1
Дом находился в самой верхней части горной улочки, начинающейся сразу у подножия горы, на которой возвышался замок. Комната гимназиста располагалась под самой крышей четырехэтажного дома, куда вели лестницы, становившиеся с каждым этажом уже и круче.
Когда в ясный день гимназист подходил к окну своей комнаты, он видел крыши маленького города, неширокую долину реки, пологие зеленые холмы, окаймляющие противоположную сторону долины, и даже крутые базальтовые скалы, поросшие темными елями и соснами и называвшиеся «Филином».
Он часто смотрел туда, потому что неподалеку от Филина, менее чем в часе ходьбы, находилась его родина — поместье Грибкендорф.
Гимназист стоит у окна и мысленно спускается по крутым тропинкам Филина. Проливной дождь смыл с дороги глину, он осторожно перебирается с одной каменной глыбы на другую. Одни камни крепко опутаны тугими, отмытыми дождями корнями деревьев, другие шатаются, как бы собираясь выскользнуть из-под его ноги.
Постепенно тропинка становится менее крутой, деревья подступают вплотную к ней, и теперь он идет словно по прохладному зеленому залу. Впереди светлеет, он выходит из леса, горная тропа сквозь холмы спускается к плодородной равнине.
Еще несколько шагов, и проезжая дорога, огибая заросли кустарника, выводит мальчика к деревне. Это, скорее, не деревня, а поместье с длинными скучными домами крестьян — наемных работников, где всегда пахнет сыростью и гнилым картофелем.
Но вот в конце дороги он видит черно-серую каменную стену и большие ворота в ней, открывающие путь к усадьбе. Напротив ворот, в другом конце двора, окруженного сараями, конюшнями, амбарами, стоит господский дом. Но не это главное. Важнее стоящий справа маленький дом из красного кирпича с шестью окнами под низкой крышей. Это родина мальчика. Дом как дом, ничего особенного.
Красная коробка, — дом управляющего, — каких тысячи в поместьях, с выбеленными стенами внутри, стертыми полами, закопченной кухней — но здесь он дома.
Перед крыльцом растут две липы — большие и крепкие, они возвышаются над коньком крыши и дымовой трубой. Они всегда были здесь, начиная с самого раннего его детства, и он не помнит, чтобы они когда-либо были менее гордыми и раскидистыми.
Если погода была более-менее сносной, мать выставляла коляску с ребенком во двор. Он смотрел вверх в зеленое колдовское буйство пронизанной золотым светом листвы, которая тихо шевелилась от ветра, и тянулся к ней.
Он познакомился с деревьями, когда они были еще покрыты светлой редкой листвой, и сквозь узловатые, извивающиеся черными змеями ветви просвечивало небо. Позднее, когда листва стала гуще, ничего уже не было видно, только зелень, зелень, зелень. Скоро деревья покрылись цветами и загудели, словно большие колокола, от беспрестанного жужжания пчел. Но вот листья завяли и пожелтели и стали опадать поодиночке, а потом они стали опадать один за другим. Каждый порыв ветра срывал их и гнал по двору, они скапливались в поилках для лошадей, у каменных стен конюшен, и все было пропитано их острым и печальным запахом.
Когда мальчик подрос и переселился из спальни родителей в комнату под крышей, привык спать один, тогда липы утешали его, если ему становилось страшно в пустоте ночного одиночества, — ему был знаком каждый звук, он ведь вырос под ними.
Ученик стоит у окна дома пастора на нагорной улице и пристально смотрит на Филина. Ему кажется, что он видит гладко причесанную голову матери, склонившуюся у окна над шитьем. Из конюшни выходит отец с хлыстом в руке. Он останавливается посреди двора под деревянным навесом, где висит отслуживший свое лемех.
Отец вынимает часы и, обождав немного, говорит старосте: «Час!» И староста бьет молотком по лемеху, звонкий стальной звук разносится по двору.
Из ворот конюшни появляется первая упряжка лошадей. Перед домом управляющего люди становятся в ряды. Впереди батраки — сначала парни, потом девушки. За ними депутанты, сначала женщины, потом мужчины…
Он видит это, он видел это сотни, тысячи раз. Поэтому он видит это и сейчас, из окна пасторского дома через семь гор, через семь долин.
Вот в долине торопливо начали звонить колокола, субботний вечер, канун выходного дня. Гимназист вздыхает. Он больше не смотрит на Филина, он смотрит на городок, там у реки — гимназия, из-за которой ему приходится находиться здесь.
Затем он глядит на горную улицу, на расположенную наискосок швейную мастерскую. Там тоже складывают работу, трудовой день закончился. Стайка молоденьких девушек занята уборкой. Это дочери именитых горожан, у которых был урок шитья.
Как это уже часто случалось, его взгляд задерживается на веселой стройной блондинке, и когда она смотрит в его сторону, он кивает головой.
Она кивает в ответ. Так они стоят несколько мгновений. Пятнадцатилетний гимназист и маленькая блондиночка. Они кивают друг другу и смеются.
Вдруг у него мелькает мысль. Он делает ей знак, бежит в комнату, окидывает взглядом стол, хватает пустой конверт от полученного сегодня маминого письма и опять бросается к окну.
Она смотрит на него, он высоко поднимает конверт и многозначительно кивает. Она оглядывается в нерешительности, но потом тоже кивает…
Он бросается от окна по лестнице вниз.
