1

Здо рово все получилось — лучше не придумаешь!

Кто-то из них крикнул:

— Первым делом — айда куда-нибудь пожрать! А то у меня живот подводит — сил нет!

— И у меня!

— У меня тоже!

Слабый призыв к благоразумию «Горячее — в будни?» — все пропустили мимо ушей и восьмером скрылись в пивном погребке. В их компании были представлены все темпераменты — от прижимистого Маака, заказавшего чечевичный соус за тридцать пять пфеннигов, до прожорливого Енша, который, проглотив порцию гуляша, потребовал еще свиную ножку, а к ней две кружки светлого пива (итого — три марки шестьдесят).

Монте звонко выкрикнул, захлебываясь от восторга:

— Ставлю всем по кружке! Слава богу, наконец-то вырвался из этой гнусной конторы!

— Нет уж, спасибочки! — буркнул Енш. — Я сам плачу за свое пиво.

А Маак:

— Пить будете через месяц, если дело выгорит.

— Ну вот, — скисает Монте. — Строите из себя. А я до того рад, что избавился от этих проклятых адресов. Надоело, аж с души воротит. Хватит, в тюрьме досыта навкалывался.

Семеро остальных перестают жевать и смотрят на юнца, потом молча переглядываются.

— Ну, выкладывайте, что вы там задумали. Давайте начистоту, я на все готов.

— А мы нет! — выпаливает Фассе и тут же тушуется под укоризненным взглядом Енша.

Сразу становится ясно, что на роль вожака будут претендовать двое, потому что вместо Енша Эмилю отвечает Маак:

— Ты спрашиваешь, Монте, что мы задумали? Печатать адреса!

— Причем так печатать, — подхватывает Енш, не желая упускать инициативу, — так печатать, как тебе и во сне не снилось: по пятнадцать часов в день. Не нравится — всыплю так, что своих не узнаешь! — И Енш делает выразительный жест своей громадной ручищей.

— Лично я сильно сомневаюсь, что Монте вообще стоит брать в дело. Он не из нашей компании, — понизив голос, быстро вставляет Маак.

— О господи боже мой! — Белокурый красавчик Монте совсем обескуражен. — Вы на самом деле собираетесь вкалывать? Это вы-то? Господи боже! Ну и свалял же я дурака!

— Обо всем этом мы еще потолкуем, — говорит Енш. — А сейчас… Я наелся. Кельнер, получите!

— С нас тоже!

— Пойдем к тебе, Куфальт, ты живешь ближе всех.

2

Здо рово все получилось — лучше не придумаешь!

Сперва большинством в два голоса заведующим новым бюро выбирают уравновешенного Маака.

— Я с благодарностью принимаю этот пост, — быстро и уверенно сказал Маак, привычно поправив дужку очков на переносице, — и постараюсь всегда учитывать ваши интересы. Я никому не позволю, — добавил он еще более торопливо, заметив, что Енш что-то завистливо буркнул себе под нос, — действовать на свой страх и риск. Приказывать буду как можно меньше, но что прикажу, должно быть безоговорочно выполнено. Кто будет противоречить…

— Намылим шею, — буркает Енш.

— Вот именно, Енш, вот именно, примерно это я и хотел сказать, — не удержался от улыбки Маак. — Что касается Монте… Я еще раз продумал это дело. И теперь я другого мнения.

— Я тоже, — буркнул Енш.

— Вы теперь против того, чтобы он остался?

— Да, теперь я против.

— А я — наоборот, — возражает Маак. — Нам надо за месяц сделать триста тысяч адресов. Двоим придется все время фальцевать материал и раскладывать по конвертам. Считая Монте, для работы на машинках остается шесть человек. Шестью десять — шестьдесят, шестью шесть — тридцать шесть, то есть девять тысяч шестьсот…

— Какого рожна взялся считать?

— Такого: даже если Монте останется, каждому из нас надо будет сделать за день тысячу шестьсот — тысячу семьсот адресов.

— Вот это да!

— Пуп надорвешь!

— Я сделаю две тысячи, — заявляет Енш.

— И я, — говорит Маак. — Дойчман, ясное дело, тоже. Но среди нас хватает и тех, кто работает медленнее. Поэтому я предлагаю: давайте засадим Монте вместе с Куфальтом за фальцовку и раскладывание по конвертам. Иначе нам не справиться.

Все угрюмо молчат. Наконец кто-то спрашивает:

— Ну ладно. А сколько он заработает?

Монте перебивает:

— А я и не хочу с вами. Я вовсе не для того оттуда…

Енш поднимается со своего места и через всю комнату надвигается на Монте. Обхватив его ручищами так, что тот и пальцем не может пошевелить, он начинает трясти его, приговаривая:

— Ах ты, красавчик! Ах ты, мой миленький!

— Хватит, Енш, — останавливает его Маак. — Итак, ты понял, Монте, что к чему? Через месяц можешь делать, что захочешь. А пока…

— Вот так-то! — говорит Енш и, подняв юнца в воздух, с силой плюхает его на соседний стул.

Монте выхватывает из кармана носовой платок, вытирает вспотевший лоб, разминает пальцами плечи, обводит всех по-детски обиженным взглядом и вдруг начинает совсем по-бабьи хихикать…

— Ну и силен мужик! — давится он смехом.

— Прежде чем распределить работу, — возвращает всех к делу Маак, — нужно установить, какими денежными средствами мы располагаем в качестве оборотного капитала. Нам необходимо купить в рассрочку шесть машинок, — думаю, примерно по тридцать марок первичный взнос за каждую, — кроме того, снять помещение — еще тридцать марок, — купить столы, стулья, — шестьдесят марок…

— Но это все мы можем и так (жест рукой) достать.

— Значит, на столы и стулья — шестьдесят марок, — как бы не слыша, продолжает Маак. — Вот, пожалуй, и все. Итак: сто восемьдесят — на машинки, плюс плата за помещение — двести десять, значит, за все про все — двести семьдесят… Сколько каждый из вас может внести?

Молчание. Прямо-таки мертвая тишина. Все сидят, уставившись в одну точку.

— Нас восемь, — говорит Маак. — На каждого приходится сорок марок. У кого есть такая сумма?

Молчание. Молчание. Молчание.

— Я вношу сорок марок, — говорит Маак. — А ты, Куфальт?

— Но ведь и заказ тоже я выбил, — мнется Куфальт. Он боится — дай он сейчас сорок марок, и все увидят, что в бумажнике у него осталось еще триста сорок. Вот и придется ему платить за всех.

— А вы, Енш?

— Сколько есть — все проедаю, — хмурится Енш. — Другое дело вы, вы заведующий!

— А вы, Фассе? Дойчман? Загер? Эзер? Монте?

— Еще и денег требуют! — взвизгивает Монте. — Это при таком-то обращении!

Долгое тягостное молчание.

— Да, для чего мы вас заведующим выбрали? — еще раз затрагивает эту тему Енш.

— А все Куфальт, он эту кашу заварил, — злобно бросает Эзер.

— Ну и дураки же мы были! По тысяче семьсот адресов в день — ни хрена себе!

— Дерьма вкрутую! — орет Загер и трахает кулаком по столу.

— Дерьмо! — вторит ему Фассе.

И вдруг все орут «Дерьмо!» и, словно обезумев, колотят кулаками по столу и мечутся по комнате в припадке отчаяния: ах, какая жалость, зря они бросили свою прекрасную работу у Яуха, зря!

— Минуточку! — властно произносит Маак, и мало-помалу все успокаиваются.

И Маак говорит — надо сказать, вид у Маака внушительный, прямо-таки безукоризненный: лицо бледное, сосредоточенное, очки в тонкой золотой оправе, — итак, Маак говорит:

— При условии, что деньги мы все же соберем…

— Дерьмо!

— Извините! Я убежден, что у вас у всех есть деньги — за исключением, может быть, Эмиля.

— У меня их нет, — подтверждает Монте. — Хотите, чтобы я у вас работал, дайте мне аванс.

— Итак, при условии, что деньги мы соберем и завтра приступим к работе, послезавтра мы получим от фирмы девяносто три марки пятьдесят за первые десять тысяч адресов и каждый следующий день будем получать столько же. Это и есть наш заработок…

— Если бы да кабы!

— Поэтому я предлагаю выплачивать на первых порах только по двадцать пять марок в неделю, пока не вернем вкладчикам их деньги. Из денег фирмы. Каждый вкладчик получит за десять марок, сданные в общий фонд, уже пятнадцать — как возмещение за риск.

Все молчат и тяжело дышат.

— Если мое предложение будет принято, — торопится закрепить эту мысль Маак, — я готов внести сто марок.

Еще минуту длится молчание. И тогда Маак добавляет нарочито мечтательным тоном:

— Зато потом получу сто пятьдесят!

— Почему это сто марок? — вскидывается Енш. — Почему именно вы — сто марок? Тогда я тоже даю сто!

— И я!

— И я!

— Столько нам и не нужно.

— А я — сто пятьдесят! — старается перекричать всех Куфальт.

— А у меня только сорок и есть. — Монте опять обижен. — Почему-то на мою долю всегда приходится меньше всех.

Оглушительный хохот.

— Гляди-ка, наш херувимчик тоже чует — деньгами запахло!

— А то — аванс ему подавай, ишь чего захотел!

— Значит, так, — опять берет слово Маак, — денежный вопрос можно считать решенным в том смысле, что каждый из нас вносит сорок марок…

— Но обратно получим шестьдесят!

— Само собой! Тогда я прошу всех побыстрее сходить домой и принести деньги. Сегодня нужно еще переделать кучу дел.

Все разбегаются по домам.

— Монте! Слушай, друг, если не вернешься, мы тебя так и так найдем!

— Да приду я, приду, — отмахивается тот. — Раз мне за сорок шестьдесят светит!

Куфальт и Маак остаются одни. Маак разлиновывает лист бумаги, пишет столбиком фамилии всей восьмерки, начиная с себя, и против каждой ставит цифру сорок. Потом вынимает из потрепанного красного бумажника две двадцатки, бережно кладет их на стол и расписывается: «Получено. Петер Маак».

Затем берет из рук Куфальта еще сорок, снова расписывается в получении и с улыбкой глядит в глаза Куфальта.

— Дурачье вы все! Думаете, ни за что ни про что получите по двадцатке, а не соображаете, что ее у вас же вычтут из заработка.

— Ну, ты даешь! — Куфальт ошеломлен. — Значит, ты с самого начала это знал? А вдруг бы все это поняли?

— Я только тебе одному и говорю, — отвечает Маак. — Надеюсь, они не успеют ничего сообразить до того, как выложат бабки.

3

Получилось все на самом деле здо рово — и впрямь лучше не придумаешь!

Оказалось, что все — за исключением вечно неряшливого Эзера и как всегда расфранченного Монте, — все остальные поняли и оценили по достоинству торжественность и важность момента: не только принесли деньги, но и переоделись. Даже грубиян Енш тщательно побрился и выглядел чуть ли не элегантным, а Дойчман несмотря на жару напялил визитку и котелок.

Все обступили его и наперебой стали выражать свое восхищение; Дойчман принимал их шумные восторги с несколько снисходительным удовлетворением. Маак тоже по достоинству оценил его внешний вид, сказав:

— Ну, Дойчман, тебе сам бог велел пойти вместе с Фассе и снять для нас помещение. По возможности недалеко от фирмы — как она называется-то?

— «Эмиль Гнуцман, наследник Штилинга», — подсказал Куфальт.

— Ну, хорошо. Одной комнаты вполне хватит. По мне хоть под самой крышей. Но чтобы было светло! И не дороже тридцати марок…

— Я, конечно, постараюсь, но…

— Ни в коем случае не дороже!! Вот деньги, распишись в получении. И не забудь взять расписку у домовладельца…

— Понято, — говорит Дойчман. — Сделаем. Кто возьмет на себя лампы?

— Погоди-ка. Господин Енш…

— Кончай выламываться! Теперь все мы тут на «ты», раз уж наши денежки в общем котле.

Маак, как всегда, вежлив:

— Благодарю, Енш. Тогда так: прошу тебя, отправляйтесь сейчас же с Загером и Монте на поиски мебели. Может, удастся получить что-нибудь напрокат, а нет — купите просто козлы. Потом прибьем к ним доски. И еще три-четыре подержанные лампы на блоках. Вот тебе деньги, распишись. Квитанции принесешь.

— Само собой. Чего зря молоть языком?

— А мы с Куфальтом пойдем раздобывать машинки. В половине восьмого встретимся здесь, у Куфальта, и расскажем друг другу, как обстоят дела. — И тут же добавляет с глубокой тревогой в голосе: — Только смотрите, ребята, надо расстараться, чтобы завтра утром мы могли сесть за машинки и работать.

— Ты достань машинки, а уж мебель я обеспечу.

— А я комнату.

— А мне что делать? — спрашивает Эзер.

— А для тебя, — с какой-то преувеличенной торжественностью тянет Маак, и видно, что у него язык не поворачивается сказать то, что он хочет. — Для тебя у меня задание особого свойства…

— Чего тянешь, выкладывай. Я уже понял, что мне достанется самая грязная работа.

— Ну почему? Просто я не знаю, может, тебе это будет неприятно. И потому хочу сперва кое о чем спросить. Я как-то слышал…

— Да не тяни ты! — не выдерживает Енш.

— Говори. Я слушаю, — спокойно вставляет Эзер. — Отчего не послушать, не сразу же в морду.

— Ну, в общем, я кое-что слышал о тебе, Эзер, — опять мнется Маак, — но, может быть, это одна брехня…

— Ну все, сейчас уже я врежу! — рявкает Енш.

— Насчет фальшивых денег… — неуверенно заканчивает Маак.

У Эзера, долговязого, нескладного парня лет за тридцать, лицо костистое, с резкими чертами, волосы ярко-рыжие, а руки длинные-предлинные, и пальцы на них какие-то странные, будто на шарнирах.

— Давай дуй дальше, а я послушаю… — только и говорит он.

— Как вам известно, Куфальт должен завтра представить письменный текст договора между нашей фирмой и той. Но у нас пока нет фирменных бланков, и за такой короткий срок взять их негде. Да мы и не знаем еще своего адреса. Может, ты, Эзер, сумеешь от руки изготовить один-два экземпляра таких бланков, чтобы вид у них был, как у типографских? Ты когда-нибудь видел бланки «Престо»?

— Дуй дальше. Когда надо будет, успею вмазать по роже!

Но, говоря это, Эзер ухмыляется.

Поэтому Маак продолжает уже увереннее:

— Фирменные бланки нужны нам до зарезу, иначе мы произведем плохое впечатление. И знаешь, нужно придумать что-нибудь покрасивее, в духе времени, — может быть, молоденькую девицу за машинкой? А сверху надпись: «Машинописное бюро „Цито-Престо“ — самое современное бюро континента». А внизу: «Неслыханно быстро — неслыханно дешево — неслыханно аккуратно». И даже, может быть, через всю шапку пустить зигзагом молнию. Мол, вот как быстро мы работаем. Но только выглядеть все это должно так, будто отпечатано в типографии…

— Ах ты, задница! — вопит Эзер, однако видно, что он в полном восторге. — Скотина несчастная! Да я делал двадцатки с линиями Гильеша — это такие тончайшие линии сеточкой, которые никому не подделать вручную, а я подделывал, и ни одна живая душа ничего не замечала, а государственный банк спокойно принимал их к оплате. И вы боитесь, что я не сумею нарисовать какой-то там дерьмовый фирменный бланк?! Дураки набитые, вот вы кто! Придумали какую-то молнию — вот, дескать, как быстро мы работаем! А ну разбегайтесь, чтобы я был тут один, и сегодня вечером в половине восьмого у вас, дубины стоеросовые, глаза на лоб полезут! Дай мне только пять марок, я распишусь, квитанцию потом получишь… Да идите же, чего уставились! Эх, ребятки, вот это работа так работа, для такого дела настоящий мастер требуется! Я давно хотел (да что вы уставились, в самом деле!) хотя бы еще разок показать, на что я способен, — но чтобы все по-честному, вот как сейчас. А то у меня вечно одна уголовщина получается. Ну, ладно, разбегайтесь поскорее, у меня уже руки чешутся… Дайте же мастеру показать свое мастерство!

