргоне — причем, доставалось и немецкому языку, и бицепсам соседей, — в нем оживали воспоминания: он видел себя светским денди на низеньком табурете в мастерской французской модистки, вникающим в тайны туалета хорошенькой женщины…

И тогда он другими глазами начинал смотреть на корявые, бескровные, плохо побритые, в прыщах и угрях физиономии своих одноклассников, с брезгливым чувством вдыхал воздух, отравленный голодом и нечистоплотностью, и думал: а стоит ли? Ведь можно жить несравненно легче…

Но тут в класс входил, быть может, тот же профессор Дегенер, и Гейнцу вспоминалась оброненная им фраза, что можно упасть в грязь, но не следует в ней залеживаться… А бывало и так, что дрожь отвращения пробирала его при одной мысли о легкой жизни. И тогда он с яростным увлечением налетал на своего врага Порцига — тот снова подвел его — нет чтобы подсказать человеку, когда спрашивали исторические даты…

— Если ты, старый сукин сын, будешь продолжать в том же духе, ты добьешься, что я провалю экзамены, осрамлю весь класс и тебя в том числе. А тогда тебя ждет общее презрение, купленная на общественные средства веревка и вбитый в стену крюк!

— «Как веревка ни прочна, оборвется и она!» — прошептал Порциг начальные строчки Ведекиндовского экспромта, как всегда шельмовски сощурив один глаз.

«Но, конечно, не мгновенно, а скорее постепенно!»— пропели голоса таинственных норн.

А потом весь класс как грянет хором, выбивая дробь ногами и крышками парт:

— «А бывает и так, что не рвется никак!»

— Вы что, взбеленились, старшие? — загремел профессор Дегенер, пылающим факелом влетая в класс. — Сегодня выпускной класс станет на молитву позади шестиклассников — вы еще глупее, чем эти ребята, у которых молоко на губах не обсохло! Хакендаль, чему вы ухмыляетесь? Ухмыляются кретины, нормальный человек смеется! По местам! Хеберлейн, попробуйте нам объяснить, почему Платон…

Да, Гейнц Хакендаль вернулся домой. Он снова надел свою не по росту короткую школьную амуницию, заношенную до блеска, заплата на заплате. Снова надел уродливое серое белье военного времени вместо нарядных, сшитых на заказ верхних рубашек. Он уже забыл, когда последний раз делал маникюр, и только чаще чем «когда-то», подстригал ногти и тщательнее чистил их щеткой.

Он побаивался, что в классе не обойдется без язвительных замечаний по поводу его обратного превращения из ослепительного мотылька в серую куколку. Но с тем изумительным чувством такта, какое иной раз присуще самому бестактному на свете обществу — обществу сорванцов-школьников, — ни одна душа об этом не заикнулась. Гейнц снова принадлежал к ним. Он снова был для них свой. Они точно забыли, что он не был с ними в таком, что ни говори, важном деле, как сбор оружия. Он по-прежнему участвовал в их жарких спорах, словно бы и не выбывал из их среды, и его выслушивали, изругивали и высмеивали, как всякого другого.

А спорили они очень много, спорили ежедневно, чуть ли не на каждой перемене — и очень горячо. В Веймаре к тому времени было созвано Национальное собрание, оно избрало Фрица Эберта президентом и утвердило для новой Германской республики черно-красно-золотой флаг. Но какие бы это ни вызывало разногласия, суть для них заключалась совсем в другом.

Споры шли главным образом вокруг вопроса: чем кончится война? Какой мир ждет Германию? Вот что волновало их больше всего. О чем только ни говорили в Национальном собрании, а вопроса о мире почти не затрагивали. Утверждали, разумеется, что немецкий народ ни за что не согласится на продиктованный мир. А один из депутатов даже сказал: «Отсохни та рука, что подпишет рабский мир…»

Но даже и эти скудные громы, доходившие из Веймара, не внушали юношам доверия. Они помнили латинское изречение: «Principiis obsta», что в переводе означает: «Протестуй уже с самого начала».

Они же находили, что уже с самого начала никто и не думает протестовать. Они находили, что хоть правительство как будто и протестует, однако, вопреки собственным протестам, делает то, чего чурается на словах. Юноши слышали это решительное «нет», но не верили ему, как не верил и весь народ. «Можно ли на них полагаться? — говорили в народе. — За последние четыре года господа там, наверху, слишком часто надували нас».

Обо всем этом и толковали ребята во время школьных перемен, по дороге в школу и из школы. Они толковали об этом на своем школярском языке, пестрящем латинизмами, наряду с такими выражениями, как «колоссально» и «на большой с покрышкой». У них были грубые, ломающиеся голоса, на подбородках уже частенько кудрявился пух, — если б война продолжалась, их бы уже отправили на фронт. А так они все еще считались мальчишками, гимназистами, что не мешало им живо всем интересоваться.

Лет десять назад предыдущее поколение упивалось стихами Гофмансталя, высмеивало «Песни о розах» Эйленбурга и разве самую малость горячилось из-за вопроса: дирижабли или аэропланы? Да и то весьма умеренно. Так сказать, в пределах… Раскормленное эстетское поколение, с кокетливой склонностью к самоубийству и ко всему прекрасному. (Самое слово «самоубийство» их шокировало как грубое, и они предпочитали говорить: «вольная смерть».)

Новое же, возросшее в трудные годы нужды и голода поколение выдалось более крепким. Оправдалось изречение, что плоды, взращенные на тощей земле, здоровее, чем вскормленные тучной. Эта новая молодежь, пережившая войну в глубоком тылу, всегда чувствовала себя в чем-то обманутой, обделенной. Она не намерена была и впредь давать себя в обман. Настороженно выжидая, с неусыпным недоверием следила она за событиями…

Гейнц Хакендаль включился в ее ряды. Он вернулся к своим товарищам, к своему поколению. (Эрих, хоть всего на четыре года старше Гейнца, принадлежал во всех смыслах к довоенному поколению.) Прошло немного времени, а ему уже не верилось, что совсем недавно он часами просиживал, ухаживая за своими ногтями. А спустя еще немного времени он уже опять проникся юношеским отвращением ко всем этим раскрашенным модницам на Тауэнцинштрассе. Сердце его едва ли даже на секунду замирало при мысли о Тинетте. Зато он часто и подолгу думал об Ирме.

Профессор Дегенер снова оказался прав, когда просил Гейнца запастись терпением: задач у него будет хоть отбавляй, и даже в самом недалеком будущем. Да, задач у всех хватало, такое уж было время.

Пришлось и Гейнцу Хакендалю взяться за свои.

Как-то утром в последних числах февраля его разбудили настойчивые звонки. В школе почему-то не было занятий, — должно быть, опять бастовали. А возможно, протестовали. Во всяком случае, Гейнц еще не вставал, отец отправился в обычный рейс по городу, а мать, как и всегда, не щадя распухших ног, выстаивала в очереди за продовольствием.

Гейнц натянул брюки, набросил поверх ночной рубашки пальто и прошаркал в домашних туфлях через холодную, как гроб, квартиру — отворить дверь. Перед ним стояла «какая-то» — в самом деле «какая-то». Гейнц не сразу узнал в нежданной гостье свою сестру Эву — в свое время такую хорошенькую, свежую и немного сварливую Эву. Прошло немало времени, пока, признав ее, он не воскликнул:

— Ты, Эва? Входи же!

Да и она не сразу его узнала. Впрочем, не столько потому, что он сильно изменился, сколько потому, что была чересчур взволнована, и к тому же изрядно навеселе. Она прислонилась к дверному косяку, ее отвисшие щеки дрожали, дрожали тяжелые серовато-голубые веки.

— Где мать? — спросила она. — Мне срочно нужна мать.

— Мать ушла за покупками. Входи же, Эва!

Держа за локоть, он провел ее в спальню родителей, единственную мало-мальски теплую комнату в квартире. Эва села на кровать и огляделась.

— Где мать? — спросила она опять со страхом. — Мне срочно нужна мать.

— Мать ушла за покупками, — повторил Гейнц, внимательно к ней приглядываясь. — Не могу ли я помочь тебе, Эва?

Она вряд ли его слышала, и он не стал настаивать: очевидно, она была пьяна, но едва ли не больше — взволнована; волнение пересиливало в ней хмель и смешивалось с ним…

— Как же мне быть? Как быть? — негромко повторяла она про себя.

На минуту она уронила голову на подушку и закрыла глаза, — казалось, ее вот-вот сморит усталость…

И тут же выпрямилась. Спустила ноги с кровати, не глядя на Малыша, прошла через всю комнату, остановилась перед комодом и, словно она здесь одна, выдвинула верхний ящик. Вынула какие-то бумаги и уставилась на них недоуменным взглядом, точно не зная, что с ними делать…

— Эва! — окликнул ее Гейнц, стоя у печки. — Эва!

Она быстро повернулась и, все еще держа в руке бумаги, взглянула на него.

— Ты, Малыш? — спросила она. — В чем дело? Мне надо поговорить с матерью…

— Мать ушла за покупками, Эва, — в третий раз сказал Гейнц. Он подошел к ней, осторожно взял у нее бумаги, положил обратно и сказал: — Зачем тебе понадобилась мать? Не могу ли я заменить ее?

— Как же мне быть? — снова воскликнула она с отчаянием. Она смотрела на него застывшим взглядом, и лицо ее не менялось; хоть видно было, что с ней стряслась беда, в ее сухих горящих глазах не было слез. И наконец: — Мне нужно уехать…

— Куда же, Эва?

— Прочь из Берлина.

— Почему же ты хочешь уехать из Берлина?

Она смотрела на него все так же в упор. Но теперь в ее глазах мелькнул ужас.

— Почему?.. — прошептала она и умолкла.

— Пойдем, Эва, — сказал Гейнц ласково и за руку подвел ее к кровати. — Пойдем, приляг. Погоди, я сниму с тебя ботинки. Да ты вся окоченела! Вот так, а теперь накройся одеялом, ну, лучше тебе?

Она спокойно всему подчинялась, но ничем не давала понять, что ей лучше.

Он снова взял ее руку в свою:

— А теперь рассказывай, почему ты должна уехать из Берлина?

Она не отвечала. Но в глазах ее неожиданно появилось новое выражение: она озиралась, как ребенок, проснувшийся в незнакомом месте и с интересом все разглядывающий.

— Что это? — спросила она. — Я лежу в маминой кровати?

Гейнц покачал головой.

— Так, значит, в отцовой?

Он кивнул.

Эва рассмеялась — залилась надрывным смехом, скорее похожим на судорожное рыдание.

— Вот! — воскликнула она и ткнула пальцем. — Здесь я родилась — тому назад двадцать три года! А теперь лежу в отцовой кровати. — И снова она затряслась от смеха. — То-то обрадуется отец, что в постели у него лежит шлюха!..

И так же внезапно, как начался, смех ее оборвался.

Она открыла сумку и начала в ней рыться. Ключи, пудреница, мелкие монеты полетели под кровать, но она не обратила на это внимания. Наконец она протянула ему записку:

— На, читай!

Это был листок из школьной тетради. Неуклюжим детским почерком — каждая буква в особицу — было выведено: «Елка. Елка растет в лесу. Это наше немецкое рождественское дерево. Ни один народ так торжественно не празднует елку, как наш немецкий народ. Елка…»

— Понятно? — спросила Эва, не сводя с брата глаз. И с раздражением: — Да переверни же страницу!

Он перевернул листок. На другой стороне поперек текста было жирно намарано:

«Ты меня застрелила, курва, но дай срок, я до тебя доберусь!»

И больше ничего.

Гейнц взглянул на сестру.

— Понятно? — снова шепнула она дрожащими губами.

— Нет, — сказал он. — Кто это писал?

Она посмотрела на него со страхом и только после долгой паузы тихо выдохнула:

— Он.

Ей, видно, страшно было произнести даже это «он».

— Это про кого Тутти тогда говорила?

Эва кивнула.

— Ну и что же? Что означает этот вздор? И ты позволяешь стращать себя такой чепухой?

— Это не чепуха!

— Разумеется, чепуха! Это… — Но он оборвал на полуслове, увидев, что она хочет, но не решается что-то сказать.

Наконец она сказала:

— Я правда его застрелила. Я стреляла ему в лицо. Мы стояли нос к носу…

— Но, Эва, если б ты его застрелила, как бы он мог тебе написать? А если ты его не застрелила, что за дикость запугивать тебя своей смертью? Если ты и правда в него стреляла, значит, промахнулась.

— Нет, это верно, что я его застрелила. Я видела: все лицо у него было в огне.

— Быть не может!

— У него все может быть!

Гейнц снова задумался. А потом подсел к сестре на кровать, взял ее холодные руки в свои и сказал ласково:

— Ты бы мне все рассказала, Эва, а вдруг я придумаю, как тебе помочь?

— Мне никто не поможет…

— А вдруг. Как знать!

— Вот если б у тебя хватило духу меня застрелить! Ах, Малыш, я часто думаю: хоть бы у кого хватило духу меня убить. Сама я слишком труслива, чтобы покончить с собой. Но этого я б не испугалась. Клянусь, я б не убежала. Я даже не стала бы кричать…

— Прошу тебя, Эва, расскажи, как все было. Ты, говоришь, в него стреляла, но что тебя заставило? Ведь это не шутка — застрелить человека, будь он сто раз плохой. Ты моя сестра, я ли тебя не знаю, как же у тебя рука поднялась?

Эва кивнула, но вряд ли она его слышала. Она думала о своем.

— Нет, — сказала она, — ничего не выйдет. Я умру только от его руки, когда-нибудь он замучит меня до смерти. Знаешь, Малыш, — продолжала она, будто в горячке, и он ободряюще закивал ей и ободряюще стиснул ей руки. — Ведь уже немало времени прошло с тех пор, как я в него стреляла. А мне это до сих пор жить не дает, я не знаю, что с собой делать. Я все время пила без просыпу, да и сейчас налакалась. Но даже когда я в стельку пьяна, это во мне не утихает. Оно все время здесь и меня ужасно мучит, ужаснее даже, чем он меня мучил…

Эва на минуту умолкла. Погруженный в свои мысли, весь во власти нахлынувших воспоминаний, Гейнц только машинально поглаживал сестре руки.

— Наконец я решила найти покой, — продолжала Эва. — И раз у живой у меня не будет покоя, решила умереть. А тут я услыхала, что готовится расправа с матросами, и как-то вечером пробралась в Манеж. Но только я туда забралась, как носкисты давай стрелять. Они били по Манежу из пушек, начался пожар. Когда я услышала стрельбу, и крики умирающих, и треск огня, я чуть с ума не сошла от радости; вот, думаю, я и умру. И я танцевала перед матросами, и пела для них, и помогала им заряжать ружья, так что все говорили: «Правильная девчушка!» Другие женщины забились в подвал. И никому и невдомек, отчего я такая…

Она умолкла, а затем продолжала:

— Но ничего не вышло, мне так и не удалось умереть. Когда надежды больше не оставалось — Манеж горел со всех концов, и я уже думала: вот сейчас, — они просто сдались! И меня с собой потащили, а ведь как я их просила меня там оставить! Нет, — продолжала Эва Хакендаль, глядя на брата с детской серьезностью, — видно, так оно и будет: или я его погублю, или он меня. И, конечно, скорее он, — ему это нипочем!

— То есть как это нипочем? Ведь ты говоришь, застрелила его?

— Я выстрелила ему в лицо, он грохнулся, будто свинцом налитый.

Она снова умолкла. А потом сказала напористо:

— Как по-твоему, Малыш, даст мне мать денег, чтобы я могла уехать?..

Гейнц в раздумье смотрел на сестру. Иногда ему казалось, что это даже не пьяный бред, а бред сумасшедшей, точно она уже перешагнула границу между здравым рассудком и безумием. Но уверенности не было, и он не представлял себе, кого бы можно было об этом спросить. Спрашивать он мог только Эву…

Что он и сделал. Осторожно начал он ее выпытывать и постепенно, слово за словом, услышал всю ее историю — от кражи в универмаге до выстрела в подвале на далемской вилле, в пяти минутах езды от той, другой виллы, где и сам он, примерно в то же время угодил в тяжелую душевную передрягу.

И вот он сидит и напряженно слушает, как его сестра попала в кабалу к дурному человеку, и порой ему чудится, что она описывает его собственную голгофу! Когда же Эва крикнула со страстью:

— Что я могла поделать, Малыш? Ведь я была бессильна, мне даже часто казалось, что самое страшное, что он надо мной вытворяет, больше всего меня и радует — где-то там внутри! Но тебе этого не понять!.. — Гейнц кивнул и сказал:

— Напрасно ты так думаешь, Эва, я это очень понимаю. И когда внутри у тебя всякий раз что-то обрывается, ты говоришь себе: тем лучше! Да пропади все пропадом, и чем скорее, тем лучше!

— Да, верно! — воскликнула Эва и с увлеченьем продолжала рассказывать. Когда же она кончила свою исповедь и начала клясть себя, и Эйгена, и весь мир, и отца, и господа бога, Гейнц стал раздумывать, чем помочь сестре, и в какой мере на нее можно в этом рассчитывать, и в какой мере на нее еще можно положиться…

Насчет отъезда, бегства и думать нечего. Ни у нее, ни у него, ни у родителей денег нет — вот первое, что пришлось ей сказать. Да и какое может быть бегство: ведь даже считая Эйгена мертвым, Эва не знала покоя, искала смерти и пила, чтоб забыться. Нет, прежде всего надо выяснить, как обстоит дело с этим выстрелом в подвале…

— Если б ты его и правда застрелила, Эва, полиция давно б тебя выследила, можешь не сомневаться!

Но лучше бы Гейнц этого не говорил: страх перед Эйгеном сменился у Эвы страхом перед полицией, перед судом, перед тюрьмой, и первым ее порывом было бежать! Если нельзя уехать из Берлина, она, по крайней мере, переедет в другой район. Она знает десяток квартир, где можно жить без прописки!

Гейнца крайне удивило, что Эва так боится полиции и суда, точно она все еще бюргерская дочка прежних времен. А он-то рассчитывал уговорить ее добровольно явиться в полицию, уплатить по давно просроченному счету, но зато уж навсегда избавиться от угроз этого Баста…

Сейчас об этом нечего было и помышлять. Эва соскочила с кровати и начала лихорадочно натягивать башмаки. Она сию же минуту переедет! А вдруг полиция ее уже разыскивает?

И Гейнцу пришлось в первую очередь сделать для сестры нечто, с его точки зрения, совсем не сообразное: начался скоропалительный переезд на такси — с лихорадочной упаковкой вещей, с прозрачными намеками на ушко другим девицам, с пропущенными на ходу рюмочками, с таинственными расспросами хозяйки насчет других хозяек — переезд, который не мог бы надолго запутать даже придурковатого полицейского.

И Гейнц все это наблюдал, он хотел помочь Эве хотя бы с укладкой вещей. Девицы смотрели на него — кто вызывающе, кто с бесцеремонным любопытством. Не стесняясь присутствием юноши, они развязно рассуждали о нем с его сестрой и приходили к заключению, что он еще очень молод. Гейнц и сам так думал, он со всех ног бросился к прачке и ценой немалых усилий добился, чтобы она выдала ему белье в том виде, как есть, — совершенно мокрым.

— Сестра срочно уезжает…

Прачка откровенно скалила зубы — ей, мол, известно, что за сестра эта сестра, а также, что срочные отъезды таких сестер совершаются в зеленой полицейской машине — она, мол, не вчера родилась…

И вот наконец Гейнц с Эвой в такси, немало раздосадованный всей этой безалаберщиной и суматохой, — он-то надеялся навести хоть какой-то порядок в Эвиных делах и еще больше все запутал. А Эва вдруг заулыбалась: пропущенные на ходу рюмочки возымели действие; она объявила, что страшно рада — она мечтала удрать от этой старой выдры, ведь та берет бессовестный процент за стол и квартиру… Да и вообще, Тауэнцинштрассе давно уж не ее район — там вольготно только тем, кто помоложе да пошикарнее. Северный район — Тикштрассе или Шлегельштрассе — вот ее настоящее место, там она будет зашибать деньгу. Разве Гейнц не заметил у нее морщинок?..

И она стала плакаться, что рано стареет, да и вообще что это за жизнь — одной ногой в тюрьме, другой в больнице, кто такое вынесет? А все отец — если б он не орал на каждого, она бы ни за что не спуталась с Эйгеном… Гейнц мрачно слушал. Он спрашивал себя, можно ли считать задачей — задачу, разбудившую его нынче поутру? А что, если дело Эвы Хакендаль раз навсегда закончено и пересмотру не подлежит?

Все ближайшее время вопрос этот не переставал мучить Гейнца. Невзирая на его усилия внести в дела Эвы ясность, все с каждым днем только больше запутывалось, а Эва словно этого и не замечала. Напротив, сумятица, беспорядок были как бы ее стихией…

Наконец он махнул рукой на всякие вопросы и сомнения. Профессор Дегенер говорил ему, что надо в собственном тесном кругу навести порядок — прежде чем браться за сложные задачи, надо одолеть простые. Это он и решил сделать. Когда же у него опускались руки, он старался представить себе, как в Германии тысячи людей заняты сейчас тем, что постепенно, по камушку, восстанавливают разрушенное войной — тут нужно поистине адово терпение! Сперва оздоровить клетку, сказал профессор Дегенер.

«Я — ассенизатор», — говорил себе Гейнц. И продолжал свою бесполезную беготню, и не обращал внимания на воркотню сестры, и даже иной раз думал с чувством ласкового превосходства: «Ничего тебе не поможет — я и против твоей воли вытащу тебя из грязи…»

Все это давалось ему нелегко. Урывками, после занятий, за счет подготовки к экзаменам носился он по городу, пытаясь выяснить, при каких обстоятельствах стреляли в Эйгена Баста.

Приходилось соблюдать величайшую осторожность, в полицию обращаться было нельзя, ведь неизвестно, в какой мере Эва, помимо той кражи в универмаге, замешана в уголовных делах Эйгена Баста — разве от нее добьешься правды!

Гейнцу даже нравилось изображать добровольного сыщика из уголовного романа, нравилось бегать по Берлину в поисках, быть может, очень опасного преступника: вымогательство, грабеж, мелкие кражи, крупные кражи, бандитизм, вооруженные налеты, эксплуатация продажных женщин, а может быть, и убийство. Веселенький списочек — ничего не скажешь!

Что ему не нравилось, так это шататься по ночному Берлину, заговаривать со встречными девицами и отвечать на их заигрывания, чтобы после досужей болтовни о том, о сем, перевести разговор на некоего «Эйшеня», более известного под кличкой «Черный Эйшень». По-видимому, таких черных Эйгенов в Берлине было пруд пруди.

Гейнца лихорадило в постоянной беготне и тревоге, он все больше худел и бледнел, а жизнь в мире между тем продолжалась. Началась передача союзникам торгового флота, повсюду проходили массовые митинги протеста против насильственных мирных условий. Национальное собрание тоже высказалось против, хотя и в более сдержанной форме. В Рурской области началось восстание, в Вюртемберге — всеобщая забастовка. В Берлине собрался Первый общегерманский конгресс безработных и был предложен первый план развития народного хозяйства на общую сумму в четырнадцать миллиардов, из коих недоставало всего лишь семь. В Мюнхене была создана советская республика, в Дрездене инвалиды войны застрелили военного министра. Тем не менее Первое мая было объявлено праздником рабочих — согласно социал-демократической программе, тогда как пасхальное послание призывало верующих: «Прекратите взаимные избиения! За работу!»

После чего в Брауншвейге была объявлена всеобщая забастовка, да и везде понемногу бастовали…

Во время этих событий — а в те дни происходило столько ужасного, что никто уже не видел в этих ужасах ничего ужасного, — в это время Гейнц словно в полусне сдавал экзамены — сдавал кое-как, отнюдь не как блестящий ученик, обманув ожидания профессора Дегенера. Гейнц, не особенно вдаваясь в подробности, объяснился с любимым учителем и все ему рассказал. Профессор только головой качал:

— Да я совсем не то имел в виду, говоря, что надо навести порядок… — пробормотал он в ответ на исповедь Гейнца. Однако не стал к нему придираться на экзаменах, и Гейнц благополучно проскочил.

— Что ты теперь собираешься делать? — спрашивали его одноклассники.

— Кем же ты все-таки будешь? — причитала мать.

И только отец не задавал вопросов, но его обращенные на сына взгляды были порой красноречивее слов.

Однако у Гейнца Хакендаля именно сейчас не было времени думать о своих делах. Сперва он должен найти Эйгена Баста. Этот домовой, это страшилище, этот восставший из гроба мертвец должен быть найден.

И он был найден. Вскоре после экзаменов Гейнц увидел Эйгена Баста лицом к лицу, и произошло это необычайно просто, криминалистические способности Гейнца тут никакой роли не сыграли. Как-то, когда Гейнц сидел у сестры, хозяйка ввела в комнату мальчугана.

— Где Эва? Тут к ней мальчик с поручением…

— Эва должна быть у Ольги. Она только что вышла, — сказал Гейнц, мельком взглянув на посланца, который не вызвал у него никаких подозрений.

Мальчик лет тринадцати, угрюмо глядевший исподлобья, пристально посмотрел на Гейнца. И вдруг ухмыльнулся во весь рот.

— Ты небось ее новый будешь? — спросил он.

— Да, — сказал Гейнц и протянул руку. — Ну-ка, давай, что там у тебя?

Мальчик опять ухмыльнулся и покачал головой.

— Сколько? — спросил он.

С деньгами у Гейнца обстояло плохо — пока он блуждал по Берлину в поисках Эйгена Баста, все нарядные одежки Эриха успели превратиться в чаевые и деньги на проезд. Он предложил марку.

Мальчик покачал головой.

— Две марки.

Молчанье.

— Ладно, пусть будет три.

— Гони монету! — сказал юнец и достал из кармана записку.

Гейнц отдал деньги и на расстоянии прочел записку — мальчуган так и не выпустил ее из рук.

«Сотнягу — или пепельница!» — гласила записка.

И только.

Гейнц уже знал от Эвы, что означает «пепельница», но почерк, был не тот, что в предыдущей записке.

— Это я написал, — пояснил ему мальчик, — по его приказу.

— А почему он сам не пишет?

Вопрос, как видно, выдавал полную неосведомленность Гейнца— мальчуган ухмыльнулся с видом превосходства.

— Гони сотнягу, я, так и быть, стукну тебе, почему Эйген сам не пишет.

Гейнц задумчиво смотрел на мальчика. Насчет сотни марок не могло быть и речи — у него их просто не было. Во всяком случае, одно ему стало ясно: Эйген Баст живехонек…

— Не говори ей, что я читал записку! — предупредил Гейнц, поспешно беря пальто и шляпу.

— Нашел дурака! А что, деньги у ней есть?

— Это ты у нее спросишь. А мне пора мотать!

И Гейнц ушел.

Долго пришлось ему ждать в подъезде противоположного дома, пока гонец не показался на улице. Мальчуган стрелой вылетел из дому, Гейнц — стрелой за ним. Хорошо, что мальчик и думать забыл о Гейнце, иначе бы за ним не угнаться. Погоня шла до Ораниенбургских ворот и дальше, по Фридрихштрассе. Гейнц не отставал от юнца, следуя за ним по другой стороне улицы — мимо станции Фридрихштрассе и через Унтер-ден-Линден…

Здесь было пропасть народу, повсюду бледные, изможденные лица. Лавки по-прежнему блистали отсутствием товаров — сказывалось действие блокады союзников, теперь еще более жестокой.

Зато всякой нищей братии тут было в преизбытке… На оживленных центральных улицах нищие собирались кучками, стояли в ряд, подпирая стены домов, сидели на земле, подстелив ветошь, расхаживали взад-вперед, предлагая прохожим непристойные открытки… То были почти сплошь инвалиды войны, по крайней мере об этом вещали таблички у них на груди… За четыре долгих военных года народ попривык ко всяким увечьям, однако без привычки новичку, попавшему на одну из этих улиц, должно было почудиться, что он в аду.

Безрукие и безногие калеки, высоко засучив штаны, чтобы видны были толстые багровые рубцы или кровавые язвы на культях, сидели бок о бок с теми, кто выставлял для обозрения свое обезображенное лицо со следами ужасных ожогов, без челюстей — ужас на ужасе! Контуженные, жалобно стеная, трясли головой или рукой, какой-то окопник, сидя на земле, мерно бился затылком об стену — два удара в секунду, в минуту — сто двадцать ударов: затылок его представлял сплошную рану…

И люди это видели, это видела полиция, видело правительство.

Хотя доллар стоил уже пятнадцать марок против четырех двадцати в довоенное время, слово «инфляция» было еще неизвестно широким массам. Говорили о растущей дороговизне — фунт хлеба стоил двадцать пять вместо четырнадцати пфеннигов, фунт масла — три марки вместо марки сорока пфеннигов. Но, не считая богатых людей, никто не имел возможности купить столько съестного, сколько ему нужно; и так как продукты первой необходимости продавались по карточкам в гомеопатических дозах, дороговизну пока не ощущали. Каждый готов был истратить вдвое больше, была бы возможность запастись всем необходимым.

Официально же считалось, что марка продолжает быть маркой. Инвалиды войны получали свою мизерную пенсию, а зачастую не получали ничего, так как предстояло еще установить, что считать максимальным ограничением заработка. Но ведь и инвалиды войны хотели жить, и так как многие из них не могли работать, то им оставалось только идти на улицу. Артелями, человека по три, по пять, по десять, они стучались в квартиры, заходили во дворы, пели или играли — кто на чем. Или торговали на центральных улицах спичками и шнурками для ботинок, а то и просто нищенствовали. Правительство, полиция были вынуждены это терпеть — нельзя же приказать людям покорно издыхать с голоду…

С трудом верилось, что вся эта братия кормится только подаянием и что разоренный войной, бедствующий народ способен содержать еще и эту ораву, так что каждому из калек был смысл просиживать здесь день-деньской. Больше всего, естественно, перепадало тем, чьи увечья поражали своей необычностью — или своим уродством, — так что люди, проходившие мимо, не могли равнодушно на них глядеть…

Перед таким-то увечным, производившим особенно жуткое впечатление, мальчуган остановился. Это был еще, по-видимому, молодой человек, хоть наверняка не скажешь: все лицо его было сплошной зарубцевавшейся раной с ужасными иссера-черными краями, которые сливались друг с другом, подобно раскрашенным пограничным линиям на географической карте… От губ почти ничего не осталось, нос почернел, будто от ожога, но всего ужаснее были глазницы со ссохшимися глазными яблоками, лишенными зрачков, затянутыми желтоватой пленкой…

Нищий стоял, прислонясь к стене, он показывал прохожим свое лицо и, словно этого лица и таблички «Ослеп на войне» было недостаточно, через короткие промежутки монотонно повторял, не жалуясь и не повышая голоса, повторял каждому прохожему одно и то же:

— Слепой… Слепой… Слепой… Слепой…

Было что-то страшное, страшнее всякой жалобы, в этом однозвучном слове «слепой», — точно бездушное тиканье часов, оно тонуло в уличном шуме, и люди, куда-то спешившие, очень спешившие, вдруг останавливались и опускали монету в сложенную горстью перед грудью ладонь…

Ни слова благодарности, ни малейшего движения в знак того, что он почувствовал в руке деньги — нищий, как заводной, повторял свое: «Слепой… Слепой… Слепой…»

И даже сейчас, когда юный гонец что-то зашептал ему на ухо, он продолжал бубнить свое, словно это «слепой» само по себе, без его участия, вращалось в нем нескончаемой лентой — так человек дышит, так бьется у него сердце независимо от его воли — одно и тоже: «Слепой… Слепой…»

Гейнц перешел через улицу и стал у стены подле этого страшного лица. Не обращая внимания на мальчугана, глядевшего на него с ужасом, он негромко сказал:

— Хакендаль…

Изрытое рубцами лицо, казавшееся вблизи еще ужаснее, не дрогнуло, безгубый рот повторял:

— Слепой… Слепой…

Но лицо у мальчугана перекосилось от боли — он хотел бежать и не мог: нога слепого наступила ему на ногу, придавив ее намертво, неотвратимо…

По этой способности мгновенно реагировать Гейнц понял, что перед ним Эйген Баст. Эйген Баст — этот, по рассказам сестры, злодей-истязатель, — ни слова не говоря, сразу же наказывает мальчика, не разобравшись, умышленно или неумышленно тот его предал. Эйген Баст, растлитель Эвы и жертва Эвы, — Гейнц видел теперь воочию последствия того выстрела.

Какое-то глубинное, изначальное чувство ненависти забилось в нем, хлынув из недр души. Так жизнь ненавидит смерть, так живое обороняется, защищаясь от тленья…

— Уберите ногу! — приказал Гейнц, дрожа от гнева.

— Слепой! Слепой! Слепой! — бубнил нищий, и нога его не сдвинулась с места.

— Уберите ногу! — снова потребовал Гейнц, и так как окрик не подействовал, сам наступил нищему на ногу.

— Слепой! — бормотал калека. — Слепой! Слепой!

В руку его со звоном сыпались монеты — ведь прохожие глядели не на ноги, они видели только это ужасное лицо. Рука быстро опустилась в карман штанов, чтобы высыпать деньги, а потом снова застыла перед грудью.

— Слепой! Слепой! — а нога ни с места…

И Гейнц понял, что этот человек ни за что не уступит, он скорее даст раздавить себе ногу, чем снимет ее с ноги мальчика. И ногу убрал Гейнц. Нищий продолжал с неподвижным лицом твердить свое «слепой!», но через одну-две минуты нога его все же отпустила ногу мальчика.

Лицо у мальчугана стало восковым, ему, должно быть, сделалось дурно от боли. Но он не проронил ни звука и не бросил своего мучителя, а ведь, казалось бы, чего проще удрать от слепого! То, что приковывало мальчика к его тирану, был, по-видимому, страх — тот безымянный, безотчетный, смешанный с наслаждением страх, который поработил Эву…

Гейнц был молод и неопытен, он не представлял себе, как подступиться к такому зверюге. А ведь предстоящее объяснение казалось поначалу таким простым; надо было лишь найти Эйгена Баста и припугнуть его полицией, судом, тюрьмой. Он и сам поймет, что для него выгоднее оставить Эву в покое.

И вот Эйген Баст найден, но он сразу же показал Гейнцу, что его не запугаешь. Он будет делать только то, что повелит ему злоба… Хотя бы и во вред себе…

— Слепой… Слепой… — по-прежнему беспрерывно звучало рядом.

«Что же мне делать? — с отчаянием думал Гейнц. — Позвать вон того шуцмана?.. Конечно, я думал, что год-другой тюрьмы Эве не повредит. Но стоит ей во время судебного разбирательства увидеть это лицо, как она снова попадет под власть своего мучителя и все возьмет на себя, лишь бы его выгородить… Эва была права, бежать — единственное ее спасение… Но как бы она не допилась там до белой горячки! Нет ли денег у Зофи? У нее наверняка есть деньги!»

— Слепой… Слепой… — И снова полная горсть опускается в карман, и снова рука у груди. — Слепой! Слепой!..

Ах, когда-то жизнь представлялась Гейнцу куда более простой. То ли жизнь изменилась — стала сложнее и полна опасностей, то ли сам он ни черта не стоит? С Эрихом потерпел поражение, экзамены сдал с грехом пополам и ничего не сделал для Эвы…

— Слепой… Слепой…

Гейнц снова разглядывает со стороны этого человека. С какой бы радостью он пустился наутек, убежал бы куда глаза глядят — он слишком много на себя взвалил! И все же что-то его удерживает. Нет, он не уйдет. Если все бросить и удрать, потеряешь к себе всякое уважение, всякую веру в свои силы. Что-то говорит Гейнцу, что он никогда ничего не добьется в жизни, если сейчас убежит, не сделав ни малейшей попытки. Надо что-то предпринять…

А пока он раздумывает, пока мучит себя и подхлестывает, неумолчное «слепой» рядом вдруг обрывается. Гейнц удивленно оглядывается, точно остановились часы и надо их завести! Что случилось? Уходит ли Эйген всегда в это время, с одиннадцати до двенадцати утра, как раз в часы пик? Так или иначе, Эйген Баст уходит. Он держится за плечо поводыря, и, хотя Гейнц не заметил, чтоб они обменялись хоть словом, мальчик уводит слепца. Он ведет его вниз по Фридрихштрассе по направлению к Лейпцигер… Гейнц следует за ними. Те, впереди, идут совсем близко, не обращая на него внимания, мальчуган — и тот ни разу не обернулся. Идут, как замечает Гейнц, не разговаривая, должно быть, они всегда шабашат в это время. Это их обычный час…

Внезапно Гейнцу приходит в голову, что надо все рассказать Эве, наконец-то у него есть для нее новости. И он поворачивает назад, он больше не думает об этой паре. Если Эйген Баст ему понадобится, он знает, где его искать, — здесь, на улице, среди нищих. Но больше он ему не понадобится.

Он скажет Эве, что Эйген Баст не мертвец, восставший из гроба, чтобы нагнать на нее страх, а нищий попрошайка, ослепший по ее милости. Он, конечно, не скажет ей, какой у него ужасный вид, а только каким беспомощным сделала его слепота, — она легко от него скроется.

Он еще раз перевезет ее, на этот раз с большими предосторожностями. И пусть живет, не боясь его угроз. Ведь это же смешно — терпеть вымогательства слепого. Подумаешь — пепельница! Да окажись он с ней даже в одной комнате, она смеяться должна над такой угрозой. Достаточно уйти за дверь — ведь слепой за ней не погонится!

И Гейнц Хакендаль уже считает себя победителем. Его задача, пожалуй, решена! Он не задумывается над тем, с какой готовностью перестал гоняться за Эйгеном Бастом. А ведь неделями слонялся по Берлину, считая важным узнать, где тот живет. Он бежал из окружающей этого человека атмосферы… Еще только что, когда Гейнц стоял с ним рядом, все представлялось ему таким безнадежным, неразрешимым, но теперь, когда слепой далеко, Гейнцу уже кажется, что все в порядке и что задача решена!

Он снова поднимается вверх по Фридрихштрассе. Но на Унтер-ден-Линден соображает, что сейчас не время идти к Эве. Все эти поздно встающие девицы долго заняты своим туалетом, они посиживают друг у друга и болтают… Лучше немного подождать. Тогда он спокойно с ней поговорит.

Он сворачивает на Унтер-ден-Линден, минует Бранденбургские ворота и заходит в Тиргартен. На дворе апрель, и как ни запущен парк, в нем все же есть свежая зелень. Не весь еще газон вытоптан, и хоть на клумбах пусто, все же в укромном уголке под кустами Гейнц находит несколько распустившихся цветков крокуса.

Присев на корточки, он их разглядывает — цветы желтые и голубовато-белые, точь-в-точь как до войны: стало быть, кое-что и не изменилось, хотя бы вот эти крокусы! Люди изменились, никто на себя не похож. А вот цветы не меняются! В этой глупой мысли было что-то утешительное — глупая-то она глупая, и Гейнц это понимает, а все же есть в ней что-то утешительное. Словно обещание, что невозможное свершится и люди снова станут людьми…

Склонившись над крокусами, Гейнц мельком вспоминает Эву и задерживается мыслью на Ирме…

Он хочет вспомнить, было ли у Ирмы когда-нибудь такое платье — желтое или голубовато-белое… И тут же говорит себе, что все это глупости, о которых и думать не стоит, просто он хочет убить время, чтобы оттянуть разговор с Эвой…

Гейнц вздыхает и встает. Он охотно прихватил бы с собой такой цветок крокуса, но чувствует всю неуместность этого желания. И дело тут не в уважении к городской собственности. Тиргартен давно уже для многих стал местом, где потихоньку или в открытую запасаются дровами. Нет, Гейнцу претит именно сейчас идти к Эве с цветком, который чем-то неуловимым напомнил ему Ирму.

Итак, он идет без цветка.

И хорошо сделал, потому что, войдя в комнату Эвы, он видит, что его опередили.

В шезлонге сидит Эйген Баст, он держится за плечо поводыря, словно готовый в любую минуту подняться и уйти. Да и вообще вид у него далеко не такой беспомощный, как вообразил себе Гейнц.

Эва, смертельно бледная, укладывает чемодан; она только на минуту подняла голову, взглянула на брата, стиснула губы и опять занялась укладкой.

Услышав, что дверь отворилась, слепой повернул голову и насторожился. И опять он как будто ни с кем не обменялся ни словом, а между тем говорит:

— Сука, твой брат пришел.

— Да, Эйген, — отвечает Эва — всего два слова, но по тону, каким они сказаны, Гейнц понимает, что он утратил всякое влияние на сестру.

— Сука, — продолжает Эйген, и Гейнц с ужасом прислушивается к фальшиво-ласковым интонациям его шепота. — Разве тебе нечего сказать брату?

На лице у Эвы выражение беспомощной растерянности, с неизъяснимым ужасом смотрит она в лицо своему господину.

— Эва, — говорит Гейнц. Он подходит к сестре, берет ее за подбородок и поворачивает к себе это бледное растерянное лицо, так что она вынуждена на него посмотреть. — Пойдем со мной, Эва! Не делай того, что он требует. Он хочет только плохого, он злой. Оставь его, ты везде проживешь. Обещаю сегодня же раздобыть тебе денег на билет до Лейпцига или до Кельна, куда захочешь. Пойми, ведь он слепой, он не может за тобой погнаться. Ты всегда от него скроешься.

Эва стоит неподвижно, по ее лицу не поймешь, произвели ли на нее впечатление его слова.

Слепец, сидя в шезлонге, одобрительно кивает головой.

— Братец у тебя — голова, — говорит он ласково. — Головой он не в тебя, сука! Что ж, парень прав, я слепой, можешь удрать от меня куда хочешь. — Он сидит, скривив в гримасу безгубый рот. Это, очевидно, должно изображать смех. И вдруг как закричит не своим голосом: — Удирай же, курва! Мне тебя не догнать!

Эва отводит руку брата.

— Не ругай Эйгена, Гейнц, — говорит она тихо. — Ты видишь, я ухожу с ним. Я возвращаюсь к нему.

— Вот как? Ты ко мне возвращаешься? — язвит Эйген. — Это ты брата благодари, Эвхен! Это он нас свел. Скажи ему, сука: кланяюсь тебе в ножки, братец!

— Кланяюсь тебе в ножки, Гейнц…

— А теперь нечего языком трепать, давай укладывайся. Да-да, шурин, ведь я уже хотел было отпустить твою сестрицу, гуляй, мол, на все четыре стороны: мне такая дура ни к чему. Тем более она и стрелять научилась… Немного бы я ее, конечно, доил, этак раз в месяц, и ну нет-нет пробирал бы для пущей бодрости, чтоб не отлынивала от дела…

— Эва! — снова просит Гейнц сестру. — Пойдем со мной! Мы явимся вместе в полицию. Тебе нечего бояться, Эва! Судьи поймут, что ты была не вольна в себе, что это он тобой командовал. Один, ну, два года тюрьмы, и там тебя не станут мучить, как он мучит. А потом выйдешь на волю и начнешь новую жизнь…

Он так и не дождался ответа. Эва укладывалась, словно он ничего и не говорил. А Эйген Баст продолжал как ни в чем не бывало:

— Но когда ты, шурин, наступил своим копытом на мои любимые мозоли, я подумал: а ведь неплохо обзавестись нянькой, чтоб она мне сопли утирала. У других слепых есть собака, а у меня пусть будет уважаемая сестрица молодого человека, которому понравилось на моих мозолях плясать. И молодому человеку будет приятно, что сестра его при деле…

— Злой! — вскричал Гейнц Хакендаль. — Ты только послушай, какой он злой! Он тебя на смерть замучит, Эва!

Эва скользнула по нему быстрым ясным взглядом, словно светлый луч прорвался сквозь серый, удушливый туман. Как это она ему тогда сказала? «Либо я его погублю, либо он меня». Может быть, в этом ее надежда?

— Ну-ну, молодой человек, — продолжал Эйген. — Ерунду вы говорите, я — и вдруг злой! Да я самая смирная скотина, какая есть на свете! Найдите мне еще такого барана, который позволил бы палить себе в рожу — человек зрения лишился и хоть бы словом попрекнул!

Он задумчиво огладил лицо и нащупал пальцами безобразные рубцы по краям своих подживших ран.

— Люди говорят, что я уже далеко не красавец. А ведь был мужчина хоть куда! Выходит, хорошо она мной распорядилась, я, по крайней мере, уродства своего не вижу. Вот ведь какую штуку ты со мной выкинула, а, Эва?

И он рассмеялся.

У Эвы вырвался только неясный сдавленный крик — и слепой настороженно повернул к ней голову.

— Подойди ко мне, — сказал он.

Она подошла, она стала перед ним и взглянула в его страшное лицо.

— Скажи брату, как по-твоему — уродлив я или красив?

— Ты красив… — прошептала она.

— Нравлюсь я тебе еще? Любишь меня? Скажи же!

— Люблю!

— Ему скажи, стерва!

— Я тебя по-прежнему люблю, Эйген!

— Ты это брату скажи. Поцелуй меня!

Она наклонилась к слепому. Перед Гейнцем Хакендалем все точно смешалось в тумане… Он видел себя с Тинеттой, правда, Тинетта была хороша собой, но если красивым, по словам древних греков, может быть только доброе, то Тинетта так же безобразна, как Эйген Баст. Гейнц видел собственную порабощенность, видел собственное наслаждение болью; опять ему было суждено испытать унижение, опять он почувствовал свой позор…

— Эва! — сказал он негромко.

Она посмотрела на него, прильнув губами к иссера-черным рубцам. Мимолетный взгляд, почти улыбка. Темная душа, душа на дыбе. Все проходит, казалось, говорила эта улыбка. Страдание проходит, как и наслаждение, а когда все миновало, не важно, что мы пережили, — наслаждение или боль.

«Нет! Нет! — кричало в нем что-то. — Я не хочу…»

Эйген Баст оттолкнул Эву.

— Хватит комедию ломать! А вы, молодой человек, топайте отсюда прямо в полицию, мы еще здесь маленько задержимся, пусть за нами приходят, милости просим! Одно обещаю вам — сколько я просижу в тюрьме, столько и ваша сестра просидит, об этом уж позаботятся, об этом позаботится ваша сестра. А когда она выйдет оттуда так лет через десять, я ей такое пропишу, что теперешняя жизнь покажется ей раем! Это я вам обещаю, молодой человек!

— Эва! — еще раз обратился к ней Гейнц.

Но Эва, занятая укладкой, только покачала головой.

— Ну, а теперь, молодой человек, ходу! — продолжал слепой уже другим тоном. — В ваших услугах больше не нуждаются. За каждую минуту, что вы будете волынить, ответит ваша сестра: я буду щипать ее все сильней и сильней. Ну-ка, подойди, Эва, стань сюда… Дай руку… Нет, повыше, где больше мясца… Вот, молодой человек… Ну как, чувствуешь, Эва?..

Гейнц бросился вон из комнаты. Он обратился в бегство, все быстрее и быстрее бежал он по улицам. Он бежал от ужасного дома на Тикштрассе, бежал от собственных воспоминаний, бежал от собственного позора, от собственного стыда…

Наконец он увидел скамью. Он долго сидел на ней, закрыв лицо руками. Было еще совсем светло. Слезы бежали из его глаз и просачивались сквозь пальцы. Слезы боли, сострадания, а главное, слезы гнева на собственную беспомощность, на собственную проклятую слабость….

«Сильным надо стать, — думал он. — Чтобы что-то изменить, нужна сила. А изменить надо многое. Только жалеть — это трусость, слюнтяйство. Изменить нужно мир, а для этого надо быть сильным!»

В голове его лихорадочно теснились мысли, вставали видения будущего, когда он окрепнет, когда у него достанет сил избавить мир от Эйгена Баста. Лишь постепенно приходил он в себя. Поднявшись со скамьи, он увидел, что какая-то сердобольная душа положила ему на скамью медную монету.

Он долго смотрел на нее. Не странно ли? В тот самый день, когда он увидел Эйгена Баста, просящего милостыню, кто-то и ему подал на бедность.

Он взял монету и далеко зашвырнул в кусты. Нет, больше никаких подарков! Своими силами! Только своими силами!

Национальное собрание все снова и снова непреклонно отвечало «нет» на предложение насильственного мира. По всему рейху прокатилась волна митингов протеста. Ораторы восклицали «нет», и все собравшиеся их поддерживали.

А затем была назначена делегация, уполномоченная принять в Версале мирные предложения противников. Однако обычная делегация их не удовлетворила, им подавай министров и видных государственных деятелей. Назначается новая делегация, и она отбывает в Версаль.

Народ ждет: авось все не так страшно и мы отделаемся легким испугом? Авось враг смилостивится?

Германская делегация в составе восьмидесяти человек, сопровождаемая пятнадцатью представителями германской прессы, прибывает в Версаль. Их держат чуть ли не как пленных, к ним никого не допускают, и их не выпускают ни на шаг, они изолированы в своем окруженном охраной отеле. Восемь дней заставляют их ждать, — словно смиренные просители в прихожей у богача, ждут они, чтобы им соизволили вручить условия, в коих Германия признает себя кругом виноватой, изобличенной преступницей и обещает вовек быть рабыней других стран…

С этим свидетельством позора они отбывают и оглашают его у себя в стране. Они восклицают «нет», они снова собирают митинги протеста, они обмениваются нотами — да отсохнет рука, что поставит свою подпись под этим договором! Они взывают к американскому президенту Вильсону, они советуются с экспертами, они просят, апеллируют, чуть ли не угрожают. «Неприемлемо», — заявляют они и делают контрпредложения. Германская социал-демократическая партия единогласно высказывается против насильственного мира. Однако все остается по-старому. Зря только обменялись нотами, протесты затихают, с той стороны доносится неумолимое: «Никаких переговоров!»

И вдруг Национальное собрание говорит «да». Те, что еще недавно кричали «нет», говорят «да». Раз те не сдаются, — что же, приходится сдаваться нам. Раз те настаивают, что Германия несет всю ответственность, раз никакие возражения в расчет не принимаются, остается только принять всю ответственность на себя. Германская социал-демократическая партия единодушно голосует «за», партия Центра единодушно заявляет: «Принять…»

Вносится еще несколько оговорок, ставятся еще два-три условия…

Но: «Никаких переговоров…» — опять заявляет противная сторона.

Наконец 23 июня 1919 года Национальное собрание изъявляет безоговорочное согласие подписать мирный договор. Его члены взаимно, со всей торжественностью, свидетельствуют, что, как те, что голосовали «за», так и те, что голосовали «против», руководились единственно патриотическими соображениями…

В Версальском дворце, в Зале для игр два германских министра подписывают договор. Их, словно пленных, доставляют через проволочные заграждения, и молчаливая толпа провожает их угрюмыми взглядами. На обратном пути их встречают громкие проклятья, в них швыряют камни и пустые бутылки…

По Большой Франкфуртерштрассе идет Гейнц Хакендаль с двумя чемоданчиками в руках. Один чемоданчик почти ничего не весит, он содержит все, чем богат Гейнц по части одежды, белья и обуви. Второй тяжелее, хотя тяжелым и его не назовешь. В нем книги, тетради — все то, что набралось у Гейнца за школьные годы по части духовных накоплений. Сегодня 1 июля, жаркий день. Позавчера был подписан мирный договор.

А вот и знакомый забор, здесь когда-то находился извозчичий парк его отца. Подойдя к воротам, Гейнц останавливается, ставит наземь свои чемоданчики и с интересом заглядывает во двор. Похоже, что эти владения опять переменили хозяина. В стенах длинной конюшни, где когда-то стояли их лошади, пробита дверь за дверью: здесь лепятся друг к дружке гаражи. Во дворе стоят такси, какой-то шофер моет свою замызганную машину.

Гейнц кивает. Эта перемена нисколько его не печалит, хоть и приходится сказать «прости!» всему, чем когда-то был его отец. Гейнц знает: новое можно построить лишь на обломках старого. Об этом грустить не приходится. Напротив, великое утешение видит он в том, что все проходит — проходит и позор. Можно подняться из грязи, в которой ты вывалялся.

Подъезжающая машина дает нетерпеливые гудки. Гейнц подхватывает свои чемоданы и идет дальше. Он сворачивает в одну, в другую улицу, через два двора проходит в третий и поднимается на шестой этаж.

Табличка «Гертруд Хакендаль — портниха» по-прежнему висит на двери. И года не прошло, как он был здесь последний раз. Но если представить себе, что он перенес за это время, оно может показаться бесконечным:. Эрих и революция, Тинетта и Ирма, выпускные экзамены и Эва…

Секунду он колеблется. А затем решительно нажимает на кнопку звонка.

Гертруд Хакендаль отворяет ему:

— Ты, Малыш?

— Да, это я, Тутти. Но прежде чем вломиться к тебе с моими чемоданами, я хочу спросить, как ты на это смотришь? Мне, видишь ли, очень улыбалось бы у тебя пожить. Я получил небольшое место в банке; может, мне удастся немного облегчить тебе заботу о детях?..

Он сказал то, что приготовился сказать. Но теперь это представляется ему неубедительным и фальшивым. И он добавляет:

— А может быть, и ты, Тутти, не откажешься чуточку мне помочь? Ведь ты у нас в семье, пожалуй, единственная сильная натура…

Она смотрит на него. А потом восклицает, не скрывая своей радости:

— Входи, входи же, Малыш! Ну еще бы, ты очень облегчишь мне заботу о детях!

И он входит.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ХМЕЛЬ БЕДНОСТИ

Густав Хакендаль-старший, папаша Хакендаль — ибо имелся уже и Густав Хакендаль-младший, первенец убитого Отто; старик, конечно, в глаза его не видывал, — Густав Хакендаль-старший все больше убеждался, что одна лошадь двоих не прокормит, разумея его самого и жену.

Когда-то, до войны, можно было и от одной упряжки кормиться и даже детей растить, знай только не ленись, да выбирай хорошие стоянки, да заведи коня порядочного, чтоб людям доверие внушал.

А нынче попробуй залучи кого в извозчичью пролетку! Разве что летом — влюбленную парочку да подвыпивших гуляк во всякое время года. Спрос на извозчиков бывал еще в дни выборов: приходилось доставлять на избирательные пункты стариков и больных, а у них законное недоверие к автомобилям.

Но и это не выручает — дело, можно сказать, дышит на ладан, лошадь и себя не прокормит, не то что двух стариков. Потрухивая на обратном пути по Кайзер-аллее, Хакендаль прежде всего заезжал в фуражную лавку Нимейера, промыслить дневное пропитание для Вороного, так как на первом месте у него был Вороной. Когда Хакендалю пришлось за центнер овса, стоившего до войны шесть марок, впервые заплатить все шестьсот, он, невзирая на железную выдержку, сказал, что, видно, и в самом деле настал конец света. Но он уже давно платит шесть тысяч марок, а в мире так же все идет своим чередом, по присловью: «Чем дальше, тем хуже!»

Правда, Хакендаль, уже забыл, как овес покупают центнерами. «Пусть у Нимейера мне в глаза смеются — я что ни день забираю свои двенадцать фунтов — и точка! Десять съедает Вороной, а два я что ни день оставляю на воскресенье. У меня теперь каждый грош на счету!»

Но никакая расчетливость не помогала. Частенько Хакендаль проезжал мимо Нимейера, отворотясь, потому что в карманах у него свистел ветер — за весь божий день ни одного седока. В такие дни, намешав сенца с соломой, Железный Густав стоял подле своего коняги в бывшей столярной мастерской, вспоминая то времечко, когда овес сносили с чердака центнерами — его собственный овес с его собственного чердака — и старший конюх Рабаузе (где-то его ноги носят!) бегал по конюшне с полной меркой.

— Ну и времена настали, — жаловался старик Вороному. — Хорошие времена, сытые времена! Только сейчас и видно, до чего мы докатились! А ты, старый дуралей, тычешь в меня своей глупой мордой, думаешь, тебе овес посыплется?

Ну, да ничего: на старости лет Железный Густав ко всему притерпелся. Удовольствия это ему, правда, не доставляет. Уж кажется, из кожи лезешь, а жизнь все не лучше, а хуже. Какой прок, что он нет-нет да и подрядится к Нимейеру возить овес, сено и солому для его клиентов — матери все одно ничего не перепадает в ее пустые руки.

Как подумаешь, смех берет (раз уж мы решили не плакать!), хлеба теперь завались, а хочешь, так и с маслом. Да поди купи его! За четырехфунтовую буханку с тебя спросят двадцать тысяч марок, а за фунт масла выкладывай все сто пятьдесят тысяч. Ну и умники наши новые правители! То было все голодовали, а теперь и купил бы что, да заработки не позволяют. Каждый раз эти горе-мастера садятся в лужу!

Стоя в конюшне возле Вороного, Хакендаль прикидывал и так и этак, как бы это ему немного подработать. С досады он жевал остывший окурок, перекатывая его во рту. Сердце болит за мать, совсем она с тела спала, все висит на ней, точно на огородном пугале. Пора бы уж ей набрать немного жирку на ребра, ведь она никогда и не поест вволю. И в войну голодали, но тогда в голодухе был какой-то порядок, голодали все — по крайней мере, так казалось, — голодали по карточкам, на законном основании. С такой голодовкой еще можно было мириться.

А теперь голодают безо всякого порядка. В магазинах товару завались — для тех, у кого есть деньги. А народ бежит мимо сверкающих переполненных витрин, стараясь на них но глядеть, а уж если кто и поглядит со зла, чтобы пуще растравить сердце, то непременно спросит себя, чем же он, собственно, провинился, что приходится ему с голоду подыхать. Уж верно, больше грехов, чем у тех, кто жрет за десятерых, у него на совести нет.

Да что проку в таких вопросах — а от перевозки мелкого люда в наемных фургонах тоже пользы нет. Битых полдня надрываешься, а как дойдет до платы, только и слышишь: «Ничего у нас с вами сегодня не получится. Разве что в пятницу, когда Максе принесет жалованье…»

Черта с два! Если в пятницу и дождешься своих денежек, то купишь на них разве что шнурки для ботинок или махонькую булочку. Мать уговаривает: «Пошел бы ты к детям, Юстав! Зофи и Эрих поди живут в достатке. Не допустят они, чтобы их старики родители нуждались в хлебе…»

Но нет, в этом вопросе Густав проявляет железное упорство: чем побираться у собственных детей, лучше пойти с поклоном в благотворительную кассу. Да, так уж все повернулось в жизни, что нам в самую пору смеяться — над собой, над своими детьми и над всем миром. Он, бывший вахмистр пазевалькских кирасир, вырастил пятерых и всех уберег от голода. А теперь его дети, как-никак получившие образование — не то что их отец, — не могут прокормить стариков родителей! Разве не смешно?

— Так уж оно ведется на свете, — говорил он жене, — и ежели меня спросить, иначе и быть не должно. Я иной раз вижу Эриха, несется в своей машине мимо вокзала. А он, стало быть, меня не видит. И правильно делает! Сама посуди: я в своем старом траченном молью кучерском плаще, и он в этакой шикарной дохе из морского, что ли, угря, или как он зовется, этот мех, — одно с другим совсем не вяжется, сам господь так положил! Будь довольна, мать, что, по крайней мере, на сердце у нас легко. Кое-как мы еще кормимся, авось продержимся и дальше. Гейнц-то ведь заходит…

Да, Гейнц заходил. Он показывался регулярно раз в неделю к ужину, чтобы застать отца, и беседовал со стариками. Больше о былых временах. И свою долю угощения приносил с собой, как и полагалось в то время, отправляясь в гости. А доля эта была такова, что мать еще и на завтра выгадывала полный обед. И это было тем больше к его чести, что жилось ему не легко. Мать с огорчением видела: на Гейнце все то же пальто, в котором он чуть ли не четыре года назад ушел из дому. Но когда она заводила об этом речь, Гейнц только смеялся.

— Все обойдется, мать, — говорил он, — не горюй! Нам, старикам, все нипочем. Детишек бы на ноги поставить, вот о чем забота.

— Ты еще огольцов этой Гудде себе навязал!

(Для матери жена Отто так и осталась «этой Гудде», хотя в свое время невестке было некоторым образом объявлено прощение, в виде посланных в дар столовых приборов…)

— Это ты оставь, мать! Таких ребятишек днем с огнем поискать. Без них я б и радости в жизни не видел. По крайней мере, знаешь, на кого работаешь.

— Тише! Отец!.. — напоминала мать.

Но отец с некоторых пор не чуждался этой темы. Он был непрочь послушать о своих сорванцах-внуках и даже нет-нет сам вставлял словцо, пусть и не совсем дружелюбное.

— Так говоришь, ни один не горбат? Ох, заливаешь, Гейнц, держу пари — заливаешь. А если горб и не виден снаружи, то, уж верно, сидит где-нибудь внутри — голову даю на отсечение.

— Что ж, давай, старик, голову, — улыбался Гейнц и продолжал невозмутимо свой рассказ, сколько мать ему ни мигала, призывая к осторожности.

Он стал на удивление невозмутим, этот Гейнц, ничто не могло вывести, его из равновесия. А ведь ему всего-то двадцать два, и всегда он такой спокойный, положительный, рассуждает, ровно старик.

— Что будет с деньгами, отец, этого я тебе не скажу. Я всего лишь мелкий банковский служащий — из ученичества вышел, и на том спасибо. Скорей всего марка так и будет падать, а доллар так и будет подниматься, особенно теперь, когда французы заняли Рур…

Старики удрученно молчали.

— Чем же мне прикажешь кормить Вороного? — не выдержал отец.

Гейнц с минуту подумал. От него, конечно, не укрылось, что под Вороным разумеется кто-то другой, вернее, двое других.

— Это я тебе, отец, скажу следующий раз. Может, что и надумаем.

Однако в следующий раз Гейнц отца не застал и не пожалел об этом: он так ничего и не придумал, сколько ни старался. Зато отец кое-что надумал. Гейнц застал мать в большом волнении.

— Увидишь, Гейнц, кончится тем, что отец опять запьет, как когда на Отто пришла похоронная.

Но Гейнц был в отце уверен.

— Это отец неплохо придумал. Посмотришь, мать, он еще и деньгу зашибет, да и по нем это дело. А насчет запоя и думать брось, отец слишком горд, чтоб заделаться пьянчужкой.

В чреде неудачных дней выпал Хакендалю и удачный. У станции «Зоопарк» сел к нему долговязый седок с лошадиными зубами; задрав ноги на переднее сиденье и удобно развалясь на заднем, он потребовал, чтобы Железный Густав покатал его по городу.,

— Чего говори? Дува часа катал, а роуно в дуанацат — на Силезски!

Сказочное везенье, неслыханная удача, подлинное чудо инфляции — живой англичанин, вернее, как выяснилось, американец, желающий проездом осмотреть Берлин. Ну, он и осмотрел его как следует под водительством Хакендаля, вернее, перепробовал все сорта берлинского пива, вина и водки. Но если поначалу он со свойственной американцам односложностью: «Just a moment, please!» — устремлялся в каждый встречный кабачок, то по мере того, как они приближались к центру и все дальше углублялись в восточную часть города, на американца стал все больше накатывать компанейский стих, и он требовал, чтобы папаша Хакендаль сопровождал его во все экспедиции, будь то погребок фирмы «Траубе» или ликерная «Герольд».

Это был отчаянный малый с огненно-рыжей гривой и белым, как известка, лицом, на которое даже выпивка была бессильна навести румянец. Должно быть, еще дома, в «сухом» отечестве, овладела им маниакальная страсть к бутылкам, и он не мог обойтись без них даже во время коротких переездов от кабака к кабаку. Он то совал их в карманы пальто, то ставил перед собой в шеренгу и умильно на них поглядывал или любовно встряхивал и довольно смеялся, прислушиваясь к их бульканью.

Это была чудесная, хоть и далеко небезопасная поездка — счастье еще, что Вороной проявил характер и благоразумно воздержался, когда его вздумали угостить коньяком.

Каким-то чудом Хакендаль поспел к двенадцатичасовому на Силезский. Но американец потребовал, чтобы «my friend Gustav» проводил его на перрон, и две пары носильщиков поволокли их вверх по вокзальной лестнице, к великому удовольствию неразлучной пары и на потеху всей публике.

У поезда приятелей, разумеется, охватила грусть расставания, и они долго тискали друг друга в объятиях. Один из носильщиков полез под колеса за лаковым цилиндром Хакендаля, другой держал кнут, а двое остальных подпирали прощающихся приятелей. Америка убеждала Хакендаля проехаться еще немного, хотя бы до Варшавы. И если б не носильщики, неустанно напоминавшие Хакендалю о заждавшемся Вороном, он, возможно, и не устоял бы. Расчувствовавшаяся Америка извлекла для него из карманов пальто бутылку горькой «мампесс», да и носильщикам было дано по бутылке, но им тут же пришлось их вернуть, так как купе без бутылок имело совсем уж нежилой и сиротливый вид.

Зато Америка раздала все свои немецкие бумажные деньги, а Густаву достался даже настоящий кредитный билет в десять долларов. Начальник станции, по случаю такого беспорядка, задал им выволочку, но в конце концов так развеселился, что опоздал с отправлением на целые две минуты. И вот состав тронулся, и два тупоносых коричневых штиблета, безутешно выглядывавших из окошка первого класса, описали широкую дугу и скрылись из глаз по направлению к границе, к Варшаве, к Москве — и, уж во всяком случае, к бесчисленным рюмкам водки.

Носильщики отнесли осиротевшего Железного Густава в пролетку, усадили в уголок, тепло укрыли, повесили Вороному на шею мешок с кормом и все послеобеденное время приглядывали за пролеткой. Ибо Силезский вокзал в те дни был заведомым прибежищем воровского люда, а это воронье нюхом чует мертвяка, особенно если у него в кармане настоящий американский банкнот стоимостью в десять долларов.

Под присмотром носильщиков Хакендаль отлично выспался, а потом встал как встрепанный, хоть и с не совсем еще ясной головой. Да, размышлял он на обратном пути, вот это поездочка, настоящее приключение времен инфляции, о каких столько треплются распроклятые шофера. У него это, конечно, случай исключительный, и второго такого не будет, да и десяти долларов ненадолго хватит при трех-то едоках. От подобного происшествия у него бы не поднялось настроение. И, перекатывая во рту сигару (совсем на американский лад!), Хакендаль старался понять, откуда же у него взялось это хорошее настроение.

Смутно помнилась ему какая-то блеснувшая идея, отдаленные вспышки этой идеи и сейчас проносились в голове — что-то связанное с тем, что он Железный Густав. Впрочем, глупости, все у него связано с тем, что он Железный Густав, а без него и вообще все кончится на свете. Это-то он твердо знал. «Когда я умру, все умрет», — думал он ублаготворенно, и мысль эта была ему приятна.

Вороной помаленьку трусил все дальше. Они проехали Лангештрассе и Варшавский мост, перебрались через Александерплац. И по Кенигштрассе направились к Замку. Железный Густав собирался уже свернуть на Унтер-ден-Линден и через Тиргартен возвратиться домой, но что-то заставило его взять влево и поехать кругом. И так он колесил зигзагами, то и дело забирая за угол, и чем больше углов объезжал Железный Густав, тем больше светлело у него в голове, а когда он остановился перед погребком на Миттельштрассе, ему окончательно стало ясно, какая блестящая идея озарила его во хмелю, и он ласково и одобрительно кивнул вывеске, осенявшей это заведение.

Надпись же на вывеске гласила: «У Грубияна Густава», ибо погребок, куда теперь спускался Хакендаль, пользовался в городе особой славой. Берлинцы, как известно, болезненно самолюбивы, они на стену лезут от малейшего оскорбления; но тот же берлинец под мухой с удовольствием стерпит любое поношение: он прямо-таки жаждет, чтобы кто-нибудь наступил ему на любимую мозоль.

И не только мелкая сошка, вроде служащих и ремесленников, нет, можно сказать гиганты духа и материального благосостояния задолго до Густава спускались по этой тесной темной лестнице с риском свернуть себе шею — единственно затем, чтобы услышать по своему адресу непозволительные грубости. Какой-нибудь действительный тайный советник только блаженно вздыхал, когда облаченный в красную жилетку Грубиян Густав оглушал его приветствием, вроде: «Эй ты, старый баран, ты, должно, опять обознался: на харю напялил штаны, а задницу выставил напоказ всему свету».

Под стать грубиянскому обхождению стояли тут простые некрашеные столы, и все тыкали друг другу, и мужская уборная называлась «Риттербург», сиречь «Рыцарский замок», а женская — «Фонтан слез», что подхлестывало воображение мужчин, а женщин заставляло неудержимо хихикать. Каждые полчаса гостей водили на экскурсию в так называемую «Комнату ужасов», где можно было подивиться на клистирную трубку, коей Конрад Крепкостульный привел в смятение своих врагов в битве при Попокатепетле. И настоящую крокодилову слезу. И ночную посудину аббатисы Фрингиллы. И Нюрнбергский урильник. И локон с головы Карла Плешивого (пучок конских волос). И светильник семи глупых дев (кухонная лампочка). И, как дань времени, которое так любило смеяться над собственными поражениями, жирную белую мужскую руку, которая не усыхала… Не говоря уж о непристойных безделках, дававших мужчинам удобный повод для самых забористых шуток. Ибо приятно в кои-то веки сбросить маску благоприличия и адресоваться к женам других мужчин, как к собственной супружнице…

Таков был погребок, куда в тот счастливый послеобеденный час, тяжело топая по лестнице, спустился Железный Густав. И опять ему повезло — хозяин и владелец заведения, Грубиян Густав, оказался на посту. Хотя погребок, куда заглядывали уже изрядно заложившие гуляки, был скорее заведением ночного типа.

Оба Густава, Грубиян и Железный, уселись за общий столик. Железный стал рассказывать об американце и даже слегка помахал в воздухе десятидолларовым билетом. Грубиян же, находясь в миноре, знакомом всем кабатчикам в унылые послеобеденные часы, стал жаловаться на недобросовестную конкуренцию в торговле грубостью: инфляция с усердием хлопотливой несушки усеяла весь центр грубиянскими кабачками, и каждый посредственный нахал считает себя нынче вправе задирать посетителей и хамить им в глаза.

Хакендалю эти речи пришлись по душе: обыкновенный рядовой извозчик обернулся Железным Густавом (о коем хозяин, по его словам, был давно наслышан), и оба Густава без околичностей ударили по рукам поверх некрашеного стола, скрепив рукопожатием сделку, открывавшую заманчивые перспективы как той, так и другой стороне.

Уговор же заключался в том, что Железный Густав подрядился с вечера до поздней ночи сидеть за большим круглым столом у входа в погребок, с кружкой пива и рюмкой водки, как и полагается заправскому вознице, в своем обычном кучерском плаще, в лаковом цилиндре и с кнутом в руке, изображая озлобленного извозчика, безнадежно устарелого и сданного историей в архив. Его задача состояла в том, чтобы задирать посетителей, приехавших в своих машинах, издеваться над их машинами, подбивать на выпивку и занимать разговорами, — короче говоря, добрым зарядом истинно-берлинского юмора подхлестывать их немощные попытки веселиться.

За это Густаву Хакендалю полагалась бесплатная выпивка (разумеется, самая умеренная), а также два основательных ужина — по приходе и перед уходом. Кроме того, десять процентов с выручки за все съеденное и выпитое за его столом отчислялось в его пользу. Такова была сделка, заключенная между обоими Густавами, Грубияном и Железным.

Десять лет — даже пять лет назад — Железный Густав рассмеялся бы в лицо каждому, кто предложил бы ему ломать шута на потеху захмелевшим гулякам — и вдруг он сам является с таким предложением. Хакендаль пережил войну; предмет его гордости, военную службу, начисто отменили, нерушимая его опора, власть кайзера, рухнула, как карточный домик; из пятерых его детей не вышло ничего такого, чем можно было бы тешить свою гордость.

Это могло сломить Железного Густава. Или — еще больше его закалить. Случилось же нечто третье: он научился смеяться. То была болезнь века. До войны людям внушали (и они этому верили), что человек добр, бескорыстен, благороден, доверчив, верен долгу (последнее вменялось ему в обязанность). Теперь же утверждали, что человек жесток, кровожаден, лжив, предан низменным побуждениям, ленив, подл — и этому опять-таки верили. Мало того — этим гордились. Это поднимало у людей настроение, как похмелье в чужом пиру, как юмор висельника, как улыбка, когда вокруг тебя рушится мир (а ведь для старшего поколения его мир действительно рушился).

Хакендаль и не смотрел на себя, как на наемного шута, напротив, это он издевался над публикой. Он старался раззадорить эту пьяную братию, и когда их низменная натура неприкрыто проступала наружу, говорил себе: ничего ужасного со мной не произошло. Они не лучше моих детей. Все они выпечены из одного теста, все сыроваты с одного боку, а с другого пригорели, у всех на корке безобразная трещина.

Все это Хакендаль надумал еще тогда, когда под действием спиртного, коим угощал его американский ирландец, у него разыгралось воображение. И если он даже забыл половину того, что тогда пришло ему в голову, то, уж во всяком случае, платным шутом Железный Густав себя но чувствовал. Он смеялся, потому что его смешили эти люди. И он смеялся по праву, так как его успех превзошел всякие ожидания. Редко случалось, чтобы стол Исконного Берлинского Извозчика пустовал, а когда Железный Густав еще научил Вороного кое-каким забавным штукам, он и вовсе стал своего рода знаменитостью ночного Берлина…

Упившись, застольные приятели обычно требовали, чтобы в следующее злачное место их вез сам Железный Густав (кабачок «У Грубияна Густава» был всего лишь «забегаловкой», в нем не засиживались), и, не желая выходить из роли, он вынужден был исполнять их пьяную блажь. Но тогда в претензии бывал хозяин — ведь большой круглый стол на добрых полчаса, а то и на час, лишался своего лучшего украшения, а час много значит в погребке, где бойко торгуют каких-нибудь шесть часов за день…

И тут у Железного Густава опять явилась идея. Он так выдрессировал Вороного, что на окрик хозяина: «Тпру, балуй!» — тот не делал ни шагу вперед — мало того, он на страх седокам начинал пятиться назад в своих оглоблях, рискуя наехать на край тротуара или на фонарный столб. И чем громче извозчик кричал: «Тпру, балуй!», чем оглушительнее щелкал кнутом, тем больше бесился Вороной, а потом — враз брюхом оземь!

Ничего не попишешь — загулявшим седокам приходилось искать другой оказии, чтобы добраться до следующего кабака, что они и делали с великим удовольствием. Однако и Железный Густав не оставался в накладе, ему обычно щедро возмещали несостоявшуюся поездку. Таким образом все оставались довольны — хозяин, гости и извозчик, — хотя, надо думать, и Вороному, которого теперь величали Блюхером, это тоже доставляло удовольствие.

Гейнц был прав, успокаивая мать: несмотря на долгие ночные бдения в погребке, Железному Густаву не угрожала опасность спиться с круга. К тому же новое его занятие приносило в дом деньги. Прошло немного времени, и платья ужо не так жалобно обвисали на убывшем теле матери.

И все же в целом Гейнц был неправ: Железного Густава подстерегала здесь большая опасность. В свое время это был человек, пусть и ограниченного кругозора, но твердых правил, у него имелся какой ни на есть идеал, которому он следовал в жизни. Пусть идеал был ложный, зато уж без изъяна, и он заключал в себе такие понятия, как труд, честность и чувство долга.

Теперь же старик все больше превращался в насмешника, в пустельгу, у которого только и дела, что смеяться над всеми на свете. Конечно, отпетым бездельником он не стал, он не отлынивал от своих обязанностей. По-прежнему заботился он о матери. Какое бы пированье ни шло за круглым столом, он каждые полчаса вставал проверить, не сползла ли у Вороного попона, хорошо ли у него прикрыты почки, поил, кормил и ухаживал за конем по-прежнему…

Но это больше по привычке, чем из чувства долга. Во всем божьем свете не было у него никакой задачи. Его собственный мир рухнул. Камня на камне от него не осталось. Десять лет назад эта кабацкая жизнь, это прозябанье зубоскала и насмешника вызвали бы в нем дрожь гадливости. Он был бы не способен ее вести, он не мог бы забавлять эту братию. Теперь он это мог.

А ведь именно за это и сам он, и другие называли его железным — за упорство, с каким он по-прежнему держался за свое ремесло, хоть и слепому видно было, что время извозчиков миновало без возврата. В этом не было ничего железного, это была старость; будь Хакендаль помоложе, он бы давно пересел за руль такси. Железным считали его и потому, что он не искал своих детей, не хотел видеть и внуков… Но и тут говорила в нем старость. Человек более молодой встает после падения и начинает жить сызнова. Густав же Хакендаль закаялся кого-нибудь снова полюбить. Ушла Эва, ушел Эрих… Хватит с него!

Нет, во всем этом не было ничего железного!

И все же было что-то в этом человеке — какая-то неистребимая жизнеспособность: он не вешал головы, он никогда не жаловался, он безропотно расхлебывал похлебку, которую заварил сам, а заодно и ту, что заварили для него другие. Это разумелось само собой. Он над этим не задумывался…

Велика сила долготерпения! Само собой разумеющегося долготерпения! Когда человек не отдает себе отчета в том, что страдает.

Сам Хакендаль понятия не имел, что страдает. И, разумеется, не было никого, кто бы за него это додумал. Да и скажи ему кто, что его сила единственно в железном долготерпении, он бы только набычился и взревел…

Но вот наступил вечер, когда и эта последняя способность, казалось, оставила его, когда его долготерпению, казалось, пришел конец и душа совсем опустела…

То был и для немецкого народа далеко не обычный вечер — то был и для немецкого народа злосчастный вечер, а ведь ему за эти годы вдоволь перепало злосчастных дней и злосчастных вечеров. То был вечер дня, когда принято было решение о пассивном сопротивлении в Руре.

День, когда правительство Куно обнародовало это постановление, был объявлен днем общенационального траура. Правительство призывало немецкий народ к жертвам, оно предостерегало от расточительства и роскоши, но, поскольку в успех этого предостережения никто особенно не верил, был издан приказ о закрытии всех ресторанов и кафе с десяти часов вечера.

Давно уже в центре Берлина не было такого оживления, как в этот вечер. Казалось, жителями столицы овладел демон противоречия: именно потому, что им велено было в десять часов разойтись по домам, их потянуло в десять часов пойти развлекаться. Таковы были результаты всего пережитого за эти годы: люди не верили ни одному правительству, они не верили ни одному приказу, они во всем изверились.

Особенно досталось в тот вечер полицейским. Посетителей выгоняли из одного кабачка, а они тут же перекочевывали в соседний. Полиция очищала соседний, — смотришь, первый ужо опять набит до отказа. За опущенными ставнями и закрытыми дверями сидели бражники и радовались, что натянули нос правительству и полицейским.

В Рур тем временем вступили французские и бельгийские батальоны. Они оккупировали всю область, они заняли все шахты, рудники и заводы. Они захватили и банки, конфисковав в них все деньги. Они конфисковали — среди лютой зимы — весь уголь, заготовленный для отправки в голодную, мерзнущую Германию, и всякого, кто отказывался выполнять их приказы, сажали в тюрьму. Они несли в густонаселенную страну величайшую нужду, несли смерть, — события в Руре стоили жизни ста тридцати двум человекам и бесчисленным жертвам стоили свободы; сто пятьдесят тысяч человек было подвергнуто принудительному выселению, а ущерб, причиненный германской экономике, исчислялся в четыре миллиарда золотых марок.

Между тем Берлин праздновал: мы сами знаем, когда надеть траур, просим нас не учить! Чем хуже нам живется, тем больше мы бесимся: ведь когда станет совсем плохо, нам будет не до праздников, тогда и нас не будет!

«У Грубияна Густава» сперва колебались: не закрыться ли от греха? Но в десятом часу половина столиков была все еще занята, а какой же трактирщик в эти дни, когда марка неудержимо падала, решился бы разогнать клиентов, которые еще непрочь покутить?

Итак, все окна и двери были наглухо задраены, и на улицу отрядили двоих подростков — посмотреть, нельзя ли через темный двор и угольный подвал собрать в кабачок побольше народу.

Густав Хакендаль сидит в одиночестве за большим круглым столом — ему еще заступать рано. Сейчас время влюбленных парочек; оглядывая помещение, он видит, что публика сидит не густо, по возможности по темным углам, по возможности через стол от соседней пары.

Жуя давно потухшую сигарету, он сквозь дремоту ведет с хозяином неторопливый разговор о предстоящей ночи, о том, чем грозит хозяину и извозчику возможная облава, и не выдаст ли их присутствие на улице маршала Осадиназад, иначе говоря, Вороного-Блюхера.

Но постепенно, часам к одиннадцати, в зале становится людно. То и дело хлопает задняя дверь, что ведет в служебные помещения и угольный подвал, впуская щурящихся от света посетителей, полуослепших от долгого путешествия по темным переходам.

Их тут-же приветственно хлопают по плечу.

— Ага, толстячок, и ты здесь? Твоя краля Ольга тебя заждалась — вон она там, у колонны! Ах, вот как, напрасно я тебя выдал, мы нынче с законной половиной? Хотя бы ты мне, чучело, сделал глазами знак, я бы так не влип. Ну, да не беда! Самое милое дело, что наш толстячок немножко и потаскун. Тебе, мадам, и невдомек, что он здесь вытворяет, когда вы, домашние, уверены, что у него деловое свиданье! Да и твоя личность, милашка, мне знакома! Не ты ли сидела на днях у той вон стены с плешивым толстяком и чмокала его в лысину? Ах, любовь, любовь, до чего же ты прекрасна!

Старые шутки, но посетители благодарно и одобрительно смеются: потухший жар супружеской любви иногда не мешает разгрести железной кочергой. А затем — отчетливо слышная тишина, когда перед новыми посетителями кладут карту вин…

Бутылочку рейнвейна? Нет, брат, дудки, сегодня здесь подают только шампанское! Ты что, болван, соображаешь? Я рискую потерять патент, мне и в тюрьму недолго загреметь, а все для того, чтобы дать тебе налакаться! Нет уж, не жмотничай — для своей крали ты ведь не скупишься на угощенье… Пошевеливайся, сударь, доллар не ждет…

Но вот в погребок ворвалась новая партия гуляк — сигнал для Железного Густава заступать на дежурство.

— Ребята, ребята, уберите со стола серебряные ножи! К нам пришли главные хапуги, им подавай серебряные ножи, а потом, если хочешь вернуть свое честно нажитое добро, плати доктору за операцию живота!

Хакендаль поудобнее уселся на своем стуле. В одной руке рюмка, в другой кнут, шляпа низко надвинута на лоб, голова свесилась на грудь — в этой позе он в точности походит на извозчика, которого разморило в теплом кабачке и клонит в сон.

Хакендаля и в самом деле клонило в сон, точно за стеной слышал он голоса новых посетителей, кельнера и хозяина… Но вот раздался сдобный голос:

— Одно шампанское? Что ж, возражений нет? Давайте хлестать одно шампанское. — И что-то увесистое шлепнулось на стол. — На то и деньги, чтоб их тратить, и мы будем их тратить! Там, где деньги водятся, они не переводятся! Эти выйдут, другие найдутся! Эх, и хороша коровка — сколько ее ни доишь, она все с молоком! На наш век дураков хватит! Шампанского!

И понизив голос:

— Послушайте, хозяин, нельзя ли убрать отсюда старика извозчика? Он, должно быть, наклюкался, так пусть проспится где-нибудь за другим столом. У меня врожденная антипатия к извозчикам. Я их духу не переношу!

Старик Хакендаль давно узнал этот голос, хоть он и изменился и стал сдобным. С минуту он боролся с желанием встать и уйти незамеченным. Но старик Хакендаль сроду не был трусом, не струсил он и сейчас. Он сдвинул со лба шляпу — материн молочный горшок — и уперся прищуренными от яркого света глазами прямо в лицо своему сыну Эриху, сидевшему по другую сторону стола…

Но и тот его увидел, уставился на него неподвижным взглядом, точно внезапно протрезвев… Уставился на старика извозчика в испачканном плаще, с изжелта-седой бородой и мутными кровянистыми глазами, под которыми набрякли слезные мешки… Уставился на старика — бледный, как полотно, не в силах сказать ни слова, не в силах подняться с места, оторваться от взгляда этого чужого, этого отца, что держит его в своей власти и не отпускает…

Ибо отец смотрел на него, не отрываясь, смотрел через стол, на который кельнеры в красных жилетах и белых рубахах уже ставили ведерки с шампанским, — большими выпученными глазами смотрел на сына через стол… Ничто не дрогнуло в его лице, ничто не выдавало, что отец узнал сына…

За этой одутловатой бледной физиономией с глубокими залысинами в поредевших волосах он видел Эриха тех далеких дней, своего любимца, свою гордость и надежду, своего умненького мальчика, которому все так легко давалось… Видел смышленого шустрого мальчугана тех дней, когда запер его в подвал за то, что он прокутил с женщинами четыре золотых… Вот и сейчас он сидит перед отцом между двумя женщинами, одна обняла его за плечи белой рукой. Должно быть, подобрал их по дороге в каком-нибудь кабаке…

Все это промелькнуло в мгновение ока, — все былое в мгновение ока промелькнуло перед глазами отца и сына: девять лет, как они не виделись, — и вот встретились снова. Ветер метет, кружит вихрем пыль на дорогах жизни, осенний ветер срывает с дерев последнюю пеструю листву. Все прошло, все увяло, все умерло. Оба поняли в мгновение ока, что все прошло, миновало без возврата — остальные и заметить не успели угрюмости, охватившей разбитного Эриха.

