1

Прошел декабрь с приятным легким морозцем, на его место заступил январь с дождями и слякотной погодой. Вздыхая, Куфальт достал из шкафа вместо красивого черного пальто желтый, похожий на мешок, прорезиненный плащ.

Декабрь был самым удачным месяцем в жизни Куфальта. Январь начался с полосы чудовищных неудач. До распродаж было еще далеко, начинались они двадцать первого января, и никто не хотел подписываться на газету.

Куфальт стоял и говорил, и уговаривал, если ему вообще давали говорить. Его слушали, а затем отвечали, он-де знает, как сейчас, после праздника, туго с деньгами, или же говорили прямо, без обиняков, что «Друг» все-таки лучше «Вестника». «Вестник» не публикует даже четверти семейных объявлений «Друга», а уж по крайней мере их нужно читать.

В отдельные дни было по шесть, семь и даже десять — двенадцать неудач подряд, а с неудачами пришло и уныние. И тогда Куфальт битых десять минут стоял у двенадцатиквартирного дома, не решаясь зайти, ходил взад-вперед по улице, мокнул под мелким дождем. Самое разумное идти домой, сесть у теплой печки и вздремнуть…

Но блокнот с квитанциями был пуст, а господин Крафт в четыре ожидал от него шесть новых подписчиков, у него была подленькая манера говорить:

— Так, сегодня только два? Сегодня только два, только два!

При этом он шелестел бумагами.

— Кстати, тридцать семь ваших новых декабрьских подписчиков отказались продлить подписку на «Вестник». Вообще в подписке мало толку…

— Разве это моя вина? — раздраженно спрашивал Куфальт.

— А кто говорит о вине! — равнодушно отвечал Крафт, продолжая шелестеть бумагами. — Вы нервничаете, Куфальт.

Но хотя и осталось невыясненным, что, собственно говоря, действительно произошло в новогоднюю ночь, тем не менее Фреезе был сама приветливость. Да, он стал еще приветливее.

— Вам холодно? — осведомлялся он. — Тогда станьте рядом с моим верным слугой Фридолином, сегодня я ему как следует наподдал! Кстати, у меня есть работенка для вас.

Он рылся в бумагах.

— Тут у меня киношная реклама. Эту дрянь я не смотрел. Вычеркните двадцать строчек и всю ерунду. Вот вам полтинник.

Куфальт хотел было возразить.

— Нет-нет, Куфальт, даром только смерть. И даром она только для умерших. Так что спрячьте-ка полтинник: придет день…

Не изменился… Не изменились и намеки, и пропитой вид, и грубая оболочка, скрывавшая сомнительного качества душу.

Не изменилось и восхищение папаши Хардера способностями Куфальта. Но изменилась, очень изменилась Хильда. Не было больше ни одного добровольного поцелуя. Она почти не разговаривала, стихов и пения вдвоем не было и в помине.

Было полдесятого. Госпожа Хардер подала сигнал прощаться, пожелали друг другу спокойной ночи, жених и невеста остались одни, приличия ради ему нужно было посидеть еще с полчасика.

Он встает, закуривает сигарету, проходится взад и вперед по комнате.

— Ветер какой, — говорит он и останавливается, прислушиваясь к шуму за окном.

— Да, — отвечает она и, не поднимая головы, продолжает вышивать монограмму.

— Хорошо бы остаться на ночь здесь, — говорит он и, смутившись, смеется.

Она не отвечает.

Какое-то мгновение он выжидает, а затем начинает снова ходить взад и вперед. Долго думает и наконец спрашивает:

— Сегодня малыш лучше ел, Хильда?

— Нет, — говорит она и вышивает дальше.

Он ходит, думает, а маятник на стене отстукивает: тик-так, тик-так. Наконец снова короткий вопрос и односложное «нет» или «да».

Но лампа горит так тускло; когда он смотрит на склоненный темный пробор, на белую полоску кожи между волосами и красным воротничком джемпера, когда он смотрит и думает, сколько он причинил ей боли и, может быть, еще причинит, ему хочется открыться, открыть душу:

— Слышишь, Хильда…

Она вышивает.

— Послушай, Хильда…

Он подходит к ней совсем близко.

Она чуть отодвигается от него.

— Да?

И, продолжая вышивать, не смотрит вверх.

Он предпринимает еще одну попытку.

— Ты на меня обиделась, Хильда?

— Я?.. За что?

Но не ее холод, не отказ мешают ему говорить — он ведь чувствует, что причина отказа просто уязвленное самолюбие, мешает что-то другое.

Та ночь и белая картонка с печатными буквами ему просто привиделись.

Может быть, покаяться, а вдруг ей нечего мне сказать? Оскорбленная гордость, да, но ведь и я имею право…

И чуть погодя: «Разве я не знал? Ребенок без отца, с первых минут это было известно. Конечно, она права, но ведь она могла бы…»

Нет, ничего, одна болтовня. Все исчезает. Ничего не происходит. Он шагает взад и вперед с сигаретой в зубах. Проходит долгое время, прежде чем он спрашивает:

— А подушки ты уже обшила, Хильда?

— Еще нет, — отвечает Хильда.

Нет, ничего не происходит, и разве можно назвать происшествием то, что однажды он отправляется на Волленвеберштрассе, 37, поднимается по лестнице на четвертый этаж и спрашивает господина Дитриха?..

Разумеется, господин Дитрих дома, и Куфальта безо всяких разговоров впускают к нему в комнату.

Господин Дитрих в одежде, правда, без галстука и воротничка лежит в шезлонге и спит с открытым ртом. Время — около двенадцати.

— Господин Дитрих, — с порога окликает его Куфальт.

— Привет, Куфальт, — бодрым голосом отзывается Дитрих и рывком садится. — Выпейте-ка со мной коньяку.

— Я только хотел отдать вам двадцать марок, — говорит Куфальт и кладет коричневую ассигнацию на столик.

— Но ведь с этим не обязательно торопиться! Расписки, наверное, вам не нужно?..

Господин Дитрих свернул ассигнацию в трубочку и засунул ее в карман жилетки.

— Ну, присаживайтесь. Да вы совершенно промерзли, дружище. И в такую погоду вы собираете подписку? А где вы теперь собираете подписку?

— На севере, — говорит Куфальт. — Рабочие кварталы кожевенных фабрик.

— Плохи дела, верно? Совсем плохи, а? На вашем месте я оставался бы дома и дождался распродаж. Только вещи перепачкаете и ничего не заработаете.

— Ну, в резиновом плаще не страшно.

— А брюки! — восклицает Дитрих. — А ботинки? Но сначала давайте-ка выпьем коньяку. Или вы предпочитаете грог? Мы это быстро. У моей хозяйки есть газ.

— Нет, — произносит Куфальт и делает вид, будто его корежит. — Только не грог. Мне все время кажется, будто я чую запах вашего грога еще с той ночи.

И Куфальт кажется самому себе ловким дипломатом.

— Тогда ваше здоровье, — произносит Дитрих. — Дай бог нашим деткам вырасти такими же. Еще по одной? Правильно! Вы же замерзли.

— А вы тогда хорошо добрались до дома? — не отставал Куфальт.

— Когда тогда?

— Ну, в ту новогоднюю ночь, господин Дитрих. Кафе «Центр».

— А, вы слышали об этом? — смеется Дитрих. — Да, в тот вечер я хорошо набрался.

— Я тоже там был, господин Дитрих, — с нажимом произносит Куфальт. — Мы ведь даже разговаривали друг с другом.

— Вы тоже там были! — удивляется Дитрих, — Смотрите-ка! Да, в тот вечер я наклюкался.

Куфальт лихорадочно думает: «Он издевается или в самом деле ничего не помнит? По крайней мере, проснувшись, он должен был обнаружить табличку. Или Минна ее сняла?»

И, будто угадав его мысли, Дитрих сказал:

— Да, если и вы были там, дорогой Куфальт, то поступили не лучшим образом, оставив меня в таком беспомощном состоянии.

— Как в беспомощном состоянии?..

— В положении риз. Если бы меня не подобрал мой друг, мясник Куцбах, я бы наверняка очутился в постели у Минны!

Хитер, ведь хитер. Куфальт сдался.

— Ну, мне пора. Сегодня я еще никого не заарканил.

— Но ведь не откажетесь еще от одной! Посмотрите-ка, на что вы похожи? Вы посинели от холода, в таком виде вы не можете идти к клиентам. Вы действительно решили идти?.. Ну, тогда еще по одной. Ваше здоровье! Кстати, — неожиданно серьезным голосом произнес он. Два пальца исчезли в кармане манишки и вытащили коричневую трубочку. — Кстати, вы действительно обойдетесь без них?

— Ну конечно, — ответил сбитый с толку Куфальт. — Я ведь очень хорошо зарабатывал.

— Потому что если вы не… — начал было господин Дитрих. — Во всяком случае, я всегда к вашим услугам. Никогда не забывайте об этом. Я всегда искренне сочувствую вашей трудной, безрадостной судьбе. — И тут же лицо господина Дитриха расплывается в улыбке. — Так что вот, господин Куфальт, был весьма рад вам. Если будет настроение, всегда рад видеть вас у себя.

Рукопожатия. Адье.

Нет, ничего не ясно. Ничего не произошло. Что-то надвигается, какая-то темная туча, гром может грянуть с любой стороны.

Хильда, Хардер, Фреезе, Штарк, Дитрих, Брун, Бацке…

Но гром грянул совсем с другого конца.

2

В тот роковой четверг тринадцатого января Куфальт около половины пятого пополудни с большой неохотой поплелся в «Вестник». Семь часов он был на ногах, а улов никудышный: два подписчика. Честно говоря, даже полтора, потому что вдова Машке, не устоявшая перед его красноречием, уплатила только аванс в шестьдесят пфеннигов, а остаток он должен был получить первого, когда приносили пенсию.