На первой площадке он останавливается. Она тоже побежала вниз по лестнице и тоже остановилась. Он снова поднимает вверх письмо, и они оба кивают.
Следующий марш лестницы, следующий кивок.
Последний марш, последний кивок.
Тяжелую, скрипящую дубовую дверь настежь! И на неровную, мощенную булыжником улицу.
Они встречаются на полдороге между домами.
— Добрый день, — говорит он робко.
— Добрый день, — отвечает она смущенно.
Вот пока и весь разговор.
Она в нерешительности смотрит на письмо в его руках. Странный конверт: вскрытый, с почтовой маркой и штемпелем.
Он тоже смотрит на конверт.
— Дайте же мне письмо, — торопливо говорит она.
— Да у меня его нет, — отвечает он. — Я просто хотел, чтобы вы спустились вниз.
Пауза.
— Мне нужно идти, — говорит она.
— Сегодня вечером в восемь у городского вала, — предлагает он.
— Нет, нельзя, — говорит она. — Моя мама…
— Пожалуйста! — просит он.
Она поджимает губы и смотрит на него.
— Я попытаюсь, — говорит она.
— Пожалуйста! — просит он. — В восемь у городского вала.
— Хорошо, — соглашается она.
Они смотрят друг на друга. И вдруг оба смеются.
— Какой вы смешной с вашим письмом! — смеется она.
— Здорово придумано? — гордо спрашивает он. — Я вас все-таки выманил.
— Итак, в восемь!
— Ровно!
— До свидания!
— Пока!
Теперь по домам. Опять сломя голову вверх по лестницам. До восьми осталось несколько часов, только несколько часов, до восьми — ему приходит в голову, что это можно даже петь.
Но долго петь не пришлось.
Как только он увидел, что толстая портниха Губальке с коротко остриженными седыми волосами переходит улицу и звонит в их дверь, ему сразу же расхотелось петь.
Но он заставляет себя петь дальше, пение звучит жалко, он слишком часто прерывается, чтобы выглянуть из окна и посмотреть, не вышла ли портниха.
Нет, она все не выходит, и опустевшая швейная мастерская, напротив, ухмыляется уныло и противно.
Несколько часов до восьми? До восьми время тянется бесконечно!
Вот она возвращается. Она идет через улицу назад к своему дому, но в дверях оборачивается, замечает в окне гимназиста, зло смотрит на него и даже грозит кулаком.
Потом дверь захлопывается.
«Нет, ничего плохого не будет. Я ведь ничего не сделал», — успокаивает он себя.
Но уже стучат в дверь, и Минна, пожилая сварливая служанка, говорит:
— Идите к господину пастору! Немедленно!
— Хорошо, — говорит гимназист, приглаживая перед зеркалом гребенкой волосы.
— Немедленно! Сию минуту!!
— Уже иду.
— Сейчас вам достанется!
— Ехидна, — говорит гимназист и спускается на два этажа ниже в кабинет пастора.
Он стучит, слышит елейно-мягкое «войдите!», и вот ученик предстает перед своим пастором.
Мягко, слишком мягко. Но все-таки: огорчение и разочарование. Легкомысленная любовная интрижка, осквернение дома духовного лица, недозволенная переписка и вообще еще слишком молод.
— Что же из тебя получится, если ты так начинаешь?
— Но я ведь не писал никакого письма.
— То, что ты отрицаешь, только дополняет твой образ. Минна тоже видела, не только фрау Губальке. Вся улица, наверное, видела. Завтра весь город узнает, что за человек поселился в моем доме.
— Но я в самом деле не…
— Я вовсе не намерен вступать с тобой в разговоры. Ступай наверх и укладывай свои вещи. Твой отец уже предупрежден мной по телефону. В моем доме ты не останешься ни одной ночи.
Рот гимназиста плаксиво кривится…
— Пожалуйста, господин пастор, прошу вас!..
— Никаких пожалуйста. Всего пятнадцать лет, и уже с девочками. Фу! Фу! Я говорю «фу»!
Пастор грозит указательным пальцем. Потом указывает на дверь, и гимназисту ничего не остается, как уйти.
Наверху он один. Пытается уложить вещи, но начинает плакать.
Минна приносит еще его белье:
— Да, теперь вы можете реветь! Фу!
— Вон отсюда, ехидна! — рычит он и перестает плакать.
Между тем день со своим веселым субботним шумом переходит в вечер, гимназист сидит на клеенчатой софе, на стуле наполовину уложенный чемодан, который ему не хочется заполнять полностью, потому что он никак не может поверить в то, что все уже действительно кончено…
В начале восьмого он слышит звонок отцовского велосипеда. Он бросается к окну и кричит: «Папочка, поднимись сначала ко мне!»
Отец хотя и кивает ему головой, но не приходит. Наверняка пастор его перехватил. Иначе бы отец, как всегда, сдержал слово.
Еще пять минут ожидания. Вот лестница трещит под крепкими сапогами для верховой езды, и отец входит в комнату.
— Ну, сынок? При реках Вавилона, там сидели мы и плакали? Слишком поздно! Слишком поздно! Рассказывай о своих грехах.
