АСТРОНАВТ

 

Мне придется в нескольких словах объяснить, что привело меня в Центральный Архив Звездоплавания.

Иначе будет непонятно, о чем я хочу рассказать.

Я — бортовой врач, участвовала в трех звездных экспедициях. Моя медицинская специальность — психиатрия. Астропсихиатрия, как сейчас говорят. Проблема, которой я занимаюсь, возникла давно — в семидесятых годах двадцатого века. В те времена полет с Земли на Марс длился свыше года, на Меркурий — около двух лет. Двигатели работали только на взлете и при посадке. Астрономические наблюдения с ракет не велись — для этого существовали обсерватории на искусственных спутниках. Что же делал экипаж в течение многих месяцев полета? В первых рейсах — почти ничего. Вынужденное безделие приводило к расстройству нервной системы, вызывало упадок сил, заболевания. Чтение и радиопередачи не могли заменить то, чего не хватало первым астронавтам.

Нужен был труд, причем труд творческий, к которому привыкли эти люди. И вот тогда было предложено комплектовать экипажи людьми увлекающимися.

Считалось, что чем именно они увлекаются — безразлично, лишь бы это давало им занятие в полете. Так появились пилоты, которые были страстными математиками. Появились штурманы, занимающиеся изучением древних рукописей. Появились инженеры, отдающие все свободное время поэзии…

В летных книжках астронавтов прибавился еще один — знаменитый двенадцатый — пункт: «Чем увлекаетесь?» Но очень скоро пришло другое решение проблемы. На межпланетных трассах начали летать корабли с атомарно-ионными двигателями. Продолжительность полетов сократилась до нескольких дней.

Двенадцатый пункт вычеркнули из летных книжек.

Однако несколько лет спустя эта проблема возникла вновь в еще более острой форме. Человечество вступило в эпоху межзвездных перелетов. Атомарноионные ракеты, достигавшие субсветовых скоростей, тем не менее годами летели к ближайшим звездам.

Перелеты продолжались восемь, двенадцать, иногда двадцать лет…

В летных книжках вновь появился двенадцатый пункт. Межзвездный перелет, с точки зрения пилотирования, на 99,99% состоял из вынужденного безделия. Телепередачи прерывались уже через несколько дней после отлета. Еще через месяц умолкала рация. А впереди были годы, годы, годы…

Экипаж ракеты тех времен составляли всего шесть-восемь человек. Тесные каюты, оранжерея длиной в полсотни метров — вот и все жизненное пространство. Нам, летающим на межзвездных лайнерах, трудно представить себе, как люди обходились без гимнастического зала, без плавательных бассейнов, без стереотеатра и прогулочных галерей…

Но я отвлеклась, а рассказ еще не начат.

Я не знаю, не успела еще узнать, какой архитектор создал здание Центрального Архива Звездоплавания.

Это очень талантливый человек. Талантливый и смелый. Здание расположено на берегу Сибирского моря, возникшего двадцать лет назад, когда на Оби была построена плотина. Главный корпус Архива стоит на прибрежных холмах. Не знаю, как это удалось сделать, но кажется, здание висит над водой. Легкое, устремленное вверх, похожее издали на белый парусник…

В Архиве работают пятнадцать человек. С некоторыми я успела познакомиться. Почти все они приехали сюда на время. Австралийский писатель собирает материалы о первом межзвездном перелете.

Ученый-ленинградец пишет историю Марса. Застенчивый индус — знаменитый скульптор. Два инженера — рослый саратовский парень с лицом Чкалова и маленький, вежливо улыбающийся японец — работают над каким-то проектом. Каким именно — я не знаю.

Японец очень вежливо ответил на мой вопрос: «О, это совершенно пустяковое дело! Оно не достойно утруждать ваше высокое внимание».

Однако я вновь отвлеклась. Перейду к рассказу.

Я приехала в Центральный Архив Звездоплавания, чтобы познакомиться с историей двенадцатого пункта — это было необходимо для моей научной работы.

В первый же день, вечером, я говорила с заведующим Архивом. Это еще нестарый человек, но взрыв топливных баков на ракете почти лишил его зрения. Он носит какие-то специальные очки — с тройными линзами. Стекла отблескивают голубым. Глаз не видно. От этого кажется, что заведующий никогда не улыбается.

— Что ж, — сказал он, выслушав меня, — вам надо начать с материалов сектора 0-14. Простите, это наша внутренняя классификация, вам она ничего не говорит, Я имею в виду первую экспедицию на звезду Барнарда.

