Больше не было ни давления, ни боли.

У смерти широкий таз, — подумал он уже гораздо позже, когда у него появилось время для размышлений.

Сейчас он кричал.

Ему показалось, что его подняли со смертного ложа и перебросили через край чаши, большей, чем Земля, которую он видел из космической капсулы. Он приземлился на четвереньки и растянулся недалеко от края, на пологом склоне. Он не поцарапал ни рук, ни коленей — так мягко упал — и стал плавно скользить дальше вниз по огромной горке. Поверхность, по которой он катился все быстрее, не чувствуя никакого трения, была очень похожа на латунную. Хотя сейчас он об этом не думал — он был напуган и пытался осознать, что происходит, — но потом узнал, что эта латуноподобная штука оказывает сопротивление при движении даже меньшее, чем замороженное масло. К тому же эта латунная поверхность — или что-то в этом роде — не имела швов.

Остановка предполагалась только в центре. Там, далеко внизу, стенка чаши круто загибалась кверху.

Он скользил по гигантскому скату все быстрей и быстрей.

Попытался приподняться на руках и коленях, но, изогнувшись, чтобы посмотреть вперед, только переместил центр тяжести.

Он кувырнулся на бок. Подвывая, он перевернулся и попытался вцепиться в поверхность ногтями. Бесполезно. Сцепления не было — он продолжал катиться. Кувыркаясь, он увидел то место, откуда его столкнули. Ему был виден только край чаши и ясное голубое небо над ним.

Над головой светило солнце, совсем такое же, как на Земле.

Оказавшись на спине, он преуспел в своих попытках перестать кувыркаться. Ему удалось также увидеть собственное тело. Он снова заорал; первоначальный испуг прошел, но ему на смену — или вдобавок к нему появился ужас от того, что он оказался в бесполом теле. Оно было гладким. Без всяких отростков. Безволосым. На ногах волос тоже не было. Без пупка.

Кожа темно-коричневая, как у апачей. Ощупывая лицо и голову, Морфикс все кричал и кричал. Потом он заголосил еще громче.

Это было не его лицо (не было выступавших надбровных валиков и сломанного носа), а голова была гладкой, как яйцо.

Он потерял сознание.

Позже — хотя вряд ли прошло много времени — он пришел в чувство. Над ним было яркое солнце, а под ним — холодная скользкая поверхность.

Повернув голову набок, он увидел все ту же латунь; было незаметно, что он движется, потому что кругом не было никаких ориентиров. На мгновение ему показалось, что он уже находится в конце спуска. Однако, приподняв голову, он увидел, что дно чаши приблизилось и мчится прямо на него.

Сердце прыгало в груди так, будто сейчас оно разорвется и он умрет во второй раз. Но этого не произошло. Кровь так шумела в ушах, что заглушала свист ветра.

Он откинул голову и зажмурил глаза от солнца. Никогда в жизни (или в жизнях?) он не чувствовал себя таким беспомощным. А он был беспомощнее новорожденного младенца, который все-таки не знает, что он беспомощен, не умеет думать и о котором позаботятся, если он закричит.

Он вот кричал, но никто не прибежал к нему на помощь.

Он скользил все дальше вниз, медно-желтая поверхность убегала назад по сторонам от него, а спине совсем не было горячо, хотя, казалось бы, уже давно должна была сгореть не только кожа, но и мускулы.

Наклон стал более пологим, сходил на нет. Морфикс пересек горизонтальный участок, но так быстро, что не успел оценить его ширину.

Ровная поверхность загибалась кверху. Он почувствовал, что стал скользить медленнее; по крайней мере он на это надеялся. Если он не сбавит скорости, он взлетит вверх и пролетит над центром чаши.

Вот и он! Край!

Он набрал скорость как раз достаточную, чтобы взлететь футов на семь над краем. Потом, уже падая, он мельком увидел латунный город за спинами людей, собравшихся на берегу реки, но город тут же пропал из виду, а прямо под ним оказалась зеленая вода, к которой он стремительно приближался. Он замычал от отчаяния и замолотил руками и ногами, пытаясь выровняться. Напрасно. Морфикс ударился о поверхность левым боком и, наполовину оглушенный, погрузился в холодную темную воду.

