Когда Исмаил был официально зачислен штатным работником банка, этому больше всего обрадовались два человека: его мать и Али-Индус. Мать пожертвовала на сорок свечей в местной мечети, а Али однажды вечером, после окончания сериала о Мораде-молниеносном, выставил друзьям Исмаила бесплатный лимонад. Длинный Байрам, после того, как схватил за горлышко бутылку и залпом выпил ее, отдуваясь, спросил:
— Это по какому случаю было?
Али-Индус улыбнулся своей всегдашней улыбкой и сказал тоном человека, сообщающего о свадьбе своего сына:
— Эти напитки — в честь Исмаила, который сегодня официально стал банковским служащим.
Раздались возгласы поздравлений. Ильяс сказал:
— С благодарностью господину Али-Индусу и дорогому нашему Исмаилу я заявляю, что от нас лимонадом не отделаешься!
Сабах, вполголоса напевавший какую-то мелодию, подтвердил:
— Да, этим лимонадом не отделаешься.
Длинный Байрам уточнил:
— От нас можно отделаться дополнительными бутылками лимонада и сделать нас счастливыми, ведь одной такой бутылочки только маленькой овечке хватит.
Мохтар ничего не сказал. Как обычно, руки его были сцеплены за спиной, при этом бросались в глаза выступающие плечевые мышцы. Али-Индус повернулся к нему:
— Теперь я понял, каким лимонадом можно отделаться от этих господ. Скажи и ты что-нибудь.
— Я?! Я голосую за вареные бараньи головы и ножки, блюдо из ушей и языков, плюс по бутылке лимонного сока на каждого!
Ильяс сказал:
— Не показывай извращенность своего вкуса, Мохтар!
Длинный Байрам добавил:
— Трупоед!
Али-Индус занялся своими делами, заметив:
— За лимонад я ручаюсь, а остальное уж вы сами и ты сам, Исмаил-синеглаз.
Ильяс спросил:
— Ну что, Исмаил, да или нет?
— Да или нет — что?
— Капитал, душа, кишка, которая не тонка, мудрость, дружба и то, чем работают… Есть у тебя это?
— А как же, все это у меня есть!
Сабах сказал со смехом:
— Слава тебе, Исмаил, так поехали тогда!
Машина Ильяса стояла недалеко. Друзья направились к ней. Али-Индус выглянул из дверей и прокричал им вслед:
— Гляди, Исмаил, как бы завтра опять мать не обвинила меня, что я во всем виноват, возвращайся домой не под утро!
Ильяс завел машину. Длинный Байрам крикнул:
— До утра еще далеко, Ади-ага, еще ночь не началась!
Тронув машину, Ильяс спросил:
— Ну так куда едем?
— Туда, где пошумнее!
— Туда, где потише!
— Нет, туда, где посмешнее!
Ильяс нахмурился и повысил голос:
— Эти разговоры для тетушек ваших оставьте, говорите как люди, куда ехать?
Длинный Байрам сказал:
— Туда и вези нас, где тебе нравится.
Ильяс свернул в сторону района Шахйад. Ветер сквозь щели машины задувал в кабину. Чем выше в гору они взбирались, тем холоднее становилось, но, несмотря на это, в Сарбенде было многолюдно. Много машин было припарковано у скал. С гор, скрытых в густой тьме, веяло запахом снега. Над дверями ресторанов горели цветные неоновые огни и мигали лампочки. Мягкий свет лился из окон на холодный асфальт, слышалась разнообразная музыка. Следом за Ильясом они вошли в один из ресторанов. Тут смешивались запахи алкоголя, соленых огурцов и другой еды, и звучала западная музыка. Люди с возбужденными и пьяными лицами сидели за столами, ели и пили.
Через час Исмаил с трудом выбрался из дверей ресторана. Пошел к реке. Не успел он нагнуться, как его уже силой вырвало, желудок облегчился. И еще, и еще. Со лба катились капли пота. Голова болела и качалась влево и вправо. Во рту было горько. Через некоторое время ему стало лучше, дыхание упорядочилось, однако головная боль продолжала его мучить. Желудок жгло, и каждый удар сердца пронзал болью виски. Он прополоскал рот водой. Дул холодный ветер.
