Они стояли рядом, близко, очень близко От них пахло дорогим одеколоном Загорелые – то ли солярий, То ли только что с моря. В черных костюмах, как итальянцы, хорошо пошитых Улыбались вежливо И быстро смотрели по сторонам Коротко говорили друг другу: там, на машине — Станешь спиной, закроешь. Они достали Длинные блестящие ножи, как в кинофильмах Девяностых – Тарантино? Такеши Китано? Они достали, короче, свои ножички И сказали: если ты ее не оставишь, Будет плохо. И улыбались. Они стояли плотно. Я чуял запах Их кожи, их одеколонов, они явно читают Журнал GQ, возможно, «Эсквайр», Возможно, прочтут Какое-нибудь интервью со мною. Возможно, Потом скажут друг другу: чувак, да этот тот парень, Которого мы прикололи, Вот смеху, чувак. С интонациями переводчиков американских фильмов. Наверху были мои девчонки. Почему-то я сказал, что выйду первым И подожду их внизу. Там уже меня ждали В черных итальянских костюмах Двигались под ярким солнцем, Как танцоры в балете Короче, ты ее оставишь, понял? Я сказал: отойдем, здесь моя дочь, не надо. Они сказали: да мы уже все сказали. И ушли. Сели в машину и отвалили. Мои девочки спустились. Мы сели в машину и уехали. Позже я рассказал женам, Первой, которая тогда была со мною, И второй, из-за которой Состоялся этот балет, Уточнив, что бросать ее не намерен.

Было яркое солнце в конце июня. Мы с Леней и пианистом Вадимом Сахаровым По прозвищу Птица Гуляли перед концертом За Домской площадью (Они играли Пьяццолу, Марию де Буэнос-Айрес ) Навстречу Медленно двигалась группа плотных парней В черных костюмах, белых рубашках и солнечных очках В цветных оправах: красных, желтых и зеленых Как клоуны. В жару Они были в плотных черных костюмах Хорошо пошитых, двубортных и однобортных И невеста Как положено, в белом воздушном платье и фате И рядом с нею жених, один из этих, в черных костюмах, Но выделялся одною странной деталью: Правая штанина была подвернута Над белой, почти белой, свежевыструганной деревянной ногой, Он шел На липовом костыле, Как медведь из сказки, скырлы-скырлы, На ярком-ярком солнце Словно кадры из фильма Феллини, Такеши Китано, Они надвигались И прошли как мираж, Улыбаясь, Как солнечный удар. Через триста метров Мы оказались На набережной, мы смотрели На предзакатную речную воду Она текла так медленно, так спокойно И в ней вниз лицом Лежала утопленница Ее обнаружили Двое местных, но сомневались, Вызывать ли полицию К тому же у них не было мобильника Позвонили по моему Полиция приехала почти мгновенно Но мы успели Разглядеть ее черные туфли И колоколом пеструю юбку До колена Только лица было не увидать Она лежала ничком, Колыхаясь на волнах, как в русской Страшной сказке или песне  О васильках и об Оле Гибнущей от любви