Всплыв на поверхность, он снова обрел способность чувствовать. Ему оставалось только одно. Перед ним возвышалась латунная стена высотой по меньшей мере тридцать футов. Надо было плыть к берегу, до которого было около ста ярдов. А что, если он не доплывет? Может быть, лучше утонуть, чем встретиться с этими незнакомцами на берегу?

Его сомнения разрешило появление лодки. В плоскодонной латунной посудине сидел человек (человек ли?) с коричневой кожей и греб латунными веслами. На носу стояло другое существо, похожее на гребца (похожее? скорее точно такое же) с длинным латунным багром в руках.

Человекоподобное существо на носу крикнуло:

— Цепляйся за борт, я тебя втащу. — Морфикс выругался и поплыл к берегу.

— Эй, нарушитель! У нас здесь не совершают антиобщественных поступков, гражданин! — закричал парень с багром.

При этом он изо всей силы ударил его толстым концом багра.

Вот когда Морфикс понял, что он почти неуязвим. Багор, даже если он был полым и состоял из материала, легкого, как алюминий, должен был его оглушить и повредить кожу на голове. Но удар произвел гораздо меньший эффект, чем падение в реку.

— Полезай в лодку, — сказал человек с багром. — Иначе ты никому здесь не понравишься.

Эта угроза испугала Морфикса. Забравшись в лодку, он уселся на банку перед гребцом и стал разглядывать обоих незнакомцев. Да, они, без сомнения, были близнецами. Такого же роста (теперь оба сидели), как и он сам. Безволосые, если не считать длинных загнутых ресниц. Одинаковые черты лица.

Высокий лоб. Безволосые дуги бровей. Прямые носы. Полные губы. Выдающиеся подбородки. Правильные, тонкие, почти классические лица, одновременно похожие и на мужские, и на женские. Глаза имели тот же темно-коричневый оттенок. Кожа была очень загорелой. Тела были стройными и почти человеческими, если не считать непривычного отсутствия половых признаков, пупка и сосков на груди.

— Куда я попал? — спросил Морфикс. — В четвертое измерение?

Он читал об этом в Воскресном приложении и некоторых более легких изданиях.

— Или к чертям в пекло? — добавил он. Этот вопрос он задал бы первым делом, если бы был в человеческом теле. Ибо все происходящее не оставляло надежды на то, что он на небесах.

Последовал легкий удар багром по губам, и Морфикс подумал, что либо человек с багром умерил свои силы, либо его новая плоть менее чувствительна, чем земная. Скорее всего последнее. Он почувствовал, что его губы онемели, как будто дантист вколол ему новокоина перед тем, как выдрать зуб. Да и его тощие ягодицы не ощущали жесткой латунной скамьи.

Более того, все зубы были на месте. Не чувствовалось ни пломб, ни коронок.

— Не говори этого слова, — сказал человек с багром. — Оно не хорошее, и то, что ты сказал, — неправда. Покровители его не любят и примут меры, эффективные на сто процентов, чтобы наказать всякого, кто виновен в оскорблении таким способом общественной нравственности.

— Ты говоришь о слове, которое начинается на букву «ч»? — осторожно спросил Морфикс.

— Быстро соображаешь, гражданин.

— Как называется это… место?

— Дом. Просто дом. Я хотел бы представиться. Я — один из уполномоченных встречать. У меня нет имени; здесь ни у кого нет имен. Все — просто добрые граждане. И то, что я встречающий, не дает мне никаких преимуществ по сравнению с тобой, гражданин. У меня такая работа, только и всего. У нас все работают, и все профессии одинаково важны. У нас все равны, гражданин. Поэтому нет причин завидовать друг другу и ссориться.

— У вас нет имен?