Отец всегда великолепен. Когда этот большой и сильный человек сидит за столом на стульчике, в брюках для верховой езды со вставкой из серой кожи, в зеленой куртке, с загорелым, кирпичного цвета лицом, свидетельствующем о здоровье, и белоснежным лбом — белый лоб и загорелое лицо резко отличаются друг от друга из-за шапки, которую он носит, — и говорит: «Расскажи о своих грехах», — сразу становится легче.
Он слушает, слушает внимательно.
— Хорошо, — говорит он наконец. — И больше ничего не было? Хорошо. Сейчас я спущусь еще раз к твоему пастору.
Но он быстро возвращается назад. Его лицо немного покраснело.
— Ничего не поделаешь, сынок. Ты есть и будешь закоренелым грешником. Итак, пока поедешь со мной домой. Мама, конечно, очень обрадуется.
— Чемодан мы оставим здесь. Завтра его заберет Эли. Ему все равно нужно в город. Пока дорога ровная, ты можешь сидеть сзади, на багажнике. Потом в горах вместе повезем велосипед.
— А гимназия?
— Боюсь, сынок, с гимназией все кончено. Он наговорит на тебя директору. Завтра посмотрим. Я еще раз приеду сюда.
Они отправляются в путь. Отец слева, а сын справа от велосипеда. Минна смеется, выглядывая из окна кухни.
— Эй, гусыня, — кричит отец, внезапно побагровев.
— Я ее всегда называю ехидной, — поясняет сын.
— Ехидна действительно намного лучше, — подтверждает отец.
— Слушай, папа, — осторожно начинает сын.
— Что?
— Скоро восемь…
— Точно, Цебедеус скоро пробьет восемь.
— А мы пойдем мимо городского вала…
Отец протяжно свистит: «Соловушка, я слышу твои трели…»
— Это только потому, что я с ней договорился. Не могу же я просто так заставить ее напрасно ждать. Я все-таки хотел попрощаться с ней.
— Думаешь, я поступлю правильно, позволив тебе это?
— Папочка, ну разреши, пожалуйста.
— Ну хорошо. Вряд ли это будет правильно. Да ладно. Но не больше пяти минут.
— Конечно, не больше.
— Я не хочу, чтобы это выглядело официально, — вслух размышляет отец. — Я останусь с велосипедом здесь, а когда пройдут пять минут, свистну по-своему. И тогда чтобы мигом был здесь.
— Конечно, папа.
Она действительно уже ждет.
— Добрый вечер. Вы, однако, точны!
— Так и должно быть. Добрый вечер.
— Сейчас как раз бьет восемь.
— Да я слышу.
Беседа началась оживленно и вдруг иссякла.
Наконец он спрашивает:
— Вы удачно сбежали?
— Я наврала. А вы?
— Да, ничего, благополучно.
— Что с вами? — спрашивает она вдруг.
— Нет, ничего. Что может со мной быть? Сегодня очень хороший вечер, правда?
— Да. Только немного душно, правда?
— Может быть — мне, однако, нужно сейчас идти.
— Ах…
— Там стоит мой отец…
— Где?
— Вон там. Человек с велосипедом. Посмотрите туда, в сторону от кустов…
— Он знает? И он разрешил вам?
— Да, мой отец такой.
Мгновение она смотрит на него.
— Но я не такая. И нахожу, что это нехорошо с вашей стороны.
Он медленно краснеет.
— Не ожидала от вас такого.
— Я… — начинает он.
— Нет, — говорит она, — сейчас я пойду домой.
— Фройляйн, — говорит он. — Фройляйн, я, собственно говоря, должен уехать. Пастор меня, видите ли, выставил, потому что… Вы понимаете… Фрау Губальке пожаловалась.
— Боже мой, — восклицает она. — И моя мама…
— Меня, наверное, исключат из гимназии.
— Если мой отец это узнает!
— Мой не ругался.
— А в лицее…
— Свалите всю вину на меня!
— Эх вы, в письме-то даже ничего не было!
— Но я вам охотно бы написал!
Отец свистит: «Разве ты меня уже совсем не любишь?»
— Боже мой, пять минут уже прошли. Я должен…
— Ну идите же, идите. Как же вы меня подвели.
«Разве ты меня уже совсем не любишь?»
— А я даже не знаю, фройляйн, как вас зовут?!
«Разве ты меня уже совсем не любишь?»
— Чтобы доставить мне еще неприятностей?
— Однако, фройляйн, я действительно не виноват.
— Что же мне сказать дома?
«Разве — ты меня — совсем не любишь?»
— Фройляйн, мне надо…
— Да, вы идете домой, к вашему отцу, который не ругается. А я?..
— Пожалуйста, дайте мне хотя бы руку.
— Еще чего!
— Но мы, может быть, никогда больше не увидимся!
— Это даже лучше. А я-то думала, все будет так мило! Боже мой, вон идет ваш отец!
— Ну, сынок, как же с данным мне словом? Здравствуйте, маленькая фея. Вы повздорили?
— Я…
— Мы…
— Дайте друг другу руки! До свидания!
— До свидания!
— До свидания!
— А теперь пошли!
Они еще раз смотрят друг на друга.
— Я во всем виноват, — говорит мальчик убежденно, и его губы дрожат.
— Да ничего страшного, — говорит она. — Я только поначалу испугалась. Как-нибудь выкручусь.
— Пора расходиться! Молодо-зелено.
— Итак, всего хорошего!
