Эдельвейс стоял в крошечном глиняном горшочке между мотком репшнура и стоптанными альпинистскими ботинками. Я присел, взял горшочек в руки и понюхал белый пушистый цветок. Он пах свежим горным ветром, разрыхленной землей, скалистыми кряжами, прозрачным небом и вечной мерзлотой. Он пах, как Шангри-Ла.

Я поставил цветок обратно, разулся и, осторожно ступая в толстых шерстяных носках, прокрался в келью. Осторожность оказалась излишней: Диана не спала. Она лежала, свернувшись калачиком под овчинным одеялом, и читала книгу при тусклом свете лампы, заправленной ячьим маслом.

— Не порти глаза, — сказал я, стаскивая кожанку и бросая ее на пол. — Ты почему до сих пор не спишь?

— Не хотела засыпать без тебя, — улыбнулась Диана, заложив страницу книги мятой открыткой.

— Давно вернулась?

Вязаный свитер последовал за курткой, и я принялся быстро расстегивать ремень джинсов. В келье, как всегда, было холодно…

— Давно, — сказала Диана.

— Откуда цветок?

— Я ходила на ледник Мелунг, — сказала Диана, когда я уже нырнул под одеяло и прижался к ее теплому боку.

— Ловила йети? — спросил я.

— Зачем? У меня уже есть один… Может, побреешься на этой неделе, а? — спросила Диана, загасив лампу.

— Договорились, — промычал я. — Как только дадут горячую воду.

— Сволочь, — беззлобно сказала она, устраиваясь на моем плече. — Давай спать…

— Давай, — согласился я и, когда дыхание Дианы стало ровным и размеренным, позволил густой тишине монастыря Пелкор мягко опуститься и на меня.

Чайник был старинный, медный, с затейливым орнаментом и зеленоватым налетом патины. Он попыхивал изогнутым носиком, булькал, фыркал и готовился закипеть с минуты на минуту. Дверь на террасу была раздвинута настежь, и келью пронизывали теплые лучи весеннего солнца, согревая стылый каменный пол, поеденные молью гобелены с вытканными мандалами, скомканное одеяло и пустую подушку Дианы.

Прищурившись от солнца, я поглядел по сторонам. Мебели в кельях практически не было, и поэтому одежду мы обычно складывали неаккуратным ворохом на полу. Сейчас там валялась Дианина куртка-аляска алого цвета и ее же стеганый халат на вате. Зато не хватало моей кожанки…

Закипел чайник. Я встал с матраса, накинул халат, снял чайник с огня, а потом насыпал в две глиняные чашки по столовой ложке бурого порошка, который монахи называли растворимым кофе, и залил кипятком, с тоской вспоминая алхимические манипуляции старого Юсуфа…

С двумя чашками в руках я вышел на террасу. Диана была там; она стояла, запахнувшись в мою кожанку (та была ей велика), и, обхватив себя руками, любовалась пейзажем.

— Кофе, — сказал я, становясь рядом.

— Угу, — сказала она, принимая чашку и не отрываясь от пейзажа.

Посмотреть было на что. Монастырь Пелкор был настолько древним, что о его постройке не осталось никаких записей — говорили, что он старше любой письменности. Самые старинные помещения были вырублены внутри скалы Марпори, а относительно новые постройки вроде нашей кельи, которой не было и двухсот лет, облепили склоны близлежащих гор Чагпори и Понгвари, точно лепестки увядшей розы. Пагоды и павильоны монастыря, окрашенные зарей в нежно-пастельные тона, казалось, парили в разреженном воздухе Шангри-Ла… На горизонте серебрились заснеженные вершины Каракала, виднелась в дымке вершина Кайласа, а внизу, в долине, далеко-далеко под облаками извивалась золотистая змейка реки Цангпо.

— Зачем ты притащила эдельвейс? — спросил я. — Ты же не сможешь забрать его с собой.

Диана подула на чашку и осторожно пригубила кофе.

— А может, я хочу остаться, — сказала она.

— Ну-ну, — хмыкнул я и внимательно посмотрел на нее.