К стыду своему, я почти ничего не знала об этой экспедиции.

— Вы летали по другим направлениям, — пожал плечами заведующий. — Сириус, Процион, Шестьдесят первая Лебедя… Вы изучали историю полетов в этих направлениях, не правда ли?

Меня удивило, что он так хорошо знает мой послужной список.

— Да, — продолжал он, — история Алексея Зарубина, командира этой экспедиции, ответит на многие интересующие вас вопросы. Через полчаса вам доставят материалы. Желаю удачи.

За голубыми стеклами не было видно глаз. Но голос звучал грустно.

И вот материалы у меня на столе. Бумага пожелтела, на некоторых документах чернила (тогда писали чернилами) обесцветились. Но кто-то тщательно восстановил текст: тут же подшиты фотоснимки документов в инфракрасном свете. Бумага покрыта прозрачной пластмассой; на ощупь листы кажутся очень плотными, гладкими.

За окном — море. Глухо накатывается прибой, волны шуршат, как переворачиваемые страницы…

Экспедиция к звезде Барнарда по тем временам была предприятием дерзким, даже отчаянным. От Земли до звезды Барнарда свет идет шесть лет. Половину пути ракете предстояло пройти с ускорением, вторую половину — с замедлением. Полет туда и обратно должен был продолжаться около четырнадцати лет.

Для тех, кто летел в ракете, время замедлялось: четырнадцать лет превращались в сорок месяцев.

Срок этот сам по себе не велик. Но опасность состояла в том, что почти все время — тридцать восемь месяцев из сорока — двигатель ракеты должен был работать на форсированном режиме.

Сейчас кажется неоправданным риском — уйти в космос, не имея резервных запасов топлива. Но тогда нельзя было иначе. Корабль не мог взять больше того, что инженерам удавалось разместить в его топливных отсеках… Поэтому малейшая задержка в пути означала бы гибель экспедиции.

Я читаю протокол заседания комиссии, отбиравшей экипаж. Выдвигаются кандидатуры капитанов, и комиссия говорит: «Нет». Нет — потому что полет исключительно тяжел, потому что капитан должен быть и великолепным инженером, потому что колоссальная выдержка должна сочетаться с почти безрассудной смелостью. И вдруг все говорят: «Да».

Я переворачиваю страницу. Здесь начинается личное дело капитана Алексея Зарубина.

Еще три страницы — и я понимаю, почему Алексей Зарубин единогласно был назначен командиром «Полюса». В этом человеке самым необыкновенным образом уживались «лед и пламень», спокойная мудрость исследователя и бешеный темперамент бойца.

Наверное, поэтому его посылали в самые рискованные полеты. Он умел выходить из самых, казалось бы, безнадежных положений.

Комиссия выбрала капитана. Капитан, по традиции, сам отобрал экипаж. Собственно говоря, Зарубин не отбирал. Он просто пригласил пятерых астронавтов, уже летавших с ним. На вопрос: «Готовы ли вы к трудному и рискованному полету?» — все они ответили: «С тобой — готовы».

В материалах есть фотографии экипажа «Полюса». Снимки одноцветные, необъемные. Капитану шел тогда двадцать седьмой год. На фотографии он выглядит старше: полное, слегка припухлое скуластое лицо, плотно сжатые губы, крупный, с горбинкой, нос, вьющиеся, наверное очень мягкие, волосы и странные глаза. Они спокойные, даже ленивые, но где-то в уголках затаилась озорная, бесшабашная искорка…

Остальные астронавты еще моложе. Инженеры — муж и жена; в папке их общая фотография, они всегда летали вместе. Штурман — у него задумчивый взгляд музыканта. Девушка-врач — очень строгое лицо. Астрофизик — упрямый взгляд, лицо в пятнах от ожогов: вместе с капитаном он совершал вынужденную посадку на Дионе, спутнике Сатурна.

Двенадцатый пункт летных книжек. Я перелистываю страницы и убеждаюсь: да, снимки сказали правду. Штурман — композитор и музыкант. Строгая девушка увлекается серьезным делом — микробиологией. Астрофизик упорно изучает языки: он уже в совершенстве владеет пятью языками, на очереди — латынь и древнегреческий. Инженеры, муж и жена, увлекаются шахматами, причем новыми шахматами, с двумя белыми и двумя черными ферзями и доской в восемьдесят одну клетку…

Заполнен двенадцатый пункт и в летной книжке капитана. У командира странное увлечение — необычное, уникальное. Мне еще ни разу не приходилось встречать ничего подобного. Капитан с детства увлекается живописью — это понятно: его мать была художницей. Но капитан почти не пишет, нет, его интересует другое. Он мечтает открыть давно утерянные секреты средневековых мастеров — составы масляных красок, их смеси, способы нанесения. Он ведет химические исследования, как всегда, с упорством ученого и темпераментом художника.