— Да он не в себе!

— Ну, пока, Эзер!

— Смотри ненароком не нарисуй двадцаток на нашем бланке!

И все, смеясь, уходят.

4

Конечно, каждая задача имела свои трудности, но их задача — и в этом Маак и Куфальт были согласны друг с другом — наверняка была самой трудной. За сто восемьдесят марок купить, взять напрокат или просто на время шесть пишущих машинок — легким такое дело не назовешь.

Все их помыслы теперь были устремлены к Луи Грюншпому.

Этот господин регулярно помещал в гамбургских газетах объявления о том, что у него имеется неслыханно богатый выбор новых и подержанных машинок, в том числе и технических новинок всех систем. Возможна рассрочка, минимальный месячный взнос — десять марок!

Выяснилось, что склад господина Грюншпома находится в отдаленном районе города, в темном закоулке, утыканном лавками старьевщиков, а сам господин Грюншпом оказался долговязым и худосочным стариком с всклокоченной бородой. У него и в самом деле имелись пишущие машинки всех систем, начиная с самой древней, но для рассрочки с месячным взносом в десять марок надо было представить поручительство чуть ли не самого премьер-министра или по крайней мере директора крупного банка.

Грюншпом буравит посетителей быстрыми черными глазками и тараторит:

— Ну, возьмите же вон ту! Прекрасная машинка, сносу не будет! И всего девяносто марок, причем только две трети наличными, а остальное — под вексель на три месяца, если, конечно, найдется надежный гарант.

Куфальт и Маак смотрят на эту машинку: спереди пластинка с буквами. Передвижная ручка со стрелкой указывает нужную букву, валик приходит в движение, медленно подплывает к бумаге, прижимается — ох, эх, наконец буква отпечаталась… Куфальт и Маак только пожимают плечами.

— Чудесная же машинка, — не отстает господин Грюншпом. — А как печатает! Игрушка, а не машинка! (И только в этом безусловно прав!)

— Знаете, что я вам скажу, — перебивает поток слов Маак. — Мы открываем машинописное бюро. Фирма наша молодая, но уже есть солидные заказы, даже можно сказать блестящие. Однако нам необходимо в течение трех часов приобрести шесть машинок — больших, современных конторских машинок, понимаете? Заплатим вам задаток — по тридцать марок за каждую, а остальную сумму выплатим в рассрочку — по тридцатке в месяц. Как твое мнение, Куфальт, можно, пожалуй, и по сорок?

Куфальт согласно кивает, а господин Грюншпом с сомнением качает головой.

— Разрешите узнать, от кого у вас такие блестящие заказы?

Куфальт и Маак переглядываются.

И Куфальт отвечает:

— Ну, скажем, от одной текстильной фирмы. «Эмиль Гнуцман, наследник Штилинга».

Грюншпом одобрительно кивает:

— Хорошая фирма. Солидная фирма. Работает на машинках «адлер», приобретает непосредственно у агента фирмы-изготовителя. Я как-то купил у них несколько подержанных машинок. Ну и торгуется же господин Бер — просто ужас!

— Тут вы правы! — смеется Куфальт. — Со мной тоже ужасно торговался. Семь потов сошло, пока получил заказ!

Господин Грюншпом немного оттаял, уже не глядит на них так недоверчиво.

— Разрешите еще узнать, каков же размер заказа?

— Примерно три тысячи марок чистого заработка, — с достоинством отвечает Маак.

Господин Грюншпом погружается в раздумье. При этом он ходит из угла в угол, пока решение наконец не складывается у него в голове. Тут он останавливается.

— Так как вы молоды, хотите работать и кажетесь мне людьми честными и порядочными, вот что я вам предложу: завтра утром, в десять часов, я предоставлю вам шесть машинок, почти новых…

— Не почти новых, а новых! — перебивает его Маак.

— Почти новых, — не поддается господин Грюншпом. — Товар — первый сорт: «мерседес», «адлер», «ундервуд», «АЭГ». Вы даете мне задаток — триста марок, а также гарантийное письмо от господина Бера в том, что через месяц я смогу получить от фирмы тысячу пятьсот марок в счет оплаты вашего заказа…

— Ни в коем случае! — взрывается Куфальт. — А нам на что жить прикажете?

— То есть вы хотите содрать с нас по триста марок за подержанные машинки? Вы, видно, немного того, — протестует Маак.

— Просто за горло нас берете! Думаете, деваться им некуда: заказ у них есть, а машинок нет!

— Ну, что тут такого, я же только предложил свои условия. Да вы хоть весь Гамбург обойдите, никто не сделает вам такого выгодного предложения.

— Это уж точно! — иронизирует Куфальт. — Никто не осмелится!

— Нет, вы еще подумайте хорошенько, — говорит Грюншпом. — Всего лишь чудненькое гарантийное письмо от фирмы «Гнуцман» за подписью Бера, и я с радостью (тут он делает над собой усилие) — и я с радостью, — я вовсе не такой уж плохой человек, — соглашусь на двести марок задатка…

— Ишь чего захотели! — обрывает его Куфальт.

Но Маак вдруг подчеркнуто вежливым тоном завершает разговор:

— Итак, до свиданья, господин Грюншпом, может быть, мы и в самом деле еще подумаем о вашем предложении.

— Маак, ты что! — недоумевает Куфальт.

— До свиданья, до свиданья, господа. Вы еще вернетесь.

И, провожая их до дверей, повторяет:

— Вы еще вернетесь ко мне. Вот увидите: я дам вам действительно первоклассные машинки.

Куфальт с Мааком сидят на скамейке и курят.

— Не понимаю тебя, Маак, — начинает Куфальт. — Если отдать тысячу двести за машинки да еще вычесть триста двадцать, которые мы собрали на прочие нужды, то на всех нас останется около тысячи трехсот марок, то есть на рыло придется…

Он считает в уме.

— Сто шестьдесят марок и выплаченная пишущая машинка, — опережает его Маак. — А иметь собственную машинку совсем неплохо.

— Но ведь нас восемь человек, а машинок всего шесть, — упорствует Куфальт.

— Этот болван Монте останется с носом. Нечего было навязываться.

— А я?

— А тебе мы выплатим твою долю деньгами.

— Долгонько придется ждать. Тогда и я, пожалуй, останусь с носом, — обиженно поджимает губы Куфальт.

Оба надолго замолкают.

Вдруг Куфальт орет:

— А я возьму и не пойду к Беру! И письма просить не стану! Да он меня просто за дверь вышвырнет, скажи я — мол, заказ взяли, а машинок-то и нету! Не пойду, и все! Ни за что не пойду!

— И не надо, — едва шевеля губами, произносит Маак.

— Как это — «не надо»?

— Я же сказал: и не надо.

— А как же?

— Эзер сварганит нам гарантийку.

Оба долго, долго молчат. И не глядят друг на друга.

Теплый летний вечер. На скамейке сидят два молодых человека. Оба прилично одеты, приятной наружности, курят сигареты «Юно». И руки у них на месте, и головы на плечах, — в общем, посмотреть со стороны — люди как люди. Но ведь Маак сказал: «Эзер сварганит…»

Нет, они люди конченые, отпетые, им уже в плоть и кровь вошло, что нормальным путем им ничего не добиться, что они уже никогда не смогут вернуться к спокойной упорядоченной жизни. Ощущение это пришло к ним сразу после приговора, в тюрьме только усилилось, а по выходе из нее так укоренилось, что не вытравить. Они живут как бы на обочине жизни, боятся любой сплетни, любого полицейского, любого агента уголовного розыска, боятся писем, боятся своих же товарищей по несчастью, боятся проговориться во сне, боятся чиновников благотворительного комитета. Но больше всего они боятся самих себя. Они уже не верят себе и на себя не надеются: все равно когда-нибудь да сорвутся. Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды, тот весь век будет ее хлебать.

Маак сказал: «Эзер сварганит…»

И теперь торопится объяснить:

— Пойми, мы вовсе не собираемся обдурить старика Грюншпома. В конце месяца мы с ним расплатимся честь по чести. В конце концов, не все ли ему равно, от кого он получит свои деньги. В крайнем случае, вернем ему машинки. Там видно будет, месяц — большой срок.

— Но зачем все это? — не понимает Куфальт. — Можем ведь попытать счастья у других торговцев машинками.

— Нет и нет! — резко возражает Маак. — Так наверняка лучше. По крайней мере, знаешь, что можешь добиться того, чего хочешь.

— И это говоришь ты, Маак! — Куфальт поражен. — Не ты ли уверял, что не станешь ввязываться в темные дела? А теперь, когда у нас есть настоящая работа, ты хочешь взяться за старое? Ничего не понимаю…

Вместо ответа Маак закуривает. Потом, слегка прищурившись, довольно спокойно парирует:

— А я и не говорил, что хочу браться за старое, дуралей. Просто хочу как-нибудь обернуться до конца месяца.

— Я знаю, чего ты хочешь! — вопит Куфальт, пронзенный внезапной догадкой. — Ты хочешь загнать наши машинки и смыться с деньгами…

Однако Маак и не думает обижаться. Привычным жестом поправив очки, он сплевывает крошки табака и говорит:

— Но я знаю, что происходит с тобой: прилип к одной юбке и весь кураж растерял.

— А ты? Разве ты не прилип к своей Лизе? — ершится Куфальт, и перед глазами у него встает милая мордашка с блестящими, как вишни, глазами и круто завитыми кудряшками.

— Бабы, они и есть бабы! — отмахивается Маак. — Этого добра везде навалом.

Но, помолчав, добавляет совсем другим голосом:

— Впрочем, моя-то того… С прибытком…

И Куфальт смущенно умолкает. Потому что Мааку туго придется — ведь Лизхен потеряет работу, на что им жить втроем? Но почему же тогда, — мысль Куфальта работает все быстрее, — почему же тогда Маак именно теперь решил распрощаться с постоянной работой в «Престо»? Ведь верный был заработок, да и немалый при его-то сноровке!

И опять его мозг пронзает внезапная догадка, и опять он вопит вне себя от возмущения:

— О, Маак, раскусил я тебя наконец: ты всех нас хотел надуть! И бабки прикарманить! Еще не знаю как, но хотел, это точно! А потом смыться!

— Ну, какую-нибудь малость я бы вам все же оставил, — криво усмехается Маак.

— А зачем же сейчас раскалываешься? — Куфальт совсем обескуражен.

— Потому что сыт всем этим по горло! — внезапно взрывается спокойный и сдержанный Маак. — Так сыт, что уже блевать хочется! Вся эта жизнь на воле во как мне осточертела! Понимаешь, дружище, разыгрываю тут перед вами какого-то уркагана, а сам и сидел-то всего три месяца, — меньше, чем Пациг. С тех пор прошло четыре года, и все эти годы я вкалываю до седьмого пота, надрываюсь, как тягловый скот, во всем себе отказываю и ни на шаг не двигаюсь с места, ни на шаг! Кругом неудачи, а этот Яух, сволочь отпетая, и этот ханжа Марцетус только и норовят ноги об тебя вытереть. Два раза у меня было приличное место, я уж думал: ну все, теперь начну жить как порядочный и выбьюсь наконец в люди. Но каждый раз кто-нибудь дознавался о моем прошлом, и начиналось: все на меня косятся, все нос воротят, шпильки подпускают. Пропала у кого-то резинка, тот и говорит: «Ясно, Маак свистнул, больше некому». А другой хватился — нет мелочи, оставленной в кармане пальто. Опять ясно — дело рук Маака, только Маака, кого же еще…

Он вскакивает и уже не говорит, а кричит. Прохожие оборачиваются, и Куфальт усаживает его на скамью, старается успокоить.

Маак срывает очки и вытирает вспотевший лоб.

— А потом тебя вызывает шеф и говорит: «Сами видите, так дальше продолжаться не может. Я вас ни в чем не упрекаю, но ведь вы и сами понимаете, верно?» А теперь, когда моя девчонка забрюхатела и избавляться ни в какую не хочет, — она, видишь ли, рада до смерти, дуреха, потому как ребенок-то от меня, вот ей что дорого, черт ее побери…

Маак переводит дух, Куфальт сидит молча: что тут скажешь?

— Еще вчера утром, когда мне светило получить место в экспортной фирме, я радовался, как дитя малое, и думал: все наладится, мы с Лизой найдем себе какое-нибудь жилье, у нас будет ребенок, как у других прочих…

Он опять переводит дух. А потом добавляет:

— А когда и это место уплыло у меня из-под носа, я понял: чтобы выбиться, надо лизать зад начальству. Вот тут я и решил: теперь мне на все плевать. Теперь главное — поскорей раздобыть немного денег, все равно, каким путем. Надо же мне хоть как-то обеспечить Лизу, пусть и ей что-то перепадет.

Он говорит все это, сидя на скамье среди зелени Зоологического сада, и солнце ласкает его лучами, пробивающимися сквозь листву.

— Знаешь, что я тебе скажу, Петер, — наконец решается Куфальт, — давай сейчас посмотрим по телефонной книге, какие еще есть торговцы пишущими машинками. Я сам их всех обегаю, и вот увидишь: в семь я явлюсь к тебе с машинками…

Маак отрицательно мотает головой.

— Именно так! Так и будет! — настаивает Куфальт. И даже улыбается. — Мне кажется, это вовсе не так уж трудно. Просто мы с самого начала дали маху: не надо было добывать все шесть машинок сразу. Вот увидишь, все у нас получится, и бюро заработает, и заказы появятся, и ты будешь у нас настоящим шефом с твердым жалованьем и станешь орать на нас почище Яуха. А твоя Лиза родит тебе ребеночка, вот увидишь!

5

Солнечным летним утром весь личный состав машинописного бюро «Цито-Престо» движется по направлению к конторе фирмы «Гнуцман». Время приближается к девяти часам. По проезжей части Фассе и Монте катят ручную тележку, взятую взаймы у их нового домовладельца, Эзер подталкивает ее сзади.

По тротуару, несколько опережая тележку, шествуют Маак с Куфальтом, позади них Енш. Он следит за тем, чтобы трое с тележкой не нарушали правил уличного движения. Шествие замыкают Загер и Дойчман.

Процессия движется в полном молчании, если не считать слов Енша:

— Монте, приятель, если хочешь повернуть вправо, вытяни правую руку в сторону!

Выглядит это довольно буднично, но все сознают значимость момента.

— Здорово, а? — бросает Загеру Дойчман.

И Загер, эта хитрая, льстивая лиса, восклицает в ответ с искренним восторгом в голосе:

— Не просто здорово, а потрясающе!

Прибыв на место, Маак, заведующий новым бюро, отдает отрывистые и четкие команды:

— Фассе и Монте — на ближайшие углы! Появится в поле зрения Яух или кто другой из «Престо», — свистнете, как условлено, и смоетесь.

— Загер, твой пост в подъезде. Услышишь свист — дуй вверх по лестнице и предупреди нас.

