1

Заключенный Вилли Куфальт слоняется по камере из угла в угол. Пять шагов туда, пять — обратно. Снова пять туда.

На минуту он останавливается под окном. Оно немного скошено, насколько позволяют железные жалюзи; снизу доносится шарканье множества ног и окрик надзирателя:

— Держать дистанцию! Пять шагов!

У секции В-4 прогулка, полчаса будут кружить по двору, дышать воздухом.

— Не разговаривать! Ясно?! — опять орет надзиратель, и шарканье продолжается.

Куфальт подходит к двери, замирает и прислушивается: в тюрьме тихо.

«Если от Вернера сегодня не будет письма, — думает он, — придется пойти к попу и поклянчить, чтобы взяли в приют. А то куда мне деться? Больше трех сотенных я тут вряд ли заработал. На них долго не протянешь».

Он опять прислушивается. «Через двадцать минут прогулка у них кончится. Тогда наш черед. Надо успеть раздобыть табачку. Не могу же я последние два дня сидеть без курева».

Он открывает шкафчик. Заглядывает. Конечно, табаку и в помине нет. «Да, не забыть выдраить миску, а то Руш наорет. Где взять пасту? Стрельну у Эрнста».

Он кладет на стол куртку, шарф и шапку. Даже если на дворе солнечный майский день, всем положено надевать шапку и шарф.

«Через два дня забуду про эту муру. И буду надевать, что захочу».

Он пытается представить себе, как сложится его жизнь на воле, но ничего не получается. «Иду себе по улице, а тут кабачок, запросто открываю дверь, захожу и бросаю: „Кельнер, пива!“»

Где-то там, в центральной дежурке главный надзиратель Руш постучал ключом по железной решетке. Стук разносится по всей тюрьме, его слышат во всех шестистах сорока камерах.

«Сволочь, вечно громыхает, чуть что не так! — ворчит Куфальт. — Ну, чем тебе на этот раз не угодили, дорогуша? Только бы знать, чем я займусь, когда выйду на волю! Ведь спросят же, куда мне выписывать документы… И если не смогу назвать конкретного места работы, весь здешний заработок переведут благотворителям, а те будут выдавать раз в неделю какие-то гроши… Черта с два! Лучше уж проверну с Бацке солидное дельце».

Погруженный в эти мысли, он переводит взгляд на свою синюю куртку с тремя белыми нашивками на рукаве. Нашивки означают, что он, Куфальт, относится к третьей категории заключенных, то есть его поведение «позволяет сделать вывод о глубоком нравственном выздоровлении и примерном поведении по выходе на свободу».

«Как изгилялся, чтобы заполучить эти нашивки! А что толку? Чуток табаку, да лишних полчаса на прогулку, ну еще радио послушать раз в неделю вечером, и камеру днем не запирают…»

Это и впрямь так: дверь камеры Куфальта не заперта, вообще двери камер третьей категории не запирают, а лишь прикрывают. Странная она, эта привилегия: распахнуть дверь, выйти в коридор и сделать хотя бы два шага и думать не моги! Запрещено. Стоит хоть раз нарушить, третью категорию отберут. Вот она и не заперта, эта дверь, и уже одно то, что он об этом знает, считается подготовкой к жизни на воле, где двери комнат тоже не запираются… Постепенная акклиматизация, выдумка какого-то тюремного чина.

Куфальт опять стоит под окном и раздумывает, не взобраться ли ему наверх и выглянуть. Может, увидит за тюремной стеной женщину?

«Не, лучше не буду, потерплю уж до среды».

Чтобы чем-то заняться, хватает сеть и вяжет шесть, восемь, десять ячеек. И тут ему приходит в голову, что и табак, и пасту для чистки посуды можно выклянчить у кальфактора, который раздает работу. Он бросает деревянный крючок и идет к двери. На секунду он останавливается, раздумывая, стоит ли рисковать. Потом его осеняет, он быстро расстегивает штаны, садится на парашу и справляет большую нужду. Потом наливает немного воды, закрывает крышку, застегивает штаны и берет парашу в руки.

«Если засекут, скажу, мол, уборщики утром позабыли опорожнить парашу», — соображает он на ходу и локтем распахивает дверь.

2

Через плечо он бросает, однако, косой взгляд на застекленную дежурку, где обычно, как паук на паутине, сидит главный надзиратель Руш и обозревает коридоры и двери всех камер тюрьмы.

Куфальту повезло: главного нет на месте. Вместо него в стекляшке торчит старший надзиратель, которому служебная маета давно надоела: он читает газету.

Стараясь не топать, Куфальт направляется в уборную. Проходя мимо камеры кальфактора, ведающего вязанием сетей, он застывает, прислушиваясь: за дверью спорят двое. Один голос ему знаком — чистый елей, ни с кем не спутаешь: это мастер по сетям. А вот другой…

Постояв с минуту и послушав, он идет дальше.

В уборной полно народу. Кальфакторы В-2 и В-4 укрылись тут, чтобы покурить.

И еще кое-кто оказывается здесь.

— Господи, Эмиль, это ты, Брун, приятель, неужели я и впрямь тебя вижу?! Ведь и у тебя скоро выходит срок?!

Говоря это, Куфальт выливает содержимое параши в унитаз.

— Ну и свинство! Мы же здесь курим! — возмущается один из кальфакторов.

И Куфальт тут же взрывается:

— А ну, закрой поддувало, гнида! Сколько ты вообще отмотал? Полгода? Мелочь пузатая, а туда же еще! «Свинство» ему, видите ли! Вот и гулял бы себе на воле, раз ты у нас такой чистенький. Клозет со смывом тебе не новость! Заткнись лучше! А у меня третья категория, ясно? Эй, у кого табачку найдется?

— Бери, Вилли, — говорит Малютка Брун и протягивает ему целую пачку дешевого табака и резаную папиросную бумагу. — Бери все. У меня еще есть, до среды за глаза хватит.

— До среды? Значит, ты в среду выходишь? Так ведь и я тоже!

Малютка Брун спрашивает:

— Вилли, а ты как решил: здесь и осядешь, в этой дыре?

— Еще чего! Тут на каждом шагу тюремщики! Нет уж, я махну в Гамбург.

— А работа у тебя есть?

— Пока нету. Но что-нибудь наверняка подвернется. Может, родня поможет… Или там поп… Как-нибудь перебьюсь!

И Куфальт улыбается. Но улыбка у него какая-то вымученная.

— А у меня кое-что наклевывается. На деревообделочной фабрике. Сбивать контрольные гнезда для курятников, сдельно. Мастер сказал, буду огребать не меньше полсотни в неделю.

— Это уж точно! — соглашается Куфальт. — Ты же на этом деле собаку съел. Как-никак девять лет тренировался.

— Не девять, а десять с полтиной, — поправляет его Малютка Брун, помаргивая водянисто-голубыми глазками. Он похож на тюленя — голова круглая, физиономия добродушная. — Всего было бы одиннадцать. Но потом полгода скостили — перевели на условно-досрочное.

— Эмиль, дружище, я бы ни за что не согласился! Полгода скостили! А условно сколько?

— Три года.

— Вот и видно, что дурак. Проштрафишься самую малость — ну там стекло разобьешь по пьяной лавочке или поскандалишь на улице — и, пожалуйста, загремишь опять на полгода. Лучше уж все сразу отсидеть, и баста.

— Знаешь, Вилли, когда отмотаешь десять с половиной…

— Меня и директор, и воспитатель, и поп все время уговаривали — подай и подай прошение о досрочном освобождении с условным сроком. Но я не такой дурак. Зато когда выйду отсюда в среду, то полечу, куда захочу…

Один из кальфакторов вмешивается:

— Небось прошение-то твое отклонили?

— Отклонили? Да я его и не писал, ты что, оглох, что ли?

— Слышать-то слышу, а только кальфактор кастеляна по-другому рассказывал.

— Этот-то? Да что он смыслит?! Знаю я эту гниду, вокруг кастеляна крутится! Только нос дерет, а сам шпана шпаной! Запросто пнет под зад малыша и отберет монету, с которой того мать в лавку послала. И такое дерьмо ты слушаешь! А паста для посуды у тебя есть?

— Этот Калибе еще говорил…

— Чушь собачья! Лучше скажи, есть у тебя паста или нет? Покажи-ка. Годится, беру. Обратно не получишь. Мне нужно еще кое-что подраить. А ты, парень, поменьше трепи языком. Кстати, у меня в вещах есть большой кусок туалетного мыла, дам его тебе за пасту. Приходи в среду к расчетной кассе. Хочешь, письмо вынесу? Ладно, заметано. В среду у расчетной…

Кальфактор из В-3 подает голос:

— Во расхвастался. Совсем башку потерял — как же, послезавтра воля!

Но Куфальт вдруг взвивается:

— Это я-то из-за воли башку потерял?! Ты сам спятил! А мне начхать, просижу еще пару недель или в срок выйду. Двести шестьдесят недель оттрубил, значит, тысячу восемьсот двадцать пять дней, как отдать. И буду теперь выпендриваться за-ради воли?

Потом, уже спокойнее, обращается к Малютке Бруну:

— Слушай, Эмиль… Ого, тебе пора сматываться? Прогулка сейчас кончится. Постарайся сегодня как-нибудь подгадать под третью категорию…

— Может, и получится. У нас дежурит Петров. Он сговорчивый.

— Лады. Надо кой о чем потолковать. А теперь дуй.

— Пока, Вилли.

— Пока, Эмиль. Тогда я сейчас тоже… — говорит Куфальт и берет в руки пустую парашу. — Да, вспомнил! Знает кто из вас, куда девался кальфактор, который сетями заправляет?

— На него кто-то настучал. Сидит теперь в карцере.

— Вот это да! А за что?

— За то, что в мешке с грязным бельем какой-то бабе в женскую тюрьму письма носил.

— Какой именно?

— Не знаю. Говорят, маленькая такая, чернявенькая.

— A-а, знаю, — роняет Куфальт. — Она из Альтоны, под Гамбургом. Маруха взломщика. Навела пяток ребят на дело, а куш себе замылила… Кто же теперь кальфактор?

— Еще не познакомился. Новенький какой-то, прихлебала у мастера. Толстый такой еврей. Говорят, за ложное банкротство сел.

— Да ну?! — восклицает Куфальт, и на ум ему приходит обрывок разговора, который он подслушал, когда проходил с парашей мимо камеры сеточника. — Вот оно что. Ну, на этого слизняка-сеточника я давно зуб имею, теперь самое время приложить его как следует. Эй, новенький, зыркни-ка в коридор, чисто там? О, господи! — кричит он тут же вне себя от злости. — Насовали сюда всяких молокососов! Дергает дверь, аж стены трясутся! Тебе говорят: погляди, сидит ли Руш в стекляшке? Нет? Тогда я потопал к сеточникам, так сказать, визит вежливости. Общий привет!

Куфальт берет парашу и отправляется в обратный путь.

3

По дороге он бросает взгляд на стекляшку: там ничего не изменилось, старший надзиратель Зур по-прежнему сидит, уткнувшись в газету «Городские и сельские новости».

У двери кальфактора-сеточника Куфальт делает шаг в сторону, вжимается всем телом в дверную нишу и прислушивается.

Вот он стоит: на нем синие холщовые штаны, полосатая тюремная рубаха, на ногах сабо, нос у него острый, желтоватый, сам бледный, тощий, но с большим животом. На вид ему лет двадцать восемь. Глаза темные и смотрят на мир беззлобно, только все время беспокойно бегают, блуждают, ни на чем подолгу не останавливаясь. Волосы у него тоже темные. Он стоит у двери и прислушивается, стараясь понять, что говорят в камере. Парашу все еще обеими руками прижимает к животу.

За дверью взволнованный голос говорит:

— Эти десять марок вы мне дадите! Разве не для этого жена постоянно присылает вам деньги?