Шесть человек — шесть разных характеров, разных судеб. Но тон задает капитан. Его любят, ему верят, ему подражают. И поэтому все умеют быть до невозмутимости спокойными и безудержно азартными.

Старт. «Полюс» уходит к звезде Барнарда. Работает ядерный реактор, из дюз вылетает невидимый поток ионов. Ракета летит с ускорением, постоянно ощущается перегрузка. Первое время трудно ходить, трудно работать. Врач строго следит за установленным режимом. Астронавты привыкают к условиям полета. Собрана оранжерея, поставлен радиотелескоп.

Начинается нормальная жизнь. Очень немного времени занимает контроль за работой реактора, приборов, механизмов. Четыре часа в день — обязательные занятия по специальности. Остальное время каждый использует, как хочет. Серьезная девушка взахлеб читает монографии по микробиологии. Штурман сочинил песенку, ее напевает весь экипаж. Шахматисты часами просиживают над доской. Астрофизик читает в подлиннике Плутарха…

В бортовом журнале короткие записи: «Полет продолжается. Реактор и механизмы работают безупречно. Самочувствие отличное». И вдруг почти крик: «Телесвязь прервана. Ракета ушла за пределы телеприема. Вчера смотрели последнюю передачу с Земли. Как тяжело расставаться с родиной!» Снова идут дни.

Запись в журнале: «Усовершенствовали приемную антенну рации. Надеемся, что радиопередачи с Земли удастся ловить еще дней семь-восемь». Они радовались как дети, когда рация работала еще двенадцать дней…

Набирая скорость, ракета летела к звезде Барнарда. Шли месяцы. Ядерный реактор работал с исключительной точностью. Топливо расходовалось строго по расчету — и ни миллиграммом больше.

Катастрофа произошла внезапно.

Однажды — это было на восьмой месяц полета — изменился режим работы реактора. Побочная реакция вызвала резкое увеличение расхода горючего.

В бортовом журнале появилась короткая запись: «Не знаем, чем вызвана побочная реакция». Да, в. те времена еще не знали, что ничтожные примеси в ядерном горючем иногда могут изменить ход реакции…

За окном шумит море. Ветер усилился, волны уже не шуршат — они зло фыркают, наскакивают на берег. Откуда-то издалека доносится женский смех.

Я не могу, не должна отвлекаться. Я почти вижу этих людей в ракете. Я знаю их -и не могу представить, как это было. Быть может, я ошибаюсь в деталях — какое это имеет значение? Впрочем, нет, даже, в деталях я не ошибаюсь. Я уверена, что это было так.

В реторте кипела, пенилась коричневая жидкость.

Бурые пары шли по змеевику в конденсатор. Капитан внимательно рассматривал пробирку с темно-красным порошком. Открылась дверь. Пламя горелки задрожало, запрыгало. Капитан обернулся. В дверях стоял инженер.

Инженер умел держать себя в руках, но голос выдавал волнение. Голос был чужим, громким, неестественно твердым. Инженер старался говорить спокойно — и не мог.

— Садись, Николай, — капитан придвинул ему кресло. — Я проделал эти расчеты вчера и получил такой же результат. Так ты садись…

— Что же теперь?

— Теперь? — капитан посмотрел на часы. — До ужина пятьдесят пять минут. Значит, мы успеем поговорить. Предупреди, пожалуйста, всех.

— Хорошо, — машинально ответил инженер. — Я скажу. Да, я скажу.

Он не понимал, почему капитан медлит. С каждым мгновением скорость «Полюса» увеличивалась, решение нужно было принимать безотлагательно.

— Посмотри, — сказал капитан, передавая ему пробирку. — Тебя это, наверное, заинтересует. Там ртутная киноварь. Чертовски привлекательная краска. Но обычно она темнеет на свету.

Он долго объяснял инженеру, как ему удалось получить устойчивую на свету ртутную киноварь. Инженер нетерпеливо встряхивал пробирку. Над столом висели вделанные в стену часы, и инженер не мог не смотреть на них: полминуты — скорость увеличилась на два километра в секунду, еще минута — еще четыре километра в секунду…

— Так я пойду, — сказал он наконец. — Надо предупредить остальных.

Спускаясь по трапу, он вдруг заметил, что уже не спешит и не считает секунды.

