В постели, рядом с ней, он был прекрасен.

Когда любишь, когда заботишься, когда кого-то боготворишь, то можешь наблюдать сон возлюбленного так же, как и его походку, жест, игру солнца на волосах, смех, как он пьет воду из чашки, даже когда не смотрит на тебя-даже неподвижность, даже сон.

Она наклонилась ближе, сдерживая дыхание, и посмотрела на его веки. Вообще, веки у людей бывают иногда полными, или набрякшими, или слегка покрасневшими-эти же были и тем и другим, но еще и прикрытыми. Если посмотреть пристальнее — там, где они изгибаются, — живет свет, словно крошечные копья, стоящие сомкнутыми радами.

Все так хорошо, настолько замечательно, что она позволила себе в восхищении усомниться в реальности этой действительности. Но одновременно у нее на мгновение возникло желание поверить себе самой, что это действительно реальность. Правда. Что наконец-то это произошло. Все, что прежде она имела от жизни, все, о чем мечтала, каждое ее желание-исполнялось, стоило лишь захотеть.

Появлялся восторг, гордость или удовольствие, от обладания новым даром, привилегией или предметом, впечатлениями: ее кольцо, шляпка, игрушка, поездка в Тринидад. И все же, каждый предмет преподносился ей (до сих пор) на блюде, называвшемся «да, ну конечно же». И разве она не хотела того? Но, теперь, он, величайшее из всех ее желаний, когда-либо существовавших.

Первое в ее жизни, ставшее необходимостью.

Наконец-то, после долгого (а сколь долгого) ожидания, он был рядом с ней, раз и навсегда. И никогда, никакого клейма «да, ну конечно же». Теперь он был ее личным чудом, такой живой и любящий.

Ей казалось, что он был наградой всего: ее семьи и предков, известных столь немногим и ощущаемых очень многими. Ей представлялось, что все, что она до сих пор делала или чувствовала, все вело к этому. Любовь к нему, его смерть и возвращение к жизни — все было ради этого мгновения, потому что так должно было быть.

Это сейчас, принадлежащее ей. Он представлялся ей самой жизнью, всей ее красотой, такой прекрасный, рядом с ней. Теперь она была уверена, могла поверить…

— Я верю, — выдохнула она. — Я верю…

— Во что? — спросил он, даже не шелохнувшись.

— Дьявол, я думала — ты спишь!

— Ну да, спал. Но все же ощутил на себе чей-то взгляд.

— Я не смотрела, — мягко возразила она. — А только наблюдала.

Она видела, что веки его неподвижны и не заметила, их шевеления, но теперь меж ними лежала узкая полоска серого холодного алюминия его удивительных глаз. В следующее мгновение он посмотрит на нее-их глаза встретятся и все будет также, как и тогда (ото будет тот же металлический снаряд, пронзивший ее в первый раз). И все же ей казалось, будто все происходит снова. И внутри нее любовь забурлила с новой силой, подобно термоядерному взрыву, такому чудовищно прекрасному, такому огромному…

…И подобно самой ужасной вещи на земле, безо всякой паузы, это сияние изменилось, от всей палитры любви к тонам ужаса и краскам катастрофы…

Она выкрикнула его имя…

И серые глаза распахнулись широко-широко, в испуге и удивлении за ее страх. Затем он рассмеялся. И вдруг, без всякой паузы, изгиб его смеющихся губ сменился судорогами муки, они раскрылись слишком широко, в то время, как зубы плотно сжались и сквозь них он застонал от боли. Он упал на бок, его согнуло, и он снова застонал от боли, задыхаясь, словно уносимый прочь от нее, недостижимый теперь даже для нее.

Она закричала. Она закричала. Она…

Биографию Уайка найти довольно трудно. Это же касается и четырех последующих поколений. Причем с каждым из них все труднее.

Чем больше становились владения Уайка, тем менее заметной становилась сама семья, ибо так пожелал сам Кэп Гамалиэль Уайк, после того, как его собственная совесть одержала над ним победу.

А человеком он был предусмотрительным.

Это случилось с ним после того, как он отошел от дел, связанных с тем, что для приличия называлось «торговля черной патокой». Его корабль — а позже — целый флот, — перевозил прекрасный ром приготовленный из мелассы, из Новой Англии в Европу, а из Вест-Индии в Новую Англию — ту же мелассу.

И естественно, желательно бы иметь окупающий себя груз, необходимый для перехода в западном направлении, чтобы замкнуть третью сторону столь прибыльного треугольника. Вряд ли мог быть груз лучше, чем африканцы из Вест-Индии, для выращивания сахарного тростника и работы на мельницах, где получали мелассу.

Невообразимо богатый, отошедший на время от дел, он, казалось, удовлетворился жизнью среди своей родни, носил на своих плечах куртку из тонкого сукна с шелковистой отделкой и белоснежное льняное белье, словно прирожденный феодал, ограничившись в украшении собственной персоны лишь массивным золотым кольцом и маленькими квадратными золотыми застежками у колен. Трезвомысляще ведя деловые разговоры, чаще о мелассе, (о роме — редко), ну а о рабах — никогда, он жил со своей запуганной женой и молчаливым сыном, пока однажды она не умерла и что-то — возможно, одиночество — снова сомкнуло его мозг с зоркими глазами и заставило осмотреться вокруг. Его начало раздражать лицемерие людей, а он был достаточно честен, чтобы испытывать то же по отношению к себе. Ощущение совершенно новое, чего не мог сам отрицать, но и перенести тоже. И, оставив сына на попечение домашних, взяв только самого близкого слугу, он отправился на девственную природу в поиск утраченной души.

Девственной природой назывались Виноградники Марты. Долгой суровой зимой, в ненастную пагоду, старик сидел у огня, когда же светлело — вышагивал по берегу, закутанный в четыре огромные серые шали, с медным телескопом под мышкой, со своими практичными мыслями, ведущими неустанный спор с собственными же признаниями. А поздней весной он вернулся в Вискассетт; язык его обрел грубоватую уверенность, а лаконичность почти переросла в молчаливость. Он распродал (как писал пораженный современник) «все, что было на виду» и забрал своего сына — запуганного, послушного одиннадцати летку — назад в Виноградники, где под аккомпанемент рокочущих волн и кричащих чаек, преподал сыну такие уроки, по сравнению с которыми образование Уайков, во всех четырех поколениях, осталось бы простым дополнением.

Ибо в своем укрытии среди штормов, одиночества своего внутреннего «я» и Виноградников, Гамалиэль Уайк пришел к соглашению с самим Декалогом.

Он никогда не подвергал сомнению Десять Заповедей и никогда сознательно их не нарушал.

Как и многие до него, соотносил удручающее состояние мира и грехи его обитателей к отказу следовать этим заповедям. Но, в раздумьях, как он наконец набожно заключил, сам Господь недооценил глупость человечества.

И тогда он предпринял исправление Декалога добавлением: «или служить причиной…» к каждой заповеди, для облегчения людям работы с ними:

«…или не послужи причиной того, чтобы имя Господа поминалось всуе».

«…или не послужи причиной свершения воровского дела».

«…или не послужи причиной содеяния прелюбодейства».

«…или не послужи причиной бесчестия отца твоего и матери твоей».

«…или не послужи причиной свершения убиения».

Но откровение пришло к нему с последней заповедью. Ему вдруг стало ясно, как божий день, что вся человеческая ересь — зависть, вожделение, войны, бесчестия, — происходили из почти полного неуважения человечества к этому закону и его дополнению.

«…Не возжелай… и не послужи причиной алчности».

Его озарило, что возбуждение алчности в другом-такой же смертный грех, как убийство или побуждение его смерти. И все же, по всему миру процветали империи, строились прекрасные яхты, великолепные замки, висячие сады, гробницы, устанавливались дары колледжам-все для побуждения зависти или алчности менее одаренных (наделенных) или имевшие тот же эффект, каковы бы ни были мотивы.

Так что для человека, столь богатого, как Гамалиэль Уайк, одной возможностью разрешения внутреннего конфликта был путь Св. Франциска, но (хотя сам не хотел признать и даже мысли допустить) он скорее бы отверг Декалог и свои поправки, все окружавшие писания и свою скрюченную правую руку, чем вступил бы в такое противоречие со своей врожденной жаждой наживы Янки.

Другая возможность — взять все свои богатства, да и зарыть в пески Виноградников Марты, чтобы они никого не вводили в искушение. Но подобная мысль вызывала у него ощущение песка в горле и чувство удушья.

Для него деньги были одушевленными и не должны были вставать на пути.

Вот таким образом он и пришел к поразительному ответу: делай свои деньги, радуйся, получай удовольствия, но никогда ни кому не позволяй знать об этом. Желание, заключил он, как жены соседа, так и осла соседа, предполагало знание об этих владениях.

Ни один сосед не мог бы пожелать ничего, принадлежавшего ему, если этому чему-то нельзя дать имя.

И тогда обрушил Гамалиэль вес, подобный глыбе гранита и силу, подобную тяготению, на разум и душу сына своего Уолтера, и породил Уолтер Джедедию, и породил Джедедия Кайафа (который умер) и Самуэля, и Самуэль породил Зебулона (который умер) и Сильву.

Так что, наверное, настоящее начало истории о том, как парень стал собственной матерью, надо отнести к Кэпу Гамалиэлю Уайку и его отполированному песком, глубочайшему, как бездна океана, камнеподобному откровению.

…упал на бок, в постель и согнулся, застонал, задыхаясь от боли, застонал, задыхаясь, уносимый прочь от нее, даже от нее, недостижимый для нее.

Она закричала. Она закричала. Она заставила себя подняться, отступить от него, и совершенно нагая побежала в гостиную, где схватила телефон цвета слоновой кости:

— Кеогх! — закричала она, — во имя Бога, Кеогх!

…и назад в спальню, где он лежал, издавая раскрытым ртом ужасное а…, а…, а она терзала свои руки, попыталась взять его и ощутила, что рука сжата мукой и ничего не чувствует. Она позвала его, еще и заплакала.

Звонок прозвучал с непозволительной деликатностью.

— Кеогх! — закричала она и вежливый звонок деликатно — шиш — ответил ей снова — замок, о проклятый замок… подхватив свой пеньюар, побежала с ним в руке через комнату для одежды, через гостиную и холл, фойе, и рывком распахнула дверь. Она втащила Кеогха внутрь, прежде, чем он смог отвернуться, просунула одну руку в рукав одеяния и закричала:

— Кеогх, пожалуйста, ради Бога, Кеогх, что с ним? — и полетела в спальню, и он бросился следом, не отставая.

Затем Кеогх, председатель советов директоров семи крупнейших корпораций, член советов еще дюжины других, главный менеджер тихой семейной холдинговой компании, подошел к постели и сосредоточил свой холодный голубой взгляд на лежащей на ней в муках фигуре.

Затем слегка покачал головой.

— Ты позвала не того человека, — выпалил он, и побежал назад в гостиную, оттолкнув с пути девушку, словно уже был машиной, несущейся по шоссе. Там он подобрал телефон и заговорил:

— Вызовите Рэтберна сюда наверх. Сейчас. Где Вебер? Вы не знаете? Хорошо, найдите и доставьте сюда… Меня не волнует. Зафрахтуйте самолет. Купите самолет.

Он бросил телефон и побежал назад в спальню. Подойдя к ней со спины, нежно надел пеньюар на ее плечо, и мягко разговаривая с ней, потянулся, достал ремешок и аккуратно завязал его.

— Что случилось?

— Н-ничего, только…

— Ладно, девочка, давай-ка выметаться отсюда. Рэтберн практически за дверью, да и за Вебером я уже послал. Если и есть врач лучше Рэтберна, то только Вебер, и тебе придется предоставить все им. Идем!

— Я не хочу оставлять его одного.

— Идем! — выкрикнул Кеогх, затем, посмотрев через ее плечо на постель, произнес — он хочет, чтобы ты ушла, разве не видишь? Ему не хочется, чтобы ты видела его сейчас. Правильно? — спросил он, и лицо, отвернувшееся, зарывшееся в подушки, все в поту, обратилось к ним. Судорога свела губы, на стороне, что была им видна. Он еле-еле качнул головой-это скорее было похоже на судорогу.

— И… закройте… плотно… дверь, — прошептал он, едва слышно.

