В холодные дни осени они начали репетировать пьесу, рассказывающую о мученике Хурре. Джавад выступал в роли Хурра. Постановщиком был молодой парень, студент, он приехал из Ахваза и теперь учился в Тегеране. Для пьесы подготовили костюмы и декорации. Джавад теперь меньше занимался библиотекой и обучением ребят, он полностью ушел в роль Хурра. Даже слова его, манера говорить несли теперь на себе отпечаток происходящего в пьесе. Предполагали, что постановка будет готова к середине зимы. Этого ждали в окрестных мечетях и хосейние.

Почувствовав, что пьеса готова к показу, приступили к оборудованию сцены. Внутри зала мечети рядом с михрабом установили декорации. Простыми доступными средствами обеспечили освещение. Прихожане с удивлением смотрели на все это. Когда спрашивали, зачем все это устанавливается, им отвечали: для тазийе. Однако люди знали, что тазийе так не ставится.

В один из вечером середины зимы все было готово к спектаклю. Внутренняя обстановка мечети изменилась. Сцена, занавес, прожекторы придали ей совсем другой вид. В плотных рядах людей, сидящих на вечернем намазе, бросалось в глаза большое количество незнакомых. Большинство из них была молодежь, по виду — учащиеся и студенты. Не поместившись в зал мечети, ряды молящихся расположились в ее дворе. На зимнем холоде молящиеся тесно, плечом к плечу, стояли на стареньких коврах и вместе читали намаз. Старые прихожане, видя такую тесноту и все эти молодые лица, удивлялись. Не было еще случая, чтобы мечеть этого района была так переполнена.

Хадж-ага, закончив намаз, в этот вечер не читал ни проповедь, ни повествование о мучениях имамов. Он отошел к стене зала и сел, прислонившись к ней. Зал был набит битком. Его двери открыли настежь, чтобы и со двора видна была сцена. Женщины смотрели со второго яруса зала. Один за другим погасли огни, и только сцена оставалась освещенной. Все притихли, даже женщины, внимательные глаза которых были видны над барьером второго яруса.

Пьеса началась пением хора. На каждом члене хора была одинаковая арабская длинная белая рубаха — дишдаша. Хор пел, двигаясь мерным военным шагом. Все смотрели на сцену, не отрываясь. Вдалеке послышался рокот военного барабана. Волнение нарастало. Смысл пьесы заключался в призыве к революции, к схватке с войском Шемра — убийцы имама Хусейна. Велась речь об имаме, в одиночку противостоящем Йазиду — угнетателю того времени. Имам звал себе на помощь сторонника для борьбы с угнетателем, который, опираясь на грубую силу и богатство, ставит себе целью убить имама и задушить голос истины.

Теперь уже и во дворе не было свободного места, люди вытягивали шеи, чтобы из-за плеч стоящих впереди увидеть хоть краешек сцены и услышать слова пьесы. Многим ничего не было видно и слышно, однако они не уходили, ждали. В середине пьесы донесся какой-то шум извне двора. Один из ребят — членов библиотеки вбежал во двор мечети и, с трудом, протискиваясь в сторону зала между собравшихся, быстро говорил:

— Пропустите, там полиция приехала на машинах!

Вскоре и в зале мечети люди, услышав эту новость, сильно заволновались. Теперь они одним глазом смотрели на сцену, другим — во двор, где появились полицейские. Во главе полиции шло несколько офицеров, держащихся надменно и с подозрением глядящих на людей, сидящих и стоящих рядами друг за другом. Один офицер спросил:

— Где сторож этой мечети?

Никто не сознавался, даже те, кто знал. Офицер, видя, что никто ему не отвечает, поднес к губам громкоговоритель. Включив его, он приказным тоном громко распорядился: «Сторожу этой мечети, срочно подойти к воротам!»

Звук громкоговорителя перекрывал тот, что доносился во двор из зала мечети. И однако лишь немногие повернулись и посмотрели на офицера, и тут же сразу вновь сосредоточились на пьесе и уже не обращали внимания на угрозы и брань полиции. Один из уважаемых людей квартала подошел к офицеру и спокойно сказал:

— Господин капитан, просим вас подождать конца религиозного собрания, а если усмотрите в представлении неблагонадежность, вы будете иметь право требовать самого жестокого наказания.