— Енш, Дойчман и Эзер пойдут с нами, чтобы забрать конверты и списки адресов.

— Куфальт, ты представишь меня Беру. Мы вместе вручим ему наш фирменный бланк с текстом трудового соглашения.

— Мне тоже хочется присутствовать, — просит Эзер. — Только поглядеть, Маак!

— Заметано! — соглашается Маак. — Пошли!

Секретарша в приемной, оказывается, в курсе дела.

— Вон там коробки с конвертами. Первые сто тысяч. Картотека с адресами в этих вот ящичках. Только смотрите, ничего в них не переставляйте!

— Ну что вы, фройляйн! — вмешивается Енш. — Мы работаем аккуратно!

— Осторожно несите по лестнице, — говорит Маак.

— С карточек печатать — одно удовольствие, — подает голос и Дойчман.

— Нельзя ли поговорить с господином Бером, фройляйн? — вежливо осведомляется Куфальт.

— Минуточку, сейчас справлюсь. — Секретарша исчезает за дверью кабинета.

— Возьмите меня с собой! — умоляюще шепчет Эзер.

— Если будет удобно, — так же шепотом отвечает Маак.

— Господин Бер приглашает войти, — сообщает секретарша, появляясь в дверях.

Куфальт входит первым, потом Маак, следом за ними протискивается Эзер.

— Разрешите, господин Бер, представить вам заведующего нашим бюро господина Маака. — Сзади раздается робкое покашливание. — Ах да, я и забыл: господин Эзер, один из наших сотрудников…

— Позвольте вручить вам текст соглашения, любезно заключенного вашей фирмой с нашим бюро! — торжественно говорит Маак, вынимает из бумажника белоснежный конверт и передает его сидящему за письменным столом Беру,

Тот небрежно берет конверт и говорит:

— Однако о вашем бюро ни одна собака не знает, господин Мейербер.

— Наша фирма только недавно возникла, — отвечает Маак.

— Но через полгода весь Гамбург будет о ней знать, — самоуверенно утверждает Куфальт.

— Ах, вот как, — сухо бросает Бер и разворачивает вложенную в конверт бумагу.

Эзер стоит и молчит. Но глаза его так горят и так впиваются в руки Бера, разворачивающие письмо, что, кажется, от напряжения они вот-вот выскочат из орбит.

Но Бер и не смотрит на бумагу. Вместо этого он говорит, улыбаясь:

— Понял я, что вы за птица.

У всех троих сердце перестает биться. Наконец Куфальт берет себя в руки, откашливается и говорит каким-то не своим хриплым голосом:

— То есть как это, господин Бер?

Но тот настроен вполне добродушно:

— Извините, вы, видно, совсем перепугались. Просто я лишь задним числом сообразил, что вы безработные, что вы каким-то образом пронюхали про этот наш заказ и что с вами можно было бы столковаться и по восемь марок за тысячу.

Три сердца вновь начинают работать нормально.

— Ну что ж, — заключает Бер, — теперь уж все равно. Главное, чтобы работа была выполнена без сучка и без задоринки. Могу я на это рассчитывать?

— Конечно, господин Бер! — в один голос отвечают все трое вне себя от счастья.

— И чтобы у меня не было никаких неприятностей с биржей труда. Вдруг вы и пособие получаете, и левую работу делаете, — говорит Бер и берется за письмо.

— Это исключено, — возражает Маак. — Никто из нас пособия не получает.

— Однако это прелестно! — восклицает Бер, разглядывая фирменный бланк. — Просто чудо какое-то!

Счастливый Эзер заливается краской до корней волос.

Нет, никакой молнии он изображать не стал («Что мы. фирма громоотводов, что ли!»). Сверху красивыми крупными буквами выведено: «Машинописное бюро „Цито-Престо“», ниже, помельче: «Выполнение любых канцелярских работ». Еще ниже, опять крупно: «Исключительно дешево — исключительно быстро — исключительно аккуратно! — Полное соблюдение деловой тайны!» Совсем внизу дата и название города, как это принято на всех формулярах и бланках. Но все свободное поле слева занято серией рисунков: сверху — девушка, сидящая за пишущей машинкой, передает напечатанное ею письмо молодому человеку, стоящему несколько ниже. А тот другой рукой протягивает уже целую пачку писем здоровенному широкоплечему бородачу, который — уже у нижнего обреза листа — стоит за каким-то столом вроде упаковочного.

— Прелестно! — еще раз повторяет Бер. — Я сохраню этот бланк на память. — Он глядит и глядит на рисунок, словно не может налюбоваться. Потом вдруг задумывается. — Но девица за машинкой мне как будто знакома. Да и молодого человека я где-то видел! И бородача тоже! Скажите, откуда вы их всех взяли?

— Понятия не имею! — Маак искренен, как никогда. — Это нарисовал для нас один художник.

— Странно! — произносит Бер, откладывая письмо и нажимая на кнопку звонка. — Я это непременно выясню. Уверен, что я их где-то видел.

И, обращаясь к вошедшей секретарше, говорит:

— Напечатайте трудовое соглашение с машинописным бюро «Цито-Тресто». Вот вам образец. Только осторожно! Не помните, не запачкайте… «Согласно вашему письму от 15-го числа сего месяца и т. д. С уважением…» Ну вот, благодарю вас, надеюсь, все будет в полном порядке.

Телерь процессия движется в обратном направлении — к бюро «Цито-Престо». В ее составе: сто тысяч конвертов, печатный материал для вложений, картотека на триста тысяч адресов и восьмерка счастливчиков.

— Эзер, поди-ка сюда! — вдруг окликает товарища Куфальт.

Эзер подходит.

— Ну, чего тебе?

— Мы с Мааком шевелим мозгами, но никак не можем сообразить: кого это ты нарисовал на бланке? Вроде и нам знакомыми кажутся, а вспомнить не можем. Скажи по чести — кто эта девушка?

Эзер весь сияет от гордости, но отвечает кратко:

— Елизавета Гольбейн, урожденная Шмидт, из Базеля.

— Что-о-о? — оба поражены и поначалу ничего не понимают. — Королева красоты, что ли?

— Вы спрашиваете, я отвечаю, — заявляет Эзер с невинным видом. — А молодой человек — это Дитрих Борн, коммерсант. Бородача же зовут Херман Хиллебранд Ведиг, он из Кёльна.

— Никогда не слыхали. Откуда же мы их знаем?

— Ну и болваны же вы, ребята1 — Ликующий Эзер не в силах дольше сдерживаться. — Дурачье тупорылое! Девица срисована с двадцатки, парень — с десятки, а бородач — с тысячного билета. Я только снял с них головные уборы. А на кредитки они попали с картин Гольбейна — и никто не догадался! Никто! — И он тычет смущенных Маака и Куфальта в бок.

— Ну, ребята, до чего же я доволен!.. Отколоть такой номер и всех подряд одурачить!

— А ты, оказывается, порядочная свинья! — хмурит брови Маак. — Дурачить вообще не твое дело. Твое дело — сидеть за машинкой и печатать адреса!

— «Но девица за машинкой мне как будто знакома!» — кривляется Эзер, передразнивая Бера.

И все трое закатываются от хохота.

6

Время — около десяти утра.

В бюро «Цито-Престо» шесть машинок стоят наготове. Рядом с каждой стопки голубых конвертов; ящички с голубыми, зелеными, красными, желтыми карточками открыты, часть карточек уже выложена на столы — с них будут списывать адреса. За машинками сидят шестеро, руки у них пока еще покоятся на столе или на коленях.

За столиком в углу сидят Куфальт и Монте. Перед ними стопками высится печатный материал, который предстоит разложить по конвертам, почтовые открытки для заказов фирме еще не развязаны и лежат рядом, у каждого под рукой деревянные ножи для фальцовки.

В комнате мертвая тишина. Все чего-то ждут.

И вот Маак встает, поправляет очки и начинает речь:

— Господа! — Запнувшись, он краснеет и поправляется: — Друзья! — Он переводит взгляд с одного лица на другое и видит, что все глаза устремлены на него. — Друзья! — заново обращается к ним Маак, и голос его крепнет. — Сейчас мы приступим к работе, которая давно нам знакома и привычна: к печатанию адресов. И тем не менее сегодня мы будем работать по-новому, ибо сегодня мы будем работать на себя! — Немного помолчав, он продолжает: — Если мы хотим осуществить то, что затеяли, мы все как один должны выложиться. Каждый из нас сможет за этот месяц подзаработать деньжат. Друзья! Отложите их на потом. Чтобы весь этот месяц ни девочек, ни кино, ни выпивки. Может, тогда все у нас и получится.

Он опять умолкает.

Но так как никто не пытается взять слово, Маак улыбается и говорит:

— Перед нами как бы месячный испытательный срок… То ли судьба нас испытывает, то ли мы сами еще раз испытываем себя…

Он все еще улыбается, но постепенно улыбка гаснет, и, оглядев сидящих, Маак говорит:

— Пожалуй, можно приступать.

— Минуточку! — кричит Енш со своего места. — Хочу внести предложение.

— Да? Какое?

— Предлагаю запретить разговоры во время работы. За нарушение — штраф десять пфеннигов в общую кассу.

Маак вопросительно оглядывает всех.

— Думается, предложение разумное. Кто против?

— Но как же… — пытается что-то возразить Монте.

— А ты, Монте, лучше помалкивай, тебя тут никто не спрашивает.

— Если уж я работаю с вами, то и высказываться имею право, — стоит на своем Монте.

— Заткнись, говорю тебе! — заводится Енш. — А то… — И он выразительно поднимает кулак.

— Предложение принято, — подытоживает Маак. — Есть еще пожелания?

— Есть, — отзывается Дойчман. — Предлагаю запретить и курение во время работы.

Все смущенно молчат, потому что почти все — заядлые курильщики.

— На курево сколько денег зря переводим, — уговаривает Дойчман. — Да и работе мешает. А комната не так велика, чтобы восемь человек могли беспрерывно дымить.

— Ну вот и получится, как в тюрьме, — буркает Эзер.

— Если нельзя курить, мне лично вся наша затея без радости, — заявляет Фассе.

— Но ведь это разумная мера, — настаивает Дойчман.

— Я тоже так считаю, — вставляет Маак. — В конце концов, если кому приспичит, можно покурить в уборной.

— А время? Время-то теряется? — возражает Загер. — Нет уж, курить надо без отрыва от работы.

Опять все угрюмо молчат.

— Может, проголосуем? — неуверенно спрашивает Маак.

— У меня другое предложение! — вдруг азартно выскакивает Куфальт. — Через каждые два часа или, пускай, через полтора разрешается выкурить по сигарете. Сигнал подает Маак. Тогда мы будем заранее предвкушать удовольствие и работать еще быстрее.

— Молодец, Куфальт! Хорошо придумал! — хвалит его кто-то.

— Что ж, дельно, — одобряет другой.

— А лучше — раз в час!

— Или раз — в полчаса!

— А раз в десять минут не хочешь, болван?

— Значит, будем курить раз в полтора часа, — подводит итог Маак. — Кто против, поднимите руки. Против нет. Предложение Дойчмана — Куфальта принято. Есть еще предложения?

Минутная тишина, которую нарушает Енш:

— Предлагаю начать наконец работать. Уже двадцать минут одиннадцатого.

— Приступаем! — командует Маак. — За работу, друзья! За нашу работу!

И в тот же миг комнату заполняет громкий, дробный перестук машинок, звенят звоночки, дребезжат каретки, конверт летит за конвертом, дело пошло!

Куфальт складывает листочки, один за другим, один за другим, как заведенный. «Фирма „Эмиль Гнуцман, наследник Штилинга“, оптовая торговля тканями. Товар только наилучшего качества!» — только и успевает он прочесть заголовок проспекта.

«Найдется ли когда-нибудь время почитать, что там написано? Монте фальцует довольно ловко, во всяком случае, не хуже меня, нужно только втянуться и набить руку. А здорово я это провернул, в сущности все мною сделано — и заказ, и машинки. На худой конец через месяц их верну…»

Нагнувшись к его уху, Монте шепчет:

— И чего он из себя строит, этот Маак? Из-за такого дерьма, как эта работа, такую речугу толкнул!

— Маак! — зовет Куфальт громко, чтобы все слышали. — Монте не терпится внести в общую кассу десять пфеннигов. За разговоры…

Монте открыл рот, чтобы возразить, но Енш тут же его одернул:

— Заткнись, падла!

На что Маак спокойно заметил:

— Енш, и с тебя десять!

Общий смех. И снова пошло-поехало. Первые сотни конвертов готовы. Куфальт берет их со столов, записывает, сколько кто сделал (работают они сдельно), начинает раскладывать проспекты по конвертам. Сперва в углу комнаты лежит небольшая кучка, но ока на глазах растет и вверх, и вширь…

— Без десяти двенадцать, — объявляет Маак. — Перекур!

И опять стук машинок, складывание листочков, стук машинок, всовывание листочков в конверты. А небо за окном такое голубое. И солнце сияет вовсю… Комната их — под самой крышей, воздух в ней накаляется с каждым часом. Маак молча встает и распахивает окно, потом Дойчман так же молча открывает дверь. Енш первый снимает пиджак, за ним и все остальные. Енш первый отстегивает воротничок и отбрасывает галстук, за ним и все остальные. Енш первый снимает рубашку и работает голый до пояса — общий хохот. Потом и все снимают рубашки.

И опять стук машинок. Складывание листочков. Стук машинок. Всовывание в конверты.

— Двадцать минут второго, — объявляет Маак. — Полчаса обеденный перерыв! Можно разговаривать.

Все возбуждены, наперебой считают, сколько уже сделано и сколько придется вкалывать, чтобы за сегодня сделать десять тысяч.

— Наверно, придется сидеть до двенадцати, — говорит Маак, озабоченно хмурясь.

— Еще чего! — отмахивается Енш. — Нужно только втянуться. К одиннадцати наверняка кончим.

— Ну и видок у нас! — смеется Дойчман. — Вот бы Яух поглядел на голеньких!

— Это все — для пользы дела!

— А ты молчи, херувим! — орет Фассе.

— Не смейте так меня называть! — визжит Монте.

— За работу! — перекрывает шум зычный голос Маака. — Прекратить разговоры!

В двадцать минут десятого Куфальт торжественно объявляет:

— Десять тысяч конвертов готовы, господа, первые десять тысяч!

— Ура!

— Ай да мы!

И сквозь общий шум пронзительный голос Монте:

— А с Куфальта десять пфеннигов!

— Ладно, ладно, заплачу! — примирительно кивает Куфальт и, сгибая и разгибая онемевшие от работы пальцы, говорит: — Ребята, до чего же я счастлив!

— Завтра утром в восемь! — кричит Маак.

— Полный порядок! — орет в ответ Загер.

— До свиданья, господа хорошие!

— Вот здорово!

7

— Уж не становитесь ли вы ветрогоном, господин Куфальт? — спрашивает Лиза, когда он, возвратившись домой в десять часов вечера, натыкается на нее в темной прихожей. Лица ее он не видит, скорее угадывает, зато явственно слышит насмешку в ее голосе.

— Да, — бросает он коротко и идет в свою комнату.

— Неужели вы все еще на меня сердитесь? — смеется она и идет вслед за ним.

Войдя, он щелкает выключателем, кладет портфель на стул и снимает пиджак.

— Я устал, фройляйн Бен, — говорит он. — И хочу сразу же лечь спать.