Капитан плотно прикрыл дверь каюты. Небрежно сунул пробирку в штатив. Усмехнулся: «Паника — та же цепная реакция. Все постороннее замедляет ее…» — прошел к креслу. Тихо гудела охлаждающая система реактора. Работали двигатели, ускоряя полет «Полюса».

…Через десять минут капитан сошел вниз, в кают-компанию. Пять человек встали, приветствуя его.

Все они были в форме астронавтов, надеваемой лишь изредка, в торжественных случаях, и капитан понял: объяснять положение никому не надо.

— Так, — проговорил он. — Кажется, только я не догадался надеть мундир…

Никто не улыбнулся.

— Садитесь, — сказал капитан. — Военный совет… Ну ладно. Пусть, как положено, первым начнет младший. Вы, Леночка. Что нам делать — как вы думаете? — Он обернулся к девушке.

Та ответила очень серьезно:

— Я врач, Алексей Павлович. А вопрос прежде всего технический. Разрешите, я выскажу свое мнение позже.

Капитан кивнул:

— Пожалуйста. Вы самая умная из нас, Леночка. И, как всякая женщина, самая хитрая. Готов держать пари, что мнение у вас есть. Уже есть.

Девушка не ответила.

— Итак, — продолжал капитан, — Леночка будет говорить потом. Тогда ты, Сергей.

Астрофизик развел руками.

— К моей специальности это тоже не относится. Твердого мнения у меня нет. Но я знаю, что горючего хватит на полет к звезде Барнарда. Почему же возвращаться с полдороги?

— Почему? — переспросил капитан. — Да потому, что вернуться оттуда мы уже не сможем. С полпути — можем. Оттуда — нет.

— Согласен, — задумчиво сказал астрофизик. — А впрочем, разве мы не сможем вернуться оттуда? Сами мы, конечно, не вернемся. Но ведь за нами прилетят. Увидят, что мы не возвращаемся, и прилетят. Астронавтика развивается.

— Развивается, — усмехнулся капитан. — С течением времени. Итак, лететь вперед? Я правильно понял? Хорошо. Теперь ты, Георгий. К твоей специальности это относится?

Штурман вскочил, оттолкнул кресло.

— Сядь, — сказал капитан. — Сядь и говори спокойно. Не прыгай.

— Ни в коем случае не возвращаться! — штурман почти кричал. — Только вперед. Через невозможное — вперед. Нет, ну, в самом деле, подумайте, как можно вернуться?! Знали мы, что экспедиция будет трудной? Знали! И вот первая трудность, и мы готовы отступить… Нет, нет, только вперед!

— Та-ак, — протянул капитан. — Через невозможное — вперед. Красиво сказано… Ну, а что думают инженеры? Вы, Нина Владимировна? Ты, Николай?

Инженер посмотрел на жену. Та кивнула, и он начал говорить. Он говорил спокойно, словно размышляя вслух:

— Наш полет к звезде Барнарда — исследовательская экспедиция. Если мы, шесть человек, узнаем нечто новое, сделаем какие-то открытия, это еще не будет иметь никакой цены. Открытое нами приобретает цену только тогда, когда станет известно людям, человечеству. Если мы долетим до звезды Барнарда и не будем иметь возможности вернуться назад — что толку в наших открытиях? Сергей говорил, что за нами в конце концов прилетят. Верю. Но те, кто прилетит, и без нас сделают эти открытия. В чем же будет наша заслуга? Что сделает для людей наша экспедиция?.. По существу, мы принесем только вред. Да, вред. На Земле будут ждать возвращения нашей экспедиции. Ждать совершенно напрасно. Вернемся сейчас — потери времени удастся свести к минимуму. Вылетит новая экспедиция. Собственно, мы же и вылетим. Пусть мы потеряем несколько лет. Зато собранный нами материал будет доставлен на Землю. А сейчас мы лишены этой возможности… Лететь? Для чего? Нет, мы — Нина и я — против. Надо возвращаться. Немедленно.

Наступило продолжительное молчание. Потом девушка спросила: — А как думаете вы, капитан?

Капитан грустно улыбнулся.

— Я думаю, что наши инженеры правы. Красивые слова — только слова. А здравый смысл, логика, расчет — на стороне инженеров. Мы летим, чтобы сделать открытия. И если эти открытия не будут переданы на Землю — грош им цена. Николай прав, тысячу раз прав…

Зарубин встал, тяжело прошелся по каюте. Ходить было трудно. Тройная перегрузка, вызванная ускорением ракеты, сковывала движения.

