1

30 августа, в 17 часов 07 минут, в городе Зуеве вновь случилось неприятное событие: в один миг жаркое небо заволокло тучами, поднялся холодный ветер, на землю повалили мокрые хлопья снега. Следом ударил мороз, и не прошло четверти часа, как даже речка окоченела.

С городом Зуевым часто происходило что-нибудь необыкновенное: то вдруг ни с того-ни с сего выглянет в полночь солнце, то свалится на голову какой-нибудь инопланетянин, то юные краеведы найдут библиотеку Ивана Грозного. Однажды весь город — с домами, огородами, церквами, со всеми жителями и всякой живностью — невесть как был перенесен по воздуху в Соединенные Штаты, на правах пятьдесят первого. Правда, только на один день. Пока американцы и зуевчане протирали глаза, не зная: радоваться этому событию или печалиться, — город Зуев вновь возвратился на свою родную Русскую возвышенность.

Словом, был он городом необыкновенным во всех отношениях (а впрочем, почему «был»? — он и сейчас есть).

Однако зуевчане давно привыкли к чудачествам своего города, поэтому внезапно нагрянувшая зима их не застала врасплох: и часу не прошло, как над крышами задымились трубы. Некоторые горожане стали готовиться к встрече Нового года, — сразу вспомнив, что наши предки встречали его первого сентября.

Надо сказать, что город Зуев впервые был упомянут ещё в Х веке, в «Приокских ведомостях». От древней старины остался один лишь Кремль, переживший два пожара и являвшийся после них наутро ещё краше.

Стоял себе Зуев в стороне от больших дорог, от вражьих нашествий, от засилья цивилизаций, и жил своей удивительной и только ему понятной жизнью. Откуда взялась эта удивительность не знал никто: ни городской Голова, ни учитель географии одной-единственной на весь город школы, ни даже Плугов зуевский «Кулибин» — человек одинокий, очень самостоятельный, лет сорока пяти, умный до невозможного.

Появился Фёдор Филиппыч в Зуеве совсем недавно, а казалось, что давно. Купил домишко в рабочей слободке, прибил над воротами объявление:

«Принимаю заказы на ремонт всего и всякого»

— и стал себе мирно жить.

Человек он был некрупный, голова его была хоть и кудлатая, но уже седая, а борода небольшая, однако, черная. И глаза были черные, зато с золотой искрой.

— Ты, Федор Филиппович, из цыган? — интересовались зуевские из любопытных.

— Да, — отвечал он. — А как же. Из самых вольных.

Зуевские почему-то не доверяли.

— А сам, наверно, из староверов? Скрываешь?

— Нет, — отвечал он, — ничего не скрываю. Из староверов. Из мезенских. Из самых твердых.

— А мы думаем — из евреев, — допытывались зуевские. — Ты не из евреев, случайно?

Он опять соглашался.

— Не сомневайтесь. Из самых древних.

Всё-таки было сомнительно.

Но и года не прошло, как признали слободчане в нем своего и в благодарность за золотые руки прозвали его «Кулибиным» за глаза, а в глаза говорили: Филиппыч. Если требовалось починить зажигалку или, к примеру, переделать черно-белый телевизор на цветной, — ясное дело: бежали к Рубакину. А если велосипедный звонок не тренькал или компьютер барахлил тем более: к нему.

Правда, жил Филиппыч замкнуто, друзей не имел, в гости не ходил. Сам к другим не лез и в свою душу не пускал. Оттого никто не знал: кто он, откуда, был ли когда-нибудь женат, имел ли детей. Впрочем, кому какое дело!

А дело было в том, что все свое свободное время Федор Филиппович не чинил всякие разности. Он их изобретал.

Целыми днями он копался в старинных записях и книгах, что-то выискивал, выписывал. Затем долго чертил и вычислял. Потом принимался выпиливать, вытачивать, буравить, паять, варить, обжигать, закручивать, красить, разбирать, думать, снова собирать…

Столько разных штук изобрел! Например. Были в Зуеве перебои с электроэнергией — он придумал электрическую керосиновую лампочку. Для безопасности работы дружинников изобрел летающую табуретку: летит на ней человек, видит безобразие, оповестит милицию, а хулиганы его достать не могут!

А то — вертящийся мост через реку соорудил: рраз! и развернется себе мост на девяносто градусов, проходи хоть катер, хоть баржа. А надо перекрыть фарватер — рраз! и встанет мост на место.

Всего и не упомнишь! Как великий изобретатель, Федор Филиппович иногда и сам не ведал, что должно было получиться.

А в начале этого лета заперся Филиппыч в своем доме, никого не впускал, заказы не брал, на стук не отвечал. И вот в конце августа наступил в его жизни самый счастливый день. Наконец-то он понял, что изобрел: ни много-ни мало, — ТЕЛЕГУ ВРЕМЕНИ, которая должна была исчезать и появляться в Прошлом и в Будущем!

Конечно, кто-то спросит: «А в чём, собственно, разница между Машиной Времени и Телегой Времени?!..»

Э-э, не скажите!.. Телега-то на российских просторах — надежнее!

С виду — телега как телега: такая же неказистая и скрипучая. Только вот её основная загадка заключалась в колесах: если передние крутились, как и положено, — вперед, то задние, одновременно с ними и самым невероятным образом, — крутились назад. А оглобли предназначались вовсе не для лошадей — они были ловушками-сверхантеннами, которые улавливали ветра Прошлого и Будущего. И было в Телеге 999 тысяч лошадиных сил.

Вышел Филиппыч вечером того же августовского дня на крыльцо и — ахнул!

«Неужто я целых полгода прокумекал?.. — подумал он то ли с уважением к самому себе, то ли с грустью о пролетевших деньках. — Начал ведь изобретать ещё в июне, а нынче — снег кругом. Так и вся жизнь пройдет…»

И решил он немедля осуществить свою давнишнюю мечту: прокатиться в далекое Прошлое и поглядеть — как там жили. Выкатил Рубакин Телегу из сарая. Потом вернулся в дом за провиантом.

Эх, знал бы он, что случится за это время — ни за что бы не оставил её без присмотра. Потому что на другом конце города уже вышел из дому Тимофей Рубакин.

 

2

Это был семнадцатилетний краснощекий парнишка, вымахавший за два с половиной аршина, с косой саженью в плечах. И не похож он был на тех молодцов с обложек импортных журналов — увешанных, словно гирями, лакированными мускулами. Он был сам по себе — безо всяких разных тренировок — крепкий малый благодаря матушке-Природе. Добавить к этому можно, что у Тимофея были васильковые глаза и пшеничные волосы. Русский богатырь, скажете? Ну-ну! И я так думаю.

Жил он вдвоем с матерью. Мужа Елизавета Кондратьевна себе так и не завела, хотя охотников было много.

Она была далеко не красавицей, но годы не состарили её, не утомили, не отняли улыбку на худощавом лице, не погасили огонь в глазах, не раздали вширь её маленькую фигуру. Казалось, что тяжкая жизнь и одиночество шли ей даже на пользу. Она надеялась только на себя, и эта цепкая сила не давала ей расслабиться ни на минуту.

Она была в меру умна, в меру начитана, в кино не ходила из-за недостатка времени, зато по телевизору любила смотреть старые комедии и заграничные мелодрамы. Не обремененная, как многие — до тошноты — семейными делами, она ещё со времен училища вела общественную работу: выпускала стенную газету «Родной инкубатор», была наставником молодых птичниц, и даже один раз чуть не стала кандидатом в депутаты.

А ещё помнила и хранила Елизавета верность одной-единственной своей любви, о которой никогда не рассказывала сыну… Только нет-нет — и вспомнит что-то, тайком поглядит на фотографию в альбоме, где сняты они вместе с голубоглазым великаном.

Елизавета Кондратьевна работала на Зуевской птицефабрике. Бывало, что и вздохнуть некогда: с утра до ночи всё колотится. Вернется поздно, а сын уже спит, раскинув руки в стороны. Поцелует его в обе щеки, перекрестит, и шепнет Божьей Матери:

«Да разве такого, как мой Тимка — где ещё сыщешь?..»

Посмотрит на неё с иконы Матерь Божья, а в глазах — радость Небесная.

Хоть не часто мать с сыном виделась, но всё же — изредка вместе бывали. Очень гордилась Елизавета Кондратьевна сыном-богатырем.

Так, незаметно, стал её Тимка — Тимофеем.

Проучился — а лучше сказать промучился — Тимофей до девятого класса и дальше учиться не стал, а стал болтаться без дела. То есть, не совсем без дела, конечно: занялся такими делами, о коих матушка и не подозревала.

А если бы и узнала, ясное дело — не поверила бы. Думала она, что сынок её Тимка в торговлю устроился, оттого и зарабатывает много. Вон — телевизор новый купил, видиомагнитофон, обои цветные поклеил, могилку деду поправил.

Не нарадуется на сына матушка: и денежный, и обходительный, и в доме чистота, и перед соседями не стыдно.

Только Божья Матерь с некоторых пор стала смотреть на неё с иконы с укоризной.

А занимался её сын делами отнюдь не богатырскими: работал у одного «авторитета» по кличке «Абсолют». Деньги вышибал у торговцев. Его боялись. Вначале почувствовал себя самостоятельным человеком. А потом вдруг — как отрезало: скучно стало. Ну, что за жизнь? Друзья сторонятся, девчонки за версту обходят. Да и работа однообразная. Кому — пригрозить, кому — в морду дать. И так — изо дня в день.

Зуев — это вам не Москва. Это там — «Макдоннальды», пиццерии, разборки, ночные клубы до утра. А в Зуевском клубе даже боевики и то двадцатилетней давности крутят. А девчонки? Вырядятся, нафуфырятся, вымажут лицо разной косметикой, а всё равно узнаешь каждую за версту. И Таньку, и Ленку, и Светку. И они всё про тебя знают, и ты про них. Тоска!.. Никакой романтики!