Опершись руками о свои дрожащие колени, он встал. Громадные скалы громоздились в черной, как смоль, ночи. Слышались звуки реки, ветра и одновременно — голос певицы с магнитофона в одном из ресторанов. Ветер нес запах лишайника и снега в горах. Река торопливо билась о скалы и валуны и в пене катилась вниз, а женщина в сердечной тоске пела свою жгучую песню. Голос женщины иногда пропадал в шуме ветра и воды, потом опять доносился. Исмаил чувствовал себя заброшенным и одиноким, измученным и разбитым, как тот мусор, который был набросан вокруг, на берегу реки. Он был сам себе противен. Подумал, что должен издавать зловоние. Он был один. Никто его не искал. Душа его была в смятении, а ни Мохтару, ни этим двум другим не было до него дела. Плевать им было на то, какая беда свалилась на его голову, жив ли он, мертв ли, куда пропал. Он видел, что каждый думает о себе, о своем удовольствии и наслаждении. И им неважно ни его состояние, ни то, есть он вообще или нет. Они заняты своими делами. Пробормотал негромко: «Мерзавцы!» — он сильно пнул пустую стеклянную бутылку, зафутболив ее в реку, поднял голову и всмотрелся во тьму — куда-то туда, где река вырывалась из неведомых расселин и нагромождений камня. Сердце его забилось. Из-за черной, как смоль, завесы ночи, покрывающей всю горную высь, опять показались знакомые глаза и смотрели на него, и слышался голос, смешанный с шумом ветра и бурлением речных перекатов.
— Ты — кто?
И звук, похожий на вой раненого животного, вырвался из его горла. Во рту его было горько, был вкус рвоты.
— Прошу тебя, скажи хоть что-то, скажи что-то!
Он не хотел разжать губы и произнести хоть слово. Губы его были сомкнуты, а зубы стиснуты. И вдруг мощная волна поднялась изнутри его и надавила. Зубы его разжались, и крик его слился с воем ветра и грохотом реки.
— Грязь, кусок грязи, говно, поняла теперь?!
Слезы выступили на знакомых глазах, а он продолжал:
— Гляди, видишь, я с ног до головы в блевотине, в вони, я ничто, видишь?!
Он повернулся в сторону гор и кричал туда.
— Похоже, ты здорово пьян!
Это Мохтар подошел сзади. Исмаил повернулся к нему. Тот стоял в нескольких шагах и, как всегда, сцепив руки за спиной, играл плечевыми мышцами, кругло бугрящимися под его блузой.
— Я пьян, я навоз коровий!
— Ну, парень, ты ведь… чего ты делал тут?
Исмаил, не отвечая, поднялся от воды наверх.
Его одежда намокла пятнами. Из ресторана появились Ильяс с Байрамом. Они шли, пошатываясь, освещенные разноцветными огнями.
Исмаил направился к машине, идя по неосвещенной части стоянки. Мохтар повел тех двоих к машине. Ильяс за руль сесть не мог: его какая-то судорога сводила. Каждый член его тела жил и действовал сам по себе. За руль сел Мохтар, а Ильяс плюхнулся на заднее сиденье, рядом с Исмаилом.
…Вся зима стала посвящена для Исмаила многократным попыткам найти ответ на вопрос: «Ты — кто? Ты, которая каждый день появляется и проходит мимо меня, ты, видеть которую для меня стало привычкой, ты, которая завладела всем моим сознанием и жизнью. Кто ты, ты, которая своими медовыми глазами каждый день смотрит на меня — какая все-таки тайна в этих глазах? Что за сила в этом взгляде, который скоро вырвет сердце из моей груди? Почему взгляд твой так добр и так знаком — иногда мне кажется, что я где-то видел эти глаза — давно, словно бы во сне, в воображении или, может быть даже, я видел это в глазах моей матери. Действительно, насколько же твои глаза похожи на глаза моей матери! Особенно тогда, когда она болеет, температурит. Тогда ее глаза становятся как твои. А может быть, твои глаза становятся похожими на ее глаза?..»
Всю зиму звук этого вопроса, как морская буря, потрясал его существо. Он похудел; ослабел. На лице его словно бы одни лишь голубые глаза остались живыми — но и они словно бы перестали видеть. Они только смотрели; холодно и потерянно, без глубины или понимания, и все время они были в ожидании — в ожидании той, при виде которой они заблестят и оживут. Мать предположила, что на него навели порчу — ведь она была его матерью и знала его поведение и изменение состояний. Однако он заметал следы, говоря:
— На работе нет солнца, темно, влажно и нагрузка большая!
Мать знала, что это лишь отговорки, а дело в каком-то человеке. И Али-Индус тоже, когда видел состояние Исмаила, с сожалением качал головой и однажды сказал:
— Да минует нас сглаз ночной! Что, Исмаил, выпьешь лимонада холодного? От сглаза помогает!