— Вариант с ожиданием помощи отпадает, — продолжал капитан. — Остаются две возможности. Первая — повернуть к Земле. Вторая — лететь к звезде Барнарда… и все-таки вернуться оттуда на Землю. Вернуться, несмотря на потерю горючего.

— Как? — спросил инженер.

Зарубин подошел к креслу, сел, ответил не сразу.

— Я не знаю как. Но у нас есть время. До звезды Барнарда еще одиннадцать месяцев полета. Если вы решите возвращаться сейчас — мы вернемся. Но если вы верите, что за одиннадцать месяцев я смогу придумать, изобрести, открыть нечто такое, что позволит нам выкрутиться, тогда… тогда через невозможное — вперед!.. Вот так, друзья. Что же вы скажете? Вот вы, Леночка?

Девушка лукаво прищурилась.

— Как всякий мужчина — вы очень хитрый. Готова держать пари, что вы уже кое-что придумали.

Капитан расхохотался.

— Проиграете! Ничего не придумал. Но придумаю. Обязательно придумаю…

— Мы верим, — сказал инженер. — Твердо верим, — он помолчал. — Хотя, по правде сказать, я не представляю, как удастся выкрутиться. На «Полюсе» останется восемнадцать процентов горючего. Восемнадцать вместо пятидесяти… Но раз вы сказали — все. Летим к звезде Барнарда. Как говорит Георгий, через невозможное — вперед.

Тихо поскрипывают ставни. Ветер перелистывает страницы, рыщет по комнате, наполняя ее влажным запахом моря. Удивительная вещь — запах. В ракетах его нет. Кондиционеры очищают воздух, поддерживают нужную влажность, температуру. Но кондиционированный воздух безвкусен, как дистиллированная вода.

Не раз испытывались генераторы искусственных запахов; пока из этого ничего не получилось. Аромат обычного — земного воздуха слишком сложен, воссоздать его нелегко. Вот сейчас… Я чувствую и запах моря, и запах сырых осенних листьев, и едва уловимый загсах духов, и временами, когда ветер усиливается, запах земли. И еще — слабый запах краски.

Ветер перелистывает страницы… На что рассчитывал капитан? Когда «Полюс» долетит до звезды Барнарда, на ракете останется только восемнадцать процентов горючего. Восемнадцать вместо пятидесяти…

Утром я попросила заведующего показать мне картины Зарубина.

— Надо подняться наверх, — сказал он. — Только… Скажите, вы прочитали все?

Он выслушал мой ответ, кивнул.

— Понимаю. Я так и думал. Да, капитан взял на себя большую ответственность… Вы бы ему поверили?

— Да.

— Я тоже.

Он долго молчал, покусывая губы. Затем встал, поправил очки.

— Что ж, пойдемте.

Заведующий прихрамывал. Мы медленно шли по коридорам Архива.

— Вы еще прочтете об этом, — говорил заведующий. — Если не ошибаюсь, второй том, страница сотая и дальше. Зарубин хотел разгадать тайны итальянских мастеров эпохи Возрождения. С восемнадцатого века начинается упадок в живописи масляными красками — я имею в виду технику. Многое считалось безвозвратно утерянным. Художники не умели получать краски одновременно яркие и долговечные.

Чем ярче были тона, тем быстрее темнели картины.

Особенно это относится к синим и голубым краскам.

Ну, а Зарубин… Да вы увидите.

Картины Зарубина висели в узкой, залитой солнцем галерее. Первое, что мне бросилось в глаза, — каждая картина была написана только одним цветом — красным, синим, зеленым…

— Это этюды, — сказал заведующий. — Проба техники, не больше. Вот «Этюд в синих тонах».

В голубом небе бок о бок летели две хрупкие человеческие фигурки с пристегнутыми крыльями — мужчина и женщина. Все было написано синим, но никогда мне не приходилось видеть такого бесконечного многообразия оттенков. Небо казалось ночным, иссиня-черным у левого нижнего края картины и прозрачным, наполненным жарким полуденным воздухом — в противоположном углу. Люди, крылья переливались оттенками голубого, синего, фиолетового.

Местами краски были упругие, яркие, сверкающие, местами — мягкие, приглушенные, прозрачные.

Рядом висели другие картины. «Этюд в красных тонах»: два алых солнца над неведомой планетой, хаос теней и полутеней — от кроваво-красных до светло-розовых. «Этюд в коричневых тонах»: феерический, выдуманный лес…

Заведующий умолк, Я ждала, глядя в голубые, непроницаемые стекла его очков.

