1

Рюкзак оказался чертовски тяжелым. Лямки больно врезались в плечи, и что-то твердое упиралось в спину, прямо в позвоночник. Ромчик подпрыгнул на месте, поддернул лямки и повел плечами, пытаясь поудобнее угнездить рюкзак между лопаток, но нифига не вышло. Да и не могло выйти: это себе Славик оставил модный «Тасманиан Тайгер» с ортопедической спинкой, питьевой системой «кэмелбек» и креплениями для подсумков «молле». А Ромке и Клеврету мега-выживальщик выделил по старому, советского образца вещмешку — простому, по выражению Клеврета, как солдатские трусы.

Что Славик напихал в эти вещмешки, он объяснить не удосужился. Но весил каждый рюкзачок килограмм этак под двадцать. Для Ромчика это было еще куда ни шло (он на тренировках таскал доспехи и потяжелее), а вот бедолагу Клеврета совсем перекосило. Не дойдет, подумал мельком Рома. Придется тащить еще и его…

— Ну, все, — Слава в пятый раз за последние пару минут поглядел на свои огромные часы — тоже, разумеется, военные, противоударные, водонепроницаемые, со светящимся циферблатом, и способные показывать время даже в очаге ядерного поражения. — Выдвигаемся. Порядок такой. Рома — идешь первым. Потом пленный. Женя — конвоируешь. Я замыкаю. Дистанция — метр.

— А Белкин? — спросил Клеврет.

— Белкина ждать не будем, — отрезал Славик. — И так полчаса проваландались. Он дорогу знает, сам направление обозначил. Захочет — догонит. Хватит время терять.

— Полчаса? — удивился Ромчик. — Это ж сколько уже сейчас?

— Без четверти восемь, — хмуро ответил Славик, опять сверившись с хронометром.

— О-па, — удивился Клеврет. — А чего ж так темно? Уже светать должно было давно…

Небо над их головами было все того же фиолетового оттенка, что и пару часов назад, когда Славик (вызванный Белкиным тем же нелепым, телепатическим способом, каким Ника узнавала адрес Анжелы — вот и не верь после этого в магию!) приехал к дому Ники на «Ланосе» Белкина, прихватив с собой Клеврета, имевшего вид потрепанный, но вполне боевой. На часах тогда было около половины первого ночи. Потом они вчетвером — Славик, Рома, Клеврет и связанный Вова долго и молча сидели в машине, ожидая, пока спустится Белкин. Тот вышел из подъезда, весь взъерошенный, с бумажным рулоном подмышкой (карта, догадался Ромчик, он забрал карту Загорского), отозвал Славика в сторону и стал ему что-то объяснять, яростно жестикулируя. Славик поначалу изображал недоумение и пытался возражать, а потом вытянулся в струну, коротко кивнул и чуть ли не бегом вернулся в машину. Глаза после этого разговора у Славы горели, а движения обрели решительность и четкость.

Он сел за руль, и они долго ехали по темному и мрачному городу. Навстречу им пролетела колонна пожарных, с мигалками, но без сирен, и две «скорых». Откуда ни возьмись, из всех щелей, как тараканы, вдруг вылезли гаишники — на каждом перекрестке, у каждого неработающего светофора, по двое и по трое — но никого не тормозили и не проверяли (и слава богу, тяжеловато было бы Славику объяснить, почему у одного из его пассажиров связаны руки и заткнут кляпом рот), а лишь провожали очумелыми взглядами, будто бы сами не до конца понимая, зачем они тут стоят.

Приехали на какой-то пустырь с засыпанным землей дровяным погребом. Славик забрал с собой Женьку, приказав Ромчику сторожить пленного. Вдвоем Слава и Клеврет спустились в погреб и живенько перегрузили в багажник «Ланоса» длинные сумки, в которых угадывалось оружие. Те самые ружбайки Чоппера, догадался Рома, про которые проболтался Клеврет. Значит, этот погреб — и есть тот самый схрон Славика…

Нехитрый вывод напрашивался сам собой. Если матерый выживальщик Слава решил выпотрошить схрон, значит… Значит — началось. Не важно, что именно. Важно, что ничего хорошего.

При этой мысли у Ромчика засосало под ложечкой.

Потом опять куда-то ехали, и Ромчик даже стал узнавать места. Корбутовка. Не доезжая до гаража Чоппера, они свернули перед политехом, проехали небольшой коттеджный поселок и углубились в лес, направляясь в сторону реки. Там дорога внезапно кончилась, уперлась в мусорку, и Славик скомандовал выбираться из машины. Он выделил Роме и Женьке по вещмешку, сам взвалил на себя «Тасманиан Тайгер» и два оружейных чехла, проверил, не ослабли ли веревки на руках Вовы, и велел ждать Белкина. Прождали они его, по словам самого Славы, около получаса.

Итак: начало эпопеи — полпервого; ожидание под домом Ники — минут двадцать, езда по городу — еще полчаса, ну пусть сорок минут; потрошение схрона — десять, от силы пятнадцать минут; дорога до Корбутовки и вялое продирание по лесу — самое большее час. Итого — прошло максимум три часа. А никак не шесть. Поэтому-то так и темно…

— У тебя часы врут, — сказал Ромчик. — Такое уже было, помнишь? Пару дней назад, после грозы…

— Эти — не врут! — обиделся Славик за любимую игрушку. — Просто что-то странное происходит в городе…

Ромчик еле удержался, чтобы не хмыкнуть. Нет, со сказанным он был согласен целиком и полностью: что-то странное происходило в городе, причем уже не первую неделю. Но вот то, как Славик это сказал… Ни страха, ни удивления, ни даже тревоги не звучало в голосе Славика. Только азарт и возбуждение. Наконец-то, началось! — читалось во всем его поведении, в манере держаться и командовать короткими, рублеными фразами.

А ведь он этого ждал полжизни, подумал Ромчик. Или даже больше. Может быть, не конкретной Игры со всей ее чертовщиной, но какого-то глобального катаклизма уж точно. Ждал, надеялся, готовился — а в глубине души боялся, что ничего не произойдет, и вся его готовность окажется напрасной тратой сил. Самый страшный кошмар выживальщика — конец света не наступит, придется доживать свой век обычным (таким же, как все, гадость-то какая!..) человеком.

И все-таки Славику повезло.

Началось.

Что-то странное…

— Куда идти? — спросил Клеврет.

— Вниз, к плотине, — показал рукой Славик.

Ромчик вздохнул, опять поддернул лямки рюкзака и двинулся вперед.

Последний раз Ромчик был здесь года два или три назад. На другом берегу реки был скальный массив «Утюг», где Ромчик учился лазить, так что дорогу он смутно помнил. Вниз по склону, через лес, ориентируясь на шум воды, а потом — по камням на другой берег. Правда, когда Рома ходил здесь последний раз, стоял ясный летний день, а не промозглый весенний предрассветный сумрак. Сейчас дул сильный ветер, голые деревья и кустарники скрипели и шуршали ветвями так громко, что Ромчик даже не мог разобрать шума льющейся воды. Под ногами чавкало.

Вместо фонарика Славик выделил Роме, как первопроходцу, химический факел — пластмассовую фиговину размером с карандаш, холодную и скользкую на ощупь. Ромчик переломил ее, чтобы внутри хрустнуло, потом встряхнул как следует, и факел засветился призрачным зеленоватым светом, превратив окружающий лес в декорацию к дешевому ужастику. Зато стала видна тропинка…

— Долго еще? — раздался сзади недовольный и запыхавшийся голос Клеврета.

— Почти пришли, — сказал Ромчик. — Тут вниз, осторожно, скользко…

Придерживаясь одной рукой за камни, Ромчик начал спускаться — боком, как на лыжах, ставя одну ногу параллельно другой. Сверху раздалось испуганное мычание: Вова, лишенный возможности балансировать из-за связанных рук, потерял равновесие, шлепнулся на задницу и заскользил вниз. Грязный его ботинок проехался по пальцам Ромчика.

— С-с-с-с!.. — втянул воздух сквозь сжатые зубы Ромчик. — С-сука… Держи этого козла покрепче!

Этот козел, то бишь Вова, ответил нечленораздельным, но явно матерным мычанием. Насчет кляпа, отметил Ромчик, Славик правильно придумал. А то бы наслушались сейчас…

— Держу, — виновато пробурчал Женька, резко выбирая веревку.

Вова опять взвыл, когда его руки заломились за спину.

— Тихо вы там! — пошипел сзади Славик.

— Тихо… — повторил за ним Ромчик. — Точно. Вот оно что. Слишком тут тихо, а?

— Плотина не шумит, — сказал Клеврет.

— Ага. А почему? — задумался Рома.

— Да какая разница? — взорвался Славик. — Иди давай! Нам на тот берег надо! Не шумит — значит, выключили ее! Давай, давай, времени мало… Белкин сказал — до рассвета еще шансы есть.

— Какие еще шансы?

— Скоро узнаешь… — смутно пообещал Славик.

Ромчик остановился и развернулся на сто восемьдесят градусов.

— Че ты мозги мне пудришь?! — взорвался он, вскинув факел повыше, чтобы разглядеть физиономию Славика. — Я тебе кто, мальчик на побегушках?! Ты можешь нормально рассказать, зачем нам плотина? Куда мы идем вообще?!

— Могу, — согласился Слава. — И расскажу. Но не сейчас. Время дорого, понимаешь? Идти надо, а то опоздаем… К плотине выйдем — все расскажу.

— Вон она, плотина-то, — сказал остроглазый Клеврет. — И точно — выключили… Вообще. Ее ж так прорвет, нет?

Слухи о том, что житомирская плотина вот-вот рухнет и цунами речной воды накроет город ходили каждую весну, во время паводка. Этакая городская страшилка, завсегдатай страниц желтой прессы и повод выделить деньги из бюджета на «ремонт и реконструкцию».

Сейчас, когда иссяк привычный белопенный водопад, и лишь жалкая пленочка воды, просочившейся сквозь заслонки, стекала по наклонной стене дамбы, даже в утреннем полумраке хорошо было видно, что оные деньги благополучно разворовали, дамба пошла трещинами, и пресловутый прорыв плотины и неизбежное наводнение — вовсе не газетная утка, а суровая реальность ближайших лет.

— Ну, — Рома забрался на замшелый валун — первый из цепочки гранитных глыб, пересекающей реку у подножия дамбы. Именно по камням мимо дренажных труб, и ходили скалолазы (а также прочие туристы-экстремалы) на другой берег. — Вот и плотина. Рассказывай, чего там Белкин тебе наплел.

— Значитца, так, — выдохнул Славик, сбрасывая с плеч рюкзак и чехлы с оружием. — Белкин сказал — и я ему верю, только не спрашивайте, почему, верю и все, есть у меня на то свои причины… Так вот, Белкин сказал, что Анжела, подруга его Марины, ведьма, как он ее назвал… Эта Анжела каким-то образом — через телевидение, как я понял, и с помощью глифов — изолирует Житомир от внешнего мира…

— Ого, — протянул Клеврет. — Это как?

— Не знаю, — пожал плечами Славик. — Правда — не знаю. Не спец я в мистике. Не мой профиль. Но, повторюсь еще раз, Белкину я верю. А он сказал, что выбраться из города можно будет только в ближайшие пару часов и — только по воде. Как он выразился, «на воде глиф не нарисуешь».

— Окей, — согласился Ромчик. — Выберемся мы. А дальше что?

— Помощь приведем, — предложил Славик. — Это единственный шанс.

— Какую помощь? Магов, колдунов, экстрасенсов? Или МЧС?

— Там видно будет, — отмахнулся Слава. — Главное — выбраться! Потом будет поздно…

Тактик, но не стратег, оценил про себя Ромчик. И мямля. Пока командовал — был похож на лидера. А как дошло до реальной постановки задачи и воодушевления войск — скис…

— Пока мы тут время теряем, — заметил Славик, — барьер становится крепче.

Вова что-то рассерженно замычал через кляп, и Клеврет поддернул веревку:

— Да заткнись ты, — беззлобно приказал он. — Какой барьер?

— Вокруг города…

— Весело… — проворчал Рома, глядя в сторону другого берега. Там, в полутьме, что-то шевелилось и шуршало. — Что за барьер-то? Что нас ждет?

— Не знаю я! — сказал Славик. — Я же для этого и тащил этого гада. Вова первый пойдет… Правда, Вова, гнида ты двуличная? Будешь знать, как товарищей по команде предавать, тварь.

В ответном мычании Вовы можно было разобрать страх, злость и полное нежелание сотрудничать.

— Пойдешь-пойдешь, — повторил Слава, расчехляя помповый дробовик с дырчатым кожухом на стволе. Славик деловито передернул цевье, и от металлического лязга Вова сразу затих. — Жень, вытрави ему веревки. Метров шесть-семь, не больше. А ты вставай давай, — Славик качнул стволом ружья. — А то ведь пристрелю, как собаку. Ты меня знаешь.

Даже в полутьме отчетливо было видно, как побелело лицо Вовы. Он встал с камня, обвел взглядом конвоиров — Славик хищно ухмыльнулся в ответ, Клеврет опустил глаза, а Ромчик спокойно выдержал взгляд — и повернулся к ним спиной. Да пошли вы все, читалось в его осанке.

— Трави, Женька, — приказал Славик. — А ты топай. Я пойду параллельно, Рома — прикрываешь тыл. Оружие возьми.

Ромчик подобрал второй чехол (тяжелый, черт), но не расстегнул, только перекинул через плечо и двинулся следом.

Идти было тяжело. Камни были мокрые, скользкие, обросшие зеленым мхом. Уровень воды под плотиной (вопреки логике) поднялся, и кое-где валуны полностью ушли под воду. Она была густая и черная, как нефть, и ноги приходилось ставить вслепую, осторожно ощупывая подошвой берцев скользкую поверхность. Глубже, чем по щиколотку, пока ступать не приходилось, ботинки справлялись, но Ромчик все время ждал, что вот-вот ухнет по колено, а то и по пояс в ледяную воду. Каждый шаг требовал предельной сосредоточенности.

Поэтому-то Ромчик и не уловил момент, когда ходячий минный тральщик Вова, возглавлявший процессию, ступил на противоположный берег. Услышал только, как затрещали ветки, когда Вова ломанулся сквозь кусты — а потом наступила тишина.

Глобальная такая тишина. Как после контузии.

У Ромчика возникло острое ощущение, будто его только что ударили по ушам — боли, правда, не было, но слух пропал полностью. Словно ваты напихали в голову, да так глубоко, что заполнили всю черепную коробку. И ватным постепенно становилось тело…

Чувствуя себя тряпичной куклой, Ромчик начал обмякать. Ему и прежде доводилось падать в обморок — на истфехе, например, когда балбес Клеврет заехал ему ковыряльником по шлему, — но сейчас все было по-другому. Сознание оставалось ясным. Ромчик терял контроль над телом. Так, наверное, чувствует себя смертельно раненный солдат, подумал Ромчик. Все понимаешь, а сделать ничего уже не можешь. Можешь только смотреть, как из тебя вытекает жизнь.

Сейчас у меня подломятся колени, и я упаду в воду. И все. Привет. Жизнь окончена, всем спасибо… Как тихо-то…

И в ватной этой тишине раздался шепот. Тысячи голосов одновременно (но все же чуточку вразнобой!) прошептали фразу на незнакомом языке.

Гулко застучало в груди и в ушах, и мир снова обрел цвета, звуки и движение. Тело обдало сухим жаром.

Промчался мимо, на четвереньках, шлепая руками и ногами по воде, Славик с вытянутым и совершенно зеленым лицом. Больно ткнулся в лодыжку приклад выроненного выживальщиком дробовика. Ромчик машинально попятился, нагнулся, подобрал ружье, а когда выпрямился — навстречу ему шел Женька, открывая и закрывая рот, как рыба. Глаза у него были — как два уголька на бумажно-белой маске из папье-маше.

В руках он держал измочаленный обрывок веревки.

 

2

— Куда едем? — спросил Вязгин.

— Обожди, — сказал Радомский. — Обожди…

— Чего ждать? Сейчас сюда кто только не приедет. И менты, и пожарные, и «скорые»… Не знаешь, что ли, как это у нас делается? Всех на уши поставят. А нам тут делать нечего…

— Обожди! — повторил Радомский. Он упрямо таращился на пустырь, поигрывая желваками.

— Сирены, — заметила Ника и добавила: — Кажется…

Где-то вдалеке нарастал трубный вой пожарных машин и пиликанье «скорых».

— Поехали, — настаивал Вязгин. — Поехали!

— Ладно, — сдался Радомский и махнул рукой. — Но сюда еще надо будет вернуться…

Они сели в «Тойоту» (дверь была не заперта, и ключ призывно торчал из зажигания), причем за руль забрался Радомский, а Вязгин пропустил Нику назад и сел рядом с водителем. Пистолет Влад по-прежнему держал в руках. Радомский рванул машину с места, а Вязгин спокойно, даже меланхолично, попросил:

— Ника, глянь, пожалуйста, что там в багажнике…

Перед тем, как обернуться, Ника наморщила нос и попыталась понять, чем таким пахнет в салоне «Тойоты». Пороховая гарь — это понятно. Сладковатый женский парфюм — допустим. Застарелый перегар? Вонь грязных носков? Нет, не то, не то… Вот оно: псина. Мокрая собачья шерсть. Так воняло от Пирата после прогулки под дождем.

Заднее стекло в машине было выбито, и, по мере того, как «Тойота» набирала скорость (а Радомский выжимал из нее все, что можно), неприятный запах выветривался, оставляя странное послевкусие на языке. Ника перегнулась через спинку сиденья и оглядела багажник. Крошки битого стекла. Две стреляные гильзы. Один альпинистский карабин. Домкрат. Картонная упаковка из-под набора шампуров. Скомканные кружевные трусики. Монтировка. Окровавленный бинт (совсем свежий, кровь едва успела свернуться). Пустая пластиковая бутылка.

— Ничего интересного, — Ника тайком спрятала монтировку в рукав куртки.

— Куда это мы? — поинтересовался Вязгин у Радомского.

— Домой.

— Уверен? — усомнился Вязгин. — Ты же беглый, Романыч. Там могут ждать.

— Им сейчас не до меня… Дома деньги. Оружие. Документы.

— Будешь сваливать из города?

— Хрена! — оскалился Радомский. — Я так это все не брошу! У тебя связь с бойцами есть?

— С охраной-то? Есть. По рации. Если работает, конечно… — Влад вытащил рацию.

— Не торопись, — остановил его Радомский. — Вызови человек десять. Самых надежных. Преданных и проверенных. Сбор — в Заречанах, у моего дома. Через час. С собой иметь оружие и сухпай на три дня. Будем держать оборону.

— Понял.

Вязгин включил рацию. Та сразу затрещала помехами, сквозь которые пробивались обрывки сообщений на милицейской волне. Влад покрутил ручку настройки, но стало только хуже. Помехи слились в один неразрывный писк, переходящий в ультразвук.

— Выключите! — попросила Ника, у которой сразу начала раскалываться голова.

Вязгин щелкнул тумблером, и в тот же момент Радомский ударил по тормозам.

— Ах ты ж твою-то мать…

Навстречу им двигалась колонна. Во главе был милицейский «уазик» с громкоговорителем на крыше (из которого раздавалось неразборчивое «примите вправо… освободите дорогу… водитель… бу-бу-бу…»), за ним ехала «скорая», а следом, вместо ожидаемые в таком случае ярко-красных пожарных машин или желтых газовых «авариек», тянулась бесконечная череда темно-зеленых грузовиков. На крытых брезентом кузовах висели таблички «Люди».

— Что это? — спросила Ника, хотя ответ был очевиден. Настолько очевиден, что в него не хотелось верить.

— Армия, — озвучил ее опасения Влад. — Они вводят в город войска.

— Это что же получается? — В горле у Ники першило. — Война?

— Вряд ли, — покачал головой Радомский. — Жопу свою прикрывают. Перестраховщики сраные. Ну не суки, а? Нас теперь хрен куда пропустят!

— Сворачивай, Романыч, — посоветовал Вязгин. — Срежем через бульвар. Там — по пешеходному мосту, и через полчаса будем дома. Это же танк, а не машина.

— Ладно, попробуем, — пробурчал Радомский.

Старый бульвар будто вымер. На зеленоватом памятнике Пушкину виднелся криво намалеванный и грубо замазанный краской глиф, разобрать который не было возможности. Фонари, стилизованные под девятнадцатый век, были практически все разбиты и покорежены. Вряд ли причиной тому послужили сегодняшние паранормальные события — бульвар давно стал излюбленным местом отдыха житомирской молодежи, о чем свидетельствовали горы мусора и пивных бутылок возле перевернутых урн; сколько Ника себя помнила, тут всегда было грязно и небезопасно по ночам из-за подвыпивших компашек искателей приключений. Но сегодняшней ночью на бульваре не было ни души. И только ржавые сопла мертвых фонтанов упрямо торчали из сколотых гранитных чаш…

— Смотри-ка, — Вязгин указал на здание областного УВД. Там горели все окна. — Не спят, работнички. Берегут наш покой. Давай помедленнее, Романыч. Не будем привлекать лишнего внимания.

— Понял, не дурак…

Радомский сбавил скорость где-то до тридцати километров в час; это их и спасло.

«Тойота» медленно, как черепаха, проползла мимо УВД, перевалила через «лежачего полицейского» и, проезжая мимо закрытой пиццерии, резко остановилась, качнувшись вперед. Будь скорость чуть повыше — и Вязгин, и Радомский (ни тот, ни другой, разумеется, не пристегнулись) влетели бы в лобовое стекло. А так Влад успел упереться ногой, а его менее сноровистый шеф саданулся грудью о руль и тут же получил подушкой безопасности по физиономии. «Тойота» начала крениться вперед, словно проваливаясь под землю.

— …итить твою мать, — раздался в салоне полузадавленный голос Радомского.

— Сейчас, не дергайся, — Вязгин щелкнул ножом.

Воздух из распоротой подушки выходил со свистом, и Ника вдруг вспомнила, что ей надо дышать.

— Что случилось? — спросила она, попутно обнаружив, что ее руки вцепились в подголовники передних сидений и наотрез отказываются разжиматься.

Под днищем машины хрустнуло, и «Тойота», уже на добрых полметра зарывшись носом в землю, еще и завалилась налево.

— Оп-па, — сказал Влад. — Люк поймали?

— Какой нахрен люк?! — рявкнул Радомский. — Асфальт просел! Открывай дверь!