Скучно Рубакину в Зуеве. В Москву смотаться было страшновато… Там, говорили, прямо на улицах в армию заметают. Голову — наголо и — служи родному Отечеству!.. А что знает Тимка про своё Отечество? И где оно? Слишком громоздкое по географическим масштабам выходит. Разве Сибирь для него — Родина? Или — Урал? Даже Москва, которая совсем рядом, и та далека. Родина — она от корня «род». А какой уж тут род, если ты даже про своего родителя ничего не знаешь? Про отца родного! Как же тогда Отечество полюбить?

Вот и выходит, что Отечество у Тимофея Рубакина, как ни крути, было только одно — его город Зуев. Да и кому он где ещё нужен, этот Тимофей Рубакин?

И захандрил Тимофей. Ушел от Абсолюта. Весь день у телевизора. На улицу выйти — и то лениво. День сидит, другой. Материнское сердце его тоску учуяло. В тот самый вечер, когда выпал снег, отпустили их с фабрики пораньше. Вот и принялась Елизавета Кондратьевна готовить ужин. Нажарила цыплят, сбегала в подвал, принесла полную миску разносолов: и грибочков, и помидоров, и капусты квашеной, достала из буфета початую бутылку хорошего вина, два хрустальных стакана и позвала Тимку к накрытому на кухне столу.

— Что это вы, мама, надумали? — удивился Тимофей, но сразу сел за стол: вкусно поесть любил он больше всего на свете. — Какой сегодня праздник?

Сидят вдвоем, ужинают. Матушка начала разговор издалека:

— Честно скажу тебе, сынок: рада я, что ты из торговли ушел. Трудно будет — перетерпим. Не изголодаемся…

— Ну-тк!.. — вяло отреагировал на материнское беспокойство богатырь.

— Я ведь каждый день всё об одном думала: а вдруг… — тут голос её дрогнул, — …один ведь ты у меня, Тимушка… Только подумаю, что попадешься какому-нибудь рэкетиру… душа в пятки уходит…

— Да будет вам, мама, причитать! — оборвал её Тимофей. — Я же ушел. А насчет работы моей не волнуйтесь, работы кругом полно.

— Так ведь — армия скоро! Учиться б тебе куда пойти, а то — заберут! А может, устроишься к нам на фабрику?.. — предложила она. — Тебя же у нас все знают. Еще маленького помнят, как ты за цыплятами бегал, как гуся не испугался. А помнишь, как однажды в нашего бывшего директора яйцом попал? Прямехонько по лысине!.. Так ему и надо было, ворюге! — Тут матушка звонко-звонко рассмеялась, отчего и Тимофей расплылся в глупой улыбке. Уборщики нам нужны, сынка. Помет с фабрики вывозить. И неплохо получают! Ну, может, не так много, как в твоей торговле, зато работа безопасная… А там и учиться направят от предприятия.

— Оборжаться! — сразу отреагировал богатырь. — Это ж курам на смех! Вот когда помет в золото превратится, тогда и зовите. А если денег по дому не хватает — нате, берите! Мне не жалко! Их у меня пока — куры не клюют.

И выложил на стол несколько зеленых бумажек.

«Заботливый!.. — подумала она про себя. — Всё в дом да в дом.»

А за окном — метель воет, снежные хлопья к стеклам прилипают.

— И что за страсти такие?! — удивляется Елизавета. — Говорят, в наказанье нам это. В чем-то провинились мы перед городом. Лет двести или триста тому назад. И видать, сильно провинились, если до сих пор он нас так наказывает!.. — И тут же встрепенулась: — А давно мы с тобой, сынок, не фотографировались!.. Ну-ка, доставай «Парароид».

— «Поллароид», мама, сколько раз говорить! — сказал Тимофей, включая телевизор. — Да только ничего сегодня не выйдет: кассеты кончилась. Говорил ведь вам, не берите его на фабрику.

— Так ведь просили… — виновато улыбнулась Елизавета Кондратьевна.

— Кто просил-то? — разозлился Тимофей. — Что ни снимок — всё петухи и куры!

— Так ведь для «Куриного уголка», Тимоша, — ответила мать. — Теперь любому гостю первым делом фото показываем. Не каждый по курятникам пойдет.

— Вот и перевели кассеты за один раз.

— Ты уж прости, сынок, — снова виновато улыбнулась мать. — Давай новые купим! Киоск же — напротив!.. Хочешь, сама сбегаю… И тетя Люба из Харькова просит. И Тоня из Новокузнецка. Я уж и письма им написала.

— Ну, ладно-ладно! — вскочил с кресла Тимофей. — Уж если вам что в голову взбредет!..

Он набросил старый тулуп, достал из шкафа фотоаппарат и направился к выходу.

— А «Парароид»-то зачем взял? — спросила она.

— Чтоб купить то, что надо, мама! Сидите и — ждите!

И, рассержанный, выскочил из дома.

Во дворе давно стемнело. Ветер приутих, и снежинки падали теперь мягко-мягко, словно в лесу.

Тимофей вышел со двора и заспешил по улице. Ночная палатка находилась через дорогу, в соседнем переулке. В ней продавали разные мелочи. Среди шоколадок, сигарет, зажигалок и печений лежали батарейки и фотопленки.

Этот киоск Рубакин знал очень хорошо. Сколько раз собирал он дань для шефа. А работал там один мужичок — Николай Акимовичс — противной улыбкой. Казалось, она была приклеена к его лицу, и только маленькие хитрые глазки выдавали в нем совсем другое настроение.

Подойдя к палатке, Тимофей достал из кармана фотоаппарат и просунул голову в окошко.

— Привет, Акимыч! — сказал Рубакин. — Два комплекта фотокассет для этого «Поллароида». — И положил аппарат на прилавок.

Тут только Тимофей заметил, что улыбка на лице продавца куда-то исчезла, будто совсем её никогда не было. А ещё он увидел рядом с ним двоих здоровенных парней с хмурыми лицами.

— Он? — вполголоса поинтересовался один, кивая на Тимофея.

— Он, гад! — злорадно зашептал Николай Акимович. — Всю душу из меня вытряс. — И уже со знакомой улыбочкой повернул голову к Тимке. — Говорят, ушел от Абсолюта?

— Два дня как ушел, — простодушно ответил Тимофей.

— Вот и хорошо, — засмеялся продавец. — Всё хорошо, когда хорошо кончается… — И протянул ему коробки с кассетами. — Ты внимательно погляди, эти ли?..

Тимка взял коробки и стал разглядывать их со всех сторон. И тут боковым зрением он увидел, что те двое из палатки куда-то исчезли. В этот же момент позади него скрипнул снег, и сильный удар обрушился на голову Тимки. Он покачнулся, но не упал, как ожидали того хмурые парни. Только в голове зашумело, а из одного киоска сразу сделалось два. Но сознания Тимка не потерял, а мгновенно развернулся и первого, кто попался ему под руку резко стукнул кулаком в лицо. Тот сразу рухнул на землю.

— Бейте его, бейте! — закричал продавец палатки. — Дайте ему, дайте!

Второй парень внял кровожадной просьбе и бросился, как бульдог, на Тимофея. Он схватил его крепкой рукой за шею, а другой стал энергично бить в живот.

— Ну, вы даете! — прошипел Тимка и кованым носком сапога футбольным ударом двинул второго под коленку.

Тот по-песьи взвыл и грохнулся в снег, обхватив двумя руками согнутое колено.

Продавец стал изнутри лихорадочно закрывать окно и дверь палатки. Он успел защелкнуть замки, оставив у себя Тимкин фотоаппарат.

— А-ну, отдай! — рванулся к нему Тимофей и что есть силы застучал в стекло.

— Разобьешь! — истерично орал запертый торговец.

— Получай, сволочь! — с ненавистью проскрипел зубами Тимка и одним ударом выбил витрину.

Раздался поздне-вечерний звон, на который тут же откликнулась милицейская сирена. В окнах соседнего дома зажегся свет, залаяли собаки.

— Надо сматываться! — сказал себе Рубакин и, схватив фотоаппарат с двумя коробками кассет, рванулся прочь от палатки.

— Держи его, держи! — заорал на всю улицу продавец Николай Акимович. Избили! Обокрали!..

Тимка увеличил скорость, но побежал не домой, а, перепрыгивая через сугробы, понесся вниз по улице, в сторону реки. Он свернул в первый попавшийся проходной двор. Потом уж ноги сами повели его через другие дворы, сквозные подъезды, через городской парк. Сирена, как привязанная, постоянно слышалась где-то совсем рядом.

Внезапно из-за деревьев выскочил мохнатый щенок-подросток и, потявкивая молодым баритоном, весело бросился вслед за Тимкой. Поднятый кверху хвост говорил об отличном настроении его владельца. Тимка подумал, что это милиция пустила за ним по следу собаку, и помчался ещё резвее. Наверняка им был побит мировой рекорд бега по пересеченной местности. Он продирался напролом через заснеженные кусты, чертыхаясь по адресу злопамятного киоскера и фотолюбивой матушки. Кроме того, несмотря на свой крепкий вид, парень с детства боялся собак. Так они и неслись, куда глаза глядят: Тимка, мохнатый щенок и милицейская сирена на мотоцикле.

Город остался позади. Начиналась рабочая слободка. Трехъэтажки сменили частные домики с огородами и садами, где на деревьях, усыпанных аномальным снегом, висели спелые яблоки и груши. И сразу — десятки цепных псов, навалившись на ограды, изгороди и заборы, бешено залаяли до хрипоты и рвоты.

Молодой щенок не отвечал на претензии хозяйских псов. Он с тем же азартом несся за Тимофеем, стараясь не потерять его из виду.

Вдруг позади них неожиданно вспыхнули яркие фары, они стремительно приближались к беглецам. Тимофей заметался, как заяц на охоте. На каждой калитке висели таблички с одним и тем же пугающим текстом: «ВО ДВОРЕ ЗЛАЯ СОБАКА!», причем, за каждыми воротами звучало остервенелое подтверждение.

Лишь мохнатый щенок вел себя спокойно. Внезапно он обернулся на яркий свет мотоциклетной фары и — куда-то пропал. А посреди слободской улицы появился, откуда ни возьмись, перекрыв движение, пятитонный грузовик.