— Прочитайте дальше, — тихо произнес он. — Потом я покажу вам другие картины. Тогда вы поймете.

Я читаю так быстро, как только могу. Я стараюсь схватить главное — и вперед, вперед…

«Полюс» летел к звезде Барнарда. Скорость полета достигла предела, двигатели начали работать на тормозном режиме. Судя по коротким записям в бортовом журнале, все шло нормально. Не было аварий, не было болезней. Никто не напоминал капитану о его обещании. И сам капитан был, как всегда, спокоен, уверен, весел. Он по-прежнему много занимался технологией красок, писал этюды…

О чем он думал, оставаясь в своей каюте? Бортовой журнал, личный дневник штурмана не отвечают на этот вопрос. Но вот интересный документ. Это — рапорт инженеров. Речь идет о неполадках в системе охлаждения. Сухой, точный язык, технические термины. А между строк я читаю: «Друг, если ты передумал, это позволит повернуть. Отступить с честью…» И тут же надпись рукой капитана: «Систему охлаждения будем ремонтировать на планете звезды Барнарда». Это звучит так: «Нет, друзья, я не передумал».

Спустя девятнадцать месяцев после вылета ракета достигла звезды Барнарда. У тусклой красной звезды оказалась одна планета — по размерам почти такая же, как и Земля, но покрытая льдами. «Полюс» пошел на посадку. Ионный поток, выбрасываемый из дюз ракеты, расплавил лед, и первая попытка оказалась неудачной. Капитан выбрал другое место — снова лед начал плавиться… Шесть раз заходил «Полюс» на посадку, пока, наконец, не удалось нащупать подо льдом гранитную скалу.

С этого момента в бортовом журнале начинаются записи, сделанные красными чернилами. По традиции, так отмечались открытия.

Планета была мертвой. Ее атмосфера состояла почти из чистого кислорода, но ни одного живого существа, ни одного растения не оказалось на этой планете. Термометр показывал минус пятьдесят градусов. «Бездарная планета, — записано в дневнике штурмана, — но зато какая звезда! Каскад открытий…» Да, это был каскад открытий. Даже сейчас, когда наука о строении и эволюции звезд далеко шагнула вперед, даже сейчас открытия, сделанные экспедицией «Полюса», во многом сохранили свое значение.

Исследования газовой оболочки красных карликов типа звезды Барнарда и по сей день остаются классическими.

Бортовой журнал… Научный отчет… Рукопись астрофизика с парадоксальной гипотезой эволюции звезд… И, наконец, то, что я ищу, — приказ командира о возвращении. Это неожиданно, невероятно.

И еще не веря, я быстро переворачиваю страницы.

Запись в дневнике штурмана. Теперь я верю, знаю — это было так.

Однажды капитан сказал: — Все! Надо возвращаться.

Пять человек молча смотрели на Зарубина. Мерно щелкали часы…

Пять человек молча смотрели на капитана. Они ждали.

— Надо возвращаться, — продолжал капитан. — Вы знаете, осталось восемнадцать процентов горючего. Но выход есть. Прежде всего, мы должны облегчить ракету. Нужно снять всю электронную аппаратуру, за исключением корректирующих установок, — он увидел, что штурман хочет что-то сказать, и остановил его жестом. — Так надо. Приборы, внутренние переборки опорожненных баков, часть оранжереи. И главное — громоздкие электронные установки. Но это не все. Основной расход топлива связан с небольшим ускорением в первые месяцы полета. Придется смириться с неудобствами: «Полюс» должен взлететь не с тройным ускорением, а с двенадцатикратным.

— При таком ускорении невозможно управление ракетой, — возразил инженер. — Пилот не сможет…

— Знаю, — жестко перебил капитан. — Знаю. Управление первые месяцы будет вестись отсюда, с планеты. Здесь останется один человек. Тише! Я сказал — тише! Запомните — другого выхода нет. Будет так. Теперь дальше. Вы, Нина Владимировна, и ты, Николай, не можете остаться. У вас будет ребенок. Да, я знаю. Вы, Леночка, врач, вы должны лететь. Сергей — астрофизик. Он тоже полетит. У Георгия мало выдержки. Поэтому останусь я. Еще раз — тише! Будет так, как я сказал.

Передо мной — расчеты, сделанные Зарубиным.