Офицер, обернувшись, мрачно посмотрел на него и сказал:

— Это представление с начала до конца неблагонадежно. Не получено разрешение театральных инстанций, и люди собрались крайне подозрительные.

— Спаси Аллах, господин капитан. Мечеть ведь — не театр, то, что вы имеете честь видеть, это тазийе, при чем тут театральные инстанции?

— А я вот и спрашиваю: какое же это тазийе, хаджи?

— А разве нет, господин капитан?

— Ну, в конце концов, это я определяю, что оно есть, а что нет!

Щеки уважаемого человека квартала покраснели, и он отошел, говоря:

— Ну, если сами знаете…

Исмаила настойчивость офицера встревожила. Он не хотел, чтобы спектакль не дали закончить. И пошел в буфетную. Сторож сидел на стуле. Он казался встревоженным. Улыбнувшись, спросил:

— Что говорит этот деятель?

— Да ворчит там вовсю… Что будете делать?

— Ничего, выйду, спрошу, что ему надо.

— Будьте осторожны.

— Полагаюсь на Аллаха.

Сторож встал. Кривые ножки стула скользнули по кафелю и заскрежетали. Исмаил, тревожась, пошел следом за сторожем. Те, кто знал сторожа, с любопытством и тревогой смотрели на него. Он подошел к офицеру и сказал:

— Господин капитан приказал явиться? Офицер опустил громкоговоритель и с яростью спросил:

— Ты здесь сторож?

— Так точно, господин капитан!

— Хочу определить, ты глухой или уши есть?

— Простите?

Офицер протянул руку и, схватив левое ухо сторожа, сильно закрутил его пальцами. Сказал:

— Нет, уши есть, и по размеру как ослиные! Сторож от боли согнул шею, потом подался назад и вырвался из рук офицера. Его лицо стало красным, а глаза наполнились слезами. Он тер свое ухо, и тут получил в лицо сильную оплеуху от офицера, громкий звук которой услышал весь двор. Все, кто был во дворе, повернулись и смотрели на эту сцену. От следующих ударов тюбетейка сторожа слетела на землю.

— Чтоб ты запомнил, в следующий раз, как вызовут тебя, сразу откликаться, понял или нет?

Сторож пытался сдержать стон, сопротивлялся, однако он был стар и слаб. У офицера же были сильные руки и ноги. И он гнул сторожа так и этак. Он заставлял его встать на колени, а тот, как дерево, из последних сил сопротивляющееся ударам топора, дрожа, удерживался на ногах. Наконец, он упал на колени и закрыл руками голову. И от страшного удара ногой покатился по земле. В этот миг взгляд его встретился со взглядом Исмаила. Глаза сторожа были красны, полны слез и от невыносимой боли не похожи сами на себя. Что-то в этом взгляде потрясло Исмаила. Душа его раскалилась, вспыхнула, загорелась, запылала, он выхватил громкоговоритель из рук офицера и ударил им офицера по голове.

— На старика сил хватило, наемник?

Фуражка офицера упала на землю. По его лбу потекла кровь. Исмаил еще раз ударил его по голове, бросил громкоговоритель и кинулся бежать. По узкой винтовой лестнице мечети рванулся на ее верхний этаж. Когда он пробегал мимо двери на второй этаж, какая-то женщина взвизгнула, во дворе раздался выстрел, и везде погас свет. Все погрузилось во тьму. На втором этаже все комнаты и залы соединялись друг с другом. Были выходы на крышу и к куполу мечети. А к крыше мечети прилегали крыши других домов, которые стояли плотно один к другому, как коробки спичек, и на протяжении целых кварталов соединялись один с другим.