А старик уже въедливо заскрипел:

— Что это ты вредничаешь, молодой человек? Чем тебе не угодили извозчики? Может, мамаша когда посылала тебя на шоссе собирать лошадиный навоз перед вашей хибарой, и с тех пор у тебя против них зуб? Ничего, голубчик, зато сейчас тебе в нос шибает бензином от твоего автомобиля, а это такое же дерьмо, только ты его не хочешь замечать.

Эриху не пришлось отвечать, его приятели встретили дружным одобрением отповедь старого кучера, а девушки от «Максима», конечно, наслышанные о Железном Густаве, поспешили шепнуть своим кавалерам, какое положение занимает здесь этот чудак. И только брюнет желтушного вида и тучного сложения, который, в отличие от других, сохранил еще способность соображать, тонко усмехнулся. Старинный друг и покровитель Эриха, видно, знал, что предубеждение против извозчиков у него не просто пьяная блажь…

Но даже от искушенного юриста и пройдохи депутата ускользнула растерянность Эриха, его испуг. Даже он не догадался, что здесь, за одним столом, сидят отец и сын; и борьба между ними продолжалась все так же незаметно для других…

Бокалы до краев наполнились шампанским. По излюбленному обычаю времен инфляции к выпитым за столом бутылкам кельнеры стали незаметно подставлять пустые, чтобы при расчете себя не обидеть. В девяноста пяти случаях из ста этот трюк им удавался…

Стаканы, сшибаясь, звенели, девушки визгливо смеялись, поднося ко рту бокалы, ибо коренастый господин в смокинге и с моноклем в глазу, с иссеченной шрамами физиономией бульдога постучал бутылкой о край ведерка со льдом. Цвет преуспевающего делового Берлина приступил к празднованию оккупации Рура, — господин в смокинге возгласил:

— Друзья! Уважаемые дамы! Глубокоуважаемый извозчик! Выпьем за то, что мы собой представляем: за юность!

Все выпили.

— Выпьем и за то, что мы любим, — за привольную жизнь, со всем, что мы под этим понимаем.

И он так чувствительно ущипнул свою даму за лилейную шейку, что та тихонько взвизгнула.

Все снова выпили.

— Выпьем же и за то, чего мы себе желаем, — чтобы распроклятое правительство Куно сломало себе на Руре шею и чтобы наша взяла! И как можно скорей!

Все, смеясь, выпили, и только господин адвокат тонко улыбнулся. Такие речи в общественных заведениях он считал неуместными.

— Ну, а теперь, достоуважаемый возница, — возгласил господин с моноклем, — угостите нас анекдотцем из своей жизни. Вы, должно быть, всего навидались!

Видать-то я кой-чего видал, — подтвердил Густав Хакендаль. — Только когда мне случается выпивать в компании таких шибко грамотных господ, с моноклями, да с пухлыми бумажниками, да вы еще ими швыряетесь, как вон тот молодой человек, — это чтобы кельнеры сразу же наточили карандаши и давай побольше к счету приписывать, — тут у меня от уважения язык к зубам примерзает, и я, старый дуралей, сколько ни ломаю башку, ни за что не раскумекаю, как это ваша братия такие деньги загребает, когда я и на маргарин не наскребу — сдобрить матери сухой хлеб…

— А ты бы поменьше пил, луженая глотка!

— Когда я такое вижу, — продолжал Хакендаль, тыча пальцем в молодого Хакендаля, у которого глаза так и бегали, и он, едва взглянув на отца, тут же отводил их прочь… — Ведь вот же совсем молодой человек, говорю я себе, и как это у него получается! Он, конечно, грамотный молодой человек, но с грамотой сейчас не наживешь богатства! Вот я и спрашиваю, как ему удается? Я бы на его месте давно угодил в тюрьму.

Эрих крепко стиснул губы и грозно воззрился на старика. Но, встретившись с ним взглядом, отвел глаза…

Кое-кто за столом запротестовал:

— Заткнись, старый хрыч! Мы здесь не сиропчик хлещем, чтобы выслушивать твои дерзости!

— Старик просто завидует!

— Нет, у меня просто не хватает ума! — возразил Хакендаль. — Стар да глуп, безо всякого понятия! А все-таки хотелось бы понять! Раскумекать, что к чему…

— Этого вам ни за что не понять! — заявил господин с моноклем. — С этим нужно родиться. Вот у господина, о котором вы говорите, это в крови…

— Ну, ясно! Родиться с этим мне не пришлось. А иначе я, старый хрыч, не валял бы дурака перед вами, молодыми ослами.

Одобрительный смех.

— Но понять эту механику мне бы хотелось.

— Что вы, собственно, хотите понять?

— Что, собственно, значит шибер? Теперь только о них и слышно. А я никак в толк не возьму: ну как это шиберы деньгу зашибают? Вот я, скажем, хоть в лепешку расшибись, а ничего такого у меня не выйдет. Может, тот молодой господин — я спрашиваю со всем моим уважением, — может, он и есть такой шибер?

И он показал пальцем на своего сына Эриха.

Все вокруг смеялись (исключая Эриха Хакендаля), и даже девицы скалили зубы. В кабачках времен инфляции зваться шибером считалось почетным. Поговорка: «Деньги не пахнут!» — была первым и высшим символом веры для многих.

— Еще бы он не шибер! — отозвался господин с моноклем. — Он, если хотите, сверхшибер. Он так быстренько вас пришибет, что вы и оглянуться не успеете.

— Не скажите! — возразил Хакендаль. — Может, и не сразу, а я уж все разберусь, что к чему. Молодой человек, — обратился он в упор к сыну, — сделайте милость, уважьте старика. Объясните мне, как вы обираете дураков…

— Я… — с апломбом начал Эрих. Он схватил свой бокал. — Кстати, по-моему, здесь скука смертная. Едемте куда-нибудь в другое место!

— Ничего у вас не выйдет, молодой человек, разве вы не слышите на улице полицейские свистки? Вам будет куда как неприятно очутиться в Алексе. Другое дело я, простой извозчик…

— Хакендаль! — обратился к Эриху господин с моноклем. — Давайте уважим старика! Почему не показать ему, как делаются деньги! Кстати, у меня кое-что припасено для вас!.. — Сунув руку во внутренний карман смокинга, он вытащил записную книжечку, изрядно засаленную для такого элегантного мужчины. — Где же это? — бормотал он, листая исписанные странички.

— Оставьте меня в покое! — огрызнулся Хакендаль. — Я считаю все это сущим идиотством…

— Давай, давай, милок! Покажи, как шиберы деньгу зашибают!

— Советую быть поосторожнее, вас слушает много ушей! — ласково предостерег адвокат, понизив голос.

— Очень вас прошу, уважьте старика! — настаивал Хакендаль-старший.

И с такой же настойчивостью поддержал его господин в смокинге.

— Не вижу тут ничего особенного! Кто нынче и чем не промышляет! Смотритель туалета — кокаином, мать — дочерью, дочь — шелковыми чулками в универмаге, все зашибают деньгу на чем придется. У меня и в самом деле есть кое-что для вас, Хакендаль! Даю четыре вагона Силезии по тридцати шести!

— Да перестаньте же, Бронте!

— А что это такое — Силезия?

— Понятия не имею! Возможно, картошка. Это знать не обязательно. Так как же, Хакендаль?

— Даже знать не обязательно? Вот здорово! — восторженно ахнул старик.

— Оставьте меня в покое! — заорал Хакендаль. — Говорю вам, я не в настроении!

— Не хотите, не надо, — отступил Бронте и уже спрятал было книжку. Но тут маленький юркий человечек, сидевший за их столом, вдруг подал голос:

— Минутку, Бронте! У вас четыре Силезии — тридцать шесть, а у меня два по тридцати!

— У вас два вагона Силезии по тридцати, а у меня два по тридцати шести!

— У вас два по тридцати шести, а у меня два по тридцати с половиной!

— У вас два по тридцати с половиной, а у меня два по тридцати пяти с половиной!

Через стол, уставленный бутылками и бокалами, перебрасывались они этими кабалистическими формулами. Все уставились на них, разинув рты. За соседними столиками оглядывались, смеясь, но постепенно смеющиеся лица становились почтительно серьезными. Было ясно, что здесь делаются дела, а дела были непререкаемым божеством…

— Я бы не советовал, — вставил адвокат, слабо улыбаясь. И, обращаясь к Эриху: — Ты совершенно прав, сын мой!

— Так значит вот как делаются деньги? — дивился старый Хакендаль.

— У вас два вагона по тридцать два с четвертью, — надрывался тот, что с моноклем. — А у меня два вагона по тридцать четыре с половиной.

Девушки удивленно переглядывались и вдруг как прыснут со смеху.

Из всей компании только старый извозчик понимал, что в этом маклерском торге дело было не только в шаманской галиматье, не только в шиберстве, зашибании денег, но и в картофеле, этом последнем прибежище голодной бедноты. В картофеле, к которому на худой конец требуется только щепотка соли и который тем не менее может насытить человека. Не раз случалось, еще до того как он заделался домашним шутом у грубияна Густава, что у них только и подавалась на стол миска картофеля, да и за него были плачены большие деньги…

Не окажись он сегодня здесь, на этой сделке нагрел бы руки не тот коротышка, а Эрих, а ведь Эрих как-никак его сын… Когда-то он был его любимцем…

Торг продолжался, все с напряжением следили за борьбой, только половина (одному богу известно, что за половина!) еще разделяла противников…

Но вот старик встал, бросил на сына повелительный взгляд и пошел по направлению к уборным… Здесь он остановился. Это было грязное, вонючее, мерзкое место: единственно чистым была здесь чистая вода, с чуть слышным бульканьем стекавшая в унитазы. Но и она сразу же становилась вонючей жижей и дерьмом — все чистое сразу становилось в этой жизни вонючей жижей и дерьмом.

Он стоял и ждал, наконец кто-то открыл дверь. Но это был другой посетитель — не его сын.

Нет, Эрих ничуть не изменился, волосы у него поредели и лицо обрюзгло, в остальном же он не изменился. Он и раньше прятался от отца. Еще ребенком, когда ему случалось набедокурить, он потихоньку ложился в постель и притворялся спящим.

Вода булькала и бежала, отец ждал. Хорошо хоть, что сын от него не уйдет. Выход ему закрыт, он никуда не денется…

Наконец старый Хакендаль вернулся в зал.

Уже на расстоянии пяти столиков узнал он сына, сидевшего к нему спиной. Вот именно так, страшась отцовской оплеухи, втягивал он мальчуганом голову в плечи.

Хакендаль похлопал Эриха по плечу.

— Ну, молодой человек, ты, кажется, собирался что-то мне рассказать?! Пойдешь со мной или объяснимся тут?..

Сделка на разницу была заключена, все смеялись, болтали, пили… Никто не обращал на них внимания. Почти никто…

Эрих повернулся лицом к отцу. Теперь они смотрели друг другу в глаза на расстоянии двадцати сантиметров…

И тогда Эрих тихо сказал:

— Говорить нам больше не к чему, отец…

Отец, не мигая, глядел в глаз сыну. Глаз был голубой с коричневатыми и зеленоватыми крапинками, на влажной поверхности он разглядел часть своего собственного постаревшего лица… Глаз сына казался таким холодным, таким пустым… В нем ни печали, ни любви, ни сожаления. Сейчас на его поверхности плавало изображение отца, но стоит сыну перевести взгляд, посмотреть на бокал с шампанским или на шлюху — и образ отца в нем погаснет, словно его никогда и не бывало…

Отец осторожно снял руку с плеча сына. Задом, все еще глядя ему в глаз (словно чтобы подольше удержать в нем свое изображение), попятился он к двери.

Дверь захлопнулась, с глубоким вздохом схватился сын за свой бокал, им овладел приступ неудержимого смеха… Теперь и это за плечами. Больше старик не станет ему надоедать.

С чувством освобождения Эрих смеялся и пил.

Папаша Хакендаль вышел из погребка «У Грубияна Густава». Немало горя принял он с детьми, но такого с ним еще не бывало. Чтобы сын заявил ему в лицо: «Говорить нам больше не к чему!» — этого с ним еще не бывало. Вот, значит, до чего дошло — они уже не прячутся от родительского гнева, что и само по себе скверно, нет,они заявляют отцу в лицо, что знать его не хотят!

Железный Густав допускал, что разбогатевший сын может стыдиться обедневшего отца, это — подленькое чувство, но такая подлость свойственна человеку… Эрих же не только стыдился отца, отец для него просто не существовал, он значил для него меньше, чем баба, сидевшая с ним рядом, или жулик кельнер, подсовывавший ему пустые бутылки. С ними он находил общий язык, и только для отца не нашлось у него ни одного слова…

В этом было что-то бесчеловечное! Это было отцеубийство! Похожая на это пьеса шла одно время в театре, отец вспоминал, что видел афиши на извозчичьей бирже. И вот в такую-то пьеску, в этакий мерзкий балаган превратили они мир — и смех и горе!

Старый Хакендаль снял с Вороного-Блюхера попону и, удрученный своими мыслями, даже не заметил, что конь посмотрел на него удивленно. Вороному показалось странным, что его хозяин в столь неурочный час один полез на козлы, — а где же седоки, перед которыми он всегда изображает рака? И тем не менее, кучер взбирается на козлы один, он прищелкивает языком, и Вороной трогает…

На улицах все еще полно народу, хотя ночь уже стала светлее. Полицейские без устали уговаривают прохожих разойтись. Но таковы уж берлинцы, они останавливаются поглазеть на каждый ночной кабачок. Вывески не освещены, все ночные забегаловки закрыты, смотреть как будто не на что. Однако берлинцы ждут и надеются — авось что-нибудь стрясется.

И — дождались. Когда Густав Хакендаль хочет пересечь Фридрихштрассе и видит в толпе гуляк просвет, где можно проехать, он, занятый своими мыслями, по рассеянности кричит Вороному: «Тпр-ру, не балуй!»

И Блюхер, который хорошо заучил свой урок и которому этот урок доставляет удовольствие, оседает на задние ноги, чтобы удержать напирающую пролетку, а потом принимается толкать ее крупом и пятиться назад, изображая рака…

Те, кто близко, с криком разбегаются. Те, что подальше, смеются и напирают. Машины яростно гудят. Кучер, сидя высоко на козлах, размахивает кнутом, лупит вожжами по крупу коня и орет:

— Пошел, пошел вперед! Что с тобой стряслось? Пошел, тебе говорят!

Но Вороной не обращает внимания на «пошел» и «вперед», он хочет исполнить свой номер, а с заупрямившейся, пятящейся назад лошадью кучеру на козлах справиться трудно. Он может притормозить, может нахлестывать кнутом, но если лошадь вздумала пятиться задом, с ней никак не сладишь.

А тут еще спешат на помощь услужливые берлинцы. Они хотят схватить коня за морду, но тот, разгадав их маневр, встает на дыбы, изо всех сил поддает задом и — бух! — брякается наземь на людном перекрестке Фридрих- и Лейпцигерштрассе, в самой гуще толпы, которая мгновенно превращается в безнадежно спутанный клубок…

— Ах ты дохлятина! — кричит Хакендаль разлегшемуся Вороному. — Погоди-ка, узнаешь у меня, дай только останемся вдвоем!

Но до этого покамест далеко. Двое разгневанных полицейских уже прокладывают себе в толпе дорогу, и один из них, совсем еще молодой, вытащив из кармана толстую записную книжку, приступает к исполнению своих обязанностей.

— Ну, вот мы до вас и добрались! — принимается он распекать нарушителя. — Вы у нас на заметке. Так уж, смотрели сквозь пальцы — не хочется в нынешнее тяжелое время мешать человеку зарабатывать свои гроши. Тем более когда это старый человек, приходится кое на что закрывать глаза.

— Ах ты дохлятина, — выходит из себя старик Хакендаль, наподдавая Вороному в ребра. Ибо, несмотря на полицейских и на жадную до зрелищ толпу, Вороной не подает признаков жизни. — Я с тебя живого шкуру спущу!

— Но уж то, что вы сейчас, когда на улицах такое движение, устраиваете тарарам в самом центре Фридрихштрассе, это вам непростительно, ну что это за непорядок? Сию же минуту ставьте на ноги своего одра, — старый человек, старейший извозчик Берлина, устраивает черт знает какое безобразие…

А все же немного популярности никому не повредит. Жандармский вахмистр еще совсем мальчишка, должно быть, только что с военной службы — новехонький, мало бывший в употреблении и еще не затупившийся клинок. Когда он бросился к месту происшествия, кляня идиота, который именно в эту ночь учинил такую гнусность, он намеревался сразу же оттащить хулигана в участок и пришить ему скандальное поведение в общественном месте, грубое нарушение правил уличного движения — да мало ли что еще!..

Но чем больше он вычитывал старику в потертом кучерском плаще с изжелта-седой бородой, который, ни словом ему не переча, продолжал возиться с заупрямившимся конем, тем больше остывал его гнев и тем жалобнее звучал его голос… Разумеется, он слышал об этом старике в отделении, да еще и в другом месте. «Это — Железный Густав», — поясняли ему старшие коллеги и рассказывали, как этот человек, известный в городе богатей, держал до войны извозчичий двор — больше чем в сотню пролеток, — а теперь сам сидит на козлах своей единственной пролетки — можно сказать, совсем нищий. В нем было воплощено нечто достойное уважения, реликвия, уцелевшая еще от довоенных лет, свидетельство бренности дел человеческих.

И вот сожаление, недоступное сыну, нашлось у маленького зоркого шуцмана, настоящего берлинца из предместья Панков… Ибо настоящие берлинцы только кажутся холодными и дерзкими, на деле они не таковы. Молодой полицейский продолжал распекать старика, но он давно уже сунул свою книжку в карман и помогал тащить пролетку. А когда они протащили ее шагов пять, воскресший Вороной наконец одумался и тоже стал не толкать, а тянуть — под громкое ура берлинцев…

— Послушайте, — сказал полицейский, когда пролетку благополучно доставили в боковую улицу и выровняли, как положено, у края тротуара. — Послушайте, чтоб это было последний раз!

— Кляча, должно, белены объелась, — сказал Железный Густав с досадой.

— Ну, это вы кому-нибудь другому расскажите, а нам ваши штучки известны, вы сами ее натаскали. С этим надо покончить раз навсегда, вы меня поняли? Ведь вы Железный Густав?

— Точно так, молодой человек, но сегодня у меня не сказать, чтоб железно на душе.

— Не беда, — сказал полицейский почти участливо. — Ведь на этот раз обошлось! А я о вас много слышал…

— Людям не закажешь болтать!

— И не только от людей, я от внуков ваших много о вас слышал. Мы живем в одном доме, их парадное во втором дворе, а мое — в первом. Окно моей кухни выходит прямо на их спальню…

— Вот так-так, скажите! — удивился Железный Густав и слегка покачал головой.

— То-то и оно! — продолжал молодой полицейский. — Все мальчишки во дворе играют в шоферов и автомобили, а ваши — ни в какую! Только и знают в лошадки играть, то у них старший впереди, то младший.

— Быть не может! — сказал старый Хакендаль, не переставая удивляться.

— Факт! Я и решил по-быстрому вам про это рассказать, ведь вы с ними не видитесь, я знаю, — думал, вам будет приятно! Тем более что у вас вышла эта незадача с вашей лошадкой. Но чтоб больше у меня такого не было.

Последнее было снова сказано начальственным тоном, и маленький полицейский направился на свой пост.

Густав Хакендаль с Блюхером не спеша потрусили домой, но, когда они проезжали по темной боковой аллее Тиргартена, Хакендаль слез с козел и, крепко зажав в одной руке вожжи, а в другой кнут, гаркнул:

— Тпр-ру, балуй!

И когда Вороной, как прилежный ученик, стал пятиться назад, — ну и отведал же он горячих, еще и еще, ибо пришла пора понять, что все эти штучки надо бросить. Отныне мы будем двигаться не назад, а только вперед! Покончено со всей этой халтурой, в виде липовых поездок; покончено и с большим круглым столом в погребке, — одна мысль опять играть шута за столом, где от него отрекся сын, вызывала у Хакендаля дрожь отвращения.

Старик выучил свой урок, да и Вороному не пришлось долго вдалбливать его урок. До чего же хорошее действие оказывает иной раз парочка горячих!..

А затем они вместе проследовали домой. И если бы Железный Густав не так устал, — выжатый лимон, да и только! — он, наверно, удивился бы, что не находит в себе ни боли, ни гнева, вспоминая о потерянном сыне. Зато он подумывал с добрым чувством: «В лошадки играют — ишь, стервецы! И слышать не хотят про автомобили! А есть ли у них хоть кнут порядочный? Тот полип ничего не сказал про кнут. Неужто они без кнута играют?»

Эрих выпил еще немало вина, чтобы отогнать жуткое наваждение. Старый бородач, словно вставший из гроба, чтобы посидеть с ним за одним столом, видимо, все еще играл какую-то роль в его жизни, — Эрих только сейчас понял, какую значительную. Сын не навещал отца, он всячески избегал с ним встреч и все же постоянно ощущал его присутствие; и в далемском особняке, и в своей конторе в деловой части города, среди своих служащих, этот давно возмужавший, оборотистый, бессовестный делец со страхом чувствовал над собой тяжелую руку старого извозчика: взрослый сын трепетал перед отцом, как набедокуривший мальчик.

Эрих рассмеялся с чувством облегчения и снова выпил.

— Что такое, Эрих, что с тобой? — спросил через гомонящий стол его отечески расположенный друг адвокат.

— Ничего, — рассмеялся Эрих и снова выпил. — Просто у меня отличное настроение.

Чернявый кивнул:

— А что у тебя было с этим кучером?

Эрих перегнулся через стол и, кивнув на опустевший стул, сказал:

— Это был мой отец.

Адвокат с учтивым удивлением вздернул темные кустистые брови.

— Забавно! — сказал он с тонкой улыбочкой. — Ну и что же?

— Я его высек! — с торжеством воскликнул Эрих. — Обычно родители секут детей, но на сей раз… — Он оборвал на полуслове и поспешил поправиться: — Разумеется, в фигуральном смысле.

— Понимаю, — сказал его друг и медленно кивнул. — Вполне тебя понимаю, Эрих. Но не считай себя счастливым исключением. Старая поговорка гласит, что малые дети топчут лоно матери, а большие топчут ее сердце… С отцами дело обстоит примерно так же, не правда ли?

И он снова кивнул. Сквозь табачный дым, застилавший глаза снаружи, и сквозь пьяный угар, застилавший их изнутри, Эрих видел улыбающееся, кивающее лицо друга, — оно надвигалось, огромное и страшное…

Но ничего страшного не произошло, адвокат только сказал:

— Если ты, против ожидания, опять почувствуешь угрызения совести, знай, ты сделал только то, что до тебя сделали сотни сыновей… За твое здоровье!

Он приветственно поднял бокал. Эрих ответил тем же, и оба выпили. Казалось, ночь растворилась в вихре вина, женщин, громкого смеха… Никогда еще, думалось Эриху, не был он так счастлив и пьян, подхваченный вихрем угарного веселья…

Они ликовали, они смеялись, они ни в чем не знали удержу, о, до чего же они разошлись в эту ночь оккупации Рура! Они взялись под руки — в этом дрянном кабачке не было даже музыки — ну да они сами себе музыка! Раскачиваясь и притопывая, сидели они вокруг стола и во все горло распевали остроумные озорные песенки, рожденные их временем: «Пропьем мы бабушкин домок», «Кто прикатил этот сыр на вокзал…», «Не умеешь, так не лезь!», «Бананы ей нужны, бананы!»

Чего это хочет от нас толстяк-хозяин, красножилетник, грубиян, Железный Густав? Какой еще там железный, мы кому хочешь расквасим рожу кулаком! Он просит прекратить этот шум, а то нас услышит полиция. Пусть слышит, плевали мы на полицию — домашнюю и государственную, мы все здесь — бывшие, настоящие и будущие депутаты рейхстага, депутаты Германии, ее народа, его объединенных племен!

— Мне придержать язык? Извольте, господин доктор! Не беспокойтесь, уж я-то вам неприятностей не причиню. Ясно, что мы не депутаты! Кто скажет про меня, что я депутат? Ведь у меня и брюшка-то нет, разве только намечается! Я — шибер…

И пьяный в дым Эрих затянул:

Я спекулянт, и я горжусь недаром, что флаг мой — черно-красно-золотой. Пускай прогнили все мои товары, весь мой доход останется со мной.

Кто-то стащил его со стула, кельнер держит перед Эрихом чашку кофе, человек с моноклем зажимает ему рот…

— Опомнитесь, Хакендаль! Что это на вас нашло? Вы не так уж много и пили!

В самом деле, что с ним случилось? Нет, это не алкоголь, в голову ему ударила победа. Он себе, отцу и всему свету доказал, что надо быть подлецом, чтобы одерживать победы! Ложь несусветная все, что ему когда-то говорили о добре и любви! В этом мире плюют на добро, а другого мира не существует. Торжествуют подлецы, порядочные люди гибнут. Стало быть, порядочными надо считать подлецов; это бонзы и толстосумы придумали для простонародья правила морали, чтоб им подольше не видеть счастья на земле!

С торжеством поглядел он на своего отечески расположенного друга. Оттолкнул руку, закрывающую ему рот, и крикнул:

— Негодяем надо быть, вот в чем секрет!

— Только негодяем — этого все же мало! — с улыбкой возразил тот. — Тюрьмы ломятся от людей, которые так рассуждали. Надо еще и голову иметь на плечах! — Не оглядываясь назад, он кивнул в сторону внутренней двери. — А вот, кстати, волшебное последствие твоей, право же, безвкусной песни!

Медленно повернул Эрих голову. Он посмотрел на дверь, ту самую, за которой скрылся его отец. Там стояли полицейские. Бледный, в раболепной позе, склонился перед ними тот, кого еще недавно звали грубиян Густав.

«Какого черта здесь нужно полиции? — медленно соображал Эрих. — Какое дело полиции до меня?.. Ничего у них не выйдет, я слишком хитер! Подлец и хитрец — именно то, что нужно, как говорит мой друг».

— Выпей кофе! — сказал адвокат, и Эрих послушно выпил. Остальные отошли в сторону. Все переводили взгляд с полицейских на Эриха и его друга…

— Это он натворил своим проклятым ревом, — услышал он позади слова Бронте.

— Форменное безобразие, — подхватил другой. — Депутат рейхстага, да еще в день общенационального траура…

— Вот именно, — сказал третий. — Мы-то с вами, в конце концов, частные лица,

— Друзья в беде… — улыбнулся депутат. — Но мне и в самом деле было бы неприятно предъявить этим омундиренным господам мое депутатское удостоверение. Невзирая на все наши старания, в них все еще сидит реакционный душок… Меня, чего доброго, завтра же пропечатают в «Локаль-Анцайгер»…

— Убить меня мало! — терзался Эрих. — Я вел себя как кретин! Я себя не помнил…

«Их трое, — соображал адвокат, оценивая положение. — Один охраняет выход, другой — уборные. И только один проверяет документы и записывает фамилии. Этак он долго проканителится, мы — последние на очереди, и, стало быть, время у нас есть…»

Эрих силился вспомнить, что он тут плел, но не мог собраться с мыслями. Уж не заключил ли он с Бронте сделку на разницу перед всей этой публикой?

— Скажите, я… — обратился он к адвокату.

Но тот был занят своими мыслями.

— Что ж, попытаться можно, — бормотал он себе под нос. А затем: — Послушай, Эрих, мой умный сын. Вспомни, нет ли у тебя в пальто или в шляпе каких-нибудь писем или фирменных ярлыков, вообще чего-нибудь, позволяющего установить твою личность?

— По-моему, нет, — отвечал Эрих, поразмыслив.

— В таком случае пожертвуем нашими пальто и шляпами и попробуем удрать — «дать тягача», как сказали бы мои клиенты.

— Ничего там нет, — соображал Эрих, — разве только фирменные ярлыки. Но я завтра же утром намекну моему портному.

— Ладно, попытка не пытка. Наблюдай, что творится в зале, и сообщай мне обо всех маневрах полицейских.

— С тем, что у входа, беседует Бронте, а тот, что караулит уборные, задержал пьяного…

— Чудно, чудно, — беспечно отозвался ровный ласковый голос. Чуть слышно щелкнул ключ в замке. — Наш стол как раз у выхода на улицу, — пояснил адвокат. — В десять часов хозяин просто запер дверь на ключ. А я ее сейчас открыл. Будь так любезен, опиши, что кругом творится. Вообще, говори со мной…

— А вдруг перед дверью спущены жалюзи? — спохватился Эрих. — Пока еще каждый занят собой. На нас никто не обращает внимания.

— Вот уже одно очко не в нашу пользу, — констатировал адвокат, продолжая возиться с дверью. Он сидел на табурете за спиной у Эриха. Тот почувствовал, как в дверную щель потянуло сквозняком.

— Второе очко не в нашу пользу: перед дверью, возможно, стоит часовой. Третье очко не в нашу пользу — нас могут сразу же арестовать на улице, так как мы будем без пальто и шляп. Четвертое очко не в нашу пользу — после нашего ухода Бронте или кто-нибудь другой захочет нас выдать. Но этот шанс кажется мне сомнительным, поскольку им всего-навсего угрожает денежный штраф, а с депутатом вряд ли кто захочет ссориться.

— Первое очко, — подхватил Эрих, — отпадает. Жалюзи еще не спущены, да и второе кажется мне сомнительным, часовой бы уже заметил свет в дверную щель…

— Возможно, он стоит лицом к улице! Во всяком случае, рискнем! Не забудь, что наверх ведут ступеньки, помнится, их было шесть или семь. Да, на случай, если я отстану, не беспокойся о моей толстомясой неповоротливой особе. Каждый за себя, и бог за всех.

Некоторое время оба сидели молча, наблюдая за тем, что делается в зале. Эрих схватил было свой бокал, но друг спокойно накрыл его руку своей.

— Сейчас не время! — сказал он.

И спустя несколько минут:

— Кажется, пора, Эрих! Ступай ты первый!

Не торопясь, открыл он дверь. Эрих в темноте выбрался наверх по ступенькам. На улице было еще много народу, кое-кто на него оглянулся, но нигде не видно было полицейских мундиров.

Тем временем и адвокат не спеша поднялся по лестнице. Он взял Эриха под руку.

— За нами не сразу погонятся, я запер дверь снаружи. Ну вот, а теперь постараемся скорее поймать такси. На нас обращают внимание — ведь мы налегке.

Сев в машину, приятели разразились дружным смехом. Оба чувствовали себя школьниками, натянувшими нос ненавистному учителю.

— Нет, нет, — заявил адвокат, едва к нему вернулось обычное равновесие духа. — Я этого так не оставлю! Когда мы снова будем у руля, я серьезно поговорю с товарищем Зеверингом насчет его полиции! Не выставить на улице караул! Теперь я понимаю, почему наши братья-враги коммунисты ругательски ругают полицию!

У Эриха были свои основания хохотать.

— Подумать только, ведь я даже не заплатил за шампанское! По случаю общего переполоха нам забыли подать счет! Не то двадцать, не то тридцать бутылок шампанского — аллах его ведает, сколько мы успели выпить! Не говоря уж о мокко!

Он не мог успокоиться, так забавляло его это нечаянное жульничество.

— Кстати, раз уж ты вспомнил о мокко, — сказал депутат, — едем ко мне, выпьем по чашечке в тепле и уюте, а заодно и побеседуем. У меня к тебе, кстати, есть дело…

— Нет, доктор, об этом и речи быть не может! К чертям мокко и всякие дела! Я хочу развлекаться, именно сегодня, сейчас. И не вздумайте меня отговаривать…

— Мне, признаться, мало улыбается снова угодить в такую переделку… — начал адвокат.

— Ах, оставьте ваши поученья! Мы еще когда-нибудь заделаемся пай-мальчиками!.. — прервал его Эрих. И снова залился смехом. После счастливо избегнутой двойной опасности его разбирала шумливая, озорная веселость. Он считал себя избранником счастья, оно ни при каких условиях ему не изменяет.

Адвокат посовещался с шофером.

— Что ж, Эрих, если ты настаиваешь…

— Разумеется, я настаиваю. Этой ночью я вообще не склонен спать. Именно этой!

— Идет! — сказал адвокат. — Водитель говорит, что в старой западной части города еще и сейчас открыты многие кабачки. Их хозяева в самых лучших отношениях с полицией, ну, ты понимаешь! — И он пошевелил пальцами, словно отсчитывал деньги. — Ну и порядочки же у нас, — вздохнул он с шутливой покорностью.

— В сущности, — рассмеялся Эрих, — вас эти порядочки не слишком огорчают. В душе вы противник всяких лишений и ограничений, и такая беспутная жизнь вас вполне устраивает.

— Что ж, ты отчасти прав! — согласился адвокат со вздохом удовлетворения. — А сейчас поднимемся ко мне. Посмотрим, что у меня найдется. Надо же тебя как-то одеть…

Они поднялись в квартиру адвоката и здесь под веселые шутки и беспричинный смех стали примерять Эриху всевозможные пальто и шляпы.

Заодно прикладывались они к наливкам, стоявшим тут же на столе, и, должно быть, под действием выпитого, Эрих спустился с адвокатом вниз в весьма странном наряде.

На нем было короткое, по моде, но непомерно широкое меховое пальто и черный котелок, который был ему тоже велик, и он лихо сдвинул его на затылок.

А потом они помчались по ночному городу — из ярко освещенного центра в более темные кварталы. Был первый час ночи, улицы опустели, огни в ресторанах и кафе были погашены. Лишь изредка доносились к ним приглушенные звуки джаза. За спущенными жалюзи Берлин пел и плясал над бездной, а на утро ждало его горькое похмелье…

— Водителю известен, конечно, какой-нибудь славный кабачок, — шепнул Эрих на ухо соседу.

— А если не ему, так мне… — отвечал адвокат.

Потом они опять молчали и курили, с нетерпением ожидая минуты, когда их встретят новые женские лица и новое вино наполнит их бокалы.

Наконец, машина остановилась перед кабачком, хозяин которого был, должно быть, особенно в ладах с полицией. Все окна ярко светились, музыка гремела на всю улицу. — Эрих потянул за ручку двери, и она подалась.

— Как раз то, что нам нужно, — обрадовался он.

Сдвинув котелок на затылок и широко распахнув шубу, он размашисто вошел в вестибюль. С оглядкой, слегка втянув голову в плечи (мало ли на что можно напороться в таком месте!) и мягко ступая, следовал за ним адвокат.

В кабачке сидело довольно много народу, воздух был пропитан табачным дымом и парами алкоголя. Повсюду пестрело рассыпанное конфетти, яркие обрывки серпантина сползали с лестничных ступенек и шуршали под ногами.

— Здорово, а? — сказал Эрих приятелю, остановившись посреди зала.

В узком проходе между столиками танцевала девушка, искусно причесанная, искусно размалеванная — и совсем нагая. Под томное пение первой скрипки она сладострастно изгибалась и играла бедрами, глаза ее были полузакрыты, улыбка блаженной истомы агонизировала на лице.

— Красивое тело, а? — сказал Эрих. — Совсем еще девчонка…

Он положил руку на плечо адвоката, тяжело на него оперся и глазел в упор на танцовщицу, как глазели и другие. Глазел на то, что видел сотни раз, на то, что продавалось на каждом перекрестке, брошенное от пресыщения, от безнадежности и равнодушия, и думал: «Бог мой, когда четыре года назад у меня в Далеме танцевала в костюме Евы некая малютка, я услал из дому всю прислугу, считая, что это невесть что! А сегодня это происходит на публике и никто не удивляется! Да, нечего сказать, шагнули мы… Впрочем, меня это не касается, я не депутат…»

И он покосился на адвоката.

Но у адвоката были свои заботы: он купил у цветочницы за бешеные деньги всю ее корзину фиалок с Ривьеры и принялся осыпать букетиками обнаженную танцовщицу. Девушка улыбалась, польщенная и вместо с тем испуганная; адвокат не отличался меткостью, и танец, с великим трудом поставленный стараниями некоего импрессарио, совмещавшего с этим занятием торговлю живым товаром, окончательно разладился, когда какой-то букетик угодил ей в лицо…

— Дайте и мне! — потребовал Эрих, запуская руку в корзину. — У меня глаз вернее!

— Фиалки мои! — неожиданно окрысился на него адвокат. — Прошу не хватать.

Но когда, не устояв перед уговорами Эриха и солидным денежным подношением, юная чародейка подсела к столику обоих приятелей — на сей раз, так сказать, в качестве частного лица, облаченная в кимоно, ибо только в интересах дела дозволял ей суровый хозяин танцевать в костюме Евы, — красотка оказалась жестоким разочарованием. Слишком уж било в глаза ее равнодушие к обоим кавалерам и неприкрытая корысть.

— Вы, дурачье, похоже, невесть что вообразили, раз я пляшу перед вами голенькая? Уж не ради ли ваших красивых глаз? Лопнуть можно от смеха! А того не соображаете, что у мине дома пятеро братьев и сестер, мал мала меньше!

— И твоя мамаша пригвождена к постели, и твой бедный, но бесчестный отец погиб на поле чести! — съязвил Эрих. — Все это нам давно известно! Не расскажешь ли чего поновее!

— А вот и правда! Вы потому не верите, что ваши шлюхи вам такое набрехали! А вот и правда!

— Не забудь и лейтенанта, который тебя обольстил! Обещал жениться, да некстати погиб на фронте…

— Перестань, Эрих! — досадливо бросил адвокат. — Что это ты на стену лезешь? Опять пьешь без передышки.

Девушка переводила с одного на другого быстрые злые глаза.

— Нет уж, вкручивай свои враки кому угодно, а меня не проведешь! — кипятился Эрих. — Когда я слышу эти выдумки про голодных братьев и сестер…

— Но ведь есть же голодные дети, — урезонивал его адвокат. — Их даже больше чем следует. Я-то знаю, мне только недавно пришлось познакомиться с цифрами…

— Послушай, толстячок! — сказала девушка и тесно прижалась к адвокату. — Скажи мне по-честному! Очень я плохо танцую?

— А почему ты спрашиваешь?

— Мине надо знать. Все эти господа врут напропалую, потому как я голенькая. Ну, а Круков, тот, что мине выучил…

— Меня выучил, детка!

— А я что говорю — вот приставучка! Он говорит, я танцую, как пьяная корова…

— Видишь ли, детка, — отважился сказать правду адвокат. — Если ты в самом деле хочешь знать… У тебя красивое тело, ты молода и к тому же танцуешь нагая. Будь ты одета, ни один мужчина не стал бы смотреть на твой танец…

— Ну вот! — воскликнула девушка, видимо, очень довольная. — Так я и думала! Тут есть такие мымры, все мине охмуряют, мне, вишь, надо на танцовщицу учиться, и чтоб я училась на их средствия, и чтоб, значит, с ними жила. А я про себя думаю: они мине на шлюху хотят выучить, а потом — скатертью дорога! Тогда уж лучше плясать голенькой, а как соберу честно заработанные денежки, сразу их в какое-нибудь дело всажу! Я когда-то у мясника работала. А там, глядишь, подвернется жених порядочный, а не такой облезлый кот, какие сюда ходют.

— Экая дрянь! — начал было Эрих, но ему так и не пришлось излить свою досаду по поводу столь неудачно вложенных денег.

Ибо зал бурно требовал свою нагую танцовщицу. Мужчины, осоловев от выпитого вина, нуждались в подстегивании. Да и дамы не возражали, так как мужчина, если его взбодрить, тратится и сорит деньгами охотнее, нежели вялый и сонный. Все опять пошло своим чередом. Танцовщице больше не чинилось препятствий в рассуждении ее костюма, да и первая скрипка пела все так же волнующе томно.

— Смешно, — сказал Эрих, досадуя на себя. — Ведь знаешь, какая это непроходимая дурища. Но когда она в блеске огней выплясывает в костюме Евы и все глаз с нее не сводят, я опять нахожу ее прелестной!

— Стара песня! — отмахнулся адвокат, позевывая. — Нам нравится то, что привлекает других. И желаем мы того, к чему стремятся другие. Кстати, Эрих, я весь вечер собираюсь тебя спросить, знакомо тебе такое имя — Эйген Баст?

— По-моему, нет, — сказал неуверенно Эрих. — Но у меня столько деловых связей. — И с тревогой: — А что? Кто-нибудь влип и я имею к нему отношение?

— Да еще как влип! — подтвердил адвокат. — И хочет поручить мне свое дело. А к тебе он имеет прямое отношение.

— Ну так не тяните за душу! — в раздражении воскликнул Эрих. — К чему эта таинственность? Эйген Баст — понятия не имею! Уж не тот ли с итальянским шелком? Хотя нет, того звали Бекер. Во всяком случае, если что не так, я твердо рассчитываю, что вы возьмете на себя мою защиту.

— Эрих, Эрих! — вздохнул адвокат. — А ведь ты постоянно меня уверяешь, будто у тебя в делах все чисто. Когда в тысяча девятьсот четырнадцатом году мы с тобой познакомились, я и в самом деле думал, что из тебя выйдет что-то порядочное, а не жалкий шибер!

— Еще бы! — взорвался Эрих. — Вы воображали, что я поддамся на удочку ваших дурацких социал-демократов! Вздор! Вы сами теперь такой же социал- демократ, как… как…

— Ну, скажем, как Вильгельм Второй, — закончил за него адвокат. — Он был так же безнадежно и безответно влюблен в социал-демократию. Но оставим это! Оба мы, к сожалению, изменились не к лучшему. Пока находишься в оппозиции, все представляется простым и легким, — другое дело, когда…

— Я хочу наконец знать, кто такой Эйген Баст!

— Эйген Баст, — с готовностью отвечал адвокат, — это молодой человек, имеющий трех- или четырехкратную судимость, отбывавший наказание в тюрьмах и исправительных домах; ныне содержится в подследственной тюрьме Моабит, обвиняется в принадлежности к преступной шайке, в краже со взломом, вымогательстве, сутенерстве, остальное — мелочи, не заслуживающие упоминания.

— И речи быть не может! — сказал Эрих со вздохом облегчения. — С этим человеком у меня нет ничего общего. Надо быть идиотом, чтобы так зарабатывать деньги.

— Кроме того, Эйген Баст слепец, что представляется мне единственным обстоятельством, смягчающим его вину в глазах суда, ибо во всем прочем это отпетый негодяй.

— Слепец! Нет, господин доктор, если этот человек вам про меня что и врал, то лично я его в глаза не видывал…

— Это по милости твоей сестры он ослеп. Она прострелила ему голову.

— Эва! Так я и знал, что мы с ней не оберемся хлопот!

— Совершенно верно, Эва — Эва Хакендаль. Она сожительница помянутого Эйгена Баста и, по-видимому, стреляла в него в припадке ревности.

— Чертово свинство! — рвал и метал Эрих. — Но меня вам в эту грязную историю не втянуть. Какое мне дело до Эвы! Я ее уже столько лет не видел. Я не дам никаких показаний. Ну, знаете, — добавил он зло, — и почтенная же у вас клиентура!

— Каждому по его способностям, мой милый Эрих, — улыбнулся адвокат. — А впрочем, только минуту назад ты просил меня взять на себя твою защиту.

— Сделайте одолжение, — взмолился Эрих. — Откажитесь защищать этого стервеца!

Но адвокат умудренно покачал головой:

— Твой совет неразумен, Эрих. У стервеца есть деньги, а может быть, деньги есть у его друзей, что ничего не меняет, и, значит, он просто-напросто обратится к другому адвокату. Лучше уж нам взять дело в свои руки.

— Я не желаю иметь к этому никакого отношения!

— А ведь всякий другой адвокат непременно тебя притянет. Этот молодчик Баст кое о чем наслышан от твоей сестры. Он знает, например, что ты много зарабатываешь и что когда-то тебе случалось поворовывать. Извини, Эрих, и, пожалуйста, не выходи из себя. Я повторяю лишь то, что слышал от господина Баста. Если воровство, как утверждает Баст, у вас черта фамильная, значит, не обязательно он направил твою сестру по дурной дорожке. Может быть, наоборот, это она его научила воровать…

— Я просто-напросто уеду, — разгневался Эрих. — Прекрасно проживу некоторое время за границей. Вы будете держать меня в курсе, а я стану в Лондоне играть на понижение марки… Нет, лучше в Брюсселе, — поправился он, повеселев. — Брюссель — знакомый город, там я как дома. Разумеется, и вас возьму в долю.

— Спасибо за предложение, Эрих. Надо еще хорошенько взвесить, в какой мере немецкий парламентарий может себе позволить играть на понижение марки. А главное, нам придется подумать о процессе. Если делу придать такой размах, какого из чисто профессионального тщеславия добивается господин Баст, наша милая пресса получит лакомый кусочек. Все те, кто требует реформы уголовного кодекса, а также иные прочие человеколюбцы станут проливать слезы над судьбой злосчастного слепца, а имя Хакендалей будет опозорено.

— Эва была безобидной девушкой!

— Если верить Басту, это форменный вампир. Это она была душой всех его преступлений, ее безудержная развращенность, ее жажда удовольствий…

И адвокат окинул взглядом неистовствующее, галдящее, одуревшее от пьянства людское сборище…

— Кстати, в вашем семействе она не единственная прожигательница жизни…

— Ваши шутки неуместны!.. — воскликнул в бешенстве Эрих.

— Ты прав, Эрих. Но решающим в этом процессе будет то, что сестра твоя всю вину берет на себя. Это она совратила Баста. Она постоянно вымогала у него деньги. Безо всяких оснований в него стреляла…

— И Эва это подтверждает? Спятила она, что ли?.. Она за это поплатится…

Адвокат кивнул:

— Шестью — восемью годами каторжных работ…

— И она в самом деле такова? — Эриху трудно было представить себе Эву в роли отпетой преступницы, женщины-вампира. — Быть того не может!

— Конечно, не может! Все это сплошное вранье! Она послушное орудие, сам понимаешь!

— Что ж, так и следовало ожидать! — сказал любимый сын своего отца. — Истинная дочь старика Хакендаля! Вы сегодня его видели! Он малейшее проявление воли старался в нас растоптать — криком и побоями. Это его вина! Но я не хочу иметь к этому никакого отношения! Я уезжаю в Брюссель!

— Меня просили защищать обоих, — пояснил адвокат. — Этого субъекта и твою сестру. Он рассчитывает, что я поведу дело так, чтобы по возможности его выгородить, а главную вину взвалить на нее, она-де искусительница, он — жертва. Он должен понести минимальное, она — максимальное наказание.

— Но ведь все в ваших руках! — взорвался Эрих. — Если Эва лишь послушное орудие, вряд ли она отвечает за свои поступки.

— В том-то и дело, — улыбнулся адвокат. — Но тогда Эйген Баст выложит все, что знает, он всю вашу семью втянет в процесс, а прежде всего тебя, Эрих. И стало быть…

— Стало быть, для того чтобы нас оставили в покое, Эва должна понести максимальное наказание?

— Ты абсолютно прав, мой сын Эрих!

— Мелкое вымогательство?

— Ты все понимаешь с полуслова, Эрих!

— Может быть, господин Баст и уплату вашего гонорара намерен переложить на меня?

— Господину Басту известно, что мы друзья и что ты крупно зарабатываешь. Словом, это пройдоха, каких свет не видывал!

Адвокат с улыбкой глядел на Эриха, а тот угрюмо выпускал через соломинку пузырьки из своего шампанского. Потом закурил сигарету и продолжал молчать.

— Итак? — терпеливо спросил адвокат.

— Так, так! — сказал Эрих, вздрогнув от неожиданности.

Все еще медля с ответом, он глянул в средний проход, где обнаженная крошка по-детски баюкала игрушечного мишку.

— Право же, она мила, — заметил он угрюмо.

— Верно, — согласился адвокат. — И это редкий случай, когда мы предпочитаем что-то в обнаженном, а не в завуалированном виде. Так что же ты решаешь насчет интересующего нас дела?

— Ах, поступайте как знаете… Я полагаюсь на вас, господин доктор!

— Значит, нам остается одно — процитировать название небезызвестного романа «Бедняжка Эва»?

— В конце концов, своя рубаха ближе к телу.

— Само собой! — поддакнул адвокат.

— И раз она непременно хочет…

— Верно, совершенно верно!

— Шесть лет каторжных работ могут ее в корне переделать.

— Не сомневаюсь — к худшему!

— Зачем вы надо мной смеетесь? — крикнул Эрих в бешенстве. — Вы испортили мне весь вечер! У меня было чудное настроение! Какое мне дело до сестры и ее хахаля! Я хочу продвигаться вверх!.. Я не потерплю, чтобы здесь, в Берлине, перемигивались и шептались за моей спиной. Я не хочу, чтобы мое имя трепала бульварная пресса. Я не отвечаю за мою сестру!

— Правильно! — учтиво поддакнул адвокат. — Помнится, еще Каин сказал это старому Иегове, когда тот спросил его об Авеле.

— Так я ведь не убил свою сестру! — крикнул Эрих в ярости. — Пусть ей дадут десять лет! Двадцать! Ей это будет на пользу, а мы от нее избавимся.

— Что ж, отлично! — сказал адвокат. — По крайней мере, у меня теперь ясный план действий, к тому же я рад, что ближе узнал тебя, милый Эрих! А впрочем, предлагаю, — продолжал он, увидев, что Эрих вот-вот опять взорвется, — из этого кабака махнуть в другой, поблизости. Я иногда там бываю — для изучения нравов. Обер, счет!

Подморозило и сыпал густой снег, когда оба вышли на улицу.

— Нет, такси нам ни к чему, — сказал адвокат. — Это в двух шагах отсюда. Полезно пройтись по свежему воздуху. Мы с тобой изрядно перебрали.

— Не знаю, как вы, а я еще держусь на ногах, — огрызнулся Эрих.

Адвокат ничего не сказал, и некоторое время оба молча шли рядом, каждый во власти своих темных вожделений, распаленных спиртным. По железным сводам надземной дороги нет-нет пробегал запоздалый поезд, в остальном стояла тишина. Мертвые серые дома спали, лишь кое-где мерцал огонек…

Как вдруг Эрих остановился и с неожиданной силой схватил адвоката за грудь.

— Почему вы надо мной издеваетесь? — выкрикнул он со злобой. — Зачем это вам нужно, чтобы я вечно раздевался перед вами догола?! Порой мне приходит в голову, что вы никогда не были моим другом… Ведь это вы завлекли меня на эту дорожку — вспомните мою комнату в Лилле… На какие только гнусности вы меня не толкали! И я спрашиваю себя — зачем это вам? Зачем? Зачем вы так долго меня мучили, пока не заставили признаться, что я из чистейшей корысти добиваюсь тяжелого наказания для сестры? Ведь вы уже заранее все знали! Так что же это — дружба или вы мой враг?!

Он говорил все тише, но с нарастающим ожесточением, и не отпускал адвоката, словно вызывая его на драку. Но адвокат оторвал от себя эти судорожно вцепившиеся руки, поправил пальто и сказал примирительно:

— Ты в самом дело выпил лишнего. Но что же мы стали посреди дороги, пойдем дальше!

Эрих хотел опять вспылить, но сдержался, так как адвокат заговорил как ни в чем не бывало:

— Это рядом, в двух шагах. Пресимпатичное, доложу я тебе, кафе. Не знаю, Эрих, приходилось ли тебе бывать в подобных местах? Я-то, можно сказать, их завсегдатай. Как видишь, и у меня есть маленькие слабости… — Он улыбнулся своей тонкой улыбочкой. — Ты вот напомнил мне свою комнату в Лилле… Я как сейчас вижу тебя — свежеиспеченный лейтенантик, этакий хлыщ в шелковых рубашках… Сколько воды утекло с тех пор! Так вот кафе, куда мы направляемся — это кафе для гомосексуалистов…

— Я не пойду в этот ваш притончик, — почти заорал Эрих. — Я никакой не гомо…

Адвокат притворился, будто не слышит. Он напевал себе под нос песенку, в те дни облетевшую весь Берлин: «Мы, слава богу, не такие, как другие…» Он напевал ее с каким-то горделивым чувством — чуть ли не с торжеством.

— Что до тебя, милый Эрих, — заговорил он вкрадчиво, — ты для меня своего рода эксперимент — и в то же время некая надежда. Как надежду, я тебя лелеял и берег — ты не станешь отрицать этого, — неоднократно проявляя о тебе отеческую заботу. Та вольготная, приятная жизнь, которую ты ведешь, в первую очередь плод моих попечений…

Адвокат продолжал свою медоточивую болтовню. Слепая ярость душила Эриха, и все же что-то мешало, ему дать ей выход. Сначала он хотел услышать, действительно ли адвокат вообразил, что он, Эрих, — нет, быть того не может!

— Только что в припадке раздражения, — продолжал адвокат с обидой в голосе, — ты упрекнул меня, будто я толкнул тебя на эту дорожку, а отсюда напрашивается предположение, будто дорожка эта тебе не по душе. Но, милый Эрих, мне кажется, до сего дня ты находил ее весьма приятной. Всего лишь полчаса назад ты даже предложил мне играть с тобой в доле на брюссельской бирже, а это говорит о том, что ты готовишься к новым подвигам все на той же нечестивой дорожке…

«Чертов адвокат! — думал Эрих, вскипая злобой. — Правовред проклятый! Из всего-то он тебе совьет веревку!»

— Так вот, — продолжал адвокат все более вкрадчиво и с затаенной обидой в голосе, — я ведь не сказал тебе — нет! Мы еще поговорим на эту тему, я вкратце введу тебя в курс наших здешних планов и расчетов. Марка, разумеется, так и будет падать, и упадет очень низко, но настанет день, когда это кончится. Без моей поддержки этот день может оказаться для тебя роковым, мой Эрих…

Адвокат остановился перевести дыхание. Снег застилал ему глаза и затруднял ходьбу. Он снял очки и тщательно протер их, потом зашагал уже гораздо медленнее.

— Однако такой неглупый и такой корыстный человек, как ты, Эрих, конечно же, понимает, что и у другого своя корысть. Я в этом смысле не являюсь исключением. Придется тебе заплатить по счету; признайся, ты заставил меня долго ждать, и я не сомневаюсь, что ты честно со мной расплатишься…

— Я уже сказал, — буркнул Эрих, — что готов работать с вами на паях. А больше…

— Ну и чудак же ты, Эрих, — примирительно сказал адвокат. — Я и без того столько зарабатываю, что в партии на меня уже косятся… Нет, я от тебя жду другого… Я уже сказал, куда мы идем…

— Я никакой не гомо… — стоял на своем Эрих.

— Бывает, иной раз слышишь, что должники не очень-то охотно оплачивают свои просроченные обязательства, тем не менее они их оплачивают.

Он опять улыбнулся и уставился на Эриха через круглые стекла очков.

— Как я уже сказал, ты мой эксперимент. Подопытный кролик. В те дни, когда мы с тобой познакомились, тебе случалось прибегать к самовольным займам — у отца и сестры…

— Хватит! Об этом дерьме я больше не хочу слышать! — вне себя выкрикнул Эрих. — Все, что я взял, я тогда же и вернул.

— Еще бы — моими деньгами! То же самое говорю и я. Ты стоял на перепутье. И мне почудился в тебе какой-то неугасимый огонь, — мой-то, к сожалению, уже догорал. У меня забрезжила вера в тебя, в других, в добро — этого не выразишь словами, я полюбил тебя ради этого огня…

— Вы хотели затащить меня в СДП, — иронически отпарировал Эрих. — Сами уже в партию не верили и только искали своей выгоды. Зато меня хотели разыграть, нашли дурачка!

— Я дал тебе возможность приобщиться к новой, светлой жизни, — продолжал адвокат, не позволяя себя сбить. — Но что-то неудержимо толкало тебя ко всему темному, низменному!

— Вы толкали!..

— Ты передергиваешь, Эрих! А кто постарался как можно скорее удрать из окопов в тыл?

— А в каких только мерзостях вы не наставляли меня в Лилле?!

— Ты прав. Когда я убедился, что в тебе нет искры божьей, а только лень да склонность к сомнительным делишкам и легкой жизни, мне захотелось поглядеть, до каких пределов ты способен дойти. Нет ли в тебе хотя бы здоровой частички, нетронутого гнилью заветного уголка, о котором ты и сам не подозреваешь… Оставалась крохотная надежда…

— Прощайте, господин доктор! — сказал Эрих, но почему-то не уходил.

— К тому времени я уже сделал в партии карьеру, — продолжал адвокат, словно размышляя сам с собой и не обращая внимания на Эриха. — Ведь я пережил с ней еще то трудное время, когда быть социал-демократом считалось преступлением. На нашу долю выпали преследования и гонения, но это не могло нас остановить. В ту пору я еще верил в человека, верил в лучшее будущее, в медленное, но поступательное движение человеческого общества…

— Для такого мечтателя вы непозволительно разжирели, доктор! — не удержался Эрих, чтобы не съязвить.

— Ах, Эрих, какой ты все же дуралей! Кажется, уж на что продувная бестия, но до чего же ты ограниченный человечишка! Ведь я об этом и толкую — о моем ожирении, об утрате иллюзий… Теперь я знаю одно: человек гадок. Ты был моей последней ставкой, моей последней искоркой веры. Но, увы, милый Эрих, ты с первой же минуты дал осечку. — Тут адвокат вздохнул. — Если должник, — продолжал он уже по-деловому, — не в состоянии расплатиться наличными, приходится, как говорят адвокаты, удовольствоваться реальными ценностями… — И он многозначительно замолчал.

Эрих смотрел на него с угрюмой ненавистью, крепко прикусив нижнюю губу. Они стояли перед кафе, погруженным во мрак, однако оно-то и было их местом назначения — адвокат, судя по всему, не собирался идти дальше.

— Согласись, — продолжал он вкрадчиво обхаживать угрюмо молчавшего Эриха. — Я долго щадил тебя и не навязывал своих желаний. Мне все еще мерещилась в тебе, как отдаленная возможность, какая-то скрытая порядочность. Как весьма отдаленная возможность… Но сегодня ты показал себя… В самом деле, Эрих, почему именно это тебя смущает? В чем-то и ты бы мог пойти мне навстречу…

Эрих, не отрываясь, смотрел в обращенное к нему умоляющее лицо, никогда еще он не видел его таким умоляющим и обрюзгшим.

— У вас даже щеки трясутся, господин доктор! — сказал он с ненавистью. — Неужто вы так разохотились? В самом деле вообразили, что я поддамся?..

Адвокат, казалось, его не слышал. Он продолжал, как ни в чем не бывало:

— Я избавлю тебя от сестры и этого негодяя Баста. Ты надолго обретешь покой. Я сделаю тебя богатым, Эрих! Ведь это же такой пустяк, пустое предубеждение… Пошли, Эрих!

Он ухватил Эриха за локоть, повис на нем и потащил в кафе, лихорадочно поглаживая его руку.

— Эрих, прошу тебя, ну хотя бы один только раз! Я так долго ждал!..

— Отпустите меня! — крикнул — Эрих, высвобождаясь из его цепких объятий. — Не смейте ко мне прикасаться! Вам бы хотелось вывалять меня еще и в этом дерьме! — Он с ненавистью посмотрел на адвоката. — Но этого не будет, — слышите, никогда!

Однако адвокат уже ничего не воспринимал. Для него существовала только его добыча — она ускользала, а ведь он так долго ее добивался.

— Эрих! — крикнул он и схватил его за руку, вцепился в нее так, что нельзя было вырваться, а потом нагнулся, чтобы прильнуть к ней губами. Эрих уже чувствовал их прикосновение…

С минуту он колебался, но, преодолев какое-то внутреннее сопротивление, наотмашь стукнул адвоката по склоненной голове. Тот зашатался, неловко взмахнул руками, пытаясь удержаться, и с глухим стоном рухнул в снег, на тротуар.

«Чего я жду?» — спохватился Эрих, уставившись на поверженную тушу.

Но адвокат уже зашевелился, присел и огляделся вокруг.

— Ты, Эрих? — спросил он. — Никак, я упал?.. Помоги же…

Эрих машинально протянул руку и поднял его.

Адвокат отряхнул снег с пальто и первым делом схватился за глаза.

— Должно быть, я потерял очки. Поищи их, Эрих! Может, они уцелели.

Очки уцелели, Эрих нашел их и подал адвокату.

— А не добудешь ли ты мне такси? Стоянка рядом, за углом. Эрих добыл и такси. С трудом забрался адвокат в машину. Заставил себя сесть по возможности прямо… Эрих в нерешительности держался за дверцу, не зная — ехать или нет… Он ждал, но адвокат так ничего и не сказал ему.

— Мне очень жаль, господин доктор, — прошептал Эрих.

— Покойной ночи, — сказал адвокат, зевая. — В самом деле, нельзя столько пить. Подумать только — упасть на улице! Покойной ночи, Эрих!

— Покойной ночи, господин доктор!

Машина тронулась, и ее поглотила ночь.

Непрерывным потоком тянутся люди через подследственную тюрьму Моабит. Еще десять лет назад тюрьма была позором, а ныне, в 1923-м, люди говорили: «Ничего не попишешь! Не повезет, так упадешь с собственной кровати…»

Началось еще в войну: каждый, или почти каждый, покупал масло на черном рынке, а за картошкой ездили в деревню — мешочничали. Многие это порицали, но так уж получилось, что вчерашние законы не отвечали требованиям жизни, — и не удивительно, ведь их писали еще до войны. Если на воровство шел изголодавшийся безработный, разве это можно было равнять с довоенным воровством? Тогда это не вызывалось необходимостью.

Оставаться честным было тем более трудно, что кругом процветала бесчестность. Спекулянт, порожденный войной и заклейменный в войну ненавистью и презрением, ныне стал популярной фигурой. Одутловатый, бледный шибер с неизменным портфелем под мышкой, разъезжающий в роскошном автомобиле, внушал уже не столько презрение, сколько зависть. Слово «спекуляция» вошло в моду, и не одно только слово.

— Не разбери-поймешь, — говорили люди. — Разве спекулянничают одни спекулянты? Говорят — инфляция, и все валят на шиберов с биржи. А, почему бы правительству просто не прикрыть биржу? Кругом одна спекуляция. Тем, кто наверху, инфляция только на руку, им лишь бы избавиться от военных займов, — плакали наши сбережения! Да нас надувают каждую неделю, когда выдают нам жалованье!

Так говорили в народе, — люди не чувствовали никакой связи с правительством. Будь то правительство Шейдемана или кабинет Германа Мюллера, возглавляй его Ференбах, Вирт, Бауер или Куно, — всегда это были «те, что наверху», они не имели к народу никакого отношения. «Им лишь бы выгоду свою соблюсти, а нас обдирают как липку», — так думали и так говорили в те дни.

Рабочему, который гнул спину на фабрике, ничего не говорили сложные соображения насчет Версальского договора, репараций, твердой валюты и оккупации Рура, зато он как нельзя лучше понимал, что его еженедельный заработок, в какой бы астрономической цифре он ни выражался, составлял лишь одну пятую, а то и десятую его довоенного заработка. Хорошо им было рассуждать: «Мы проиграли войну и теперь должны расплачиваться». Рабочий говорил: «Почему же только я? Почему не спекулянты, не поставщики, нажившиеся на войне, но разжиревшие бонзы?»

В самом деле, подумаешь, преступление — стянуть, что плохо лежит, совершить подлог или растрату! В то время приходилось слышать о куда более страшных преступлениях, неделями вопили о них газеты. Настоящие кошмарные преступления, убийства, массовые убийства, люди, убивающие себе подобных, люди, режущие людей, как скот, перемалывающие их на колбасу и этой колбасой промышляющие…

На первых порах это ужасало, но постепенно чувства притупляются. А там появились и вовсе бесстыжие, они сложили об этом песенку, ее распевали на улицах и в конторах, распевали в дансингах юные девушки и молодящиеся старички.

Не волнуйтесь — ваше мясо Пригодится на колбасы!

Не удивительно, что тюрьмы были переполнены. Машина работала на полную мощность. Треща, скрипя и грохоча, перемалывала она десятки тысяч человеческих судеб — параграф такой-то, наказание такое-то, — ладно, поехали дальше! Не важно, признаешь ли ты себя виновным, не важно, считаю ли я тебя виновным: нарушен такой-то параграф, и все!

Подследственная тюрьма Моабит! Сотни одиночных камер, и в каждой по пять-шесть заключенных! Толкотня и неразбериха, вавилонское столпотворение, смешение судеб и языков… Все возрасты, все сословия и профессии… Сбившиеся с ног служители, умаявшиеся писцы. Комнаты для свиданий, где не смолкают крики, плач, взаимные попреки, свары… Судейские секретари, эксперты, работники угрозыска, судебные следователи, помощники прокуроров и прокуроры, первые прокуроры и обер-прокуроры — поехали дальше, мы не располагаем временем, максимум семь минут, сегодня у меня еще семнадцать допросов и два вызова в суд. «Так вы признаете свою вину или нет? Мне-то все равно. Тогда посидите-ка еще немного да подумайте как следует!»

«Камера двадцать три, Хакендаль, тут с Хакендаль просят свидания! Разрешены свидания камере двадцать три, Хакендаль?» — «Кто такой? Брат, говорите? Вы уверены, что брат? Камера двадцать три, Хакендаль, взята по серьезному делу, она, собственно, уже призналась! Есть еще опасность запутать следствие? Спросите у судебного следователя!» — «Судебный следователь велел сказать, что совсем загибается, просил дать ему поспать четыре часа!» — «Я понимаю, я все понимаю, одного я не пойму, как мы эти четыре, часа без него обойдемся. Ну да уж ладно, вот вам разрешение для камеры двадцать три, Эва Хакендаль, свидание с братом, — скажем, пять минут, никакие разговоры о деле не допускаются. Скажите надзирателю, чтобы никаких разговоров о деле не допускал!»

— Обращаю ваше внимание на то, что никакие разговоры о деле, по которому вы находитесь под следствием, не допускаются. Одно такое слово и разрешение на свидание будет отменено.

— Не нужно мне никакого свидания… Кого это принесло?

— Ступайте, ступайте, не вздумайте еще кобениться! Говорю вам, разрешение дано, и, значит, не рассуждать — точка!

— А кто пришел?

— Ваш брат как будто…

— Эва!..

— Гейнц, Малыш…

Тишина, молчание, только глаза смотрят в глаза…

(Никакие разговоры о деле не допускаются.)

— Как поживаешь?..

Спасибо мне уже лучше.

Чиновник настораживается: нет ли в этом какого намека?

— Могу я что-нибудь для тебя сделать?

— Нет, спасибо, у меня все есть.

— Может, тебе деньги нужны, Эва? Я постараюсь… Я ведь теперь в банке работаю…

— Нет, спасибо, ничего мне не нужно.

Тишина, молчание.

Оба напрасно ломают голову — о чем бы поговорить. О деле разговоры не допускаются, а ведь именно о деле им и нужно поговорить! Как опустела внезапно жизнь! В этой голой, исхоженной бесчисленными ногами комнате для свиданий с деревянным барьером и чиновником, который скучливо смотрит на часы, не истекли ли пять минут, — внезапно остается одно лишь дело! Все другие человеческие отношения куда-то испарились, их нет и в помине — пустота! Осталось только дело, о котором никакие разговоры не допускаются.

— Я уже четыре года, как живу у Тутти. Не знаю, слыхала ли ты…

— Да… Нет, ничего я не слыхала. Я очень долго сидела дома — безвыходно… много, много месяцев.

(Чиновник поднимает голову, строго смотрит на брата и сестру и угрожающе постукивает карандашом о конторку. Он, собственно, не педант, но здесь всякое возможно. Сообщение заключенной, что она много месяцев не выходила из дому, может быть намеком брату, чтобы обеспечить себе алиби.)

И снова разговор на мертвой точке — они только смотрят друг на друга. Знакомые, привычные лица брата и сестры, и вдруг — чужие, и такие далекие и чуждые у них судьбы. Что еще можем мы сказать друг другу?

— Мальчики у Тутти уже совсем большие, ты ведь знаешь, у нее два парня? Отто шесть минуло, а Густаву одиннадцать — замечательные ребята. Мы на них но нарадуемся.

— Могу себе представить. — А затем нерешительно: — Кто тебе сказал?..

Он сразу же понимает.

— Меня вызывали — для дачи показаний.

Чиновник угрожающе стучит карандашом.

И все же она:

— А родители знают?..

— В ту субботу они еще не знали. Может, зайти к ним?

— Да, пожалуйста. Скажи им… Скажи им… нет, ничего не говори.

И снова молчание — ах, прошли бы эти бесконечные пять минут! Ведь я и тогда ничего для нее не сделал, когда она была на воле, как же я ей теперь помогу?

— Хочешь, я принесу тебе чего-нибудь? Кексу? Или фруктов? Или сигарет?

— Нет, спасибо. Ничего мне не нужно.

Чиновник встает:

— Ваше время истекло.

Скороговоркой:

— До свидания, Эва! Не унывай!

— До свидания, Гейнц!

— О боже, Эва, какой же я идиот! Есть у тебя защитник?

— Вам пора уходить! Ваше время истекло!

— Есть, есть. Ни о чем не беспокойся. И больше не приходи. Совсем не приходи. И потом тоже!

— Ступайте, слышите? Кому я говорю?

Эва истошным голосом:

— Скажи отцу с матерью, что я умерла, давно умерла — ничего от их Эвы не осталось!

— Кончайте! И вечно у вас в последнюю минуту начинается самый треп. Послушайте! Если вы еще начнете вякать, когда я сказал: «Время истекло», — я на вас заявлю, и вас напрочь лишат свиданий.

— А я и не просила свидания, я так и сказала вам!

— Вот и нечего было язык распускать! А вы на крик кричите, когда ваше время истекло — у всех у вас такая привычка… Да помолчите вы, и марш в камеру!

Тюрьма — это сложнейшего устройства здание, отгороженное от мира всевозможными средствами — запорами, стенами, засовами и решетками. Это также сложнейший аппарат — чиновники, надзирающие за арестантами, и обер-чиновники, надзирающие за чиновниками. Это контрольные часы, и регулярные обходы, и внеурочные обходы, и комнаты для перлюстрации писем, и заключенные, шпионящие за другими заключенными.

Это — замысловатая сеть с крепкими, одна к одной, ячейками, сквозь которые ничто не ускользнет. Женский флигель надежно изолирован от мужского, а все же и двадцати четырех часов не прошло после ареста Эйгена Баста и Эвы Хакендаль, как заключенная, разносящая баланду, сунула Эве записку, — первое напоминание слепого господина своей послушной рабыне: «Ты и в тюрьме не свободна…»

В этот первый день она шагала по камере взад-вперед, от стены к стене, от окошка к двери, обходя других заключенных и словно не видя их… Ей это разрешали, она пользовалась здесь уважением, как «тяжелая». То и дело скрежетала дверь.

— Хакендаль, на допрос!

Остальных не беспокоили и по три дня: ни один следователь ими не интересовался. Эвой Хакендаль интересовались беспрестанно.

Все то, что очень хорошо, или очень плохо, уже этим импонирует глупцу! Эва импонировала своим товаркам по камере.

— Видать, натворила она делов, — говорили они друг другу. — А поглядеть — смирная, ничего такого не подумаешь.

— Ну и что ж, что смирная, еловая твоя башка! Смирные — они и есть самые вредные. Я когда-то видела отравительницу — ну, вылитая моя бабушка!..

— Знать твоя бабушка в тебя удалась, а тогда чему же удивляться.

Эва ходила взад-вперед, уважение товарок она воспринимала так же, как свое заточение: словно что-то внешнее, далекое, не имеющее к ней отношения. В душе она продолжала жить тем, чем жила все эти годы в одной комнате с Эйгеном Бастом, когда для нее ничто не существовало, кроме слепого. Эва сказала Гейнцу правду: все эти последние годы она почти не выходила из дому. Эйген держал ее, как узницу, взаперти. Эйген сделался профессиональным слепцом-попрошайкой, кроме того, он брал заказы на плетеные стулья. Заказы эти выполняла Эва, Эйгену же это давало возможность проникать в чужие квартиры и нащупывать подходящие операции для своих дружков — взломщиков. Бедный слепец с мальчишкой-поводырем ни в ком не вызывал подозрений, — да, Эйген Баст был хитрюга!

Так она и жила день за днем все эти бесконечные однообразные годы. Это были уже, разумеется, не такие страшные годы, как первые, когда она только привыкала к своему рабству и все еще помышляла о бегстве и свободе.

Однако все это дело прошлое, ни для чего подобного у нее уже не оставалось сил. Чувства в ней притупились, и она принимала все как должное. Бил он ее — ну что ж, она плакала. Таскал за волосы (что было особенно больно, куда больнее, чем побои) — она кричала на крик, и в конце концов он переставал ее бить, переставал и драть за волосы.

Но именно ее тупое безразличие снова и снова выводило из себя Эйгена Баста. Уж кто-кто, а он был изобретательный мужчина. Сущий гений по части измышления всевозможных пыток и издевательств. А ей хоть бы что! Ничего на нее не действовало. Он давно бы выгнал эту постылую клячу, если б она не была ему так полезна. Ведь и сам Эйген Баст был уже не первой молодости. С тех пор как он ослеп и не мог больше рыскать по городу, Эйген обленился и отяжелел. Он стал ценить порядок, чистоту в доме, хороший стол. Обо всем этом заботилась Эва, а стоила она ему гроши, только что съест и выпьет. На нее можно было положиться: скрытная, слова лишнего не скажет. Безропотная, безгласная, более слепая, чем сам слепец, она была его смиренной соучастницей.

Эйген Баст не мог больше выходить на грабежи и выгонять девиц на панель, и это его бесило, но вскоре он понял, что подстрекать исподтишка не в пример выгоднее, чем самому таскать каштаны из огня. Слепец нащупывал для своей братвы выгодные делишки и требовал за это большую часть поживы. Он был укрывателем краденого, а потом стал ссужать деньгами воров, постоянно терпевших в них недостаток. Баст всегда был при деньгах, имелся у него и счет в банке, и сейф, где он держал наличность в самой что ни на есть твердой валюте…

Итак, Эйген Баст стал большим человеком, но он и на этом не остановился. Когда однажды его «молодцы», вместо ожидаемых ценных бумаг, принесли ему пачку писем, он, разумеется, сорвал на них зло за столь непростительную оплошность и в наказание урезал их долю. Но как-то, чтобы убить время, он приказал Эве прочитать ему эти письма. Баст лежал на кровати и предавался пищеварению, а Эва, став голыми коленками на щетку рядом с его кроватью, читала ему вслух. Так наслаждался он от всей души…

До этого Эйген Баст весьма слабо представлял себе, как пишутся письма и откуда у людей берется чем заполнить от четырех до восьми страниц почтовой бумаги. Но корова была бестолкова, да поумнела, как старость приспела. Эйген убедился, что весьма поучительно знать, как некая она «доводит» некоего его на четырех густо исписанных страничках.

Сначала шли обычные клятвенные уверения в любви и сетования на разлуку. Но уже со второй страницы она пускалась в такие нескромные воспоминания, полные задорных намеков и непристойностей, что на него это должно было подействовать безотказно. И даже Эйгена Баста, хоть он ее и в глаза не видал, от этих любовных экивоков вчуже бросало в жар!

Он, разумеется, заставил Эву читать, пока она не свалилась со своей щетки. А потом большую часть ночи лежал молча, курил и напряженно размышлял. Это было поучительное чтение — слов нет, но, пораскинув мозгами, Эйген Баст пришел к выводу, что из таких писем можно извлечь и кое-что посущественней…

В том доме Эйген получил заказ на очень дорогие стулья английской работы, и плетение к ним полагалось особое — из камыша бронзового цвета, камыш должен был поставить сам Эйген. Хозяин дома, человек легкомысленный, вообразил, что слепой — он и есть слепой, и самым беспечным образом достал из тайника за обоями деньги на аванс для покупки камыша, Но если слепой не видит, то тем лучше он слышит, и хозяин был бы крайне удивлен, если б Эйген с точностью до десяти сантиметров описал ему, где находится его тайник.

Заказчик, если судить по стульям и сейфу, был человек состоятельный и к тому же семейный — жена, дети, да и корреспондентка его, судя по письмам, была женщина состоятельная и семейная…

Для бедного слепца это оказалось золотым дном — делом, которое само о себе заботилось: ребята притаскивали ему письма, не догадываясь об их ценности (как ни странно, чуть ли не в каждом третьем сейфе хранилась подобная переписка), Эва писала первые осторожные предупреждения, а бедный слепой попрошайка изображал посыльного, ни во что не посвященного посыльного («Мне приказали взять у вас пакетик для господина Земана, — ну, вы знаете!»)

Вот когда Эйген Баст расцвел вовсю! Впрочем, он уже давно не звался Эйген Баст, теперь это был Вальтер Шмидт или Герман Шульце, снабженный безукоризненными бумагами, в коих удостоверялось, что он — инвалид войны, живущий на ренту с капитала, все в лучшем виде, честь имею, господин обер- вахмистр! Да, он расцвел, он упивался своей злобой; в кромешной тьме, в которой Эйген пребывал день и ночь, он мог подолгу размышлять о письмах, о своих вымогательских письмах, и о том, как он может и как станет мучить этих женщин и мужчин, не давая им покоя, как он добудет кучу денег из их распутной корреспонденции, кучу денег — с помощью угроз, и просьб, и обмана… из кромешной тьмы…

Никогда он уже не заполучит такую помощницу, как Эва. Без вопросов, без жалоб, без прекословья делает она все, что ни повели. Никогда она его не предаст, она до такой степени его раба, что в мгновение ока, не поморщившись, выполняет любое его приказание. За все эти годы она ни на минуту не вышла из повиновения; не было человека, которому она бы на него пожаловалась (уходя, он тщательно запирал все двери), и голова ее была занята им одним! Рядом или вдали, он никогда не выходил у нее из головы, как и урок, который он вот уже три года не уставал твердить ей изо дня в день, на все лады, будь то упреки, жалобы, насмешки или угрозы, — что это она его погубила, сделала калекой, безобразным слепцом. И что ей должно искупить то, чего она никогда искупить не сможет…

Даже самый пройдошливый вор может в один прекрасный день попасться! Как бы хитро он все ни рассчитал, как бы осмотрительно ни вел себя, — у жизни свой расчет, и она всегда настигнет тебя из-за угла. Попался, натурально, и Эйген Баст, и попался тогда, когда против него не было ни малейшего подозрения, попался, хотя полиция и не догадывалась о его делишках, попался, хоть ни одно из его многочисленных тяжких преступлений не дало к тому повода, попался, как кур во щи, наперекор всем расчетам. Сама жизнь вывела его на чистую воду, а все из-за пустяка, из-за смены квартиры.

И не то чтобы сами Басты сменили квартиру, нет, их домохозяин выиграл наконец тяжбу против своего квартиросъемщика Дэрнбрака, злостного неплательщика. Благотворительная касса предоставила Дэрнбракам какое-то барачное помещение, и бывшая их квартира освободилась.

Эйген Баст понятия об этом не имел. Он не знал своего домохозяина, не знал и Дэрнбраков, не познакомился он и с новым съемщиком, неким Кверкулейтом. А между тем именно Кверкулейт и стал виновником его провала…

Баст квартировал в восточной части города, в огромном доходном доме, где сдавалась чуть ли не тысяча квартир. Именно в таком человеческом муравейнике чувствовал себя хорошо Эйген Баст. Здесь он тонул, исчезал, не привлекал к себе внимания. Обыкновенный слепой попрошайка — кое-кто в доме видел его стоящим на Фридрих-штрассе, мальчишка приводил его и уводил. Говорили, что с ним живет какая-то женщина, но никто никогда ее не встречал, должно быть, такая же уродина, как и он!

Мелькнул, потонул, смешался с другими, — в этом доме случалось столько трагедий, рожали детей, а потом били их смертным боем, у женщин были свои горести — сегодня этот напился, завтра тот слег. Да, дом был не из приятных (разве что для Эйгена Баста!) — в нем ютилась одна беднота, и еще в такое злосчастное время. Молодая чета Кверкулейтов предпочла бы поселиться в более приличном доме, но в эту пору в Берлине не было свободных квартир. Кверкулейт, молодой чиновник из жилищного управления, обеими руками ухватился за квартиру — не извольте беспокоиться, все в порядке, он давно в списках, да кто-то вовремя замолвил словечко, выбирать не приходилось!

И вот молодая чета въехала в этот перенаселенный дом. Они и в самом деле любили друг друга (и такое можно было встретить в этом диковинном, словно привидевшемся в кошмаре 1923 году!) и решили жить только для себя. Но это оказалось нелегко: дом то и дело вторгался в их жизнь; там, где Эйген Баст проходил, не проронив ни звука, ничего не замечая, фрау Кверкулейт говорила: «Ну что с тобой, бедняжка, чего ты разревелся, кто тебя обидел?»

Да и молодой Кверкулейт за три месяца оказался замешан по меньшей мере в шести заварушках — по поводу уборных, по поводу мусора, по поводу прачечной и по случаю того, что фрау Шмидт назвала фрау Шульце «старой коровой»; Кверкулейт же якобы сказал фрау Добрин, что все склоки идут из квартиры Мюллеров.

Короче говоря, Кверкулейты были наивной молодой парой, они полагали, что люди не должны портить друг другу жизнь, ибо она и без того нелегка. И сразу же на них ополчился весь дом, стараясь всячески портить им жизнь.

Но они были молоды. И разве только очень большие трудности могли бы их сломить. Закусив удила, боролись они за справедливость и порядочность в мире, где несправедливость и обман были козырной картой. Им мало было тех шести заварушек. Фрау Кверкулейт, — хоть ей, как женщине, полагалось бы обладать большим здравым смыслом, — всякий раз говорила: «Послушай! Опять она плачет!» Или: «Ты слышишь, как он ее избивает?», «Проснись! Она только что свалилась на пол и скулит».

Сам Кверкулейт к вечеру с ног валился от усталости и мгновенно засыпал, тогда как у фрау Кверкулейт сон был чуткий. Всякие шорохи в ночной тишине становились для нее пунктиком, мешавшим ей спать. Вскоре таким пунктиком стали для нее звуки, доносившиеся из нижней квартиры. Услышав их, она становилась сама не своя. Теперь она просыпалась каждую ночь и неизменно слышала женский плач, стоны и крики. Ей чудились и побои. И никогда не слышала она голоса мужчины, присутствием которого и объяснялись, очевидно, все эти звуки, и от этого ей становилось особенно жутко.

Она будила своего Кверкулейта, пусть и он послушает. Она была счастлива, но то, что другая несчастна, отравляло ей счастье. Кверкулейт поначалу сердился, когда тревожили его первый сладкий сон, из-за того, что какая-то женщина плачет. Даже человек, которому дорога справедливость, дорожит своим сном. Но вскоре в нем пробудился боевой задор.

Как раз жена и обратила его внимание на то, что до них никогда но доносится ни звука, ни слова, выдающего присутствие мужчины. Ни брани, ни зова, ни окрика — они слышали только женщину. Это казалось странным. Узнать, кто живет внизу, но представляло труда: слепец с изуродованным лицом, просивший милостыню и бравший заказы на плетение соломенных стульев. Очевидно, какой-то несчастный, заслуживающий сожаления. Может быть, немой? Нет, вряд ли. Кверкулейт слышал, как он что-то говорил мальчику-поводырю. То, что ночами они не слышали его голоса, не объяснялось его немотой.

И опять-таки чудно: ночью они слышали только женщину, днем видели только, мужчину. Кверкулейты не успокаивались, они расспрашивали соседей — нет, женщину никто не видел. Никто не знал, какова она собой.

— Здесь кроется загадка! — говорила фрау Кверкулейт.

— И я не я буду, если ее не разгадаю! — утверждал ее муж. О, каким только мечтаниям мы не предаемся, живя в доме, где ютятся тысячи человеческих судеб, пока мы еще молоды и жизнь еще нова! Пока мы еще верим, что для нас предусмотрено особое место в мире! Пока мы еще не обжились на этом земном шаре, состоящем из сплошных противоречий, пока в нас еще теплится отсвет той неведомой тьмы, откуда мы явились! Кверкулейты много дней, всматривались в пергаментное, иссеченное шрамами лицо слепого, похожее на маску, они много ночей прислушивались к плачу и крикам, доносившимся из нижней квартиры.

Люди маленькие, они знали, что мужья нередко избивают жен. Это подло, но такая подлость присуща, человеку. От слепого же веяло чем-то бесчеловечным. Сколько ни случалось им об этом говорить, всегда они приходили к выводу, что в слепом есть что-то бесчеловечное. А с бесчеловечностью нельзя мириться, с ней надо бороться…

В конце концов Кверкулейт взял да и отправился в полицейский участок и высказал там свои соображения.

Начальник только головой покачал.

— Видите ли, молодой человек, мы, полицейские, никогда не действуем наобум — так недолго и осрамиться. Женщину истязают каждую ночь, а она ни разу днем не пожаловалась на своего обидчика — где же это слыхано? Я себе этого не могу представить!

— Но ведь не может же она… — стоял на своем Кверкулейт, весь пунцовый от волнения.