— Забудь об этой ерунде. Если у тебя есть имя, значит, ты хочешь выделиться. Разве было бы хорошо, если бы кто-то считал, что он лучше, чем ты, потому что у него имя, которое много значило Известно-Где, а? Конечно, нет.

— Я здесь… надолго?

— Кто знает?

— Навсегда? — уныло спросил Морфикс.

Он снова получил багром по губам. Его голова откинулась назад, но сильной боли не было.

— Думай только о настоящем, гражданин. Только оно и существует. Прошлого не существует; будущего тоже еще нет. Существует только настоящее.

— Как нет будущего?

Снова легкий удар багром.

— Забудь это слово. Мы им пользуемся на реке, пока воспитываем новоприбывших. А как только приплывем к берегу, больше его не употребляем. Мы здесь — люди практичные. Мы не потворствуем фантазиям.

— Я понял, — сказал Морфикс. Он подавил желание вцепиться в горло человека с багром. Лучше подождать, пока он разберется в местных обычаях и узнает, что можно делать, а чего нельзя.

— Подходим к берегу, гражданин, — сказал гребец.

Морфикс заметил, что у обоих совершенно одинаковые голоса, и подумал, что и у него должен быть такой же. Но, к его тайному удовольствию, для него самого его голос звучал иначе; хоть это давало ему силы внутренне сопротивляться подобравшим его ублюдкам.

Лодка ткнулась в берег, и Морфикс вслед за своими спутниками вылез на песок. Он быстро оглянулся и увидел, что выше и ниже по реке было много других лодок. То тут, то там над краем латунного обрыва взлетали, а потом падали в воду, как он сам несколько минут назад, тела людей.

За краем обрыва уходил вверх латунный склон, по которому он скатился. Этот склон простирался так далеко, что фигур людей, которые, без сомнения, стояли на его краю, как раньше он сам, и которых сзади толкали вниз, не было видно. До этого края было по меньшей мере пять миль — пять миль, которые он проехал на спине.

«Колоссальная постройка», — подумал он.

По другую сторону от латунного города возвышался другой склон. Теперь он понял, что ошибался, думая, будто город находится в середине чашеобразной долины. Насколько он мог судить теперь, река, городу обрывы и склоны тянулись бесконечно. Он предположил, что по другую сторону города была другая река.

Город напомнил ему пригородный район, в котором он жил на Земле. Ряды за рядами прямоугольных латунных домов, похожих друг на друга, как капли воды, были разделены просторными — в двадцать футов шириной — улицами. Каждый дом был квадратом со стороной примерно двенадцать футов. У всех была плоская крыша и двери спереди и сзади, а окна прозрачной полосой опоясывали дома по периметру. Дворов не было. Каждый дом отстоял от соседнего на два фута.

От толпы на берегу отделилось существо. Оно отличалось от остальных только тем, что на предплечье правой руки у него был обод из какого-то темного металла.

— Дежурный инспектор, — сказало оно голосом, точно таким же, как у тех двоих, что были в лодке. — Придет и твой черед занять эту должность. У нас нет привилегий.

Теперь Морфикс понял, что в голосах все-таки могут звучать индивидуальные нотки, по которым их можно различать. Даже если у всех одинаковая гортань, идентичные голосовые связки и носовые пазухи, все равно у каждого свои излюбленные интонации, каждый сам выбирает слова и модулирует тембр голоса.

И потом, несмотря на одинаковые тела и ноги, у каждого должны быть свои особые жесты и походка.

— Есть ли жалобы на то, как с вами обращались? — спросил Д. И.

— Есть, — сказал Морфикс. — Этот сопляк три раза ударил меня своим багром.

— Это из любви, — сказал тот, у которого был багор. — Мы стукнули его кстати, совсем не больно, — чтобы направить на путь истинный. Как отец любя наказывает — извините за выражение — своего ребенка. Или старший брат младшего. Мы же все братья…

— Мы виновны в антиобщественном поведении, — строго сказал Д. И. — Нам очень и очень жаль, но придется доложить об этом случае Покровителям. Поверьте, нам это неприятно…

— Даже больше, чем нам, — вяло закончил тип с багром. — Мы знаем.