Исмаил выбрался на крышу мечети. Он заглянул в зал через одно из окон купола. Все было темно, только сцена кое-как освещалась. На ней был виден Джавад в белой одежде. Он стоял в центре сцены и обращался к народу, переполошенному вторжением полицейских. Народ торопливо уходил из мечети, и с каждым мгновением пространство перед сценой становилось все более пустым. Исмаил с напряжением вслушивался. Он слышал слова Джавада, который кричал:

— О народ Ирана, знай, что наступает ашура — годовщина гибели имама Хусейна, и повторяется убийство имама Хусейна, а земля наша стала Кербелой. Хусейн нашего времени, дорогой наш Хомейни, просит помощи, а Йазид нашего времени — шах-американец — отдает из своего дворца приказы о резне. И его подручные делают шахидами помощников Господина. Народ, знай, что сегодня имам и другие духовные вожди подняли знамя борьбы и вышли на площадь. Так не останьтесь равнодушными, не молчите, не позволяйте истории повториться. Не оставьте в одиночестве Хусейна нашего времени. Вставай, народ, вставай…

Сцена погрузилась во тьму. Из зала слышались шум и крики. Опять раздался голос Джавада:

— Народ, не бойся, стены тюрьмы расшатаны, Аллах велик, Аллах велик, о Аллах, о Аллах…

Раздавались славословия верующих и брань полицейских. Голос Джавада удалялся, но еще был слышен:

— Куда вы меня тащите, убейте прямо здесь, пролейте мою кровь на михраб. Не дам забрать меня…

Исмаил не знал, бежать ли ему к себе домой или к Джаваду. И там, и там были листовки и книги, и, если это попадет в руки полиции, положение усугубится. Он выскочил на улицу и пустился бегом в сторону дома Джавада. Холод пронизывал до костей, улицы пустовали. Путь был известен Исмаилу, он не раз бывал у Джавада. Тот имел небольшую комнату, в которой держал в деревянном книжном шкафу обычные книги, а запрещенные книги и листовки — в угловом стенном шкафу. Все это Исмаил знал. Следовало любым способом их оттуда вынести. Он бежал и, когда прибегал мимо фонарных столбов, видел пар своего дыхания. Вот и дверь дома. Свет уже погашен. Исмаил понял, что там уже легли. Отец Джавада хранил сельский дух и обычаи. Он был из той породы редких людей, которые убеждены, что свет звезды не должен падать на скатерть ужина. После вечернего намаза здесь сразу ужинали и вскоре ложились спать. Таков был закон этой семьи, и вот теперь Исмаил стоял перед их дверью и смотрел на темные окна. Надавив пальцем на звонок, он услышал его приглушенный звук внутри дома. Но медлить не приходилось. И он позвонил еще и еще и стал ждать. Через некоторое время раздался глухой сонный голос:

— Ну кто там? Ты, Джавад? Опять ключ потерял?

Это был отец Джавада, мрачный и расстроенный, и готовый к ссоре. Исмаил мягко сказал:

— Хаджи, это я, Исмаил, не Джавад, откройте, пожалуйста!

Загремел засов. Дверь скрипнула и тяжело отворилась. На бритой голове хаджи была надета белая шапочка. Он был в длинной широкой рубахе и коротких полосатых штанах.

— Что же так поздно? А где Джавад?

— Джавад в мечети.

— Почему не идет?

— Он занят, очень занят. Он сказал, чтобы я сходил и принес ему книги!

— Вот те на! Хан какой, приказы отдает. Не мог, что ли, сам прийти? Тебе пришлось за него в такое время бежать!

— Ничего страшного, хадж-ага, я сам вызвался. Теперь, если разрешите…

Он переминался с ноги на ногу.

— Какой разговор, господин Исмаил, проходите, будьте любезны!

Отец Джавада посторонился. Исмаил вошел и сказал:

— Хадж-ага, будьте добры, дверь заприте.

— Конечно, запру, не оставлю же настежь!

Он закрыл дверь и даже оперся на нее спиной, чтобы плотнее закрылась. В это время во двор дома вышла и мать Джавада. Кутаясь в платок, она тревожно спросила:

— Что случилось, хаджи, где Джавад?

— Ничего страшного. Исмаил пришел за книгами для Джавада. Они заняты, в мечети.

— Все у Джавада не как у людей! Чем он занят вообще?

Хаджи повернулся к Исмаилу.

— Проходите в комнату, дверь открыта.