Исмаил посмотрел на него. На его масляно-блестящие волосы, выбритое лицо и на эту родинку, напоминающую родинку индийской актрисы. Женщина на фотографии улыбалась. У нее были темные губы и смуглое лицо, большие загадочные глаза и эта черная родинка, прямо в центре лба. Исмаил с горечью сказал:
— Самого тебя сглазили, Али-ага!
Али-ага опустил голову и пошел за стойку. Ответил:
— Наше время прошло и песенка спета, мы рабочие клячи, а вот ты первые шаги делаешь, так соберись, парень! — потом открыл кран над раковиной, подставил под воду руки и прокричал: — Эгей! «Соберись, соберись», а что значит «соберись»?!
Пришли дни зимы, и ушли; и она приходила и уходила — ветер ли, дождь ли, снег с метелью. Зимой она надевала темно-серое платье и кремовую блузу. В самую стужу закутывала голову желтой шалью с белой бахромой. Если мела метель, то этой шалью и еще платком она даже нос закрывала, только глаза оставались открытыми, и она смотрела прямо себе под ноги. И Исмаил всю зиму, даже в самые морозные дни, сквозь завесу метели или сквозь хлопья снега, смотрел в эти знакомые глаза, и по его телу разливалось мягкое приятное тепло.
Когда зарядил дождь последних дней месяца эсфанда и улицы заполнил запах весны, Исмаил больше не смог терпеть. Он хотел поговорить с ней и услышать ее голос, но не знал, как этого добиться. Выслеживать и сопровождать ее не хотелось. А может быть, смелости на это не хватало, страшился он. И он решил написать ей письмо и каким-то образом вручить его.
И вот однажды в пятницу, когда был дома, он взял ручку и бумагу. Лег на живот, подложив подушку под грудь, и начал писать.
«Салям, я к вашим услугам.Исмаил Сеноубари».
Надеюсь, дела ваши всегда будут хороши. Уверен, что вы знаете отправителя и правильно его идентифицируете. Ваш покорный слуга пишет для вас это письмо, и я имею надежду, что вы дадите себе труд ответить мне, чтобы я вышел из неопределенности и узнал мою судьбу, чтобы закончилось это мое неопределенное состояние. Вы, несомненно, заметили, что ваш покорный слуга влюбился в вас, и в этом отношении мои дни и ночи не различаются между собой — и днями я думаю о вас, и ночами.
Эту важную тайну я до сего времени никому не открывал — даже моей матери, которая произвела меня на свет, выкормила молоком и вырастила, сопроводив до нынешнего моего возраста и занимаемой должности. Перед соседями и родственниками она гордится своим сыном, и она не знает об этой тайне. Знаете только вы и я, и Господь, Который всегда заботится о своих хороших рабах, не давая им сбиться с пути и пойти по плохой дорожке, став грешниками. Я здесь говорю не о себе. Я — грешник, но вы — чисты, и Аллах любит вас. Возможно, ради вас Господь и мои грехи отпустит и простит мои плохие дела.
Если бы я знал ваше имя… Я бы написал его и был спокоен, но сейчас я пишу только то, что говорит мне сердце. Я хочу, чтобы мы с вами поженились. Я сейчас, этим письмом, делаю вам предложение. Имею надежду, уповая на Господа, что вы согласитесь, и мы, мало-помалу, начнем наши отношения. Однако, прежде чем вы согласитесь, как следует подумайте, чтобы позже не возникло сожаления, раскаяния или горечи. Я говорю с вами откровенно. Я не хочу принести вам несчастья.
Не смотрите на внешнее, на то, что я работаю в банке штатным сотрудником. У меня нет хорошего, настоящего образования. Я рос без отца, некому было отлупить меня и сделать человеком. В основном, я взрослел в кофейне Али-Индуса. Вы не думайте, что Али-Индус плохой человек. Он мне поистине был как отец. И вообще именно с его подачи я поступил в банк. Однако моей матери Али-Индус не нравится. Она говорит, что кофейня — неподобающее место. Согласен, но все равно со мной все кончено, я обесчещен. Вы поняли, что я написал? Я обесчещен. Вы сами видели, как я блевал у ресторана «Сарбенд». Богом клянусь, вашим именем клянусь, моя душа и тело не приняли эту гадость, извергли ее. Вы сами видели, как сильно меня рвало. Сколько блевотины вышло. Душу и кишки вывернуло. Мое тело отказалось принять эту мерзость. И я дал зарок. Я последними словами ругал себя, свою душу, однако дорогой вашей души я не коснулся. Все это вина Ильяса и Байрама-длинного. Это они меня сбили с пути. Я грешник, однако вы — чисты. Вы — как ангел небесный. Поэтому подумайте, как следует.
