Он проснулся от голода. Не желудочных спазмов или болезненного посасывания под ложечкой, а от нормального здорового голода, вполне естественного после двухдневного поста. Ему хотелось жрать.

Но вставать было лень. Ахабьев поворочался немножко, поправил подушку, укрылся пледом с головой и попытался снова уснуть. Увы. Сон не шел. Не получалось даже задремать.

Что за черт, рассердился Ахабьев. Ведь я же и не спал почти. Вон, за окном еще темно. Лег я поздно, а проснулся до рассвета… Что со мной? Вместо того чтобы отсыпаться, пока есть возможность, я как дурак вскакиваю до восхода солнца…

Он бросил взгляд на мирно тикающие ходики и обомлел. Четыре часа. Без пяти минут. Для восхода — слишком рано. Значит, это не утро сереет за окном. Это уже вечер. Я проспал весь день. Неудивительно, что я так хочу жрать.

Ахабьев отшвырнул плед, потер лицо руками и взъерошил себе волосы. Голова была тяжелой, а мышцы слегка онемели от долгого сна. Ахабьев решительно скатился с дивана и в быстром темпе отжался от пола двадцать раз. Потом перевернулся на спину, засунул ноги под диван и начал поднимать туловище, заложив руки за голову. Через пять минут, мокрый как мышь и с гулко ухающим в груди сердцем, он встал с пола и пошел умываться.

Окатив себя до пояса ледяной водой, он начал растираться вафельным полотенцем, одновременно любуясь собой в зеркало. Было чем полюбоваться: молодой, подтянутый (а точнее — поджарый), с плоским мускулистым животом и с худым и хищным лицом, Ахабьев мог бы сойти за привлекательного мужчину. Правда, сейчас все портила трехдневная щетина вполне угрожающего вида да голодный блеск серых глаз. И вообще, выражение лица у него было весьма злобное… Это у нас семейная черта, подумал он и показал своему отражению язык.

На кухне, высыпая в кипящую воду смерзшиеся пельмени, он спросил себя: а чего это я в таком приподнятом настроении? Охота еще не кончилась. Она даже толком и не начиналась. А оптимизм из меня так и прет.

Это все потому, что я перехватил инициативу, ответил он, уписывая за обе щеки обжигающе горячие пельмени в золотистом масле. Перевел охоту в новую фазу. Я больше не буду смотреть на трупы и молча скрипеть зубами. Хватит. Теперь моя очередь…

Поев, он составил посуду в мойку и вернулся в комнату. Теперь моя очередь! — повторил он и оптимизм его начал потихоньку испаряться. Не слишком ли ты самонадеян, охотник? Уж не собираешься ли ты снова недооценить Зверя? Ты уже сделал это однажды. Шесть лет назад. Помнишь?

Он помнил. Он не мог забыть… К дьяволу, сказал он себе. Все воспоминания отложим до лучших времен. Заодно с эмоциями. Оптимизмы-пессимизмы, мать их так… Мне сейчас нужен холодный расчет и стальная выдержка. Слишком многое поставлено на карту, чтобы я мог позволить себе руководствоваться чем-то иным, кроме разума.

Я должен думать, а не заниматься самолюбованиями и самопоеданиями…

Думать так думать. Ахабьев подтянул гирьки ходиков, толкнул маятник, уселся за стол, отодвинул в сторону стопку тетрадей и подпер голову руками. Будем думать…

Почему Зверь ничего не предпринял этой ночью? Ведь убей он еще кого-нибудь, и меня бы разбудили встревоженные вопли дачников… Или Зверь попросту убил всех, кроме меня? От этой мысли по спине побежал холодок. Ахабьев торопливо встал, и выглянул в окно, ожидая увидеть мертвый поселок и лежащие на улицах изуродованные трупы… Фу ты, черт! Напугал себя до дрожи в коленках, фантазер хренов… Вон Виталик идет, а там баба Даша языком чешет с этой… как ее… Кирой, вот. Виталика мачехой. А где Валентин Дмитриевич? Не в гараже ли, часом?

Ахабьев успокоился, перевел дух и вернулся за стол. Ничего важного он не проспал. Тем лучше… Но вопрос остается открытым: почему Зверь не напал? Почему он затаился? Чего он дожидается? Время играет против него. Полнолуние продлится еще две ночи. Спугнуть Зверя я не мог, значит… Зверь сам решил сделать перерыв. Из осторожности. Но это ничего, я его перетерплю. Ведь Зверь не может не убивать — на то он и Зверь. А я очень хорошо умею ждать…

Он достал из ящика стола «ТТ», вынул обойму, выщелкал все патроны и потянулся за ножом.