Как всегда после восхождения, на ее лице читались все признаки физического истощения: грустные серые глаза глубоко запали, черты лица заострились сильнее обычного, и стали заметны морщинки, разбегавшиеся от уголков глаз… Но под этой внешней усталостью скрывалось что-то гораздо более глубокое, непонятное и голодное, что медленно подтачивало Диану изнутри.

— Я бы смогла здесь жить, — сказала она. — С тобой — смогла бы.

— Нам пора идти, — сказал я. — Адвокат ждет.

По обочинам каменистой тропки еще лежали сугробы грязного, ноздреватого снега, сквозь который пробивались чахлые кусты рододендронов. Над ними гордо высился настоящий частокол из бамбуковых шестов с пестрыми молитвенными хоругвями. Сотни, тысячи этих флажков трепетали и хлопали на ветру, отгоняя злых духов и вознося хвалу многочисленным богам Шангри-Ла. Из-за этого шелеста мы заметили процессию, только столкнувшись с ней нос к носу.

Нам пришлось сойти с тропки, чтобы уступить дорогу яркой, желто-оранжево-бордовой толпе, которая неторопливо шествовала со стороны главного подворья Пелкора в сторону города Гилгит. Шествование сопровождалось странными горловыми песнопениями, заунывной игрой на духовых инструментах из гигантских раковин и ритмичным перезвоном колокольчиков. Над морем бритых голов покачивался портрет покойного далай-ламы и сотни бумажных фонариков.

— Его же вроде бы уже похоронили? — спросила Диана.

Похороны, а вернее — торжественное погребение бальзамированного тела далай-ламы состоялось почти два месяца назад, в связи с чем все официальные учреждения Шангри-Ла, включая Канцелярию по Вопросам Депортации, были закрыты на сорокадевятидневный траур. Вчера траур закончился…

— В базовом лагере на Мелунге, — сказала Диана, — был один проводник… Так он по большому секрету и по большому подпитию рассказал сплетню, что далай-лама умер два года назад, а панчен-лама скрыл это, чтобы выиграть время для поисков реинкарнации.

— Все может быть… — сказал я, провожая глазами процессию.

Последний, замыкающий монах из толпы — очень тощий человечек в шафранно-желтой рясе — швырнул в нашу сторону горсть риса и одарил нас беззубой улыбкой и поклоном. Когда он вместе с остальными скрылся за лесом из бамбуковых флагштоков, мы стряхнули с себя рис и продолжили наш путь.

По мере того, как мы поднимались по крутой тропинке к зданию Канцелярии, погода начала стремительно портиться. Ветер усилился, стал холодным и пригнал тяжелые плотные облака. Они облепили черепичную крышу Канцелярии, большого неуклюжего здания, до того запущенного, что даже отсюда было видно, как осыпается отсыревшая штукатурка и крошится каменная кладка. Канцелярию так много и часто перестраивали, что сейчас она состояла словно из одних только пристроек, флигелей, эркеров, веранд и террас, под которыми не видно было первоначального здания. Весь этот угрюмый и обшарпанный архитектурный ансамбль прилепился к северному склону горы, поддерживаемый дюжиной толстенных балок-опор цвета сажи.

Тучи все плотнее затягивали небо, когда Диана вдруг воскликнула:

— Смотри! — и показала пальцем вверх.

Там, в узком просвете между облачными массами, в тонких лучах задавленного тучами солнца, парил серебристый почтовый дракон.

Мы встретились с нашим адвокатом Тхотори Ралпаченом в галерее Тысячи Золотых Будд. Сильный сквозняк, пробегавший по галерее, колыхал столбики ароматного дыма от тлеющих благовонных палочек, и холодил наши босые ноги. Нам пришлось разуться во дворе, несмотря на то, что снаружи уже начинал сыпать легкий снежок, а внутри полы из драгоценного красного дерева были холодными, как лед. Слева бесцеремонно напирали округлые животы и плоские лица золотых изваяний, а справа тускло поблескивали сизые чеканные бока огромных молитвенных барабанов.