Куфальт побаивался грубоватого голоса Крафта:

— Два, так-так, ну да, всего два… два!

Он зашел в кабачок Линдеманна и задаток вдовы потратил на коньяк. Затем он тем же манером обошелся и со взносом рабочего Пахульке.

И после пяти он в приподнятом настроении появился в экспедиции, где его уже поджидал Крафт.

— Всего двое, господин Крафт, — бросил он, удивившись, почему маленькая стенографистка Утнемер с ужасом посмотрела на него. — Дела идут все хуже и хуже.

— Два… — сказал Крафт, удивив его. — Ну что же, два тоже хорошо, лучше, чем ничего. Зайдите к господину Фреезе, он хочет с вами переговорить.

Куфальт вопросительно посмотрел на Крафта, на Утнемер. Девушка отрицательно покачала головой.

— Почему вы качаете головой? — удивленно спросил Куфальт.

— Я вовсе не качаю головой, — солгала она, покраснев.

— Ну иди те же, господин Фреезе ждет, — раздраженным голосом неожиданно крикнул Крафт.

— Ладно-ладно, — произнес Куфальт, направляясь в кабинет редактора. У него еще не возникло предчувствия грозящего несчастья, коньяк согрел и взбодрил его, но все-таки ему показалось странным, как эти двое вели себя сегодня.

— А что, собственно, с вами происходит сегодня, господин Крафт?

— Ничего со мной не происходит, ну давайте скорей, приятель.

Господин Фреезе был не один. Рядом с ним в качалке сидел человек, с первого взгляда не понравившийся Куфальту, тощий, долговязый мужчина со смешным животиком, с сухой птичьей головой, кожа на которой была совершенно желтой. Из-под металлической оправы смотрели колючие черные глазки.

Перед ними стояли две рюмки с коньяком.

— Господин Куфальт — господин Брёдхен, — представил Фреезе.

Куфальт поклонился, а Брёдхен только кивнул, кивнул подчеркнуто небрежно. Он пристально смотрел на Куфальта. Куфальт снова взглянул на него.

— Вам лучше бы встать возле печки, — ласково произнес Фреезе. — Вы наверняка снова продрогли. Сколько у вас сегодня?

— Двое, — ответил Куфальт.

— Двое, — вздохнул Фреезе. — Пять с половиной марок. Ведь на это не разживешься, верно?

— Отчего же, — настороженно ответил Куфальт.

Тощий с животиком ничего не сказал, он только смотрел на Куфальта.

— Где же вы сегодня были? — с интересом спросил Фреезе, но Куфальт уже понял, что интерес этот был притворным.

— На севере, — коротко бросил он.

— Как на севере? — переспросил Фреезе. — Где кожевенные фабрики? Фабрикштрассе? Веберштрассе? Линзингенштрассе? Тёпферштрассе? Тальштрассе?

Будто защищаясь, долговязый дернулся, но остался сидеть на месте.

— Да, — произнес Куфальт.

Было ясно, что надвигалась беда. Но ясно было и то, что как бы там ни было, но спускать этот необычный допрос было нельзя, на всякий случай нужно было подстраховаться.

— А кстати, господин Фреезе, зачем вы спрашиваете? — осведомился он и взглянул на господина Фреезе.

Тот снова уставился на него своими красными рыбьими глазками. В уголке рта показался язык, облизал губы — наверное, подумал о Трене — и снова исчез.

Фреезе ничего не ответил, а вместо него неожиданно раздалась торопливая злая скороговорка тощего:

— Светлый резиновый плащ — соответствует! Очки в темной роговой оправе — соответствует! Мучнистого цвета лицо — соответствует! Серая фетровая шляпа не соответствует, но наверняка у него есть дома зеленая. Мы поищем ее.

«Легавый! Как же я сразу не заметил, идиот! — с ужасом подумал Куфальт. — Но ведь у Любекских ворот на мне не было резинового плаща!»

Он чувствует — и страшно злится на себя за это, — что краснеет и снова бледнеет. Неожиданно у него подкашиваются ноги, и он вынужден прислониться к печи.

Те, двое, неотступно следят за ним. Он пытается улыбнуться — не получается. Он хочет что-то сказать — и не может. У него вдруг пересохло во рту.

— Инспектор Брёдхен, — наконец произносит тощий, поскольку спектакль несколько затянулся. — Из уважения к моему другу Фреезе я веду дело без шума.

Он глубокомысленно смотрит на коньячную рюмку.

— Итак, когда вы занимались подпиской на Тёпферштрассе?

Куфальт хочет ответить, Брёдхен делает ему знак рукой.

— Кстати, для проформы я хотел бы обратить ваше внимание на то, что ваши показания могут быть обращены против вас же. Можете не давать показания. — Он недовольно прерывает себя. — Но вы ведь в курсе. Вы привлекались.

— Да, — отвечает Куфальт.

— Сколько?

— Пять лет тюрьмы.

Тот кивает, наверняка он все это давным-давно знает.

— За что?

— Растрата.

— Где отбывали?

— Здесь, в городе.

Тощий с животиком снова кивает и уже спокойнее продолжает:

— Итак, вы в курсе. Думаю, вы не будете создавать нам ненужных трудностей. Вот вас и замели, Куфальт…

— То есть как? — возбужденно спрашивает Куфальт. — Я вообще ничего не понимаю. Я все отрицаю.

Полицейский кивает, многозначительно смотрит на Фреезе, глаза которого сверкают от восторга:

— Видишь, он в курсе! С самого начала все отрицает! А на Тёпферштрассе вы собирали подписку? Кстати, вы это уже признали.

— Я еще раз это признаю, — отвечает сбитый с толку Куфальт. (Что он привязался с этой дурацкой Тёпферштрассе?)

— Так, значит, вы это признаете. Отлично. А у фрау Цвитуш вы там тоже были?

Куфальт задумывается. Эти двое настороже. Вероятно, вопрос важный. Значит, что-то случилось на Тёпферштрассе, хотя он ни сном ни духом не ведает что.

— Я вам так сразу сказать не могу, — осторожно объясняет он. — Каждый день я обхожу тридцать — сорок квартир. Всех фамилий не упомнишь.

— Значит, вы отрицаете, что были у фрау Цвитуш?

— Я этого не сказал. Я сказал, что не знаю. Мне сперва нужно увидеть дом. И дверь на этаже. А может быть, и саму женщину.

— Дом номер девяносто семь, — произносит господин Брёдхен.

— Понятия не имею, я не смотрю на номера.

На какое-то время воцаряется молчание.

— А что случилось с фрау Цвитуш? — спрашивает Куфальт. Ему кажется, что он задал очень хороший вопрос.

Но ему не отвечают, вместо ответа тощий спрашивает:

— У вас есть зеленая фетровая шляпа?

— Нет, — отвечает Куфальт.

— А какая у вас есть еще шляпа?

— Черный котелок и светло-голубая фетровая шляпа.

— Голубое и зеленое легко спутать, — поясняет господин Брёдхен. — На всякий случай лучше мне сначала пойти с Куфальтом к нему на квартиру и осмотреть его гардероб.

— Пока я господин Куфальт, — протестует Куфальт.

— Да бросьте вы, приятель, — спокойно произносит инспектор. — Ну, мы пошли, Фреезе. Большое спасибо.

— Допей свой коньяк, Брёдхен, — произносит Фреезе. — И ты, Куфальт, выпей рюмку. Для храбрости.

Они выходят. Куфальт впереди, Брёдхен за ним. Фройляйн Утнемер провожает их испуганным участливым взглядом. А господин Крафт с головой уходит в чтение своего гроссбуха и даже не отвечает, когда Куфальт весело произносит: «Всего хорошего».

Да, ему весело: он готов поспорить, что полицейские на сей раз сядут в лужу.

3

У дверей «Вестника» господин Брёдхен, задумавшись, останавливается.

— Вам не следует идти рядом со мной, господин Куфальт, — наконец произносит он. — Фреезе сказал, что вы помолвлены. Я пойду за вами следом. Но если вы попытаетесь…

— Будете стрелять! — договаривает Куфальт. — Я знаю. Бежать не собираюсь. Вы бы мне лучше сказали, что случилось с фрау Цвитуш, господин инспектор.

— Ведите меня к себе домой, — командует тот.

— Ладно, — отвечает Куфальт и трогается в путь.

На лестнице они снова объединяются. У Брёдхена испортилось настроение, потому что Куфальт шел без фокусов.

— Зарабатываете две марки пятьдесят в день, а живете прилично.

— Зарабатывал и побольше, — объявил Куфальт. — Двести сорок марок в неделю.

— Об этом мне Фреезе ничего не сказал, — недовольно заметил Брёдхен.

— Есть свидетели, господин инспектор. Об этом вам нужно спросить господина Крафта, — радостно подхватил Куфальт. — Все записано в его толстых книгах. И квитанции тоже есть.

Он включил свет в комнате.

— А теперь деньги кончились? — спросил полицейский.

— Почему? — удивился Куфальт. — Кто вам сказал эту ерунду? У меня на книжке тысяча сто тридцать семь марок.

— Вот как, — произносит тот, раздражаясь еще больше. — Об этом мы еще поговорим. Откройте-ка для начала шкаф.

— Он открыт, господин инспектор, — вежливо произнес Куфальт.

— Дорогие у вас вещички, — сказал инспектор. — Все купили на зарплату?

— Вещи мне прислал свояк. И на это тоже есть свидетели, господин инспектор.

— Так! Наденьте-ка эту шляпу, — торжествуя, воскликнул инспектор. — У нее точно зеленоватый цвет. Это-то вы должны признать, господин Куфальт.