— Да, да. Всего, всего вам хорошего!
— До свидания!
— Да, может быть, еще увидимся.
— Спокойной ночи, маленькая барышня. Пойдем, Вилли.
После моста начался подъем. Отец крикнул:
— Спрыгивай, сынок. — И потом, когда они пошли рядом с велосипедом: — Можно не торопиться. Все равно домой придем достаточно рано.
— Ты когда встаешь, папа?
— Как обычно летом. В четыре. Приходится все время самому присматривать за кормлением и дойкой. На учеников положиться нельзя. — И после паузы добавляет как бы между прочим: — Ты не хочешь заняться сельским хозяйством?
— Думаю, что нет, отец, — после некоторого колебания отвечает он.
— Тогда чем же?
— Да…
— Да — это не ответ. Что ты имеешь в виду?
— Больше всего мне хотелось бы продолжить учебу в гимназии.
— Навряд ли это удастся. Пастор с директором очень близкие друзья.
— А если бы ты направил меня в другую гимназию?
Некоторое время они шагают молча.
— Вот что я тебе хочу сказать, Вилли. Мне уже сейчас приходится нелегко. Ты знаешь, я зарабатываю немного. А ведь у тебя есть еще и сестра. Конечно, я бы справился, если бы все оставалось как прежде, но сейчас кое-что изменилось. Собственно говоря, это случилось кстати. Я бы ничего не сказал. Но раз уже ты сам довел до этого, то я думаю, мы оставим все как есть.
— Но я ничего не сделал.
— Одну глупость ты, по крайней мере, допустил. Во всяком случае, поступил необдуманно, Вилли. Запомни, в жизни глупости часто вредят так же, как и дурные поступки. А после допущенной глупости не может все оставаться по-прежнему… Не все можно поправить. Сейчас ты еще легко отделался, ты идешь со своим отцом домой, буря миновала. Однако в будущем, кто его знает, тебе вдруг однажды не удастся вот так, запросто, вернуться домой.
Отец слегка вздохнул и стал медленно подыматься в гору. Сын молча шел рядом. Смутные чувства бродили в нем: отец неправ, ведь сын не сделал ничего дурного. А отец все-таки использовал это, чтобы сэкономить деньги и не посылать его на учебу в гимназию. Если дела шли до сих пор, то могли бы идти так и дальше. Только потому, что сын выбежал на улицу с пустым конвертом и сказал девочке десяток слов, отец решил сэкономить деньги на учебе в школе и колледже? Это казалось крайне несправедливым. Дорога шла все время в гору, меж высоких склонов, поросших лесом. Над ними, прямо над дорогой, светлой полосой мягко светилось ночное небо.
— Как ты относишься к коммерции? — спросил наконец отец.
— Ну нет! — воскликнул мальчик разочарованно.
— Не в лавке, — сказал успокаивающе отец. — Я имел в виду банк.
— Ах так, — сказал мальчик.
— Ну так что? — не отставал отец.
— Я еще не знаю, — нерешительно сказал сын.
— Если тебе попало по черепушке, — сказал отец, — то надо не ворчать, а обдумать случившееся, понять, в чем ошибка, и впредь поступать правильно. Между прочим, ты можешь спокойно две-три недели посидеть дома и здорово помочь мне в расчетах заработной платы. Сейчас идет сбор урожая и у меня нет на это времени. Ну, ладно, забирайся снова на велосипед, мы можем проехать еще большой отрезок дороги.
Мальчик уселся сзади отца, положив ему руки на плечи. Велосипед, жужжа, быстро катился под гору, и прохладный поток воздуха освежающе дул в лицо.
— Я даже не знаю ее имени, — неожиданно крикнул сын.
— Что? — переспросил отец, не расслышавший из-за быстрой езды.
— Я даже не знаю, как ее зовут!
— Кого?
— Девушку!
Отец так резко затормозил, что сын ткнулся головой ему в спину. Велосипед почти остановился.
— Я чуть было не ссадил тебя с велосипеда, — сказал отец, продолжая медленно ехать, — и не отправил домой пешком. Чтобы ты мог поразмыслить. Что же все-таки произошло? Что за глупость ты совершил, которая причинила тебе только вред? Ах, Вилли, Вилли, боюсь, что я слишком мягок с тобой. Как бы тебе однажды не пришлось туго.
Велосипед поехал быстрее, сын не отвечал. Они переехали через мост, и какое-то время еще был слышен плеск воды, потом дорога повернула, и свет велосипедного фонаря высветил стену леса, а затем выплыло что-то черное, высокое, массивное.
Отец позвонил.
— Теперь уже мать может нас услышать.
Они проехали через ворота в массивной стене.
Оба окна в правой части дома управляющего были освещены. Когда они подъехали к дому, дверь отворилась и наружу вырвался луч света, в котором стояла мать…
Велосипед с шумом остановился.
— Вот и ты, Вилли, — сказала мать. — Входи быстрей. Ты, конечно, страшно проголодался… Я оставила для тебя гороховый суп от обеда.
2
В погожее весеннее утро советник прокуратуры Грёшке обратился к своему секретарю:
— В пятницу у меня дело Куфальта. Посмотрите материалы и подготовьте обоснования. Тщательно изучите каждое преступление и наметьте санкции, предусмотренные для каждого преступления отдельно. Я должен иметь полную ясность, для того чтобы предложить меру наказания.