— Не суетись. Без нервов. Сейчас выберемся. Пусть устаканится. Там же по идее щебень под асфальтом, верно?

У Ники возникло совершенно сюрреалистическое ощущение, что машина тонет. Самым натуральнейшим образом тонет. Посреди бульвара. Медленно погружается под землю. Вот уже и бордюры видны, недолго осталось… Воображение почему-то подбросило ей картину черной, смолистой на вид жижи, куда засасывало внедорожник.

— Вроде все, — Вязгин потянул за ручку двери, и в то же мгновение машина разом просела еще на полметра. Будто лифт оборвался. Или сердце в груди.

— Не дергай! — заорал Радомский. В голосе его звучали первые нотки истерики.

— Тут сзади окно разбито, — сказала Ника. — Можно вылезти.

— Н-да? — со скептицизмом уточнил Вязгин. Со стороны капоты донесся негромкий, но противный скрежет сминаемого металла. — Ну, попробуйте.

Сама дура, мысленно отчитала себя Ника. Армейский принцип: держи рот на замке и не вызывайся добровольцем. Любая инициатива наказуема исполнением. Лезть не хотелось совершенно. Но и сидеть в тонущей в асфальте «Тойоте»… Все равно что застрять в кошмарном сне.

 — Я пошла. — Она, поправив в рукаве монтировку, перетащила себя через спинку. В лицо подул холодный ветерок, и Ника почувствовала, как на лбу и на висках выступили капельки испарины. Упираясь локтями о дно багажника, чтобы не порезаться о битое стекло, она подтянула ноги, встала на спинку сиденья и попыталась выпрямиться.

В эту секунду за разбитым окном «Тойоты» мелькнула какая-то тень. Слишком маленькая для человека, слишком большая для собаки. И слишком быстрая для чего бы то ни было.

Показалось, решила окаменевшая от страха Ника. Нервы, чтоб их…

Преодолев испуг, она высунула голову в окно, зацепилась за запаску и неожиданно легко пролезла наружу (а вот Радомский черта с два протащит здесь свое пузо, мелькнула злорадная мыслишка). Встала на бампер, глубоко вздохнула и прыгнула.

Асфальт под ногами, слава богу, был твердый.

Ника обернулась и посмотрела на «Тойоту». Никакой смолистой лужи или зыбучих песков в яме, конечно же, не было. А были обломки сухого асфальта, щебенка, песок, кирпичная кладка канализационного колодца (оттуда зверски воняло дерьмом) и ржавые трубы в ошметках стекловаты. А посреди всей этой красоты (яма была где-то два на два метра) важно и солидно торчал лакированный зад «Тойоты», зарывшейся носом прямо под трубу теплоцентрали.

— Вылезайте! — сказала Ника громко. — Она застряла, дальше не упадет.

В ответ из машины донеслось неразборчивое и недовольное бурчание. Ника усмехнулась и подняла взгляд.

Вокруг ямы из ночного полумрака проступали неясные тени. Будто зеваки, собравшиеся поглазеть на аварию, подступали все ближе — но оставаясь лишь мутными, сотканными из темноты силуэтами.

Их было много. И далеко не все были похожи на людей...

И тогда Ника впервые в жизни завизжала.

 

3

Шаману становилось все хуже и хуже. Он угасал с каждой минутой, буквально на глазах. Как будто забывал дышать… Марина с Русланом еле тащили его вдвоем, взвалив тяжеленные ручищи Шамана на свои далеко не самые могучие плечи. Поначалу Шаман еще как-то переставлял ноги, вертел головой, обводя мир осоловелым взглядом, и периодически вжимал сильные, словно стальные пальцы в плечо Марины.

А потом он обмяк, и сразу как-то потяжелел: Марина с Русланом едва не упали под неожиданно возросшим грузом, но устояли, и Марина пробормотала:

— Потерпи, миленький, потерпи, сейчас, уже скоро…

А Руслан спросил, пыхтя и отдуваясь:

— Куда… мы… его тащим-то, а?

— Тут рядом… Аптека… круглосуточная… на площади Ленина…

Это была чистой воды импровизация. После всего, что случилось, Марина — а так уж вышло, что выбирать направление довелось ей — шла совершенно наобум, куда глаза глядят, лишь бы оттащить раненого Шамана подальше от того места… Сработал животный инстинкт. Хватай самое дорогое и убегай. Стыдно признаться, но Марина запаниковала. Впрочем, кто бы не запаниковал, когда на твоих глазах трехэтажное здание телецентра исчезает в мгновение ока, оставив после себя зыбкий дрожащий мираж, как от горячего воздуха над костром?

При одной мысли о том, что и Марина, и Шаман, и краевед Руслан в этот момент должны были быть внутри телецентра, у Марины к горлу подкатывала тошнота. Ее едва не вырвало прямо там, перед возникшим из ниоткуда пустырем.

Это она всех спасла. Она, Марина. Когда байкеры подкатили к телецентру, земля под ногами начала мелко дрожать, как при землетрясении, и Марину, что называется, «повело», будто пьяного матроса. Она уселась на гранитный парапет, пытаясь найти неподвижную точку опоры, а Шаман и Руслан засуетились рядом, задержавшись на полминуты.

Всего лишь полминуты. Тридцать секунд. Остальные байкеры (кроме Самурая, погибшего в перестрелке во дворе Анжелы; Марина не видела, как он погиб, просто Шаман сказал: «Самурай все», и лицо при этом у Шамана было недоброе) и примкнувшие к ним «Мажоры» успели ворваться в телецентр, вышибив окна и стеклянные двери на первом этаже и побросав мотоциклы прямо у входа.

А потом их не стало. Ни байкеров, ни «Мажоров», ни телецентра. Даже мотоциклы исчезли.

Каких-то жалких тридцать секунд…

И страшный, дикий, утробный рев Шамана. Так кричат люди, которым отрезало руки. Так воет волчица над мертвыми щенками. Так плачет отец, похоронивший своих сыновей…

Какая-то часть Шамана — ведь не зря же его назвали Шаманом — исчезла вместе с его племенем. Вожак без стаи — уже не вожак. Стальной стержень вынули из него. Вырвали, с кровью и мясом, позвоночник.

И Шаман обмяк.

А Марина схватила его в охапку и побежала. Самое дорогое в ее жизни — нет, не так: единственное настоящее, что было в ее жизни — погибало. И плевать ей было на телецентр, на город, на глифы и на Игру. Шамана надо спасти. А иначе и жить ей будет незачем.

— А что в аптеке? — спросил Руслан. — Мы же не знаем, что с ним… И что вообще происходит…

— Там разберемся, — Марина и сама смутно представляла, «что в аптеке». Нашатырь, адреналин… Да что угодно, лишь бы привести Шамана в чувство!

Но в аптеке — не в самой аптеке, конечно, она была закрыта на ночь, а в предбанничке возле круглосуточного окошка — их ожидала сценка, пожалуй, самая сюрреальная из всех, что Марине довелось увидеть за последние пару дней. Что там перестрелки, подвал с серой липкой пеной, нападение стаи диких собак или исчезновение телецентра!.. Нет, тут все было страшнее.

Перед окошком стояла бабулька. Самая обыкновенная бабулька. С длинным, на два листочка, рукописным списком лекарств. И, судя по тому, как легко и привычно, хоть и слегка шамкая из-за недостатка зубов, старушка произносила многосложные названия препаратов, без труда разбирая шифрованно-врачебный почерк рецепта, было ясно и понятно: бабушка относится к своему здоровью серьезно, ответственно, и имеет карточку постоянного клиента во всех аптеках и поликлиниках города. Профессиональная больная, как называла таких старушек стерва Анжела, не доверявшая официальной медицине ни на грамм…

В принципе, застать такую старушку в аптеке (и застрять за ней в очереди эдак на полчаса) — дело вполне обычное. Но сейчас? Ночью? После череды схваток не на жизнь, а на смерть, после гибели Самурая, похищения Илоны, погони по ночным улицам, кровавого боя, землетрясения и пропажи телецентра?!

Все равно что перелистнуть страницу приключенческого романа и наткнуться на инструкцию по выращиванию кактусов в домашних условиях.

Выбивало из колеи. Неужели Игра так поглотила нас, мельком подумала Марина, что мы больше не в состоянии воспринимать обыденность?..

Додумать эту мысль она не успела. За спиной раздался звук, больше всего похожий на треск разрываемой простыни. Марина с Русланом одновременно обернулись, едва не уронив Шамана, и увидели, как медленно покрывается трещинами асфальт в центре площади, прямо перед памятником Ленину.

— Тут был глиф, — прошептал Руслан. — В этом самом месте мы нарисовали первый глиф… Боже мой, боже мой, что же мы наделали!..

Асфальт, быстро покрывающийся паутиной трещин, вопреки ожиданиям Марины не провалился, а — наоборот! — вспучился, как будто что-то (или кто-то…) пытался вырваться из-под земли.

Тут Руслан тоненько, по-женски взвизгнул и попытался спрятаться за Марину. Со стороны драмтеатра, из-за кустов вылетел серебристый джип и, огибая центр площади по широкой дуге, понесся прямо на них.

— Опять! — пискнул Руслан, совершенно ошалевший от ужаса. — Опять!!!

— Да держи ты его! — яростно зашипела Марина, не в силах сама удержать заваливающегося Шамана.

Джип тем временем выскочил на тротуар, сшиб жестяную урну и резко затормозил в полуметре от окаменевшей троицы.

Дверца распахнулась, и сидевший за рулем Белкин сказал:

— Залезайте! Надо убираться отсюда!

— На улице оставаться нельзя, — сказал Белкин, деловито крутя руль. — Опасно. Твари.

Марина его не услышала. В памяти все еще стояла картинка, увиденная в зеркале заднего вида: проваливающая внутрь самой себя площадь, кренящийся памятник Ленину — и неторопливо ковыляющая по тротуару всего в десяти метрах от разверзшейся бездны бабулька с полной авоськой лекарств. Безусловный хит сезона, самое яркое впечатление сегодняшней ночи…

— Какие еще твари? — спросил Руслан.

— Ты у Анжелы дома был? Самурая помнишь?

— Помню, — содрогнулся Руслан.

Интонация его вернула Марину к реальности. Ну да, точно, Шаман не разрешил ей заходить во двор Анжелы. Они с Русланом и «Мажорами» пережидали перестрелку — короткую, но ожесточенную — на улице, возле калитки. А потом джип «Мажоров» вышиб ворота и унесся вдаль, и Шаман приказал своим бойцам преследовать его, а сам позвал Руслана с собой в дом, строго-настрого велев Марине оставаться на месте. Как же погиб Самурай?..

— Подожди, — перебила Марина. — А ты откуда знаешь про Самурая? И про Анжелу?

— Я много чего знаю, — самодовольно, как всегда, изрек Белкин.

Его надутость плохо увязывалась с его бомжеватым прикидом и болезненным видом. На висках Белкина пульсировали вены, на затылке была свежая шишка (с рассечением: волосы слиплись от засохшей крови), а на шее полопались мелкие сосудики, нарисовав затейливый узор под кожей.

Плюс ко всему этому в машине, где бы он ее не раздобыл, воняло, как в мясном отделе рынка в жаркий день.

— Ты можешь по-человечески объяснить? — попросила Марина почти вежливо. Она попыталась усадить Шамана рядом с собой ровно, но его все время заваливало набок.

— Нет, — бросил Белкин отрывисто. — Нет времени. Надо торопиться.

— Куда?! — не выдержал Руслан. — Куда торопиться, черт возьми? Куда мы едем?! Что вообще происходит?!!

— В библиотеку, — ответил Белкин.

— Куда-а? — изумилась Марина.

— К тебе. На работу. Там все началось. Первый глиф.

О господи… Выставка Чаплыгина... «Черное солнце»!..

— И что? — не поняла Марина.

— Там мог остаться… — замялся Белкин, — как бы это назвать… канал… лазейка… Проход!

Он вырулил на Новый бульвар, пролетел мимо фонтана и резко затормозил. Шамана качнуло вперед, и Марина, выматерившись сквозь зубы, схватила его за воротник косухи. Белкин и Руслан выскочили из джипа.

— Пойдем, — сказал Белкин краеведу. — Мне нужна будет твоя помощь.

Он открыл багажник, вытащил и всучил Руслану картонную коробку размером с книгу, а сам взял длинный сверток.

— Тебе лучше пойти с нами, — сказал Белкин Марине. — На улице опасно.

— Я сама его не дотащу! — возмутилась Марина.

— А, черт… Руслан, помоги. Тут, в багажнике, мое кресло-каталка…

Вот! Вот оно что, дошло до Марины. Белкин ходил, бегал и водил машину самостоятельно, словно и не было у него никакого перелома бедра неделю назад!

Ах ты ж симулянт проклятый…

— А где же твои костыли? — язвительно осведомилась Марина, пока Белкин с Русланом перегружали бесчувственное тело Шамана в кресло.

— Там же, где и твои очки! — огрызнулся Белкин, и Марина машинально коснулась рукой виска. А ведь правда… — Я принял глиф… Как и ты… Мы теперь в Игре… А у нее свои правила… Ну-ка, раз-два, взяли!..

Инвалидное кресло жалобно скрипнуло под весом Шамана.

— Ладно, — сказал Белкин. — Все, пошли. Хватит время терять.

— По-моему, — заметил Руслан, — мы опоздали.

Поглощенные возней вокруг машины, они не удосужились взглянуть на библиотеку. А взглянуть стоило.

Областная научная библиотека, место работы Марины и точка начала Игры, пятиэтажное здание в стиле «модерн», откуда Шаман забрал Марину всего лишь… сколько?.. пять, ну пусть шесть часов назад — так вот, библиотека выглядела так, будто стояла заброшенной уже несколько десятков лет.

Стекла были выбиты, и кое-где даже рамы из черной сгнившей древесины криво торчали из оконных проемов, выломанные поколениями вандалов. Правое крыло покрывал слой копоти от давнего пожара, а фронтон был размалеван убогими граффити — не глифами, нет, а обычной матерной пачкотней. Штукатурка осыпалась, обнажая бетонные стены. Местами бетон успел выветриться до состояния пористого известняка. Сквозь окна пятого этажа было видно, как прохудилась, а местами и обвалилась толевая крыша. От здания веяло сыростью и безысходностью давно покинутой руины.

— Вот ведь сука! — процедил Белкин.

— Кто? — вяло спросила Марина. Зрелище заброшенной библиотеки вызвало у нее почему-то чувство полной апатии. Все, баста, сказал измученный мозг, хватит с меня новых впечатлений…

— Анжела, кто же еще мог это сделать?!

— Анжелы больше нет, — возразила Марина. — Она была в телецентре, когда тот исчез.

— Дура, — огрызнулся Белкин. — Это нас — нет. А она очень даже есть. И продолжает гадить, сука!

У Марины не осталось сил даже на то, чтобы поставить Белкина на место. Надо было сказать что-то умное, и одновременно едкое, колючее, злое… но ничего не приходило в голову.

Вдобавок, издалека донесся пронзительный женский визг, и Белкин моментально переменился в лице.

— Это Ника, — сказал он уверенно. — Подержи, — он вручил Руслану длинный сверток. — Потеряешь — нам всем крышка. Спрячьтесь, быстро, где угодно! Будет надо — сам вас найду.

Он запахнул болоньевую курточку и рысью устремился в сторону Старого бульвара, откуда визжали.

— Чип и Дейл спешат на помощь, — запоздало съязвила Марина ему вслед. Она еще раз посмотрела на здание библиотеки, потом — на развалившегося в инвалидном кресле Шамана, и на Руслана, вооруженного свертком и картонной коробкой.

Ей вдруг отчаянно захотелось проснуться. Дома. В постели. И чтобы мама сделала какао.

Там, где кричали, раздались звериное рычание и глухие звуки выстрелов.

— Нам надо убираться с улицы, — сказал Руслан.

 

4

Визг — удел идиоток. Это Ника за годы карьеры военной журналистки усвоила твердо. Сначала визжишь, потом — паникуешь, дальше — бежишь куда глаза глядят, ну а следующий пункт программы самый неприятный: ты умираешь. В экстремальной ситуации последнее, что следует делать, так это издавать громкие и бессмысленные звуки.

Тем не менее, Ника ничего не могла с собой поделать.

Верещала, как испуганная девчонка при виде мыши.

И самое удивительное — это помогло.

Ее визг произвел эффект акустического удара. Наступающие… тени? силуэты? серые расплывчатые пятна?.. кем бы они ни были, от визга Ники непонятные бесформенные существа шарахнулись назад, как от светошумовой гранаты; Нике даже показалось, что они испуганно взвизгнули в ответ — хотя это, наверно, было просто эхо…

Но помогло это лишь на пару секунд. Потом тени снова двинулись вперед, смыкая кольцо вокруг Ники и дыры в асфальте.

Ника опять завизжала (это был уже осмысленный, продуманный, специально изданный визг, целью которого было повторить ранее произведенный эффект; может быть, именно поэтому и не получилось), а потом резко замолчала и попыталась рассмотреть, кто (или что?) именно ее окружает.

Не призраки, нет. Вполне материальны. Но… трудноуловимы. Как будто Ника не просто смотрела, а пыталась навести резкость через портретный объектив. Силуэты постоянно выпадали из фокуса, размывались… Мало света, да и глаза болят. Особенно левый. Здорово же меня головой приложили…

Встряхнувшись, Ника поймала в мысленный объектив одну из теней и попыталась набросать словесный портрет (еще одна военная привычка — помогает не просто смотреть, но еще и видеть).

Человек. По крайней мере — двуногое существо. Одет в лохмотья, в которых с трудом можно угадать черную турецкую кожанку и черные же джинсы, самую популярную одежду местного населения. Лицо — белое пятно. Похоже на огарок свечи. Заплывшие пуговки глаз. Струйка слюны в уголке рта. Рябые одутловатые щеки.

Самый обычный алкаш. Таких возле любого киоска с бухлом — пруд пруди.

Но все же было в нем что-то… нечеловеческое.

Что-то, из-за чего Ника потеряла над собой контроль и завизжала.

Повадка. Манера идти. Держать голову, чуть наклонив. Прядущие движения толстеньких пальцев. Скособоченная спина.

Он был похож на зверя. Только не грациозного могучего хищника из леса или джунглей — а покалеченную, битую-перебитую, рахитичную дворнягу с помойки. И вел он себя как зверь. Шуганый, трусливый, готовый в любую секунду броситься наутек — но очень голодный и опасный зверь.

Нике понадобилось усилие воли, чтобы оторвать взгляд (начинался эффект туннельного зрения — периферия переставала восприниматься вовсе) и осмотреть остальных членов стаи.

Да, точно, дворняги. Двуногие дворняги с помойки. Голодные и злые. Отвисшие челюсти, кривые зубы, подернутые бельмами глаза. Негнущиеся ноги, сутулые спины. И негромкий то ли хрип, то ли рык из дюжины ртов…

Зверолюди доктора Моро. Вот на кого они были похожи.

С момента первого визга и до этого умозаключения Ники прошло едва ли больше пары секунд. Но Вязгин успел выбраться из машины через заднюю дверь, и пистолет был у него в руке.

— Не надо! — успела сказать Ника, прежде чем Вязгин дважды выстрелил в ближайшую тварь.

Выстрел из пистолета с глушителем мало похож на киношное «пффт!» — скорее, он напоминает громкий (по-гусарски!) хлопок бутылки шампанского. Сдвоенный, он грохочет не намного тише обычного выстрела.

Лицо у Влада в этот момент было задумчиво-сосредоточенное, как у человека, который решает сложную математическую задачу.

Зверочеловек (тот самый, с рябым лицом) упал, как подрубленный. Стая шарахнулась назад — но недалеко, готовая броситься обратно при первой же возможности.

— Ты цела? — спросил Влад, обводя стволом остальных противников, маячивших на самой границе видимости.

— Да.

Ника шагнула вперед и посмотрела на подстреленного зверочеловека. Тот был еще жив: лежал на самом краю ямы и сжимал скрюченными пальцами дырочки в груди. Вместо крови из дырочек выплескивался черный гной.

Он захрипел, глядя на Нику белыми от ужаса глазами — и умер.

— Стой здесь, — Влад снова выстрелил, на этот раз в воздух.

Тени опять отшатнулись на пару шагов.

— Можно, Романыч, — сказал Вязгин. — Только быстро.

В опрокинутой «Тойоте» грузно закопошился Радомский.

— Да что ж это за еб твою мать! — пропыхтел он, вытаскивая свою обтянутую спортивным костюмом (но далеко не спортивную саму по себе) тушу наружу. — Какого хера тут происходит?

Вязгин переложил пистолет в левую руку, а правую протянул шефу.

— Быстрее, — сказал он.

Рядом с импровизированной могилой «Тойоты» была закрытая на ночь пиццерия. Небольшое крылечко с лестницей на две стороны, неоновая вывеска и козырек из плексигласа.

С этого-то козырька и метнулась еще одна, не замеченная прежде ни Владом, ни Никой, и дьявольски быстрая тень.

Существо, лишь отдаленно похожее на человека, сшибло Вязгина с ног (пистолет брякнулся на асфальт и отлетел в сторону), оттолкнуло в сторону Нику и с утробным рычанием бросилось на Радомского. Тот заверещал еще пронзительнее, чем Ника, и упал вместе с тварью в яму.

Ника, каким-то чудом не упав, умудрилась вытряхнуть из рукава монтировку и метнулась к ним. Но смысла в этом уже не было. Прыгучая тварь оказалась вожаком стаи. Словно по команде зверолюди бросились в атаку, подминая под себя Влада; вожак впился в шею Радомского и пару раз дернул головой, как собака, треплющая добычу. Фонтаном ударила кровь.

Ника дважды махнула монтировкой наобум, отгоняя от себя тварей, и как-то очень отстраненно подумала: ну вот и все. Вот и финиш.

— Назад! — заорал кто-то совсем рядом, срывая от натуги горло: — Назад!!!

Она обернулась. По бульвару бежал (мчался!) Белкин, которого Ника последний раз видела в инвалидном кресле. Бежал, орал и… раздевался?! Прямо на ходу он сорвал с себя курточку, сдернул через голову свитер, оставшись лишь в какой-то пестрой тельняшке, перемотанной желтыми бинтами поперек груди.

При виде этого нелепого зрелища даже твари замерли на секунду.

— Назад!!! — опять выкрикнул Белкин, отшвырнув свитер в сторону и судорожно пытаясь вытащить что-то из кармана джинсов.