— То есть как это не может? — снисходительно отозвался начальник. — Что же он — в цепях ее держит день-деньской? Или она уж и в стенку постучать не в состоянии? Нет, нет! Вы, как я посмотрю, фантазер! — Он порылся в своей картотеке. — Вот видите, они уже три года у нас прописаны. Живут, конечно, в гражданском браке, но в эти дела мы давно не вникаем…

— Но ведь не можем же мы… — вспыхнул Кверкулейт в отчаянии.

— В том-то и дело, что можем. Вы, молодой человек, со временем это поймете. Есть хорошая старая поговорка: «Не дуй на огонь, пока он тебя не обжег!»

— Это поговорка для трусов! — возмутился Кверкулейт. — Далеко бы мы ушли в этом мире, если бы каждый дул только на огонь, который обжег его!

— Наш с вами мир, пожалуй, действительно далеконько зашел, я бы даже сказал — слишком! — Полицейский снисходительно улыбнулся молодому энтузиасту. И, перейдя на официальный тон: — Сожалею, но мы ничего не можем предпринять по вашему заявлению. — Он взглянул на юношу. — Другое дело, если б вы сообщили нам, что женщина просила о помощи…

Погруженный в раздумье, вернулся Кверкулейт домой. Он рассказал жене о своей неудаче. Он даже попытался заступиться за начальника, но тут она на него накинулась:

— Полицейским подавай мертвое тело, иначе они с места не сдвинутся. Да, тяжелы они на подъем!

— С этого дня ты меня больше не будишь! — решительно сказал Кверкулейт. — Никому от этого не легче, а я совсем извелся, не спавши. У нас в жилищном управлении постоянные скандалы, чуть до драки не доходит. Тут нужны железные нервы!

Но, очевидно, упрямец Кверкулейт недооценивал свое упрямство. Мысль о слепом не давала ему покоя. Теперь он уже сам просыпался ночью и лежал, не шевелясь, чтобы жена но догадалась — хоть и чувствовал, что и она не спит, — лежал и напряженно слушал. Оба прислушивались к плачу, возмущавшему ночную тишину. Трудно было потом уснуть, трудно было примириться с мыслью, что в мире царит непорядок. Пока человек молод, он не любит оставлять задачи нерешенными…

Нет, он не пытался связаться с этой женщиной. Какое-то чувство говорило ему — чудесное преимущество юности, ее яркая путеводная звезда, нужно только в нее верить — какое-то чувство говорило ему, что в этом деле он должен действовать, всецело положась на себя…

И когда ему стало совсем невмоготу, он без ведома жены отправился в участок и заявил, что в течение последних четырех-пяти дней постоянно слышит стук то в одну, то в другую дверь — очевидная просьба о помощи…

Кверкулейт улучил время, когда его знакомый начальник куда-то ушел. Но хотя на этот раз ему пришлось иметь дело с не столь недоверчивым чиновником, он скоро запутался во вранье. Почему эта женщина не обратилась еще к кому-нибудь из соседей? Откуда она его знает? Чем она объясняет эти истязания? Жаловалась ли она когда-нибудь на незаконное лишение свободы? Почему не позовет на помощь в окно? Ведь их двор чуть ли но ежедневно навещает дежурный полицейский.

Нелегко в этом мире идеалисту жить согласно своим идеалам. Из путаницы лжи, в которой Кверкулейт безнадежно увяз, вызволило его только то, что он вовремя разыграл оскорбленного: «Так и так: ко мне обратились за помощью. Мое дело заявить, а вы поступайте, как знаете!»

И чиновник наконец решился. Он еще раз обратил внимание молодого человека на неприятности, какие навлечет на него ложное показание, а когда Кверкулейт остался при своем, поручил полицейскому сержанту проводить его до дому и удостовериться во всем на месте.

И вот Кверкулейт и полицейский стояли перед дверью квартиры. Они позвонили раз-другой — никто не отозвался. Кверкулейт предложил сбегать за слесарем.

Полицейский покачал головой.

— Этого я не вправе делать.

— Но женщина, безусловно, дома!

— Почему же она не дает о себе знать?

— Так ведь именно это и показывает…

— Мы не имеем права взламывать дверь.

Это был пожилой служака с густой проседью в усах, человек без инициативы, заеденный рутиной чиновник, как решил про себя Кверкулейт. Полицейский еще раз сильно нажал на кнопку и, когда опять ничего не воспоследовало, повторил то, что говорят все, желающие избавиться от больших хлопот:

— Ничего не попишешь!

Он уже приготовился спуститься вниз.

В эту самую минуту этажом ниже показался Эйген Баст. Слепой ощупью поднимался по лестнице, держась за перила. Мальчишку он, как всегда, отослал из подъезда домой, так как знал здесь каждую ступеньку и не хотел приводить с собой шпиков…

Оба они слышали, как он поднимается, слышали осторожное, негромкое тап-тап его шагов, приближающихся по лестнице. Еще яснее, пожалуй, слышали они сухой шорох руки, скользящей по перилам. Они видели его, а он их не видел, да и не слышал тоже…

Ибо, когда он поднялся, страшный, в своем вылинявшем плаще цвета хаки, и они увидели перед собой его отталкивающее иссеченное шрамами лицо, Кверкулейт невольно, призывая к молчанию, схватил полицейского за плечо и тот сразу его понял.

Слепой их не видел, он их не слышал, но он что-то заподозрил. Он поднял голову, словно учуял их и хотел обнюхать.

— Кто там? — спросил он.

И снова рука сжала плечо полицейского. Нерушимая тишина.

— Здесь кто-то есть!

Ни звука.

О, этот лживый скулящий голос:

— Я бедный слепой попрошайка! Довольно вам шутки шутить над бедным слепым! Вы!..

Ни звука.

Слепой стоял на лестничной площадке, освещенный солнцем, лившимся в окно. Он поднял вверх свое ужасное лицо, их разделял какой-нибудь метр. Лицо с полуоткрытым ртом находилось совсем рядом; не верилось, что он их не видит… Надо было знать, что он ничего не видит, но все равно, этому не верилось…

Полицейский вглядывался в слепого. Нет, он его не знал. Но было что-то в звуке этого голоса: тот, кому приходится иметь дело с лгунами, сразу же чует лгуна. Было, пожалуй, что-то и во всей повадке этого человека, что-то неуловимое и неподдающееся определению: в обыкновенном слепом попрошайке чувствовались бы беспомощность и страх, тогда как в этом сквозила подозрительная настороженность… Казалось, он весь подобрался и был начеку….

(Кверкулейта же в жуткой близости от этой страшной физиономии попросту разбирал страх…)

И плачущим голосом:

— Скажите же, ребятки, кто здесь? Я ведь замечаю, что вы тут стоите… Чего вам от меня надо?

Но тут полицейский доказал, что совсем он не старик, впавший в рутину. По какому-то наитию он сунул руку в глубокий карман плаща. Крепко удерживая что-то в руке, чтобы не слишком рано загремело, он извлек какой-то предмет…

Но как ни бесшумно он действовал, слепой услышал шорох руки, скользнувшей по сукну. Он крепко сжал палку… И неожиданно резким злобным шепотом прохрипел:

— Говори, чего надо, а то как жахну!..

(Кверкулейту стало понятно, почему он никогда ночью не слышал голос этого человека. Даже сейчас, в припадке ярости, тот говорил шепотом.)

Вахмистр разжал руку, и наручники загремели.

— Полипы! — взвизгнул Эйген Баст. — Меня арестовать!

Острым наконечником палки он так уверенно саданул полицейского в живот, что тот с криком упал наземь. И в ту же секунду Баст бросился вниз по лестнице с невероятной быстротой и с уверенностью лунатика. Кверкулейт, даром что зрячий, не мог за ним угнаться.

Полицейский же наверху, не в силах встать от боли, сделал то, что нужно: он приложил к губам свой полицейский свисток…

(Теперь это было ему дозволено: ибо кто так реагирует на звон наручников, не может быть безобидным инвалидом войны, — впрочем, в ближайшее время это будет установлено.)

Полицейский свисток всполошил весь дом.

— Держите его! — кричал Кверкулейт.

Повсюду на пути слепого возникали теперь препятствия. Он пытался ускользнуть, прорваться силой, но скоро запутался, потерял ориентацию, споткнулся, упал, а тут подоспел и Кверкулейт.

Слепой лежал на земле, не пытаясь бежать.

— Чего вам от меня надо? — хныкал он. — Я бедный слепой, живу тем, что люди подадут… Ничего плохого за мной нет. Вы меня просто напугали!

Но было уже поздно разыгрывать невинность. Полицейскому не зря досталось, и удар был слишком коварен и меток для безобидного слепого. Он видел, какое впечатление произвел на слепого звон наручников. Итак, полицейский знал то, что он знал, — остальное было делом терпеливого, тщательного дознания… Ибо даже самые безупречные фальшивые бумаги хороши только до тех пор, пока их обладатель не попал под подозрение…

Сообразительный Эйген Баст это скоро уразумел… Признать то, в чем отпереться невозможно и что тебе трижды доказано, — остальное начисто отрицать. По возможности снять с себя вину, все валить на эту корову, на Эву, ни на секунду не выпускать ее из тисков…

Так пришла эта «ксива», необычная тюремная записка, ибо в ней не заключалось указаний, что отвечать на допросе. «Ксива» всего из нескольких простых слов: «Я свистну, и ты станешь на колени…»

Она ходит по камере взад-вперед. Она так долго отсутствовала — сперва допрос, потом свидание с братом… Но думает она не о допросе, не о свидании с братом и не о будущей своей судьбе, — ее мучит тревога: а вдруг он свистел, когда ее не было в камере? Он так завладел ее волей, что ей и в голову не приходит, как, в сущности, безразлично, свистел он или не свистел. Все равно он ничего не увидит, даже если она ослушается! Ведь она от него освободилась. Нет, это ей и в голову не приходит, у нее и мысли нет о свободе, она ждет. Ее терзают сомнения.

Она как раз сидит за едой, когда с высоты в открытое окно к ней доносится резкий свист сутенера!

Тогда она бросает ложку, уходит в угол и становится на колени. Она ни на кого не обращает внимания. Ей дела нет, что о ней подумают или скажут. С облегченным сердцем, почти счастливая, преклоняет она колени: снова она в руке своего господина и повелителя, его творение. Только его!

Она стоит на коленях.

С тяжелым сердцем собирался Гейнц к отцу. Уж, кажется, чего только он на себе не тащил, а тут ему еще выпала задача рассказать родителям о беде, постигшей их дочь, — поистине нелегкая задача…

Отец, сидя за столом, строгал какую-то палку и безмолвно слушал сетования матери на то, что он оставил ночную работу… Она горевала о деньгах, которые эта работа приносила в дом, — в кои-то веки вздохнула она от забот, и вот надо же — конец счастью!

— Отец ведь никогда не расскажет, почему он поступает так или этак!

— Бесстыжее кривлянье! — односложно уронил отец.

Старуха отнесла это к себе и продолжала стонать. Гейнц, однако, понял, что отец говорит о грубиянском кабачке. Беспокойно ерзал он на стуле — мать не давала ему слово вставить. Гейнц давно уже пришел к заключению, что она слишком много ноет и что у отца куда больше терпения, чем можно было бы предположить. Мать уже, конечно, запамятовала, как еще недавно сокрушалась, — отец, мол, на плохой дорожке, не миновать — сопьется! Отец, разумеется, этого не забыл, но ни словом ее не попрекнет. Он человек разумный, и терпения у него хватает.

Наконец мать замолчала, и сын воспользовался паузой, чтобы рассказать об Эве.

— Я этого давно ждала! — завелась мать.

Отец уставил на сына свои большие глаза и кивнул, но промолчал. Спустя немного он поднялся и заходил по комнате.

— Пошла бы сварила нам кофейку! — обратился он к матери.

Мать послушно поплелась на кухню, обливаясь слезами. Было неприятно, что она так охотно и часто плачет. Так же плакала она при малейшей неудаче, даже если всего-навсего подгорела рисовая каша.

Отец остановился перед Гейнцем.

— А как она выглядит? — спросил он.

— Скверно! Страшно изменилась и постарела. Как-то не чувствуется в ней жизни.

— Кто же это? Все тот же прохвост? Того звали Баст. Кажется, Эйген Баст.

— Он самый.

— Ну, тогда ничего не поделаешь. Я его как-то видел.

— Я тоже сподобился — один раз. — Гейнц закрыл глаза, и перед ним снова возник слепой, подставляющий для поцелуя свои страшные шрамы. Ужасно! — Ты его видел, когда он уже ослеп?

— Ослеп? Так он слепой? Это бог его наказал!

— Эва в него стреляла.

— Эва? Но тогда ей еще можно помочь?

— Нет, это ее доконало. У нее больше нет сил.

— Да, — сказал старик. — Пожалуй, ты прав. Ты еще как-нибудь к ней соберешься?

— Соберусь.

— Хорошо. А меня тоже будут допрашивать?

— Наверняка будут.

— Что же мне им говорить?

— Все как есть!

— Все как есть? — засмеялся Железный Густав. — Ничего не выйдет, Малыш! Уж я-то меньше всего знаю, как оно есть. И как это так вышло с моими детьми? А ты что-нибудь понимаешь, Малыш? И тебе иной раз не страшно, как бы то же самое не случилось с тобой?

— Нет, отец, теперь уж не страшно. Ни капли не страшно. Хотя было время, и меня разбирал страх…

— Вот видишь…

— Мне иногда думается, что с братом и сестрой так получилось, потому что они намного старше. Им пришлось через все это пройти, а меня коснулась одна инфляция. О войне я мало что знаю, да и о мире тоже… Мирное время до войны — вот в чем самое зло, отец!

— Пустое ты мелешь! В мирное время мы как сыр в масле катались. Золотое было времечко!

— Ошибаешься, отец! Это только казалось, что оно золотое, на самом же деле одна мишура! Фальшивое было золото, вот оно и слиняло при первой же проверке.

— С меня-то не слиняло.

Гейнц мог бы многое возразить. Он подумал о благосостоянии отца, которое «слиняло». Он подумал о сыновней любви, которой нельзя приказывать, — она тоже слиняла. Он подумал о Железном Густаве — железа в нем становилось тем меньше, чем больше он на него ссылался… Но возражать не имело смысла…

— Да, я побываю у Эвы, — сказал он.

Отец все еще был погружен в свои мысли.

— Раньше старому человеку легче было во всем таком разобраться, — сказал он. — А теперь разберись попробуй!

Он посмотрел на палку, которую обстругивал, и взгляд его оживился.

— Зато уж теперь я делаю только то, что меня устраивает. Я больше ни с чем не считаюсь — ни с законами, ни с моими детьми, ни с тем, что проповедует пастор, — я считаюсь только с собой… Погляди-ка, Гейнц, что это?

И он поднял палку.

— Не знаю, отец! Уж не кнут ли? Только зачем такой короткий?..

— Подождешь минут пяток, — продолжал отец, и в голосе его прозвучала прежняя властность, — я еще сделаю набалдашник и прикреплю ремешок… А скажи, это верно, что им больше всего нравится в извозчики играть?

— Верно, — сказал Гейнц. Он сразу все понял. — Хорошо бы ты сам отнес кнут, отец! Они, право же, славные ребята!

— Да ты что, стесняешься пойти по улице с детским кнутом? Я завяжу на ремне два узла — небось щелкать еще не разучился?

— Ты им лучше покажешь, отец!..

— Вздор! Хватит с меня и одного раза! Достаточно влипнуть раз! А я влипал четыре раза! Ты-то парень дельный, Гейнц, тебя я не считаю…

— Они, правда, славные ребята, отец, я б на твоем месте хоть разок на них поглядел.

— Сказано, больше я дураком быть не намерен! С этим у меня кончено!

— В тысячу раз лучше тебе самому отнести кнутик. А уж как бы они обрадовались!

— Знать не хочу огольцов этой Гудде!

— Но ведь она давно носит наше с тобой имя, отец! Она тоже Хакендаль.

— Когда она их рожала, она была еще Гудде.

— Ума не приложу, отец, откуда у тебя эта спесь! Ты что, аристократом себя считаешь?

— Отто был растяпа, а она горбунья! Видеть не хочу их детей! Если у меня еще что осталось дорогого в жизни, так это мой Вороной!

— Отто с одним тобой был растяпа.

— Так что же, я, что ли, виноват?

— На фронте и в боях он растяпой не был, а если у кого искалечена спина, неужто его этим попрекать надо? Я не узнаю тебя, отец!

— Горбунам нельзя верить! — артачился старик.

— Глупости, отец! Ты бы еще сказал — с рыжими не имей дела!

— А я и скажу! Иуда-то, известно, был рыжий. А возможно, что и горбатый. Только про это забыть успели…

— Кто в такое тяжелое время сам вырастил двух мальчиков…

— Добро бы сам. А ты тут ни при чем?

Гейнц покраснел до ушей, и это еще больше его рассердило, но отца уже понесло.

— Не то чтоб я думал, что ты путаешься с этой Гудде…

— Ах, замолчи, отец! Скажи, что просто не хочешь!

— Ты отцу приказываешь замолчать?

— А раз не хочешь, зачем им что-то дарить?

— Так берешь кнут или нет?

И отец протянул игрушку сыну. Но тот не взял ее.

— Нашла блажь, так сам неси! Кстати, поглядишь на внуков. Значит, растяпа и Иуда — хорошо же ты обзываешь своих детей!

— Эта Гудде никакая мне не дочь!

— До свиданья, отец!

— До свиданья, Малыш! А на меня серчать нечего. Я старый человек, и меня всегда уважали за железный норов. Уж если я что решил, хоть кол на голове теши, все равно будет по-моему!

— До свиданья, отец!

— До свиданья, Гейнц! Гейнц! Гейнц! Я поставлю кнут вот сюда, в закуток за печкой. Как чуток поостынешь, можешь его прихватить.

— Я и пальцем до него не дотронусь!

— Никогда не зарекайся, упрямая ты башка!

— Это еще надо рассудить, кто из нас упрямая башка!

— Конечно, ты!

— Нет, ты отец!

— Кто отказывается взять кнут — ты или я?

— А кто не хочет сам его снести — ты или я?

Так стояли они лицом к лицу, кипя и злобясь, то ли всерьез, то ли в шутку. Оба были злы друг на друга, но и не так, чтобы всерьез. Слишком они любили друг друга, чтобы поругаться по-настоящему.

Вошла мать, неся дымящийся кофе.

— Никак, опять полаялись? — завелась она. — Я вам сварила чудный кофе, а вы все лаетесь.

— Да ничего мы не лаемся. Просто мне домой пора. Прощай, мать!

— Господи! А как же мой чудесный кофе?..

— Выпьете с отцом… Мне же пора…

— Ты еще спроси, хочется ли мне твоего кофе? Вот то-то, что нет! Мне надо в конюшню, к Вороному! Он, по крайней мере, не прикажет мне молчать!

— Ай-яй-яй, Малыш! Как же ты посмел сказать отцу такое?

Но фрау Хакендаль обращалась к четырем стенам, — оба спорщика уже бок о бок топали вниз по лестнице. Во дворе они остановились и поглядели друг на друга. Гейнц не выдержал и ухмыльнулся. Тогда и отец осклабился.

— Ну как, надумал насчет кнута? Можешь еще за ним вернуться!

Гейнц рассмеялся.

— Ты все о том же? Хочешь настоять на своем?

— А ты?

— Давай сделаем так. Ты сходишь за кнутом, а я скажу ребятам, что это им дед подарил.

Старик глотнул слюну, словно чем-то подавился.

— Ты еще вздумаешь старика вверх и вниз гонять! Тогда уж давай вернемся и выпьем по чашечке кофе. Зря, что ли, мать старалась! Уважим старушку.

— Ты сходишь за кнутом — или он останется у тебя!

— Пусть остается.

— До свиданья, отец!

— До свиданья, Гейнц!

Гейнц вошел уже в ворота, когда старик его окликнул:

— Эй, Малыш!

— Чего тебе еще?

— Погоди минутку! Я тебе кину кнут в окно. Так тебя устроит?

Гейнц подумал — устроит это его или не устроит.

— Ну да ладно, — согласился он. Но когда отец исчез в подъезде, не вытерпел и бросил ему вслед: — Старый упрямец!

Отец отвечал уже из окна:

— На, получай, упрямец! Да гляди в оба, не то в грязь упадет! Пока-то он беленький, свежеоструганный.

Сын поймал кнутик на лету.

— Ну, всего, отец!

— Всего, Малыш! И никакой я, заметь, не упрямец! Просто у меня железный норов!

— Это ты, отец, вообразил насчет норова. Обыкновенный упрямец — вот кто ты!

— Вроде тебя, что ли? Ну уж нет! У меня железный норов!

И старик так захлопнул окно, что стекла задребезжали; последнее слово все же осталось за ним!

Как всегда при возвращении от родителей, Гейнц пошел на станцию не прямиком, а в обход, мимо писчебумажного магазина фрау Кваас. Здесь он обычно простаивал несколько минут, чтобы проследить по витрине, как меняются времена и нравы: нынче в моде были слащаво-скабрезные открытки на сюжеты из популярных песенок. — В самую лавку он уже не заходил, чтобы не беспокоить вдову Кваас. Это решение созрело в нем после получения следующего письма:

«Я больше не хочу тебя видеть. А что ты изводишь маму, считаю с твоей стороны величайшим свинством. Твоя Ирма».

С тех пор как Гейнц получил это письмо, он останавливался перед лавкой только поглядеть на витрину — и простаивал там минут пяток. Никогда он не задерживался дольше и, удовлетворенный, уходил.

Порой он, возможно, думал: дурак я, что все еще сюда таскаюсь. Я, верно, даже не узнал бы Ирму. Ведь тогда она была еще совсем пигалицей.

Но, несмотря на подобные рассуждения, он все же регулярно навещал лавку. Он даже пытался представить себе, как Ирма теперь выглядит — это было не неприятное занятие, за ним можно было провести пяток минут!

Сегодня Гейнц Хакендаль только бегло взглянул на витрину. С тех пор как он был здесь последний раз, прибавилась лишь одна серия открыток, на сей раз смесь слащавости с пошлостью. Картинки слащавые, а текст самый современный:

Я видел голой красотку одну. Ну и ну! И бедра, и грудь, и другие места — Красота! Когда ж наклоняла она свой стан…

Последний стишок — шестую открытку — вдова Кваас выставить посовестилась, — должно быть, чересчур уж забориста!

Гейнц поворачивается, оглядывает пустую улицу, смотрит вправо, смотрит влево и принимается играть кнутиком. Ну и постарался отец, кнут на славу и даже с настоящим ременным кончиком и мельхиоровым набалдашником, на котором уже просвечивает медь.

Гейнц давно не держал в руках кнута, а ведь через какой-нибудь час ему придется показывать свое искусство племянникам. И он решает попробовать, благо улица пуста и ему безразлично, что подумают люди. Впрочем, пожалуй, и не совсем безразлично, поскольку первая попытка не удалась: кнутик издал только жидкий, захлебывающийся звук…

Насупившись, обернулся Гейнц к витрине с купающейся фрейлейн, — но нет, никто не смотрит, никто не видел его поражения. Тогда он опять замахнулся, и на этот раз кнутик щелкает как следует — будто кто выстрелил из пистолета!

И словно этого и ждали, в дверь высовывается головка девушки и слышится гневный окрик:

— Ты что, совсем спятил! А ну-ка, чтобы духу твоего здесь не было! Ты, видно, в самом деле вообразил…

— Ирма! — лепечет озадаченный Гейнц. — Послушай, Ирма!

— Что мне слушать-то? Между нами все кончено, безмозглый мальчишка! Я тебе все написала!

Последнее она произносит, захлопывая с треском дверь. Гейнц слышит, как жалобно звенит потревоженный колокольчик. А потом щелкает ключ в замке…

В один прыжок достигает Гейнц двери, но поскольку она уже заперта, нажимать на ручку, разумеется, поздно.

— Ирма! — умоляет Гейнц сквозь увешанную открытками стеклянную дверь. — Ирма, открой, я хочу объяснить тебе…

Стоило ему увидеть Ирму после пятилетней разлуки, как между ними опять недоразумение.

— Ирма! — взмолился он снова и яростно уставился на идиотские открытки.

Чья-то белая рука раздвинула их и повесила между ними объявление. Таких объявлений — с текстами на все случаи жизни — в магазине полно. Рука, повесившая объявление, поправила его, чтоб не висело криво, и исчезла.

Гейнц стал читать:

СЕГОДНЯ ЗАКРЫТО

ПО СЛУЧАЮ СЕМЕЙНОГО ТОРЖЕСТВА

Гейнц недоуменно таращится, но тут до него доходит весь комизм положения. Он торчит перед запертой дверью, а Ирма притаилась в магазине, смотрит в щёлочку на его дурацкую рожу и, должно быть, покатывается со смеху.

И Гейнц круто повернулся на каблуках, крепко сжал кнутик, вызывающе щелкнул трижды кряду и, ни разу не оглянувшись, направился к станции.

«Хорошо еще, — думает он, — что отец навязал мне этот кнутик. Что бы я без него делал! Ну, погоди ж ты у меня!»

Глубокая, неестественная, можно сказать, пугающая тишина царит в кухне Гертруд Хакендаль, урожденной Гудде. Как скованный, боясь пошевелиться, сидит одиннадцатилетний Густав под лампой, углубившись в школьную хрестоматию. Лишь изредка украдкой поглядывает он на мать, которая шьет что- то по другую сторону стола. И сразу же отводит взгляд и с видом величайшего усердия снова утыкается в книгу, стараясь но привлекать ее внимания…

То же самое и шестилетний Отто. Каждый раз, сложив свои пестрые кубики на новый лад на полу перед печкой, он порывается крикнуть: «Мама, гляди! Какой красивый паровоз!» или: «Мама, а у козы бывает хвостик?» — но даже и он, так легко забывающийся, проглатывает слова, — уже готовые сорваться с губ, и только боязливо косится на мать и молчит.

Во всякое другое время Гертруд Хакендаль насторожила бы эта пугающая тишина в доме. Она, разумеется, требовала от детей безоговорочного послушания. Когда, будучи уродиной, живешь с детьми, нельзя допускать ни малейшего срыва дисциплины, а иначе — прощай твой авторитет! Но слушаться не значит трепетать. Во всякое другое время от Гертруд не укрылись бы эти искоса брошенные взгляды, эта неестественная молчаливость детей, и вряд ли бы они ей понравились. Сегодня же…

Сегодня мысли ее далеко. Она сидит и шьет, глубокая складка залегла между бровей, тонкие губы крепко стиснуты. Она одна, сама с собой — такой одинокой она еще себя не чувствовала, с тех пор как на Отто пришла похоронная. Нет, сегодня боль, пожалуй, еще горше, — ведь ее предательски обманули! Отто никогда ее не обманывал, Отто всегда был с ней честен и правдив, никогда он не лукавил, не кривил душой!

Она шьет с таким ожесточением, будто игла обжигает ей пальцы. Вновь пытается она вызвать в душе радость, которую ощутила, когда почтальон сегодня утром вручил ей заказное письмо, извещающее, что она получила наследство, что отныне у нее есть собственный дом на родине, на острове Хиддензее. Дом, и лодка, и земля, и скотный двор — там, у моря, где не знают этой спертой духоты, что нависла здесь, среди этого мертвящего нагромождения домов. Там с каждым дыханием в тебя вливается бодрящий запах соленых далей.

Против всяких ожиданий сбылись ее мечты — шальное наследство от старого дядюшки, которого она, возможно, и в глаза не видела. «За отсутствием завещательного распоряжения, вы, как ближайшая известная нам родственница…»

Так мечты стали явью, и неудержимо нахлынули новые видения и мечты: как она туда поедет — сначала чтобы осмотреться… Как распорядится лодкой и условится насчет пая в улове. И кому сдаст в аренду землю, на время, конечно, покуда Густав не вырастет и не возьмет все в свои руки! И как она будет болтать с односельчанами — все эти годы мечтала она услышать родную нижне-немецкую речь! Она так и не освоилась с берлинским жаргоном — даже в устах мужа и детей он остался для нее чужою речью. Отто скоро переучится, а над Густавом будут здорово смеяться в школе, ведь эти маленькие островитяне — озорной народ!

Тысяча мыслей и догадок осаждают ее — о том, что ждет их в новом доме. Она, конечно, в нем бывала, но не сохранила никаких воспоминаний. И все же она силится вспомнить, и как в тумане возникает выложенный щебенкой пол — белый песок, которым он усыпан, так и скрипит под ногами, — возникает большой сложенный из кирпича очаг с открытой трубой, через которую и среди бела дня можно увидеть звезды — необъяснимое чудо ее детства, — но нет, это ей вспоминается родительский дом! Там, в потемневшем деревянном футляре, тикают стенные часы с разрисованным цветами циферблатом — но ведь она унаследовала не родительский дом.

Она смотрит на свои кухонные часы с уродливым фаянсовым циферблатом. И вдруг ее охватывает нетерпение: надо рассказать о наследстве Гейнцу — сейчас же, еще до того, как узнают дети.

Гертруд надевает пальто, запирает квартиру, ключ для детей оставляет у соседки и отправляется в путь. Для такой слабенькой женщины это далекая дорога — далекая и утомительная. Скользко, снег на улицах накатан, домохозяева упорно забывают посыпать тротуары, хоть это им вменено в обязанность, впрочем, в наше время люди забывают и о более серьезных обязанностях. «Ни пуха ни пера!» — посмеиваются берлинцы, когда тот или другой незадачливый прохожий с размаху шлепается на тротуар…

Гертруд боится упасть — она уверена, что по меньшей мере сломает ногу. Она ступает медленно, осторожно. Тоскливо поглядывает на мчащиеся мимо трамваи, но непроверенное сообщение о наследстве не дает еще оснований для легкомысленных трат. Поездка в оба конца — половина ее дневного заработка, нет, и думать нечего!

Так она идет, нахмурив лоб, озабоченная не только трудной дорогой, но и предстоящим посещением банка. Ей крайне неприятно просить, чтобы вызвали Гейнца, — она знает, как этого не любят. Но сегодня особый случай, ей просто необходимо его видеть!

Наконец она входит в вестибюль банка и излагает господину портье свою покорнейшую просьбу — вызвать на минутку вниз господина Хакендаля, господина Гейнца Хакендаля из статистического отдела.

Портье крайне занят — перед ним список имен, он ставит карандашом против каждого галочку. Наконец он позволяет себе на секунду оторваться, оглядывает просительницу и спрашивает:

— А вы кто будете?

— Я его невестка, — объясняет Гертруд Хакендаль. — Господин Хакендаль живет у нас.

Портье погружается в то же занятие — он ставит против каждого имени галочку. Пройдя таким образом всю страницу, он начинает все сызнова, и рядом с каждой галочкой ставит вторую.

Прошло достаточно времени, чтобы просительница уяснила себе, какая важная персона в главном управлении банка портье и какая мелкая сошка сама просительница, и портье удостаивает ее вопросом:

— А по какому делу?

Гертруд уже понимает, что портье над ней куражится. Возможно, у него зуб против Гейнца, а возможно, он не любит горбунов. Не важно — ей нужно видеть Гейнца, и она говорит:

— По срочному семейному делу.

Портье тщательно складывает список и прячет его в ящик конторки, потом снимает пенсне, протирает и снова водружает его на нос, окидывает Гертруд пронизывающим взглядом и, наконец, говорит:

— Господина Хакендаля нет на службе.

После чего снова достает из ящика только что отложенный список.

В первую минуту Гертруд теряется и не знает, что и подумать. Ей представлялось, что Гейнц все свое рабочее время просиживает в этом доме в некоей определенной комнате, погруженный в работу, именуемую статистикой, и вдруг — нет на службе!

— Ах, сделайте милость!.. — молит она портье.

Тот оторвался от списка и смотрит на нее сквозь стекла пенсне.

— Можно, я его тут подожду?

— Сколько угодно, — говорит портье и внимательно следит, как она садится в кресло в вестибюле, устремив глаза на входную дверь, чтобы сразу же увидеть Гейнца, едва он войдет. У портье на очереди три-четыре посетителя, — с одними он отменно вежлив, тогда как с промерзшим до костей коротышкой рассыльным еще более суров, чем с ней…

Вскоре портье освобождается, он снова смотрит на Гертруд и окликает ее:

— Эй, вы там!

Она вздрагивает в испуге, срывается с места и бежит к нему:

— Вы меня звали?

— А можете вы столько ждать? — осведомляется он.

— Разве еще долго? — спрашивает она.

Он как будто напряженно соображает. А потом:

— До послезавтрашнего утра. — И прежде чем она успевает ответить: — Господин Хакендаль уволился в трехдневный отпуск. — И чтобы совсем ее доконать: — Вам это, собственно, должно быть известно, ведь он живет у вас, не так ли?

Она уверена, что портье сочиняет, он хочет спровадить назойливую просительницу, пришедшую по семейной надобности, ведь служащих не положено отвлекать от занятий. А может быть, тут какое-то недоразумение…

Но портье, уже в достаточной мере доказавший просительнице свое могущество и высокое достоинство, вдруг, при виде ее волнения, исполняется человеческих чувств. Он достает список ушедших в отпуск, и Гертруд видит, что Гейнц Хакендаль и в самом деле еще вчера отпросился в отпуск, что он еще сегодня в отпуску и завтра будет в отпуску, а ей-то он об этом ни словом не обмолвился!

Решительно отделывается она от расспросов портье, внезапно воспылавшего интересом, и едет домой. Она страшно торопится, она уверена, что дома ее ждет объяснение! Но дома — никого и ничего!..

Приходят дети, они обедают, рассказывают ей свои нехитрые новости, и хоть она отвечает только односложным «да», «нет», «разве», им сперва и невдомек, что матери не до них. Пока она в раздражении не срывает на них сердце:

— Да замолчите вы наконец! Оставьте меня в покое! Займитесь чем-нибудь!

Больше ей никто не мешает отдаваться своим мыслям. Великая радость, посетившая ее утром, отлетела. Уже когда она давеча отправилась к Гейнцу, к ее радости примешалась капля горечи: она спохватилась, что ей предстоит расстаться с деверем, лишиться единственного друга.

Но ведь она и без того лишилась Гейнца, он больше ей не друг, только она этого не знала! Она думала, что у них друг от друга нет тайн, она, во всяком случае, ничего от него не скрывает. А Гейнц, оказывается, себе на уме, он обманул ее доверие. Не попади она сегодня в банк… Возможно, это не первый случай, да только ей было невдомек!

И Гертруд возвращается к мысли о наследстве, но теперь она кажется ей спасительной. Конечно, они разъедутся с Гейнцем, — что ж, тем лучше, все произойдет естественно, само собой! Она бы уже думать не могла о совместной жизни — раз подозрение проснулось, его не усыпишь!

Нет, с этим покончено…

И Гертруд пытается представить себе жизнь в усадьбе, на острове, с детьми и животными, в дружбе с ветром и водой… Но эта жизнь кажется ей теперь пустой, бессодержательной… Она привыкла к Гейнцу, как к чему-то светлому, надежному… Это у нее в доме он стал таким. Тогда, летом 19-го года, когда он к ней переехал, в нем еще было что-то затравленное, беспокойное, не чувствовалось целеустремленности, устойчивости…

Потом он окреп, у него появилась задача — вместе с нею прокормить детей на самые ничтожные, порой совершенно обесцененные средства. Терпеливый труд день за днем, труд без славы и благодарности, труд во имя труда, а может быть, во имя будущего, которого ни он, ни она, да и никто другой не может предугадать…

Никогда он на ее памяти не терял мужества, не сдавал, не приходил в отчаяние от неудачи…

«Ах, Гейнц!» — думает она.

И внезапно она погружается в печаль, словно в густой, все заволакивающий туман, ту печаль, которую испытываешь вновь и вновь, печаль о том, что человек от нас уходит. Неотвратимо утекает жизнь, и то, что мы еще только что удерживали в руках, — смотришь, уже уплыло.

Неотвратимо!

— Мама плачет! — шепчутся дети, но маленький Отто на сей раз проявляет храбрость, он первый бросается к матери.

Она обнимает детей, прижимает их к себе. Жизнь течет, уходит. «И вы когда-нибудь оставите меня, уйдете из моей жизни — неотвратимо!»

Когда Гейнц входит, она не поднимает головы. Он весело насвистывает, его слышно уже с лестницы. Дети бросаются к нему, она же довольна, что нужно разогреть для него обед, по крайней мере, не придется разговаривать… И как раз то время, когда он обычно возвращается из банка, можно сказать, минута в минуту; до чего мучительна порой жизнь — руки опускаются, где уж тут возмущаться! Из одного отвращения стерпишь и самую горькую обиду.

— Мама плакала, Гейнц! — И: — Мама, он принес нам кнутик! — Детская печаль вперемежку с детской радостью, но печаль уже забыта, кнутик ее рассеял, может быть, он и маму обрадует? Старший, Густав, испытующе смотрит на мать…

— Мама плакала, Гейнц, — повторяет он с ударением. И теперь, когда он выполнил свой долг и слезы взрослых препоручил утешению взрослых, он всецело вместе с братом посвящает себя кнутику…

— Что такое? — спрашивает Гейнц. — Ты плакала? Что тут произошло, Тутти?

— Ничего. Ровно ничего. Густав, Оттохен, ступайте на лестницу, — здесь не место размахивать кнутом. Нет, лучше останьтесь… — Ей приходит в голову, что не стоит их усылать. Но тут же она одумывается, ей кажется трусостью прятаться за детей, и она говорит с раздражением: — Ну-ка, марш отсюда! Вы здесь вдребезги все разобьете! И не смейте щелкать!

— Постойте, — останавливает Гейнц уходящих детей. — Ну-ка, отгадайте, кто прислал вам кнутик?

— Этого не отгадать, — заявляет Отто.

— Ладно, пусть скорей уходят, обед простынет.

— Минуточку, Тутти, это и тебя обрадует. Так кто вам его прислал? Ну-ка, хоть попробуйте угадать!

— Если ты из банка…

— Вот то-то, что если!

— А разве ты не из банка, Гейнц?

— Стоит мне сказать, ты сразу угадаешь.

— Обед остынет, Гейнц…

— А ну-ка, что это за кнутик? Погляди хорошенько, Густав!

— Да, Гейнц…

— Из магазина!

— А вот и нет, Отто! Погляди хорошенько, Густав!

— Знаю! Знаю!

— И я тоже, я тоже!

— Не кричи, Оттохен! Суп…

— Так что же ты знаешь?

— Это дедушка прислал!

— В том-то и дело! Это старейший берлинский извозчик постарался для вас! Специально для вас! Железный Густав…

— А он к нам приедет? Я хочу прокатиться на извозчике!

— Вишь, что выдумал! Ну-ка, пошли вон! Потом возьмешь тряпку и мазь, Густав, и почистишь ручку. У дедушки не хватило времени. Ну, пошли отсюда!

— А ты нам дашь тряпку, мама?

— Даст, даст. Ступайте! Так в чем же дело, Тутти?

— Ни в чем. В самом деле, я тебе правду говорю. А теперь давай ешь.

— Но я же вижу, что-то у тебя скребет на душе. Ты на меня, что ли, сердишься?

— Прежде всего — давай поешь!

— Значит, ты на меня сердишься! За что же?

— Пожалуйста, Гейнц, ешь!

— Не раньше, чем ты скажешь…

— Ничего я не скажу! Ешь! Кому я говорю?

— Но что же, черт побери, могло здесь произойти, Тутти? — спрашивает вконец озадаченный Гейнц. Он уже знаком с женскими капризами, ему достаточно вспомнить своих товарок в банке, да ту же Ирму, и особенно Тинетту. Гейнцу пора бы по опыту знать, что, если на женщину находит стих «ничего-я-не-скажу», она становится упрямее мула и все вопросы и уговоры только пуще ее растравляют. Но он решительно говорит: — Я куска в рот не возьму, пока ты не скажешь, что у вас тут случилось, Тутти!

А она, распалясь:

— Будешь ты наконец есть? А нет, так я уберу со стола!

Он умоляюще:

— Тутти, скажи, что случилось?

— Ладно, значит, я убираю!

Словно моля о помощи, смотрит она на него. Нет, до этого нельзя было доводить ссору. Она чувствует, что делает все не так. Хоть бы он поел. Нельзя же ему ходить голодным! Мог бы избавить ее от необходимости все убрать со стола…

Но он и от этого ее не избавляет. И вообще ни от чего…

— По мне, можешь убрать. Мне и есть уже неохота!

И она убирает скрепя сердце. Как же так, пришел с работы, нет, вот именно, что не с работы, но все равно, пришел голодный — и не поесть! С ума можно сойти! А ведь еще ни слова не сказано о том, что действительно ее гложет. Поссорились — из-за ничего! Что же будет, когда она его уличит во вранье?

На всякий случай Тутти недалеко отставляет обед, чтобы можно было в любую минуту подать его снова. Она надеется, что Гейнц все же поест… Существует правило, что нельзя лечь спать, не поевши, до сна еще добрых четыре часа, авось он одумается! Она готова из ложки его накормить, как непослушного ребенка!

А непослушный ребенок слоняется по кухне, не зная, чем заняться. То одно, то другое возьмет в руки и снова поставит на место. Он смотрит на шкафчик для обуви — нет ли на нем писем, но писем нет, то, единственное, она, как принесла из банка, так и не вынула больше из сумочки. Должно быть, и Гейнц не знает, как ему держаться. Она видит, он готов уступить при первом же ласковом слове. Но она, так же как и он, не способна произнести это первое ласковое слово.

Наконец он уходит из комнаты, где ночует вместе с мальчиками (сама она спит на кухне), и ей слышно, как он плещет водой. Она садится за стол со своей работой, неимоверно несчастная, в сущности, еще более несчастная, чем утром, когда ей открылся его обман… Стоило ей его увидеть, как она поняла, что все обстоит не так, как она думала. Ведь он сказал, что кнутик прислал дед. Значит, он пришел от деда. Достаточно было спросить, почему от деда, а не из банка, — но она так и не спросила. А теперь все зашло слишком далеко.

«Он должен был мне заранее все объяснить, — твердит ей внутренний голос. — Мне, в конце концов, надоедает всегда и все у него выпытывать». Правда, у нее достаточно здравого смысла, чтобы это «всегда», и «все», и «выпытывать» воспринимать как известное преувеличение.

Следующие десять минут Гейнц с быстротой пожарной машины носится взад и вперед. Он все время циркулирует между жилой комнатой и прихожей, причем в прихожей его голос звучит с подчеркнутой беззаботностью — он налаживает чистку мельхиорового набалдашника, — тогда как в комнате и в кухне молчит, как убитый. Ей стоило больших усилий сдержаться, когда он полез за суконкой в ее корзинку с тряпьем и, конечно, как всякий мужчина, схватил единственный незаменимый лоскут, который она берегла для починки прохудившихся штанишек Густава.

И все же она сдержалась. Если он отказывается есть, так пусть уж уничтожит лоскут, который она берегла как зеницу ока. Хотя попробуй найди теперь такой! Что ж, раз уж все у нее идет прахом, значит, чем хуже, тем лучше!

Нет, столько, сколько она терпит, еще никому терпеть не приходилось… Ее молчание становится таким явственным, что его слышишь на расстоянии…

Должно быть, и Гейнц его услышал. Гейнц уже не суетится, как на пожаре, некоторое время он еще шепчется с детьми — этакий въедливый слащавый шепот, мол, «не огорчайте, дети, мамочку, она, бедняжка, сегодня плохо себя чувствует», — а потом шепчутся уже одни дети.

Но Тутти не слишком доверяет этому внезапному миру. И действительно, когда она спустя четверть часа оглядывается в поисках этого молодого человека, она видит, что Гейнц ушел — да не просто в уборную лестницей ниже, нет, ушел совсем, прихватив пальто и шляпу.

Дети по-прежнему играют кнутом. Он уже превратился у них в извозчичью пролетку, один держит за конец кнутовища, другой — за конец плети. Неустанно препираются они о том, кто будет лошадью, а кто кучером. Как их мама и Гейнц, они из лучших друзей готовы стать злейшими врагами.

Гертруд так это и воспринимает. Мало того что Гейнц умолчал о своем отпуске, мало того что не пожелал обедать, он еще, никому не сказавшись, куда-то сбежал — в такое время, когда его обычно из дому палкой не выгонишь. Это уже предел! Сама она больше в жизни с ним не заговорит, а если он к ней обратится, отчитает его как следует, она скажет ему все, что о нем думает!

В ближайшие три четверти часа она вшивает все, что думает о Гейнце, в платье Эльфриды Фишер; эти швы будут держать вечно, но зато каждый укол ее иглы будет тысячей иголок впиваться в телеса фрейлейн Эльфриды Фишер.

Затем она усаживает ребят за ужин, который протекает в непривычном молчании, и старший укладывает младшего. Она еще слышит, как дети тараторят в спальне, и, конечно, о дедушке — это их излюбленная тема. Дедушка, который соизволил прислать им кнутик и считает, что теперь все в порядке… Дедушка, чье неслыханное упрямство унаследовал Гейнц. О боже, придется еще внимательнее следить за детьми, чтобы искоренить это проклятое упрямство. Но и заносчивость тоже не лучше! И эта привычка вечно спорить! С каким фасоном он все время повторял: «Не стану есть суп!», словно Касперль из детской сказки! Нет, этого нельзя выдержать! Это просто невыносимо!

Старший возвращается в кухню, как всегда, почитать часок перед сном. Но Тутти чудятся на лестнице шаги Гейнца, и ей хочется встретить его без свидетелей. Она отсылает Густава обратно в спальню, он, конечно, забыл остричь малышу ногти.

Густав упрямо утверждает, что еженедельная стрижка ногтей приходится не на сегодня, а на завтра. Но это упрямство и вечная манера спорить сразу же выводят ее из себя.

— Сию же минуту ступай и остриги малышу ногти! Твое дело слушаться, а не возражать! Спорить — гадкая привычка!

Но то были совсем не шаги Гейнца, и, значит, грозовая туча материнского гнева напрасно пролилась на Густава. Тутти готова надавать себе пощечин, но утешается мыслью, что мальчику это полезно: надо слушаться старших даже тогда, когда смысл приказания тебе не ясен.

Однако сомнение в собственной правоте все же берет верх. И Тутти снисходит до того, что делает небольшой шажок навстречу Гейнцу. Она достает из сумочки извещение о наследстве и кладет на самом виду на шкафчик для обуви. Это перекидывает между ними мостик. Если Гейнц из чистейшего упорства не заметит ее маневра, она от него совсем откажется — на веки вечные!

Незадолго до семи вернулся Гейнц, свежий и румяный с мороза и, видимо, исполненный самых мирных намерений. Он с увлечением беседует с племянником — сначала о кнутике, а затем об оккупации Рура, которую даже английские юристы короны объявили незаконной. И это признание слегка укрепило марку…

А потом через стол:

— Я еще поспешил закупить, что можно. У нас в банке считают, что французы все равно не пойдут на уступки. И, значит, марка опять начнет падать. Лишних два центнера угольных брикетов в подвале никогда не помешают.

— Спасибо, — говорит она. — Мы обошлись бы и теми брикетами.

И опять она готова надавать себе пощечин, так как, во-первых, неправда, что они бы обошлись, а во-вторых, состояние войны от этого ответа может только обостриться. В подобную гололедицу притащить из угольного склада два центнера брикетов — заслуга немалая!

В ответ на такую благодарность Гейнц только удивленно пожимает плечами, он берет себе книгу из спальни (где совершенно напрасно еще долго шепчется с Оттохеном, которому давно пора спать), а потом садится за стол и погружается в чтение.

До половины восьмого стоит полная тишина. В половине восьмого Густав захлопнул книгу и отправился спать. Две минуты спустя Гертруд встала с места, подошла к шкафчику для обуви и на глазах у Гейнца, продолжавшего, впрочем, усердно читать, вызывающе пошуршала извещением Бергенского суда, так как Гейнц по-прежнему не поднимал головы. Оставив письмо на самом виду, она исчезла за дверью — проследить, чтобы Густав умылся как следует.

Ее первый взгляд, когда она десять минут спустя вернулась в кухню, был обращен на деверя, а второй — на письмо. Но деверь по-прежнему читал, уткнувшись в книгу, а письмо по-прежнему лежало незамеченным.

Чувствуя себя уничтоженной, села она за шитье. До того как ложиться спать, еще целых два часа, но после стольких напрасных авансов она убеждена, что ей уже не удастся ни слова из себя выдавить. Видимо, так и придется лечь, поссорившись. Поссорившись — но из-за чего же? Да из-за ничего! Как есть из-за ничего! Она убеждена, что все ее подозрения — совершеннейшая чепуха. А он еще два центнера брикетов притащил в подвал! И о кокосовом масле подумал! Ну что за несчастье!

Четверть часа и еще четверть проходят в нерушимом молчании. Оно тут же, совсем рядом, это углубленное в книгу лицо — время от времени шелестит страница. Он даже не притворяется, что читает, он и в самом деле читает! Примерно каждые полчаса встает и выходит на лестницу, чтобы ей не спать в табачной духоте. Очень внимательно с его стороны, но сегодня это не столько внимание, сколько привычка. Она почти уверена: приди ему это в голову, он бы именно сегодня назло ей курил в кухне!

Но вот уже пошел десятый час и ею все больше овладевает тревога. Осталось каких-нибудь двадцать пять минут! Она еще никогда не ложилась спать с такой тяжестью на душе! Ей просто необходимо с ним объясниться. Но он заупрямился, чисто осел!

В девять двадцать Гейнц, как всегда, выходит на лестницу выкурить последнюю сигарету. Пока его нет, Тутти героически пересиливает себя: она снова идет на уступки! Взяв письмо со шкафчика для обуви, она кладет его на самую середину стола. Спустя две минуты придвигает письмо поближе к его книге, еще через минуту и того ближе, и, задержись Гейнц самую малость, она в своем самоотречении дошла бы, пожалуй, до того, что положила бы ему письмо на раскрытую книгу!

Но он уже вошел.

— Значит, спокойной ночи, Тутти, — говорит он, обращаясь куда-то в пространство, и берет со стола свою книгу. Но тут он увидел письмо и крайне удивился. (В самом деле удивился, значит, он его действительно не замечал! Невероятно, но факт!) Он прочитал адрес получателя и отправителя, снова повторил: «Спокойной ночи!» — и направился к двери в спальню.

— Гейнц! — окликнула она его голосом утопающей.

— Что скажешь?.. — спросил он угрюмо.

— Письмо! — И она указала на него пальцем.

— Вижу! Ну и что же?

— Прочти его, пожалуйста, прошу тебя, Гейнц!

Он взглянул на нее, увидел перед собой эту потерянную жалкую фигурку, убитую горем и чуть ли не плачущую, — этот комочек несчастья, — и вдруг как начнет хохотать, хохотать во все горло и от полноты души…

— Тутти, Тутти! — вскричал он смеясь. — Что это на тебя сегодня нашло? Ты у меня куксишься, и дуешься, и злишься, и отказываешься меня покормить, и не говоришь мне ни слова — уж не захворала ли ты у меня?

И когда она увидела перед собой этого смеющегося юношу, такого плечистого, веселого и молодого, ее словно осенило, в единое мгновение она поняла, почему ее нынче утром так взволновал его «обман», почему она так дулась и сердилась, — поняла, почувствовала, что это — любовь, что она его любит, что младший брат поистине вытеснил в ее сердце старшего, что ничего от ее Отто в ней не осталось.

И в ту же минуту, как поняла, что любит, она поняла, что никогда, ничем не должна выдать свою любовь. Она видела себя, словно в зеркале, свою птичью головку, которая становилась — с годами все более острой и похожей на птичью, свой горб… Вспомнила, что он на десять лет моложе…

И когда все это обрушилось на нее волной счастья и печали, захлестнув ее всю до последнего уголка, она снова стала прежней невесткой Тутти, так хорошо ему знакомой Тутти. Она снова крепко стиснула губы, а потом сказала:

— Правильно ты надо мной смеешься, Гейнц. Сегодня я совсем потеряла голову. Должно быть, от волнения — сперва это наследство, а потом я неожиданно узнаю, что ты не в банке, а почему-то уволился в отпуск. Что тебе вдруг приспичило проситься в отпуск?

И пока она это говорила, она чувствовала, как та волна в ней все больше и больше спадает, и вот уже все улеглось, словно и не бывало. Было такое мгновенье, когда еще раз, перед тем как пойти на спад, ее снова вознесло словно на высокую гору, и она увидела все сокровища любви, и счастья, и печали, и на одну быстролетную секунду восчувствовала их. Но этим она как бы шагнула за середину жизни и снова вернулась в свою тесную каждодневную жизнь долга и самоотречения… И это даже не показалось ей тяжким…

Еще не один час сидели они и рассказывали друг другу об Ирме, и о дедушке, обращенном на добрых двадцать пять процентов, и о белом доме на острове Хиддензее, и о злосчастной Эве, которой Гейнц собирался помочь — для того-то и понадобился ему отпуск, — но которая не нуждается в помощи. И о своей неудавшейся попытке скрыть от Тутти судьбу Эвы, чтобы не причинять ей лишних огорчений.

— Ты ведь не из крепких, Тутти, мне иногда страшно делается, когда я слышу, как ты ночами кашляешь.

— Я всю жизнь кашляю, Гейнц! У нас дома говорят: «И скрипит дерево, да стоит».

— Да, у вас дома! — подхватил он. — А кто станет теперь стелить мне постель? Ах, Тутти, нелегко мне будет опять перебираться в меблирашки, да еще без наших озорников.

— Ну, — говорит она и даже находит в себе мужество засмеяться, — не думаю, чтобы Ирма захотела поселиться в меблирашках, а свои озорники все лучше, чем наши.

И тогда она увидела, что он покраснел, — так покраснел, как молодому человеку в 1923 году не пристало бы краснеть от подобного замечания — и чуть ли не обрадовалась его словам:

— Не говори глупостей, Тутти! Причем тут Ирма?! Вспомни: закрыто по случаю семейного траура!

— Неправда! Торжества, а не траура!

— Ну, знаешь, такое торжество поминками пахнет…

В течение тех двух недель, что понадобились Эриху Хакендалю для ликвидации его берлинских дел, он не раз задумывался, не позвонить ли «отечески расположенному другу». Чем больше проходило времени, тем все больше в туман и пьяный чад отодвигалась ночь всенародного траура по случаю захвата Рура. Кто же принимает всерьез какие-то недоразумения, случившиеся по пьяной лавочке! Сам он тогда был пьян, адвокат был пьян, все были в лоск пьяны, а поскольку пьянство, как известно, отшибает память, то можно не слишком вникать в происшедшее. У него, во всяком случае, о том вечере остались самые туманные воспоминания.

Не раз брал он трубку, но едва телефонная станция отвечала, тут же ее вешал или называл другой номер… Несмотря на отшибленную память, отеческое попечение дало трещину, дружба пошатнулась…

Тем ревностнее занялся он переводом всего своего имущества в деньги, разумеется, в надежной валюте. С виллой ему повезло, он продал ее со всеми причиндалами валютчику-иностранцу, который намеревался закупить пол-Берлина на состояние, составленное игрой на лондонской бирже. Тем более повезло, что обе стороны согласились по возможности оставить на бобах государство, точнее сказать, налоговое управление, — уделив ему разве что жалкие крохи. Итак, они провернули небольшой гешефт — Эрих получил перевод в датских кронах на некий амстердамский банк, иностранец же для видимости заплатил несколько миллионов бумажных марок по купчей, помеченной давно прошедшим числом.

Так же повезло Эриху с продажей конторы и с реализацией причитающихся ему сумм, да и машину он сбагрил выгодно и накануне отъезда мог с удовлетворением сказать себе: «Все, чем я владею, находится за границей…»

Довольный, расхаживал он по своему номеру в отеле, поздравляя себя с тем, что остатки никчемных бумажных марок он еще ухитрился превратить в шубу, золотые часы и брильянтовый перстень, и в то, же время тревожась, как бы господа таможенные чиновники не стали чинить ему трудностей из-за его с иголочки новенькой экипировки.

Но зря, что ли, у человека есть связи? Эрих схватил телефонную трубку, назвал засекреченный номер депутата, и уже спустя полминуты в ушах его раздался знакомый, вкрадчивый, чуть насмешливый голос…

— Как поживаешь, Эрих? Я уже собирался тебе звонить. Да, верно, мы тогда хватили через край… Черт знает, что эти прохвосты подмешивают в свое пойло… Вот именно, у меня тоже несколько дней было что-то вроде отравления… Совершенно верно, и у меня отшибло память… Мой врач предполагает, что это действие метилового спирта… И при этом за бутылку шампанского дерут ни много, ни мало — десять долларов, сумасшествие какое-то!.. Да что ты, неужели? Нет, ты прямо чудеса рассказываешь — в самом деле? И действительно, в Брюссель?.. А собственно, почему Брюссель? У тебя что-то связано с этим городом?.. Ах, вот как, с войны, ну да, конечно, понимаю, понимаю… Погоди-ка, Эрих, не найдется ли у тебя полчасика времени? У меня, возможно, будет к тебе предложение… Отлично! У тебя в отеле? Ну, конечно, устраивает! Итак, через полчаса в баре твоего отеля… До свиданья, старик! Хорошо, что догадался мне позвонить…

Улыбаясь, повесил Эрих трубку…

Итак, все в порядке.

«Экая старая лиса, у него отшибло память, в шампанское ему, — видите ли, подмешали метилового спирту, — ну да, ладно, главное, чтоб пришел! Вы бы не были собой, господин доктор, если бы отказались заработать малую толику фунтов, долларов или норвежских крон!»

А затем имела место знаменательная беседа в небольшом уютном баре отеля. Никогда еще адвокат не выказывал столько отеческого расположения, а Эрих — столько сыновней преданности. Так они сидели друг против друга — преуспевающий, предприимчивый молодой коммерсант, собирающийся попытать счастья в широком мире, и многоопытный депутат, отечески готовый помочь своему питомцу делом и советом.

Что до совета, то депутат был решительно против Брюсселя. В биржевой игре Брюссель — заштатный город. Великие дела творятся в Амстердаме, там вокруг марки разыгрываются грандиозные битвы.

— А ведь марка — и тут ты, конечно, со мной согласишься — будет твоим основным полем деятельности. Что до марки, я мог бы с помощью какого-нибудь простенького шифра, о котором мы еще договоримся, посылать тебе регулярные указания.

Кельнер поставил перед ними коктейли. Адвокат сказал, слегка возвысив голос:

— Твоей задачей, милый Эрих, как раз и будет поддержать марку!

Оба собеседника обменялись тонкой улыбкой и задумчиво помешали ложечками в стаканах.

— Ты можешь, конечно, побывать и в Брюсселе, — продолжал адвокат. — Но обосноваться тебе лучше в Амстердаме. В Брюсселе, кстати, все еще ненавидят немцев. Тогда как в Амстердаме я мог бы направить тебя к моему другу банкиру Рэсту с теплым рекомендательным письмом…

В потреблении спиртного они на сей раз держались самых строгих рамок, но депутат все же передал своему молодому другу, уезжавшему в Амстердам, пакетик, — его, депутата, пай.

— В размере этой суммы я готов участвовать в твоих операциях; распоряжайся ею по своему усмотрению, следуя моим указаниям…

Пай был солидный, но адвокат держался все с той же вкрадчивой скромностью.

— Итак, возьми меня в долю, если не возражаешь… Нет, нет, пустяки, достаточно простой расписки, я ее, кстати, приготовил… Назовем это ссудой, так всего проще… Что касается нашего участия в деле и прибылях, достаточно устного соглашения. Я всецело полагаюсь на тебя… Как ты провезешь это через границу?.. Погоди, погоди… — Он погрузился в размышления. — Отложи свою поездку на денек, мне думается, это можно будет устроить, — поедешь особоуполномоченным курьером от министерства иностранных дел — ну, понимаешь, дипломатическая почта.

И они снова обменялись улыбками.

— Я предпочел бы отослать вам расписку уже после того, как провезу деньги через границу, — заметил Эрих скромно, но твердо.

— Как хочешь, милый Эрих, как найдешь нужным. Ты не должен подвергаться риску. Я всецело полагаюсь на тебя. В конце концов, тебе ведь потребуется моя информация насчет марки. Мы зависим друг от друга, не правда ли?

Теперь они говорили вполне серьезно, каждый думал о своем. В конце концов оба кивнули — серьезно.

Депутат стал пространно рассказывать о перспективах сопротивления в Руре и о правительстве Куно. Лично он не одобрял это правительство.

— Оно падет — что значит какое-то правительство по сравнению с сильнейшей партией в стране — социал-демократической партией? Оно должно пасть!

— А как же сопротивление в Руре?..

— Раз уж мы проиграли войну, нечего ударяться в амбицию. Французы чего только не потребовали, и мы на все согласились, так стоит ли из-за Рура копья ломать! Сопротивление в Руре тоже долго не продержится! Но что особенно будет падать, так это марка. Как сегодня стоит доллар? На сорока двух тысячах! Ну так он еще будет стоять на сорока двух миллионах, на сорока двух миллиардах — марку будут валить до тех пор, пока совсем не завалят! И, стало быть, все дело в том, чтобы знать, когда она дойдет до низшей точки и «окрепнет». Я тебе протелеграфирую, Эрих, вот увидишь!..

Дня через три Эрих на правах особоуполномоченного дипломатического курьера выехал в Брюссель. Его забавляло, что германский рейх взял на себя расходы по его поездке, задуманной как контрманевр против укрепления марки.

Стоял серый, хмурый февральский день, когда Эрих прибыл в Амстердам. Город ему не понравился — мрачный, тесный, перенаселенный, грохочущий. Каналы лежали мертвые, распространяя вонь и туман. Не понравилась ему и контора банкира Рэста — три тесные, темные, грязные комнатушки на третьем этаже тесного, грязного, темного дома. Раза три-четыре он приходил напрасно, пока господин Рэст не соизволил его принять.

Господин Рэст был бледный долговязый вертлявый человечек, носивший очки в золотой оправе. Он не предложил посетителю сесть, да и сам не садился, а все время бегал из угла в угол, то и дело утирая лицо большим пестрым платком…

— Кого он мне посылает? — бормотал господин Рэст. — Каких-то жалких нищих! У меня в конторе нет ни одного вакантного места. В Германии остались одни нищие! Господи, а слышали вы — бельгийский франк окреп! Я вам говорю — железно! А я-то влип на целый миллион, играя на понижение!

И господин Рэст уставился на посетителя оловянным взглядом, словно его не видя. Все так же энергично прибегая к услугам Носового платка, он стал распространяться о коварстве бельгийского правительства, оно, мол, официально предусматривает падение своего франка, а само потихоньку его поддерживает!

— Это же отпетые жулики! Холера бы их взяла! А я-то влип на целый миллион, играя на понижение!

Наконец господин Рэст вспомнил о посетителе и о письме.

— Так чего же вам от меня нужно? — спросил он подозрительно. — Всем от меня чего-то нужно! А мне кто даст?

Он прочел письмо и несколько смягчился.

— Та-ак! Стало быть, на бирже думаете играть? Интересуетесь валютой? Ну что ж, правильно, что ко мне обратились, я о вас позабочусь как о родном сыне, как о самом себе. Но марка, марка, далась вам эта марка! Обожжетесь вы на ней, кто его знает, что станется с маркой! Это все Пуанкаре — его работа! И зачем это ему, спрашивается? Что это ему дает? Ни черта это ему не дает! Добро бы это ему что-нибудь давало, а то просто так! Разве нет? С какими же деньгами вы думаете приступить?

Эрих Хакендаль пробормотал что-то насчет пяти-десяти тысяч долларов, хотя он еще окончательно не решился, надо послушать, что говорят люди… Господин Рэст ему не понравился, не понравились его обкусанные ногти, его жалобы и проклятия, и этот его шелковый платок…

— Что ж, молодой человек, ступайте! Поговорите с людьми! Спросите их о банкире Рэсте! Увидите, что вам скажут! Что вам скажут?.. Господи, ну и влип же я! Влип с Брюсселем на целый миллион! — Но тут он опомнился и протянул посетителю хилую потную руку. — Люди скажут вам, и вы ко мне вернетесь! Господи, ну что за желторотый птенец, воображает, что деньги он может оставить у себя и при этом ворочать большими делами. Но он увидит!..

И Эрих Хакендаль увидел, он увидел город в какой-то жуткой свистопляске. То есть города он, собственно, так и не увидел. Было у него намерение пойти в музей Рийка посмотреть полотна Рембрандта. Материковый житель, он хотел побывать в порту, поглядеть на океанские пароходы, но ничего этого так и не увидел. Он посиживал в холлах шикарных отелей, в барах и кафе, посещаемых биржевиками. Заходил в конторы биржевых маклеров, посиживал вместе с другими клиентами за их столами и с лихорадочной жадностью глядел на световые табло, на которых вспыхивали цифры и сообщения — гасли и снова вспыхивали…

Где бы он ни находился, он слышал лишь такие слова, как «твердая валюта, игра на понижение, арбитраж, гульдены, франки, доллары, фунты» — ничего другого он уже не слышал. Возможно, что народ в Голландии вел совсем иную жизнь. Порой, возвращаясь в четыре часа утра к себе в отель, Эрих видел рыбаков, бредущих в порт, видел их загорелые, словно дубленые лица и необычайно светлые глаза. У него невольно мелькала мысль, что эти люди спешат на работу, что они заняты настоящим физическим трудом и подвергают себя опасности ради какого-то несчастного гульдена, меж тем как рядом, в стенах биржи идет игра, на которой можно нажить (и потерять) десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы гульденов.

Но эти впечатления ускользали, не удерживались в его сознании. К нему это отношения не имело. Его возмутило, что банкир Рэст принял его, словно попрошайку, словно жалкого неудачника, но он очень скоро убедился, что в этой свистопляске миллионов он и в самом деле ничтожная соринка. Банкир Рэст в своих трех дрянных, заплеванных комнатушках участвовал в биржевой игре со сделками на пятьдесят миллионов гульденов.

Встречались ему и другие субъекты, с которыми он раньше не сел бы за один столик по причине их растерзанного вида, но которые вели дела и покрупнее, чем Рэст. Эрих теперь охотно садился с ними рядом, придвигался поближе и благоговейно прислушивался, когда они, помешивая ложечкой в чашке кофе, говорили друг другу:

— У меня предчувствие — недаром этой ночью мне привиделась кошка — белая, с черным пятном. Ох, чую, завтра с долларом будет на бирже слабо.

Потом он видел, как эти субъекты садились в свои роскошные английские или итальянские машины, и эти машины со скоростью ста километров в час мчали их в Швейнинген или Спаа…

Жгучая зависть охватывала его. В Берлине он со своим чуть ли не полумиллионным состоянием казался себе богатым человеком, тогда как здесь чувствовал себя бедняком. Он встречал людей и говорил с людьми, которые за полчаса теряли деньги, в двадцать раз превышающие его состояние, и только посмеивались. «До сумы нищего мне еще далеко, а уж эти капиталы я еще как-нибудь верну», — говорили они, посмеиваясь. И так оно и было на самом деле.

Эрих Хакендаль завидовал этим людям и презирал их. Он завидовал их верному нюху, несокрушимым нервам, бесшабашному, безоглядному мужеству, с каким они чуть ли не ежечасно ставили на карту свое имущество, завидовал притупленности их чувств… И глубоко презирал за неспособность что-то предпринять с нажитыми деньгами — своевременно, пока они еще «и вправду богаты», выключиться, бежать от треволнений биржи, зажить подлинной стоящей жизнью, как она ему представлялась.

Смутно брезжило в нем сознание, что это люди совсем иного склада, что они и дела-то делают не из желания разбогатеть, а единственно, — чтобы делать дела. В сущности, это были игроки, напрочь лишенные сдерживающих центров, беспардонные лихие игроки, им лишь бы играть! Эрих же хотел разбогатеть, чтобы жить богато: покупать шикарные вещи, шикарных женщин, останавливаться в шикарных отелях. Всю свою юность он дышал воздухом конюшни — от этого воспоминания его бросало в дрожь. Не знать бедности, думал он, никогда больше не нуждаться в деньгах!

Осторожно начал он поигрывать на бирже. Депонировал в качестве обеспечения кое-какие суммы у двух-трех маклеров и поручал им покупать и продавать. Играл он осмотрительно, ни на минуту не забывая, как зыбка почва, по которой он ступает. Банкир Рэст (Эрих и его почтил своим доверием) уже из пятиминутного знакомства вынес о нем верное суждение: таким молодчикам хотелось бы и вовсе не расставаться с деньгами — участвовать в игре, не делая ставок.

— Он еще хлебнет горя, этот маменькин сынок, — посмеивался Рэст и давал своему клиенту разумные, осмотрительные советы, понимая, что, прежде чем затянуть петлю, надо заманить птичку в силки.

Всю весну марка держалась с прискорбной твердостью, более того, она даже поднялась на пятьдесят процентов. Эрих, считавший себя осведомленнее других в спекуляции маркой, воздерживался от игры. Весь март и апрель из Берлина приходили телеграммы: «Состояние Доры без изменения. Отец». Правительство Куно упорно поддерживало марку; все играющие на понижение терпели крушенье за крушеньем или прочно сидели на мели.

Снедаемый нетерпеньем, Эрих несколько раз отваживался спекулировать на франке. Но с франком трудно было что-либо сообразить. Эрих заработал было несколько тысяч франков, но вовремя не вышел из игры — и потерял пятнадцать тысяч… В середине мая он был дальше от цели, нежели в начале февраля. В общем и целом он остался в убытке, да и жизнь в Амстердаме была чертовски дорога.

К тому времени Эрих уже усвоил привычки и образ жизни завзятого биржевика. У себя в номере бывал часа два утром, да столько же до обеда. Все остальное время мотался по банкам и конторам маклеров, слушал их болтовню на биржевом жаргоне и с нетерпеливой жадностью (даже не будучи заинтересованным участником) ждал сведений из Нью-Йорка об исходном стоянии курса, а ночи проводил в кафе и барах. Вопреки первоначальным своим намерениям, он отказался от мысли завести постоянную подругу и довольствовался усладами, случайно подобранными в каком-нибудь кабачке. Ему было двадцать шесть лет, и он стал замечать, что потерял интерес к женщинам они отступили для него на второй план; куда больше занимали его изысканные яства и вина (да и то с известными ограничениями). Он располнел, обрюзг, сильно сдал физически.

Но душевного спокойствия не было, — напротив, одна мысль держала его во власти: деньги! Он хотел вернуть свое состояние, но хотел и умножить его по меньшей мере раз в двадцать! Об этом думал он неотступно, эта мысль грызла его, когда он часами просиживал перед остывшей чашкой кофе с потухшей сигарой в зубах, согретый теплом пищеварения.

Он строил тысячу планов, но, и остановившись на чем-нибудь, в последнюю минуту отступал, не желая рисковать. Он содрогался при мысли о бедности, он уже вкусил того, что считал бедностью, в доме своих родителей — нет, это не должно с ним повториться! Во что бы то ни стало сохранить свои деньги! Последним его прибежищем был все тот же берлинский друг — а может, уже и не друг, — хоть тот и доверил ему изрядную сумму: ведь это могло быть и ловушкой.

В первых числах мая Эрих как-то вернулся к себе в отель в пятом часу утра и ему сообщили, что его с вечера ждет приезжий — судя по выражению лица ночного портье, невысокого полета птица. И в самом деле, посетитель, которого Эриху пришлось растолкать — так крепко он уснул, сидя в кресле, — ничего собой как будто не представлял: детина весьма непрезентабельного вида и порядком истощенный, как все эти молодые парни, приезжающие теперь из Германии и грозящие заполонить Амстердам.

Детина заявил, что прибыл к Эриху от его берлинского друга с поручением, передать которое может только с глазу на глаз. Эрих Хакендаль поднялся с приезжим в свой номер, и там детина без лишних слов сбросил пиджак и, достав зашитую в подкладку сложенную вчетверо записку, передал ее Эриху…

Эрих не без колебаний взял записку, развернул ее и прочитал напечатанные на машинке строки, извещавшие, что дня через три-четыре кампания по поддержанию марки будет прекращена и что Эриху следует все свои капиталы вложить в игру на понижение. «Начнется то, о чем я тебя предупреждал».

Эрих дал посыльному десять гульденов и обещал еще сотню, если записка принесет ему счастье. Пусть наведается на той неделе…

В эту ночь Эрих не сомкнул глаз. Снова и снова прикидывал он, что лучше предпринять. А вдруг это и есть та минута, когда друг решил с ним расквитаться? На бирже ничто не предвещало внезапного падения марки. Правда, за последний месяц она медленно, но неуклонно падала, но все еще стояла выше, чем в январе. Если он все свои деньги вложит в игру на понижение, а марка не пошатнется, значит, друг его погубил! Эриха от этой мысли била дрожь.

Наконец он нашел выход, и выход, вполне его достойный: сам он решил повременить, а деньги, доверенные другом, вложить в игру на понижение марки. Рэст всячески его отговаривал.

— Немцы в Руре но сдаются. Они стоят железно. Значит, и марка стоит железно! — убеждал банкир. Но и Эрих стоял железно — он так-таки рискнул деньгами друга.

Две недели спустя он проклинал себя. Кампания по стабилизации марки полностью провалилась. Он заработал деньгами друга пятьдесят тысяч, а мог заработать полмиллиона! Друг и в самом деле оказался другом, а он, идиот несчастный, ему не верил! То подчеркнутое уважение, с каким теперь встречал его банкир Рэст, было для него лишь слабым утешением. «Неужели он больше знал, этот сопляк, чем вся амстердамская биржа! Ну что ему стоило мне подмигнуть, я бы его поддержал, и мы бы с ним теперь во где были — рукой не достать!»

И господин Рэст утер взмокшее лицо шелковым платком.

С этого дня дела Эриха быстро пошли в гору. Телеграммы из Берлина сообщали, что здоровье Доры все ухудшается. И Эрих полностью им доверял, он полностью доверял своему другу и, напротив, не доверял своей нерешительности. Оставалось только прикинуть, насколько резко будет падать марка, — на этот счет приходили сообщения из Берлина, больше по телеграфу, но и через посыльных…

В конце июня Эрих мог считать себя миллионером, — но что такое миллион, это совершеннейший пустяк, Рэст вложил в игру уже пятнадцать миллионов! В августе, когда правительство Куно пало и на смену ему пришел кабинет Штреземана, когда в отношениях с Францией снова зазвучали дружественные ноты и доллар с одного миллиона марок шагнул на десять миллионов, — Эрих владел уже пятнадцатью миллионами золотых марок!

Ну и нервов же ему это стоило! Он уже не засыпал без снотворного, он уже не ходил пешком и неохотно вступал в разговоры. Он просиживал за едой по два часа и в совершенстве овладел биржевым жаргоном. Маклеры почтительно приветствовали его, банкиры по-приятельски справлялись о его мнении насчет Осло… Волосы у него заметно поредели…

Но все это было лишь прологом, и только теперь началась свистопляска. В сентябре было прекращено пассивное сопротивление в Руре, и доллар за три недели с двадцати миллионов подскочил до ста шестидесяти миллионов марок! Эрих уже не знал размеров своего состояния, большая часть его денег была в обращении, а курс все время менялся, бесконечные колонки цифр утомляли его, и он махнул рукой на все расчеты…

— Пора кончать, — говорил он себе. — Вот только еще…

Эрих Хакендаль был последовательный baissier; он и составил себе состояние тем, что верил в падение марки, в крах немецкой валюты, в крах Германии. «Ноги моей больше не будет в Германии», — говаривал он. И все поддакивали ему, считая, что он прав.

И все же он знал, что когда-нибудь марка окрепнет, — рано или поздно ее стабилизуют. Уже сейчас поговаривали то о золотой, то о зерновой валюте. И хотя марка продолжала падать весь октябрь, перейдя уже в зону миллиардов, кое-где раздавались неуверенные голоса: «Когда же она остановится? Удастся ли вовремя смотать удочки?»

Эрих думал об этом сотни раз. Он был заранее извещен о прекращении кампании по стабилизации марки, но в тот раз не нашел в себе должного мужества. Теперь же в правительство опять входит партия друга, друг, конечно, вовремя его предупредит — на сей раз он решил идти ва-банк. Но какой там ва-банк! Никакого ва-банк и не требовалось! Друг оставался другом, любое его указание было надежнее золота. Эрих собирался один только раз сыграть на повышение марки с тем, чтобы потом окончательно выйти из игры. Он даже намеревался честно расплатиться с берлинским другом, пусть порадуется!

В последнюю треть октября неуверенность в отношении марки усилилась. В Берлине был основан Рентовый банк — удастся ли стабилизовать марку? Эрих решил направить к другу посыльного. Он разыскал кельнера, стосковавшегося по Германии (бывают же такие сумасшедшие!), и, оплатив проезд, послал его в Берлин с запиской.

Первого ноября посыльный вернулся с сообщением, что марка будет стабилизована при паритете 420 миллиардов марок за доллар. Сейчас доллар стоял на 130 миллиардах. Эрих медлил день, другой… На третий день доллар котировался уже в 420 миллиардов, и тут Эрих решился. Проклиная свою трусость, он все свои капиталы вложил в сделку на 420 миллиардов. Последовательный baissier, он впервые решился играть на повышение.

— Боже вас упаси! — кричал на него Рэст. — Вы себя без ножа зарежете! Завтра же услышу, как вы кричите караул!

Рэст ошибся, четвертое ноября пришло и ушло, а марка стояла крепко. Эрих торжествовал, хотя коленки у него дрожали. А пятого и на Рэста нашло сомнение:

— Может, он что и знает, этот сопливый гой? Ведь мне его рекомендовали из Берлина. Рискну, пожалуй! Время еще не ушло!.. Нет, нет, нет, ни за что! Не верю я этим немцам…

И он в изнеможении утерся платком…

Шестого ноября марка по-прежнему стояла железно на 420 миллиардах, по-видимому, она держалась прочно. Эрих прикинул свою прибыль, свой капитал. Если даже отложить полмиллиона золотых марок на долю берлинского советчика, у него все еще останутся 23 миллиона.

— Я своего добился! — торжествовал Эрих и с легким сердцем уснул.

Но уже спустя несколько часов его разбудил телефонный звонок.

— Что вы там делаете? Какого черта вы спите? — кричал Рэст на другом конце провода. — Марка опять летит вверх тормашками. Доллар стоит уже на пятисот десяти, а этот несчастный спит! Вам теперь каюк!

Очень медленно повесил Эрих трубку. Он не поднялся, а продолжал лежать в кровати с чувством слабости во всем теле. «Я побит, — говорил он себе. — Он меня угробил…»

И все же ему не верилось. Все эти месяцы он жил в каком-то беспросветном аду. И для чего же? Чтобы все потерять? Нет, это невозможно! Он позвонил своему маклеру. Доллар стоял уже на 590…

— Приходите — увидите!.. Марку изничтожают. Ничего себе валюта ваша марка, холера ее возьми!

Но он не двинулся с места, не побежал спасать то, что еще можно было спасти. Он лежал в постели, дрожа всем своим белым, жирным телом, его одолевал животный страх… Такой же страх, как тогда в окопе… Мелькнула мысль: если бы я пошел с ним в кафе, сколько б я сейчас стоил?..

Но эти мысли сменились другими, он вспомнил, как еще вчера, двенадцать часов назад, он считал, что выиграл эту битву — двадцать три миллиона марок! Он вспомнил, сколько ему пришлось унижаться, плутовать и наступать себе на горло, пока он не сколотил первые двадцать тысяч марок. «В другой раз мне это уже не удастся, — думал он с отчаянием. — Но что же тогда со мной будет?..»

Такому человеку, как он, человеку, который был тем, чем он был, представлялось немыслимым вернуться к прежнему ничтожеству, впасть в нужду, в прозябание мелкого служащего. Что же дальше?..

Дважды заказывал он разговор с Берлином и отменял его.

Банкир Рэст заклинал Эриха приехать — спасти то, что еще можно спасти. И действительно, не все еще было потеряно, доллар котировался в 630 миллиардов марок, какую-то часть денег еще можно было вернуть.

Он встал, оделся — и вышел из отеля, но на сей раз не поехал, а пошел пешком, и не к маклеру или банкиру — он отправился в музей Рийка. Он хотел, по крайней мере, посмотреть полотна Рембрандта. Но этот день — седьмого ноября — чуть ли не в точности годовщина перемирия — не был для него счастливым днем: музей уже закрыли. «Что ж, приду завтра, — решил он. — По крайней мере, посмотрю Рембрандта…»

На обратном пути в отель на него нашло озарение. Он хватил себя по лбу. Ясно как день: за игрой на понижение стоит само германское правительство! Оно решило скупить марку по дешевке, а потом все-таки стабилизирует ее на 420-ти! Этим оно выиграет миллиарды за счет всех мировых бирж!

Как отец, он сказал себе:

«Я буду держаться железно! Пережду, пока марка не поднимется до четырехсот двадцати! Железно!»

Шесть дней кряду, с седьмого по двенадцатое ноября, он терпел, доллар все эти дни незыблемо стоял на 630 миллиардах! Он по-прежнему надеялся на стабилизацию при курсе 420, как писал ему друг. Пока вклады Эриха перекрывали разницу, маклеры его не трогали. И только банкир Рэст говорил:

— Вы такой железный, как ваша марка железная! Пропащий вы человек!

Тринадцатого ноября доллар котировался уже в 840 миллиардов марок — вдвое больше против курса, на какой надеялся Хакендаль. В этот день счета Эриха Хакендаля были приведены в окончательную ясность и все его вклады конфискованы для покрытия потерь. Он бросался от одного маклера к другому, умоляя дать ему хоть день сроку, он клялся, что марка будет стабилизована при паритете 420.

Но те только плечами пожимали и смеялись.

— Наживаться они охотники, эти маменькины сынки, — говорил Рэст, — зато терять… Да будьте вы, Хакендаль, человеком! У вас еще есть прекрасная машина и брильянтовое кольцо, а главное, вы свободный человек, без семьи, — мне приходилось бывать в гораздо худших положениях!

Эрих без конца звонил на станцию, добиваясь разговора с Берлином. Только к вечеру удалось ему застать друга у телефона. Но уже по его голосу он понял, что надеяться не на что.

Хорошо, что Эрих в кои-то веки позвонил… Как ему живется? Почему он так долго не давал о себе знать? Какими судьбами его занесло в Амстердам? Ах, вот как, дела пошатнулись? Так-так, значит, пошатнулись? Печально — для Эриха, конечно. Что это значит? Писал? Телеграфировал? Что за неуместные шутки? Уж не разыграл ли Эриха какой-нибудь досужий шутник? Но для этого Эрих слишком умен. Нет, он попросил бы оставить этот тон, невзирая на их дружбу! Письма? Телеграммы? Одну минутку, прости, Эрих!

— У телефона управляющий конторой. Да, да! Господин советник юстиции поручил мне, на предмет дачи свидетельских показаний в суде, выслушать вашу жалобу. Итак, вы утверждаете, будто получали от господина советника юстиции письма и телеграммы?.. Но господин советник юстиции просит меня сообщить, что он никогда ни слова не писал вам, а также не телеграфировал. Кто-то, очевидно, злоупотребил его именем, — ах, вот как, письма были без подписи? Но с чего же вы взяли, будто…

Безнадежно! Эрих бросил трубку.

Всю ночь его преследовала мысль о самоубийство. Но ни один известный ему способ не гарантировал верной и безболезненной смерти. Оба эти условия он считал обязательными. Увы, способа, отвечающего его, Эриха, требованиям, не существовало.

Ликвидировать свое амстердамское житье-бытье было ему куда легче, нежели берлинское. Все свелось к продаже машины. Хоть в Амстердаме ему довелось ворочать большими капиталами, ничего, кроме машины, он так и не приобрел. Не боялся он на сей раз и таможенного досмотра. Правда, вещи у него были по-прежнему добротные, однако новыми их уже не назовешь.

С тремя кофрами, шубой, брильянтовым перстнем и золотыми часами Эрих Хакендаль и отбыл из Амстердама — да еще с лютой ненавистью в груди к своему бывшему другу.

В это 16 ноября 1923 года доллар котировался в 2 520 000 000 000 марок. Вопрос, при каком курсе марка будет стабилизована, все еще находился в стадии обсуждения.

Как и в день приезда Эриха, в воздухе стояла серая, холодная, пронизывающая мгла.

Только усевшись в скорый, направляющийся в Кельн, Эрих Хакендаль хватился, что так и не нашел времени посмотреть полотна Рембрандта. Он чувствовал, что это для него упущено безвозвратно.

Почти в то же самое время, как Эрих Хакендаль вернулся в родной Берлин, воротился домой и Гейнц Хакендаль из не столь продолжительной поездки. Он отвез на остров Хиддензее свою невестку Гертруд и обоих мальчуганов.

Пока Эрих вел битву за миллионы — золотые миллионы — и потерпел поражение, Гейнцу пришлось сражаться за миллионы бумажные; несмотря на безотказную помощь Тутти, все труднее становилось добывать хлеб для четырех ртов, — тот самый хлеб, который теперь, не в пример военному времени, лежал во всех булочных, не хватало только денег его покупать.

Предварительная поездка на Хиддензее дала благоприятные результаты — картошка в буртах, корова в хлеву и свиньи в свинарнике обеспечивали питание для вечно голодных малышей, а потому переезд не стали откладывать в долгий ящик.

Вечером, накануне отъезда Гейнца, он и Тутти еще посидели на берегу на перевернутой вверх дном рыбачьей лодке. Мальчики, утомленные беготней на непривычном морском воздухе, давно уже спали.