— Идем, — позвал Кеогх. Повторил еще раз. — Идем.

Он потащил ее прочь, она споткнулась. Лицо ее обернулось назад в тоске, до тех пор, пока Кеогх держа ее обеими руками, ударом ноги не захлопнул дверь и за нею не исчез вид постели. Кеогх прислонился к двери, словно задвижки было недостаточно, чтобы держать ее закрытой.

— Что же это? О-о, что же?

— Не знаю, — ответил он.

— Ты знаешь, знаешь… Ты всегда знаешь все… Почему ты не позволил мне остаться с ним?

— Таково его желание.

Охваченная горем, не находя слов, она заплакала.

— Может быть, — произнес он в ее волосы, — он тоже хочет покричать.

Она стала извиваться — о, она была сильной, гибкой, о, да, сильной. Она попыталась прорваться мимо него. Но он не сдвинулся ни на йоту со своего места, и наконец, она заплакала опять.

Он снова сжимал ее в своих руках, чего давно уже не делал, с тех пор, когда еще маленькой девочкой, она сидела у него на коленях. Он держал ее в своих руках и слепо смотрел на индифферентное светлое утро, смутно видимое сквозь облако ее волос. И попытался, чтобы все остановилось — утро, солнце и время…но…

…но есть одна-единственная вещь, сопутствующая только человеческому разуму, и состоит она в том, что он — разум — действует, движется, непрестанно работает только пока живет, Действие его, движение, работа отличаются от деятельности сердца или, скажем, клетки эпителия, тем, что у последних есть свои функции, и при любых обстоятельствах они их выполняют. Вместо функции, у разума есть обязанность, и заключается она в создании из безволосой обезьяны человека.

…И все же, словно желая показать насколько тривиально различие, существующее между разумом и мышцей; разум должен находиться в движении, всегда до некоторой степени изменяться, всегда, пока живет, нечто вроде действующей потовой железы… Сжимая ее, Кеогх думал о Кеогхе.

Биографию Кеогха найти несколько труднее, чем биографию Уайка. Но не потому, что он просто провел половину своей жизни в тени этих баснословных денег, а именно из-за них. Кеогх был Уайком во всем, кроме кровного родства. Уайк владел им, как и всем, чем владел сам Кеогх, что само по себе представляло внушительные размеры. Когда-то он был ребенком, потом юношей, и, если хотел, мог вспомнить, но не испытывал особого интереса. Жизнь началась для него с summa cul laude как в финансовой деятельности, так и в юриспруденции и с полутора лет у Хиннегана и Бача. Затем-удивительное открытие Международного Банка. То невозможное, потребованное от него по делу Цюрих—Пленум, его решение этого конфликта, и тени, все росшие и росшие меж ним и его коллегами, за все годы, в то время как поток света для Кеогха все ширился и ширился, для создания архитектуры всей его деятельности, пока, наконец, он не был допущен к Уайку и ему дали понять, что Уайк был Цюрихом, и Пленумом, и Международным Банком, и Хиннеганом и Бачем. И, действительно, — он был его школой юриспруденции, его колледжем и еще многим-многим. Наконец, шестнадцать — святые небеса — восемнадцать лет назад, когда он стал генеральным менеджером и тени затмили все меж ним и остальным миром, в то время как свет, собственное огромное сияние, открыло почти для него одного, индустриально-финансовый комплекс, беспрецедентный как для страны, где он жил, так и ни с чем не сравнимый в мире.

Но однако, начало, другое начало, наступило, когда совершенно неожиданно, утром, старый Сэм Уайк вызвал его к себе. Тогда он был (хотя и главным менеджером, председателем советов директоров для многих, без чьего-либо знания о том, что все они у него в подчинении), но все еще самым молодым человеком в уединенном офисе.

— Кеогх, — заговорил старый Сэм, — вот мое дитя. Выведи ее в свет. Дай ей все, чего она пожелает. Назад вернись в шесть.

Затем он поцеловал девочку в верхушку темной соломенной шляпки, подошел к двери, остановился, повернулся и рявкнул:

— И если увидишь, что она рисуется или хвастается, то там же на месте хорошенько поддай ей, понял? Меня не интересует, что еще она там будет делать, но не позволяй махать чем-то, что есть у нее, перед кем-то, у кого этого нет. Правило номер один.

Затем он быстро вышел, оставив пораженного, молчащего молодого повергателя гор, застывшим под встречным взглядом одиннадцатилетней девчушки. У нее была чудесная белая кожа, черные до синевы, отливающие шелком, волосы и ровные густые брови.

Summa cul laude, поступление к Хиннегану и Бачу — были началами, о которых он знал. А то, что это было таковым, он понял далеко не сразу, не более того, вряд ли понял, что только что услышал современную версию закона Кэпа Гамалиэля «Не возжелай… побуждай алчность».

Тогда он лишь мог стоять, приведенный в замешательство. Затем он извинился, направился в кабинет казначея, где выписал чек и освободил небольшую коробку для денег от ничуть не мелкого содержимого. Затем надел свою шляпу, пиджак и вернулся в кабинет президента. Не говоря ни слова, дитя поднялось и последовало за ним к двери.

Они позавтракали и провели полдня вместе, и вернулись назад к шести. Он купил все, чего она хотела в одном из наиболее дорогих магазинов Нью-Йорка. Он посетил все места развлечений, куда она просила ее сводить.

Когда все закончилось, он вернул толстую пачку кредиток в небольшую коробку для денег, в которой стало меньше одним долларом и двадцатью пятью центами, которые он уплатил. Ибо в магазине — самом большом магазине мира — она тщательно выбрала мячик из губчатой резины, который упаковали для нее в кубическую коробку, и которую она все оставшееся время проносила, держа за перевязь.

Позавтракали они с ручной тележки. Он съел один hot dog с кислой капустой, она — два — с острой приправой.

Они проехали вверх по Пятой Авеню, в верхнюю часть города на двухэтажном, с открытым верхом, автобусе.

В Центральном Парке они отправились в зоосад, где купили один пакетик с арахисом для девочки и голубей и еще один пакетик с кексиками для девочки и медведей.

Затем на другом двухъяруснике они вернулись назад в нижнюю часть города, и — так прошло полдня.

Он помнил совершенно четко, как она тогда выглядела: королек в соломенной шляпке, правда, если по большому счету, очень ухоженный королек. Не мог он лишь вспомнить, о чем они тогда говорили, если вообще о чем-то особенном говорили. Он уже приготовился позабыть об этом эпизоде, или по крайней мере, аккуратно определить его в свой мысленный сейф в файл под именем — «мелочи», «разное», «закрыто», когда неделей позже, старый Сэм кинул ему пачку бумаг и приказал прочесть их, потом прийти и задать вопросы, если он сочтет что таковые появятся. Единственный вопрос пришел ему в голову, когда он прочел их:

— Вы уверены, что хотите предпринять все это? — и был не тем вопросом, который можно задать старому Сэму. Поэтому он обдумал его очень внимательно, осторожно и пришел к другому:

— Почему меня? — и старый Сэм внимательно осмотрел его снизу доверху и пробурчал:

— Ты ей нравишься, вот почему.

Так и получилось, что Кеогх и девочка целый год прожили в одном из небольших городков на Юге, где располагалась хлопкопрядильная фабрика. Кеогх работал в магазине компании. Девочка — на мельнице — двенадцатилетние девчушки работали в те времена на хлопкопрядильнях Юга. Она работала в утреннюю смену и половину вечерней, посещая днем школу в течение трех часов. До десяти часов вечера, по субботам, они смотрели на танцы с боковых скамеек. По воскресеньям посещали баптистскую церковь. Пока они там жили, их фамилией была Хэррис. Кеогх обычно очень волновался, когда не видел ее, но однажды, когда она пересекала по узкому мостику циркуляционный отстойник для использованной воды — что-то вроде сверхбольшого колодца позади прядильни, мостик сломался и она упала в воду. Но еще до того, как она смогла набрать в грудь воздуха, чтобы закричать, откуда-то материализовался негр-истопник, в действительности — из угольного бункера — и прыгнул туда же, схватил и передал ее наверх мгновенно возникшей толпе. Кеогх примчался сломя голову из магазина, в тот момент, когда кочегара уже вытаскивали, и, убедившись что с девочкой все в порядке, склонился над мужчиной, чья нога была сломана.

— Я — мистер Хэррис, ее отец. Вы получите за это вознаграждение. Как вас зовут?

Мужчина поманил его поближе, и когда Кеогх нагнулся, несмотря на боль, усмехнулся и подмигнул.

— Вы не должны мне ни цента, мистер Кеогх, — пробормотал он. Позже Кеогх мог бы разгневаться при подобном признании, и немедленно бы уволил человека: в этот же первый раз он наполнился удивлением и облегчением. Помимо всего прочего, ему теперь стало легче, когда он понял, что ребенок окружен работниками Уайка, работающими на земле Уайка, на фабрике Уайка, платившими Уайку за свои дома.

В надлежащее время год подошел к концу. Кто-то другой принял у него дела, и девочка, теперь уже под именем Кевин и с полностью новой биографией, в случае, если кто-то вдруг поинтересуется, направилась на два года в совершенно исключительный колледж в Швейцарии, для завершения образования, откуда она прилежно писала письма мистеру и миссис Кевин, которые имели большие земельные владения близ гор Пенсильвании, и в свою очередь, прилежно ей отвечали.

Кеогх вернулся к своей работе, которую обнаружил в отличном состоянии. Каждая из заключенных в течении года сделок кратко и прекрасно описанная для него, и дополнительная плата, переведенная на один из его счетов поразила Кеогха больше, чем сумма, имевшаяся на счете.

Однако он тосковал по девочке каждый из дней всех этих двух лет. Беспокойство, которое он не мог объяснить, не пытался обдумать, и ни с кем не обсуждал.

Все Уайки, как однажды пробурчал ему старый Сэм, делали что-либо подобное. Он — Сэм — был лесорубом в Орегоне, затем в течении полутора лет — подсобным рабочим, еще позднее — обычным матросом на танкере-каботажнике.

Возможно, где-то в глубине души, Кеогх надеялся, что когда она вернется из Швейцарии, они снова отправятся ловить зубатку на плоскодонке, или как она будет сидеть у него на коленях, в то время, как он будет страдать на жесткой скамье, во время ежемесячного посещения кинотеатра. Но в то мгновение, когда он увидел ее по возвращении из Швейцарии, понял, что этого уже никогда не будет. Он знал, что достиг какого-то нового уровня: это беспокоило и раздражало его, и поэтому он убирал все — глубоко-глубоко во тьму внутри себя. Он мог это сделать. Сил хватало. А она, — что ж, она обняла его и поцеловала, но когда заговорила, используя свой новый словарь, аккуратный, школьный, отточенный, то показалась ему странной и внушающей благоговение. Даже любимый ангел странен и внушает благоговение…

Они были снова вместе довольно долго, но уже без объятий. Он стал мистером Старком в Кливлендском офисе брокерской конторы, а она жила у пожилой четы, посещала местный университет и выполняла частично работу секретаря в его офисе. Именно тогда она изучила все тонкости бизнеса, поняла весь его размах. Он будет принадлежать ей. Бизнес стал ее собственностью, когда они были в Кливленде: старый Сэм умер совершенно неожиданно. Они незаметно ускользнули на похороны, но вернулись назад, на работу, в понедельник. Они оставались там еще в течении восьми месяцев — ей еще многому предстояло научиться. А в конце года она поступила в небольшой частный колледж и Кеогх совершенно не видел ее в течении целого года.

— Ш-ш-ш, — прошептал он ей, все так же плачущей, и «ш-ш-ш» — прошелестел звонок.

— Врач…

— Иди и прими ванну, — сказал он и подтолкнул ее.

Она извернулась под его рукой и теперь снова смотрела ему в глаза. Лицо ее горело.

— Нет!

— Ты же понимаешь, что не можешь пойти туда, — продолжал он, направляясь к двери. Она еще раз взглянула на него, но ее губы снова начали дрожать.

Кеогх открыл дверь.

— В спальню.

— Кто?..

Затем врач увидел девушку, ее стиснутые руки, ее искаженное лицо, и получил на свой вопрос ответ. Это был высокий, седоволосый джентльмен с быстрыми руками, быстрой походкой и столь же быстрыми словами. Он направился прямо через фойе, холл и анфиладу комнат, в спальню. Дверь закрыл за собой. Без всякого обсуждения, каких-либо просьб или отказов. Доктор Рэтберн просто тихо и быстро выключил их из орбиты своего профессионального интереса.