Это не тельняшка, рассмотрела Ника. Он был голый по пояс, просто весь разрисованный. Какие-то мелкие закорючки по всему телу. Плечи, руки, живот — все было покрыто… ну да, глифами. И большое бурое пятно проступало сквозь бинты прямо в центре груди.

Зверолюди встретили его жадным рычанием. Белкин наконец-то справился с карманом джинсов: в его руке появилась зажигалка. Дешевый одноразовый «Бик».

Дрожащими пальцами Белкин крутанул колесико.

Щелк. Ничего. Щелк. Опять пусто. Стая пока еще осторожно двинулась в сторону новой еды. Щелк. Вспыхнул маленький огонек.

И вместе с ним на лице Белкина вспыхнула гримаса злорадства. Он отжал рычажок подачи газа, превратив зажигалку в мини-факел и вытянул вперед левую руку.

Стая заворчала в недоумении. Ника почувствовала, как на ее плечи легли чьи-то руки. Вязгин. Выкарабкался, бродяга. Он обнял Нику и выставил перед собой складной нож. Ладонь Влада и клинок ножа покрывал слой черной слизи…

— Назад! — еще раз сказал Белкин и поднес зажигалку к своему левому предплечью.

Пламя жадно лизнуло кожу. Запахло горелым, лицо Белкина исказилось от боли. Глифы, подумала Ника, он сжигает глифы!..

Стая взвыла. Обезумев от ужаса, твари прыснули в разные стороны, а из ямы, где вожак завалил Радомского, раздался чудовищный рев.

— Что за хрень?! — просипел Влад прямо в ухо Нике.

Вожак — прыгучая тварь! — вылетел из ямы, будто подброшенный катапультой. Его одежда и волосы (шерсть?) тлели алыми точками. Еще до того, как он приземлился на асфальт, Белкин вскрикнул от боли — и вожак полыхнул, как бочка с бензином.

Объятый пламенем силуэт успел пару раз дернуться в короткой агонии, а потом Белкин, не выдержав боли, выронил зажигалку, и зверочеловек тут же погас, превратившись в черный, обугленный, скрюченный в позе боксера труп.

И наступила тишина.

— Однако… — сказала Ника.

— Как там Романыч? — заволновался Вязгин, отпуская ее плечи.

— Не ходи, — попросила Ника.

(Ей сразу вспомнился байкер с обглоданным лицом во дворе Анжелы).

— Надо, — Вязгин пошел к яме.

Оттуда донесся стон, а через мгновение — мат. Жив, олигарх хренов. Везет же некоторым…

— Привет, Ника, — криво улыбнулся Белкин, держа обожженную руку на весу.

— Привет, — машинально кивнула Ника, разглядывая глифы на его теле.

— Рад тебя видеть.

— Взаимно.

— Мне надо идти, — сказал Белкин. — Но мы еще увидимся!

— Подожди, — попросила Ника, и, вторя ей, сзади гаркнул Радомский:

— Стоять, сука!

Вязгин выкарабкался из ямы первым. В одной руке он держал подобранный пистолет, а другой помогал вылезти Радомскому. Правого уха у олигарха больше не было, и вниз по шее тянулась рваная рана. Хлестала кровь, заливая спортивный костюм, но Радомский был в сознании и очень-очень зол.

— Держи его, Влад! — приказал он, и Вязгин послушно поймал на мушку Белкина. — Никуда ты уже не денешься, хмырь, пока все не объяснишь…

Они успели отойти от ямы на пару шагов, когда там что-то громко хрустнуло, и многострадальная «Тойота» окончательно провалилась в тартарары. Затрещал, осыпаясь пластами, асфальт, и из ямы ударил фонтан пара.

 

5

Хрущ отвалился от Илоны и, довольно хрюкнув, вытянулся на матрасе. Сердце у него колотилось где-то в горле. Илонка, голая, потная и горячая, закинула на него ногу и потерлась передком.

— Еще! — похотливо промурлыкала она. — Хочу еще!

Ну чисто кошка, подумал Хрущ. Мысль была вялая, как его член. В голове и во всем теле царила пустота и легкость.

— Отвали, — он отпихнул Илону.

Илонка сделала вид, что обиделась, надула губки «уточкой» и свернулась клубочком, сунув руку себе между ног. Сколько же ей надо? — поразился Хрущ. Я два раза, Макар — трижды, и Свисток, покойничек, перед смертью успел оприходовать ее в машине… А она все трется. Вот ведь потаскушка…

Но даже при воспоминании о Свистке легкость в башке сохранялась. Хруща после хорошего траха всегда пробивало на хавчик и на поговорить; жрать пока не хотелось, а вот позвездеть… Хотелось, но где-то так же, как в третий раз трахать блонду: в принципе, не прочь, но не стоит. Ни член, ни мозги.

Пусто в голове. Пусто…

Все высосала, сучка. До капли. Помру — и не замечу.

Как Свисток.

Да, Свисток. Не повезло пацану. Поймал из двустволки прямо в рожу. Аж кувыркнулся. А с другой стороны — и хер с ним. Наглеть стал. На мое место метил, гаденыш. Командовать захотел. Вот и сдох…

Хрущ прогнал мысли о Свистке и попытался что-то сказать, и по ходу забыл, что. Вот так вот взял и забыл. Слов не было. Слова куда-то ускользали. Вроде хотел отправить Илонку на кухню за пивасиком… или нет?.. А может самому сходить?..

Не, ни хера. Башка вообще не соображает. Затрахала она меня.

Или… или не затрахала?

Может, заколдовала?

В животе появился неприятный холодок. Как тогда, у ведьмы.

…Они подъехали на «Тойоте» у убогому домику на Мануильского, и только-только вылезли из машины, когда из калитки им навстречу выбежала маленькая, коренастая тетка, похожая на бульдожку — причем выбежала с таким видом, будто давно их ждала, и начала ругать за опоздание, а потом стала командовать, отдавать какие-то дебильные распоряжения, и Хрущ собрался было послать ее на три буквы, когда тетка вытащила из кармана блокнот на пружинке, полистала его, взяла одну страничку и медленно, с садистским выражением на лице принялась ее сминать и комкать — а Хрущу показалось, что это его нутро сминают и комкают ледяные пальцы… Он тогда блеванул прямо на асфальт, а Свисток высунулся вперед, типа он главный, и стал выслушивать и выполнять распоряжения бульдожки.

Свисток давно об этом мечтал. Покомандовать. Вожак нашелся. А тут такой шанс. И у руля постоять, и думать не надо. Делай, что ведьма велит — и все. Как с Тухлым было…

Вот и докомандовался. Придурок. Вроде нормальный был пацан, только рога бы пообломать, да не, видать, не судьба. Сам вылез. Ну и Макар за него отомстил сразу…

Макар… Когда байкеры слиняли, а ведьма забрала их «Тойоту» и куда-то упилила, Илонка потащила Хруща с Макаром к себе, жила она не далеко. Там они ее отымели в два смычка, до поросячьего визга и розовых соплей, и Макара окончательно переклинило. Он попытался поссать на дверной косяк прямо в спальне. Хрущ дал ему по башке и закрыл в ванной, тот поначалу скулил, а потом затих.

С Макаром все было хреново. Слетел с катушек. Озверел. Он ведь даже не говорил после того как… а, чего уж там: сожрал лицо тому байкеру. Только рычал. Если не попустит, придется Макара кончать. А то еще кинется…

Пока Хрущ размышлял обо всем этом (это только сказать легко — размышлял; на самом деле, мысли приходилось ворочать, как валуны, неимоверным усилием воли; а не будешь напрягаться, станешь безъязыким, как Макар, поэтому давай, шевели извилинами…) Илонка сползла пониже и начала теребить его спящий член.

— Отвали, я сказал! — рявкнул Хрущ.

Он несильно пнул ее ногой, и Илона слетела с кровати, шлепнувшись голой задницей об пол.

— Еще, — промычала она, принимая коленно-локтевую позу и прогибая спину. — Ударь меня!..

Совсем чокнулась, подумал Хрущ. И тут его пробило на пожрать. Он встал, переступил через обтирающуюся об него, как собачонка, девку, и пошел на кухню. Хата у Илоны была маленькая, но упакованная — плазма на стене, компьютер на столе, колонки от стереосистемы в деревянных корпусах и всякая-разная хрустальная хренотень в буфете. Кто бы шлюшку не содержал, скупостью не отличался. Значит, и жратвы должно быть полно в холодильнике, так?

Когда Хрущ вышел на кухню, в ванной завозился и заскулил разбуженный Макар. Не обращая на него внимания, Хрущ распахнул дверцу холодильника. Ну-ка, что тут у нас имеется…

А имелся полный облом. Хрущ мог бы и догадаться, что такая гламурная фифа, как Илонка, сидит на диете. В холодильнике было почти пусто. Литровая бутылка йогурта, мисочка подсохшего салата, кусок сыра, полпалки салями. И все.

Хрущ взял колбасу, повертел в руках. Колбаса была в каких-то белых пятнах и плохо пахла. Салат (если это был салат) покрывал губчатый коврик серо-зеленой плесени. Сыр смердел. Йогурт хлюпнул в бутылке слипшимися комочками.

Вся жрачка была испорчена. Как будто месяц тут пролежала.

Ну что за день сегодня такой…

И именно тогда, когда Хрущ задался этим вопросом, день стал еще хуже.

В прихожей глухо бумкнуло, а потом с грохотом упала бронированная входная дверь. По ногам тут же потянуло сквозняком. Писец, успел подумать Хрущ, когда в кухню ворвались двое в камуфляже и балаклавах.

— Лежать! — рявкнул первый, а второй врезал Хрущу прикладом в живот.

Хочешь, не хочешь, а пришлось лечь. Кто-то — первый или второй, Хрущу снизу видно не было, наступил ему на позвоночник тяжелым солдатским ботинком. В комнате завизжала Илона. Хрущ вдруг вспомнил оловянные глаза упыря Влада, и весь похолодел. Опять…

— Поднимите его, — скомандовал смутно знакомый голос. — И ванную проверьте.

Хруща легко вздернули вверх, поставили на колени и заломили руки на спину. Из ванной донесся шум борьбы, рычание, вопль и глухой удар.

— Там еще один был, — сказал третий камуфлированный, выходя из ванной. Из-под черной маски струилась кровь. — Кусался, падла. Я его вырубил.

Он обращался к невысокому, широкоплечему человеку в длинной кожанке, который, слава богу, ничем не напоминал упыря Влада. Командир — а тут и сомнений не было, что это был командир — приказал:

— Девку сюда.

Из комнаты еще двое военных притащили голую Илонку и поставили на колени перед Хрущом. Один из военных встал у нее за спиной, намотав длинные светлые волосы на кулак.

— Где Радомский? — спросил командир в кожанке, и Хрущ его узнал.

Это был Богдан Куренной, вожак «гайдамаков» — тот самый, от кого к ним пришел Тухлый. Хрущу отчаянно захотелось взвыть по-волчьи…

— Не знаю, — Илона смотрела на него мутными от боли и похоти глазами. — Зачем нам Радомский? Нам и без него будет хорошо, да, мальчики?

— Все, — скривился Куренной. — Отработанный материал…

— Что с ней делать-то теперь? — спросил державший Илону за волосы «гайдамак».

— В школу везите, — махнул рукой командир. — В отстойник. Можете попользовать по дороге, только быстро.

— А с этим что? — спросили из-за спины Хруща.

Куренной нагнулся и посмотрел в лицо Хрущу.

— У него тут пальца нет, — сообщили из-за спины. — И гной черный под повязкой.

— Держите ему голову! — приказал Куренной. Голову Хруща будто в тиски зажали, а Куренной двумя пальцами оттянул Хрущу верхнюю губу, рассматривая зубы.

— Вроде бы успели, — сказал главный «гайдамак». — На цепь его. Строгач и намордник. В конвоиры пойдет…

 

6

Дурдом, творившийся на улицах Житомира, носил странно-локализованный характер. На Старом бульваре проваливался асфальт, поглощая машины, и стаи диких тварей, похожих на зомби-волколаков из дешевых ужастиков, набрасывались на людей, чтобы перегрызть им глотки — а всего в двухстах метрах оттуда, на Пушкинской, спокойно работал ресторан «Сковородка», расположенный в основании старинной водонапорной башни.

Конечно, их пеструю компашку — окровавленного Радомского с оторванным ухом, полуголого шизика Белкина и изрядно потрепанных Влада и Нику — и на порог бы солидного заведения не пустили, но Радомского здесь знали.

Несмотря на поздний час (или ранний? Золотой «Ролекс» Радомского показывал шесть с четвертью, не понятно только — утра или вечера; впрочем, темень на улице стояла кромешная, и ни луны, ни звезд не было видно на мутно-грязном небе) официантка сразу узнала постоянного клиента и без лишних вопросов препроводила всю гоп-компанию в отдельный кабинет.

— Кухня не работает, — сообщила она виновато. — У нас холодильник полетел, все продукты протухли…

— К черту кухню, — буркнул Радомский. — Водки принеси!

— Полотенце, горячую воду и бинты, если есть, — попросил Вязгин, высыпая на стол содержимое автомобильной аптечки «Тойоты». Он уже кое-как перебинтовал Радомскому голову и шею, и сейчас намеревался сделать это на совесть.

— Обожди, Влад, — остановил его Радомский. — Щас дернем по сто, потом забинтуешь…

Странно, но ухо почти не болело. А вот бинт присох к шее, и Радомский боялся, что когда Влад начнет его отрывать, больно будет не по-детски.

— Как скажешь, Романыч, — пожал плечами Вязгин.

Ника, сидевшая за столом в позе сильно замерзшего человека — обхватив себя руками на плечи, спросила:

— Что вообще происходит, Игорь? — и по тому, как дернулся татуированный хмырь, которого Ника представила как Белкина, Радомский догадался, что она обращается к нему.

Белкин… Где-то Радомский уже слышал эту фамилию… Но где?.. А с Никой они явно на короткой ноге. Любовник? Не похоже. Хотя он был бы не прочь. Ишь как смотрит на нее: глазами голодного щенка… Это хорошо. Будет легче его ломать, если заартачится.

— Слишком долго объяснять, — принялся юлить хмырь. — Мы и так времени много потеряли. А времени-то у нас и нет!

— Кончай пургу гнать! — рявкнул Радомский, привставая с кресла. — Ты, сучонок, знаешь больше, чем мы! Вот и делись!

Белкин съежился, как от удара.

— Не надо так, — тихо попросила Ника. — Он сейчас все расскажет. Спокойно и без криков. Да, Игорек?

Радомский в очередной раз порадовался сообразительности Ники. Ай да девочка. С полуслова поняла и подхватила… Старик Загорский мог бы гордиться.

Официантка принесла литровую бутылку «Абсолюта», четыре стакана и блюдечко со сморщенными огурчиками. Аперитив, как это называл Радомский, когда ему доводилось выпивать в «Сковородке» в более приятной компании и по более приятным поводам. Радомский сразу хлопнул пол стакана, залпом, не почувствовав вкуса, и налил себе еще. Вязгин нацедил себе на донышко, понюхал, пригубил и удивился:

— Выдохлась, что ли?..

Радомский осушил вторую порцию, уже чуть медленнее. Водка на вкус была — как вода. И в голову не било, и нутро не грело. Неужели разбодяжили, суки?.. Да нет, пробка запечатана была. И на огурчиках какие-то белые пятна, вроде плесени. Вот ведь гадство-то…

— Рассказывай, Игорь, — с мягким нажимом в голосе повторила Ника. — Все по порядку.

Белкин на мгновение закрыл глаза, сделал глубокий вдох и сказал:

— Вы слышали когда-нибудь такую фразу — «мир есть текст»? — Не дожидаясь ответа на поставленный вопрос, он продолжил: — «Мир есть текст, который начат богом и дописывается человечеством…» Бердяев, кажется. Потом философы долго играли с этой фразой, изощряясь, кто как может. Деррида, Витгенштейн… Много их было, короче. Напридумывали всякого, а смысл-то простой. Мы воспринимаем мир через слова. Через названия. Все, что мы знаем о мире — суть слова. Которые мы сами и придумали. Человек — тварь именующая…

— А при чем тут Игра? — спросила Ника.

— Игра… Игра — это попытка превратить мир в гипертекст. Вставить в него ссылки и скрипты. Сделать его… интерактивным. Меняя слова, менять мир. Влиять на вещи через идеи вещей.

— Что такое глифы? — опять спросила Ника.

— Глифы — это и есть гиперссылки. Дырочки в старой реальности. Бета-версия нового мира…

— А почему — магические символы? Зачем все эти руны, пентаграммы и прочий бред?

— Да какая разница! Как разница, что написано в ссылке — важен только код, теги, то, что внутри! Код меняет реальность, а не эти ваши волшебные закорючки…

— А откуда ты все это знаешь? — подал голос Вязгин. — Ты начал Игру?

— Да нет же! — в сердцах выкрикнул Белкин. — Я был простым игроком! Потом стал админом онлайн-версии! А потом… — Он замолчал и рывком сдернул серый от грязи бинт с груди. Под бинтом багровел свежий ожог в форме тупоконечной стрелки. — Потом я стал частью Игры. — Белкин вытянул перед собой разрисованные глифами руки. — И Игра стала изменять и меня самого…

Хмырь врет, подумал Радомский. Не совсем врет, но — мешает правду с ложью. Как сам Радомский, когда грузил Нику про ее деда.

— Что. Происходит. В городе? — раздельно роняя слова, спросил Радомский.

— Это все Анжела! Подруга Марины, которая экстрасенс!

— Что — Анжела? — уточнил Радомский.

— Она тоже в Игре. Даже раньше, чем я. И… глубже. Она решила… закрыть город.

— Как это?

— Ну… отрезать его от реальности. За-кап-су-ли-ро-вать, — по слогам выговорил Белкин. — Чтобы игровая реальность не смогла выйти за пределы Житомира. Сперва она начертила барьер из глифов, а потом сделала капсулу. Купол.

— Как — сделала? — не понял Вязгин.

— Телевизоры. Много-много телевизоров, которые показали один и тот же глиф. Что-то вроде «конец документа».

— И что теперь? — не унимался Вязгин. — Из города нельзя уехать? Разобьешься, как Чоппер?

— Да, — понуро кивнул Белкин.

— А снаружи? Снаружи-то как все это воспринимают?

— Не знаю. Может быть, снаружи видят другой, нормальный Житомир… А может, там и вовсе забыли, что был такой город.

— Весело… — вздохнула Ника.

У Радомского разболелось откушенное ухо. По шее сбежала струйка горячей крови.

— Я спрашиваю в последний раз, — угрюмо сказал он. — Что происходит в городе? Что это за твари? Почему провалился асфальт? Куда, вашу мать, делся телецентр?!

— Это не твари. Это люди. Игроки. Такая у них роль… А телецентр — это я, — ухмыльнулся Белкин.

— В смысле? — не понял Радомский.

— Моя работа… Только я не успел. Я вычеркнул его из Игры. Сжег его глиф. Как с тварью, там, на бульваре…

Пока Радомский переваривал услышанное (хмырь то ли врал, то ли на самом деле не понимал, какая власть — да что там власть, могущество, сила! — попали в его руки), Белкин злорадно добавил:

— Только Анжела тоже не все успела. Остались дырки. Дырки в барьере. Каналы, для связи с внешним миром.

— Это хорошо или плохо? — спросила Ника.

— И то, и другое. Хорошо — потому что есть шанс вырваться из капсулы. И плохо — потому что это как пробоина в подводной лодке. Поэтому город и рассыпается. Разваливается на куски…

— Распалась связь времен… — пробормотала Ника себе под нос.

— Где эти… проходы наружу? — спросил Вязгин деловито.

— Не знаю точно. Знаю, что они есть. Славик с пацанами пошел искать.

— Какими еще пацанами? — уточнила Ника.

— Женькой и Ромчиком, — пожал плечами Белкин.

— Вашу мать!!! — взревел Радомский. — Моим Ромчиком?!!

— Н-не… не знаю, — начал заикаться Белкин.

Радомский набрал побольше воздуха в легкие и медленно, с расстановкой, проговорил:

— Если с моим сыном… что-нибудь… что угодно… случится… я… тебя… хмыреныша… в говне… утоплю!!!

— Да нормально с ними все! — закричал Белкин, тыкая Радомскому под нос свою разрисованную руку. — Видите, монада? Вот, на человечка в шляпе похожа? Это Женька, его глиф. Руна Ансуз — это Ромчик. А вот — мальтийский крест, это Славик. Если бы с ними что-то случилось, глифы бы почернели… Я же связан с ними со всеми — с каждым игроком!

— Подожди, — перебила Ника. — Ты можешь с ними… поговорить? На дистанции?

— Нет, — покачал головой Белкин. — Для этого нужны ключи. Такие специальные карточки…

— У Вовы были такие, — сказала Ника. — Я… пользовалась одной.

— Угу. Я их забрал. Вместе с картой твоего деда. И отдал Марине.

— Кому?! — не выдержал Радомский. Ухо начинало дергать просто адски.

— Марине. Но это не страшно, я ее всегда найду. Она тоже в Игре. Я оставил их с Русланом возле библиотеки, тут совсем рядом…

— Вот что, — сказал Радомский. — Влад, бери Нику и дуй в библиотеку. Найдите мне эту Марину. Точнее, найдите карту и ключи. А ты, хмырь, останешься здесь. Будет у нас с тобой интересный разговор…

 

7

По стенам спортзала периодически сбегали струйки воды, оставляя после себя извилистые влажные следы — как будто слизняк прополз. Вообще в спортзале было холодно и сыро. Вроде и народу набилось дофигища, и все дышат, ходят и пукают, а теплее не становится. А что поделаешь — окна-то выбиты. Вот и тянет холодом. А сырость… и не сырость уже, а влажность… хрен поймешь, откуда взялась.

Раскладушка и два матраса, на которых расположились Ромчик, Клеврет и все еще не очухавшийся Славик, были в самом углу, возле закутка с брусьями. Тут уже не струйки сбегали, а всю стену покрывала тонкая пленочка переливающейся воды. Как плотину, некстати вспомнилось Ромчику. С потолка капало, под ногами хлюпало. Зато не дуло.

Остальным обитателям (арестантам? беженцам? статус пока не ясен, ждите…) спортзала повезло меньше. Раскладушек и армейских коек на всех не хватило, и прямо на деревянный пол бросили гимнастические маты. На полу, на сквозняке, под капелью с потолка, сидело человек сто или больше. В основном — взрослые, но было и десятка полтора детей.