Исмаил снял обувь и через ступеньку побежал наверх. Открыл дверь комнаты. Там была расстелена постель родителей Джавада. Исмаил остановился, как вкопанный. Переминался в нерешительности, из которой его вывел отец Джавада:

— Проходите, без церемоний. Мы нижнюю комнату красим. Хадж-ханум говорит: голова будет болеть от краски, давай наверху спать, но вы проходите.

— Очень извиняюсь, хаджи, сегодня вдвойне неудобно!

Он начал доставать книги и листовки. Складывал их стопкой в углу комнаты. Отец и мать Джавада смотрели на это с удивлением и беспокойством. Закончив со стенным шкафом, он бросил взгляд на книжный. Там тоже среди остальных книг было несколько тех, о которых они говорили «с душком». Он достал и их и положил на остальные, сказав:

— Теперь все! — и отряхнул пыль с ладоней. Мать Джавада спросила:

— Человек Божий, как ты теперь понесешь все эти книги?

— Нет проблем. Как-нибудь унесу. У вас есть, ну, скажем, мешок пустой? В мешке бы хорошо…

Хаджи сходил за пустым мешком. В нем еще оставались зернышки риса. Он держал мешок, а Исмаил укладывал в него книги, между ними — листовки. Тяжелая ноша получилась. Но подъемная. Он взвалил мешок на плечи и на подгибающихся ногах пошел вниз по лестнице. Надел ботинки и, попрощавшись и еще раз извинившись, вышел на улицу. Теперь уже почти везде окна были темны. Он спешно уходил прочь, держась около стен и деревьев.

И тут увидел приближающийся свет — две машины с зажженными фарами на скорости свернули на эту улицу. Он торопливо спрятался меж стволов деревьев возле лавки продавца льда — сюда свет фар не доходил. Упал на колени, согнулся. Мешок, деревья и лавка слились воедино. Машины проехали, не притормозив. Они остановились возле дома Джавада. Несколько человек выскочили из них и устремились к дверям. Один звонил в звонок, другие осматривали окрестности. Исмаил потихоньку, прижимаясь к стене, пошел прочь, удаляясь скользящей тенью. Он не слышал даже своих шагов, только стук своего сердца. Свернув за угол и отойдя на достаточное расстояние, он опустил мешок на ступеньки какого-то дома и перевел дух. Рукавом вытер пот на лбу и на горле. В висках бешено колотило. Он глубоко дышал. Улица и дома были погружены в ночную тишину. Когда сердце немного успокоилось, он опять взвалил мешок на плечи и двинулся в путь. Теперь он был спокоен: в доме Джавада не найдут ни запрещенных книг, ни антишахских прокламаций.

С каждым новым поворотом за угол он все дальше уходил от шахской полиции, и это было приятно. Но вдруг ноги его подкосились, и он спросил сам себя: «Но куда же я несу это?!» Он прислонился к какой-то стене. Ведь он бессознательно шел в сторону своего дома, а кто знает, что там происходило, не пришли ли и к нему, как к Джаваду? У него самого было достаточно книг и листовок, с которыми следовало что-то срочно сделать. Исмаил вспомнил, что здесь недалеко есть речка, старый глубокий проток, полный мусора. От грязи вода этой речушки почти черная. И здесь неподалеку есть узенький мост, шириной лишь для одной машины. Он подумал, что нет лучше места спрятать мешок, чем под этим мостом. Свернул в ту сторону. Миновал несколько улиц и переулков, и вот он, мост. Под ним было темно, воды реки не видно. Исмаил скользнул вниз по склону возле моста и над самой водой протиснулся под мост. Едва можно было дышать от вони — ила, грязи и разлагающегося мусора. Он привалил мешок к опоре моста подальше от воды и поскорее выбрался наружу. Спешно зашагал к своему дому.

Из-за угла осторожно заглянул на улицу. Там было темно. Слабые лампочки нескольких фонарей бросали на землю пятна тусклого света на равных расстояниях одно от другого. Окна домов были темны, а улица казалась спящей. Он тихонько пошел к дому. Машины марки «Пейкан» и кое-где грузовички стояли справа и слева вплотную к стенам домов. Порой из-под машин фосфорно блестели кошачьи глаза, и кошки, мягко, как скользящие тени, перебегали с одной стороны улицы на другую.