В это время Тимофей наткнулся на калитку, распахнутую настежь. Он вбежал во двор чужого дома и, тяжело дыша, огляделся. Двор был пуст. Дом почти тёмен. Лишь в одном окне горел свет. А рядом с крыльцом стояла новехонькая телега.

Тимка прислушался. С улицы доносились громкие недоуменные голоса. Он понимал, что ещё минута-другая, и — будет настигнут в этом дворе, как тот глупый щенок, который все время бежал за ним следом. Внезапно он почувствовал, как кто-то словно легонько толкнул его прямо к телеге. Не долго думая, и, главное, не понимая зачем, — Тимофей вскочил на неё и по инерции ухватился за одну из непонятно для чего приделанных к ней ручек.

Последнее, что увидел Тимка, — это зуевского изобретателя — Федора Филипповича, который стоял на крыльце с выпученными от удивленья глазами и что-то ему кричал. Но что — Тимка уже не слышал. Потому что сразу за этим наступила кромешная тьма, и все голоса пропали.

Тимка судорожно вцепился в рычаги.

— Ой, мама! — запричитал он. — Что я наделал!

И тут он увидел звезды. Их было видимо-невидимо: сверху, снизу, справа и слева.

«Это у меня что-то с головой… — тоскливо подумал Тимофей. — Такой удар пропустить!..» Ему показалось что все это — только ему кажется, иначе как можно объяснить, что телега, которая только что стояла во дворе, вдруг оказалась среди звезд.

Вдруг рядом кто-то чихнул.

— К-кто здесь?! — вздрогнул Тимофей.

Из-под соломы, что лежала в телеге, раздался чей-то ломающийся голос:

— Это я… — и оттуда выбрался мохнатый щенок, отряхиваясь от соломинок. — Поздравляю нас обоих с началом Путешествия во Времени!

— С каким началом? — не понял Тимка.

— С началом перемещения вглубь веков!

— Вглубь чего?! — вытаращил глаза Рубакин.

— Тот рычажок, что ты зацепил, — объяснил щенок, — уносит нас прямо в десятый век. Понял?..

— Откуда тебе известно?.. — пробормотал Тимка, ещё крепче цепляясь за рычаги.

— Да вот же: здесь написано! — кивнул пес на приборную доску.

— Оборжаться!.. — тихо рассмеялся Тимофей.

Завидев говорящую собаку, он был уже готов окончательно поверить в то, что повредил себе мозги, но, к счастью, тут же вспомнил про знаменитого в городе пса.

— Святик?.. — неуверенно спросил Тимка.

— Я!.. — оскалился в улыбке мохнатый щенок.

— Почему ты пахнешь бензином?

— Профессиональная тайна, — нахально ответил Святик. — Ты бы лучше за пультом управления следил, а то ненароком нажмешь ещё чего-нибудь, и окажемся мы с тобой в саду Адама и Евы.

Стрелки на Часах Времени неуклонно двигались в обратную сторону. Начинало светать. Звезды одна за одной стали стремительно гаснуть, и не успел Тимка осознать, что к чему, как они уже благополучно очутились в густом зимнем лесу.

 

3

Пока ещё события Путешествия-Во-Времени не ворвались на страницы повести, хотелось бы рассказать про щенка Святика. Его история достойна того, чтобы ей посвятить целую главу.

«Что за странное имя у этого щенка? — спросите вы. — И что святого может быть в существовании собаки?»

Сейчас расскажу. И начну с того, что само его появление на свет было чудесным, смешным и необычным. Мы ведь зуевские!

Однажды ночью дежурная птичница тетя Капа услыхала в курятнике истошное квохтанье.

— Что такое?! — недоуменно сказала она и поспешила на крик.

В клетке, где сидела рябая курица, творилось что-то невероятное. Стоя посреди лотка, курица грузно переваливалась с ноги на ногу и, выпучив глаза, орала дурняком. Птичница была очень удивлена. Все куры, когда несутся — тоже громко квохчут, но эта вела себя, как безумная. Она скакала по клетке и с треском хлопала крыльями. Не зная, что предпринять, Капитолина Ивановна уже собралась было отпереть дверцу, как вопли оборвались, и на лотке она увидела… пушистое яйцо.

Рябая курица, дрожа от страхе, тут же бросилась в угол курятника и, вжавшись в прутья, тихо икала, не спуская выпученных глаз от снесенного ею чуда.

— Боже праведный! — прошептала в изумленьи тетя Капа и быстро отперла клетку.

Яйцо по размеру было с утиное, а может даже с индюшачье. Она осторожно взяла его в руки. Оно было ещё теплым. И тут яйцо стало быстро расти на её глазах. Тетя Капа замерла как завороженная, а яйцо росло себе и росло, становясь все тяжелее и тяжелее. Наконец она опомнилась и со страху отпустила его на пол. Скорлупа со звоном треснула, из яйца выскочил… кролик. Он обнюхал загаженный птичьим пометом пол, и бросился к дверям курятника.

— Чур меня, чур! — заголосила Капитолина Ивановна и выскочила вслед за ним на птичий двор.

А кролик, перекувырнулся в воздухе и превратился… в кожаный футбольный мяч.

— Матушка Пресвятая Богородица! — забормотала птичница, крестясь на ходу. — Спаси и помилуй!

Мяч весело заскакал на месте, а когда остановился…

— Свят, свят, свят!.. — прошептала птичница. — Оборотень! — и упала без чувств.

По двору прыгал черный мохнатый щенок.

— Оборотень? Нет, это не имя! — сказал он по-человечески.

Наутро эту историю узнала вся птицеферма, Капитолину Ивановну увезли в больницу. А щенок стал жить на фабрике, законно считая её своим родным домом.

На Борьку он тоже не отзывался.

— Я не бык! — огрызался он. — Это быков называют борьками.

— Свят, свят, свят! — крестились птичницы, когда он болтал по-человечески.

— Святик! — наконец согласился щенок. — Неплохое имя, я согласен.

Сторож Матвей предложил ему охранять вместе с ним родное гнездо, но Святик отказался.

— Я родился артистом, а разве место артисту в курятнике? — сказал он.

Святик целый день носился по городу, только ночевать приходил домой. И поесть, конечно.

Его способность к перевоплощению заметил директор местного клуба. Когда-то директор работал дрессировщиком и знал толк в звериных способностях.

Однако, и ему Святик отказал: он не любил дрессированных зверей, и тем более — дрессировщиков, считая и тех, и других — позором Природы.

Когда в Зуеве снимали очередной фильм, действие которого происходило в XIX веке, знаменитый режиссер предложил Святику роль. Не то Жучки, не то Трезора. Но великий зуевский артист хотел сыграть… крупноклетчатую летающую козу. Режиссер пытался его отговорить, дескать, такой роли в фильме нет, а если б и была, то никто не узнал бы в крайне сложном гриме великого зуевского артиста. Святик оказался непреклонен. Он был согласен сыграть даже городские ворота, но играть собаку ему было скучно. В конце концов, щенок снялся в фильме в роли лошади. Весьма приличная получилась роль. Особенно тот эпизод, когда он нес на себе раненого гусара, перелетал с ним через ручьи и овраги. Если кто видел, со мной согласится.

Однако, с тех пор Святик никогда больше не участвовал в киносъемках или в спектаклях. И не оттого, что не был тщеславным. Был. Но! Перевоплощение во что или в кого угодно — значило для него нечто большее, чем просто игра. Это было не только его творчеством — это было смыслом его жизни.

Он любил помогать каждому и хотел со всеми дружить. Он был кислородной подушкой для больного старика, трехколесным велосипедом для маленькой девочки.

Однажды, когда сильный ветер повалил телеграфный столб, перевоплощенный в стальную опору, Святик трое суток держал провода, пока не врыли новый столб.

Всего не перечислишь.

Но никогда Святик не изменял своему щенячьему виду. Шли годы, а он как был щенком, так и оставался.

Вот такая невероятная история говорящего щенка из города Зуева! О других же его приключениях, более необыкновенных, вы узнаете дальше. Читайте!

Итак, на чем мы остановились?.. Вспомнили? Верно-верно! На том, как Тимка со Святиком очутились в густом зимнем лесу.

 

4

Светило солнце, и синие тени от елей и дубов лежали на снежно-перламутровом покрове земли. Вот прыгнула белка с ветки на ствол и невесомая снежная пыль закружилась в морозном воздухе, сверкая на солнце алмазными искрами. На чистом снегу были заметны следы какой-то птицы, четко отпечатались заячьи лапы.

Удивительный запах зимы почуял Святик. Совсем не так пахла зима в Зуеве! Зима десятого века пахла сосновой смолкой и свежим огурцом! Никакого бензина!

— Ну и в глушь мы попали! — огляделся Тимка и спрыгнул с Телеги в глубокий снег.

— Напротив, — ответил Святик из Телеги, потягивая носом. — Чую людей и дым костра…

— Тогда чего стоим?! — Тимка решительно сделал несколько шагов. Пошли!

— Идти надо в другую сторону! — Святик спрыгнул и пропал под снегом. Эй, где ты?.. — глухо раздался откуда-то издалека его голос.

Наконец, Тимка разворошил снег и вытащил щенка за хвост.

— Ох, и глубоко же здесь! Утонуть можно!

— Ну, вот, — недовольно пробурчал зуевский богатырь и посадил великого артиста себе за пазуху. — Видали! Утонуть он может!

— Я направление подсказывать буду, понял? — сказал Святик.

— Слышу скрип колес! — сообщил он вскоре из-за пазухи.

— Запах дыма приближается!

— А вот и голоса!..

Путешественники во Времени вышли наконец на проезжую дорогу. По ней двигались телеги, кто-то шел своим ходом. Все спешили к раскрытым настежь городским воротам. Сторожевые люди взимали мыт — подать за вход — по одному золотнику.

Тимка запустил руку в пустой карман и нащупал старый юбилейный рубль, который мать давно зашила туда «на счастье». Он решительно надорвал подкладку и протянул монету одному из сторожевых. Тот взял, с удивленьем оглядел её, попробовал на зуб, затем показал рубль другому, третьему, и вместе они стали разглядывать профиль Ленина.

— Это что такое?! — строго спросил первый сторожевой.