Дети, я смотрю на это ваше с кривой усмешкой Двигая мышкой. Знаете, я несколько разозлилась. Но вы бедные, конешно Такая вот жимолость Революция пожирает своих детей А они размножаются как опарыши Вам что, не кажут это кино, Которое во всех небесах Крутят, и во всех поездах Смотрят, и уже решено, Сколько отмерено всем бухла И алмазов недр и барахла И какое я все-таки брехло Среди девочек, ха-ха-ха Собака лает, ветер носит. Моя любимая собака Была убита, Когда мне было шесть. И дед мой от горя умер, А говорили – от рака. Но я умею с ними встречаться, Потому что если кого полюбишь, То это уж навсегда. У меня есть любимая песня. Мы поем ее с братом, когда выпиваем Фальшивыми, но громкими голосами. Ну, вы знаете сами, Как это бывает, Когда человек выпивает: Какое мне дело до всех до вас А вам до меня. Тяжелым басом ревет фугас, Как щепка, трещит броня. Ей научил нас отец. Вот такими мы с братом бываем, Когда выпиваем. Я разговариваю во сне Хожу по земле во сне И кто идет у меня по спине Как вертлявые реки по синеве? И от страха я сам не свой Не свой не себе Кому тут заказывают конвой На скомканной в ужасе простыне? И кому я песни своих поэм Своей головы поев? Од олень-трав а, Умиление злых сердец, Постои за меня, Москва, Как я за твоих своих Как просил за меня отец С чистою яростью Мрачною старостью Даденной мне властью Украденной Раненой гадиной Абсолютной страстью ……………………………… Я животное, а вы думаете что ли робот Суки вы суки Я механика для производства работ В поле как бабы Жопой кверху на прописке В полном разгаре страда деревенская И далее по тексту Я животное, я поднимаю хобот, И когда у меня шаббат, Прячется по углам всякая нечисть И музы молчат как микробы Я помню свое бесчестье Человеческую прелесть Мельницы Холокоста И то, как меня обчистили Карманники в транспорте Общественном Если бы все доверяли только личному опыту, История повторялась бы дважды На пепелище Граждане Эта сторона улицы И далее по тексту Римские граждане Доколе наше терпение И далее по тексту Римского гражданина-выкреста Он увидел ее и не мог остановиться Доводил до совершенства До военизированного блеска Все эти умственные картинки Полузабытого секса Лагерного твиста Потом приезжала полиция, Аста ла виста, Проводила ревизию, Поднимала наркотики Твою дивизию, Дорогие котики Что вы можете мне вменить? Помиловать нельзя казнить? О, это было, бывало, было, И Карманьола Как будто бусы рассыпались И я должна их искать, выкрасть По всяким пыльным углам земли — Аргентина, Россия — А мой партнер и витязь Рассечен от плеча напополам, Но держится одною силой воли, Как учили в семье и школе Прежде чем развоплотиться Перед смертью обосраться, Практически как субъекты Федераций Сшит невидимою ниткой Волевой стальной Как положено недобитку Неземной Если честные истерики Выходят на бой Будет другая история И какой-то другой Мир, уже не в застенке Прежнего мрачного охуения Та-ак, здесь курим последнюю сигарету.

Данила приходит с похорон Ельцина Что-то не спал два дни, пацифист Курил, судя по зубам, как подорванный Рассказывает, как встретил Руцкого Тот шел один, в черном костюме, Хорошо пошитом, И один охранник сзади и справа, Всего один, как не охранник. И я его спросил: помирились? Да мы и раньше не ссорились, отвечает Руцкой, Чего нам мириться. Та-ак, последняя сигарета Теперь уж чего мириться Проходит мимо ментов, как их не видит Чего мы не видели? – говорит Руцкой И вправду, чего он не видел А еще приехали сорок лбов В черных костюмах, ну, пятьдесят Ростом под метр девяносто И глаза у них синего льда И карего льда Добрые такие глаза Человеческие глаза, внимательные такие И не видят они ничего Кроме гроба белаго Это охрана его За восемь лет собралась охрана И один говорит Ну, как они говорят Ну, он был молодец И проглатывает слово блядь Великий был человек Под метр девяносто Он был, короче, цар, понятно? И они проходят в церковь Как блистательные самураи Как в кино Такеши Китано. Там были еще Авен и Гайдар И американские президенты Но это не заслуживает вниманья Так, последняя сигарета – Когда он вышел со злости с Лужком, Данила говорит — Когда Лужок сказал: вам меня не снять — И они пошли гулять по Тверской Чтоб напряженье снять — С последнею сигаретой — И они сказали: к вам тут народ Вопрос у народа возник — Это Данила возник с микрофоном, Твою мать, И этот лоб Поставил локоть меж ним и ним, Чтоб ничего, твою мать, И Борис Николаич, живой, сказал: Ну. Эт-та. Все будет хорошо. Во как ты завернул, молодой. И посмотрел со значением. И этот лоб ему говорит, Даниле сейчас говорит: А я тебя помню. Ну, че-то ты сдал. И дальше пошел Никого не сдал Они никто никого не сдал У них похороны Самурайские Государственная президентская охрана Как в голливудском кино А у наших кишка тонка Искусство отстает от жизни Это довольно позорно И Данила еще говорит: Ну, нынешние – это смешно Те защищали его А эти людей пугают И потом, что ни говори, Как там девочки ни говори, Все дело в росте. В размере. Нынешний стоял, кусал губы. Ну, чего ему без него делать? Тут мы с Данилой оглянулись Со своего седьмого этажа На Москву-красавицу в центре Кольца И сказали Друг другу Практически хором: Эта возлюбленная нефть — Всего лишь форма для того, что Нам завещал великий Ельцин. Ошибка его, говорит Данила, не 93-й. Я сидел в Парламенте две недели. Я не жрал, не срал и не мылся. И там, знаешь, были реальные фашисты, Говорит Данила, куря последнюю сигарету. Его ошибка – не войска в Чечне. Он просил прощенья 31 декабря 99 года За все, что он сделал. Его ошибка – не то, что он перепутал Когда наступает Миллениум. А что он испугался за близких И отдал страну гебне. А они так попотели В девяностые годы, так просрались, Что не допустят нового передела. Но, знаешь, не в этом дело, Говорит Данила Просто его охрана Его люди в черных костюмах Гораздо красивее, как в кино, Тех, кто стоит сейчас Возможно, дело в размере. Но и в выражении глаз. Я тебя уверяю.