— Как легко дышится! — говорила Тутти, вздрагивая на свежем ветру.

— А холодновато, верно? — отозвался Гейнц.

— Да, но ветер чистый, да и холод — чистый! — восклицала Тутти, радуясь тому, что она опять дома.

— Ну еще бы! Только хорошенько следи за Густавом, ведь он очень подвержен простуде.

— Ах, здесь не бывает серьезных болезней. На острове еще ни один доктор не разбогател.

— А все-таки, Тутти, следи за ним, — потребовал Гейнц еще решительнее.

— Само собой, — отвечала Тутти. — Ты ведь знаешь, Гейнц, я только и думаю что о детях.

«Ну ясно, она права. Не мне ее учить. Она только и думает что о детях».

— Вам бы еще полгодика задержаться в Берлине, я бы наверняка уговорил отца навестить внуков.

— Это не так важно, Гейнц!

— Для тебя — нет, и для детей тоже, а для отца, может, и очень важно. Ведь у него в жизни нет никаких радостей!

Несколько минут прошло в молчании. Уже почти стемнело, только над бурлящей водой разлился мглистый свет да через короткие промежутки вспыхивали ослепительно-белые зарницы маяка на Арконе и более спокойные красноватые огни маяка Бахефт.

Оба думали о старике, который в один недобрый день выказал храбрость, незаурядную храбрость…

— Ты будешь навещать Эву? — спросила Тутти.

Разумеется. Как только смогу.

— Я напишу ей отсюда. И посылку отправлю, как только заколем свинью.

— Я узнаю, можно ли. Ведь у них свои правила…

— Это будет под рождество. Посылку она получит на самые праздники.

— Там видно будет. Но забывай, это — каторжная тюрьма, там особенно строгие порядки.

И снова они замолчали.

Наконец, погруженная в задумчивость, Гертруд сказала:

— Два года для меня пролетят незаметно, что уж может случиться на таком острове! А ей они, верно, покажутся вечностью.

— Спасибо отцу, — кабы не он, это были бы все пять, а то и шесть лет.

— Ты знаешь, Гейнц, я не люблю отца уже ради памяти Отто. Я не могу простить ему его отношения к Отто… Но как он встал тогда на суде, когда всё валили на Эву, а она только «да» и «да», — и тут отец как встанет: девушка, говорит, невиновна, это в нем все зло!.. А когда адвокат на него напустился, он и правда показал себя железным, верно, Гейнц?

— Вот то-то и оно! Как он сказал адвокату: «Кабы девушка такая была, не стала бы она на все говорить «да», как этого вам хочется. Она защищает того негодяя, а ему лишь бы ее закопать…»

— И пришлось им на обратных ехать…

— Это отец добился, чтоб высший срок дали Басту, а не Эве…

— Да, — сказала Тутти, — Баст схлопотал свои восемь лет… А сможет она от него освободиться, когда он выйдет на волю?

— Ах ты боже мой! — воскликнул Гейнц. — Восемь лет! Кто так далеко заглядывает? Через восемь лет будет тысяча девятьсот тридцать первый год, кто знает, что со всеми нами будет.

— Уж верно, будет получше, чем сейчас.

— Конечно, лучше. Хоть бы с деньгами как-нибудь утрясли. Ты не представляешь, что у нас в банке делается! Все прямо с ума посходили! Кассиры не знают, на каком они свете, то же самое в отделе ценных бумаг, с девизами черт знает что творится, но хуже всего в правлении, там прямо волосы на себе рвут!

— Скоро должен наступить порядок, — утешала его Тутти. — Не может так продолжаться.

— А что хорошего? Ни у кого не будет денег. Ведь большинство людей осталось ни с чем!

— Ты думаешь, из-за банков?

— И это тоже!

— Ну, банкам-то всегда найдется работа. У тебя останется твоя служба, Гейнц, — ты ведь незаменимый работник!

Он слабо улыбнулся в темноте.

— И тебе будет легче, Гейнц! Сбросишь с плеч такую обузу!

— Ясно! Но ты ведь знаешь…

— Квартиру оставь за собой при всех условиях! — настаивала она. — Не отказывайся от квартиры! Не хватало еще селиться в меблирашках…

— Нет, нет, — сказал он. — Квартиру я сохраню уж ради твоей мебели.

— Глупости, теперь это твоя мебель, Гейнц! Да что там мебель! Главное, была б у вас квартира…

— Но ведь она не согласна, Тутти! Ни в какую!

— Ничего! Одумается.

— Нет-нет! Она боится, она, правда, боится, Тутти, как бы я от нее не сбежал…

— Вздор какой! Ты ни от кого не сбежишь! От меня ведь ты не сбежал….

— Да, но с ней у меня это случилось…

— Ничего не значит! Ты был еще мальчишкой.

— Но не для нее. Не для Ирмы.

И снова они замолчали.

— А ведь в самом деле холодно. Пошли, Гейнц! — сказала Тутти, внезапно поднимаясь. — Мы еще пробежимся по берегу. Но только одно запомни: ни за что не отказывайся от квартиры. С квартирой ты — прекрасная партия, и ей придется с этим посчитаться.

И вот он уже дома, в своей квартире. Обошел ее из конца в конец, затопил печь, открыл окно и впустил струю мглистого сырого воздуха, разобрал постели и выложил проветрить, прикинул, как лучше расставить мебель: детские кроватки придется снести на чердак…

На стене уже не висела детская одежда, в шкафах и ящиках комода непривычная пустота. Вот почему его шаги так гулко отдаются в ушах. Это отдается пустота, здесь все опустело, и не только комод, не только квартира, вся его жизнь опустела…

Мальчики обвыкнутся на острове, а для Тутти это настоящее возвращение домой. Ему же не свыкнуться с пустой квартирой. Гейнц задумался над тем, что будет ждать его по возвращении из банка: никто уже его не встретит. Топи печь, убирайся, готовь обед — и все для одного себя!

Он задумался над тем, каким для него оказалось спасеньем в те ужасные годы, что пришлось о ком-то заботиться — сразу трое! Это помогло ему избавиться от Тинетты, это облегчило ему и дальнейшую задачу — как-то пережить тяжелые годы инфляции! Каждый день приносил свои заботы, ставил свои небольшие задачи: костюмчик для Густава, синий свет для Отто, зубной врач для Тутти… То были внеочередные задачи, наряду с обычными, каждодневными: квартирная плата, хлеб, счета за газ… Двадцати с небольшим пришлось ему стать отцом семейства. Часто приходилось тяжко. Он мог бы, как другие, ходить в кафе, в дансинги, посиживать в кино. Да, тяжеленько приходилось иной раз, но зато всегда — хорошо!

Приятели смеялись:

— Ты что, чудак, рехнулся? Повесил себе на шею двух крикунов! А на что благотворительная касса?

Да, Гейнц чудак, такого чудака поискать надо, говорили приятели. Но, при всем своем чудачестве, он оказался крепче этих критиканов со всеми их ничтожными пустыми развлечениями. Что-то было в нем и рядом с ним — ответственность, задача…

«Как-нибудь продержаться это время, — говорили они, а как продержаться — дело десятое!» Однако жизнь показала, что «как» — далеко не десятое дело! Продержаться с кокаином и девицами оказалось нелегко, с двумя крикунами — куда легче! Профессор Дегенер, человек не бог весть каких заслуг, правильно ему посоветовал: «Небольшие задачи, Хакендаль! Сперва привести в порядок клетку. Когда клетка больна, весь организм выходит из строя!»

Правильно он советовал! Молодчина! Хорошо бы его снова повидать. Может, найдется у него добрый совет и для того, кто остался один в пустой холодной квартире, опять без определенной задачи… Гейнц Хакендаль теперь лучше в себе разбирается, чем тогда, семнадцати лет: ему известно, что он звезд с неба не хватает. Он — рядовой служащий, но все же верит, что свое назначенье выполнит с честью. Хотелось бы только понять, что это за назначенье? Какую поставить себе задачу? Нельзя же существовать изо дня в день — лишь бы сыту быть? О небе и боге можно думать, что угодно, но и сами мы ведь не тварь ползучая на этой земле! Или…

И Гейнц Хакендаль с остервенением стучит кулаком по спинке кровати. Размышления привели его в раж, он и мысли не допускает, что вся его жизненная задача в том, чтобы ежедневно ходить в банк и составлять безупречные статистические таблицы о расширении экспорта электропромышленных изделий, с особым учетом электростанций, построенных германскими фирмами за границей, — а вечером приходить домой и приводить в порядок свою конуру. Об этом он и думать не хочет!

Гейнц Хакендаль вдруг заторопился, он не дает себе времени закрыть печку и окно и даже не прибирает постели. Вместо этого он нахлобучивает шляпу, надевает пальто, бегом бросается на улицу, и дальше — бегом через весь город, у него и мысли нет ехать. Когда человека сжигает нетерпение, единственное средство избыть его, — это не ехать, а бежать бегом, бежать стремглав, ног под собой не чуя!

Но нет, не помогло: задыхаясь от нетерпения, ворвался он в лавочку вдовы Кваас.

— Фрау Кваас! Никаких гвоздей — мне нужна Ирма!

И не успела вечно киснущая фрау Кваас охнуть, как он перемахнул через прилавок и исчез в задней комнате.

— Ирма, извини, я безумно тороплюсь… Когда же мы поженимся?

— Да ты совсем спятил, Гейнц! Я за тебя в жизни не выйду!

— Говорю тебе, я тороплюсь!.. Погоди, кольца я, кажется, захватил, вот они здесь, в кармане — минуточку!.. И в загсе тоже побывал: твоя мать дала мне все бумаги… Ну как, среда подходит?

— Ничего я ему не… — заныла фрау Кваас, но голос ее потонул в общем шуме.

— Ну как есть рехнулся! — вознегодовала Ирма. — Последнего соображения лишился. Сколько вам лет, юноша?

— Но, Ирма, будь же человеком! Брось свое дурацкое жеманство!

— Не смей со мной так разговаривать! Никакое это не жеманство…

— Конечно, жеманство!

— Ничего подобного!

— А я говорю — да!

— А я говорю — нет!

— А кто тогда первый полез целоваться, ну-ка, вспомни!

— Я помню, что влепила тебе здоровую пощечину, да и сейчас могу влепить!

— Что ж, давай!

— Что давай?..

— Я вижу, у тебя руки чешутся, ну так давай влепи. Только уж потом пошли без разговоров!

— Куда пошли?

— Я тебе десятый раз твержу: пошли смотреть нашу квартиру!

— Скажите на милость: у него уже и квартира есть!

— Но раз ты собираешься за меня замуж, должна же у меня быть квартира! Это же простая логика!

— Я не собираюсь за тебя замуж!

— Конечно, собираешься. Не вздумай только снова вилять!

— Сказала — не собираюсь, и дело с концом!

— Нельзя же отказываться от своих слов. Мы ведь уже и в загсе висим!

— Это твое дело, как ты на обратных поедешь!

— А я и не поеду на обратных!

— Ну так я поеду!

— Видишь!..

— Что видишь?..

— Вот мы и договорились!

— Что за идиотизм!

— Ну, ясно! — говорит он и ухмыляется во весь рот. — Иначе и быть не могло!

— Ты, видно, всерьез вообразил, что можешь взять меня на пушку. Ну так выбрось это из головы. Другом детства я еще могу тебя считать, как я уже сказала, но мужем — никогда!

— Ирма! Ирмхен!.. Ирмгард!!! Но я же тебе сам предлагаю — я же совсем не прочь!

— Что ты не прочь?

— Ну — пощечину! Тебе хочется влепить мне пощечину! Так, пожалуйста, влепи ее скорей — за все прошлое! Ну прошу тебя, Ирма!

— И не подумаю, а насчет прошлого лучше заткнись!

— И заткнусь, как только отвесишь мне пощечину. В таких случаях у людей полагается поцелуй, ну а у нас пусть будет пощечина! Поцелуй у нас уже позади!

— И пощечина тоже!

— Экая ты упрямица! Значит, не хочешь, чтобы тебя взяли нахрапом?

— Не хочу, чтобы ты меня взял нахрапом.

— Ладно! Даю тебе время на размышление. — Он огорченно шмыгнул носом, придвинул стул к столу и подсел к ней.

— Это еще что? — разгневалась она. — Уж не решил ли ты здесь обосноваться?

— Вот именно, что решил. Пока ты все не обдумаешь! Ну и нахал! Не обращай на него внимания, мама! Не замечай его. В конце концов ему надоест ломаться!

— Я и не думала ему бумаги давать, — заныла фрау Кваас. — Я нарочно сейчас поглядела, они все тут. Он тебе врет, Ирма…

— Конечно, врет! Не надо волноваться, мама! Низкий обманщик, вот он кто!

На Гейнца эта ругань не произвела ни малейшего впечатления.

— И с кольцами он, конечно, наврал. Нет у него никаких колец. Все это сплошная ложь!

Никакого ответа.

С нарастающим презрением:

— И квартиры у него нет! Небось рад-радехонек, если за комнату в меблирашках заплатить удастся.

— А вот и нет! — невозмутимо сказал Гейнц. — Насчет квартиры я ни капельки но соврал. Ах, боже мой! — схватился он за голову. — Только сейчас сообразил: уходя, я забыл закрыть газ, а на плите молоко!

И он бросился к двери. Обе женщины в ужасе уставились друг на друга, представляя себе убежавшее и пригоревшее молоко, удушливый чад во всей квартире…

Однако Гейнц тут же вернулся, бледный, но исполненный решимости.

— Пусть там дым столбом, пусть вызовут пожарную команду! Я не уеду, — пока не разрешится этот наболевший вопрос. Мне нужна полная ясность.

И он снова сел рядом с Ирмой.

— Никогда я за тебя не выйду! — крикнула она ему в самое ухо. — Вот тебе твоя полная ясность!

— Опомнитесь, милый Гейнц! Ваше молоко… — Фрау Кваас совсем приуныла.

— Так я и думал, — сказал Гейнц, с удовлетворением кивая головой. — Она еще не успела обмозговать этот вопрос. Ей нужно время для размышления…

— Но Гейнц, ваше молоко…

— Гейнц, уйдешь ты когда-нибудь или нет? — У Ирмы иссякло терпение. Она стояла перед ним вне себя от гнева.

— Тебе надо спокойно все обдумать. — Гейнц не на шутку перепугался. — Ты слишком взволнована Ирма!

— Сейчас же ступай к своему молоку! Ты только зря мать волнуешь!

— Подумаешь, — там всего пол-литра, — оправдывался он. — Пока я вернусь домой, от него ни капли не останется. Лучше уж я здесь подожду!

— Нечего тебе здесь околачиваться!

— А кроме того, — продолжал он покаянно, — я ненавижу врать. Не оставил я молока на плите — слышишь, Ирма! И газ у меня не горит, — наоборот…

Бац! Вот он и схлопотал пощечину! Бац! Бац! Бац! Да еще на три больше, чем было договорено.

— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Жалкий враль! Вздумал нас мучить! Ну, да ты известный мучитель!

Но он уже схватил ее в объятия.

— Ах, Ирма, — сказал он. — Слава богу, наконец ты отвела душу! Это все пять лет не давало тебе покою…

— Пусти меня, — сказала она слабо. — Сейчас же пусти! Не могу же я все время с тобой драться…

— Нет, теперь тебе уже хочется меня…

Ирма делала безуспешные попытки вырваться. Наконец она крикнула с нетерпением:

— Мама, не слышишь, что ли? Кто-то вошел в лавку. Посмотри скорей!

Но едва дверь захлопнулась за перепуганной, затурканной старушкой, которая так ничего и не поняла — ни насчет лавки, ни насчет денег, ни насчет дочери, ни насчет молока, убегающего на плите, ни на каком она сама свете, — и оба они остались вдвоем, как Ирма сказала:

— Послушай, Гейнц, на сей раз я тебя прощаю. Но это последний раз, так и знай! Больше это не должно повториться. Столько страха и горя я больше переносить не хочу! Ты понял?

— Понял!

— Ну и хорошо, и, значит, все навек прощено и забыто. А теперь можешь поцеловать меня, Гейнц!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

КТО РАБОТОЙ ДОРОЖИТ И ОТ РАБОТЫ НЕ БЕЖИТ…

Они работали на счетных машинах и на упаковочных машинах, работали сверхурочно — имелись уже виртуозы, которым подсчет денег не мешал вести беседу: пальцы продолжали считать, в мозгу отстукивал счетчик с циферблатом до ста — и при этом они говорили: «Дьявольски холодно, а? Нынче у нас всю ночь шла гулянка — дым коромыслом. Может, я потому так и мерзну?» При всем при том считали они с безупречной точностью и аккуратно увязывали пачки миллионных и миллиардных купюр. Ни одна касса, ни один сейф уже не вмещал эти несметные вороха денег, и в ход пошли бельевые корзины — на них возник большой спрос. Бельевые корзины оказались очень удобной и, в сущности, вполне надежной тарой для денег.

И вдруг в мгновенье ока все миновало. Была выпущена рентная марка — бурные воды схлынули и, как всегда после прибоя, оставили после себя тину и следы разрушения. Пока в обращении были крупные купюры, великое множество крупных купюр, никто из их обладателей — ни даже самые бедные — не сознавали со всей ясностью, до чего они бедны. Колоссальные цифры и неисчислимые массы купюр, ходивших по рукам, словно прикрыли все густым флером — попробуй, разберись в таком тумане!

И тут по банкам началась генеральная уборка. Проверялись вклады, просматривались сберегательные книжки, подсчитывались и сравнивались между собою акции, а в заключение клиентам были разосланы письма следующего содержания:

«Настоящим вам предлагается ликвидировать ваш счет, ввиду полного его обесценения. Ваши фонды и т. д. будут вам возвращены по первому требованию в наши приемные часы. С совершенным уважением…» А затем — нашествие обездоленных, разоренных, ограбленных людей, всех тех, кто чувствовал себя жестоко обманутым. Приходили старики, ведь эти бумаги, приобретенные годами упорного труда, должны были обеспечить их старость; приходили рантье и мелкие вкладчики, средние служащие и служащие повыше. Как выяснилось на поверку, весь этот народ не мог похвалиться деловой сметкой. Они не спекулировали девизами, не зашибали деньгу, играя на разнице; они попросту ждали и — остались на бобах.

День-деньской в вестибюле банка слышались жалобы и протесты, плач и проклятия несчастных стариков. Тщетно уговаривали их банковские клерки: никакими уговорами не заставишь умолкнуть того, кто чувствует себя одураченным.

— Послушьте, вы, — говорил осанистый старик, с возмущением тыча пальцем в искусно отпечатанные акции, скрепленные замысловатыми подписями. — Ведь это же акции — акции на двадцать тысяч марок. Что же, они, по-вашему, ничего не стоят?

— Но примите же во внимание курс доллара, господин советник! Доллар напоследок стоил четыре тысячи двести миллиардов бумажных марок. Ваши акции — те же бумажные марки. Они сейчас и пфеннига не стоят.

— Когда я отдавал свои деньги фабрике, они были все равно что золотые. Рейхсбанк в любой день обменял бы их мне на золото.

— Так ведь то было до войны, господин советник! С тех пор мы проиграли войну!

— Мы?.. Может быть, вы, но не я! Мои сыновья… впрочем, это к делу не относится. Но фабрика, которой я отдал свои деньги, — она и сейчас существует, не правда ли? Я только на днях туда наведался, трубы дымят, как ни в чем не бывало!

— Совершенно верно, господин советник!..

— Фабрика ведь не превратилась в бумагу…

— Как же вы не понимаете, господин советник, что с обесценением марки…

— О, я все прекрасно понимаю… Это как с облигациями военного займа: «Благодарность родины вам обеспечена!»

— Мы проиграли вой…

— Отлично, а платить за это предоставляете другим! Премного обязан! Всего наилучшего! Ноги моей не будет в вашем банке!

И он уходит, а несчастный клерк, у которого это двадцатый разгневанный посетитель за день, с отчаянием глядит ему вслед…

Но в конце концов миновало и это: сор начисто выметен, генеральная уборка закончена, можно ждать новых гостей. Однако они не шли. Для них все приготовлено — за их сбережения, согласно новым условиям, обещан солидный процент. Вновь выпущенные акции различных предприятий сулили самые заманчивые перспективы, а между тем клиенты не шли. Им не нужны были ни проценты, ни заманчивые перспективы. Они потеряли всякую веру и не поддавались на посулы.

И тут начались разговоры о чудовищно раздутом аппарате. Инфляция привела к разбуханию денежного рынка (меткое и верное словцо для того, что дурно пахнет), соответственно разбухли штаты — и теперь заговорили об их сокращении! Это словечко было найдено не столь удачно. Правильнее было бы сказать «кровопускание». Однако сокращение звучит не в пример приличнее. Каждое время рождает те словечки и термины, каких оно заслуживает. Итак, в банке взялись за сокращение штатов!

Неизбежно настал день, когда и Гейнца Хакендаля попросили к начальнику личного стола. Приемная перед его кабинетом была битком набита, каждые три минуты дверь отворялась, и голос секретарши певуче возглашал:

— Следующий!

Увольняли, можно сказать, по конвейеру.

Все приглашенные, естественно, догадывались, что им предстоит. Но большинство не воспринимало это трагически. До сих пор работы хватало, почти никто из собравшихся еще не знал, что такое безработица.

— Мне эта лавочка давно осточертела…

— Плевать я хотел! Я всегда могу устроиться, как корреспондент с иностранными языками…

— Они еще наплачутся без меня…

— Следующий!

Но когда Гейнц Хакендаль вошел в кабинет начальника, он увидел там нечто другое: перед начальником стоял старик, с плешью во всю голову, и начальник наливал ему из графина воду.

— Успокойтесь же, господин Тюммель! Да вы, с вашими способностями, завтра же получите работу…

— О, что мне делать? Что мне делать? Ни один банк не берет на службу людей моего возраста. И пособие по безработице тоже обесценено — какой от него толк!

— Прошу вас, убедительно прошу, господин Тюммель, успокойтесь, ведь в приемной еще восемьдесят человек! Если с каждым так возиться…

— Тридцать пять лет я здесь проработал, а теперь вы гоните меня на улицу!

— Ну какая там улица! Да с вашим опытом и знаниями… И при чем тут мы?.. Ведь это же не мы, просто время такое тяжелое, не мы же его устроили…

— Миллионы я заработал для банка, и вот… Но таковы капиталисты…

— Прошу вас, господин Тюммель, убедительно прошу! И давайте без политики, у меня в самом деле нет времени. Пожалуйста, фрейлейн, проводите господина Тюммеля в его кабинет. Господин Хакендаль, вам, разумеется, известно, о чем идет речь… Мы вынуждены сократиться… Крайне сожалеем… ваши заслуги… при более благоприятной конъюнктуре возможно вторичное зачисление…

Начальник личного стола бубнил, как заведенная машина. Он повторял это сегодня уже в пятидесятый раз. И, наконец, с непререкаемой авторитарностью юриста:

— Вы увольняетесь с первого июля. Вам предоставляется возможность немедленно получить расчет по тридцатое июня включительно, с правом уже сейчас покинуть свое рабочее место…

— Стало быть, завтра можно не приходить?

— Разумеется! Как видите, мы всячески идем вам навстречу. Но вот эти господа, наши старейшие служащие, ничего не хотят понимать. Слышали, как он заладил: тридцать пять лет службы… А что он тридцать пять лет пользовался всеми преимуществами этой службы, об этом он забывает! Пожалуйста, подпишитесь вот здесь, что вы предупреждены об увольнении!

— А сможет он устроиться на работу?

— Да бог с вами! Этакий старый пень! Я еще в позапрошлом году перевел его в другое помещение, в точности такое же, только тремя комнатами дальше — та же кубатура и так же обставлена, — так, поверите ли, он закатил мне истерику! Он, видите ли, стосковался по старой комнате! Слыхали вы что-нибудь подобное? Тоска по родной канцелярии! Нет, Тюммель конченый человек! Удалось вам выпроводить его, фрейлейн Шнейдер? Ну так давайте следующего! До свидания, простите, всего хорошего, господин Хакендаль!

Гейнц направился к себе в контору. Итак, его ждут трехмесячные каникулы. Ничего подобного у него еще в жизни не было. То-то обрадуется Ирма! Можно куда-нибудь поехать, ведь у них есть деньги! На Хиддензее? К Тутти? Вот здорово! Сколько Хорошего принесла рентная марка!

Проходя по коридору, он увидел открытую дверь в кабинет. Окруженный участливыми коллегами, в комнате сидел господин Тюммель. Он закрыл лицо руками и безостановочно повторял, рыдая:

— Никогда уж у меня не будет работы! Никогда!

Бедняга, он и правда больше не получит работы. Как плохо состариться! Тосковать по родной канцелярии! И как хорошо быть молодым! У него, у Гейнца, всегда будет работа, и даже больше, чем нужно!

Гейнц собирает вещи. Прощается с коллегами. А потом идет к кассиру и тот без разговоров выдает ему трехмесячное жалованье. Пятьсот золотых марок. Гейнц никогда еще не держал в руках столько лично им заработанных денег. Это вселило в него дух предприимчивости. На обратном пути он задерживается у магазина электроприборов, долго изучает витрину и что-то бормочет, считает про себя…

Наконец он входит в магазин. Он вступает в продолжительный разговор с продавцом: то и дело звучат слова, которые доселе он разве только видел напечатанными на бумаге. И, наконец, ему заворачивают немного зеленой проволоки и коричневых шнуров, дощечку, на которой смонтированы какие-то странные штучки, и все это стоит бешеных денег…

Из магазина Гейнц уходит с нечистой совестью. Теперь, когда все куплено, его обуревают сомнения. Что скажет Ирма? Не такое у них положение, чтобы выбрасывать пятьдесят с лишним марок на какую-то игрушку… «Но какая же это игрушка! — мысленно возражает он выговаривающей ему Ирме. — Это — великое дело…»

И вот он приходит домой. Ему не терпится услышать, что скажет Ирма, вернее, он ее слегка побаивается: бурная погода, ознаменовавшая их вступление в брак, по-прежнему им верна. Они много ссорятся, хотя и беззлобно.

Но Ирма ничего ему не говорит, потому что Ирмы дома нет. Должно быть, она у матери… Ведь он пришел домой часа на два раньше, так что все в порядке, но было бы куда приятнее выложить ей все сразу. Вечно она торчит у матери…

Когда же Ирма приходит, он отнюдь не торопится с рассказом. Мало того, он сердится, зачем она так громко хлопнула дверью:

— Нельзя ли потише, Ирма? Пожалуйста, а то у меня как раз начало получаться. О господи, а тут еще будильник на всю комнату тикает, сунь его, пожалуйста, под подушку!

— Это еще что за новости? — говорит озадаченно Ирма и таращится на своего супруга, который сидит за какой-то мудреной штукой и, надев наушники, осторожно маневрирует двумя зелеными проволочными кружками. — Что у тебя стряслось? И почему ты уже дома? Ведь еще и четырех нет…

— Радио! — отвечает он таинственно. — Я чуть не поймал… По-моему, это был Науэн… хотя, возможно, и Париж… О боже, Ирма, сделай милость, садись, не топай по комнате, я ничего не слышу!

Она уставилась на него, ее гложет сомнение, беспокойство.

— Уж не заболел ли ты, Гейнц? — спрашивает она тревожно. — Ты потому ушел из банка?

— Сократили! — бормочет он. — Но с предоставлением трехмесячного отпуска. Хоть минуточку посиди спокойно — я тебе все объясню…

— Сократили… — говорит она и в самом деле садится. Смотрит на него во все глаза. — И ты…

Она совсем растерялась.

— Неплохо! — бормочет он. — О господи! И надо же, чтобы за стеной какой-то мерзавец вовсю открыл кран! А я было… Ирма… вот наконец!

Лицо его сияет. Осторожно, чуть дыша, отрывает он от уха наушник.

— Подойди сюда, Ирма! Но только на цыпочках! Приложи это к уху! Ну что, слышишь? Слышишь, да? Это музыка, понимаешь? По-моему, Вагнер, передают из Науэна, хотя возможно, что из Лондона, я еще не различаю, не допер, но обязательно докопаюсь! Ты слышишь? Неужели нет? И, пожалуйста, Ирма, не смотри на меня с таким идиотским видом, ведь это же радио, ты знаешь, поди не раз читала, музыка из эфира, передают из Науэна, Лондона, Парижа, словом, отовсюду, понимаешь — радио!.. — Он произносит это слово раздельно, по буквам, и очень тихо, так как продолжает слушать, и лицо его сияет…

— Ну ясно! — говорит она недопустимо громко. — Чего же тут не понимать? Радий, которым облучают.

Но объясни мне, Гейнц, бога ради с чего это ты вздумал ни к селу ни к городу возиться с этим радием?

— Радио! Не смешивай с радием!

— С чего тебе вздумалось мастерить радио, когда ты должен быть на службе? И почему тебя вдруг сократили? И откуда этот отпуск?

— Ну вот опять оно провалилось! Ты не можешь поосторожнее? Ну, да я его опять поймаю… Так вот, слушай, Ирма! Уволили меня по-настоящему, но только с первого июля. А до этого времени мне не обязательно ходить на службу. У меня отпуск. Ирма, подумай, трехмесячный отпуск! С сохранением содержания! — И Гейнц, сияя, хлопнул себя по карману. — Подумай, Ирма! Пятьсот сорок марок!.. Хотя, — спохватился он — из этих денег я купил радиоприемник, за пятьдесят три марки, сногсшибательная штука…

— Как? — вспыхнула Ирма. — Пятьдесят с лишним марок за эту дрянь?

— Опомнись! Что говоришь! Ведь это же радио! Музыка — прямо по воздуху и даже через стены!

— Вздор! Купил бы лучше порядочный граммофон и парочку пластинок.От этой штуки только трескотня в ушах! Вагнер, говоришь? А это был вовсе Штраус! «Вальс-сновиденье!» А может быть, Легар?

— Это была увертюра к «Тангейзеру»!

— Я слышала — вот как тебя слышу! Оно пело: «Ведь я только плечико ей поцеловал…»

— А это и вовсе из «Летучей мыши»…

— Так я же тебе все время долблю — Штраус! При чем тут Вагнер? И за что тебя уволили?

— За недостатком работы! Сегодня сократили сто человек. Это у них называется сокращение — тоже мне, изобрели словечко! Доложу я тебе, Ирма, был там один человек из отдела фондов, в годах уже — он прямо, рыдал, как ребенок… Боится, что больше не найдет работы. И ему действительно туго придется, он уже старый…

— А ты?

— Я? Уж я-то всегда найду работу. Ведь я молод! И работы не боюсь. Такого, как я, везде возьмут. Ах, Ирма, да перестань ты дуться! Прежде всего поедем к Тутти… А потом…

— Что потом?

— Все устроится, Ирма, увидишь, собери-ка поесть, да только потише, а я постараюсь наладить эту штуку. Нет, ведь это чудо какое-то — музыка, и прямо из воздуха. Маркони — слыхала?.. Ах, дружище Ирма, по правде говоря, я ужасно рад отпуску и радио!

— И без работы…

— Будет у меня работа!

— Что верно, то верно, работы ты не боишься. А поездке на Хиддензее я тоже ужасно рада! Авось все устроится!

Время твердовалютных туристов миновало, папаше Хакендалю уже не посчастливится встретить блаженно-пьяного американца; с тех пор как марка стала устойчивой и жизнь в Германии уже не привлекала своей дешевизной, с тех пор как целые застроенные кварталы не продавались больше по цене, равной месячному доходу, а на чаевые нельзя было купить шубу, — Берлин опустел. Германия была предоставлена самой себе, за границей ею больше не интересовались. Пусть они там варятся в собственном соку, пусть тешатся вечными сварами между рейхом и землями, между Баварией и Пруссией, рейхсвером и — рейхсвером. Пусть спорят, как удовлетворить претензии княжеских фамилий или какой предпочесть общегерманский флаг, — лишь бы платили! Это — наряду с полным разоружением — был единственный вопрос, интересовавший теперь заграницу.

Густав же Хакендаль, когда он рано поутру трусил по Кайзер-аллее, направляясь к вокзалу Цоо, интересовался лишь одним вопросом: будет ли у него сегодня седок? Бывали дни, когда ему ничего не перепадало, скверные дни, черные дни. Когда он день-деньской простаивал перед вокзалом с той стороны, откуда прибывают поезда, наблюдая, как подкатывают и укатывают такси, и ни один носильщик не кричал: «А ну, такси первого класса на подковах! Здорово. Юстав! Как жизнь? Хватит ли у твоего Вороного пороху для небольшой прогулки к черту на рога?»

Если разобраться, то и для водителей такси настали плохие времена. И Хакендаль это понимал. Он и в этом отношении изменился. Он больше не презирал шоферов, напротив, вступал с ними в разговоры, понимая, что это такие же люди, как он, и у них те же заботы.

— Вам-то что, — говаривал он. — Ваш конь, когда не работает, по крайней мере, жрать не просит.

— Ну, а налоги, Густав! — вздыхали те. — Ты забываешь налоги! Автомобильный, промысловый, а заработал ты или нет — никого не касается…

— Так промысловый же и я плачу, — отзывался Хакендаль.

— Да что ты брешешь? Что ты брешешь, дружище? Каких-нибудь пять рябчиков? Тогда как мы…

Нет, им тоже не позавидуешь! Лишь бы самому перепала стоящая ездка! Но с этим день ото дня становилось все хуже! Одно время выручала доставка на дом купленных товаров. Да, было время, когда хакендалевская пролетка первого класса конкурировала с Берлинской экспедиционной конторой. На исходе дня, перед закрытием почты, и до того, как уходили на запад курьерские поезда, прибегали сломя голову рассыльные:

— Юстав, как ты нынче, не возражаешь чуток подсобить? За кружку пива и стаканчик водки?

— Сделаю! Все сделаю! Но хоть бы вы, братцы, не откладывали до последней минуты! Опять пойдет гонка!

— Ладно, Юстав, не ворчи! Твой «форвертс» и не такие ставил рекорды! Значит, договорились!

И вот из магазина выносили бесчисленные свертки и нагружали пролетку до краев, так что рассыльному приходилось забираться к Густаву на козлы. Или же множество, посылок — к великому неудовольствию почтовых чиновников, их доставляли к самому закрытию, — или особо срочные отправления.

— Нам надо захватить курьерский на Кельн, так и знай, Юстав! А не то мне немедленный расчет. Ну-ка, дай Блюхеру жизни!

Эти поездки особенно нравились Густаву. Молодые конторщики — приятные седоки, язык у них хорошо подвешен, они острят напропалую, несмотря на собственные горести, с удовольствием смеются чужой шутке, да и платят не скупясь.

Далеко, в недосягаемую даль, отошло время, когда Густав Хакендаль при первоклассном снаряжении возил в Шарите медицинских советников и профессоров. Смехота, как вспомнишь, ведь как людям жилось, а их еще грызла забота о завтрашнем дне!

А потом пришло время, когда и эти поездки стали несбыточным сном. Постепенно и эта работа — пес ее возьми! — сошла на нет. Иной раз, когда Густав не спеша колесил по Берлину, по его выражению, рыбку ловил, встречался ему ненароком знакомый рассыльный. Он толкал перед собой двухколесную тележку, где лежало несколько считанных свертков, а то и вовсе тащил свою поклажу под мышкой.

— Ну, Эрвин, как дела? Что это тебя не видно? Или возить стало нечего?

— Чего захотел — возить! Да ты в своем уме, Юстав? Кто теперь что возит? Это на нас воду возят! У хозяина одна песня: «Свернуть штаты, уменьшить расходы, сократиться!» Мне уже объявлено: к первому — катись колбасой!..

Скверные новости, печальные новости, а там — и вовсе никаких новостей! Железный Густав перестал встречать своих приятелей, конторских рассыльных, в их неимоверно светлых и неимоверно широких брюках «шимми», с заглаженной острейшей складкой — они исчезли, растворились в воздухе, будто их и не бывало.

Старику Густаву порой представлялось, что он и впрямь стар, как мир, что со своей пролеткой и лошадью он точно выходец, с другого, давно канувшего света, что он всё и всех пережил. Случалось, носильщики уже посылали к нему приезжих — пусть порасскажет, как все выглядело в Берлине лет двадцать — тридцать назад, когда строили собор кайзера Вильгельма, когда Курфюрстендамм называли WW, что означает Дикий Запад, а Хундекеле было местом загородных пикников — туда ездили на линейках и еле успевали обернуться за день, — а также о том, как его Сивка бежала наперегонки с автомобилем…

— Вот так-то, — заканчивал он свой рассказ, — все тогда было другое, все с тех пор так изменилось, что и узнать нельзя. И только я все тот же, потому что я железный. Недаром меня зовут Железный Густав!

Но в том-то и дело, что и он изменился. Ничто не стоит на месте — чудес не бывает! И он плыл в потоке своего времени, был частицею своего народа. И он был подвластен тому, что переживал его народ, и ему приходилось жить дальше. С неизменной мыслью о матери, поджидающей дома в вечном страхе, увы — в неизбывном страхе. Когда он сидел на козлах и ждал, вернее, ничего не ждал, а клевал носом, он часто думал о матери, поджидающей его дома. Случись ему запоздниться, она хоть и ложилась в постель, да все равно не засыпала, пока он не приходил домой.

Тогда она поднимала голову и говорила со страхом:

— Что скажешь, отец?

— Добрый вечер, мать! Ну как ты тут прыгаешь?

— Принес что, отец?

— Нет, нынче не повезло, мать! Да не горюй, завтра повезет вдвое!

— Ах, отец!

Было невыносимо тяжело признаваться, что он вернулся домой с пустыми руками. Кабы не мать, думал Хакендаль, много ли ему нужно! Краюхи хлеба, да ломтика шпика, да кружки кофе вполне бы хватило, лишь бы Вороной получил свой паек… А мать — она как ребенок, ей кажется, человеку и помереть недолго, если он хоть раз в день не поест горячего…

Поэтому, когда выпадала удача, он придерживал часть денег, чтоб было чем порадовать ее и завтра. Поэтому непрестанно прикидывал в уме, как бы исхитриться побольше заработать, и не успокаивался, не разленивался, не закисал. Пожалуй, было даже полезно, что у него под боком вечно стонущая мать — ведь столько людей нынче пало духом, махнуло на себя рукой: стоит ли тянуться и ломать голову, все равно толку не будет…

Хакендаль же не пал духом, он все еще пытался что-то придумать. Если нельзя рассчитывать на туристов, если с доставками дело провалилось, авось что выйдет с ночной работой. Он должен как-то извернуться, что-то должен придумать, чтобы приносить матери эти гроши!

Итак, опять у него день и ночь поменялись местами. Поздно вечером закладывал Густав Вороного и уже ночью въезжал в западную часть города. Но теперь его путь лежал не к вокзалу Цоо, а в тихие полутемные улицы старого Запада. Цоканье лошадиных копыт гулко разносилось меж слабо освещенных серых домов. Стояла тишина, гнетущая тишина… Шагом ехал он по опустевшим улицам, сдерживая Вороного и сторожко высматривая седока.

Как изменились времена и как вместе с временами изменились мы! Железный — но в чем же? Ах, что уж там — разве только в железном терпении, железной выдержке, железной воле к жизни! В железной решимости приносить домой хоть какие-то деньги, жалкие гроши — пять марок, если повезет, но и двум с половиной мы тоже будем рады…

А вот и девицы, они стоят по углам, больше в одиночку, а то и по две, по три. Не шикарные проститутки с Тауэнцинштрассе и Курфюрстендамма — нет, эти скажут спасибо и за извозчичьи дрожки! Неказистые девушки, далеко не первой молодости и не первой свежести, — как говорится, товар с брачком, и клиентов они караулят поскромнее да посмирнее. Это — охота за теми, кто уже заложил, за теми, кто заложил как следует, но, выйдя на свежий воздух, настолько протрезвел, что способен понять, чего от него нужно такой девушке, или за теми, кто только слегка заложил, но ошалел от свежего воздуха…

А уж если рыбка клюнула, хорошо, когда под рукой извозчичья пролетка. Забавно снова прокатиться на извозчике, кавалеру в его нынешнем настроении это нравится. Да и девушкам желательно поскорее доставить кавалера на место. Пьяные — народ капризный, бог весть что ему еще взбредет в голову!

Но старый человек на козлах следит, чтобы все шло как по маслу, без задоринки. Ему известны все меблированные комнаты в округе, все аристократические пансионы с ночными звонками, все гостиницы с почасовой оплатой. В отличие от водителей, он не боится оставить свой экипаж у подъезда. Он помогает девушке выгрузиться, нажимает за нее кнопку звонка и поддерживает сзади кавалера, который нетвердым шагом взбирается по лестнице — о, старый извозчик не подкачает, он знает Берлин и ночной и дневной, Берлин, что смеется и что слезы льет рекой; он и бровью не поведет, он — железный…

— Ладно, Юстав, — говорят ему девушки, если кавалер вдруг упрется и не пожелает платить: какого-де черта, он не нанимал извозчика, да и вообще ему нечего здесь делать… — Ладно, Юстав, завтра сочтемся…

Да, вот каковы эти ночные поездки, и вот какие деньги приносит он домой матери! Но ей он об этом, конечно, ни звука.

Уж не надеялся ли Густав, что это его минует? Но нет — ничто его не миновало. Ему, быть может, и не нравилось — ему наверняка не нравилось укладывать в постель подвыпивших мужчин — да еще в такую постель! Но если он хочет жить, если он хочет приносить матери деньги, то у него нет выбора. У него один только выбор — между жизнью и смертью. Умереть — пожалуйста, в Берлине той поры наблюдалась своего рода тяга к смерти, нашедшая отражение даже в статистике. По статистике самоубийств этой тяге были особенно подвержены зеленая молодежь и глубокие старики…

Но Железный Густав не хочет умирать, и тем более не хочет он, чтобы умерла его старушка. Вот и хватаешься за хлеб, — любой хлеб, какой дается в руки. Пусть это и скверный, грязный хлеб, а все же — хлеб!

Нет, Хакендалю и в голову не приходит жаловаться, он не из тех, кто жалуется. Ему уже далеко за шестьдесят, но глубоким стариком его не назовешь. Как почти все люди этой поры, он смутно надеется ее пережить. Должно же что-то прийти на смену, что-то лучшее. Не может быть, чтобы мы безостановочно катились вниз.

Если во время ночных поездок по серым улицам его что и грызет, то это мысль об Эве… С Эвой он не хотел бы так повстречаться: он — на козлах, она — с мужчиной в его пролетке… Везти Эву в такие меблирашки было бы для него катастрофой — дочь и отец…

Доколе он один знает об этих поездках, это еще можно вынести. И чего это ему стоит, знает он один. Но чтобы об этом знал кто другой, а тем более член его семьи, а тем более та, кого он за это самое выгнал из дому — этого он не мог допустить! Мысль об Эве постоянно его мучила. Из-за Эвы он охотно отказался бы от ночной работы… Но как быть с матерью…

Последний раз он видел Эву на скамье подсудимых. Она и не взглянула на отца. Только того поганца, сидевшего от нее наискосок, только его и видели ее глаза. Срок ее вот-вот истечет, но нет, встретиться с ней он не хочет! Ни за что!

И вот наступила осенняя ночь, октябрьская ночь. Дует яростный, порывистый ветер с востока — редкий гость в Берлине, — он обрушивает на опустевшие улицы потоки плещущего, грохочущего дождя. Хакендаль накрыл Вороного клеенкой. Но это не помогает, ветер задирает клеенку и хлещет ею коня по бокам. Отовсюду льет вода. Ничего не попишешь, надо ехать домой. Хоть и без выручки. В такую погоду никто носу не высунет на улицу.

Хакендаль уже повернул обратно, как вдруг у дверей какого-то кафе его окликают:

— Извозчик!

И к нему подбегает господин в макинтоше, видимо, чрезвычайно довольный тем, что подвернулась возможность уехать в крытом экипаже.

— Извозчик… Подвезите… Нет, со мной дама… Она хлебнула лишку, ну да мы с ней справимся… Куда вы нас повезете? Только чтоб не слишком дорого…

— Шесть марок в ночь за вас и за даму, и утром никто вас тревожить не будет. Но только торопитесь, мой конь — не призовой пловец, того гляди, утонет!

Господин вывел девушку из кафе и усадил в пролетку.

— Трогай! Поехали…

И отец отвез дочь, которая его не узнала — как и он ее не узнал, — в меблированные комнаты.

Иной раз жизнь все же бывает милостива к человеку.

Уже за три дня до срока к Густаву Хакендалю обратилась одна из тех горничных, какие, собственно, уже давно перевелись на белом свете, — старуха в белом накрахмаленном фартуке с сердечком и белом чепце с двумя длинными лентами, свисающими пониже спины: в четверг, ровно в десять утра, его просят подъехать к дому номер семнадцать на Новой Ансбахерштрассе и отвезти в лечебницу досточтимую фрау, ее престарелую хозяйку.

— Порядок, фролин!

— Так не забудьте! В десять утра!

— Порядок!

Однако на следующий день она подкараулила его на улице — проверить, помнит ли он свое обещание?

— Замотано, фролин! Послезавтра! Новая Ансбахер, семнадцать.

Итак, памятью извозчика она осталась довольна, но действительно ли он едет осторожно? Сторонится ли автомобилей? Досточтимая фрау не выносит автомобилей. Она в жизни не садилась в автомобиль. Она двадцать один год не выходит из дому. Ей девяносто три года!

— Уж я промашки не дам, фролин, мне, слава богу, тоже под семьдесят.

— А мне шестьдесят три.

И они обменялись горделивой улыбкой, довольные, что так много достигли в жизни.

— Но девяносто три — в таких годах не стоило бы выходить из дому. Ведь она уже, чай, отвыкла, как бы ей не сделалось плохо.

— Досточтимой фрау нужно в клинику, ей сделают операцию. Господин тайный советник требует — иначе, говорит, ей не поправиться.

— Что до меня, доживи я до таких лет, я бы не позволил над собой мудрить. Я бы оставил все, как есть.

— А она, видишь, заупрямилась. Ей вынь да подай операцию. Хочет прожить до ста одиннадцати лет — ей нравится это число, она еще молоденькой девушкой вбила себе в голову…

— Что ж, это можно понять, — заметил Густав. — Мы, старое поколение, совсем из другого теста, чем нынешние сопляки. Им бы не сдюжить того, что выпало нам, на наш век! Мы — железное племя!

И с этим он поехал дальше.

На следующий день горничная снова напомнила ему о предстоящей поездке, и тут Хакендаль — «хоть это и не в моих интересах» — заговорил о санитарной карете. — Потому как девяносто три года и дрожки — ведь что ни говори, когда и тряхнет, а уж санитарная карета — это одна резина да рессоры.

— Она и слышать не хочет! Господин тайный советник заказал санитарную карету на одиннадцать, а она, видишь, выдумала улизнуть в десять — на извозчичьих дрожках. И заранее радуется, что натянет нос господину тайному советнику…

— Она, видать, шельма, ваша досточтимая.

— Еще бы! Уж чего задумает, тому и быть, а чего не пожелает, от нее не добьешься. Санитарная карета — такой же автомобиль, автомобиля она не хочет. «Автомобиль, говорит, все равно что бензин, а бензин подожги спичкой, он и взорвется». Послушать ее, так все автомобили когда-нибудь взлетят на воздух.

— Это как сказать. — И Хакендаль покачал головой. — По мне бы хоть сегодня — только я уже не надеюсь…

И вот на следующий день она и в самом деле состоялась — эта поездка с девяностотрехлетней старухой, впервые выезжавшей после двадцатилетнего перерыва.

Из подъезда дома семнадцать на Новой Ансбахер вынырнуло вольтеровское кресло — грандиозное сооружение, сплошные пологости и горбы, с валиками для головы и рук, обитое выцветшим бархатом, с разбросанными по нему птицами: среди множества колибри большущий желто-синий попугай.

Два настоящих грузчика в синих халатах вынесли на ремнях кресло, третий сзади поддерживал спинку. За третьим носильщиком следовал швейцар с охапкой пледов и подушек, за швейцаром старая горничная несла чемоданчик. У всех был то ли торжественный, то ли довольный вид…

В кресле же покоилась крошечная старушонка — одно воспоминание о человеке — с детскими ручками и реденькими белоснежными волосами. На голове у нее плотно сидел чепчик из черного стекляруса. Личико у старушки было маленькое, губы тысячей складок и складочек переходили в рот, но глаза все еще задорно глядели на мир.

А теперь эти глаза глядели на Густава Хакендаля, и звонкий писклявый голосок довольно произнес:

— О, настоящий берлинский извозчик! Это ты удачно сделала, Мальвина! Как же вас звать, любезный?

— Густав Хакендаль, — сказал старик Хакендаль и осклабился. Наконец-то он снова почувствовал себя молодым. — Но люди зовут меня просто Железный Юстав.

— Железный Густав! Слышала, Мальвина? Да это еще добрый старый Берлин! Но хорошо ли вы кормите вашу лошадь, любезный? Что-то она совсем отощала.

Густав Хакендаль предпочел не посвящать эту древность в свои затруднения с кормами; он заверил ее, что Вороной ежедневно получает свои двенадцать фунтов овса, но они ему без пользы, потому как он плохо жует: зубы у него иступились.

— Да, да, зубы! Зубы! И желудок… Старость не радость! — Но почтенная дама тут же призвала себя к порядку. — Так что же ты, Мальвина, отдай лошадке ее сахарок…

И скажите на милость, даже об этом подумали — у Мальвины в кармашке фартука был припасен сахар.

— Три кусочка сейчас, а три потом, если ты, лошадка, исправно доставишь нас на место…

Старую даму погрузили в пролетку и крепко заклинили подушками и пледами. К ней присоединилась Мальвина…

— Трогайте, кучер, но только потихоньку, мне хочется кое-что увидеть, да я и никогда не любила гонок…

И Вороной тронул — шаг за шагом, — и всякий раз, как им навстречу попадалась машина, старая дама восклицала: «Фи, гадость!» А при виде каждой лавки жадно выглядывала наружу и принималась ворошить воспоминания о давно минувшем.

— Здесь когда-то жил кондитер. Вы его, конечно, помните, кучер! Дитрих, ну да, его звали Дитрих.

Но тут она с криком отпрянула, так как мимо прогремел огромный двухэтажный автобус, и только минуту спустя спросила робко: а где же эти славные омнибусы, запряженные лошадьми? Неужто их больше нет? Как, ни одного-единственного?

Вскоре она запуталась и уже не соображала, по каким улицам едет, и все спрашивала, не заблудился ли кучер, ведь здесь раньше был сквер и вода.

— Воду же не могли убрать! Я и сейчас вижу, как ребятишки в ней плещутся!

Ах, тех ребятишек, которых старая дама видела перед собой как живых, уже, должно быть, и на свете не было, а их ребятишки стали взрослыми людьми и больше не плескались в воде, у них было забот хоть отбавляй, их уже самих возили по клиникам. Чудесная прогулка в извозчичьей пролетке, которой старушка заранее радовалась, через десять минут ее утомила. Сидя взаперти в своих комнатах, она еще верила, что старый Берлин жив. А между тем все изменилось: неузнаваемы стали улицы, дома и лавки. Незнакомые люди сновали по тротуарам, не похожие на тех, прежних; быть может, как знать, ей вдруг стало ясно, что она стара и пережила свой век, что ее знакомый мир умер, ушел безвозвратно, и только она еще существует в жутком одиночестве.

И тогда она закрыла глаза и стала просить, чтобы извозчик вез ее скорее, ей бы лечь в постель… только бы скорее добраться до кровати… Ведь кровать не меняется, она не то что город, кровать повсюду и во все времена остается самой собой. Так подайте же старушке кровать. И когда они остановились перед клиникой, она дождаться не могла санитаров с носилками, — кучер, лошадь и сахар начисто выскочили у нее из головы. Она исчезла за дверью вместе с плачущей Мальвиной, и Густав Хакендаль насилу дождался сестры, пришедшей забрать у него пледы, подушки и вещи больной.

— Деньги за проезд у заведующей в конторе, — сказала сестра.

Сердито ворча, слез Хакендаль с козел, привязал коня, повесил ему мешок с кормом. И отправился в контору. Когда же заведующая повернулась к нему от окна, в которое она глядела на улицу, то эта высокая, статная энергичного вида женщина оказалась не кем иным, как его дочерью Зофи.

— Вот так-так, Зофи… Ну, не чудно ли! — сказал он. — Надо было привезти в больницу этот полутруп, чтобы снова тебя увидеть. Вот оно как нынче водится между родителями и детьми…

— Я видела в окно, как ты подъехал, отец, — сказала Зофи холодно. — Потому и велела позвать тебя. Деньги я могла бы послать с сестрой. Как поживает мать?

— Да, такова уж ты, Зофи. И такой я тебя всегда помню. Холодная — до самого сердца…

— Я не сама себя сделала, отец…

— Выходит, моя это вина…

— Не будем ссориться, отец. Что с матерью?

— А что с ней может быть? В такое-то время! У нее одна забота, чтоб было у нас что покушать…

— Значит, хвалиться нечем? Я и так это вижу по твоей лошади и пролетке… И по тебе это видно, отец…

— Этого ты могла бы мне и не говорить, я делаю все, что могу. Отдай мне мои деньги — четыре марки пятьдесят по счетчику. Пусть мне живется и не сладко, а только незачем мне выслушивать попреки от родной дочери. Не нужна мне ты, хотя было время, когда ты во мне нуждалась…

Она задумчиво подняла на него свои холодные глаза.

— Я в тебе нуждалась, отец, как всякий ребенок нуждается в отце — не больше… Но об этом нам толковать незачем, что прошло, то прошло…

— Это ты так считаешь! А я все еще вижу вас, детей, какими вы были сызмалу. Вы про это и слышать не хотите, по-вашему выходит, что вы всегда были взрослыми.

— Я не забыла, как была маленькой, мне это и по сю пору снится. Сны не сказать, чтоб приятные. Только с тех пор, как стала на ноги, узнала я что-то хорошее в жизни. А совсем довольна я, верно, никогда не буду — чего-то мне все недостает, отец.

— Я с тобой неплохо обращался, Зофи. Так, как мог.

— Ну, и я тоже, как могу. Как видишь, отец, — продолжала Зофи, — я так или иначе вышла в люди. Я заведую этой клиникой и являюсь ее совладелицей, в общем, зарабатываю неплохо. Так что, если хочешь, могу кое-что и для вас с матерью сделать…

— Мне твоих денег не надо.

— Я тебе и не предлагаю денег, деньгами человеку не поможешь. Ну, а как ты посмотришь на то, чтобы вместе с матерью сюда перебраться? У нас внизу небольшое, но довольно уютное помещение, ты мог бы обслуживать центральное отопление и нагревать бак с горячей водой…

— Нет, Зофи, я извозчик, извозчиком и останусь. Незачем мне становиться на старости лет истопником…

— Подумал бы о матери…

— Мать всегда довольна, когда я доволен. А голодными мы еще не сидели.

Зофи ничуть не обиделась и только задумчиво смотрела на отца. Скорее он, отец, кипятился — и в то же время терялся, она же, его дочь, была безучастно холодна…

И все же, может быть, не так холодна, как казалось. Что-то грызло ее. Не любовь — отнюдь нет, скорее чувство долга или чести, когда она видела перед собой этого старика в его потертом, заляпанном, латаном-перелатаном плаще, это бородатое, словно выдубленное лицо…

Пока она его не видела и ничего о нем не знала, совесть ее была спокойна… Она сумела создать эту частную клинику и оборудовать ее по последнему слову науки — приятное место для работы, обеспеченный доход, а главное, мирок, где она повелевала: санитары, сестры и больные, — все они были подвластны ей, которая так долго была всем подвластна…

И вот он перед ней — тот, кто больше всех, и суровее всех, и чувствительнее всех над ней властвовал, — нет, в ней, должно быть, говорило не только чувство вины и долга…

В ней говорило — и она это поняла — желание повелевать тем, кто повелевал ею, властвовать над тем, кто над ней властвовал. Не помыкать отцом, не давать ему ежеминутно чувствовать превосходство дочери. Так далеко не заходила в ней жажда мести, да и не настолько она мелочна. Ей достаточно сознания — отец от меня зависит, он работает на меня — это бы ее вполне удовлетворило. А он этому противился.

Пока у нее мелькали эти мысли, она не сводила с отца глаз; и тем временем у нее созрел другой план.

Отцу стало не по себе от ее пристального взгляда: он не мог позволить, чтобы кто-нибудь так на него пялился, а тем более собственная дочь.

— Ну-ка, поживей, — сказал он хмуро, — я жду своих денег: четыре пятьдесят, как я уже сказал…

— Разумеется, прости… Мне просто пришло в голову… — Вынув деньги из письменного стола, она протянула их отцу. — Но только подпиши эту квитанцию, она мне нужна для больной…

— А что у нее? — спросил отец. — Такая старая женщина… Поправится она?

— Кто? Ах, та, которую ты привез? Не знаю, похоже, что рак, — нет, вряд ли она поправится. Да ведь она и пожила, верно?

— Ты, может, и про меня так думаешь, Зофи? Ведь и мне уже без малого семьдесят…

— Про тебя? Да бог с тобой! Нет, отец, ты еще долго будешь во всем этом вариться, по-моему, до глубокой старости! В одном надо тебе отдать должное — ты и нас наградил железным здоровьем. Нам все нипочем!

Слабое, до убожества жалкое, трепетное чувство удовлетворения пронизывает отца при этом первом, относительном, признании его заслуг из уст дочери…

— Послушай, отец. Мне еще кое-что пришло в голову…

Он решительно мотает головой. Ничего ему от нее не нужно, но он все же слушает. И она поясняет ему, что ее клиника на восемьдесят коек постоянно нуждается во всякого рода перевозках: вещи больных доставляются туда и обратно, закупается провиант, уголь, дрова — всегда есть какие-то перевозки.

— Не хватало мне сделаться ломовым извозчиком! Я останусь при своей пролетке. Уж лучше бы я на шофера выучился.

Но Зофи не уступает. Она посоветуется со своими врачами — так она и сказала: «с моими врачами» — больным часто предписывают прогулки — машина для этого не годится, либо сквозняки, либо спертый воздух. — Нам следовало бы приобрести небольшой открытый экипаж, это себя вполне окупит. В убытке мы не останемся. Мы кладем к себе только состоятельных пациентов. Будем ставить им в счет каждую поездку, а тебе положим месячное жалованье. Ты не задаром будешь получать деньги.

— Я получаю деньги по таксе, — отпарировал он упрямо. — Никогда я не был кучером на жалованье.

— Ты не прав, отец, — поймала она его на слове. — До войны ты возил клиентов за помесячную плату.

— Все равно я брал по таксе. Разве только на троицу подряжался гуляющих на линейке возить.

Зофи достаточно умна, чтобы не настаивать.

— Что ж, взвесь это хорошенько. Я не сегодня жду ответа. Ведь и мне еще нужно посоветоваться с моими врачами. Да это и не помешает тебе ездить на биржу, как раньше. Особенно занят у нас ты не будешь.

Отец уходит, обещая подумать, но, разумеется, ему и думать не нужно. Он не хочет вступать с дочерью в деловые отношения. Какое-то чувство подсказывает ему: не годится, чтобы родители зависели от дочери, чтобы дочь указывала отцу.

(И чувство его не обманывает: как раз то, что привлекает дочь, отталкивает отца.)

Да он и вообще не хочет. Этого еще не хватало: возить больных на прогулку! Он — извозчик, он привык к регулярному тиканию счетчика, привык добираться до заданной цели, привык долгие часы проводить на стоянках и неторопливо беседовать с другими извозчиками и шоферами. Он — Железный Густав, а дай Зофи волю, она его и в ливрею обрядит, ее и на это станет!

Матери он ни словом не заикнулся, но это не помогло. Надо было предвидеть, что уж если Зофи чего захочет, то непременно поставит на своем. И так как он скрыл от матери сделанное ему предложение, старушка тем крепче за него ухватилась.

— Что же это ты со мной не посоветуешься, отец, в таком важном деле? — причитала она. — Никогда бы я не подумала! Ну, конечно, иному мужу и дела нет, каким образом жена ему нынче обед выгадает, как она управится с такими-то грошами. Бывает, я и по три дня денег от тебя не вижу, а то был бы твердый заработок…

Хакендаль молчал, а мать не переставала его пилить, не переставала причитать. Стоило ему прийти домой, да еще, случалось, вместо пяти марок принести две, как она заводилась — какой уж тут отдых!

— Ему предлагают верный заработок — так нет, он и слышать не хочет! Чем старше, тем упрямее! Хоть кол на голове теши! Меня он вообще не слушает, он рад бы все от меня скрыть!

И так не переставая — и за ужином, и в постели… Хакендаль мог и вспылить, его еще на это хватало, он мог вскипеть, разбушеваться — да еще как… Но что толку? Когда тебе без малого семьдесят, нет сил ежечасно взрываться, каждый день и то уж невмоготу. А мать не унималась, она могла причитать без умолку, даже во сне ее дыхание напоминало жалобные стоны… «Верный заработок… верный заработок…» — слышалось ему и в ее храпении…

Около месяца держался Железный Густав, но наконец уступил и поплелся к заведующей Зофи.

— Мать меня заела! Не надо было ее баламутить, тот наш разговор был не для ее ушей.

Но у заведующей в это утро нет ни минуты свободной. К тому же дело уже на мази. Хакендаля крайне раздосадовало, что Зофи с такой уверенностью рассчитывала на его согласие. Ему вручили записку. Там-то и там-то он должен поглядеть полуландо, а в другом месте кабриолет… Сходить к портному, тот снимет с него мерку, для него заказан новый кучерской плащ. Купить башмаки… Все было обдумано заранее, ему и слова не оставалось возразить… Даже портной был обо всем извещен: «Разумеется, господин Хакендаль! Что-нибудь вроде вашего старого плаща. Заведующая мне все объяснила».

А затем начались перевозки. Стояла еще зима. Хакендаль и не мог возмущаться, что ему не поручают возить пациентов. Его дело было доставлять багаж, продукты, а к вечеру вывозить мусор и золу…

Когда Хакендалю впервые предложили доставить в лабораторию десять бутылочек с мочой, он потребовал заведующую. Но она, конечно, на операции — она ведь незаменима! Пусть скорее отвезет в лабораторию бутылочки (у них это называлось пробирки) на срочный анализ…

И он поехал. И как и полагается старику Хакендалю, утешался мыслью, что, в сущности, особой разницы нет: возить ли мочу в стеклянных бутылочках или же в натуральной упаковке — на прогулку…

— Это все дела человеческие, Юстав, — утешал он себя…

В эти чудесные дни на острове Хиддензее Гейнца Хакендаля временами все же охватывало беспокойство: а не легкомысленно ли жить здесь, не зная забот, в твердой уверенности — уж я-то найду себе место. Дай только вернусь в Берлин.

Что-то похожее на страх нет-нет да и подкрадывалось к нему. Вот он здесь гоняет лодыря. А когда они к первому июля приедут в Берлин, денег у них останется всего-навсего на полтора месяца жизни. А что дальше? Ведь Ирма ждет ребенка! Получит ли он работу? Я ни за что не сяду на пособие! Как-нибудь перебьемся! Ну, а ребенок?..

Черт бы побрал все на свете! Не странно ли? Когда он видит безработных — а их хватает даже здесь, на этом островке, — как они слоняются без дела, его охватывает страх — оттого, что у него нет страха! Страха перед жизнью.

— Может, это легкомысленно с моей стороны? — спрашивал он Ирму и Тутти, — я и не думаю о том, что у меня нет работы. А что мы будем делать, если я не найду нового места?

— Этого быть не может! — восклицала Тутти, трудившаяся всю свою жизнь не покладая рук. — Кто хочет работать, всегда найдет работу. Кто не находит, не очень-то ее ищет!

Примерно то же думает Гейнц Хакендаль, но говорит больше для очистки совести:

— У нас два миллиона безработных — вряд ли все они лентяи.

— А почему бы и нет? — вскидывается на него Тутти. — Их избаловала война и инфляция. Ты погляди на этих мальчишек: шиберская кепка набекрень, во рту торчит сигарета — разве такому нужна работа?

— Так вы и в самом деле думаете, что мне не о чем беспокоиться? — спрашивает для уверенности Гейнц. — И что не легкомысленно сидеть здесь, вместо того чтобы хлопотать о новом месте?

— Глупости! — повторяет Тутти. — Зря ты себе отпуск портишь. Будет у тебя место, не горюй!

Ирма — та ничего не говорит, Ирма теперь часто помалкивает.

— Это от моего состояния, — ответила она ему как-то на его вопрос.

Но когда они перед сном еще идут прогуляться на дюны к сигнальному фонарю, Ирма вдруг прижимает к себе его локоть и говорит:

— Пожалуйста, Гейнц, давай не ждать конца июня!

— Значит, ты все-таки беспокоишься, что у меня нет работы?

— Не в этом дело, — говорит она. — Я за него боюсь. Хоть и не сказать, что боюсь. Но надо же, чтоб все было в порядке, когда он родится!

— Ты права, — говорит он. — Значит, в середине июня.

И оба молча бредут дальше.

Он сказал «ты права», — лишь бы что-нибудь сказать. Удивительные существа эти женщины! Он так и не может понять, о чем это Ирма вечно думает и как она приходит к своим выводам. Она не сомневается, что место у него будет, это он чувствует. Ей и в голову не приходит, что придется сесть на пособие! Она и вообще-то не из трусливых. Но им, видите ли, надо прервать свой отпуск, чтобы, ребенок, родившись, нашел все в полном порядке. Как будто он знает, что такое порядок…

Чудно, право! Уж если этим начинается, не трудно предвидеть, что так оно пойдет и дальше. Что достаточно хорошо для родителей, недостаточно хорошо для ребенка.

— Прежде всего, — поясняет Ирма, — я должна приготовить ему полное приданое. Было бы очень кстати, если б на новом месте тебе платили больше. Пятьдесят марок уйдет на одно приданое. А ведь еще вопрос, удастся ли нам столько выручить за твое радио!

Вот оно, вот оно! Безработица и страх перед жизнью, психоз рентной марки и детское приданое, повышенное жалованье и безоговорочное решение продать его радио — и все это надвигается со всех сторон! А он еще боится того, что ничего не боится! Да, он уже боится, в самом деле боится — того, что на него вот-вот свалится! И тут уж между ним и его неверной судьбой не стоит ничего, кроме веры в себя, того беспечного оптимизма, который у берлинца выражается словами: не горюй, Гейнц! Перемелется — мука будет!

И вдруг все обошлось на удивление гладко! Уже в Штральзунде Гейнц накупил берлинских газет, и, пока поезд все ближе подвозил их к обнищалой, голодной столице, он изучал объявления.

— Вот это как раз для меня, Ирма! — воскликнул он и показал ей объявление, где банкирский дом «Хоппе и К°» сообщал, что ему требуются молодые энергичные бухгалтеры с представительной внешностью. Являться для переговоров во второй половине дня — с трех до пяти.

— Много же ты о себе воображаешь, — не преминула съязвить Ирма. — Подумаешь, какой энергичный, а главное — представительная внешность…

— «Хоппе и Компания» — впервые слышу, — размышлял Гейнц вслух. — Ну, да там видно будет… На всякое дерьмо я тоже не польщусь.

И все же, как ни странно, он отнесся к объявлению с полным доверием и в волшебном плаще доверия вступил под своды «Хоппе и К°» на Краузенштрассе. Для всякого, кто знает банки, похожие на храмы, естественно было бы поморщиться при виде такого прокуренного, загаженного помещения. Но когда человек в такое время ищет места…

— Места? — отозвался молодой клерк за стеклянной перегородкой. — Какого вам еще места? Все места давно заняты. Вы что, с луны свалились?

— Я только сегодня приехал, — сказал Гейнц с твердым намерением не дать себя отшить. — На морские курорты газеты приходят с дневным запозданием.

— Ах, вы к нам прямехонько с курорта? А не перекупались ли вы в море? Что-то, я смотрю, вы больно фасоните!

И оба обменялись понимающей улыбкой.

— Вам тоже пальца в рот не клади!

— На том и держимся, приятель, на том и держимся — особенно в такой лавочке, как эта. Но мы с вами, кажется, знакомы. Уж не служили ли вы у…

— Ясно, служил. Как же! Статистика экспорта.

— Разрешите представиться! Менц! Эрих Менц! Фонды!

— Гейнц Хакендаль…

— Тоже попали под сокращение? Жаль, здесь все заполнено. Я с удовольствием похлопотал бы за старого коллегу.

— Чем же вы занимаетесь? — Гейнц с удивлением смотрел на пятерых служащих, рассевшихся за стеклянной перегородкой и, по-видимому, скучавших без дела.

— Чем занимаемся? Да, пожалуй, ничем.

— И еще людей берете?

— К первому, говорят, колесо завертится. Мы переезжаем на Фридрихштрассе, то-то шику зададим! Жаль, что людей уже набрали. — И вдруг он оживился. — А вот и наш старик, — видишь, из двери вышел. Бери его за жабры, может, и выгорит…

«Старик» оказался элегантно одетым, но уже изрядно потасканным и очень худым молодым человеком лет тридцати, с моноклем…

— Господин доктор, — обратился к нему его подчиненный Менц. — Простите, это мой коллега Дальхаке, мы из одного банка. Он только что освободился, прекрасный работник, отличные рекомендации… Может, что еще можно сделать, господин доктор?

— Сделать, сделать… Вам все сделай, а сами вы ничего не делаете за те деньги, что я вам плачу. А вы, собственно, что умеете делать, господин Дальхаке?

Гейнц пока не стал возражать против своей новой фамилии.

— Мне знакомы все виды банковской работы. Вот мои рекомендации.

И он полез в боковой карман…

Но господин Хоппе презрительно фыркнул:

— Начхать мне на рекомендации. Написать-то каждый может… Ха-ха! — прыснул он прямо в лицо оторопевшему Гейнцу. — Присутствием духа вы как будто не отличаетесь, господин Дальхаке, — добавил он недовольно. — Мои молодые люди должны обладать энергией. Надо уметь отшить склочного клиента. А потребуется, так и вышвырнуть за порог!

— Нам за последние месяцы приходилось это проделывать у нас в банке, господин доктор!

— Да уж ладно, — смилостивился господин Хоппе. — Женаты? Вот это хорошо. Я предпочитаю женатых служащих. Дети есть?.. Ждете? Еще лучше! Первый раз вижу молодого человека, который ждет ребенка. Ха-ха-ха! — новый взрыв смеха. — Так, значит, к первому! Господин Тиц, господин Дальхаке зачисляется с первого, двести марок для начала, с надбавкой после каждого полугодия в полсотни — так до максимального оклада в двести марок. Ха- ха-ха!

Но тут господин Хоппе насупился:

— Галстук извольте переменить, Дальхаке. Слишком много красного, у нас это не принято. Мы здесь блюдем нейтралитет…

С этими словами он исчез за дверью, ведущей в его святая святых.

— Что он у вас, немного тронутый? — участливо спросил Гейнц.

— Где уж там! Прикидывается! Продувная бестия!

— Он явно не из банковских кругов.

— А вам-то что! Лишь бы платил по совести! Радоваться должны — двести марок! И он их выкладывает чистоганом, без вычетов и взысканий.

— Да уж так и быть! — сказал Гейнц, отрываясь от своих невеселых дум.

Да, подозрительная это была лавочка, куда Гейнц Хакендаль поступил на службу, и с переездом фирмы в новое роскошное помещение на Фридрихштрассе она не стала менее подозрительной. Что же до того, считать ли владельца фирмы господина Хоппе («и К°» так и не появлялся) немного тронутым, то уже спустя несколько дней Гейнц решительно стал на точку зрения своего коллеги Менца: господин Хоппе нисколько не тронулся умом, господин Хоппе — продувная бестия и отъявленная сволочь!

Разумеется, это открытие нисколько не продвинуло Гейнца в решении вопроса, кто же такой господин Хоппе на самом деле. Он и теперь мог на него ответить лишь в отрицательном смысле: господин Хоппе ни в коей мере не принадлежал к банковским кругам. Но чтобы установить это, не требовалось особой проницательности. Господин Хоппе нисколько не скрывал, что он представления не имеет о банковском деле.

— Вы, банковские жеребцы — говаривал он, когда какой-нибудь служащий просил у него совета, как лучше провести по книгам ту или иную операцию, — вы, холощеные арифмометры! По мне, проведите ее хоть по дебету, а там через сальдо пустите в кредит, — лишь бы эта лавочка работала! — И «ха-ха-ха!» — брызгал он смехом в физиономию спрашивающего.

По-видимому, доктор Хоппе (весьма сомнительно, чтобы он был удостоен докторского диплома, но за титул этот держался крепко!), доктор Хоппе приобрел небольшую банкирскую контору, потерпевшую крах во времена инфляции, и теперь, когда и крупные банки с тревогой высматривали клиентов, на свой собственный лад снаряжался в поиски клиентуры для своего лилипутского банка. От сотрудников Гейнц Хакендаль узнал, что незадолго до переезда на Фридрихштрассе контора разослала несколько тысяч писем, носивших сугубо приватный Характер и настоятельно рекомендовавших адресатам доверить свои сбережения фирме «Хоппе и К°»…

Продолжение этой вербовочной кампании и подбор адресатов, видимо, главным образом и занимали господина Хоппе. Когда он сиживал в своей святая святых, обложившись десятками немецких адресных книг, было видно, что он не расположен отпускать шуточки и прыскать со смеха. В то время как его подчиненные рылись в адресных книгах, он наставлял их мудрыми советами:

— Не забывайте, господа, что наша задача — привлечь девственную клиентуру. Людей, которые до сих пор не имели дела с банками. Людей, изверившихся в сберегательных кассах, — новичков, для которых такие вещи, как акции, паи, облигации, — заповедная область, короче говоря, привлечь маленького человека. Маленький человек уже опять откладывает деньги. Его только что огрели по башке, а он уже снова скопидомничает. Куда же он откладывает деньги? В копилку, в чулок! Но ведь это мертвый капитал, пожива для воров — мы же приобщаем его сбережения к рынку капиталов, ибо маленький человек тоже не прочь зашибить деньгу! А, что?..»

Сотрудники находили, что «доктор» Хоппе большой комик. Однако же он следил, чтобы его идеи претворялись в жизнь.

— Кто из вас адресовал наш проспект правительственному советнику фон Мюллеру? Вы, Дальхаке? (Несмотря на последующее разъяснение, шеф держался именно этой фамилии.) Я настоятельно просил бы впредь считаться с моими указаниями. Никто вам пока еще слова не давал! Правительственный советник с фамилией фон Мюллер не маленький человек. У него у самого могут быть акции, он может даже сидеть в каком-нибудь наблюдательном совете! Побольше, внимания! Другое дело — пастор, пасторы для нас подходящие вкладчики. Против садоводов я тоже не возражаю. — Доктор Хоппе принял и вовсе глубокомысленный вид. — Старших преподавателей я приветствую. Акушерки? Что ж, правильно, Менц, — вы, конечно, хотели сострить, но акушерки нам подходят, они бережливы, возможно, это даже профессиональная черта… А нет ли у нас, кстати, Общеимперского союза повивальных бабок? Что-то мне припоминается в этом роде… Хорошо бы раздобыть список его членов. Мне уже приходила мысль обработать их всем скопом, в один заход… Да, согласен, Крамбах, мелких землевладельцев нам не нужно, это — выброшенные деньги…

И так все время, пока шла кампания по рассылке проспектов. Не оставалось сомнений в том, что господин Хоппе ищет себе клиентов только среди маленьких неискушенных людей. Само по себе это еще не означало ничего предосудительного. Владельца конторы, естественно, привлекал улов мелкой рыбешки, которой крупные банки пренебрегали. Как говорится, и мелкий скот навоз дает…

Что до содержания писем, то, по мнению господина Хоппе, оно ни в коей мере не должно было интересовать служащих. Эти письма с красиво оформленными приложениями поступали к ним из типографии готовыми, причем самое письмо набиралось шрифтом, в точности похожим на машинописный текст.

Разумеется, когда служащие впечатывали в письмо обращение и адрес, трудно было помешать им ознакомиться с его содержанием, зато уж в других случаях…

— Господин Менц… Господин Менц…

— Чего изволите, господин доктор?

— Напоминаю и предупреждаю: вы приглашены сюда для рассылки проспектов, а не для их изучения. Я не для того выплачиваю вам сверхурочные с пятидесятипроцентной надбавкой, чтобы вы устраивали здесь вечера чтения. Господа, эту тысячу необходимо сегодня же сдать на почту!

Невзирая на такую бдительность, кое-что, естественно, просочилось. Доктор Хоппе был не в силах уследить за всем: улучив удобную минуту, молодые люди просто припрятывали письмишко и потом на досуге прочитывали его. Господин Хоппе не мог этого не понимать, а может, он уразумел, что его служащим придется ведь в приемной отвечать на недоуменные вопросы клиентов, — так или иначе, он постепенно пускался в кое-какие объяснения.

— По вашим физиономиям, ребятки, я сразу же заметил, вы поражены, как это я обещаю нашим клиентам по три, а в иных случаях и четыре-пять процентов в месяц? Вы, конечно, думаете, что здесь не совсем чисто! Скажите, Дальхаке, правильно я угадал?

— Действительно, господин доктор, я не совсем понимаю…

— Ну, конечно, вы не понимаете, потому-то я к вам и обращаюсь, что вы не понимаете. Но уж вам-то следовало бы понимать. Ведь вы работали в крупном банке. Вам, конечно, известно, что иногда, — и я бы даже сказал, нередко, — среди других прочих дел попадаются такие, которые приносят пятьдесят, сто и даже двести процентов прибыли…

— Очень редко, пожалуй — никогда! — заметил Гейнц Хакендаль.

— А все же такое бывает. Вот видите! Бывает такое, Крамбах? Ваше мнение?

— Еще бы! Конечно, среди тысячи всяких дел…

— Но ведь это же не чистая прибыль, надо принять в расчет и дела, которые не только не дают прибыли, а даже приносят убыток… — ввернул Гейнц Хакендаль.

— Ну, конечно, в крупных банках! — презрительно бросил господин доктор Хоппе. — У них за год на десять выгодных приходится десять тысяч не столь выгодных операций. Потому-то они и выплачивают от одного до полутора процентов! Но если появляется некто — хотя бы всего-навсего доктор Хоппе, у которого одно лишь дело, но зато очень, очень выгодное, — какие он может платить проценты? А?

Они смотрели на него молча, выжидающие, с сомнением.

— Люнебургская степь! — провозгласил доктор Хоппе. — Мы нашли в Люнебургской степи семь месторождений. — Он перевел дух и продолжал уже спокойнее: — Я веду разведку в Люнебургской степи, и мы находим нефть. Но мы нуждаемся в капиталовложениях: концессии, буровые вышки, проводка, нефтеочистительные заводы, шоссейное и железнодорожное строительство… Привлекая сбережения мелких вкладчиков, я вознаграждаю их, как ни один банк. Мне это доступно, ведь я освобожден от огромной пошлины на бензин…

— А в других предприятиях наш банк не участвует? — спросил Крамбах.

— Нет! — решительно отрубил господин Хоппе. — Только одно дело, зато первоклассное!

— Что ж, это вполне возможно, — говорил позднее Хакендалю Менц, когда они вместе шли домой. — Возможно, хозяин и не врет. А возможно, и врет. И то и другое вполне возможно. Мне вот что не нравится: этот человек не из тех, у кого что на уме, то и на языке: чего же он вдруг разоткровенничался насчет своего керосина?..

— Да, — сказал Гейнц, — если его керосин такое уж выгодное дело, а это вполне возможно — мне кое-что приходилось читать насчет разведки в Люнебургской степи, — ему, разумеется, нетрудно привлечь капиталы, и не из тридцати шести и пятидесяти процентов, как он обещает платить, а из десяти и двадцати. Мне кажется, не такой человек доктор Хоппе, чтобы из одной любви к маленькому человеку бросать на ветер двадцать — тридцать процентов…

— Правильно, коллега! А раз он обращается к мелким вкладчикам и не хочет иметь у себя в конторе сколько-нибудь понимающего в этих делах человека…

— Дело нечисто, коллега!..

Некоторое время они шли бок о бок молча.

— Двести марок — это вам не кот наплакал, — задумчиво сказал Менц. — Да и ходить на биржу отмечаться, говорят, удовольствие ниже среднего…

Он замолчал. Молчал и Гейнц Хакендаль.

— А главное, все вместе выеденного яйца не стоит, — продолжал Менц. — С этим не побежишь в полицию или в прокуратуру.

— Наоборот! — отозвался Гейнц Хакендаль. — Еще сам загремишь: скажут, клевета, подсиживание…

— Вот то-то и есть, коллега, что ничего мы не знаем…

— Но мы будем начеку!

— И как только…

— Вот именно!

— Решено!

— Несмотря на двести марок!

— И на удовольствие отмечаться!

— Само собой!

— Простая логика, дружище!

— То-то же!

— Вот и я говорю! До завтра!

— Пока!

Оба они были молоды: Хакендаль, как и Менц, как и все сотрудники «Хоппе и К°». Возможно, Хоппе не без задней мысли брал на службу одну молодежь. Как всякие молодые люди, они были неопытны и радовались работе, которая шла успешно; они охотно верили тому, чему верили другие. Они поддались гипнозу успеха, внушению веры, воодушевлявшей других. Пока дело находилось в стадии подготовки, пока рассылались проспекты, и деньги с запинкой, по капле притекали в кассу, они сомневались, критиковали, кисли.

Но вот настало время, когда вкладчики стали с боя брать кассу, когда о рассылке проспектов и думать забыли, а поток вкладов все не убывал. Настало время, когда к господину доктору Хоппе стали допускать лишь избранных, и молодым людям приходилось самим управляться с клиентами — отвечать на вопросы, рассеивать сомнения, рисовать радужные перспективы…

Но если сто раз убежденно и с жаром доказываешь одно и то же, то невольно и сам поддаешься действию своих слов. Гейнц Хакендаль так часто ссылался на пошлину, которой облагается бензин, он столько раз сообщал, что в Люнебургской степи пробурено семь, десять, пятнадцать скважин, показывал снимки буровых вышек и пускался в технические подробности, он так долго разубеждал сомневающихся и обращал их в веру господина Хоппе, что в конце концов и сам исцелился от сомнений и уверовал…

И в самом деле, каких только гарантий не давалось вкладчикам! Любой из них мог в любое время, без предупреждения, потребовать свой вклад обратно, да еще и с процентами, из расчета три процента в месяц. После месяца ему насчитывали четыре процента, а по истечении полугодия — даже пять.

— Сделайте одолжение, вот ваши деньги, а вот и проценты, если еще надумаете, окажите нам честь!

— Только не обижаться, господа! — уговаривал служащих доктор Хоппе. — Пусть вас не огорчает недоверие. Люди несут сюда свои кровные сбережения, они вправе нам не доверять. Максимум любезности и предупредительности — в спорных случаях пусть лучше страдает банк, чем маленький человек.

Приходилось только диву даваться, как хлынули люди, как они верили, как отдавали свои деньги. Да, они изверились в правительстве и в ведущих экономических деятелях, изверились в банках и сберкассах, но сюда они приходили с полным доверием. Сперва они нерешительно толкались в общем зале, приглядываясь к людям у окошечек и к людям за окошечками. Они смотрели на кипы банкнот, которые нагромоздил перед собой кассир. В их вопросах сквозило недоверие, раздражение, досада! И вдруг они заявляли:

— Ладно, вношу сто марок…

Приходили и с совсем небольшими деньгами— у кого купюра в десять, у кого монета в пять марок, а кто и с новой разменной монетой. Как бы незначителен ни был взнос, он не отвергался. На этом настаивал господин Хоппе. Мелкого вкладчика принимали так же любезно, как и крупного. И, разумеется, господин Хоппе покидал свое святилище не для одних только толстосумов. Нет, охотнее всего он выходил к рабочим, урывавшим десять марок от своего недельного заработка, пускался с ними в разговоры и брызгал смехом им в лицо.

Разумеется, эти люди потому сомневались, что приходили они с нечистой совестью. В ту пору банки и сберкассы обещали вкладчикам десять — двенадцать процентов — здесь же им сулили от тридцати шести до шестидесяти процентов в год! Это, конечно, неспроста, дело явно нечисто!

Алчность вступала в борьбу с недоверием, но алчность наконец побеждала, и они приносили свои деньги. Уже при возвращении домой в них снова просыпалось недоверие. Может быть, всю ночь напролет просиживали они на кровати, без всякой надежды заснуть, терзаясь мыслью, что они уже однажды потеряли все свои сбережения и поклялись никому больше не верить. Наутро такой вкладчик прибегал одним из первых и, бормоча извинения, говорил, что передумал, или сочинял, будто жена у него внезапно заболела и нужна срочная операция…

И ему тут же, без малейшего возражения, возвращали его деньги, да еще и с процентами, пусть всего в несколько пфеннигов. И ему, человеку с нечистой совестью, еще светло и тепло улыбались:

— Ах, сделайте одолжение! Ведь это же ваши деньги, не правда ли? Если у вас снова появится желание, милости просим!

Некий косматый субъект в грубошерстном плаще заладил ходить через день. Конторщика, который его обслуживал, он довел до исступления. Он вносил тысячу марок и забирал их (с процентами). Вносил и забирал (с процентами).