— Будет исполнено в точности, — говорит секретарь прокуратуры Зёнляйн и погружается в материалы. У Зёнляйна две страсти: выращивание кактусов и уголовное право.
Но вторая страсть сильнее. Он в известной степени сторонник арифметического подхода к закону: люди под его руками как-то испаряются, а статьи остаются. Но потом статьи тоже испаряются, превращаясь в цифры. Происходили события, бушевали чувства, желания, страсти, борьба — но все это превращается в цифры, голые цифры. А в пятницу советник прокуратуры Грёшке воспользуется этими цифрами.
Вот и дело Вильгельма (не Вилли) Куфальта. Зёнляйн пишет:
«Приговорен в 1924 году к 5 годам заключения за:
1. Растрату по статье 246 УК.
2. Неоднократную подделку документов при отягчающих обстоятельствах по статье 268 УК».
— Так, так. Посмотрим, что он натворил на этот раз.
Секретарь пишет:
«1. 14–15 разовых хищений дамских сумочек, во время которых преступник в каждом отдельном случае совершал нападение с целью ограбления… Несомненно, здесь подходит статья 249 УК (грабеж) и одновременно статья 223 УК (телесное повреждение), а именно пункт „А“ статьи 223 УК, поскольку телесное повреждение нанесено в результате преднамеренного нападения. Санкции согласно статье 73 УК устанавливаются только статьей 249 УК, так как грабеж и телесное повреждение составляют в этом случае одно деяние, которое может караться только по совокупности: от 1 до 15 лет каторжной тюрьмы, при смягчающих вину обстоятельствах — от 6 месяцев до 5 лет тюрьмы».
— Однако ограбление совершено открыто на улице!
Он пишет:
«Таким образом, должна применяться не статья 249 УК, а статья 250 п. 3 УК: от 5 до 15 лет каторжной тюрьмы, при смягчающих обстоятельствах от 1 до 5 лет тюрьмы».
— Далее номер два. Итак…
Он пишет:
«2. Хищение сберегательной книжки и наличных денег в сумме 37,56 рейхсмарок является „хищением с целью грабежа“. Преступник подлежит наказанию как грабитель по статье 252 УК (см. выше статью 249 УК).
3. Подстрекательство к взлому витрины равнозначно пособничеству краже со взломом: статья 243, раздел 1, п. 2 и статья 49 УК. От 4 месяцев 15 дней до 1 года 4 месяцев 15 дней тюрьмы. Или от 1 года до 9 лет 11 месяцев тюрьмы, при смягчающих обстоятельствах — от 22 дней тюрьмы до 4 лет 11 месяцев 29–30 дней тюрьмы. Даже если преступление совершено помимо воли пособника, оно уголовно наказуемо. В данном случае не учитывается отказ обвиняемого от пособничества, освобождающий его от наказания, поскольку его действия способствовали совершению основного преступления.
4. Попытка вымогательства у главаря банды взломщиков, согласно статьям 253, 43 и последующим статьям УК. От 7 дней до 4 лет 11 месяцев 29–30 дней тюрьмы».
— Ну вот, — удовлетворенно говорит сам себе секретарь Зёнляйн. Все прекрасным образом расписано. А теперь сведем все в таблицу, чтобы определить меру наказания. Навряд ли имеются обстоятельства, отягчающие наказание.
Итак. Он старательно пишет и подсчитывает:
«1. Ограбление с нанесением телесных повреждений, 15 самостоятельных эпизодов, смягчающие вину обстоятельства:
1 год 2 месяца тюрьмы
8 -/- -/-
9 -/- -/-
10 -/- -/-
1 -/- 3 -/- -/-
2 -/- -/- -/- -/-
7 -/- -/-
8 -/- -/-
11 -/- -/-
1 -/- 2 -/- -/-
9 -/- -/-
9 -/- -/-
10 -/- -/-
1 -/- 4 -/- -/-
1 -/- -/- -/- -/-
9 -/- -/-
2. Хищение с признаками грабежа:
2 -/- -/- -/- -/-
3. Пособничество краже со взломом:
3 -/- -/- -/- -/-
4. Попытка вымогательства:
1 -/- 2 -/- -/-
— ИТОГО: 18 лет 1 месяц тюрьмы. Окончательная мера наказания по совокупности преступлений 10 лет тюрьмы.»
— Так, — говорит секретарь Зёнляйн, любовно рассматривая свое произведение, — примерно сходится. Правда, несколько завышено, но ведь всегда сколько-нибудь да скостят.
3
Большой закрытый зеленый автомобиль резко просигналил перед воротами тюрьмы, в окне сторожевого помещения появилось лицо охранника, он кивнул полицейскому шоферу, и вслед за этим медленно открылись большие двустворчатые ворота.
Автофургон въехал в ворота, пересек тюремный плац и остановился перед административным зданием тюремного управления.
Через переднюю дверь выбрался шофер, потом через заднюю из фургона вышли двое полицейских, а из здания тюремного управления почти одновременно четверо служащих, один из которых в штатском.
— Примите партию, — сказал полицейский.
— Сколько их? — спросил штатский.
— Пятеро, — ответил полицейский.
— Хорошо, — сказал штатский. — Есть с большим сроком?
— Не знаю, подробно не смотрел. Одному пришлось надеть наручники, особо опасный.