— Вы уже слышали радостную весть? — Тхотори Ралпачен раскинул руки, словно хотел нас обнять. На широких рукавах его малиновой мантии были вышиты свастики.

Мы с Дианой синхронно покачали головой.

— Как? Вы не знаете? — Желтый помпон на шапочке Ралпачен закачался из стороны в сторону, а физиономия недоверчиво искосилась.

Физиономия Ралпачена была похожа на мокрую глину, вылепленную неумелым гончаром и оставленную без обжига. Лет ему могло быть от сорока до девяноста.

— Вчера вечером поисковый отряд панчен-ламы обнаружил сорок девятое перерождение Авалокитешвары! — радостно сообщил он. — К народу Шангри-Ла вернулся его духовный вождь!

— Переведи, — шепотом потребовала Диана.

— Они нашли реинкарнацию далай-ламы, — ответил я. — Скажите, Тхотори, а как это случилось?

— Представляете, — понизив голос до доверительно-сплетнического, сказал Ралпачен, — матерью ребенка, в которого переродился далай-лама, оказалась продажная женщина из Амаравати — знаете, из этих… как же их… живых скульптур! Она умерла родами, и биологический отец сам вручил младенца панчен-ламе…

— И что теперь будет? — спросила Диана.

Ралпачен все-таки не удержался и обнял нас за плечи, что при его почти двухметровом росте было несложно.

— Дети мои, — покровительственно сказал он. — Не клиенты, нет, уже не клиенты — дети мои! В честь такого радостного события Канцелярия по Вопросам Депортации объявила амнистию по всем текущим делам!

— То есть… мы теперь свободны? — уточнила Диана.

— Не совсем так, — сказал Ралпачен. — Теперь ваша судьба всецело зависит от ринпоче Сингая Гампо, настоятеля монастыря Пелкор, предоставившего вам кров на время процесса. Умнейший человек, смотритель личного улья далай-ламы и член регентского совета… Он мудр и справедлив. Ну, а я вам помочь уже не в силах. Прощайте, дети мои! — Ручищи Ралпачена мягко вытолкнули нас из галереи во внутренний дворик, после чего адвокат развернулся и, деловито прошуршав мантией, исчез среди золотых статуй.

Снаружи уже вовсю падал снег, но сразу таял, едва коснувшись земли, и оставлял после себя грязноватые лужицы на булыжниках, между которых уже пробивалась первая травка. Загнутые карнизы крыш украшали миллионы капелек воды.

— Что же нам теперь делать? — спросила Диана, обуваясь.

— Не знаю, как ты, — сказал я и поскреб бороду, — а я бы сходил в баню…

Я поплотнее нахлобучил войлочную шапку, зачерпнул ковшиком воды из деревянного ведра, добавил туда мятного настоя и плеснул на раскаленные камни. Зашипело яростно, и стены заволокло паром; резануло по глазам и стало больно дышать.

— Ой, хорошо-то так… — протянула Диана, распластавшись на полке.

— Угу, — подтвердил я, растирая ладонью выступивший на теле пот. — Значит, ринпоче Гампо… — задумчиво повторил я. — Интересно…

— Что тут интересного? — лениво спросила Диана. Ее порозовевшая кожа лоснилась, будто смазанная маслом.

— Если он член регентского совета, то его решение может открыть многие двери… или закрыть навсегда…

Столбик термометра на стене уверенно полз вверх. Пар начинал обжигать ноздри.

— О боже, — вздохнула Диана. — Опять бежать… Как же я от всего этого устала!