— Пойди прими ванну.

— Нет.

— Идем. — Он взял ее за кисть руки и повел в ванную комнату. В душевом отделении находилось четыре душа; он включил боковой. Второй сверху был с запахом цветущей яблони.

— Давай.

И направился к двери. Она осталась стоять на том же месте, где он отпустил ее кисть, до этого таща ее за собой.

— Давай, — повторил он. — Это тебе поможет. Быстренько

Подождал.

— Или ты хочешь, чтобы я окунул тебя самолично? Могу поспорить, что у меня еще хватит сил, чтобы сделать это.

Она метнула в его сторону яростный взгляд. Возмущение ее тут же исчезло, как только она поняла, чего он пытался добиться. В глазах появилась редкая искорка озорства и, изумительно имитируя какую-нибудь деревенщину из молочного ряда, она произнесла:

— Только сунь свои лапы, тут же настучу шерифу, что я вовсе не твоя законная детка.

Но это усилие стоило ей слишком многого и она снова заплакала. Он вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Он ждал у входа в спальню, когда приоткрылась дверь и из нее выскользнул Рэтберн и тут же захлопнул ее за собой на полустоне-полувздохе.

— Что это? — спросил Кеогх.

— Подождите минутку. — Рэтберн направился к телефону. Кеогх добавил:

— Я послал за Вебером.

Рэтберн остановился на полпути столь резко, что со стороны это могло показаться смешным. — Ого! — воскликнул он. — Совсем неплохой диагноз для юриста. А есть вообще что-нибудь, чего бы вы не могли сделать?

— Я не понимаю о чем вы говорите, — раздраженно ответил Кеогх.

— О, а я думал, вы знаете. Да, опасаюсь, что данный случай в епархии Вебера. А что вас заставило предположить?

Кеогх содрогнулся.

— Я видел однажды, как подручный на мельнице получил удар ниже пояса. Я знаю, что он такого удара не получал. Так что же это, действительно.

Рэтберн бросил быстрый взгляд округ себя.

— А где она?

Кеогх показал на ванную.

— Я посоветовал ей принять душ.

— Хорошо, — ответил врач. Но голос свой все же понизил:

— Естественно, я не могу сказать без дальнейшего освидетельствования и лаб…

— Что это? — потребовал Кеогх негромко, но с такой яростью, что Рэтберн даже отступил на шаг назад.

— Это может быть хориокарценома.

Кеогх устало покачал головой.

— Мне — поставить диагноз? Я даже и произнести-то четко не смогу. Так что же это? — и тут же мгновенно замолчал, словно уловив слово из воздуха и позволил ему еще раз пробежать мимо.

— Я знаю, что подразумевает последняя часть.

— Одна из… — Рэтберн сглотнул и попытался еще раз. — Одна из наиболее жестоких форм рака. И она… — Он снова понизил свой голос. — Она далеко не часто проявляется в такой тяжелой форме.

— Короче, насколько это серьезно?

Рэтберн поднял руки и позволил им тут же упасть.

— Плохо, а? Док, а как плохо…?

— Может, когда-нибудь мы и сможем… — Приглушенный голос Рэтберна совсем стих.

Они застыли под пристальными взглядами друг друга, в которых читалась боль.

— Сколько времени?

— Может быть, недель шесть.

— Шесть недель!

— Ш-ш-ш! — Нервно шикнул Рэтберн.

— Вебер…

— Вебер разбирается в физиологии внутренних органов лучше, чем кто-либо. Но я не знаю, поможет ли это. Немного похоже на… ваш, э-э, дом, который поражен молнией, разрушившийся и сгоревший до основания. Вы можете исследовать его обломки, посмотреть сводку погоды и, э-э, узнать, что именно произошло. Может, когда-нибудь мы и сможем, — повторил он еще раз, но настолько безнадежно, что Кеогх, сквозь накатывающийся туман ужаса, пожалел его и полусознательно протянул руку. Дотронувшись до рукава пиджака врача, он неуклюже встал.

— И что же вы собираетесь сделать?

Рэтберн поглядел на закрытую дверь спальни.

— То, что… — он сделал жест указательным и большим пальцем. — Морфий.

— И все?

— Послушайте-ка, я же все-таки врач так сказать общего назначения. Спросите лучше Вебера, а?

Кеогх понял, что уже достаточно нажал на этого человека в поисках хотя бы крупицы надежды. И если ее нет, то и нет никакого смысла пытаться ее выдавить. Он спросил:

— А кто-нибудь работает над этим? Что-нибудь новое? Вы не могли бы разузнать?

— О, я это сделаю, сделаю обязательно. Но Вебер столько может вам выдать прямо из головы, сколько бы я разузнал за шесть ме… за долгое время.

Открылась дверь. Она вышла с пустым, ничего не выражавшим взглядом, но порозовевшей, и закутанной в длинный белый махровый халат.

— Доктор Рэтберн…

— Он спит.

— Слава Богу А…?

— Боли нет.

— Но что же это? Что с ним случилось?

— Ну, я не хотел бы утверждать со всей уверенностью… Мы ждем доктора Вебера. Он узнает.

— Но — но он…?

— Он проспит целые сутки.

— А могу я…?

Эта робость, осторожность, удивила Кеогха — все это так на нее непохоже.

— Могу я его увидеть?

— Он только что уснул!

— Меня не волнует это. Я очень-очень тихо. Даже не притронусь к нему.

— Идите, — вздохнул Рэтберн. Она открыла дверь, и нетерпеливо, молчаливо, проскользнула внутрь.

— Можно подумать, что она пытается удостовериться там ли он.

Кеогх, который хорошо знал ее, заметил:

— Так оно и есть.

Но биографию Гая Гиббона действительно оказалось трудно найти. Ибо он не был выдающимся администратором, который, несмотря на всю его охраняемую анонимность, обладал такой большой властью, что должен был оставлять следы для тех, кто знал куда смотреть и что искать, тех, кто мог поработать и просеить эти детали сквозь мелкое сито. Точно так же Гай Гиббон не являлся и наследником от рождения бессчетных миллионов, не был он и прямым потомком ряда финансовых великанов.

Происходил он оттуда же, откуда большинство из нас: из средних слоев или верхнесредних, или верхненижних средних, или нижне верхне средних или из какой-то другой неопределенной точки посреди постоянно перемещающихся слоев общества (чем больше их изучают, тем меньше в них разбираются). В конце концов он принадлежал к клану Уайков всего восемь с половиной недель. О, голые детали не слишком трудно отыскать (например — дата рождения, успеваемость в школе) и определенные основные факты (занятия отца, девичья фамилия матери), так же как и маме — другой (развод или смерть родственников). Но биография, настоящая биография, не ограничивающаяся описанием, которая объясняет человека — и это удается немногим-вот это-то предприятие нелегкое.

Можно смело предположить, что наука способна сделать то, чего не может вся королевская конница и вся королевская рать — склеить разбитое яйцо. Предоставьте ей достаточно оборудования и достаточно времени… но разве не то же самое: «Дайте достаточно средств и денег?» Ибо деньги могут быть не только средством, но и мотивом. Поэтому, если на проект израсходовано достаточно денег, то наверное можно снять последний покров таинственности с истории жизни человека, молодого человека из (как сказали бы снобы) ниоткуда, как бы ни был он недолго — хотя и близко — знаком.

Совершенно ясно, что самым важным событием в жизни Гая Гиббона стала его первая встреча с кланом Уайков, и подобно многим до и после него, он тогда не имел ни малейшего представления, что встретился с ними. Это случилось, когда Гаю было около двадцати, и он с Сэмми Штейном залез в чужие владения.

Сэмми был его школьным приятелем, и в тот день, он хотел сообщить ему какую-то тайну. И очень настаивал на вылазке, но объяснить в чем дело, отказывался. Сэмми был плечистым, добродушным и в разумных пределах безвольным парнем, чья близкая дружба с Гаем основывалась почти исключительно на притяжении противоположных полюсов. И, поскольку, из многих видов устраиваемых ими забав, самыми забавными считались посещения чужих владений. И в данном случае ему хотелось открытие своей тайны проделать именно таким образом.

«Посещение чужих владений», в виде развлечения, придумалось само собой, когда они еще ходили в школу. Оба парня жили в большом городе, окруженном (в отличие от большинства современных) старыми, а не новыми пригородами. Сюда же входили и крупные — а в некоторых случаях — более чем крупные владения и особняки. Им доставляло величайшее удовольствие перелезть через ограду или стену и, проникшись глубоким уважением к собственной храбрости, проскользнуть через поле или лес, лужайку или дорогу, подобно разведчикам-индейцам на территории поселенцев. Их дважды ловили, один раз спустили собак — трех боксеров и двух мастифов, которые безусловно разорвали бы их на мелкие кусочки, не будь у ребят больше везения, чем быстроты — а один раз добродушная маленькая старушка чуть не до тошноты закормила их своими бутербродами со студнем и привязанностью одинокой леди. Но в воспоминаниях о приключениях, эти два пленения придавали лишь остроты; две неудачи на сотню удач (ибо многие из владений посещались часто) — таким послужным списком стоило гордиться.

Поэтому они проехали на троллейбусе до конца маршрута, милю прогулялись и направились прямиком туда, где дорога сворачивала у скромного знака «Посторонним проход запрещен», хотя и дорогого с «виду изготовления, но и высокой степени обшарпанности. Они проследовали через небольшой дикорастущий лесок, и, наконец, подошли к неприступной с виду гранитной стене.

Сэмми обнаружил стену неделю назад, бродя в одиночестве. Прежде, чем бросить ей вызов, дождался, когда его сможет сопровождать Гай, и Гая это тронуло. Также глубоко взволновала его и сама стена. Всякому сооружению такого размера давно уже полагалось быть найденным, изученным, осажденным, подвергнутым штурму и покоренным. Но эта стена была не только высокой, длинной или таинственной, но также и далекой от суеты и незаметной. С ней не соприкасалась ни одна дорога, кроме небольшого подъездного пути-примитивного, петлявшего и ведущего к окованным железом прочным дубовым воротам, без единой щелки, куда можно было бы заглянуть.

Они не могли ни влезть на нее, ни проломить — и все же преодолели ее. Древний клен по одну сторону стены словно взялся за руки с каштаном на другой стороне, за гребнем стены, и они перелезли, словно пара белок.

Они, подобно привидениям, посетили множество выдающихся владений, но никогда прежде не видели такой ухоженности, причесанности, такой приглаженности земельного участка и, как сказал Сэмми, лишившись от благоговения своей обычной бесцеремонности, когда они стояли в беседке из мрамора, выходящей на пышные зеленеющие акры подстриженной лужайки, рощу самшита, похожие на парки леса, ручьи с японскими мостиками, с причудливыми каменными садиками на излучинах:

— Черт побери! И все это — на много миль вокруг.

Они немного побродили в первый раз и узнали, что в конце концов там водились люди. Невдалеке они увидели трактор, тащивший несколько косилок по одному из пышных зеленых полей (владельцы несомненно называли его лужайкой). Машины, редкие в те времена, оставляли за собой скошенную полосу шириной футов в тридцать.

— И это, — сказал, уставившись на них Сэмми, — не сено.

А потом они увидели дом…

Во всяком случае, мельком. Выбравшись из лесу, Гай почувствовал, как его рванули назад.

— Там дом, — прошептал Сэмми, — нас могут увидеть.

У Гая осталось лишь путаное впечатление белого холма, который и сам по себе был домом, или частью его; башен, башенок, зубчатых стен, бойниц: сказочного дворца, расположенного на этом чудесном пейзаже. Снова увидеть дом им уже не удалось. Его расположили так, что приблизиться к нему скрытно и наблюдать было невозможно. Они буквально лишились дара речи при виде этого дворца, и почти час ни о чем не говорили — увиденное выражали только покачиванием головы. В конце концов они окрестили его „сараем“ и в том же духе впоследствии назвали свое последнее открытие — „купальная лужа“. Она находилась за ручьем и лесистым холмом. Еще два холма вздымались на границе с лесом, и между ними тремя и угнездился пруд. Даже скорее озеро. В плане оно приблизительно имело очертания буквы „Г“, со всех сторон окруженное тенистыми заводями, гротами с незаметными каменными ступеньками, ведущими то к украшенным цветами павильонам деревенского типа, то к сокрытым лесным полянам, содержавшим настоящие ухоженные садики.