— По-моему, серо-голубой, — решает Куфальт, стоя перед зеркалом.

— Бросьте, она зеленая! И совершенно бессмысленно все отрицать. Покажите-ка свою сберкнижку.

Куфальт достает ее из закрытого ящика письменного стола.

— Со второго января вы ничего не вносили? Сколько у вас наличными?

Куфальт роется в карманах.

— Сорок шесть марок.

— А где еще триста марок? — спрашивает чиновник.

— Какие триста марок?

— Которые вы взяли у Цвитуш из комода. Да не притворяйтесь, Куфальт, это совершенно бессмысленно. Сегодня вечером я сделаю в вашей квартире обыск. Даже если вы их успели припрятать, все равно я найду их.

Куфальт воспрянул духом. Сердце его забилось легко и радостно.

— Значит, у фрау Цвитуш украли три сотни из комода? Ну, господин инспектор, тогда нам проще всего пойти к ней. И она вам подтвердит, что это был не я.

Чиновник внимательно смотрит на него.

— Чему вы так радуетесь? — спрашивает он.

— Теперь я знаю, в чем дело, и знаю, что скоро все выяснится. Так пойдемте.

Но Брёдхен садится.

— А почему вы до этого испугались, когда стояли у печки.

Вопрос сбивает Куфальта с толку.

— Я вовсе не испугался, — отрицает он.

— Конечно, испугался, — как бы самому себе говорит полицейский. — Фреезе тоже это подтвердит. Нет, нет, Куфальт, что-то у вас не так. Даже если вы и не были у Цвитуш, в чем я очень сомневаюсь…

— Да не испугался я, — произносит Куфальт, он снова берет себя в руки. — Просто когда привлекался, чувствуешь себя неуютно, когда разговариваешь с полицейским. Ведь никогда не знаешь, сумеешь ли доказать, что не виноват. Наш брат всегда на подозрении…

— Нет-нет, Куфальт, — отвечает тот. — Меня вы не проведете. Я вашу братию знаю. Что-то вы натворили. — Он снова погружается в раздумье. — Ну, давайте сперва зайдем к Цвитуш.

— Да, зайдем, — упрямо произносит Куфальт. — Подозревать может каждый… Вы видите, господин инспектор, я отлично зарабатывал, и деньги лежали на книжке, хочу на Пасху жениться. Нужно быть круглым идиотом, чтобы из-за трехсот марок все себе изгадить.

— Живут дураки и даже не знают о собственной глупости, — меланхолически замечает инспектор. — Так красть вообще глупо.

— Да потому я этим и не занимаюсь. Однажды я совершил растрату, вы ведь и сами знаете, господин инспектор, что растрата и кража — вещи разные. — И признается: — Я слишком труслив, чтобы решиться на кражу, господин инспектор.

— Так-так, — говорит тот. — Вы каждый день пьете так много коньяку?

— Я же выпил совсем немного.

— Во всяком случае, больше, чем следовало бы, и, уж конечно, больше, чем вам налил Фреезе. Вы пили коньяк, когда собирали подписку на Тёпферштрассе?

— Нет, я почти никогда не пью коньяк.

— Но сегодня выпили?

— Да… У меня было плохое настроение, потому что дела шли плохо.

— Где?

— У Линдеманна.

— И сколько?

— Четыре рюмки.

— И еще одну у Фреезе. Итого пять. После пяти рюмок можно с собой и не совладать.

— Но я не пил, когда ходил собирать подписку на Тёпферштрассе.

— Это мы сейчас увидим. — Полицейский зевает. — Давайте-ка зайдем к фрау Цвитуш.

4

— Мне кажется, я никогда не был в этом доме, — говорит Куфальт и скользит взглядом по коробке дома, Тёпферштрассе, 97, освещенной тусклым светом газового фонаря.

— Когда кажется, надо креститься, — отвечает инспектор Брёдхен. — А почему вы не могли зайти именно в этот дом, раз вы обошли всю Тёпферштрассе?..

— Ну что вы, я захожу не во все дома! По некоторым я сразу вижу, что ни к чему, и в них даже не захожу!

— Вот как! — произносит господин Брёдхен. — Осторожность — мать мудрости, но нельзя быть слишком осторожным, Куфальт. Вам знаком этот дом?

— Здесь живут рабочие, — прикинув, отвечает Куфальт. — Знаю ли я его, не помню… Они ведь все похожи друг на друга.

И он наклоняется, чтобы прочесть таблички на трех дверях первого этажа.

— Нет! Это на третьем этаже! — нетерпеливо бросает Брёдхен, и Куфальт покорно поднимается на второй этаж, на третий, а Брёдхен плетется сзади.

— Пойдемте-ка вниз, — недовольно произносит Брёдхен. — Если это были вы, то на вас пробы ставить негде. Конечно, она на первом этаже.

— Ну вот, господин инспектор, — радостно замечает Куфальт, — теперь, когда я знаю, о чем речь, я совершенно спокоен.

Но ему не нужно было этого говорить, потому что полицейский со значением произнес:

— Теперь, когда вы знаете, что речь не о том! Постучитесь и войдите первым… А я понаблюдаю…

Куфальт послушно стучится, и низкий женский голос кричит:

— Войдите!

Маленькая рабочая квартирка, сначала попадаешь на кухню, из кухни дверь в комнату, она открыта. Куфальт видит две кровати, накрытые белым вафельным покрывалом.

У плиты стоит толстая расплывшаяся женщина в темном грязноватом платье, с белым полным лицом, дряблыми щеками и черными беспокойными глазами.

Куфальт испытующе смотрит на женщину, он совершенно уверен, что никогда не видел ее. Затем снимает свою (все-таки серо-голубую) фетровую шляпу и вежливо произносит:

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, — отвечает женщина. — Что вам нужно?

Куфальт не отвечает ей.

— Ну? — торжествуя, кричит он полицейскому, который стоит в тени. — Узнала она меня или не узнала?

И снова господин Брёдхен не отвечает ему. Он выходит из тени.

— Добрый вечер, фрау Цвитуш. Вот тот молодой человек.

— Я протестую! — в ярости кричит Куфальт. — Если вы будете говорить женщине, что это я, то она в это тоже поверит. Это был не я, фрау Цвитуш. Вы ведь меня еще ни разу не видели, верно?

— Замолчите, Куфальт! — грубо обрывает его Брёдхен. — Вы здесь не задаете вопросов! Фрау Цвитуш, значит, это тот молодой человек, который здесь, на этой улице, собирал подписку на «Вестник». Он был у вас?

— Посмотрите на меня! — заклинает ее Куфальт. — Пожалуйста, посмотрите на меня внимательно.

— Сказано вам, молчать, Куфальт!

Женщина беспомощно смотрит то на одного, то на другого мужчину.

— А я не знаю… — говорит она. — Ведь всех не разглядишь, разве он был такого высокого роста? — ища поддержки, она оборачивается к полицейскому.

— Это я вас должен спросить: светлый резиновый плащ, темная роговая оправа, бледное лицо — вы же видите, все совпадает, мамаша Цвитуш.

— Да… — помедлив, отвечает та.

— Разве на мне была эта шляпа? — настойчиво спрашивает Куфальт. — Ну разве на том была такая шляпа? Вы же сказали, что на нем была зеленая шляпа! А моя шляпа не зеленая…

— Да… — недоверчиво произносит она. — Эта, пожалуй, не зеленая…

— Что, на том мужчине была шляпа такого фасона, мамаша Цвитуш? — Полицейский тоже повторил вопрос.

— А я не знаю, — произносит она. — Он ведь ее сразу снял. Разве я сказала, зеленая?

— Вы сказали, зеленая.

— Может, она выглядела, как эта?

— Вам это лучше знать, фрау Цвитуш, — строго говорит полицейский. — Кстати, вы сказали, что шляпу он в комнате не снимал, и только когда писал, положил ее рядышком на стол.

— Я говорила? Значит, так оно и было. Значит, шляпа эта, господин комиссар.

— Так-так! — произносит господин Брёдхен. Но по всему видно, что он не очень доволен. — А это тот самый молодой человек?

— Сначала я решила, что это не он, тот был вроде повыше и голос у того погрубее. А теперь почти уверена, что это он.

— Вот как, — еще недовольнее произносит Брёдхен.

— А у него еще есть деньги, господин комиссар? — доверительно спрашивает она, большим пальцем указывая на Куфальта.

Инспектор не ответил.

Куфальт продолжает стоять. Радостное настроение улетучилось, он чувствует только страх, безграничный страх. Вот он так старался, тянул лямку и все для того, чтобы эта старая глупая баба топила его безо всяких доказательств. Брёдхену достаточно только отнестись к этому менее тщательно: опознан, вот и отлично, значит, он. Преступление раскрыто — и он сядет. Потому что не пройдет и пяти минут, как она снова обязательно опознает его. И твердо уверует в это, будет клясться в любом суде мира, что так оно и было.

А у него нет даже возможности защищаться, он отсидел, и любой заподозрит его, все бессмысленно. Что же будет? Боже мой. что будет с Хильдой, с Хардером, Фреезе и Крафтом? А с ним? Что будет с ним?

— Фрау Цвитуш! — заклинает он ее. — Вы только хорошенько посмотрите на меня! Разве у того были русые волосы? Разве у него был пробор? Разве он говорил с вами культурно, как я, наверное, болтал на диалекте? Подумайте еще раз…

Брёдхен сидит на кухонном столе и испытующе смотрит то на Куфальта, то на женщину.