Она перевернулась на спину и закинула руки за голову, демонстрируя свое стройное, подтянутое тело скалолазки. Это тело можно было читать, как книгу: на левом плече выстроились в два ряда ритуальные шрамы ветерана Меггидо, правую руку обвивала трибальная татуировка, какую делают в племенах Гондваны после обряда инициации воина, а на бедре алело клеймо инквизиции Монсальвата. Свою густую золотистую гриву Диана собрала в хвост, обнажив штрих-код сеннаарской тюрьмы на изящной шее и серьгу рльехской амазонки в маленьком розовом ушке. Странствия сквозь миры оставили на ее теле больше отметин, чем было штампов в ее тартесском паспорте…

— Усталость — штука коварная, — заметил я, снова опуская черпак в ведро. — Она накапливается в организме. И если ее вовремя оттуда не выгнать, любая мелочь может тебя сломать…

Я снова опрокинул ковш с водой на камни, и парилка превратилась в ад. Клубы пара заволокли единственное оконце под потолком, и розовое тело Дианы начало расплываться перед глазами. Сердце загрохотало в груди не хуже тамтама…

— У меня она, похоже, хроническая, — сказала Диана, усаживаясь на полке. — Не помню уже, когда я себя чувствовала бодрой. Я устала даже чувствовать усталость… Как будто я поднимаюсь на скалу — а края все нет и нет… — Ее слова доносились до меня, как из туннеля, искаженные странным эхом. В ушах пульсировала кровь. — Это гора без вершины, и я уже так высоко, что даже если сорвусь, буду падать вечно…

Она помотала головой, чтобы стряхнуть со лба капли пота, и это было ее ошибкой: видимо, голова у нее закружилась, Диану повело, и она мягко соскользнула с полки в мои расставленные руки. Прижимая к себе ее обмякшее тело, я навалился плечом на дверь парилки и, жадно схватив ртом прохладный воздух, рухнул вместе с Дианой в ледяную воду бассейна.

В келье было душно. В печурке у изголовья матраса весело гудело пламя, и мы с Дианой лежали, обессиленные, выдохшиеся, мокрые от пота, раскидав одеяла, и жадно хватали воздух, пропитанный запахами секса и раскаленного металла. Выпутав ногу из скрученной жгутом простыни, я кое-как поднялся и, шатаясь, побрел к двери, задев ногой за горшок с эдельвейсом.

— Осторожнее! — вяло возмутилась Диана, а когда я распахнул настежь дверь на террасу, поинтересовалась: — Ты что, спятил?

— Душно, — сказал я, но от открытой двери легче не стало; стало холоднее.

Заморозки по ночам были обычным делом ранней весной в Шангри-Ла. То ли сказывалась близость ледников и снежных шапок на вершинах гор, то ли просто люди в этом мире слишком близко подобрались к небу… Звезды на черном шелке горели ровно и ярко, не мерцая. Казалось, до них можно дотянуться рукой.

— Просто тут мало кислорода, — сказала Диана, укутываясь в оба одеяла. — Потому и душно. — Она встала на ноги и подняла опрокинутый эдельвейс. — А если ты не закроешь дверь, будет еще и холодно, — добавила она и засеменила в уборную, волоча одеяла по полу.

Я послушался Диану, закрыл дверь и вернулся в стремительно остывающую постель.

— Брр! — сказала Диана по возвращении. — Как же там холодно…

— Еще не передумала остаться здесь навсегда? — спросил я.

Диана замолчала, прижимаясь ко мне всем телом.

— Если честно, — сказала она после долгой паузы, — мне уже все равно, где остановиться. Лишь бы прекратилась эта дурацкая чехарда миров.

Теперь была моя очередь молчать и слушать. Такие приступы откровенности у Дианы случались редко, и прерывать их не стоило.

— В новом мире… Мне опять придется начинать все с нуля… а я больше не смогу. Я устала. Я больше не могу все начинать с начала, понимаешь?

— Понимаю, — сказал я.

— Ни черта ты не понимаешь! — огрызнулась она. — Я же из Тартесса сбежала не потому, что мне там было плохо, а просто так — от скуки! А пути назад уже не было. И я всю жизнь убегала — от зимы, от войны, от бедности, от страха… Из мира проще убежать, чем переделать его. Проще начать заново, чем исправлять сделанные ошибки. Я думала, что проживу много жизней, а не прожила толком ни одной… Ты когда-нибудь чувствовал подобное?

— Нет, — сказал я.

— Ну конечно… — сказала Диана. — Ты ведь хамелеон. Ты меняешь миры легко, как одежду. И ты пропускаешь их сквозь себя, позволяешь им менять тебя, твое имя, твои привычки, твою жизнь… Ты на самом деле меняешься в каждом новом мире.