— Успокойтесь, Крамбах, — внушал клерку Хоппе. — Он образумится. А при такой круглой сумме что вам стоит высчитать ему проценты — ха-ха-ха!

— Да ведь сегодня он приходил в одиннадцатый раз, — жаловался Крамбах. — Я его видеть больше не могу! И от него так разит! Похоже, он питается одним чесноком, господин доктор!

— Что ж, чеснок, говорят, очень полезен. Спросите при случае, от чего он лечится. Такие вопросы сближают и располагают к доверию.

Однако грубошерстный плащ не становился доверчивее — напротив! Настал день, когда он утром внес свою тысячу марок, а уже вечером пришел ее забрать, да еще потребовал проценты за день.

— Крайне сожалеем, господин Лемке, — сказал Крамбах. — На сей раз никаких процентов! Нам бесконечно жаль!

— Я вам предъявлю иск о неуплате процентов — взъелся на него Лемке, и от него еще сильнее запахло чесноком. — Я доверил вам свои деньги!

— Да уж на одну-то ночь, господин Лемке, вы могли бы их у нас оставить! Поймите же, ваши деньги еще не успели у нас поработать…

— Поработать? — заорал господин Лемке на всю контору, чего служащим никоим образом не следовало допускать. — Чтобы мои деньги на вас работали?! Вы обещали мне проценты… Я доверил вам свои деньги!

— Вы, кажется, чем-то недовольны? — нежно осведомился доктор Хоппе, подходя к разбушевавшемуся Лемке. — Что случилось, Крамбах?

Крамбах стал взволнованно объяснять, перебиваемый еще более взволнованными воплями Лемке.

— Отдайте вкладчику его проценты! — вынес решение господин Хоппе.

— Но ведь дата взноса является и датой выплаты, — возразил Крамбах. — Как же я проведу это по книгам?

Доктор Хоппе внушительно уставился Крамбаху в жилетку. Он так внушительно уставился ему в жилетку, что Крамбах стал лихорадочно соображать, уж не надел ли он по ошибке галстук запретного красного оттенка?

— Мы обязаны удовлетворять требования наших клиентов, господин Крамбах, — заявил господин Хоппе, поправляя галстук, меж тем как Крамбах поправлял свой. — Запишите проценты господина Лемке на мой личный счет. Доверие — растение нежное…

Всю неделю господни Лемке каждое утро вносил свою тысячу марок, а вечером снимал их со счета с процентами.

— Такого не допустили бы ни в одном порядочном учреждении, — говорил Гейнц Хакендаль Эриху Менцу. — Это прямое шарлатанство!

Но как-то утром господин Лемке явился еще более бледный и всклокоченный, чем обычно. Трясущимися руками, но с решительным видом он отсчитал десять тысяч марок. Больше он их не снимал со счета. Напротив, в следующий раз привел с собой какую-то краснощекую толстуху, которая тоже внесла три тысячи марок…

Так Савл обратился в Павла. Господин Лемке стал вербовать клиентов для «Хоппе и K°». С замусоленной запиской в руке он подолгу простаивал перед окошечком служащего, и служащий, по особой просьбе клиента, подсчитывал, сколько у него наросло процентов, а господин Лемке контролировал его цифры своими.

— Может быть, вернуть вам ваши деньги? — посмеивался его старый враг Крамбах. — Чтобы вы убедились, что они еще здесь?

Но господин Лемке качал головой.

— Нет, — говорил он почти недовольно, — вы — в порядке, а уж хозяин у вас — хитрющий сукин сын…

Своими сомнениями Гейнц делился с Ирмой, у них часто заходил об этом разговор.

— Поверь, это шарашкина контора! — жаловался он. — Кто так лебезит перед клиентами, чтобы заполучить их вклады, не может быть без греха!

— Нашел о чем тужить, чудак! Радуйся, что у тебя есть служба, — говорила Ирма.

К этому времени молодая чета Хакендалей уже растеряла весь свой оптимизм. Безработица подкрадывалась, подобно опустошительной чуме, охватывая все более широкие круги населения. Она поглощала целые профессии. Ирма была уже далеко не уверена, что Гейнц в любое время получит работу. К тому же до родов оставались считанные недели. А ей хотелось, чтобы к рождению ребенка все было в должном порядке…

— Но ведь эта лавочка может в любую минуту полететь вверх тормашками! Со мной вместе. Мне могут пришить соучастие или что-нибудь в этом роде.

— Не смеши меня! Там вас четырнадцать человек. Почему ты за всех в ответе?

— Все в ответе, Ирма! Говорю тебе, это — шарашкина контора! Мы видим только взносы! А куда они потом деваются, никто не знает. Одному Хоппе это известно. Я уже со всеми перекинулся словом.

— Этого еще не хватало — рассердилась Ирма. — Ты еще добьешься, что тебя вышвырнут. Не забывай, ты скоро станешь отцом, чудак человек!

— Ах, Ирмхен! Тебе лишь бы ругаться! Ты ведь тоже не хочешь жить обманом маленьких людей?

— Кончай болтать глупости! — кипятилась Ирма. — Никого ты не надуваешь! Ты получаешь свои двести марок и работаешь на совесть…

— Но ведь…

— Скажи, а в этом большом банке тебе говорили, что они делают со взносами вкладчиков? Брось валять дурака, Гейнц, каждый должен теперь думать в первую очередь о себе!

— Но ведь…

У Гейнца было много возражений и против этого «думать в первую очередь о себе». Он находил это неправильным. Если каждый будет думать в первую очередь о себе, ни к чему хорошему это не приведет.

Но Гейнц Хакендаль понимал, что Ирма поглощена будущим ребенком и не может судить правильно. Гейнцу Хакендалю тоже предстояло вскоре стать отцом, но пока он еще чувствовал себя свободным. И он с затаенным страхом присматривался к тому, что творится в банкирской конторе «Хоппе и K°» — ведь в глубине души ему совсем не улыбалось наткнуться на неопровержимое доказательство того, что в конторе у них «нечисто»…

Он следил за господином Хоппе, он глаз с него не спускал, словно он — сыщик, а Хоппе — преступник, которого надо вывести на чистую воду. С облегчением установил он, что в привычках господина Хоппе ничто не изменилось. Он носил те же костюмы и курил сигары той же марки. От него не пахло вином, он не исчезал в обеденный перерыв под предлогом официальных завтраков на бирже. Каждое утро ровно в девять, на страх любителям опаздывать, появлялся он в своем банке. И ни разу прельстительный женский голосок не требовал его к аппарату по личному делу.

Нет, Гейнц Хакендаль не находил в белобрысом докторе Хоппе никаких признаков расточительной беспутной жизни, да и Эрих Менц, с которым они шепотом обменивались мнениями, ничего подозрительного не находил. Эрих Менц был уже склонен умыть руки. «Радуйся своей похоронке да помалкивай в тряпочку, приятель! Ходить отмечаться — не сахар!»

Но какой-то внутренний голос не давал Гейнцу покоя. Это был назойливый голос — приятнее было б его не слышать. Да и удобнее. Это был тот же голос, что помешал ему сдаться на обольщения Тинетты, что заставлял его снова и снова навещать писчебумажную лавку фрау Кваас, пока они с Ирмой не помирились. В эти дни повального себялюбия, когда люди забыли бога и совесть, то был голос совести, повелительно звучавший в душе молодого человека, не дававший ему успокоиться и беспечно есть свой хлеб, не спрашивая, откуда он берется.

И вот настал день, когда доктор Хоппе явился в контору сам не свой. Он то беспокойно шнырял по банку и не слышал, о чем его спрашивают, то внезапно убегал в свое святилище, чтобы тут же без всякого видимого повода оттуда вынырнуть. Он то оживлялся, гоготал, хватал первого подвернувшегося за лацкан и бросал ему в лицо свое «ха-ха!»; то снова мрачнел и огрызался на все вопросы. Можно было подумать, что хозяин хватил рюмочку, — но нет, дело было явно не в этом.

— Не принимать взносов! — вдруг зарычал он. — Отсылайте клиентов, господа! Мне больше не нужны деньги!

Служащие ничего не понимали; с удивлением глядели они на своего шефа.

— Но что же нам отвечать вкладчикам? — раздался чей-то робкий голос.

— Мне все равно, что вы им скажете! Я сыт по горло! Не нужны мне деньги! Говорите им, — продолжал он, так же внезапно успокаиваясь, — что в данную минуту у нас нет на горизонте ничего особенно стоящего для помещения капиталов…

И господин Хоппе скрылся в своем святилище.

— Спятил… — прошептал Эрих Менц.

Гейнц Хакендаль с сомнением покачал головой. И в эту самую минуту он увидел хорошо одетого мужчину, входившего в вертящуюся дверь. Гейнц Хакендаль мгновенно втянул голову в плечи и почти исчез за своей конторкой.

Вошедший тихо заговорил со служащим, стоявшим у перегородки. Тот с сомнением глянул на дверь шефа.

Однако вошедший прошептал ему что-то успокоительное, и сотрудник впустил его в святилище.

Гейнц Хакендаль, как уже сказано, спрятался. Ему было бы весьма неприятно, если б его увидел брат Эрих. Бледный, одутловатый, разжиревший, заметно лысеющий, но все еще элегантный Эрих, — пожалуй, даже чересчур элегантный, в цилиндре…

Спустя четверть часа доктор Хоппе самолично проводил посетителя к выходу; Эрих уносил под мышкой один из портфелей шефа.

Возвращаясь, господин Хоппе радостно объявил:

— Господа, у меня отличные новости! Пробурены три новые скважины! Мы опять принимаем взносы!

С той минуты, как Гейнц Хакендаль увидел в конторе своего брата Эриха, увидел, как он уходил с портфелем шефа, его подозрения превратились почти в уверенность. Да, дела банкирской конторы «Хоппе и K°» из рук вон плохи! Эрих участвует в них, а, по наблюдениям Гейнца, Эрих участвовал только в темных делишках. Раз здесь не обошлось без его брата, значит, дело дрянь…

С Эрихом Менцем Гейнц не мог поделиться своими сомнениям. Эриху Менцу незачем было знать, что за фрукт его братец. А с Ирмой, которая относилась к Эриху не лучше, чем Гейнц, он об этом говорить не хотел: до родов оставалось едва ли две недели.

Итак, он один, ему одному приходилось решать, одному нести всю ответственность. «Но что же мне делать?! — размышлял он. — Если я по собственному желанию уйду со службы, мне и пособия не дадут! Бежать в полицию? Но какие у меня доказательства?»

У них почти ничего не отложено — ста марок и то не наберется. «Что же делать? — снова и снова размышлял Гейнц. — Ничего не попишешь — надо уходить! Не могу же я участвовать черт знает в чем! Но Ирма — Ирма меня съест. Мы и в самом деле останемся ни с чем, а тут еще ребенок!»

Эта мысль пронзила его, но долго он на ней не задержался. То были заботы будущего, а на него неотступно наседало настоящее. С потемневшим лицом сидел он за своей конторкой, — разумеется, сумасшествие выплачивать тридцать шесть процентов. Это, конечно, явное надувательство. Какое-то ослепление помешало ему во всем разобраться!

Да и все они ослеплены. Мечутся между подозрением и алчностью, и эта их алчность, это желание хотя бы для себя выиграть потерянную войну, набить карман — а что до остальных, пропади они пропадом — было вопиющим! Лемке — достойный их образец! Когда шеф дарит ему деньги, выплачивая проценты, которые ему заведомо не положены, когда он пускается на уловки, до каких бы не унизился ни один солидный коммерсант, — тут Лемке повержен на колени. Когда его грубо обманывают, он верит!

Только бы выбраться из этого болота! Я дал себя одурачить! А ведь я поклялся, что с Эрихом у меня никогда не будет ничего общего. Гейнц принялся потихоньку просматривать столбцы газетных объявлений под рубрикой: «Требуется». До чего же их было мало — только теперь он это понял! И всегда он опаздывал. «Спасибо, мы уже нашли! Пораньше надо вставать, молодой человек!»

Отчаянная хандра нападала на него после таких «смотрин», но ничего не поделаешь, — хандра не хандра, есть место, нет места — дерьмо остается дерьмом, а с дерьмом он не хочет связываться!

Каждое утро, прощаясь с совсем уже отяжелевшей Ирмой перед тем, как бежать на работу, проклинал он себя за трусость. Чего ради я туда хожу? Трус несчастный! Теперь-то я уже знаю, что такое страх перед жизнью…

Так же было у него тогда с Эрихом и Тинеттой. Нет, — Эрих не давал о себе забыть, все напоминало ему об Эрихе. Гейнц и тогда сотни раз клялся, что ноги его не будет на этой роскошной вилле — и все же продолжал туда таскаться, как он каждое утро таскается на работу! Он до тех пор праздновал труса, пока окончательно не нарвался: унижение, несмываемый позор… Нет, больше это не повторится! Надо уходить…

Кабы не Ирма да ребенок! Один я бы ничего не боялся!

Но это же трусливая отговорка — рассуждать о том, что было бы и чего бы не было! Хоть бы Хоппе сам его уволил — у него, у Гейнца, сохранилось бы право на пособие (еще одно «если!»). Гейнц стал ворчлив и неразговорчив, он давал неясные справки, он недовольно грыз ручку, когда на него наваливали лишнюю работу, говорил «господин Хоппе», вместо «господин доктор Хоппе», и надевал галстук, в котором преобладал красный цвет.

Ребячество, постыдная трусость — перекладывать на кого-то решение своей судьбы. Гейнц знал это и все же это делал — он прятал голову, как страус… Надо быть практичным, утешал он себя. Этого требует здравый смысл. Не выливай грязную воду, пока не запасся чистой — говорится даже в пословице.

И вдруг все решилось так быстро, как он и не ожидал. Некто третий взял решение в свои руки…

Как-то он торопился с письмами на почту, и только вошел в вертящуюся дверь, как кто-то с улицы протиснулся навстречу и сквозь стекло заметил выходящего Гейнца… Оба рывком крутнули дверь: Гейнц вкрутил в банк своего брата Эриха, тогда как брат Эрих не менее энергично выкрутил из банка своего брата Гейнца. Оба брата вплотную увидели друг друга сквозь стекло. Гейнц смотрел угрюмо, но и растерянно; тогда как Эрих, по-видимому, хладнокровно оценивал ситуацию, — он заметил в руках брата письма, заметил, что тот без пальто…

На улице Гейнц остановился. Волей-неволей он должен был остановиться. Там, в приемной, стоял его брат и тоже смотрел на него. Однако Эрих ничем не показал, что узнал брата, и не выразил ни малейшего намерения с ним поговорить…

С минуту глядели друг на друга братья-враги…

Гейнцу лезли в голову всякие посторонние мысли: опять он напялил цилиндр. Этакая обезьяна! Да он и всегда был обезьяной!

Словно ему больше нечем было укорить брата, как только его обезьяньими замашками!

Но тут наплыли какие-то другие фигуры, кто-то вошел в стеклянную дверь — и Эрих исчез из виду. Очень медленно, погруженный в себя, зашагал Гейнц на почту со своими срочными пакетами. «Сегодня ты, во всяком случае, поставишь точку, — пригрозил он себе. — Эх ты, трусливая собака! Осел вислоухий! Сегодня же заявлю об уходе, будет у меня пособие или не будет!»

Но он так и не заявил, потому что заявлено было, ему. Брат Эрих не стал колебаться, ему достаточно было увидеть Гейнца…

— Скажите, — обратился к Гейнцу доктор Хоппе, усиленно гнусавя, — скажите, вас ведь зовут Хакендаль?

— Совершенно верно, господин Хоппе!

— Почему же вы называете себя Дальхаке? Как это понимать?

— Я ни разу так себя не назвал, — возразил Гейнц угрюмо. — Это вы меня так называете.

— Странно! Как я мог называть вас Дальхаке, когда вы Хакендаль? Прошу мне объяснить!

— Очевидно, вы не расслышали мою фамилию.

— Положим! А вы, очевидно, сочли излишним поставить меня об этом в известность? Чтобы я не мог навести о вас справки, верно?

— И вы их теперь навели — у господина Хакендаля?

— Молодой человек, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Я ваш начальник… Вы обязаны мне своим существованием…

— Вот как? А я считал, что обязан этим отцу!

— Молодой человек!

— Хакендаль…

Но господин Хоппе уже одумался.

— Вы мне больше не нужны, — заявил он сердито. — У меня любой день — конец месяца. Вы сегодня предупреждены, и сегодня же уйдете. Вот ваш месячный оклад. Тидтке или кто-нибудь, кто не занят, выдаст вам бумаги. И убирайтесь!

— Честь имею, господин Хоппе, — сказал Гейнц Хакендаль, чувствуя, что гора свалилась с плеч. С этим кончено, через это мы прошли, а там будь что будет!..

В одном Эриху надо было отдать должное: Эрих был незаменимым средством от трусости.

Два дня спустя Ирма отложила недошитую распашонку, тихонько охнула и сказала:

— Гейнц, мне кажется, уже…

— А раз так, собирайся! — заторопился Гейнц. — Думаешь, доползешь?

— Ну, конечно, глупыш! — И они дружно зашагали к родильному дому.

— Поспешишь — людей насмешишь! — сказала Ирма. — Я еще не уверена, что это роды. Может, просто живот схватило.

И она — уже в который раз — рассказала мужу скандальную историю, приключившуюся с ее подругой. У той начались сильные схватки, и по дороге в роддом муж, мать и шофер были вне себя от страха, как бы это не произошло тут же, в машине. В роддоме ее уложили, она пробыла там ночь, день, недельку-другую, а потом вернулась домой, так как до родов было еще далеко, но, едва доехав до дому, сразу же родила…

— Я бы умерла от стыда! Подождем еще полчасика!

Эти полчаса, растянувшиеся на два ночных часа, они прогуляли перед роддомом. Иногда Ирма хваталась за решетку, иногда за фонарный столб, а то и просто за мужа.

— Как это глупо — не иметь опыта, Гейнц, — сетовала она. — Могли бы еще добрый час посидеть дома.

— Первый раз не считается, — философски заметил Гейнц. — Следующий раз будешь знать.

— И я бы успела дошить распашонку, — сокрушалась Ирма. — Тогда и это было бы в порядке.

Гейнц так ей еще и не покаялся, что самое главное у них не в порядке — его служба. Что он — безработный. Что последние два дня он ходил не в банк, а на выплатной пункт — регистрироваться. Трудно себе представить, сколько бумажек там требуют в доказательство того, что ты лишился работы не по своей вине, что ты в любую минуту готов поступить на работу и что ты не сумасшедший, способный ради удовольствия почувствовать себя вольной пташкой, променять приличное жалованье на тощее пособие.

Жены — в некотором роде ясновидящие. Словно отвечая на его мысли, Ирма вдруг спросила:

— Скажи, Гейнц, со службой у тебя все в порядке?

— Ясно! — соврал он, и глазом не моргнув. — А как с ней может быть не в порядке?

Ирма подозрительно на него взглянула:

— Что-то, как погляжу, последнее время ты слишком весел.

— По-твоему, потерять место — такая уж радость?

— Не говори глупостей, Гейнц, хоть уж теперь, когда со мной такое…

— И не думаю! А может, уже пора?

— Еще пять минут. Я не хочу конфузиться.

Ирма дотерпела до того, что ее сломя голову, не оформив и не записав, поволокли из приемной в родилку. Последнее, что услышал от нее Гейнц «до», было:

— Видишь, Гейнц, я не слишком рано!

— Ну, знаете ли, юноша, — сварливо заметила ему старшая сестра, — а раньше вы не могли явиться? Или пожалели денег на такси?

Впрочем, Ирмин метод оказался хорош в одном отношении: Гейнцу не предстояла бессонная ночь. Старшая сестра еще не успела заполнить все бумаги, как пришла сестра палатная.

— А мы уже управились, молодой папаша, поздравляю!

— Вот так-так, — протянул огорошенный Гейнц. — Скоро же вы отделались! Я бы и не подумал… Ну, и кто же?..

— Это вам молодая мать сама завтра скажет. А теперь вам пора идти. Время уже за полночь!

Но хотя было уже за полночь, Гейнц не пошел домой. В такую погоду, по его мнению, было грешно не погулять как следует. Чувствовалась близость весны, а это время года у людей нормальных считается мало приятным. Режущий ветер хлестал в лицо дождем вперемешку со снегом, но это не помешало Гейнцу в превосходном настроении добраться до писчебумажной лавки вдовы Кваас и, забарабанив в окно, напугать ее до смерти.

Наконец, поняв, что это никакой не грабитель, а всего-навсего ее зять, она успокоилась и тут же опять испугалась, услыхав, что стала бабушкой. Стоя у окна, она дрожащими руками теребила свой шлафрок, а Гейнц все стоял за окном. Его просили войти, но он не пожелал.

— Ах, боже мой, Гейнц, какой же ты странный, — запричитала старушка; — Ведь у Ирмы же все слава богу! Выпей хоть чашечку кофе! Когда же это случилось?

— После двенадцати ночи, — объявил Гейнц. — Еще немного, и мы бы разродились на улице!

— О господи! Зайди, по крайней мере, кофейку выпить. Ты схватишь смертельную простуду, стоя там на ветру. О боже, подумать только! И я еще даже не спросила — девочка или мальчик?

— Это пока не установлено, тещенька! — крикнул зятек из темной ревущей ночи. — Они еще ждут врача. Завтра в полдень — вернее, сегодня в полдень — это будет окончательно расследовано.

И он убежал в темноту, провожаемый ее причитаниями, хотя, возможно, это ревел ветер, задувавший в оконные пазы и щели.

На Вексштрассе ему не пришлось подниматься наверх, так как в конюшне уже горел свет. Отец, сидевший подле Вороного, медленно повернул голову к вошедшему сыну и молча выслушал радостную весть.

Он тоже спросил:

— Мальчик?

Но и ему было сказано, что сыну еще ничего не известно.

— Да это и не играет роли, — сказал отец. — Служить теперь не положено, и, значит, один черт — что мальчик, что девочка. Ну, и как ты, рад?..

— Еще бы, отец!

— Еще бы, говоришь, — а чего тут радоваться, коли вспомнить, что и я когда-то радовался вам. Сегодня мне и не верится, что я был таким же дураком.

— Что ж, это не мешает мне сегодня радоваться, отец.

— Ясно. Тебе, конечно, кажется, что ты не такой отец, как я. Ну, да ладно, не хочу тебя огорчать. Я только желаю, чтобы твой ребенок причинил тебе не больше неприятностей, чем ты причинил мне. А тогда можешь быть счастлив и доволен.

— Спасибо, отец! А теперь помаленьку побреду домой да сосну немного, мне сегодня еще много чего предстоит.

— Что же тебе предстоит? Пойдешь на службу или попросишься в отпуск?

— Моя служба… видишь ли, отец, тебе я могу это рассказать… Ирма еще ничего не знает. Загремела моя служба — меня уже три дня как уволили.

— Вот так-так! — удивился старик. — И надо же, чтобы все свалилось сразу! Ну, и как, трудно приходится? Будешь ходить отмечаться?

— Еще погляжу, как и что… Не очень-то хочется.

— Давай, я поговорю с Зофи? Может, она что придумает. До нее теперь рукой не достанешь с ее клиникой. По-моему, она там полная хозяйка.

— Лучше не надо, отец. С Зофи я никогда не мог спеться.

— Ты прав: от родственников лучше подальше. А тем более не годится мешать родство с делом. Хорошо бы ты еще сегодня к матери зашел — сказать ей. Мне это, понимаешь, не с руки, тут требуется настроение!

— Посмотрим, отец! Может, придется отложить до завтра. — Гейнц колебался, он предпочел бы не спрашивать отца, но потом все же решился. — Ты ничего не слышал за последнее время об Эрихе?

Старик медленно повернул к нему свою большую голову.

— Об Эрихе? — спросил он с запинкой. — Ты просто так спрашиваешь или с какой целью?

— По-моему, меня из-за него так неожиданно уволили.

И Гейнц вкратце рассказал о своей недавней встрече с братом.

— Это Эрих! — кивнул старик. — Узнаю его проделки. Сразу чувствуется его рука. Нет, я о нем ничего не знаю, но встречал его разочка два на станции Цоо…

— Стало быть, и ты ничего не знаешь, — сказал Гейнц разочарованно.

— А ты не перебивай старого человека, подожди, что он тебе скажет. Так вот, встречал я его на станции Цоо — в цилиндре, с дальнозоркой трубкой и с портфелем. Часов этак около трех. Смекаешь?

— И я его встретил в цилиндре и с портфелем.

— И с дальнозоркой трубкой… — с ударением сказал старик.

— А этого я что-то не припомню.

— Все хорошо в меру, в том числе и глупость, — сказал старик неодобрительно. — А ну, какие поезда отходят от Цоо между двумя и тремя?

— Не знаю, отец, там столько всяких линий…

— Так ведь то поезда — у кого багаж, а я тебе толкую про поезда с дальнозоркой трубкой и цилиндром. Что, еще не раскумекал?

— Ах, ты вот о чем! — воскликнул сын, ошеломленный озарившей его догадкой.

— То-то же, — сказал отец с ударением. — Это я и имею в виду, что с вокзала Цоо около трех часов самая езда в Карлсхоф, Хоппегартен и Штраусберг. В свое время я немало перевез туда любителей скачек. Ну, конечно, и тотошников…

Свет, пролившийся на дела банкирского дома «Хоппе и K°» от поездок брата Эриха, сперва ослепил Гейнца, чтобы затем все прояснить… Сумасшедший, говорили про него в конторе… Пожалуй — если одержимый способен сойти с ума! Холодный до мозга костей, без совести и без сердца, если его дело — игра на бегах, то что для него составляют лишних десять — двадцать процентов с капитала! Экие негодяи — вот что они творят с деньгами маленьких людей!

— Сошлось, отец, в самую точку! — воскликнул он и поспешил к двери. — Мне надо поскорей…

— Куда ты спешишь? Ведь только пять часов.

— Завтра утром, отец, вернее, сегодня утром надо спасти для вкладчиков то, что еще можно спасти. Хоппе — отъявленный мошенник, сам-то он на скачки не ездит, боится, как бы его там не увидели! Экая свинья! Эти несчастные гроши…

— Знаешь, — сказал старик, — эти гроши принадлежат тем, кто не прочь нажить на них пятьдесят процентов. Нашел кому сочувствовать!

— Но ведь это же сплошное надувательство — насчет нефти в Люнебургской степи!

— Присядь-ка лучше, Гейнц! Чего ты на стену лезешь? Ведь они тебя выгнали, какое тебе дело до этой петрушки?

— Как же так, отец? Ведь надо же…

— Да чего ты ершишься? Тебе-то что? Думаешь — право, закон, и именно ты должен за них постоять? Да пусть они сами копаются в своем навозе, на то у них и полиция, и суд, и прокуратура, — в конце концов, это их дело! Ты-то чего разошелся?

— Нет, отец, — сказал Гейнц. — Никуда это не годится! Ты раньше так не рассуждал.

Старик помолчал минутку.

— Ты, видно, чертовски зол на Эриха? Это из-за того, что тебя попросили со службы, ты так на него взъелся?

— Я совсем не… — начал было Гейнц. Он хотел сказать: «зол на Эриха», но одумался и не сказал. Это было бы неправдой. Он был страшно зол на Эриха. Он ненавидел Эриха. И не только из-за той, давнишней истории. Он чувствовал, что Эрих — это зло. Он знал: Эрих любит зло, он делает зло ради зла — но не может быть никакого движенья вперед, если такие Эрихи будут творить все, что им вздумается… Нет…

— Нет, отец, я не потому хочу заявить, чтобы с ним поквитаться. Совсем нет. Я не мести ищу. Я только хочу, чтобы прекратился этот обман.

— Ладно, — сказал старик Хакендаль. — Заяви, но сперва предупреди Эриха. С нас достаточно того, что было с Эвой.

— Невозможно, отец! Если я предупрежу Эриха, он немедленно даст знать тому. А тогда от взносов и помину не останется.

— Сделай это в последнюю минуту. У него не будет времени…

— Не могу, отец! Не могу и не должен!

— Сделай это, Гейнц! Ну не все ли тебе равно? Ведь то, что было раньше — честность, порядочность, — все это сгинуло, одно слово — капут. Пусть их бесятся, думаю я часто. Мы уже ничего хорошего не дождемся, Гейнц. Пусть он удирает, Эрих.

— Все еще переменится, отец!..

— Да каким же образом? И откуда? Все идет к чертям собачьим! А уж с меня, Малыш, я считаю, хватит! Как она тогда стояла на этой ихней подсудимой скамье — я это про Эву, — а на меня и не посмотрит, а только на того мерзавца, и мне предлагают рассказать судье, какая моя девочка была в детстве, и он при всех меня допытывает, случалось ли ей воровать, и с каких у нее пор пошли дела с мужчинами, — и много ли она врала, а я себе говорю, это ведь дочь моя, а она на меня и не взглянет… И это — мое приношение немецкому народу!.. Нет, Гейнц, еще раз то же самое, да еще с Эрихом?.. Нет, мой мальчик, на это меня не станет! Этого мы не выдержим — ни я, ни мать…

— До свидания, отец, — сказал Гейнц, помолчав минуту. — Я сделаю, как ты хочешь. Хоть это, конечно, неправильно…

— Бог с тобой, Гейнц, и ты еще берешься судить, что в нашей жизни правильно…

Нет, это неправильно! Гейнц был в этом абсолютно убежден. Все утро он проторчал в полицейском отделении в Главном Управлении на Александерплац, он видел брюзгливые мины чиновников, видел нерешительность. На их лицах явственно читалось подозрение: месть уволенного служащего…

В Берлине царил хаос, здесь среди бела дня совершались вопиющие преступления; полицейские чиновники сбились с ног, к тому же у них накипел протест — как часто при поимке преступников они натыкались на помехи в виде политических соображений, кумовства и блата. Были банкирские дома посолиднее, чем какая-то лавочка «Хоппе и K°», были важные господа, носившие громкие имена Барматов и Кутискеров… Господа, по чьей милости не один полицейский чиновник слетел с места…

Нет, им отнюдь не улыбалось предпринять какие-то шаги по заявлению уволенного служащего. Ну, конечно, они будут наблюдать, приглядываться, наводить справки… Адрес они записали…

— Этак вы их упустите, — настаивал молодой человек. — А куда бы мне еще обратиться?

— Экий вы порох! — смеялись они. — Ну, ладно, пойдемте, раз уж вам так не терпится.

И они провели его в берлогу более важного зверя, известного бульдога, державшего в страхе преступный мир. Передали докладывающему секретарю протокол дознания, а сами удалились.

— Надоест ему ждать, — толковали они между собой.

Но Гейнц Хакендаль сидел и ждал, не замечая, как уходит время.

Ибо он думал о своем брате Эрихе, и это разжигало его упрямство. Внезапно он осознал, что ненавидит брата, как никого на свете.

Но за брата встал горой отец, старик, мало радости видевший от своих детей. Нетрудно было понять, почему он встал на защиту сына. Труднее было понять сына, да он и сам себя не понимал. Вот он сидит здесь, сидит из-за брата, но едва ему удастся напустить на него полицию, как он тут же побежит к телефону предупредить того же брата. (Он уже и телефон записал, вот он, в кармане.) Предупредить отнюдь не потому, что он верит, будто брат способен исправиться, нет, просто так, из малодушной жалости — ведь он твердо убежден, что Эрих и дальше будет творить зло…

Ему предстояло принять решение, — вопрос заключался в том, хватит ли у него мужества наступить себе на сердце, действовать, ни с чем не считаясь, по велению совести. Никто его не принуждает, но никто и не окажет ему ни малейшей помощи. Он предоставлен самому себе. Ах, будь это какой-нибудь безразличный ему человек, да тот же Хоппе, — и надо же случиться, чтобы тут замешан был его родной брат. И ему вспомнилось, каким Эрих был умным, способным мальчиком и как он, Гейнц, когда-то восхищался им и любил его…

Должно быть, думал он, так безмерно ненавидишь только то, что когда-то безмерно любил!

И снова мелькает мысль: а не лучше ли убежать от решения? Оснований у него достаточно — Ирма, уж верно, заждалась!

А вот и его черед идти к советнику уголовной палаты, — теперь он уж не убежит, эту возможность он упустил, но остается еще одна возможность — промолчать о брате (а потом ему позвонить).

— Ну-с, — сказал багроволицый толстяк, ознакомившись с кратким протоколом. — А теперь расскажите мне это своими словами…

Гейнц рассказал ему все, что было занесено в протокол, и больше ни слова.

— И это все, что вам известно?

Гейнц поспешно кивает.

— Тут чего-то недостает, — говорит толстяк. — Вам лучше моего известно, что это далеко не все.

Гейнц делает вид, что не понимает.

— Кого-то вы покрываете, — говорит дружелюбно бульдог. — Кого-то вы хотите выгородить. — И с улыбкой: — Видите ли, когда так долго сидишь на этом месте, вырабатывается известный нюх — тут нет ничего удивительного. А у вас и вообще-то отсутствует связующее звено, неясно, как вы напали на бега…

— Просто я поразмыслил… — говорит смущенно Гейнц.

— Разумеется, вы поразмыслили! — говорит толстяк, вставая. — Прощайте, молодой человек, советую вам забыть сюда дорогу. Есть яйца, не разбивая скорлупы, мы еще не научились, да и вы вряд ли научитесь. Мир насквозь прогнил, от него разит, как от огромной навозной кучи, и, если каждый из нас станет прибирать к сторонке свою горсточку навоза, никогда мы с навозом не покончим… До вашего Хоппе мы шутя доберемся, я уже смекнул, кто это — некий счетовод, сбежавший из магазина с хозяйской кассой. А вот ваша личная пригоршня навоза могла бы меня заинтересовать. Однако, как сказано, у нас и без того работы невпроворот, и, если вам неохота быть настоящим мужчиной, если вы предпочитаете быть мокрой курицей, — милости просим, кушайте на здоровье! В конце концов, это ваше дело!

Каждый из этих брошенных Гейнцу грубых упрёков резал его, словно по живому. Но вот краснолицый снова сел за стол и углубился в свои бумаги с таким видом, словно облаянного посетителя здесь уже и в помине не было.

— Господин советник! — негромко обратился к нему Гейнц.

Тот читал, перелистывая страницы, и не слышал.

— Господин советник! — повторил Гейнц громче.

— Что такое? Вы еще не ушли? Рискуете нажить плоскостопие, юноша!

— Господин советник!

— Да уж ладно, выкладывайте! Но только не заметать следов, а то и слушать не стоит!

И Гейнц ринулся вперед, не заметая следов…

— Опять вы не то говорите, — сказал толстяк недовольно. — Цилиндр, портфель и бинокль — это еще не наводящие указания. Вы, видно, до тонкости разбираетесь в братских чувствах, но это никакое не доказательство.

Он что-то недовольно мычал и ворчал про себя. А потом спросил:

— Вы, может, позвонить ему собирались, а? Нуте-ка, где его телефон? Покажите!

Гейнц показал.

— Отлично, — сказал советник. — А сейчас вы убедитесь, какой мы здесь, на Алексе, отзывчивый народ: вы можете отсюда, по моему аппарату, позвонить вашему уважаемому братцу и сообщить, что — ну, скажем, через полчаса — к его другу Хоппе нагрянет полиция, можете даже ввернуть словечко насчет бегов, — словом, действуйте так, словно вы в укромной телефонной будке…

Человеческое сердце странно устроено. Теперь, когда ему это было предложено, когда он мог это сделать с разрешения полиции, Гейнц ни за что не хотел позвонить брату. С содроганием отпрянул он от протянутой ему трубки, ему страшно было услышать в ней голос Эриха…

— Ну что же вы, молодой человек? — спросил советник. — Опять жеманитесь! Думаете, вас завлекают в ловушку? У меня нет таких намерений. Буду с вами откровенен, а потому знайте, что мои сотрудники уже находятся у «Хоппе и K°», и, если бы ваш короткий, хотя и — увы — запоздалый звонок был услышан вашим братцем, это дало бы нам неоспоримое доказательство…

Опять то же самое: от одного решения вас неотвратимо толкают к другому — и отступать невозможно. Достаточно тяжело уже то, что он выдал брата против отцовой воли. Но еще и самому заманить его в ловушку, чтобы его, Гейнца, голос послужил тому приманкой — нет и еще раз нет!

— По-моему, это ужасная мерзость! — сказал он с отчаянием.

— Мерзость — согласен! — загремел бульдог. — Все половинчатое мерзко, тут вы правы. Зло есть зло, с половинчатостью далеко не уедешь. А сейчас бегите домой и покушайте, вид у вас неважнецкий. Нет, не стоит звонить, думаете, вы мне нужны для таких штучек? Мне просто хотелось испытать вас, понять, что вы за человек. Ну, что ж, прощайте, есть еще надежда, что вы когда-нибудь станете мужчиной. До свиданья, я человек занятой и никакой не воспитатель.

И все же он, пожалуй, был им, этот бульдог!

В те дни на Гейнца Хакендаля свалилось немало забот. Но за всеми делами и хлопотами слышался ему голос краснолицего толстяка. Этот голос еще долго помнился Гейнцу, он укреплял его душевно.

А вскоре наступил час, когда Гейнц вынужден был сказать своей молодой жене, что его хорошая служба у «Хоппе и K°» ему улыбнулась. Пришлось сказать ей эту грустную новость, так как еще раньше Гейнца Ирме открыли ее жирные газетные заголовки. «Сотни вкладчиков разорены», — сообщали они. «Нефть — и тотализатор», «Священники гонятся за ростовщическими процентами», «Хоппе поет лазаря» и т. д. и т. п. Итак, пришлось ей все рассказать. Гейнц мог бы умолчать о своей роли в этом крахе — никто не тянул его ва язык. Но в ушах его еще звенел тот голос.

— Я должен был это сделать, Ирма. С той минуты, как увидел Эриха.

И как почти всегда бывает с женщинами, Ирма отнеслась к его признанию иначе, чем он ожидал.

— Ничего, проживем, — сказала она. — Другие живут же.

Нет, ни малейшего упрека!

Да и отец принял его рассказ совсем не так, как можно было ожидать. Сын зашел к нему вечером, старый извозчик, как всегда, сидел в конюшне подле своего Вороного…

— Зофи надумала купить мне другого жеребца — в Вороном, видишь ли, нет шику. А у меня что-то душа не лежит, очень уж я к нему привязался. Ну, что, твоя лавочка, говорят, в самом деле загремела, а?

Гейнц мог бы и тут уклониться от прямого ответа — имя Эриха Хакендаля еще не упоминалось в газетах И если он рассказал отцу все, как есть, то потому, что все еще слышал тот голос, и то, что голос говорил ему о половинчатости, звучало для него убедительно.

— Так-так, — вздохнул старик. — Значит, ты все-таки рассказал! Вообще-то я ждал этого. Не можешь же ты выскочить из своей шкуры. Как я не могу, так и ты не можешь. Никак это не умещается в голове, что у каждого своя шкура. Все думается: что у меня шкура, то и у него, все мы люди, человеки. А вот поди ж ты, у каждого она другая.

Но когда Гейнц уже стоял в дверях, отец крикнул ему вслед:

— Послушай, Гейнц, про Эриха ты, стало быть, ничего не слыхал?

— Нет, отец!

— Ладно, ступай! Коли что услышишь, дай мне знать. Да только все как есть, без утайки, не смотри, что я тогда тебе сказал. В половине нет спасенья, половина — одно надувательство!

И Гейнц пошел своей дорогой, размышляя о том, как странно: два таких разных человека, как советник уголовного права и старый извозчик, одинаково смотрят на половинчатость…

И он побежал дальше, он не мог подолгу задерживаться на одном месте. Приходилось навещать Ирму и ребенка, который, кстати, оказался сыном; в память далекого, полузабытого брата и на радость близкой невестке его нарекли Отто. Правда, посещения эти вскоре прекратились: после положенных восьми дней Ирма вернулась домой, в свою квартирку.

И вот они зажили втроем и начали перестраивать свою жизнь, врастать в жизнь втроем. Это было порой совсем не просто — не то что жизнь вдвоем. Но постепенно привыкаешь…

Но к чему невозможно было привыкнуть, так это к необходимости ежедневно ходить отмечаться. Гейнц каждый раз возвращался домой подавленный, усталый, а зачастую и злой. В сущности, несложная операция, миллионам безработных приходилось ежедневно (а впоследствии дважды в неделю) проделывать то же самое. Вы заходили в канцелярию и предъявляли свою карточку. На карточке ставился штамп, в знак того, что вы ее предъявили, после чего вы могли уходить. Раз в неделю выдавали деньги. В сущности, несложная операция…

Но она нагоняла печаль, усталость, а зачастую и злобу…

А вот и выплатной пункт. Он помещался в небольшом коттедже на улице, сплошь застроенной такими же коттеджами. Ничего аристократического — упаси бог! — здесь жили скромные пенсионеры, бывшие учителя и поверенные, которым, быть может, как раз перед инфляцией посчастливилось приобрести на сбережения всей своей жизни эти кирпичные особнячки с садовым участком в двести квадратных метров.

Итак, на улице, где проживали маленькие люди, находился выплатной пункт, а к выплатному пункту стекались такие же маленькие люди, разве что рангом ниже. Однако от других безработных Гейнцу Хакендалю стало известно, что жители этой улицы подают одно за другим заявления о том, чтобы выплатной пункт от них убрали. По мнению жителей, выплатной пункт бесчестил их улицу. Он обесценивал их коттеджи. Пенсионеры безо всякого удовольствия попивали свой кофе, когда мимо их окон проходили безработные. Они бы предпочли, чтобы выплатной пункт украшал собой какую-нибудь другую улицу, где живут маленькие люди еще ниже рангом.

Что отвечал выплатной пункт на эти заявления, разумеется, оставалось неизвестным. Однако были приняты меры, усилен полицейский надзор. Полицейские следили, чтобы безработные вели себя благонравно, не пели, не кричали, — с них не спускали глаз…

Естественно, безработные не переставали об этом толковать. У них было вдоволь времени толковать обо всякой всячине, пока они стояли в очереди к окошку контролера, отмечавшего их карточки. Снова и снова говорили они об этом с жаром, с ненавистью, с возмущением. Они проходили мимо чахлых палисадничков — о нет, ни на что они там не льстились, ради них не было смысла держать здесь полицейских! Но с нескрываемой ненавистью глядели они на гипсовых гномов, на стеклянные шары и незатейливые грядки: если пенсионеры видеть не могли безработных, то безработные платили им десятикратной ненавистью.

А чего стоили контролеры! Всякий понимал, что эти служащие, и в зале и за окошечками, только потому имеют работу, что те, другие, ее лишены. Они живут за счет безработицы. Безработные их работодатели. А раз так, думали безработные, не мешало бы контролерам относиться к нам повежливее; как работодатели, они требовали участливого, уважительного отношения.

Но ни уважения, ни участия не было и в помине. Напротив, контролеры всячески пакостили своим работодателям! Подавай им все новые бумаги и удостоверения! Они совали нос в прошлое безработного под предлогом, будто выясняют его «трудовую биографию», как они это называли. Они вынюхивали в ней всякую дрянь и, если человек когда-то повздорил с мастером, обвиняли его в своеволии, если же он сказался больным, а врач больничной кассы выписал его на работу, он значился у них лодырем и симулянтом…

Все это господа контролеры вычитывали безработному, а потом захлопывали окошечко и садились завтракать. И безработным приходилось ждать, пока те не откушают всласть, прикладываясь то к бутербродам, то к термосу, — и они еще бранили тех, кто отлынивает от работы! Они держали себя так, будто выплачивали безработному эти гроши из собственного кармана. Сволочи они, дай срок, мы им покажем!

И они им показывали. Что ни день, в канцеляриях и коридорах разыгрывались скандалы. Но эта подлая банда, чуть кто решался сказать им правду-матку, напускала на крикуна швейцара, чтобы тот выставил его за дверь. Или с улицы призывали полицейского. А это пахло тем, что скандалист на два — а то и на пять дней — лишался пособия. И только потому, что эта шайка не хотела слышать правды.

Можно было заболеть и впасть в отчаяние от одного воздуха, каким приходилось дышать по многу часов, пока тебя не отпустят. А тут еще кто-нибудь в коридоре как раскричится с пеной у рта: эти негодяи, эти кровопийцы отнимают у него пособие, вот и ступай домой с пустыми руками и гляди, как жена и дети подыхают с голоду…

— Да-да, ты, пучеглазый, за крайним окошком, я тебе говорю! Ты ведь не слышишь вечерами, как дети твои хнычут с голоду, а у тебя ни крошки хлеба и ни пфеннига в кармане, чтоб его купить!

Так он кричал, и пусть даже сосед позади нашептывал Гейнцу, что этот субъект представляется — последнее пособие он пропил все уже в день получки. Может, он притворялся, а может, и нет — не важно! Ужасно то, что люди не стесняются так обнажаться друг перед другом…

Но не меньше волновало безработного, когда сосед показывал ему, что у стоящего впереди отметили карточку не только сегодняшним, но и вчерашним и позавчерашним числом.

— А все потому, что у того, что за окошечком, партийная книжка, и у того, что перед окошечком, тоже партийная книжка. И если ты еще не потерял надежды стать чем-то получше, чем сейчас, обзаведись такой же книжкой. Увидишь, как дела у тебя пойдут в гору.

Гейнц слышал такие речи еще в банке, но не придавал им значения. В приемной выплатного пункта висел большой плакат: «Разговоры о политике строго воспрещаются!» Но никто не обращал на него внимания — здесь только и говорили что о политике. Кто не плакался на судьбу, говорил о политике.

О, как возненавидел Гейнц свой выплатной пункт! Даже озлобленные обитатели этой улицы вряд ли его так ненавидели. Эти серые, изможденные лица, эти унылые серые фигуры — один, как другой, — те, что ругаются, те, что молчат, стиснув зубы, те, что часами играют в скат, и те, что шипят и завистничают. (Чему здесь только не завидовали! «Вот кому живется! Он потерял на войне ногу! Небось получает еще и по инвалидности! Мне бы его счастье!») И коллеги, цепляющиеся за свою былую элегантность и каждый день рассказывающие, с какими шикарными женщинами они кутили накануне… И коллеги, которые как-то вдруг опускались и принимали неряшливый вид… вся одежда в пятнах, в ботинках — бечевки вместо шнурков, и даже прорехи под мышками…

Весну между тем сменило лето, иногда небо сияло чистейшей лазурью, ослепительно сверкало солнце, каждый листок сирени в маленьких палисадничках дышал свежестью. Они же чувствовали себя старыми и серыми. Их дни проходили в паломничестве на выплатной пункт, для них не существовало лета. Для них существовало одно — ходить отмечаться. Это напоминало болезнь, которая незаметно подкрадывается и точит тебя, отравляя всякую радость, убивая всякое желание, и постепенно завладевает тобой целиком.

Мрачный, усталый, подавленный, приходил Гейнц домой, он готов был завидовать Ирме, которая занималась хозяйством, для которой не существовало безработицы — напротив, с рожденьем маленького Отто забот у нее прибавилось.

Он садился и смотрел на нее, заранее зная, что сегодня весь долгий день у него не будет другого занятия, как только смотреть на нее.

Она раз-другой на него оглядывалась, а потом говорила:

— У меня руки опускаются, Гейнц, когда ты так на меня смотришь. Попробуй-ка лучше выстирать ребенку бельишко. — Иногда он и правда становился за стиральную доску и принимался отстирывать пеленки. Но даже если работа и удавалась, она не доставляла ему удовлетворения. Чтобы доставить удовлетворение, работа должна иметь смысл. Работать же — чтобы работать, чтобы убить время — бессмысленно.

Он вскоре бросал пеленки, или Ирма прогоняла его от корыта со словами:

— Брось, Гейнц. Я не хотела тебе досадить. Глядеть тошно, как ты берешься за дело. Кажется, вот-вот уснешь. Неужели ты не можешь что-нибудь придумать? Сходил бы к старому товарищу. Или к твоему бывшему школьному учителю. Помнишь, ты все собирался?

— Ты думаешь? — откликался Гейнц. — Не знаю, право, похоже, будет дождь. А впрочем, пойду, пожалуй…

Некоторое время он еще слонялся по комнате. И только после того, как Ирма раза два ему напоминала, он и в самом деле решался пойти.

Гейнц уже много лет не видел профессора Дегенера, не стыдно ли — за все эти годы не поинтересоваться любимым учителем! Еще будучи учеником в банке, он раза два навестил его. А потом — как отрезало. Не странно ли, что двое, столь расположенных друг к другу людей, вдруг не находят общего языка. Внезапно оказывается, что один — преподаватель классической филологии, а другой — банковский ученик и что это — до смешного несовместимые вещи.

И вот он снова идет к старому учителю. Приятно опять пройти знакомой дорогою, увидеть на двери знакомую табличку, нажать на кнопку знакомого звонка.

В очень тяжелое время, когда Гейнц заплутался и не знал, что делать, он не раз бывал здесь; и вот опять — тяжелое время.

Старая, знакомая с давних пор служанка испытующе оглядела Гейнца:

— Да, я знаю: выпускник девятнадцатого года. Как же, я вас помню, хоть вы давненько у нас не были.

— Плохие времена, фрейлейн, — сказал Гейнц.

— Господин профессор очень изменился. После того случая он вышел в отставку. Но не поминайте про это, он только расстроится. Все равно он будет вам рад, даже если вас не вспомнит. Ничего, заходите, вы ему не помешаете.

Профессор Дегенер сидел за письменным столом, подперев голову ладонью. Его когда-то огненная шевелюра совсем побелела; но вот профессор поднял голову, чтобы взглянуть на посетителя, и Гейнц увидел безобразный багровый шрам, пересекавший когда-то красивый ясный лоб. Что-то случилось и с глазом: одно веко тяжело свисало, почти закрывая его.

— Как же — Хакендаль, знаю, — сказал учитель. — Помнится, их было два, но вы — другой Хакендаль, да. Вы — другой. Тот не навещал меня.

Старый учитель улыбался, в его словах чувствовался отголосок былого юмора, но какой же слабый, бледный отголосок!

— Знаете, Хакендаль, — да вы садитесь. Вы должны мне ответить на один вопрос. Вы стали постарше и заняли свое место в жизни. Судя по кольцу, вы женаты и, может быть, успели обзавестись потомством. Вы киваете, стало быть, кормилец семейства…

— К сожалению, нет, господин профессор. Я безработный…

Профессор утвердительно кивнул.

— Как же, — слыхал. У многих теперь нет работы. Можно сказать, появилась новая профессия — и нелегкая, верно?

— Да, нелегкая, — подтвердил Гейнц Хакендаль.

— Тем не менее, — продолжал профессор, — вы заняли свое место. Вы стали чем-то. А теперь скажите откровенно, ученик Хакендаль, помогает вам то, чему вы у нас учились, помогает это вам жить? Дает вам что-нибудь?

Он устремил голубой с лукавинкой глаз на своего бывшего ученика, веко другого глаза слабо трепетало. Профессор и не ждал ответа, он продолжал:

— Видите ли, я очень хорошо вас помню, у вас был восприимчивый ум. Итак, вам довелось дышать солоноватым воздухом Гомерова мира, да и философ Платон не был для вас пустым звуком. Скажите же, Хакендаль, осталось у вас в памяти что-нибудь из того, чему вы у нас учились? Помогает это вам? Радует вас?

Гейнц Хакендаль еще ни разу над этим не задумывался, гимназия и ее интересы отодвинулись для него куда-то в бесконечную даль: что-то чуждое, полузабытое медленно оживало в нем от слов учителя. Уже то, что ему пришлось поразмыслить над вопросом Дегенера, было как будто достаточным ответом, но так ответить старику он не решился.

— Видите ли, Хакендаль, — снова начал профессор. — Я тут сижу и думаю. Нет, я больше не преподаю с… с некоторых пор. Я тоже безработный, но я, конечно, человек старый, труд моей жизни позади. И я поневоле задаюсь вопросом: действительно ли я выполнил назначенное мне? Я тут подсчитал: более тысячи молодых людей ввел я в мир древней Эллады, но действительно ли я выполнил свою задачу? Сохранила ли их память хоть что-нибудь из того, что я им преподал?

Он склонил подбородок в ладонь, и его голубой глаз так же ясно и внимательно, как когда-то, вперился в ученика Хакендаля.

— Никто бы этого не мог выполнить лучше, господин профессор! — воскликнул Гейнц Хакендаль.

— Ваше ли дело, ученик Хакендаль, ставить учителю отметки? — улыбнулся Дегенер. — Скажите лучше, что вынесли вы из моих уроков? Вспоминаете ли когда-нибудь вашего Гомера?

— Я живу совсем в другом мире…

— Стало быть, тоже нет, — печально произнес учитель. — Стало быть, и он… Кого ни спросишь… Видите ли, Хакендаль, когда состаришься, тебя одолевают вопросы: для чего ты жил? Что сделал в жизни? Там, за этими стенами, рухнуло столь многое из того, что было у нас дорогого и заветного, и с каждым днем рушится что-то еще… И я говорю себе в утешение: ты обучил более тысячи молодых людей, ты открыл им мир красоты и мужества, любви и борьбы… Но, как видите, все это пустое, для вас для всех этот мир ничего не значит. Пустое самообольщение…

Профессор больше не видел своего бывшего ученика, он вперился единственным глазом в письменный стол, в истертое зеленое сукно, на котором перебывали работы тысячи юношей. Учитель читал их, правил, ставил баллы, он призывал, воодушевлял, хвалил и порицал. И от всего этого ничего не осталось. Было так, будто ребенок чертил на песке палочки; роса размыла их, ветер развеял песок, дождь стер их: все исчезло без следа. Пустая забава!

Ученик Хакендаль поднял глаза на старого учителя.

— Господин профессор, — сказал он. — Все мы, для кого в наше время не нашлось никакой работы, часто думаем то же, что и вы: зачем мы, собственно, живем? А ведь нам и делать-то ничего не положено. Когда я стою на выплатном пункте — а это место, куда мы обязаны являться каждый день, чтобы доказать, что мы нигде не работаем, ведь у нас одна только обязанность: не работать, — когда я стою на выплатном пункте вместе с другими, мне кажется, что я неудержимо старею. Этого даже не объяснишь — будто я еще недавно был молод, а теперь старею с невероятной быстротой. А между вчера и сегодня — ничего: никаких свершений, никаких радостей, только неудержимое увядание.

— Со мной было так же, — пробормотал профессор. — Я тоже не хотел стареть, это случилось как-то вдруг, и тут-то я заметил, что ничего еще не сделал…

— И тогда школьные годы, — продолжал Гейнц Хакендаль, — отодвигаются в недостижимую даль, как будто их и не было. И все же, — продолжал он и ласково накрыл рукой тонкую, белую с голубыми прожилками руку ученого, — если мне и не приходит на ум «Илиада» или «Антигона», зато я постоянно вспоминаю ваши слова, сказанные некогда, в тяжелую для меня пору: можно свалиться в грязь, но не следует в ней увязать. А в другой раз, когда я носился с обширными планами, вы сказали мне: надо сначала оздоровить клетку, иначе тело не выздоровеет…

Профессор недовольно тряхнул головой:

— Но это же самые обычные сентенции, Хакендаль! Такое вам всякий скажет, это не в счет. Это не имеет отношения ни к древней Элладе, ни к труду всей моей жизни…

— Разумеется, господин профессор, такие сентенции можно услышать от многих. Но далеко не всегда они западают в душу. Когда мы слышим их из случайных уст, они нам не помогают. И только потому, что это сказали вы, они помогли мне.

Но профессора и это не удовлетворило.

— Ах, Хакендаль, у вас были неприятности, ваше сердце раскрылось в тот миг, и слова мои упали на благодатную почву. Ко мне это не имеет отношения. Вы можете тысячу раз повторять: «С честностью не прогадаешь», — и никто внимания не обратит. Но скажите это человеку, который собирается поступить нечестно, и будет толк. Ко мне это не имеет отношения.

И он снова подпер голову ладонью.

— Вы не хотите признать, что очень помогли мне, господин профессор. Тем не менее это так. Если бы то, кто был нашим учителем, не играло никакой роли, если бы всякий другой педагог мог с таким же успехом вдалбливать нам второй аорист, почему же тогда мы ходим к вам, постоянно вспоминаем вас? Гомера я на время забыл, но не забывал профессора Дегенера, как к многие ваши ученики.

— Ко мне теперь редко кто заходит, — сказал профессор. — Звонок почти перестал звонить.

Но не успел он это сказать, как в прихожей задребезжал звонок и в комнату вошел давний однокашник Гейнца Хакендаля — Гофман; он очень вытянулся и раздался вширь, на его лице красовалось несколько шрамов, но его вполне можно было узнать.

Они поздоровались, и Гейнц воскликнул:

— Что ты скажешь, Гофман? Профессор уверяет, будто он ничем не отличается от других наших учителей, будто с нами мог с таким же успехом заниматься ну хотя бы, помнишь, этот кандидат, не то Диблих, не то Либрейх, не то Либлинг?

— Хо-хо! — громыхнул раскатистым басом Гофман. — Надо же такое выдумать! А помнишь, Хакендаль, как профессор рассердился, и пришлось нам идти с повинной в чужой класс? Вот чего вы от нас потребовали, господин профессор!

— Должно быть, вы этого заслужили недостойным поведением!

— Вы заступились за клопа, за презренное насекомое! — стал доказывать Гофман, сразу переходя на прежний ученический жаргон, И оба друга с головой погрузились в воспоминания, увлекая за собой и профессора, уводя его от безутешного настоящего.

Старой служанке пришлось угостить их кофе со сдобной булкой. Профессор перерыл все ящики в поисках легких сигар, которые не повредили бы здоровью его юных собеседников. Он весьма озадачил Гофмана, сообщив ему задним числом, что в свое время прекрасно заметил, как абитуриент Гофман списывает экзаменационную работу со шпаргалки.

— Но я не хотел вас засыпать, Гофман. Это был последний ускоренный выпуск с весьма пониженными требованиями — на обычных испытаниях вы бы наверняка провалились. Вы всегда поленивались, Гофман!

Они даже все повеселели, не исключая старого учителя. Тот больше не терзался вопросом, что им сделано в жизни — вопросом малоприятным во всякое, а тем более в такое малоприятное время…

Гофман и Хакендаль уходили вместе.

— Погоди, я тебя провожу, — сказал Гофман. — Где ты, собственно, живешь?

— Лучше я тебя провожу, — сказал Хакендаль. — Я располагаю временем.

— Что до этого, у меня его хоть отбавляй, — возразил Гофман. — Я, правда, уже два с половиной года как сдал экзамены на референдария, но это не имеет значения. Чтобы получить работу, придется, видно, подождать еще года два с половиной, если не все пять.

— Значит, и ты безработный?

— Само собой, а как ж иначе? И кого бы я ни встречал из наших, ни у кого работы нет. Огорчительно, сын мой, Хакендаль, три-четыре года протирать штаны за книжками, а в конечном итоге бить баклуши.

— Мне тоже четыре года пришлось протрубить в учениках.

— Но после этого ты все же работал! Мы так уверенно готовили себя к жизни и к ее трудам, а едва созрели для этих трудов, как их не стало. А как ты поживаешь? Ты уже муж и отец семейства? Хоть тут успел! Зато уж я…

— Это ты всегда наверстаешь.

— Ну что ты мелешь! Как это я наверстаю? Видишь эту сбрую, — и Гофман осторожно повел богатырскими плечами, заключенными в суконный футляр, — рекомендую: единственный мой костюм. Я надеваю его в торжественных случаях, таких, как визит к профессору Дегенеру, или когда хожу на «смотрины» — без особого успеха, разумеется. Что до старых брюк — моя родительница считает, что латать их уже не стоит!

— То же самое и у нас! — воскликнул Гейнц Хакендаль. Как ни грустно сознаться, его даже радовало, что у его ученого собрата те же невзгоды и разочарования.

— Вы хоть пособие получаете, — возразил Гофман. — Штаны у нас с тобой, примерно, в одинаковом состоянии, но мы все еще держимся за предрассудки… Отмечаться считаем ниже своего достоинства.

— У нас есть народ и с высшим образованием, — заметил Хакендаль.

— Охотно верю, но это — новаторы. Близок день, когда и мой благородный родитель заявит: больше на жратву не рассчитывай!

— Когда-то ты себе все иначе представлял, верно?

— Что представлял?..

— Ну, всю эту заваруху — наше житье-бытье!

— Еще бы… еще бы! Одно слово — дерьмо!

— Как есть дерьмо!

— Еще бы не дерьмо!

Некоторое время они забавлялись, перебрасываясь этим словечком. В их устах это было не фигуральное выражение, а самое доподлинное дерьмо.

Потом заговорили о своем старом учителе.

— Какой это с ним приключился случай? — спросил Гейнц. — Ты что-нибудь знаешь, Гофман?

— Разумеется, знаю. А ты нет? Прелестная история, в духе того же дерьма.

И Гофман рассказал Гейнцу, что профессор Дегенер, всегда чуждавшийся экспансивных изъявлений своих чувств, имел все же обыкновение в показанные дни вывешивать на балконе черно-бело-красный флаг. Балкон его, как часто бывает в больших городах, граничил с другим балконом, чей владелец черно-бело-красному предпочитал красный флаг…

Но поскольку вопрос, какие цвета предпочесть для германского флага, вызвал в рейхстаге немало бурь, стоивших жизни одному из правительств, и даже личное вмешательство престарелого Гинденбурга ни к чему не привело, ибо страсти разгорелись сверх меры и в драку был вовлечен весь немецкий народ — постольку сосед Дегенера не видел оснований, отчего бы ему не постоять за свой флаг. Вторгнувшись в чужие владения, он сорвал с профессорского балкона черно-бело-красный флаг и преломил древко о колено.

Профессор, хоть и ученый кабинетного толка, все же сохранил известную пылкость души; не придавая серьезного значения флагам, он, однако, такого поношения флагу снести не мог. Он тут же заменил сломанный новым и предусмотрительно залег в засаду…

Но старому учителю точно так же не положено опаздывать на занятия, как и самому юному его ученику. И когда профессор к полудню воротился из школы домой, он увидел, что его черно-бело-красный флаг не только исчез бесследно, но что на его месте развевается красное полотнище.

Профессор Дегенер не даром получил гуманистическое образование: он твердо верил, что и в самом дурном человеке заложено доброе зерно и что лаской и кротостью можно выманить его наружу. Он тщательно свернул красный флаг и переставил его на балкон соседа, а сам пошел покупать более приемлемый для себя флаг. А поскольку и он уже разгорячился, то и выбрал полотнище побольше, с более устойчивым и крепким древком. Этот флаг сломать было не так-то легко.

Возвратившись, он увидел, что у него снова развевается красный флаг, но на сей раз сосед стоял на своем балконе и мрачно поглядывал на профессора. До этой минуты профессор не удосужился подумать о виновнике этих беззаконий; теперь он увидел его воочию — это был рослый плечистый брюнет, с темными глазами.

— Простите! — сказал профессор учтиво и принялся развязывать бечевку, прикреплявшую флаг к решетке.

— Не трожь! — зарычал на него сосед. — Флаг останется тут!

— Ни в коем случае, — ответствовал профессор, продолжая возиться с бечевкой. — Я не разделяю ваших убеждений, и, следовательно, было бы ложью…

— Убери лапы! — гаркнул сосед. — Я не позволю срамить наш дом твоей паршивой тряпкой!

— Согласитесь, — сказал уже без обиняков профессор, — что нельзя навязывать другим свои взгляды. Это было бы идейным порабощением. И если вам действительно дорог ваш флаг…

— Меня тошнит от твоей тряпки, — крикнул толстяк. — Это Виллемова тряпка! — И он запел хриплым голосом: — Елки-палки, кайзер на свалке!

Профессор между тем отвязал флаг. Держа его в руке, он заметил рассудительно:

— Недостойно смеяться над мужем, который хоть и оказался слабым правителем, но в общем был неплохим человеком. И я просил бы вас…

— Убери свою тряпку, мозгляк! Я тебе покажу, кто здесь слаб! — завопил сосед.

Профессор, не смущаясь, развернул свое полотнище. Толстяк, протянув руку через барьер, всячески мешал ему привязать флаг. Профессор Дегенер отступил на два шага и возобновил свою работу на более безопасном расстоянии. Но противник принялся сбивать его древко своим свернутым в трубку флагом…

— Прекратите это!.. — сказал профессор и отступил в самый дальний угол балкона.

— Черта с два! Твоему флагу здесь не висеть!

Но это была пустая угроза: противник был недосягаем.

Профессор Дегенер, воображавший (и весьма ошибочно), что вопрос о флаге может быть разрешен путем уступок, продолжал привязывать свой флаг. (Ту же ошибку допустили депутаты рейхстага, придумав черно-бело-красный флаг.)

— Сию же минуту убери свою дерьмовую тряпку! — заорал толстяк, но профессор даже не обернулся.

Враг между тем дошел до точки кипения. Он хотел уже перелезть с одного балкона на другой, но вовремя взглянул вниз, и это сохранило ему жизнь. Тогда он схватил цветочный горшок и швырнул его в голову соседа…

— Прекратите это безобразие! — воскликнул профессор, обернувшись. Он еще не уяснил себе, что цветочный горшок — это не ком снега и что разъяренный фанатик опаснее расшалившегося школьника.

Второй горшок угодил профессору прямо в лицо и разлетелся вдребезги. Профессор издал звук — «о», выражавший не столько физические страдания, сколько душевную скорбь о безрассудстве человеческого рода. И упал навзничь…

Противник мрачно уставился на поверженное тело, пробормотал:

— Будешь знать, как свою дерьмовую тряпку вешать! — и скрылся.

— Что ж, отсидел он свое? — спросил возмущенный Гейнц.

— Какое там! Профессор и требовать не стал! Все ему опостылело, он и слышать ни о чем не хотел и сразу же ушел на пенсию. Это можно понять, человеку вдруг становится все постыло…

— Да, он стар. Но он взял свое от жизни — а мы?..

— Мы!.. Нам тоже все опостылело — верно? Но еще до схватки!

— До схватки! Верно!

— Подумай только, Хакендаль, мне уже двадцать семь; скоро у меня отрастет животик и проглянет плешь, а я и пфеннига в жизни не заработал. Впрочем, вру: семнадцати и восемнадцати лет имел я урок за пять марок в неделю. Но такое счастье больше не повторилось.

— Авось все еще изменится, Гофман!

— Сиди у моря и жди погоды! Самим бы надо что-то предпринять, Хакендаль!

— Да, но что?

— То-то и есть, сын мой, в этом весь вопрос!

У Гейнца Хакендаля полосы беспросветного уныния сменялись внезапным душевным подъемом.

Когда на него нападало уныние, он даже отмечаться ходил через силу. По дороге встречались ему счастливцы, спешившие на службу с завтраком и портфелем под мышкой. Они окидывали его безразличным взглядом, а может быть, критически оглядывали его потертое пальто.

А Гейнц смотрел на них с ожесточением — они были намного моложе. С каждым годом все новые поколения начинали работать, и его пронизывал мучительный страх, что сам он становится все старше, — а вдруг он станет нетрудоспособен, еще не успев как следует поработать. Его измотает, изнурит безработица.

Удрученный, приходил он на выплатной пункт и становился в хвост — один из многих, один из все увеличивающейся армии безработных.

Кое-какие фигуры ему уже примелькались, он страшился соседства одних и радовался встрече с другими. Один из них, по всему видно, непроходимый дурак, приветствовал его с сияющей физиономией:

— Ага, коллега! Все еще здесь? Ну, да не беда! Большую половину мы уже отстояли!

Он говорил это неделю за неделей, месяц за месяцем, с неизменно приветливым и придурковатым видом, непоколебимый в своем оптимизме.

Был еще и другой, некий Марведе, с кем Гейнц предпочитал не становиться рядом.

— Мое почтение, коллега! Слыхал — тот коротышка из БЭВАГа, Приз его фамилия — ты его, конечно, знаешь?.. Представь себе, тоже дал дуба — выпил лизола. Его отвезли в больницу, да какое там, — все внутренности сожгло… да, коллега, он, по крайней мере, отмучился, а нам это еще предстоит…

И Марведе заглядывал Гейнцу в лицо.

— Невеселые новости, верно? Но никуда от этого не денешься. Самоубийство или преступление — другого выхода у нас нет.

— Авось наступит перелом, и жизнь опять наладится, — пытался возражать ему Гейнц.

— Какой там перелом? Откуда? Каким образом? Ты отдаешь себе отчет? А хоть бы и так — мы-то им больше не понадобимся! Ведь столько подросло молодежи! У нас уже и сил недостанет работать. Я недавно попробовал. Ни черта, двух часов не выдержал — слабость!

— Это от истощения.

— Ты думаешь, человек что паровой котел: еще лопата угля, еще бутерброд с маргарином, и голова опять заработала? Как бы не так, голова отказывается, ее сморило, она вышла из игры. Ее на покой тянет. Самоубийство или преступление, коллега, — единственное, что нам осталось.

— Пока что ты ходишь отмечаться, — огрызнулся Гейнц в припадке раздражения.

— Да, пока что. Ты и понятия не имеешь, коллега, что на меня иной раз находит по утрам. Лежишь это на боку в полной амуниции — я нарочно с вечера не раздеваюсь, боюсь: а вдруг утром не захочется снова одеваться. И вот лежу это я и на пуговицах гадаю: самоубийство — преступление — или пойти отмечаться…

— Что же у тебя за пуговицы, если все время выходит отмечаться…

— Нет, это я просто трушу, не понимаешь, что ли? Человек всегда найдет, за что спрятаться! Человек прежде всего трус, вот и ты трус, и я; да и все тут трусы.

— А раз так, нечего трепаться насчет самоубийства и преступления!

— Ну, это как сказать! Такие вещи бывают. Я по вечерам поглядываю в бинокль — есть такой базар на Тауэнцинштрассе. Туда шляется толстяк с пухлым бумажником… В первом часу ночи, когда фонари гаснут, он в полумраке переходит через Виттенбергплац…

— Хватит врать-то!.. — прикрикнул на него Гейнц вне себя от ярости. — Все это бредни, выдумка!

— Что это, смотрю я, ты больно горячишься! Уж верно, не спроста! Должно быть, самому такие мысли приходят, вот ты и на стену лезешь. Но ты, конечно, такой же трус, как я.

— Если ты сейчас же не заткнешься, Марведе… — И Гейнц пригрозил ему кулаком.

После таких разговоров он являлся домой вконец измученный. Он смотрел на своего сынишку, на малютку Отто, который почему-то очень редко плакал. Он еще лежал в своей кроватке, когда отец его уходил отмечаться. Когда Отто делал свои первые шаги, отец его ходил отмечаться. Отто понемногу учился говорить, а отец его тем временем все ходил отмечаться. И впереди у него было все то же — ходить отмечаться. Пройдет какое-то время, и сын начнет увязываться за отцом, когда тот пойдет отмечаться. А там, глядишь, они вместе пойдут отмечаться, отец и сын.

Вот какие мысли порой приходили ему в голову, и зловеще отдавались в ушах слова: самоубийство или преступление…

— Скажи, Ирма, — говорил он в таких случаях, — тебе еще не опротивело жить с безработным мужем?

— Что, или опять хандра напала? — спрашивала Ирма. — Брось грустить, все наладится. Именно, когда не ждешь, когда уже всякую надежду теряешь…

— Хорошо бы это случилось, когда действительно не ждешь, скажем, в ближайшие три минуты… Нет, тебе еще не опротивело, скажи честно?!

— Да будет тебе! Настоящий берлинец не теряет мужества. Пробегись-ка лучше к маме. Она хотела поискать нам селедок. Но только поскорее, без долгих сборов!

— Укротитель селедок! — вздохнул Гейнц, но отправился выполнять поручение.

Но вот наступал день, когда настроение его резко менялось. И не сказать, чтобы непременно сияло небо, мог лить беспрерывный дождь, а сердце почему-то билось совсем по-другому, в нем просыпалась надежда. «Ерунда, — говорил себе Гейнц, — я не из тех, кто падает духом! У меня такое чувство…» И он соскакивал с кровати.

— У меня такое чувство, Ирма, — говорил он, — вот увидишь, сегодня что-то случится. Конечно, приятное. Не жди меня к обеду, я хочу забежать к Зофи…

— Ладно, — говорила Ирма. — Ни пуха ни пера!

В такие дни душевного подъема даже стояние в очереди его не угнетало, разве что оно уж очень затягивалось. Над Марведе он просто смеялся.

— Все еще жив? И никого не укокошил? Боюсь, коллега, ты еще отпразднуешь здесь свой пятидесятилетний юбилей! Получишь звание почетного безработного, тебе пожалуют ленту на шею, будешь носить на ней свою карточку!

И Марведе приходил в бешенство.

Но Гейнцу было не до него. Не успевал он освободиться, как тут же опрометью — бежать. Он чувствовал прилив энергии, у него словно вырастали крылья. Он устремлялся в газетные издательства, проглядывал свежие номера газет, выбирал объявления, которые казались ему подходящими, и бежал дальше.

Эта душевная бодрость, эта вера, эта вспыхнувшая надежда заносила его в незнакомые конторы, он с любезной миной сшибал с ног своих соперников, очаровывал заведующих личным столом, исторгал улыбку у самых свирепых работодателей. Не было области, в которой он не чувствовал бы себя искушенным: он изучил в совершенстве не только двойную бухгалтерию — как итальянскую, так и американскую, ну и, разумеется, составляет балансы, — но и стенографию, английскую и французскую корреспонденцию и печатает на машинке. Декорировать витрины? Пожалуйста, нам и это не внове…

В такие дни ему было почти безразлично, если ему всего-навсего обещали: «Мы вас поставим в известность». (Никто его, конечно, в известность не ставил.) Или: «Все вакансии заняты, очень жаль, на всякий случай оставьте свой адресок».

А Гейнц хоть бы глазом моргнул, даже когда ему говорили:

— Как, все еще по тому объявлению? Да оно уже полуторамесячной давности! Эти господа хотят создать впечатление, будто кто-то помещает анонсы в их дрянной газетке. Очень сожалеем, вы бы сходили туда и набили им морду.

Но нет, Гейнц бежал дальше, — не здесь, так в другом месте, не зря он сегодня проснулся с каким-то особенным чувством…

И пусть вся эта беготня ни к чему не приводила, он просто-напросто отправлялся к Зофи…

— Все еще гонишься за тенью? — холодно спросила его и сегодня Зофи. — Хорошо, что не унываешь! Разумеется, можешь воспользоваться моим прессом, но чтобы потом его хорошенько почистить. Прошлый раз валики были совсем грязные.

Но и это не обескуражило Гейнца — прошлый раз он буквально вылизал пресс. Мало ли кто после него печатал копии своих документов. Теперь эти аппараты в большом ходу…

— Ты уже обедал? — спросила его Зофи. — Так-так, я, правда, тебе не верю, но навязываться не стану. Ну что ж, принимайся. Управляться с прессом ты умеешь. Да, вот что, если не можешь обойтись без куренья, я положу тебе свои сигареты. Пожалуйста, кури только их. От твоих вонища невообразимая. Потом в кабинет войти нельзя…

С этими словами она ушла. Может, она и в самом деле такая, а может, захотела быть такой. Мягкость и приветливость, пожалуй, неуместны там, где приходится командовать оравой женщин. От Зофи не дождешься мягкости и приветливости. Она и раньше была такой.

Немного все же раздосадованный, Гейнц наладил пресс. Но постепенно хорошее настроение превозмогло досаду. Приходилось смотреть в оба, в дело шли только безупречные оттиски — краска должна быть густочерной, но и не пачкаться, первое впечатление, чисто внешний эффект играет решающую роль при поисках службы. А у него и документов-то всего ничего: свидетельство банка об окончании срока ученичества и другое, оттуда же, — об отчислении со службы. Смехотворно мало для человека двадцати с лишним лет. Можно подумать, что он никогда и не служил.

Но Гейнц Хакендаль вышел из положения: сначала он присовокупил к своим бумагам аттестат зрелости. А затем и справку о прохождении одногодичной военной службы. Маслом каши не испортишь.

Он также изготовил несколько копий своей автобиографии — на всякий случай — обычно ее требовали написанной от руки. Но были и такие учреждения, где не хотели долго возиться, — бумаги, написанные от руки, там не рассматривались.

Гейнц старался представить себе службу, которую он получит в результате этих поисков, — нет, высоко он не метит, у него скромные требования: обычное жалованье; его начальник, или заведующий отделением, может быть и не особенно располагающим человеком, а коллеги — что коллеги, подумаешь, коллеги, как-нибудь он с ними уживется! Ничего из ряда вон выходящего: самая обычная служба, но, конечно, с размахом, с требованиями: пожалуйста, Хакендаль, устройте это поскорее! Сегодня, Хакендаль, вы задержитесь на лишний час, иначе мы с работой не справимся.

Подумать только, что бывали времена, когда ты боялся не справиться с работой, когда работы было через край. Нынче же работу растягивают, чтоб хватило на многих, изобрели даже неполную неделю или неполный рабочий день. (В войну же, наоборот, придумали спецнагрузку — разрушительная война была лучшим работодателем, чем так называемый восстановительный период, так называемое мирное время…)

Пустой желудок напоминал о себе урчанием, и Гейнц думал о сестре — о заведующей клиникой Зофи. Она предложила ему пообедать, а он отказался. Другая на ее месте принесла бы ему поесть, ну хотя бы тарелку чего-нибудь. Ведь это же клиника, большое хозяйство, на кухне всегда что-нибудь найдется…

Но Зофи не из таких. Не хочешь — как хочешь, значит, тебе не нужно, а я не из тех, кто навязывается.

Иной раз она к нему заглядывает, но не с тем, чтобы покормить, должно быть, беспокоится о прессе. И как бы он не вздумал курить свои вонючие сигареты.

Но об этом ни слова, с этим кончено. Она выразила свои пожелания, и достаточно. Ее интересует другое.

— У тебя найдется вечерком время, Малыш? Отлично! У меня тут недоразумения с налоговой инспекцией — насчет налога с годового оборота. Хорошо бы ты вывел по книгам общую цифру.

Она кивает и опять уходит.

Если бы не хорошее настроение, Гейнц рассердился бы не на шутку. В этом вся Зофи: она предоставляет брату в бесплатное пользование свой тискальный пресс — сложный механизм с валиками и колесиками, рассчитанный на известный срок работы, ибо всякое употребление изнашивает механизм, — в бесплатное пользование, невзирая на расход краски и износ механизма. Но за это брату придется заглянуть в ее книги — совсем ненадолго, этак часика на три, на четыре.

Скупа ли она? Или только педантична? Она ничего никому не хочет дарить. Ей тоже ничего не достается даром. Вот она и против всякой даровщины.

В первый раз Гейнц даже подумал, что, как старшая сестра, Зофи сунет ему за консультацию пятерку. (Он заранее решил отказаться.) Но Зофи только заметила:

— Спасибо, Гейнц, денег я тебе не предлагаю, и по простой причине. Ведь ты получаешь пособие, а это значило бы заниматься негласной работой.

Смехота, да и только! Когда-то Зофи была колючей и кислой плоскогрудой девой. С войны она вернулась дебелой бабищей, но осталась в душе все такой же колючей и кислой, какой он знавал ее в детстве…

Попозже она опять заходит. И на сей раз дает себе время, не торопится убежать. Она садится за письменный стол, берет одну из оставленных ею сигарет (конечно, ни словом не обмолвившись о том, что Гейнц до них не дотронулся) и закуривает…

Она смотрит на брата и наконец вступает с ним в разговор, собственно, жалуется на отца. Чего только она для него не сделала, одела его, купила фургон и полуландо и даже готова разориться на новую лошадь.

— Так он же дикий упрямец! Мать говорит, ты можешь на него повлиять. Поговори с ним, Гейнц…

— В чем же сказывается его упрямство?

— Он не считается с моими больными… Но это же пациенты, больные люди, я уж не говорю, что почти все они очень состоятельные люди… Приходится считаться с их желаниями, даже с их капризами. Недавно он наорал на фабриканта Отто — знаешь, производство аккумуляторов, большое дело, — отец потребовал, чтоб он среди дороги убрался из экипажа!

— Что с него возьмешь! Ведь он — старик!

— Послушать его, так он железный! Вот и показал бы! Положим, господин Отто привередлив, но ведь я-то с ним лажу. К тому же отец недоволен жалованьем. Ворчит, что я ему мало плачу. Со своей пролеткой он зарабатывал больше. Но надо же учесть, во что мне все обошлось — экипажи, да и его снаряжение — отец забывает, что он теперь простой кучер. Я справлялась у матери — свой недельный прожиток он у меня получает. Не собирается же он на мне наживаться!

Зофи задумчиво смотрит на брата, а затем встает. Сигарету она уже выкурила.

— Так, значит, договорились, ты потолкуешь с отцом. Он должен понимать, что на его — пусть небольшое, но зато твердое — жалованье найдутся десятки, сотни охотников. И мне не может быть приятно, что всем моим пациентам он рекомендуется, как старейший извозчик Берлина, отец заведующей.

Гейнц усиленно накручивает рукоятку пресса и не отвечает сестре. Да она, по-видимому, и не ждет ответа. Она сказала, что считала нужным, и уходит…

С отцом Гейнц на эту тему, конечно, говорить не станет. Если Зофи ищет ссоры, незачем прибегать к его посредничеству. Жизнь и без того сложна.

Изготовив достаточно копий, Гейнц садится писать письмо. Он собирался заняться этим дома, но раз ему все равно предстоит корпеть над книгами Зофи, возвращаться домой не имеет смысла. Авось, Ирма не станет о нем беспокоиться.

Своим безличным, размашистым бухгалтерским почерком он выводит обращение: «Глубокоуважаемая фирма!» Он взял себе на заметку пять-шесть анонсов с указанием: обращаться только письменно! Если ничем не отвлекаться и не будет мешать Зофи, он к вечеру все кончит и на обратном пути опустит письма в ящик ночных отправлений. Возможно, уже послезавтра придет ответ: просят явиться для личных переговоров…

Стоит Гейнцу об этом подумать, как перо его еще разгонистее строчит по бумаге, с еще большим апломбом и красноречием он перечисляет свои достоинства, хоть это и непростая задача: как бы не хватить через край. Но скромность тоже неуместна. Письмо, написанное в сдержанных тонах, просто не звучит. Снова к нему возвращается что-то от его утренней уверенности, снова шевелится в нем надежда. Утром, проснувшись, он думал: сегодня мне наверняка повезет! Сейчас он думает: послезавтра мне повезет — возможно!

По сравнению с утром, надежды в нем поубавилось, но он все же надеется, а с надеждой, пусть и маленькой, жить во сто раз легче. Даже капля надежды меняет дело; без этой капли легко впасть в отчаяние, тогда как с ней жизнь терпима.

И вот он сидит и пишет. Для каждого письма берет новое перо, не бывшее в употреблении. Он дует на бумагу, малейшая приставшая пылинка грозит нарушить равномерность почерка. Подкладывает транспарант. Прежде, чем взяться за перо, мысленно распределяет материал по абзацам и прикидывает, как эти абзацы будут выглядеть на бумаге. Письмо с предложением услуг не должно быть растянутым, но не должно быть и каким-то недомерком. Всю еще не угасшую в нем радость творчества вкладывает он в эти письма.

Гейнц неглупый малый, у него есть разум и память. И разум должен бы подсказать ему, что вся эта писанина лишена смысла. При двух миллионах безработных все шансы — против него. На выплатном пункте немало говорилось о том, что на каждое объявление поступают две-три тысячи предложений услуг, среди них — предложения работать за пол-, за треть, за четверть утвержденной ставки — в сущности, за чаевые! Его виды на работу равны нулю, они не оправдывают почтовых расходов, его виды на работу не дают оснований для хорошего настроения, зря он переводит перья и бумагу. Напиши он: «Дорогая фирма, я — месяц май, с моим приходом жизнь обновляется!» — письмо имело бы больше шансов быть замеченным.

Память должка бы подсказать ему, что он уже десятки, сотни таких писем разослал по разным адресам. И с какими же результатами? Память говорит ему не ложно: на сотни писем никакого ответа. Быть может, на десяток пришел ответ, что предложение его принято во внимание, в дальнейшем его известят (никакого извещения не последовало!). Раз пять его просили явиться. (К сожалению, место уже занято.)

И все же он пишет и надеется. В свое время среди безработных много говорилось о том, что человек рождается с правом на труд. Об этом давно уже не говорят.

Теперь у него только надежда на труд. Она возникает от случая к случаю. И тогда он бежит со всех ног и пишет, предлагая свои услуги.

Но постепенно надежда улетучивается, и снова наступает нескончаемая мрачная полоса отчаяния, когда нет сил далее ходить отмечаться.

За время долгой безработицы Гейнцу дважды улыбнулось счастье: дважды удавалось ему найти работу. Первый раз его взяли в банк на временную должность — помогать при составлении годового баланса. Какое это было счастье снова сидеть в порядочном учреждении и заниматься привычным делом!