— Княжий серебрянник! — соврал Тимка и ткнул пальцем в монету. — Из Киева мы.

Сторожевые пошептались, впустили Рубакина в город, а один незаметно пошел следом.

Невдалеке от княжеских хором на возвышении раскинулась большая деревянная крепость с резными башенками.

— Детинец! — сразил Святика своей эрудицией Тимка. — Древний Кремль…

На ровной квадратной площадке прямо под открытым небом были врыты в землю десять деревянных статуй в человеческий рост, увенчанных парчовыми шапками.

— Да ведь это же — капище! Ну, языческий храм! — воскликнул Рубакин, продолжая преподносить щенку чудеса знаний из пятого класса.

Тимофей обошел площадку с видом знатока, вытащил фотоаппарат.

— Ох, и кадры будут!.. Любой музей выхватит!.. — и направил объектив на деревянные божества.

Но тут случилось что-то непонятное: на противоположной стороне появилась мужская фигура с охапкой соломы. Беспокойно оглядываясь по сторонам, злоумышленник торопливо обложил ею одну из деревянных скульптур и стал высекать кремнем огонь. Спустя всего минуту-другую ввысь взметнулся огненный столб.

Огонь охватил бородатого истукана. Тимка нажал кнопку фотоаппарата.

Сверкнула фотовспышка, а возле Храма уже появились ратники с железными топорами и луками, схватили поджигателя и Тимку. Святик держался в сторонке.

— За что, ребята?.. — Тимофей почти отбился. Но древние кряжистые мужики снова дали Рубакину по ребрам, которые все ещё ныли после драки у киоска. Вобщем, скрутили его, как барашка.

На пожар сбежались жители городища и стали забрасывать огненный столб снегом. Огонь удалось погасить. Все древние идолы остались целы, кроме бородатого.

— За сие подлое дело, — разнесся над Храмом громовой голос Князя, завтра поутру принести обоих в жертву сгоревшему Перуну! Через сожжение!

— Оборжаться! — охнул, не на шутку испугавшийся Тимка. — Да что я вам сделал, уроды?! Это вон, из-за него!

Неизвестный молчал, стоял на одной ноге — подвернул в драке — и кусал губы от боли.

— Эй, Гнездило и Безобраз! Тащите злодеев в застенок!

Их поволокли в темницу.

— Да не трогал я вашего Перуна! И вообще, никаких богов на свете нет! — бесполезно орал зуевский богатырь.

От этих слов Гнездило и Безобраз замерли на месте и в ужасе закрыли глаза.

— Как так нет?! — изумился Князь. — А это кто? — Он указал на идолов. — Разве он — не бог солнца Ярило? Или, она — не богиня любви Ладо?.. А, может быть, тот кумир — не хозяин огня Сварог? Кому же тогда мы молимся о мире, как не Коляде? Кого просим о щедрых плодах, как не Купалу?.. А Стрибог? И сожженый вами, злодеями, Перун — наш мироправитель?! Это ли не боги?! — Казалось, он был рад сказать лекцию перед народом.

— Никого я не сжигал! — упрямо твердил Тимофей Рубакин. — Может, Сварогу захотелось стать главным — вот он и спалил вашего мироправителя.

— Замолчи!.. — крикнул в гневе князь Зуеслав. — Ты — богохульник и злодей! Что это у тебя? Никак, волшебное кресало!

Он вырвал у Тимки фотоаппарат и случайно задел спусковую кнопку. Вспышка моментально сработала. Князь от неожиданности выронил аппарат в сугроб и тут же заметил на земле две фотографии. Зуеслав поднял их и с удивленьем увидел на одном цветном снимке — идолов, а на другом хитровато-напуганное лицо Тимки. Князь ужаснулся и отбросил фото в снег, прибив для верности каблуком сафьянового сапога.

— Никак, колдовская береста?.. Э-э, да вы, как я погляжу, — чародеи! Эй, Гнездило и Безобраз! Вы что, уснули?! Волочите их в темницу!..

Сопротивляться было бесполезно, и Тимофея вместе с Незнакомцем повели в тюрьму.

Святик бежал следом.

Наконец Тимку и Незнакомца втолкнули в темное подземелье. Загрохотали засовы.

— Гляди-ка! — удивленно воскликнул один из сторожей. — А это откуда?!..

— Значит ключник принес.

— У нас такие не куют!

— Работа не наша! — согласился другой.

Раздался недолгий железный скрежет: сторожа навешивали новый секретный замок на кованую дверь. Потом ушли греться.

В темнице Тимка прижался к мерзлой стене и впервые в жизни растерялся от своей беспомощности.

«Вот и все, — сцепил он зубы. — Завтра меня уже не будет в живых! Эх, оборрржаться!..»

Он вспомнил город Зуев, стариков, которым хамил, торговцев, у которых отнимал заработанное, школу, которую так и не окончил. Даже милиция из дали веков казалась ему теперь родной и близкой.

Ах, мама, мама!..

— Не боись! — тихо сказал Незнакомец.

— Кто вы?

— Выруба, — представился незнакомец.

— Зачем вы его сожгли?!..

— Хотел и других спалить — да не успел.

— Я видел. Но за что? Ведь это — ваши боги!

— Боги?!.. — хмыкнул Выруба. — Идолы! Истуканы! Я этих богов сам вырубил, когда был молодым и глупым. Красивые деревяшки — вот кто они! Истинный Бог — один на всех. Я про него в херсонских степях узнал. Там и крестился…

Они помолчали. Потом Тимка снова спросил:

— Кто же вы?

— Я — истуканов мастер!.. Сколько я их на дорогах понавыставил!.. Еще и неизвестно, кто из нас богом-то был: не они меня — я их сотворил! усмехнулся Выруба. — А однажды наскучило! Ушел из городища.

— Вернулись?

— Новое время, брат, на Руси настает. Вернулся, чтобы и людям глаза открыть, — ответил Выруба. — Однакож, придет то время, не я — так другие сожгут истуканов. Или на дрова порубят!.. Одного только себе не прощу: из-за меня тебя завтра погубят.

Тимка не ответил.

— У Зуеслава — суд скорый: княжий, — продолжал Выруба. — И слово княжье. Дал его — а назад взять нельзя. Иначе, к чему тогда оно?..

За кованой дверью что-то звякнуло. Узники оборвали разговор и прислушались: ни голосов, ни скрипа шагов… Только — свист метели…

За кованой дверью что-то громко плюхнулось на крыльцо, и тут же послышалось знакомое сопенье.

— Святик! — насторожился Тимка.

— Тимофей! — раздалось из-за тюремной двери. — Толкани дверь-то! Не справлюсь я: тяжелая она очень.

Зуевский богатырь удивился, но на дверь приналег.

И вдруг темница… распахнулась. В лунном свете на пороге стоял дрожащий щенок. Его шерсть обледенела и торчала дыбом.

— В-вы-хходите! — сказал он узникам. — Пока сторож-жей нет.

— Ты как отпер-то?! — удивился Выруба.

— А я в з-замок перев-воплотился, — ответил Святик. — Совсем неслож-жная роль!.. Только х-холодно!

— Оборжаться! — восхитился Тимка.

— Скоморох! — крякнул Выруба.

И они тихо рассмеялись.

На крыльце лежал целехонький «Поллароид» с нераспечатанной фотокассетой, которые щенок притащил с городища.

Спустя полчаса три беглеца были уже далеко за его пределами: Выруба знал потайной ход в городской стене, затем они попрощались навсегда. Выруба, прихрамывая и опираясь на подобранную где-то палку, отправился в херсонские степи, а наши Путешественники во Времени вернулись к своей Телеге.

— И как это тебе пришло в голову стать замком? — спросил Святика Тимка. Он до сих пор восхищался своевременной выдумкой Щенка.

— А ты вспомни старую загадку, — ответил великий артист: — «Черненькая собачка свернувшись лежит, не лает, не кусает, а в дом не пускает»…

Как Тимофей ни старался взять курс в наше время, рычаг упорно возвращался в положение, соответствовавшее XIV веку…

 

5

Землю покрыла беспросветная мгла. Покрыла — и тут же рассеялась.

Телега Времени, как стояла, так и осталась стоять на месте. Лишь вокруг все изменилось до неузнаваемости.

Маленькие сосенки стали стройными красавицами, а раскидистые дубы превратились в настоящих лесных богатырей. Только зима будто никогда не уходила из леса. Такие же сугробы, такие же синие тени от деревьев, тот же морозный воздух…

Тимка и Святик посидели, подождали. Однако, когда торчать на одном месте стало скучно и холодно, уж было решили снова взяться за рычаг управления и мчаться по Времени дальше, как донеслись голоса. Святик прислушался: говорили не по-русски. Они спрыгнули в снег.

Схоронясь за кустами, путешественники увидели, что по лесной дороге весело ехал конный воинский отряд, ровно сорок один человек — Тимка подсчитал.

На воинах были цветные плащи из алтабаса, шитые золотом и отделанные драгоценными камнями меховые шапки, из-под шапок выглядывали черные косички. Сапоги — короткие и остроносые, на поясе — богато украшенный колчан, сабля в чеканных ножнах и плетка. На плече — тяжелый лук. Почти каждый вел на поводу ещё одного оседланного коня.

Татары ехали неспеша.

Когда Тимка и Святик вышли из лесу, то увидели, что отряд уже стоит на мосту, а тиун, ехавший впереди, громко стучит длинным копьем в городские ворота. Воины-баскаки расположились на лошадях чуть поодаль, подчеркивая этим главенство тиуна. Вскоре на каменной стене показались русские ратники-сторожа.

— Открывайте! — заулыбался им во весь рот ханский тиун, словно здесь его давно ждали.

Однако стража не спешила с оказанием гостеприимства.

— Эй! — тут же нахмурился он. — Это я, Алтын-батыр — тиун хана Кулая!

Его раздражение передалось баскакам. Их кони зафырчали и нетерпеливо забили копытами по обледенелым бревнам моста.

— Ну, живее!..

Русские о чем-то совещались, не обращая внимания на незваных гостей.

— Князя сюда!!! — зарычал вне себя ханский тиун. — Или я сравняю с землей ваш проклятый город!