— Как звать?
— Минуточку. Вот. Куфальт. Семь лет. Грабеж, кража со взломом. Полный набор статей Уголовного кодекса.
— Наверное, пытался удрать?
— Не знаю. Может быть. В фургоне был смирным.
— Ладно, давайте.
Оба полицейских влезли в фургон и открыли камеры. Из дверей вырвалось сизое облако вонючего табачного дыма.
— Свиньи, — говорит полицейский. — Я же строго запретил курить.
Затем появляются заключенные.
Сначала маленький старик, с белым, как у мертвеца, черепом. Он боязливо озирается. Потом щегольски одетый молодой человек с черными кудрявыми волосами, безупречной складкой на брюках. Он свысока оглядывает чиновников, а затем, тихо насвистывая, сует руки в карманы.
— Руки из карманов, быстро!
Человек намеренно неторопливо подчиняется.
— Свежо сегодня, господин инспектор, — говорит он. — Кажется, этот старый хрыч наложил со страху в штаны.
— Что?!
— От него же воняет как из выгребной ямы.
Эй, вы, — угрожающе говорит служащий дрожащему старику, — это правда, что он говорит? Вы что, себе в штаны…?
— Господи боже мой, — хнычет старик, — только не наказывайте меня, господин… Я совсем не виноват…
— Встаньте вон там. Да, вот комендант-то обрадуется. Вам это даром не пройдет…
Тем временем из фургона вылезли номера третий и четвертый. Номер три — высокий неряшливый человек в очень обтрепанном костюме.
— Здррравствуйте, пан инспектор, — говорит он.
— Заткнись. Поляк, что ли? Не нужно мне твоего «здррравствуйте».
Но тут номер четыре, толстый осанистый человек, похожий на мирного завсегдатая кабачка:
— Здрасьте, господин старший инспектор Фрешляйн. Здрасьте, господин Фрице. Здрасьте, господин Хаубольд. Здрасьте, господин Венк. Вы стали старшим надзирателем? Отлично, поздравляю вас. — Затем с извиняющейся улыбкой: — Я снова здесь, но на этот раз — пустячок. Девять месяцев. Маленький несчастный случай на производстве.
Служащие довольно ухмыляются.
— Ну, Хэберляйн, на чем попался на сей раз?
— Ох, не будем говорить об этом, люди такие тупые. Совсем перестали понимать шутки. — Потом вдруг озабоченно: — Я могу рассчитывать на свое прежнее место на кухне? Вы же знаете, господин старший инспектор, лучше меня никто не готовит.
— И никто не жрет больше, чем вы, Хэберляйн. Ладно, я поговорю с инспектором по труду. Эй, последний, выходи. Господи! Ну и видик!
— Да, уж действительно, — бурчит надзиратель.
Куфальт с трудом вылезает из машины. Костюм на нем висит клочьями, полголовы закрывает белая, пропитанная кровью повязка, одна рука на перевязи.
— Что же вы натворили, человече?
— Подрался тут с одним, — говорит Куфальт.
— Больше смахивает на то, что он вас избил, — замечает служащий.
— Надзиратель, снимите-ка с него наручники, он уже не удерет.
— Я вообще не собираюсь удирать, — говорит Куфальт. — Очень рад, что попал сюда.
— Заложил, что ли, кого-нибудь, а? — спрашивает служащий. — Приятель-то ваш тоже сюда попадет?
— Не думаю. Он угодил в каторжную.
— Тогда радуйтесь, а то у него рука тяжелая. Проходите!
4
— Что же мне с вами делать? — говорит, размышляя, кастелян. — По правилам, вновь прибывший должен помыться. Но ведь вы весь в бинтах.
— О, это пустяк, господин главный надзиратель, — льстит Куфальт. — Это только с виду так плохо. Я с удовольствием помоюсь. В следственной тюрьме всегда коростой покрываешься.
— Ну ладно, Петер, вымой его. Но не под душем. На этот раз можно в ванной.
— Слушаюсь, — говорит старый лысый мойщик. — Пойдем, новичок.
— Надзиратель присутствует при купании? — шепчет Куфальт.
— Только иногда заглядывает. У тебя есть что с собой?
— Может быть. Не протреплешься?
— Порядки знаю, — хвастается лысый. — Я еще никого никогда не закладывал. Можешь мне доверять. Все верну сполна. Наверное, отмотал немалый срок?
— Да, конечно, — говорит Куфальт. — Пять лет.
— А сейчас?
— Семь.
— О-го-го, срок немалый.
— Да что уж там, — говорит Куфальт. — Семь годков, и баста. Для этого и камера не нужна, я их отмотаю, стоя на лестнице.
— Нервишки у тебя, однако, в порядке.
— Чего?.. При чем тут нервишки?.. А что здесь за инспектор по труду? Тепленькое местечко трудно получить?
— По-разному, — говорит мойщик, открывая краны. Вода льется а ванну.
— Ты любишь горячую?
— Среднюю. Ладно, посмотрим. Помоги-ка мне раздеться. С такой рукой не совладаешь.
— Кто же это тебя так искромсал?
— Приятель. Хотел выкинуть меня в предвариловке с третьего этажа.
— О господи.
— А я как хватил его зубами за руку, ну он и орал! А что представляет из себя старший?