Она по-прежнему стоит в дверях. Бросив в ее сторону беглый взгляд, он видит, что она уже была в постели, когда он пришел: на ней только веселенький, белый с желтым купальный халатик, из-под которого выглядывают голые ноги в голубых туфельках.

— Странный вы народ мужчины, — говорит она. — Думаете, стоит вам разок переспать с женщиной, и вы уже навсегда приобрели на нее права!

Куфальта бросает в жар. Он вновь чувствует, как на него накатывает исходящая от нее горячая волна. Но он не хочет поддаваться. Как сказал Маак, — весь этот месяц никаких девочек. Этот месяц — наш испытательный срок. А она, как нарочно, явилась сегодня, в первый же день этого месяца… У, мучительница!

— Ничего я не думаю, — раздраженно бросает он. — Просто я устал, целый день вкалывал и хочу спать. Один! — Он спохватывается, хочет прикусить язык, но горячая волна вновь накатывает, и он смотрит ей прямо в глаза. — Кроме того, вы переспали не со мной, а с Беербоомом.

— Раздевайтесь себе спокойно, — говорит она как ни в чем не бывало. — Не станете же вы меня стесняться?!

— Не буду, — говорит он и садится на стул у окна спиной к ней.

Тишина. Ничего не происходит,

А за окном рельсы блестят в свете фонарей, мигают огоньки — то красные, то зеленые, щиток на светофоре с легким стуком перемещается по стеклу, мимо проносится скорый поезд, мелькая освещенными окнами и громыхая буферами на стыках. Да, на дворе ночь, теплая летняя ночь. И деревья, что смутно угадываются внизу, растут так быстро, что кора лопается, все тянется вверх, заливается соком, переполняется жизненной силой, словно нет на свете ни холода, ни увядания, ни смерти. Как это в песне поется: «Эта ночь — ночь любви…»

Нет, нет и нет! Она злая, она мучительница. Сегодня одно, завтра другое. Такую не удержать…

Вот что-то тихо прошелестело за спиной, наверное, она все же вошла в комнату — кажется, дверной замок тихонько щелкнул? Может. она уже стоит за его стулом, может, уже протягивает руку, чтобы запрокинуть его голову для поцелуя, может, она уже готова упасть в его объятья… Что же она медлит?

Эта ночь с грохочущими внизу поездами оглушает его мертвой тишиной! Кажется, все замерло, затаив дыхание в напряженном ожидании — чего? Новой жизни? Бедное, слабое, мятущееся сердце… Зачем в ту ночь она оказалась в Хаммер-парке, зачем сидела на одной с ним скамье, но с другим?

Но ведь он-то не искал встречи с ней! И комнату снял у совсем других людей. Но потом второпях сменил ее на первую попавшуюся. И там вдруг встретил ее. Что это — случай? Разве от случая, расставляющего свои западни, не уйдешь? И бороться с ним бесполезно?

То ли дело — тихая, спокойная камера. Сидишь, вяжешь сети, выполняешь норму, получаешь дополнительное питание — горшок сала, перетопленный портными, — и две книжки в неделю. Можно бы выйти сейчас на улицу, на Менкебергштрассе всегда стоит полицейский, разбить витрину и вытащить что-нибудь оттуда — дамскую сумочку или фотоаппарат. Тебя посадят, и наступит наконец желанный покой — ни проблем, ни забот, ни борьбы.

Разве она не позвала его: «Ну иди же!»

Нет, он не пойдет. Сейчас не пойдет. А может, и никогда.

Другие и не подозревают о том, что существует такой простой выход, ничего о нем не знают. Одни открывают газ, другие вешаются или глотают яд и подыхают в собственной блевотине с вздувшимися животами и закатившимися глазами… А он просто пойдет, стащит что-нибудь и сразу обретет покой в тиши и вечном смирении, по ту сторону жизненных бурь.

Маак тоже все это знает, знают и Монте, и Енш, и Эзер, и Дойчман, и Фассе — каждый из них знает! А другим этого не понять. Не понять, почему отсидевшие свой срок стали такими, не понять, что их изменил сам воздух тюрьмы, что в их крови что-то разложилось, а в мозгу сместилось. Вся их жизнь здесь, на воле, висит на ниточке, и эта ниточка в любой миг может оборваться.

Он мог бы прикончить Лизу или ее мать, другим до такого ни в жизнь не додуматься: «Как это? И почему?! И зачем?!» А для него это в порядке вещей. Он прожил пять лет с сутенерами, убийцами, грабителями — и знал, как просто это сделать, ничуть не труднее, чем тысячи других вещей, которые приходится делать в этой жизни, и уж наверняка легче, чем повеситься.

Люди на воле какие-то чудны е, никак не могут понять того, что ясно каждому, кто сидел. Да, он не приспособлен к жизни, да, он закоснел в своих пороках, да, он паразит на теле общества. Все это так. Ну и что же, что так. Вот он сидит, Вилли Куфальт, ему за тридцать, но он, словно незрелый подросток, пасует перед любой трудностью. Разве он всегда был таким? Нет, таким он стал, таким его сделали! Его там сломали! Вот и выражение — «что ты плетешь?», — оно ведь тоже в тюрьме родилось, потому что в тюрьме раньше, наверное, плели корзины. Вообще-то плести корзины — нормальный ручной труд, не хуже любого другого, только не в тюремных стенах. А в тюрьме из него родилось: «Что ты плетешь?» Куфальта вернее было бы спросить: «Что ты вяжешь?», потому что он пять лет подряд только и делал, что вязал сети. А теперь сам в них попался. На всю жизнь. На — всю — жизнь.

Разве она не позвала его: «Ну иди же!»? Да, он пойдет к ней или нет, не пойдет, но, конечно, все же пойдет. Он привык приспосабливаться, привык делать то, чего от него ждут, и всегда будет делать то, что потребуют. К этому его приучили, это вошло ему в плоть и кровь: «Иди в эту дверь…», «Сегодня напишешь письмо…»

Так-то оно так.

Но сегодня он будет посиживать у окна. А она пускай ждет. Ему тоже пришлось ждать — сперва пять лет, потом три с половиной недели и еще четыре, — когда же некая молодая особа соизволит прийти к нему в постель.

Вихрь страсти, ее чудные волосы, ее тело.

Как хорошо: вихрь — волосы — тело.

Глупо было заводить собственное бюро, зря он уговорил Маака. И сам до того распалился, что убедил шесть торговцев продать ему в рассрочку по одной машинке, сунув им под нос один-единственный документ — свидетельство о прописке. Но себя-то ведь не обманешь… Куда ему до них. Он пишет «господин» через «а», ему бы спать с простой девушкой, а он прилип к этой Лизе…

— Послушай, Лиза… — говорит он.

Ни звука.

Наверняка залезла в его постель, как в тот раз, и уже спит. Ах, эта шейка, эта слегка изогнутая нежная шейка, сквозь кожу которой едва заметно проступают позвонки…

— Лиза, любимая моя…

Он оглядывается.

Кровать пуста, в комнате никого нет, дверь прикрыта снаружи.

И ведь он это знал, все время знал, просто фантазировал. Может, даже к лучшему, что она ушла? Мечта всегда лучше, чем ее исполнение, эту премудрость он постиг еще в тюрьме. Желать женщину лучше, чем обладать ею, — тюремная премудрость. И вообще любой замысел лучше, чем его осуществление, — тоже вынесено из тюрьмы.

Немного помявшись в нерешительности, он начинает медленно раздеваться. Белье аккуратно кладет на стул, пиджак, жилет и брюки вешает на плечики. Потом моет лицо и руки, полощет рот…

А потом берет с кровати подушку и одеяло, босиком тихонько крадется в переднюю, к дверям ее комнаты, кладет на пол свою постель, возвращается к себе, чтобы погасить свет. Потом ложится у ее двери и заворачивается в одеяло.

В ее комнате темно, сквозь дверную щель не видно даже слабого проблеска, она, наверно, уже спит, не слышно ни звука.

А он лежит без сна, и ум, и душа его заняты одной мыслью: «Вот я лежу здесь и прошу тебя: не приходи, не гони меня. Мне так приятно лежать у твоей двери и знать, что ты меня презираешь…»

Наконец он все-таки засыпает…

А просыпается от ее взгляда. Она стоит рядом на коленях, обхватила его шею руками, голову прижала к груди.

— О, любимый мой, — шепчет она. — Любимый… Тебе так тяжко?

— Нет, мне хорошо, — шепчет он в ответ, еще не совсем проснувшись. — Мне очень хорошо…

— Уже очень поздно, любимый, — шепчет она. — Тебе надо вставать. И мне пора бежать на работу. Но сегодня вечером… Правда, сегодня вечером мы…

— Оставь меня, не мучай, пусть все будет как было.

— Все будет хорошо, — опять шепчет она. — Я постараюсь, чтобы тебе было хорошо. Ведь ты сумеешь прийти пораньше, правда? Я буду ждать.

— Оставь меня, оставь!

— Придешь пораньше? Совсем-совсем рано?

О, как пахнет ее грудь!

— Постараюсь… Как можно раньше… Как только смогу…

— Любимый мой!

9

— Что ж, неплохо, — говорит Бер. — Совсем неплохо. — Он наугад выхватывает из первых десяти тысяч конвертов то один, то другой и просматривает адреса. — Если и дальше так пойдет, между нами не возникнет никаких шероховатостей.

Слегка поклонившись в знак благодарности, Куфальт заверяет:

— Дальше пойдет еще лучше, намного лучше. Как только втянемся в работу по-настоящему…

— Что ж, неплохо, господин Мейербер, — повторяет Бер и приветливо смотрит на Куфальта. — Итак, до свиданья.

Но Куфальт не трогается с места, да и Монте недовольно хмурится.

— Нам бы немного денег, господин Бер, самую малость.

— Ладно, ладно, — сразу соглашается Бер. — Вы, значит, в самом деле хотите каждый день получать то, что заработали. Ну что ж. Сколько вам причитается?

— Девяносто три пятьдесят, — отвечает Куфальт.

— Хорошо. Вот вам распоряжение для кассы. Вам сейчас же выдадут деньги. До свиданья.

— Большое спасибо. До свиданья!

Куфальт и Монте, довольные, выходят из здания фирмы: получается почти по двенадцать марок на брата, подумать только, и это за один-единственный рабочий день!..

— Стой! Там кто-то прячется за афишной тумбой! А ну, Монте, быстро туда!

Оба мчатся к тумбе, обегают ее с двух сторон: никого!

— Значит, привиделось. Но я мог поклясться, что за нами следил Яблонски из «Престо», — знаешь, тот, что прихрамывает.

— Померещилось.

— Вроде бы так. Странное дело: когда совесть нечиста, вечно что-то мерещится. А ведь у меня совесть чиста, верно?

Слухами полнятся не только казармы и тюрьмы. Когда Куфальт с Монте вернулись в бюро, там уже было известно, что фирма «Гнуцман» не смогла заплатить, не захотела платить, что Куфальт принесет вместо денег либо необеспеченный вексель, либо недействительный чек, а то и вовсе вернется несолоно хлебавши, не получив ничего, кроме пустых отговорок или даже угроз расторгнуть соглашение.

Явочным порядком отменив запрет на разговоры и подавив два-три слабых протеста, все ожесточенно спорили между собой об этом и так разъярились, что уже осыпали друг друга руганью. В комнате было накурено, Енш принес себе три бутылки пива, Эзер — соленый огурец, за два с половиной часа с восьми до половины одиннадцатого не напечатали и тысячи адресов…

И вот явился Куфальт с деньгами, с живыми деньгами, с бабками.

Все были даже немного разочарованы.

— Ну так как — кто на этот раз пустил слух?!

— Да ты сам и пустил! И нечего из себя строить, ишь какой чистенький нашелся!

— А ты сказал, что если эти сволочи не заплатят…

— Да я…

— Тихо! — положил конец распрям Маак. — За работу! Нужно наверстать потерянное за два часа, а то опять придется сидеть до десяти. Енш, убери свое пиво! Прекратить разговоры!

— Когда я пью, я не разговариваю, — ворчит Енш, но принимается за работу.

Тут уж и все остальные начинают печатать, кое-кто еще медлит, копается минуту-другую, но ритм, заданный соседями, постепенно захватывает и их, и все погружаются в привычную работу, при которой они умеют думать совсем о другом и мысленно витать в облаках…

При фальцовке листочков с текстом тоже можно мечтать о своем, тем более — при раскладывании по конвертам; даже при подсчете готовой продукции и то получается: «Хоть бы сегодня не пришлось засиживаться здесь допоздна! Она будет его ждать! Как она сказала: милый? или: любимый? Может, все еще будет хорошо, может, именно этого ему не хватало и все эти годы: именно это и даст ему хоть немного радости!»

Он предвкушает предстоящий вечер. Сегодня утром она была совсем другая, такая ласковая, нежная. Наверняка сидит сейчас у него в комнате и ждет…

Но кто же ждал его, не зажигая света, забившись в угол дивана? Кто даже не встал, а только посмотрел на него, когда он вернулся домой около десяти? То была не Лиза, то был Беербоом!

Куфальт включает свет. Он так зол, что даже не глядит в его сторону и лишь бросает через плечо:

— Зачем вы пришли? Я же сказал, что не желаю видеть вас здесь!

Беербоом — его злой рок, его несчастливая звезда. Он испортил ему первую любовную ночь и теперь пришел — только бы не выдать себя! — испортить вторую?! Ибо дверь уже открывается, и Лиза входит.

На ней белое платье, усеянное пестрыми цветочками, и вид у нее веселый, довольный, она без всякого смущения подает ему руку и говорит:

— Добрый вечер!

— Добрый вечер, Лиза!

Он думает при этом только о том, как бы спровадить того, другого, если бы не тот, она была бы уже в его объятиях.

— Господин Беербоом попросил разрешения подождать вас здесь. Он сказал, дело очень важное. — Немного помолчав, она предусмотрительно добавляет: — Я предоставила его самому себе. Даже свет зажечь забыла.

— Так в чем же дело, Беербоом? — спрашивает Куфальт.

— Да так, пустяки, — говорит Беербоом. — Я уже ухожу.

И продолжает сидеть.

Голос его звучит так странно, что Куфальт внимательно всматривается в своего давнишнего приятеля, вечного нытика.

Лицо у Беербоома всегда было бледным и каким-то пергаментным, но сегодня оно пылает огнем. Волосы слиплись от пота, глаза горят и сверкают…

И руки его беспокойно дергаются, он не знает, куда их деть, — то на стол положит, то сунет в карманы, то ощупывает свое лицо, то ищет что-то, чего не найти…

— Так в чем дело-то? — уже накаляется Куфальт. И, взглянув на часы, добавляет тоном ниже: — Опоздаешь в приют, скоро десять.

— Не опоздаю.

— Как это? Ты с ним распростился, что ли?

— Распростился? Меня вышвырнули!

— Ах, вот оно что! — растягивая слова, восклицает Куфальт и спрашивает: — А твои вещи?

— Пока еще там. Я же тебе сказал, они меня вышвырнули, набросились вдесятером, если не дюжиной, и вышвырнули.

— Да за что же? — спрашивает Куфальт. — Что случилось-то? Ни с того ни с сего ведь не выгонят.

— А я машинку расколотил, — спокойно заявляет Беербоом. — Не мог больше видеть эту злодейку. Только и делает, что скалится на меня: «Давай сто адресов, давай пятьсот, давай тысячу!»

Он встает с дивана, быстро оглядывается, вновь садится и говорит:

— А, все равно. Будь что будет.