И робкий, елейный голосок сетевого мастера отвечает

— Я делаю для вас все, что в моих силах. Я добился, чтобы инспектор по труду назначил вас кальфактором. А где благодарность?

— Еще чего, благодарности захотел! — злобно бросает первый. — Уж лучше пойти клеить пакетики. А с этими сетями все руки в кровь раздерешь.

— Это только на первых порах, — успокаивает елейный голос. — Мало-помалу привыкнете. Пакетики куда хуже. Оттуда все ко мне просятся.

— И ножницы мне достаньте, а то руки вон все в заусенцах…

— Тут уж придется вам самим записаться в среду на прием к кастеляну. Ножницы только у него. Он вас примет, и вы прямо там обрежете себе заусенцы.

— А когда он примет?

— Когда у него будет время. В субботу или в понедельник. А может, уже в пятницу.

— Да вы в своем уме?! — кричит первый. — В следующий понедельник! Руки-то у меня уже сегодня все в крови! И вся сеть в крови, не видите, что ли? — Он уже не кричит, а вопит.

Куфальт, стоя за дверью, ухмыляется. Он по себе знает, каково это, когда руки кровоточат от жесткого шпагата, и утром, когда берешься за работу, тоненькие колючие волоконца забираются в трещины кожи. Ему-тο никто не подсказал, что у кастеляна есть ножницы. И он научился обрезать заусенцы с помощью двух черепков.

«Психуй на здоровье, милок, — думает он про себя. — Срок тебе, надеюсь, приличный навесили, так что всему еще научишься. Однако параша моя здорово воняет. Придется почистить соляной кислотой. Вот сегодня, как пойду к врачу, выклянчу чуток у лазаретного кальфактора…»

— А ну, выкладывайте эти десять марок. И нечего мне зубы заговаривать. Свои собственные деньги и то никак не получишь.

— Смотрите, господин Розенталь, только подведете и себя, и меня под монастырь, — доносится просительный голос мастера. — На что вам тут, в тюрьме, деньги? Я ведь приношу вам все, что вы хотите. Даже ножнички согласен вам купить. Но деньги здесь, в тюрьме, — за это нам обоим не поздоровится!

— Не прикидывайтесь, — говорит заключенный Розенталь. — Вы же не тюремщик и присяги не давали. Вы здесь представитель фирмы рыболовных сетей, распределяете работу среди заключенных. Так что ничего вам не грозит.

— Но все же — на что вам нужны наличные? Скажите хотя бы это!

— Хочу купить табаку.

— Но это неправда, господин Розенталь. Табак вы всегда можете получить через меня. Так для чего же вам деньги?

Тот молчит.

— Если честно скажете, получите эти десять марок. Но я хочу знать, кому вы хотите их дать и за что. Люди тут разные, есть и могилы, с этими можно иметь дело.

— Что значит «могилы»?

— Это люди, которые не настучат, не заложат, не сдадут. Так это здесь называется, господин Розенталь. Короче, они на нас не донесут.

— Так я вам скажу, — второй понижает голос до шепота, и Куфальту приходится плотно прижать ухо к дверной щели, чтобы расслышать, — но смотрите, никому ни слова. Тут есть такой высокий, черноволосый, настоящий бандит, скажу я вам, грозится, что пришибет, если я его выдам. Он в котельной работает и на прогулке пристал ко мне как банный лист…

— Это Бацке, — перебивает мастер. — Нарвались на самого что ни на есть отпетого.

— Он пообещал, что, если я дам ему десять марок… Мастер, вы нас не выдадите? Как раз против окна моей камеры, за тюремной оградой, на той стороне улицы стоит дом. — Розенталь глотает слюну и делает глубокий вдох. Потом продолжает: — Из моего окна видно все, что внутри. И я два раза уже видел там одну женщину. А черноволосый пообещал, что, если я дам ему десять марок, завтра утром в пять часов она подойдет к окну совершенно голая, и я ее увижу. Ах, мастер, ну дайте же мне эти злосчастные десять марок! Я погибаю здесь, я уже наполовину свихнулся! Мастер, вы просто должны мне их дать!

— Ну и ловкачи! — говорит мастер, и в голосе его слышится восхищение и гордость. — Какие номера откалывают! Но если Бацке сказал, он сделает. И нас не заложит. Вот вам…

Куфальт просовывает ногу в щель между дверью и притолокой, толкает дверь плечом и, шагнув в камеру, говорит вполголоса:

— Отступного или заложу!

И застывает в выжидательной позе.

Те двое стоят как громом пораженные. Глаза у мастера рыбьи, выпуклые, лицо мясистое, усы моржовые. Он пялится на Куфальта, судорожно сжимая в руке бумажник. Под окном трясется от страха новый кальфактор Розенталь — бледный, одутловатый, черноволосый, слегка заплывший жирком.

Куфальт резким движением ставит парашу на пол.

— Только не пытайся запудрить мне мозги, мастер, а то заложу, и сам загремишь как миленький. Потому как прежнего кальфактора упек в карцер, чтобы этого гада пристроить на теплое местечко. Да не трясись ты так, ублюдок, чего бояться-то? Деньги на бочку, и баста! А завтра в пять я и сам не прочь поглядеть в окошко. Так что, давай, мастер, выкладывай! В долю? Какой уж тут дележ? Я ж не знаю, сколько ты хватанул. Беру недорого: всего сто марок.

— Ничего не попишешь, Розенталь, — сразу сдается мастер. — Придется отстегнуть ему эту сотню, если не хотите угодить в карцер минимум на два месяца. Я этого Куфальта знаю.

— А там такой холод, приятель, — ухмыляется Куфальт. — Полежишь денька эдак три на каменных нарах, все кишки насквозь промерзнут. Ну, так как?

— Соглашайтесь, господин Розенталь, — канючит мастер.

Два удара колокола разносятся по всему зданию. В их секции начинается суета, лязгают дверные замки…

— Теперь по-быстрому! А то через минуту стукну главному.

— Да соглашайтесь же, господин Розенталь!

— Еще и Бацке натравлю на тебя, хряк поганый. Бацке — мой кореш. Он тебе покажет, где раки зимуют.

— Ну, пожалуйста, соглашайтесь, господин Розенталь!

— Ладно, дайте ему… Только почему это я один должен нести убытки?

— Почин дороже денег, — говорит Куфальт и символически плюет на сотенную. — Послезавтра я на воле, кабанчик. И как пойду к девочкам, обязательно помяну тебя добром. Эй, мастер, отнесешь парашу ко мне в камеру, пока я на прогулке. И кислоту достанешь для чистки. Не то я тебе такое устрою! Привет!

И Куфальт тенью проскальзывает в свою камеру.

4

С шумом, стуком и гомоном восемьдесят арестантов скатываются по четырем пролетам железной лестницы вниз. У дверей во дворик стоят два надзирателя и повторяют как автоматы:

— Держать дистанцию! Не разговаривать! Держать дистанцию! За разговоры подам рапорт!

Но арестанты все равно разговаривают друг с другом. Вблизи от надзирателя умолкают, но едва отойдут, вновь начинают оживленно беседовать тем громким шепотом, который слышен как раз при интервале в пять шагов: надо только наловчиться не шевелить губами, а то нарвешься.

Куфальт возбужден сверх всякой меры. Он общается сразу с двумя: с идущим впереди него и позади. Оба хотят услышать от него, третьекатегорника, какие-нибудь новости.

— Брехня, что второй категории теперь тоже разрешат слушать радио. Не верь, лажа чистой воды! — Ага, послезавтра на волю. — Пока не знаю. Может, проверну какое дельце, а то, может, и к зятю в контору подамся. — Ну как же они разместят сто двадцать пять человек из второй категории в классной комнате?! Туда и полсотни-то едва втискивается! Да ты просто болван, приятель. Всякой брехне веришь! — Кто такой мой зять? Тебе наверняка интересно. У него своя фабрика. Производит войлочные шлепанцы из каменного угля. Могу и тебя устроить, коли будет охота.

— Куфальт, замолчите наконец! — говорит надзиратель. — Вечно эти третьекатегорники нарываются!

— А я и не разговаривал, господин надзиратель, я просто глубоко дышал.

— Заткнитесь в конце концов, а то подам рапорт.

— Шмотки мои у кастеляна. Все шик-блеск, фрак на шелку, лаковые штиблеты… Вот чудно будет после пяти-то лет! — Да плюнь ты на эту образину-надзирателя! Пусть только пикнет, я его заложу. Заставил меня связать для него налево гамак и сумку. — Боюсь вот только… Ты давно тут кукуешь? Три месяца? Тогда скажи: бабы все еще носят короткие юбки? Мне рассказывали, будто в моде опять длинные… — Не смогу доказать? Еще как смогу! Стоит только сказать директору: гляньте-ка на сумку: в четвертом ряду одна петля двойная. Вот он и влип! — Слава тебе господи! Раз так, значит, когда сидят, все ляжки видны? А на велосипеде — даже то местечко над чулком?

— Куфальт, а ну-ка выйдите из круга! Вы сегодня как с цепи сорвались. Хотите на последние деньки загреметь в карцер? Вот здесь будете прогуливаться, вдоль стены. Особый терренкур для господ из третьей категории.

Теперь Куфальт гуляет один. Из круга долетают до него ехидные выкрики:

— Ясное дело — высшая лига! — Прихлебатели! Радиослушатели! — Что нос-то дерешь? Подумаешь, три нашивки! — Подхалим!

— А пошли вы все…

А сам думает: «Сто марок. Здорово! В сумме получается четыре сотни как минимум, а если от Вернера Паузе сегодня придет письмо, и там деньги…»

— Скажите, господин надзиратель Штайниц, сколько стоит третий класс до Гамбурга?

— Решили еще и со мной побеседовать? Угомонитесь наконец, а то прикажу отвести вас в камеру.

— Что вы, господин надзиратель, зачем так сурово? А ведь я хотел связать вам на память сумку!

— Так ты еще и наглеть?! Ну, погоди, приятель, вот огрею ключами по кумполу! А ну…

— Нет, честно, сегодня у меня как раз есть время, господин надзиратель. А тот фунт маргарина, что вы за гамак посулили, мне тоже все еще светит.

— Ах ты, сволочь полосатая! Вымогать вздумал? Напоследок заложить меня хочешь? Гнида вонючая! Ладно, вставай в круг. Еще нервы на такого тратить! Пять шагов дистанция! И чтобы язык за зубами, Куфальт!

— Молчу как могила, господин надзиратель. Ни звука!

На дворе май, небо голубое, по ту сторону тюремной ограды, возвышаясь над ней, цветут каштаны. Круг, по которому ходят арестанты, обсажен брюквой. Она только что взошла — хилые жухлые ростки на унылом сером фоне: шлак, пыль, цемент.

Они ходят по кругу и шепчутся. Ходят и шепчутся. Ходят и шепчутся.

5

Вернувшись в камеру, Куфальт сразу падает духом. С ним так всегда. На людях он оживлен, вечно что-то рассказывает, хвастается, старается произвести впечатление закоренелого уголовника и бывалого арестанта, но наедине с самим собой чувствует себя очень одиноким и ничтожным и быстро впадает в уныние.

«Не надо было хамить надзирателю Штайницу, — думает он. — Подло с моей стороны. И все ради того только, чтобы эти птенцы желторотые, эти салаги, убедились, что он у меня на крючке. Не стоит овчинка выделки, все я делаю шиворот-навыворот — как-то пойдут мои дела на воле?»

«Если бы хоть зять успел прислать письмо! А так… Вся эта жизнь на воле, эти города и комнаты, которые придется снимать, да еще поиски работы, не говоря уже о деньгах, — не успеешь оглянуться, как они кончатся. Что тогда?»