Сидели тихо. Говорили шепотом. Ходили редко, только в туалет — пару ведер исполняли роль параши в углу за импровизированной ширмой (те же маты, прислоненные к турнику) и за водой — пластиковые бутыли валялись по всему залу. Мусора в зале вообще было на удивление много, да и люди не сильно от него отличались. Рассматривать их было — все равно что бомжами на помойке любоваться. Опустошенные лица без всякого выражения… Все время хотелось отвернуться и смотреть в стену.

— …барьер работает по принципу поля… — опять забормотал Славик. — …стазис-поле… останавливает… любое движение… любой механизм… наше тело тоже механизм… сердце — насос… мозг — набор конденсаторов… в поле… в зоне барьера… все останавливается… даже время…

— Блин, да задолбало уже, — сказал Клеврет и язвительно добавил: — Только мне кажется, что наш Славик слишком много фантастики в детстве читал?

Настроение у Клеврета было гадко-злобно-едкое; Ромчик подозревал, что за всей этой ядовитостью скрывается обыкновенный страх. Левая рука у Женьки по-прежнему не функционировала: висела, как плеть, хоть ты тресни. Клеврет выпростал ее из рукава курточки, соорудил что-то вроде повязки и сейчас ожесточенно растирал предплечье правой ладонью.

— Так ничего и не чувствуешь? — спросил Рома.

— Ноль на массу.

— …поле… замораживает нервную систему… прекращается поток электронов… нейроны…

— Да сколько ж можно! — негромко, но от души выкрикнул Клеврет.

Он поднялся и куда-то побрел, придерживая левую руку правой.

— Ты куда? — бросил вдогонку Ромчик.

— На кудыкину гору, — огрызнулся Клеврет. Он смотрел себе под ноги, что-то выискивая.

— …его рука… — прошептал пересохшими губами Славик. — …попала в поле… он держал веревку…

В принципе, в том, что Славик говорил, можно было найти смысл. Все дело было в том, как он говорил. После плотины лицо Славика приобрело черты дауна: оплыли щеки, отвисла челюсть, и глаза стали по-совиному тяжелыми и тусклыми. В уголке рта засохла струйка слюны.

— На, попей, — Ромчик поднес ко рту Славика горлышко бутылки.

Славик его не услышал, и вода пролилась ему на подбородок. Да уж… Трудно воспринимать серьезно вещи, которые произносит человек в таком состоянии. Тем более, если он талдычит одно и то же уже… сколько? Часа три? Или четыре? Не разберешь, за разбитыми окнами все еще темно…

Ромчик практически не помнил, как они выбрались с плотины. Должен был помнить — это ведь он всех вывел, но после того, как Ромчик услышал ту фразу… тысячью голосов на незнакомом языке… в памяти у него остался только набор картинок, как от давным-давно просмотренного и подзабытого кинофильма.

Вот он сдергивает со Славика тяжеленный рюкзак «Тасманиан Тайгер» и выбрасывает в воду, вслед за своим вещмешком и зачехленными ружьями. Вот — ловит убредающего в никуда Клеврета. Потом провал. Мокрые камни, колючий кустарник. Лезем вверх.

Огненное зарево на полнеба. Звуки стрельбы. Нет, не стрельба. Черепица. Так лопается от жара черепица на крышах коттеджей. А пожар — он дальше, в том направлении, где был гараж Чоппера. Хороший ориентир. Там — дорога.

Мокрое полотно асфальта. Мертвая тишина вокруг. Зарево за спиной, впереди — пустые окна многоэтажек. И вдруг — рев. Рев моторов. Со стороны гидропарка идет колонна. Впереди БТР. Потом грузовики. Много грузовиков. Большие, зеленые, с брезентовыми тентами. Армия.

Опять провал. Они уже внутри грузовика. Сидят на полу. Грузовик все время подбрасывает на ухабах, как будто едут по стиральной доске. Славик начинает бредить. Клеврет щупает свою омертвелую руку. Ромчик смотрит по сторонам.

Солдаты вокруг — в черных масках. Автоматы в руках. Старые, потертые. С ними — какой-то странный мужик. Длинная кожанка, камуфляжные бундесверовские штаны. Он что-то говорит в рацию. Не разобрать что…

Вот их выгружают во дворе школы. Их с Женькой школы. Надо же… Ведут по коридору (Славика приходится поддерживать под руки) мимо столовой и лестницы в подвал. В подвале, наверно, прорвало трубу — лестница затоплена, и вода стоит даже в коридоре, по щиколотку. Ромчик уже видел такое, совсем недавно — но нет сил вспомнить…

Спортзал. Люди. Бутылки с водой. Два матраса и раскладушка. Бред Славика.

— …дыры… проходы в барьере… разрыв поля… ткань реальности…

Ромчик неожиданно почувствовал (это было — как укол!), что сейчас — вот сию секунду, не сходя с места — он поймет! — вспомнит! — осознает! — что-то очень-очень важное… но тут вернулся Клеврет и сбил его с мысли.

— Нашел, — он продемонстрировал большой осколок стекла. — Дай тряпку.

Пока Женька обматывал стекло обрывком футболки, превращая осколок в некое подобие ножа, Рома мучительно пытался нащупать потерянную нить ассоциаций. Было же только что… вот совсем-совсем рядышком… что-то Славик пробормотал — а я как раз вспоминал про…

Вот оно!

Есть!

Вода на полу. Как тогда — в подвальном туалете, когда Ромчик загнал Тухлого Шефа в угол, а тот исчез. Тогда пол туалета тоже покрывал слой воды. Ромчик целую теорию соорудил на эту тему. Ника его еще высмеяла: один, дескать, исчез — оставил воду, другой — оставил жар в погасшей бочке, а третий превратится в Милу Йовович.

И что мы имеем на текущий момент? Подвал школы затоплен, вода продолжает пребывать. Аж с потолка капает.

И сильнейший пожар в районе гаража Чоппера, где исчез дедок-ветеран.

Вот тебе и Милла Йовович. Вот тебе и пятый элемент.

Что там плел Славик? Дыры? Проходы в барьере? Точно. Они самые.

— Все, — процедил Клеврет, стиснув зубы. — Готово.

Он выбросил на пол какую-то мокрую тряпицу — Ромчик присмотрелся и охренел: это был кусок окровавленной кожи в предплечья Клеврета, тот самый, с вытатуированным глифом. Пока Ромчик был занят воспоминаниями, Женька соскоблил — срезал — содрал с себя шкуру куском стекла.

— Работает, — констатировал Женя, поднимая левую руку и сжимая кулак. Кровь из свежей раны струилась свободно. — Я же говорил, что все дело в глифе, а он — барьер, барьер…

 

8

Тяжелее всего оказалось затащить Шамана на третий этаж. Инвалидное кресло скорее мешало, чем помогало: колеса застревали в выщербленных ступеньках, от Руслана вообще не было толку — он только и думал, как бы не выронить сверток и коробку Белкина, а когда Марина схватилась одной рукой за перила, чтобы подтащить кресло еще на одну ступеньку, перила рухнули, едва не угробив их всех.

В конце концов, кресло пришлось бросить. Марина силой отобрала у Руслана его сокровища, переломив и скомкав длиннющий сверток вдвое, взвалила одну ручищу Шамана на плечо краеведу, а вторую — себе, и они медленно, согнувшись под тяжестью байкера, побрели вверх по лестнице, стараясь не наступать на особо подозрительные места, где из крошащегося бетона торчали обломки ржавой арматуры.

Библиотека разваливалась на глазах. Картина полного запустения (и что самое удивительное — древнего, многовекового!) изнутри оказалась еще более ужасающей и катастрофичной. По сути, от здания осталась ровно половина: фасад и прилегающие к нему помещения. Задней стены у библиотеки попросту не было. Библиотека обрывалась, как будто разрушенная землетрясением, но обломков внизу не наблюдалось. Половина вестибюля, кусок читального зала, лестничные пролеты и почти все книгохранилище исчезли, не оставив после себя и следа! Сзади здание было похоже на пчелиные соты, раскромсанные ножом.

В прорехи на месте стен задувал ледяной ветер, и была видна спортплощадка и школа за ней. К школе все время подъезжали военные грузовики, и выгружали людей. Беженцы. Значит, не только библиотека пострадала, с мрачным удовлетворением подумала Марина.

К счастью, ее кабинет уцелел. Если, конечно, так можно выразиться: стоило Марине лишь дотронуться до двери, как та сорвалась с петель (они рассыпались ржавой пылью) и упала внутрь, подняв облако серого праха.

Все в кабинете: и пол, и столы, и книжные шкафы, и даже мертвые вазоны на подоконнике — покрывал слой мелкого серого порошка, похожего то ли на пепел, то ли на густую пыль. С люстры под потолком свисала сизая бахрома паутины, и от этого зрелища Марину почему-то передернуло.

— Давай его на стол, — приказала она. — Подержи его секундочку…

Марина высвободилась из-под руки Шамана и смахнула серый прах с ближайшего стола. Что-то, погребенное под слоем пепла, упало на пол, металлически брякнув. Марина нагнулась и подняла этот предмет.

Фляжка. Серебряная фляжка, из которой Оксана Владимировна отпаивала ее, Марину, коньяком. Тысячу лет назад…

— Клади его, — Марина уронила фляжку обратно в пыль.

Вдвоем с Русланом они уложили Шамана на жалобно скрипнувший стол. Прогнившая древесина затрещала, но выдержала.

— Дышит, — Марина, прислушалась к слабому, еле различимому дыханию Шамана. — Но пульс нитевидный, — ввернула она словечко из телесериалов, приложив два пальца к сонной артерии байкера.

— Что же нам теперь делать? — Голос у Руслана был жалостливый.

— Раньше надо было думать! — жестко ответила Марина.

У нее перед глазами всплыла картина: площадь Ленина, бабулька возле аптеки — медленно вспучивающийся асфальт на месте первого глифа… Или не первого? Или первым было Черное Солнце на картине Чаплыгина? Тогда понятно, что с библиотекой…

— Доигрались? — прошипела Марина. — Допрыгались? Умники чертовы. Скучно им стало. Вы же понятия не имели, во что ввязываетесь. Дети и спички. Дети и атомная бомба. Теперь-то вы понимаете, какие силы вы разбудили? Куда ведет эта дверь, к которой вы так долго подбирали ключ? И что — там, по сторону?

— Я не понимаю, — Руслан побледнел.

— А… — махнула рукой Марина. — Уже поздно понимать.

Она положила ладонь на холодный лоб Шамана. Под пальцем слабенько билась какая-то жилка. Он ведь так умрет, поняла Марина. Он долго не протянет. Надо что-то делать.

— Белкин! — осенило Руслана. — Белкин должен быть в курсе. Он сказал, что скоро вернется. Что найдет нас. Он должен знать, что делать!

Белкин… Марина криво усмехнулась. Напыщенный дурачок Белкин. А ведь он надо мной смеялся. Подшучивал. А сам… Впустил дьявола в этот мир.

Так, одернула она себя, спокойно, без пессимизма. Еще не впустил. Только отпер дверь. Еще можно что-то сделать.

Она запустила руку за пазуху и нащупала анкх. Холодный. Потом расстегнула куртку Шамана. Его глиф — кельтский крест, не имеющий, разумеется, ничего общего с христианской символикой, тоже был холодный. Мертвый.

Что там говорил Белкин? Принял глиф — теперь в Игре? Ни костыли не нужны, ни очки? У Игры свои правила… А если глифа мало? Как спасти игрока, чей глиф — умер?

— Смотрите, — Руслан тем временем развернул сверток. — Это же карта. И глифы…

Марину карта заинтересовала мало. А вот глифы… Она взяла коробку — обычную картонную коробку, как из-под обуви, только поменьше, и сняла крышку. Внутри были картонные карточки размером с визитку, порядком помятые и замусоленные. На каждой карточке был нарисован глиф. Некоторые повторялись.

Вот оно, подумала Марина. Нет, не подумала: почувствовала. Когда она прикоснулась к карточкам, кончики пальцев начало покалывать. Где-то здесь должен быть ключ к глифу Шамана… Где-то здесь… И тогда можно попытаться… попытаться… спасти его!

Если бы Марину в этот момент спросили, как спасти — или откуда она вообще знает, что Шамана можно спасти — она бы не смогла ответить. Знает. Можно. Сердце подсказало. А пальцы лихорадочно перебирали карточки.

Есть!

Карточка с кельтским крестом! Картон переломился в двух местах, уголок оторван, но глиф… Глиф… Марина совершенно непроизвольно всхлипнула и с трудом сдержала рыдания.

Глиф был еле виден. Он поблек и выцвел.

Марине захотелось укусить себя за кулак. Лишь бы не закричать.

— Я понял, — Руслан стоял на четвереньках на расстеленной на полу карте Житомира. — Это обратная связь! Каждый глиф, нарисованный в городе, есть на этой карте. И если воздействовать на глифы… Обратная связь!

Обратная связь. В голове Марины щелкнуло и все встало на свои места. Все стало просто и понятно.

— Мы можем все исправить! — воскликнул Руслан.

— Да, — сказала она. — Все исправить.

— Надо только разобраться, что здесь к чему… — забубнил Руслан, уткнувшись носом в глифы.

Марина сделала шаг к подоконнику, взяла в руку припорошенный пылью вазон с засохшим фикусом и с размаха обрушила глиняный горшок на голову Руслана.

 

9

На улице Вязгин первым делом вытащил сигарету, закурил, сжав губы в узкую полоску, выпустил дым через ноздри и с плохо скрываемым раздражением скомкал и отшвырнул пустую пачку.

— Ну? — спросила Ника, ежась от холода. — Что думаешь?

— Бред какой-то, — процедил Вязгин, почти не разжимая губ и не выпуская сигареты изо рта. — Гипертекст, вашу мать… Капсула какая-то, купол. Глифы, ключи и карты. Магические артефакты. За идиотов нас держит твой Белкин. А Радомский ведется, как маленький.

Ника в ответ шмыгнула носом. Что-то она совсем начинала расклеиваться. Организм не выдерживал.

— Клеймо узнал? — спросила она.

— Угу. Чоппер.

— Думаешь, Белкин сам себя… пометил?

— Какая, нахрен, разница? — пожал плечами Влад. — Сама-то что об этом думаешь?

— Я? Я думаю, что в городе творится непонятная фигня, которую каждый воспринимает по-своему. Для Анжелы это все — результат заклинаний и пассов руками. Для Белкина — гипертекст, код реальности и сбой системы. Для Славика — вторжение инопланетян или зомби-апокалипсис. Про трех слепцов и слона помнишь?

— Угу. А потом три слепых слона пощупали человека и решили, что он плоский.

Против воли Ника хмыкнула, а Вязгин сказал:

— Пошли. Нас с тобой ждет квест — поиски волшебной карты и ключей к Игре…

Машинальным движением он (увы, всего на секундочку) приобнял Нику за плечи, направляя в сторону библиотеки. Это было приятно. В отличие от всего остального…

Было не столько холодно, сколько сыро. Дул промозглый ветер, под ногами кое-где похрупывала ледяная крошка. Нику начинало легонько знобить. Хотелось выпить горячего чаю и забраться под одеяло. Нет, лучше в ванну. Горячую ванну с солью Мертвого моря. И чтобы тишина и покой. И никаких глифов…

Все происходящее казалось дурным сном. «Это происходит не со мной», классическая реакция на стресс: отрицание. Умом Ника это понимала, но изможденный организм брал свое. Это Белкину хорошо — клеймо-глиф получил, и перелом бедра прошел за пару часов. Игра заботится об игроках. Чтобы им играть было комфортно и удобно. Все ради Игры.

А что делать тем, кто без глифа? Вон, Вязгин — железный вроде мужик, а тоже пошатывается и прихрамывает. Досталось ему от тварей на бульваре, только виду не подает… Интересно, как там Ромчик?

— Смотри! — Влад протянул руку. — Небо светлеет.

И правда, над домами занималось бледно-розовое зарево. Выглядело это на удивление мерзко: сине-серое, будто измазанное грязью небо — и телесно-розовые отблески на горизонте.

— Давно пора, — проворчала Ника. — Утро. Кофейку бы…

— Нет, — покачал головой Влад. — Там север. Похоже на большой пожар. Где-то на Корбутовке. Да и утро, — он поглядел на часы, — должно было наступить часа четыре назад, если мои швейцарские не врут. А вот насчет кофе согласен. Только, боюсь, что с кофе будет то же самое, что с водкой…

— Я, конечно, не физик, — сказала Ника, — но мне отчего-то кажется, что все происходящее как-то связано со временем. Все эти остановки часов, превращения еды в не пойми что, мгновенные исцеления…

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Вязгин. — Мне больше по душе вариант с галлюциногенами в городском водопроводе. Скоро нас попустит, и все вернется на круги своя…

Перебрасываясь подобными репликами (тоже форма защитной реакции, подумала Ника, сарказм и ирония вместо осознания ужаса происходящего), они вышли на Новый бульвар — где, собственно, все и началось с выставки картин Чаплыгина. Как там было, в записке? Приятеля деда, вот. Эх, дед-дед… Что ж ты такое учудил на старости лет? И где тебя носит, хотела бы я знать… Почему-то Ника была уверена — железобетонно, на все двести процентов, что дед жив.

— Ого, — сказал Влад. — А может ты и права насчет времени…

Новый бульвар изменился. По правую руку все было по-старому: жилая пятиэтажка (первый этаж, как водится, отведен под магазины и — куда ж без него! — банк), в половине окон горит свет, там люди — в тепле и уюте — пьют чай с вареньем и рассуждают, до чего довела страну нынешняя власть; по центру бульвара все еще горели фонари; а вот на противоположной стороне…

Здание библиотеки выглядело так, будто простояло тут тысячу лет. Словно иезуитская коллегия на Черняховского, только еще старше. Ветхое, заброшенное, тусклое. Обросшее мхом и покрытое трещинами. Ника и Влад вышли к нему сбоку, и отсюда прекрасно видно было, что тыльной стены у библиотеки нет: торчали криво обломанные языки перекрытий и щетинилась ржавая арматура, как после бомбежки.

Ника достаточно повидала разрушенных зданий (особенно в Сербии), чтобы сразу подметить главную странность: нигде не было обломков стен или даже бетонной пыли, которая всегда окружает свежие развалины.

Библиотеку будто бы мигом состарили на пару веков.

Что, в принципе, было не так уж и удивительно, если вспомнить пустырь на месте телецентра…

— Что-то не хочется мне туда входить, — пробурчала Ника себе под нос, когда они подошли к центральному входу.

От прогнивших деревянных дверей и из выбитых окон тянуло могильным холодом.

— Аналогично, — сказал Влад. — Только вот выбора у нас нет. Карта и ключи должны быть где-то внутри…

Фонари на бульваре погасли так неожиданно, что Нике на мгновение показалось, будто у нее потемнело в глазах (обморок, как завершающая стадия реакции отрицания), но Влад чертыхнулся, и она, обернувшись, поняла, что причина опустившейся тьмы более прозаична.

Погасли не только фонари: окна в пятиэтажке напротив тоже потемнели, превратив жилой дом в черный монолит на фоне черного же неба. Наверное, свет вырубило если не во всем городе, то уж в доброй его половине точно. Небо, лишенное скудной подсветки снизу, обрело особую чернильную густоту и непроницаемость, лишь подчеркнувшую розовое зарево пожара.

— Весело, — буркнул Вязгин, извлекая фонарик. — Интересно, что будет дальше.

— Как всегда. Паника и мародерство.

— Не дай бог…

Влад подошел ко входу, посветил фонариком внутрь (ни зги не было видно), вытащил пистолет, проверил магазин и патрон в стволе и пинком распахнул тяжелую дверь.

И словно в ответ на пинок откуда-то с верхних этажей библиотеки донесся пронзительный крик боли.

 

10

Когда в ресторане вырубился свет, Радомский пил, как воду, выдохшуюся водку, и слушал, как завирально излагает свои бредовые теории хмырь Белкин.

— …все дело в энергии, — плел он, то и дело сглатывая слюну и облизывая губы. — Глифы, ключи, карта — это просто инструменты. Чтобы они работали, нужна энергия…

— Какая еще энергия? — перебил Радомский.

— Не знаю точно, — смешался Белкин. — В онлайн-версии… ну, на форуме, где начиналась Игра… там использовали классическую схему. Первоэлементы. Вода, огонь, воздух, земля и жизнь. Просто для удобства, всем знакомо и понятно, и всяко интереснее, чем просто мана…

— Просто — что?

— Мана… Не важно. В реале этого оказалось мало. Чтобы глиф заработал, его надо было… активировать, что ли. На первых этапах Игры хватало простейших эмоций: азарт, веселье, любопытство. А потом… Страх. Боль. Смерть... Чем больше появлялось глифов, тем больше им требовалось энергии. Некоторые глифы надо было нарисовать кровью… или убить над глифом человека…

Да уж… Радомский мысленно вздрогнул, вспомнив бомжа в Заречанах и пентаграмму на киоске. И тут же вспомнил, где и когда он слышал фамилию Белкин. Ну да, точно! От следователя! И покушение на убийство Белкина Игоря Батьковича… Так это тебя, голубчик, чуть не задавило нашим «Ниссаном»? Жаль, ах как жаль, что не задавило насмерть! Таких, как ты, давить надо еще в младенчестве. Чтобы не вырастали уродами.

Наломал ты дров, админ онлайн-версии… Менеджер среднего (очень среднего) звена, возомнивший себя богом! Это было бы даже смешно, если бы не было так грустно…

Люстра под потолком и оба настенных бра погасли одновременно, погрузив отдельный кабинет в темноту. Белкин испуганно пискнул, а Радомский собрался было выматериться, но тут как по волшебству нарисовалась девочка-официантка с зажженной свечкой.

— Вы извините, пожалуйста, — проблеяла она, — это не у нас, это на подстанции. Во всем городе свет пропал, просто ужас, что делается…

Эх, знала бы ты, девонька…

— Свечку оставь, — приказал Радомский. — И выпить принеси. Коньяку, или вискаря, только нормального, не протухшего!

Выпить хотелось неимоверно. До ломоты в затылке. Рана на месте оторванного уха пульсировала дерганой, рваной болью.

— Я поищу… — сказала официантка, но, видимо, выпить сегодня Радомскому была не судьба.

На улице противно мявкнула сирена, и сквозь огромные окна ресторана на пол и потолок упали красно-синие отблески мигалок.

— Милиция, — прошептал Белкин, вжимаясь в спинку стула.

— Менты, — подтвердил Радомский и стиснул кулаки. — Обложили, суки…

— Но… почему? Откуда?