— Послушай, — решительно берет инициативу в свои руки Куфальт. — Это все враки, что ты нам тут наплел. Наверняка враки, что тамошние жильцы вышвырнули тебя только из-за машинки. Зайденцопф еще куда ни шло. Но остальные не стали бы. А чем ты ее?

— Молотком.

— А молоток где взял?

— Слямзил. То есть нет, купил.

— Опять врешь. Все врешь. Тамошний народ только обрадовался бы, что ты угробил машинку этих живодеров. Волосатик способен тебя за это выставить, это понятно, но чтобы все прочие за это тебя вздули — исключено!

— Так ведь я и ихнюю работу похерил. Из огнетушителя. Все как есть пеной залил. Вот они меня и вышвырнули. Избили и вышвырнули.

— А папаша Зайденцопф?

— Ему я съездил по роже.

— Ну, после этого он бы тебя так просто не отпустил на все четыре стороны. Он бы полицию вызвал.

— А он и вызвал, да только меня там уже не было.

— Так тебя, значит, не выгнали, ты сам удрал?

— Какая разница, — бурчит Беербоом, встает и подходит к открытому окну. И, внезапно оживившись, спрашивает. — А что, если сигануть отсюда на рельсы, сразу убьешься?

И заносит ногу на подоконник.

— Да не дури ты, — вяло замечает Куфальт. — Не хочу иметь из-за тебя неприятности.

Он крепко держит Беербоома. Но если бы тот всерьез решил выброситься, его бы не удержать. Это Лиза удерживает его. Не дотрагиваясь.

— А почему вы, собственно, так разбушевались у себя в бюро, господин Беербоом? — спрашивает она.

— Психа разыгрывал, знаю я эти номера, еще по тюрьме, — замечает Куфальт.

— Обрыдло мне все, — отвечает Лизе Беербоом, взглянув на нее. Он возвращается в здешний мир настолько, что снимает ногу с подоконника. — С утра до вечера стучишь, стучишь, стучишь по клавишам, так что голова кругом идет.

— Но ведь вам уже давно все это обрыдло, — возражает Лиза. — Почему же вдруг именно сегодня?..

— Потому что дошел до ручки, фройляйн, — спокойно объясняет Беербоом. — Наступает минута, когда тебе все нипочем — значит, дозрел.

— До чего дозрел?

— Ах, оставьте, фройляйн, — начинает раздражаться Беербоом. — На самом деле вы не хотите ничего этого знать. Только опять завопите: «Убийца!»

Надолго воцаряется молчание.

Его нарушает Беербоом, который говорит уже более спокойно:

— Я-то думал, сейчас меня в психушку отправят, а они просто взяли и вызвали наряд полиции. Тут я и решил: пора рвать когти. — И вдруг закатывается от хохота. — По дороге Минна попалась, я ей так врезал промеж глаз, наверняка нос набок!

Лиза немного отошла от него и стоит теперь в дверях, как бы готовясь удрать, но взгляд ее прикован к нему.

Куфальт боится отойти, ведь Беербоом все еще стоит, прислонившись спиной к переплету окна.

— Что же нам теперь с тобой делать?

— Что делать? — протяжным эхом отзывается Беербоом. — Может, вниз головой, и точка.

И он чуть не до пояса высовывается в окно.

— Стой! — вопит Куфальт.

Зря, однако, он так встревожился. Голова Беербоома вновь выныривает из пространства за окном.

И на лице у него ухмылка:

— Нет уж, если сам по себе угроблюсь, только сыграю на руку всем, кто постарался меня доконать, — родителям, судьям, прокурорам, святошам и тюремным наседкам! Еще бы! Им только того и надо! Нет уж! — Он постепенно взвинчивает себя. — Я им сперва такое устрою, что они своих не узнают. Довели меня до ручки, ладно, черт с ними, но тогда и я свое возьму: будет громкий судебный процесс, и каждый день по два столбца во всех газетах. Я им всем покажу! Посыплются со своих насиженных мест, шкуродеры проклятые! И Волосатик первый на улицу вылетит.

И опять закатывается истерическим хохотом, да так, что весь трясется.

— Я ему полбороды выдрал! Ну и вопил же он! Как хряк недорезанный!

Лиза и Куфальт не разделяют его веселья и глядят на него хмуро и неодобрительно. Но Беербоому сейчас уже на все наплевать.

— Как насчет сигарет, Вилли? — спрашивает он как ни в чем не бывало. — У меня пусто. Денег тоже ни шиша.

Куфальт протягивает ему одну сигарету.

— Ну, и как думаешь жить дальше? — спрашивает он.

— А, будет день, будет пища, — отмахивается Беербоом, с наслаждением затягиваясь.

— Послушайте, господин Беербоом, — после довольно долгой паузы говорит Лиза.

— Вас, что ли, слушать? — Беербоом бросает на нее косой взгляд и злобно кривится. — А сами-то вы кто, фройляйн? От вас тоже смердит, хоть и моетесь каждый день.

Лиза делает вид, будто не слышит.

— Вы сказали, что, мол, надеялись, что вас в психушку отправят. Вот и пойдите туда сами!

— А что, неплохая мысль, — оживляется Куфальт.

Беербоом долго думает, потом говорит:

— А если меня не примут? Возьмут и вызовут полицию? — И уже совсем решительно добавляет: — Если уж попадать в их руки, то хотя бы за что-то крупное. За сломанную машинку и побои дадут месяца три, — не стоит мараться.

— Мы можем обстряпать все это в лучшем виде, — загорается Куфальт. — Скажем, ты живешь у нас, с тобой случился припадок буйного помешательства, и ты на нас набросился. Потом пришел в себя, но боишься, как бы опять не накатило. Пусть тебя подержат один-два дня.

— А потом?

— За это время с тобой поговорит ихний старшой, ну, в общем, главный среди врачей. И будь он даже последний кретин, все равно поймет, что ты и впрямь спятил. Только расскажи ему про себя все как следует, особенно насчет сестренки. — Куфальт бросает взгляд в сторону Лизы.

Беербоом тоже глядит на нее.

Она стоит у дверей, вся такая светлая, нежная, белокурая, и личико у нее такое розовое, совсем детское…

— И это рассказать?

— Обязательно. Это в первую очередь.

— Ты считаешь, что я на этом свихнулся?

— Хватит разговоров, пошли, — торопит Куфальт. — Не ночевать же тебе здесь. Я тоже не хочу иметь неприятности с полицией. Где ближайшая психбольница, Лиза?

— На Фридрихсберге, — едва слышно отвечает та. — Тут совсем рядом.

— Знаете что, фройляйн, — вдруг заявляет Беербоом. — Я пойду в психушку только в том случае, если вы сами меня туда отведете. — И уже орет: — Клянусь богом, с места не сойду, если вы меня не проводите!

Куфальт и Лиза переглядываются.

— Ну, ладно, — решает Лиза. — Я иду. Но вы обещаете, что действительно пойдете в больницу?

— Слушай, Куфальт, — говорит вдруг Беербоом. — Одолжи мне двадцать марок, и я отвалю. И никаких тебе хлопот, сможешь тут же залечь со своей милкой в постель.

— Во-первых, у меня нет двадцати марок, — мрачнеет Куфальт. — Во-вторых, я бы тебе их все равно не дал. Ты напьешься до чертиков, по пьянке чего-нибудь натворишь, и меня же притянут, потому что напился ты на мои.

— Ну, ладно, — сразу соглашается Беербоом. — Пошли! Куда, я пока не знаю. Может, и в психушку.

9

— Послушай, дружище… — совсем другим тоном начинает Беербоом, как только они выходят на улицу.

Как все-таки удачно, что им удалось вытащить его из дома. Тут тебе и ветерок, и прохожие, и фонари, и ты понимаешь, что все это — реальность, нормальная, человеческая жизнь, а то, что произошло наверху, в полутемной комнате, и что все больше и больше от тебя отдаляется, кажется уже нереальным.

Лиза взяла Куфальта под руку, пальцы их переплелись, и внешне они вполне могут сойти за влюбленную парочку.

Беербоом плетется рядом. Там, в комнате, они его боялись, а что же здесь, на улице? А здесь можно подозвать такси и укатить без него, а можно и подойти к полицейскому, — тогда он сам удерет. Тут Беербоом не так неотвратим, он здесь временно и случайно, этот неприятный, вздорный человечишка, которого тюрьма доконала… Тут от него запросто можно отделаться. И тогда они с Лизой останутся вдвоем. И в его жизни будут любовь и работа, работа и любовь…

Беербоому на улице тоже как-то полегчало. Совсем другим тоном начал он разговор, как только они вышли из дома:

— Послушай, дружище, с тобой тоже не все ладно. Тебя они тоже взяли на заметку. Нынче утром в приют нагрянули Марцетус с Яухом и долго совещались с Волосатиком. Причем речь шла в основном о тебе…

— Ты-то откуда знаешь? — недоверчиво спрашивает Куфальт.

— Подслушал, — с гордостью заявляет Беербоом. — Пошел в уборную, а потом постоял под дверью у Волосатика. Ну, у них тоже ушки на макушке: не прошло и трех минут, как меня саданули дверью по башке.

— И что же?

— Набросились на меня всем скопом и давай отчитывать, то один орет, то другой. Потому я после и взбесился!

— Что же они обо мне сказали?

Беербоом задумывается. И вдруг скороговоркой выпаливает:

— Дашь двадцать марок, если расскажу?

— И полмарки не дам, — смеется Куфальт. — Чем напиваться, отправляйся уж лучше в психушку.

— Но ты загремишь, если я не скажу, что они задумали. Говорили и насчет того, что надо обратиться в полицию.

— Да знаю я, о чем речь, — опять смеется Куфальт. — Могу себе представить. Ведь я с «Престо» расплевался.

— Ну, и что тебе будет?

— Думаю, ты и сам знаешь. Ничего эта шайка-лейка не может мне сделать, ни самой малой малости.

— Ну что ж, не хочешь — не надо! — злится Беербоом и снова погружается в угрюмое молчание.

— А что же ты делаешь целые дни, раз в бюро не ходишь? — вмешивается в разговор Лиза.

— Новую работу нашел, куда лучше прежней! — шепчет ей на ухо Куфальт.

— Знаю, знаю, у Куцмана или вроде того, — вставляет Беербоом.

— Что-о?! — вырывается у Куфальта, и он сразу настораживается: — Что ты знаешь о Гнуцмане?

— Двадцать монет, — отвечает Беербоом.

— Ни за что, — стоит на своем Куфальт. — И не только потому, что двадцать марок — большие деньги, но именно потому, что ты черт те чего натворишь и меня же подведешь под монастырь.

— А я, может, и так натворю, — говорит Беербоом.

— Но тогда я ни при чем. Ну, пожалуйста, Беербоом, будь другом, скажи, о чем они говорили!

— С приятелем так не поступают, — подает голос Лиза. — Вилли вам тоже помогает.

«Вилли! Она назвала меня Вилли!» — поет в душе у Куфальта.

— Ничего себе помощь — тащит меня в психушку! Тоже мне приятель. Нет уж, ничего вам не скажу.

— Ну и кончим об этом! — рявкает Куфальт.

А сам ворчит себе под нос:

— Если они что и пронюхали, все равно ничего нам не сделают! Мы просто их конкуренты, все по закону, да и Бер не таковский. Попросим его как следует, он и оставит работу за нами, хоть мы и сидели в тюряге.

— Вот и Фридрихсберг, — говорит Лиза.

Большую часть пути они прошли парком. Кусты, подстриженные лужайки, розарии. Небольшой прудик.

А ночь такая тихая, теплая, на всех скамейках парочки. Сквозь ветви доносится шепот, шелест, тихие голоса, влажный воздух прямо-таки напоен жизненными соками…

За парком тянется низкое мрачное здание с порталом — психиатрическая больница Фридрихсберг. В окнах темно.

— Они там все спят, — говорит Беербоом и останавливается. — Ну дай мне хоть пять марок!

— В любой психушке так же, как в тюрьме, дежурят и ночью. Идем! — говорит Куфальт.

— И внутри у них тоже как в тюрьме, — криво усмехается Беербоом. — Фройляйн, подарите мне три марки. Ну, две. Или хотя бы одну.

Но тут Куфальт взрывается:

— Ах ты, сволочь, дерьмо вонючее! Только и знаешь, что другим жизнь портить! Загубил мне весь вечер. Так идешь или нет?!

Он хватает Беербоома за руку и силой тащит к порталу.

— Ну зачем же так! — испуганно вскрикивает Лиза. — Зачем так!

Но Беербоом вдруг вполне миролюбиво смеется:

— Ты меня лучше не хватай, Вилли, ведь если я врежу, полетишь вверх тормашками…

И, освободившись из рук Куфальта, он поворачивается спиной к больнице и глядит в глубь парка.

— Расселись по скамеечкам и обжимаются досыта, а наш брат… — И, кивнув на Куфальта, спрашивает: — А с вами он как, фройляйн, — досыта? Строит из себя порядочного, а самому небось все мало.

— Кончай трепать языком, — обрывает его Куфальт. — Так ты идешь или нет? Если нет, мы уходим.

— Ясное дело, иду, а что мне еще остается? Денег-то вы не даете! — вдруг опять подпускает слезу Беербоом.

Но с места не трогается. Только теперь он не глядит в глубь парка. Не глядит он и на спутников. Он что-то ищет. Руки его обшаривают карманы, осторожно общупывают все тело и откуда-то вытаскивают — Лиза даже тихонько вскрикивает, — бритву, открытую опасную бритву!

Беербоом держит ее в руке, слегка приподняв, а бритва не складывается, он, видимо, чем-то ее обмотал, прежде чем спрятать…

Куфальт и Лиза не отрываясь глядят на него, глядят на это старое, злое и обиженное лицо — лицо ребенка, которому не дали пирожного, — на его темные волосы и кустистые брови…

— К черту eel — вдруг говорит Беербоом и швыряет бритву куда-то в кусты. Блеснув в темноте светлой серебристой полоской, она с легким стуком падает на землю.

— Размазня! — говорит Беербоом, глубоко вздохнув. — А я-то думал, что смогу. Даже на это неспособен. Совсем меня доконали! Так что идем.

Они молча подходят к темному зданию. Лиза крепко прижимается к Кульфату. Он чувствует, что она буквально висит на его руке, чувствует, что она вся дрожит от страха, что нуждается в его защите.

В больнице, как и следовало ожидать, есть звонок. Они звонят. Но ни в одном окне не вспыхивает свет. Они звонят еще раз. По-прежнему темно…

Но Беербоом не принимается за старое — не уговаривает их уйти, не просит денег, он стоит и терпеливо ждет.

После третьего звонка загорается свет, заспанный сторож, шаркая, подходит к двери и спрашивает сквозь решетку:

— Чего надо?

— Извините, пожалуйста, — захлебывается словами Куфальт. — Вот это — мой шурин, сегодня вечером у него был приступ буйного помешательства. Все в доме переколотил и нас тоже хотел прикончить. Теперь он успокоился, но чувствует, что припадок может повториться. Нельзя ли ему остаться здесь не одну ночь? Ну, пожалуйста!

Сторож этот — долговязый, нескладный дядька с испитым, изможденным лицом — кожа да кости. Он похож скорее на здешнего больного, чем на сторожа.

— Не давайте ему больше пить, — советует он, подумав. — Пускай протрезвится.

— Да он и не пил вовсе, — возражает Куфальт. — И вдруг ни с того ни с сего начал буянить.

Беербоом стоит рядом и не произносит ни звука.

— У какого врача он лечился? — недоверчиво спрашивает сторож.