— Нет-нет, молодой человек, — плаксивым голосом отвечает старуха. — Вы просто хотите сбить меня с толку. Господин комиссар тоже сказал, чтобы вы помалкивали. Вам, должно быть, стыдно, что вы украли у старой женщины из комода все сбережения и еще, притворяясь, сказали: «Побудьте у плиты, чтобы еда не подгорела, а я подожду…»

Куфальт вздрогнул, он вспомнил, что действительно где-то сидел так и говорил что-то в этом роде…

Но тут господин Брёдхен строго произнес:

— Нет, Цвитуш, все не так просто. Давайте не выдумывайте того, чего не было! Пока нет доказательств, что вы его опознали.

— Но ведь я же вам говорю, господин комиссар, — жалуется она, — конечно, я его опознала. Это был он!

— Я никогда, никогда у вас не был! — разозлившись, кричит Куфальт.

— На левой руке у него было еще такое золотое кольцо, я хорошо его разглядела, когда он держал блокнот и писал.

— Но этого вы до сих пор не говорили, фрау Цвитуш!

— Потому что я только теперь это вспомнила, господин комиссар. У него было именно это кольцо!

В этот момент ее прервали.

Размахивая, будто пращой, синим эмалированным кофейником, в комнату ворвался могучего сложения мужчина в желто-белой строительной спецовке. На его забрызганное известкой лицо свисали длинные черные пряди волос.

— Где этот гад, который украл у моей жены все ее сбережения? — разъяренно кричит он. — Иди-ка сюда, сволочь, я тебе все кости переломаю… — и он бросается на Куфальта, хватая его за грудь…

— Спокойно, Цвитуш, — говорит Брёдхен. — Спокойно, — повторяет господин Брёдхен, но вмешиваться не торопится.

— Ну-ка уберите руки! — кричит и Куфальт. — Ничего я у вас не крал! — и он толкает верзилу.

В дверях толпятся соседки.

Толчок был не очень сильным, потому что Куфальт большой силой не обладал. Но все-таки великан сразу потерял равновесие, сделал шаг назад, оступился и сел на пол.

Через кухонную дверь отчетливо слышен шепот сожаления.

В черных, только что сверкавших гневом глазах каменщика появляется выражение тупого удивления, а затем он громко хохочет.

— Пьяный! Опять пьяный! — жалуется фрау Цвитуш. — Пьет теперь каждый вечер!..

— Это он с горя, из-за денег! — доносится из кухни визгливый женский голос.

— Таких мерзавцев убивать нужно!

— Пропивают с бабами трудовые денежки!..

Брёдхен внимательно наблюдает за этой сценой.

— Можете встать, господин Цвитуш. С каких пор вы пьете?

— Это никого не касается, — угрюмо произносит силач. Он с трудом поднимается, опершись на кухонный стол. — Но если я тебя, субчик, еще раз застану!..

— Вы больше не будете пить, — сухо говорит Брёдхен. — Пойдемте, Куфальт. Может быть, мы еще раз придем к вам завтра утром, фрау Цвитуш, чтобы вы рассмотрели этого господина при дневном свете. Всего доброго!

И вместе с обвиняемым он проходит сквозь цепочку ругающихся женщин.

5

Какое-то время они молча идут рядом по улице.

Затем Куфальт говорит:

— Если вы завтра еще раз приведете меня к ней, господин инспектор, я пропал. Тогда она меня обязательно опознает. — И, видя, что тот не отвечает, продолжает: — Ведь она сегодня весь вечер только и делала, что глазела на меня.

— Так-так, — только и сказал господин Брёдхен. А затем через какое-то время добавил: — хорошего же вы мнения о нашей работе. Вы думаете, что только вы один умный?

— А что думаете вы?

— Я думаю, что вы совсем не такой прожженный тип. Сейчас я думаю, что вы дурак. А с дураками всегда больше хлопот.

Пауза. Они опять молча идут рядом.

— Куда мы, собственно говоря, идем? — спрашивает Куфальт.

Брёдхен что-то бурчит себе под нос.

— Но вы ведь меня отпустите? Ведь эта старуха ничего не значит.

Но и на это господин Брёдхен не отвечает.

Они направляются в центр города, идут через рыночную площадь, в ратушу, проходят через дежурную комнату, где на нарах лежат несколько полицейских, поднимаются по лестнице вверх — и Брёдхен распахивает дверь, ведущую в узкую каморку. Там, за пишущей машинкой, сидит полицейский, старший вахмистр, Куфальт знает знаки отличия.

— Садитесь! — бросает Брёдхен Куфальту. И нетерпеливо добавляет: — Да садитесь же! Вреде, этот господин не должен…

— Знаю, — равнодушно отвечает старший вахмистр Вреде и продолжает печатать дальше.

— Я на секунду загляну к шефу, — объявляет Брёдхен и исчезает за обитой дерматином дверью в соседней комнате.

Куфальт в оцепенении сидел на стуле. Ему очень хотелось послушать, о чем говорят в соседней комнате, но обивка двери слишком плотная, да еще машинка стучит так, что не остается ничего иного, как ждать: его отсюда выпустят? Конечно, выпустят, ведь никаких доказательств нет!

Прошло много времени, наконец Куфальт не выдержал, встал, принялся ходить взад-вперед.

— Отойти от двери! Сесть! — отрывисто кричит человек за пишущей машинкой.

Куфальт садится и снова ждет: «Конечно, выпустят. Я еще успею к Хильде».

Бесконечно долго тянется время, но вот обитая дверь распахивается и вместе с господином Брёдхеном появляется рослый важный человек в полицейской форме.

Куфальт вскакивает, становясь по стойке смирно, которой он выучился в тюрьме.

Но полицейский офицер только скользит по нему взглядом.

— Значит, пока в следственный изолятор, — решает он.

— Но… — почти крича, произносит Куфальт.

— Увести! — резко командует офицер, исчезая за обитой дверью.

Старший вахмистр встает из-за машинки и снимает с доски связку ключей.

— Господин вахмистр! — кричит Куфальт. — Вы ведь сами знаете, что это был не я. Так выпустите меня, я наверняка от вас не сбегу. Вы же знаете, я сегодня должен еще попасть… — понижая голос — …к своей невесте. Вы же не хотите мне все испортить!

— Не валяйте дурака, Куфальт, — произносит Брёдхен. — Что стоит вам провести одну ночь в тюрьме! Если вы действительно невиновны, завтра утром вас выпустят, а для расследования лучше, если вы нам пока не будете мешать. — Он умолкает, а затем произносит: — Кроме того, вы можете совершить побег и уклониться от суда и следствия. Уведите, Вреде!

— Следуйте за мной! — командует Вреде. — Да поторапливайтесь! Сегодня вечером у меня еще есть дела.

Они идут через темный двор, лязгает железная дверь, вахмистр зажигает свет, каменный коридор, знакомые решетки, дверь в камеру…

— Нетоплено, — с запинкой произносит Вреде. — Ну, на одну ночь и так сойдет. Я вам дам еще одно одеяло. Хотите что-нибудь поесть? Могу дать кусок хлеба. Суп уже роздали. Вытащите все из карманов. Через пять минут я заберу подтяжки и галстук и погашу свет. Давайте побыстрее!

В камере, этом промозглом склепе, еще не очень темно. Лампочка во дворе бросает на потолок тусклый отсвет. Дрожа от холода, Куфальт сидит на постели и не отрываясь смотрит на серые стены.

Что стоит вам провести одну ночь в тюрьме! Что стоит вам провести только одну ночь в тюрьме! Что стоит вам провести одну ночь только в тюрьме! Несказанная ярость охватывает его. Нет, дрожал он не только от холода.

— Ну, погодите, вот выйду на волю, я вам покажу!..

И снова: что стоит вам провести одну ночь только в тюрьме!

Позже он слышал звонки проезжавшей пожарной команды.

Да, все правильно, Брун был совершенно прав: все сжечь… всех поубивать, всех паразитов! Что стоит вам провести одну ночь только в тюрьме!..

6

Пожарная команда, звонки которой слышал Куфальт, выехала на деревообделочную фабрику. Фабрика горела. Да, она горела, а маленькому, добродушному, похожему на тюленя Эмилю Бруну пришлось пройти долгий, горький путь, до того как возник этот пожар, возник из-за него, но не он его устроил…

Конечно, он ошибался, утверждая, будто заводская администрация держала его, убоявшись его разговоров о легко горящих деревообделочных фабриках. Нет, эти и подобные разговоры там можно было услышать довольно часто, собаки, которые лают, не кусаются, а на худой конец, существовала страховка.

Нет, его держали, потому что он был по-настоящему прекрасным работником, да к тому же еще и старательным, трудягой, как он сам себя называл. Такого погонялу, да к тому же еще и за гроши, вовек не сыскать!

Серьезный оборот дело приобрело только тогда, когда его цех действительно стал давать плохую продукцию и выяснилось, что саботаж организовал Брун.

Вот тогда Брун к впрямь был на грани вылета. Но спасло то, что работник он был незаменимый. Надо было что-то придумать, чтобы обломать его!

Бухгалтер по зарплате, желчный, ядовитый старик, предложил рассказать биографию Бруна коллегам по работе и таким образом изолировать его, чтобы заводская администрация стала ему единственной защитой. К чести фирмы «Штегувейт» нужно заметить, что предложение отклонили. Бухгалтера, который получал мизерную зарплату и люто ненавидел каждого прилично зарабатывающего рабочего, хорошо знали. Над ним посмеивались, но не трогали, потому что понимали: пока он работал, можно было не сомневаться, что не будет выплачено ни пфеннигом больше. Но воспользоваться его предложением никто не захотел.