— Я же беглый, блядь! Ты! — Радомский схватил официантку за рукав. — Другой выход отсюда есть?!

— Есть, — не растерялась привыкшая ко всему официантка. — Через башню…

На водонапорную башню — массивное четырехэтажное сооружение из красного кирпича, возвышающееся практически в самом центре Житомира, возле филармонии — Радомский положил глаз уже давно, когда только начинал интересоваться рынком недвижимости (именно тогда, правда, по другой причине, и произошла у него первая стычка в длинной череде конфликтов, ссор и разборок с паном Киселевичем). Уж больно место было вкусное: тут тебе и исторический колорит, и удобное расположение, и все коммуникации… Хочешь — отель делай, хочешь — ресторан, хочешь — бордель открывай под видом массажного салона. Словом, есть где разгуляться.

Но с момента своей постройки башня (символ Житомира, памятник архитектуры, и прочее бла-бла-бла) находилась в ведомстве Горводоканала, который не придумал ничего лучше, чем разместить на первом этаже пункт приема платежей за воду. Как там, в пословице? И сам не гам, и другому не дам…

Из «Сковородки» в башню вела старинная дверь с ручкой в виде железного кольца. Официантка долго перебирала ключи, пока не нашла нужный. За дверью оказался полутемный коридор с тусклой лампочкой под потолком. Крепкие стены, не меньше метра в толщину, если судить по ширине покатых подоконников, были выкрашены уже облупившейся казенной краской гадко-рыжего оттенка. За ржавой решеткой справа был закуток диспетчера — стандартный, как в любой советской сберкассе, барьер с окошком для приема денег, письменный стол с телефоном и компьютером; этакое вкрапление современности в готический интерьер, книга жалоб и предложений в простенке между арочными окошками, похожими на бойницы. Чуть дальше, в глубине, стоял маленький холодильник и раскладушка, на которой посапывал ночной сторож (счастливый человек, мельком подумал Радомский).

Официантка свернула налево, опять зазвенела ключами, лязгнул замок очередной старинной двери, и в лицо пахнуло затхлой сыростью.

— Сюда, — шепотом сказала официантка. — Там лестница. Наверху отсидитесь. Вас закрыть?

— Нет, — Радомский сунул ей сотню. — Ключ дай, я изнутри закроюсь. Пшел вперед! — скомандовал он заторможенному Белкину и толкнул его в спину.

Лестницей не пользовались много лет. Клочья паутины, похожие на старые, истрепанные занавески, колыхались, щекоча лицо. Пахло гнилью. Во всем этом проклятом городе, подумал Радомский, пахнет гнилью. Хоть и не датское это совсем королевство. Каменные ступени были скользкими.

На четвертом, последнем, этаже башни когда-то стоял огромный бак с водой, а теперь голый дощатый пол покрывал толстый слой пыли. Сквозь окна, забранные витражами (местами выбитые куски стекла заменили фанерой и картоном), не пробивалось ни лучика света, и если бы не Белкин со своей зажигалкой, фиг что можно было бы разглядеть.

Радомский подошел к ближайшему окну, повозился со щеколдой, матюгнулся разок, треснул ладонью по раме и рванул на себя. Окно с грохотом и скрипом распахнулось, впустив внутрь поток холодного ночного воздуха и отблески милицейских мигалок.

Внизу, у подножия башни, стояли две ментовские машины — «уазик» и легковушка, и крытый брезентом армейский грузовик из числа тех, что встретились по дороге на бульвар. Вокруг копошились люди, как в форме, так и без, но все поголовно с оружием. Кое-кто держал на поводке странно-больших псов, то и дело встающих на задние лапы.

— Твари, — пробормотал Радомский. Он вдруг почувствовал себя загнанным в угол зверем. Усталость нахлынула было — и тут же откатилась назад под напором плохо сдерживаемой ярости. — Ни хера! Все равно выберусь!

— Смотри, — сказал Белкин. — Там!

Радомский поднял взгляд. Свет пропал во всем городе. Силуэты домов, странно изломанные в ночном полумраке, стояли темные и угрюмые, как надгробия. От библиотеки на Новом бульваре вообще словно осталась одна половина, дом офицеров будто просел сам в себя и казался даже меньше, чем был, многоэтажки покосились и почти потерялись на фоне фиолетового неба.

И только на севере, где-то в районе Корбутовки стояло ядовито-розовое зарево. Что-то там полыхало, и полыхало здоровски.

— Пожар, — пожал плечами Радомский. — Тоже мне, большое дело…

— Нет, — почти закричал Белкин. — Не то! Не там! Вон! На улицах!

Прищурившись и чуть подавшись вперед, Радомский вгляделся во тьму. Белкин был прав: на улицах, в темном лабиринте между мертвыми домами, что-то светилось и двигалось. Свет был живой, не электрический — так горят свечи или (если учесть расстояние) факелы. Множество крошечных пляшущих огоньков, похожих на искры от костра на Корбутовке, двигалось по улицам Житомира, сливаясь в огненные ручейки и речушки.

— Это еще что за бред? — спросил Радомский. — Крестный ход, что ли? Факельное шествие?

— Нет. — Голос у Белкина был траурный. — Это глиф. Они рисуют живой глиф… Вот теперь нам точно хана, — резюмировал он и уселся прямо на пол, прислонившись голой спиной к кирпичной стене. — Все, — он тихо всхлипнул. — Конец Игры…

Радомский фыркнул, сплюнул сквозь зубы и склонился над скуксившимся Белкиным.

— Слушай, ты, сопляк… — начал было Радомский и осекся.

Глифы на теле Белкина, слабо фосфоресцируя в темноте, задвигались.

 

11

Штурмовая группа (а в том, что это была штурмовая группа, а не банальная банда мародеров, сомневаться не приходилось: слишком уж слаженно они действовали) состояла из пяти человек. Поправка: трех человек и двух тварей. Люди были вооружены, а твари — в намордниках и на поводках. Одна из тварей (точнее, один из… как их там назвал Радомский? зомби-волколаков, вот…) перемещался исключительно на четвереньках, взбрыкивая на лестнице, а вторая (некогда самка человека) то и дело поднималась на ноги, обнюхивая, как собака, перила. С металлического намордника свисали клочья паутины и струйка густой слюны.

— Наверх, — шепотом скомандовал Вязгин.

Ника мотнула головой.

— Там тупик. Направо. Ко второй лестнице. Я тут уже была…

И была не так давно, если вдуматься. Всего пару недель назад, на выставке Чаплыгина. С «Кэноном» наперевес, она сидела именно тут, на площадке между вторым и третьим этажами, ловя удачный ракурс. Место было удачное: виден и коридор второго этажа, и холл первого… Правда, теперь картинка несколько изменилась. Тыльная стена, где висели полотна Чаплыгина, была наполовину разрушена, и из прорех тянуло холодом. Штукатурка осыпалась, обнажив бетонные плиты. И повсюду, изо всех щелей пёрла странная серая пена. Пол вестибюля она застилала толстым мягким ковром.

Сейчас по вестибюлю деловито рассыпались трое штурмовиков, отстегнув тварей с поводков и заняв боевые позиции. Штурмовики были такими же разномастными, как и оружие: пузатый и бородатый дядька в натовском камуфляже (типичный страйкболист) держал помповое ружье, бритоголовый, худющий и кадыкастый типчик (скинхед-недоросток) сжимал короткий автомат, а у третьего, молоденького и даже на вид перепуганного милиционера, в трясущихся руках плясал пистолет. Но работали они грамотно — контролировали вход (двери, и без того не запертые, они зачем-то вынесли взрывом) и обе лестницы, пока твари рыскали по вестибюлю. Самка, по всей видимости, выполняла функции ищейки, а самец прикрывал сзади, обеспечивая грубую силу.

— Хреново, — прокомментировал Вязгин.

У Ники возникло острое чувство неправильности происходящего. И причиной тому было даже не состарившееся внезапно здание библиотеки или прочая чертовщина, творившаяся в городе. Все дело было в ней.

Она, военный журналист, фотокорреспондент со стажем, прошедшая десяток локальных конфликтов и повидавшая много такого, от чего седели люди с нервами покрепче, впервые в жизни (точно впервые? — уточнила она у самой себя и сама же себе подтвердила: точно) оказалась не сторонним наблюдателем, бесстрастно фиксирующим насилие через объектив фотоаппарата, а непосредственным участником боевых действий.

И где? В родном, мать его за ногу, Житомире…

— За мной, — скомандовала Ника и, пригнувшись, пробралась мимо обвалившейся перегородки в укромный уголок рядом со стендами «История нашего края». Влад проворчал что-то одобрительное — тут позиция была еще лучше, позади стена, и противники все как на ладони.

Да, подумала Ника, уж что-что, а выбирать место для съемки я умею. Она где-то слышала или читала, что инстинкт фотографа подобен охотничьему, за исключением стремления убивать.

Но для последнего у нее был Влад.

Вязгин деловито проверил пистолет, открутил и убрал в карман глушитель и, шепнув напоследок:

— Сиди здесь, — двинулся вперед.

Не было в его движениях ни особой вкрадчивости, ни кошачьей грациозности, а было одно лишь будничное, привычное мастерство. Он был похож на автослесаря, заглядывающего под капот машины.

Романтики — ноль…

Одна рутина.

Рутина его и подвела: подчиняясь вбитому в подкорку правилу, Вязгин выбрал в качестве первых мишеней двух самых опасных противников: милиционера и скина с автоматом. Правило было верным, выбор оказался ошибочным…

Первых два выстрела прозвучали слитно, как один. Милиционер упал сразу, как подрубленный, а скин, выронив автомат, схватился за шею и закружился в пьяном пируэте, орошая серую пену неправдоподобно красной кровью. Страйкболист с дробовиком, как, по всей вероятности, и рассчитывал Вязгин, впал в кратковременный ступор, а вот твари отреагировали молниеносно, бросившись на звук выстрелов.

Вязгин успел достать (в плечо и бедро) последнего из штурмовиков, когда обе твари, гигантскими скачками преодолев лестничный пролет, бросились на него. Суку он снял влет, на чистом везении попав ей прямо между глаз; кобель сбил его с ног, Влад выронил пистолет, и тот, упав вниз, навсегда канул в серой пене. Вязгин сцепился с тварью.

Его спасло то, что с твари не сняли намордник; но и без этого волколак дрался остервенело и совсем не по-людски, стремясь разодрать лицо Влада ороговелыми ногтями и лягаясь тяжелыми берцами. Рычал он при этом что-то нечленораздельное. Вязгин умудрился обхватить тварь ногами и руками, прижав к себе (тварь ударила его металлическим намордников лицо, рассекая кожу — хлынула кровь, но Вязгин захват не ослабил), и они вдвоем покатились вниз по лестнице.

К этому времени третий, условно обозначенный Никой как «страйкболист», поднялся на ноги и передернул затвор дробовика. Ника вскочила, сжимая в руке монтировку, и тут лестница под весом Влада и твари рухнула, рассыпавшись в мелкую труху.

Откуда-то подул ледяной ветер, и под этим ветром бетонное здание библиотеки зашаталось, как карточный домик. Вторая лестница, по которой Ника собиралась броситься на помощь Владу, выкрутилась лентой Мебиуса, с потолка посыпались обломки, пол качнулся, как палуба корабля в шторм, и Ника упала, бессильно наблюдая, как страйкболист выцеливает из ружья барахтающегося в пене, посреди груды обломков, Влада (волколак сумел оседлать его, и пытался задушить).

— Влад! — заорала Ника.

Страйкболист вскинул голову, а следом — и ружье. Громыхнул выстрел, почти неслышный в нарастающей какофонии хаоса и разрушения. Вязгин все-таки скинул с себя волколака и с размаху припечатал его головой об пол. Страйкболист, поняв, что в Нику ему не попасть, снова навел ружье на Влада. Расстояние между ними было — метров десять…

Сейчас он его убьет, поняла Ника. И я ничего не смогу поделать. Только наблюдать.

Всегда: только наблюдать.

Не вмешиваться…

Будь оно все проклято!!!

Ника швырнула монтировку в страйкболиста. Мимо, конечно, но тот на мгновенье отвлекся. И в это самое мгновение за спиной у него выросла огромная фигура в черной коже и с гривой седых волос.

Шаман (а это был именно он, байкер по кличке Шаман, Ника узнала его) сгреб страйкболиста в охапку, вырвал из рук и бросил на пол ружье, после чего одной рукой задрал ему голову, а второй — вытащил нож и перерезал горло.

Как барану.

Содрогнувшись в предсмертной судороге, библиотека на миг замерла, и начала рассыпаться на части. Ника бросилась вниз по остаткам лестницы.

Влад был жив. Оглушен, окровавлен, контужен, но — жив. Твари он размозжил череп. Рядом с Шаманом невесть откуда нарисовалась Марина с длинным свертком в руках.

— Надо уходить! — приказала она, и Шаман послушно двинулся к выходу.

Ника закинула руку Вязгина себе на плечо и потащила его следом.

— Обожди, — прохрипел Влад. — Там… у мента… что у него руке?

Ника обернулась. Застреленный милиционер (совсем молоденький, лет двадцать, не больше; пуля попала ему чуть выше уха и убила на месте) лежал возле ее ног. В одной руке он сжимал ненужный теперь никому пистолет, а в другой… Ника нагнулась и выцарапала из скрюченных, но еще теплых и мягких пальцев листок бумаги.

В блеклой ксерокопии с трудом можно было узнать фотографию Ники.

— Они искали меня… — ошеломленно пробормотала Ника. — Меня… Все из-за меня?!

— Уходим! — завопила Марина, толкая ее в спину.

Ника подхватила падающего Влада и все вместе они выскочили на улицу за пару секунд до того, как рухнуло здание библиотеки.

 

12

Ромчик где-то потерял резинку для волос, и теперь нечесаные и немытые патлы (как их мама называла) все время лезли в глаза. Это была не единственная и даже не самая существенная потеря; один из конвоиров, гнида, позарился на Ромину косуху, и парень теперь дрожал в одной футболке…

Их вывели из школы, когда вода полностью затопила подвал и частично — первый этаж, доходя уже до уровня колен. Славик умудрился грохнуться и окунулся с головой, что только пошло ему на пользу — он наконец-то очухался, пришел в себя и начал смотреть по сторонам настороженно и внимательно. Больше его не надо было тащить, и Ромчик смог обхватить себя руками за плечи, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Клеврету, чья секонд-хендовская одежка никому нафиг не сдалась, было полегче… Пока их, бывших обитателей спортзала — Ромчик так и не понял до конца, в каком статусе оказался: то ли беженец, то ли военнопленный, — строили в две шеренги во дворе школы, вода хлынула из окон первого этажа, с каждой секундой увеличивая напор. Да, это вам не прорыв водопроводной трубы… внутри школы бушевала стихия, разваливая здание по частям.

Не то, чтобы Ромчика это сильно огорчало. Он просто пытался представить, что будет, когда школа рухнет под напором бьющей из подвала воды. Фонтан до небес? Начало всемирного потопа? А потом цунами докатится до Корбутовки и схлестнется с пожарищем (его было видно даже отсюда) на месте гаража Чоппера?..

Но тут колонны погнали вперед, и Ромчику стало не до фантазий.

Все происходящее напоминало сцены из фильмов про войну. Там, где немцы с автоматами и овчарками гонят пленных в бараки концлагерей. Только вместо концлагеря — знакомо-унылый Житомир, вместо фрицев — разномастный сброд из ментов, военных, ополченцев, одетых в милитари-стиле а-ля Славик, скинхедов и просто быдловатых гопников со штакетинами в руках, а вот вместо собак… Да, это, пожалуй, было самое дикое. Вместо псов у конвоиров были… ну, люди, пожалуй, если следовать определению «двуногое существо без перьев» — но на этом сходство кончалось.

Одетые в металлические намордники вроде собачьих (но подогнанные под человеческий череп — а ведь кто-то загодя их изготовил, кто-то знал, что понадобятся, и где-то, в каком-нибудь схроне, они лежали сотнями и ждали своего часа…) и строгие ошейники, твари (другого слова сразу и не подберешь) вели себя под стать псам. Рычали, бросались, скулили и даже лаяли, удерживая человеческое стадо в рамках заданного маршрута.

Маршрут вывел их на площадь Королева, рядом с мэрией и облсоветом. Тут пленных согнали в кучу и по одному стали подводить к армейским грузовикам. Каждому давали в руки зажженный факел — металлическую трубу с намотанной на один конец тряпкой, от которой разило мазутом. Пламя коптило.

Чтобы пленники с факелами не подняли бунт, охрану здесь вооружили по-взрослому — автоматами и дробовиками, а с тварей сняли намордники.

Ромчик получил свой факел (ну хоть какой-то источник тепла!) из рук небритого вояки с пивным пузом, одетого в разноцветный камуфляж и жилет-разгрузку. Следующим за Ромчиком был Слава, и пузатый вояка удивленно выдохнул:

— Славик? Командир, ты?

— Я, — понуро сказал Славик.

— На хер факел! Оружие ему, быстро! — приказал небритый.

И Славику тут же, несмотря на хаос и неразбериху, вручили автомат; Славик деловито передернул затвор, перекинул ремень через плечо и шагнул к небритому, одним движением превратившись из пленника в конвоира.

— Сука, — прокомментировал Клеврет, стоявший за ним в очереди.

— Иди давай! — ткнул в него стволом автомата Славик, а небритый вручил факел. — Не задерживай!

Клеврет злобно ощерился в ответ. Глаза его недобро блеснули, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы сзади, со стороны Нового бульвара не раздался чудовищный грохот. Ромчик обернулся и офигел. Над кинотеатром «Октябрь» поднималась черная воронка смерча.

— Вперед! — заорал небритый. — Ходу! Быстро!

Если бы не конвоиры и твари, люди бы смяли и потоптали друг друга, в панике спасаясь от надвигающегося урагана. Но твари оказались страшнее стихии. И пленники, подняв факелы на головой, быстро, но организованно двинулись в сторону Михайловской, образовав живую реку огня.

Славик остался где-то позади, возле грузовиков, со своими старыми-новыми друзьями, а Женька старался держаться поближе к Ромчику. Они быстро шагали (тех, кто срывался на бег, хватали твари и уволакивали из строя в ближайшую подворотню), толкались локтями, поднимали факелы повыше, снова толкались, падали, вставали, помогали подняться другим, и опять шагали, без цели, без смысла, без толку, превращаясь в единый живой организм — толпу…

Факелы чадили страшно. Жар обжигал лица. Было трудно дышать.

 — Настя! — вдруг заорал Женька. — Настена!

Где, как, каким образом он углядел в толпе и дыму младшую сестренку — было неведомо, но Клеврет бросился вперед, прямо на конвоиров, и Ромчик, проклиная все на свете, рванулся следом.

Это было глупо и бессмысленно.

Но по-другому было нельзя…

 

13

Ошейник был болючий. Как дернут — больно, и сам дергаешься — больно. И даже когда не дергаешься, больно. А все шипы. Внутри, бля. Дебилы, бля. Шипы надо наружу. Чтобы страшнее было. Хрущ точно знал: у него (когда-то) был такой напульсник. С шипами наружу. А тут — внутри. Больно…

Хоть намордник сняли. Натирал. Не больно, противно. И вонял. Железом, потом, слюной.

Сняли. Хорошо.

Вытравили поводок. Сказали: стереги.

Хрущ стерег.

Кто бросался в сторону или начинал бежать, Хрущ хватал за ноги. Зубами. Руками. Толкал обратно. В строй, бля! Все в строй!

Хватать было удобно. Ногти (ногти? ха! когти!) загрубели, стали твердые, острые. А началось все с культяпки на месте мизинца. Черный гной вытек, и вырос коготь. А потом и остальные пальцы — стали длинные, сильные, крепкие.

Хватить было приятно.

И зубы. Зубы стали… другие. Загнутые вовнутрь. Как шипы на ошейнике. Сперва было неудобно, клыки цокали друг о друга, а потом Хрущ приноровился. Зевнул и вытолкнул вперед нижнюю челюсть. Так она и осталась. Длиннее верхней. Удобно.

Можно кусать, можно рычать.

Говорить тяжело. Но это пох. Все равно — не с кем.

Одна телочка выскользнула из толпы и метнулась в сторону. Хрущ догнал, завалил. Телочка завизжала, и у Хруща встал. Хрущ задрал ей юбку, но тут его дернули за ошейник (больно!), а телку пристрелили. Пришлось вернуться.

Стеречь. Стадо.

Стадо перло куда-то с факелами, испуганное, тупое, покорное.

Хрущ их презирал.

Презирать было даже приятнее, чем хватать и кусать. Было в этом что-то… из прошлой жизни.

А потом он увидел пацана. Того самого. Из прошлой жизни. Патлатого мажора, которого они… они… были же они, да?.. Хрущ, Макар и этот… как же его… не важно… похитили… ну да, точно, похитили! А зачем?

Хрущ задумался.

Затупил.

И едва не поплатился. Пацан (другой, не патлатый, в бомжеватом прикиде) вдруг бросился на конвоиров, вопя что-то про какую-то Настену. И пока Хрущ тупил, пацан выбил у конвоира автомат. Конвоир (хозяин!) испуганно заверещал:

— Фас! — и Хрущ прыгнул.

Он почти достал бомженыша. Но тут подоспел патлатый мажор. Он ткнул Хруща факелом в бок (больно!!! больно-больно-больно!!!), лягнул конвоира, схватил бомженыша и дал деру.

Загрохотали выстрелы. Конвоиры палили в вдогонку. Пацаны петляли. Стадо запаниковало. Полетели факелы.

— Ищи! — приказал конвоир и отстегнул Хруща. — Взять!

И Хрущ, встав для удобства на четвереньки, побежал искать и хватать.

 

14

— Что ж это за хрень такая творится?! — потрясенно выдохнул Радомский, когда на его глазах смерч развалил то, что оставалось от библиотеки, а на месте соседней школы (где учился Ромка, ударил в небо черный фонтан, будто из нефтяной скважины.

Вид с верхнего этажа башни открывался широкий и удручающий…

— Город разваливается на части, — сказал Белкин.

А вот и еще одно здание покачнулось и рухнуло на соседнее; и на Корбутовке что-то взорвалось, выбросив оранжево-черный гриб, и разом вылетели все стекла в филармонии… По иссиня-черному небу пробежала непонятная рябь, как по экрану телевизора при плохом сигнале.

— Это я и сам вижу! — рявкнул Радомский. — Но почему?