Откройте ваши глаза и посмотрите, с кем вы думаете вступить в брак. У меня нет ни дома, ни состояния, ни нормальной семьи, я всего лишь кассир. Но клянусь клятвой мужчины и клянусь Богом, который над нами: я очень сильно влюблен в вас, не помню, чтобы я когда-либо был так влюблен. Ради Аллаха, не смейтесь. Я уже не могу ни спать, ни есть. Я не знаю, что мне делать. Я схожу с ума. Имейте снисхождение ко мне.
Это письмо я, не знаю, каким способом, но передам вам. Сжальтесь над тем, кто любит вас больше всего на свете, и ответьте мне. Не убейте мою надежду. Мое счастье и несчастье — в ваших руках. И, во имя Аллаха, не делайте меня несчастным. Я не плохой человек. Я не припомню, чтобы сделал кому-нибудь подлость.
На этом кончаю, я и так доставил вам головную боль, а я не хочу мешать вашим школьным урокам и учебе. Скоро я пойду в мечеть, пожертвую на свечи во имя непорочных имамов, опущу деньги в ящик и попрошу у Господа, чтобы вы согласились; и обряд наш можно будет совершить в благоприятные дни месяца хордад [12] . Прощаюсь с вами, до встречи. Мое упование — на это письмо. Вот номер телефона нашего филиала банка. Дома у нас телефона нет, а то бы я вам его дал. Еще раз до свидания.
Он вложил письмо в конверт, смочил языком клапан и заклеил конверт. Клей клапана был сладковатый. Исмаил встал и положил конверт в нагрудный карман пиджака. Поужинал и рано лег спать — но во рту его все еще была сладость, напоминающая сладость леденцов в детстве, которые он долго сосал и получал удовольствие, но не насыщался. Всю ночь шел дождь, упорный и монотонный, все не кончался и не давал заснуть. Исмаил ворочался в постели, с одного бока на другой, а порой ложился на спину и лежал, уставившись в потолок. Он представлял себе завтрашний день, когда передаст ей это письмо, с одним только «Здравствуйте». Голос будет прерываться и дрожать, и руки, протягивающие ей письмо, будут трястись. Весь завтрашний день сосредоточился в этой сцене. Хотя не было гарантии, что это удастся. Все будет, как обычно. Будут рельсы железной дороги и будут поезда, которые идут с севера и в обратном направлении, и всякий раз старик-стрелочник перекрывает улицу Саадат с двух сторон, чтобы машины или велосипедисты не выехали на рельсы. Поезда приходят и уходят, и их гудки говорят о разлуке и чужбине. Старуха-нищенка с этими ее синими глазами, похожими на стеклянные, сидит напротив банка и, положив перед собой посох, требовательно просит у прохожих подать ей денег. И все остальные будут вести себя по-своему, так же, как всегда, проводя день до вечера. Солеймани, Хедаяти, Харири, Сафар — и даже Могаддам, который сообщает новейшие цены на продукты и одежду и постоянно причитает из-за их повышения.
Из громкоговорителя местной мечети донесся азан к утреннему намазу. Вместе с азаном слышался стук капель дождя по крыше и по стеклам окон. Исмаил сказал сам себе: «Азан возвещает утро. Мое утро!» Никогда раньше он так внимательно не вслушивался в азан. Этот призыв к молитве стал для него радостным и вдохновляющим. Каждое слово муэдзина вызывало сладкое беспокойство и приятную сердечную дрожь. Когда звуки ветра и дождя мешали слышать азан, возникало чувство разлуки — нечто наподобие тоски, однако молчаливой, скрытой и далекой, очень далекой. Такой далекой, что вообще не помнишь, кто, где и как. Но это была тоска, сердечная боль, мука, хотя и неопределенная, бесформенная, безликая, неизвестная. Исмаил не мог оставаться в постели. Он вскочил на ноги, подошел к окошку и чуть приоткрыл его. Холодный ветер подул ему в лицо. Он закрыл окно. Нужно было выйти во двор. Он надел рубашку и потихоньку прошел мимо спящих матери и Махбуба. Вышел во двор — дождь все еще шел, однако стал мельче и падал реже.