— А ты? — спросил я.

— А я черепаха. Я не хочу меняться. Я свой мир ношу с собой. И это очень больно — каждый раз рвать по живому, отдирая с кровью все то, что любишь, но не можешь взять с собой. Поэтому я хочу остановиться. Хочу покоя…

Ее голос затих. Диана поворочалась немного, натягивая на себя одеяло и прижимаясь ко мне. Огонь в печи почти погас, и в келье становилось по-настоящему холодно. К утру мандалы на гобеленах подернутся узором инея. И если бы не теплое тело под боком, я бы не смог уснуть в таком холоде. Но Диана была рядом, согревая меня — а я согревал ее, и этого было достаточно, чтобы не замерзнуть во сне.

— Спокойной ночи, — сказал я, но Диана уже спала.

Личный улей далай-ламы располагался в обширных карстовых гротах Каракала. Когда-то давным-давно здесь сошел ледник, сорвав твердые скальные породы и обнажив мягкий известняк. За миллионы лет стремительные подземные реки, бравшие свое начало в снежных шапках вершин Каракала и наполнявшие ледяное озеро Тцхо у его подошвы, проели известняк насквозь, оставив после себя массу карстовых воронок и пещер. С приходом весны, когда лед на озере таял, а гора начинала зеленеть от подножия и вверх, покрываясь чахлой травкой и уродливыми кривыми деревцами, южный склон Каракала напоминал кусок старого, заплесневелого сыра, изгрызенного мышами — только вместо мышей в недрах Каракала жили драконы.

— Никогда не устаю любоваться этой картиной! — восхищенно сказал ринпоче Сингай Гампо.

Мы с ринпоче стояли посередине подвесного моста, натянутого над озером Тцхо и соединявшим погребальную пагоду далай-ламы со станцией канатной дороги. А внизу, в паре километров под нами, грелись на солнышке драконы всех мастей и оттенков.

— Я никогда не думал, что их так много, — сказал я.

Их в самом деле было много. То тут, то там на карнизе или в карстовой воронке нежились в солнечных лучах величавые крылатые звери, расправляя крылья, вытягивая гибкие шеи и перекликаясь друг с другом мелодичным переливчатым свистом. Обманчиво ленивые медно-красные тяжеловесы, задиристые бронзовые бойцы с хищными повадками, рвущиеся в небо серебристые почтари, бутылочно-зеленые гончие с узкими мордами… И, конечно, самые красивые, самые быстрые, самые сильные — золотистые императоры. Один такой красавец разлегся у самого озера, а рядом с ним копошились бордовые фигурки монахов, скобливших драконью шкуру специальными скребками на длинных ручках.

— Скоро их будет еще больше! — радостно всплеснул руками ринпоче. — Королева высиживает новую кладку! Нам понадобятся новые погонщики и наездники…

Настоятель Пелкора был маленьким сухоньким старикашкой с коричневыми пигментыми пятнами на лысой голове. Он носил очки с толстыми бифокальными линзами, отчего смахивал на удивленного лемура. Когда порывы ветра раскачивали провисшую секцию моста, заставляя скрипеть старые джутовые канаты и надувая, как парашют, оранжевую рясу ринпоче, казалось, его вот-вот подхватит и унесет…

— Скажите, ринпоче Сингай, — осторожно спросил я, — а что будет с нами? Со мной и Дианой?

— Ох… — Ринпоче вздохнул и сокрушенно покачал головой. — Боюсь, для вас у меня менее радостные известия…

— То есть?

— На протяжении веков монастырь Пелкор служил пристанищем для пилигримов, потерявшихся среди бесчисленного множества иных миров, — грустно сказал Гампо, сняв очки и близоруко щуря глаза. — Но очень немногим из них удавалось остаться в Шангри-Ла навсегда. Боюсь, что и Диане это не суждено.

— Почему? — спросил я.