Ворота со скрежетом медленно отворились. В окружении вооруженных воинов на мост вышел князь Зуевлад.

— Чем недоволен тиун великого хана? — спросил он Алтын-Батыра.

— Твоим гостеприимством, князь! Где это видано, чтобы смерды не впускали в город гонца хана Кулая?!

— Они не смерды, они — отважные ратники и защитники своего города, нахмурился Зуевлад.

Алтын-Батыр громко рассмеялся:

— Отважные ратники?! Оставшиеся в живых после града наших стрел, после звона наших мечей, после дыма ваших пепелищ?! Отважные ратники, князь, лежат в земле! А трусы должны снимать шапки и низко кланяться всякому воину из Золотой Орды! И раскрывать ворота, едва завидев ханских баскаков!

— Если бы все полегли в землю, — тяжело промолвил князь, — кто бы платил вам дань?

— Уж три года, как твой город её не платит!

— Но в том нет нашей вины, — промолвил Зуевлад.

— Вот те раз! — рассмеялся молодой тиун. — Как раз ваша вина именно в том!

— Мы трижды собирали дань, — возразил князь.

— И где она?! — Алтын-Батыр выхватил из-за пояса плетку и трижды рассек морозный воздух. — Пропала? Исчезла? А может улетела за облака?!

— Ее отобрали, — тихо произнес Зуевлад.

— Кто посмел?! — взвизгнул в негодовании тиун. — Отобрать дань, что везли в Золотую Орду?!.. Кто этот злодей?!..

— Змей-Горыныч, — ответил князь.

— Кто-кто?! — не понял тиун.

— Змей о трех головах, что появился в Лешем лесу. Тогда же я послал гонца с этой новостью к хану.

— Кулай казнил его, — ухмыльнулся Алтын-Батыр. — Великий хан не любит ваших сказок! Оттого он направил за данью меня. А в наказание потребовал от вас ещё десять девушек.

Князь отступил к воротам.

— Это невозможно, — твердо промолвил он.

— Почему же? — усмехнулся татарин. — Десять седел ждут новых ханских невольниц. — И добавил уже без улыбки: — Все должно быть собрано к вечеру. И не пытайся как-нибудь обмануть меня. Не делай глупостей, князь!..

— Если я сделаю то, что ты велишь — это и будет моя самая большая глупость, Алтын-Батыр, — ответил Зуевлад. — Я не отдам тебе девиц!

Тиун прищурил глаза:

— Вижу: сегодня твоя сила, князь! И не столь я глуп, чтобы сейчас врываться в город. Но учти, Зуевлад! — Он повысил голос: — Кулай такого не прощает… Так что я по-прежнему требую дани!.. За все три года, князь!

Раздался цокот копыт, и из ворот выехал молодой ратник. Он был невысок, худощав, но во всем его облике чувствовалась сила и храбрость.

— Вот он я!

— Кто это? — не понял Алтын-Батыр.

— Богатырь русский! — ответил Зуевлад.

— Зачем он мне нужен? — удивился ханский тиун. — Я требовал дани!

— Я и есть Даня, — крикнул молодой ратник. — Не слыхивал про Данилу Рубаку?! Будем биться с тобой, Алтын-Батыр! Победишь ты — получишь все, что требуешь, ежели нет — пусть не гневается хан Кулай!

Алтын-Батыр повернулся к своим баскакам. Те ждали от него приказа: то ли вступать в бой, то ли — не солоно хлебавши — возвращаться. Второе было исключено: ему, ханскому тиуну, брошен вызов! И он примет его. Он пойдет один на один с русским ратником! Недаром в Золотой Орде всех мальчишек с малых лет учили скакать на лошадях и драться всерьез, до крови! Бывали случаи, когда их, побелевших от гнева, с трудом оттаскивали за волосы друг от друга. Под рев и хохот опытных воинов они кусались и царапались, как волчата, желая продолжить драку! И в этих поединках был смысл жизни многих поколений диких степняков. Все они — дети Золотой орды — с ранних лет владели мечом и арканом, плетью и копьем.

Драться решили на мосту. Весть о поединке между Данилой Рубакой и Алтын-Батыром мгновенно разнеслась по небольшому городу. Из ворот высыпали почти все его жители, а городскую стену облепили любопытные мальчишки.

Алтын-Батыр снял с плеча лук и колчан и передал своим баскакам, велев им отъехать.

За поединком следили и Тимка со Святиком. Когда два богатыря помчались друг другу навстречу с тяжелыми копьями наперевес, Тимка достал фотоаппарат.

Стукнувшись остриями о кованые щиты, копья переломились, будто березовые ветки. Богатыри тут же разъехались в разные стороны и подняли над головой острые мечи. Их звон разнесся по морозной лазури и эхом отозвался в снежном лесу, когда всадники съехались, чтобы продолжить поединок. Булатная сталь долго не поддавалась мощным ударам, но все-таки не выдержала. Мечи сломались почти одновременно.

Горожане и баскаки бурно выражали свое отношение к поединку. Он проходил под воинствующие крики, свист и гортанную брань. А Тимка тем временем все снимал…

Противники спешились. На снег были брошены щиты и пояса, рукавицы и палицы, плетка, хлыст — все, что мешало решить спор в рукопашном бою.

Борьба могла быть непредсказуемой, так как татары боролись совершенно иначе, чем русские. В кулачном бою русским не было равных. Но в бою рукопашном, где к монголо-татарам перешли древнейшие приемы борьбы китайцев — делалось страшновато за Данилу. Сам же богатырь только посмеивался себе в усы, прохаживаясь перед возбужденной толпою. Ханский тиун, напротив, неподвижно стоял на краю моста и, сложив на груди руки, внимательно изучал русского ратника.

Князь махнул рукой и воины стали сходиться. Они шли медленно, не отрывая глаз один от другого. Когда же всего локоть отделял их друг от друга, Алтын-Батыр первым бросился на противника. В Золотой Орде учили нападать стремительно. Но Рубака не ушел в сторону и принял схватку.

Я не стану подробно описывать весь поединок. Скажу только одно: он был долгим и трудным. Как только казалось, что побеждает Данила, — тут же Алтын-Батыр пригибал его к земле. Если ханские баскаки готовились праздновать победу — русский богатырь находил в себе силы вырваться из цепких рук татарина, чтобы самому навалиться на того своим крепким телом. Так продолжалось много раз. Но в конце концов сил у ратника оказалось больше, и Данила Рубака опрокинул соперника на обе лопатки.

Горожане огласили воздух радостными криками. Однако, радость была преждевременной. Лицо богатыря вдруг скривилось, он охнул, перевернулся на бок и остался лежать недвижим. Никто не заметил, как в руке поверженного Алтын-Батыра оказался кривой острый кинжал, который он исхитрился достать из голенища и вонзил прямо в сердце богатыря Данилы.

Это был подлый удар, неправедный и бесчестный.

Баскаки тут же обступили Алтын-Батыра, не давая русским к нему приблизиться. Он с трудом, тяжело дыша, вскарабкался в седло.

— Я жду до вечера, — повторил тиун князю. — Мой шатер будет стоять у леса… Пусть смерды доставят туда дань и девиц. И ещё овса для коней.

Вскоре на опушке леса стоял военный лагерь, окруженный весело потрескивающими кострами. Овес был доставлен тотчас же, и кони, привязанные в перелеске к стволам сосен, громко захрупали отборным зерном.

А в город пришла беда.

После подлой победы над Рубакой Князь мог бы запереть ворота на прочные засовы, мог собрать войско, чтобы разбить отряд Алтын-Батыра. Но он знал, что месть татар будет столь жестокой, что не устоять ни городу, ни людям. Лучше было сейчас откупиться малым горем, чем захлебнуться в крови всем — от мала до велика. Нет, он должен был исполнить данное Рубакой слово, каким бы горьким этот долг не был!..

После Княжеского Совета, Зуевлад велел собрать десять саней, наполненных сукном, мехами, украшениями, ларцами и сундуками.

После он вызвал на Княжеский двор несчастных отцов, у которых имелись дочери, и, низко поклонясь им, попросил отдать девушек в ханский полон.

В те времена честь города и сила данного слова стоили больше, чем человеческие страдания. Скрывая слезы и не переча князю, прощались отцы с юными дочерями своими и собирали их в дорогу, покрикивая на воющих жен.

К вечеру, когда санный поезд для хана Кулая с плачем и воплями выехал из городских ворот, на другой стороне рва раздались встревоженные крики татар. Князь Зуевлад приказал остановиться.

Над темным сумрачным лесом внезапно ударил гром и высоко взвились к небу языки пламени.

— Змей-Горыныч! — воскликнул князь.

Санный поезд был тут же возвращен в город, а над каменной стеной появились головы стражников и горожан, которые с изумленьем и любопытством следили за событиями на опушке леса.

…Он появился из чащи леса внезапно. Затрещали ветки, опалилась огнем сосновая кора. Цветастые шатры тут же вспыхнули. Безумно ржали привязанные лошади. Татары хотели рвануться к ним, но между лагерем и табуном уже прохаживался сам Змей-Горыныч.

Это было динозавроподобное чудище с головами разгневанных черепах, с крыльями великанской летучей мыши, с когтями ястреба и хвостом крокодила. Вдобавок, при каждом громоподобном рыке из трех его глоток вылетал огонь.

Несмотря на то, что огненный жар докатился и до Тимофея, Рубакин успел сделать несколько фотоснимков, затем достал из кармана перочинный нож и бросился к перелеску. Он разрезал конскую привязь, чтобы освободить татарских коней. Те быстро разбежались по лесу, спасаясь от огня.

Опушка пылала со всех сторон. К зимним звездам неслись стоны, крики и проклятья ханских баскаков, метавшихся по горящему лагерю, словно живые факелы.

Злобно ревя и воя, Змей-Горыныч захлопал крыльями, взлетел над землей и скрылся в ночи, появившись невесть откуда и умчавшись невесть куда…

А лес все горел. Высокое пламя освещало дальние стены города.

Наконец появился Святик.