* * *

«Я склонен выделять две наиболее обременительные составляющие нашего ремесла.

Из дневников Аркадия Матвеевича Ахабьева, унтер-егермейстера Его Императорского Величества.

Первая — осматривать трупы, изувеченные Зверем. Жгучий стыд охватывает меня, когда я вижу женщин и детей, чьи тела несут на себе следы чудовищных укусов. Стыд, потому что нельзя, не должно так обходиться с человеческими существами. Ведь ни один, даже самый лютый и свирепый хищник, не станет терзать жертву свою развлечения ради. И это все сильнее утверждает меня в мысли, что Зверь — есть тварь потусторонняя и богопротивная, и, вероятно, оборотень.

Вторая же невыносимо трудная и изматывающая обязанность охотника — ждать…»

* * *

Кровь выплескивалась из раны толчками. Ахабьев сорвал с себя ремень, перетянул им руку Елизаветы Ивановны повыше локтя, потом подобрал с земли ее пуховой платок и туго забинтовал рану на предплечье.

— Я его видел, — повторил Виталик, угрюмо созерцая истекающую кровью соседку. — Это был волк. Большой волк.

— Это ты орал? — спросил Ахабьев, у которого до сих пор звенело в ушах от пронзительного визга.

— Вот еще! — фыркнул Виталик. — Это Кира. Вон она лежит, — он махнул рукой в сторону неподвижного тела возле скамейки под забором.

Елизавета Ивановна негромко застонала. Ахабьев приподнял ей голову и успокаивающе произнес:

— Все нормально. С вами все будет хорошо.

— А где я? — неразборчиво промямлила она, и Виталик хихикнул.

И точно, отмороженный какой-то пацан, подумал Ахабьев. Или это у него реакция на испуг? Если бы не я, Зверь убил бы их всех. И Киру, и Виталика, и Елизавету Ивановну. Хорошо, что я успел вовремя. Все обошлось малой кровью…

— Что случилось? — задыхаясь, выпалил Валентин Дмитриевич, подбегая к Виталику. — Ты цел?! Что с Кирой?! Кто кричал? Олег Николаевич, может быть вы мне объясните… Это кровь?!! — ужаснулся он.

— Вон твоя Кира лежит, — зло буркнул Виталик.

— Валентин Дмитриевич, — очень спокойно позвал Ахабьев готового упасть в обморок профессора. — Если вас не затруднит, помогите мне, пожалуйста.

— Да-да… — сказал Валентин Дмитриевич, вытирая лоб ладонью. В наступивших сумерках его лицо казалось белым пятном. — Конечно… Но что здесь произошло? Кира…

— Кира в обмороке, — перебил Ахабьев. — А на Елизавету Ивановну напал волк.

— Волк?!

— Да, волк. Поддержите ей голову, я хочу осмотреть рану.

— Да, сейчас… — Валентин Дмитриевич опустился на колени, сложил ладони лодочкой и бережно подвел их под затылок снова потерявшей сознание Елизаветы Ивановны. Ахабьев аккуратно прощупал набухшую от крови повязку на предплечье. Рука висела совершенно безвольно, с неестественно выгнутым запястьем.

— Похоже, перелом, — озабоченно сказал Ахабьев.

— Но вы же сказали — волк?..

— Волк, — подтвердил Ахабьев. — Он перекусил кость. Надо наложить шину. А для начала отнесем Елизавету Ивановну в дом.

— Что случи… — у бабы Даши не хватило дыхания закончить фразу. Ну еще бы, иронично хмыкнул Ахабьев, во весь опор пробежать метров сорок-пятьдесят, и это в ее-то годы… Во дает старушка. Не думал я, что она опередит паренька с его невестой… Кстати, а где молодожены-меломаны? Или они не слышали этого вопля?

— Волк напал, — ответил за Ахабьева Виталик. — Прямо на улице. Он вдоль забора бежал, а потом на нас кинулся…

Баба Даша хотела было ахнуть и запричитать, но вместо этого только всплеснула руками и схватилась за голову. Ахабьев заранее поморщился. Сейчас она наберет воздуху в грудь и начнет нести всякий бред о том, что такого не может быть, потому что не может быть никогда и вообще волков здесь не видели уже лет двадцать… Черт, где этот сопляк со своей девкой? Они мне все карты спутают. Если баба Даша успеет разойтись как следует, то мне уже не удастся направить общую панику в нужное русло…

Ахабьев выпрямился и поглядел по сторонам, сунув руки в карманы. Порыв ветра растрепал ему волосы. Сегодня ночью будет дождь, подумал Ахабьев. Или даже гроза. Очень уж душно…

— Олег Николаевич, — робко позвал его отец Виталика, продолжающий поддерживать голову первой жертвы Зверя, оставшейся в живых после нападения.