Он сидит, уставясь в одну точку. До освобождения, о котором мечтал все пять лет, осталось меньше сорока восьми часов. А теперь вот боится. Здесь ему жилось неплохо, он быстро освоился с местными правилами и обычаями, быстро сообразил, когда надо изображать смирение, а когда можно и похамить. Камера его всегда была выдраена, крышка параши блестела, как зеркало, а цементный пол он дважды в неделю чистил графитом и скипидаром, так что тот сиял и сверкал, как зад у павиана.

Норму по сетям он всегда выполнял, иногда даже перевыполнял вдвое, а то и втрое, мог покупать в лавке продукты и табак сверх положенных. Получил вторую категорию, потом третью, считался образцовым арестантом, начальство ему доверяло и водило в его камеру разные комиссии, а он всегда отвечал на задаваемые ими вопросы скромно и почтительно.

— Да, господин тайный советник, мне здесь очень хорошо живется.

— Нет, господин старший прокурор, здешний режим мне на пользу.

— Нет, господин президент, я ни на что не жалуюсь.

Но иногда… Он улыбается, вспомнив, как огорошил молоденьких студенток, готовившихся работать в комитетах общественного призрения и жадно расспрашивавших его о совершенном им преступлении: не сказал о растрате и подчистке денежных документов, а, скромно опустив глаза, признался: «Кровосмешение. Переспал с родной сестрой. Весьма сожалею».

На память приходит одобрительная ухмылка, какой отметил эту его выходку инспектор полиции, а также горячие взгляды одной студентки, все время старавшейся держаться к нему поближе. Симпатичная такая девочка. Благодаря ей сколько приятных картин рисовалось ему перед сном!

Дорогого стоило и то блаженное времечко, когда ему пришлось помогать католическому священнику готовить алтарь к службе. Тот, правда, энергично возражал против «протестанта», но среди заключенных «не было католиков, внушающих доверие», так гласил язвительный ответ тюремных чиновников-протестантов католическому священнику.

Куфальт стоял позади органа и раздувал мехи, и кантор всякий раз угощал его сигарой, а однажды на мессу к ним припожаловал католический церковный хор, и девицы из хора подарили ему шоколад и душистое туалетное мыло. Правда, главный надзиратель Руш потом все у него отобрал. «Бордель! Чистый бордель! — воскликнул он, потянув носом в камере Куфальта. — Пахнет, как в борделе!» И искал, пока не нашел, так что старое доброе хозяйственное мыло вновь вступило в свои права.

Нет, хорошее это было время, в общем и целом, и освобождение, в сущности, свалилось на его голову несколько преждевременно. Ничего как следует не подготовлено, он с радостью остался бы еще недель этак на шесть или восемь, продумал бы все, что надо, в деталях. А может, он уже тоже слегка того, умом тронулся? Ведь сто раз видел, как самые что ни на есть разумные и спокойные из арестантов перед самым выходом на волю вдруг слетали с тормозов и начинали нести околесицу. Неужто и его уже заносит?

Вполне может быть, ведь раньше он бы ни за что не решился ворваться в камеру к этому толстяку еврею и взять их с мастером за жабры. Да и Штайницу тоже не рискнул бы хамить!

Только бы зять прислал письмо! А раздавал ли главный сегодня почту? Подонок, на него вообще нельзя положиться, не захочет — три дня не будет раздавать!

Куфальт делает несколько шагов по камере и вдруг застывает как вкопанный. Таз для умывания всегда стоял у него на шкафчике так, что его край совпадал с ребром шкафчика с точностью до миллиметра, так? А теперь он отступает минимум на сантиметр!

Он открывает шкафчик.

«Гляди-ка, этот старый востроглаз-сеточник шмонал мою камеру! Никак не может попрощаться с сотенной! Ну погоди, малый, я тебе коготки-то оттяпаю!»

Куфальт бросает быстрый настороженный взгляд на глазок в двери и щупает рукой шарф. Уловив внутри слабый хруст, успокаивается. Но тут же вспоминает, что максимум через полчаса предстоит врачебный осмотр, придется раздеваться и, значит, сотенную нельзя держать при себе. Сеточник тоже об этом знает и, значит, опять заявится…

Куфальт напряженно думает, наморщив лоб. Он, конечно же, знает, что в камере нет и не может быть укромного местечка, о котором бы не знали тюремщики. У них в конторе есть такой список, — надзиратель как-то ему рассказывал, — там перечисляются двести одиннадцать мест, где можно что-то спрятать в этой говенной камере.

Но ему-тο сейчас надо бы придумать, куда спрятать ассигнацию часа на полтора. Дольше врачебный осмотр не займет, и значит, дольше тот не сможет искать.

Сунуть за переплет молитвенника? Нет, не пойдет. Может, зашить в тюфяк? Это бы еще ничего, но времени в обрез, за полчаса не успею и распороть, и зашить. Кроме того, еще пришлось бы разжиться у шорника подходящими нитками.

Выходит, зря он ходил опорожнять парашу, полтора часа ассигнация уж как-нибудь полежала бы на дне под дерьмом, ничего бы ей не сделалось, зато потом можно было бы оттуда ее извлечь. А теперь параша пуста.

Может, приклеить снизу к столешнице?

Точно — приклеить хлебным мякишем к столешнице!

Он уже крутит в ладонях хлебные шарики, но потом отказывается от этой мысли: слишком известно, одного взгляда достаточно. Лучше не надо.

Куфальт начинает нервничать. Уже звонят — конец последней прогулки, через четверть часа начнется прием у врача. Может, все же взять сотенную с собой? Свернуть плотно и засунуть себе в зад. А вдруг сеточник дал знать главному в лазарете, и тогда его так обшмонают! С них станется — возьмут и обследуют на рак прямой кишки!

Он в полной растерянности. Вот точно так будет, когда он отсюда выйдет. Там тоже тысячи возможностей и в каждой своя закавыка.

Нужно уметь принимать решения, а он именно этого и не умеет. Да и откуда бы? Ведь в течение пяти лет за него все решали другие. Они говорили: «Ешь!» — и он ел. Они говорили: «Проходи в дверь!» и он проходил. А когда говорили: «Сегодня напишешь домой», — он садился и писал письмо.

Форточка тоже неплохая вещь. Но каждому дураку известна. В одной из досок на койке есть трещина, но если кто случайно кинет взгляд, бумажка сразу бросится в глаза. Он мог бы поставить табуретку на стол и положить эту штуковину сверху на плафон лампы, но так все делают, а кроме того, вдруг кому-то взбредет заглянуть в глазок как раз в тот момент, когда он залезет на стол.

Куфальт рывком оборачивается и глядит на глазок. Точно, нутром учуял, — это он и есть, это его рыбий глаз зырит в камеру!

С наигранным бешенством он подскакивает к двери, молотит по ней кулаками и вопит:

— Проваливай от глазка, кальфактор, чего пялишься, падла проклятая!

Гремят ключи, дверь распахивается, и в проеме возникает главный надзиратель Руш.

Теперь полагается разыгрывать сцену, ибо Руш любит только собственные шутки. Главный надзиратель ценит в арестанте в первую очередь смирение, поэтому Куфальт изображает полную растерянность и, заикаясь от робости, лепечет:

— О, простите, господин главный надзиратель! Господин главный надзиратель, простите, я думал, это гад кальфактор, он вечно подглядывает, куда я табак прячу.

— Ну и что? Ну и что? Чего шум-то поднимать. А то краска с двери облетит!

Куфальт, льстиво улыбаясь:

— Господину главному надзирателю известно, у меня всегда все в наилучшем виде, и в краске ни одной трещинки.

Главный надзиратель Руш — этакий маленький, заросший щетиной бонапартик, истинный властитель тюрьмы, молчун и любитель ошарашить арестантов неожиданным ходом, непримиримый враг любых новшеств, противник деления арестантов на категории, а так же директора, других тюремщиков и каждого заключенного в отдельности, — главный надзиратель Руш не отвечает, а молча направляется к шкафчику, на котором висит табличка с личными данными и перечнем положенных льгот.

— Что с птицами? — спрашивает он.

— С птицами? — переспрашивает Куфальт, еще не зная, обернется все шуткой или нет.

— Да, да! С птицами! — злобно рычит деспот и тычет пальцем в перечень льгот. — Тут написано: две канарейки. Где они? Продал, так?

— Что вы, господин главный надзиратель, — обиженно тянет резину Куфальт, а сам с ужасом думает об ассигнации, засунутой в шарф. — Желтые пичужки загнулись зимой, когда отказало отопление. Я же вам докладывал!

— Враки. Враки. Чистая брехня. Враки. У сапожника две лишних. Наверняка твои. Продал!

— Что вы, господин главный надзиратель, я же вам заявлял, что они подохли! Ходил к вам в стекляшку и докладывал!

Главный стоит под окном, повернувшись к Куфальту спиной. Тому видны лишь пухлые белые руки, играющие ключами.

«Только бы ушел! — мысленно молит Куфальт. — С минуты на минуту объявят медосмотр, а у меня ассигнация в шарфе! Я же завалюсь! Опять попаду под следствие!»

— Третья категория! — ворчит главный. — Вечно третья категория… Все беспорядки от нее. Ваши деньги, те, что здесь заработаны…

— Да? — спрашивает Куфальт, поскольку никакого продолжения не следует.

— В благотворительном обществе. Можешь еженедельно получать по пять марок.

— Господин главный надзиратель, — канючит Куфальт, — пожалуйста, не делайте этого, ведь я так старался, так драил камеру!

— Ну и что? Сделаю. Еще как сделаю. Мне все едино. Драил? А с птицами — полный порядок! Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха! — послушно вторит ему Куфальт.

— А что случилось, — спрашивает главный (вдруг оказывается, что он умеет говорить связно), — что случилось с сетевым мастером и новым кальфактором?

— Новый кальфактор? — удивляется Куфальт. — Разве теперь у нас новый? Я его еще и в глаза не видел.

— Трепня! Пудри мозги кому другому! Десять минут пробыл у них в камере!

— Что вы, господин главный надзиратель, я сегодня выходил из камеры только на прогулку!

Главный надзиратель задумчиво проводит пальцем по крыше шкафа. Осматривает палец — не сказать, чтобы недовольно, — потом обнюхивает его, но нет: на шкафу нет и намека на пыль. Он спохватывается и направляется к двери.

— Значит, так: заработанные деньги — через благотворителей.

Куфальт судорожно соображает: «Если сейчас ничего не скажу, он уйдет, и я смогу притырить сотнягу, но зато завязну у благотворителей. А заложу этих двоих, потеряю сотню, зато послезавтра получу свои кровные на бочку. Правда, тоже не верняк».

— Господин главный надзиратель…

— Ну?

— Был я у них в камере.

Тот стоит молча, ждет. Наконец не выдерживает:

— Ну и что?

— Он получает для толстяка-еврея письма. Стоило бы там у них пошмонать.

— Только письма?

— Не за красивые же глаза он это делает.

— Знаешь что-нибудь?

— А вы пошмонайте, господин главный надзиратель. Сегодня же, да прямо сейчас — найдете кое-что стоящее.

Дверь распахивается:

— Куфальт, к врачу!

Куфальт молча глядит на Руша.

— Дуй! — милостиво разрешает тот. — Птицы здесь все как одна дохнут.

«Этой падле — мастеру — я здорово вмазал, — думает Куфальт, спускаясь по лестнице. — Некогда будет в моей камере ковыряться. Господи, да что я, теперь же это без разницы! А сотняга-то все еще при мне, проклятье!»

6

Перегнувшись через перила, надзиратель глядит Куфальту вслед:

— Поторапливайся, Куфальт! Чего мнешься, будто дорогу забыл? Небось частенько к врачу заглядывал!

«А вот и нет, — думает Куфальт. — С тех пор как он на меня настучал за симуляцию, — я разодрал палец и не мог вязать сети, — и трех раз у врача не был. И вовсе я не симулировал и палец на самом деле раскровянил».