— Так себе, ничего особенного. С ним не очень-то считаются. Дело-то было стоящее?
— Сто пятьдесят тысяч, — торжественно произносит Куфальт.
— Чего-чего? Не трепись!
— Ты что, не читал в газете об ограблении ювелирного магазина Воссидло в Гамбурге?
— Читал, конечно. Ну?
— Так это я провернул!
— Ты, дружище? — Мойщик в восхищении пялится на Куфальта. Затем шепотом спрашивает: — Что-нибудь припрятал?
Куфальт многозначительно улыбается:
— Об этом не говорят. Ты еще увидишь, на что я способен. Ну-ка, разнюхай, здесь никто не отсвечивает?
— Порядок, — послушно докладывает мойщик.
— Отлично. Тогда разбинтуй мне руку. Осторожно, чтобы в воду ничего не упало. Видишь, вот одна пачка табака. Спрячь ее под ванну. В жестяной коробочке — жевательный табак. Еще табак. И еще! Папиросная бумага у меня тоже есть. И спички. Слава богу, теперь я могу пошевелить рукой. А то она совсем затекла.
И он энергично двигает рукой.
Мойщик изумлен:
— Ну ты силен! Значит, у тебя с рукой все в порядке?
— Ерунда. Что с ней может быть? Это уборщик в тюремном лазарете сделал. За пачку табаку. Слушай, дружище. Будешь молчать и не продашь меня — получишь полпачки табаку.
— Целую, — требует мойщик.
— Проваливай, — говорит Куфальт, влезая в ванну. — У меня самого их только три.
— Ты же всегда свежего достанешь.
— Кто знает, надо еще разобраться, что к чему, с кем можно иметь дело. Когда придет врач?
— Врач? Завтра!
— Эх, плохо. Тогда придется снять повязку. А камеры здесь сильно шерстят?
— Не. Лучше всего спрятать табак в матрац. В него никогда не заглядывают, можно спокойно курить после отбоя. Ночная охрана ничего не скажет.
— Так, хорошо. Ладно, дам тебе пачку табака. Я потом получу еще. Но ты за это выдашь мне потом в каптерке лучший костюм.
— Договорились. Сразу после мытья что-нибудь для тебя подыщем.
Блаженно вздыхая, Куфальт вытягивается в ванне.
— Собственно говоря, приятно оказаться здесь снова. Опять входишь в колею.
— Само собой, — говорит мойщик. — Но семь лет… ты еще меня вспомнишь.
— Дружище, я ведь уже отмотал пять! А семь — это ненамного больше. А может быть, и амнистия подоспеет. Главное — иметь всегда курево и непыльную работу. Не бойся. Я уж о себе позабочусь.
5
Прошел первый день с его волнениями и суетой, представлением начальству, переодеванием, получением вещей и водворением в камеру; теперь он сидит один на кровати в камере № 207.
В тюрьме слышатся привычные вечерние шумы: с грохотом опускается на пол кровать, кто-то самозабвенно насвистывает в своей камере, а сосед шумно протестует, этажом ниже двое разговаривают друг с другом через окна, стучит крышка параши, во дворе воет сторожевая собака.
У Куфальта все в порядке, Куфальт доволен. У него хорошая камера, все принадлежности в отличном состоянии, щетки как новые. За парашей он обнаружил фитиль, кремень и кресало. Значит, можно обойтись без спичек и спекульнуть. Он получил чистый без пятен костюм, хорошие башмаки, такое же хорошее белье, правда, грубая рубашка немного кусает, но к этому дня за три привыкнешь.
Он уже разговаривал с инспектором по труду, который показался ему человеком приятным. Как только Куфальт выздоровеет, его направят на алюминиевое производство, где он будет зачищать алюминиевые отливки. Работа незнакомая и поэтому интересная. Все-таки что-то новое. Плетением сетей в этой тюряге не занимаются.
Быстро смеркается, он сидит на кровати и ждет, когда мимо пройдет ночная стража. Табак спрятан в матраце. Как только она пройдет, можно будет преспокойно курить. Вначале нельзя вести себя в тюрьме нахально, со временем научишься, где и чем можно рисковать.
Завтра он прежде всего почистит крышку параши, она еще не такая чистая, какой должна быть.
За несколько спичек он наверняка получит пасту для чистки, надраит все до блеска и сразу же приобретет благосклонность главного надзирателя. Потом вымоет окно, спешить некуда, у него достаточно времени, чтобы привести все барахло в порядок. Нужно только чтобы врачи скорее выписали его на работу, иначе в камере затоскуешь. Послезавтра начнут выдаваться библиотечные книги, а до того придется обойтись Библией и молитвенником. Надо подлизаться к библиотекарю, чтобы получать тома потолще. Пока он, конечно, будет получать только одну книгу в неделю, но он твердо рассчитывает уже через полгода перейти во вторую категорию, а там уже разрешают брать по две книги в неделю.
Хоть он и арестант, но ко всем сможет подлизаться, это он умеет. Научился. Он записался также на прием к пастору; на этот раз он не будет настолько глуп, чтобы портить отношения с пастором. Испорченные отношения ни разу в жизни ему не помогли, надо чему-нибудь учиться и на собственных глупостях.
Пора бы уже пройти этим ищейкам, он страшно истосковался по куреву.