— Да пока ни у какого, — вновь наседает Куфальт. — Я и говорю: ни с того ни с сего на него накатило.

— Так не бывает, — не сдается сторож. — Чем этот ваш шурин занимается?

— В настоящее время он безработный, — сразу сбавляет тон Куфальт.

— До свиданья! — спокойно и даже как-то небрежно вдруг роняет Беербоом, поворачивается и уходит.

Сторож уже с интересом глядит ему в спину и говорит Куфальту:

— Послушайте, уважаемый. Я верю, что вы хотите добра тому человеку. Но знали бы вы, сколько безработных приходит к нам и прикидывается сумасшедшими, надеясь получить тут еду и кров… А что он там делает? Что он там ищет?

— О господи! — вскрикивает Куфальт, обернувшись. — Скорее, на помощь! Он ищет бритву, которую только что выбросил…

— Да поворачивайтесь же! — визжит Лиза.

Но сторож медлит:

— Не имею права выходить с территории. Я как-никак на дежурстве… — и запирает дверь снаружи.

Куфальт и Лиза со всех ног устремляются в темноту парка, причем Куфальт на бегу бормочет, ни к кому не обращаясь:

— Просидел за решеткой одиннадцать лет, а может, и больше, кто его знает, только полгода как вышел… Ясно, со сдвигом…

Темная фигура впереди уже пересекла лужайку и скрылась за кустом…

— Быстрее, Лиза! Где этот чертов сторож? Он-то небось умеет обращаться с этим народом…

— Бегите на улицу и постарайтесь найти полицейского. А я не могу далеко отлучаться, калитка-то открытой осталась.

Они бегут уже по аллее. На скамейке сидит парочка…

— Никто здесь не пробегал?

Те даже отпрянули друг от друга.

— Что? Как?

В ту же секунду поблизости раздается крик. Пронзительный, срывающийся на визг; крик внезапно обрывается, сменяясь хриплым, сдавленным бульканьем…

— Туда! Туда! Скорее туда!

Густой кустарник. Такая страшная ночь, такой ужасный миг, а парк благоухает себе как ни в чем не бывало…

Они осторожно раздвигают ветви…

На земле что-то белеет, какая-то груда белой одежды, все белое-белое… И по белому растекается от головы, от шеи что-то темное, густое и липкое, это кровь, кровавое пятно на глазах растет, расплывается и все темнеет, темнеет… И так странно булькает…

— Караул! На помощь! Полицию! — пронзительно кричит кто-то.

И в этот момент Куфальт видит лицо Лизы Бен, стенографистки Лизы Бен. Видит ее рот, жадно хватающий воздух, горящие глаза, вытянутую шею…

И ужас охватывает его. О, эта жизнь, что же это за жизнь…

— Бежим отсюда! — шепчет он ей. — Быстрее! А то потянут в свидетели!

— Дай мне взглянуть… Дай только взглянуть, — шепчет она в ответ, едва дыша от возбуждения.

Он хватает ее за руку и протискивается сквозь толпу, набежавшую со всех сторон.

10

У каждого бывают дни счастливые и несчастливые. Это знают все. Знал об этом и Куфальт. Он предчувствовал, что этот день — шестнадцатое августа — принесет ему одни беды. Но что еще он ему готовит?

Для начала он сразу же заявил Лизе, что съедет с квартиры не позднее первого сентября: не мог он забыть ее лицо в ту минуту. Этот жадно дышащий рот, эта сладострастно вытянутая шея!

— Так… — только и сказала она. И повторила: — Так… — А помолчав, добавила: — Пожалуйста! Скатертью дорога!

Она вышла из его комнаты, дверь за ней хлопнула: конец, точка. Хватит с него такой любви! Конечно, она крутила с ним только для того, чтобы поближе познакомиться с убийцей-маньяком Беербоомом. Нет уж, благодарю покорно!

Все прошло… прошло…

Потом, по дороге на работу, Куфальт купил газету, утренний выпуск, и прочел сообщение об убийстве, совершенном неким Беербоомом. Кое-что в статье заставило его горько усмехнуться, — например, упоминание о том, что Беербоома поместили в больницу Фридрихсберг («временно, дабы поскорее оградить от возмущенной толпы, жаждавшей с ним расправиться»), то есть в ту самую больницу, куда Куфальт тщетно пытался его сбагрить…

«Наверное, там он и останется до конца своих дней», — подумал Куфальт.

В той же заметке сообщалось, что жертвой Беербоома («скончавшейся той же ночью») оказалась одинокая тридцатисемилетняя швея, старая дева, которая, вероятно, только потому отправилась ночью в парк возле больницы, чтобы, глядя на целующиеся парочки, получить свою долю любовного волнения. А ведь и Беербоом добивался того же…

Ох уж этот великий и жестокий, неистовый убийца-маньяк Беербоом!

Нет, этот несчастный, вечный неудачник, сумасброд и рохля, которого газета изобразила этаким зверем, чуть ли не дьяволом, одержимым жаждой убийств! А он всего лишь жалкий урод, порожденный темной стороной жизни!

Этого великовозрастного ребенка разлучили с любимой сестренкой, заставили одиннадцать лет жить монахом, извратив в нем все естественные инстинкты, так что пылающей осталась только плоть, а потом, когда его выпустили на волю, он уже был неспособен спать с женщиной и отрешиться от диких фантазий, теснившихся в его мозгу, и потому загорелся безумной страстью к маленьким девочкам, почти детям, загорелся мечтой о голеньком детском тельце… И уже готов был смириться, отказаться от своих необузданных желаний и укрыться в психушке, как в камере, отказаться от их исполнения, от всякой надежды на их исполнение в этой жизни…

Однако и в этом ему было отказано, и почти против воли он оказался ввергнутым в жизнь, лишенную надежд, где для него не было ни крова над головой, ни работы, ни пищи, ни шансов на успех, ни доброго слова, ни верного друга и вообще никакого места под солнцем…

Вот он и бросился с бритвой в руке исполнять свое единственное, оставшееся еще доступным желание.

И наткнулся на полную противоположность того, что искал, — не на девушку-полуребенка, а на высохшую старую деву, своего двойника в образе женщины…

И Куфальт живо представил себе, как этот несчастный безумец Беербоом проведет остаток своей жизни — долгий ли или краткий — в каменной клетке с зарешеченным окном, вновь и вновь прокручивая в уме одну и ту же мысль: «Если бы мне тогда попалась хотя бы молоденькая… Если бы в ту ночь мне повстречалась маленькая девочка… Хоть бы напоследок мне улыбнулось счастье!»

Счастье! У Куфальта, ясным солнечным утром направлявшегося на работу в бюро «Цито-Престо», даже мороз пробежал по коже… Что люди называют счастьем, что это вообще за штука — счастье… Для Беербоома было бы счастьем, если бы на месте тридцатисемилетней старой девы оказалась девочка девяти или одиннадцати лет, маленькая девочка в носочках…

Вот уж воистину: счастье!

11

Во всяком случае, в «Цито-Престо» еще никто ничего не знал о ночном происшествии. Чтение газет не входило в круг жизненных потребностей бывших заключенных, и даже при самых заманчивых заголовках они ни за что не стали бы тратить десять пфеннигов на утренний выпуск; за десять пфеннигов можно купить целых три сигареты, — так что и говорить не о чем!

— Упакуйте готовый материал и доставьте на фирму, — сказал Маак Куфальту и Монте.

— И не берите двадцатимарковых, как в прошлый раз, — их не разделишь! — потребовал Енш.

— Ладно, возьмем тысячными, — отшутился Монте, и они двинулись в путь, нагрузившись тяжелыми пачками по пять тысяч писем в каждой.

— Вот, фройляйн, очередные десять тысяч, — говорит Куфальт секретарше. — Наверное, незачем отрывать господина Бера от дел, все у нас в полном порядке. Нам бы только записочку в кассу, если можно.

— Нет, господин Бер хотел бы с вами переговорить, господин Мейербер, — отвечает секретарша. — Конверты можете здесь оставить, и ваш спутник тоже может здесь подождать. Господин Бер хочет поговорить с вами лично. Как пройти к нему, вы знаете.

Да, Куфальт знает. Но идет не с легким сердцем. Этот Яблонски вчера… Может, за афишным столбом и вправду прятался Яблонски? А потом эта бессвязная болтовня Беербоома о том, что он подслушал… Может, надо было дать ему двадцать марок, которые он клянчил? О, господи! Неужели не видать им покоя до конца дней?!

Господин Бер сидит за своим столом, курит сигарету и листает какие-то письма. Он не поднимает головы, когда Куфальт входит и вежливо здоровается.

Он даже не отвечает на приветствие.

Ах нет, в конце концов он все же отвечает:

— Здравствуйте, господин Мейербер. Ведь ваша фамилия Мейербер? — спрашивает он.

Куфальт молчит. («Значит, все же дознался, значит, дознался…») Бер бросает на посетителя быстрый взгляд.

— Ведь ваша фамилия Мейербер, не так ли? — повторяет он свой вопрос, но в тоне уже чувствуется угроза.

— Да, — упавшим голосом роняет Куфальт.

— А имя?

— Вилли.

— Ага, значит, Вилли Мейербер. Не Джакомо слава богу.

Господин Бер как бы в раздумье разглядывает свою сигару, стряхивает пепел и спрашивает:

— И если я вас правильно понял, вы безработный. То есть были безработным до того, как получили у нас заказ.

— Так точно.

Вновь возникает напряженная пауза — на этот раз надолго.

— И это все? Только безработный? — вдруг нарушает ее Бер.

— Все, — покорно соглашается Куфальт.

Толково придумано: одни люди сидят за письменными столами и имеют право задавать вопросы другим, а эти другие обязаны стоя на эти вопросы отвечать. Немыслимо даже представить себе, чтобы Куфальт вдруг стал спрашивать Бера, как он до этого додумался и почему, да отчего… Просто немыслимо!

Его дело — стоять и ждать, пока господин Бер, оглядев Куфальта с головы до ног, спросит:

— И все, что вы мне тут наговорили, тоже чистая правда, так, господин Мейербер?

Куфальт не сразу решается ответить. В голове у него проносится: «Какой смысл раскалываться? Еще никому от этого пользы не было. Любому бывалому уркагану известно — на допросах все отрицай».

— Да, господин Бер, все — чистая правда, — твердо говорит он.

— Что ж, прекрасно, — говорит Бер и опять принимается листать бумаги. — Значит, все, что вы мне сказали, правда. А больше и нет ничего. Больше я ничего не знаю.

— Да, — подтверждает Куфальт. — Больше ничего и нет.

— Хорошо, благодарю вас. Деньги получите в кассе, распоряжение возьмите у фройляйн Бекер. До свиданья, господин Куфальт.

Только закрыв за собой дверь кабинета и отойдя от нее шагов на десять, Куфальт вдруг соображает, что Бер назвал его Куфальтом. Ну и что ему теперь делать? Может, тот даже нарочно проговорился, из лучших чувств, чтобы как-то предупредить его о грозящей опасности. Теперь надо быть начеку, гром, того гляди, грянет. Но они ничего, ничего не могут им сделать!

Хуже всего, что с Монте об этих делах говорить нельзя. Вот он вышагивает рядом, красивый, в сущности, парень, и волосы у него на редкость красивые — светлые, вьющиеся. Но в голове у него одни мерзости. Он ко всему равнодушен, терпеть не может изо дня в день вкалывать и всегда ищет повод смыться… Куфальт, спотыкаясь, тащится рядом с ним. «Такой уж сегодня день — что ни час, то хуже. Так и жди беды».

И все-таки застывает на пороге их мансарды, оторопев от неожиданности: в треске и грохоте машинок посреди комнаты стоит — кто бы вы думали? — не кто иной, как папаша Зайденцопф, их общий любимец Волосатик.

Как только Куфальт с Монте появляются в дверях, он резко поворачивается к ним:

— А вот и вы, мой дорогой Куфальт! Я так по вас соскучился.

И он бросается к Куфальту, излучая доброжелательность и заранее протягивая руку для приветствия.

— Не подавай ему руки, Вилли! — перекрывая треск машинок, кричит Енш.

— Разговоры запрещены! — напоминает Маак.

Куфальт едва успевает отдернуть руку — она уже почти коснулась пальцев Зайденцопфа. Вместе с Монте он направляется к своему месту, садится, не поднимая головы, и принимается рассовывать материал по конвертам.

Один-второй-третий… Быстрее, быстрее, еще быстрее…

— Дорогие мои юные друзья, — стоя посреди комнаты, начинает речь Волосатик, по-видимому нимало не обескураженный оказанным ему приемом…

А машинки трещат и позванивают, и на Енше опять ни пиджака, ни жилета, ни рубашки…

— Дорогие мои юные друзья, всяческого уважения достойно усердие, с каким вы отдаетесь столь общественно полезной работе. Было время, когда кое о ком из вас, в частности о вас, мой дорогой Куфальт, высказывались злокозненные суждения… Но, слава господу, они не оправдались и развеялись как дым, да, как дым…

Зайденцопф стоит посреди комнаты и медленно, с наслаждением потирает руки. При этом он обводит глазами сидящих за машинками, проверяя, не глядит ли на него хоть один из них. Но нет, никто не глядит. Все работают.

Глава приюта «Мирная обитель» делает несколько шагов и останавливается за стулом одного из печатающих. Через плечо сидящего он разглядывает машинку, бодро постукивающую рычажками, и многозначительно произносит, ни к кому не обращаясь:

— И все как одна — новые… Прекрасные новые машинки… «мерседес»… «адлер»… «ундервуд»… «АЭГ»… «ремингтон»… Да, на таких работать — одно удовольствие. Чудеса, чудеса…

Глаза Куфальта и Маака на миг встречаются. А Зайденцопф, нимало не смущаясь, продолжает:

— Триста тысяч адресов — неплохой заказец, надолго хватит работы, думается, месяца на полтора. А что потом?

Никто не отвечает.

— В Гамбурге такой заказ выпадает от силы два-три раза в год. А что делать остальное время? О, мои юные друзья… — Голос его крепнет, звучит уже как колокол, а черная курчавая борода топорщится… — О, мои юные друзья, мы с распростертыми объятиями приняли вас и в «Мирную обитель», и в «Престо», когда вы вышли на свободу из мест заключения, когда вы были в отчаянии и растерянности, без средств к существованию. Мы дали вам хороший обильный домашний стол, кров над головой и все условия для нормальной жизни. — Голос его уже гремит набатом. — В «Мирной обители» вас приучили трудиться, с неизбывным терпением мы возвращали вам привычку к каждодневному труду. И вот как вы нас отблагодарили!

Кажется, он и впрямь огорчен, взволнован и огорчен. Кто знает, может быть, этот ханжа и фарисей в эту минуту искренне верит тому, что говорит.

Зайденцопф ненадолго умолкает. А когда вновь начинает говорить, голос его исполнен глубокого неподдельного возмущения.

— И по какой же цене вы взялись выполнить этот заказ? Я спрашиваю — по какой? Наверное, по десять марок за тысячу или по девять пятьдесят, а то и по… — Он обводит взглядом их лица. — А то и по девять марок. А мы получили бы на две марки больше. Шестьсот марок заработка несведущие люди просто-напросто выбросили в окно, пустили по ветру. Я вас не упрекаю, но подумайте сами — что вы наделали! Ведь вы сбили цену на несколько лет вперед!