Нет, похоже, шансы притырить куда-нибудь кредитку равны нулю. Во всех коридорах толпится народ. Кто на прием к директору, кто к инспектору полиции, кто к инспектору по труду, к врачу, к пастору, к воспитателю — во всех секциях лязгают замки, звякают задвижки, бегают тюремщики со списками, плетутся арестанты в синих мешковатых штанах.

«Все-то у меня выходит вкривь и вкось. Раз в кои веки наберусь храбрости и отхвачу кус, а все равно настоящим вором никогда не стану…»

Внизу его приветствует старший надзиратель Петров, старый поляк из Познани, еще с довоенных времен служащий в тюряге, любимец всех заключенных.

— А, Куфальт, старина, отбарабанил свой срок? Видишь, пролетел как один миг! И зачем только главный предоставил тебе камеру? Мог бы и на лестнице отбыть это времячко! Сколько, сколько? Пять лет? Ну, Куфальт, дружище, время и впрямь несется как угорелое; зато как твоя милашка обрадуется тому, что ты для нее сберег!

Толстяк Петров радостно хмыкает, арестанты одобрительно ухмыляются.

— Нет-нет, брат Куфальт, стань-ка вон там, браток. Не рядом с Бацке, а то начнете болтать. Главный-тο зыркает из своей стекляшки, так и зыркает, так и зыркает! Давай-ка вот сюда и чтоб три шага дистанция. Эй, новичок-очкарик, куда собрался? Ишь разлетелся на всех парах! В Гамбург захотелось? Побудь с нами, сынок, постой, отдохни малость… Дальше ходу нету.

Чуть ли не три десятка арестантов столпились уже у врачебного кабинета в ожидании осмотра, а из всех секций тюрьмы все подходят и подходят жаждущие приема. Куфальт углядел в толпе Малютку Бруна и издали дружески машет ему рукой.

— Ну, сегодня опять простоим тут до скончания века, — жалуется он спине стоящего впереди. — И жратва наверняка простынет, пока мы тут толчемся. А ведь сегодня на обед горох.

Сосед спереди оборачивается. Это долговязый доходяга в немыслимом тряпье: штаны — сплошь из синих и голубых заплат, кургузый жилет, из-под которого торчит рубаха, и куртка с рукавами до локтей. Венчает все это маленькая головка тыковкой с испитой и злобной физиономией.

— Ну и вырядили же тебя, — говорит Куфальт. — Наверно, не потрафил кастеляну. На сколько загремел?

— Вы ко мне обращаетесь? — спрашивает долговязый. — Разве здесь можно разговаривать?

— Ясное дело, нельзя. Можешь спокойно мне «тыкать», наши параши в одно место сливают. Так на сколько ты загремел?

— Приговорили к двум годам тюрьмы. Но я невиновен, двое свидетелей оклеветали меня под присягой. Я уже подал ходатайство прокурору.

— Ну, попав за решетку, мы все плетем, что нас оклеветали, — утешает его Куфальт. — Дело знакомое. Когда ты сидел под следствием, перед судом, какая буква была написана на твоей табличке?

— На какой еще табличке? А, над дверью камеры? При чем здесь это? Ну, буква «П» — подследственный.

— Мура. «П» — значит «подозреваемый». А что теперь написано у тебя на табличке над дверью?

— «В». Это буква моей секции.

— Опять мура. «В» — значит «виновен»! Все проще пареной репы. Раз загремел, значит, виновен, и все дела, и толковать не об чем. Приговор есть приговор. Так что насчет лжесвидетелей кончай вешать нам лапшу на уши, с нами этот номер не пройдет. А будешь продолжать, имеешь шанс нарваться на таких, которым эта лажа не по вкусу придется.

— Позвольте, позвольте, я действительно невиновен, жена и мой поверенный получат за лжесвидетельство несколько лет тюрьмы. Послушайте же, я вам сейчас все расскажу…

Но до рассказа дело не доходит. Из стекляшки разносится по всему зданию громкий металлический звон.

— Господин Петров, извольте обратить внимание: этот долговязый, Мендель, все время треплется с Куфальтом.

Петров злобно набрасывается на «невиновного»:

— Ты что, в зубы захотел? Ах ты, верзила, гад ползучий! Ты что себе думаешь? Это тебе не хедер! А ну, марш в карцер, левой, правой, левой, правой, поговоришь там на свободе с решеткой, пока врач не вызовет! Ишь язык распустил!

Щелк, щелк, дверь камеры захлопывается, долговязый новичок, вконец растерянный, исчезает за ней, а Петров, проходя мимо Куфальта, быстро шепчет, излучая доброжелательность:

— Здорово в штаны наклал, новенький-то? Ну как, нагнал я на него страху? Сынок, не води с ним дружбу, этот подонок то и дело шляется к директору и инспектору и выкладывает все, что услышал.

И Петров уже далеко впереди. Там стоят в стороне от остальных двое бравых молодцов в коричневом, — видимо, каторжные, ждут здесь пересылки. Эти двое под шумок успели сделать три шага к остальным и сошли с линолеума на натертый цементный пол — наверное, хотели поговорить со здешними обитателями, может, разжиться табачком…

— Стоять, где стояли, господа хорошие, на линолеум, прошу на линолеум! Попрошу вот сюда!

Каторжане не удостаивают его взглядом, оба стоят, глядя в одну точку прямо перед собой, будто ничего не слышат, и с места не двигаются. Куфальт опять отмечает про себя, что эти совсем по-другому обращаются с начальством. Здешние заключенные стараются втереться в доверие, чуть ли не набиваются в приятели, а каторжане тюремщиков как бы не видят, они для них пустое место.

Тут Петров уже всерьез бесится:

— А ну, на линолеум! На линолеум!

Те двое по-прежнему ничего не видят и не слышат. Однако вроде бы невзначай делают шаг назад, потом другой, третий и оказываются на линолеуме. Надзирателя они как бы вовсе не видели.

Дверь в лазарет открывается. Появляется главный больничный надзиратель в белом халате:

— Начинаем прием!

— По двое в лазарет! Марш! — рявкает Петров.

И в тот же миг рушатся тишина и с таким трудом восстановленный порядок. Полсотни арестантов с шумом и гамом втискиваются в узкий коридорчик с лесенкой, ведущей в лазарет. Петров старается не потерять из виду хотя бы тех двоих, в коричневом, но они тут же смешиваются с толпой местных арестантов, с кем-то заговаривают, что-то хватают…

— Ну, погодите! Все равно обыщу и отберу табак, собачьи души! Эй ты, отвали от них! А вы оба — сюда!

— По двое разберись! Лицом к стене, спиной друг к другу! Обувь снять и поставить рядом! — командует главный больничный надзиратель.

Все повинуются, кого-то вызывают, один из арестантов исчезает за дверью врачебного кабинета, вслед за ним туда же проскальзывает и надзиратель.

— Сегодня опять будут тянуть резину до скончания века, — шепчет Куфальт Малютке Бруну, оказавшемуся теперь рядом.

— Как знать, Вилли, — тоже шепотом отвечает тот. — Раз на раз не приходится. Иногда больше полсотни за полчаса пропускают. Слышишь, уже завелись.

Из кабинета врача доносятся ругань и крик, дверь распахивается, вылетает красный от бешенства пациент.

— Но я же в самом деле болен! Я буду жаловаться в управление! Я этого так не оставлю!

— Да ладно, идите уж, идите! — подталкивает его в спину надзиратель.

— Симулянты проклятые! — слышен крик врача. — Я вам покажу! Следующий!

— Похоже, нынче дело не выгорит, — произносит Бацке, оказавшийся тоже рядом с Куфальтом, но по другую руку. — Уж коли на первом так завелся…

— По крайней мере, до нас очередь быстрее дойдет. Хочу еще в футбол поиграть. Ты небось тоже?

— Пока не знаю. У меня сало все вышло, придется раздобывать.

— А что — раздеваться догола придется? — спрашивает Куфальт.

— В Фульсбюттельской тюрьме догола требовали. А как тут у вас, в Пруссии, не знаю, — отвечает тот.

— Чепуха, — шепчет Брун с другой стороны. — Ничего врач не будет смотреть. Он на нас и не взглянет.

— Не верю, — отвечает Куфальт. — В Уголовном кодексе написано, что перед освобождением заключенных положено тщательно обследовать на предмет установления здоровья и трудоспособности.

— Мало ли что там написано.

— Значит, ты считаешь, не придется нам раздеваться?

Бацке шепчет

— Ну, Куфальт, выкладывай, что ты там стибрил и на себе прячешь? Либо бери в долю, либо…

— А ну тихо, разболтались, как бабы, — кричит Петров. — Не то ключами по шее съезжу!

— Господин старший надзиратель, можно в уборную? В животе что-то режет и пучит! Да и врача до смерти боюсь! — ухмыляется Куфальт.

— Ладно уж, сходи, оправься, старина. Вон в ту, ближнюю. Смотри, не кури там, а то запах останется, доктор будет ругаться.

— Будьте спокойны, господин старший надзиратель.

Куфальт заскакивает в уборную и прикрывает за собой дверь.

На всякий случай он спускает штаны, но потом, заслонив спиной глазок, быстро вынимает из шарфа банкноту и сует ее поглубже в носок («Так-то, Бацке, нечем нам с тобой делиться»), потом приводит себя в порядок, спускает воду и вновь становится в строй.

Петров приоткрывает дверь уборной, всовывает голову в щель, принюхивается и удовлетворенно возвращается на свое место.

— Не курил, не дымил, молодец, Куфальт.

Куфальт искренне тронут этой похвалой.

Однако Бацке не отстает:

— Ну, Куфальт, друг, как сделаем — явишься к доктору с товаром или мне придется?..

И Куфальт решается на ответный удар:

— А у тебя как дела с толстым евреем и голой девкой в окне? Так что, друг, отвали, не на такого напал!

— Ага, понял! — ухмыляется Бацке. — Ты тоже взял этого дурня за жопу! Чисто сработано! Чисто!

Из угла доносится раздраженный голос:

— Сколько нам еще здесь стоять на холодном полу в одних носках? Черт те что вытворяют! Буду жаловаться!

Петров отвечает с ухмылкой:

— А, господам-каторжанам что-то не по нраву? Так доктор распорядился. Ничем не могу помочь, господа хорошие. Жалуйтесь ему самому.

— Я бы тоже не прочь выяснить, — тихонько говорит Куфальт Бруну, — зачем заставляют стоять в носках на каменном полу. Сколько раз уже именно после этого долго кашлял.

— А затем, чтобы не поцарапать линолеум в кабинете, — отвечает Бацке.

— Какое там, — возражает Брун, который всегда все знает. — Дело в том, что шесть или восемь лет назад один арестант запустил деревянные сабо врачу в голову. С тех пор и заставляют снимать обувь за дверью.

— Безобразие! — ворчит Куфальт. — Пускай мы все тут простудимся, лишь бы…

— Они нас всех тут за скот держат, — вмешивается Бацке. — Вот выйду на волю, покажу им, какой я скот!

Толпа заключенных перед дверью кабинета таяла быстро, как снег на солнышке, — скандалы случались все чаще, крик поднимался все громче, слышались то возмущенные протесты, то слезные мольбы, но кончалось и то, и другое одинаково: мускулистые руки главного больничного надзирателя выталкивали пациентов за дверь. Петров препровождал их дальше, сочувственно выслушивая жалобы и радуясь, что хотя бы для них прием у доктора окончен. Остались на очереди только двое каторжан да те, у кого срок отсидки истек.

— Ручаюсь, сейчас опять начнут скандалить, — утверждает Куфальт.

— Не думаю, — сомневается Брун. — Вроде бы не с чего.

Через пять минут те двое выходят из кабинета врача, лица их по-прежнему невозмутимы, но из-за их спин вдруг появляется собственной персоной сам господин доктор.