— Ваша спутница относится к числу тех несчастливых созданий, что бегут сквозь миры от себя, — философски заметил ринпоче, — тогда как бежать надо всегда к себе. Ибо каждый новый мир, каждое новое переживание и ощущение — есть еще один кирпичик в самое себя. Себя — свою личность — надо строить, как дом, а жизненный опыт — это единственный строительный материал. Диана же мечтает о покое… Она, волею судеб став странницей, все еще хочет, чтобы ее личность росла сама по себе, как трава. Тем же, кто жаждет растительного существования, в Пелкоре места нет. Поэтому Диану депортируют из Шангри-Ла, — опечаленно, но твердо заключил ринпоче.

— Так, — сказал я, сжимая в руках перила моста. Ворсинки каната впились в ладони. — А я? Что вы приготовили для меня?

— Вы — это особый случай… Человек, попавший в Шангри-Ла через колодец, закрытый Печатью Дракона, способен на многое, хе-хе-хе… — довольно закряхтел Гампо. — Скажите, вы когда-нибудь пробовали летать на драконе?

— Да, — сказал я.

— О! — уважительно округлил глаза Гампо. — А хотели бы делать это каждый день?

— Нет, — сказал я.

— Но почему?!

— Я это уже пробовал, — пожал плечами я. — Сейчас я хочу уехать вместе с Дианой.

Внизу у озера золотистый дракон выгнул спину, запрокинул голову и двумя могучими взмахами крыльев подбросил свое тело в воздух. Почти коснувшись кончиком крыла зеркальной глади озера Тцхо, императорский дракон заложил вираж и резко взмыл в небо, быстро набирая высоту.

— Не понимаю… — насупившись, покачал головой старый монах. — Отказаться от такого? Ради чего?

Я вспомнил мягкое живое тепло, что согревало меня прошлой ночью, улыбнулся своим мыслям и сказал:

— Не старайтесь… Давайте лучше обсудим, какой мир станет следующим кирпичиком в мою личность.

Рюкзак Диана уже упаковала, и сейчас, упираясь в него коленом, приматывала сверху скрученный рулоном спальник. Матрас и одеяла были сложены в углу кельи. Печка погашена, дверь на террасу аккуратно закрыта. Посреди комнаты сиротливо стоял горшок с эдельвейсом.

— Меня выдворяют, — сказала Диана, запихивая в карман рюкзака альпеншток.

— Знаю, — сказал я. — Меня тоже.

Она присела, проверила, крепко ли зашнурованы ботинки, потом резко выпрямилась и рывком застегнула до самого подбородка молнию аляски. Волосы ее были заплетены в косу, губы поджаты в жесткую прямую линию. Глаза смотрели холодно, как два серых камушка.

— Ну вот и все, — сказала она. — Давай прощаться.

— Не хочу, — сказал я.

Она пожала плечами.

— Рано или поздно, это должно было закончиться, — сказала она равнодушно. — Это всегда заканчивается. Главное — не усложнять. Просто… не судьба.

— Я не верю в судьбу.

— Это не имеет ни малейшего значения.

— Ты кое-что забыла, — сказал я, показывая на эдельвейс.

Диана обернулась, поглядела на цветок и еще сильнее стиснула губы.

— Я путешествую налегке, — сказала она. Нижняя губа, вопреки всем ее усилиям, начинала предательски подрагивать. — Ты, насколько я помню, тоже.

— Да, — кивнул я. — Но не в этот раз.

Я прошел мимо Дианы, нагнулся и поднял цветок.

— Его надо будет пересадить в горшок побольше, — сказал я.

Тут она не выдержала.

— Нас ведь отправят в разные миры! — воскликнула Диана с ноткой зарождающейся истерики в голосе.

— Могут, — спокойно сказал я. — Если мы захотим.

— А если… если не захотим? — В ее глазах заблестели слезы.

Я подошел к ней вплотную и заглянул в эти крошечные серые озерца, увидев на дне свое отражение.

— Ты любишь меня? — спросил я. Она промолчала. — Ты веришь мне? — Опять молчание. Слезинка скатилась по ее щеке. — Ты пойдешь со мной?

— Да! — выкрикнула она, и тогда я поцеловал ее.