Но озеро, „купальная лужа“…

Они искупались, стараясь плескаться как можно тише и держась поближе к берегу. Исследовали две заводи справа (крошечный водопад и такой же пляж с явно привезенным золотистым песком) и три слева (одна квадратная, облицованная кафелем цвета патины, с черной остекленной вышкой, высотой футов в двадцать, нависавшей на водой; маленький пляж с белоснежным песком; и та, в которую они не посмели зайти, опасаясь повредить флот из самых настоящих парусников, размерами не более фута каждый, стоявших на якорях; они бродили по воде, пока не продрогли до костей, разглядывая, разинув рот, миниатюрную модель порта с маленькими тачками на улицах, фонарями и старомодными домами). А потом, усталые, голодные и потрясенные до глубины души, отправились домой.

И тут Сэмми открыл хранимую им тайну — которая, по его мнению, заслуживала, именно такого выдающегося дня: оказывается, он собрался на завтра сбежать из дому и попытаться присоединиться к Шенно в Китае.

Ошарашенный Гай сделал единственный жест, до какого смог додуматься: он, как и подобало верному товарищу, поклялся больше не посещать чужих владений до возвращения Сэмми.

— Смерть при хорикарценоме, — начал доктор Вебер, — наступает в результате…

— Но он — не умрет, — перебила она. — Я не позволю ему.

— Дорогая моя, — доктор Вебер был невысоким человечком с круглыми плечами и ястребиным профилем. — Я не хочу быть жестоким. Используя любые эвфемизмы, я могу породить лишь фальшивую надежду. Или я мог бы сделать то, о чем вы меня попросили — объяснить положение и сделать прогноз. Но я не в силах выполнить и то и другое вместе.

Вклинился доктор Рэтберн:

— Почему бы вам не уйти и отдохнуть? Потом я к вам зайду, когда мы все здесь закончим и обо всем расскажу.

— Я не хочу отдыхать, — яростно выпалила она. — И я не просила вас, доктор Рэтберн, ограждать меня от подробностей. Просто я сказала, что не позволю ему умереть. В этом утверждении не ничего, что удерживало бы вас от сообщения всей правды.

Кеогх улыбнулся. В этот момент Вебер смотрел на него и поразился тому. Кеогх тоже заметил удивление, появившееся на лице врача.

— Я знаю ее лучше, кого-либо из вас, — заявил он с оттенком гордости. Нет необходимости действовать чрезмерно осторожно.

— Спасибо, Кеогх, — поблагодарила она. И, наклонившись вперед: — Продолжайте, доктор Вебер.

Вебер посмотрел на нее. Внезапно оторванный от своей работы за две тысячи миль отсюда, препровожденный в место, о существовании которого он и понятия не имел, великолепие которого со всех сторон атаковало его самоуверенность, встреча с женщиной власти — полной власти — и совершенно за пределами его прежнего опыта… Вебер считал, что его-то уж ничем не удивить. Шок, горе, страх, боязнь утраты, подобные тем, что испытывала она, он, конечно, видел и раньше. Да и какой врач не видел? Но когда Кеогх храбро сообщил ей, что болезнь убивает в течение шести недель, всегда, она все же вздрогнула, закрыла свои глаза на какое-то мгновение и затем тихо произнесла:

— Расскажите мне все, что знаете, доктор, об этой…этой болезни.

И затем, в первый раз произнесла:

— Он не умрет. Я ему не позволю, — и то, как она наклонила голову, как громким голосом произнесла эти слова, заставило Вебера почти поверить ей. Он был даже готов поклясться небесами, что и сам хотел того же. И тогда он понял, что еще способен удивляться.

Он сделал усилие на собой, чтобы как-то отстраниться, на время стать не человеком, не врачом, лечащим именно данного больного, а чем-то вроде справочника. И начал снова:

— Летальный исход при хорикарценоме несколько отличается от того, что бывает при других злокачественных новообразованиях. Обычный рак начинает развиваться в каком-то определенном органе и потом посылает свои цепочки масс дикорастущих клеток через этот пораженный орган. Смерть может наступить в результате прекращения жизнедеятельности этого органа: печени, почек, мозга или еще чего там есть у человека. Бывает, что рак проявляет себя неожиданно и распространяется уже по всему телу, порождая колонии своих клеток в организме. Такой процесс называется метастазами. Смерть наступает в результате отказа многих органов, а не одного. Конечно, может произойти одновременно — как почти полное повреждение органа, зараженного раком, так и эффект метастазов.

С другой стороны, хорио не затрагивает какой-то особо важный орган. Важный скорее для особей рода человеческого, но не для индивидуума. — Он позволил себе сухо улыбнуться.

— Это, наверно, наиболее поразительно утверждение для большинства людей сего дня и века, но, тем не менее — правда. Но половые клетки, хотя и являются одними из наиболее основных и примитивных, имеют некоторые особенности, которыми другие клетки тела не обладают.

— Вы когда-нибудь слышали о такой вещи, как внематочная беременность? — Он адресовал этот свой вопрос Кеогх, который в ответ кивнул головой.

— Оплодотворенная яйцеклетка по каким-то причинам не достигает своего места назначения-матки, вместо этого она прикрепляется к очень тонкой трубке между яичником и маткой. И сперва все идет достаточно хорошо для нее — и именно это факт, я хочу, чтобы вы себе четко уяснили — потому что, несмотря на то, что именно матка предназначена для взращивания зародыша, стенка трубы не только поддерживает развивающуюся яйцеклетку, но еще и питает ее. Формируется то, что мы называем контрплацентой, которая обволакивает зародыш на ранней степени развития и лелеет его. Зародыш, конечно же обладает высокой степенью жизнеспособности и способен хорошо существовать на плазме, которой его снабжает контроплацента. И он растет — растет с фантастической быстротой. Ну, а так как труба очень тонкая — вы с трудом смогли бы просунуть сквозь нее тончайшую из швейных игл — она не может содержать в себе растущий зародыш и разрывается. И если только он не извлечен вовремя, ткани, расположенные снаружи с готовностью принимают на себя работу, которую должны выполнять настоящие плацента и матка, и через шесть—семь месяцев, если мать еще до этого доживет, происходят настоящие разрушения в брюшной полости.

— Ну ладно, теперь назад, к хорио. Итак, участвующие в этом клетки, являются половыми и впридачу канцерогенными, они делятся с бешеной скоростью, без какой-то программы, развиваясь в совершенно безграничном разнообразии очертаний, размеров и форм. Ну, а закон среднего диктует то, что определенное число их-а общее число искаженных клеток — астрономическое — походили на оплодотворенную яйцеклетку. И некоторые настолько схожи, что я лично не возрадовался бы задаче по различению имитаций и настоящих. Тем не менее, для тела, в целом, не имеет значения. Все, что хотя бы отдаленно напоминает оплодотворенную яйцеклетку, способно управлять контрплацентой.

А теперь давайте рассмотрим источник этих клеток. С точки зрения физиологии-это железистая ткань, масса капилляров и вен. Все они вместе зародышевые имитации, вплоть до самой крошечной. А тонкие стенки капилляров легко разрываются от такого усилия и имитации — естественно, лучшие из них, так как ткани предрасположены именно к ним-попадают в капилляры, оттуда — в систему кровообращения.

Есть одно единственное место, откуда их можно удалить и оно богато кислородом, лимфой, кровью и плазмой: легкие. Они с энтузиазмом принимаются за работу по формированию планценты для этих клеток и их взращиванию. Но каждый сегмент, утрачивается для выполнения работы по снабжению крови кислородом. В конце концов легкие отказывают и смерть наступает в результате кислородного голодания.

Вступил Рэтберн.

— Долгие годы хори считалось легочной болезнью, а канцерогенные яичники — побочным эффектом.

— Но рак легких… — начал возражать Кеогх.

— Но это — не рак легких, разве не ясно? Правда, через достаточное время, могло бы и быть так, если найдут метостазы. Но времени никогда не хватает. Хорио не нужно ждать долго, чтобы убить. Вот почему все так скоротечно.

Он попытался не смотреть на девушку — не получилось — и все-таки сказал:

— И наверняка.

— Ну и каково лечение?

Вебер поднял свои руки и позволил им упасть. Это был в точности тот же жест, сделанный ранее Рэтберном, и Кеогх вдруг подумал, не учат ли подобным жестам в медицинских вузах.

— Что-нибудь для снятия боли. Орхидектомия может несколько продлить жизнь больного. Но не спасет его. Прежде, чем проявляются первые симптомы, пошли метастазы. Рак становится генерализованным… и наверное, состояние легких только в милости Божьей.

— А что такое „орхидектомия“? — спросил Кеогх.

— Ампутация, э-э, источника, — неловко ответил Рэтберн.

— Нет! — вскричала девушка.

Кеогх послал ей взгляд, полный сочувствия. Было в нем наверное нечто такое, циничное, непонятное, холодность пополам с раздражением ко всем, кто жил так, как он никогда не мог, имел то, чего он никогда бы не мог иметь. Наверное, пошевелился тот самый великий древний грех, изолированный Кэпом Гамалиэлем в своих проницательных мыслях. Конечно же ампутировать, подумал он, если поможет. Что думаешь, ты стараешься спасти-его способность к деторождению? Как прок в этом сейчас? Но, бросив взгляд в ее сторону, он натолкнулся на нечто полностью отличное от замешанного на романтике ужаса и шока, которые ожидал увидеть. Ее густые прямые брови были сведены вместе, лицо застыло в напряженном раздумий.

— Дайте мне время, — как ни странно звучали эти слова, сказала она.

— Вы действительно должны бы… — начал Рэтберн, но она заставила его замолчать нетерпеливым жестом. Трое мужчин обменялись взглядами и успокоились, словно кто-то или что-то совершенно ясно и недвусмысленно сказал им — подождите. Чего они ожидали, никто из них и представить себе не мог.

Девушка сидела с закрытыми глазами. Проползла еще минута.

— Дэдди обычно говорил, — произнесла она так тихо, что похоже говорила сама себе, — путь можно найти всегда. Все, что нужно — подумать о нем.

Снова наступила долгая пауза, затем она открыла глаза. В них, где-то в глубине чувствовалось какое-то горение и Кеогх почувствовал себя неуютно.

Она сказала:

— Однажды он сказал мне — ты можешь иметь все. Все, что только… возможно… и… единственный путь убедиться в том, что возможность есть, попытаться реализовать ее.

— Нет, не Сэм Уайк, — произнес Кеогх. — Это сказал Кеогх.

Она облизала пересохшие губы и по очереди она посмотрела на каждого из присутствовавших. Но, казалось, никого не видела.

— Я не позволю ему умереть, — твердо заявила она. — Вот увидите.

Сэмми Штейн вернулся два года спустя на побывку, полный планов поступления в ВВС. Из него в Китае, как он выразился, повышибли дурь, да и много другого тоже. Но он остался прежним Сэмми в достаточной мере, чтобы составлять чудесные дикие планы посещения чужих владений; и они знали, куда именно направятся. Однако новый Сэмми потребовал сперва выпивку и девку.

Гай, уже два года как окончивший школу и зарабатывавший себе на жизнь, по природе своей не пьяница и не бабник, согласился очень охотно. Сэм, казалось, сперва забыл про „купальную лужу“ и пол-вечера они сидели в местном, довольно неплохом универмаге с баром и танцплощадкой. Гай уже отчаялся, что Сэм когда-нибудь вспомнит про него, как тот сам заговорил, напомнив Гаю, как однажды тот написал ему, Сэму, письмо, спрашивая, а случилось ли все то с ними на самом деле. Гай, в свою очередь, про письмо забыл, и после они неплохо провели время, „вспоминая былое“ — и решили на следующий же день отправится в то самое чужое владение, прихватив с собой обед. И отправиться пораньше.

Затем последовало шумное знакомство с несколькими девушками, и еще много выпивки, так что выбравшись где-то после полуночи из тумана и движения, Гай очутился на тротуаре, глядя как Сэмми запихивает девицу в такси.

— Эй, — окликнул он, заплетающимся языком, — как насчет, сам знаешь, „купальной лужи“?