— Главный больничный надзиратель сию минуту принесет вам лекарство. Да, и вату, конечно, о чем речь?

— Знают свое дело ребята, — завистливо произносит Куфальт.

— Да при чем тут это, — замечает Брун. — Просто доктор трус, каких мало. Может, у них пожизненное — чем они рискуют, если засветят ему по роже? Пожизненное, оно и есть пожизненное. И доктор прекрасно это знает.

— Кругом! Смотреть на доктора! Господин доктор, вот люди, которых на этой неделе выпустят!

— Хорошо! — Доктор и глаз на них не поднимает. — Можете их увести. Все здоровы, все трудоспособны.

— И ради этого мы торчали здесь битый час, — говорит Брун.

— Я на него напишу куда надо, дай только выйти, — заявляет Куфальт.

— Со скотом и обращение скотское, — ухмыляется Бацке. — Этот живодер прав!

7

Вернувшись в камеру, Куфальт опять начинает бурлить и злиться. Потому что за это время разнесли обед и его миску наполнили. Но супу налили только один черпак! Жмоты проклятые! В последние деньки, да еще голодать. И как назло суп-то гороховый, он так его любит!

Но потом, когда Куфальт уже сидел за столом и лихорадочно хлебал из миски (ему пришлось глотать не жуя, потому что в любую минуту мог прозвонить колокол — сигнал на прогулку третьей категории), он вдруг почувствовал, что с еды его воротит. Так с ним уже бывало не раз за эти годы: неделями, месяцами не мог заставить себя проглотить тюремную баланду.

Без всякого аппетита он уныло помешивает ложкой суп — может, попал туда ненароком кусочек свинины? Но нет, пусто.

Он выливает суп в парашу, ополаскивает миску, отрезает ломоть хлеба и намазывает топленым салом со шкварками. Сало у него вкусное, душистое, арестанты из портняжной мастерской в первом этаже перетапливают ему сало с луком и яблоками на печурке для утюгов. Они относятся к нему по-приятельски, забирают за свою работу не больше четверти с каждого фунта, другим приходится отдавать половину или даже три четверти, а новичкам вообще достается шиш. Дескать, главный засек и все сало отобрал. А они, мол, еще всю вину на себя взяли. В общем, наврут с три короба. Да что с них возьмешь!

Куфальт сидит на табурете и зевает. Больше всего на свете ему хочется сейчас завалиться на койку, но главный с минуты на минуту может ударить в колокол, давно вроде бы пора.

Как медленно тянется время в эти последние недели и дни! Оно просто не идет! Стоит, и ни с места, как приклеенное, не идет, и все тут. Раньше-то он старался каждую свободную минуту вязать сети, но теперь его от них с души воротит, не дотронется больше, в руки не возьмет! И вообще ничего больше не хочется. Даже на волю. Вернер наверняка ничего ему не пришлет, и придется вымаливать у попа место в приюте.

Самым лучшим выходом был бы какой-нибудь приличный верный заработок, пусть даже небольшой, лишь бы надежный. Не видеть бы никого из уголовников и поселиться где-нибудь в глухомани — живет, мол, здесь какой-то никому не известный и не интересный Вилли Куфальт. А у него есть своя комнатка и в ней ему всю зиму тепло. Может, иногда и в кино сходит. Работенка у него конторская, непыльная, и так далее в том же духе. Лучшего ему и не надо. Аминь.

Раздается звук колокола.

Он вскакивает, хватает шапку и шарф, еще раз щупает, на месте ли сотенная, — и Штайниц уже распахивает дверь.

— Третья категория, на прогулку!

Собираются они, как обычно, под стекляшкой, — одиннадцать человек из шестисот.

— Ну, все тут? — спрашивает Петров.

— Нет, Бацке еще не явился.

— Дрыхнет небось, отдельного приглашения ждет.

— Да нет, просто не хочет, и все.

— Хороши же мы будем в глазах начальства! Заметят, что мы не ходим на добавочную прогулку, возьмут и отменят ее.

— У кого футбольный мяч?

— Новый надо бы попросить. Этот весь латаный-перелатаный.

— Заткнись, сапожник, вполне можно еще залатать, тебе просто возиться неохота!

— А вы, господа хорошие, могли бы по случаю освобождения и отстегнуть десять марок от своего заработка на новый мяч.

— Деньги мне и самому пригодятся.

— Эге, господин старший надзиратель, почему это сегодня ведете нас через подвал?

— Потому что так ближе.

— А ведь запрещено через подвал-то.

— Кто запретил? Никто не запрещал!

— Руш, вот кто!

— Ну, на его запреты я чихал.

— Там кто-то стоит!

— Эй, Брун, идешь с нами?

— Отлично, Эмиль, вот уж потреплемся всласть.

— Петров вывел меня по-тихому, потому как Руша на месте нет. Здо рово, правда, Вилли?

— Да это же черт знает что! Он еще и второй категории не имеет! Господин старший надзиратель!

— Ничего не видел. И не знаю, как Брун оказался во дворе.

— А ты захлопни хайло, пес завистливый! Жалко тебе, что ли, что Брун разок с нами пройдется?

— Ах ты, болван тупорылый, а когда мне чего-нибудь хочется, тут же настучать норовишь!

— Брун — другое дело, о Бруне ни один надзиратель слова не скажет.

— Почему это «другое»? Потому что он твой полюбовник, что ли? Черт те чего делают! Заложу вас обоих, и все тут!

— Только попробуй! Я тоже о тебе кое-что знаю…

Они выходят во двор, прилегающий к тюрьме для несовершеннолетних; здесь им разрешается играть в футбол и гулять без надзора. Петров быстренько куда-то смылся; все это задумано, как подготовка к свободе; правда, вокруг дворика стена в пять метров высоты.

— Брось его, Вилли, пускай себе тявкает, я все равно уже тут.

— Ладно, давай ходить вдоль стены, не будем мешать игре.

— А тебе, выскочка, стоило бы по харе съездить!

— Вот и съезди, съезди, коли ты такой храбрый!

— Я-то докажу еще, какой я есть, докажу, курец паршивый!

— Ну как, сапожник, играешь или нет?

— Просто руки об тебя марать неохота! Вали отсюда со своим красавчиком! Но Рушу я на вас все равно стукну!

— Да пойдем же наконец, Вилли!

— Ну и мразь этот сапожник! А ведь я знаю, Эмиль, из-за чего он на меня взъелся. Я загнал ему двух желтых пичужек за четыре пачки табаку. А Руш пронюхал про это дело. И теперь у него ни пташек, ни табака. Оттого он и бесится, ты тут ни при чем.

— Когда у сапожника срок-то кончается? А то он уже слегка того.

— И не слегка! Ему еще три года трубить. Но он куда хочешь без мыла влезет, начальству задаром подметки ставит, а теперь еще и католиком решил заделаться. Наверняка условно-досрочного добивается!

— Да он все время выслуживается, понимает, значит, что к чему.

Они прохаживаются вдоль стены под теплыми лучами майского солнышка. Кругом ни зеленой травки, ни ветки, но небо ярко-голубое, и после сумрачной камеры солнце кажется вдвое ярче и теплее.

Оно прогревает до костей, тело становится вялым, ленивым, постоянное напряжение, взвинченность, настороженность улетучиваются, на душе у обоих мир и покой.

— Послушай, Вилли, — начинает Малютка Брун.

Брун — толстоватый, флегматичный парень двадцати восьми лет от роду, в семнадцать угодил за решетку. Глаза у него светло-голубые, лицо румяное, круглое, волосы льняные — он похож на большого ребенка. Но на табличке над дверью его камеры написано «убийство с целью ограбления», он и получил в свое время пятнадцать лет — самый большой срок, предусмотренный для несовершеннолетних. Но по нему этого никогда не скажешь, парень он добрый, покладистый, и все в тюрьме его любят. Он никогда ни к кому не подлизывается, а его все равно любят.

Между прочим, в те редкие минуты, когда он заговаривает о своем деле, он тоже уверяет — как-то беспомощно и робко, — что осудили его неправильно. Не с целью ограбления он убил, а в приступе злобы и отчаяния. Убил он капитана баркаса, избивавшего юнгу Бруна до крови. А что потом пожалел бросить в воду и золотые часы капитана, на его взгляд, никакого отношения к делу не имеет. Ведь не из-за часов он того укокошил.

Вот прохаживаются на солнышке два молодых человека, за плечами у одного пять, у другого одиннадцать лет тюрьмы, через два дня все это будет позади, и жизнь вновь наладится.

— Ну так как же, Вилли? — спрашивает Малютка Брун.

— Ты о чем, Эмиль?

— Я еще в уборной спросил тебя, собираешься ты тут оставаться? То есть в этом городишке. Погоди, не отвечай. Я так думаю: а не снять ли нам с тобой на пару комнату, так будет дешевле. И если тебе не удастся сразу найти работу, ты будешь пока стирать, готовить и все прочее. Зарабатывать я буду прилично. А вечером разоденемся как фраера и пойдем гудеть.

— Все-таки мне нужно постараться получить работу. Эмиль. Не могу же я вечно быть у тебя в услужении.

— Конечно, ты найдешь настоящую работу. А это я так сказал — для начала. Был бы ты покрепче, я бы устроил тебя на деревообделочную фабрику, но тебе, наверное, больше подойдет всякая писанина или еще что-то в этом роде. Старикан тебя любит, небось раздобудет тебе что-нибудь подходящее.

— А, ты имеешь в виду директора. Ну, тот тоже может не все, что хочет. И потом, Эмиль, в этом захудалом городишке всюду мельтешат надзиратели и полицейские, да и тюрьма вечно торчит у тебя перед глазами. Через три дня уголовная полиция будет знать, откуда ты взялся. Слушок поползет по городу, хозяйка квартиры услышит и выставит тебя за дверь…

— А мы снимем у такой, которой на это плевать.

— То есть у такой, которая тут же захочет втянуть нас в свои делишки.

— Не обязательно, Вилли, уж поверь мне, совсем не обязательно. Бывают и другие. Я все время мечтаю, что у меня будет порядочная девушка, не из потаскушек, я на ней женюсь, стану мастером, и у меня будет куча детишек.

— Расскажешь ты ей о себе?

— Не знаю. Поживем — увидим. Но скорее всего — нет.

— Эмиль, ты должен ей все рассказать! Иначе будешь вечно бояться, что это как-нибудь выплывет, и она тебя бросит.

Они стоят на самом солнцепеке, но глядят не друг на друга, а на серый песок под ногами, который Куфальт ковыряет носком сабо.

Брун еще раз просит:

— Ну так как же, Вилли? Давай будем жить вместе!

А Куфальт ему:

— Нет, нет и нет. Живи мы вместе, тюрьма оставалась бы с нами. Только бы и разговору у нас было, что о тамошних порядках да о сроках. Нет уж, спасибо.

— Верно, лучше не надо! — теперь уже и Брун не хочет.

— Мы с тобой были здесь, как все, научились выкручиваться, подличать и стучать на других, да и зад лизнуть начальству тоже не брезговали. Но теперь все, хватит!

— Верно, хватит! — вторит Брун.

— И еще из-за другого тоже… Знаешь, когда я учился в школе, совсем еще мальчишкой, я влюбился, любовь была издали, мы и говорили-то с ней всего два раза, а один раз я видел, как она поправляла подвязку за кустами в парке. В ту пору девушки еще носили длинные юбки, понимаешь…

— Да, — откликается Брун.

— Но все это не идет ни в какое сравнение с первым годом здесь, когда твоя камера была как раз напротив моей, и я видел тебя каждое утро. Ты появлялся в дверях в штанах и рубахе и выставлял в коридор парашу и кувшин для воды. А рубашка на груди была распахнута. Потом ты стал мне улыбаться, и я всегда ждал, когда начнут отпирать камеры, — может, удастся тебя увидеть… Потом ты переслал мне первую записку…

— Да, — подхватывает Брун. — Через долговязого кальфактора Титьена, что сидел за грабеж. Тот был могила, он и сам тем же грешил.