— Я тебя обыскался! — возмутился Тимофей. — Чего это я должен за тобой бегать?! Ты где был, артист?

— На работе, — ответил Святик. — Плохо, что ли, я поработал?! Ничего себе вышла роль, хоть и отрицательная!..

— Змей-Горыныч?!.. Оборжаться!..

— Получилось?

— Еще как получилось!

— Устал… — пожаловался Святик. — Поехали домой!

— Природу жалко… — возразил Тимофей.

Щенок согласно махнул хвостом и — перевоплотился в пожарную помпу с насосом. Разбив тонкий покров льда, он качал воду из речки.

Лишь трещали догорающие головешки на черном снегу.

Тимка с удовольствием оказался бы сейчас дома. Но Рычаг Возвращения, заранее настроенный Филиппычем, был нацелен на другой век. В нем царствовал Иван Васильевич Грозный.

 

6

За двести лет город Зуев вырос вдоль и вширь настолько, что на сей раз Телега Времени оказалась стоящей в черте города.

— Есть хочется, — сказал Тимка.

— Да, чего-нибудь пожевать не помешало бы, — проглотил слюну Святик. Они огляделись.

— Неужели столовая?! — обрадовался Тимка, завидев невдалеке добротную избу, из трубы которой валил густой жирный дым.

— Это не столовая… — разочарованно сказал Святик, прочтя вывеску над крыльцом. — Какой-то «Кабак»…

Тимка спрыгнул с Телеги:

— Кабак тоже сгодится!.. Вот только… — он заколебался, — чем платить будем?..

— Заплатишь мной, — предложил Святик, намереваясь тут же перевоплотиться в старинную копейку.

Перед избой собрались хохочущие горожане. Посреди толпы Тимка и Святик увидели ширму в красный горошек, надетую прямо на скомороха-кукольника, как барабан. Шло представление с Петрушкой.

— пел Петрушка своим пронзительно-скрипучим голоском.

После каждой частушки горожане награждали куклу и скомороха громким смехом и поощрительными возгласами.

— А-ну, пшел отсюда! — выскочил на крыльцо кабатчик. — Опричников накличешь! Беды не оберешься!.. Ступай в другое место зубы скалить!..

Толпа дружно на него зашикала, а Петрушка продолжал костерить царя:

Тимка только достал фотоаппарат и успел сделать один фотоснимок, как внезапно раздались чьи-то бравые выкрики:

— Гойда, гойда!

Горожане тут же бросились врассыпную.

Кабатчик вбежал в избу, крепко захлопнул за собой дверь.

Тимка и Святик схоронились за забором.

Из-за угла выскочили три всадника. Это были опричники — личные воины Грозного царя, которые творили по всей Руси — чего хотели. К их седлам были привязаны собачьи головы.

— Какой кошмар!.. — Святика аж передернуло.

Всадники окружили кукольника. Один из них, самый рослый, нагнулся, поднял его за шиворот и, вытащив из ширмы, бросил перед собой поперек лошади.

— Гойда, гойда! — закричали они, и копыта вновь застучали по мерзлым сосновым бревнам.

Поднялся ветер. Он закружил в воздухе снег, завьюжил следы подков, замел ширму посреди пустой улицы…

Святик приподнял одно ухо:

— Там кто-то плачет…

Они с Тимкой подбежали к брошеной ширме.

Под ней, весь запорошенный снегом, сидел Петрушка и, покачиваясь из стороны в сторону, жалобно выл:

— Не плачь, — сказал ему Тимка.

Петрушка поднял голову.

— Я не плачу… Я страдаю. — Он громко шмыгнул своим красным носом, который стал ещё краснее от слез.

— Не страдай, — попросил Святик. — Мы поможем.

Петрушка хотел громко расхохотаться, но лишь печально улыбнулся:

— Ничего не пропали! — стал утешать его Тимка. — Знаешь, где твой кукольник?

— Знаю, — ответил Петрушка. — В острог его повезли, куда ж еще?!.. Мы с Петрухой там уже были. За бродяженье. «В другой раз попадетесь, — грозили нам, — язык вырвем.» А какой кукольник без языка?..

— Далеко до острога?

— Весь путь — в одну шутку, — грустно пошутил Петрушка.

— Ну, так полезай ко мне! — и Тимка помог ему забраться в карман своей куртки.

— Ширму не забудь, — напомнил Святик и побежал по следам опричников.

Острог стоял в центре Зуева. У ворот мерз мордатый часовой с бердышом в руке и кнутом за поясом. Он постукивал сапогом о сапог, будто пританцовывал.

Завидев парнишку с собакой, глазеющего на острог, опричник надул толстые щеки ещё больше, распушил усы и, выставив оружие, спросил:

— Чего надобно?

— Хотим душу вам повеселить, — миролюбиво сказал Тимка. — Небось, стоять весь день вот так тошно?..

— Ох, и тошно!.. А чем веселить будете?

— Действом потешным.

— Это я люблю… — заулыбался часовой и приготовился смотреть.

Тимка надел ширму, а Святик юркнул под её полог.

И тут над ширмой появился Петрушка:

— Гы-гы-гы-ыы!.. — загоготал довольный часовой.

А Петрушка запел:

Улыбка сползла с лица часового. Он стал внимательнее прислушиваться к словам.

— Но-но-но! — строго сказал часовой. Он подошел к ширме и заглянул в нее. Его лицо вмиг побелело и вытянулось от изумленья: — А это ещё кто?!.. Ты как же, висельник, из острога-то удрал?!..

Он выволок из-за ширмы кукольника Петруху и застучал бердышом по воротам. В них раскрылось зарешеченное окошко, а в нем появилась голова бородатого десятника.

— Чего там?! — недовольно спросил тот.

— Ку-ку… Ку-ку… Ку-ку… — затянул часовой.

— Надрался? — неодобрительно спросил десятник.

— Нет, ваша милость!.. — завертел головой часовой. — Тут… ку-ку-кукольник… Тот, самый, что сидит в остроге… Он действо потешное показывает!..

Десятник нахмурил брови:

— Как есть, надрался в стельку! Ты хоть соображаешь, что мелешь?..

— Так точно, соображаю!

— Да как же он может одновременно сидеть в остроге и действо показывать?!..

— Скоморохи все могут! — испуганно закивал часовой. — Для них сфокусничать — главное дело!

— А-ну, покажь!..

Окошко захлопнулось.

Ворота приоткрылись, и десятник вышел к часовому.

— Ну, и где он?

— Так вот же!.. — удивленно ответил часовой.

И тут вдруг увидел, что держит в руках уже не человека, а щенка.

— Господи!.. — забормотал мордатый опричник, выпуская Святика. — Чур, меня! Ведь я только что скомороха споймал!..

— Дурак ты, Федя! Поди отоспись! Впрямь царева врага отпустишь — не обессудь тогда! На дыбе вздерну! До смерти забью!..

— Не пил я! — чуть не плакал часовой. — Хотел согреться, да ни капли не взял!.. Всему виной — скоморох проклятый, дьявол потешный! Нешто я псину от кукольника не отличу?!.. И где этот парень? Это все его штучки! С ним был этот пес!

Тимофей, тем временем, свернул ширму и запрятал в ней Петрушку.

Часовой двинулся-было в его сторону и — замер с раскрытым ртом: на него надвигался огромный медведь, которого придерживал богатырского вида парень.

— Лесной архимандрит!.. — в ужасе прошептал десятник, пятясь к воротам.

Туда же отступил и часовой. Столкнувшись в узком проходе чуть приоткрытых ворот, и не уступая один другому, они застряли, тесно прижавшись спинами и брыкая друг друга.

А «медведь» неотвратимо приближался. Тимка отпустил повод. За воротами в испуге заржали кони, почуяв присутствие косолапого.

«Медведь» заревел во всю мощь, славные опричники грохнулись наземь и поползли бегом, как тараканы, в разные стороны.

Из кармана десятника вывалилась связка ключей. «Медведь» тут же подобрал их и вновь обернулся в Святика.

— За мной! — крикнул щенок Тимке, и они вбежали в острог.

К ним уже спешили встревоженные опричники. Святик тут же перевоплотился в десятника.

— Что, соколики?! — заорал он. — Проспали врагов-то?!.. Живо на коней! Двое их было, в платьях опричников.

Зная его крутой нрав, перепуганные служаки с разбегу вскакивали на коней и пулей вылетали за ворота. Через мгновенье двор опустел.

Звеня ключами, Святик-десятник заспешил с Тимкой к темницам. Они отпирали все замки и запоры и выпускали на волю потерявших всякую надежду на вызволение узников. Их было много: ни в чем не повинных, избитых, запуганных, голодных крестьян и горожан.

В одной из темниц освободители наконец нашли кукольника.

Пальцы его рук было сломаны, чтобы никогда не смог он больше оживить своих кукол.

Язык был вырван, чтобы не смог хулить царя. Он умирал…

— Не умирай, Петр Иваныч, — тихо попросил Петрушка и пропел:

Петр Иванов сын Рубище — так звали кукольника, — улыбнулся и навсегда закрыл глаза. Его душа улетела в небо под звуки дудок и гуслей, на которых играли ангелы.

Ее встретили торжественно и тепло — бездомную актерскую душу, и дали вечный приют на небесах…

Умер кукольник, и куклы его мертвы… И ширма пуста… И свеча погасла…

Врете! Тряпичное тельце, согретое актерской ладонью, — оживет!

Разве умер Актер, если улыбка, брошенная в зал, — отозвалась смехом?!.. Если слеза, блеснувшая при свечах, увлажнила ваши глаза?!..

Слава вам, Скоморохи и Кукольники — первые Актеры на Руси!.. Первые во всем! И в смерти тоже…

Кто помнит ваши имена? Кто знает, где покоится ваш прах?.. Только энергия высоких душ во все века носится над землей и наполняет светом и любовью живущих нас!..

Слава вам, русские Актеры! Безымянные Актеры!..

 

7

После смерти Петра Ивановича для Тимки и Святика Путешествие во Времени перестало быть захватывающим приключением. Одно дело — Данила, погибший в схватке с врагом, другое — Кукольник, казненный своими же… Но, к сожаленью, вернуться в современный Зуев можно было — лишь остановившись ещё в одной эпохе.