Дом, как обычно, был безмолвен и темен. Он тихо открыл дверь и вошел. Когда включил свет, мать проснулась, села в постели и сонным голосом спросила:

— Ты ужинал?

— Нет.

— Я тебе оставила в кастрюльке. Сейчас разогрею.

— Не надо, мамуля, спи, я так поем.

— Желудок заболит от холодного.

— Ничего, ты спи.

Он, не раздеваясь, постелил скатерть и поставил на нее кастрюльку. В ней было чечевичное пюре с помидорами, и еще был черствый овальный хлеб. Он любил чечевицу, но сейчас было не до нее. Он кое-как проглотил немного и встал. Свернул скатерть. Потом крепко задумался. Спать нельзя было, ведь за ним обязательно придут, точно так же, как пришли к Джаваду. Нужно было что-то делать с книгами и листовками. Он любил эти книги, он месяцы и целые годы беседовал с ними, жил с ними, учился у них. У него были слишком добрые воспоминания о них, чтобы можно было их разом куда-то выкинуть. Но такого места, чтобы отнести и спрятать, тоже не было. И вот он сидел, перебирая книги, глядя то на лицевую, то на заднюю сторону обложки, быстро пролистывал и думал, где бы можно было в безопасности их сохранить. Одно только место приходило в голову, и это было кофейное заведение Али-Индуса, та подсобная комнатка, в которой со стены смотрела черными большими глазами индийская актриса. Сердце Исмаила сжималось, когда он думал об Али-Индусе. В последнее время он его почти не видел, а когда встречался лицом к лицу, приветствовал его и проходил мимо. Ясно было, что Али-Индус хотел бы с ним поговорить, но он этого не хотел. Прощался и уходил. Когда Али-Индус услышал, что он ушел из банка, он сказал: «Исмаил-синеглаз, что ты делаешь, зачем разумному человеку уходить из банка?»

Исмаил и тогда не стал с ним говорить, проигнорировав его беспокойство и его серьезный тон. После таких холодных встреч теперь идти к нему было неловко. Хотя в душе Исмаил относился к Али-Индусу по-доброму.

Шум автомобиля, свернувшего на их улицу, отвлек его от мыслей об Али-Индусе. Исмаил забеспокоился. Наверняка скоро машина остановится и у их дома, и раздастся звонок. И он торопливо начал отделять запрещенные книги от обычных. И все-таки, откладывая книги, не мог не перелистывать некоторые страницы, даже вырывал кое-что и складывал отдельно. После книг пришла очередь листовок. Они были рассованы там и сям. Потом взгляд его упал на письма от Сары, сложенные стопкой в порядке, по датам. Все тело его загорелось. Знакомый почерк. Он со страстью смотрел на эти письма. И опять ласковый голос, как давно уже не бывало, зазвучал в его ушах:

— Ты — кто?

И глаза цвета меда с беспокойством посмотрели на него. Вновь жгучий жар волной побежал по его жилам. Тело его воспламенилось, и наступило знакомое приятное состояние. Он обо всем забыл и отдался ветерку, который уносил его с собой в степи, полные маков и нарциссов. Он оторвал взгляд от начертания букв, дрожащих сейчас в его глазах, и посмотрел в единственное окно комнаты. По ту сторону холодного, в узорах мороза, стекла была черная, как смола, ночь — настолько черная, густая и тяжелая, словно она была такой с первых мгновений мироздания, и останется таковой до его последних мгновений.

Послышался звук шагов. Это вошла мать. Он оторвал взгляд от тьмы за окном.

— Чего ты не спишь, зачем это все разбросал по полу?

— Ничего особенного, просто хочу кое-что спрятать с глаз долой.

— Что-то случилось?

— Не то чтобы случилось, но хочу в укромное место убрать, могут появиться сложности.

— И куда же ты хочешь убрать?

— Не знаю, может быть, под лестницу? Топор ведь есть. Доски сниму, сложу туда и землей присыплю, тут ведь немного.

— Так ты что, прямо сейчас это хочешь делать?

— Да, неспокойно как-то. Прямо сейчас бы надо.