— А потом в душевой, когда надзиратель отвернулся, и ты впервые юркнул в мою кабинку. А потом всегда прятался за занавеской, когда тот зырил в нашу сторону… Господи, до чего же прекрасные минуты выпадали нам тут иногда…

— Да, — опять соглашается Брун. — Но девушка все равно лучше.

Куфальт спохватывается:

— Понимаешь, я потому и вспомнил обо всем этом: если бы мы стали жить вместе, между нами опять бы все пошло по-старому…

— Ну, нет, — на этот раз возражает Брун. — У нас были бы девушки.

— Все равно, — стоит на своем Куфальт. — А надо со всем этим кончать. Как ни славно у нас было, но что прошло, то прошло. Теперь начнется новая жизнь, и я хочу быть как все.

— Значит, ты точно отправишься в Гамбург?

— Точно, в Гамбург, там никто в мою сторону и не взглянет.

— Вот и ладно. Только уж там и оставайся, Вилли. Пройдемся еще немного.

— Хорошо, пошли, солнце уже печет по-настоящему.

И вдруг Малютка Брун роняет:

— Тогда я сниму комнату вместе с Крюгером. Он выходит шестнадцатого мая.

Куфальт пугается не на шутку:

— Разве у тебя теперь с ним, Эмиль? Он же подонок.

— Да знаю я. Табак у нас у всех всегда тащит. И штраф на него три раза накладывали — воровал у тех, с кем вместе работает.

— Вот видишь!

— А что мне остается? Мне нужен кто-то, один я не выдержу. А большинство не захотят на воле со мной знаться, все из-за этого дурацкого приговора, понимаешь.

— Только не с Крюгером!

— А кто ж еще согласится? Ты вон и то отказался.

— Но не из-за этого же, Эмиль!

— Я еще и потому не могу жить один, что мне помощь нужна, Вилли. Ведь я одиннадцать лет оттрубил в тюряге и о жизни на воле понятия не имею. Иногда меня просто жуть берет, все мне кажется, сделаю что-то неправильно, и все опять пойдет кувырком, и я опять загремлю — уже пожизненно.

— Хотя бы из-за одного этого я бы не стал иметь дело с Крюгерам.

— Ну, так давай ко мне.

— Нет. Не могу. Хочу в Гамбург.

— Значит, съедусь с Крюгером.

Некоторое время они идут рядом, не произнося ни звука. Брун заговаривает первым:

— Мне нужно еще кое о чем тебя спросить, Вилли. Ты в таких вещах разбираешься.

— В каких?

— В денежных. К примеру, в сберкнижках.

— Немного, может, и разбираюсь.

— Вот если кто-то — ну, скажем, один тип — имеет на руках сберкнижку на мое имя и жетон к ней. Может он взять деньги с книжки? Ведь не может, верно?

— В большинстве случаев может, если на вклад не наложен арест или если вкладчик заранее не оговорил сроки снятия денег со счета. В общем, может. Разве у тебя есть сберкнижка?

— Да. То есть нет. Просто на мое имя положили деньги…

— Еще перед арестом?

— Нет, уже здесь…

— Давай, Эмиль, выкладывай начистоту, уж я-то тебя не заложу. Может, могу как-то помочь?

— Я всегда работал в третьем бараке, сперва у столяров, а потом для фирмы «Штегувейт» — делал оборудование для птицеферм…

— Ну и что?

— А потом Штегувейт отхватил на большой выставке домашней птицы золотую медаль за контрольные гнезда для яиц, и заказы посыпались к нему со всех сторон. А чтобы мы вкалывали на совесть, его мастера тайком приносили нам табак. Это было в ту пору, когда заключенным вообще не разрешалось курить.

— Еще до меня…

— Да, так вот, когда все это выплыло, разразился грандиозный скандал, и наш табачок сгинул. Но те придумали кое-что почище. Нам-тο никакой охоты не было пупок рвать ради того, чтобы Штегувейт греб деньги лопатой, вот мы и сколачивали эти гнезда ни шатко ни валко — только чтобы день скоротать. Тогда мастера с фирмы пришли к нам и сказали: «Ребята, за каждое гнездо, которое вы сделаете сверх пятнадцати на человека в день, получите двадцать пфеннигов. Причем деньги эти будут положены на сберкнижку каждому отдельно. Так что когда вас выпустят, вы придете к нам и заберете свои денежки».

— Чисто сработано, а? Тут уж вы навалились на эти гнезда?

— Не то слово, скажу я тебе! Бывали дни, когда мы выдавали по тридцать два, а то и по тридцать пять с носа сверх нормы. Но и вкалывали до седьмого пота, поглядел бы ты тогда на мои руки, да, мы себя не жалели!

— И деньги действительно положены на твое имя?

— Ясное дело. За первый год набежало больше двух сотен. За следующий и того больше. Теперь, наверное, набралось больше тысячи.

— Ну, так потребуй свою книжку. И просто забери, когда тебе ее предъявят.

— Да, забери. Теперь мне ее уже не показывают. Слишком опасно, говорят, дело, мол, пахнет керосином. За это время куча народу освободилась, и некоторые подняли шум и побежали к директору тюрьмы — мол, денег меньше, чем заработано. Ну, тут Штегувейт и сказал директору, мол, все это враки. Никаких сберкнижек, естественно, никто не заводил, поскольку законом запрещено давать заключенным дополнительные заработки.

— За это время часть выпущенных наверняка вернулась в тюрьму, они-то что говорят?

— Говорят, когда к Штегувейту заявились, он их спросил: вы что, бредите? Ничего, мол, про сберкнижки не знаю. А когда они стали на него наседать, пригрозил вызвать полицию. Некоторым, кто особо унижался, дал по двадцать марок, кое-кому даже пятьдесят. Но это же не идет ни в какое сравнение с теми сотнями, что им причитались? Правду сказать, мне-тο больше всех положено, я работал там с первых дней.

— А что говорят мастера с фирмы?

— Что наши всё врут. Мол, деньги ими давно получены, а они просто не признаются, потому как сразу все пропили и прокутили с девочками.

— Может, так оно и было. Ведь в тюрьму возвращаются одни слабаки. Но почему тебе тогда не хотят показать твою книжку? Зажилили небось твои денежки, вот и боятся! Надо бы тебе вчинить иск Штегувейту. Хотя нет, ни к чему, лучше не надо. А то еще один срок схватишь — за шантаж, как Зете, вон он у стены стоит.

— У него вроде были какие-то дела с главным поваром?

— Были. Замнем для ясности, а то меня начинает трясти, как вспомню. Зете тоже вышел бы послезавтра на волю, а вместо этого прокукует тут еще три месяца — из-за того, что я протрепался. Он меня сейчас на месте готов пришить. Так что замнем…

— Я уж думал — самое умное, что я могу сделать, это пойти к директору. Он дядька симпатичный и помогает нашему брату, когда может, — говорит Малютка Брун.

— Вот именно — когда может. Да только может он куда меньше, чем хочет.

— Почему это он мало может? Пусть спросит любого из третьего барака, каждый подтвердит, что я говорю сущую правду.

— Ну поверит он тебе, а сделать-то все равно ничего не сможет. Ведь сберкнижки нам не положены, не будет же он ради тебя нарушать закон! Вот, к примеру, случай со стариком Зете. Там было все чисто, и все равно старику придется оттрубить еще квартал.

Они стоят в укромном уголке двора. Игравшие в футбол притомились и теперь лежат у стены на солнышке, кто спит, кто курит.

— Опять дымят во дворе, падлы, — ворчит Куфальт. — Знают, что запрещено здесь курить, малолетние рядом. А, черт с ними, послезавтра перейду в четвертую категорию, и мне будет до фени, что случится с третьей. Ну, в общем, старина Зете работал при кухне — чистил картошку. Сидел свои шесть или восемь лет в погребе и чистил. И каждый месяц записывался на прием к инспектору по труду — мол, прошу перевести на другую работу, давно уже сижу в погребе, хочу поработать на свежем воздухе. И всякий раз его просьбу отклоняли. В конце концов он дознался, что это кухонный надзиратель настраивает инспектора, чтобы тот не выпускал его из подвала. Потому как Зете вкалывает за двоих. Вот как у нас здесь работяг ценят.

— Верно.

— И Зете стал просить этого жирного борова, чтобы тот отпустил его на другую работу, мол, в сыром темном подвале он скоро свихнется. А тот и говорит: «Хорошо, хорошо, еще три месячишка, а весной переведем тебя на огород». А сам и не думает переводить. Наконец у старика Зете терпение лопнуло.

Про дела на кухне он много чего знает, в том числе и про то, что кухонный надзиратель каждую среду и субботу прячет под жилетку пять-шесть фунтов мяса и тащит домой. И еще: всему персоналу тюрьмы разрешается брать в столярке мешок опилок для растопки и везти на тележке домой. Но у того в мешке опилки только сверху, а под ними горох с чечевицей да гречка с манкой. Самая же соль вот в чем: обычно именно старику Зете достается катить тележку борова к нему на дом.

Ну, Зете прикидывает и так и сяк, как бы ему прижать толстяка и заставить прислать замену, а ему самому избавиться от погреба. Наконец рассказывает мне всю эту историю и спрашивает: «Куфальт, что мне делать?» А я ему: «Зете, дело яснее ясного. Мы с тобой пойдем к директору и выложим ему все это дерьмо». А он мне на это: «К самому! Да ни за что! Только еще хуже влипну!» А я ему: «Да как ты можешь влипнуть, дело верняк, провернем так, что выйдешь чистеньким». А он мне: «Господи, зачем я тебе только все рассказал, влипну как пить дать, ты просто еще салага». А я ему на это: «Я не салага, а вот ты через неделю будешь работать на огороде». И записываюсь на прием к директору. Потому как внутри у меня давно накипело на эту жирную свинью. У нас, у несчастных арестантов, животы подводит от голода, а этот обжора наше мясо ворует.

— И что сказал тебе директор?

— Выслушал всю эту историю, покачал из стороны в сторону лысым черепом и говорит: «Вот оно, значит, как. Слышать я уже кое-что слышал, но подробностей пока не знал». А я ему на это: «Но надо, чтобы Зете не погорел. Вот если бы вы, господин директор, в следующую среду или субботу к шести часам подошли к воротам… Тут вы и увидите кухонного надзирателя с тележкой и мешком опилок, да и Зете в упряжке. Если Зете моргнет, значит, на этот раз в мешке и впрямь одни опилки, а если нет, приступайте к делу. Вот и захватите жирного борова с поличным». — «Что ж, — отвечает мне директор, — это вы хорошо придумали, так и сделаем. И спасибо вам, Куфальт!»

«Ну, — говорю я старику Зете, — дело в шляпе». И он тоже радуется. Но в следующую среду говорит мне: «Директора у ворот не было, а три банки свиной тушенки в мешке лежали!» В субботу же сказал: «Выдали меня борову, он теперь на меня зверем смотрит». А кончилось дело тем, что Зете прямо в камеру принесли бумагу, — обвиняется, дескать, в оскорблении должностного лица. И все повара как один клянутся и божатся, что никогда видеть не видели, чтобы надзиратель взял себе мяса или гороха и что это вообще невозможно. Вот старик Зете и огреб еще три месяца. А то бы вышел вместе с нами послезавтра.

— Может, ему и впрямь померещилось? С чего бы директор так повернул?

— А это не директорских рук дело, это обстряпали его подчиненные. Не нравится им, что какой-то там арестант закладывает старого служаку из их числа! Так что образумься, послушайся моего совета и не ходи к директору.

— Не знаю, Вилли. У меня все-таки все по-другому.