— Я — как часы, можешь на меня рассчитывать, — нескромно рассмеялся Сэмми. Девица потянула его за руку, он стряхнул ее и зигзагообразным курсом подошел к Гаю.

— Слушай, — с трудом подмигнул он, — если получится — а у нас получится — я не направлюсь ни в какие ранние отправки. Вот что я тебе скажу — езжай туда один, там и встречай меня у того знака, который советует не лезть, а не то мы тебе всыпем. Скажем, часов в одиннадцать. Если я не смогу добраться к тому времени, то я либо умер, либо что-либо подобное.

Он проорал в такси:

— Ты собираешься меня пристукнуть, милашка?

На что девица отозвалась:

— Да, если ты сейчас же не сядешь в такси.

— Видишь, что я имею в виду? — с пьяной нелогичностью сказал Сэмми. — Я должен ехать, чтобы меня кокнули.

И он таким же зигзагом направился к такси, что вовсе не было необходимым — до машины было рукой подать. Больше в ту побывку Гай его не видел.

Что Сэмми не придет, принять ему оказалось трудно, потому что не было какого-то особенного момента, когда он это понял. Он добрался до места с десятиминутным опозданием, после того, как приложил нечеловеческие усилия, стараясь успеть. Желудок болел с непривычки к обильным возлияниям, глаза саднило, а суставы ломило с недосыпа. Он знал — вероятность, что Сэмми еще не приехал, а может и вообще не приедет — еще больше. И все же не давала покоя существовавшая мысль. А вдруг он приехал пораньше и отправился прямиком на место? Прождав целый час и еще несколько минут, пока на небольшой дороге не прекратилось всякое движение, Гай углубился в лес один, мимо знака „Посторонним вход воспрещен“, подойдя к стене. Сперва у него были трудности с поиском тех двух деревьев, а одолев стену, он некоторое время не мог сориентироваться. Он, конечно, обрадовался, найдя невероятно идеальные лужайки по-прежнему на месте и строго ухоженными, музеи самшита, с бордюрчиками, с дорожками укатанного гравия, красиво петлявшими по лесу. Это удовольствие было не более чем подтверждение уже памятного ему, не более — все равно день уже был испорчен.

Гай добрался до озера примерно за час, усталый, сильно проголодавшийся, недовольный и разнервничавшийся. Такая комбинация заставила его желудок возмутиться подобным насилием, издав гулкий звук. Он присел на берегу и торопливо поел. Он проглотил всю еду, взятую и на себя и на Сэмми, беззаботно побросав остатки в бумажный мешок, проделав все затуманено, словно только что проснувшись. Пирог слегка заплесневел, но он все же съел его. Апельсиновый сок был теплым и уже начал бродить, он выпил и его. А затем из упрямства твердо решил искупаться — ведь именно за этим он сюда и пришел.

Выбрал он пляж с золотым песком. Под густым покровом можжевельника нашел каменную скамейку и стол. Разделся там, и шмыгнул через пляж в воду.

Он собирался всего лишь окунуться, а потом заявить, что искупался. Но, за небольшим мыском слева, находилась прямоугольная бухточка с вышкой для ныряния, и он вспомнил про порт с моделями кораблей; а затем его глаза уловили движение по диагонали через верхнюю перекладину буквы „Г“, очертания которой имело озеро, и он увидел модели — на этот раз не стоящие на якоре, а бегущие — шлюпы, выплывавшие из заводи, пересекавшие ее вход и плывшие обратно в бухту; должно быть их влекло какое-то подводное колесо и бесконечная цепь, они покачивались, когда на них налетал ветер. Он чуть-чуть не рванул прямо к ним, а потом решил не делать глупостей и обойти кругом.

Он подплыл к левому каменистому берегу и начал пробираться вдоль него. Крепко держась за камни (вода здесь казалась бездонной) он завернул за угол и очутился лицом к лицу (буквально; они соприкоснулись) с девушкой.

Она была молоденькой — почти его возраста — и первым возникшим у него впечатлением были два глаза слишком сложной расцветки, голубовато-белые зубы с заостренными клыками, совершенно непохожие на правильность клавиш пианино, считавшихся прекрасными в то время, и рассыпавшаяся по плечам густая шапка темно-каштановых волос. К тому времени, как он прекратил разевать рот и, так как разевая его, пренебрег мыслью вынырнуть из воды, то отключился от внешних впечатлений на миг удушья, до тех пор, пока не почувствовал твердую хватку на своем левом бицепсе, и не оказался возвращенным к камню.

— С-сп-пасибо, — прохрипел он, когда она отплыла на ярд, взбаламутив воду, — Вообще-то мне не положено здесь находиться, — глупо добавил он.

— Мне тоже, полагаю. Я подумала, что вы здесь живете.

— Ух ты, рад слышать. С вашей стороны. Но я — всего лишь нарушитель, парень.

— Я — не парень.

— Это так, фигли-мигли речи, — сказал он, употребив одно из тех глупых выражений, появляющихся у человека, когда он взрослеет, и потом бесследно исчезающих. Она, похоже, совершенно не прореагировала, потому что совершенно серьезно сказала:

— У вас самые прекрасные глаза, какие я когда-либо видела. Они словно сделаны из алюминия. А волосы вьющиеся.

Он не смог толком придумать что ответить, но все ж попробовал. Получилось всего лишь „ну, еще рано“ и они дружно рассмеялись. Она была такой странной, такое непохожей ни на кого. Она говорила спокойно, серьезно, почти без ударений и употребляла совершенно несдержанные идиомы, словно обдумывала чужие мысли и тут же высказывала их, — А также, — сказала она, — у вас замечательные губы. Посинелые. Вам следует выбраться из воды.

— Не могу!

Она с миг подумала, отплыв от него подальше, но затем снова вернувшись на расстояние примерно в ярд:

— Где ваши вещи?

Он показал через узкое горло озеро, которое он оплыл по окружности:

— Ждите меня там, — велела она и вдруг подплыла поближе, настолько близко, что окунув подбородок, смогла заглянуть ему в глаза, — Вы должны ждать меня там.

— О, обязательно, — пообещал он и поплыл к противоположному берегу. Она осталась, держась за камень, смотря ему вслед.

Плавание, усиленное стремление, преодоление дистанции, согрели его и холод с сопровождающей смутной болью уменьшились. Затем он почувствовал укол боли в желудке и подтянул колени, чтобы облегчить ее. Когда он снова попытался вытянуть ноги, то это причинило ему очень сильную боль. Он снова подтянул колени, и боль последовала внутрь, так что о новом распрямлении ног не могло быть и речи. Он еще крепче прижал колени к животу, затем последовала еще более резкая боль. К тому времени он уже сильно нуждался в глотке воздуха. И откинув голову назад, он попытался перевернуться на спину, но при подтянутых коленях все вышло совсем не так, как надо, он наконец вдохнул, что пришлось сделать волей-неволей, но воздух куда-то пропал; он забарахтался вверх, до тех пор, пока растущее давление в его ушах не указало, что вместо этого он плывет ко дну. На него надвинулась чернота, отступила и снова надвинулась; в миг усталости он дал ей навалиться, на мгновение его окружил свет и он втянул в себя одним глотком полные легкие воздуха, а другим — воды и снова его окружила тьма, и на этот раз она осталась…

По-прежнему прекрасный в ее постели, но отуманенный морфием, безмятежный в своем вязком сне, он лежал, а в венах его роились монстры…

В углу комнаты, вполголоса, Сильва разговаривала с Кеогхом. — Ты меня не понимаешь. Ты не понял меня вчера, когда я вскричала при мысли об этой… этой операции. Кеогх, я люблю его, но я — это я. Любить его не значит, что я перестала думать. Любить его значит для меня еще больше, а не меньше. И это означает, что я могу сделать все, что могла и раньше, но только более того, и лучше. Именно поэтому я влюбилась в него. А разве ты никогда не влюблялся, Кеогх?

Он посмотрел на рассыпавшиеся по ее плечам волосы, серьезно взметнувшиеся брови, и сказал:

— Я на эту тему особо не размышлял.

— „Всегда найдется какой-то выход. Все, что ты должен сделать — подумать о нем“. — процитировала она. — Кеогх, я приняла сказанное доктором Рэтберном. После того, как вы вчера ушли, я отправилась в библиотеку и прошлась по некоторым книгам… Они оба правы, Рэтберн и Вебер. И я думала и думала…пытаясь так, как сделал бы дэдди, переворачивая все с ног на голову, искала новый путь мышления. Он не умрет, Кеогх, я собираюсь не позволить ему умереть.

— Но ты сказала, что приняла…

— О, часть его. Большую часть его, если так тебе нравится. Мы все умираем, часть за частью, по крупице, но мы же не волнуемся, ведь отмершие части заменяются. Он скоро… скоро потеряет еще гораздо больше частей, но — когда все закончится, снова будет самим собой. — Она заявила с такой уверенностью, что, наверное, сказанное звучало по-детски. Но если так, это было совсем не детством.

— У тебя есть идея, — с определенностью заключил Кеогх. Как он и говорил врачам, он узнал ее.

— Все эти… эти создания в его крови, — задумчиво произнесла она. — Та борьба, сквозь которую они проходят… они пытаются выжить. А думал ли ты когда-нибудь вот так, а, Кеогх? Они ужасно хотят жить. Подумай об этом. — Его тело тоже хочет, чтобы они жили. Оно поддерживает их везде, где они прижились. Так сказал доктор Вебер.

— Ты на что-то натолкнулась — у тебя что-то есть, — без эмоций заметил Кеогх, — но чтобы это ни было, мне думается, не мне не по нраву.

— Я хочу, чтобы ты возненавидел. Я хочу, чтобы ты сражался с этим. У тебя один из чудеснейших умов, которые я когда-либо знала, Кеогх, и я хочу, чтобы ты продумал всевозможные доводы против. И на каждый довод я найду контрдовод, и тогда мы будем знать, что нам делать.

— Тебе лучше продолжить, — с неохотой произнес он.

— У меня с Вебером этим утром состоялся ожесточенный спор, — вдруг выпалила она.

— С этим че… когда? — он бросил взгляд на часы. — Еще рано.

— Около трех или четырех, наверное. В его комнате. Я отправилась к нему и разбудила.

— Послушай, не смей делать подобных вещей с Вебером!

— Я посмела. В общем, он уехал.

Он поднялся, и редкие пятна гнева загорелись на его щеках. Он сделал вдох, выдох и снова сел.

— Тебе лучше все рассказать.

— В библиотеке, — начала она, — есть книга по генетике. И в ней упоминается об экспериментах над бельгийскими кроликами. Самки были оплодотворены не спермой, а каким-то соляным или щелочным физиологическим раствором.

— Я помню о чем-то таком. — Он привык к ее манере кругами подходить к чему-то важному. Она строила ступени диалога не как рабочий, а как архитектор. Иногда она подносила порции своего строительного материала и складывала их подле строения. Если она и делала так, то значит материал был нужен и пойдет в ход.

Он ждал.

— Самки родили маленьких крольчат и все они оказались также женскими особями. Самое интересное то, что они были практически идентичны друг другу и матери. Рисунок сетчатки глаза был так схож, что даже экспертов можно обмануть их фотографиями. „Невозможная похожесть“ — вот, что сказал один из них. И я разбудила доктора Вебера, чтобы рассказать ему.

— А он сказал тебе, что читал эту книгу.

— Он ее написал, — кротко сообщила она. — И тогда я ему сказала, что если он смог такое сделать с бельгийскими кроликами, он может сделать то же-она кивнула на свою большую постель, — с ним. Затем она помолчала, пока Кеогх отвергал эту идею, потом нашел, что она застряла в голове, подобно занозе, обратил на нее свой мысленный взор, попытался стряхнуть ее прочь, снова, — и не смог, тогда медленно приблизил ее, перевернул, покрутил так и эдак.

— Взять одно из этих… этих созданий, похожих на яйцеклетку, — заставить его расти…

— Тебе не нужно заставлять его расти. Оно само отчаянно хочет расти. У тебя их тысячи. И с каждым часом на сотни больше.

— Боже мой!

— Эта мысль пришла мне в голову, когда доктор Рэтберн предложил операцию. В одно мгновение, подобно чуду. Если ты кого-нибудь любишь, — посмотрела она на спящего, — чудеса происходят. Надо лишь хотеть, чтобы они происходили. — Она посмотрела на него так пронзительно, что он отодвинулся назад в своем кресле.