Правда, не такое уж оно было привычное. Много произошло перемен, появились всякие новшества. Переплетенные в холстину счетные книги, где на первой странице жеманной вязью было выведено традиционное «С богом!», вышли из употребления. Вся бухгалтерия велась на карточках, право гражданства получили счетные машины, исчезла возможность даже типографским шрифтом помянуть на банковских скрижалях имя божие…

Все это было новостью для Гейнца Хакендаля, как новым было то, что за справками и советами приходилось обращаться к младшим сотрудникам. В то время, когда у Гейнца еще была работа, он и сам принадлежал к младшим. Но особенно его поразило открытие, что он отвык от усидчивых занятий. Стало трудно просиживать восемь часов на одном и том же месте и делать одно и то же, неизменно одно и то же. Долгие месяцы вынужденного безделья вселили в него болезненную непоседливость. То и дело возникала потребность вскочить, пробежаться. Трудно было по восемь часов кряду корпеть за одним и тем же занятием.

В течение последних месяцев ничто не мешало ему чуть ли не ежеминутно браться за что-то другое. Он помогал Ирме в домашней работе и вдруг говорил: «Одну минуту, я только слетаю за парочкой сигарет!» — и убегал на улицу.

Когда же он возвращался, работа была уже сделана, и он немного играл с ребенком. Но это ему быстро надоедало, он снова уходил на улицу — почитать вывешенные газеты. И потом снова возвращался домой…

В то время он не отдавал себе отчета, как будоражит его это вечное безделье, не давая ни минуты покоя. И теперь, когда его опять усадили за дело, он почувствовал в себе эту тревогу. Она сидела у него в крови, ежеминутно хотелось сорваться и бежать. И не то чтобы куда-то или зачем-то, нет — просто бежать…

Он следил за собой, он боялся дать волю этим порывам. И все же несколько раз налетал на замечание, что он слишком часто бегает в уборную, никогда его нет на месте. Было ясно, что в этом банке его не зачислят на постоянную должность, сколько ни старайся.

Вторую временную службу он получил в крупной экспедиционной фирме по рассылке текстильных изделий. Здесь в течение многих недель проводилась кампания по распространению рекламного материала в сотнях тысяч экземпляров — на американский образец, с целью оживить падающий спрос. Это было самое подходящее дело для безработной публики. Их сидело человек двенадцать за одним столом — мужчины и женщины вперемежку. Они фальцевали печатный материал и прилагали к нему обращение и бланк для заказа. Затем печатали адреса, засовывали всю корреспонденцию в конверты, а потом относили в бельевых корзинах на почту.

Сколько же эта работа требовала беготни — и все время она менялась. То они фальцевали, то раскладывали по конвертам печатный материал. Печатали адреса и, — давай тащи! — нагрузившись большими корзинами, относили их за три квартала на ближайшую почту. А сколько было смеха и разговоров — одно сознание, что они работают, что получат несколько марок, наполняло радостью даже неисправимых ворчунов.

То и дело возникали недоразумения на почве зависти или подсиживания, небольшие ссоры, препирательства из-за неизвестно куда девшегося мотка ниток. Фрейлейн Пендель и господина Лоренца застигли, когда они целовались за дверью… Алло, алло! Ничего себе работнички! Хорошо ты ее припечатал, ничего не скажешь!

Неумолкающий смех…

Здесь Гейнцу удалось заслужить одобрение своих шефов. Он как бы взял на себя команду этой своевольной ватагой. Приходилось улаживать споры, сглаживать противоречия, подхлестывать, добиваться выполнения заданного урока…

— До субботы охватить еще и Северное побережье, включая Гамбург? Что ж, это можно, — сделаем! Дайте нам только вовремя адресные книги, самая трудоемкая работа — писать адреса…

Некоторое время Гейнц предавался иллюзиям, рассчитывая получить наконец постоянную работу. Его обнадеживали, и он работал не за страх, а за совесть.

— Весьма сожалеем, господин Хакендаль, вы знаете, как мы хотели бы зачислить вас в штат. Но кампания не дала желаемых результатов. Ну не делайте же кислую мину, как только у нас появится вакансия, мы прежде всего подумаем о вас, вы получите извещение. (Он так его и не получил.)

Два просвета — но просветы не делают погоды. Весь заработок ушел на самое неотложное — на квартиру и питание… О том, чтобы что-то купить, и думать не приходилось. А покупать было необходимо. Снашивалось белье, снашивалась одежда, ботинки просили каши и вскоре приходили в такое состояние, что сапожник говорил: «Что же вы, молодая женщина, прикажете делать с этими башмаками? От подошвы и звания не осталось, передок сгнил — разве что шнурки еще подержат, я бы на вашем месте прикупил к шнуркам. новую пару!»

Супруги считали и так и этак, но, сколько ни считай, десять марок это десять марок, от подсчетов их больше не станет. Пособие по безработице, правда, увеличили — ничего не скажешь, — но на жизнь все равно не хватало. Помощь безработным была переименована в страхование от безработицы, выплатные пункты получили название бирж труда. «Сытости это нам не прибавит!» — брюзжали вечно недовольные.

Сколько ни считай, пособия не хватало. Сперва понемногу, а потом и все ощутительнее приходило хозяйство в упадок. Рубашки ветшали, верхняя одежда изнашивалась и уже не защищала от холода. Разбитая посуда не заменялась новой. Газовщик нагонял на хозяйку страх, а контролер, снимавший показания электросчетчика, повергал ее в ужас. Нарастали недоимки по квартплате. Сначала это была небольшая сумма, ее погашали при следующем платеже. Но задолженность все росла, и вскоре они отстали на целый месяц.

Управляющий домом их не замечал, а там из домовой конторы стали приходить письма. Сначала простые, учтивые напоминания, а потом все более суровые, сердитые и грубые…

— Ничего не попишешь, квартира нам не по карману, — нащупывая почву, говорила Ирма.

— Погоди, — возражал Гейнц. — Не надо торопиться. А вдруг я устроюсь на работу.

Проходил еще месяц, Ирма возобновляла разговор о непомерно высокой квартирной плате.

— Да пусть их пишут! — говорил Гейнц с досадой. — Пусть бранятся! Плевать я хотел на их брань!

Но ему было не плевать. Он страдал оттого, что не мог выполнить своих обязательств, как это принято теперь говорить. То, что общество не выполняло своих обязательств, не давая ему ни малейших шансов на работу, было для него слабым утешением.

Гейнц сделал последнюю попытку, — взял представительство у одной фирмы. Как и сотни его товарищей по несчастью, он, высунув язык, бегал по городу с чемоданчиком. В чемоданчике лежал насосик, банка жидкого воска для натирания пола и две-три щетки. И каждой домохозяйке, которая не возражала, он демонстрировал свой прибор, разбрызгивал жидкость по паркету и натирал его так, что любо-дорого… Увы, лишь немногие хозяйки не возражали! А из этих немногих лишь немногих прельщал его прибор. А из тех немногих, кого прельщал его прибор, лишь у очень немногих находились деньги на покупку, — нет, такая беготня себя не оправдывала!

— Брось ты эту затею! — говорила Ирма. — Ты больше подметок сносишь, чем выручишь за свой хлам.

И он бросил. Бросил — с величайшей охотой. Он не годился в продавцы. Ему претило навязывать ненужную вещь женщинам, стесненным в деньгах не меньше, чем Ирма. И если даже случалось продать такой прибор, его часто потом мучила совесть.

— Как по-твоему, не отказаться ли нам от квартиры?

— Что ж, раз ты находишь…

— Но ты же знаешь — квартирная плата…

— Ну да, да! Я же сказал — да!

— Ничего не попишешь, Гейнц, ведь и для мамы это жертва!

Что и говорить — и для фрау Кваас это было жертвой. Маленькая, жалкая, вечно озабоченная женщина взяла к себе всю семью. Мебель молодой пары загромоздила ее комнатку, да и то большую часть пришлось снести на чердак…

— Теперь уж мы уложимся в бюджет. Ведь сэкономим не только на квартире, у нас и на стол меньше уйдет. Раз мама будет с нами питаться, она внесет свой пай. Можно себе позволить и купить что-нибудь.

Сначала расплатимся за квартиру. Я не хочу быть должен, а тем более людям, которые считают тебя негодяем, оттого что ты не можешь найти работу.

Да, жить стало легче — Ирма помогала в лавке, а мать помогала по дому, обе выручали друг друга. Тесновато, правда, — мать, дочь и ребенок спали в единственной комнате, а Гейнц был изгнан на кухню…

Да что уж там, какая это жизнь, все шиворот-навыворот! Супружество без супружества, даже поцеловать жену не всегда решишься при живой мамаше. Женщины работают, а мужчина бьет баклуши… Жизнь шиворот-навыворот, но, пожалуй, еще нелепее то, что происходит в остальном, большом, мире, да в той же политике, где много шуму и споров вокруг плана Дауэса, а это мероприятие состоит в том, что кредитор ссужает должника деньгами, чтобы неимущий должник тем успешнее выплачивал долги…

Временами бывало, конечно, и легче, перепадали светлые минуты. Отец, старик Хакендаль, подъезжал к лавке в своем экипаже, в него сажали маленького Отто, а к малышу подсаживался папаша Гейнц.

Блюхер брал рысью, Железный Густав щелкал кнутом — не столько на страх Блюхеру, сколько на радость малышу, и так они втроем проезжали три-четыре квартала, провожая деда в клинику.

А затем отец и сын сходили и не спеша брели домой, подолгу задерживаясь перед лавками, — времени у них было хоть отбавляй. Ребенок что-то лепетал, маленькая ручка доверчиво цеплялась за большую — благое деяние, милосердная ложь: в представлении ребенка отец продолжал занимать второе место после доброго боженьки, ребенку было невдогад, что отец безработный, отщепенец, пария. А в какой мере пария, отцу еще только предстояло узнать, ему не миновать было испытать и это.

Как-то Гейнц подает свою карточку в оконце, чтобы ее отметили, а контролер сперва заглядывает в какую-то записку, а потом смотрит в лицо Гейнцу.

— Господин Хакендаль? Не пройдете ли в комнату триста пятьдесят семь?

И Гейнц Хакендаль идет в комнату триста пятьдесят семь. Когда ему здесь что-то приказывают, он повинуется без разговоров. Ведь он — один из многих тысяч, не человек со своей особенной судьбой, не личность. Он давно уже ни на что не реагирует как личность. Но на этот раз к нему обратились лично.

За столом сидит тощий, как жердь, человек с желтой физиономией. Чудная у него голова, думает Гейнц. В таких случаях говорят — голова как груша.

— Вы — Гейнц Хакендаль такой-то и такой-то, безработный с такого-то, проживаете там-то и там-то, — как, сходится?

Да, все сходится, кроме того, что полагалось бы предложить человеку стул, вот он, кстати, рядом. Но стоит ли волноваться из-за пустяков? Здесь ни из-за чего не стоит волноваться.

— В какой это квартире вы живете? — спрашивает «груша». (Когда к тебе пристают с дурацкими вопросами, такую «грушу» можно возненавидеть. Хотя, вообще-то говоря, она не так противна, как смешна…)

Гейнцу приходит в голову, что его спрашивают о старой квартире, — уж не пожаловались ли из домовой конторы на злостного неплательщика? Но Гейнц уже полностью расплатился, о чем он и докладывает.

— Так вот оно что! — говорит «груша». — Вы, стало быть, задолжали за квартиру, и вдруг у вас находятся деньги, чтобы расплатиться? Из каких же это источников?

От таких вопросов человека бросает в жар. Гейнц Хакендаль отвечает, что у него, к сожалению, нет других доходов, кроме пособия по безработице. И что задолженность по квартирной плате он выплатил из своего пособия.

— Чудно, — говорит «груша». — Раньше вам не хватало пособия, чтобы заплатить за квартиру, а теперь почему-то хватает. Как же вы это прикажете понять?

Мы больше не платим за квартиру, мы переехали к матери жены, — поясняет Гейнц.

— Отлично, — говорит «груша». — Вы, стало быть, живете у тещи? Живете задаром? И что же вы там делаете?

— Ничего не делаю. (В том-то и горе, что он ничего не делает.)

— Так-таки ничего?

— А что же мне там делать?

— И вдруг у вас появляются деньги уплатить по просроченному счету? Может, это теща снабдила вас деньгами?

— Она сама еле перебивается со своей писчебумажной лавочкой.

— Ах, так! У нее писчебумажная лавка? И вы иногда ей помогаете?

— Нет.

— А вы подумайте, прежде чем отвечать. Вам случается работать в ее писчебумажной лавке?

— Нет.

— И вы ничего не получаете за свой труд?

— Нет.

— Возмещение за труд может выражаться не только в деньгах. Оно может выражаться и в даровой квартире, и в питании, не правда ли?

— Нет, я вношу в хозяйство свою долю!

— И все же умудряетесь выплачивать долги?

— Да. Вместе хозяйничать дешевле.

— И вы с полной ответственностью утверждаете, что не работаете в лавке?

— Да. Утверждаю.

— Тэ-экс. Вам, конечно, известно, что всякая работа вам категорически запрещена?

— Да, известно.

— А известно вам, что вы не вправе получать вознаграждение и за работу, носящую временный, случайный характер?

— Известно. И я никогда…

— Что вознаграждение может выражаться не только в деньгах. А скажем, в бесплатной квартире…

— Я никогда…

— А знаете ли вы, чем вам угрожает любое нарушение этих обязательств? Вас не только лишат пособия, но и привлекут за обман.

— Я никогда…

— Согласно поступившей к нам жалобе, вы пятого числа сего месяца в шесть часов вечера продали подателю заявления три бланка для прописки в полиции на общую сумму в десять пфеннигов. Кроме вас, в лавке никого не было. Податель готов подтвердить свое заявление под присягой. Ну, что скажете?

— Да это же просто смешно! Какая сволочь это писала?! И вы придаете значение таким доносам? Торжественно требуете меня к себе…

— Когда вы бранью отведете душу, вы, может быть, ответите мне точнее. Признаете ли вы, что это донесение соответствует действительности?

— А вы не скажете, какой прохвост это настрочил?

— Тэ-экс, вы, значит, не помните такого случая? И часто вам приходится обслуживать покупателей?

— Я не обслуживаю покупателей. У нас две женщины в квартире. За весь день в лавке перебывает от силы двадцать человек — женщины сами справляются.

— Так вы отрицаете, что выполняли недозволенную работу? Вопреки этому заявлению, можно сказать, подкрепленному присягой?

— Я не выполнял недозволенную работу. Это не называется недозволенной работой, если мне случится на минуту заглянуть в магазин. Я ни у кого не отнимаю работу! Может быть, жена стояла у газовой плиты и что-то у нее пригорало. Может, она попросила меня: «Поди-ка ты, мне нельзя оторваться!» Разве это можно считать недозволенной работой?

— Рассуждать, что считается недозволенной работой, мы предоставим судье. Если все было, как вы описываете, почему вы не заменили жену у плиты и не предоставили ей обслуживать клиентов?

— Потому что готовить обед — женское дело! — Но, сказав это, Гейнц сразу же осекся.

— А обслуживать покупателей — мужское, — подхватил «груша». — Видите — и мы того же мнения! Вы предоставляете женщинам готовить обед, а сами обслуживаете покупателей. Вот вы и признались!

— Ни в чем я не признался. Я только сказал, что, может, и был случай, когда я заменил жену.

— Очевидно, такие случаи бывали частенько, раз вы не в силах вспомнить, о чем идет речь.

— Чего вы от меня хотите? Против меня возбуждено уголовное дело? — вскинулся Гейнц, уже не владея собой. — Смешно! Неужели вы полагаете, что я стану рисковать пособием и позволю засадить себя в тюрьму, чтобы продать на десять пфеннигов товару?

— Прежде всего успокойтесь! — брюзгливо сказал «груша». — Вы, кажется, позволили себе на меня кричать, а это недопустимо. Присядьте и успокойтесь!..

— Ну ясно, теперь вы предлагаете мне присесть, после того как окончательно вывели из себя!

— А зачем вы из себя выходите? Раз у вас совесть чиста, нечего выходить из себя! Так как же было дело?

— Я уже сказал вам!

— Вы отрицаете, что занимались недозволенной работой, и в то же время признаетесь, что обслуживали в лавке клиентов. Вы сами себе противоречите!

— Это не противоречие! То, что я делал в лавке, не называется работой!

— С вашей точки зрения!

— Да, с моей точки зрения!

— Ну, ладно, можете пока идти.

— Вот как? Неужели? Так вы не собираетесь меня арестовать, не сходя с места?

— Можете идти.

— А я и ухожу!

Но уже уходя, он почувствовал, что вся его злоба куда-то испарилась. Гейнц сам себя не понимал. Это же чернильные души, канцелярские крючки! Какая-то сволочь написала донос, вот они и рыщут. Пристают с дурацкими вопросами и не понимают самых простых вещей. Он уже слыхал о подобных эпизодах. Кто-то помог сестре при переезде: недозволенная работа. Кто-то вскопал для матери огород: недозволенная работа. Малейшая готовность человека помочь своим близким рождает подозрение. Глупо расстраиваться из-за такой ерунды, ничего они ему не сделают! И все же как это неприятно!

Однако неприятности на этом не кончились.

Гейнца изводило уже то, что теперь он все время просиживал в комнате и на кухне, боясь заглянуть в лавку, как бы его опять в чем-то не обвинили. С некоторых пор он казался себе арестантом, за которым следит невидимый глаз.

А между тем его продолжали таскать от чиновника к чиновнику. Оказывается, первый допрос произвел неблагоприятное впечатление. «Груша» охарактеризовал его, как человека строптивого, — черта, заслуживающая всяческого порицания. Он должен быть покладист, а не строптив. Должен смиренно отстаивать свою правоту, поскольку на него поступил донос.

— Да, сударь, — внушал ему некий благосклонный пожилой чиновник. — Если даже все и так, как вы говорите, все равно это не годится. Вы — опора семьи, вы должны избегать и тени подозрения, а вы дали заподозрить себя в том, что занимаетесь недозволенной работой.

— Мне и в голову не приходило, что, помогая жене, я навлекаю на себя подозрение. Тысячи безработных убирают квартиру и готовят обед, чтобы жены их могли заработать какие-то крохи.

— Вы стояли в лавке как продавец. Это совсем другое дело! Такт, господин Хакендаль, — вы погрешили против такта. Когда живешь на общественный счет, приходится считаться с общественным мнением.

Эти три смехотворных зеленых бланка повисли над Гейнцем дамокловым мечом. Когда его вызывали в очередной кабинет, он видел на столе свое «дело» — оно проходило инстанцию за инстанцией и все больше разбухало. Возможно, оно побывало уже и в полиции и в прокуратуре, но все еще недостаточно разбухло, чтобы можно было возбудить против Гейнца дело об умышленном обмане.

Гейнцу Хакендалю казалось, что даже чиновникам оно осточертело, и они занимаются им только потому, что кто-то когда-то его завел и никто не решается наложить резолюцию: «Изъять из производства»…

Да, Гейнцу Хакендалю сумели внушить, что он — ничто. Крупинка из миллиона крупинок. Так или иначе, а колеса сомнут его. Это неизбежно для всякого в его положении. Одному достается меньше, другого растирает в порошок, и он прахом, мякиной вылетает из машины. Вот и нет человека!

Порой, раздумывая о тех трех зеленых бланках, Гейнц испытывал страх, — как бы и с ним не случилось того же, как бы и его не стерло в порошок. История с пасквильной запиской так и кончилась ничем, заглохла. А вдруг он и в самом деле в чем-то провинился — ведь возьми он тогда у Зофи пять марок за просмотр бухгалтерских книг, вот и пропал, раздавлен, развеян в прах — и следа не осталось!

Это надолго пришибло Гейнца. Он впал в тяжелую депрессию. Ничего не хотел делать, сторонился всякой работы, не чистил домашним обуви, не надевал мальчику пальто, все у него из рук валилось. Он был осужден, и нависший над ним приговор превосходил жестокостью приговор, вынесенный любому преступнику. Преступнику не запрещают работать, от него даже требуют работы: что-то выходит из его рук, пусть всего лишь циновка или сетка для покупок.

Гейнц же бродил в мире, где все было под запретом. Ему ничего не разрешалось делать. У него были силы, был разум, но ему запрещалось приложить свои силы к делу. Разум служил ему только затем, чтобы копаться в своих мыслях и чувствах. Выключенный из жизни, сиди и жди смерти — мы даем тебе лишь возможность продлить это ожидание. Радуйся: тебе еще порядком осталось ждать. Но это ожидание — твое единственное занятие!

Теща, Ирма, его собственная плаксивая матушка и даже отец пытались его рассеять, не давали ему закиснуть.

— Встряхнись, Гейнц, что ты ходишь, как дурной? Погоди, в воскресенье я повезу тебя со всем семейством за город — на зеленый простор. Блюхер и то не нарадуется, когда видит свежую зелень вместо зеленых скамеек на Кайзерплац!

— Да, скамеек… а ты читал, отец: безработным уже заказано на них садиться. Кто-то подал блестящую мысль: ведь мы только и знаем, что гонять лодыря, а людям и отдохнуть негде!

Ну что с ним поделаешь — это стало у него пунктиком, навязчивой идеей.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ПОЕЗДКА В ПАРИЖ

Все началось с того, что старик Густав увидел перед вокзалом Ваннзее толпы любопытных. Площадь кипела народом, рябили знамена, трепыхались новый немецкий и французский флаги, в почетном карауле стояли войска, играли оркестры, а вот и оратор взобрался на помост и произнес речь.

Все это Густав Хакендаль со своих козел видел, как на ладони. Он видел также и женщину в черной амазонке на гнедом коне. Женщина, по крайней мере на расстоянии, не произвела на него впечатления, зато гнедой ему понравился.

«Чудесная лошадка, — думал Хакендаль. — Эта мадам ее не стоит. Мне бы такую для моей пролетки».

Он спросил у водителя такси, что тут происходит.

— Да господь с тобой, Густав! — сказал водитель, он, разумеется, как и все берлинские шоферы, знал Хакендаля. — Ты что, с луны свалился? Это же та, что прискакала к нам из Парижа. И всю дорогу верхом на коне! Не хотел бы я быть ее конем, да и задницей тоже. Хотя в конце концов все у них обошлось благополучно, и теперь их чествуют…

— Чествуют?.. За что же?

— Ну, Густав, и туго же ты соображаешь! Ведь она прискакала из самого Парижа. Экая даль, и все время верхом!

— И это все? И по такому случаю весь тарарам? Ну, знаешь, приятель, мы с Блюхером проделываем эдакое каждый божий день! А ведь мне уже без малого семьдесят. Если от Берлина до Парижа не дальше, чем от Парижа до Берлина, мы с Блюхером вполне можем с ней потягаться. Верно, Блюхер?

— Ну что ж, покажи свою прыть, — рассмеялся шофер. И обратился к другим водителям, которые подошли послушать: — Как вам нравится? Юстав в своей пролетке решил ехать в Париж, брататься…

— Что ж, Юстав, это дело!

— Загонишь ты Блюхера!

— В пролетке это еще почище, чем верхом.

— Что это я слышу — Париж да Париж. Уж не тот ли «Париж», что рядом с погребком «Шпандау»? Верно, Юстав?

— Вот это по-нашему, по-железному, Юстав! Им в Париже не придется отливать тебя из железа, они прямо как есть поставят тебя на колонну. Уж ты-то от дождя не раскиснешь!

— Понять не могу, с чего вы раскудахтались! — с недоумением возразил Густав Хакендаль. — Вам это и вправду кажется такой диковинкой? А мне вот нипочем, стоит только захотеть. И я, пожалуй, захочу…

В раздумье вернулся он к своей пролетке и взобрался на козлы. Издали он видел, как чествовали парижскую амазонку. Прискакал отряд всадников, они приветствовали французскую гостью, на время скрыв ее от взоров зрителей, — так тучи заволакивают солнце. Вся кавалькада двинулась в город, предшествуемая громом оркестров. Народ кричал «ура»…

«Интересно, — раздумывал Густав, — сохранились ли еще в Париже извозчики? Хорошо бы на площади собралось, скажем, пятьдесят пролеток! Было бы глазу на чем отдохнуть после всех этих тупорылых автомобилей, — ведь спереди они ровно топором обрублены, что там ни говори…»

А потом к Хакендалю сели трое и приказали следовать на рыси за кавалькадой. Он слышал, как они толковали между собой: «Молодчина женщина! Уж это рекорд так рекорд! Вот они каковы — эти французы, с лица как есть лимон, глядеть тошно, зато уж выдумки им не занимать!»

И Густав думал, держа Блюхера на рыси: «Вот так бы и про тебя стали говорить, Юстав! Это, конечно, не то, что иметь свой извозчичий двор, какая-то в этом есть блажинка. А все же хочется человеку чего- то другого. Здесь только и знай седоков возить, сорок лет я этим занимаюсь! Все будет какое-то разнообразие в жизни, тем более во Франции я и Отто навещу! Меня иной раз сомнение берет, а может, он и не был раззявой, в лошадях парень разбирался…»

Так бежали его мысли, не отставая от процессии. Когда же он слышал, как люди кричат ура, и видел, как по мере приближения к Бранденбургским воротам все гуще становится людская лавина, он говорил себе: «Гляди хорошенько, Юстав, и смекай! Может, из этого что и выйдет…»

Железному Густаву, должно быть, не довелось бы увидеть французскую наездницу, если б не его дочь Зофи. Это она позаботилась о том, чтобы ее отец снова заделался городским извозчиком. Как извозчик, он и попал на устроенную парижанке встречу, и это навело его на размышления.

Холодную и расчетливую по натуре Зофи чем дальше, тем больше тяготило, что она, владелица все расширяющейся частной клиники, дочь простого извозчика. Тем более что пациентам это становилось известно даже не через сестер — их она бы мигом приструнила, чтобы пресечь подобные интриги, — но через самого отца. Тот успокоиться не мог, пока не доводил до сведения всех и каждого, что он — старейший извозчик Берлина, Железный Густав, и что заведующая клиникой — его дочь…

— Да, только в молодости она была как есть гладильная доска, глядеть не на что, это она за войну тело нагуляла. Как говорится: одному — война, а другому — мать родна. Хотя вам про то не стоит сказывать, вы ее пациенты, она вашими болезнями кормится…

Зофи была отнюдь не уверена, что это бесхитростная стариковская болтовня. Порой ей мерещился за этим злобный умысел, словно отец хотел ей напакостить или ее унизить… Когда такие разговоры — уже не первый раз — доходили до ее ушей и она призывала отца к ответу, он говорил ей со всем возможным благодушием:

— Ну и что же, дочка, ну и что же? Ведь я и вправду серый извозчик, это ты у нас вон куда вымахнула, рукой не достать! А может, тебе неудобно, что ты дочь простого извозчика? Хочешь, я буду говорить, что к твоему рождению у меня уже был извозчичий двор в тридцать пролеток. Хотя, по правде сказать, у меня тогда и половины не было. Давай спросим мать, она поди помнит…

— Незачем тебе болтать с моими пациентами, твое дело — возить их на прогулку.

— Так разве ж это я? Они со мной заговаривают! А я все сделаю, как скажешь, Зофи, вели только мне помалкивать, когда меня о чем спросят!

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Можешь говорить, что ты — Железный Густав, хоть это, по-моему, и не очень красиво, но звонить направо и налево, что фрау заведующая твоя дочь…

— Я всегда говорю «фролин заведующая», — разве ты уже была замужем, Зофи?

Так они препирались. Зофи зеленела от злости, а отец сохранял неизменное благодушие. Старческая болтливость, тщеславие, злоба… О, с каким наслаждением она бы от него избавилась!

«Хоть бы мне от него избавиться! — частенько думала Зофи и тут же мысленно добавляла: — Но только по его собственному желанию».

Она пыталась отделаться от отца окольными путями. Прогулки больных становились все реже, старику все чаще приходилось возить уголь, и золу, и мочу в пробирках, чего он особенно не выносил.

Но если Зофи была коварна, то старый извозчик был хитер. Иногда ей казалось, что отец видит ее насквозь, словно она стеклянная — тоже чувство не из приятных. К тому же, по свойственной ей педантичности, она изводилась оттого, что экипаж и лошадь, стоившие таких денег, не находят достаточного применения в хозяйстве. Она даже взяла за правило лично пользоваться выездом, хотя ей было бы во сто раз приятнее ходить пешком, В этом отношении Зофи напоминала тех посетителей ресторана, которые, заказав невкусное блюдо, стараются съесть все до крошки, раз уж все равно надо платить.

Итак, пролетка везла ее от одной лавки к другой, но слишком приятными эти поездки ни для возницы, ни для везомой не были: Зофи находила, что они еле плетутся, что отец чересчур обстоятельно разворачивается, привлекая внимание зубоскалов: «Гляди-ка, а ведь и впрямь карета! Не иначе как ее везут в Этнографический музей!» И Зофи сидела в своем полуландо, кипя от злости, в вечном напряжении, — того и гляди, дойдет до взрыва!

Так оно и случилось: однажды Зофи с утра приказала отвезти себя на вокзал. Отцу было назначено подавать к девяти, и он подъехал точно в срок. Но как всегда в большом хозяйстве, Когда его глава уезжает хотя бы всего на несколько часов, — в последнюю минуту возникли задержки, и только в девять часов двенадцать минут Зофи села в пролетку.

— Поехали, отец!

— Девять часов двенадцать минут, — предупредил ее Железный Густав. — Пожалуй, нам уже не поспеть, Зофи. Поезжай лучше на подземке.

— Мы непременно поспеем. Не жалей только кнута. Мы должны поспеть, отец! Поехали!

— Боюсь, ничего не выйдет!

— Давай не канителься, отец!

— Как знаешь, Зофи, а уж потом не ругай меня, если не поспеем.

— Если не поспеем, значит, ты это сделал нарочно, мне на зло!

— Не говори такого, Зофи! Ты просто не в духе. Зачем мне делать тебе на зло? Я сроду таким не был!

И отец хлестнул Вороного; гнал, будто настоящий Блюхер, все время на резвой рыси; удачно проезжал через перекрестки, выбирал более спокойные боковые улицы; Зофи должна была убедиться, что отец делает все, чтобы вовремя доставить ее к поезду.

Наконец он обернулся и сказал с гордостью:

— Кажется, мы все-таки поспеем. Блюхеру, видно, приятнее везти тебя, чем золу и мусор.

— Гони, не задерживайся! — крикнула она злобно.

— Да куда же — на красный свет, что ли? — возразил отец, ничуть не задетый; но он сразу же тронул коня, едва загорелся желтый свет.

Зофи сидела позади, злясь оттого, что пожалела деньги на подземку, и оттого, что отец был прав — они выехали с большим опозданием, — и оттого, что он ничуть не сердится, а делает все, чтобы вовремя доставить ее на вокзал, — она злилась на себя, на экипаж, на его назойливое дребезжание, а главное, на то, что она все еще не избавилась от старика!

Так домчали они до Потсдамерплац. Оставалось всего несколько шагов, авось они поспеют вовремя.

— Ай да мы с Блюхером! — торжествовал отец и повернулся к ней сияя.

Она против воли кивнула ему.

Посреди площади желтый свет сменил потухший красный.

— Н-но, Блюхер! — гаркнул отец. Вороной из боковой улицы вывернулся на площадь и въехал в кучу автомобилей, автобусов, экипажей и грузовиков. Еще минута, и он вынесет их в узкую улочку, ведущую к вокзалу. Но вдруг он замедлил шаг и явно ладил остановиться…

— Пошел, Блюхер, пошел! — заорал на него старый извозчик. — Поезжай, старина! — И дочери через плечо, с тревогой: — Он не хочет…

— Что не хочет? — возопила она.

Но Вороной стоял как вкопанный, еще немного, и на пролетку налетела бы машина. Шофер — ну ругаться, на его крики прибежал регулировщик, вмиг образовалась пробка, а Вороной стоял среди всеобщего смятения и преспокойно прудил…

Отец ругался, шоферы ругались, шупо ругался. Кто-то схватил Вороного под уздцы, чтобы отвести в Сторону, но не тут-то было, Блюхер стоял железно и — ссал…

Для заведующей клиникой Зофи Хакендаль, незамужней девицы не первой молодости, это был словно один из тех ночных кошмаров, когда видишь себя раздетой или полуодетой в обществе безукоризненно одетых людей…

Оказаться на Потсдамерплац, в центре движения, где и без того каждый пялится на тебя, потому что ты одна едешь в конном экипаже среди множества машин — да еще стоять намертво, когда все кругом в движении, а тут эта несчастная тварь вздумала справлять свою нужду! Зофи казалось, что она уже долгие минуты слышит это несносное журчание, а стоило глянуть вбок, как она видела обильную, хлещущую струю… Кругом смеющиеся, издевательские, разъяренные лица, и она в своем полумонашеском одеянии — мишень для этих насмешек и ехидных взглядов! Хорошо еще, что она не чувствует себя скованной, как бывает во сне! Нет, она владеет ногами и руками!

— Господин вахмистр! — обращается она к шупо. — Помогите мне, пожалуйста, сойти на тротуар.

— С удовольствием, сестра! — отвечает шупо. — Пойдемте! Я понимаю, как вам неприятно!

— Куда ты, Зофи? — обернулся с козел отец. — Он уже кончает. Скотина-то не виновата. Раз нужно, так нужно…

Она видит, что кругом смеются.

В тот вечер она расторгла договор с отцом. Ей — очень жаль, но эта неудачная поездка — а главное, он поставил ее в такое положение, — нет, это значило бы слишком многого требовать от ее пациентов.

— А также от тебя! И от твоей кассы, — подхватил отец. — Давай не надо, Зофикен! Ты уже давно норовишь от меня отделаться, думаешь, я не заметил? Да только не грех узнать, способна ли рыба ссать. Давай же замнем этот разговор. Я вас вырастил без всякой помощи, и мать я тоже прокормлю без всякой помощи. Главное, не воображай, будто можешь втереть мне очки. И хоть бы тебя с твоей клиникой раздуло, что все твое Шарите, для меня ты останешься все той же маленькой стервой. Спокойной ночи, Зофи!

И Хакендаль вернулся к своему извозчичьему ремеслу. Пусть и не слишком охотно — но с ним было так же, как с Блюхером: раз нужно, так нужно! Таким-то образом и довелось ему увидеть на вокзале Ваннзее французскую гостью.

Ремесло извозчика окупало себя теперь чуть лучше, чем в последние годы. У людей вдруг завелись деньги, дела их стали поправляться, безработица пошла на убыль. После долгой засухи дождь иностранных займов пролился на пожухлые посевы. Зазеленели всходы и быстро пошли в рост. Однако людей беспокоило, надолго ли хватит живительной влаги. Никто особенно не верил в этот внезапный расцвет. Жили словно на тепличном положении: как бы не задул холодный ветер.

Но как раз то, что люди не верили своему счастью, благотворно отзывалось на извозчичьих заработках. Все словно торопились истратить привалившие им деньги. Они жгли людям карманы, с ними легко расставались. Так появилась возможность тратиться и на баловство. На Железного Густава с его Блюхером опять возник спрос — не бог весть какой, но им хватало.

Да оно, пожалуй, и лучше, что работы было не слишком много. После службы в клинике у Хакендаля пропал былой азарт — заработать во что бы то ни стало. А возможно, сказывался возраст: сидя на козлах, он частенько клевал носом. «Если и не попадется седок, — думал он, — как-нибудь обойдемся… Справлялись же мы до сих пор, авось и дальше справимся. Тем более что стоит мне захотеть…»

И мысли его уносились в Париж… Ничего определенного — ни ясного намерения, ни тем более плана, — скорее своего рода игра воображенья, дань досужему раздумью, когда смутно рисуешь себе что-то в мечтах и говоришь: а не сделать ли то-то? Вот было бы здорово! А потом до этого и не доходит…

Он как-то рассказал матери о женщине, прискакавшей в Берлин верхом, и добавил:

— Я бы и сам непрочь выкинуть что-нибудь такое!

— Ты с ума сошел! — только и сказала мать.

— Почему же с ума сошел? Думаешь, что удалось той француженке, того не сдюжить мне?

— Да полно, отец, в твои-то годы! У тебя и впрямь не все дома!

Он видел: матери и во сне не снится, что он думает об этом всерьез. И ее безоговорочное неверие еще пуще его раззадорило.

«Думает, я рехнулся. Показать бы им, как я рехнулся!»

По от таких мыслей еще далеко до дела. Очень скоро он понял, что не может просто так, здорово живешь, взгромоздиться на козлы и отправиться в путешествие. Каким-то образом это надо подготовить, припасти денег для себя и для Блюхера, да и мать обеспечить на то время, что она останется одна.

Как-то на одной из тихих улиц он увидел большую ручную тележку, на которой безработные возвели модель угольной шахты. Хакендаль слез с козел и стал внимательно разглядывать это сооружение. Он увидел горящие лампочки, бегущие вагонетки и постукивающие отбойные молоточки — отличная модель, ничего не скажешь! Он не пожалел грошена, чтобы купить открытку с изображением шахты.

— Ну, молодежь, как дела? — спросил он у безработных.

— Да кое-как кормимся. Это все-таки чуть побольше, чем пособие по безработице.

«Вот что и мне бы надобно сделать, — думал Хакендаль, продолжая свой путь. — Продавать открытки. Старейший извозчик Берлина катит в Париж и обратно. Люди охотно бы покупали, это бы их позабавило».

Так — по кирпичику — готовил он свое решение. Но это еще не означало, что решение принято. Для того чтобы у такого старого человека созрело решение, требовалось нечто большее. Тут нужен был толчок извне, который привел бы его в движение, что-то либо очень грустное, либо очень приятное, но, во всяком случае, из ряда вон выходящее…

Такой толчок не заставил себя ждать…

— Не понимаю, куда ты деньги деваешь, — сказал Хакендаль как-то жене. — Всегда нам пяти марок на день было достаточно, а теперь тебе вечно не хватает.

— Да ведь все подорожало, отец. Масло, мясо…

Она нудно и плаксиво что-то ему объясняла, но Хакендаль не слушал. То, что говорила мать, его не больно интересовало, важно было, чтоб она укладывалась в его заработки. Но с некоторых пор она не сводила концы с концами…

— Что, мать? — спросил он неделей позже. — Разве Гейнц приходил?

— Нет, отец, а почему ты спрашиваешь?

— В доме разит табаком, кто-то курил здесь.

Тут мать спохватилась, что приходил газовщик, он и накурил.

— Пусть с огнем не балуется, скажи ему, мать! Еще заронит, и останемся мы в одном исподнем…

Но и этот случай вылетел у него из головы. Он, в сущности, мало бывал дома — приходил только переспать. Часов десять — двенадцать просиживал на козлах, смотря как придется, но и до и после этого каждый день часа на два задерживался у Вороного, кормил его, чистил и поил…

Мать часто и хлеб ему приносила в конюшню. Да, теперь он охотно проводил время в старой мастерской, когда-то принадлежавшей тому удавленнику, — имя его Хакендаль уже запамятовал. Старик засиживался допоздна, уличный шум постепенно затихал — вот и еще день прошел, можно и спать ложиться. И Хакендаль не спеша поднимался, еще раз подносил Вороному ведро с водой, и усталый-преусталый заваливался спать.

У стариков такая усталость быстро проходит. Это скорее усталость от прожитых лет, от прожитой жизни, чем желание спать. Хакендаль исправно отсыпал свои два, три, а когда и четыре часа, а потом просто лежал без сна. Лежал, не шевелясь, чтобы не разбудить жену, лежал в той позе, в какой его застало пробуждение. Это еще не самое худшее — так лежать…

Можно было о многом поразмыслить — не о поездке в Париж, об этом больше думалось днем. Ночью же осаждали мысли о прожитом, об удачах и неудачах, о детях и о лошадях, перебывавших у него в разное время, о кучерах, у него работавших, и о старике Рабаузе. О военной службе, о знакомых унтерах и рекрутах, вспоминалось многое и из той поры, когда он жил в деревне, еще до Пазевалька. Хорошо бы повидать свою деревню; и он задумывался, нельзя ли завернуть туда проездом в Париж. Нет, пожалуй, ничего не выйдет, его родные места много севернее…

Странное ощущение бывает иногда в квартире, где прожил много лет, — это как с привычной, долго ношенной одеждой. Сунешь что-нибудь не в тот карман, и как начнет тебя точить да мутить, пока не положишь на место. Старик лежит на своей кровати, это все та же кровать, жена, как обычно, ее застелила. Он и всегда лежит в эти часы без сна, но что-то нынче не так, он и сам не знает что… Что-то в самой квартире точит его, и мутит, и не дает покоя.

Он уже и думать забыл, что в доме не так давно пахло сигаретами и что матери вдруг стало не хватать на жизнь. Ни малейшего подозрения, а все же что-то его беспокоит — чудно!

И вдруг кто-то кашлянул, вернее, не кашлянул, а вроде как хмыкнул, прочищая во сне горло. И звук такой, словно это здесь, в квартире, точнее, в каморке, где раньше спал Гейнц…

Да нет, не может быть, чтоб у них в квартире, но все же Хакендаль, не дав себе сроку лишний раз послушать или подумать, хватает жену за плечо, и, тряхнув ее, кричит:

— Слышь, кто-то забрался к нам в квартиру!

Мать только охнула во сне и сразу же затараторила:

— Что это ты выдумал, отец! Тебе, верно, со сна померещилось. Кто же станет к нам забираться?

— Тут кто-то есть! — настаивает Хакендаль. — Я его чую! Говори прямо — кто!

— Тебе приснилось, отец! В квартире никого нет! Да и кому же тут быть? Ведь у нас и взять-то нечего!

— В Гейнцевой каморке, — повторяет он упрямо. — Это так же верно, как если б я видел его своими глазами. Кто-то забрался в Гейнцеву каморку…

И он шарит впотьмах спички, чтобы засветить свечу.

— Отец, отец, ты еще накличешь на нас беду! Верно, тут один ночует. Я пустила его, он завтра же уйдет. Или давай я пойду, дай мне, я его спроважу, отец…

Она плачет, плачет… цепляется за него…

Но Хакендаль уже и не торопится вставать.

— Кого это ты пустила в Гейнцеву каморку, мать, о ком я и знать не должен, кого и видеть не должен? Говори, мать, кто там?

— Случайный человек, отец, он переспать просился. Я и не знаю кто. Просто польстилась на эти гроши, потому как у нас не хватает. Затем и пустила, отец!

— Заливаешь, мать! По голосу слышу, заливаешь. Думаешь, я не знаю, когда ты мне врешь? Я уже в тот раз смекнул, когда ты про газовщика да про сигареты мне пела — тоже были враки. Просто мне ни к чему!

— Я правду говорю, отец, человек переспать просился….

— Из-за бездомного бродяги ты бы не стала меня обманывать, из-за денег ты меня еще не обманывала. Только из-за детей, из-за своих детей ты вечно у меня за спиной крутила.

— Не ходи туда, отец! Сделай мне эту милость, не ходи! Пусть поспит, ему нужно поспать, он с ног валится…

— С чего это он вдруг с ног валится? И чего это он к матери в чулан полез, ему привычнее дрыхнуть в шикарных отелях…

— Да уж ладно, отец. Дай ему отоспаться. Обещаю тебе, он у нас не задержится. Завтра же ночью его здесь не будет, обещаю тебе, отец.

— А почему ночью? Опять он нашкодил?

— Откуда мне знать, отец! Я ведь не спрашиваю! Он — моя кровь, и я не стану его гнать, когда он ко мне приходит. Пусть отдохнет. Я знать не хочу, кому он там напакостил. А если он чем передо мной виноват, так я про то давно забыла.

— У меня здесь не «малина» для беглых жуликов. Он всегда всех нас за нос водил, он и тебя за нос водит, мать.

— Ну и пусть, отец, ну и пусть! Мне это нипочем. У меня с ним нет старых счетов, я ему ничего не ставлю в строку…

— Чтобы духу его здесь не было! — гаркнул отец, встал и схватил подсвечник. — Я с тобой не ругаюсь, мать. Да и с ним не стану, не бойся. Прошли те времена, когда я из-за таких вещей на стену лез. Тогда я еще думал: плоха та птица, что свое гнездо марает. А теперь меня научили. Они мне так нагадили в мое гнездо, и в это, и в то, — я про военную службу, а ведь как я ею гордился! — что я только смеюсь на их срамоту да стараюсь не смотреть в ту сторону!

Но не похоже было, чтобы старик смеялся: он стоит перед кроватью жены с подсвечником в руке, толстые щеки дрожат, борода трясется…

— Пусть отоспится, отец, — молила мать. — Да смотри не бей его!

— Глупости, мать. Стану я учить тридцатилетнего оболтуса! От этого ни ему, ни мне никакой пользы. Нет, оставайся в постели…

И вот он идет босой по недлинному коридору и открывает дверь в каморку. Поднимает свечку, смотрит, прислушивается. И подходит к кровати…

Перед ним лежит сын — его сын, отцова слабость, и не только раньше, а может, еще и сейчас, — он лежит на боку и спит. Мать могла бы спокойно утверждать, что это случайный бродяга, отец его, пожалуй, и не узнал бы. Дряблая, землистая кожа, под глазами набрякшие, синеватые, пупырчатые мешки, страдальчески сморщенный лоб, безобразно отросшая щетина, полуоткрытый рот пенится слюной: чужое лицо!

Отец опускается у кровати на корточки и освещает лицо спящего. Он ищет в нем черты когда-то горячо любимого юноши: в нем было что-то легкое, не в пример грузному отцу, что-то неотразимо легкое, быстрое, веселое! А теперь это мрачный тусклый прах в блеклом сиянии свечи, нечто тупое, вязкое, обреченное смерти и тленью. Этот спящий спит, словно мертвый… Видно, все легкое, веселое давно в нем отмерло.

Отец поднимается. Он перетряхивает одежду сына, вещь за вещью. Нет, это не та одежда, в какой пускают в шикарный отель, поноси ее еще месяца два, совсем расползется… Он разглядывает вещь за вещью, осматривает и башмаки, особенно там, где союзки скреплены с подошвой, ощупывает каждый карман — все это полумашинально.

Отец вздыхает. Он берет свечу и выходит из каморки. Возвращается в спальню, жена сидит на кровати и испуганно смотрит на него…

— Не бойся, мать. Он все еще дрыхнет. Дай-ка мне свой кошелек. У тебя еще остались деньги?

Он роется у себя в карманах, он собирает все деньги, какие находит в доме, и даже ту мелочь, которую извозчик всегда старается иметь при себе.

Сын все еще спит. Отец сует ему деньги в пиджак. А потом быстро подходит к кровати и трясет спящего за плечо.

— Встать, Эрих! — приказывает он своим прежним командирским тоном.

И сын мгновенно просыпается. Буквально видишь, как отзывается команда во всем его теле: за десять— пятнадцать лет оно не забыло отцовской команды. Глаза открылись, замигали, и едва проснувшийся увидел перед собой фигуру со свечой, едва понял, кто перед ним стоит, как на лице у него мелькнуло выражение испуга, панического страха…

Да, теперь отец узнает в постаревшем лице знакомые черты ребенка. Он узнает сына по выражению трусливого, раболепного страха, страха перед наказанием за то, что он натворил и в чем отец не замедлил его уличить.

— Одеться! — приказывает отец.

Он стоит и смотрит. Сын одевается, не торопясь, видно, страх уже рассеялся: сын больше не стыдится отца. Он утратил всякий стыд, а утратив стыд, человек быстро наглеет, особенно, когда видит, что ничего ему не грозит.

Проходит немного времени, и сын уже открывает рот. И что же он говорит, этот бывший отцовский любимец? Что он говорит?..

— Когда-то, отец, ты от великой любви запер меня в подвал. А сегодня ты от великой же любви выбрасываешь меня на улицу и считаешь минуты, тебе не терпится, верно?

Все в нем огрубело — речь и выражение лица, образ мыслей и тон.

— Вы, наши отцы, — продолжает сын с презрением, во всяком случае, он делает вид, что с презрением, — хорошенькую вы заварили кашу, а расхлебывать ее приходится нам. Наплодить детей вы сумели, а воспитать из них крепких людей — это не ваше дело, потому что сами вы — жалкие мозгляки!

Что ни слово, то вранье, трусость и хитрость. У отца чешутся руки. Но он обещал матери не бить его. А говорить с ним нет смысла, он каждое слово вывернет наизнанку.

И отец делает нечто другое: гасит свечу, а как только становится темно, сын умолкает. Теперь, когда он не видит отца, им снова овладевает страх. Он не знает, что будет дальше. Он бормочет про себя проклятья, говорит в ярости:

— Это еще что за фокусы! — Но он уже заторопился.

Можно подумать, что отец, который кажется теперь бесплотной тенью, видит и в темноте: едва Эрих надел шляпу, как из потемок появляется рука, хватает его за шиворот и выталкивает в коридор. Эрих не сопротивляется, он не прочь скрыться…

Но отец тащит его мимо двери на лестницу к двери в спальню. Сын делает попытку вырваться — бесполезно! Рука, схватившая его за шиворот, держит, как клещами, едва он начинает сопротивляться, клещи сжимаются.

— Кто там? — кричит мать, заслышав в темноте шум. — Отец, Эрих, что случилось?

— А теперь простись с матерью, — слышит сын над ухом свистящий шепот. — И поблагодари ее, понятно? Но только вежливо! Как порядочный!

Сын хочет вырваться, рука отца давит ему на затылок. Он делает яростное движение. Но над ухом раздается еще более грозный шепот:

— Будешь слушаться?..

Этот окрик из времен далекого детства оказывает мгновенное действие. Эрих откашливается и кричит:

— Я ухожу, мать! Спасибо, большое спасибо, мать!

— Эрих! — зовет она. — Эрих, мой мальчик! Но почему же здесь так темно? Подойди ко мне, мой мальчик, поцелуй меня! Ах, Эрих… Отец, да неси же сюда свечу…

Но отец не несет свечу, он стоит, укрытый темнотой. Под покровом темноты он тащит сына, этого неудавшегося, безнадежно испорченного сына к краю материнской кровати. Он шепчет:

— Сделай, что она просит! — И чувствуя сопротивление: — Клянусь, я позову полицию! — Он пригибает сына к постели, и сын дарит матери прощальный поцелуй…

— Ах, Эрих! Будь умницей! И не давайся им в руки! Будь осторожен, Эрих! Эрих, прощай!

Она плачет. Она опять плачет. И под этот плач отец выводит сына из спальни. И через входную дверь на лестницу… А потом рука разжимается — и, прежде чем сын успевает кинуть вслед отцу слова ненависти, между ними захлопывается дверь.

На другой день Хакендаль прочел в вечерней газете, что полицией пойман преступник, изменник родины. Имя преступника в заметке не называлось, и ничто не указывало на то, что арестованный — Эрих Хакендаль. Но старик сразу предположил, а со временем и укрепился в мысли, что то был Эрих!

Он ни с кем не поделился своей догадкой, но несколько дней трепетал от страха, что вот-вот придут из полиции спросить об Эрихе. Но все было тихо. Постепенно волнение его улеглось. Ярость и печаль понемногу смыло, он был слишком стар, чтобы долго гневаться, и достаточно стар, чтобы во всем, что бы он ни думал, делал или говорил, сквозила беспредметная печаль.

Все эти дни, пока волнение от внезапной встречи с сыном стихало и будни вступали в свои серые права, все эти дни он с возрастающей настойчивостью размышлял о путешествии в Париж. Он уже столько лет колесит по Берлину, не удивительно, что ему все приелось. Концы, как говорится, с гулькин нос! Восемьдесят пфеннигов, ну марка двадцать; уж если посчастливится — талер, до Силезского. И все равно, концы в самый раз для собаки, запряженной в детскую колясочку.

Его тянуло вон из города. Опостылели ему каменные улицы. Захотелось вновь увидеть поля, где вся его юность прошла в крестьянской работе. Захотелось с козел посмотреть, как люди пашут и боронят, как сеют и жнут. Внезапно напала на него словно тоска по родине — да, тоска по родине и охота странствовать… Ехать бы и ехать по широкому раздолью полей. Любая деревня для него — родина, город так и не стал для сельского парня родным.

В самом деле, почему именно то селенье, в окрестностях Пазевалька? Да любая деревня по пути будет в известной мере для него родиной. В каждой деревне крестьяне поутру выезжают на своих упряжках в поле, в полдень звонят колокола, а под вечер люди стоят перед крылечками и судачат о том, о сем. А вот и девушка — гремя ведрами, она спешит к колодцу. В деревне все, должно быть, осталось по-старому. Хорошо бы еще раз это повидать!

Нет, город ему до чертиков опротивел! Бежать от всего, что так примелькалось, намозолило глаза! Прежде чем придет та, от кого не скроешься, ему хотелось бы совершить нечто, чего еще никто не совершал. Он так прикипел душой к этой поездке в Париж, что она уже не казалась ему чем-то необычным. Господи, люди только и делают, что разъезжают туда-сюда, всю жизнь он возил седоков то с вокзала, то на вокзал. Почему бы и самому в кои-то веки не отправиться в путешествие! И называть это сумасбродной затеей? Самое простое дело! Можно бы прикинуть, сколько уже раз он съездил в Париж, если сложить все концы, какие пришлось ему сделать по Берлину. Все это проще простого — надо было только напасть на эту мысль.

«Поеду — и дело с концом! — думает он. — И не о чем толковать! Пусть меня считают сумасшедшим. Мне это даже на руку. Открытку с настоящим сумасшедшим захочет купить каждый!»

Так смутные планы складываются в твердое решение. Тем временем зима для старого извозчика проходит в обычном мыканье по городу. Но, очутившись рядом с картографическим магазином, он уж не упускает случая зайти поглядеть на глобус и на карты. До чего же близко расположены оба города! «Да это же плевое расстояние, — удивляется он. — С ширину моего большого пальца! Чего только не болтают люди, по-моему, можно проехать за неделю».

Следующий вопрос — открытки, тут не мешает справиться поточнее. Он ищет — и в конце концов находит маленькую типографию, на вид такую невзрачную, что он решается зайти спросить…

— Открытки? Ясное дело мы изготовляем открытки. За тысячу — тридцать пять марок. При заказе в пять тысяч сбавим до тридцати двух. Подпись? Ясное дело, можно и подпись. Железный Густав, старейший извозчик Берлина, едет в своей пролетке из Берлина в Париж и обратно? Многовато получается. Но мы и подпись изобразим за те же деньги. Это вы и есть Железный Густав?

— Он самый!

— Скажите на милость! И вы все толком обмозговали — в ваши-то годы?

— Не так уж я стар, мне и семидесяти нет. А что тут мудреного?

— Да мудреного, пожалуй, ничего нет. А разрешение у вас есть? Ну и паспорт понадобится. Ведь придется переезжать через границу… И пропустят ли еще лошадь с пролеткой? Поди и пошлину потребуют, это вы учли?

— Так с меня и пошлину возьмут?

— А по-французски говорить вы умеете? Без французского тоже не обойтись. Одному-то с лошадью, где-нибудь во французской деревне… Что он у вас жрет-то? Ясное дело, овес. Ну-ка, как по-французски овес? А вдруг вам вместо овса поднесут соленых огурцов? В хорошеньком положении вы окажетесь!

Все эти вновь возникшие препятствия заставляют Железного Густава задуматься, он даже не чувствует, что его слегка разыгрывают.

— Что ж, спасибо за совет, — говорит он и хочет уйти.

— А как же открытки? — спохватывается типограф, он только сейчас смекнул, что своим берлинским зубоскальством спугнул заказчика.

— Утро вечера мудренее, — говорит Хакендаль и уходит. Он взбирается на козлы и трогает. Подъезжает к стоянке и кормит Блюхера. Ему даже попадается седок. Вечером он опять задает Блюхеру корм, ужинает сам и заваливается спать, но ему не спится. Всю ночь напролет лежит он без сна и подсчитывает в уме.

«Четыре месяца в дороге, — размышляет он. — По крайней мере, двести сорок марок оставить матери. Хоть ей и двухсот хватит. Нет, все-таки двести сорок. Да и нам с Вороным меньше, чем пятью сотнями не обойтись. Тут и ночлег, и стойло, да мне и ему прокормиться. Опять же пошлина. Да Вороному новую сбрую справить. Да пролетку свезти к каретнику и кузнецу, иначе не миновать поломки. В общем, за глаза тысяча марок. Тысяча марок — это десять тысяч открыток по грошену штука. Десять тысяч открыток обойдутся примерно в триста марок. Итого тысяча триста марок. Значит, придется заказать еще триста открыток, набежит еще сто марок расхода…

Все это безостановочно вертится у него в голове, и так день-деньской. Он не спит, не ест…

— Что с тобой, отец? — тревожится мать.

— Со мной? Ничего! — отмахивается он. — Это от весны. У меня, ты ведь знаешь, весной разыгрывается мой резьматив.

Нет, матери он ни слова, но он видит, что одному это дело не поднять. Какая там тысяча, он и пяти сотен не наскребет.

«Ну и что же? — бодрится он. — Велика важность! Поживем — увидим! Все утрясется. Главное, не унывать!»

После долгих размышлений он решает обратиться в бюро путешествий посоветоваться с людьми сведущими.

Так же досконально, как Железный Густав вникал во все касающееся его поездки, стал он обдумывать, в какую контору путешествий лучше обратиться. Железнодорожная контора его не устраивала. «Им лишь бы билеты продать, — думал он. — Если скажу, что еду в своей пролетке, они меня поднимут на смех».

С пароходными конторами, где в витринах выставлены аккуратные пароходики (внучку бы моему Отто такую игрушку), он тоже не хотел связываться. В конце концов ему приглянулась контора, помещавшаяся в здании большой газеты. У него возникла догадка (кстати сказать, справедливая), что контора как-то связана с газетой, а газетчики люди бывалые, они знают, что творится на свете.

И вот в один прекрасный день Густав Хакендаль появился в приглянувшейся ему конторе, повесил на вешалку лаковый горшок, поставил кнут и, повернувшись, окинул взглядом помещение и работающих в нем людей. Все внимательно оглядев, он взял курс на молодого человека, сидевшего за одним из столов — этот молодой человек показался ему посмышленее прочих бумагомарателей, просиживающих штаны на конторских табуретках. То, что над обильно напомаженной головой молодого человека значилось: «Денежные переводы и аккредитивы», его не обескуражило.

— Молодой человек, — обратился к нему Железный Густав. — Я не хочу отнимать у вас время. Все, что мне нужно, это небольшая справка: я, видите ли, еду в своей пролетке в Париж, — просто так, для собственного удовольствия, и мне бы хотелось знать, сколько на это потребуется времени и денег и надо ли мне сперва выучиться по-французски…

Все эти давно выношенные вопросы и тревоги Хакендалю удалось уместить в одно-единственное предложение. Слегка задохнувшись, он выжидательно уставился на молодого человека.

И тот, в свою очередь, уставился на старика — не без интереса, к которому примешивалось, однако, свойственное берлинцу опасение, не морочат ли его. Поэтому, выхватив для начала последний вопрос, он спросил:

— Вы, стало быть, и французский изучить готовы, если потребуется?

— Совершенно верно! — ответил Железный Густав.

— Сколько же вам лет?

— В этом году минет семьдесят. А ваш вопрос касается моей поездки?

— Чем человек старше, тем труднее ему изучить язык, — пояснил его собеседник.

— Вот как? Пусть это вас не беспокоит, молодой человек! То, чему можно научить французского пискуна, марающего пеленки, с тем справлюсь и я.

Молодой человек из конторы путешествий задумчиво посмотрел на старика.

— Так вы действительно решили отправиться в Париж в своей пролетке? — переспросил он. — Вы меня не разыгрываете?

— Послушайте! — вскипел Железный Густав. — С какой стати я стану вас разыгрывать? Мы с вами даже незнакомы!

— Так-так, — продолжал молодой человек, погруженный в свои мысли, — вы, стало быть, в самом деле намерены ехать в Париж?

— Так точно! — подтвердил Хакендаль и стал терпеливо дожидаться результатов размышлений своего собеседника.

Но если он воображал, что молодой человек размышляет насчет денег и паспорта, то он заблуждался. Юноша думал о своем кузене по фамилии Грундайс, который в этом же доме, но только двумя этажами выше, влачил жалкое существование редакционной затычки. Молодой человек, разумеется, ни на минуту не поверил в серьезность намерений старца, вздумавшего ехать в Париж. Но он находил, что извозчик — отъявленный чудак. Может быть, кузен Грундайс захочет воспользоваться им, как темой для забавного фельетона о старых берлинцах и берлинском юморе. Читателям это нравится…

— Послушайте! — сказал он все так же задумчиво.

— Чего-с? — откликнулся Хакендаль с надеждой.

— Я вас направлю к одному знакомому, в редакцию газеты. Он вам все лучше расскажет.

— А на что мне газета? — насторожился Хакендаль. — Я не в газету пришел. Я хочу совершить путешествие, а это по вашей части, верно?

Берлинец не увидел ничего странного в недоверии берлинца.

— Если господин наверху вас не удовлетворит, вы всегда можете снова обратиться ко мне. Но увидите, он вас удовлетворит, это как раз тот человек, который вам нужен. Его фамилия Грундайс. Третий этаж, комната триста семнадцать.

— Что ж, человек по фамилии Грундайс меня, пожалуй, устраивает, — согласился Хакендаль. И, видимо, так велико было его доверие к этой фамилии, что, несмотря на свои давешние опасения, он позволил выпроводить себя наверх, и, сидя в редакционной приемной, стал терпеливо поджидать молодого Грундайса.

Что же до молодого Грундайса, огненно-рыжего Грундайса, по кличке Грундайс Красный Лис, то он уже не первый год околачивался в редакции на положении затычки и, поглядывая в раздумье на лоснящиеся брюки своих вышестоящих коллег, говорил себе, что у него прискорбно мало шансов в более или менее обозримый срок дождаться продвижения по службе. Все они прочно сидели, тогда как Грундайс бегал, высунув язык, а прибежав на место, видел, что они уже расселись и тут; никакая беготня не могла обеспечить ему сидячего места. А ждать, покуда истекут земные сроки такого засидевшегося, Грундайсу не дозволял темперамент.

К тому же его убивало честолюбие. Если случалось что-нибудь стоящее, Грундайса оставляли дома. Никто не говорил о нем: «Тот самый — помните, он еще написал то-то и то-то». Нет, его без всякого стыда представляли как «нашего борзого». «Он у нас второй Нурми, знаменитый бегун. Пишет ли? Еще бы! Я сам видел кое-что из его писаний — в мусорной корзинке».

Увы, честолюбие убивало Грундайса. И не раз ночью, пробегая по темному спящему городу, он молил небо, чтобы под самым его носом случилось что-нибудь чрезвычайное и по возможности страшное. Но с ним, как на беду, никогда не случалось ничего даже мало-мальски интересного.

И снова он впадал в уныние. Весь мир может рушиться, но то место, где случайно находится он, Грундайс, непременно уцелеет. В этом он был твердо убежден.

Когда кузен сообщил ему по телефону о рехнувшемся старике извозчике, который собирается ехать в Париж, Грундайс сказал с напускным равнодушием:

— Что только не втемяшится такому старикану! А главное — в извозчичьей пролетке! Я еще понимаю — на детском самокате! Ладно, присылай его наверх!

Однако внутри его словно обожгло. А вдруг в этом что-то есть, что-то настоящее, большое, вдруг это его долгожданный козырь! Статейка о юморе берлинцев! Нет, на такую мелочь мы не размениваемся! Такие финтифлюшки нам ни к чему! Все зависит от того, что это за старик. Сумасбродные затеи могут быть у всякого — дело в человеке, а не в затее. Такой чудак должен свято верить в задуманное, он не должен считать себя сумасбродом, он должен быть в силах довести задуманное до конца…

Грундайс с интересом смотрел на посетителя. Он затащил его в пустой кабинет и здесь взял в клещи. Прежде всего он дал извозчику выговориться, а когда старик исчерпал себя до дна, когда он уже в третий раз изложил свои нехитрые планы, Грундайс стал приводить ему все возражения, какие только мог измыслить, перечислил все возможные трудности, камня на камне не оставил от его надежды…

При этом он глаз не спускал со своей жертвы.

Он изучал этого человека глазами газетчика. Представлял его себе' на различных фотоснимках, прикидывал, сможет ли он стать популярной фигурой, хорошо ли у него подвешен язык, наделен ли он природной сметкой. Соображал, как далеко у него зашел склероз и как он будет держаться в непривычных условиях — выступая с речью, сидя на банкете или в дороге при поломке оси. Не подвержен ли он частым заболеваниям?

А главное, он старался испытать старика: обладает ли он необходимой выдержкой; легко ли теряется и впадает в уныние; поддается ли мнению окружающих; или же есть в нем твердое, несокрушимое ядро, а главное, одержим ли он по-настоящему своей идеей?..

И когда Хакендаль на его десятое возражение с непреклонным упрямством заявил:

— Это вам все кажется трудным, молодой человек. Лиха беда — начало, а там все пойдет само собой… — тут он наконец уверился, что перед ним человек должного упрямства, железная натура, в самом деле Железный Густав…

— Ладно, — сказал он. — Я еще раз все хорошенько обдумаю. Потому что дело это не простое, господин Хакендаль. Приходите на той неделе. А главное, держите пока язык за зубами, никому ни словечка!

И оба переглянулись, и вдруг заулыбались оба, старый и молодой.

— Тот молодец в конторе, верно, доложил вам, что я чокнутый? — поинтересовался Хакендаль.

— Что о нем толковать, эти молодые люди не видели жизни, не то что мы с вами! — осклабился молодой Грундайс.

Расстались они в полном согласии.

Старик Хакендаль решил, что дело на мази и он может скинуть с себя эту заботу, тогда как для молодого Грундайса заботы только начинались. Ибо чутье подсказывало ему, что это — настоящее и даже большое дело в случае удачи.

Итак, все было бы хорошо, если б не один минус: сам Грундайс был всего лишь редакционной затычкой, мальчиком на побегушках, иначе говоря, полным ничтожеством. Ничтожеству же не под силу такое большое начинание, считай он его хоть сто раз своим кровным делом. Для этого ему необходима вся газета, и не только ее финансы (это еще куда ни шло), а главное, ее связи, весь ее аппарат, провинциальные агентства, ее парижский представитель, словом, вся газета.

Но аппарат в руках у его милых коллег, у всех этих Засидевшихся и Вышестоящих, у этих несытых глоток и злопыхателей, которым мозолит глаза чужая слава. Стоит им узнать о его планах, как они из одной только зависти постараются их провалить. Или же присвоят их себе, а ему, Борзому, бросят в награду разве что обглоданную кость, скажем — командировку в Бранденбург. Он же хотел сохранить для себя весь жирный кус: старт в Берлине, переезд через границу, встречу в Париже, возвращение в Берлин — словом, все!

Железный Густав ничего этого не подозревал. Думая о Грундайсе, он представлял себе, что тот хлопочет насчет паспорта и открыток, насчет денег для матери и его дорожных расходов. О настоящем объеме забот Грундайса и об их характере Хакендаль понятия не имел.

«Как бы мне заполучить это в свои руки», — вот что гвоздило Грундайса день и ночь, а если и случалось ему подумать о деньгах и паспорте, то он говорил себе, как папаша Хакендаль: «Это устроится само собой, лишь бы мне заполучить все дело в свои руки!»

Раздираемый сомнениями, Грундайс вспомнил о человеке, который в здании газетного издательства был известен под прозвищем «Золотая Несушка», — курица, несущая золотые яйца. У этого высокоуважаемого и еще более высокооплачиваемого лица была одна только обязанность — неистощимого выдумщика. Это был кладезь идей. Когда господа редакторы и члены главной редакции окончательно садились на мель, они в отчаянии бросались к нему: ни у кого ни единой идеи, выдохлись! Подскажи нам, бога ради, что-нибудь для пасхального номера! Какую ты нам присоветуешь обложку для карнавального номера нашего популярного еженедельника? Придумай что-нибудь из ряда вон выходящее, надо оживить интерес к нашему журналу — спрос на него катастрофически падает! Сообрази что-нибудь этакое сногсшибательное для первой страницы нашей газеты. А нет ли у тебя еще чего-нибудь завлекательного для домашних хозяек? А для маленьких девочек? Или для молодых людей? В нашем последнем идиотском романе мы, оказывается, задели честь всего парикмахерского сословия, как бы исправить эту оплошность? Звезду экрана — Эву Лева — мы подавали сотни раз: спереди, сзади, сверху, снизу, раздетой, одетой и разодетой, — придумай, в каком бы еще виде преподнести ее читателю?

В ответ на эти вопросы Несушка сносил яйцо за яйцом, рождая все новые идеи и планы — иногда это требовало времени, иногда удавалось сразу, — так или иначе, он выручал редакцию. А поскольку его придумки себя оправдывали и читателю нравились, то его вполне можно было назвать курицей, несущей золотые яйца — он не только стоил денег, но и давал их!

К этому-то человеку, лишенному всяких честолюбивых помыслов, и поспешил пламенно-рыжий Грундайс. Он нашел толстяка в углу пивнушки, где тот с мрачным видом прихлебывал пиво.

— Садись, Борзой! И помалкивай! У меня вроде что-то наклевывается…

Молодой Грундайс уселся, он шепотом заказал себе такой же стакан пильзенского и уставился на великого человека, который в данную минуту отнюдь не глядел счастливцем, напротив — лицо его все больше мрачнело. Наконец толстяк даже застонал, и стоны его все учащались, он заерзал на стуле, потер лоб, вздохнул, стряхнул пепел сигары прямо себе в пиво, принялся его вылавливать, и тотчас же о нем позабыл — рука его выхватила из кармана записную книжку…

Величественно и как бы издалека, из бесконечного одиночества глянул он на молодого Грундайса и что-то застрочил в записной книжке. И вдруг остановился, еще раз глянул на Грундайса и решительным движением сунул книжку в карман…

— Я думал, что-то порядочное, — пожаловался он, — а это так — пустое! Не везет мне по четвергам, ничего не приходит в голову, ни единой дельной мыслишки, а тем более в этой конуре. — Он недовольно оглядел пивнушку. — И чего ради я таскаюсь сюда, где мне ничего не приходит в голову? Человек — величайшая загадка, в первую очередь — для самого себя. Это ты, Затычка, насыпал мне пеплу в пиво? Ну, зачем я тебе понадобился? Выкладывай!

И Грундайс поведал ему о старике Хакендале и о его затее, а также о своих опасениях, как бы самому не остаться на бобах.

— Дело это, — сказал Несушка таким тоном, словно уже лет десять над этим думал, — надо начинать с малого, с коротенькой заметки. А отъезд твоего фиакра назначай на первое апреля, в крайнем случае, на второе — если читатель на это не клюнет, ты всегда можешь потом сказать, что то была первоапрельская утка. Если же публике понравится, можно отважиться и на большее, а в случае и дальше интерес не пропадет, жарь в Париже на всю катушку. А уж тогда будь спокоен: тебя перепечатают у нас на первой полосе под жирным заголовком, поместят и твой портрет… А ведь этого всем вам особенно хочется — увидеть свой портрет на страницах вашей газеты, где вы насажали столько портретов и честных и бесчестных людей!

— По-вашему, значит, это дело стоящее? В нем и правда что-то есть?

— Чудак человек! Стал бы я тут сидеть и терять с тобой время ради какой-то пустой затеи? Ну-ка, уплати по счету, в другой раз будешь знать, как просить у меня совета: семь стаканов пильзенского и четыре сигары. А теперь пошли к директору, пусть ассигнует нам деньги…

И оба направились обратно в редакцию, к директору Шульце. Это был человек, от которого целиком зависели деньги, и он, как цербер, сторожил свои сокровища. Даже самая блестящая идея не вызывала у него улыбки, он только знай причитал:

— Ах, господа, да ведь провинция не примет этого! Мы потеряем сбыт в провинции. На это у меня нет денег!

В другом случае он кричал:

— Но это же не для Берлина! Уж я-то знаю своих берлинцев, да и Гамбург на такое не клюнет! Вот то-то и оно! Транжирить деньги легко, заработать их и того легче, трудно сберечь деньги, вот в чем искусство, господа!

К этому-то отъявленному скептику и направились Грундайс с Несушкой. Одного Грундайса не допустили бы пред светлые очи директора Шульце, он был слишком еще мелкой сошкой. Зато Несушка был здесь желанным гостем, и Грундайс прошмыгнул в святилище вместе с ним.

— Директор, дорогуша, — приступил Несушка, — наш рыжий Борзой — вот он, перед вами — ухватил одну идейку, как раз для весны, когда наступают теплые дни и публика норовит свернуть подписку, идейка эта и все лето будет вас выручать…

— Можете не расписывать, — прервал его директор. — Мы с вами не первый день знакомы. Скажите лучше, сколько стоит ваша идея?

— Сто тысяч марок — что брутто, что нетто, — хладнокровно заявил Несушка, и у Грундайса от неожиданности запылали уши — он рассчитывал никак не больше, чем на пять тысяч.

Директор Шульце подозрительно глянул на своих собеседников.

— Сто тысяч марок! — сказал он неодобрительно. — Вы когда-нибудь видели на столе сто тысяч марок?

— На столе нет, а на чеке видел — помните, дорогуша, права на прокат американских фильмов?

— Не так уж они велики, ваши достижения, чтобы постоянно ими хвалиться! В семьдесят тысяч вы тоже уложитесь. — И он покосился на своих собеседников. — Убежден, что и семидесяти хватит.

— Сойдемся на семидесяти пяти, дорогуша, и я расскажу вам, в чем дело.

— Не возражаю: сначала вы — мне, потом я проверну этот вопрос в совете директоров, а там и в наблюдательном совете, потолкуем и с главной редакцией. А при чем тут молодой человек?

— Это — наше второе условие: если молодой человек не получит все дело в свои руки, считайте, что разговора не было.

— Семьдесят тысяч марок — и такой молодой человек? А вы, молодой человек, когда-нибудь видели на столе семьдесят тысяч марок?

— Как же! — отвечал молодой Грундайс. — И даже держал в кармане. Во время инфляции.

Бледная, вялая улыбка проступила на губах у обоих прожженных дельцов. Так из снеговых туч на миг выглядывает солнце. Так младенец, накричавшись до хрипоты, припадает к материнской груди и к его реву примешивается первая отдаленная улыбка…

— Что ж, поговорить можно, — милостиво согласился директор Шульце. — Садитесь, господа! Не угодно ли сигару? Итак, приступим! Должно быть, любовная история — на любовь опять большой спрос.

Старый год сменился новым, январь — февралем, а Густав Хакендаль живет как ни в чем не бывало, регулярно выезжает в своей пролетке, посиживает с Блюхером в мастерской, глядя, как он жует сено, приносит домой немного деньжат, а когда и ничего не приносит, — словом, ведет себя как обычно и никому ни словечка не говорит о предстоящей поездке.

Теперь он уже и мог бы раскрыть рот, рассказать о своих обширных планах и намерениях, ведь с господами из редакции все договорено, он даже подписал контракт, а между тем он по-прежнему молчит. Иногда он сидит против матери за накрытым клеенкой столом, жует и поглядывает на нее своими большими на выкате глазами, которые все гуще покрываются сеткой кровяных жилок, смотрит на нее, таращится…

— Что ты на меня смотришь, отец? — спрашивает мать. — Что-то с тобой не то, последнее время ты все на меня смотришь.

— Да ничего со мной нет, тебе кажется, — досадует папаша Хакендаль. — Просто я задумался.

— О чем же ты задумался, отец? Да еще за едой? За едой надобно есть, а иначе еда не впрок.

— Ни о чем я не думаю, — стоит на своем Хакендаль.

А между тем он думает. Он непрестанно думает о том, как он им это преподнесет — и матери, и всему семейству, как он коротко и ясно расскажет им о предстоящей поездке в Париж. Не то чтоб он боялся помехи с их стороны, — всю жизнь он делал, что хотел. Нет, он боится никчемной болтовни, боится причитаний матери, ее охов и вздохов. Она ему и спать спокойно не даст.

— И отец положился на волю судьбы, — мол, как-нибудь все утрясется. Когда дойдет до дела, они сами все узнают. Впрочем, оно и лучше, чтобы узнали как можно позднее — меньше будет времени для разговоров!

Уже и март приближался, когда Ирма прочитала в газете заметку о том что…

Она читала и ничего понять не могла. Побежала к матери, прочла ей заметку, и обе они ничего не поняли. Отец только вчера заезжал к ним покатать маленького Отто и ни о чем таком не заикнулся!

— Должно быть, ошибка! — решила Ирма, все так же недоуменно глядя в газету. — Но ведь все это стоит здесь черным по белому, а главное, все приметы сходятся!

— Небось Гейнц знает! — жалобно пискнула Кваасиха. — Мужчины всегда в таких случаях покрывают друг друга.

— Кто, Гейнц? Он понятия не имеет, уверяю тебя! — с возмущением воскликнула Ирма.

И обе женщины заспорили о том, к кому больше привязан муж, к отцу или к жене, и в пылу спора упустили из виду его причину.

Но вечером, когда Гейнц, изрядно уставший, пришел домой и, усевшись на своей раскладушке, принялся стаскивать башмаки, Ирма спросила с воинственной ноткой в голосе:

— Скажи, пожалуйста, ты что, совсем газет не читаешь?

— Ты это о чем? — спросил он, уязвленный ее тоном.

— Ты разве не читал этого? — И она ткнула пальцем в заметку.

Это была заметка в десять строк, истинно грундайсовская заметка. Однако в ней сообщалось:

«Густав Хакендаль, в свои семьдесят лет старейший извозчик Берлина, стартует в начале апреля в большой пробег Берлин — Париж — Берлин. Всю поездку туда и обратно он совершит в своей обычной пролетке за номером семь. Как нам сообщают из Парижа, тамошняя извозчичья корпорация собирается оказать мужественному берлинцу, которого недаром прозвали Железным Густавом, торжественный прием».

— Вот так история! — воскликнул Гейнц Хакендаль и уставился на газету, словно не веря своим глазам. — Бред какой-то! — пробормотал он в полной растерянности.

Ирма смотрела на него испытующе, но, как ни смотри, Гейнц явно ничего не знал, и, следовательно, Ирма одержала верх над матерью.

— По-моему, тебе не мешает знать! — заметила она осторожно.

И тут разразилась гроза.

— Ты это знала! — вскричал Гейнц. — Отец с тобой поделился. Ну, конечно, ты была во все посвящена, а главное, за моей спиной! — В голосе его зазвучала горечь: — И ты это называешь браком!

— Позволь! — вспыхнула Ирма. — Я как раз думала, что это у тебя с отцом… Вернее, мама думала… — Однако она умолчала, о том, что думала мама. — Мне уже приходило в голову, а не первоапрельская ли это шутка?

— Апрельская шутка! — возмутился он. — В наше-то время… И в феврале… — Он еще раз заглянул в газету. — Хотя, возможно, — добавил он уже спокойнее, — отец попал в руки к какому-нибудь газетному строкогону. Нет, написано на полном серьезе, похоже, в этом что-то есть. Что же нам делать, Ирма?

— Поговори с отцом, — предложила она.

— Ясно, поговорю, — сказал он. — Но уж если отцу что втемяшится, да притом кто-то его поддерживает!.. Ведь для них это сделка! — И он вздохнул. — Я от души желаю отцу всего, чего он сам себе желает, но затея эта не ко времени. Ничего себе пошутили! — И он неодобрительно посмотрел на газету.

Ирма молчала. У нее было свое мнение, но, как умная жена, она предпочитала молчать, раз изменить она ничего не в силах.

— Обязательно поговори с отцом! — повторила она.

— А я и собираюсь это сделать, — сказал он и встал.

Гейнц поспешил на Вексштрассе и застал отца в конюшне.

Тот мельком глянул на сына, а потом снова нагнулся и продолжал тщательно смазывать Вороному копыта.

— Ну, Малыш, — сказал он, погруженный в свое занятие, — я уж вижу, с каким ты пришел разговором. Давай лучше не надо! Вот и с Блюхером пришла пора расстаться. Говорят, он не выдержит поездки в Париж. Мне дают нового коня. Жалко мне Блюхера, неплохо он мне служил. Не то что старуха Сивка, ты еще помнишь Сивку, Малыш?

Гейнц молчал. Так, значит, все правда, никакая это не первоапрельская шутка, отец действительно задумал ехать в Париж!

Отец, все еще занятый копытом, искоса, снизу поглядел на угрюмо молчащего сына.

— Ладно, говори! — предложил он наконец. — Старому человеку тоже охота получить какое-то удовольствие, просто стариться — не бог весть как весело, Малыш, можешь мне поверить!

— Газетчики тебя подведут, отец! — сказал Гейнц. — Они это не ради тебя затеяли!

— Ни-ни, Гейнц! Об этом и не думай! У меня с ними контракт, по всей форме.

— Контракт?! Какой еще контракт?

— Да ничего особенного! Просто, что я обязуюсь совершить поездку в Париж и обратно в своей пролетке, что все расходы несут они, да они еще нового коня мне дарят. Пятьсот марок я получаю для матери, а все, что заработаю на продаже открыток, да и мало ли еще на чем, принадлежит мне одному, они только сохраняют за собой исключительное право печатать про меня всякую дребедень и снимать меня на карточки — ну чем, скажи, плохой контракт?

Гейнц Хакендаль видел, что отец счастлив и горд своим контрактом, и все же он стал просить:

— Не делай этого, отец! Откажись, пока не поздно. Скажи, что заболел, что у тебя нет сил…

— Но почему же? Мы с матерью на какое-то время избавимся от забот. То, что я выручу за Блюхера, тоже останется нам…

— Но, отец! Ты этого не выдержишь! Подумай, в твоем возрасте в любую погоду на козлах…

— Скажите на милость! — осклабился старик. — Какие у меня, оказывается, заботливые дети! Что же ты ни разу не сказал мне этого, когда я разъезжаю по всему Берлину?

Гейнц кусал себе губы.

— Брось эту затею, отец, — повторил он. — Ты этого не выдержишь и только осрамишься, осрамишь всю семью…

Он осекся. Старик так резко вскинул голову, что даже Вороной вздрогнул.

— Ну-ну, — успокоил его старик. — Ни черта, Блюхер, нечего тебе расстраиваться из-за глупости других…

И обратясь к сыну:

— Что значит осрамлюсь! Разве я не волен делать, что хочу? Разве я тебе когда мешал делать глупости? Я еще не забыл, как ты — было такое время — бегал на одну виллу, чуть ли не все ночи там пропадал, я же не мешал тебе делать глупости! Не мешай и ты мне делать, что я хочу.

И он гневно сверкнул глазами на сына. Это был снова прежний Хакендаль, гроза казармы, гроза извозчичьего двора — ни годы, ни старость его не сломили.

— Это я-то осрамлю всю семью? А по-моему, совсем другие люди, твои брат и сестра, опозорили семью, вываляли в грязи наше честное имя. Я знаю, Малыш, это вина не твоя, ты малый порядочный! Но разве ты бегал к брату и сестре, говорил им: «Бросьте ваши глупости, вы только меня срамите!» А с отцом ты себе позволяешь!

Он посмотрел на сына и покачал головой.

— Ну что стоишь, как в воду опущенный! Чего обижаешься? Не мешай старику получить удовольствие. Не твоя забота, если люди станут надо мной смеяться!

Сын смотрел куда-то в пространство, уже наполовину убежденный.

— Ну, что ж, отец, — сказал он со вздохом.

— То-то, Малыш, я же знаю, ты у меня парень разумный. А теперь окажи отцу настоящую дружескую услугу. Поднимись наверх к матери и расскажи ей осторожненько про мою поездку. Что-то она чует, но ничего толком не знает! Сделай это! От тебя ей легче будет услышать. Сделай это для меня, Малыш!

Но вот февраль сменился мартом, приближался апрель. У всех было достаточно времени привыкнуть к мысли, что старику отцу предстоит далекое путешествие. Правда, оно казалось маловероятным — Железный Густав не обнаруживал ни малейших признаков предотъездной лихорадки. Каждое утро, как всегда, взбирался он на козлы, чтобы промыслить дневное пропитание.

И только на нового жеребца, которого он, по неизвестной причине, нарек «Гразмусом», старик поглядывал с опаской.

— Не знаю, — говорил он в таких случаях, — Гразмус неплохой конь, и без баловства, но две тысячи километров в один заезд — это не шутка!

И он ощупывал коню ноги, с сомнением качая головой.

В то время, в марте, все еще казалось, что ничего из этой затеи не выйдет. А тут еще старик Хакендаль возьми да и захворай, впервые в жизни слег по-настоящему. Врач нашел у него грипп. Конечно, Хакендаль долго сопротивлялся и доказывал, что ничего у него не болит, пока не свалился. С температурой сорок лежал он в постели, стучал зубами и стонал:

— Мыслимое ли дело, чтоб со мной приключилось такое! Никогда не болел, а тут нате вам, и это когда мне предстоит первое путешествие за всю мою жизнь. Ну, да я не дамся! Меня не проведешь! Со мной этот номер не пройдет. Ну-ка мать, налей мне снова той настойки! Чего бы мне еще такого сделать? Все, что нужно, лишь бы не провалить поездку. Вся моя жизнь была бы ни к чему без этой поездки в Париж.

За время болезни он всех родных обратил в свою веру. Как бы плохо ему ни было, он твердил, что должен поехать в Париж…

— Ну, как, Гейнц, даешь ли ты Гразмусу достаточную разминку? Попроси мясника, пусть прихватывает его с собой, когда ездит на бойню. Гразмусу вредно застаиваться в конюшне. О господи, а вдруг с поездкой ничего не выгорит!