Молодые мне говорят в ОГИ: Кровавый ельцинский режим А я говорю: бежим А я говорю: беги Куда-нибудь, где только знаем себя Молодые леваки Немножечко местные дураки Я понимаю этот задор И этот зазор Меду миром и нечистью, ваше величество, Между огнем и водой Молодые львы, Что у вас в голове? Ничего кроме головы И горячего сердца, пассионарии? Конешно, я выйду с ними на улицу Но здесь не Швеция Победившего социализма И большого процента самоубийств Не Франция Победившей эмиграции Наконец, не Эстония, Известная студенческими волнениями Начала восьмидесятых, Тюрьмами для школьников. У них традиция Илюшка едет из Таллинна Смотрел уличные беспорядки Плевал на Ночной Дозор При распиле Бронзового Солдата. Я думаю: соледад, десперадо Башни Мордора видны из больницы На Войковской, где лежал Саша, И из моего окна На Аэропорте. Где находится место Всеобщего блага? Хожу с ленточкой Георгиевской Дня Поэзии Рубинштейн говорит: путинской Как история Идет через мое сердце Никому не нужное, безоружное? Я бы тут же стала предателем, Если б меня запытали враги, Нацисты гребаные Меня волнует чистая ненависть Ее лезвие На самом деле меня ебет Лишь то, что Нина умирает Ее холодное терпение Ее смертельная усталость И снова сердце запирает Я бы хотела с нею лечь Под снегом и дождем Сказать: мочи меня, калечь, А эту женщину не трожь, Давай, говнюк, меня положь, Мужчина-Death Я выгрызу Ее опухоль Я вылижу Ее раны Но она не допускает Даже до кожи Такое смрадное животное Как я Дайте мне рвотное Не дают нихуя Ни снотворное, ни слабительное Вывести этот ужас У меня больше нету мужества, Дорогие родители

Алмат говорит: кто эти люди, кто эти люди в черном? Такая жара, могли бы переодеться. Для чего они стоят так близко Для чего у каждого за правым ухом Какие-то странные инструменты, Похожие на капельницы, точнее, На рыбок, которых мы делали из капельниц, помнишь? Алмату виднее. Он бывший врач-инфекционист. Но и я, как бывший терапевт, замечаю: Верно, похожи на госпитальных рыбок Эти переговорные устройства Людей в черных костюмах Я говорю: смотри, у них под пиджаками Автоматы и пистолеты Зрители должны понимать: все намного хуже Алмат говорит: ну разве понты, похоже? Посмотри на Москву-реку Кстати, я не понимаю, где мы, В каком районе? И он при этом почти не выпил И уж точно не курил и не нюхал И он говорит: смотри, эти девки на покрывалах — Как это красиво. Чистое порно. Но я все время думаю, как там зарплата Учителей в Зажопинске и в Жопитосе. А я говорю: сама как провинциалка Плохо соображаю, Кто эти люди, кто эти люди в черном, В бледно-зеленом на загорелом Прекрасные чистые спины Безмятежные лица Обожаю их удивительный, блядь, охуительный пластиковый безмятежный тон, Под саундтреки Эти нефтяные фейки Локальные зоны Мертвой столицы Потолочек два десять Запредельное эхо Да и мы с Алматом Не то что бы в белом Заложились у нефти В Симеизе такой же клуб, говорит Алмат Такая же стандартная крыша из каталога Но там я мог бы Выбирать человека не по цене майки, А по длине хуя Нефть прет изо всех пор, Изо всех дыр, Мой друг И дурно делается мир И нефть подступает к горлу Как в советских фильмах И как там Нина В своей песчаной могиле?