Вместо этого вспомнили об одном польском рабочем-эмигранте, некоем Кане, который, работая на строгальном станке, был недоволен жизнью. Каня, льстивший, подлизывавшийся к начальству, был готов выполнить любое поручение и даже бесплатно работать сверхурочно. Больше всего он ненавидел собственных коллег, презирал их за тупость, инертность и лень. Он не упускал случая, чтобы донести на них и навредить им: он был прирожденным бригадиром и думал только о своей фабрике и, следовательно, о своем продвижении по службе, дабы осуществить свою мечту: приобрести двухкомнатную квартиру с радио и плюшевой мебелью.

В интересах дела его следовало бы посадить рядышком с Бруном, и пусть их соревнуются, сколько влезет.

К сожалению, удались оба плана, причем план желчного бухгалтера — раньше плана администрации. Этому крючку — бухгалтеру, не давало покоя, что его отличное предложение отклонили. Он тайком натравил рабочих на Бруна. Но тот не сдавался. Мало того, ему даже удалось сколотить в цеху группу рабочих, принявших его сторону и где только можно вредивших более многочисленной группе хулителей. Теперь основное рабочее время уходило на эту вражду, и насесты сколачивали только под присмотром мастера. Но стоило тому отлучиться, как тут же вспыхивали ссоры; враждующие стороны взламывали шкафчики в раздевалках и крали содержимое, портили привод машины, чтобы оборвавшийся ремень, зацепив противника, мог затащить его в станок. Исподтишка запускали молотками, а произнесенного вполголоса слова «убийца» было достаточно, чтобы завязалась драка.

К этому добавились постоянные прошения в дирекцию немедленно уволить убийцу. Показывали раны, якобы им нанесенные. Пропадали деньги — это он их украл. Дыры на спецовке от кислоты — только у него одного была бутылка с кислотой.

И вот в цехе появился Каня. Каня был не просто рабочим, который сколачивал насесты, дирекция имела на Каню какие-то виды, об этом знал весь цех, но какие именно — мнения расходились, однако то, что речь здесь шла о Бруне, было ясно всем.

Появился Каня, и с его появлением сразу наступило затишье, которого так желала дирекция. Обе стороны выжидали. Кем был Каня, только ли просто надсмотрщиком, который должен был докладывать дирекции обо всем происходящем? Во всяком случае, держался он скромно. Прежде он работал на строгальном станке и в насестах не разбирался, искусством сдельно вбивать гвозди не владел. Он возился с досками, косился вправо, влево.

— Да, этот за день один насест сделает, — крикнул кто-то, и все засмеялись. Каня тоже засмеялся. До обеда Каня сделал свой первый насест.

— Брак, переделать! — сказал мастер, и Каня скромно улыбнулся.

Все сразу смекнули, что от Кани проку не будет. И уже на следующий день на него не обращали внимания. У стеллажа с гвоздями Вилли Блунк и Эрнст Хольтманн затеяли ссору.

— Ты что это мне на ноги наступаешь?

— Кто кому наступает на ноги? Ты мне или я тебе?

И один наступил другому на ногу.

— Ах ты, вонючий убийца!

— А ты — вонючий бабник!

Блунк проходил по бракоразводному процессу, о котором подробно и грязно рассказывал.

— Эй, Брун!

— Что, Стаху?

— Отпусти Вилли, а то получишь молотком!

— Если хочешь, чтобы я сам заехал тебе молотком!..

— Вонючий убийца!

В ответ раздался звериный рев. В клубок ссорящихся, дерущихся, раздавая удары направо и налево, прыгнул Каня. Рукава его рубахи были засучены, рубашка на груди расстегнута.

— Э-эх! Кто убийца? Ты? Ты тоже? Получай! Еще хочешь? Еще получай! Мотай отсюда, вшивый поляк! (Это относилось к Стаху и свидетельствовало об объективности будущего бригадира.) Кто еще драться? Драться всегда со мной! Ну, ходи сюда, как тебя звать?

В три минуты Каня расшвырял дерущихся в разные стороны. Было предостаточно окровавленных лиц, подбитых глаз. Щеку Стаха пересекала рваная рана, как от удара кастетом, Брун вышел из драки невредимым.

Каня неистовствовал.

— Кто бить — ходить ко мне! Хха! Я всегда бить! Кто убийца — ходить ко мне, я его убивать! Как тебя зовут, вот ты, младенец, я тебя побить. — И спокойнее: — Работай, Брун. Что ты делать, меня учить… Как я работаю — дерьмо! Ты меня учить! Кр-р-репко учить, понимает?!

Такая драка была только раз и больше не повторялась. Стоило возникнуть даже незначительной ссоре или перебранке, как тотчас слышалось наводящее ужас «Хха!» и гремел голос Кани:

— Как ты зовут, собачий сын? Иди ко мне, я тебя бить! — и все стихало. Слово «убийца» исчезло из лексикона рабочих; Каня не скрывал своих симпатий к Бруну.

Каня стал прилежным учеником Бруна, и, пока он был им, царил мир. Может быть, Каня надеялся, что, втянувшись в работу, он обгонит Бруна и по праву станет бригадиром. Но в этом он ошибался. Решала не только физическая сила. Наверняка Каня раза в два-три был сильнее Бруна. Но здесь нужна была прежде всего врожденная ловкость, точный глаз и верная рука.

Пока Брун обучал Каню, они работали рядом. Потом, когда Каня понял, что учиться ему больше нечему, он стал работать в другом конце цеха, объяснив, что мерзнет у окна. Оба называли друг друга по имени — Йозеф и Эмиль — и разговаривали друг с другом в обеденный перерыв, но тон разговора стал прохладней. Брун чувствовал, что Каня постоянно следит за ним, чувствовал, что тот считал каждый сделанный им насест, что Каня старается изо всех сил. и, улыбаясь, он легко вгонял гвоздь за гвоздем, помогая еще и другим, и тем не менее Кане даже близко не удавалось подойти к его выработке. Пока Брун обедал или торопливо курил в уборной. Каня давно уже вкалывал за своим верстаком. Наконец появлялся Брун, болтал с кем-нибудь, может, даже наблюдал на Каней, потом брал свой молоток и через каких-нибудь полчаса догонял и перегонял Каню.

Нет, перебранок и драк больше не было, но каждый в цехе чувствовал, что затевается что-то пострашнее. Брун тоже чувствовал, что его ненавидят, но не принимал это близко к сердцу. Он полностью положился на Каню и верил ему. Он так и не понял, что Каня пресек нападки против него только для того, чтобы доказать дирекции, что у него есть авторитет, а значит, он способен стать бригадиром. Для Кани вопросом жизни и смерти было перегнать Бруна, он очень хорошо понимал тактику стравливавшего их начальства. Он понимал, что ему нужно помочь себе и сделать это иным способом, чем раньше.

В обед Брун, проглотив свои бутерброды, как обычно, зашел в уборную, чтобы выкурить сигарету. Запершись, он наслаждался куревом, как вдруг услышал за дверью шепоток. Затем застучали удары молотка, а когда он бросился к двери, было уже поздно: ее заколотили гвоздями.

Два или три часа он кричал что было мочи, переводя дух, он слышал, как гудят станки, хлопают приводные ремни и верещат пилорамы. Но никто не отзывался, будто его не слышали. Наконец терпение его иссякло. Всем своим коротким широким телом он навалился на дверь и выломал ее.

Прошел в цех, где, казалось, никто не обращал на него внимания, занял свое рабочее место. Разумеется, его инструмент пропал, мастера нигде нельзя было найти, а когда через час он нашел его в котельной и вернулся с ним в цех, то инструмент аккуратно лежал на прежнем месте. А между тем поступила заявка, что дверь уборной сломана. Утверждениям Бруна никто не придал значения: ему пришлось заплатить за сломанную дверь, его лишили недельного заработка.

Через несколько дней Брун чуть дольше задержался в мастерской. Все уже давно ушли. Когда он шел по темному коридору, соединявшему машинное отделение с вахтерской, сверху, из темного окна, со всего маху, на какой только способна сильная мужская рука, на его правое плечо бросили деревянную чурку: будь у Бруна потоньше кости, они бы сломались. Три или четыре дня он не мог шевельнуть рукой, а когда снова пришел на фабрику, то понадобилось еще две недели, прежде чем он заработал в полную силу.

В течение этих двух недель Каня торжествовал, он снова заговорил с Бруном, и, казалось, все было в порядке.

Но затем все началось сызнова. Наверняка это было делом рук не одного человека. Вероятно, их было много, может быть, все. Это была настоящая травля, в людях проснулся охотничий инстинкт, они всюду травили его.

Он нигде не чувствовал себя в безопасности. Дома, в мастерской, в кино, на улице — везде с ним приключались истории. В его окне били стекла, прохожий, которого он наверняка до того ни разу не видел, сорвал с него шляпу и бросил ее в канаву. В темноте его кололи иголками, у него пропадали рубашки, головка молотка всегда болталась. А когда он возвращался ночью, на ступеньках был лед. Он больше не мог пойти ни в один ресторанчик, холодная стена вражды окружала его. Сейчас ему нужен был бы Куфальт, но его он потерял. Он подумывал о том, чтобы сбежать в Гамбург, в Берлин, где никто его не знал, где он мог затеряться, но был еще шанс у директора, который он не хотел терять, и было честолюбие — не уступить этим молодчикам.

Но он отчаялся. Он не знал, как это вынести. Днем он ходил сутулый, пожелтевший, а ночью с ужасом просыпался от собственного крика. Весь мир был настроен против него, и он мог спокойно вздохнуть, только когда был в безопасности, только в те редкие минуты, когда через тюремные ворота его впускали к директору.

Там его утешали.

В последнее время творилось странное: каждое утро, когда Брун приходил на работу, его верстак был загажен дерьмом. Прямо вымазан им, и Бруну приходилось под протестующие крики коллег каждое утро приносить воду, мыть и скрести верстак. И только после этого он начинал работать.