— Чем так корячиться, лучше их сложить в мусорный мешок, я бы вынесла на улицу, на помойку, поди докажи потом, чье это?

— Нет, жалко, и ведь это не навсегда, когда-нибудь это кончится, волей Аллаха!

— Когда оно там кончится, скорее мы помрем!

Он собрал вместе то, что следовало зарыть под лестницу. Письма отложил отдельно. Скатал лежащий под лестницей коврик. Мать тем временем принесла топор и вручила ему.

— Потихоньку ломай, чтобы соседи не услышали.

— Ясное дело.

Он уперся коленями в холодные плитки пола. Взяв топор, шепотом призвал Аллаха на помощь и ударил по доскам. Там все оказалось трухлявым. Посыпалась земля и штукатурка. Он посмотрел на мать:

— Как это держалось-то все, не пойму.

— Да сгнило уже все. Столько лет, как построили!

Мать вспомнила, с какими трудами строили этот дом. Все, что можно было продать, продали. Как они сами тогда говорили, из кожи вон вылезли. Отец бился изо всех сил, заканчивая стройку. Возвращался с работы домой как можно раньше, один вкалывал здесь за несколько человек, кирпичи, песок, цемент таскал, все оросил своим потом. Когда подвели дом под крышу, переехали сюда и уже здесь жили. Строение было глинобитное, электричества не было, воды не было. Четыре стены — единственная комната, обок ее — кухня и узкий, короткий коридор. Но для них это было — как рай: тишина и спокойствие. Мать говорила: «Что бы это ни было, это наше, собственное. Домовладельца над головой нет». Исмаил тогда едва пошел в школу, через несколько лет появился на свет Махбуб. И только их жизнь начала выходить на дорогу, как муж ее умер, и она осталась одна, и двое детей-сирот, и мир испытаний и трудностей. Мало-помалу родственники и знакомые отдалились от них, оставив ее одну. И всю тяжесть жизни она понесла на своих плечах. Она защищала святость домашнего очага. О ней говорили — бесстыжая, говорили — с плохим характером и несдержанная на язык, говорили — слабоумная, лучше с ней дел не иметь. Двери их дома закрылись, а людские рты открылись. Она осталась, как одинокое дерево в горах, выстаивающее против ветра и снега, и яростных бурь. Только Махин не оставляла их. Бывала у них бессменно. Все терпела, не предавала ее. Верность ее не знала предела. И это Махин, которая сама была несчастна и у которой собственный семейный очаг потух.

В то самое время чутье матери невероятно обострилось. Она нюхом чуяла опасность, как кони заранее чувствуют землетрясение, так и она. Вот и сейчас она услышала зловещие шаги беды в стуке топора по прогнившей стенке под лестницей: тук, тук, тук. Этот звук грохотал в ее сознании. Как сель, приближающийся из верховий гор. С детства, проведенного в деревне, она знала, что, живя на берегу горной реки, нельзя верить солнечной погоде и забывать о возможной атаке селя. Нужно посматривать на те облака, что вдали скопились на склоне горы. Потому что вполне возможно, что над головой твоей сияет солнце и небо чистое, а через несколько минут сверху донесется пугающий шум. Кони начнут ржать и бить копытами, и утки уведут свои выводки прочь от реки, и через мгновения темный поток, крутящаяся земля налетит сверху, и ты не успеешь взобраться на возвышенное место. Вот и сейчас она чувствовала приближение селя. Конь мотал гривой и бил копытом о землю, и испуганными глазами смотрел в верховья реки.