Ахабьев его проигнорировал. Он продолжал стоять неподвижно, поглаживая пальцем латунную пластинку на рукояти «ТТ», наспех сунутого в карман штормовки. Серебро — металл мягкий, и Ахабьев успел вырезать крест на всех восьми пулях, когда дикий вопль с улицы оторвал его от этого занятия. Он даже не помнил как схватил пистолет и выскочил из дома. Это было похоже на слепое пятно, монтажную врезку — вот он сидит за столом, набивая обойму патронами, а вот он уже склонился над бесчувственным телом и хищно высматривает Зверя, краем уха слушая сбивчивые объяснения Виталика…

Все-таки он опоздал. На минуту, не больше. Спугнул Зверя, вместо того чтобы убить его. Восемь серебряных пуль с крестовидными надрезами — этого должно было хватить. Каждая такая пуля, попадая в цель, лопается по линии надреза, раскрываясь как цветок и кромсая плоть не хуже ножей мясорубки… Этого должно было хватить.

— Олег Николаевич!

Но я опоздал, подумал Ахабьев. Или наоборот — слишком поторопился. Зверь еще не успел одуреть от крови. Зверь еще не вошел во вкус убийства и не потерял осторожность. Зверь предпочел убежать. Пусть. Я все равно убью его. Никуда он не денется…

— Да послушайте же! — Ахабьева потормошили за рукав.

— Что?! — зло спросил он, отрываясь от своих мыслей. Валентин Дмитриевич отшатнулся так, будто ему дали пощечину. Благо, теперь около тела Елизаветы Ивановны хлопотала и баба Даша…

— Я только хотел спросить — чего мы ждем? Надо отвезти же ее в город… — приходя в себя от испуга и заново обретая солидность и обстоятельность, сказал Валентин Дмитриевич. С солидностью у него возникли проблемы — трудно выглядеть солидным, когда твоя одежда залита кровью…

— Вот их мы ждем, — кивнул Ахабьев в сторону парочки, неспешно и в обнимочку приближающейся по улице к месту нападения Зверя. Судя по их виду, молодожены пребывали в счастливом неведении относительно как диких воплей, так и рваных укусов, дробящих кости… Это ненадолго, злорадно подумал Ахабьев.

— Эй, парень! — крикнул он, не дожидаясь традиционного вопроса «что случилось». Парень отпустил девицу и вытащил из ушей пуговки наушников плеера.

— А что…? — Девица взвизгнула, а парень осекся на полуслове, заметив два лежащих тела и обширную лужу крови.

— Бери ее за ноги, — распорядился Ахабьев, указав на тело Елизаветы Ивановны. — А вы, — обратился он к отцу Виталика, — берите свою жену. Нам надо убираться с улицы.

* * *

«Что самое обидное, так это отношение к тебе всех тех говнюков, которых приходится спасать от Зверя. Сначала они тебе не верят, потом тебя же обвиняют. Скоты, честное слово…

Из дневников Владимира Аркадьевича Ахабьева, капитана НКВД.

Но что поделаешь — слаб человечишко, слаб! Боязливы людишки по природе своей. Готовы до самого конца не верить в то, что Зверь пришел за ними. Вот за кем-нибудь другим — это да. А за мной? Что вы! Я же пуп земли! Разве со мной может случиться нечто ужасное?

А когда случится — будет уже поздно.

Вот потому и нужны охотники вроде нас с тобой, сынок. Для того мы и живем, чтобы выручать этих слабаков. Чтобы в нужный момент стать между ними и Зверем.

Вот только помощи от этих трусливых ублюдков хрен дождешься…»

* * *

Ахабьев говорил минут сорок, говорил медленно, не торопясь, с расстановкой, давая им время обдумать услышанное и поверить в него, поверить до конца, а не просто принять на веру как некое невероятное допущение, и им было очень трудно это сделать — ведь пускай там, за окном, бушевал ветер и первые струи дождя хлестали по стеклу, но здесь-то, в теплом и светлом доме, где язычки пламени весело лижут сосновые поленья в камине, а электрический свет разгоняет все страхи, никакой мифический потусторонний Зверь просто не мог существовать здесь, в уютном и милом коттедже, принадлежащем солидному и уверенному в себе Валентину Дмитриевичу…