Я врач, не все мне понятно. Но одно я вижу сразу: расчеты сделаны, что называется, на пределе. До предела облегчена ракета, до предела форсированы стартовые перегрузки. Большая часть оранжереи остается на планете, и поэтому расчетный рацион астронавтов невелик — много ниже установленных норм. Снята с ракеты система аварийного энергопитания с двумя микрореакторами. Снято почти все электронное оборудование. Если в пути случится что-то непредвиденное, возвратиться к звезде Барнарда ракета не сможет. «Риск в кубе», — так записано в дневнике штурмана. И двумя строчками ниже: «Но для того, кто останется здесь, — риск в десятой, сотой степени…» Зарубину придется ждать четырнадцать лет. Только тогда за ним придет другая ракета. Четырнадцать лет одному на чужой, замерзшей планете…

Снова расчеты. Главное — энергия. Ее должно хватить на телеуправление ракетой, ее должно хватить на четырнадцать долгих, бесконечно долгих лет. И опять все рассчитано на пределе, в обрез.

Фотоснимок жилища капитана. Оно собрано из секций оранжереи. Сквозь прозрачные стенки видна электронная аппаратура, микрореакторы. На крыше установлены антенны телеуправления. Кругом — ледяная пустыня. В сером, подернутом мутной дымкой небе холодно светит звезда Барнарда. Ее диск вчетверо больше Солнца, но немногим ярче Луны.

Я быстро перелистываю бортовой журнал. Тут все — и наставления капитана, и договоренность о радиосвязи в первые дни полета, и список предметов, которые надо доставить капитану… И вдруг два слова: «Полюс» вылетает".

А потом идут странные записи. Кажется, их сделал ребенок: строки наползают друг на друга, буквы угловаты, изломаны. Это двенадцатикратная перегрузка.

Я с трудом разбираю слова. Первая запись: «Все хорошо, проклятая перегрузка! В глазах фиолетовые пятна…» Через два дня: «Набираем скорость по расчету. Ходить невозможно, приходится ползать…» Еще через неделю: «Тяжело, очень (зачеркнуто)… Выдержим. Реактор работает на расчетном режиме».

Два листа в бортовом журнале не заполнены.

А на третьем, залитом чернилами, наискось сделана надпись: «Телеуправление нарушено. Лучи рассеиваются каким-то препятствием. Это (зачеркнуто)… Это конец…» Но тут же, у самого края листа, выведено другим — четким — почерком: «Телеуправление восстановлено. Индикатор мощности показывает четыре единицы. Капитан отдает всю энергию своих микрореакторов, и мы не можем ему помешать Он жертвует собой…» Я закрываю бортовой журнал. Сейчас я могу думать только о капитане. Наверное, для него было неожиданностью нарушение телеуправления. Внезапно зазвонил индикатор…

Тревожно звенел контрольный сигнал индикатора.

Стрелка, вздрагивая, опускалась к нулю. Радиолуч встретил препятствие, телеуправление прервалось.

Капитан стоял у прозрачной стены оранжереи.

Тусклое солнце заходило за горизонт. По ледяной равнине бежали коричневые тени. Ветер гнал, подхлестывал снежную пыль, поднимал ее в мутное, красно-серое небо.

Настойчиво звенел контрольный сигнал индикатора. Радиоизлучение рассеивалось; его мощности не хватало для управления ракетой. Зарубин смотрел на заходящую звезду Барнарда. За спиной капитана лихорадочно метались вспышки ламп на панели электронного навигатора.

Багровый диск быстро скрывался за горизонтом.

На мгновение заискрились бесчисленные алые огоньки: последние лучи преломились в мириадах льдинок. Потом наступила темнота.

Зарубин подошел к приборному щиту. Включил сигнал индикатора. Стрелка стояла неподвижно. Зарубин повернул штурвал регулятора мощности. Оранжерея наполнилась гулом моторов охлаждающей системы. Зарубин долго вращал штурвал — до отказа, до упора. Перешел на другую сторону щита, снял ограничитель и еще дважды повернул штурвал. Гул превратился в надсадный, пронзительный, звенящий рев.

Капитан побрел к стенке, сел. Руки его дрожали.

Он достал платок, вытер лоб. Прижался щекой к прохладному стеклу.

Нужно было ждать, пока новые — огромной мощности — сигналы дойдут до ракеты и, отразившись, вернутся обратно.

Зарубин ждал.

Он потерял представление о времени. Ревели микрореакторы, доведенные почти до взрывного режима, выли, стонали двигатели охлаждающей системы. Содрогались хрупкие стены оранжереи…

Капитан ждал.