Как бы рано Брун ни приходил, его верстак был загажен всегда. Брун жаловался администрации, но ему отвечали: в полседьмого ночной сторож проверял его верстак, и тот был чистым, пусть вовремя приходит на работу и ведет себя так, чтобы не давать повода для таких глупых шуток.

Брун понял, что это заговор, и раскрыть его можно было, только если ночью самому поймать злоумышленника. И вот однажды ночью он пробрался на фабрику.

7

Залезть было легко. Сзади фабрика примыкала к маленькому переулку, по которому ночью почти никто не ходил. Стоило погасить там единственный газовый фонарь, и можно было без помех перелезть через невысокую стену и попасть во двор.

Брун погасил фонарь и полез.

Собаки, ждавшие ночного сторожа — еще не было и девяти, — залаяли, а затем, повизгивая, подбежали к нему: они хорошо знали его с того времени, когда он регулярно лазил на фабрику, чтобы портить готовые изделия.

Он дал им немного хлеба, глянул на четырехэтажный фасад фабрики, которая темной громадой нависла над ним в беззвездном ночном небе, и удивился: в кассе горел свет.

Секунду он стоял раздумывая. А затем, решив, что, вероятно, забыли выключить свет — кто еще в это время мог находиться а кассе? — вытащил отмычку, хранившуюся у него еще с того времени, тихо открыл дверь, отогнал собак и заперся изнутри.

Снова он постоял прислушиваясь, затем снял ботинки, спрятал их за кипой досок и медленно пошел по коридору к цехам. Было довольно темно, но Брун не осмелился зажечь свет, в девять вахтер обычно совершал обход и мог заметить отблеск света в окне. Он ощупью двигался вдоль стены, нащупал ногой ступеньки, которые вели наверх, и медленно, осторожно поднялся.

Ступеньки скрипели, но это ничего не значило, фабрика строилась из дерева, зимними ночами, когда не топили, здание, остывая, трещало, потому скрип и треск никого не должен был насторожить.

Брун стоял у двери цеха, где делали насесты. Он вытащил второй ключ, потыкал пальцем, нашел скважину, вставил ключ и повернул его. Язычок замка щелкнул, Брун услышал это, положил ладонь на ручку двери, ручка поддалась, но дверь не открылась.

Он нажал еще раз, и снова дверь не открылась.

Какое-то мгновение он стоял раздумывая, затем его руки принялись ощупывать дверь: что-то мешало двери открыться.

Вдруг он замер. Ему в голову пришла мысль, что другой, будь он трижды проклят, держит дверь изнутри. Он стоял тихо, прислушиваясь. Тишина, только сердце его стучало медленно и словно бы лениво да торопливо тикали карманные часы.

Волна страха прошла: как тот мог держать дверь, когда дверная ручка поддавалась? Брун снова принялся искать. В темноте он нащупал над ручкой что-то вроде маленького отверстия, а замочная скважина находилась под ней — в чем же дело? Надо быстро посветить карманным фонариком.

Он сделал это. Да, случилось то, чего он опасался. Вероятно, постоянная пачкотня и мерзкий запах надоели, над ручкой вставили второй замок — с секретом.

Можно было возвращаться домой. Каня не пришел, Каня наверняка об этом знал, поймать его не удалось. Встреча снова откладывалась.

Безграничная, лютая злоба переполняла его. Утром непременно будет что-то новое, другая подлость, изобретенная Каней и выполненная с одобрения рабочих, — а ведь сегодня можно было бы расквитаться с гадом! Неужели они не могли подождать еще денек с этим дурацким английским замком!

Он замер. А кто сказал, что замок установили сегодня? Днем его не было видно, дверь была распахнута настежь, чтобы груженые тележки проезжали, замок могли установить давно. А Каня все-таки ходил. Ведь это вранье, что ночной сторож в полседьмого проверял его верстак и тот был чистым. У Кани были помощники, может, сам сторож и давал ему ключ? Как-то рано утром Брун выслеживал Каню возле дома, нет, Каня так рано не появлялся на фабрике, он вышел из своего жилища только без пятнадцати семь, это вранье, что верстак в полседьмого был чистым! Но какой от всего этого прок?

Он не мог стоять и ждать здесь Каню. Его обнаружит сторож, Каня издалека увидит его, Брун не мог в открытую драться с ними, он должен был напасть на Каню в тот момент, когда тот действовал, нужно было спрятаться!

Какое-то время он, раздумывая, стоял.

Нет, неясно, каким путем Каня проникал сюда. Ни внизу в коридоре, ни на помосте машинного отделения Брун не мог спрятаться. У Кани было три возможности попасть сюда, принимать в расчет только одну просто бессмысленно, вероятно, он тогда просидел бы всю ночь напрасно. Брун должен был попасть в цех, если не через дверь, то…

Он вставил отмычку в замок и снова запер дверь. Сторож ничего не должен заметить.

Разумеется, можно было попасть в цех через крышу, но Брун плохо лазал, его тяжелое короткое тело в тюрьме утратило гибкость. Кроме того, надо было бы сначала посмотреть днем, куда лезть. Долбить стену соседнего помещения теперь же, ночью, без необходимого инструмента, когда сторож, вероятно, уже начал обход, было безумством.

Брун медленно повернулся, чтобы уйти. Ничего не поделаешь, ему, как всегда, не везло. Эх, напасть на Каню из засады и так его отделать, чтобы он недельки три провалялся в постели и не мог даже пальцем указать на Бруна. Вот было бы здорово!

Но не везет, так не везет.

Он спустился по ступенькам вниз.

И остановился.

В самом низу он заметил свет, это мог быть и сторож, но он слышал разговор. Значит, этим путем возвращаться нельзя.

«Я могу, — подумал он, — попасть в камеру для опилок через клееварочный цех, желоб широкий, и скачусь в котельную».

Он было шагнул назад, как вдруг услышал отчетливый голос.

Он снова подошел к лестнице, прислушался.

Да, то был его голос, он слышал, как тот громко кричал:

— Иди сюда, пся крев, сволочь! Я знаю, ты наверху, я видел, как ты перелез через стену!

У Бруна ничего при себе не было, кроме двух ключей, здоровенные тяжелые ключи, он взял их и швырнул в лестничный проем, туда, где горел свет.

Раздался крик, но это был не голос Кани и не голос сторожа, грубый и низкий, а высокий, тонкий, визгливый голос, знакомый ему…

Их было много, настоящая свора…

— Покажите-ка, господин Кессер… Не страшно, царапина…

В свете фонаря показалось лицо, да, это был бухгалтер по зарплате, так ему и надо, этому крючку, он Эмилю уже столько насолил!

— Пустяки, царапина, — произнес сторож, обращаясь к стонущему. — Вам не следует идти с нами, или вы думаете, этот стервец просто так дастся нам в руки?

Неожиданно на лестнице стало светло, кто-то, конечно же Каня, зажег лампочку, и тут только Брун заметил, что он в опасности: бесшумно, в носках, длинными скачками вверх по лестнице несся Каня.

Брун бежал, бежал от света в темноту, это было еще труднее, он вбежал в клееварочный цех, здесь было совсем темно, трудно будет поднять люк.

Он слышал, как возились с дверью в цехе насестов, где он только что стоял, — где у люка кольцо? Оно должно быть здесь, в этом углу, пока его рука шарила, он смотрел на открытую дверь, в падавшем с лестничной клетки свете она отчетливо вырисовывалась на черном фоне стены.

Он не успел нащупать кольцо, чтобы приподнять люк, как увидел в двери тень. Враг тяжело дышал, прислушивался, Брун пригнулся, схватил чугунный горшок с клеем, взглянул на потолок…

Правильно, свет вспыхнул, Каня радостно заревел:

— Вот ты где, иди, Эмиль, я тебя убивать, преступник проклятый!

В этот момент зазвенели стекла, снова стало темно, на пол упали осколки, Брун разбил лампочку…

А сам тихо скользнул в сторону, теперь он был в противоположном углу за клееварочной печью, смотрел на своего противника, который, матерясь, стоял в двери…

Затем стало совершенно тихо… Он смотрел на силуэт, силуэт не двигался, вероятно, прислушивался…

Каня звал:

— Иди же, Эмиль! Не бойся, я тебя сразу убивать, у меня дубинка, быстро, не больно будет.

И он действительно размахивал дубинкой.

Брун осторожно пошарил на печи, нашел чугунный горшок с клеем, что потяжелее, и резким движением бросил его в темный силуэт.

Зарычав от боли, Каня выругался. Брун попал, Каня исчез. Он слышал, как тот кричал в коридоре:

— Идите сюда с фонариком. Сволочи, что, мне подыхать в темноте?

Заскрипели ступеньки. Пора. Он схватил кольцо люка, поднял его, внизу было темно, он прыгнул в темноту, и тяжелый дубовый люк с грохотом над ним захлопнулся.

Он упал на мягкое, на опилки. Неясно, будто издалека, сверху доносились зовущие голоса. Нужно было торопиться. Он пополз по опилкам.

Ломать дверь не было смысла, наверняка она была заперта, нужно было найти вентиляционный ход.

Он вспомнил, что ход должен быть в другом углу, нашел его. Ход был очень узким, но можно попытаться. Он снял куртку, штаны, вытянул руки и просунул ноги в отверстие. А затем потихоньку пополз вниз, с трудом протискиваясь сквозь узкий стальной короб.

Он отполз всего на два или три метра, как вдруг стало светло, они теперь были и в камере для стружки. Он слышал возбужденные голоса, но ничего не мог разобрать. В узком коробе воздух был спертым, каждое движение давалось тяжело, голова, казалось, раскалывается, перед глазами плыли красные круги.