— Выгорит отец, непременно выгорит! — уверяла его даже мать, которую раньше приводила в ужас мысль об этой поездке.

— Что, Рыжик? — ухмылялся старик, обливаясь потом, перемогая жар и озноб. — Небось поджилки трясутся, а? Ну, да не беспокойтесь: во всю мою жизнь уж если я что сказал, значит, так оно и будет. В этом я всегда был железный. Вы же знаете — Железный Густав…

— Можно бы дать небольшую заметку, — жалобно отзывался Грундайс, — сообщить, что вы заболели и что поездка откладывается на неопределенное время. Как вы думаете?

— Что значит — откладывается? Старый человек ничего не откладывает в долгий ящик. То, что хочешь сделать, делай сразу! Я еду точно в указанный день и час. Так и запишите!

— Но ведь остается всего три недели, — взывал несчастный Грундайс.

— Три недели — как раз то, что нужно! Если я заболел за одну неделю, то уж за три непременно поправлюсь. Ты, мать, не плачь и не страдай, в Париже будет Хакендаль!

И старик, весьма довольный, откинулся на подушки и, улыбаясь, задремал.

— Провалилась поездка! — стонал Грундайс.

— Отец поправится! — убежденно возражал ему Гейнц, уже всем сердцем сочувствовавший планам отца. — Он еще доставит себе эту радость.

— И я от всей души желаю отцу, чтобы он поехал! — причитала мать.

— Да справится он с болезнью, — говорила Ирма. — Ничто его не сломит.

— Ты, мать, не плачь и не страдай, в Париже будет Хакендаль! — улыбался во сне Железный Густав.

Перед главным подъездом издательства остановилась празднично разукрашенная пролетка номер семь. Сзади к ее кузову прикреплен большой щит:

ГУСТАВ ХАКЕНДАЛЬ ,

старейший извозчик Берлина,

отправляется в этой пролетке

в пробег Берлин — Париж — Берлин.

Играет оркестр. Любопытные останавливаются, читают, смеются и идут дальше, гнедой, он же Гразмус, пытается — отчасти с успехом, отчасти без успеха — сожрать украшающие его цветочные гирлянды, а самого извозчика не видно и не слышно.

Он все еще в издательстве, где ему устроили торжественные проводы.

Господин директор Шульце подает ему руку и желает ни пуха ни пера.

— И думайте о том, — заключает он свое напутствие, — сколько мы…

Он собирался сказать: «…денег в вас вложили…»

Но из уважения к торжественному собранию сдерживает свою низменную корысть и говорит:

— …сколько надежд мы возлагаем на ваше здоровье!

— Это, батенька, лотерея! — возражает ему несокрушимый Хакендаль. — Не возьмете ли открыточку, господин директор? Всего по грошену штука.

Бледный как полотно, дрожа всем телом, наблюдает Грундайс за своим подопечным. Как он ведет себя? Производит ли впечатление? Может, все же следовало подрезать ему бороду? Не пересаливает ли он с продажей открыток?

Ах, этот старик, этот чертов старик, он отправляется в большой мир, и его поездка заключает в себе все надежды молодого человека. А сам он об этом и не догадывается! Он думает только о себе. Вот так номер: он всучил-таки генеральному директору Клочше дюжину открыток и отказался скинуть ему с дюжины.

Он и впрямь пересаливает! А что будет в Париже? Чужой язык, чужие люди! Зачем только я в это ввязался!

А может, не так уж все плохо? Как они смеются! С каким удовольствием смотрят на старика в его длинном кучерском плаще и белом лаковом цилиндре. Пожалуй, следовало придать этой кампании гораздо больший размах. На улице что-то мало любопытных, публика, очевидно, подозревает во всем этом первоапрельскую шутку. Но Золотая Несушка был решительно против лавров авансом…

Грундайс обливается потом, он краснеет и бледнеет, он изнывает от страха, не в пример самому путешественнику!

А тому еще преподносят букет (как то он его примет?). Это секретарша генерального директора, чрезвычайно величественная особа! Эх, надо было его предупредить! Но что поделаешь с таким младенцем? Нельзя же заранее предвидеть все, с чем он столкнется в своем путешествии!

Густав Хакендаль попеременно смотрит то на букет, то на великодушную деятельницу.

— А что мне с этим делать? — спрашивает он. — Как вы сказали? Цветы? Нет, мой конь их не жрет. Нате, возьмите-ка вы!

И букет вручен Грундайсу.

Слава тебе господи! Первый взрыв веселости, все в восторге, начальство улыбается, подчиненные хохочут. Прекрасно!

Но вот приближается Золотая Несушка, сегодня у него особенно одутловатый и озабоченный вид. Он с достоинством трясет руку Железного Густава, словно изъявляя ему глубокое участие. Но с чем это подъезжает к старику хитрющий пес, уж не хочет ли он его поддеть?

— Parlez-vous français? — спрашивает он.

И «Yes!» — отвечает несокрушимый Густав.

Громовой смех.

Веселой гурьбой повалила процессия из комнаты в комнату, открытки раскупаются нарасхват. Движимая вещим предчувствием, приближается первая искательница автографов.

— Что вы сказали, фролин, что такое? Мне поставить свою подпись? А для чего, собственно? Чтобы вы потом сверху написали, что ссудили мне сотенную? Не-ет, я старый воробей, меня на мякине не проведешь! Послушайте-ка, Рыжик, напишите вы ей свое христианское имечко, вы все-таки больше подходите такой молоденькой дамочке!

Опять удача! Видно, он не так прост, старина Хакендаль, он здорово чувствует ситуацию. Да он и не робок, и к тому же понимает, чего им от него надобно. Никакой торжественности, подавай им шутку, они не прочь посмеяться и благодарны всякому, кто их рассмешит. Ну, что ж, давайте смеяться…

— Что это вам не терпится, молодой человек? Чего вы шебаршите? — отчитывает он Грундайса. — Успеется с Парижем. Мой экстренный поезд без меня не уйдет. Дайте мне сперва деньги обменять…

Он выворачивает карманы, и кассиру приходится обменять ему мелочь на кредитки.

— Ну что ж, дело идет! Чуть ли не пять сотен сплавил в одном этом доме. Я вами доволен, молодые люди. Следующий раз, как будет у меня поручение, обязательно про вас вспомню!

Он не упускает ни одной возможности, он чувствует себя, как рыба в воде. Его юмор, этот истинно берлинский юмор, рожденный в деревне под Пазевальком, празднует оргии…

Уже без малого одиннадцать, когда Железный Густав снова взбирается на козлы своей пролетки. Гразмус между тем вконец разорил свое праздничное убранство. Но о том, чтобы привести его в мало-мальски приличный вид, нечего и думать, музыканты бранятся:

— Пока ты там прохлаждался, Юстав, у нас ноги совсем закоченели!

Они построились впереди и заиграли туш. Взбудораженный непривычным шумом, гнедой приплясывает. Густав снимает свой лаковый цилиндр и машет многочисленным окнам издательства, усеянным смеющимися лицами.

На подушках восседает почетный гость, в пролетке по этому случаю выключен счетчик. Почетному седоку полагается ехать бесплатно, и сослуживцы смотрят на него с благожелательной завистью.

— А здорово мы это провернули, господин Грундайс? — спрашивает Густав Хакендаль, оборотясь с козел.

— Да уж начали мы — нельзя лучше! Вы у меня попадете в первую же вкладку, Хакендаль!

— Глядите, как люди-то уставились! Они дивятся не только оттого, что музыка. Это они на меня дивуются. — И со вздохом удовлетворения: — А ведь жизнь бывает и хороша подчас, верно, Рыжик?

— Еще бы! — с воодушевлением подхватывает Рыжик.

— Собственно говоря, — размышляет Хакендаль вслух, — мне бы следовало на всех углах слазить с козел и торговать открытками, но это чересчур большая волынка! А вас не затруднило бы, господин Грундайс, сунуть одному-другому на ходу парочку открыток?

— Не жадничайте, господин Хакендаль! Вы едете не на заработки, а ради собственного удовольствия!

— Что ж, пожалуй, вы правы. Я-то очень надеюсь, что ради удовольствия!

И вот они уже перед берлинской ратушей, перед так называемым Красным домом.

— Приехали! — объявляет Хакендаль и соскакивает с козел. — Дайте мне эту книжицу, господин Грундайс! — Он берет переплетенную в кожу толстую тетрадь. — Да, то ли еще будет, когда мы вернемся назад с заполненной книгой. Глядите как следует, братцы! Каждый из вас сможет сегодня сказать матери, что видел того самого рехнувшегося извозчика, что собрался ехать в Париж. Пусть и мать порадуется, что в Берлине сумасшедшим еще позволено разгуливать на свободе. Ну, пошли, Грундайс!

— Это вам приказано явиться, — увиливает Грундайс. — У меня свои дела.

Пришлось Хакендалю идти одному. Ну, да присутственные места — это тебе не редакция, а чиновник — не редактор. Появление Густава Хакендаля не производит здесь фурора.

— Давайте ее сюда! С вашими сумасшедшими идеями хлопот не оберешься. А потом — ищи свищи — только вас и видели! Ладно, так, значит, в одиннадцать часов тридцать пять минут второго апреля сего года извозчиком Густавом Хакендалем на предмет удостоверения личности предъявлен заграничный паспорт, одноконная пролетка зарегистрирована за номером семь, — согласно его заявления здесь, в ратуше города Берлина, он отправляется в город Париж, — ну как, в порядке?

— В порядке-то оно в порядке, — вздыхает Хакендаль, несколько раздосадованный таким приемом. — Но когда я вернусь из поездки, извольте встретить меня не с такими постными физиономиями — понятно?

— А ну-ка, убирайся! Пошел отсюда! Некогда нам с тобой трепаться. Здесь люди работают, приятель!

— Это еще как сказать, — ухмыляется Густав Хакендаль. — Это по-вашему называется работать. А меня спроси, так вы просто бумагу переводите!

После чего Хакендаль спешит ретироваться — разъяренный чиновник опасен. «Ну и сукины дети! — бранится он про себя. — Этих ничем не проймешь! Погодите, вот я вернусь, тогда поговорим!»

Но стоило ему выйти на улицу, и всю его досаду как рукой сняло. Вокруг пролетки толпятся любопытные, полицейские прокладывают ему дорогу… Впопыхах прибегает Грундайс и бросается в пролетку…

— Поехали! Пошел! Вперед! — кричит он. — Но только держите гнедого покрепче! Сейчас тут такое начнется!

И в самом деле, едва пролетка тронулась, как поднялся такой шум, что хоть уши затыкай: завыли автомобильные гудки, и в этом адском концерте можно даже разобрать какой-то ритм…

— Берлинские шоферы исполняют в вашу честь серенаду. Разве вы не слышите: «Прости прощай, родимый край!»

— Ни малейшего сходства! — кричит Хакендаль в ответ. — Я же ясно слышу: «Кого господь благословит…» Ну, в точности! Эх, приятель, вам медведь, видать, на ухо наступил.

Шум действует заразительно. Как ошалелые, звенят трамваи, мальчишки свистят в два пальца, люди, смеясь, кричат что-то друг другу, и вся эта дикая какофония перебивается обрывками маршей в исполнении оркестра. Багровые от натуги разгневанные полицейские мечутся в толпе и рычат на шоферов, этих возмутителей спокойствия.

Размахивая цилиндром, едет старик Хакендаль сквозь всю эту кутерьму. Шум понемногу затихает, оркестр грянул прощальный туш. Хакендаль натягивает вожжи. Гразмус берет рысью, и Хакендаль, оборотясь с козел, говорит:

— Ну как, господин Грундайс, поехали дальше? Но только предупреждаю, до сих пор вы были у меня почетным гостем, а сейчас я включаю счетчик.

Он нажимает на рычаг счетчика, табличка «Свободен» куда-то проваливается, и дальше они следуют по городу обыкновенной извозчичьей пролеткой. Тысячу раз ездил старик этой дорогой, но сегодня пролетка немного украшена зеленью, а позади висит щит, который прохожие либо не замечают, либо замечают с большим запозданием.

— Вам еще сегодня надо добраться до Потсдама, — предупреждает Грундайс.

— До Потсдорфа? Шалишь! Сегодня я ночую в Бранденбурге, — отвечает презрительно Густав. — Этак мне век не добраться до Парижа, если я сегодня застряну в Потсдорфе.

Гнедой прибавляет шагу.

— Он-то думает, что мы домой. Хотя это и есть домой, Гразмус, но только сперва нам еще предстоит сделать изрядный крюк. Ты что-нибудь слыхал про Париж, Гразмус? Никудышное место! Лошадей там одной кукурузой кормят, Гразмус!

— Почему вы его называете Гразмус, это имя что-нибудь значит?

— Понятия не имею. Оно стояло на табличке у барышника.

— Гразмус?

— Ну да, Гразмус! А чем оно вам не нравится? Тут, собственно, два слова: грязь и мус.

— Ой, уморили! Не смешите меня, Хакендаль! На табличке, наверно, стояло Эразмус.

— Возможно. А что означает Эразмус?

— Был такой благочестивый человек — Эразмус, или Эразм.

— Ну нет, Рыжик, пусть уж лучше гнедой остается Гразмусом. Благочестивый и Париж — это ни в какие ворота не лезет. Но, Грундайс, пролетка у нас уж очень неказистая, люди на нее и глядеть не хотят.

— Извозчичья карета здесь дело привычное. Погодите, вот выедем за город…

— Нет, нет. Надо ее хоть немного приукрасить. Увидите, что я сделаю…

И Густав останавливается перед лавочкой вдовы Кваас и закупает весь ее запас флажков и вымпелов.

— За это платите вы, Грундайс, — графа «издержки», как и сказано в контракте. Ну что, фрау Кваас, а не сплясать ли нам на прощание, как свекор с тещей плясали, когда свадьбу справляли…

— Да бог с вами, господин Хакендаль! А еще серьезный мужчина…

— Сегодня — нет! Сегодня я отправляюсь в путешествие. Сегодня я еду в Париж. А что, Гейнц дома? Ну, конечно, нет! Как всегда, д. к. — в длительной командировке. Кланяйтесь ему от меня и скажите, пусть постарается, чтобы все здесь выглядело веселей к моему возвращению. А Ирмхен где? Гладить ушла? Вот уж хозяйка так хозяйка! Кланяйтесь ей от меня. Нет, ждать я больше не могу. Я тороплюсь в Париж. Хорошенько прикрепи флажки, Рыжик! Пусть хоть немного подержатся. В каждом городе, где я побываю, я прихвачу с собой местный флаг. Надо же, чтобы все это имело вид, чтобы людям было на что поглядеть. Но для этого нужно иметь понятие. Не угодно ли открытку? Дурачина извозчик с дурацкой идеей: прокатиться Берлин — Париж — Берлин. По грошену! Лаковый горшок, полный дурости, и к нему все, что полагается снизу, — всего за грошен…

— У бедняги ум за разум зашел, — заныла фрау Кваас.

— Поехали дальше! — напоминает Грундайс. — Вы хотели еще сегодня добраться до Потсдама.

— До Бреннабора Рыжик, — возражает Хакендаль. Но он трогает. А потом, повернувшись к седоку: — Как вы думаете, Грундайс, когда все это будет позади, что-то нам мать скажет? Мать считает, что мне этого не выдержать. Говорит — на этом свете мы больше не увидимся. А вот и она, кстати!

И в самом деле, вот она, его старуха, стоит на краю тротуара. Вернее, не стоит, а сидит на мешке овса, который им придется погрузить для Гразмуса — своего рода НЗ, неприкосновенный запас.

Вокруг матери столпились люди. А тут еще — гляди-ка! — съехалось пять-шесть извозчиков. Здесь нет той помпы, что у Красного дома, ведь это всего-навсего Вексштрассе, Вильмерсдорф Но какое же и это приятное зрелище!

— Ай-ай, мать, как не стыдно! Посреди улицы, перед всеми людьми…

— А что в том плохого, отец? Ведь это ты нас на люди вытащил! На, закуси!.. И Гразмусу не мешает поесть, Без этого я вас не отпущу…

И Густав Хакендаль, ставший явлением общественной жизни, садится в угол пролетки и еще раз, напоследок, закусывает свиным холодцом с кислой капустой и гороховым пюре. А фрау Хакендаль смотрит на него из другого угла и, плача, уверяет, что никогда уже не увидит своего муженька живым, и обматывает ему шею теплым шарфом, и приказывает есть в дороге горячее, да чтобы выпивкой не увлекался.

— А уж видимся мы с тобой последний раз…

Густав Хакендаль то и дело прерывает еду и продает открытки. А на козлах сидит молодой Грундайс и, примостив на коленях записную книжку, сочиняет свой первый очерк. Тема его далека от поэзии, на нее не напишешь ни сонета, ни небольшой оды, ни пространной поэмы в терцинах. Но ему за этим слышится биение настоящей жизни, что-то вечное и несокрушимое. Эта старая пара в пролетке позади, этот плач пополам с едой и отчаяние вперемежку с напоминанием о сухих носках… (Конечно, самое лучшее они у меня вычеркнут!)

Тем временем минуло три часа, и повозка катит прочь из Берлина, торопясь на запад, в Париж…

Пролетка за номером семь проехала весь Берлин и укатила вдаль.

Немало людей видели, как она проезжала, и улыбались ей, и махали, и тут же о ней забывали. Вряд ли кто в этот день за обедом или за ужином удосужился сказать жене: «А ты видела извозчика, затеявшего доехать в своей пролетке до самого Парижа? И хватает же у старика смелости!»

Да, смелости у старика хватало. Берлин остался позади. Гразмус бежит рысью, он держит путь на Потсдам. В полицейском участке, куда старый извозчик заехал отметиться, все смеются.

— Вам еще надоест эта канитель. А где намерены остановиться?

— Это у вас-то? В Потсдорфе? Я останавливаюсь только в крупных центрах. Я еще сегодня буду в Бреннаборе.

— А тогда советую не задерживаться. И не жалейте кнута гнедому!

— Так точно, господин обер-вахмистр, благодарствую на добром слове! А вот вам открытка, повесьте ее на видном месте, потом сможете сказать, что у вас побывал Железный Густав!

И снова он едет, а между тем спускаются сумерки, и вечер, и ночь. Он переправляется через Хафель и добирается до Вердена. Ему и раньше случалось бывать в этих краях. То было еще в хорошие годы, такая поездка приносила двадцать марок, а двадцать марок в те времена были большими деньгами, больше, чем сейчас. На обратном пути всех развозило от выпитого сидра. Приходилось быть начеку, чтобы сохранить ясную голову. Знай гляди в оба, чтобы доставить людей и экипаж в целости и сохранности. И Хакендаль, как опытный кормчий, выгребал, — несмотря на все трудности, он твердой рукой довел свой корабль до нынешнего дня!

Теперь, оглядываясь назад, он видит над Берлином гигантское полыхающее в небе зарево, словно тучи проливают на город свет. Там, где он едет, все погружено во мрак, и там, куда он едет, все погружено во мрак. Однако он знает, что он не только отдаляется от полыхающего зарева, но что впереди его ждет, как говорят, еще более яркое зарево, нежели то, что он оставил за собой.

Когда это знаешь, тебя не тревожит, что ехать приходится в непроглядной темени, лишь бы дорога вела к сияющему свету. А ведь было время, когда ему приходилось ездить в непроглядной темени. Позади темно, впереди темно, да и кругом глухая ночь. Он еще помнит, как возил ночами распутных девок. И все же он как-то выгреб, а там, глядишь, мрак и рассеялся. И теперь его ждет впереди далекий, далекий свет.

Мало кто думает о нем сейчас в Берлине, разве два-три человека…

Это — жена, она сидит у окошка и смотрит на улицу. Горят газовые фонари, освещая редких прохожих.

Она всегда была малодушной, плаксивой женщиной, но сегодня ее гнетет настоящая печаль. Она не решается двинуться с места, печаль гнетет все безысходнее. С виду как будто ничего не изменилось — отец и раньше работал ночами. Это не чувство брошенности, оттого что в доме нет мужчины…

Нет, это печаль, безысходная печаль. Когда отец впервые заговорил об отъезде, она решила, что он рехнулся. И, судя по тому, что сперва говорил Гейнц, надеялась, что мальчик не допустит поездки. А потом отец заболел, и она была уверена, что ничего у него не выйдет… А ведь вот — вышло!..

Снова он поставил на своем. За всю их совместную жизнь не было случая, чтобы он не поставил на своем. Всегда ей приходилось уступать. В том-то и весь ужас, это-то и навеяло на нее безысходную грусть. Она не упрекает отца, он всегда был ей предан. Она совсем не желает ему неудачи, напротив, радуется всякой удаче. Просто, ей хотелось бы хоть раз в жизни настоять на своем! Ей хотелось бы доказать, что в кои-то веки она оказалась права. Сколько раз сговаривалась она с детьми против отца; никогда она не держала его сторону, и всегда-то он умел поставить на своем. Он сотни, тысячи раз поступал неправильно — из-за своего самодурства, своей грубости — и всегда ставил на своем. Ей хотелось бы знать, как это получается? В жизни нет справедливости!..

Мать вздыхает. В безысходной печали глядит она на пустынную улицу. Она так и не зажгла свет и сидит в темной комнате. Да, сидит в темной комнате, как всегда, не зажигая света, — это не было ей дано.

Такова одна из тех, кто думает о Густаве Хакендале, уехавшем в Париж…

Ирма и Гейнц ужинают, маленький Отто спит.

— Отец еще завернул к нам напоследок в своей пролетке, — рассказывает Ирма.

— И что же он сказал?

— Меня дома не было, я уходила гладить. Он скупил у мамы все бумажные флажки и украсил ими пролетку.

— Совсем одурел старик, — заныла в соседней темной комнате Кваасиха, спозаранку легшая спать. — Меня приглашал станцевать с ним на улице. Я его еще таким не видела!

— Значит, доволен, — задумчиво говорит Гейнц. — Хорошо, что мы не стали ему мешать.

— Конечно, хорошо, — поддерживает его Ирма. — Наконец-то у отца какая-то радость в жизни!

— Да, но что будет, когда он вернется? Опять седоков возить? Куда она денется, его радость? — Гейнц умолкает и надолго задумывается.

Таковы два других человека, думающих о старике Хакендале.

В вечерних газетах промелькнула, конечно, заметка об извозчичьем пробеге по маршруту Берлин — Париж — Берлин. Вероятно, найдутся в городе еще люди, вспомнившие в этот вечер старого извозчика. Возможно, даже кто-нибудь из его старых кучеров.

— Представляешь, мать, это все тот же старик Хакендаль, мы еще звали его Железный Густав, я у него работал незадолго до войны — помнишь? Он ежедневно отправлял на биржу тридцать пролеток, и, скажите, додумался до такого баловства! Вот и видно, что у нас с людьми творится!

Или же Рабаузе, он теперь ходит за лошадьми на пивоварне. Он сильно постарел, но сохранил ясную голову, и помнит все, как если б это было вчера. «Вот так номер, — думает он. — Бедняге Отто он только и долбил, что про работу да про долг, а сам вон что выкинул. Жаль, не узнает об этом Отто!»

Или его дочь Зофи, заведующая частной клиникой. Она разглаживает руками газетный лист и думает: «Слава богу, что меня здесь зовут заведующей. Имя Хакендаль никому из моих пациентов ничего не скажет. Вовремя же я от него отделалась! Это у него, конечно, от старости. Плохо же за ним Гейнц смотрит. Отца надо было отвезти в специальное заведение».

А в общем, хорошо, что старый извозчик, едущий где-то по большой дороге, не знает, что о нем думают в столице, облитой мерцающим светом, — это бы ему не прибавило бодрости. Однако всеми нами, как в большом, так и в малом, движет не вера людей в наши силы, а лишь та вера, что живет в нашей собственной груди. Важно, чтобы человек сам в себя верил, а тогда вера других приложится — все они потом явятся на поклон (и каждый все предвидел заранее!).

И только у одной все мысли о старике. Когда-то она была его любимицей — красивая, чистая девушка, ничего этого и в помине нет! Она сидит в кабачке на Александерплац — сегодня ни заработок, ни работа для нее не существуют. Она прочла заметку в газете, утром она в толпе зевак стояла перед издательством. По ее просьбе мальчишка купил для нее несколько открыток: «Старейший извозчик Берлина… Густав Хакендаль… по прозванью Железный Густав… Берлин — Париж — Берлин…»

Потом она бежала за пролеткой к Красному дому и слышала серенаду автомобильных гудков; и опять бежала до того места, где пролетку покинул оркестр. До того места, где, набрав скорость, пролетка исчезла из глаз…

Отец не видел Эву, зато она видела отца. Что-то в ней вспыхнуло — какое-то доселе незнакомое чувство восхищения, гордости, доверия. Что-то вроде: «На себе я давно поставила крест, зато старик наш жив. Ничто его не берет, он еще всех нас из грязи вытащит!»

Боже, каким молодцом он сидел на козлах, распушив седовато-рыжую бороду, как смеялся, какие шутки бросал своему молодому спутнику, как бойко продавал открытки, как уверенно брал в руки вожжи, и гнедой мгновенно трогал с места — ничто его не берет, он несокрушим!

«Он еще всех нас из грязи вытащит…»

Так думает она — и никакого оправдания себе, никакого снисхождения. Она-то пропащая, безнадежно пропащая, от нее уже ничего не осталось, ее выжали как лимон… Еще какой-то месяц, и Эйген выйдет на волю, она мечтает об этом дне и заранее трепещет. Она будет стоять у дверей тюрьмы в Бранденбурге на Хафеле, авось он ее не прогонит!..

Она думает о том, что Эйген ослеп, и о том, что сама она уже бог весть на что похожа. Она его не надеется обмануть; несмотря на слепоту, Эйген сразу же поймет, что она больше не доходная статья, — дай бог себя прокормить! А все же в ней живет надежда, что он возьмет ее к себе. Уж он придумает, как употребить ее в дело, какую извлечь пользу, пока она не превратится в бесполезную ветошь.

Но это уже не играет роли, так или иначе, ее ненадолго хватит. К счастью, ей все же довелось узнать, что жизнь идет своим чередом, в том числе и для Хакендалей. Утешительно чувствовать, что старый ствол живет и зеленеет, хоть сучья на нем и обломаны.

Какой-то мужчина подошел к ее столику — до чего же это сегодня некстати! Но она не вольна в себе. Она не может отказать клиенту на глазах у хозяина кабачка; ведь она что-то должна ему.

Гость покупает для нее ликер и пиво, он даже разоряется на третий стаканчик спиртного. Ему хочется ее расшевелить, сам он уже сильно на взводе. Но это — пропащие деньги, ее ничем не взбодришь. Она показывает ему открытку.

— Мой отец, — говорит она с гордостью.

— Видать, не повезло тебе, — говорит он и тупо смотрит на открытку. Он не может взять в толк, что за открытка и какое отношение к ней имеет эта шлюха.

— Что ты нос повесила? — сердится он. — За мои деньги могла бы не киснуть. Эй, хозяин, брось-ка монету в аккордеон. Давай, девушка, станцуем.

И так как она по-прежнему глаз не сводит с открытки, он хватает и рвет ее. И тут Эва давай реветь, и царапаться, и хныкать, а потом опять реветь, пока не пришел шупо и не отвел обоих в участок.

Итак, еще одна душа вспомнила старика Хакендаля, отправившегося в далекое путешествие. Но и она не бог весть какая для него опора. Быть может, это из-за ее дум загляделся он при въезде в город на высокие мрачные стены. Но мысль об Эйгене Басте, в некотором роде зяте Хакендалей, ни на секунду не приходит ему в голову.

«Больница, — соображает он. — А может, и острог. Но кому понадобилась такая большая тюрьма в этом захолустье. А впрочем, как сказать!.. На дворе уже глухая ночь. Надо поторапливаться, как бы нам с Гразмусом не пришлось ночевать на улице. Да еще в такой холод. Вот уж верно, что весенняя погода ненадежна. Лапы у меня застыли. Ничего. В Париже отогреюсь…»

Он едет дальше…

Но и еще один человек болеет душой за старика и желает ему всего самого хорошего.

Молодой Грундайс мог бы уже в пять часов уйти домой, его статья давно набрана и заматрицирована. Он даже успел прочитать корректуру, и, конечно же, его детище искромсано, чего же еще ожидать от его завистливых и тупоголовых вышестоящих коллег!

Итак, ничто не мешает ему уйти домой.

Но он не может уйти, он места себе не находит от беспокойства. Он слоняется взад и вперед по огромному зданию, блуждает по темным покинутым кабинетам, мешает работать ночным редакторам, и они, озлясь, швыряют в него свои пресс-папье. Он подолгу простаивает в наборной, и уже всем там надоел, и путается под ногами у мастера, перед большой ротационной машиной, — она пущена в ход и жужжит и гремит, оттискивая утренние газеты, те самые утренние газеты, которые подадут берлинцам к кофе его первую большую статью. Первую статью, подписанную его именем, ибо черным по белому под ней значится — «Грундайс».

Да, на это стоит посмотреть: черным по белому — «Грундайс».

— Ну как, прочитали фельетончик? — небрежно спрашивает он мастера.

— Довольно вам тут околачиваться! — огрызается старик. — Чтобы я стал читать этот навоз за гроши, что мне платят? Нет, не рассчитывайте! Хватит того, что мы печатаем для вас эту буржуазную трепотню!

Мастер, к сожалению, принадлежит к враждебной партии, и стряпня политических противников вызывает у него разлитие желчи.

И Грундайс продолжает метаться по огромному зданию, с тревогой думая о человеке, который едет и едет по большой дороге, потому что поставил себе целью еще сегодня добраться до Бранденбурга, хотя для первого дня было бы довольно и Потсдама. С тоской думает он о том, что все его надежды и виды на успех катят вместе с дремучим стариком по темным дорогам и что, если со старым извозчиком что-нибудь стрясется, заслуженно или нет — не важно, у него, его молодого сподвижника, не останется ни малейших шансов в этом огромном здании.

И что только не приходит ему в голову! И что старик занемог (ведь он только что болел); и что на пролетку налетела машина (это случается ежечасно); и что старик заложил (нос его внушает подозрение); и что у пролетки слетело колесо (а это могло бы привести к самым непредвиденным последствиям); и что извозчик нарушил какое-нибудь дорожное предписание (и вместо Парижа угодил в тюрьму); и что лошадь его схватили колики…

Но чем больше он клянет собственную глупость — глупо мучиться всякими предположениями, вместо того чтобы уютно сидеть вечерком за чарочкой в компании коллег; глупо сокрушаться о коварстве судьбы, вместо того чтобы положиться на ее волю; глупо, избрав окаянное ремесло газетчика, еще связаться с этой поездкой в Париж, — тем более он тревожится и бесится. «А ведь это еще только начало, — думает он. — Что же будет дальше?»

Он ерошит рыжую шевелюру, позвякивает мелочью в кармане. Словно преследуемый эриниями, слоняется он по коридорам и комнатам, а стоит ему подумать, сколько времени пройдет, пока Хакендаль соизволит прибыть в Париж, и что все эти дни и ночи его будет мучить неизвестность, — как он окончательно теряет рассудок.

«Спокойствие! — говорит он себе. — Полегче, старина! У репортера должны быть железные нервы. Газетчик, прибыв на место преступления, хладнокровно заносит свои наблюдения в записную книжку. Ты слишком взволнован, Грундайс, надо спустить пары».

И он направляется в читалку и, порывшись (то-то архивариус завтра обрадуется!) в стопке рукописных романов, берет один из них, пробегает полстранички и говорит: «Дрянь!» Берет другой, пробегает десять строк и говорит: «Архидрянь!» Третью рукопись он даже не раскрывает, а, поглядев на заглавие, восклицает со вздохом: «Да будь оно трижды проклято, это собачье дерьмо! Кто это в силах вынести?!» — имея в виду уже совсем не роман.

Он попросту выпускает рукопись из рук, и она падает в корзинку для мусора, куда, как известно, ни в одной порядочной редакции не попадают доверенные ей рукописи. Молодой Грундайс выскакивает как ошпаренный — свет он, разумеется, забыл погасить — и опять начинает слоняться по коридорам.

За десять комнат от читалки он находит расписание поездов. Только что прочитанное восклицание: «Кто это в силах вынести?» — наводит его на мысль, что нет никакой необходимости это выносить. В такую-то рань должен еще быть поезд на Бранденбург!

И в самом деле, такой поезд есть, и хоть времени более чем достаточно, Грундайс как безумный выбегает на улицу, бросается, запыхавшись, во встречное такси и со стоном выдыхает: «На Потсдамский!»

На шофера такая спешка производит впечатление, ровно за четыре минуты доставляет он Грундайса на вокзал и думает, участливо глядя ему в спину: бедняга спешит к постели умирающего!

Грундайс бросается к окошку кассы и, купив билет, бежит сломя голову вверх по лестнице, занимает купе, выбегает на перрон, просит налить ему что-то в буфете, покупает газету, бежит обратно и опять на перрон, покупает фрукты и опять на перрон — то туда, то обратно!

Наконец поезд трогается!

На целый час, на добрый час с четвертью, заперт он в этом распроклятом почтовом, который останавливается в каждой дыре, в том числе и в Потсдаме! Он предлагал Хакендалю ограничиться Потсдамом, но разве старость послушается разумных советов молодости? Чудак забрал себе в голову доехать до Бранденбурга — уже в первый день перегибает палку!

Мрачно смотрит Грундайс на свой билет. На билете значится, что перегон Берлин — Бранденбург насчитывает шестьдесят два километра, а он-то убеждал этого упрямого осла, что ему надо проезжать в среднем тридцать пять километров в день, — и такому-то идиоту доверил он свою судьбу!

Глубокое отчаяние охватывает Грундайса: все это, разумеется, кончится крахом. Все, за что бы он ни взялся, неминуемо кончается крахом. Толстяк Блай, их старший учитель, говорил ему в богадельне: «Уж если ты что знаешь, Грундайс, то разве только заведомую ерунду!» А когда мать, готовясь к празднику, нарядила его однажды летом в белый костюмчик с синим матросским воротником и поставила на вертящийся табурет перед роялем, чтобы мальчик не испачкался прежде времени, кто постарался, стоя на табурете, крутить сиденье до тех пор, пока деревянный винт не раскрутился, и он вместе с винтом и белым костюмчиком не хлопнулся на пол?..

Он! Всегда он! На него все шишки валятся, он законченный неудачник. Да и на что может надеяться человек с такой фамилией?

Уныло плетется он по темным и от того не менее ухабистым улицам города Бранденбурга. Нерешительно звонит у дверей местных гостиниц, покорно и терпеливо ждет, пока какая-то заспанная личность швырнет ему свое неласковое: «Нет, не приезжал!» — и тихонько плетется дальше, к следующей гостинице.

Увы, безнадежно! Была бы здесь скамья, с каким бы облегчением он на нее опустился и стал бы, оплакивая свою горькую участь, покорно ждать того, на что ему только и осталось надеяться, — ждать избавления от всех невзгод.

Но здесь нет такой скамьи. Вместо нее ему попадается нечто вроде ночного сторожа, и этот человек сообщает ему, что берлинский извозчик прибыл и что лично он, как опытный лоцман, препроводил его к «Черному коню»…

— Бодрый такой старичок, только закоченел малость. Это здесь, за углом. Извольте, провожу вас…

Уныло плетется Грундайс рядом со своим проводником. Все это, конечно, чистейшее недоразумение, возможно, конкуренты отрядили в пробег своего кандидата. Его же, Грундайса, извозчик в лучшем случае сидит в Потсдаме, если не свалился где-то по дороге в канаву…

Только из вежливости, чтобы не обидеть своего провожатого, следует он за добряком. Но сам он, конечно, не переступит порог «Черного коня», не полезет в западню, расставленную конкурентами! Не хватает еще напороться там на толстяка Вилли из «Вечерки», нет, надо быть последним дураком… Но уже в вестибюле «Черного коня» он слышит раскаты смеха.

— Господа сегодня в расположении, — сообщает кельнер, и по его ухмылке видно, что и он в расположении. — Берлинский извозчик всех распотешил!

Грундайс наскоро сует своему провожатому какую-то мелочь и, не теряя времени, бросается в общий зал.

И едва он увидел этого старика с его обветренным, бурым, а теперь разгоревшимся от тепла и грога лицом, с его окладистой бородой, в кругу почтенных бранденбургских горожан, едва услышал, как он рассказывает: «…а я только скажу ему, это, значит, коню моему, Блюхеру: «Тпрру, не балуй!» — как он давай пятиться раком в своих оглоблях…»

Едва он его увидел…

Как в груди у него — единственного, кто принимает в этом старике горячее участие, — закипают взволнованные горячие слова…

Ему хотелось бы простереть к нему руки и воскликнуть: «О, божественный старец! Ты — корабль моих стремлений и надежд! Счастливого тебе плавания и благополучного прибытия в безопасную гавань!»

Но он только говорит:

— Добрались-таки, Хакендаль? Ну, да вы же самый что ни на есть Железный Густав во всем Берлине!

Пролетка со старым извозчиком катит по Германии. И чем дальше бежит время и чем поспешнее хмурый, холодный, ветреный апрель отступает перед теплым, солнечным, веселым маем, чем дальше отъезжает пролетка от Берлина, оставляя позади скудные, суровые поля Бранденбургской области, и чем больше, минуя Саксонию и Ганновер, приближается она к веселой Рейнской области, тем восторженнее встречает ее народ.

Еще в Магдебурге это всего лишь рекордный пробег. Здесь Хакендалю покупают счетчик и ставят на пролетку, чтобы можно было точнее измерить скорость пробега, и гонщика Хакендаля беспокоит одно: выдержит ли Гразмус выпавшие ему трудности. Гразмус часто хандрит: деревенские хлева, где приходится ночевать с коровами и свиньями, ему явно не по душе.

— Что же вы, господа хорошие, — коню ведь и на спине надо покататься! — замечает Хакендаль с упреком.

Да и в Ганновере это все еще горе-пробег. Ветер и дождь хлещут старика, пронизывают до костей.

«А вдруг я не выдержу!» — грызет его тайная тревога. И он с благодарностью принимает новый дар — резиновый макинтош.

Но вот на смену апрелю приходит май — на очереди Дортмунд и Кельн, здесь люди общительнее, жизнерадостнее, и рекордный пробег, горе-пробег, становится веселым, ликующим, триумфальным шествием!

Еще за день до его прибытия сторожа общин обходят деревню и объявляют под колокольный трезвон:

— Завтра проездом в Париж прибудет к нам берлинский извозчик! Примите его получше, приветьте, окажите ему почет и уважение!

И они восторженно приветствуют его и выражают свое почтение!.. В тот день ни один хозяин не выезжает со своей упряжкой в поле, в школе не учатся, школьники во главе с учителями выстраиваются вдоль дороги, маленькие девочки держат наготове букеты и с замиранием сердца повторяют стишки, которыми они должны приветствовать чужого дедушку-путешественника.

А вот и патриарх извозчик. Занесенная пылью, но украшенная вымпелами и цветами, потрухивает пролетка по деревенской улице. Старик сидит на козлах, зрители машут и восторженно кричат. Но вот стишки сказаны, выпиты кубки, заздравный и стремянный, и с чувством горделивого удовлетворения взирает деревня на то, как престарелый извозчик слезает с козел и садится в харчевне за стол и как гнедому у коновязи засыпаются все более обильные порции овса. Каждый хочет поднести старику что-то особенное, чем-то порадовать его и удивить: в одной деревне, пока извозчик утоляет голод, самые уважаемые жители смазывают его колесницу, в другой Гразмуса отводят в кузню и наново подковывают!

Но что деревни, то и города! Въезд Хакендаля в Дортмунд и Кельн напоминает триумфальное шествие победоносных полководцев. Нежданно-негаданно безвестный извозчик вырастает в легендарную фигуру, каждое его слово повторяют с восторженным смехом, каждая прибаутка передается из уст в уста. В Дортмунде его ждет толпа в сто пятьдесят тысяч человек, полиция поставлена на ноги, чтобы расчистить ему дорогу, но все ее усилия напрасны. Движение в городе приостанавливается. Желающие поглядеть на отважного путешественника стоят впритирку. Переговорная станция на две минуты прекращает работу, чтобы барышни телефонистки хотя бы из окон поглядели на старика. В почетном эскорте участвуют все городские возницы. Корпорация владельцев извозчичьих дворов задает в честь приезжего парадный обед. Перед трактирами стоят трактирщики с пенящимися через край кружками пива или с полными чашами вина. В пролетку сыплются дары: сигары, вина, ликеры и съестное — целые круги сыра и бочоночки сельдей. Но преобладают цветы, они заполняют все. Какой-то честолюбивый хитрец, улучив минуту, протянул через улицу канат, дабы паломник, на своем пути в Париж, остановился и перед его домом!

И Хакендаль чувствует себя на уровне этого всенародного признания. С изумлением смотрит Грундайс на свое творение, Грундайс-удачливый, у которого газета требует все новых описаний этого триумфального похода, с удивлением смотрит на своего еще более удачливого сподвижника. Такой энтузиазм ему и не снился. Не ждал он и такой уверенности от старого извозчика. Тот словно чует, чего ждут от него эти люди, а может быть, все, что бы он ни сделал, приводит их в восторг.

Когда Хакендаль проезжает мимо Кельнского собора и все, затаив дыхание, ждут, чем-то он их сейчас удивит, — хотя чем, скажите, может удивить старик извозчик тысячные толпы зрителей, проезжая мимо Кельнского собора? — Хакендаль смотрит на собор и смотрит на толпы зрителей, и снова на собор и на застывших зрителей… Он поднимается и, размахивая лаковым цилиндром — материным молочным горшком, — кричит:

— Многие лета Кельнскому собору!

И все ликуют, все в восторге…

Когда же предприимчивая по части рекламы металлургическая фирма преподносит ему полный набор новехоньких подков для его Гразмуса, он оглядывает поочередно подковы, Гразмуса, управляющего фирмы в черном сюртуке… и качает головой…

— Нет, — говорит он, — эти штучки нам ни к чему. Забирайте их обратно. Гразмусу они не подойдут. У него размер обуви гораздо меньше.

И, вернув подковы управляющему, едет дальше.

И снова все ликуют, все в восторге.

Но что же в нем видят люди, откуда это ликованье, отчего — как в городе, так и в деревне — стекаются они к нему толпами, только бы его увидеть, только бы прийти в восторг от всего, что бы он ни сделал? Что же приводит их в такое неистовство? В чем причина этого ликования?

Правда, он глубокий старик, ему семьдесят лет, а он взвалил на себя дело, за какое взялся бы не всякий тридцати- и сорокалетний.

Но это еще не все.

К тому же он последний извозчик, в его лице в последний раз колесит по стране уходящий, старый век. Они приветствуют в нем то, чем были их отцы.

Что ж, пожалуй, — но и это еще не все.

К тому же после долгой поры незаживающей ненависти, вражды и гнева, им стали вновь доступны более дружественные чувства к «заклятому врагу» по ту сторону Рейна. Посланцем мира едет он к французам, и они приветствуют в нем своего посланца — но и это еще не все.

Главное же то, что они сами себя чтут в его лице, свою собственную волю к жизни, свою неистощимую жизнеспособность. Этот старый человек, увидевший свет еще в середине прошлого столетия, бесконечно много пережил на своем веку. Достаточно взглянуть на его лицо, изборожденное морщинами; оно напоминает вспаханное поле, каждый год засевал его все новыми разочарованиями, все более тяжкими поражениями, все более горькой нуждой.

Но эти глаза еще источают свет, с языка еще способно слететь острое словцо. Все то, что он претерпел, его не пришибло, это поистине Железный Густав, он все еще надеется. Пусть мы девяносто девять раз терпели неудачу, авось повезет в сотый раз — и вот мы едем! Мы смеемся, мы не перестали надеяться. Пусть мы опять упадем — в грязи валяться мы не станем! Ничто еще не потеряно, мы едем дальше!

Вот примерно какие мысли движут этими ликующими людьми, вот в чем причина их ликования!

Но что же чувствует старик, который, выйдя из укромной тиши своего незаметного существования, вдруг стал предметом горячего участия целого народа?

Внезапная слава не вскружила ему голову. Он не возомнил о себе, но и не испугался — для этого в нем слишком много житейского практицизма. Никогда он не был мечтателем и фантазером. Он говорит:

— Бог мой, таковы люди…

Он не понимает их восторгов; потихоньку скармливает он букеты Гразмусу и его подругам по ночлегу — коровам; потихоньку загоняет полученные дары — сигары, вина, ликеры и сыр — хозяевам постоялых дворов; ни на минуту не забывает о своей торговле открытками. Жизнь не баловала его, а теперь он видит возможность — наипоследнюю — собрать немного денег для себя и матери, и он ее не упускает. Нет ничего предосудительного в том, чтобы зашибить деньгу на чем-то, доставляющем людям удовольствие, и он со спокойной совестью ее зашибает. (Именно это и нравится людям.)

Однако он не разделяет их восторгов. На нем лежит вся тяжесть поездки, ведь он и в самом деле стар. Чем дальше он едет, чем ближе подъезжает к границе, к чужому народу, чужому наречию, тем больше грызет его тайный страх, но об этом он не заикается ни одному человеку, ни даже пламенно-рыжему Грундайсу.

Чем горячее становятся восторги, тем невозможнее для него возвращение домой. В душе он уже тоскует по Берлину. С первых лет зрелости он безвыездно жил в Берлине. Жители Берлина, их мысли и речи, улицы и площади этого города, его извозчичьи стоянки, его шупо — все это стало воздухом, которым он дышал, хлебом насущным, которого он постоянно алкал. Как-то, услыхав берлинскую песенку про Унтер-ден-Линден, где снова зеленеют липы, он не выдержал — убежал в хлев и, присев подле Гразмуса, дал волю слезам. И это он, не помнивший случая, когда б ему хотелось плакать!

Но все это проходит и уходит, не оставляя следа. Что остается — это ликующие толпы. Он проезжает сквозь них, он стар, он смотрит на них сверху вниз, смотрит из отдаленья. У них ищет он подтвержденья тому, к чему стремился всю жизнь. Несмотря на свое падение — был владельцем извозчичьего двора, а стал незаметным извозчиком, — несмотря на неудачу с детьми, несмотря на то, что вся его жизнь — одни сплошные просчеты, несмотря на то, что они молоды, а он стар, — несмотря на все это, они устраивают ему овации. Потому что все это он выдержал с честью, потому что он железный, ничто его не сломило. Потому что всегда в нем жила уверенность, что есть смысл жить дальше, как бы плохо ни приходилось.

Он ищет у них оправдания своей жизни, а они ищут у него оправдания своей…

Они ликуют, а он едет дальше.

И вот он приближается к границе.

У Диденгофена пересекает он границу и впервые покидает немецкую землю. Глядь, опять перед ним тот малый из газеты, огненно-рыжий Грундайс.

— Ну, как, папаша Хакендаль, сегодня у нас решающий день. Могу я сообщить: мы пересекли границу?

— А как же? Само собой! Какой может быть вопрос?

— И вы не боитесь? Меня вы до Парижа больше не увидите!

— Боюсь? А чего мне бояться? Авось никто меня не укусит! Только вот что: купите мне в обязательном порядке новую скребницу и картечь лошадь чистить. По статье — путевые издержки!

— Что это вы решили запасаться? Ожидаете худших времен?

— Да нет, не в этом дело! Просто в последней паршивой деревеньке мы с Гразмусом ночевали в свинарнике, и эти подлюги свиньи начисто сожрали мою скребницу и картечь. Даже поверить трудно. «Плохо же вы скотину кормите, — сказал я хозяевам, — когда вы их заколете, меня этой колбасой не угощайте», — сказал я им.

Посмеиваясь, переезжает Хакендаль через границу и направляется к домику, где ждут таможенные чиновники и солдаты. О страхе не может быть и речи, а молодому человеку он здорово утер нос.

— Bonjour! — приветствует он французов заранее заготовленным словцом.

Те смеются.

— Гутен так! — не остаются они в долгу. — Гутен так!

Стоя у шлагбаума, Грундайс следит за встречей. И вынужден тут же вмешаться, так как лингвистические познания обеих сторон на этом исчерпаны. Да и с уплатой пошлины не так-то просто. Требуется поручительство в том, что пролетка и лошадь в течение полугода покинут пределы Франции. Подписываются и другие обязательства. Железный Густав кричит, оборотясь к шлагбауму:

— Если я невзначай помру, придется вам, Рыжик, отвезти мою пролетку домой!

— Охотно! Но вы никогда не умрете, Хакендаль! Вы несокрушимы!

И он долго смотрит вслед старику, смотрит и тогда, когда тот уже скрылся из виду. Грундайс больше не редакционная затычка, он сверкающим метеором вознесся ввысь. Заметки в пятнадцать строчек поставляет теперь другой…

Но по сравнению с тем, что еще предстоит, достигнутого прискорбно мало. Грундайс молит судьбу, чтобы старик добрался до Парижа. Встречи в Париже, очерк о Париже должны превзойти все им доселе написанное. «Милый, не выдай! Еще бы только до Парижа», — молит Грундайс, глядя вслед исчезнувшей пролетке.

А пролетка знай катит и катит. Все идет нормально. И лишний раз убеждаешься, что не к чему загодя пугаться. Живут здесь, оказывается, лотарингцы, они говорят по-немецки, с ними можно столковаться. Само собой, оваций они не устраивают, это тебе не Германия. Да и вообще настроение у людей невеселое, можно сказать — подавленное. Похоже, что спустя десять лет после окончания войны она чувствуется здесь чуть ли не больше, чем в Германии, которая считается побежденной страной… Словно бремя войны сильнее давит на «победителей»…

Но не только по хмурым лицам жителей замечает Густав Хакендаль, в какой мере война еще дает себя знать в этой стране. Начиная от Конфлан-Инрея до Шалона-на-Марне в течение долгих дней едет его пролетка бывшими полями сражений, мимо разбитых деревень, мимо часами тянущихся кладбищ. Проезжает она и Верден — в свое время это название не сходило с газетных страниц всего мира, оно вошло в сердца всех, кто был в тылу, как арена неслыханных жертв и усилий…

Сейчас это всего лишь городишко, насчитывающий двенадцать тысяч жителей. Но живых окружили кольцом мертвецы, могилы пятисот тысяч мертвецов теснят обиталища двенадцати тысяч живых!

А он все едет и едет мимо. В течение долгих дней едет он мимо. Он уже знает: черными крестами обозначены могилы немецких, белыми — могилы французских воинов. Вдоль проезжих дорог тянутся кладбища; куда ни глянь, везде могилы, они карабкаются на холмы и горы, все долины затоплены крестами. И как много среди них черных крестов!

Хакендаль не может не думать об Отто, о когда-то бывшем ему сыном Отто. Ведь и сын погиб где-то здесь, в этой чужой земле покоится его тело… Отец силится вспомнить название того места. Его память хранит немало названий, военные сводки неугасимо запечатлели их в людских сердцах: Бапом, Сомма, Лилль, Перонна… Но название кладбища, где похоронен Отто, он не в силах вспомнить, а может быть, он его никогда и не знал…

Порой он останавливает гнедого, грузно слезает с козел и, перебравшись через ров, выходит на одно из кладбищ; он шагает по бесконечным аллеям крестов, останавливается то здесь, то там — где придется. Так он стоит некоторое время, случается, к нему подходит кладбищенский сторож или садовник — спросить, какая ему нужна могила. Но он только качает головой… это не имеет значения!

Любая или никакая!.. Так близок этот сын никогда ему не был, чтобы его интересовала лишь эта определенная могила… Все, кто здесь лежит, были много его моложе, он бесконечно их старше. Но они уже неподвластны времени, тогда как над ним оно все еще тяготеет, и хочется спросить — почему?

Пока он так стоит, толпами проходят туристы, с гидами во главе. Звучат всевозможные наречия… А когда он едет дальше, пролетку на бешеной скорости обгоняют туристские автобусы, набитые англичанами и американцами… Гиды трубят в свои мегафоны… Поодиночке и целыми группами обгоняют они его. Любознательные путешественники — бок о бок с теми, кто оплакивает своих мертвых, те, кто избыл свое горе, и те, кому его не избыть… Все еще развеваются вдовьи вуали, матери все еще преклоняют колени на могилах своих сыновей…

Дальше и дальше едет он. Он проезжает мимо развалин, которые здесь искусственно сохраняются — надо же публике увидеть кое-что и кроме могил. На дорожных столбах мелькают надписи: «Дорога к полю сраженья». Рядом с кладбищами поднялись отели — пусть безутешные родственники поживут в соседстве со своими мертвецами. Здесь все еще ведутся раскопки — ищут оружие и гранаты, здесь все еще находят мертвецов, — вернее, их скелеты, и кладбища продолжают расти. На обочинах дорог сидят продавцы сувениров, здесь можно купить карандаши, вазы, пепельницы из патронных гильз и гранат.

Все поля заняты мертвыми. Тут не пашут, не сеют и не жнут — живые кормятся мертвыми. Целая провинция живет за счет мертвецов, за счет войны, что прошла, но так и не миновала.

Старику Хакендалю больше не устраивают торжественных встреч. Редко кто оглянется на извозчичью пролетку. В этих местах привыкли к самым неожиданным фигурам, к посетителям из всех уголков мира, к любознательным австралийцам, к скорбящим азиатам и сумрачным африканцам.

Хакендаль вынужден искать ночлега наравне с другими приезжими. Порой нелегко найти хлев и корм для гнедого. Да и платит он со всеми наравне…

Часто встречаются немцы. Они осматривают кладбища, они кивают земляку. Как же, как же, они о нем читали. Очень приятно, давно ли он в дороге? Но им пора, им еще нужно проведать своих мертвых. Ведь это так трудно — среди стольких мертвецов найти того, кто тебе нужен! Все могилы одна как другая! Нет ли и у него здесь кого-нибудь из близких? Сын? Ну, еще бы! Пожалуй, не найти человека, у которого здесь не было бы родных, нет семьи, которую пощадила бы война! Он уже разыскал могилу сына? Не беда, он ее найдет, здесь охотно дадут любую справку…

Но он больше не ищет… Он считает, что это и не важно… Все эти могилы одна как другая, все мертвецы один как другой. Он скорбит о том, что их бесконечно много и что столько жертв и мужества не принесли ничего, кроме крушения, нужды и раздоров.

Медленно едет он дальше. Никогда не казался он себе таким дряхлым стариком. Старик, а все еще жив — среди миллионов молодых, умерших.

Четвертого июня, спустя два месяца и два дня после отбытия из Берлина, Густав Хакендаль совершает свой въезд в Париж; совершает въезд, иначе и не скажешь, — Париж принимает его, как иностранного государя.

Здесь те же овации, что и на пути через Германию, парижане из кожи лезут, чтобы воздать честь престарелому гостю. Улицы кишат народом, парижские извозчики тепло встречают берлинского собрата, студенты выпрягают Гразмуса и в триумфальном шествии влекут пролетку через весь город. На козлах восседает престарелый Хакендаль, на сиденье — молодой Грундайс. Повсюду смех, энтузиазм, бесшабашное веселье, но это все же не Германия! Здесь в старике извозчике чтут не человека, выстоявшего в тяжелые времена и сохранившего мужество, — здесь преобладает спортивный энтузиазм и братание: на первом плане — пробег и чужой народ, который приветствуют и чтут.

Задаются торжественные и веселые diners — молодой Грундайс проявляет незаурядную распорядительность. Прием в посольстве, англо-американская пресс-конференция, торжественные речи. Веселые студенческие пирушки. Вручение Золотого почетного копыта — носить на цепочке. Гразмусу разрешено присутствовать в зале и наблюдать церемонию, ему подают в фарфоровых яслях обед из овсяных яств…

И Хакендаль расцвел: куда делась его старческая угрюмость — вновь воссияла его слава. Он сочиняет стишок:

Путь Чарльза Линдберга повторил Железный Густав на дрожках без крыл.

Но Грундайс и его перещеголял. Газеты печатают портрет молодого редактора. Он сидит в пролетке номер семь, а внизу надпись: «Вы спрашиваете, коллега, на чем я прибыл из Берлина? Да просто сел на извозчика».

Смех до упаду, веселье, суматоха.

Два центнера венков в номере отеля. Подарков не счесть. Среди них парижские сувениры для матери. Целые батареи шампанского. Семидесятилетний старик садится в самолет и глядит на мир сверху. Неутомимый, несокрушимо жизнерадостный, участвует он в этой потехе…

Но что бы еще придумать?.. Чем бы всех удивить?!

За веселым завтраком рождается идея: состязание между старейшим берлинским и старейшим парижским извозчиками. Расстояние — триста метров.

Здорово!

Но только ли здорово? Возникают сомнения. Кто выйдет победителем? Кто должен выйти победителем?

Ведь чувства еще обострены: немцу ли финишировать первым, немцу победить француза, да еще во французской столице? Немыслимо! Но допустимо ли, чтобы побежден был гость, семидесятилетний патриарх, с честью выполнивший свою посольскую миссию? Это тоже немыслимо!

Бесконечные совещания-увещания. Заговоры-сговоры. И, наконец, совершенно секретное, закрепленное взаимными клятвами решение: обязать противников честным словом одновременно прийти к финишу…

— Поймите, Хакендаль, это единственно возможный выход! Не позорьте же нас! Придержите Гразмуса! Войдите в положение нашего посла!.. Французская нация… Как бы не возник конфликт — дипломатические отношения обеих стран только-только налаживаются… Ну что, вникли?

И Хакендаль вник, он дает честное слово.

Его противник тоже дает честное слово.

Все дороги к Марсову полю оцеплены, полицейские кордоны с трудом сдерживают тысячи любопытных, везде множество студентов с их подругами. Они кричат взахлеб ура, когда оба противника выезжают в своих старозаветных колымагах, — а вокруг одни автомобили! Толпа приветствует соперников; один из них приподнимает свою черную лаковую шляпу, другой — свой белый цилиндр. Бок о бок выезжают оба экипажа. Хакендаль — на Гразмусе, его противник — на поджаром буланом мерине… За Германию заключено немало пари…

— Не забудьте же, вы дали слово! — напоминает Хакендалю Грундайс.

— А вы бы, господин Грундайс, внушили Гразмусу… Ведь он у меня шалый. Тем более кормят его на убой, а из стойла ни на шаг. Мне и не удержать его…

— Не осрамите нас, Хакендаль! Заклинаю вас!..

— Все, что в моих силах, господин Грундайс. Положитесь на меня!

Обоим возницам — в обход лошадей — подносят по стакану шампанского. Они кивают друг другу и, не покидая козел, вторично обмениваются рукопожатием. Гразмус с любопытством обнюхивает своего противника. Впрочем, это не столько любопытство, сколько прожорливость. Он тянется зубами к гирлянде буланого. Француз пугливо прижимает уши и угрожающе скалит желтые зубы…

Бурное ликование.

А вот и выстрел — старт!

— Трогай, Гразмус! — И Хакендаль натягивает вожжи, чтобы не дать гнедому войти в задор…

Но и француз, помня обещание, придерживает коня. Так, не спуская глаз с противника, чтобы не опередить его, но и не отстать, вступают они в состязание — черепашьим шагом!

Смех, крики… подзадоривающие возгласы…

— Огрей его как следует! Не финтите! Прекратить надувательство!..

Откуда-то вынырнул пунцово-красный Грундайс.

— Да поезжайте же, Хакендаль, о чем вы думаете? Вам ехать надо!

— Я сам себе не доверяю. А ну как Гразмус разойдется…

— Но только рысью, рысью, Хакендаль, заклинаю вас…

— Ну вот — понес!

Какой-то задетый в своей национальной гордости студент швырнул буланому в глаза свою шапку. Буланый как подскочит, а потом как помчит во весь карьер…

— Ах ты сволочь! — вскричал Хакендаль. — Продал, стервец!

Приходится Гразмусу отведать кнута. Хакендаль встал во весь рост. — Такого условия не было. Мы, немцы, не позволим себя побить! Пошел, Гразмус!

Кнута не жалеют ни один, ни другой. Забыты все обещания. Возницы нахлестывают коней, публика подхлестывает возниц.

— Поддайте ему, Хакендаль! — кричит Грундайс. — Германия,вперед!

А его контрагент и партнер по договору, обменявшийся с ним честным словом, с яростью кричит ему в лицо:

— Vive la France, en avant la France!

— Германия!

— Франция!

— Жми!

— Врежь ему как следует, Хакендаль!

Как трещат и скрипят эти старые колымаги и как отважно они летят вперед! Лошади рвутся из постромков; размахивая кнутами и выпрямившись во весь рост, стоят возницы, гнедой догоняет, буланый понемногу сдает…

— Я тебе покажу, вероломная тварь! — надрывается разгневанный Хакендаль.

Он выровнялся с французом, да и цель уже близка… Буланый сбавляет бег, гнедой выходит вперед. Не иначе как Германия выиграет…

И вдруг тревожный треск. Оба извозчика следили друг за другом, но не следили за дорогой, их пролетки сшиблись, колеса сцепились, возницы покачнулись и, чтобы не упасть, ухватились друг за друга…

Так, тесно обнявшись, и приходят они к финишу — одновременно, верные своему обещанию!

Когда Хакендаль стал приближаться к родному городу, уже наступила осень. Его рыжеватая борода успела поседеть, а незапятнанно-белый при отъезде цилиндр, испещренный множеством инициалов и печатей, стал грязно-серым.

Хакендаля не узнать, так он изменился, и молодой Грундайс только ходит вокруг него да охает:

— Густав, дружище, да ты на себя не похож! С чего это вы так отощали, Хакендаль?

— Двадцать два фунта потерял в весе. Вот уж мать мне шею-то намылит! Она все время была против поездки!

— Но отчего же? Ведь еды вам хватало! Вас повсюду принимали как принца.

— Да что мне еда! Меня люди замордовали! И передать вам не в силах, господин Грундайс, до чего они мне осточертели. Видеть их больше не могу! Я и ехать-то норовил все больше задворками — где только можно было. Так и стоит в ушах их вечное «ура» да «Железный Густав»… А по совести сказать — ну что во мне такого? Ничего во мне такого нет! Никудышный старый лом!

Грундайс входит в раж. Как бы не сорвалась берлинская встреча, венчающая все путешествие! Старик устал и брюзжит, он совсем выдохся!

И Грундайс принимается его уговаривать. Просто обычная усталость с дороги — не больше! Да и не мудрено! Ведь он совершил нечто поистине замечательное, пусть почитает, что пишут в газетах. Весь Берлин радуется его приезду, точно светлому празднику.

— Не знаю, что ли, я наших берлинцев! Их хлебом не корми, дай только поглазеть на что-нибудь новенькое. Выкрась обезьяну в зеленый цвет да пусти ее гулять по городу, они за ней все, как за мной, побегут.

— Пустое вы говорите, Хакендаль! Вы не хуже меня знаете, что совершили своего рода подвиг. Да и для себя кой-чего добились. Обеспечили себе старость, вечер вашей жизни уже не будет омрачен заботами.

— А ну его, вечер моей жизни! Не нужна мне обеспеченная старость. Я с радостью опять сяду на козлы. Но только по-настоящему, как раньше. Ин-ко-гнито, понимаете? Меня уже тошнит от этого когнито!

— Хакендаль, дружище, Железный Густав, встряхнитесь! Будьте по-прежнему железным! Почитайте в газетах, какой вам готовят прием — целая программа, у вас сразу поднимется настроение!

Но Хакендаль только искоса метнул в Грундайса злобный взгляд.

— Не поминайте мне про газеты! Я на них зол! Чего только про меня не брешут!

— Господь с вами, Хакендаль! Разве про вас что плохое писали?

— Да не стоит и говорить. Они мне всё как есть отравили!

— Но что же случилось? Не таитесь! Облегчите душу, Хакендаль!

— Будто я занесся, будто мне теперь на пролетку и глядеть неохота, будто я из Парижа домой на машине укатил — вот что эти подлюги про меня пишут, — вырвалось у Хакендаля с горячей обидой. — Вы-то нет, Рыжик, я знаю, вы про меня таких пакостей не писали. Но зато другие! Я вам расскажу, как было дело. Засиделся я в одной компании за кружкой пивка, — подходящие такие попались ребята, не хотели меня отпускать. А тут один коллега вызвался меня выручить, поехал в моей пролетке вперед, чтобы мне с графика не сбиться. А меня действительно на машине подвезли — всего-то два часа мы в ней и проехали. А теперь кричат, что я зазнался, от пролетки нос ворочу? Два часа в машине и больше пяти месяцев в пролетке — вот ведь какие сволочи эти люди! Никаких заслуг не признают, после этого и делать ничего не хочется!

Молодой Грундайс не знал — плакать или смеяться над стариком, который не только устал душой и телом, но прежде всего ущемлен в своем честолюбии. Совсем старик, а капризничает и дуется, словно самолюбивый юнец. Но Грундайсу не до слез и не до смеха. На карту поставлен прием, торжественный, почетный прием, под который забронирована вся передняя полоса газеты! В своем теперешнем настроении Железный Густав способен железно поехать задами домой и заставить всех напрасно дожидаться

И Грундайс пускает в ход все свое красноречие, он проливает елей на душевные раны старика, и наконец ему удается привести его в чувство. Но Хакендаля привлекают не великие почести, не гром оркестров и праздничный обед, не тосты, поднятые в его честь, и не прием у бургомистра…

А то, что после этих церемоний он попадет в то самое место, откуда началось его странствие, в ту канцелярию ратуши, где чиновник, ставя в его подорожную первый штемпель, так презрительно отозвался о его затее. Вот что настраивает Хакендаля примирительно, поднимает ему дух и настроение. Это больше всего привлекает его!

— Дружище Рыжик, вы совершенно правы! Дурак бы я был, если б спустил тому скоту! Что он мне тогда толковал насчет моей затеи и своей настоящей работы! Я ему покажу! А для чего я, скажи, им налоги плачу? Ведь кормится, паразит, за мой счет! Я и научу его, как со мной обращаться! У меня прямо на сердце полегчало, Рыжик, теперь и я радуюсь!

Было бы и в самом деле обидно, если б Хакендаль, поддавшись дурному настроению, отказался от берлинской встречи. Берлинцам стало известно из газет, как их земляка принимали в Дортмунде, Кельне, в Париже и Магдебурге, и они, конечно, не могли допустить, чтоб им утерли нос. Как и всегда в таких случаях, они даже перестарались. Триста тысяч человек, из коих полгода назад ни один и маркой бы не пожертвовал ради удовольствия прокатиться в пролетке, были теперь рады стараться и добрую половину своего рабочего дня ухлопали на какого-то извозчика. Вся полиция была поставлена на ноги — для оцеплений, для регулировки уличного движения и обуздания восторженных масс, — да, не каждый день увидишь такое! Железный Густав, пожалуй, крепко бы пожалел, если бы поехал домой задами.

Но он не поехал задами, он поехал напрямик. Шоссе было черным-черно от людских толп, на площади Большой Звезды люди стояли стеной, а по Унтер-ден-Линден не было ни проходу, ни проезду ни для кого, исключая человека по имени Густав Хакендаль.

И вот он едет мимо рядов лип — весь Берлин ликует. В самых честолюбивых мечтах, даже еще будучи хозяином большого извозчичьего двора, не мог бы он себе представить, что родной город будет так его встречать.

Проезжая мимо французского бюро путешествий, он придерживает коня, он кивает через все это волнующееся море голов, он встает. Музыка умолкает, он размахивает над толпой своим лаковым горшком, он кричит, он ревет во всю глотку: «Vive la France!»

И все подхватывают: «Vive la France!»

Вот именно, да здравствует страна, так дружественно встретившая их земляка, но прежде всего да здравствует он сам, их земляк. Это — бедовый старик, он из нашенских, он такой же, как мы! Да здравствуем же и мы вместе с ним! Несокрушимые, неистребимые, бедовый народ — мы — берлинцы!

И Густав Хакендаль едет дальше, он проезжает мимо Замка. На Кёнигштрассе такая давка, что это, сохрани бог, кончилось бы плохо, если бы Гразмус не привык к людским скопищам. Но они благополучно проезжают, и вот уже Красный дом.

И в эту самую минуту клаксоны всех машин как возьмутся гудеть, орать, верещать — на сей раз никакому старательному Грундайсу не пришлось организовывать эту встречу, да и разгневанные шупо не лезут, куда их не просят. Стоя на козлах, Железный Густав подпевает гудкам. На сей раз он совершенно отчетливо разбирает мелодию: «Кого господь благословит», — вот что они гудят.

Его уже ждут перед ратушей. Не кто иной, как бургомистр Берлина, величает Железного Густава, простого человека из народа, выступившего в роли миротворца между двумя нациями: хорошо закругленными и ловко пригнанными фразами воздает он ему хвалу, а затем наливает простому человеку почетную чару города Берлина. Почетные чары для Густава Хакендаля дело привычное. Он выпивает бокал до дна, но, хотя все ждут его ответного выступления, бросает лишь: «Прошу прощения, я на минуточку, господа!» — и исчезает в дверях ратуши.

Он бежит по коридорам, он еще помнит номер того кабинета. Подорожная у него в кармане, нет, он этому подлецу не спустит. Погоди же у меня, голубчик!

Он распахивает дверь и влетает в канцелярию.

— Ну-ка, где тот, что здесь сидел?

— О ком это вы спрашиваете? Кто вам нужен? Да и кто разрешил вам сюда врываться? Ах, боже мой, да ведь это Железный Густав! Я видел ваш портрет в газете. Большая честь для нас, господин Хакендаль! Чем можем быть для вас полезны?

— Мне нужно отметить здесь, в этой книжке, день моего возвращения. Ну вот и хорошо, теперь все заполнено. Но я бы предпочел, чтобы тот господин, что провожал меня в дорогу… Разве он больше у вас не служит?

— Обер-секретарь Бреттшнайдер? Вы были с ним лично знакомы? Не правда ли, милейший человек… К сожалению, господин Хакендаль… от гриппа, знаете ли, уже в мае. Он уже больной пришел на службу, а там недели не прошло, и — что бы вы думали? — не стало! А жаль, верно?

— Да, жаль, — соглашается старик Хакендаль, и он действительно жалеет, что противник смылся. Это — капля горечи в чаше радости; человеческое сердце прихотливо: весь Берлин у его ног, а ему подай именно этого умершего берлинца!

Шествие продолжается, Хакендаля ждут в огромном доме газетного издательства. Здесь тоже хотят почтить удачливого гонщика и без промедления к этому приступают. Генеральные директоры и просто директоры, старшие редакторы и просто редакторы (к числу которых принадлежит теперь и огненно-рыжий Грундайс) ждут его, приветствуют, славят…

После стольких речей пора приступить к праздничной трапезе — свиной холодец, кислая капуста и гороховое пюре. Удачливого берлинца потчуют любимыми блюдами, по правую его руку сидит знаменитая кинозвезда, по левую — мать. Представьте, они даже мать затащили в это огромное здание, мать, которая не выходит из дому!

На матери новое шелковое платье, она обнимает своего Густава и говорит плачущим голосом:

— Слава богу, ты наконец вернулся, отец. Из-за тебя у нас дома и дверь-то не закрывается! От людей нет отбоя. И каждый что-то приносит. Полный дом натаскали бумаги, да подарков, да картонок — ума не приложу, куда все это девать. А вчера одна приходила, грозилась птаху принесть — настоящая, говорит, гарцская канарейка. А я, не будь проста, показала ей на дверь. Кто ее знает, что на уме у такой вертихвостки. Я ей прямо сказала: если, говорю, наш отец маленько не того, так это дело семейное и никого не касаемое, и вам тут встревать не к чему. И не то, чтобы я думала, отец, что ты и вправду не того, а просто люди пошли такие зловредные!

Но не одна только мать произносит нынче речь — сам директор Шульце поднимается и закатывает речугу, — можно подумать, что она сошла с того же конвейера, что и речь бургомистра. Но тут встает и Густав Хакендаль и разражается собственной здравицей: «Берлин — Париж — Берлин! Решено и подписано! Сказано — сделано! А теперь можно и обмыть!»

Аплодисменты, общее ликование!

Тост следует за тостом, праздничная суматоха, рукопожатия, но этим дело не ограничивается. Улучив минуту, Хакендалю суют в карман запечатанный конверт. Старику не придется больше ломать голову, как свести концы с концами.

За окном темнеет, спускается ночь. Мать торопит домой. Она боится за квартиру, где столько хороших вещей. Разгорается спор, газетчикам хочется отвезти Хакендаля на машине, Гразмуса уж кто-нибудь доставит домой. Но Хакендаль уперся. Со всем своим былым железным упрямством отказывается он сесть в машину. Мать, так и быть, пускай везут на машине, а он поедет в своей пролетке.

— Полно, мать! Уж если я из Парижа приехал цел и невредим, доберусь как-нибудь и до Вексштрассе.

И он, конечно, настоял на своем, Проводив ее, он идет к своей пролетке и к Гразмусу. Наборщики помогают ему собрать в охапку гирлянды, флажки и привезенные подарки, и все это складывают в укромный уголок.

— За трухой этой я как-нибудь заеду, а сегодня мне охота ин-ког-нито проехаться по Берлину. Как настоящему извозчику! Надоели мне люди…

И вот он едет. Сперва искоса поглядывает на прохожих, не узнает ли кто? Но тем временем совсем стемнело, да люди и торопятся, никто не смотрит на пролетку, что мирно трусит по улице.

До чего же уютно сидится на козлах. Как приятно плестись шагом по Берлину на положении обыкновенного извозчика. Клик-клик, отстукивает счетчик, и какой же это родной, домашний звук! Насчет Парижа он неплохо придумал, но самое приятное, пожалуй, снова ехать по знакомым улицам, по все тем же сотни раз изъезженным улицам…

Какой-то шупо, которому положено по штату более острое зрение, чем обычному берлинцу, узнает извозчика; памятуя утреннюю триумфальную встречу, он становится навытяжку и отдает честь.

— Эй, приятель! — окликает его Хакендаль. — Ты что, вчера родился? Это ведь все было и быльем поросло. Уж не собираешься ли ты каждый день отдавать мне честь, когда я выезжаю на работу? Брось дурака валять!

Довольный, едет он дальше. Они-то, конечно, думают, что он покончил с ездой, раз у него деньжонки завелись. Нет уж, дудки! Что может быть на свете лучше езды, езды по Берлину, конечно, и в качестве настоящего извозчика, конечно! А теперь, когда он так едет, у него одно только желание, и не успел он его задумать, как оно исполнилось.

— Эй, приятель, эй, кучер! Помогите мне втащить мою корзину! Мне на вокзал Цоо. Я-то думал — доберусь на трамвае, да эти паршивцы меня не впустили, с такой говорят, корзинищей нельзя. Только уж возьмите с меня по-божески, извозчик!

— Да ладно уж. Графского имения я, так и быть, с вас не потребую. Пошел, Гразмус!

И, чувствуя себя на седьмом небе от счастья, он поворачивает к вокзалу. Желание его сбылось: Берлин не отказал ему в задатке, и, значит, дело пойдет.

Иногда он оборачивается и косится на седока — догадывается ли тот, на какую знаменитость он наскочил. Но по лицу седока — маленького убогого человечка, слишком маленького для такой здоровенной корзинищи — ничего не разберешь. С мрачным видом уставился он в пространство, должно быть, размышляет о том, как дорого придется уплатить извозчику и как дешево ему бы стал трамвай! То-то удивится!

Но кто удивляется, так это старик Хакендаль.

Ибо когда он у вокзала помогает человечку выгрузить корзинищу и с горделивым самодовольством спрашивает:

— А вы догадываетесь, кто вас вез? Железный Густав — представьте, тот самый, что совершил пробег Берлин — Париж — Берлин! — человечек ему на это:

— Что вы болтаете, извозчик? Какое мне до этого дело? Лучше постерегите мою корзину. Мне надо поймать поезд на Мезериц. Париж!.. Уши вянут слушать такую чепуху. Сиди в своей стране, пекись о детях и жене! Марка двадцать за какую-то минутку езды, на электричке с меня бы и полтинника не взяли…

И сердитый человечек исчезает в толпе, оставив знаменитого извозчика стеречь корзину, а люди бегут мимо, они толкают Железного Густава, они хотят поспеть на свои поезда, они и не глядят на него, они его уже почти забыли: забыли знаменитого Железного Густава!

ЭПИЛОГ

СУПРУЖЕСТВО БЕЗ СУПРУЖЕСТВА

Маленькая вечно удрученная женщина, фрау Кваас никогда зятю не перечила. И даже Ирма — уж на что острый у нее язычок — стала с некоторых пор на удивление покладистой, даром что муж вечно торчит перед глазами, все видит, все слышит, во все вмешивается и ровно ничего не делает!

— Сегодня он опять разворчался, Ирмхен, — жаловалась шепотом фрау Кваас. — Надо иметь железное терпение!

— Пусть себе ворчит, мама, — уговаривала ее Ирма. — Я же ничего не слышу!

Но не слышать тоже не всегда помогает, приходится иной раз и дать отпор.

Как-то вечером, часу в десятом, Гейнц, уже приготовившись ко сну, сидел в кухне на своей раскладушке и наблюдал за тем, как Ирма на ночь глядя все еще что-то прибирает.

— Ну, Ирма же, — окликнул он, и глаза его заблестели — то ли от подавленного зевка, то ли…

— Что скажешь, Гейнц? — отозвалась она небрежно. — Устал?

— Устал? — вскинулся он на нее с внезапным раздражением. — С чего бы это мне устать?

Она бросила на него быстрый взгляд. И продолжала убираться, оставив его вопрос без внимания.

Это молчание сперва разозлило Гейнца — ведь он абсолютно прав, с чего ему уставать? Ну, немного прошелся по улицам, постоял перед газетными витринами в поисках объявлений, о которых теперь и слыхом не слыхать, ну, сходил отметиться — действительно, есть от чего устать!

Но постепенно досада улеглась; он все глядит на Ирму: у нее, когда она что-нибудь делает, такие быстрые решительные движения, а ее рука, отставляющая в сторону тарелку, — глаз не оторвешь! Его так и тянуло к ней, он ощущал ее в себе неизбывно!

— Но, Ирма же, послушай! — сказал он чуть погодя.

— Да, Гейнц? — И снова этот быстрый взгляд.

— Присядь ко мне на минутку!..

— Сейчас!

А сама все продолжает хозяйничать. Он некоторое время терпеливо следил за ней, а потом не выдержал:

— Ты уж и подойти ко мне не хочешь?

— Ах, Гейнц!..

— Что значит «ах, Гейнц»! Тебе противно посидеть со мной? — Она повернулась к нему, держа в руке ложку — потом ему отчетливо вспоминалась эта ложка в ее руке, когда Ирма ему сказала: «Нам больше нельзя…»

— Нам больше нельзя?.. — отозвался он с запинкой. — Нам уже и этого больше нельзя?..

Вместо ответа она только медленно покачала головой, стиснув губы. Она смотрела ему прямо в глаза, без робости и смущения.

— Но ведь… — начал он в замешательстве, после минутной паузы. — Ведь до сих пор…

Ирма по-прежнему смотрела на него, не отводя глаз. Она, видимо, забыла, что все еще держит в руках эту дурацкую ложку. Она смотрела на него серьезно, настойчиво, и ее взгляд лучше всяких слов говорил, что это не минутный каприз, а твердое, уже давно зревшее в ней решение.

— Но ведь… — снова начал он. И продолжал, между тем как мысль его напряженно работала, стараясь разобраться, переварить, понять: — Ведь до сих пор у нас… обходилось благополучно…

Она по-прежнему не сводила с него глаз.

Наконец она сказала:

— Мне этого больше не вынести… Каждый раз потом я с ума схожу от страха, пока не убеждаюсь… Нет, больше никогда…

— Никогда… — беззвучно отозвался Гейнц.

— Не смотри на меня так… — горячо воскликнула Ирма. — Ты знаешь, я люблю тебя, а дети — дети моя страсть! Ты знаешь, я не могу пройти мимо детской коляски, не заглянув в нее. Меня даже запах ребячий трогает до слез. Мне бы иметь детей, много детей…

Она смотрела на него невидящим взором, казалось, ей мерещится где-то далеко светлый, залитый солнцем дом, звенящий детскими голосами.

И вдруг ее глаза омрачились печалью, вся ее статная фигура словно поникла.

— Но дети, которых ты не в силах накормить… Дети, из-за которых надо обивать пороги благотворительных касс, чтобы выклянчить какую-то малость на пеленки… Нет. Нет. Нет.

Это троекратное «нет» как будто распрямило ее стан. Ее решение быть супругой без супружеских радостей было, по-видимому, бесповоротным. Она поглядела ему в глаза. Она сказала:

— Мне ведь тоже невесело, Гейнц. Но я ничего не могу поделать. Не я сотворила это проклятое время!..

Казалось, она ждет ответа. Как будто он может сказать ей нечто такое, от чего бы это отчаяние, это трудное время исчезло, рассеялось как дым! А потом покачала головой — не ему, себе в ответ покачала она головой, бросила скороговоркой:

— Покойной ночи, Гейнц! — и вышла из кухни. Все с той же ложкой в руке.

Он долго стоял у окна и глядел во двор, погасив свет на кухне. И во дворе уже стемнело. Было только десять вечера, но редко где еще мерцал огонек. В этом доме ютилась беднота, здесь утром вставали, а вечером ложились со словом «экономить» на устах, ложились — независимо от того, хотелось или не хотелось тебе спать. А почему бы и не лечь, едва стемнеет? Ведь в собеседниках у тебя недостатка нет: голод, заботы, отчаяние! Кто-то позаботился о том, чтобы ты не соскучился в постели, у тебя есть о чем поразмыслить.

«Покойной ночи, Гейнц!» — сказала она и ушла. Даже руки не протянула, не говоря уже о том, чтобы вместе посидеть на раскладушке. Стало быть, и на этом приходится ставить крест. Человеку двадцать семь лет, а его супружество превращается в бессмыслицу. Вслед за обетом бедности еще и обет воздержания! Добро бы он был подвижником в монашеской келье, но жить рядом с любимой женой! И все же! Невзирая ни на что!

Некоторое время ему не дает покоя дурацкая мысль: почему она не кинула ложку на кухонный стол, а унесла с собою в спальню. Теперь у него есть повод лишний раз зайти в спальню, потребовать у нее ложку, вызвать ее на объяснение — как и почему… Да что на объяснение!.. На спор! На ссору! Приказывать человеку, даже не выслушав? Кто дал ей право за него решать? Теперь у него и это отняли!.. Человека обобрали, лишили самых естественных прав, какие даны ему на земле, — и она еще присоединяется к этой разбойничьей шайке!

Разумеется, все, что она говорила, истинная правда: и вечный страх попасться, и ее любовь к детям. Все правда. Она действительно любит детей и хоть иной раз и даст маленькому Отто подзатыльник, это не мешает ей быть нежной матерью. Ее и роды не пугают, и не так уж беспокоит, что станет с ее чудесной фигурой. И вот она взяла на себя пусть и навязанную ей роль палача: она приводит в исполнение вынесенный ему приговор, ссылаясь на тяжелое время, как ссылаются на закон, а он пусть выворачивается, как знает!

Микроб! Ты жалкий микроб на этой земле! Ты прах — пока еще живое тело, и уже распадающийся прах! У мухи, да, у этой мухи над кухонной плитой больше прав, чем у тебя. Право на жизнь. На существование. Продление рода, дети — это ведь тоже в некотором смысле богатство — смех и ожидание, вопросы и возмужание — это больше, чем богатство, это дорожный указатель, обращенный во время, в вечность! Но мы сломали указатель, у нас полное бездорожье, у нас только чащоба, трясина, бесплодная пустошь и первозданный ил, — словом, конец!

Он отворачивается от окна, этот едва освещенный двор тоже ничего другого не сулит. Первозданный ил! Он смотрит в кухню, туда, где стоит его раскладушка. Сейчас мы на нее завалимся, Гейнц, сынок! Хоть мы и не слишком устали, хоть наши мысли и не сулят нам спокойного сна, все равно, мы на нее завалимся. А чтобы разогнать скуку, представим себе, как было, когда мы еще были женаты. До сих пор мы на сон грядущий представляли себе, как бывает, когда у тебя есть постоянная работа. Или как заходишь в кафе и говоришь: «Кельнер, бутылочку белого и десяток сигарет!» — а в кармане у тебя заработанные деньги, и ты вправе их истратить, не обделяя жену и сына. А сегодня мы себе представим, что такое настоящий брак! Белое тело и поцелуи — ах, поцелуи, они не надоедают, даже если ты уже сто лет женат. А Ирма целует совсем по-особенному, ее полураскрытый рот приближается к твоему…

О, дьявол! Дьявол! Кто в силах такое выдержать?! К чертям бы взорвать весь этот мир! Валяться на раскладушке, зазвав к себе в гости призраки собственных супружеских радостей, возбуждать себя воспоминаниями о былых утехах. Проклятье! Нет, нет, ни за что на свете! Этак окончательно превратишься в свинью, а я не хочу превращаться в свинью — клянусь! Как бы эта братва над нами ни куражилась, я — не — хочу — превращаться — в свинью!