— Анжела, дура… Она закрыла город. И закрыла неправильно. Слишком резко. Слишком быстро. Так нельзя — по глифу на каждый экран, в каждый дом, тысячи одинаковых глифов по всему городу… Все равно что дернуть стоп-кран поезда на полном ходу. Можно слететь с рельсов. Именно это сейчас и происходит, — устало пояснил Белкин. — Для того, чтобы Игра… ну, работала, что ли… было задействовано много энергии. Примитивной, базовой. Вода, огонь, земля, воздух. А сейчас, когда пространство Игры ограничено барьером… Закон сохранения никто еще не отменял. Энтропия, мать ее так и эдак. Замкнутая термодинамическая система. Тепловой апокалипсис.

Радомский скрипнул зубами. Ох, темнишь, мудрила…

— А вон то что такое? Огни на улицах! Их все больше!

— Кто-то пытается остановить процесс… — равнодушно сказал Белкин. Глифы на его теле перестали двигаться, но все еще тускло светились. Как гнилушки. — Перенаправить избыток энергии. Спустить пар. Остановить поезд медленно и постепенно…

— Ты же сказал, что это живой глиф?

— Да, — кивнул Белкин. — Очень много людей. Строятся на улицах. В большой глиф. Огоньки — факелы или свечи, неважно — просто для удобства наблюдателей. Чтобы легче было видеть всю картину целиком.

— А солдаты? Менты? Они тут причем?

— Кто бы ни рисовал этот глиф, у него нет ключей. Вот он и пользуется грубой силой. Загоняет людей, как скот… — Белкин обвел взглядом собственный торс. Некоторые глифы пульсировали неровным светом. Другие — медленно гасли.

— И что будет, когда… когда он закончит?

— Если этот глиф закончат до того, как город пожрет сам себя, то… не знаю, точно… но скорее всего — переход станет необратимым.

— Объясни! — потребовал Радомский.

— Поезд остановится навсегда. Купол стабилизируется. Исчезнут прорехи в барьере. Пропадет всякая связь с внешним миром. Игра станет вечной. И людям придется все время играть. Приносить новые и новые жертвы. Рисовать глифы. Выпускать избыток энергии. Змея укусит себя за хвост…

— Это можно остановить?

Впервые за весь разговор Белкин поднял голову. Во взгляде его — устало-опустошенном — мелькнула легкая тень мысли. Он нахмурился, пытаясь ухватить идею, поиграл желваками, а потом он ощерился:

— Можно! Но мне нужна карта и ключи!

— Если Влад жив, — сказал Радомский, — будут тебе и карта, и ключи.

— А еще нужен человек. Жертва. Чтобы активировать контр-глиф. И чем моложе, тем лучше.

У Радомского отвисла челюсть.

— Ты чего, умом ебнулся? Ты ребенка убить собрался, чернокнижник хренов?!

— Не я, — покачал головой Белкин. — Ты.

И пока Радомский, задохнувшись от негодования и ярости, подыскивал достойный трехэтажный ответ, Белкин чиркнул зажигалкой и поднес пламя к собственному боку. Там, под ребрами, тускло мерцала пентаграмма.

Радомского моментально бросило в жар; вены на лбу вздулись, застучало в висках, затрещали, начиная тлеть, волосы на голове… Белкин убрал зажигалку, и Радомский рухнул на колени, извергая на пол выпитую водку и желчь.

— Ты, — повторил Белкин. — Приведи мне жертву. Пока еще не поздно все исправить…

 

15

Марина сошла с ума. Или, как выразился бы в такой ситуации Ромчик, у нее сорвало крышу нафиг. К такому выводу Ника пришла, когда Марина начала разговаривать (громко и эмоционально) с кем-то невидимым.

Ситуация и без того складывалась безумно-сюрреалистическая: убираясь подальше от рушащегося здания библиотеки (обломки бетонных плит падали вверх, подхваченные самым натуральным смерчем, который вырвался из подвала и в один миг взмыл до небес черной воронкой — и все это в почти абсолютной, гробовой тишине) Ника, Влад, Шаман и Марина перебежали Новый бульвар, рухнули на ступеньки банка и замерли, созерцая локальный апокалипсис, больше всего похожий на ожившую иллюстрацию к «Волшебнику Изумрудного города».

Ника, скомкав в руке собственную фотографию, пыталась восстановить дыхание и убедить себя в том, что все происходящее — не сон; проснуться не получится. Влад кряхтел, ощупывая ребра. Шаман стоял неподвижно и молча, как деревянный истукан.

— Нет! — сказала Марина. — Вы кто?!

Она смотрела куда-то в сторону, и взгляд у нее был дикий.

— Назад! — крикнула она. — Ближе не подходи!

Вязгин покосился на нее, а потом обменялся недоуменным взглядом с Никой. Чего это с ней, читался немой вопрос на его помятом лице. Не знаю, состроила гримаску Ника.

Шаман не прореагировал никак.

— Это мое!!! — заверещала Марина, схватив длинный сверток и выставив его вперед, как ружье. — Мое!!! Не отдам!

Карта, одними губами произнес Влад. Ника кивнула. И ключи, мысленно добавила она, глядя на коробку в руках Шамана. Власть над миром в руках психованной истерички. Зашибись.

Влад придвинулся поближе к Нике (охнув и опять схватившись за ребра — видимо, сломал парочку) и шепотом спросил:

— Как ее зовут?

— Марина.

— Марина, — негромко повторил Влад. — Марина!

— Какие еще правила?! — возмущалась Марина, адресуя свой вопрос пустой улице. — Нет никаких правил!

Точно, спятила, решила для себя Ника. Или нет? Она вдруг вспомнила тот дурацкий спиритический сеанс. Девочка-эмо. С рунным браслетом. Которую никто не видел и не запомнил, кроме Ники. И прочие странные субъекты из таблички, что они составили вместе с Ромой. Горбун, коротышка, безногий-безрукий старик… Кто-то их мог видеть, кто-то — в упор не замечал; и даже на фото они появлялись не всегда. По рабочей гипотезе (развить которую Ника с Ромчиком не успели из-за вторжения «Мажоров»), это были «рабочие сцены», обслуживающий персонал Игры…

Уж не с ними ли ругалась сейчас Марина?

— Марина! — гаркнул Влад. Он оперся на плечо Ники и с трудом встал. — Уймись! Там никого нет!

Марина обернулась. Глаза ее дико бегали по сторонам.

— Вы что, не видите их?! — спросила она.

Их, повторила для себя Ника. Неужели действительно?..

— Карта, — с нажимом произнес Влад. — Нам нужна карта и ключи. Отдай их нам.

Нет, захотелось сказать Нике. Не делай этого. Не дави на нее. Она и так — на грани. Не дави. Сейчас случится что-то очень-очень плохое, поняла Ника. У нее в животе вдруг появился огромный кусок льда. Не дави, захотела сказать она — но не успела.

— Убей его, — приказала Марина Шаману, и тот послушно воткнул нож прямо в сердце Влада.

 

16

Сбывались худшие опасения Марины. Они сделали это. Они — глупые, бездарные, самонадеянные, безграмотные они — все-таки добились успеха.

Подобрали код. Сломали замок. Прошли фаервол. Впустили дьявола в этот мир.

Кто бы мог подумать, что библиотека — скучная, унылая, постылая библиотека — окажется Вратами Ада. Одними из многих. Глиф на площади. Школа по соседству. Зарево пожара на Корбутовке. Много. Слишком много дырочек в этой плотине. Не заткнуть пальчиком.

Зло, погребенное под городом, просачивалось в наш мир. Пока еще медленно. Но уже — необратимо.

Демоны были повсюду. Марина видела троих: девчонку с черными волосами и бледной кожей; мужчину в комбинезоне с кучей карманов и «молний»; горбуна в светлом костюме. Остальные — сучка Ника, ее дружок с глазами убийцы и даже Шаман — не видели их.

Демоны говорили только с Мариной.

— Ты нарушила правила, — сказала девчонка. Черная челка падала ей на глаза.

— Карту придется отдать, — сказал горбун.

— Игра не терпит жульничества, — сказал комбинезон.

Бессмысленно было возражать. Бессмысленно спорить с демонами. Но когда демон в комбинезоне сказал:

— Шаман должен был умереть. Его время вышло. Он уже вне Игры, — Марина не выдержала.

Она сорвалась. Стала кричать, что-то доказывать… Тщетно.

— Он играет за чужой счет, — сказала девчонка. — Ты нарушила правила.

Это было правдой. Шаман умирал — там, в библиотеке, в ее собственном кабинете. Его глиф почти исчез. И тогда Марина спасла его. Она вырубила краеведа Руслана. Вазоном. Сняла с себя колготки (этому ее научил бывалый турист Чекмарев — нейлоновые колготки прочнее любой веревки). Затащила Руслана на стол и привязала за руки и ноги. Потом взяла нож Шамана.

И провела ритуал.

Руслан очнулся в процессе, от боли, и даже успел закричать. Но Марина все равно довела начатое до конца. Она срезала глиф Руслана. Приложила отрезанный кусок кожи к телу Шамана. Кончиком лезвия вырезала глиф по новой. Украла жизнь Руслана — и вернула к жизни своего мужчину.

А теперь они говорят, что я нарушила правила?!

Да пошли вы все!

Демоны, не демоны, да хоть сам дьявол во плоти!

В задницу!

Это мое! Не отдам!

И надо же было такому случиться, что именно в этот момент усатый дружок Ники потребовал отдать ему карту и ключи…

 

17

Впервые в жизни Нике по-настоящему, без дураков, хотелось убить человека.

Влад был мертв. Она достаточно повидала трупов, чтобы не сомневаться. Шаман ударил точно в сердце и сразу выдернул нож. Влад упал, и кровь выплеснулась из раны одним коротким толчком.

Влад был мертв.

Марина должна была умереть.

Ника так решила.

Но между ней и Мариной стоял Шаман с ножом в руке.

Ну и плевать!

Все равно убью!

Ника двинулась вперед, а Шаман неожиданно выронил нож и обмяк, будто марионетка с оборванными ниточками.

— Нет! — завопила Марина, подхватывая падающее тело Шамана. Он был слишком тяжел для нее, и Марина упала на колени. — Нет! Пожалуйста, нет! Верните его!!! — кричала она в пространство.

Голова Шамана безвольно моталась из стороны в сторону.

— Я больше буду нарушать правила! — выла Марина. — Никогда! Ну пожалуйста!!!

Зрелище было жалкое и отвратительное. Вызывало брезгливость.

И еще более острое желание покончить с Мариной раз и навсегда.

Ника сделала шаг к выпавшему ножу, клинок которого покрывала кровь Влада. Это будет справедливо, подумала она. Так и должно быть.

— Нет, — раздался у нее за спиной до ужаса знакомый голос. — Не надо. Не марайся. С ней уже все. Она доиграет и без тебя…

Ника резко обернулась и не поверила своим глазам:

— Дед?!!

 

18

Они ушли. Просто, молча, буднично. Повернулись и ушли. Три демона. Сука Ника. И бородатый старик, которого она называла дедом.

Ушли, и оставили Марину с мертвым Шаманом на руках. Убили они его тоже молча и буднично — бледная девчонка провела рукой по груди Шамана (там, где все еще кровоточил глиф Руслана), а горбун и карлик в комбезе равнодушно смотрели, как оседает на асфальт единственный в этом мире человек, которого Марина по-настоящему любила. Ради которого была готова на все.

Они вынули из него жизнь. Стерли глиф. Вычеркнули из Игры.

И Шаман умер.

А после они просто ушли.

Марина не знала, сколько стояла на коленях, баюкая мертвого Шамана. Время прекратило течение свое: вокруг рушился мир, смерчи и наводнения стирали Житомир с лица Земли, а Марина тихо, очень тихо — как будто боясь разбудить спящего ребенка — выла тоскливым воем раненой волчицы.

Шаман был мертв.

Демоны ушли.

Она осталась одна.

Наверное, будь Марина чуть послабее, на этом бы все и кончилось для нее. Раздавленная горем, с вырванным из груди сердцем, другая, слабая и зависимая Марина умерла бы вместе со своим любимым.

Но Марина была слишком сильна, чтобы просто так умереть.

Она нашла в себе силы подняться.

Шамана она оставила на асфальте. Сложила ему руки на груди, закрыла глаза. Поправила растрепавшиеся седые волосы. Поцеловала в холодные губы.

И встала.

Женщина, поднявшаяся с колен, была уже совсем другой Мариной.

У нее была карта. Были ключи. Была цель.

Отомстить.

Сама судьба вела ее теперь.

Сквозь боль, страдание, агонию. Сквозь огонь и воду.

К ее предназначению.

Она даже не удивилась, когда навстречу ей из ночного мрака вышел еще один демон. Все демоны, виденные ею, отличались каким-либо физическим недостатком, но этот был по-особенному уродлив. Высокий толстяк в спортивном костюме. Плешивая голова перебинтована, одного уха нет, шею и плечо покрывает корка засохшей крови. Лицо дегенерата: тяжелые брови, нос картошкой, массивный подбородок. Маленькие поросячьи глазки смотрят насуплено и зло.

— Стоять! — прохрипел демон Марине. — Что это? — спросил он, указав рукой на тубус с картой.

— Карта, — честно ответила Марина. Демонам нельзя лгать — за это знание она заплатила очень высокую цену. — И ключи, — добавила она, протягивая демону коробку с картонными карточками.

— Отдай, — приказал демон. Глазки его вспыхнули хищной радостью.

Марина молча повиновалась. Сейчас было не время для гордыни. Сейчас было время смирения. А вот потом…

— Мне теперь можно… вернуться в Игру? — Марина осторожно подбирала слова.

— Чего?.. — по-дебильному переспросил безухий демон, сжимая в руках карту и ключи.

— Я. Хочу. Вернуться. В Игру, — раздельно и четко произнесла Марина.

— Валяй, — хмыкнул демон.

За спиной Марины раздались быстрые шаги. Демон посмотрел куда-то за ее плечо, и у него отвисла челюсть. Марина резко обернулась.

К ним бежали двое. В первую секунда Марина подумала, что это тоже демоны, но почти сразу поняла свою ошибку. Не демоны. Дети. Подростки. Один — полуголый, патлатый, в рваной оранжевой футболке и берцах. Второй — в порванной курточке и с диким выражением на лице.

Они бежали так, будто за ними гнались все гончие ада.

И самое удивительно, что Марина их знала. Обоих. Первого звали Рома, сын олигарха Радомского. Рома ходил заниматься английским к маме Марины. А второго… боже, как же звали второго… Женя! Он пришел тогда к Анжеле, в этой самой курточке и с глифом на руке.

Но что они тут делают?!

— Ромчик!!! — взревел безухий демон.

— Папа?! — остановился, будто налетел на стенку Рома.

И тут до Марины дошло.

Это был вовсе не демон. Это был Радомский. Тот самый Радомский, который выступил спонсором (с ее, Марины, подачи!) выставки Чаплыгина. Той самой выставки, с которой все и началось.

Впервые в жизни Марина испытала настоящее озарение. Сатори.

Именно Радомский стоял за всем происходящим в городе! Именно он начал Игру! При этом использовав Марину втемную! И Чаплыгина, и Анжелу, и всех остальных!

Это он был во всем виноват.

А Марина только что (сама!!!) отдала ему карту и ключи.

Ей опять захотелось завыть.

Но теперь уже не от горя, а от досады и ненависти…

 

19

День за окном был просто восхитительный. Ласково пригревало весеннее солнышко, легкий и теплый ветерок теребил ветви деревьев, усеянные набухающими почками. По Старому бульвару прогуливались молодые мамы с колясками, стайки детей играли у фонтанов, и страстно, взасос целовались влюбленные парочки…

— Что это? — спросила Ника.

— Это… как бы правильнее назвать… закулисье, — туманно ответил дед.

Ника оторвала взгляд от окна (после радужной картины весеннего утра все, что происходило с ней — вечный мрак, ураганы, наводнения, огненные глифы, погони и убийства — казалось ночным кошмаром, который хотелось поскорее забыть) и посмотрела на деда.

— Это… настоящее?

— Нет, — коротко и безжалостно ответил дед. — Декорация.

— Понятно… — вздохнула Ника.

— Зато кофе настоящий, — сказал дед. — Пей, а то остынет.

Они сидели в кафе «Радуга», на углу Старого бульвара и улицы Пушкинской. Здесь когда-то (яркое воспоминание из детства Ники) готовили фирменный десерт — сметанку «Радугу», разноцветное желе… Все вокруг было точно таким, как помнила Ника. Как будто и не прошло… сколько? Да, точно. Двенадцать лет.

Изменился только дед. Аркадий Львович Загорский окончательно поседел (если раньше его борода и шевелюра были, по его же собственному выражению, цвета соли с перцем, то теперь перца не осталось), слегка облысел (высокий лоб стал еще выше) набрал лишних пять или шесть кило (солидное пузо выпирало из расстегнутой курточки) и очень, очень сильно постарел. Глубокие морщины изрезали лицо, сильнее прежнего ссутулилась спина, и глаза из-под косматых бровей смотрели устало и тускло. По-стариковски.

И в целом дед выглядел… неухоженным. Давно нестриженая борода. Засаленный воротник и манжеты любимой джинсовой куртки. Растянутый свитер. Обломанные ногти на руках. Свежие ссадины на костяшках пальцев.

— Закулисье, говоришь… — повторила Ника и пригубила кофе. Кофе был вкусный. Почти как дома.

— Угу, — промычал дед. — Зона вне Игры. Для тех, кто вылетел.

— Как эти? — спросила Ника, кивнув на соседний столик.

Там сидела странная троица, невесть откуда появившаяся (уж не с ними ли спорила Марина?) и провожавшая их до кафе. Уже знакомые Нике девочка-эмо и коротышка в комбинезоне, плюс полузнакомый горбун в костюме. Они сидели молча и неподвижно, тупо глядя перед собой в пространство. Даже кофе в их чашках казался ненастоящим, слишком густым, как мазут.

— Ну да, — сказал дед. — На финальной стадии им в Игре делать нечего. Мне пришлось вернуть их ради тебя.

— Кто они? — поинтересовалась Ника.

— Тульпы, — ответил дед и пояснил: — Ожившие мыслеформы. Воплощенная реализация несбывшихся желаний и мечтаний…

— А почему они все… — Ника замялась, но все же договорила, понизив голос: — …уроды и калеки?

Она зря старалась: троица никак не отреагировала на ее реплику.

— Какие мысли — такие и тульпы, — пожал плечами дед. — Да и какая разница? Свою роль они сыграли. На первых этапах Игры. Что-то вроде обслуживающего персонала.

— Рабочие сцены, — кивнула Ника.

— Вот-вот…

Ника сделала глоток кофе и спросила в лоб:

— Значит, это был ты? Ты начал Игру?

— Да, — сказал дед. — Я.

У Ники пробежал холодок по спине.

— То есть это ты в ответе за все? За весь этот кошмар? За убийства? Похищения? Ты?

Перед глазами ее возник Влад с торчащим из груди ножом. Безвозвратно и бесповоротно мертвый Влад.

— Э, нет! — возразил дед. — Это они сами! Нечего на меня стрелки переводить…

— Объясни! — потребовала Ника.

Дед выдержал паузу. Нахмурил лоб, побренчал ложечкой в пустой чашке.

— Зачем люди играют в игры? — спросил он. И, не дождавшись ответа от Ники, продолжил: — Или нет, сформулируем по-другому. Много ли ты знаешь людей, которые в детстве мечтали вырасти и стать менеджерами по продажам? Или сантехниками? Или главными бухгалтерами?

— Я не понимаю, — сказала Ника.

— Судьба человека — сад расходящихся тропок. Так, кажется, у Борхеса?.. Делая шаг — выбор — человек отрезает себя от других возможностей. Сужает пространство решений. Пошел в сантехники — забудь о мечте стать космонавтом. Женился — забудь о кругосветном путешествии на плоту. Родила — не быть тебе балериной Большой театра. Не поступил в ВУЗ — не станешь ученым. И с каждым шагом, с каждым годом вариантов все меньше и меньше. Пока не остается всего один — деревянный ящик.

— Банально. Трюизм.

— Но, тем не менее, правда… Но что остается тем, кто ошибся в выборе? Как быть прирожденному лидеру, ставшему грузчиком? Несостоявшейся балерине, нарожавшей десяток детей? Художнику, променявшему кисть на стакан? Гению партизанской войны, прозябающему в офисе с девяти до шести? Рыцарю без прекрасной дамы?

— Игра, — послушно подсказала Ника.

— Совершенно верно! Игра! Страйкбол и пейнтбол, автоквест и геокэшинг, истфех и стритрейсинг, спиритические сеансы и фэншуй… Сейчас — да и всегда! — все во что-то играют. Чтобы стать — пускай на время, понарошку — тем, кем не стали в жизни… Рыцарем, солдатом, художником, автогонщиком, балериной, ведьмой… Потому что в каждом человеке заложена — от рождения — огромная потенциальная энергия. Практически безграничный выбор вероятностей. А закон сохранения энергии никто не отменял. И человек, который не реализовал себя — это как… невзорвавшаяся бомба. Комок несбывшегося. Ходячая аномалия. А игра — любая игра! — дает ему возможность хоть чуть-чуть избавиться от избытка энергии. Выпустить пар, пока котел не взорвался…

— И все?

— Не совсем. Наша Игра — которая с большой буквы — отличается от обычных игр, как война от страйкбола. Здесь все по-настоящему. Здесь можно не притвориться на время, а стать навсегда. Быть, а не казаться. Второй шанс стать самим собой. Или третий. Или пять тыщ сто восьмидесятый. Количество попыток неограниченно, лишь бы хватило сил идти к своему предназначению. Люди читают свою жизнь, как книгу, страничка за страничкой. А Игра дает возможность дописывать и, что даже важнее, переписывать заново.

— Глифы?

— Глифы… — поморщился дед. — Глифы в Игре — это как яблоки в математике. Когда ребенка учат складывать и вычитать, его спрашивают: было пять яблок, три съели, сколько осталось?.. Если остаться на этом уровне, можно подумать, что математика — это наука о яблоках… Глифы — это условность. Вместо магических символов можно было рисовать физические формулы, ничего бы не изменилось. Важно не то, что ты рисуешь на асфальте — а что ты готов совершить во имя Игры. Поступки, а не глифы, высвобождают скрытую энергию нереализованных возможностей.

Дед замолчал и махнул рукой официантке, требуя еще кофе. Тульпы за соседним столом ни разу не пошевелились. Ника допила свою чашку, поставила ее на стол.