Наверняка они его искали в опилках. Пройдет еще немного времени, и они поймут, что его там нет, и вспомнят о вентиляционном ходе. Сантиметр за сантиметром он упорно полз вперед. Пока они поймут, где он спрятался, нужно добраться до изгиба короба, который вел в котельную первого этажа, уж там он проскочит, свалится вниз и убежит.

Круг света потемнел, что-то заслонило свет, и он услышал голос:

— Дайте фонарик, может, он тут.

Свет ослепил его, радостный голос закричал:

— Вот он! Вот он! Дай пистолет, я выстрелю ему в лицо, в его поганую харю! Дай пистолет, сторож!

Бруна на какой-то миг парализовал необъяснимый страх, а затем он рванулся вниз так. что захрустели суставы. Еще… Еще…

На мгновение все отошли от трубы, наверняка спорили из-за пистолета…

Но ведь не могут же они так просто выстрелить, решил он. Я ведь не сопротивляюсь…

Он медленно полз и полз…

Снова показался свет, он ничего не видел, слепящий свет фонаря бил ему прямо в лицо. Когда же будет изгиб? Господи, он мне выстрелит прямо в лицо…

Его ноги потеряли опору, повисли в воздухе, неимоверным усилием он оттолкнулся, полетел вниз, не хватало воздуха, в груди что-то оборвалось, он падал, падал, ни о чем больше не думая, все, конец… конец…

Он пришел в себя, лежа в куче опилок рядом с большой циркуляркой. Он огляделся, прислушался: тишина. Пошатываясь, он встал, в тонком нижнем белье было холодно, он дрожал. Снова прислушался, тишина. Может быть, он всего на секунду потерял сознание. Тишина.

Ему пришла в голову мысль о том, что они наверняка ищут его в котельной. И он тоже думал, что попадет в котельную, но это было, конечно, неверно, теперь он это понимал, вентиляционный короб не был таким длинным, Брун упал прямо в машинный цех. Было темно, ощупью он двинулся дальше, натолкнулся на дверь. Дверь, конечно, была закрыта. Идиот, и зачем только он выбросил ключи, может, один из них подошел бы. Уж теперь они наверняка придут и убьют его.

Что делать? Он совсем растерялся, из-за падения голова у него работала хуже, он еле двигался.

И тут он вспомнил об окнах. Ведь он очутился на первом этаже, летел через три этажа, окна выходили во двор, ему нужно было только пролезть через фрамугу.

Хромая, он с трудом направился к окну. Непонятно, почему они не шли. Пусть его арестуют, он так устал. В тюряге отличные постели, какая разница, главное, чтобы каждый мог лежать на своей заднице.

Эта мысль понравилась ему. «Каждый должен лежать на собственной заднице», — подумал он, но все-таки подошел к окну, потянул за веревку фрамугу и посмотрел наверх. Надо было одолеть три метра, внизу окна были сделаны из армированного стекла и прочных стальных рам, придется лезть наверх. Он так устал, а нужно подтянуться, ухватившись за ремень привода, лучше бы они пришли.

Он взялся за ремень привода и начал подтягиваться. Руки страшно болели, казалось, они совсем обессилели. Но хуже всего дело обстояло с ногами, он хотел упереться ими о стену, чтобы облегчить вес собственного тела, но они не слушались. И все же, медленно перебирая ремень руками, он подтягивался вверх и уже близок был к тому, чтобы ухватиться за край фрамуги, как вдруг ремень начал скользить по шкиву, и Брун упал вниз.

Он ударился головой о край верстака и снова потерял сознание.

Когда он открыл глаза, рядом стоял Каня. В цехе было светло. Каня стоял перед ним, уставившись на него своими маленькими, черными сверкающими глазками, размахивал резиновой дубинкой и молчал.

Брун тоже молчал, смертельно усталый, он лежал неподвижно, как колода. Его посиневшие губы шевелились, но кроме вымученной улыбки он ничего не мог из себя выдавить. Он больше не испытывал страха.

— Иди! Подымайся, свинья! — вдруг крикнул Каня и ногой пнул Бруна в бок.

Поддаваясь толчку, Брун нехотя перекатился чуть дальше и снова закрыл глаза.

— Вставай, преступник! — крикнул Каня, схватив Бруна за воротник.

Но стоило ему отпустить его, как Брун снова рухнул на пол.

— Мне что, тебя носить? — крикнул Каня и что есть силы ударил Бруна резиновой дубинкой по голове. Брун приподнял голову, тело его напряглось, словно он хотел встать, а затем с тихим стоном он весь обмяк, глаза его закатились и синие зрачки уставились на Каню…

— Притворяешься, гад! — крикнул тот и ударил еще раз.

Крепкая широкая натруженная ладонь Бруна разжалась, старательные пальцы застыли.

Каня, не понимая, смотрел на него. Он заподозрил неладное, губы его задрожали, он наклонился над лежащим и, оглянувшись на открытую дверь, позвал:

— Эмиль! Эмиль!

Тот не отвечал.

Убийца с испугом смотрел на дверь, нет, они еще не появились, он еще мог убежать. Он бросился к выходу, прислушался к звукам в коридоре, выключил свет, снова включил его.

Быстро заходил по помещению, не глядя на застывшую фигурку на полу, потом подбежал к строгальным станкам, сгреб руками стружку, древесные отходы, бросил их на кипу досок, достал спички… Синей змейкой метнулось маленькое пламя, он дунул на него… И кинулся прочь. Забыв выключить свет, он захлопнул дверь, побежал дальше, вниз по коридору, выбежал во двор…

Сторож с бухгалтером вышли из машинного отделения.

— Ну, нашел его?

— Никого, — произнес Каня.

— Вылез в окно или спрятался под досками.

— Нужно его поймать!

— Гад проклятый! — с трудом выговорил Каня.

Он стоял спиной к цеху, наблюдал за лицами обоих.

— Пройдусь еще разок с собаками по фабрике, — решил сторож.

— О господи! — вдруг крикнул бухгалтер. — Там!!!

— Там!!!

За стеклами цеха бушевало огромное пламя, поднимаясь все выше и выше, слышно было, как трещали доски…

— Он поджег! — крикнул Каня. — Глянь, фрамуга открыта!

— Все-таки сделал, как грозил, — произнес бухгалтер.

— Что вы болтаете? — крикнул сторож. — Бегите к пожарному сигналу. Звоните в полицию. Каня, беги в котельную, закрой заслонку в элеватор. А то вся фабрика сгорит.

— Поздно! — произнес Каня. — Смотри!

На третьем этаже вдруг стало светло как днем, они слышали рев и свист огня, за стеной фабрики раздались громкие крики…

— Капут! Все, капут! — произнес Каня. — Пропала фабрика. Опять мне жить на пособие, гад проклятый!

7

— Фамилия?!

— Куфальт.

— Имя и фамилию полностью!

— Вилли Куфальт.

— Вильгельм! Следуйте за мной! — старая песня, знакомая музыка.

Куфальт идет впереди вахмистра, а камере буянит бродяга, клянча водку:

— Стаканчик водки! Стаканчик!

Лязгают железные ворота, они идут по двору, в ратуше полно людей, все они с любопытством или смущением смотрят на Куфальта.

Дело происходит на следующий день, но в обед. Зная порядок, Куфальт удивлен, что его снова вызывают на допрос. Или все-таки они решили провести еще одну очную ставку?

Теперь он спокоен, зло, язвительно спокоен. Пусть делают что хотят. Доказательств у них никаких нет, им придется меня отпустить. А тогда!.. А тогда!..

Господин Брёдхен сидит в кабинете начальника, высокого широкоплечего полицейского офицера, который, стоя за письменным столом, читает какие-то дела. Он делает вид, будто совершенно не прислушивается к допросу, который его подчиненный снимает с Куфальта, но, поймав брошенный искоса взгляд, Куфальт понимает, что тот только делает вид.

— Садитесь, господин Куфальт, — на удивление мирно произносит Брёдхен.

Куфальт здоровается и садится.

Брёдхен наклоняет голову и испытующе смотрит на Куфальта.

— Ну, вы подумали, господин Куфальт? — спрашивает он.

— Мне нечего думать, — произносит Куфальт. — Вы меня незаконно посадили: женщина меня не узнала.

— Фрау Цвитуш, конечно же, вас узнала, — возражает тот. — Ее сбило с толку освещение.

— Я никогда не был у нее в квартире, — говорит Куфальт.

— Да нет, вы были в ее квартире!

— Это еще нужно доказать!

— Фрау Цвитуш даст показания под присягой.

— Она? А шляпа разве была зеленая, господин комиссар, а разве тот не был повыше ростом? Вы ведь и сами в это не верите.

— Зачем вы так глупо врете, господин Куфальт? Вы ведь были в квартире.

— Не был я в квартире!

— А это что такое?

Куфальт взглянул и обмер, обмер…

Это была квитанция на подписку «Вестника», выданная фрау Цвитуш, Тёпферштрассе, 97, в январе. «Получил одну марку двадцать пять пф. Куфальт».

Глянул и обмер.

И сразу в памяти всплыла комната, вспомнилось, как вчера толстая женщина плаксиво сказала ему: «А вы меня еще уговаривали приглядеть за плитой. Вы, дескать, подождете…»

Она сказала это или что-то похожее.

Тогда в нем что-то шевельнулось, он был близок к разгадке, но вмешался каменщик, и он снова забыл… Значит, все-таки он был там, это лицо затерялось среди сотен других, виденных за последние недели…

Голова его свесилась на грудь, он ни на кого не смотрит. «Уложили. Наповал, как Роберта Блюма», — подумал он.

Ему дают время поразмыслить.

Спустя некоторое время господин Брёдхен совершенно мирным тоном спрашивает:

— Ну, господин Куфальт…

Куфальт берет себя в руки. Ладно, он влип. Так быстро, как он думал, его не выпустят. Придется смириться с этим. Кто сидел, тот рано или поздно влипнет в какую-нибудь историю.