Когда Исмаил вышел из умывальной комнаты, азан все еще продолжался и дождь шел. Исмаил торопливо подошел к дому. Взялся за ручку, чтобы открыть дверь, однако почувствовал, что она не подается. Он оглянулся и увидел водопроводный кран. Он вспомнил, что не вымыл руки. Подошел к крану и тщательно вымыл руки с мылом. Между тем азан заканчивался. Голос муэдзина затихал. Оставались считанные секунды. И дождь сделался мельче. Исмаил взялся за ручку крана, а кран не закрывался. И тут Исмаилу пришла мысль совершить ритуальное омовение. Он решил прочесть намаз, а для этого следовало совершить омовение. Однако он не знал его порядок, забыл, что следует мыть вначале, руки или лицо. Колебался. Потом сказал сам себе: ясно же, что разумный человек сначала вымоет руки, а уж потом лицо! И помыл руки, подставляя их под кран до локтя и выше локтей. Потом сполоснул лицо. Торопливо обмыл также голову и ноги. Вспомнил, что ошибся, сначала надо было вымыть лицо, затем — руки. Но ему не захотелось опять начинать сначала. Он поднял лицо к небу, чтобы капли дождя омыли его. Мелкий-мелкий дождик капал на его лицо. Ему стало щекотно. Засмеявшись, он сказал: «Ну и омовение! Каноническое из канонических!» Он быстро вытер полотенцем руки и лицо и побежал к двери дома. На этот раз она открылась, и он вошел в комнату. Коврики для намазов были в комоде, который открывался и закрывался с громким скрипом. Исмаил постарался достать коврик как можно тише. Точного направления киблы он не знал. Он видел, что мать читала намаз, стоя лицом ко двору. Так же и он встал. Хотел произнести сначала азан и вступление, но передумал. «Если через громкоговоритель так красиво прочли, зачем еще я буду?» Сразу перешел к самому намазу, подняв обе руки и поставив ладони позади ушей, и произнес формулу прославления, «Аллах велик».
Однако он запутался — словно неопытный водитель, который включил не ту передачу. Сделал два раката. Однако он не знал, что нужно говорить во время поясного и земного поклонов. Он говорил все то, что помнил, и скоро закончил намаз. Однако, закончив, подумал, что забыл о воздевании рук. Сидя на коленях, он поднял обе руки, посмотрел на вспученный потолок комнаты и на извилистые линии на своих ладонях, однако он, опять же, не знал твердо, какими словами заканчивать молитву — так же, как не уверен был в ее начале. Он закрыл лицо ладонями. опустил голову и тихо заплакал. Хотел закончить молитву и встать, но не мог. Рыдания стискивали его горло и не давали встать. В конце концов он не выдержал и застонал. Чтобы не разбудить мать и Махбуба, пытался сдержать рыдания, но от этого делалось только хуже. Он невольно раскачивался и всхлипывал. Его ладони намокли от слез. Ему казалось, что веки его вспухли, а глаза вылезают из орбит.
Он прижался лбом к мохру и попытался сжаться, скрючиться, сгруппироваться, уменьшиться. Он всхлипывал в голос. Глаза его были закрыты. Громадные волны света, разноцветные, вставали перед его глазами, сплетались и свивались и, как водяные валы, накатывали на него друг за другом и отступали. В его ушах бушевало море. Сделалось так, словно повсюду кругом — вода небесного цвета, а из-за накатывающихся волн появились знакомые глаза и смотрели на него. Глаза были встревожены. Они глядели с тоской.
— Ты — кто?
— …
Он сильнее прижал лоб к мохру и простонал:
— Помоги мне, Аллах, помоги мне!
Голос матери заставил его оторвать лоб от мохра и сесть прямо. Он вытер глаза. Из-за слез фигура матери казалась ему дрожащей и расплывающейся.
— … Напугал ты меня. Думаю, что происходит? Кто рано поутру тут рыдает? — мать приблизилась к нему и положила руку ему на лоб. — Простудишься, вставай, есть еще время поспать. Я тебя разбужу.
Он еще раз вытер глаза и с трудом встал.
— Может, ты все-таки скажешь мне, в чем дело, почему исхудал весь, что изводит тебя? Работа тяжелая, поругался с кем-то, кто-то обидел тебя, не дай Бог? Поговори же со мной, душа родная. Ты день за днем, день за днем сходишь на нет. Ну скажи ты мне о своей проблеме, я голову себе пеплом посыплю!
Исмаил убрал на место молитвенный коврик и ответил:
— Не тревожься, ничего страшного, все будет хорошо.
— Пока хорошо станет, я сдохну!
Исмаил лег в постель. Скоро пора будет на работу. Дождь прекратился. В окно он видел движущиеся облака.