Тимка потянул на себя Рычаг Возвращения, и они очутились в конце XIX века.

Спустя триста лет со времен Ивана Грозного, уездный Зуев здорово изменился. В очертаниях улиц уже проглядывал тот город, который знал Тимка.

Телега остановилась у кирпичного двухэтажного дома, который показался ему очень знакомым. Тимка присмотрелся повнимательней и вдруг воскликнул:

— Да ведь это моя школа!

Над входом новенького здания красовалась надпись:

«ГОРОДСКАЯ ГИМНАЗИЯ»

Дворник с раскосыми глазами в черном переднике и тюбетейке чистил дорожку от крыльца к воротам широкой деревянной лопатой.

Тимка достал фотоаппарат и «щелкнул» гимназию.

Тут парадная дверь распахнулась, во двор выбежал тщедушного вида мужчина средних лет. Он был в пальто, наброшенном на плечи, без шапки, в руках держал саквояж, а локтями прижимал десяток свернутых в трубки бумажных листов.

— Пока не сожжете их, сударь, назад не возвращайтесь! — раздалось сверху.

В распахнутом настежь окне стоял директор и энергично грозил пальцем беглецу с бумагами.

— Уж поверьте, не возвращусь! — решительно бросил через плечо тот, направляясь к воротам.

Дворник хмуро посмотрел ему вслед.

— Между прочим, это распоряжение самого господина Зуева-Зуевского! разносилось в морозном воздухе. — У-у, вольнодумец! И нас всех хотел запутать!!!

Окно захлопнулось с таким звонким хлопком, словно в спину мужчины с саквояжем грянул оружейный выстрел. Он вышел за ворота. Мимо на больших санях провезли в дом городничего пушистую елку. Запах хвои тут же напомнил, что скоро Рождество. Человек с саквояжем сделал несколько шагов, прислонился к ограде и задумался. Потом выронил на снег бумажные рулоны и схватился за сердце.

Тимка, не раздумывая, соскочил с Телеги.

— Что с вами?!..

Мужчина схватил его за руку и прошептал:

— Сейчас пройдет… Сейчас… Вот, уже лучше…

Он действительно немного распрямился.

— Фу-у, что за ерундистика!.. Спасибо, сударь, за поддержку!.. — И посмотрел на Тимку. — Я вижу, вы не из нашего города.

— Я здесь… проездом…

Листы, упавшие в снег, развернулись и оказались какими-то чертежами.

Тимка кинулся их поднимать.

— Спасибо, сударь! — растроганно произнес незнакомец, вновь сворачивая чертежи. — Ваш поступок достоин особой благодарности!

— Какой ещё благодарности? О чем вы?! — удивился Тимка и вдруг подумал, что мужчина скорее всего — сумасшедший.

— Нет-нет! — рассмеялся тот, словно прочел его мысли. — Я не сошел с ума!.. То, что вы, к моему сожаленью, и к моему стыду наблюдали, — вовсе не означает, что я лишился рассудка!.. Это они, — он обернулся к сторону гимназии, — вдруг резко поглупели!.. И попечитель гимназии, и директор, и даже мои ученики. Они смеются надо мной, сударь! Кривляются мне вслед! Дразнят меня! Наконец, мешают мне работать!.. — Незнакомец поджал губы. Хотя ещё позовчера все было по-другому…

— Так вы — учитель? — догадался Тимка.

Мужчина привстал с каменной ограды и с достоинством поклонился:

— Рубаков, Афанасий Егорович — учитель точных наук.

— Тимофей Рубакин, — представился в ответ Тимка.

Афанасий Егорович улыбнулся:

— Вы, случаем, не студент математического факультета? — с надеждой спросил он. — Я сам учился в московском Университете и…

Тимка тут же перебил его излюбленным:

— Оборжаться!

Но, заметив непонимающий взгляд учителя гимназии, тут же поправился:

— Нет-нет! Я никогда не блистал особенным знанием точных наук.

— И зря, юноша! — воскликнул Афанасий Егорович. — Только они превращают безграничный полет наших фантазий из чего-то эфемерного в нечто материальное! Выдумать — это одно, а вот все подсчитать, начертить, разместить, — дело чрезвычайно серьезное, сударь!.. — Он обернулся (не слышит ли кто) и добавил уже шепотом: — Ведь я успел всё закончить! А эти… — он снова беспокойно огляделся кругом, словно ожидал нападения, эти мне уже не помешают. В отместку за предательство я их покину! И в доказательство своей правоты — стану счастливым, им в назидание!

— О чем это вы?

В тот же миг глаза учителя вспыхнули лихорадочным огнем, а слова посыпались, как из рога изобилия:

— Я изобрел карету! Но не просто, с позволенья сказать, экипаж!.. Я соорудил… — он сделал паузу, чтобы эффектнее закончить фразу: — Карету Счастья!.. И они не смогли мне помешать!

— А вам мешали?

— О-о, мой юный друг! Еще как! С позавчерашнего дня все эти чинуши и чины словно сговорились затравить меня! А ведь прежде никому из них не было дела до моей работы, хотя я не делал из неё тайны! Кое-кто даже содействие оказал: и мастерскую выделили, и с материалами помогали!

Тимке становилось все любопытнее:

— Почему же они так переменились к вам?

В голосе незнакомца явно послышалась горделиво-обиженная интонация непризнанного гения:

— Кто-то донес в столицу, что неизвестный учитель собирается сделать счастливыми множество бедных, несчастных, одиноких, но достойных людей России! Оттуда пришла депеша нашему «отцу города». Всё это, мол, попахивает бунтом. Далее следовало указание немедленно прекратить самоуправство и безобразие.

— И что губернатор? — не терпелось узнать Тимке.

— Вы же сами видели! Начались гонения. Мою мастерскую разгромили, но, — слава Богу, — я был заранее предупрежден и успел вывезти мою Карету. Я спрятал её в одному мне известном месте. Но — Тсс!.. Час пришел! Медлить более нельзя! Сегодня мы отправимся в ней на Луну!..

— Кто это мы?

— Я приглашаю и вас в это путешествие!

— Ну-тк, зачем же я буду занимать чье-то место? — Тимка не знал, как бы поучтивее отказаться. — Карета ведь не резиновая.

— В ней хватит места для всех благородных людей, Тимофей!.. И мы умчимся навсегда от невежества и несправедливости.

Тимофей, естественно, поинтересовался:

— Но почему именно на Луну?!

Учитель снисходительно улыбнулся:

— Потому что Луна, молодой человек, — самая спокойная из всех планет!.. Во-первых, она — постоянна в своем изображении. Тысячи лет мы видим лишь один её лик. Во-вторых, на ней никогда не бывает извержений вулканов или землетрясений. А все эти кратеры, — не что иное, как города! Он рассмеялся радостным смехом: — Я наблюдал в подзорную трубу и понял их устройство!.. Демократия, юноша! Настоящая власть демоса, то есть народа!.. Ах, какие же счастливые граждане, эти луняне!.. И с какой радостью они примут нас в свое общество!..

Тимка не стал с ним спорить. Говорить с Афанасием Егоровичем о Луне с точки зрения современного человека было совершенно бесполезно.

Но тот, хитро сощурившись, вдруг спросил шепотом:

— Хотите взглянуть на Карету?..

Тимка снова не знал, как отказаться. Изобретатель начал тихо уговаривать:

— Это совсем рядом-с, в парке… Пойдемте, сударь… Я вижу, вы понимаете меня! — Он уважительно предположил: — Наверно, вы — студент философии!

«Оборжаться!..» — подумал Тимка.

— Ладно, — согласился он, чувствуя, что иначе не избавится от общества странного человека. — Только ненадолго. У меня дела.

— Лишь одним глазком — и вы не сможете отказаться! — он схватил Тимку за локоть. — Пора!

…Безумный изобретатель привел Тимку в парк к белоснежной ротонде на краю довольно глубокого оврага. В беседке никого не оказалось.

На дне оврага грудой были навалены сосновые ветки. Афанасий Егорович принялся торопливо растаскивать их. Тимка, пожав плечами, отодвинул учителя в сторону и в минуту раскидал завал. Тут-то Карета и открылась…

Повозка была без колес, с большущими стрекозиными крыльями — двумя каркасами, обтянутыми белым шелком. На крыше пузырился парус. А над ним бился на ветру розовый флаг с подробным изображением полной луны в окруженьи золотых лучей. По-видимому, это означало — торжество счастья.

Тимка заглянул внутрь и увидел, что мест в ней куда больше, чем можно было предположить снаружи: изнутри она напоминала вагон электрички!..

— Это как же?.. — поразился Тимка.

— Закон Несуразности… — улыбнулся математик. — Когда-нибудь его откроют заново. Но уже без меня… Я родился в столь непросвещенном веке, что подобные открытия оканчиваются закрытием на засов их создателя!..

— Оборжаться! — воскликнул Тимка. Он ничего не понимал во всем этом, но зрелище было сногшибательным.

— Берегитесь! — раздалось сверху.

Тимофей задрал голову и увидел на краю оврага Святика.

— Афанасий Егорович! Спасайтесь! — снова повторил Святик.

Афанасий Егорович не успел даже подивиться на говорящего щенка.

Наверху показались солдаты, сестры милосердия, директор Гимназии, городничий Зуев-Зуевский, столичный фельдъегерь и — фискал-дворник.

— Господин Рубаков! Немедленно отойдите от адской машины! — прокричал ему городничий.

— Нет! — замотал головой побледневший учитель. — Это — мой аппарат! Мое изобретение!.. — Он вскочил на подножку кареты. — Тимофей, дайте же руку, и мы полетим!

— Не делайте глупостей, Афанасий Егорыч! — вторил городничему директор Гимназии. — Вам надо излечиться. А эту машину мы сожжем! Чтоб не смущала ничьих умов!

— Не посмеете! — мрачно захохотал изобретатель.

— Мы вынуждены, Афанасий Егорыч! Что будет с нашей Россией, если каждый начнет изобретать все подряд, что захочет?!.. Вы подаете дурной пример подрастающим недорослям!.. Не упрямьтесь, голубчик! Слезьте с подножки!..