Бюро зашевелилось, но Зайденцопф уверенно продолжает:

— И что станется с вами самими по прошествии этих полутора месяцев? Никакой работы не будет, а уж всякие попечительства, благотворительные общества и приюты — ведь это мы и есть, мы с ними тесно спаяны и ведем все переговоры. Все справки, расследования, запросы идут через нас… — Он качает головой и вдруг рычит, как разъяренный лев: — На коленях к нам приползете, выть и скулить будете: «Отец Зайденцопф, дайте нам кров над головой, накормите нас! Бога ради, помогите, отец Зайденцопф, не подыхать же нам!» Но тогда уж мы…

Что именно они сделают, уже никто не слышит, последние слова тонут в общем шуме. Почти все бросают работу, выскакивают из-за столов и, захлебываясь словами, нервно ловя ртом воздух, выплескивают ему в лицо давно копившуюся ненависть:

— Шкуродер проклятый, отъелся за наш счет!

— А ты сколько платил нам за тысячу? Четыре пятьдесят!

— А кто нас пугал: не хотите, не надо, вышвырну вон, безработных и без вас пруд пруди!

— Врезать гаду промеж глаз! (Енш.)

— Лучше вывесить за ноги из окна! (Эзер.)

— Правильно, там он по-другому запоет! (Куфальт.)

— Тихо! — перекрывая общий галдеж, кричит Маак. И еще несколько раз: — Тихо!

Протиснувшись сквозь плотную, отчаянно жестикулирующую группу, столпившуюся вокруг бледного, но не слишком испуганного Зайденцопфа, он говорит:

— А теперь уходите!

— И не подумаю! — орет тот в ответ. — Я хочу вас усовестить! И внушить: вернитесь а наше лоно, и мы вам все простим…

— Взяли! — командует Маак Еншу.

Они хватают Зайденцопфа за руки и ведут его к выходу. Но тот продолжает выкрикивать:

— Кто в течение трех часов вернется, будет тут же принят! Кто вернется первым, будет назначен помощником господина Яуха!

Дверь захлопывается, с лестницы еще доносятся неразборчивые угрозы. Маак и Енш возвращаются.

— Вот так! — говорит Маак, и его белое, как мел, лицо нервно подергивается. — Вот так! — Поглядев вокруг, он добавляет:

— За работу! Нам нужно успеть сделать положенные десять тысяч. Сегодня это тем более необходимо! Разговоры отставить!

И еще раз обводит глазами всех по очереди. Остановив взгляд на Енше, он ободряюще кивает ему. А потом говорит тихо, но внушительно:

— А может, кому-то охота принять предложение папаши Зайденцопфа? Так пожалуйста! Но тогда уж сразу!

Все принимаются за работу.

12

В обеденный перерыв только и разговору что об этом визите. Все страшно гордятся, что сумели выставить самого Зайденцопфа, недавнего властителя их судеб…

— Ему только того и надо, чтобы мы ввязались с ним в спор!

— Воображает, что может вправлять нам мозги!

— Жди-пожди, чтоб мы вернулись!

— Не мы будем выть и скулить — сам первый завыл!

— Ловко вы его выставили! Хватка, как у заправских фараонов! Раз — и нету Волосатика!

— Вряд ли опять сюда сунется!

— Это еще вопрос! Скорее всего, сунется. Триста тысяч адресов! Да он за таким заказом высунув язык побежит!

— Наверно, теперь Яух явится!

— Эх, здорово было бы! Я бы со смеху помер!

— Нет, Яуха Марцетус вряд ли пошлет, не хуже нас знает, чего тот стоит. Пес он и есть пес!

— А что, если Марцетус сам к нам заявится?

Все растерянно умолкают.

И кто-то один не очень уверенно говорит:

— Навряд ли. Больно уж важная птица.

— Почему же? Очень даже возможно.

— Конечно, все на свете возможно. Только не верится.

— И мы опять отмолчимся. Никто ему не ответит, он и уйдет.

Но на все лица уже легла тень сомнения.

— Да, Марцетус… Только бы не пришел. Этот ханжа — хитрая бестия.

— Пора за работу, друзья! — напоминает Маак. — Время подпирает, так что давайте в темпе!

Машинки только застрекотали, только разогнались, как вдруг все разом запнулись и — тишина!

Все взгляды прикованы к одной машинке, к той, за которой никого нет. Одно место пустует!

Все обводят глазами комнату, словно стараясь найти того, чье место пустует. Но не находят.

И кто-то издает протяжный свист.

— Эй! Эй! Человек за бортом!

— Где Загер?

— За пивом пошел!

— Будущий помощник заведующего!

— Заведующий помощник будущего!

— Ну, погоди же, собака!

— Эй! Эй! Человек за бортом!

— Друзья! — начинает Маак и умолкает, запнувшись.

— Плевать я хотел на таких друзей! — вдруг срывается на крик бешеный Енш. — И на дружбу со всякой сволочью! Мразь! Вон дверь! Куфальт, открой ее, распахни ее шире! Вот так! А теперь — ну-ка, все спиной к двери, лицом к стене! И подальше друг от друга, чтоб не касаться! Глаза прикрыть руками! Кто откроет, схватит по морде! Ну, быстро! — Он уже вопит во все горло: — Вон отсюда, падлы, скоты, трусы проклятые! Убирайтесь, никто не смотрит на ваши подлые рожи, уматывайте, пока целы и никто не видит! Выкатывайтесь по-тихому! Вон!

Молчание. Все стоят лицом к стене, закрыв глаза, и молчат. Не скрипнула ли половица? Кажется, кто-то ушел? А может, тихонько прокрался, так что никто и не слышал! Где ты, детская доверчивость, где вера в ближнего? Все пошло прахом. Енш шумно дышит, накаляясь, и наконец не выдерживает:

— Ты уже смылся, Монте? И тебя ждет у них теплое местечко!

— Дурак набитый! — тявкает Монте.

Значит, Монте покуда тут.

И Енш уже не рычит, а басисто и раскатисто рокочет в ответ:

— Сознайся уж — небось на меня глаз положил, красавчик!

Безудержный хохот, — и все вновь обретают зрение, и новыми глазами глядят на солнце, на окружающих: нет, больше никто не удрал, кто был, тот и остался.

— Ладно, — буркает Енш. — Завтра утром еще поглядим, может, за ночь кто передумает. Я больше никому не верю.

— А я никогда и не верил.

— Все люди — сволочи!

— Знаешь что, — говорит Маак Еншу. — Будет лучше, если с сегодняшнего дня ты возглавишь нашу контору. У тебя лучше получается.

— Что правда, то правда, Маак, — соглашается Енш пренебрежительным тоном. — Ты слишком тонко воспитан. Я всегда считал: кто тонок — у того просто кишка тонка. А наша жизнь — сплошное дерьмо. Значит, так: за работу! Куфальт, садись за машинку. И поднапрягись, понял?!

— Понял, — кивает Куфальт.

— А как же я? — заныл Монте. — Не могу же я один разложить десять тысяч!

— Вот и убирался бы, пока дверь была нараспах! — отмахивается Енш. — Ну ладно, ладно, не устраивай сцен. Вечером навалимся всем скопом и поможем. За работу!

И работа кипит.

Куфальт, вновь оказавшийся за машинкой, такой новой и такой прекрасной, поистине счастлив. Счастлив, но встревожен.

Счастлив, ибо пальцы сами пускаются порхать над клавишами, едва только глаза успевают прочесть адрес на карточке, и порхают без ошибок и задержек. Куда подевалась прошлая ночь? Забыта, растаяла, он просто переедет на новую квартиру, и все. Все кончено. Лиза, все кончено? Жизнь, слава богу, так устроена, что все время возникает что-то новое, нет нужды цепляться за старое: что ушло, то прошло!

Чистые конверты у него, как и у всех, лежат на столе аккуратно перевязанными пачками по сто штук. Куфальт срывает бандерольку, его сосед, Фассе, сделал то же самое раньше, опередив Куфальта на три-четыре конверта. А когда Куфальт покончил с этой сотней, у Фассе оставались несделанными еще несколько штук. О, Куфальт нынче в хорошей форме! Странно, но факт: никогда ничего не знаешь заранее. Сегодня у него должно бы все идти вкривь и вкось, а все, наоборот, получается удачно. Он счастлив.

Но встревожен. И все остальные тоже. Никогда раньше не перешептывались так часто, не прерывали работу, не насвистывали в раздумье, не бормотали что-то себе под нос. Зайденцопф побыл и ушел, и хоть гремел и грохотал, но на том гроза не кончилась — молнии-то еще не было. Зайденцопф — не удар молнии. И Загер — не удар… Но грозовые тучи все еще висят над ними — когда же ударит молния?

Ровно в тридцать пять минут шестого она ударила. Ровно в тридцать пять минут шестого раздался резкий стук в дверь.

Маак (конечно же Маак, хотя он уже не был здесь старшим!) крикнул: «Войдите!» Все лица повернулись к двери, вошел пастор Марцетус.

— Добрый вечер! — сказал он и, сделав несколько шагов, остановился посреди комнаты.

— Добрый вечер! — робко и послушно откликнулись несколько человек и тут же прикусили языки.

Четверо (Маак, Куфальт, Енш и Дойчман) вновь принялись за работу, машинки вновь застрекотали, и вдруг…

— Тихо! — спокойно сказал Марцетус. И уже более властно: — Тихо!!!

Трое (Маак, Куфальт, Енш) продолжали стучать по клавишам.

— Тихо! — сказал пастор в третий раз. — Надеюсь, у вас достанет вежливости в течение пяти минут соблюдать тишину и выслушать то, что я хочу вам сказать.

Один (один из всех! А именно Енш) продолжает как ни в чем не бывало стучать на машинке, делает опечатку, исправляет ее, вновь стрекочет. Одинокий перестук звучит так беспомощно, так потерянно в большой комнате, которая только что была заполнена шумом до краев. И вдруг Енш злобно роняет:

— А, пошли вы все! — и его машинка тоже смолкает.

— Правильно! — строго говорит пастор, обращаясь к Еншу. — Совершенно правильно изволили заметить. Вы все, как говорится, хорошенько влипли.

Он опять умолкает. Енш что-то злобно бурчит себе под нос, пастор оглядывает комнату и говорит очень вежливо:

— Господин Монте, уступите мне, пожалуйста, ваш стул на пять минут, я старый человек.

Монте послушно вскакивает и слегка заливается краской, Енш уже дрожит от злости, но не мешает Монте поставить стул посреди комнаты.

— Благодарю вас. — Марцетус вежливо благодарит и садится.

Он удобно устраивается на стуле и обводит взглядом всех присутствующих. Куфальту кажется, что на него он смотрит особо пристально и особенно сильно морщит при этом лоб.

— Итак… — неспешно начинает пастор.

Но не доканчивает.

В одной руке Марцетус держит красивую черную велюровую шляпу с жесткой тульей, в другом — большой носовой платок из тонкого полотна. Время от времени он изящным движением вытирает пот со лба. Лицо у него полное, розовое, рот четко очерченный, выразительный, а подбородок энергичный, сильно выступающий вперед. (У всех, находящихся в комнате, подбородки безвольные, скошенные, и только у Енша нижняя челюсть сильно развита, но в другом роде: это скорее челюсть боксера.)

И именно он в конце концов нарушает молчание, злобно бросив в лицо незваному гостю:

— Господин пастор, нам надо работать, у нас не так много свободного времени, как у вас.

Но тот, как бы не слыша сказанного, спрашивает у Енша:

— Вы здесь за старшего, не так ли? То есть заведуете этой конторой? А может быть, все же не вы, а господин Маак?

— Загер вам наврал, — криво усмехается Енш. — Я заведующий.

— Так-так, — говорит пастор, что-то соображая. И потом еще раз: — Так-так. — Он явно что-то тщательно обдумывает. А потом вдруг спрашивает: — Значит, именно вы и производите все операции, как то: выплаты, расчеты и так далее?

Енш тоже начинает напряженно думать. И бросает быстрый взгляд на Маака, но пастор перехватывает его взгляд, так что им не удается объясниться без слов.

Поэтому Енш ворчливо выдавливает:

— Ну, произвожу.

На что пастор замечает ласковым голосом:

— Следовательно, вы, надо полагать, зарегистрировали свое предприятие в соответствующем отделе полиции?

Молчание.

— А также произвели вычеты из заработной платы в счет подоходного налога?

Молчание.

— А также подали списки сотрудников в больничную кассу? И наклеили марки?

Длительное молчание.

Пастор больше не наблюдает за выражением лиц своих слушателей, его задумчивый и мягкий взгляд устремлен к голубому летнему небу, пронизанному золотыми лучами солнца.

Зато сами они обмениваются между собой беглыми взглядами как бы исподтишка, что-то такое чувствуется в воздухе…

— Мы чрезвычайно благодарны вам, господин пастор, за ваши советы, — вежливо говорит Маак. — И непременно воспользуемся ими в ближайшее время. Ведь мы работаем лишь третий день.

— Так-так, — говорит пастор.

— А три дня как раз и даются на оформление всех бумаг, — вворачивает Енш, тоже вежливым тоном. — Не напомни вы, я бы, пожалуй, забыл.

— Так-так, — еще раз говорит пастор. И видно, что он уже не так спокоен, как вначале.

— Дело, которым я занимаюсь, — заводит он разговор с другого конца, — неблагодарное дело. Каждому из вас всегда кажется, что его обсчитали. Потому что вы видите только одну сторону: мы получаем одиннадцать за тысячу, а вам платим только шесть…

— Четыре пятьдесят, — уточняет Енш.

— Хорошо, четыре пятьдесят, — соглашается пастор. — Но вы не учитываете того, что нам приходится платить за аренду помещения, за отопление и освещение, что машинки изнашиваются и что мы выручаем вас в период кризиса и избытка рабочих рук. А ваш заработок — о боже правый! — Он саркастически смеется. — Вы думаете, у меня только и дела, что раз-два в неделю отчитывать вас за грехи. А на самом деле я день-деньской сочиняю прошения в вашу пользу, разыскиваю и привлекаю благотворителей, жертвователей. Один внесет пять марок, другой десять, восемьсот таких взносов, тысяча таких взносов за год — этим и живет все дело…

— А также его глава — пастор Марцетус, — опять вворачивает Енш.

— Да, и его глава — пастор Марцетус, — соглашается тот. — Вы ведь горой стоите за то, чтобы любая работа оплачивалась по справедливости. Почему же вы хотите, чтобы я работал даром?

— Послушайте, господин пастор, — медленно, чеканя каждое слово, вступает в разговор Маак. Он бледен, как мел, очки то и дело сползают с переносицы, и он привычным жестом возвращает их на место. — Все, что вы говорите, вероятно, верно и правильно, мы не хотим с вами спорить, но… — Тут Маак начинает заводиться. — Но почему бы вам не предоставить нас самим себе? Мы сами нашли себе работу, сами взяли на себя весь связанный с нею риск, и если дела у нас пойдут плохо, к вам мы все равно не побежим. Так что оставьте нас в покое. Здесь работа доставляет нам радость, а пока работали у вас, не доставляла. И нечего нам угрожать — «барыш пополам или донесу», этот финт нам давно знаком. Дайте нам идти своей дорогой, ведь мы ничего плохого вам не делаем.

— Правильно! — выкрикивает Енш, и еще кто-то бормочет нечто нечленораздельно-одобрительное.

— Я не буду говорить вам о том, — пастор опять берет инициативу в свои руки, — что именно мы сделали из вас классных профессионалов. Не буду говорить и о том, что считаю некорректным выведывать адреса нашей клиентуры. Не буду говорить о том, что подло сбивать цены, заключая договор по расценкам ниже наших тарифов. И скажу лишь о том, что никто из вас не достигнет намеченной цели, что для всех вас этот неблагодарный поступок станет началом гибели и новых преступлений…

— Это почему же? — ехидничает Енш, ничуть не задетый за живое речью пастора.