— А твари? — спросила она. — Откуда взялись эти… зверолюди?

Дед хмыкнул.

— Прозвучит некрасиво и неполиткорректно, но далеко не все двуногие без перьев заслуживают звания людей… Некоторым проще превратиться в животное. А что до убийств… Иногда реализовать себя можно только за чужой счет. Вот и понеслось. Эх, Никуся, — вздохнул дед, — надо было бы тебе уехать, когда я сказал…

Вот оно, поняла Ника. Вот что было не так. Никуся. Он первый раз меня так назвал. Вот что меня напрягло. Ведь это же дед! Любимый, огромный, с ласковыми ручищами и таким добрым голосом! Дед, который заменил мне папу и маму! Дед — самый близкий на свете человечище! А я даже не обняла его. И он — меня. После двенадцати лет. Сидим за столом и беседуем. Я спрашиваю, он отвечает. Интервью, вашу мать…

— Зачем? — спросила Ника. Голос ее дрогнул. — Зачем ты все это затеял, дед?

— Ради тебя, — ответил дед, и у Ники что-то оборвалось внутри. — Ради тебя, внуча. Ты могла стать кем угодно. Художницей, поэтессой, писательницей. Женой, матерью, бабушкой. А вместо этого… Вскоре после гибели твоих родителей — тебе тогда было пять с половиной лет — ты начала умирать. Тихо гаснуть без всяких видимых причин. Доктора разводили руками. Такая судьба, говорили они. А я… Я только что потерял дочку и зятя, и не собирался терять тебя. Я… переписал твою судьбу. Не спрашивай, как, и где я этому научился, все рано не скажу. Я сделал что-то вроде… моста. Чтобы наполнить твою жизнь энергией. Чтобы дать тебе шанс. Как переливание крови…

— От кого? Переливание — от кого?

— От всех понемножку… Провинциальные города — это такие конденсаторы несбывшихся желаний… Житомир был не лучше и не хуже других. Если брать у всех по чуть-чуть — никто не заметит. Все равно она им не нужна, энергия, в этом-то болоте… Я замкнул на тебя весь город. И увез подальше, чтобы чего не вышло. И это работало, до поры… А потом смерть стала подбираться к тебе. Вспомни, сколько раз ты была на волосок от костлявой. Она ведь притягивала тебя, да? Манила… И твой выбор профессии… военная журналистика… это был знак. Для меня. Что надолго тебя не хватит. Слишком уж близко ты ходила. Слишком. Да, ты всю жизнь была только наблюдателем, ни во что не вмешивалась, но рано или поздно жизнь бы тебя перемолола. И тогда я стал искать решение. Пробовать. Экспериментировать. Заставил Радомского открыть модельное агентство, там куча молодых девчонок — тренировался на них, как на кошках… Ни черта не получалось. Не хватало сил. Сначала я решил — у меня: мол, постарел ты, Загорский, утратил былую легкость… Ан нет. Дело было в городе. Выдохся Житомир. Подсел аккумулятор. Тогда я придумал Игру. И город встряхнуть, и тебя… привести к источнику. На водопой…

Загорский говорил все это ровным, тусклым голосом, не поднимая глаз. Как будто ему стыдно, подумала Ника. Только нихрена ему не стыдно.

— Если бы ты уехала… вовремя, в начале Игры… все было бы нормально. Но ты осталась. И Игра пошла вразнос. Я уже не мог ничего поделать. Игра стала играть себя сама. Выброс энергии превысил все ожидания… Возник барьер, начался коллапс…

— И что теперь? Что ты собираешься делать теперь, дед?

Дед поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза.

— Я тебя вытащу, — сказал он. — Город… скорее всего, погибнет. И плевать. Найдем другой. Я слишком люблю тебя, внуча, чтобы просто дать тебе умереть.

— И я буду жить дальше. За чужой счет. Наблюдателем, но не участником.

— Да, — сказал дед. — Именно так. Другого выхода нет.

— Ошибаешься, — Ника встала из-за стола. — Другой выход есть всегда.

— Подожди! — крикнул дед, но она уже повернулась и пошла к выходу. — Тебе нельзя возвращаться!

Ника прошла между столиками (за одним из них, крайним, сидели Анжела и беременная журналистка Наташа, что-то яростно обсуждая), взялась за дверную ручку и обернулась.

— Спасибо тебе. Спасибо, дедуль. За все спасибо. Правда. Но дальше — я сама, хорошо?

Она толкнула дверь и вышла в промозглый ночной полумрак.

 

20

Бежать в сторону школы придумал Клеврет. Это была хорошая идея: там-то их точно никто искать не будет. Женька даже пытался сделать вид, что весь побег был им заранее спланирован, хотя и дураку было понятно, что это был экспромт чистой воды.

 Девочка, которую Женька принял за Настю, оказалась вовсе не его сестрой, а чужим испуганным ребенком лет шести с чумазой мордашкой и куклой в руках. Кроме куклы у девочки была не менее испуганная мамаша, которая огрела Клеврета факелом при попытке поближе рассмотреть псевдо-Настю. Благодаря вспыхнувшей драке Ромчику и Женьке удалось прорвать оцепление и вырваться на свободу.

Тогда-то Клеврет и свернул обратно, к школе — и Рома, пораскинув мозгами, с ним согласился. Судя по звукам за спиной, их преследовали, впрочем, на приличном расстоянии.

Город был похож на ад. Земля разверзалась под ногами, извергая вонь канализации и струи горячей воды. Дома вокруг стояли — как после бомбежки, с выбитыми стеклами. Кое-где на месте домов были пустыри. Город то и дело ощутимо встряхивало, как во время землетрясения, отовсюду тянуло гарью и — одновременно — сыростью.

Но весь этот хаос был на руку беглецам.

— Вроде, оторвались… — пропыхтел, задыхаясь, Женька, когда они добежали до кинотеатра «Октябрь».

— Не уверен, — сказал Ромчик, переводя дыхание. Его не оставляло чувство, что кто-то за ними следит. Практически дышит в затылок. Не гонится, а именно выслеживает. Медленно, но неумолимо.

Паранойя у вас, батенька! Мания преследования…

— Смотри! — Женька махнул рукой в сторону областной библиотеки.

Там (как в кино!) поднималась в небо гигантская черная воронка смерча, закручивая обломки здания.

— Нифига себе! — прошептал Клеврет. — Что ж это творится-то, а?

— Пошли! — приказал Рома.

— Куда?!

— Туда! Там нас точно хрен найдут! Давай быстрее! — заорал Рома.

Расчет оказался точным. Миновав смерч (тот был… как это называется?.. локальным, что ли — стоял на одном месте и никуда не двигался, постепенно засасывая в себя Новый бульвар, начиная с фонтана и площадки летнего кафе), Ромчик и Клеврет добежали до Пушкинской, и тут впервые ромкина паранойя взяла перекур.

Уступив место чистой воды офигению.

Возле филармонии стоял отец — весь окровавленный, с перебинтованной головой. Он разговаривал с какой-то старухой, седой и сморщенной, что-то у нее требовал… Ромчик с Клевретом буквально налетели на них, и отец удивленно взревел:

— Ромчик?!?!

— Папа? — остановился, как вкопанный, Рома.

Это его и сгубило. Нельзя останавливаться, когда убегаешь. А он остановился. Клеврет продолжал идти, поэтому серая тень, метнувшаяся из кустов на клумбе филармонии, выбрала своей мишенью Ромчика.

Что-то тяжелое и вонючее сшибло Ромчика с ног и поволокло обратно на клумбу, в кусты.

 

21

Судьба зло подшутила над Радомским. Сперва улыбнулась — стоило ему выйти из башни (благо, менты — или кто это был — уже смылись, напуганные зрелищем надвигающейся катастрофы), как прямо навстречу ему вышла какая-то согбенная старуха со спутанными космами совершенно седых волос. Она принесла — и беспрекословно отдала — карту и ключи, которые нужны были хмырю Белкину.

Потом судьба вернула ему сына. Вот так вот, просто, без всяких усилий. Еще один подарок. Еще одна улыбка судьбы.

А потом показала задницу. Когда Радомский был уже почти уверен, что все хорошо — карта и ключи у него, Ромчик рядом, и оставалось дело за малым, обломать рога Белкину! — судьба отняла у него сына.

Ну почему, почему тварь, прыгнувшая из кустов, выбрала Ромчика?! Почему не этого убогого сопляка, которого Ромчик считал другом? Почему моего сына?!! Почему это бомжеватое чмо будет жить, а мой сын — нет?!

Радомскому хотелось кого-то убить.

Из кустов донеслись звуки борьбы и вскрик боли.

Ну же! Там твой сын! Спаси его!!!

Остро обожгло болью откушенное ухо. Перед глазами всплыла яма, разбитое лобовое стекло «Тойоты», смрадное дыхание тварей. Копошение серых конечностей, острые когти, зубы… Зубы!

И Радомский понял, что ничего не сможет сделать.

Это было сильнее его.

Ромчик погиб.

Бомженыш дернулся было бежать, но Радомский ухватил его за шкирку и встряхнул.

— Стоять! — рявкнул он.

Что там говорил хмырь Белкин? Чем моложе, тем лучше? Сойдет и такой…

Может быть, только за этим он и остался в живых.

— Там же Ромчик! — визжал гаденыш. — Ему надо помочь!!!

— Нет! — сказал Радомский. Странно, но он совсем не чувствовал лицевых мышц. Лицо будто умерло, и голос был чужой. — Ты пойдешь со мной…

 

22

Догнал!

Долго. Бежал. Устал. Запыхался. Почти потерял. Там, где ветер — запах пропал. Только кровь. На асфальте. Второго. Который вонючий. Первый — патлатый. Ненавижу. Убью. Бежать. Долго. Быстро. В ушах стучит. Сердце вылетает. Не останавливаться. Еще. Чуть-чуть.

И все-таки — догнал!!!

Стоят. Оба. Вонючий и патлатый. С ними — большой. Опасный. Страшный. И старуха. Не опасная. Спрятаться. В Кусты. Выждать.

Дыши! Медленно. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Сердце — медленнее. Хорошо.

Ждать.

Ждать.

Трудно — ждать. Хочется прыгнуть. Порвать зубами. Ненавижу.

Ждать, Хрущ!

Ждать…

Вот. Большой — отвлекся! Больше нет сил терпеть!

Вперед! Прыжок! Схватка!

Тащи обратно! В кусты! Надо убить (загрызть!) пока не прибежал большой! Быстрее!!!

Блядь! Больно?!? Мне?! Сопротивляется, сучонок!

Убью. Я — сильный, ловкий, проворный. Порву его в клочья.

Опять — больно, но не сильно. Ударил чем-то твердым. Ботинком?

Отпрянуть. Зарычать. Задрать верхнюю губу, оскалить клыки. Страшно?! То-то же! Вперед!

Да еб твою мать… не страшно ему, падле… Больно — мне. С-сука… Ничего, сейчас он устанет. Большой — не идет. Можно не торопиться.

Гррр!!!

Кричит. Зовет. На помощь.

Зассал, сопляк? Вперед!

Есть!!!

Свалил! Сел сверху!

Трепыхается…

Когтями — раз! Еще! Локтем — на!!! На!!!

Получил?!

На!!! Убью тебя, паскуда…

…

Вспышка.

Боль.

Темнота.

 

23

— Папа!!! — заорал Ромчик, когда ему удалось скинуть с себя тварь. — Папа! — звал он, лягаясь, чтобы не подпустить к себе зверочеловека (уже скорее зверя, чем человека).

— Папа! — успел в последний раз выкрикнуть Рома, когда тварь сбила его с ног и подмяла под себя. Удар был страшный, прямо под диафрагму — весь воздух вышибло из легких, кричать больше было нечем.

Отец не придет, понял Рома, отчаянно закрывая голову от ударов твари. Острые когти полоснули по щеке, в миллиметре от глаза. Ромчик дернулся и ударился затылком об землю (хорошо, что не асфальт — тварь затащила его на клумбу). В голове зазвенело — от боли и разочарования.

Отец меня бросил, подумал Ромчик почти меланхолично.

Сейчас я умру.

Руки опустились сами собой. Локоть твари чиркнул по виску. Перед глазами замелькали разноцветные круги. Сквозь радужное мельтешение Ромчик сумел разглядеть, как волколак (где же я его видел?! нет, не вспомнить…) занес над ним сцепленные в замок руки.

Вот и все…

Звук удара был похож на треск сухой ветки.

Неужели можно услышать, как тебе проломили череп?

Или это… не мне?

Тварь, сидевшая верхом на Ромчике, захрипела, покачнулась и завалилась назад.

— Вставай, — сказала Ника. В руке у нее была монтировка, покрытая блестящим и черным. К монтировке прилип клок волос. — Вставай! — повторила она и протянула Ромчику руку.

Рука у нее была холодная и удивительно сильная. Ника практически сама подняла (вздернула) Ромчика с земли. Комки сырого грунта налипли на футболку. Грязные волосы лезли в глаза.

Он меня бросил…

Ромчик откинул волосы со лба и сказал:

— Он меня бросил…

— Кто? — не поняла Ника.

— Отец.

— Где он?

— Не знаю… Был здесь. С какой-то старухой. И таким длинным свертком…

— Карта, — сказала Ника. — Карта у него. Пошли, — она схватила Ромку за руку и куда-то потащила. — Я знаю, куда он пошел!

— Подожди! А как же Клеврет!

— Клеврет должен быть с ним! Быстрее, мы можем опоздать! И тогда уже ничего нельзя будет исправить!

— А старуха?

— К черту старуху!..

 

24

С руками у Марины происходило нечто странное. Руки были… не ее. Скрюченные пальцы с артритными суставами, дряблая морщинистая кожа, переплетения вен на предплечьях. Руки были стариковские, похожие на куриные лапы.

И они ничего не могли взять. Как в том фильме про призраков: Марина хватала Радомского за ноги, но чужие, старческие ладони смыкались вокруг пустоты. Как будто Радомский был бесплотен.

Или Марина.

Но асфальт-то она могла потрогать! Промахнувшись в тщетной попытке схватить Радомского, Марина рухнула на четвереньки, в очередной раз рассадив кожу на коленях и ощутив ладонями вибрацию шершавого асфальта.

Нет, не вибрацию. Не ту дрожь, что она почувствовала (тысячу лет назад) перед визитом в дом Анжелы, когда земля дрожала в такт реву мотоциклетных моторов — и Марина, пережив прямое попадание пули, впервые осознала, что заколдована.

Сейчас асфальт скорее пульсировал, вздрагивая через неравные промежутки времени. Как будто дикий зверь бьется о стенки клетки, рыча от ненависти. Дьявол рвался в мир, и частота его ударов о преграду странным образом совпадала с биением пульса Марины.

Да-да: каждый подземный толчок секунда в секунду приходился на удар сердца Марины!

И когда она это поняла (и приняла как данность, перестав сопротивляться), на Марину снизошло чувство удивительного покоя и единения со Вселенной. Марина поймала ритм. Она настроилась на нужную волну. И Вселенная открылась перед ней.

Не нужно было никаких мест Силы; никаких амулетов; камней; ключей; глифов; прочей атрибутики.

Марина стала единым целым с Игрой.

Игра открылась перед Мариной со всей своей сложной механикой, с потайными рычажками, вспомогательными ходами, хитрыми иллюзиями.

Все это было — лишь декорация. Бутафория.

Теперь Марина увидела суть.

Город Житомир предстал перед ней, похожий на мираж. Все вокруг выглядело зыбким, нестабильным, подрагивающим. Как если смотреть сквозь горячее марево над костром. Дома гротескно искривлялись, перетекая с места на место, исчезали и появлялись, отращивали балконы и дополнительные этажи… Улицы виляли, как горные ручьи, меняя направление, рассыпаясь десятками переулков, сливаясь в широкие проспекты…

Каждый дом был теперь не просто дом; он был — совокупность всех домов, которые могли бы быть построены на его месте; он был — вероятностная аномалия; он был и дом, и руина, и пустырь одновременно.

Весь город завис в квантовой неопределенности.

Из прорывов в ткани реальности били вулканы огня, гейзеры пара, селевые потоки и ураганы.

И сотни тысяч людей шагали сквозь этот хаос, неся зажженные факелы — тоже, если вдуматься, всего лишь символ истинного огня, который горел в их душах. Люди, сами того не понимая (стадо баранов, подумала Марина презрительно) творили историю заново; совокупность их бессмысленных усилий превратилась в энергию совершенно иного порядка.

В чистую Силу.

Оставалось только понять, кто и куда направляет эту Силу.

Впрочем, «куда?» — это было просто. Видно невооруженным глазом.

Среди всего колышущегося хаоса был всего один незыблемый ориентир.

Водонапорная башня. Черный монолит в шатком мире иллюзий.

Именно туда и направился Радомский, волоча за собой вырывающегося Клеврета.

Ответив тем самым на вопрос «кто?»

Марина не помнила, как дошла до башни. И шла ли вообще. Она просто подумала о ней — и сразу очутилась перед массивными деревянными дверями, над которыми висела унылая дощечка «Пункт приема платежей за водоснабжение чего-то-там».

Да, подумала Марина. Время платить по счетам.

Двери были заперты, но для нее — ставшей частью Игры — это не имело ровным счетом никакого значения…

 

25

— Закрыто, — сказал Ромчик, подергав тяжелое металлическое кольцо, служившее дверной ручкой.

Нике захотелось выругаться. Вот так всегда: идешь спасать мир, а натыкаешься на запертую дверь, и не знаешь, что делать дальше. Банально, тривиально и пошло. Но взламывать замки фотожурналистов не учат.

Радомский, по всей видимости, вернулся в башню через ресторан «Сковородка» (там, по идее, должен был быть проход). Но теперь ресторан был заперт изнутри, на витрины опустили железные ролеты, и возможности прорваться внутрь Ника не видела.

Она запрокинула голову и посмотрела на башню. Первые три этажа — темные ряды окон. Последний, четвертый — пляшет огонь, именно живой огонь, не электрический свет, отбрасывая метущиеся тени сквозь грязные стекла.

А над башней — тугая спираль фиолетовых облаков на фоне чернильного неба.

Центр мира. Пуп земли. Или, точнее, пуповина, которую Радомский и Белкин вот-вот обрежут навсегда…

Черт, как же туда войти?!

— Слышишь? — вдруг шепнул Рома.

Ника отвлеклась на секунду от планов проникновения в башню и прислушалась.

— Что? — спросила она.

— Гул…

Точно, гул. Тихий фоновый гул, почти не заметный среди грохота и рева сокрушающих Житомир катаклизмов. Гул, похожий на морской прибой. Нет, стоп, поправка: так гудит стадион перед началом игры — еще не вопли и скандирование болельщиков, но множество приглушенных разговоров, слившихся воедино.

— Что это? — спросила Ника.

— Я, кажется, знаю… — нахмурился Ромчик. — Надо уходить! Быстрее! Смотри!

Ника обернулась вслед за Роминой рукой. Со стороны Старого и Нового бульваров к ним приближались тысячи крохотных дрожащих огоньков, сливаясь в одну огненную реку. Крестный ход? Факельное шествие? Да что же это, черти его забери, такое?!

— Бежим! — Рома схватил ее за руку, но Ника мягко высвободилась.

— Нет. — Она заворожено смотрела, как приближается море огней. Уже можно было различить отдельные фигуры факелоносцев и вооруженные силуэты конвоиров по краям толпы. — Мне нельзя. Мне надо — туда! — она ткнула пальцем вверх, в Башню. — А ты уходи, прячься!

— Я тебя не брошу! — твердо сказал Ромчик. Лицо у него в этот момент стало жесткое, взрослое. — Но нам нельзя тут оставаться. Нас сомнут!

Подчиняясь здравому смыслу, Ника метнулась вслед за Ромой, огибая башню справа — и это оказалось ошибкой. Сбоку от башни, где начиналась улица Пушкинская, толпа факельщиков была совсем рядом — несколько сот человек стояли молча и неподвижно, будто бы поджидая Нику и Рому.

— Бля, — простонал Ромчик, заслоняя собой Нику.

И как по сигналу первые ряды толпы (зомби, подумала Ника, они как зомби! — куклы вуду! — марионетки!) одновременно метнули в них факелы. С рычанием бросились вперед твари, спущенные конвоирами с поводков.

— Назад! — заорал Рома, отталкивая Нику.

Но пути назад не было — там, у центрального входа, собиралась толпа с факелами.

— Забор! — воскликнула Ника.

Забор, пристроенный с тыла башни (метра два в высоту, сложен из красного кирпича, с фигурными вырезами по верхнему краю, украшенными коваными решетками) ограждал территорию примыкавшего к башне пивбара — еще одной малоудачной попытки превратить городскую достопримечательность в общепит. В отличие от застекленной со всех сторон, как теплица, «Сковородки», безымянный пивбар (известный среди местных алкашей просто как «Башня») имел небольшую летнюю (то бишь — без крыши!) площадку с полудюжиной столиков…

 Ромчик все понял с полуслова. Привалившись плечом к забору, он упал на одно колено и выставил вперед сцепленные замком руки. Ника поставила ногу на предплечья, и подросток одним рывком (откуда в нем такая силища? — успела удивиться Ника) забросил ее на забор.

Уцепиться за кованый штырь. Второй ногой — упереться в кирпичную стену. Подтянуться. Оседлать забор (осторожно, не напороться на штыри!) Свеситься. Протянуться руку Ромке. Не упасть, пока он залазит. Спрыгнуть внутрь следом за ним.

Выдохнуть.

— Повезло, — обрадовался Рома.

— Это ненадолго… — покачала головой Ника.

И словно в подтверждение ее слов первый факел (железяка, обмотанная тлеющей тряпкой) перелетел через забор и упал на один из столиков пивбара. Глухо взревела толпа, и факелы полетели один за другим.

Ника инстинктивно втянула голову в плечи. Подсознание услужливо подсунуло картинку из какого-то исторического фильма: осада замка, катапульты запускают огненные шары, защитники героически гибнут в дыму и пламени… Она затравленно посмотрела вверх.

Ха!

Лестница! Над пристроенной к башне пивной была пожарная лестница! Ржавый зигзаг балконов, скелеты ступенек. От крыши пивбара — и до верха башни!

— Лестница! — сказала Ника Ромчику, но тот уже сам все увидел и понял.