Одним прыжком Гейнц Хакендаль вырывается из кухни, и вот он уже среди мусорных баков на темном дворе. Шагая по кучам золы и черепкам битой посуды, он ощупью пробирается к темным воротам. Калитка, разумеется, не заперта, в этом доме не боятся грабителей, здесь, бывает, ночью спят при открытых дверях. Гейнцу это на руку — не нужно ходить за ключом. Спроси он у Ирмы ключ, она, пожалуй, догадается о его душевном состоянии — и из жалости…

А ну, пошла подальше! Оставь меня наконец в покое! Я до тех пор буду слоняться по городу, пока не избавлюсь от проклятых мыслей. Я не собираюсь клянчить у собственной жены, чтобы она из сострадания… Спокойствие! Ни за что… Берлин достаточно велик. Ничто не мешает мне из Вильмерсдорфа дойти ну хотя бы до Крейцберга. Когда я после этого вернусь домой, я уже, верно, смогу спокойно глядеть, как Ирма готовит завтрак… О, дьявол! Спокойствие! Я…

И Гейнц Хакендаль бежит. Он бежит от собственной жены, но ему, конечно, не убежать от самого себя, от своих желаний, вожделений, надежд и грез. Все это он уносит с собой. Он опустошен — и полон до краев. У него нет никакой задачи, нет работы, и ничем не сдерживаемые желания пожирают его, перекипают через край, и каждая мысль возвращается все к тому же: ему уже больше нельзя спать со своей женой. Когда ему поставили в вину продажу трех бланков для прописки, он решил, что это — предел. Но для совершенства нет предела, мы превратимся в этакого пяти- или шестиклассника, подверженного тайному пороку. Свою законную жену мы приспособим для распутства… О, дьявол! Спокойствие!

Гейнц Хакендаль свернул с Вексштрассе на Хауптштрассе. Потом через Колонненштрассе вышел на Драйбундштрассе. Улицы плохо освещены, повсюду грязь и беспорядок. На усеянных бумажным хламом тротуарах толкутся люди. Что-то опять стряслось в мире — или в городе Берлине, его мире, — Гейнцу даже вспомнилось, что он читал об этом вскользь, изучая газетную витрину: в парламенте спорят — строить или не строить броненосец, который необходим для обороны Восточной Пруссии. Одни — «за», другие — «против», и на это переводят тонны бумаги и устраивают собрания и без конца обсуждают и доказывают… О боже, как это осточертело Гейнцу, все эти печатные и устные речи, а в результате ничего не делается… Мы все глубже погружаемся в ил, куда уже втоптаны все эти бумажки, еще до того, как кончились их собрания…

Но нет, они еще не кончились; Гейнц попал в район больших пивоваренных заводов, перед входами в клубы толпится народ, много молодых парней, они оживленно болтают, почему-то дожидаясь конца собраний. Гейнцу вдруг становится невмоготу в полном одиночестве, во власти мучительных мыслей об Ирме, тащиться по ночному городу. Он подходит к публике и останавливается послушать. Ему это можно — он ведь безработный, да и похож на безработного, а стало быть, ничем не отличается от других. Они только окидывают беглым взглядом его потертое зимнее пальто с обтрепанными петлями, его исхудалое от недоедания лицо с торчащими скулами и запавшими глазами и продолжают спорить.

— Шутка ли, броненосец! Да на него надо ухлопать тридцать — сорок миллионов! Лучше б эти деньги раздали безработным, было бы больше толку…

— Что верно, то верно! Нам такая железная посудина ни к чему. Ведь у тех небось десять, если не двадцать таких утюгов.

— Правильно, товарищ! На каждого безработного пришлось бы по двадцать марок. И то хлеб!

— Зато на тридцать миллионов прибавится работы, — осторожно замечает кто-то.

— Каким это образом? Нечего сказать — сообразил! Добро бы они на зарплату пошли, а ведь тут главное — доходы, которые эта братия положит себе в карман.

— А сколько уйдет на подмазку, пока кто-нибудь не заграбастает такой жирный подряд? — задумчиво говорит другой.

— Ты, видно, непрочь присосаться? Пососи-ка лучше свою лапу: для желудка оно пользительнее…

Гейнц Хакендаль переходит от одной группы к другой и молча слушает. Но куда бы ни подошел, всюду слышит он одно и то же, разве что слова другие; повсюду безнадежность, неверие, отчаяние. И не то чтобы сам он был другого мнения: он тоже не видит смысла в таком броненосце. Да и кого туда посадишь? Уж не тех ли, что говорят такое? А других и нет! Все говорят одно и то же. В том, что это говорит каждый, и заключается вся безнадежность, а та безнадежность, что у него в душе, только смыкается с общей безнадежностью. Нигде ни проблеска надежды…

И так же внезапно, как Гейнц Хакендаль прервал свою одинокую прогулку, он ее возобновляет. А тут и собрание кончилось, у входа в клуб вспыхивают дуговые лампы, словно людям хотят дать немного света на обратную дорожку… Но Гейнц Хакендаль не оглядывается; то, что говорилось на собрании и какое вынесли решение, его уже не интересует.

Итак, он идет дальше и доходит до Виктория-парка. За Драйбундштрассе следует нарядный Виктория-парк, когда-то здесь можно было повеселиться и накупить всякой всячины, но об этом больше и мечтать не приходится. Ведь Виктория означает победу, а мы уже давно не побеждаем.

Гейнц Хакендаль присаживается на скамью. На темную скамью, лишь слабо освещенную далеким фонарем. Хоть октябрь уже на исходе и Гейнц легко одет, у него пропало всякое желание бродить по городу, и он присаживается. Домой ему не хочется, хаос в душе еще не улегся (да и с чего бы, собственно? Уж не от разговоров ли про броненосец?), дальше идти тоже не тянет (да и куда, собственно? Повсюду одно и то же!), итак, он присаживается. Эх, закурить бы, и было бы совсем ничего, но и о куреве мечтать не приходится. Он машинально шарит ногой по земле и вглядывается в темноту под ногами. Но ему стыдно, и он переводит глаза на деревья и кусты. Собирать окурки и докуривать их — нет, до этого мы еще не докатились, пока еще нет. Не хочется всякое уважение к себе потерять, пусть жена и отказывается посидеть с мужем на раскладушке…

Что ж, нам и это нипочем, мы можем поискать себе общества и развлечения на одинокой скамейке!

МАТЬ УМИРАЕТ

Если старик Хакендаль воображал, что, перевалив за семь десятков, он и все тяжелое оставил позади; если он гордился своей поездкой по белу свету как завершением и увенчанием всей своей жизни; если он, обеспечив себя на старости лет и получив задаток от милого ему города Берлина, рассчитывал до конца своих дней тешиться игрой в извозчики, — если он именно так представлял и рисовал себе будущее, то он жестоко заблуждался. Жизнь опять распорядилась по-своему, о беззаботной старости не могло быть и речи.

Это началось уже, когда они с матерью убирали квартиру, где и правда можно было задохнуться от обилия подарков со всего света. Оба старика, мать и отец, только и делали, что развязывали, да развертывали, да ставили на место. Попадались при этом и вещи, которые могли бы по-настоящему порадовать мать, но она уже ничему не радовалась.

— Глянь-ка, — говорил Железный Густав, — вот уж и вправду славный бокал для пива, а прислали его пазевалькцы — здесь даже нашу казарму видно. Если хорошенько всмотреться, можно представить себе и комнату, где я жил, когда мы с тобой познакомились. Славный подарок, верно?

— Убери его подальше, отец, — отозвалась мать. — На кой он нам! Славный, говоришь?.. Обезьяна в зоопарке, коли ей просунуть репу в железную решетку, тоже небось думает, какой славный подарок! А тем лишь бы поглядеть, как обезьяна репу лопает.

— Ты это не в мой ли огород? Уж не равняешь ли ты меня с обезьяной, а этот пивной бокал с репой?

— Ах, не затевай ты ссору, отец! У меня что-то с головой. Все у меня смешалось, ничего не разберу, а ты еще завел тут про обезьян.

— Это от плохого воздуха, мать. От вечного сидения взаперти. Погоди, я заложу Гразмуса, и мы с тобой за милую душу прокатимся по Тиргартену. На то у нас и лошадь, и мы можем себе это позволить.

— Делай, как знаешь, отец. Я всегда тебе во всем уступала, этого ты отрицать не можешь. Мне бы только хотелось…

— Чего бы тебе хотелось, мать? Я ведь вижу, ты и впрямь не в себе…

— Запрягай Гразмуса, отец. Все равно ты не сделаешь по-моему, ты никогда ничего по-моему не делал.

— Ну, скажи же, мать, чего тебе хочется. Я сделаю все, что смогу.

— Не сделаешь, отец!

— Обязательно сделаю. Только скажи что!

— А тогда выбрось этот дурацкий бокал пазевалькцев…

— Как? Такой славный бокал? Быть не может, мать, чтоб тебе этого хотелось! Ты не в себе, мать, давай прокатимся. Разве тебе неохота немного прокатиться?

И так повторялось у них не раз, но мать от этих прогулок не становилась бодрее, а если отец в кои-то веки исполнял ее желание, то это не могло идти в счет по сравнению с тем, сколько он их не исполнял. Когда отец теперь ночью просыпался и шарил рукой в соседней кровати, он находил ее пустой и холодной — она уже давно пустовала.

Он вставал и, взяв свечу, шел искать жену и находил ее иногда сидящей на койке, с которой он когда-то сорвал Эриха, одну, в потемках, но без слезинки в глазах. Или же на кухне у раковины, перед чуть приоткрытым краном, ронявшим каплю за каплей в подставленную горсть.

— Пойдем, мать, — говорил Железный Густав ласково, — ляг. Так недолго и простыть.

И она покорно следовала за ним и ложилась.

— Что это с тобой, мать, ты вроде как места себе не находишь? — спрашивал он, погасив свечу. — Может, ты на меня сердишься за поездку в Париж?

— Что-то мне давит на сердце, отец, и подкатывает все выше. А потом и сверху что-то накатывает, и все мне кажется, будто это наш Отто. Ты еще, отец, не забыл Отто?

— Нет, мать, не забыл.

— Мне другой раз кажется, будто я одна еще помню, что были у нас дети и что я вырастила их, как другие растят детей, — и вот их нет, и никто про то и не знает, ни одна душа…

— Умер только Отто, мать, остальные живы.

— А когда я подставляю руку под кран, — нет, отец, этого я не могу объяснить, я и сама не понимаю… Мне все кажется, что они положили Отто в трухлявый гроб и дождь капает ему на лицо. И тогда, отец, я подставляю руки, чтобы хоть чем-нибудь ему помочь.

— Это тебе, должно, приснилось, мать, — говорит после долгого молчания Железный Густав. — Отто теперь на покое, он спит крепко, и никакой дождь ему не помеха.

И после новой паузы:

— Завтра съезжу за доктором, пусть пропишет тебе лекарство. У тебя вода в ногах, мать. Вот она и подкатывает к сердцу. Оттого и эти мысли, — такие мысли одна морока, мать. Не обращай на них внимания.

— Делай, как знаешь, отец.

И он привез врача, и врач подтвердил то, что сказал отец. У больной вода в ногах, она поднялась кверху. Доктор и капли прописал, и какое-то время капли помогали, а когда перестали помогать, врач спустил воду. Это принесло матери временное облегчение, и, когда приходили молодые (а они теперь захаживали часто), мать который раз им рассказывала, сколько воды из нее выкачал врач. И с каждым разом воды становилось все больше.

Как-то Гейнц, уходя, сказал отцу в полутемной прихожей:

— Ну, как думаешь, отец?

Старик только глянул на сына. Но ничего не сказал.

— Не зайти ли нам опять после ужина? — отважился спросить Гейнц. — Доктор считает…

— Оставьте нас одних, — отвечал старик хриплым шепотом. — Что у нас с матерью есть промеж нас, знаем только она да я, понимаешь, Гейнц? Вам, детям, ни к чему, что ваша мать была когда-то молодой девушкой и моей молодой женой. Вы думаете, она только и есть, что ваша мать.

Он смотрит на сына в упор, и глаза его блестят, словно в них застыли слезы. Но эти старые глаза не прольют ни слезинки — боже упаси!

— Мне уже семьдесят, но как вспомню, Гейнц, какой она была в девушках! — И он грудью вытесняет сына за порог. — Оставьте нас вдвоем, когда придет ее час. Может, и ей еще вспомнится, как у нас было когда-то…

А потом наступила ночь… Мать сидела, выпрямившись, в постели и тяжело дышала. Ее глаза были широко открыты — эти небольшие, опустевшие глаза, — и она быстро-быстро что-то говорила — чего только не говорила она!..

Отец то и дело брал ее за руку, но она ее отнимала.

— Мать! — молил он. — Августа! — взывал он.

Но она его не слышала, она даже не сознавала, что он рядом. Все остальные были тут, только его не было. Собственно, ее-то здесь и не было, она была с теми, другими, она звала, звала звонким, высоким голосом:

— Эвхен, суп готов? Запри-ка дверь, отец вот-вот поднимется из конюшни. Налей-ка мне еще кофейку, авось он не заметит. Зофи, поскорее накрывай на стол, к приходу отца все должно быть готово. Малыш, скажи Эриху, пусть поскорее одевается, отцу некогда его ждать…

Ей не сиделось на месте, она была вся напряжена, она вглядывалась в глубь спальни, едва освещенной единственной свечой. Она снова вернулась на Франкфуртер-аллее и готовила стол к завтраку.

— Эвхен, положи горбушки так, чтобы и отцу достались! Раз он требует, чтобы мы давились сухими корками, пусть и сам их отведает!

— Мать! — просил старик и брал ее за руку. Но ее все время что-нибудь отвлекало.

Пытливо всматривалась сна в темноту.

— А где же Оттохен? Все еще в конюшне? Зовите его сюда, я слышать не могу, как отец на него кричит…

Она откинулась на подушки и закрыла глаза, ее губы шептали что-то невнятное.

— Мать, мать!

— Это ты, отец? Что-то мне застит свет. Я, должно, сон видела. Опять у тебя одна свеча горит. Зажги лампу, хоть в последний мой час не скупись ты на эти гроши!

Он послушно идет, становится на стул и зажигает газовый рожок. Но когда он к ней возвращается, она уже опять не с ним.

— Много он о себе понимает, — люди его, вишь, зовут Железным. А ничего такого в нем и нет. И ничего-то он в жизни не добился. Уж как, бывало, над отцом моим измывался, у него-де и это не так, и то нехорошо, и в конюшне бог весть что делается. А у самого теперь какая конюшня? Только и знает командовать да ругаться — ему кажется, что он над всеми голова; а уж как мы его за нос водили!

Она сидит на кровати, широко открыв глаза, и хихикает. По-настоящему хихикает!

— Все его дурачили, и дети, и кучера, а уж я больше всех. А он бог весть что из себя строит!

— Августа! Мать! Послушай! Ну послушай, что я тебе скажу!

И она вдруг звонко и осмысленно:

— Да, Густав?

— Помнишь, как у кирасиров тебе выдали первую премию за самый вкусный обед? Ты еще это помнишь, Юста?

— Да, Густав, помню. Такая толстая была поваренная книга, у меня ее тут же украли. Позавистничали…

— А помнишь, Юстекен, сколько ты на карусели набрала колец, больше чем все! И как полковник фон Паннвиц танцевал с тобой, оказал тебе честь. До чего ж я тобой гордился!

— Да, Густав, я все помню, будто это вчера было. На мне было мое белое в прошвах платье и голубая шелковая лента заместо пояса.

— А помнишь, Юста, когда Отто родился, акушерка нахвалиться тобой не могла, каким ты молодцом держалась!

— Да, Густав, да! Ты сидел у моей кровати и держал меня за руку. Дай мне руку, Густав…

Он все же добился своего. Опять он добился своего. Из когтей закоснелой вражды, из позорного сговора с детьми, с кучерами, да чуть ли не со всем миром — он вырвал ее и вернул к себе, к прожитым вместе счастливым годам молодости… Он достаточно знал жену, чтобы понимать: она и в самом деле думает о нем то, что давеча про него говорила.

Но этого он стерпеть не мог, так не умирают. Он вернул ее себе, опять вернул, в последний раз. В этот долгий нескончаемый час, между двумя и тремя ночи, он извлек из своей памяти нечто такое, что снова вернуло ему жену. Серые тени смерти уже легли на ее старое оплывшее лицо, ее хриплое дыхание прерывалось, а он продолжал:

— А помнишь, Юста, как Гэнсхен, твой щегол, садился тебе на палец, а на мой ни за что не садился?..

Затихла. Ушла. Кончилась.

Старый человек встает, он закрывает пальцами материны глаза, но не глядит ей в лицо. А потом становится на стул и тушит свет. Горит только свеча.

Железный Густав не глядит на мать, со свечой в руках выходит он из спальни. Немало людей умерло у него на глазах, не одному мертвому глядел он в лицо, он знает: если лицо усопшего в первые минуты еще сохраняет следы перенесенной борьбы, то потом оно разглаживается. Кончилась борьба, наступил покой. И часто кажется, что в постаревшем лице вновь проступают далекие — о, бесконечно далекие! — черты ребенка…

Вот тогда-то он и посмотрит матери в лицо.

А теперь он берет свечу и выходит из спальни. Он идет в кухоньку и принимается искать в посудном шкафу. Наконец он находит бокал и разглядывает его при свече. В самом деле славный бокал…

Пока он рассказывал матери все эти давние истории из их пазевалькской молодости, ему вспомнился бокал, который пазевалькцы прислали своему знаменитому земляку. Ему вспомнилось, что мать просила его разбить бокал. И что он почти обещал ей это сделать, но так и не сделал.

Он смотрит на раковину. Достаточно ударить бокал о железный край, стекло разлетится вдребезги и воля матери будет уважена.

Некоторое время он стоит с бокалом в руке, но уже его не видит. Он видит перед собой всю их долгую-долгую совместную жизнь. Но вспоминает не общую молодость, а только то, что было у них потом; много, много чего вспоминает он — и всегда-то он оказывался прав! Но даже смерть не в силах превратить неправоту в правоту.

Железный Густав качает головой.

— Тебе уже не поможет, мать, — говорит он вслух, обращаясь к пустой кухне, — если я ради тебя разобью этот бокал, лишь бы ты поставила на своем. Такой славный бокал…

Он ставит его на место, берет свечу и идет в спальню, чтобы взглянуть матери в лицо.

ПРОИГРАННАЯ ГОНКА

Смерть матери оказалась для старого Хакендаля настоящей катастрофой. Он и не подозревал, что жена для него значила. И не потому, что некому стало готовить, убираться, шить, — нет, для этого еще можно было найти замену. Его убивала пустая квартира, он не находил ни отдыха, ни сна, с тех пор как кровать матери опустела.

Уже в пять утра выезжали они с Гразмусом, Хакендаль перекусывал в кабачке и только ночью возвращался домой. Но это не было возвращением домой, дом не был для него домом, как бы тщательно Ирма днем ни убрала квартиру! Смертельно усталый, валился он на постель, но уже через три минуты вскакивал, как ужаленный:

— Отчего ты так стонешь, мать?

Но мать не стонала, она уже никогда больше не будет стонать. И тогда он поднимался, придвигал к окну стул и садился глядеть на улицу. Это была все та же Вексштрассе, — чего он только не пережил за это время, а улица оставалась все той же Вексштрассе, он сотни, если не тысячи раз колесил по ней вдоль и поперек. А теперь он смотрел на нее сверху. Горели газовые фонари, он слышал, как на станцию кольцевой надземки Вильмерсдорф-Фриденау прибывали поезда; спустя несколько минут улицу наводняли пешеходы, каждый спешил добраться до постели. Поворачивая голову налево и вверх, старик видел лоскуток неба, а может быть, просто мглистую дымку, которая здесь сходила за небо… В распивочной на углу все еще не стихал шум…

Хакендаль опускал голову, прижмуривал глаза, и под закрытыми веками открывалось ему небо его детства. Он косил допоздна, а потом бросился в копну ржи и долго глядел в ночное небо. Ветер еще шевелил деревья на краю поля, с неблизких лугов поднимался тонкий пар — мальчик не видел его, а скорее, вдыхал. В небе яснее обозначились звезды, одни — ярко-белые, другие отливали многоцветными огнями. От звезд веяло свежестью, далекой первозданной свежестью и прохладой…

И он размышлял о долгом-долгом пути, что пролег между свежей прохладой его отроческих лет и звезд — когда впереди еще простиралась непочатая жизнь — и этой темной комнатой, без неба, с вычерпанной до отказа, израсходованной жизнью за плечами. Он прошел этот путь без страха и упрека, честно и с честью, и что же у него осталось? Конюшня и дети, состояние и жена, солдаты и кайзер — все, все его покинуло. Его надежды исполнились лишь затем, чтобы еще злее насмеяться над ним; его дети принесли ему одни разочарования; его рейх, Германия его юности, рухнула, ее покинули, предали, попрали — чего же еще ему ждать?

Старость и печаль гнетут его; он живет только прошлым, воспоминания, словно черви, копошатся в мозгу. И он все еще терпит, он продолжает жить. Встает, тенью маячит по квартире, подходит к шкафу и принимается искать материно платье, синее с желтой отделкой… Он вдруг о нем вспомнил, оно было ей так к лицу. Он ищет платье, которое мать надевала добрых двадцать лет назад, не находит — и сразу же забывает о нем, присаживается на кровать, и тут его охватывает дремота.

Снова просыпается. На дворе все еще глухая ночь, но он спускается вниз, идет к единственному живому существу, к которому он может обратиться ночью…

Гразмус встречает его негромким ржанием, Хакендаль подсаживается к нему и сидит, закусив губами соломинку. Долго сидит он, часы бегут, покуда проголодавшийся Гразмус не начнет теребить его, требуя корма…

Если бы старый Густав умел проводить сравнения, он в эти минуты вспомнил бы Сивку. Сивка с таким же потерянным видом стояла в конюшне, две-три соломинки торчали у нее изо рта, а от сахара, которым угощал ее хозяин, она упорно отказывалась. Это было после той гонки, после навязанного ей состязания с автомашиной. Хакендаль тоже участвовал в гонке, в гонке на большую дистанцию — длиной в жизнь, — а теперь он дремлет в конюшне, как надорвавшаяся Сивка, и соломинка торчит у него изо рта!

ОТЕЦ В ПОИСКАХ ДОЧЕРИ

Изо дня в день колесил Густав Хакендаль по улицам Берлина. Гразмуса он совсем уморил, бедный конь с ног валился, ни одна душа не садилась в пролетку, на Гразмуса овса не напастись, а Хакендалю все нипочем, знай себе ездит да ездит. Упорный, настойчивый, уж если что заберет себе в голову, непременно своего добьется.

К полудню он подъезжал к извозчичьей стоянке, но, едва накормив Гразмуса, опять затягивал хомут и — айда, поехали! Немногие извозчики, что еще промышляли в Берлине, не раз говорили ему:

— Куда тебя несет, Густав? За кем ты гонишься?

Но Хакендаль отмалчивался.

Да и шоферы, встречавшие его в самых неожиданных местах — то в западных кварталах Берлина, то на северной окраине, — подшучивали над ним:

— После твоего парижского турне, Юстав, на тебя угомону не стало, мечешься ровно угорелый! Тебе уже тесно в Берлине!

Он и на это не отзывался. Сияние его парижской поездки давно померкло, люди про нее и думать забыли, а немногие посвященные видели в ней лишь повод для дешевых острот. «Много ли тебе принесла твоя поездка, Юстав? Помнится, на тебя только что не молились, в герои произвели, а нынче опять трясешься по улицам, и ни одна собака не садится в твой экви-паж. Деньги тоже небось проел?»

Нет, деньги он еще не проел. При той скудости, в какой теперь жил Хакендаль, их могло хватить надолго — лет на пять, если не на десять, а тем временем, глядишь, что и перепадет, — он, собственно, потому и колесил по Берлину, что кое-что это давало, хотя деньги были для него не самым важным. Деньги никогда не были для него самым важным — как-нибудь обернемся, это Железный Густав знал твердо.

Итак, он все едет и едет. Посиживая на стоянках, смотрит на толпы народа; люди тянутся бесконечными шеренгами, одни прохожие сменяют других, и у каждого своя судьба, и ни до кого тебе дела нет. Когда глядишь на этих безразличных тебе людей, кажется странным, что о ком-то ты еще думаешь, кто-то тебе еще не безразличен, таких еще, возможно, наберется человек пять-шесть, а может быть, только один человек еще имеет для тебя значение… В сущности, все они ему безразличны, и это — чистейшая фантазия, будто бы один человек, только потому, что это родная дочь, еще что-то для него значит. Чистейшая фантазия: он видит эти мельтешащие толпы, в Берлине четыре миллиона жителей, и все же ради одной этой он неустанно колесит по городу…

Мать, умирая, когда у нее уже мутился рассудок, наказала ему позаботиться об Эве. Позаботиться — вот именно, позаботиться. А со смертью матери в жизни его образовалась пустота, пропало желание работать, ведь некому было и порадоваться, случись ему даже наездить за день шесть-семь марок. Опять же и деньги на книжке — они тоже убивают желание что-то делать. А тут появилась какая-то цель, придававшая смысл его езде.

Но самое большое значение имело одно, в сущности, пустяшное обстоятельство: с помощью нескольких кусков обоев, горшка краски и двух-трех метров марли Ирма превратила мрачное материно логово в светлое уютное жилье. Это потрясло старика Хакендаля! Он вдруг своими глазами увидел, ощутил до осязаемости ясно, что и такое еще возможно, возможна и другая жизнь. Не обязательно существовать так, как завела в свое время мать и как, следовательно, завел и он.

Так все и сошлось — утрата всякой цели в жизни, предсмертная воля матери и наглядная перемена в его собственном житье-бытье, все это навело его на мысль: а вдруг и Эва еще может перемениться? Смутно помнилось ему, как он тогда сидел в заплеванных номерах и уговаривал ее добром, — в то время, думалось ему, были у него и другие дети, были и другие заботы, и не так уж это много для него значило, как если бы дело коснулось единственно дорогого. С тех пор утекло много воды, он стал бедняком, пришло и для него время оглядеться в поисках того, что еще осталось у него на земле, что еще привязывало его к жизни.

Да, только это еще и привязывало его к жизни, заставляло очерствелое сердце биться. Воспоминание о неизъяснимой нежности, о развеянном запахе, о девичьей руке, о руке его девочки, цепляющейся за большую отцовскую руку. Над выжженными полями жизни вдруг повеяло животворным ветром, будто давно сжатые поля, перед тем как укрыться погребальной пеленой, вновь готовы плодоносить. И старый-престарый человек чует этот ветер, — когда в последний раз просыпалась в нем нежность? Кого последним довелось ему приласкать? Вот они идут по улицам, мужчины и женщины, юноши и девушки — для него они уже давно существа одного пола. И только эта его бывшая дочь — извечная Ева, — сквозь толщу времен и канувших лет ему кажется, что только она в ту пору, когда для него еще были открыты двери рая, только она и могла согреть его кровь и заставить ее петь!

Старый-престарый извозчик — ветер и непогода выдубили его лицо, сделали его красно-бурым, иссекли трещинами и промоинами пергаментную кожу, круглые глаза напряженно таращатся, подбородок и рот обрамляет окладистая изжелта-белая борода, но он, как и каждый из нас, лелеет в сердце призрачную мечту и, невзирая на ее призрачность, не перестает за ней гнаться.

Неустанно едет он по улицам, вглядываясь во встречные лица, он не торопится, какое-то чувство подсказывает ему: «Придет день, и я ее увижу». Он ни с кем о ней не заговаривает, не наводит справок в адресном столе, а только едет и едет — дни, недели, месяцы… Мозг его то и дело засыпает, погружается в старческую дрему, цепенеет в смертельной усталости, но чувство безысходного одиночества вновь приводит его в себя, заставляет зорче вглядываться во встречные лица… Он не пытается себе представить, какая она сейчас. Когда он о ней думает, когда ее вспоминает, он видит ее в ореоле распущенных золотистых волос, как в то утро, когда он обходил спальни детей. Или слышит, как она распевает на весь старый дом в извозчичьем дворе на Франкфуртер-аллее. Он подносит пальцы к лицу, словно что-то нащупывая в воздухе, словно пытаясь удержать видение, витающее перед глазами, и бормочет:

— Ты теперь, должно быть, совсем другая…

Но он себе этого не представляет ясно, не дает себе труда сосчитать, что ей уже за тридцать.

— Пошевеливайся, Гразмус, — понукает он коня. — Спать на улице не положено даже безработным, а ты еще покудова не отмечаешься на бирже, верно?

И так он едет дальше, и так он ее находит. В конце концов он ее находит.

ЭЙГЕН БАСТ УСТРАИВАЕТСЯ ЗАНОВО

Эйгену Басту не дали за семь лет ни одного свидания — говорят, не заслужил — но когда вахмистр распахнул ворота и слепой ступил на площадь перед тюремным замком, он сразу же позвал:

— Пошли, Эва!

И тотчас же ее рука подхватила его руку, и Эва повела его по улицам, приговаривая плачущим голосом:

— Боже мой, Эйген, на кого ты стал похож! Что они с тобой сделали? Но и от меня уже ничего не осталось! Для меня тоже все кончено!

— А ты уже успела шары залить! — проворчал он. — Но погоди, кончилась твоя привольная жизнь, пора приниматься за дела, деньги загребать, понятно?

— Да, Эйген!

Снова, как и много лет назад, как в течение доброй половины жизни — «Да, Эйген!» С ужасом и с радостью.

И они отправились в Берлин.

Но и Берлин принял Эйгена Баста не так, как он рассчитывал. В последние годы перед тюрьмой Эйгену жилось совсем неплохо — с бандой, которая совершала для него налеты, да с теми славными вымогательскими письмишками, да с банковским счетом, не говоря уж о такой непревзойденной домоправительнице, как Эва. Когда он в Бранденбурге вспоминал «жизнь на воле», ему казалось, что так оно пойдет и дальше, он даже намеревался кое-кому отомстить и этим скрасить свое существование. К его услугам будет достаточно жиганов, которых можно откомандировать на вечерок в Бранденбург. Кое-кого из тамошних тюремных смотрителей ждут немалые неприятности, когда вечером они будут возвращаться домой!

Однако по приезде в Берлин выяснилось, что его банду поминай как звали. Семь лет прошло с тех пор, как эта братва ходила для него на дело, за это время большинство засыпалось, как и он; их разбросало по тюрьмам и исправилкам, а те, что еще уцелели или успели вернуться, с презрением поглядывали на своего прежнего неузнаваемо изменившегося хозяина.

— Здорово же тебя отделали там, где ты был. Ты стал собственной тенью! Передохни малость, прежде чем опять за горячее хвататься! У тебя такой вид — ни одна ищейка не пройдет мимо, чтобы раза три на тебя не обернуться! Какие тебе еще заработки? Или уже разжился адресочком? Дурацкая башка!

Итак, оставалась только Эва, а Эва была провальной статьей. Эйген это сразу учуял, когда она еще там, перед тюрьмой, взяла его под руку. Учуял не только, что она пьяна, но и что у нее обрюзгшее, дряблое тело, учуял в ней и что-то малодушное, прибитое. Он с удовольствием тут же прогнал бы ее, но взяла верх осторожность; с этим всегда успеется, надо сперва выжать из нее все, что можно.

И в самом деле, из страха перед Эйгеном Эва за последние месяцы поднакопила деньжат, но за несколько дней жизни в номерах они растаяли, как снег на солнце. Того же, что ей удавалось заработать, еле хватало на жизнь ей самой, как бы Эйген ее ни тиранил. А уж этим искусством он овладел в совершенстве. Все, что он умел раньше, ни в какое сравнение не шло с тем, чему научили его семь лет тюрьмы. За семь лет он наглотался яду, меж тем у него была одна только жертва, на которую его можно было излить…

От спиртного он отучил Эву в два счета, но это ничего не изменило. И пока она ходила на улицу, Эйген сидел дома и размышлял, что бы такое придумать, как бы опять приспособить ее к делу; ему казалось, что она закусила удила и никакие мучительства не в силах призвать ее к порядку…

Особенно удивляло его, что Эва обрела дар речи, — в разгар истязаний она вдруг поднимала голову и заводила разговор, словно она и не жертва своего тирана, не рабыня своего господина, словно оба они существуют на равных правах и переживают одинаковые трудности.

— Все это ни к чему, Эйген! — говорила она. — Для этого я больше не гожусь.

— Ах, вот как, не годишься? — кричал он, задыхаясь от ярости. — Я тебе покажу, на что ты годишься! Я тебя все равно заставлю, хоть издохни у моего порога.

Она не издохла у его порога, ведь она была его единственным оборотным капиталом, приходилось даже щадить ее, чтоб она могла показаться на улице. Но он чувствовал, что она его больше не боится, чем бы он ей ни грозил. Он потерял над ней власть. И денег она не приносила. Он чуть не лопался от злости.

— Эйген, — как-то обратилась к нему эта новая Эва, — послушай, что я тебе скажу!

— Ах, заткнись!

Но она не унималась.

— Нам надо придумать что-то новое, Эйген…

— Засохни, не нужны мне твои советы, — крикнул он и запустил в нее башмаком.

Он слышал, что попал в цель, но это не помешало ей продолжать:

— Надо придумать что-то новое, Эйген, от старого больше толку не будет.

— Что ты еще надумала? — угрюмо отозвался он. — Уж не решила ли заделаться коммерции советницей и стричь купоны? Какие могут быть у тебя новости? Ты уже ни на что больше не годишься!

— На Ностицштрассе, на заднем дворе, сдаются подвалы. Давай снимем их, Эйген!

— Роскошно, дурища, давай снимем подвалы и поставим там станок деньги печатать, а как заделаемся миллионерами, отправимся с тобой под венец…

— Сейчас зима, — продолжала Эва, нимало не смущаясь, — устроим мужскую ночлежку. В городских убежищах берут пять — десять пфеннигов; если мы будем брать сорок, да не станем спрашивать документы, от ночлежников отбою не будет.

— Мне стать боссом какого-то сброда, хозяином клоповника, ты так обо мне понимаешь? Ступай, шкура, деньги зарабатывать, не то я тебе таких ночлежников пропишу, что небо с овчинку покажется!

И она пошла, разумеется, пошла, но еще не раз возвращалась она к своему предложению. Да и Эйген, не будь глуп, призадумался над ее словами. Он даже отправился на Ностицштрассе поглядеть подвалы, иначе говоря, ощупал склизлые стены, понюхал затхлый, гнилой воздух, спросил о цене и стал все хаять…

А потом пошел восвояси…

Что ж, это Эва неплохо придумала, совсем даже неплохо… Правда, то, что ей рисуется, он — босс ночлежки, по сорок пфеннигов с матраца, — форменное дерьмо, надо же такое выдумать! У Эйгена сразу возникли планы насчет будущего состава ночлежников. Ведь к ним станут обращаться не только бездомные, но и удравшие из приютов подростки, за которыми уже числятся кое-какие грешки, небезызвестные полиции. Среди этой братвы скоро распространится слух, что у папаши Баста можно укрыться. Эйген понемногу приберет их к рукам. Такой изголодавшийся приютский, три ночи мыкающийся без сна по зимнему Берлину — все тот же маршрут от Силезского к Шарлоттенбургскому вокзалу и обратно, — такой беспризорник на что угодно отважится за дрянной матрац, парочку одеял, да за ночлег в сухом помещении!

Насчет полиции Эйген не беспокоился. С агентами угрозыска он всегда договорится. Нет-нет да и подкинет такому барбосу особенно лакомую дичь, и тот не станет вмешиваться. Он еще будет благодарен за кивок и устроит так, чтобы поимка не повредила репутации ночлежки.

Все по его и вышло, а совсем не то, что мерещилось Эве. Она надеялась бежать от улицы, ее мучили отвращение и усталость, смутная надежда брезжила у нее в мозгу, надежда на честную работу. Сырой подвал на Ностицштрассе на заднем дворе, затхлое промозглое помещение, куда не заглядывает солнечный луч, где изо дня в день горит голубоватыми язычками газ, и она — хозяйка тридцати — сорока бездомных, которых только крайняя нужда и отчаяние могли загнать в эту темную берлогу, — большего она не смела и желать. Для нее уже и это был рай небесный!

И во что же Эйген превратил ее рай?!

Вечерами он становился у входа в подвал, мальчишки пробирались через темный двор под снегом и дождем, закоченев от холода. Эйген принимал их. Прежде всего он собирал по сорока пфеннигов с головы за кишащий клопами матрац, брошенный прямо на цементный пол, да за два рваных одеяла. А затем принимался выспрашивать, подбивая их на рассказы, — ведь эти жалкие юнцы, эти ничтожества так охотно похвалялись своими подвигами! Они хвалились тем, что избили до полусмерти воспитателя в приюте («Только избили? Зря вы ему кишки не выпустили!» — корил их Эйген) и как они потом смылись, прихватив чужой велосипед. («Куда же вы его дели?» — интересовался Эйген. — Загнали? Кому же? За три марки? Ах он, кровосос! У меня б вы получили пять!») Они рассказывали о пустых дачах, куда забирались мимоходом, и о небольших кражах в лавках. («Где же это? А, у Графа? Две копченых колбасы?») Он выспрашивал их, подзадоривал. Если у них водились деньги, сбывал им водку и сигареты…

А потом, оставшись без денег и промерзнув за ночь до костей, они просили дать им маленько погреться, завтра они разживутся деньгами.

— Погреться? — говорил Эйген. — Что я вам — общественная благотворительность? Или городская теплушка? Хотя вот что, малый, послушай, что я тебе скажу…

Через самое короткое время на него уже работали две-три шайки. О, Эйген — малый с головой, ведь это были желторотые юнцы, он не мог посылать их на кражи со взломом, холод и нужда делали их сговорчивыми (да они и вообще-то не держались твердых правил), но от настоящих преступлений они еще с ужасом отшатывались.

А он обучал их, посылал в универмаги и крытые рынки, готовил из них карманных воришек. Для этого не требовалось ни особого мужества, ни особой ловкости, — ведь женщины удивительно легкомысленны, они кладут кошелек в сумку на самый верх — бери кому не лень! Он учил их «работать» только в людных местах. Кто-нибудь выуживал кошелек и передавал другому, тот по цепочке третьему, и все разбегались…

— Не тырить два раза в одном месте, — поучал Эйген. — И при малейшем шухере — тягу! Ведь у вас нет документов, барбосы вас тут же заметут, хотя бы вы ничего не сделали!

У него была восприимчивая аудитория, и дело процветало. Хозяином ночлежников Эйген был только по названью, настоящей хозяйкой была Эва, ей приходилось содержать этот хлев в чистоте, пришивать ребятам пуговицы, готовить жратву, пользовать их мазью от вшей, лечить обмороженные носы и уши.

И все это она делала с охотой. Она обходила свои три-четыре подвала, газ шипел и свиристел, голубое пламя, горевшее без калильной сетки, колебалось и никло. Она смотрела на спящих, на старые и молодые лица, на попрошаек и карманников — они лежали, как мертвые, или стучали зубами от холода. Эва всегда могла что-то для них сделать, одному чинила рваные штаны, другому незаметно совала кружку горячего кофе. У нее было смутное желание, чтобы они чувствовали себя «как дома» в этом хлеву, где и свинье показалось бы неуютно.

Эва знать не хотела, какими делами занимался тут Эйген, у нее душа изболелась глядеть на жалкие кошелечки — вечерами, когда выручку доставали, подсчитывали и делили между собой, — на эти потертые кошелечки с тремя или шестью марками, а как часто там же лежала карточка безработного! За всем этим виделась ей рука Эйгена! Она и сама-то неладно придумала — брать по сорока пфеннигов за ночлег у бездомных, у беднейших из бедных! Но, по крайней мере, жить честно!

Эйген же уподобился клопам, что гнездились в этих подвалах и кормились кровью полуголодных людей, он обкрадывал безработных, отнимал хлеб у них и у их детей, а заодно и карточки на пособие. Как долго придется обивать пороги и голодать, пока им возобновят эти карточки — право на жалкую подачку!

Что-то в ней зашевелилось.

— Дай мне эту карточку! — просит она Эйгена.

— Зачем тебе?

— Я вложу ее в конверт и отправлю по адресу. Нам это не повредит, а эти люди, по крайней мере, получат свое пособие!

Он смерил ее злобным взглядом.

— Ты совсем распустилась, как я погляжу! Ишь разошлась! Думаешь, у меня на тебя времени нет? Для тебя у меня всегда найдется время! Подойди-ка сюда! Подойди сию минуту! На, слопай эту карту! Слопай жратву этих бедных людей! Вот именно, ты слопай! Что, вкусно? Подумай, как страдают голодные дети! Ты, верно, решила заделаться Магдалиной, купить себе место в богадельне для падших девок! Жри, стерва! Уж не надеешься ли ты попасть на небо, а меня спровадить в ад? Дура ты, дура!

Она все еще трепетала перед ним, но именно поэтому сунула хлебную горбушку старику «натуралисту», навещавшему мусорные свалки, и каждый раз старалась пропустить в общем потоке беднягу-мальчугана, у которого никогда не находилось сорока пфеннигов на ночлег.. Это был четырнадцатилетний мальчонка, он не говорил ни «Эва», ни «Баст», он говорил только «мамаша».

— Ну, мамаша, — спрашивал он, — как дела? Что, босс где-нибудь тут околачивается? Завтра я обязательно кошелек стырю!

Для этого мальчонки Эва ничего не жалела. Сладкая дрожь пронзала ее при этом обращении: мамаша! Никто никогда не называл ее матерью. Эве было уже тридцать пять, она так устала от грязи и нужды, что уже из одного отвращения тянулась к мало-мальски опрятной жизни. Собрав всю свою хитрость и изворотливость, она уговорила Эйгена снять наверху в доме две комнаты с кухней — им обоим незачем будет торчать все время в промозглом подвале.

Эйген согласился на ее доводы, у него уже завелись кое-какие деньги, и он неплохо обставил их квартирку. И опять Эве пришла удачная мысль: особенно важные переговоры он мог теперь вести наверху, вдали от непрошеных ушей, мог принимать посетителей, которых не всякий должен был видеть. А когда у них появлялись более приличные постояльцы (а они нет-нет да и появлялись, так как о «хазе Эйгена Баста», которую не трогала полиция, скоро заговорили в блатном мире), когда появлялись у них более приличные постояльцы, их можно было поместить наверху в отдельной комнате, и это приносило доход.

Эва теперь подолгу не видела Эйгена Баста, — бывало, что и по полдня. У него и в самом деле не оставалось на нее времени. Иной раз он снова порывался выгнать ее на улицу, но из этого ничего не выходило.

Да, Эве жилось теперь лучше и чуть легче. Она и внутренне подтянулась. У них всегда были припасены для клиентов две-три бутылки водки, но Эйгену уже не нужно было запрещать ей к ним прикладываться, с некоторых, пор сивушный запах внушал ей отвращение.

Да, ей жилось лучше и легче, она видела перед собой какой-то кусочек пути, все было не так уж невыносимо, мальчонка называл ее «мамашей», и это давало ей радость на много, много часов — радость, которая только постепенно блекла и рассеивалась, — давало немного света…

А потом появился Эрих…

ЭРИХ СЕЛИТСЯ У БАСТА

Сперва она и не узнала его, когда он предстал перед ней в помятом грязном котелке и сером пальто, с которого ручьями текла вода, изжелта-бледный, с землистого цвета обросшим щетиной лицом, точно извергнутый холодной дождливой ночью.

— Ну, что скажешь, Эва?.. — помолчав, спросил он.

Только тут она его узнала. Эрих смотрел на нее своими когда-то голубыми, а теперь словно выцветшими глазами. Он снял котелок, и она увидела голый череп с кромкой изжелта-седых свалявшихся волос. В своих стоптанных башмаках он выглядел настоящим ночлежником, — нет, она бы его ни за что не узнала!

Но он спросил: «Ну, что скажешь, Эва?» — и тут она его узнала.

Нет, он не сделал ни малейшей попытки протянуть ей руку, кулаки его были засунуты глубоко в карманы пальто. Он, конечно, прав — их встреча не давала ни малейшего повода для родственных излияний и бурных приветствий. Но когда он так стоял перед Эвой, в свете газовой горелки, серый, опухший, обросший щетиной, с обвислыми щеками, — на нее словно глянуло обрюзгшее лицо матери, но только не плаксивое, а злое.

Злое и бесстыдное. Нет, он нисколько не стыдился, он глядел на Эву, на сестру, которая болезненно ощущала постыдную перемену, происшедшую в ней с юношеских лет, и по его взгляду было видно, что такие же изменения в его собственной наружности нисколько его не смущают. Эва вспомнила, что Эрих всегда был таким — старая ненависть, старая ревность к отцовскому любимчику вспыхнула в ней с прежней силой, и она почти гневно, не трогаясь с места, вернула ему его слова:

— Ну, что скажешь, Эрих?

Свидание брата и сестры — оба они были молоды, когда судьба разбросала их в разные стороны, оба полны всяких планов, грез и надежд, и вот зимний вихрь, кружа, снова свел их — два увядших листка на мусорной свалке жизни…

В ответ на ее приветствие Эрих оскалился, обнажив несколько стершихся желтых пеньков — своего рода улыбка, — возможно, он даже выразил этим свою запоздалую радость, — хотя бы по случаю ее удачного ответа…

Он кивнул на подвал, где все еще не умолкало пьяное веселье.

— Много народу у вас в отеле? Хорошо ли идут дела, хозяйка?

Она только глянула на него. И сказала решительно:

— Если хочешь здесь заночевать, уплати сорок пфеннигов. Но лучше я приплачу тебе пятьдесят и ступай в городскую ночлежку.

Он рассмеялся. Казалось, он злобно потешается над ней:

— В городской ночлежке, Эвхен, спрашивают документы, а у меня, к сожалению… У тебя-то, конечно, есть документы, не правда ли? Какая солидная у меня сестра, верно?

— Да, у меня есть документы, — сказала она решительно. — А ты мне здесь совсем не нужен. Ты еще ни одному человеку не сделал хорошего. Ступай-ка подобру-поздорову, у нас тебе не ночевать.

— Что? Что такое? — послышался скрипучий голос Эйгена. — Кого это ты гонишь, дура? У нас еще есть свободные места. Кровати прима… Не хуже, чем у Фрица Адлона…

— Это мой брат, Эйген, я не хочу, чтоб он…

— Ты не хочешь? А какое ты имеешь право хотеть или не хотеть? Привет, шурин! Уж не тот ли это, что тогда на Фридрихштрассе мне на ногу наступил? Опять явился спасать сестрицу?

— Нет, — сказал Эрих. — Я — совсем другой брат…

— Вот как? Ну так я тебе скажу, что вся ваша семейка у меня в печенках сидит, и никаких дел с вами я иметь не желаю. Все вы дерьмо на дерьме. Хватит с меня этой паршивой бабы! Проваливай, шурин, на сей раз она права…

— Вас ведь зовут Эйген Баст? — спросил Эрих, не двигаясь с места и, видимо, нимало не обескураженный столь любезным приемом. Он сказал это своим сдобным, въедливым, протяжным голосом. — Так это вас в свое время защищал советник юстиции Майер?

— Защищал, говоришь? Меня он угробил, он твою сестрицу, эту шлюху, защищал. Меня и сейчас душит злоба, как о нем вспомню…

— Вот, вот… Так я себе и представлял…

— Но если ты думаешь, что это для тебя рекомендация… Если ты думаешь, что мы тебя пустим ночевать… И мечтать не моги… Я знаю, ты уже тогда с этим подлецом спекулянничал…

— Вот именно… А потом он меня засыпал…

— Как, и тебя тоже? Слышь, курва, он и брата твоего засыпал… После того как тебя вызволил… Славный же, должно быть, у тебя братец…

— А не могли бы мы где-нибудь спокойно побеседовать, господин Баст?

— Смотри, Эйген, не связывайся с Эрихом! Нет человека, которому бы он не напакостил…

— Твое дело слушаться и помалкивать… Оставайся тут и следи за всем. Пойдем, шурин, другой такой стервы, как твоя сестра, свет не видывал, и чего только я с ней связался…

Так произошло вселение Эриха в квартиру Бастов.

Он вселился к ним и со свойственной ему цепкостью так у них и остался. Нет, его не поместили в подвале, с обычными клиентами. Хотя Эва была убеждена, что Эрих явился к ним без гроша в кармане, хоть он, казалось, ничем не был занят и не участвовал ни в одном из предприятий Эйгена Баста, несмотря на это, он у них остался. Эйген Баст нашел своего хозяина, человека, превосходившего его в хитрости и отчаянности, и это не только не раздражало Эйгена, напротив, он еще этому радовался!

— Ну и голова твой Эрих, — говорил Эйген, когда Эва поднималась к ним наверх убираться. Эрих сидел тут же и, полузакрыв глаза и усердно дымя сигаретой, слушал рассуждения своего «зятя». — Не то, что ты, дурища! А тебя, должно быть, зло берет, что приходится и за братом ухаживать!

Она продолжала молча убираться, но такой вольности Эйген не мог допустить.

— Чего не отвечаешь? Думаешь, коли твой братец здесь, так ты можешь плевать на всех с высокого дерева? Отвечай: злишься небось, что должна убирать и постель брата?

— Нет, Эйген!

— Так! А небось стыдишься, что ты моя маруха — с вором спуталась? И не стыдно тебе перед братом?

— Нет, Эйген!

— «Да, Эйген», «нет, Эйген» — только и знает! На большее у нее не хватает, шурин! Видно, все шарики тебе достались, а у нее на чердаке ветер гуляет. Пошевеливайся, дуреха, не то как бы у нас всю обстановку не вынесли!

Когда Эва видела, что Эрих изо дня в день, бездельничая, валяется на диване, а прижимистый Эйген, еще никому в жизни не оказывавший внимания, то и дело посылает ее купить для брата чего повкусней, и что Эриху ни в чем отказа нет, сколько бы он и чего ни попросил — бутылочного пива, водки или сигарет, — когда она видела, как оба они, усевшись рядышком, часами о чем-то шепчутся — а ведь она знала, что они ее ненавидят и не ждала для себя ничего хорошего, — тогда ее охватывал невыразимый страх, не дававший ей спать, отравлявший самые ее сны. Страх перед чем-то ужасным, чего она еще не испытывала, от чего заходилось даже ее иссохшее, окаменевшее сердце. С радостью приняла бы она любые побои и муки, лишь бы Эрих ушел от них. Она сидела внизу, у входа в подвал, клиенты прибывали, она принимала деньги, торговалась, спорила, четырнадцатилетний мальчонка опять называл ее «мамашей» и норовил проскользнуть без денег, но она больше не улыбалась. Все ее мысли были наверху: эта парочка стояла у нее перед глазами. Эйген говорил шепотком, Эрих подпевал ему тягучим, сдобным голосом — ах, как она их ненавидела! Она готова была вскочить, броситься наверх, подслушать за дверью, спросить, лицом к лицу спросить, что они тут затевают, чтобы наконец удостовериться, узнать, что же ей грозит…

Но она продолжала сидеть. Ей было уже тридцать пять лет, силы ее были на исходе. Семнадцать лет маялась она под плетью погонщика, и всякое возмущение казалось ей уже невозможным. Она продолжала сидеть на своем посту, а когда наступал вечер, Эйген, все тот же неизменный Эйген, спускался вниз в прекрасном расположении духа (в таких случаях он бывал особенно страшен), хватал ее за руку и говорил:

— Ну, что поделывают клиенты? Как сара? Мальчишки уже здесь?

Он принимал у нее выручку и отправлялся в обход.

Вот и сегодня на него нашел боевой стих — Эйген принялся один за другим ощупывать матрацы и вдруг обнаружил, что деньги не сходятся с числом ночлежников. Он сразу же насупился, Эве он ничего не сказал, но кто-то выдал ему мальчонку, и слепой стал гоняться за ним по всему подвалу.

Мальчонка был увертлив, как ласка, он и не подозревал, что ему грозит, и беспечно шнырял туда-сюда и даже громко смеялся. Для него это была своего рода игра в жмурки, она забавляла этого полуребенка…

Эва со страхом увидела на лице Эйгена выражение злобного упрямства, она видела его стиснутый рот, этот страшный безгубый рот… У нее достало бы смелости выпустить мальчонку во двор, но Эйген повернул ключ в замке и положил его в карман…

Эва сидела у входа, она тоже была пленницей и не могла убежать. Она слышала, как зашумели в ночлежке, когда Эйген, полагаясь только на слух, загнал свою жертву в последний отсек, откуда не было другого выхода, кроме того, где стоял сам слепой…

И тут она услышала крик! Первым ее движением было вскочить, но она осталась сидеть. В подвалах все затихло, доносились только то мягкие, глухие, то звонко хлопающие удары по голому телу — привычные звуки, она слышала их сотни раз… А потом раздался визг и отчаянные крики: «Мамаша, мамаша, помоги, помоги же!»

Снова делает она непроизвольное движение и снова остается на месте. И медленно думает: «А все из-за сорока пфеннигов! Из-за несчастных грошей за ночлег!» Но не двигается с места.

В подвале немая тишина, слышны только звуки ударов. А потом и они умолкают. В проходе появляются два ночлежника, они тащат окровавленное бесчувственное тело мальчонки. Эйген отпирает им дверь.

— Бросьте его где-нибудь! На холоде живо очухается. Стервец, притворяется! Ишь чего захотел — меня обмануть, попользоваться моими грошами!

Он дождался ночлежников, снова запер подвал и подсел к Эве.

— Ну, как, сделаешь еще раз такое, позволишь кому-нибудь без денег пролезть в подвал?

— Нет, Эйген, я такого больше не сделаю.

— У тебя с ним что-то было?

— Нет, Эйген, клянусь тебе, ничего у меня с ним не было.

— Почему же ты позволила ему пройти?

Молчание.

— Я спрашиваю — почему ты пустила его?

— Я пожалела его, Эйген!

— А ты многих жалеешь?

— Я никого больше не пропускала, Эйген!

— Тебе поди нравилось, что он зовет тебя мамашей?

Молчание.

— Я тебя спрашиваю, Эвхен! Или тебе хочется валяться с ним во дворе?

— Да, это мне нравилось, Эйген!

— Вот как? Тебе это нравилось? А понравилось тебе, когда он визжал, как свинья?

— Нет, Эйген.

— Тебе, значит, не нравится, когда я наказываю обманщика? Но ведь за обман надо наказывать, так?

— Да, Эйген.

— И тебе все же неприятно было, что он визжит?

И так это продолжалось — он неутомимо допрашивал ее, часами, долгими часами. На это у него хватало терпения, за этим он мог просидеть добрую половину ночи без сна. И так он и делал. А она думала о мальчонке, который валяется во дворе, в снежном месиве. Ей хотелось взмолиться: позволь мне выйти на минутку, поглядеть, как он там. Но она знала: стоит ей выразить такое желание, хотя бы намеком, чтобы он еще больше осатанел. И она думала о его изводящих вопросах и о брате, лежащем наверху, думала, что это еще далеко не худшее из того, что предстоит, — худшее еще впереди, она не знала, что, но знала, что будет гораздо хуже…

И ждала, ждала…

И тут появился отец…

ПОБЕГ ЭВЫ

Как-то во время бесконечных разъездов Хакендаля по городу его окликнули двое мальцов — одетые не без претензии на шик, но уже изрядно обносившиеся ребята, какие обычно не разъезжают на извозчиках. Дело в том, что у них были мешки, довольно большие и набитые до отказа мешки, и Хакендаль даже представлял себе, что это за поклажа, должно быть «сидоры», мешки с «хапанным», иначе говоря, краденым добром. Парни стояли в какой-то подворотне, и Хакендаль хотел было проехать мимо — он не очень-то гнался за такими седоками.

И все же он остановился и даже помог мальцам поставить мешки в глубь пролетки и поднял верх, словом, в некотором роде помог укрыть награбленное от полиции. Он и сам не знал, для чего это делает, но не знал он также, почему бы этого не сделать. Это не имело значения, ничто уже не имело значения.

— На пикничок собрались, господа? — спросил Хакендаль. — Может, прямым ходом на Алекс?

— А ты зря не трепись, — хмуро отозвался малый. — Поезжай на Ностицштрассе, я тебе покажу куда.

— Н-но, н-но, Гразмус, — крикнул Хакендаль и поехал прямым путем к дочери. Но он этого не знал: наши предчувствия обычно нас обманывают; как счастье, так и несчастье, нежданно-негаданно сваливается на нас, и все дело в том, чего ты стоишь — в таких случаях и становится видно, чего ты стоишь.

— Ну, что скажешь, Эвхен? — спросил старый Хакендаль, сбрасывая на пол мешок с краденым. Он подрядился за лишнюю марку снести его на собственном горбу в подвал. — Вот так встреча! Как же ты поживаешь, дочка?

Она смотрит на него во все глаза. У нее была ужасная ночь, хорошо, хоть Эйген сейчас уснул.

— Где же хозяин? — спросил малец. — Где Эйген? Мне надо немедля его повидать.

— Эйген, — отозвалась она, тем самым сделав первый шаг к отцу, ибо Эйген наказал ей сразу же позвать его, как только придет Франц. — Эйген спит. Он просил не будить его. А пока что, Франц, снеси мешки в подвал. Он скоро встанет.

— Эйген? — повторил старик. Уж не тот ли самый?..

— Да, отец!

— И он тебе не опротивел, дочка? Ты что, смерти ищешь?

— Да, отец. Он мне опротивел. Давно уже. Но я ничего не могу поделать… Одной мне не справиться…

Отец и дочь смотрят друг на друга. Эва не плачет, в ее голосе не слышно жалобных нот; какая-то отчаянная решимость звучит в нем, словно ей дорога каждая минута… Но она ни о чем и не просит… Однажды она отказала отцу, когда он ее просил, и теперь ей стыдно просить…

— Твоя мать умерла, Эва, — сказал Хакендаль, — а я, как видишь, еще жив. Пока отец твой жив, ты не одна. И это тебе известно.

Она сделала слабое, беспомощное движение головой.

— Ты думаешь про то, что было? — спросил он. — Но я уже не тот, что был, Эвхен. Я уже старик. Когда состаришься, ничто не кажется важным. Собирайся, я тебя сразу же и прихвачу! Нечего нам тут стоять да лясы точить. Пожитки свои оставь тут, я тебе куплю, что надобно. Отсюда с собой и нитки не бери…

Он огляделся вокруг, не осуждающе, скорее испытующе.

— Вот только бумаги — насчет этого нынче строго, если что другое и не в порядке, бумаги должны быть в порядке…

— Они наверху, — прошептала Эва, — там, где он спит.

— Ну и что же? Смелости не хватает?

— Хватает отец! Езжай вперед, на Гнейзенауштрассе или на Йоркштрассе, я тебя найду. Может, и придется подождать, отец!

— Не бойся, — сказал отец. — Он не может задержать тебя, лишь бы ты не хотела.

— Нет, нет, отец! — торопливо сказала она. — Но только езжай сейчас, чтоб он тебя не видел!

Пока отец проходил через двор, она глаз с него не спускала. Его тяжелые кучерские сапоги громко стучали по булыжнику двора, разбрызгивая талую воду. Да, отец состарился, спина согнулась, голова клонится к земле, к которой он приближается шаг за шагом…

Она живо поднялась в мансарду, тихонько приоткрыла дверь и тут же услышала сердитый окрик Эйгена:

— Чего тебе? Я же сказал, что спать хочу.

А она-то надеялась, что он и в самом деле спит. Надеялась добыть свои бумаги. Да вот не вышло, — такая уж она невезучая.

— Там Франц внизу, — сказал она. — Ему нужно срочно с тобой поговорить.

— Гони его наверх, сука, — сказал он, и все ее надежды пошли прахом.

Она снова спустилась вниз, прошла один марш, другой. Еще пять лет назад, еще год назад, еще месяц назад — она бы отступила. Ее воля к возмущению, ее желание выбраться из этой грязи были в то время еще слишком слабы. Она бы попросту надула отца — такая уж у нее несчастная доля, ей никогда в жизни ничего не удавалось.

Значит, с ней все же произошла перемена, — пусть это не возмущение, не твердая воля, ничего, на что можно было бы положиться… Но что-то с ней произошло, даже Франц, видно, это почувствовал — даже он, самый бессовестный и отпетый среди всех этих бессовестных и отпетых, — это почувствовал и не собирался ее выдавать.

Она некоторое время стоит на лестнице и, переждав, сколько нужно, снова поднимается наверх.

— Опять ты приперлась? — накинулся на нее Эйген. — Оглохла, что ли? Я, кажется, ясно сказал…

И он запустил в нее пепельницей. Несмотря на свою слепоту, бросил так метко, что пепельница ударилась ей в грудь, а потом упала и разбилась.

— Ты все еще тут? — крикнул Эйген.

— Франц говорит, ему нельзя отойти от мешков, — заявляет она, — он шухеру боится.

— Мешки? — взвился Эйген и вскочил с постели. — Мешки, говоришь? Шурин! — крикнул он. — Там Франц пришел и будто бы с мешками…

И опять они шушукаются. Оба взволнованные, как никогда, даже Эва это замечает. Она переминается с ноги на ногу в ожидании, что они уйдут, но они не уходят.

Наконец Эйген напускается на нее — нечего ей здесь околачиваться!.. Отец давно ждет на углу Гнейзенау- или Йоркштрассе, а может, уже и не ждет — она ведь никогда еще не давала ему оснований доверять ее слову. Вместо того чтобы уйти, она принялась оправлять постель Эйгена, а сама все поглядывала на шкафчик, где лежали ее бумаги. Не то чтобы Эйген их от нее прятал, ему и в голову не приходило, что она способна от него сбежать… Ей бы только на минуту остаться одной, да вот все не выходит…

У Эвы не хватало решимости уйти просто так, без документов. Уж кому-кому, а ей было хорошо известно — тысячи людей проживают в Берлине без всяких бумаг. Но отец приказал захватить бумаги, и она скорее поставит под угрозу свой побег, свое спасение, чем от них откажется.

Тем более не хватало у нее решимости взять бумаги в присутствии Эйгена и уйти. Гнет поубавился, но еще не спал с ее плеч. Эйген ничего не мог ей сделать: стоило ей выйти на лестницу, как она могла чувствовать себя свободной. Любой шуцман пришел бы ей на помощь, она столько всего об Эйгене знала, а тем более сейчас, когда внизу эти мешки…

Но единственное, на что она решается, это, несмотря на приказание, остаться в комнате и оправлять его постель. А тут еще — о, чудо! — Эйген так поглощен мешками, стоящими внизу, что начисто о ней позабыл. Он зовет с собой шурина, но тот, как человек осторожный, предпочитает не показываться на людях днем, а по возможности и ночью…

— Нет, Баст, тащи-ка лучше всю музыку сюда. Вряд ли это то самое, что нам надобно, ведь эти мальчишки такое дурачье…

Итак, Эйген уходит, но что толку! Ведь остался Эрих; он стоит у окна и смотрит поверх крыш на Ангальтский вокзал там, внизу. Быть может, он видит курящиеся султаны паровозов и думает: как хорошо бы вырваться в широкий мир, уехать невозбранно, как тогда, в Амстердам, и начать новую жизнь — с деньгами, большими деньгами, добытыми у того же друга, у старого друга…

Он оборачивается. У шкафчика стоит Эва с какими-то бумагами в руках. Увидав, что ее застали с поличным, она вздрагивает и смотрит на него с невыразимым ужасом… И Эрих бросается к ней, хватает за руку и выворачивает ей кисть так, чтобы можно было разглядеть бумаги. Полицейское удостоверение, свидетельство о том, что она отбыла двухгодичный срок заключения, метрика, свидетельство о прививке оспы и о конфирмации…

Эрих держит Эвину руку и торопливо соображает, насколько ему выгодно бегство сестры, ведь с ее исчезновением слепой останется всецело у него в руках… Но как бы сбежавшая Эва не стала для него опасна, Эва всегда его ненавидела, как и он ее. С лихорадочной быстротой взвешивает он все «за» и «против», стараясь себе представить, на что Эва еще способна…

Машинально прочитывает он изречение, которым пастор напутствовал свою конфирмантку в жизнь: «Сберегший жизнь свою потеряет ее; а потерявший жизнь свою ради меня — сбережет ее».

Он машинально прочитывает эти слова, но они ничего не говорят ему: обычная благочестивая болтовня, его допекали этим еще в юности, но на эту приманку он никогда не клевал! С этим он покончил задолго до того, как началась вся эта волынка.

«Потерять жизнь, — думает он и смотрит на Эву. — Много ли она может потерять? Что она знает о жизни! Баст абсолютно прав, называя ее дурищей. Жизнь — она тоже требует изучения, и я…»

— Эрих, — говорит она совсем тихо.

— Сматываешься? — шепчет он. — Куда же? Только правду говори, а не то я выдам тебя Эйгену.

— К отцу!

— Так он тебя и примет!

— Примет! — Она кивает, и он верит ей. Что-то вновь зашевелилось в нем — былая ненависть к старику. Едва заслышав слово «отец», он ощетинился, ему ненавистна мысль, что это дитя вернется к отцу. Ничего ему не оставить, старому хрычу…

Но это быстро проходит. Эрих — делец, он прежде всего коммерсант, и ему приходит в голову, что, живя у отца, Эва останется у него в руках, и он уже предвкушает удовольствие снова отнять ее у отца и тем еще больнее ранить его.

— А ты ничего не скажешь и не сделаешь мне во вред, если я тебя отпущу!

Она слабо кивает.

— Обещай мне! Клянись!

Сам он не верит обещаниям и клятвам, но думает: «А вдруг она верит», — и заставляет ее поклясться, что она никогда ничего не сделает ему во вред.

— А теперь беги! — говорит он.

И она бежит. На лестнице ей попадаются Эйген Баст и Франц, руки у них заняты пакетами и узлами.

— Постой там у мешков, и ни на шаг от них! — приказывает слепой.

— Да, Эйген, — говорит она и продолжает спускаться. И вдруг ей приходит в голову, что сейчас она, быть может, последний раз произнесла эти слова: «Да, Эйген!», оковы, с которыми она мирилась семнадцать лет, быть может, сейчас распались навек. И она бежит все быстрей и быстрей, легко, как на крыльях, проносится через двор, словно устремляясь в свое освобождение…

Бежит по Ностицштрассе в чем была дома, в старом рваном платьишке, бежит в декабрьскую стужу без пальто, в тонких кожаных домашних туфлях, и бумаги в ее руке треплются на ветру от быстрого бега…

Она сворачивает на оживленную Гнейзенауштрассе и продолжает бежать без оглядки, все дальше, дальше, пока не видит отца на козлах пролетки — старого-престарого, но тем не менее — отца, свое спасение…

— Гони, отец! — кричит она и прыгает в пролетку. — Бумаги со мной!

— Н-но, Гразмус! — только и отвечает отец.

И вот она едет. Она сидит в пролетке с поднятым верхом, да и фартук натянула на себя. Сидит, уткнувшись лицом в грязные засаленные подушки… Сердце бешено колотится… после быстрого бега… Словно хочет выпрыгнуть из груди… Она судорожно рыдает…

Но рыдает не от страха и не с горя, не с отчаяния…

Она плачет от счастья, от того, что снова она в отцовской пролетке — в отцовской пролетке!

У БАСТА С ЭРИХОМ ДРУЖБА ВРОЗЬ

Уже три дня, как Франц вернулся с добычей, три дня, как Франц с Эйгеном перетащили содержимое мешков в мансарду, где Эрих с нетерпением ждал, удастся ли ему последний, решающий ход, на какой он еще мог рассчитывать в жизни…

Сначала все шло хорошо, несмотря на вскоре обнаружившееся бегство Эвы, — партнеров связывали общие интересы. Бумаги, официальные документы, найденные в приватном сейфе, сначала отложили в сторону, все внимание было обращено на деньги и на ценности.

Эти трофеи оказались ничтожными: какая-то тысяча марок наличными, бриллиантовый перстень, золотые часы — вот и вся пожива! И компаньоны обратились к бумагам. Сначала все шло тихо-мирно. Эрих проглядывал и сортировал. Когда Эйген этого требовал, он кое-что зачитывал вслух, словом, все у них шло гладко, как у добрых друзей. Время от времени Эйген спускался в подвал — дьявольская незадача, что эта сука Эва именно сейчас задала тягу! Ну, да ничего не попишешь, благо, под рукой оказался некий поскользнувшийся в жизни мясник — ему и были переданы бразды правления. Разумеется, брату нельзя было доверять, как Эве — та никогда не утаивала ни пфеннига, — зато Эйгену не приходилось так часто и подолгу торчать в подвале…

И вот Эйген сидел наверху — нравилось это шурину или нет, — он сидел и следил. Сидел, обратив на Эриха незрячие глаза, то и дело утирая тыльной стороной руки безгубый рот, — и следил. Правда, толстокожего Эриха не смущал этот устремленный на него безглазый взор — он продолжал листать бумаги.

Такому прожженному дельцу, как Эрих Хакендаль, достаточно было одного взгляда, чтобы определить, заслуживает ли письмо внимания. Все, что поважнее, он откладывал в сторону, чтобы потом незаметно прибрать подальше. Об этих письмах Эйгену незачем было знать. Разумеется, не мешало кое-чем и потешить слепого, но Эрих читал ему только сравнительно безобидные письма, и которых имелся материалец для легких вымогательств, какими слепой пробавлялся и раньше, — о настоящей же ценности архива, изъятого из небольшого приватного сейфа, Эйген не должен был догадываться.

Эрих с неподдельным сожалением смотрел на слепца, который, сидя по другую сторону стола, тыкал наобум в какое-нибудь письмо и говорил:

— Прочти-ка мне это, шурин!

И Эрих послушно брал в руки письмо: если ему казалось, что Эйгена не стоит с ним знакомить, он скашивал глаза на какое-нибудь другое письмо, лежащее на столе, и зачитывал его вслух. Какая все же удача, что он дал Эве сбежать: будь она рядом с Эйгеном, эта безответная раба, Эриху неповадно было бы его морочить.

Возможно, и у Эйгена возникали подобные мысли. Возможно, что, когда он сидел с Эрихом и беспомощно на него пялился, он размышлял, точно ли это случайность, что Эва от него ускользнула в такой неподходящий момент? Таким образом, он был даже несправедлив к своему шурину, ведь это и в самом деле была игра случая, шурин только чуть-чуть помог случаю.

Однако Эйген становился все молчаливее и все реже говорил: «Прочти-ка мне это, шурин!» Молча, нахмурив лоб, сидел он со склоненной головой и, казалось, о чем-то упорно думал. Умница Эрих, хитрюга Эрих, пройдоха Эрих мог бы, казалось, при своей сметливости призадуматься над тем, чем же вызвана такая холодность компаньона. Но Эрих был слишком упоен удачей, швырнувшей к его ногам ключ к богатству и успеху, чтобы обращать внимание на какого-то Эйгена Баста. В самом деле, кто такой Эйген Баст? Беспомощный слепец, тупой, неотесанный, вульгарный преступник! Стоит ли им заниматься?

С уверенностью победителя Эрих уже в конце первого дня предлагает слепому сжечь бумаги, не представляющие никакого интереса, но не безопасные для хранения. То, что он собрал на столе, вот это действительно ценные бумажки, прелестные, забористые письмишки…

И Эрих проводит рукой слепого по кипе бумаг на столе; слепой что-то невнятно бормочет; перебирая пальцами, он пересчитывает бумаги и вдруг выхватывает из кучи какое-то письмо:

— Прочти-ка мне это, шурин!

И Эрих берет письмо и в самом безоблачном настроении зачитывает его вслух. Он не ограничивается тем, что в письме, а присочиняет наудачу: уснащает письмо кое-какими забавными подробностями и словечками, от чего оно очень выигрывает и становится весьма подходящим материалом для этакого небольшого посланьица с вымогательской целью — слепой может быть доволен!

Эйген слушает с застывшим лицом и только нет-нет да и кивает и притопывает ногой. Но едва Эрих кладет письмо в общую кучу, Баст наваливается на нее, сгребает письма в охапку, сует себе за пазуху и застегивается на все пуговицы.

— Это я спрячу, — говорит он с угрозой, — я — бедный слепой, меня всякий может обидеть.

Эрих готов взорваться — больше для виду, конечно, — все стоящие бумаги он загодя прикарманил. Но он тут же оставляет это намерение. Баст и в самом деле жалкий слепой, он в руках у него, у Эриха, он зависит от его доброй воли, не стоит ему перечить, от этого он и вовсе взбеленится. И Эрих говорит с сознанием своего превосходства:

— Хорошо, спрячь их, Эйген. Я тебе доверяю!

Слепой присутствует при том, как Эрих сжигает бумаги в печке. Он стоит рядом и молчит. А затем оба ложатся спать — завтра они условятся, что делать дальше, сейчас оба слишком устали. Каждый уходит к себе, но, словно по уговору, оставляет дверь в коридор открытой, каждый прислушивается к дыханию другого, уснул ли он?

Внезапно он чувствует, как чья-то рука сдавила ему горло, и слышит свистящий шепот Эйгена:

— Я тебе башку оторву! Я тебя отправлю к свиньям собачим! Ты, жирный боров, вздумал меня надуть? Предатель! Жрешь все мое и меня же обманывать! Да на моей собственной кровати!

Эрих защищается как безумный, он лупит наотмашь, кусается, отбивается от слепого ногами, вскакивает, зажигает свет и, видя, что этот бесноватый отступил в сторону, хочет бежать… И одумывается.

Увы, он недооценил Эйгена. Слепой чутким ухом уловил шуршание бумаги в карманах гостя, неусыпная подозрительность уже и раньше навела его на мысль, что шурин припрячет самые стоящие, самые выгодные письма… Вот он и молчал и караулил, дожидаясь, пока Эрих уснул. Увы, умница Эрих проявил плачевное легкомыслие, ему и в голову не пришло, что Эйген заподозрил измену, — он просто-напросто сунул крамольные письма под подушку…

А теперь этих писем и след простыл. Прежде чем дать волю своей ярости и кинуться душить обидчика, Эйген Баст припрятал их… И вот они недосягаемы для Эриха, может быть, их и в квартире нет…

День и ночь они торговались, грызлись, спорили. Даже в короткие минуты забытья, когда их сваливало изнеможение, караулили они друг друга. Эрих непрерывно следил, не наведается ли Баст туда, где припрятана его добыча, — знать бы, по крайней мере, где он ее держит! Если б Эйген хоть раз спустился в подвал, можно было бы спокойно обыскать всю квартиру! Но Эйген и не думает уходить, он ни на минуту не оставляет шурина одного. Время от времени появляется мясник, отчитывается, получает новые распоряжения, приносит что-нибудь поесть и снова уходит.

Эрих размышлял. Словно по внезапному наитию подошел он как-то к окну и распахнул его. В комнату ворвался ледяной, пронизывающий декабрьский ветер.

— Запри окно, шурин! Сильно дует!

Но Эрих уже высунулся в окошко мансарды.

Перед ним круто вниз сбегала крыша, по краям ее тянулся желоб, а за желобом — Эрих не видел этого, но знал — зияла глубокая пропасть в пять этажей, и в самом низу — мощенный булыжником двор. Случись кому туда упасть…

— Сейчас же закрой окно! — надрывался Эйген. — Моя квартира! Делай, что я приказываю, а не то…

Эрих еще больше высунулся из окна. Да, немного правее, высоко, но так, что, став на подоконник, пожалуй, можно за него ухватиться, из черепичной крыши торчит крюк, очевидно, для удобства кровельщиков, прикрепляющих к нему свои лестницы, — а оттуда уже не трудно добраться и до чердачного окошка. Во всяком случае, не очень трудно, хоть и нужна известная ловкость…

— Что ты тут делаешь? — спрашивает Баст, подходя к окну. — Чего это ты стал у окна? Ты ведь боишься сквозняков. Или с кем перемигнулся?

— Ни с кем я не перемигнулся, — говорит Эрих, отходя от окна. Закрыть его он предоставляет Басту.

КОНЕЦ ЭЙГЕНА БАСТА

Слепой проснулся от неясных шорохов в квартире, каких-то резких, злобных, враждебных звуков. Он спал, растянувшись на своей постели, спал как убитый; он мог себе это позволить: шурин тоже спал как убитый. Долго стоял он у постели спящего, прислушиваясь к дыханию смертельно уставшего человека. Однако задуманного не сделал, а тоже лег спать.

И вот проснулся. Он еще ошалел от сна, слишком рано его разбудили, ему бы еще спать много часов, подольше бы тянулся прекрасный сон, будто он опять видит. Да, что-то он видел во сне, видел голое тело, белую руку — и все это он видел…

Но больше ему не приходится размышлять о том, что бы еще он мог увидеть, — инстинкт самосохранения снова его тревожит, будит, гонит. Эти злобные враждебные звуки не прекращаются…

— Что это, шурин? Шурин, что ты делаешь? — слабо окликает он — и не слышит ответа.

Он уже и не ждет ответа, он уже знает, что это за звуки, знает, что шурин не отзовется, что он, Эйген Баст, спал на пять минут дольше, чем следовало, — и тот удрал…

Надо встать, думает он, но чувствует ужасную слабость в коленях; внезапно его обжигает мысль, что Эрих больше не нуждается ни в нем, ни в письмах — ему достаточно сделать вид, будто у него есть эти письма, а при такой игре Эйген Баст для него только помеха. Просчитался, Эйген, он уже с тобой не хочет…

— Шурин, — кричит он, — брось эти фокусы! Я согласен — делай как знаешь…

Что-то странное с ним творится, то ли он пролежал две секунды, то ли десять минут. Он не в силах подняться… А надо…

«На пожарников плоха надежда, что они меня вытащат. Ведь тут дерево, весь этаж сплошное дерево, оно вспыхнет, как спичка… Мне бы на крышу, — думает он. — Может, как-нибудь и сумею — он, верно, только-только эту пакость устроил…»

И продолжает лежать… Проклятая слабость во всем теле, почему-то вспомнилось, как он еще совсем мальчишкой впервые исколошматил девчонку.

Тони ее звали, вдруг вспомнил он, она еще потом повесилась.

Но воспоминание лишь мелькнуло, его поглотили сухие злобные звуки. Они становятся все громче, трещит уже вовсю… «Это в прихожей, — соображает Эйген. — Эрих, должно, выбросил туда перины и выпустил перья. Он не дурак, этот Эрих, он — голова. Хочет, чтоб я отсюда не выбрался… Тем более в коридоре нет окна, никто и не увидит, что горит… Который может быть час?»

Он нащупывает открытый циферблат будильника.

— Три часа, — говорит он. — У него еще та голова, у Эриха, три часа ночи — самое время.

И он снова валится на подушки.

— Горит как следует быть, — говорит он. — Надо подумать, как отсюда выбраться… Кричать без толку — в три часа ночи, да чуть ли не с крыши, — никто меня не услышит, а на пожарников надежда плоха — это я уже решил… Надо еще подумать…

Но думать больше не приходится. Внезапно это онемение, эту скованность как рукой сняло. Что-то ее спугнуло — дым. До сих пор он не чувствовал дыма, должно не разгорелось как следует. А теперь схватило вовсю. Огонь так и пылает… Густые клубы дыма ворвались в комнату, приступ судорожного кашля сотрясает грудь, сердце бешено колотится у самого горла… Пассивная трусость вдруг сменяется трусостью суматошливой — кашляя, задыхаясь, давясь дымом, вскакивает он с кровати. «Меня — спалить…» — думает кто-то в нем, и он бросается к окну.

Внезапный крик… Он наступил босыми ногами на что-то тлеющее, мерцающее, загорелось уже и в его спальне, пол усеян угольками, но слепой этого не видит. Невыносимая боль отрывает его от окна, он бросается назад, бежит в комнату Эриха, опять наступает на что-то горячее, на этот раз ревет от боли, новый клуб дыма врывается в горло и обрывает крик, и Эйген, задыхаясь, чувствуя жгучую боль в ногах, из последних сил добирается до комнаты Эриха.

Ах! Здесь окно настежь, воздух совсем другой, он бросается к открытому окну, вдыхает темный сырой ночной воздух, высовывается наружу…

За спиной все сильнее потрескивает, огонь из прихожей перекинулся и сюда — не важно, тут можно дышать. Колющая, сверлящая боль в груди понемногу отпускает. Сейчас он закричит, он всех их разбудит, на то они и пожарники, за то им и деньги платят, чтобы вытащили его из огня.

— Баст! — слышит он голос сверху, словно с воздуха. Сдобный, неторопливый, тягучий голос. — Вынесешь мне бумаги, я, так и быть, вытащу тебя из огня.

Эйген стоит напрягшись, он весь внимание. Не верит. Слушает.

— Я тебя, конечно, вытащу и без бумаг, — продолжает сдобный голос. — А с бумагами и подавно! Вынеси их мне, и я тебя вытащу.

— Где ты, Эрих? — спрашивает Эйген негромко. — Я себе все ноги сжег.

— Я здесь, на крыше мансарды. Я помогу тебе. Здесь есть крюк, можешь за него ухватиться. Я тебе покажу где, вынеси мне только бумаги.

Эйген Баст молчит. Он думает. Зря он так испугался. Эриха на такое не хватит — он просто решил его прижать. Но теперь, когда Эйген уверен в спасении, у него уже не так болят ноги, да и жар, пышущий в спину, не так ему страшен. Это все тот же торг, разбойник шурин его облапошил, но что-то еще можно у него выторговать…

— Делай, как знаешь, — говорит он. — Хочешь исполу — пусть будет исполу. Но бумаги останутся у меня, пока я не увижу деньги…

Никакого ответа. Тот, наверху, на крыше мансарды, смотрит на голову Эйгена Баста. Он уже не сомневается, что бумаги у слепого при себе. Только выждать, и он станет сговорчивее…

— Шурин, — жалобно молит Эйген, — что же ты молчишь? Ведь это же отличные условия…

— Без бумаг я тебя не выпущу, — говорит Эрих. — Ты от меня больше ни слова не услышишь, пока не отдашь бумаги. А деньги твои… — Он не договаривает и умолкает.

Жар палит все невыносимее, горит уже совсем рядом. С улицы вот-вот увидят пламя… Эйген мог бы закричать, в Берлине и в три часа ночи можно всполошить народ. Но с этим успеется, крик прежде всего привлечет полицию…

Эйген размышляет, он ухватился за оконную раму. Голос Эриха звучит где-то близко, над самой головой. Если стать на подоконник и протянуть руку, можно ухватиться за козырек крыши… А потом подтянуться на руках… Что сумел этот толстяк, то и Эйгену под силу… Что он поминал про крюк?

— Шурин? — Никакого ответа. — Шурин… — Молчание. — Не ожидал, что ты такой, шурин…

Он ждет. А потом осторожно, ощупью — сначала садится на подоконник, затем, согнувшись, привстает. Пробует достать до кровли — тянуться приходится выше, чем он думал, но вот он зацепился за карниз фронтона, он выпрямляется, он уже стоит снаружи, в ночи, он чувствует холодный декабрьский воздух — чистый, о, какой чистый, только в ноги пышет пламя…

Так стоит он какое-то время, а теперь — решиться… Подтянуться на руках, а потом навалиться животом на карниз — рывок, и он на крыше, свободный, в безопасности от огня, рядом с тем, кто там лежит.

Он чует его — в этой неподвижности там, над собой, чует он что-то затаившееся, подстерегающее. Да нет же: Эрих трус, этого он не сделает, на такое его не хватит…

И Эйген рывком отталкивается, подтягивается на руках, одна рука чуть не сорвалась, он помогает ей другой. Он уже наполовину наверху, навалился животом на карниз, наконец-то руки отдохнут от тяжести — спасен!

— А вот и я, шурин, видишь! И без тебя обошлись!

Никакого ответа.

Но ведь он должен быть здесь… Он должен быть здесь…

Вдруг кто-то дотрагивается до плеча Эйгена, кто-то из темноты хватает его за плечо.

— Бумаги, Эйген, или я тебя сброшу, — говорит сдобный голос.

— Ты этого не сделаешь, Эрих, я же знаю тебя! — И Эйген хочет забраться всем телом на крышу, но чья- то рука спихивает его назад — еще немного, и он бы соскользнул, свалился бы с крыши — пронзительно кричит он: «На помощь!» — и кое-как удерживается от падения.

И в эту самую минуту, вися над бездной, он чувствует, как чья-то рука рвет на нем рубаху и шарит у него за пазухой; шнурок лопнул, рука выхватывает пачку, Эйген мгновенно наклоняет голову и зубами ловит руку. Но рука исчезла, исчезла и пачка.

— Спасибо, Эйген, спасибо! — произносит тягучий голос. И снова тишина.

— Шурин, — молит Эйген. — Шурин… Ну вот же, они у тебя, шурин… Пусти меня на крышу, шурин! За убийство — пожизненно!.. Это же настоящее убийство. Ты же не такой, шурин, я же тебя знаю!

И снова эта рука — нащупывает его плечо, упирается, толкает…

— Прыгай, Эйген! — шепчет голос.

— Я ведь тебя знаю, шурин, брось эти шутки… Убери руку, ты ведь хороший… Я тебя знаю и сестру твою, Эву, она тоже хорошая… Шурин, не делай этого, предупреждаю — пожизненно хуже, чем вышка… Не толкай меня, шурин, у меня уже руки отнялись! Шурин, это чересчур опасно… Ты что, шурин?.. Бедный, слепой, слепой… Шурин!

— Прыгай, Эйген!

— Умоляю, шурин!.. Есть же бог на свете!.. Ой, шурин, я сползаю. Это же не шутки, шурин… Перестань… Ой, держи меня! Помоги же мне, шурин — твоя Эва… помоги же… На помощь!