Наконец какая-то сила заставила его встать и подойти к приборному щиту. Стрелка индикатора мощности переместилась к зеленой черте. Мощность сигналов теперь была достаточна для управления ракетой. Зарубин слабо улыбнулся, сказал: «Ну вот…» — и взглянул на расходометр. Энергия расходовалась в сто сорок раз быстрее, чем предусматривал расчет.

В эту ночь капитан не спал. Он составлял программу для электронного навигатора. Нужно было устранить отклонения, вызванные нарушением связи.

Ветер гнал по равнине снежные волны. Над горизонтом разгоралось неяркое полярное сияние.

Гремели взбесившиеся микрореакторы, отдавая энергию. То, что было скупо рассчитано на четырнадцать лет, сейчас щедро изливалось в пространство…

Заложив программу в электронную машину, капитан устало прошелся по оранжерее. Над прозрачным потолком светили звезды. Где-то там «Полюс», набирая скорость, уверенно шел к Земле.

Было очень поздно, но я все-таки пошла к заведующему. Я вспомнила, что он говорил о каких-то других картинах Зарубина.

Заведующий не спал.

— Я знал, что вы придете, — сказал он, поспешно надевая очки. — Идемте, это рядом.

В соседней комнате, освещенной флюоресцентными лампами, висели две небольшие картины. В первый момент я подумала, что заведующий ошибся. Мне показалось, что Зарубин не мог написать этих картин.

Они нисколько не походили на то, что я видела днем: ни экспериментов с красками, ни фантастических сюжетов. Это были обычные пейзажи. На одном — дорога и дерево, на другом — опушка леса.

— Да, это Зарубин, — словно угадав мои мысли, проговорил заведующий. — Он остался на планете — вы, конечно, уже знаете. Что ж, это был дерзкий выход, но все-таки выход. Сужу как астронавт, как бывший астронавт, — заведующий поправил голубые очки, помолчал. — Но потом Зарубин сделал то, что… Да вы знаете… Энергию, рассчитанную на четырнадцать лет, он отдал в течение четырех недель. Он восстановил управление ракетой, вывел «Полюс» на курс. Ну, а когда ракета достигла субсветовой скорости, началось торможение с обычными перегрузками; экипаж сам управлял ракетой. В микрореакторах Зарубина к этому времени почти не осталось энергии. И ничего уже нельзя было сделать… Ничего… В те дни Зарубин и писал картины. Он любил Землю, жизнь…

На картине — проселочная дорога, идущая на подъем. У дороги — могучий, взлохмаченный дуб. Он написан в манере Жюля Дюпре, в манере Барбизонской школы: приземистый, узловатый, полный жизни и сил. Ветер гонит растрепанные облачка. У придорожной канавы лежит камень; кажется, на нем только что сидел путник… Каждая деталь выписана тщательно, любовно, с необыкновенным богатством цветовых и световых оттенков.

Другая .картина не окончена. Это лес весной. Все наполнено воздухом, светом, теплом… Удивительные золотистые тона… Зарубин знал душу красок.

— Я привез эти картины на Землю, — тихо сказал заведующий.

— Вы?!

— Да.

Голос заведующего звучал совсем грустно, даже виновато, — В тех материалах, что вы смотрели, нет конца. Это относится уже к другим экспедициям… «Полюс» вернулся на Землю, и сразу же была выслана спасательная экспедиция. Сделали все, чтобы ракета пришла к звезде Барнарда как можно скорее. Экипаж согласился проделать весь путь с шестикратным ускорением. Они достигли этой планеты — и не нашли оранжереи. Они десятки раз рисковали жизнью, но не нашли… Потом — это было уже через много лет — послали меня. В пути была авария… Вот, — заведующий поднял руку к очкам. — Но мы долетели. Обнаружили оранжерею и картины… Нашли записку капитана.

— Что там было?

— Только три слова: «Через невозможное — вперед».

Мы молча смотрели на картины. Я вдруг подумала, что Зарубин писал их по памяти. Кругом были льды, зловеще светила багровая звезда Барнарда…

А он смешивал на палитре теплые солнечные краски…

В двенадцатом пункте анкеты Зарубин мог бы написать: «Увлекаюсь, нет, люблю, безумно люблю нашу Землю, ее жизнь, ее людей».

Тихо в опустевших коридорах Архива. Окна полуоткрыты, морской ветер шевелит тяжелые шторы. Размеренно, упорно накатываются волны. Кажется, они повторяют три слова: «Через невозможное — вперед».

Тишина, потом приходит волна и выплескивает: «Через невозможное — вперед». И снова тишина…

Мне хочется ответить волнам: «Да, только вперед, всегда вперед…»