Подхватив за ножку круглый стол и подняв его над головой, как зонтик, чтобы укрыться от огненного дождя, Рома уверенно обнял Нику и провел ее через обстреливаемый дворик. С точки зрения Ники сложнее всего было бы залезть на крышу пивбара, но Рома, похоже, проблемой это не считал. Он ловко вставил носок берца в щель между кирпичами, зацепился пальцами за какой-то микроскопический выступ, прижался тазом к стене и ловко, как ящерица полез вверх.

Заворожено глядя на Рому, Ника так увлеклась, что прозевала момент, когда первая тварь запрыгнула в дворик.

Зверочеловек (чем-то похожий на минотавра — бычий горб, длинные руки, низенький лоб, налитые кровью глазки) подкрался так близко, что Ника почувствовала смрад его дыхания. Она успела развернуться и выставить перед собой столик. Минотавр заревел и протянул к ней длинные, слишком длинные ручищи…

Кусок черепицы прилетел ему точно в лоб. От неожиданности тварь села на задницу, своим весом вырвав столик из рук Ники. И тут же другие твари (и люди, люди с факелами тоже!) хлынули через забор. Видимо, чуть замедленно подумала Ника, их там столько — с другой стороны — что они просто идут по спинам друг друга…

— Руку! — крикнул Рома, и Ника послушно вскинула обе руки вверх.

Подросток вцепился в ее запястья и буквально выдернул ее наверх, за долю секунды до того, как твари бросились на нее.

Рома усадил Нику на черепичную крышу (внизу, всего в метре от ее ног клокотало месиво из тварей, людей и факелов) и спросил:

— Ты как, в порядке?

Ника невесело хмыкнула:

— Да уж, в порядке… Надо подниматься, пока они не залезли сюда.

Лестница дребезжала и шаталась под ногами. Хлопья ржавчины сыпались на голову.

Второй этаж. Третий. Передышка между третьим и четвертым. Ветер в лицо. Сильный. Трудно дышать.

Четвертый.

Конец пути.

Забранное решеткой окно.

Замка нет. Простая щеколда. Рома просунул руку и отпер решетку. Противный скрип заржавелых петель. Серое, в потеках грязи окно. За ним — какое-то движение, дрожащий свет.

— Ну, — сказал Ромчик, — с богом. Я первый.

Он отступил на полшага назад и ногой выбил окно.

 

26

Белкин набросился на карту, как сладкоежка — на коробку конфет. Он вырвал ее из рук Радомского, попутно оттолкнув его в сторону (Радомский стерпел, несмотря на острое желание зарядить хмырю с ноги по яйцам), расстелил на полу, метнулся куда-то в угол, притащил пару обломков кирпичей — прижать углы, встал на четвереньки и завертелся, как собака, пытающаяся укусить себя за хвост.

Радомский усадил пацана (тот уже даже не трепыхался) на пол, бросил рядом коробку с картонными карточками (Белкин не проявил к ней интереса) и огляделся.

За время его отсутствия Белкин умудрился превратить последний этаж башни из обычного, захламленного строительным мусором и засранного голубями помещения, в некое подобие оккультной лаборатории. В первую очередь, конечно же, пол: доски, покрытые слоем серой пыли, Белкин кое-как оттер от грязи и тут же исцарапал глифами. Потом стены: насколько хватило хмырю роста, то бишь практически до невысокого потолка, все вокруг покрывали малопонятные закорючки. Даже на запыленных окнах он что-то накорябал…

Больше всего Белкин напоминал Радомскому того странноватого сисадмина, работавшего в «Радомбуде» на заре становления фирмы. Тот тоже, когда настраивал сетку, превращался в асоциального типа, бубнил себе под нос что-то непонятное, пыхтел, сопел, совершал некие идиотские действия, опять сопел, матерился — и так до тех пор, пока все не начинало работать. Радомского он откровенно бесил, потому что на вопросы не отвечал, а просьбы объяснить, что происходит, игнорировал с видом настолько высокомерным (мол, вам, холопам, все равно не понять), что вскорости пришлось его уволить.

Радомский не любил чего-то не понимать. А еще больше он не любил терять контроль над происходящим.

Но никто не в состоянии знать и уметь все. Иногда приходится обращаться к специалистам. Главное, чтобы этот специалист — будь он сисадмин, сантехник или маг — не считал себя умнее, сильнее и главнее Радомского.

Есть люди-функции, давно вывел для себя Радомский, и есть люди-цели. Главное качество первых — взаимозаменяемость. Главное качество вторых — умение использовать первых…

Радомский всегда видел цель. И никакой хмырь не станет у него на пути. Блядь, да я сыном пожертвовал ради цели!!!

— Все, — сказал Белкин. — Почти готово.

По четырем сторонам карты Житомира он соорудил что-то вроде… алтарей, так это называется? На юге нагреб горку пыли и грязи. На севере — разложил небольшой костерок из обломков мебели и треснувших дощечек. На западе Белкин попросту выбил кусок стекла из оконного переплета, впустив струю свежего воздуха. А на востоке, не придумав ничего лучше, хмырь поссал прямо на пол, оставив лужу мочи.

Все это он проделал, трясясь от возбуждения. Глифы на его торсе (тощем и рахитичном, подметил Радомский, будто бы Белкин похудел разом на десяток кило — у него торчали ребра, и вздулся шаром, как у голодных детей в Африке, живот) перестали светиться и двигаться, слившись в один малопонятный орнамент.

— Давай жертву! — сказал Белкин.

Радомский толкнул пацана в спину. Тот послушно вышел вперед. После гибели Ромчика его как-бы-друг еще чего-то там орал, возмущался, требовал, но, оказавшись в башне, сразу замолк и понуро сник.

— Женя, — сказал Белкин. Он пытался произнести это торжественно, но пустил петуха. — Подойди.

Мальчишка, как зомби, сделал два шага вперед.

— Игру надо остановить, — сказал Белкин. — Пока не поздно. Ты поможешь мне?

— Да, — одними губами произнес Женя.

— Хорошо, — кивнул Белкин. — Стань здесь, — он указал на определенное место на карте.

Радомский нагнулся и украдкой подобрал с пола гнутую арматурину. Остановить, значит… Хрен вам. Он подошел поближе к карте, держа арматурину в опущенной руке.

План его был прост, а потому надежен: когда Белкин начнет ритуал, Радомский двинет ему по башке, и закончит ритуал самостоятельно. И не остановит Игру, а возьмет ее под контроль. Вот уж чего не хватало Игре с самого начала, так это контроля…

Власти.

Белкин помог пацану снять курточку, потом достал откуда-то складной нож, раскрыл его, повернул мальчишку спиной к себе, поставил на колени (тот не сопротивлялся, как баран) и вдруг резко замер.

— Глиф! — сказал он. — Где твой глиф?!

Вместо ответа Женя поднял руку, замотанную окровавленной тряпкой.

— Нету, — тупо сказал он.

— Вашу мать! — прошипел Белкин, и Радомский, напрягшийся было в ожидании решающего момента, опустил арматуру обратно. — Он не подходит! Он избавился от глифа! Он вне Игры!!!

— И что теперь? — поинтересовался Радомский, покачивая арматурину в руке.

— Нужен другой! Другой игрок! С глифом! — Белкин едва не плакал.

Радомский смерил взглядом разрисованное тело Белкина.

— Другой так другой, — пожал плечами он и замахнулся арматуриной.

За спиной у него раздался звон бьющегося стекла и вопль:

— Не смей!!!

Радомский похолодел и выронил арматурину. Голос был Ромкин.

 

27

Белкин.

Глупый, надменный, высокомерный, бестолковый, беспомощный Белкин.

Ну кто же еще мог во все это вляпаться?

Только Белкин!

Марина смотрела на своего бывшего (очень, очень бывшего) сожителя со смесью жалости и разочарования.

Каким же надо быть идиотом, чтобы замкнуть Игру на себя?

Ты бы еще в трансформаторную будку залез, дурачок…

Игра сожрала его. Почти целиком. И физически, и психически.

Марина сразу это поняла. Как только прошла сквозь дверь башни и сразу же, минуя лестницу, оказалась наверху, где глупый дилетант-самоучка Белкин пытался управлять Игрой.

А ведь как он пыжился! Как надувал щеки! Не верил! В мистику, в оккультизм, в магию… даже в банальный фэншуй не верил. Ну конечно, мы же не гуманитарии какие-нибудь, мы — технари, нам этот бред не нужен.

А и в итоге? Живой скелет, обтянутый разрисованной кожей.

Хуже всего было то, что глифы слились в один. Это означало, что живой глиф за окнами башни — на улицах Житомира — почти готов.

Белкин, как ни странно, все делал правильно. Если воспользоваться принципом обратной связи (что наверху, то и внизу, о великий Гермес Трисмегист, ты тысячу раз был прав!), и призвать энергию первоэлементов, а потом взять жизнь — главный элемент — в центре глифа, то со стадом баранов с факелами можно будет делать все, что угодно.

Идея была хороша. А вот реализация...

Как всегда у Белкина, все блестящие задумки разбивались о хроническую неспособность хоть что-нибудь сделать. Совершить поступок.

В этом был весь он — недоделанный. Незавершенный. Не до конца. Чуть-чуть не хватило.

Наверное, подумала Марина мельком, за этим я была ему нужна. Чтобы подталкивать в спину. Материализовать его замыслы. Ведь это так просто — как инь и ян. Одно немыслимо без другого.

И ведь он уже почти такой же, как я. Он почти стал… Марине не хотелось произносить это про себя, даже не думать не хотелось — но от правды не уйдешь… Он почти стал демоном Игры.

Как и я.

Значит, я должна ему помочь завершить переход.

Спасти и погубить его одновременно.

Ибо что внизу, то и наверху; что внутри — то и вовне; для исполнения чуда единства.

Марина шагнула вперед и положила руки на плечи Белкину.

 

28

Плана действий у Ромы не было и в помине. Будем импровизировать…

Но вместо импровизации вышел облом. Полный. Когда Ромчик, высадив ногой окно, героически, аки бравый десантник, вломился в башню, там происходило нечто загадочное, меньше всего похожее на драку.

Сам воздух в башне казался густым и вязким. Как смола. Медленно застывающий янтарь.

И люди тоже застыли, как мухи в янтаре: в странных позах и с необычными выражениями на лицах.

Клеврет: тупое безразличие ко всему; стоит на коленях. Белкин: экзистенциальный (слово-то какое, а? вот бы порадовалась училка по русскому…) ужас, вытаращенные глаза; отталкивается руками от чего-то невидимого. И отец.

Отец…

Изумление. Испуг. Отвращение.

Длинный железный прут в руках.

Занесен над головой Женьки.

— Не смей! — заорал Рома, и крик его разбил янтарную неподвижность немой сцены. Хрустнула подзастывшая смола, и составные части картинки пришли в движение.

Белкин попятился, размахивая руками, и забормотал:

— Нет! Нельзя! Уходи! Не хочу!.. Не надо! — Голос его угасал, как будто кто-то крутил регулятор громкости.

Отец резко развернулся, вперил в Ромчика горящий взгляд и медленно, словно нехотя опустил, прут.

— Жив, — сказал он. — Молодец. Держи этого психа!

Он имел в виду Белкина, а не Женьку, сообразил Рома. Белкину он собирался дать по башке… а что потом? Ромчик обвел взглядом комнату. Карта из квартиры Загорского на полу; куча глифов — везде; небольшой костер горит прямо у окна, через которое влез Ромчик. И Женька на коленях — точно в центре карты… Как агнец на заклании, пришла откуда-то библейская аналогия.

А когда Ромчик поднял взгляд (на сколько же он отвлекся? Секунда, две? Не больше), Белкин уже исчез.

Вот он был — а вот его уже нет.

Отец оторопело вытаращился на пустое место, а потом метнулся к выбитому окну, по дорогу отшвырнув Ромку, как котенка.

— Пшла вон! — проревел он, выталкивая наружу Нику, успевшую перекинуть ногу через подоконник.

Девушка вывалилась из окна, а Радомский захлопнул решетку, просунул арматурину в пазы щеколды и легко, одним движением, согнул ее чуть ли не в узел.

— Все! — прорычал он злобно. — Хватит фокусов! Никто никуда не уйдет и не войдет, пока я не закончу ритуал!

Господи, подумал Ромка, какой еще ритуал? Отец — и ритуал? Ладно псих Белкин, или там дура Марина, но отец…

А отец ли это?

Человек, которого я раньше называл отцом; человек, который бросил меня на растерзание твари; человек, который вытолкнул Нику в окно; человек, который собрался творить какой-то ритуал — кто он мне?

Что я знаю о нем?

Правильный ответ: ничего.

Страшный, опасный и совершенно чужой мне человек…

— Хватай его, — приказал Радомский, но Ромчик даже не пошевелился. — Ты что, оглох? Его надо вернуть в Игру! Нанести глиф! Иначе от него не будет толку!

— Зачем? — спросил Рома.

— Так надо, — с нажимом сказал Радомский. — Ты потом поймешь.

Женька поднял голову. Вид у него был — как у побитого щенка.

— Они хотят меня убить, — сказал он и беззвучно заплакал.

— Зачем? — повторил Рома.

— Так надо. Ради тебя. Ради меня. Ради всего этого долбанного города. Один сопляк умрет, сотни тысяч спасутся, — негромко, но веско стал излагать Радомский. Каждая фраза его была незыблемым постулатом, отлитым в бронзе. Непоколебимым. — Так устроен этот мир, Ромчик! Кто-то умирает, чтобы другие выжили. Кто-то правит, кто-то подчиняется. Мы с тобой — те, кто правят и живут. Он — из тех, кто подчиняется и гибнет. Ради нас.

— Нет, — сказал Рома. — Нас — больше нет и никогда не будет. Вставай, Женька. Мы уходим. А ты делай что хочешь, наполеон хренов…

Радомский окаменел лицом. Медленно повернул голову, хрустнув шеей. Повел покатыми плечами.

— Ладно, — сказал он. — Так даже проще.

 

29

При падении Ника ударилась головой о перила пожарной лестницы, но это не оглушило, а только разозлило ее. Вскочив на ноги, она вцепилась в решетку и что было силы дернула на себя.

Тщетно!

Радомский заперся изнутри, нечеловеческой силищей согнув вдвое железный прут толщиной в палец. Да уж, Игра дает участникам полезные качества…

Решетка дребезжала, но не поддавалась. Нике было ни за что не разогнуть арматурину. Ей оставалось только смотреть.

Впрочем, как всегда.

Да уж, дед, это ты здорово придумал. Спас внучку. Сделал из меня вечного наблюдателя. Объектив фотоаппарата. Смотрю, но не участвую. Эх, если бы только смотрю… Я ведь, в отличие от фотоаппарата, еще и все понимаю. Чувствую. Сопереживаю. Хочу помочь. Вмешаться. Что-то изменить.

А — фигушки.

Смотреть, руками не трогать.

Ника видела (совсем близко, только руку протяни — а чего толку-то ее тянуть, если все равно ничего поделать не сможешь?) как Радомский подобрал с пола нож Белкина (загадочно испарившегося на ровном месте) и двинулся к Роме.

Ника знала, что сейчас произойдет.

И она отвернулась.

Сначала Ника посмотрела вниз. Там, у подножия башни, копошилось живое месиво во дворе пивбара, подбираясь все ближе к пожарной лестнице. Это было неинтересно, и Ника подняла глаза.

Перед ее взором предстал Житомир — полностью погруженный во тьму, полуразрушенный, придавленный черным небом. Сотни тысяч горящих факелов, напоминающие с такого расстояния мерцающие огоньки свечей, стекались к башне. Улицы были заполнены людьми с факелами, и люди эти выстраивались в определенном порядке. Два концентрических круга (центр, разумеется — башня), колесо внутри колеса, и дюжина радиальных лучей, изломанных в зигзаг.

Где-то Ника такое уже видела…

Ах да! Черное Солнце! Самый первый глиф в Игре…

Игра близится к завершению.

Финальный уровень.

Глиф, говорите… Ладно. Будет вам глиф.

Ника нагнулась, подобрала осколок выбитого Ромчиком стекла и полоснула себя по тыльной стороне предплечья.

Хлынула кровь. Ника выбросила стекло, макнула пальцы в кровь и начала рисовать на стене башни.

Первый круг — вокруг окна. Второй — поверх решетки. Теперь молнии. Еще крови. Пальцы грязные, приходится совать прямо в рану. Будет заражение. Плевать. Еще. Десятая. Одиннадцатая. Последняя.

За решеткой хрипел и барахтался Ромчик, придавленный к полу тушей отца. В руке у Радомского был нож, а на шее висел Женька.

Ника вцепилась в решетку и снова рванула. Окровавленные пальцы соскользнули. Черт! Она сорвала с себя курточку, обмотала ладони. Вцепилась. Уперлась ногой в стену.

Ну!!!

Медленно, очень медленно — но решетка поддалась. Миллиметр за миллиметром ржавые прутья начали выползать из крошащегося кирпича. Башня, как и весь город, оказалась трухлявой внутри…

Мышцы спины напряглись так, что грозили вот-вот разорваться. Ногу свело судорогой. Ныли крепко сжатые зубы.

Ну!!!

С сухим треском решетка вырвалась из стены, и Ника опять грохнулась на спину, в очередной раз угодив затылком в перила…

 

30

Черная вдова.

Паучиха, пожирающая своих пауков.

Я — черная вдова.

Я поглотила своего мужчину.

Теперь Белкин — часть меня.

Марине хотелось заурчать от удовольствия. Она никогда прежде не чувствовала себя так хорошо. Она была — едина.

Что же теперь будет, спросил Белкин.

Теперь все будет хорошо, успокоила его Марина.

Ты не понимаешь, заволновался Белкин. Они же дерутся в центре карты! Сейчас кто-то кого-то убьет — сын отца или отец сына, неважно! — и эта жизнь уйдет в глиф! В последний, самый главный глиф! И все те люди, на улице, с факелами — они станут служить тому, кто победит!

Ну и что, удивилась Марина. Ты же сам этого хотел.

Я! Это должен был сделать я! Я должен был выиграть в Игре! Я так долго к этому шел!

Дурачок, ласково подумала Марина. Мы теперь и есть Игра.

Тем более, ныл Белкин. Тот, кто выиграет, сможет управлять и нами…

Это невыносимо, мысленно вздохнула Марина. А ведь теперь мне придется терпеть этого нытика вечно… Ладно, не нуди. Пусть будет по-твоему. Так не доставайся же ты никому…

Марина подобрала коробку с ключами и, на пару секунд вернувшись в реальный (какое смешное слово!) мир, протянула ее ворвавшейся в башню Нике.

 

31

Невероятно, но Женька — тщедушный, щуплый, маленький Женька-Клеврет — сумел-таки оторвать Радомского от сына и оттащить с карты. Когда Ника пролезла в окно, Радомский как раз стряхивал Клеврета с себя, попутно прикладывая его об стенку. Клеврет висел на нем, как бультерьер — намертво.

Рассвирепев, Радомский взмахнул рукой — и всадил нож под ребра мальчишке. Клеврет охнул и обмяк, а Радомский легко, как игрушку, швырнул тощее тельце в окно. Но даже тогда Клеврет не разжал рук, пытаясь утащить Радомского вслед за собой.

Ромка, оглушенный, кое-как поднялся на колени в центре карты. Он был слишком далеко, чтобы помочь другу.

Ника — еще дальше.

Не успеть…

Ника все равно бросилась вперед — но тут на пути ее (откуда?!?!) появилась Марина. В руках у Марины была картонная коробка, которую она протянула Нике.

Не соображая, что делает, Ника схватила коробку и швырнула ее в Радомского, разжимающего (один за другим) пальцы Клеврета на своей руке.

Коробка попала ему в голову. Радомский взревел, как раненый медведь, подхватил на лету коробку (из нее начали высыпаться карточки — ключи, вспомнила Ника, это называется ключи) и отбросил в сторону.

— Сгинь! — проорал он.

Коробка с ключами упала прямо в огонь. Карточки вспыхнули, как магний.

Рому скрутило в пароксизме судороги, а комнату на вершине башни на мгновение озарил яркий, неземной свет.

Ослепленный Радомский закрыл свободной рукой глаза, и Ника успела сделать те пять шагов, что отделяли ее от разбитого окна. Она вцепилась в спортивный костюм Радомского, пытаясь вытолкнуть его наружу (в этот момент умер Женька — просто побледнел, разжал пальцы и молча канул в пустоту), но не тут-то было. Она, Ника, полноправный участник Игры, только что вырвавшая голыми руками решетку из стены — не смогла справиться с тушей олигарха!

Радомский ударил ее ладонью наотмашь (в голове — в который раз за сегодня! — зазвенели колокола), и совсем уж было отправил следом за Женькой — но тут подоспел Ромчик.

Мальчишка с разгона врезался в отца, и инерции этого удара хватило, чтобы Ника и Ромчик совместными усилиями перевалили Радомского через подоконник.

Вопль его был страшен.

Какое-то время они просто сидели, переводя дыхание. Потом Ромка хрипло спросил:

— Женька?

Ника отрицательно покачала головой.

— Жаль… — сказал Рома, слишком вымотанный, чтобы испытывать какие-либо эмоции. — Ну вот и все…

— Что — все? — спросила Ника.

— Игра окончена. Смотри сама…

Ромчик обвел рукой вокруг себя. Глифы, густо покрывавшие пол и стены башни, исчезли. Карта стала просто картой Житомира, без желтых стикеров. Костерок, в который угодили ключи, одномоментно выгорел дотла, и башня погрузилась во тьму.

Ника встала и выглянула в окно.

На улице было пусто. Ни людей, ни тварей, ни даже факелов не осталось там, где минуту назад бушевало человеческое море. Ни смерчей, ни вулканов, ни ураганов. Тишина и покой. Только дома вокруг (и до самого горизонта) стояли мертвые, заброшенные, полуразрушенные.

— И кто выиграл? — спросила Ника.

— Не знаю, — пожал плечами Рома. Он поднял с пола один из упавших ключей — теперь простую картонку без глифа, и повертел в пальцах. — Похоже, что никто…

Ника взяла у него карточку и задумчиво посмотрела на нее. Она уже пользовалась такой. Когда связывалась с… как же ее звали? Илоной, да… карточку-ключ надо было поджечь, и тогда носитель глифа тебя услышит…

О господи! Господи боже ты мой!

Что же мы наделали?!!

У нее подкосились ноги. Ника укусила себя за кулак, чтобы не взвыть в голос.

— Ты как? — спросил Рома.

— Нормально, — выдавила она. — Я — нормально. Как всегда. Давай уйдем отсюда, а?

— Давай, — согласился Ромчик.

Он помог ей встать, подставил плечо, и они вдвоем захромали к выходу.