— Конечно, у тебя все по-другому. Но и общее есть: Зете арестант и ты арестант. А кто таким верит? Делай, как я сказал. Молчи в тряпочку и радуйся, что вышел на волю и нашел работу!

— Ты это серьезно, Вилли?

— Ясное дело, серьезно. Я и сам так сделаю.

8

После обеда Куфальта вдруг охватил трудовой пыл. Собственно, собирался-то он только выдраить камеру, но потом заметил, что до полной нормы по сетям ему оставалось связать еще около двух тысяч узлов, и если сейчас взяться, еще можно успеть. Тогда при освобождении он получит на восемнадцать пфеннигов больше.

И он набросился на эти узлы как бешеный. Вязал, правда, кое-как, хотя знал, что слабые узлы для рыбаков все равно что нож в спину. Но главным в его глазах были все же восемнадцать пфеннигов. Если сетевой кальфактор растянет сеть как следует, все будет в лучшем виде.

Покончив с узлами, он садится на пол и начинает натирать. Это дело тоже навыка требует, скипидара и графита надо брать самую малость, иначе пол останется матовым и не заблестит, сколько его потом ни три. Под конец он делает себе «трафаретку» — приспособление, в последнее время сильно вошедшее в моду у них в тюрьме: из картонной крышки вырезают себе какой-нибудь шаблон по своему вкусу и трут пол щеткой через шаблон «против шерстки». Получается узор из светлых и темных фигур — цветы, звезды и маленькие зверушки. Этого никто не требует, но такое художество радует глаз главного надзирателя Руша и внушает ему симпатию к самим художникам.

Покончив и с этим, Куфальт принимается драить металлические предметы. Хуже всего поддается внутренняя сторона крышки параши, на которой от мочи и кала всегда образуется беловатый слизистый налет. За это надо браться умеючи — сперва потереть кирпичной крошкой, а потом уже…

Сначала его раздражало, что открытая параша все это время распространяла по камере удушливую вонь, теперь он ничего не замечает. Параша воняет, тут уж ничего не попишешь и вонь еще долго стоит, потому что камеры маленькие и плохо проветриваются.

Потом надо взять немного пасты…

Но тут дверь его камеры распахивается и входит сеточник со своим кальфактором. Только это уже не Розенталь, опять какой-то новенький.

— Ого, мастер, — ухмыляется Куфальт, энергично надраивая крышку, — гляжу, у вас опять новый кальфактор? Да вы их меняете как перчатки!

Мастер не отвечает и говорит, обращаясь к своему помощнику:

— Вон ту сеть вынести, а также весь шпагат и железный стержень… Где ваш нож, Куфальт?

— Лежит в шкафчике, возле Библии. Нет, на окне. Мастер, я только что всю норму выполнил.

— Какую еще норму? Не угодно ли прикрыть парашу? А то вонь как в аду.

— А ваше фиалками, что ли, пахнет? Какую норму? Последнюю, конечно.

— С первого числа вами выполнено шестнадцать норм. Да закройте же наконец парашу, я вам приказываю!

— Не могу, драю крышку. А ты, медведь косолапый, подбери сетку аккуратненько и не затаптывай пол! Не видишь, я только что натер?

Заключенный — «из образованных», как сразу же определил Куфальт, — говорит:

— Не орите на меня, я этого терпеть не могу! А кроме того — прикройте-ка парашу, слышали, что было сказано, вонь здесь и впрямь невыносимая.

— А с тобой я вообще говорить не намерен, небось зажилил у старушки-тетушки жалкие ее сбережения? Почему это шестнадцать норм, мастер? Теперь уже семнадцать, и завтра чтобы мне заплатили все до грошика, не то устрою вам всем такой скандал!

— Не наглейте, Куфальт. — Мастер говорит просительным тоном. — Не то позову главного.

Но Куфальту уже вожжа под хвост попала.

— Зови давай. У меня есть что ему порассказать. Что бур· калы-то вылупил, дубина стоеросовая, выноси сетку и сам убирайся из моей камеры! А вы, мастер, видать, назло хотите у меня одну норму притырить?

Сетевой мастер даже растерялся.

— Что вы, Куфальт, как с цепи сорвались! Ерунду мелете. Инспектор по труду еще нынче утром потребовал данные по выработке на всех подлежащих освобождению! Так что я не в силах уже ничего изменить, Куфальт. Образумьтесь же!

Но Куфальт орет:

— Значит, должны были меня предупредить!

— Вы были у врача.

— Все равно! Думаете, подарю вам эти четыре тысячи пятьсот узлов? Черта с два! Эй ты, тащи сеть обратно, сейчас все развяжу!

— Куфальт, — убеждает его мастер, — ну возьмите же себя в руки. Чтобы развязать, нужно шесть — восемь часов.

— Все равно! — опять орет Куфальт. — Ты ко мне придираешься! Просто мстишь мне, потому и платить за работу не хочешь, знаю я тебя! Тащи сюда сеть, а то огрею парашей с дерьмом…

— Что такое! Что такое! — доносится от двери, и в камеру протискивается повелитель центральной тюрьмы, главный надзиратель Руш. — Парашей с дерьмом? Круто, круто! Но потом все собрать, своими руками! Своими собственными!

— И этот человек собирается послезавтра на свободу, — ввертывает сетевой мастер, вдруг обретая уверенность в себе.

— А вас это вообще не касается! — заводится Куфальт по новой. — Вас тут никто не спрашивает! Вы здесь не начальство, понятно? Я на вас директору пожалуюсь! Это вы, вы довели меня! Придирались ко мне изо дня в день! Я ведь не забыл, мастер, что вы всегда давали мне самый плохой шпагат, а мои узлы браковали — мол, недостаточно прочные. И я затягивал и затягивал их изо всех сил, так что уже все руки были в крови, а вы только улыбались себе в усы и говорили: все еще недостаточно прочные.

— С чего это вы так разошлись, Куфальт? — спрашивает главный. — Вы что, больны?

— Вовсе я не болен. Но я семнадцать норм выполнил, а мастер хочет начислить только за шестнадцать. Это справедливо? Я-то думал, здесь с нами обращаются по справедливости.

— Если он выполнил семнадцать, должен и получить за семнадцать, — заявляет Руш.

— Но я уже подал списки инспектору…

— Что такое! Что такое! Никаких «но»! Сделал он семнадцать?

— Да. Но…

— Что такое! Что такое! Какие еще «но»? И получит за семнадцать! Все ясно?

— Но я уже подал списки.

— Значит, пойдете и скажете, что ошиблись.

— Да весь сыр-бор из-за того только, — говорит Куфальт, внезапно расплываясь в ухмылке, — что он думает, будто я заложил их с Розенталем. Вот и зажиливает у меня одну норму. Потому я так и разозлился.

Главный надзиратель молча стоит и ждет. Это его час. В такие часы он собирает свой урожай, в часы, когда приятели ссорятся, а друзья поливают друг друга грязью, он собирает материал против заключенных и против деления их на категории, содержание его докладных само плывет к нему в руки. Все он знает, обо всем узнаёт, а директор тюрьмы в своем кабинете только воздевает руки к небу и вопрошает в отчаянии: «Неужели нет среди них ни одного порядочного?»

Мастер густо заливается краской и выдавливает:

— Господин Руш, если уж на кого доносить, то…

— Ну, что такое? — подбадривает его Руш, добродушно и широко улыбаясь. — Вы ведь не имеете в виду нашего образцового подопечного Вилли Куфальта? Посмотрите, как выглядит у него камера, разве найдется еще такая во всей тюрьме? Все начищено, надраено, блестит, как зад у павиана.

И Куфальт до такой степени проникается уверенностью в своей безнаказанности, что еще подливает масла в огонь:

— Ясное дело, мастер, меня следует заложить. Вам, мастер, до зарезу нужно меня заложить. Тоже ведь небось присягу давали, как вспомогательный персонал, верно, мастер?

После чего уже тот срывается с тормозов:

— Этот шантажист, скажу я вам, господин главный надзиратель… — И вдруг спохватывается. Кровь бросается ему в голову, но он все же спохватывается: — Значит, так, Куфальт. Вы получите за семнадцать норм. Даже если мне придется выложить эти восемнадцать пфеннигов из своего кармана. Получите их послезавтра у ворот от меня лично!

Сетевой мастер уходит. Теперь уже Руш недоволен и постепенно наливается злобой.

— Господин главный надзиратель, а не было ли мне письма? — спрашивает Куфальт.

— Письма. Письма! Полу чите, когда придет время. Вы вообще обнаглели сверх всякой меры. Сетевой мастер — ваш начальник. Вот впишу вам в справку об освобождении, что поведение было неудовлетворительное. И при повторном сроке вам и второй категории не видать.

Сказал, и дверь за ним захлопнулась, прежде чем Куфальт успел заново завестись.

9

В восемь часов вечера у третьей категории начинается еженедельный сеанс радиопрослушивания. В здании тюрьмы уже тихо, несколько надзирателей из ночной смены шлепают войлочными туфлями по пустым коридорам и осторожно, стараясь не шуметь, еще раз отпирают уже запертые иа ночь двери камер арестантов третьей категории. Так же осторожно те спускаются в классную комнату, ибо нет ничего страшнее, чем тюрьма, разбуженная ночью. Стоит нарушить драгоценный сон заключенных, и поднимается такой крик, стук и рев, что потом ничем не остановишь.

В классной комнате собираются двенадцать человек; еще довольно светло, сапожник уже крутит ручки приемника.

— Что передают? — спрашивает Куфальт, но сапожник все еще злится на него и не отвечает.

Зато Бацке, долговязый Бацке, распоряжающийся прелестями обнаженного женского тела и обеспечивающий бесперебойную работу котельной, с готовностью откликается:

— Оперу Верди. Хочешь послушать?

— Нет, лучше не надо. Не пойму, почему они вечером никогда не передают что-нибудь смешное. Могли бы хоть изредка подумать о бедных арестантах.

И Бацке сразу же садится на своего любимого конька:

— Почему это они должны о нас думать? Да они до смерти рады, что им не нужно о нас думать. Счастливы, что от нас избавились. Мы для них скот.

Передача началась, и Куфальт с Бацке стали прохаживаться по проходу между партами.

— Табачок найдется? Ого, приятель, откуда у тебя всегда такой фартовый табак? Я тут тоже научился уму-разуму, но где мне до тебя…

— Отзвонил бы, как я, четырнадцать годочков, — говорит Бацке, которому стукнуло тридцать шесть, — знал бы эту лавочку не хуже меня.

— Нет уж! — вырывается у Куфальта. — Лучше подохнуть!

— Не скажи! — примирительно заявляет Бацке. — Зато потом житуха на воле кажется во сто крат слаще.

— Нет уж, спасибочки, я теперь завязал.

— Вот и зря, — предупреждает Бацке. — Все равно ведь сорвешься. Поболтаешься месяца два, а то и три или даже все пять, оголодаешь и начнешь высунув язык искать работу. Вполне может быть, что и найдешь и будешь вкалывать, чтобы только не выгнали. Но потом каким-то путем все же выплывет, что ты сидел, и хозяин выставит тебя за дверь, или же сотруднички — эти обычно хуже всех — не захотят работать бок о бок с уголовником. Я это все уже на своей шкуре испытал. Но когда ты дойдешь до ручки и не жравши три дня кряду что-то там стащишь и на этом погоришь, они тут же скажут: «Так мы и знали. Хорошо, что в свое время сразу от него избавились». Вот они какие, и если у тебя котелок варит, ты послушаешься меня и не будешь зарекаться. А станешь работать со мной на пару.

— Но нас опять схватят, и мы опять увидим небо в клеточку.

— Не так-то скоро, если мы будем в хорошей форме и при деньгах. Хватают тех, кто голоден, всего боится и ни гроша в кармане. Когда-нибудь, конечно, все попадаются, но за мной им придется побегать высунув язык.

— А разве нет таких, чтобы вообще не попадались?