Но Ахабьев все говорил и говорил, и они уже не могли ему не верить, как не могли отрицать тот факт, что покрышки хозяйской «Нивы» были располосованы острым ножом, а шины мопеда молодоженов изорваны в клочья клыками, как рассказал промокший и перепуганный парень, сбегавший к себе за ружьем; и клыки эти, без сомнения, были те самые, что раздробили лучезапястные кости Елизаветы Ивановны, и теперь парень (Гена, вдруг вспомнил Ахабьев, его зовут Гена) тискал в руках свою старенькую «тулку» и вздрагивал при каждом ударе грома, а девица его (кажется, Зоя, неуверенно предположил Ахабьев) жалась к его плечу и смотрела на Ахабьева снизу вверх, как побитая собачонка; Гена и Зоя поверили первыми.

Потом Кира закатила истерику, да такую, что Ахабьев пожалел о своем совете дать ей нашатыря — в бессознательном состоянии она производила куда меньше шума, а сейчас даже солидный супруг не смог ее урезонить, но Виталик что-то негромко сказал (Ахабьев не разобрал что), и Кира смолкла, сразу же, будто ее выключили, а Валентин Дмитриевич попытался было вернуть утраченный авторитет и взять власть в свои руки, разработав план дальнейших действий, но Ахабьев сказал, что Зверь сейчас бродит вокруг Сосновки, и если кто-то хочет идти ночью пешком через лес пять километров, то он, Ахабьев, никого не задерживает, но считает своим долгом предупредить — Зверь убивает не ради пищи…

Ахабьев говорил уже слишком долго, и ему было безумно жаль времени, утекающего сквозь пальцы, но он должен был это сказать. Он обязан был объяснить этим людям, что в их жизни наступил перелом, и теперь они все превратились в жертвы, и на них идет охота, и никто сейчас не может чувствовать себя в безопасности, потому что Зверь не делает разницы между мужчинами и женщинами, стариками и детьми — Зверь просто убивает, он не может не убивать… Поначалу Ахабьев говорил вкрадчиво, с умыслом, взвешивая каждое слово, чтобы не переборщить, но потом он уже не мог остановиться, им овладела потребность выговориться, рассказать о себе все, без утайки, впервые в жизни произнести вслух, кто он такой на самом деле и с чем ему приходится жить.

Ему пришлось рассказать, как шесть лет назад Зверь убил его жену и ребенка. Как он осатанел от ненависти и как ненависть поглотила его. Как он искал Зверя повсюду — а Зверь нашел его здесь, в Сосновке, куда Ахабьев наезжал раза два-три в год, отлеживаться после особо трудных контрактов, и где соседи знали его как тихого и безобидного интеллигента — а теперь должны были осознать, что жизни их теперь в его руках…

Они поверили ему. Теперь он мог их оставить. Теперь наступило время настоящей охоты.

Он попросил Гену проводить его, и Зоя долго и плаксиво упрашивала их не уходить, но они все-таки ушли, вышли прямо под дождь, и Гена сразу взял ружье наизготовку, ожидая, что из каждой темной подворотни на них бросится Зверь, но они дошли без происшествий, и у себя дома, оставив Гену в прихожей, Ахабьев переобулся, сменив кроссовки на высокие шнурованные ботинки и заправив в них джинсы, зарядил обрез, набил карманы штормовки патронами, «ТТ» переложил сзади за ремень (жгут Елизавете Ивановне наложили настоящий, резиновый, из аптечки, нашедшейся в «Ниве»), ножны с охотничьим ножом нацепил на левый бок, а флягу — на правый, потом достал из сумки третий, до сих пор не распакованный сверток, и засунул его во внутренний карман штормовки. Оба капкана он прихватил с собой и выходя из дому вручил их Гене. У того дрожали губы, а лицо было мокрым то ли от дождя, то ли от слез; от юношеского нахальства не осталось и следа, и Ахабьев строго, как ребенку, велел ему возвращаться в коттедж Валентина Дмитриевича и расставить капканы: один — у парадной двери, а другой — возле черного хода, после чего Гена должен был запереть все окна, зарядить ружье вот этими патронами (у тебя ведь двенадцатый калибр? только не перепутай, вот этими, красными, они с серебряной картечью), и всю ночь дежурить и быть начеку. Еще Ахабьев пообещал вернуться под утро и наказал из дому не выходить ни при каких обстоятельствах и на провокации не поддаваться, а сам он, если повезет, постарается убить Зверя…

— И если я не вернусь к полудню… — сказал напоследок Ахабьев и сделал паузу.

— И что тогда? — спросил Гена.

— Тогда вы все можете писать завещание, — мрачно подытожил Ахабьев.