— Я могу иметь все, стоит только захотеть — и все, что мне необходимо-хотя бы возможность. Нам лишь надо ее реализовать. Вот почему я отправилась к доку Веберу этим утром. Попросить его.

— Он сказал — невозможно.

— Сперва. Через полчаса или около того заявил, что вероятность один шанс к миллиарду или триллиону… но понимаешь, как только он это произнес, то тем самым подтвердил, что возможно!

— И что ты тогда сделала?

— Позволила ему попробовать.

— И значит, поэтому он уехал?

— Да.

— Ты сошла с ума, — он сказал это прежде, чем смог остановиться. Она, казалось, вовсе этому не возмутилась. Она сидела и хладнокровно ждала.

— Послушай, — сказал наконец Кеогх, — Вебер сказал, что эти деформированные — э-э, — создания были похож и на оплодотворенную яйцеклетку. Он никогда не говорил, что это именно так. Он мог бы сказать-что ж, я сделаю за него-что это не оплодотворенные яйцеклетки.

— Но он действительно сказал, что это так — так или иначе, некоторые из них, а в особенности те, что достигли легких — очень похожи. А как близко нужно тебе получить, прежде чем вообще бы нельзя различить?

— Этого не может быть. Просто не может.

— Вебер сказал то же самое. И я спросила, а пробовал ли он когда-нибудь?

— Ладно, ладно! Ничего не выйдет, но лишь для того, чтобы продолжить сей глупый спор, предположим, что ты получишь нечто и оно будет расти. Но нужно питание, должна поддерживаться определенная температура, какое-то количество кислоты или щелочи может убить его… Невозможно что-то такое разместить во дворе.

— Подобное сделано — у одной коровы взяты яйцеклетки и пересажены в другую и получены телята. В Австралии есть один человек, который предполагает выращивать племенной скот от слабых коров таким образом.

— Ты выполнила свое домашнее задание.

— О, еще не все. Доктор Кэррел из Нью-Джерси смог сохранить живую ткань цыпленка в течении пяти месяцев — и утвердил, что может и неограниченно — в питательном растворе, в термостате у себя в лаборатории. И она растет, Кеогх! Она так растет, что ему время от времени приходится срезать ее.

— Сумасшествие! Просто безумие. — пробурчал он. — И что ты думаешь получить, если один из этих монстров дойдет до срока?

— Мы доведем до срока тысячи, — спокойно сказала она. — И один из них будем — им.

Она неожиданно наклонилась вперед, и даже голос ее пресекся. На ее лице проступила какая-то неудержимость, то же и в голосе, и хотя он звучал по-прежнему тихо, это поколебало его:

— Его плоть, его скелет, его тело, будут выращены заново. Его волосы, Кеогх. Его отпечатки пальцев. Его-глаза. Его-его сущность!

— Я не могу… — Кеогх встряхнулся словно взмокшая спаниель, но ничего не изменилось, он по-прежнему был здесь, как и она, постель, спящий и эта ужасающая, невообразимо чудовищная, ошибочная идея.

И тогда она улыбнулась, протянула свою руку и дотронулась до него. Поразительно, но это была материнская улыбка, теплая и ласкающая, с материнской любовью, защищающим прикосновением, голос ее был полон любви.

— Кеогх, если не получиться, то не получится, несмотря на все, что мы сделаем. И тогда ты будешь прав, Я же думаю, что получится. Я этого хочу. Разве ты не хочешь того, чего я желаю?

Ему пришлось улыбнуться, и она улыбнулась в ответ.

— Ты просто молодой дьявол, — страстно выпалил он. — Заставляешь меня бегать туда-сюда. Почему ты хочешь, чтобы я возражал?

— Я — не хочу, — ответила она, — но если ты будешь мне возражать, то увидишь такие проблемы, что, никто кроме тебя даже и предугадать не сможет, и как только мы их обдумаем, то будем готовы, разве не ясно? Я буду бороться с тобой, Кеогх, — сказала она, переместив свою, странной светлой ауры, нежность в сторону спокойной, убежденной, неумолимой решимости, — я буду бороться с тобой, поднимать и тащить, покупать и продавать, и убивать, если придется, но я собираюсь вернуть его. И знаешь что, Кеогх?

— Что?

Она сделала жест, который заключил в себе его, комнату, замок, земли и все другие замки и земли, псевдонимы, корабли и поезда, заводы и банки, горы, поля и шахты, конторы и тысячи тысяч людей, все вместе взятое, бывшее Уайками:

— Я всегда знала, что все это есть, — произнесла она, — и поняла, что все принадлежит мне. Но иногда задумывалась, а для чего же это все. Теперь я знаю. Теперь — знаю.

Он чувствовал рот на своем рте и тяжесть на животе. Такое впечатление, словно его кости куда-то исчезли: тошнота, полная неподвижность, как будто тело стало куском расплывшегося при нагреве жира.

Рот на его рте, чей-то вес на его животе, глоток воздуха, такой желанный, но слишком теплый и влажный. Он отчаянно нуждался в нем, и ему показалось, что где-то внутри есть запас сил, чтобы собраться с ними в легких и попытаться отбросить его назад, но слабость так ужала предпринятое усилие, что все вылилось лишь в булькающий вздох.

И снова — рот в его рте и вес на животе, и еще один вздох. Он попытался повернуть свою голову, но кто-то держал его за нос. Он выдохнул такой необходимый, но неудовлетворительный воздух и вместо него слегка вдохнул сам. И сразу же закашлялся — воздух был слишком сочен, чист, слишком хорош. Он закашлялся, как и всякий после хорошего глотка крепкого ячменного виски, — свежий воздух жег легкие.

Он почувствовал как его голову и плечи приподняли и переместили, из чего сообразил, что лежал до этого плашмя спиной на камне, или чем-то подобном, плоском и совершенно твердом, а теперь уже на чем-то более мягком. Чудесный, свежий, обжигающий воздух поступал без перебоев, кашель стал слабее, пока наконец он не погрузился в нечто вроде сонного умиротворения. Лицо, склонилось над ним слишком близко, чтобы нормально его разглядеть, или же он не мог рассмотреть его, утратив саму возможность, но, тем не менее, беспокойство он не испытывал. И поэтому вяло уставился в это расплывающееся сияние лица, и непринужденно прислушиваясь к голосу…

…Голосу, что-то тихо мурлыкавшему без слов, успокаивающему почему-то в своей бессловесности, создающему новые ощущения восторга и удовольствия, чего не выразить никакими словами. И потом, все же были и слова, полупропетые, полупрошептанные, и он не смог их разобрать, не мог разобрать… и тогда… тогда ему послышалось:

— …и как это может, такое волшебство, как это: все что произошло и эти глаза…

— Ты похож на покойника, приятель. Эй, ты там?

Он широко раскрыл глаза и наконец-то ясно увидел ее лицо и темные волосы, и глаза, зеленые-зеленые, словно морская бездна, с оттенком синевы. Ее спутанные, сохнущие волосы, обрамляли лицо подобно виноградным лозам, и зеленые глаза, и густые брови над ними казались неотъемлемой частью ее, отбрасывая зеленое сияние на непостижимую прозрачность щек. Он в тот момент никак не мог понять, что же она была такое. Она сказала ему (как давно, прошли многие годы):

— Я думала ты — фавн…

Но сейчас он не имел еще полного сознания, если не сказать фантазии, в своем распоряжении. Она просто не соотносилась ни с чем из его опыта.

Затем он почувствовал сжимающую, выворачивающую боль внутри, в верхней части живота, заполняющую все, грозящую взорваться. Какой-то толстый шнур внутри перекрутился, и ясно понимая, что его надо разогнуть, он сделал яростное, противоречивое усилие преодолел его. И когда пришел взрыв, то это была тошнота, а не агония. Конвульсивно он вывернул голову, почувствовав подступающую волну к горлу, и расслабился.

И увидел с слишком большим мучением, чтобы ужаснуться светлую рвотную массу, стекающую вокруг ее колена, углубление, образованное бедром и икрой ноги, так как она сидела, подобрав под себя ноги, и комки, оставшиеся после того, как стекла жидкость. И она…

Она сидела так же, как и прежде, держа его голову, баюкая в своих руках, успокаивая и напевая, что все хорошо, хорошо, он будет теперь чувствовать себя лучше. Слабость обволокла его и отступила, после чего, дрожа, он отстранился от нее, наклонил голову и глотнул воздуха.

— У-уфф, — и выдохнул.

— Парень, — произнесла она, и произнесла это точно в унисон с ним. Он держался за голени и вытер слезы, вызванные рвотой сперва из правого, потом из левого глаза, смахнув их на колени.

— Уф, ну и дела, — пробормотал он, и она снова произнесла фразу в унисон с ним.

И тогда, наконец-то, он взглянул на нее.

Он взглянул на нее и никогда уже не забыл, что увидел, как и все остальное. Послеполуденное солнце, лучи» превращенные в кружево беседкой над ними, описывали ее, она наклонилась к нему, одной своей маленькой рукой, опершись на землю, плавно изгибающейся вниз, и ее собственный вес развернул плечи таким образом, а голова наклонилась несколько вперед, словно тяжелая ее волос пригибала к земле. Это вызывало чувство податливости, словно она вся была хрупкой, что на самом деле, он знал, было не так. Ее другая рука, раскрытая, лежала на другом колене, ладонью вверх, и пальцы не были до конца расслаблены, словно она что-то держала в них, действительно, луч света — золото, превращенное в коралл, — лежал в ее ладони. Она держала его просто так, гармонично, бессознательно, и в руке ее было знание за семью печатями, которое нельзя ни принять, ни передать. И он запомнил на всю свою жизнь, вплоть до самой мельчайшей части, вплоть до блестящего ногтя на ноге. Она улыбалась, а ее поразительные, непередаваемые глаза лучились обожанием.

Гай Гиббон понял приход величайшего момента своей жизни, именно в этот самый миг, и на всю свою жизнь, чтобы произнести нечто незабываемое, и что бы он не сказал, так и будет…

— О… ну и дела, — выдохнул он.

Он содрогнулся, а затем улыбнулся ей.

И снова смеялись вместе, до тех пор, пока, в недоумении, он остановился и спросил:

— А где я нахожусь?

Она не стала отвечать, и он закрыл глаза, попытавшись разобраться сам. Сосновая беседка… где-то разделся… поплыл. Да, поплыл! Затем, через все озеро и он встретил… Он открыл глаза, посмотрел на нее и сказал:

— Тебя.

Затем, заплыв в обратном направлении, холод, в желудке слишком много еды, теплого сока и несвежего пирога, чтобы справиться и:

— …ты, похоже, спасла мою жизнь.

— Что ж, кто-то ведь должен был. Иначе ты бы умер.

— И поделом мне.

— Нет! — вскричала она. — Не смей больше говорить этого! — И он совершенно ясно видел, что воскликнула она совершенно серьезно.

— Я только хотел сказать — за свою глупость. Я съел достаточно дерьма и пирога, который, думаю, начал уже плесневеть. Всего этого было слишком много, затем, когда я разгоряченный и усталый, как безмозглый тупица направился в воду. Так что любой, поступающий так, заслуживает…

— Я имела в виду, — произнесла она совершенно безэмоционально, — не смей это повторять. Ты слышал о старой традиции, когда на поле боя один человек спасал жизнь другому, то жизнь эта становилась собственностью его, и он мог поступать с ней так, как ему захочется?

— Ну, а что ты хочешь делать с моей?

— Ну, посмотрим, — задумчиво ответила она. — Ты должен сам отдать. Я не могу, вот так, просто взять ее.

Она затем выпрямилась и отодвинулась назад, рука ее заскользила по сосновым иголкам, лежавшим на каменном полу беседки. Она наклонила голову и волосы, качнувшись вперед, скрыли ее лицо. Он подумал, что она наблюдает за ним сквозь них, Но не мог быть уверенным.

Он хотел произнести это в полный голос, но мысль стала такой большой, что сдавила ему горло и он лишь прошептал:

— А ты ее хочешь?