— Ну кто? Кто? Ты сколько лет тут отзвонил? Сам видел, сколько народу за это время вернулось. Вот то-то и оно! А те, кто не вернулся, отсиживают новый срок в другой тюряге. Я тоже собираюсь провернуть следующее дельце уже не в Пруссии, а в Гамбурге, но там мне придется взламывать замки с планом города в руках, а то ненароком еще залетишь в Альтону. Тюрьма в Фульсбюттеле куда лучше, чем в Пруссии, там уже второй категории положен футбол.

— Но я не хочу быть взломщиком. Не по мне это дело,

— И не надо, парень. Я и сам знаю, что не по тебе. Разве такими ручками замок взломаешь? Нет, такого парня, как ты, я давно поджидал. У тебя воспитание тонкое, всякие иностранные слова знаешь и по-английски немного парлекаешь. Ты даже не представляешь, как мне всего этого не хватает. Я бы тоже предпочел другое занятие.

Куфальт польщен.

— Я учился что было сил, — продолжает Бацке, — но настоящих манер так и не приобрел. Сколько-то времени пытался разбогатеть брачными аферами, — риск не велик, да и на шлюх денег не тратишь. Ну и что, думаешь, удалось мне подцепить хоть одну девицу из хорошего дома? Уж я во все глаза глядел, как такие дела делаются, и на бегах, и в барах, и ногти-то я себе наманикюрил — никакого толку. Воспитанным кавалерам обламывалось будь здоров сколько, а на мою долю оставались либо конторские барышни, либо в лучшем случае горняшки с парой сотен на книжке. Не стоит овчинка выделки.

— Ну, манерам-то я бы смог тебя обучить.

— Видишь ли, меня вот что точит. Я все понимаю и сейф могу вскрыть автогеном как никто. Но достаются мне всегда какие-то жалкие гроши, а жирные куски, как правило, уплывают к другим. Вот что точит, когда чувствуешь себя мастером своего дела.

— Но взломщику вроде бы никакого образования и не нужно, Вальтер!

— Много ты понимаешь! Явиться в шикарный клуб в качестве доктора Бацке или ехать в спальном вагоне первого класса и чтобы холуи тут же не учуяли, что к чему, либо же подняться по парадной лестнице особняка знатных господ так, чтобы у швейцара не хватило духу спросить тебя, к кому ты и зачем, — вот чему ты должен меня обучить, скажу я тебе.

— А я думал, ты все это давным-давно умеешь. И выдул за свою жизнь больше шампанского, чем я.

— Наверняка… Да в том-то и дело, что именно выдул… Причем со шлюхами. А я, понимаешь, хочу научиться пить шампанское и при этом вести беседу с настоящей дамой, а не лапать ее после третьей рюмки!

Так они прохаживаются взад-вперед по проходу. Все разговаривают, курят, спорят, двое в углу играют в шахматы. Мелодии Верди тонут в общем шуме.

Вальтер Бацке начинает мечтать:

— Слушай, мы с тобой шикарно заживем! Только выйдем отсюда, — деньжата у нас у обоих водятся, — и житуха у нас пойдет, скажу я тебе! Знаешь, как ты проведешь первую ночь?

— Нет! А как?

— Ничего-то ты не знаешь! Подцепишь фартовую девочку на Реепербане или на Фрайхайт и пойдешь к ней. А когда она заведет речь о бабках, мол, пора тебе отчаливать и так далее, ты хрясть на стол справку об освобождении и говоришь: «Крошка моя, сегодня ты платишь! Ставь шампанское!»

— Она меня живо выставит!

— Он даже этого не знает! Во дает! Первая ночь после отсидки у всех шлюх Гамбурга бесплатно. Это железно, можешь мне поверить. Выполняют все как одна.

— Правда?

— Верняк! Ну, а в воскресенье я и сам подъеду.

— Мне тебя встречать на вокзале? — спрашивает Куфальт.

— Да нет, лучше не надо. Сперва заскочу домой, со старухой повидаться.

— А ты, значит, еще и женат?

— Да ты что! Разве я похож на женатого? Есть у меня вдовица лет эдак под пятьдесят, на которую уже никто глаз не положит, а я иду ей навстречу, за что и имею две шикарные комнаты с ванной и шикарную жратву — пальчики оближешь, скажу я тебе! Пожалуй, и ты мог бы у меня пожить, поглядим-увидим. Адрес — Харвестехудервег, вдова Антония Герман. Она из семьи богатеев-пароходчиков — небось слыхал о таких?

— Думаешь, она сидела и ждала тебя все эти годы?

— Ну ты даешь! Само собой, завела себе другого и понятия не имеет, что я отбарабанил свое и опять на воле. Но ты же знаешь мой нрав, я деликатничать не стану. Подойду к ее хахалю и брякну ему в рожу: «Хозяин пришел. Выметайся!» И еще посмотрю, что она ему там надарила, и лишнее враз отберу!

Куфальту все это нравится, он расплывается в довольной ухмылке:

— И она все это стерпит?

— Она-то? Я ж знаю, где плетка висит, отлупцую ее за милую душу, так что она о хахалях и думать забудет!

У Куфальта голова начинает идти кругом, табачный дым застилает глаза, все кругом кажется сумрачным, и музыка оперы звучит глухо, словно вдали. Вдовица с улицы Харвестехудервег, владелица пароходства, и плетка в руках Бацке — явный перебор. Но когда отсидишь пять лет за решеткой, все кажется возможным, — тут на такое насмотришься!

Он решает не вдаваться в подробности, только спрашивает:

— Где мы встречаемся? И когда?

— Знаешь что, — предлагает Бацке, — давай встретимся на центральном вокзале… Нет, лучше не надо — там всегда полным-полно легавых, они все меня в лицо знают. Встретимся в восемь на рыночной площади у ратуши, под Конским хвостом.

— Это где такое?

— Ты что, где Конский хвост не знаешь? Никогда, что ли, в Гамбурге не был?

— Только пару дней.

— На рыночной площади перед ратушей стоит памятник Вильгельму — кайзер на коне. И в Гамбурге каждая собака знает, что значит «встретимся под Конским хвостом».

— Ладно. Уж как-нибудь найду. Значит, в восемь.

— Договорились. И оденься пофартовее. Гульнем на всю катушку.

— Идет. За мной дело не станет.

— За мной тоже.

10

Куфальт тащится за дежурным надзирателем по полутемным коридорам спящей тюрьмы в одних носках — сабо он снял и несет в руке.

Надзиратель отпирает его камеру и, положив палец на выключатель, медлит на пороге.

— Может, разок уляжетесь без света, Куфальт? А то мне через десять минут опять тащиться наверх — выключать. Я день-деньской пилил дома дрова и устал как собака.

— Само собой, — говорит Куфальт. — Запросто. Спокойной ночи, господин Тиссен!

— Спокойной ночи, Куфальт! Кажется, это ваша последняя ночь у нас?

— Предпоследняя.

— И сколько же пришлось отзвонить?

— Пять годков.

— Большой срок. Как ни крути — большой, — говорит старик надзиратель и сокрушенно покачивает головой. — На воле такое творится, что у вас глаза на лоб полезут. Пять миллионов безработных, Куфальт. Тяжкое дело, Куфальт, очень тяжкое. Два моих сына тоже без работы.

— Что ж, подожду. Ждать-то я научился.

— Научились? Но не здесь же! Здесь еще никто этому не научился. Ну ладно, Куфальт, всего вам доброго, может, больше не увидимся. Нелегко вам придется, прямо-таки трудно придется. Выдержите ли? Кто хлебнул тюремной баланды…

Старик надзиратель стоит на пороге и ждет, пока Куфальт разденется, — свет от коридорной лампы падает в камеру сквозь отворенную дверь.

— Неплохой вы парень, Куфальт, только вот ветер в голове. Правда, и трудолюбия хватает, что есть, то есть. И вежливы тоже, если с вами по-хорошему. Но и заводитесь с полоборота, если что не по нраву, и каждой брехне верите. Пять миллионов безработных, подумать только, Куфальт…

— Не очень-то вы стараетесь меня подбодрить, господин Тиссен.

— А чего мне стараться — об этом позаботятся девочки да водочка, уж они вас взбодрят, только за ворота выйдете. Помните об одном, Куфальт: у нас тут около семисот камер, и им без разницы, кто в них сидит. Нам тоже без разницы, кого мы запираем. Мы уже все на свете перевидали.

— Но ведь люди-то все разные, господин Тиссен.

— На воле — да. А тут все одинаковые. Да вы и сами знаете, Куфальт. И как быстро все это смекают. Ну ладно, ложитесь спать. Койку вы уже опустили. Тихо, спокойно. Приятно поглядеть. Сразу видать, что вы человек образованный. Не то что другие прочие. И хуже всех — Бацке. Этот в двенадцать часов ночи бухает койкой об пол. И всю тюрьму будоражит. Ну ладно, спите спокойно, как-никак предпоследняя ночь! Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, господин Тиссен. И спасибо вам за все!

11

В камере не темно. Сквозь окошко внутрь проникает лунный свет. Куфальт становится ногами на койку и, держась за железные жалюзи, подтягивается, чтобы поставить одно колено на узкий подоконник: оттуда, сверху, из-под самого потолка, он глядит в ночь за окном.

Тишина. От того, что где-то вдруг тявкнет собака или по двору тюрьмы протопает часовой, ночь кажется еще тише.

Нет, звезд он не видит. Да и луны тоже, только ее свет, разлитый в воздухе. Темные, тяжелые и длинные полосы — это тюремные стены, а то, что шарами высится над ними — это каштаны. Они сейчас цветут, только вот запах сюда не доносится. Пахнут они слабо, да и запах у них противный.

Но они еще не отцветут, когда он выйдет на волю. И он сможет прохаживаться под ними, когда они в цвету, и гулять, когда их листва станет гуще, когда появятся первые желтые листья, когда плоды станут трескаться, когда деревья оголятся и когда вновь зацветут, — он в любое время сможет к ним подойти и вообще пойти куда захочет и когда захочет.

Это трудно себе даже представить. За пять долгих лет он сотни раз забирался сюда под потолок, подвергая себя опасности грохнуться вместе с жалюзи или быть застигнутым надзирателем; теперь это все в прошлом.

«Тиссену хорошо болтать языком, — думает он. — Он уже ничего не смыслит, такой, как он, в сущности, отбывает пожизненный срок. А что до его сыновей… Точно знаю, что младший запустил руку куда не надо и угодил бы за решетку, если б папаша не выплатил все до гроша. А жалованье у старика не бог весть какое».

Вдруг ему захотелось курить, и он спускается на пол. И пока нащупывает в темноте камеры штаны и пачку табаку в кармане, его вдруг охватывает странное чувство… И он застывает посреди камеры.

«Не хочу ничего этого, — проносится у него в мозгу. — Хватит, сыт по горло. А Тиссен — хороший старик и всегда всем сочувствовал. Жизнь — как вот эта ночь за окном: сперва темно, потом выходит луна, потом опять светлый день, все очень просто…»

Он старается привести в порядок свои мысли. «Все эти пакости, которым я здесь научился, только затрудняют жизнь. Раньше, когда я просто сидел в своей камере, не умел ни ловчить, ни стучать, было куда легче. Надо постараться, чтобы жить опять стало легче. Иначе сорвусь, я слишком слаб, старик прав. На многое меня не хватит. И начать новую жизнь надо честно, все равно как, но честно. Может, стоит все же завтра сходить к пастору».

Он скручивает сигарету и закуривает. «Надо постараться, чтобы получилось. Завтра же утром начну новую жизнь — не стану в пять утра пялиться в окно на шлюху этого Бацке».

Он сидит в одной рубашке на краю койки, потерянно уставясь в пространство. И не замечает, как пепел падает на великолепно натертый пол с рисунком из звезд, луны и солнца.