Но здесь все-таки лучше, чем на воле. На воле курил запросто, совсем не ценя этого, здесь же — подумать только, прошло уже целых восемь часов, как он выбрался из предвариловки и ни разу не закурил. Такого на воле не бывало.
На воле и книжку спокойно не почитаешь. Надо постараться получить описание какого-нибудь путешествия. Книги Хедина всегда очень толстые, и иногда в них встречаются картинки с обнаженной женской грудью или ногой — полный порядок.
Щелчок — и в камере вспыхивает свет.
Куфальт вскакивает и вытягивается по стойке смирно. Щелкнула заслонка на глазке, свет из него слепит, и не видно глаз вошедшего.
— Ложитесь, дружище, или, может быть, вам нужна нянька?
— Это было бы славно, господин главный надзиратель, — ухмыляется Куфальт и тут же начинает раздеваться.
— Ладно, доброй ночи.
— Доброй ночи, господин главный надзиратель. И большое спасибо.
Щелчок — и в камере снова темно.
Куфальт прижимается к двери и прислушивается.
Он слышит, как шаги удаляются, затем они раздаются на другой стороне коридора, и вот они уже гремят по лестнице. Горизонт чист.
Он берет свернутую сигарету, спичку — сегодня он еще разок воспользуется спичкой: так удобней, — пододвигает к окну стол, ставит на него табуретку и осторожно взбирается впотьмах наверх. Затем, держась одной рукой за форточку, он зажигает сигарету и выпускает дым в окно.
Господи, до чего же здорово, можно наполнить себе полные легкие. Сигарета в тюрьме — это нечто великолепное, самое приятное на свете!
— Эй, новичок, — шепчет чей-то голос.
— Да? — отвечает он.
— Ты куришь?
— Ты же чувствуешь!
— Принеси мне завтра на прогулку немножко табачку. Я твой сосед слева.
— Посмотрим.
— Нет, ты уж точно принеси. Я расскажу тебе кое-что о надзирателе нашего блока, и ты быстро получишь тепленькое местечко.
— А почему же у тебя его нет?
— О, я через пять дней выхожу на волю.
— Счастливчик. Сколько же ты отмотал?
— На полную катушку — полтора года.
— Полтора года ты называешь «полной катушкой»? Я схлопотал семь.
— Ну, не знаю… Что же ты натворил?
— Ограбил ювелирный магазин Воссидло на Юнгфернштиге. Наверное, уже слышал об этом?
— Черт подери! Тогда семь лет — считай дешево отделался. Тебе что-нибудь перепало?
— Изрядно, я бы сказал.
— Слушай, приятель… — начинает другой.
— Чего еще?
— Если захочешь передать письмо на волю и тебе понадобятся деньги в тюрьме, можешь на меня положиться. Я не проболтаюсь. Не продам легавым, где ты припрятал деньжата…
— Надо подумать.
— Но у меня осталось только пять дней.
— Я успею сказать. За что сидишь?
— Растрата…
— Ну, приятель, и ты хочешь, чтобы я подпустил тебя прямо к своим капиталам?..
— Я же не буду обкрадывать товарища, как ты мог обо мне такое подумать! Этих толстопузых — да, всегда! Но товарища, которому еще семь лет сидеть!.. Так ты дашь мне письма? Деньги-то у невесты?
— Может быть…
— Слушай, товарищ, — настаивает другой, я же могу купить тебе что захочешь. А уж передать тебе все это в кутузку я как-нибудь смогу, не бойся. А табак можешь мне завтра не приносить. У меня табаку навалом. Я просто так сказал, подумал, что ты еще зеленый. Я могу оставить тебе целую пачку табаку и папиросную бумагу. Потом у меня есть еще хороший кусок туалетного мыла. Получишь и его…
— Ладно, спокойной ночи, приятель, — говорит Куфальт. — Я заваливаюсь на боковую. Насчет письма подумаю, утро вечера мудренее.
— Подумай и не связывайся ты здесь с тюремными служащими, эта публика тебя сразу же заложит. Эй, приятель, постой, ты еще здесь?
— Да, но я уже ухожу.
— Сколько денег-то?
— Всего было тысяч пятнадцать. Две или три ушли…
— Дружище, приятель, и это все у твоей невесты?! Да за такие деньги я готов отсидеть лет десять. Даже двенадцать…
— Спокойной ночи, приятель.
— Спокойной ночи, товарищ. Я захвачу завтра для тебя табак.
Куфальт тихо спустился со своего трона, все аккуратно убрал и завалился спать.
Сосед его пускает слюнки почем зря. Но ничего, ему это на пользу. Настоящий осел, которого можно разыграть. Ну и вылупит же он глаза, когда ему дадут письмо на получение тысячи марок, например, у изящной машинистки из машинописного бюро Яуха или, еще лучше, у Лизы. Она бы ему устроила такой разгон.
Куфальт с удовольствием натянул одеяло до плеч, в тюрьме царит приятная тишина, и он отлично выспится.
Здорово, когда вот так снова дома. Никаких забот. Почти как тогда, когда они с отцом вернулись к матери. Почти? Собственно говоря, даже лучше. Здесь полный покой. Здесь никто друг друга не жрет. Здесь не нужно ничего решать, не надо неволить себя.
Такой порядок — прекрасная вещь. Действительно, дом родной.
И Вилли Куфальт с безмятежной улыбкой мирно засыпает.