Значит, он признается, даст прекрасные показания.

Если он это сделает еще в полиции, может быть, ему это зачтут. На сколько потянет это дело?.. Простая кража, но он сидел — год? Полтора года? Хорошо, что ему не придется досиживать условный срок. Хоть это радует…

Мысли так и крутятся у него в голове, тут уж не до этих двух легавых. Он снова чувствует на себе их взгляды, слышит, как Брёдхен еще нетерпеливее спрашивает:

— Итак, господин Куфальт?

(А почему он, собственно, продолжает называть меня господином!)

— Ну, ладно, — собирается с духом Куфальт. — Да, я был в квартире.

— Почему вы сразу не сказали?

— Решил, что как-нибудь выкручусь.

— Вы думали, мы вас отпустим, и вы сбежите?

— И это тоже.

— А что еще?

— Подумал, что смогу запутать старуху.

— Так. Значит, вы взяли триста марок?

— Да. Само собой.

— Вы их взяли?! Украли?..

— Конечно.

К своему удивлению, Куфальт замечает, что Брёдхен очень недоволен им. Господин Брёдхен задумчиво смотрит на него и жует нижнюю губу.

И полицейский офицер тоже перестал шелестеть бумажками и уставился на сознавшегося преступника.

— Украл. — Куфальт чувствует, что показания нужно дополнить. — Нужны были деньги, хотел жениться.

— Но вы же зарабатывали очень много денег?

— Значит, не хватало.

Становится тихо.

Теперь уже переглядываются начальник и подчиненный. Куфальт снова разглядывает их. Что-то не клеится, это ясно. Вот начальник полиции наклоняет голову к полицейскому чиновнику и что-то шепчет ему на ухо.

Брёдхен снова задумчиво смотрит на Куфальта и медленно качает головой.

— Господин Куфальт, — произносит он. — Итак, вы уверены, что именно вы украли деньги?

— Ну конечно!

— А что вы еще натворили?!!

Вопрос острым ножом вонзается в Куфальта. На мгновение сердце его сжимается, а затем он, глупо улыбаясь, произносит:

— Да вроде ничего, господин секретарь, это было моей первой попыткой.

— Ну нет! Не отрицайте! Мы навели справки. Вы…

Брёдхен наклоняется вперед, пронизывая Куфальта взглядом.

Разные мысли мелькают в мозгу у Куфальта: «Неужели они сцапали Бацке? Навели справки, с каких пор легавые говорят: навели справки?.. Берет на понт, нужно притвориться, погляжу-ка на него и я. Эх ты, бычья башка, бычья башка с рогами, герб мекленбургский».

И он храбро смотрит на него.

И надо же, господин Брёдхен не договаривает своего предложения, так лихо начатого словами «Вы…».

— Если вам хочется подольше посидеть в изоляторе, Куфальт, — вместо этого произносит он.

— Ну что стоит мне провести ночь-другую в тюрьме? — зло спрашивает Куфальт.

Господин Брёдхен не обращает на это внимания, вероятно, он не может понять злости Куфальта.

— А из какого ящика вы взяли деньги?

— Из ящика комода.

— Из первого, второго или третьего?

— Из самого верхнего, нет, я точно уже не помню, я очень волновался.

— Где же они лежали?

— Кажется, под бельем.

— А как вы догадались? Вам кто-то сказал, что деньги там?

— Откуда. Я просто попробовал, потому что она долго возилась у плиты.

— Так-так. — Господин Брёдхен задумчиво потирает свои плохо выбритые щеки. — Так-так. Значит, мы можем составить протокол?

— Да.

— Вы подпишете?

— Да.

— И сядете за это в тюрьму?

— Да.

— Я думаю, годика на два.

— И я так думаю, господин инспектор, — дерзко произносит Куфальт и с притворной покорностью глядит на Брёдхена, Он понял, что они только морочат голову, что протокол никогда не будет составлен.

— Гоните его в шею, Брёдхен, — внезапно срывается офицер. — Я не могу его больше слышать, этого завравшегося сукиного сына.

— Слушаюсь, господин майор.

Брёдхен вытягивается по стойке смирно, Куфальт тоже вскакивает во время этой вспышки гнева.

Брёдхен вполголоса спрашивает:

— А другое дело?

— Гоните его! Гоните, вы же видите! Сам когда-нибудь влипнет, зачем нам мучиться?! Только попадись нам, субчик! — кричит офицер Куфальту прямо в лицо, грозя ему кулаком.

— Всего наилучшего, — вежливо произносит Куфальт и в сопровождении Брёдхена выходит из бюро.

— Это что же получается, господин инспектор! — спрашивает он за дверью. — Что это он разошелся? Разве не я украл деньги?

— Проваливайте, приятель. Вам выдадут ваши вещички, и мотайте отсюда. Я сейчас позвоню.

— Разве я вам что-то напортил? Ничего не понимаю. Вы мне скажите…

— Ну только попадись ты мне, подлюка. Уж я тебе покажу!..

Куфальт смотрит на пожелтевшее, искаженное злостью лицо.

«Ну, теперь не остановишь», — думает он.

— Что стоит мне провести одну ночь в тюрьме, господин инспектор, — произносит он, и на сей раз господин Брёдхен понял.

— Послушайте, вы! — кричит он.

Но Куфальт уже бежит в каптерку, чтобы получить там свои вещи.

9

Через два часа Куфальт сидит в гамбургском поезде.

Все как в тот майский день, когда его выпустили: опять придется все начинать сначала, все в тумане!

Но все не так, как в мае. Он знает, действовать, как тогда, он не будет.

На этот раз он попробует по-другому. Ему незачем стараться, так или иначе все кончится плохо. «Прощай», — думает он.

— Видите ли, — сказал господин Крафт. — Мы ведь уже знаем от Брёдхена, что не вы взяли деньги, и все-таки…

— Может быть, вы знаете, кто их взял? — с любопытством спрашивает Куфальт.

— Он и этого не знает! Сам каменщик Цвитуш! Вы удивлены?

— Да ведь он мне хотел все ребра переломать, — в самом деле удивляется Куфальт. — Почему же он их взял?

— Да ведь он известный пьянчужка. Полтора года терпел, пока о нем заботилось общество трезвости, а теперь снова запил. Все разом наверстал.

— Вот сволочь! — с чувством произносит Куфальт. — А я бы из-за него сел. Это Брёдхен расколол?

— Да нет. Хозяин пивнушки, которому Цвитуш передал деньги на хранение, чтобы пропить их потихоньку от старухи. Хозяин пришел сам, когда услышал о вашем деле.

— Значит, весь городок знает о моем деле? — спрашивает Куфальт.

— Да! — с нажимом произносит Крафт. И торопливо добавляет: — Вот видите, Куфальт, именно поэтому вы больше не можете работать у нас. Пока никто не знал, вы понимаете?.. Но теперь, когда все-все знают, вы понимаете! Ходить по квартирам, может быть, вам придется отвечать!

Секунду Куфальт молча смотрит на него.

— До сих пор ничего не пропало! — произнес он.

— Да, нет-нет, я ведь ничего не говорю. Но ведь всякое можно сказать, ведь вам это тоже неприятно.

— Я хорошо работал.

— Хорошо работали! Спору нет, работали хорошо! Наш лучший сборщик подписок! Но сейчас дела обстоят таким образом… мы даже готовы заплатить вам отступного, тридцать марок, нет, пятьдесят марок, ведь так, господин Фреезе?.. И это несмотря на то, что вы у нас так хорошо зарабатывали. Но вы понимаете…

Ему хотелось как можно скорее распрощаться.

— И за комнату вы тоже должны заплатить, — угрюмо произнес Куфальт. — Я здесь не останусь, я вернусь в Гамбург.

— Но… — начал было господин Крафт.

— Ладно, брось, — произнес Фреезе. — Заплати ему. Вот что, Куфальт, к Хардерам я бы не стал заходить…

Широко раскрыв глаза, Куфальт удивленно посмотрел на него.

— Брёдхен и у Хардеров был.

Все. Крышка. Конец. Тоже хорошо.

— Возьмите с собой последний номер, — догнал его Фреезе. — Прямо из типографии. Огромный пожар — тоже один из ваших… — Он замолк на полуслове, а затем добавил: — Ну ладно, всего доброго, Куфальт.

— Только без Трены, — произносит Куфальт, пытаясь засмеяться.

— А, Трена, Трена, — произносит Фреезе. — Она от вас не убежит. Все равно она будет с вами. Кстати, в Гамбурге есть каналы…

— Нет-нет, — произносит Куфальт. — В Гамбурге мы начнем все по-новому. Может, вы обо мне еще услышите…

И, рассмеявшись, уходит, снимает в сберкассе деньги, пакует вещи. Перепуганная хозяйка, ворча, крутится вокруг него: «Как можно таких выпускать!» И вот наконец он в поезде!

Начинается новое кино!

Он разворачивает свежий номер «Вестника».

— Вонючая газетенка, — бормочет он.

Но в этой газетенке он находит на полутора страницах нечто такое, что заставляет его забыть о поездке.

Сгорела деревообделочная фабрика!

«Поджигателя, рабочего Эмиля Бруна, отсидевшего одиннадцать лет в тюрьме, несмотря на тщательные поиски силами всей городской полиции и жандармерии, пока найти не удалось. Предполагают, что он в ту же ночь отбыл в Гамбург. Вероятно, это он во время пожара украл мужской велосипед, оставленный у входа в трактир Кюна, и на нем…»

Ну, Эмиль, дружище, если я встречу тебя в Гамбурге, восьмерить не буду, я тебя не заложу!