Тук, тук, тук: Исмаил ломал топором перегородку под лестницей. Тук, тук, тук; на лбу выступил пот. Тук, тук, тук; она слышала звук приближающегося селя. Тук, тук, тук; Исмаила уже не было с ней. Доски под лестницей были сняты. Там образовалась яма — размером с лисью нору. Тук, тук, тук; яма увеличилась и стала больше лисьей норы. Меньше могилы взрослого человека, может быть, размером с детскую могилу, однако Исмаил мог бы уже там поместиться, если бы лег на бок, прижав коленки к животу, спрятав обе руки между ног; невинно, как ребенок, как плод во чреве, как сам Исмаил, когда он еще был внутри нее, слабый и беззащитный. И теперь Исмаил был беззащитен. Тук, тук, тук; приближался шумящий сель. Он приближался, чтобы унести Исмаила. Она не знала, что делать. Она смотрела по сторонам. Увидела чайник на плите. Каждый вечер она думала о чае и ужине для Исмаила, который, по большей части, приходил поздно. Как сегодня, как сегодня, когда ужин остыл, а чай не шел в горло. Она включила плитку и поставила на нее чайник. Вскоре послышалось бурление воды в нем. Исмаил уже накрыл клеенкой дно ямы и торопливо складывал туда книги. Она налила и принесла ему стакан чая.

— Выпей стаканчик, ведь ты пить хочешь.

Он показал ей ладони обеих рук — грязные, и сказал:

— Некогда.

— Давай, выпей, я налила уже.

Она принесла пару кусочков сахара и положила их в рот Исмаила, вложила ему в руку стакан. Он, с выражением испуга и страха на лице, быстро выпил чай и вернул ей пустой стакан. Опять опустился коленями на плитку пола и продолжил торопливо укладывать книги. Потом заложил верх ямы обломками кирпича и замазал все это алебастром. Мать излишки земли и сор сложила в мешок и отнесла в угол двора, потом подмела пол, а Исмаил снова сложил под лестницей мешки риса, картошки, чечевицы и сухарей. Теперь за книги и листовки он был спокоен. Оставались письма, на них он теперь смотрел в задумчивости.

— А это что?

— Так… Обрывки всякие. Дай мне коробок спичек!

И он отнес письма в угол сада и бросил их на землю. Мать принесла спички. Он посмотрел на окна более высоких домов вокруг. Везде было темно, лишь кое-где слабый свет от ночников. Он схватил коробок и вытащил одну спичку. Поднес пламя к уголку одного из писем. Но рука дрогнула. В ночной тьме написанные знакомым почерком строки задвигались, голос Сары зазвучал в его ушах. Громко всхлипнув, он шепотом начал повторять строки из писем. Слова ожили и пришли в движение. Их буквы шевелились и извивались, словно эти знакомые ему слова, написанные благородным женственным почерком, умоляли его не сжигать их. Он много раз читал их и перечитывал. Многое знал наизусть. Сам себе, бывало, повторял. А сейчас хотел сжечь эти письма. Пальцы его ожгло. Спичка сгорела, и пламя дошло до пальцев. Он бросил ее на землю и зажег другую. Приблизил пламя к письмам, закрыл глаза и поджег их. Сначала загорелся край стопки писем, бумага почернела, сморщилась и съежилась. Пламя разгоралось. Оно пылало все ярче и с жадностью поглощало знакомые слова. Письма, сгорая, коробились и стонали. Все эти чувства, вся эта любовь, положенная на слова, на его глазах превращались в пепел и дым и исчезали.

Он подошел к крану и открыл его. Тоненькой струйкой холодная вода потекла по суставам его пальца. Потом он стал набирать воду в пригоршни, чтобы умыть лицо, и в это время из громкоговорителя мечети раздался азан. Легкая улыбка появилась в уголках его губ, и он разжал руки, вылив воду. Закатал рукава и теперь совершил омовение, потом в комнате встал на намаз возле постели Махбуба. И вот его взгляд упал на лицо Махбуба. Он всмотрелся в его лицо, брови и длинные загнутые ресницы. Тихонько погладил по волосам. Брат вырос, вытянулся, уже многое испытал в жизни. Теперь у него был такой брат, на которого можно было опереться в случае трудностей, рассчитывать на его поддержку. Махбуб спокойно спал и понятия не имел о том, что творилось в душе Исмаила, может быть, даже не чувствовал, как он его гладит по волосам. Исмаил нагнулся и приблизил губы ко лбу Махбуба. Вдохнул его запах и поцеловал его в лоб. В тот же миг во дворе зазвенел дверной звонок, резанув по ушам Исмаила. Он выпрямился, сказав тихонько:

— Это за мной!

Мать всполошилась.

— То есть как, среди ночи врываются?!

— Не открывай. Я посмотрю с крыши, кто это.