— О, да, — ответила она, тоже шепотом. И когда он пододвинулся и откинул волосы с ее лица, чтобы посмотреть, следит ли она за ним, то увидел, что глаза ее закрыты и в уголках их слезинки. Он с нежностью протянул руку, но прежде, чем успел к ней прикоснуться, она прыгнула вверх, прямо сквозь густую стену. Ее длинное золотистое тело прошло сквозь нее без единого звука и на мгновение, казалось, зависло в воздухе, затем исчезло. Он просунул голову и увидел, как ее тело промелькнуло под зеленоватой водой. Он замешкался, потом почувствовал запах своей собственной рвоты. Вода выглядела достаточно чистой, а золотой песок — как раз подходящим материалом, чтобы поскоблить себя. Он выбрался из беседки и неуклюже, спотыкаясь, направился вниз, по берегу, к воде.

После первого нырка, он вышел и завертелся вокруг, ища ее, но не находя.

Ничего не чувствуя, он подплыл к крошечному пляжу, и нагнувшись, обсыпал себя мельчайшим песком. Затем нырнул и начал отчищаться, и потом (все еще надеясь) еще раз выскоблил всего себя. Снова нырнул, вынырнул. Но ее не увидел.

Он постоял в лучах заходящего солнца, чтобы обсохнуть и посмотрел на противоположный берег озера. Сердце подпрыгнуло, когда он заметил движение чего-то белого и снова упало, когда разглядел, что это всего лишь вереница покачивающихся и скользящих корабликов.

С трудом он поднялся к беседке — и теперь наконец-то-увидел, что эта та беседка, за которой он разделся — и тяжело опустился на скамью.

Здесь тропические виды рыб плавали в океанской воде, но не было океана, и где целые флоты точнейших копий кораблей ходили под парусами, без кого-либо на мостиках, никто ими не управлял, где бесценные статуи стояли, скрытые, на подстриженных и ухоженных полянах в глубине леса и — он увидел далеко не все, да и какие другие невозможности были здесь возможны, в этом невозможном месте. Кроме того, чувствовал себя он отвратно. (Он сморщил нос). Чертовски близко… чуть не утонул. Без сомнения, рехнулся ненадолго, уж точно. Она не могла быть настоящей. И разве не заметил он зеленоватый оттенок ее кожи, или же просто оттенок лучей солнца…? Кто угодно, кто мог создать такое место, управлять им, вполне мог бы сварганить и какую-нибудь машинку, чтобы загипнотизировать тебя, как об этом рассказывалось в некоторых научно-фантастических рассказах.

Он неуютно поежился. Может кто-нибудь наблюдает за ним даже сейчас.

Торопясь, он начал одеваться.

Итак, она ему привиделась. А может быть и все вокруг-не настоящее. Он тоже наткнулся на нарушителя, на том краю озера, и это реальность, а дальше, когда он чуть не утонул, все остальное, наверное, ему привиделось.

Только — он прикоснулся ко рту. Ему привиделось будто кто-то вдувает воздух в него. Где-то он слышал об этом, но определенно не среди того, чему учили его в Й.

— Эй, ты похож на покойника. Эй, ты там?

Что бы это значило?

Как в тумане, он закончил одеваться. Затем пробормотал:

— И какого дьявола меня потянуло сожрать этот чертов пирог? Он поразмыслил, что скажет Сэмми. Если она ненастоящая, Сэмми даже не захочет узнать, о чем он говорит. А если она настоящая, то единственно, о чем он может спросить: «Так, значит она была с тобой там, и все что ты сделал-прямо на нее вывернул себя наизнанку?». Не-ет, он ничего не скажет Сэмми. Или кому-нибудь еще.

И быть ему всю жизнь холостяком.

Уф, ну и дела. Что за знакомство?! Перво-наперво она спасает твою жизнь, затем ты не знаешь что сказать и наконец, только посмотри, что пришлось сделать. Ну, да ладно — она не настоящая.

Он попытался представить себе ее имя. Даже если оно ненастоящее. Ведь многие не пользуются своими именами.

Он выбрался из беседки, пересек молчаливый сосновый покров и затем заорал. В этом крике не было слов и кто-нибудь бесполезно попытался бы что-то разобрать.

Она стояла, ожидая его. На ней было неброское коричневое платье, туфли на низких каблуках, через плечо повешена коричневая кожаная сумочка. Волосы ее причесаны аккуратно и скромно завязаны венцом. Она выглядела так, словно каким-то внутренним переключателем убрала сияние, прежде окутывавшее ее кожу. Она выглядела, как если бы была готова исчезнуть, если и не в воздухе, то в толпе, в любой толпе, только бы оказаться рядом с ним. И он прошел бы мимо-это уж точно, если бы не ее глаза. Она быстро подошла к нему, и, положив руку на его щеку, засмеялась над ним. И снова он увидел белизну этих необычных клыков, таких острых…

— Ты покраснел! — воскликнула она.

За всю историю человечества, ни один покрасневший не остановился при этом наблюдении. Он спросил:

— Куда ты направляешься?

Она быстро посмотрела ему в глаза, затем сложила свои руки на ремешке висевшей через плечо сумочки, и посмотрела на них.

— С тобой, — тихо ответила она.

И это лишь одно из многого того, что она еще сказала ему, мгновение за мгновением, что со временем приобрело значение для него. Он отвез ее обратно в город, они вместе поужинали и затем направились по адресу в Вест-Сайде, который она ему дала, и всю ночь простояли снаружи, болтая. И через шесть недель поженились.

— Ну как я мог спорить? — спросил доктор Вебер доктора Рэтберна.

Они стояли рядом друг с другом, наблюдая за маленькой армией рабочих, словно муравьи, копошившихся вокруг гигантского каменного сарая примерно в четверти мили от замка, между прочим, невидимого отсюда, и таким образом, невидимого людям. Работа началась накануне в три часа пополудни, и продолжалась всю ночь. Все, абсолютно все, что бы не заказал доктор Вебер, не только было ему предоставлено, но привезено или уже установлено.

— Понимаю вас, — ответил Рэтберн, уже имевший подобный опыт.

— И не только, как я мог спорить, — продолжил Вебер, — но почему я должен был бы? У каждого человека есть планы, честолюбивые замыслы. А этот Кеогх, какой подход, а! И первым делом, на что он нацелился-планы относительно моей персоны. С этого и начал. И неожиданно все, что вы хотели иметь или кем-либо быть, преподносится вам или обещано, и без всякого надувательства относительно обещаний.

— О, нет. Им нет нужды дурачить кого-либо… Вы хотели сообщить прогноз?

— Вы насчет этого юноши? — Он взглянул на Рэтберна. — О — вы имеете в виду другое… Вы хотите спросить смогу ли я довести один из этих суррогатов-зародышей до срока. Подобное мнение могло бы выставить меня полным идиотом, но, думаю, такая работа — не для идиотов. Пока же, все, что я могу вам сказать — я предпринял попытку — то, что даже и не мечтал сделать, если бы не она и ее сумасшедшая идея. Я ушел отсюда в четыре утра с несколькими мазками из его горла и к девяти у меня уже около полудюжины их было изолировано и находилось в питательном растворе. Свиная плазма крови самое быстрое, что я смог приготовить. И получил митоз. Они делились, и спустя несколько часов, двое из них покрылись рябью и начали формировать гастрофор. Этого свидетельства оказалось достаточно для продолжения. Вот все, как я считаю, и то же сообщил им по телефону. А к тому времени, когда я добрался сюда, — добавил он, махнув в сторону огромного сарая, — тут уже на четыре пятых сооружена исследовательская лаборатория, достаточно внушительная для любого городского медцентра. Спорить? — снова вернулся Вебер к самому первому вопросу доктора Рэтберна. — Как я мог спорить? Да и почему я должен?.. И эта девушка. Она воплощение силы, подобной тяготению. Она может приложить такое давление, я имею ввиду ее лично, что наверно, могла бы заполучить все, что угодно в этом мире, если бы захотела, даже и не принадлежащее ей. Даже сам мир. Доставьте этот прибор к северо-восточному входу! — рявкнул он технику. — Я сейчас спущусь вниз, и покажу вам куда его установить. Он повернулся к Рэтберну. Это был человек, поджариваемый на огне.

— Я должен идти.

— Если есть что-либо зависящее от меня, — произнес доктор Рэтберн, — только скажите.

— Вот это — самое чудесное, — заметил Вебер. — Именно так все говорят вокруг, и, черт побери, говорят искренне!

Он быстрым шагом направился к сараю, а доктор Рэтберн повернул к замку.

Примерно через месяц после последнего своего опасного приключения во время нарушения границ чужого владения, Гай Гиббон возвращался с работы домой, когда человек, стоявший на углу, отвлекся от чтения газеты и, еще складывая ее, спросил:

— Гиббон?

— Да, правильно, — ответил Гай, хотя и несколько резковато.

Человек осмотрел его с ног до головы, хотя и довольно быстро, но создав при этом впечатление такой тщательности, эффективности и опыта, что Гай не удивился бы, узнав, что человек не только определил его одежду и ее изготовили по каталогу, но так же и состояние его здоровья, даже группу крови.

— Меня зовут Кеогх, — сказал человек. — Вам это что-нибудь говорит?

— Нет.

— Сильва никогда не упоминала это имя?

— Сильва! Н-нет, никогда.

— Давайте зайдем куда-нибудь и выпьем. Я бы хотел с вами поговорить.

Что-то понравилось этому человеку, и Гай задал себе вопрос что же именно.

— О’кэй, — ответил он. — Только я много не пью, но ладно, о’кэй.

Они нашли бар неподалеку, с отдельными кабинами в глубине. Кеогх заказал виски с содовой, а Гай, после небольшого замешательства, заказал пиво.

Затем он спросил:

— Вы ее знаете?

— Большую часть жизни. А вы?

— Что? Да, конечно. Мы собираемся пожениться.

Гай изучающе посмотрел в кружку с пивом, и несколько стесненно, спросил снова:

— А все же-кто вы, мистер Кеогх?

— Меня можно назвать, — ответил Кеогх, — in loco parentis.

Он подождал ответа, затем добавил:

— Что-то вроде опекуна.

— Она ничего не говорила об опекуне.

— Это я могу понять. А что она рассказывала вам о себе?

Неудобство Гая дошло до уровня робости, недоверия, даже чуть-чуть коснулось страха — но не повлияло на твердость его слов, как бы не были они произнесены.

— Я вас не знаю, мистер Кеогх. И не думаю, что должен отвечать на вопросы о Сильве. Или обо мне. Или о чем-либо.

Он посмотрел на Кеогха.

Тот внимательно его разглядывал, а затем неожиданно улыбнулся. Это был не бывалый и, очевидно, слегка болезненный процесс для него, но, похоже, искренний.

— Хорошо! — рявкнул он и поднялся. — Идем.

Он вышел из кабины, и Гай, более чем удивленный, последовал за ним.

Они направились к телефонной будке на углу.

Кеогх опустил монету, набрал номер и стал ждать, глаза его застыли на Гае.

Затем Гаю пришлось выслушать одну сторону разговора:

— Я здесь с Гаем Гиббоном. — (Гаю пришлось отметить, что себя Кеогх представил только одним голосом).

— …конечно же я знал об этом. Глупый вопрос, девочка.

— …потому что мое дело. Ты мое дело.

— …прекратить? Я не пытаюсь что-либо прекратить. Я просто должен знать и все.

— …хорошо. Хорошо… Он здесь, рядом. Он ничего не хочет говорить ни о тебе, ни вообще о чем либо, и это хорошо. Да, очень хорошо. Не могла бы ты сказать ему, что бы он был пооткровеннее? — И передал трубку удивленному Гаю, который запинающимся голосом сказал в нее:

— Э, привет, — наблюдая за совершенно беспристрастным лицом Кеогха.

Голос Сильвы заполнил и обволок все его существо, сменив беспокойство на что-то совсем иное и приятное.

— Гай, дорогой.

— Сильва…

— Все в порядке. Я думаю, надо было сказать тебе об этом раньше. Когда-нибудь это должно было случиться. Гай, ты можешь рассказать Кеогху все, что захочешь. Все, что он спросит.

— Почему, дорогая? Все же-кто он?

Наступила пауза, затем послышался странный тихий смех.

— Он может объяснить все лучше, чем я. Ты хочешь, чтобы мы поженились, Гай?

— О, да!