— Нате-кось-выкусите! — показал им кукиш изобретатель.

— Фи! — поморщился директор. — И это говорит учитель в век Просвещения!.. — И привел последний аргумент: — Вы не патриот, Афанасий Егорыч!

— Да! — прокричал им в ответ изобретатель. — Я — не патриот! Я отечественник! Приятно оставаться, господа! А я улетаю!..

Городничий дал знак солдатам, и те, скользя и кувыркаясь, скатились в овраг, за ними съехали, придерживая юбки, представительницы Красного Креста.

— Последний раз предлагаю!.. — свистящим шепотом сказал учитель Тимке.

Рубакин не смог удержаться от очередного вопроса:

— А кто поможет тем, кто остается и не может улететь?

Тот лишь безнадежно махнул рукой и захлопнул за собой дверцу кареты. На земле остались валяться бумаги изобретателя.

— Бежим отсюда! — сказал Святик, как всегда вовремя оказавшись рядом. Тимофей подобрал чертежи, и они потихоньку стали выбираться на другую сторону оврага.

Солдаты, подкатившиеся к «адской машине», стали дергать ручки, пытаясь открыть двери. Наконец, это им удалось. Двое служивых влезли внутрь и махнули сестрам милосердия. Те забрались тоже. Наступила пауза.

— Ну, чего там?! — нетерпеливо прокричал сверху городничий Зуев-Зуевский.

Изнутри никто не отвечал…

Ругаясь на чем свет стоит, городское начальство с трудом спустилось в овраг. Директор Гимназии с опаской заглянул в карету.

— Никого… — пробормотал он в изумленьи.

Городничий не поверил ему и тоже сунул голову в дверь.

— Пусто!.. — потрясенно выдохнул он. — В самом деле, никого нет, господа!.. Куда ж они все подевались?..

И «отцы города» несколько раз обошли карету, громко стуча по её корпусу.

— Эй, выходите!..

Безрезультатно.

— Чародейство! — сделал вывод директор Гимназии.

— Дьявольщина! — перекрестился городничий. — Тем более придеться разобрать.

Оставшиеся солдаты обнажили сабли.

— Руби! Коли! — приказал городничий.

На изобретение учителя посыпались звонкие удары.

Тимка, прячась за ротондой, сделал последний фотоснимок и, не дожидаясь уничтожения кареты, поспешил к Телеге Времени.

Силы у нападавших иссякли, а от кареты лишь отвалилась крыша, обнажив всего два пустых деревянных сиденья.

— Сбежал! — с досадой констатировал Зуев-Зуевский.

— Может, и в самом-то деле на Луну?.. — задумчиво произнес директор.

— Думайте, что говорите! — рявкнул городничий, покосившись на столичного фельдъегеря. — Или, может, жалеете, что сами не удрали?..

— Ваше превосходительство! — выпучил глаза директор, стараясь возмутиться погромче и поубедительней. — Как можно-с! Если все полезные люди, такие, как… мы с вами, улетят неизвестно куда, — кто же останется в России?!.. — Он с досадой пнул лежащее на снегу крыло Кареты Счастья.

— Это верно, — закивал городничий. — Кто будет заботиться о процветании России?! — и снова повернулся к фельдъегерю, невозмутимо наблюдавшему всю сцену разгрома. — Где вы встречаете Рождество?

В этот момент небо вдруг заволокло тучами и хлынул проливной дождь. Он смыл снег, взбудоражил грязь, сбил с ног городских чиновников и столичного гостя, выкупал их в грязной воде, которая неслась по дну оврага.

Остатки Кареты Счастья помчались в этом потоке совсем в другую сторону и вскоре бесследно исчезли.

 

8

Телега наконец-то вернулась в свой век, во двор зуевского изобретателя Федора Филипповича Плугова.

Это произошло сразу же, как только Тимофей Рубакин потянул на себя Рычаг Возвращения.

— Эй! — закричал ему Филиппыч, сбегая с крыльца. — Ты что тут делаешь?! А-ну, вали отсюда!..

Совсем рядом лаяли собаки и свистели милицейские свистки.

От исчезновения до появления во Времени — прошло не больше мгновенья.

— С Рождеством вас, Федор Филиппыч! — поспешно сказал Тимка.

— Спасибо, — буркнул хозяин, не испытывая никаких признаков радости. А собственно, тебе от меня что нужно?..

— Хочу как вы… — замялся Тимка, — что-то изобретать. Можно мне у вас учиться?..

— Стать моим учеником?! — недоверчиво переспросил Плугов и задумался: — Гм!.. А ведь правда: учеников-то я не собрал…

— Я много чего умею! — Тимка стал перечислять: — Паять могу точить, лобзиком вырезать…

— Лобзиком, говоришь?.. А-ну, пойдем в дом!

Он пропустил Тимку вперед и недовольно обернулся к воротам:

— И чего рассвистелись?.. Порядка как не было — так и нет…

Дом напоминал настоящую лабораторию. Микроскопы, телескопы, кинескопы, старинные паяльные лампы, горелки, реторты, верстаки, тиски, станки, заполнили весь дом, а пол был завален деревянной и металлической стружкой.

Тимка впервые переступил порог рубакинского дома. Не с пустыми руками — он положил на стол чертежи Кареты Счастья и пачку исторических фотографий. Но не успел Тимка что-нибудь сказать, как во дворе раздался свирепый собачий лай.

Это Святик играл роль сторожевого пса тяжелой злобы.

— За мной… — вспомнил вдруг Тимка Рубакин о своем побоище у ночной палатки, и заметался заячьим взглядом по комнате. Плугов всё понял и втолкнул парня за печь. На пороге показались красные с мороза милицейские лица.

— Это ещё что такое?! — удивился Плугов. — Почему без стука?

— С Рождеством вас, Федор Филиппыч! — любезно сказали милиционеры. Это хорошо, что у вас собачка на цепи. Ну, и зверь! А скажите нам, уважаемый Федор Филиппыч: не забегал ли сюда подозрительный субъект по фамилии Тимофей Рубакин?

Изобретатель нахмурил брови и строго спросил:

— А, собственно говоря, какие у меня могут быть дела с каким-то подозрительным субъектом?!

— Верно… — смутились зуевские постовые, мельком окинули взглядом лабораторию и тут же откланялись: — Вы уж извините нас, Федор Филиппыч! По всей слободке ищем… Еще разочек вас, с праздником!.. — И побежали свиристеть дальше.

— Хулиганишь?

— Бывает… — честно признался Тимоня, выйдя из-за печи.

— Ладно! Ты вот что, Тима. Подожди меня маленько. Я быстро смотаюсь недалеко по делу и — сразу вернусь. А ты пока чай завари.

— А может вам не стоит сегодня, Федор Филиппыч, куда-то мотать?.. Ведь вы на своей Телеге собрались отправиться?..

— Ясновидящий! — поразился Плугов. Тут Тимка и протянул хозяину пачку фотографий.

Пока изобретатель рассматривал фотографии и что-то бормотал про себя непонятное, с Тимофеем Рубакиным произошло вот что.

На стене между окон у Плугова висела картина в золотой раме, красивая вещь. Нарисован на ней был тихий пейзаж — река и роща за рекой. Картина эта была особенная. Можно было посмотреть — и ничего. Однако, если кому-нибудь удавалось оценить высокую красоту работы, но так, чтобы вздохнуть от переполненной души, тогда поверх пейзажа загорались слова. Всякому — свои. И непременно самые для человека важные.

Загляделся наш Тимофей. Вздохнул.

О, русская земля! Израненная, сожженная, преданная, разделенная! Овраги твои — не следы ли плетей?.. Горы твои — не могильные ли холмы?.. Реки твои — не женские ли слезы?!..

Поля твои пропитаны кровью сраженных богатырей. В твоих лесах, о Русь! до сих пор стонет и плачет эхо голосов убитых и пропавших бесследно!.. Твои алые ягоды — разве не капли святой крови, что выступают на снегу и среди листвы из года в год, из века в век, ибо земля утоплена в крови!..

Замордованная войнами, князьями, царями и нескончаемой чередой народных освободителей, — ты все равно жива, о Русь моя, сестра моя! Ты стонешь, больно тебе!..

Я выхожу тебя, вынянчу! Спою колыбельную и покачаю в люльке среди звезд! И вспашу, и засею, и соберу новый урожай зерен и плодов!

О, терпеливый народ! Сколько ждать тебе Божьей Благодати?! Сколько ещё голов покатится во рвы, сколько ещё жен и дочерей заберут в полон похотливые враги твои?!..

О, русская земля! Любимая, единственная! Пусть будет безоблачно Будущее твое! Красивая, сильная и добрая, встанешь ты посреди всех народов и пойдешь с ними общим путем Любви, Надежды и Веры!..

А если и суждено увидеть мне тень на лике твоем — пусть это будет тень Ангельского крыла!..

Вот что открылось молодому богатырю Тимоне.

— Так ты — оттуда?.. — хрипло спросил Федор Филиппович.

Тима виновато кивнул, мол, так вышло.

— А как же я?.. — растерянно спросил Плугов.

— А вы — в другой раз. — Он скосился на картину — ничего: река и роща за рекой, лето, сумерки…

Плугов вдруг громко расхохотался:

— Видишь ли, парень… Другого раза уже не будет.

— Отчего же?! — удивился Тимофей.

— Да потому, что… хреновая она, телега!

— Я бы так не сказал, — не согласился с ним Тима. — Телега — что надо! Проверено.

— Видишь ли, Тимофей… Есть в ней один недостаток, — он опять расхохотался.

— Всего-то один? — пожал плечами Тима и положил перед Плуговым Карету Счастья в чертежах.

— Но — какой?! — воскликнул Плугов. — Одноразовая она! Как зажигалка! Вот что значит: изобретать наспех!..

Отдышавшись от хохота, Федор Филиппыч глянул на чертежи, потом расстегнул пуговицу на шее, потом серьезно сказал:

— Ученик — это большое счастье!..

Ну вот, теперь всё досказано!

Или ещё что надо?

КОНЕЦ