— Да потому, что вы… — Но пастор не договаривает и поднимается со стула. — Вот стоят эти ваши новенькие пишущие машинки. Они блестят, они сверкают, они такие чистенькие и красивенькие… Но как они куплены, а? Как они куплены?

Молчание.

Потом Енш говорит:

— В рассрочку, наверное.

Только они собрались разразиться хохотом, как пастор разражается гневом:

— Они куплены путем обмана, наглого преступного обмана!

Куфальт стоит, как под перекрестным огнем, — да, на него устремлены взгляды всех — горящие, злобные, испуганные, уничтожающие…

А пастор тем временем продолжает:

— Когда господин Зайденцопф вернулся от вас и поведал нам сказочку про новехонькие машинки, мы, конечно, сразу же сообщили в полицию. Расследование еще не кончено, но уже установлено, что все машинки приобретены одним и тем же субъектом без гроша в кармане, и трое пострадавших уже предъявили иск…

Долгое, долгое молчание.

Пастор пронзает Куфальта горящим взглядом:

— Да, теперь вам страшно, теперь вам хочется скрыться с глаз долой, но теперь уже поздно. Я вас предупреждал, Куфальт, я вас много раз предупреждал! — И, повернувшись к двери, кричит: — Господин Шпехт, прошу вас, входите!

И дверь отворяется, и в комнату входит широкоплечий приземистый человек с пышными фельдфебельскими усами, тронутыми сединой, густыми, кустистыми седыми бровями и совершенно лысым черепом.

— Вот Куфальт, господин комиссар Шпехт, — указывает пастор.

— Ну что ж, господин Куфальт, следуйте за мной, — говорит комиссар вполне доброжелательно. — Только спокойно и без всяких штучек.

Он легко подхватывает Куфальта под локоток, белые, как мел, лица товарищей проплывают мимо, потом они исчезают, а дверь, наоборот, наплывает («Неужели никто так и не скажет мне ни слова?»), дверь перед ним открывается, потом, уже за ним, закрывается, и они оказываются на лестнице. И тут изнутри, из мансарды, доносится сочный, уверенный голос:

— А теперь, мои юные друзья, мы можем…

Все потеряно, все мимо. Все мимо, все потеряно.

13

Проснувшись, Куфальт сперва подумал, что все еще видит сон. Этой ночью его преследовал какой-то мрачный, жуткий кошмар. То он бежал от преследователей и глупо прятался там, где был у всех на виду, то его в чем-то обвиняли, и ему приходилось оправдываться, и чем прочувствованнее он говорил, тем презрительнее те люди щурили глаза, пересмеивались и не слушали… И так всю ночь.

Ему казалось, что он плакал во сне, что его изголовье еще мокро от слез и что… И что он, no-видимому, даже кричал: «Отпустите меня, я пойду сам!» Да. Да, это было. Было. Но вот он окончательно проснулся, в тесную камеру пробивается сумеречный серый рассвет, а прямо перед ним, у самого лица, сидят два грозных чудища, два древних, как мир, паразита, готовых напасть на него, беззащитного, тело у них коричнево-красное, плоское и как бы бронированное, а усики-щупальцы и жаждущий крови хоботок направлены прямо на него. Они маячат перед ним как призраки, как грозные демоны… И его разум, высвобождаясь из мрачных лабиринтов сна, силится понять: что с ним? Где он? Но потом, почувствовав зудящее жжение на руках и ногах, он слегка поворачивает голову, одеяло соскальзывает, и насекомые мигом разбегаются в стороны…

«А, клопы, — думает он. — Ясное дело, как же без них. Только их и недоставало. Знакомая картина! Разве бывают полицейские участки без клопов?»

Он вскакивает на ноги и бросается к умывальнику. Моясь, он разглядывает свое тело, на котором уже вновь появились следы укусов. Сколько же времени он был на воле? Он подсчитывает. Получается сто два дня! Всего сто два дня — и опять за решеткой! И хорошо. Зачем было так мучиться?

Он ходит из угла в угол по грязной камере полицейского участка, в которой все стены испещрены бурыми пятнами — следами раздавленных клопов. Можно было бы сейчас заняться их истреблением, тогда хотя бы следующая ночь прошла бы чуть поспокойнее. Только какой смысл за ними гоняться? И какой смысл устраивать себе одну спокойную ночь?

Никакого, пора бы понять, дурья твоя башка!

Этот Шпехт, полицейский комиссар Шпехт, вчера вечером ограничился кратким протокольчиком. Составляя его, он ухмылялся и приговаривал:

— Ну конечно же, старина, у вас не было жульнических намерений, отнюдь! Да и с чего бы? И зачем? Сто восемьдесят марок — за шесть машинок — вы собирались каждый месяц выплачивать из своего заработка, все честь по чести… Да я верю, верю, каждому вашему слову верю! Ах, вы хотите сигаретку? Какую еще вам сигаретку, когда вы чушь несете? Так что, старина, если хотите покурить, придется немного развязать язычок! Небось дело привычное: как-никак пять лет просидели. Сигаретку вам? За здорово живешь ничего не наживешь!

Вот-вот, все по-прежнему, знакомая песня, знакомый мотив! Все начинается сызнова, и может статься, что Беербоом сидит тут же, через десяток камер от него, и его так же будут таскать на допросы и есть клопы, и приговор у него будет — либо вышка, либо пожизненное, а он, дурень, наверняка еще и радуется…

Да, еще Лиза. Наверняка давно уже произвели обыск у него в комнате, расшвыряли как попало все его красивые вещи, а она, скорее всего, решила, что пришли из-за того… И все выболтала. Но они явились вовсе не из-за того, а из-за него самого, она же выкладывает им все как есть про Беербоома. И теперь начнется такое, что ему из-под следствия век не выйти…

«Боже правый, отец наш небесный! Что делать? Хоть на стену лезь, хоть на кроватной ножке вешайся. Кажется, просто не бывает в жизни столько забот, сколько выпало на мою долю за последние четыре месяца. Я вполне понимаю того, кто специально глотает ручку от ложки, чтобы попасть в больницу, где ему сделают чудненькую операцию — хоть криком кричи. Я его понимаю, я вообще все понимаю! Когда живот так болит, никакие заботы не лезут в голову…»

А глаза щиплет, хотя слез нет…

Трах-трах — это щеколда. Щелк-щелк — это замок.

По стойке «смирно» спиной к окну.

Серая физиономия надзирателя.

— Имя, фамилия?

— Вилли Куфальт!

— Вильгельм Куфальт?

— Нет, Вилли Куфальт!

— За мной!

Опять коридоры, опять железные лестницы и железные двери, замки у которых всегда громко лязгают, опять надзиратели, которые вечно носятся взад-вперед («Надзиратель бегает, как лось!»), и кальфакторы, которые вечно что-то драют и моют: все, как прежде!

Большая мрачная комната с матовыми стеклами в окнах и уродливыми желтыми стеллажами для папок. За одним из столов сидит высокий силач со свежим цветом лица, двумя-тремя шрамиками на щеке и светлым ежиком волос. Он курит огромную черную сигару.

«Слава богу, не Шпехт, и вообще не похож на этих типов из уголовной полиции, — думает Куфальт. — Слава богу, попал сразу к следователю!»

— Арестованный Вильгельм Куфальт! — докладывает надзиратель.

— Хорошо, — говорит силач. — Я позвоню, когда вы понадобитесь. Присаживайтесь, Куфальт.

Куфальт садится.

Силач перелистывает его бумаги.

— Господин Куфальт, вам, конечно, известно, в чем вы обвиняетесь. Вот и расскажите мне, как вы, почти не имея средств, додумались купить в шести магазинах шесть пишущих машинок под одно-единственное обеспечение — справку о прописке. Зачем вам понадобились шесть машинок?

И Куфальт начинает рассказывать.

Поначалу слова с трудом слетают с языка, он то и дело запинается, возвращается к событиям более ранним, потом ему кажется, что надо бы начать рассказ с самого начала, то есть с того дня, когда он вышел на волю, или лучше еще раньше, иначе всего не понять.

Но этому человеку можно все рассказать. Во-первых, он ничего не записывает, просто слушает. А во-вторых, он умеет слушать. Куфальт видит, что у того пока нет никакого мнения о его деле. Шпехт, тот был заранее убежден, что Куфальт — мошенник, этот пока еще нет.

Он говорит и говорит, и постепенно на душе у него теплеет. Оказывается, это даже приятно — вот так сидеть и рассказывать другому все, что у тебя накипело.

Но, выговорившись, он вдруг обнаруживает, что внутри у него пусто, и уже как-то растерянно и выжидательно заглядывает следователю в глаза.

— Н-да, — говорит тот, задумчиво разглядывая пепел на кончике сигареты. — Н-да, можно и так изложить. Пастор Марцетус и его люди излагали это дело несколько иначе.

— Ах, эти-то! — вырывается у Куфальта, которого вдруг переполняет чувство собственного превосходства. — Они просто лопаются от злости, что я у них из-под носа перехватил заказ!

— Давайте лучше воздержимся от таких заявлений, — строго говорит следователь. — Не будем утверждать, что эти господа, ваши конкуренты, дают о вас заведомо ложные показания. Нет, от этого лучше воздержимся.

Он укоризненно смотрит на Куфальта.

И Куфальт сразу весь съеживается. Ясное дело, он сморозил глупость, ведь и пастор, и следователь — оба из образованных. А образованные всегда будут выгораживать друг друга. Тем более когда речь идет о такой мелкой сошке, да еще с судимостью.

— Послушайте, господин Куфальт, — начинает силач. — Вы же все прекрасно знаете. Достаточно долго пробыли в тюрьме, чтобы понять, как легко человеку впутаться в какую-нибудь историю.

— Что верно, то верно! — искренне соглашается Куфальт.

— И хорошо знаете, что такой человек, как вы, должен быть вдвойне осторожен. Да что там вдвойне? В сто раз осторожнее!

— Знаю.

— Допустим, все, что вы мне рассказали, чистая правда. Но разве из этого не следует, что вы вели себя крайне легкомысленно? Ведь именно вы взяли на себя ответственность за уплату денег, только вы один, согласно вашей подписи, ручаетесь оплатить все шесть машинок. В то время, как у вас не было даже приблизительно такой суммы и в будущем не ожидалось таких больших денег.

— Но ведь мы между собой договорились, что будем вычитать поровну у всех из заработка!

— Хорошо. Но теперь, когда ваше бюро лопнуло и не предвидится заработков, из которых можно было бы вычесть эти деньги, — как теперь расплатиться?

Куфальт пытается выкрутиться:

— Если пастор окажется свиньей и лишит нас работы…

— Не болтайте глупостей, — строго обрезает его следователь. — Пораскиньте лучше мозгами. Какое дело торговцам до всего этого? Вы обязались в течение года платить по сто восемьдесят марок в месяц. Где вы их возьмете?

Куфальта осеняет:

— А я возьму и просто верну машинки! В договоре о рассрочке сказано, что в случае неуплаты в срок они должны быть возвращены владельцу.

Следователь перегибается к нему через стол:

— А если машинки исчезли? Понимаете, если их украли?

Куфальту не верится:

— Ну, наши-то не украдут!

— Этой ночью, — говорит следователь, подчеркивая каждое слово, — этой ночью в вашу мансарду залезли воры. Четыре машинки успели упаковать…

Куфальт сидит как придавленный, а в голове у него проносится: «Сволочи, наверняка кто-то из наших… Только кто? Фассе? Эзер? Монте? Или уж, скорее всего, этот новый „помощник заведующего“, Загер?! А следователь небось думает, что я с ними заодно… Все пропало… пропало!..»

И в полном смятении глядит на следователя.

— Ну, и что же вы теперь собираетесь делать, господин Куфальт?

— Я… — уныло начинает Куфальт и вдруг взбадривается. — Сяду опять в тюрьму. Я понял, нет смысла барахтаться, все равно там окажешься… Ну и пусть… Мне теперь все равно… Уже без разницы…

Следователь зорко приглядывается к нему:

— А зачем на фирме «Гнуцман» вы назвались Мейербером, господин Куфальт? Если дело чистое, вроде бы ни к чему присваивать себе чужое имя?

— Чтобы в «Престо» не поняли, что это я перехватил у них заказ, — спокойно объясняет Куфальт и встает. — Но теперь мне уже все равно, господин следователь. Отправьте меня обратно в камеру. Просто мне всегда не везет.

— Это вам-то не везет?! — язвительно переспрашивает следователь. — Да вы счастливчик! В вашем положении не пускаются очертя голову в такие авантюры. Вы вели себя глупо, легкомысленно и безрассудно. Таким аллюром далеко не уедешь. Вечно вы недовольны, вечно скулите и жалуетесь, не одно, так другое! Сидели бы себе тихо-мирно в этом «Престо», совсем неплохо там было, ничего страшного, если кто на вас и накричит… Но нет, вам подавай приключения, кучу денег… — Он очень разгневан. — Вам бы только вырваться на простор и пуститься во все тяжкие! Словно молокосос какой!

Куфальт стоит в полной растерянности: его сверлит какое-то беспокойство. Ну, ругают его, ладно, дело привычное. Но он чувствует, что за бранными словами скрывается что-то другое, хорошее…

— Комиссар полиции Шпехт пришелся вам, видимо, не по нутру? — спрашивает следователь. — Он мне рассказал, что вы вели себя на допросе как наглый, закоренелый преступник.

— Но господин Шпехт и сам разговаривал со мной как настоящий полицейский с настоящим преступником. Не так, как вы, господин следователь, — лукаво добавляет Куфальт.

— Да где там! Вас именно Шпехт-то и спас, он один! Еще вчера вечером разыскивал эти ваши договоры о рассрочке, и поскольку у вас дома их не было, ночью отправился в вашу мансарду, где их и обнаружил. Но еще раньше он обнаружил — знаете, что?

— Воров…

— И кто были эти воры?

— Почем я знаю, — запинается Куфальт.

— Положим, знаете. А теперь поглядим, имеете ли вы хотя бы представление, кто ваши враги, а кто друзья…

— Я… — начинает Куфальт и умолкает.

— Ну, говорите же, — настаивает следователь.

— Фассе, — говорит Куфальт.

— Эзер, — говорит Куфальт.

— Монте, — говорит Куфальт.

— Загер, — говорит Куфальт немного увереннее.

— Нет, Маак, — говорит следователь.

— И Енш, — добавляет он.

— Ну, теперь вы все знаете. Ваше счастье, что Шпехт на них наткнулся. И ваше счастье, что эти договоры хранились в бюро и что аккуратный господин Маак приложил к ним нечто вроде плана погашения платежей, — там было указано, сколько с каждого из вас причитается… А потом он передумал… Мерзавец он. этот ваш друг, Куфальт! Гнусный мерзавец!

— Его девушка должна скоро родить, — говорит Куфальт.

— Знаете, что я вам скажу, — на этот раз следователь и впрямь взбешен. — Это слюнтяйство, слабость, это чистейшее идиотство с вашей стороны! Либо вы хотите выбраться из всей этой грязи, либо нет. Да или нет?

— Да, — говорит Куфальт.

— То-то! — говорит следователь. — Пишущие машинки сегодня же будут возвращены торговцам, а предъявленный ими иск аннулирован. До тех пор вам придется подождать. Полагаю, сегодня вечером или завтра утром мы вас отпустим.