— Что ж, тогда все в порядке. Никто не может ничего изменить, никто — кроме тебя. И, послушай Гай, я буду жить где и как ты захочешь. Это действительно правда, ВСЯ правда, ты мне веришь?

— Я всегда верю тебе.

— Вот и хорошо. Вот, что мы сделаем. Ты пойдешь и побеседуешь с Кеогхом. Расскажешь ему все, что он захочет узнать. Он должен сделать то же самое. И еще. Я люблю тебя, Гай.

— Я тебя тоже, — ответил Гай, наблюдая за лицом Кеогха. — Что ж, тогда — о’кей, — добавил он, после того, как она больше ничего не произнесла.

— Пока. — И повесил трубку.

Между ним и Кеогхом состоялся долгий разговор.

— Ему больно, — прошептала она доктору Рэтберну.

— Я знаю. — Он сочувственно покачал головой. — Я и так уже ввел максимальную дозу морфия, какую только может выдержать чело век.

— А еще немножко?

— Ну, может быть, чуть-чуть, — грустно вздохнул он.

Затем подошел к своему саквояжу и достал шприц и иглу.

Сильва нежно поцеловала спящего человека и покинула комнату. Кеогх ждал ее.

— Надо остановиться, девочка! — сказал он.

— Почему? — зловеще спросила она.

— Давай-ка уйдем отсюда.

Она знала Кеогха достаточно долго и хорошо, и была уверена в отсутствии каких-либо сюрпризов с его стороны. Но голос, взгляд, все было ново в нем.

Он придержал дверь открытой и она прошла вперед, и затем направилась туда, куда он в молчании ее повел.

Они покинули замок и прошли по тропинке сквозь густые заросли кустарника, ведущей через склон холма, возвышавшегося над сараем.

Стоянка автомобилей, когда-то бывшая гумном, теперь заполнилась машинами. Подъехала белая машина скорой помощи, еще одна разгружалась у северо-восточной платформы. Где-то позади здания приглушенно гудел генератор, а из трубы новой каменной котельной, пристроенной сбоку подымался дым.

Они оба жадно посмотрели на здание, но ничего не сказали.

Тропа привела их через гребень холма вниз, к озеру. Они вышли на небольшую лесную поляну, на которой стояла восьмифутовая Диана, охотница Диана, целомудренная и быстроногая, изваянная столь прекрасно, что казалось, она вовсе не из мрамора. Совершенно не похожа на что-то холодное или неподвижное.

— Мне всегда представлялось, — заговорил Кеогх, — что рядом с ней никто не может лежать.

Она посмотрела на Диану.

— Даже и для самих себя, — добавил Кеогх и плюхнулся на каменную скамью.

— Давай, выкладывай, — сказала она.

— Ты хочешь, чтобы Гай Гиббон случился снова. Это сумасшедшая идея, но и великая тоже. Многие идеи были еще сумасшедшее, некоторые — более великими, и теперь они — повсеместны. Я не хочу спорить о том, насколько эта — сумасшедшая или великая.

— Что ж тогда?

— Я пытался, последний день или около того, как отстраниться, отойти на какое-то расстояние, взглянуть на все это с какой-то перспективой. Сильва, ты забыла одну вещь.

— Хорошо, — произнесла она. — О, хорошо. Я знала, что ты подумаешь о чем-то подобном прежде, чем будет поздно.

— Что бы ты смогла найти выход из положения?

Он медленно покачал головой.

— Но не в этот раз. Соберись с силой воли Уайков, девочка, и решись остановиться.

— Продолжай.

— Все просто. Я не верю, что ты получишь свою копию, напоминаю тебе, но все же вдруг получится. Я разговаривал с Вебером, и клянусь Господом, такое может произойти. Но уже при удаче ты получишь только вместилище, но ничего, чем его наполнить. Послушай, девочка, — ведь человек не только кровь, кости и клетки тела, и все.

Он замолк, пока она не сказала:

— Продолжай, Кеогх.

— Ты любишь его? — спросил он.

— Кеогх!

Она удивилась.

— Так что же именно ты любишь? — рявкнул он. — Эти курчавые волосы? Эти мышцы, кожу? Его естественное оборудование? Глаза, голос?

— Все вместе, — спокойно ответила она.

— Все это, а остальное? — безжалостно напирал он. — Что же если твой ответ — да, пожалуйста, получи желаемое, дай бог тебе сил, и скатертью дорога. Я ничего не знаю о любви, но вот что скажу: если это все, что есть в ней такого, то пусть она катится к черту.

— Хорошо, ну конечно же любовь — нечто большее.

— А! И как же ты получишь, ее девочка? Послушай, человек это: его кожа, кости, на которых он стоит, плюс то, что у него в голове, плюс то, что в сердце. Ты хочешь воспроизвести Гая Гиббона, но ты не сможешь сделать, просто сдублировав его оболочку. Если же хочешь продублировать полноценного человека, ты должна сделать так, чтобы он прожил такую же жизнь. А этого сделать ты не в силах. В течение долгого времени она смотрела на Диану. А затем выдохнула:

— Почему же нет?

— Отвечу почему, — сердито ответил он. — Потому, что прежде всего тебе надо достоверно разузнать кто он.

— Я знаю кто он!

Он раздраженно плюнул на зеленый мох у скамьи. Совершенно несвойственно ему и потому-по-настоящему шокирующе.

— Ты не знаешь и частицы, а я уж и того меньше. Однажды я прижал его спиной к стене на более чем два добрых часа, пытаясь выяснить кто же он. Он просто другой парень, и все. Ничего особенного в школе, ничего особенного в спорте, обычные общие вкусы и чувства, как и у шести миллиардов таких же людей. Так почему же он, Сильва? Почему именно он? Что ты такого увидала в нем стоящего, чтобы выйти за него замуж?

— Я… не знала, что он тебе не нравится.

— О, проклятье, девочка, да нет же! Я никогда так не говорил. Я не могу… я не могу даже найти чего-то, что бы мне не нравилось.

— Ты не знаешь его так, как я.

— Так. Я согласен. Я не знаю и не могу. Потому что и ты ничего не знаешь тоже-ты чувствуешь, но не знаешь. И если хочешь снова увидеть Гая Гиббона, или его достоверное факсимиле, он должен жить по сценарию с того дня, как рожден. Необходимо повторить каждое переживание, каждый случай, которые когда-либо с ним происходили.

— Хорошо, — произнесла она спокойно.

Он взглянул на нее, как громом пораженный. Затем сказал:

— Но прежде всего, мы должны написать сценарий. И перед тем, как мы сможем его написать, каким-то образом надо раздобыть материал. Ты что предполагаешь — создать фонд или что-то подобное, посвященное раскрытию каждого из моментов, которые этот — этот незаметный молодой человек когда-либо пережил? Все должно быть в секрете, потому что пока он растет, знать об этом не должен. А ты знаешь, как много все может стоить, сколько людей может потребоваться привлечь?

— Было бы неплохо, — ответила она.

— Ну, прямо предположим, у тебя есть биография, написанная, как сценарий, — двадцать лет жизни, каждый день, каждый час, за который можно отчитаться. И тогда ты должна сделать так, чтобы ребенок, с самого момента рождения, был окружен людьми, которые должны играть по этому сценарию — и которые никогда не позволят произойти чему-то, чего нет в нем, никогда не позволят ему что-то узнать.

— То, что надо! То самое! — воскликнула она.

Он вскочил и обругал ее. Он сказал:

— Я не собираюсь разрабатывать сценарий, помешанная, чокнутая на любви девчонка, я против!

— Еще, есть что-нибудь еще! — страстно восклицала она. — Кеогх, Кеогх, очень прошу, попытайся. Как мы начнем? В первую очередь с чего? Быстро, Кеогх.

Он изумленно взглянул на нее, будто пораженный молнией, потом рухнул на скамью и начал слабо смеяться. Она села рядом с ним, взяла за руку, глаза ее пылали. Спустя некоторое время он пришел в себя и повернулся к ней. Он пил сияние этих глаз некоторое время, а затем, его мозг заработал снова… о бизнесе Уайков…

— Основной источник сведений о нем, — сказал он наконец вряд ли долго будем с нами… Лучше бы сказать Рэтберну снять его с инъекций морфия. Он должен быть в состоянии думать и вспоминать.

— Хорошо, — сказала она. — Хорошо.

Когда боль стала слишком сильной, чтобы позволить ему спокойно вспоминать, они снова попробовали вводить небольшие дозы морфия.

На некоторое время удалось найти шаткое равновесие между собранностью и агонией, однако последняя наступала. Тогда они перерезали его спинномозговой нерв, чтобы он ничего не чувствовал. Подключили людей — психиатра, стенографисток, даже профессионального историка.

В перестроенном сарае Вебер испытывал носителей: зверей, коров, обезьян — все, до чего только мог додуматься. Он получил кое-какие результаты — но ни одного хорошего. Он пытался использовать и людей. Но не смог преодолеть барьер несовместимости тела — матка не хотела поддерживать чуждый ей зародыш, ничуть не более, чем рука — пересаженный чужой палец.

Тогда он попытался использовать питательные растворы. И перепробовал их великое множество. В конце концов нашел один, который подошел.

Им оказалась плазма крови беременных женщин.

Он разместил наилучшие из полученных квази-яйцеклеток между кусками стерилизованной замши. Создал автоматику, которая по каплям вливала плазму в артериальном ритме, и всасывала отработанную в венозном, поддерживала температуру тела.

В один из дней пятьдесят зародышей погибли из-за того, что в одном из адгезивов был использован хлороформ. Когда оказалось, что свет на зародыши действует неблагоприятно, Вебер создал контейнеры из бакелита.

Когда обычная фотосъемка ничего не дала, он создал новый тип пленки, чувствительный к теплу — первую инфракрасную фотопленку. Жизнеспособные зародыши на шестидесятый день жизни показывали наличие развивающихся глаз, спинного мозга, рук и бьющееся сердце. Каждый по отдельности и все они вместе потребляли, а точнее плавали в галлоне плазмы за день, и в один момент их было семьдесят четыре тысячи сто штук.

А затем они стали умирать — одни деформировались, другие были химически не сбалансированы, и еще многие из них — по причинам слишком тонким — даже для Вебера и его персонала.

А когда он сделал все что мог, когда оставалось только ждать и наблюдать-у него были зародыши в возрасте семи месяцев, развивающиеся нормально.

Двадцать три штуки.

Гай Гиббон к тому времени был уже давно мертв.

Его вдова пришла к Веберу, устало положила перед ним кипу статей и докладов, приказав их прочесть.

Она умолила позвонить ей, как только он закончит.

Он прочел и позвонил ей.

Он отказался выполнить то, что она просила.

Она надавила на Кеогха. Он отказался иметь что-либо общее с этой идеей. Она заставила изменить его отношение к этому. Кеогх, в свою очередь, заставил Вебера.

И снова в каменном амбаре зарычали машины и началось новое строительство.

Криотанк имел внутренние размеры: четыре фута на шесть, окруженный катушками и контрольным оборудованием.

Они поместили ее внутрь.

К этому времени зародышам было восемь с половиной месяцев. Осталось четверо.

Один выжил.

Примечание автора:

Читателю, особенно читателю, которому чуть больше двадцати, позвольте задать вопрос — имели ли вы когда-нибудь ощущение, что вами пытаются командовать? Когда вы хотели что-то сделать, на вашем пути возникали всевозможные препятствия, до тех пор, пока вы не сдавались.

В то же время, с другой стороны, некоторые иные желанные вещи, становились легко доступными для вас?

Когда-нибудь замечали, что вроде бы совсем незнакомые люди знают кто вы?

Когда-нибудь встречались с девушкой, которая вызывала в вас взрыв чувств, которой вроде бы вы нравились— и которая таинственным образом исчезала из вашей жизни, словно ее и не должно быть в каком-то сценарии?

Что ж, у всех нас бывали подобные ощущения. И все же, если вы прочли вышеизложенное, то должны согласиться-все это несколько более удивительно, чем просто история. В чем-то похоже на аналогию, не так ли?

Ведь не обязательно должен быть замок или старый плавательный бассейн. И имена изменены, чтобы защитить невинного… автора. Потому, что уже могло подойти время ей проснуться, повзрослевшей лишь на два—три года в своем двадцатилетнем холодном сне.

И когда она тебя встретит, это будет величайшим событием, когда-либо происшедшим с тобой за последнее время.