— К этому обвинению придется добавить цинизм, — сказал Д. И. Насколько я знаю Покровителей, это тянет на высшую меру. На несколько месяцев. Ну а если провинность повторится…

Д. И. пригласил Морфикса пройтись вместе с ним и по пути стал его инструктировать. Дорога была покрыта каким-то бледнофиолетовым веществом, напоминающим резину, которое казалось босым ногам едва теплым, хотя нещадно палило солнце.

Морфиксу предоставят собственный дом. Там он будет хозяином-барином и может делать все, что пожелает, если не считать действий, нарушающих нормы общественной нравственности.

— То есть я могу приглашать, кого захочу, а кого не хочу, не пускать?

— Да, вы можете приглашать, кого захотите. Но не выгоняйте тех, кто явится без приглашения. То есть пока они не позволяют себе антиобщественных действий. В последнем случае известите Д. И., а мы дадим знать Покровителю.

— Как же я могу быть хозяином в собственном доме, если ко мне будет приходить каждый, кто захочет? — спросил Морфикс.

— Гражданину так рассуждать не годится, — сказал Д. И. — Гражданин не должен препятствовать тому, чтобы другой гражданин пришел к нему домой. Если гражданин поступает таким образом, значит, он не любит других граждан, как родных братьев и сестер. А это нехорошо. Надо быть хорошим гражданином, верно?

Морфикс ответил, что он всегда был хорошим парнем, и стал слушать дальше. Проходя мимо места, где большой участок земли, покрытый фиолетовой резиной, нарушал однообразие домов, выстроенных в ряды, он заметил:

— Это похоже на детскую площадку для игр. И качели здесь есть, и карусели, и всякие горки и лесенки. Где же дети? И как…

— Что происходит с детьми, которые прибывают ИзвестноОткуда, знают только Покровители, — сказал Д. И. — И лучше — да, намного лучше не спрашивать их об этом. По правде говоря, лучше вообще не видеть Покровителей и не разговаривать с ними. Нет, площадки для игр — это для нашего, граждан, развлечения. Но Покровители подумывают о том, чтобы их снести. Граждане слишком часто ссорятся из-за того, кто будет там играть, вместо того чтобы по-дружески распределить время, например, в порядке очередности смертей. Бывает, они осмеливаются драться друг с другом, хотя драки и запрещены. Иногда они даже калечат друг друга. Мы ведь не хотим, чтобы кому-нибудь было больно, правда?

— Я думаю, нет. А как вы еще развлекаетесь?

— Сначала о главном. Мы не любим использовать никакие личные местоимения, ну, конечно, кроме мы и наш. Я, они, вы. — все это подчеркивает индивидуальность. А о личных различиях лучше забыть, так? В конце концов, мы все — одна большая и счастливая семья, так?

— Конечно, — ответил Морфикс. — Но ведь бывают ситуации, когда гражданину приходится указать на кого-то конкретно. Как мне — нам — указать на чью-то провинность или, скажем, антиобщественное поведение?

— Это не нужно, — сказал Д. И. — Указывать на кого бы то ни было. Например, — извиняемся за выражение, — на себя. Наказывают нас всех, поэтому кто виноват — безразлично.

— То есть мне придется нести наказание за чужое преступление? Но это несправедливо.

— Поначалу это может нам казаться несправедливым, — сказал Д. И. — Ну сами посудите. Мы не только любим друг друга, как братья, но и похожи во всем. Если совершено преступление, виноватыми считаются все, потому что все за это в ответе. А когда наказывают всех, то все заинтересованы в том, чтобы предотвратить преступление. Просто, верно ведь? И в то же время справедливо.

— Но вы — то есть мы — сказали, что тот парень с багром будет подвергнут смертной казни. Что же, нас всех казнят?

— Мы совершили не уголовное преступление, а только проступок. Вот если мы повторим его, мы станем преступниками. Нас это глубоко огорчает. Единственно правильное решение — это делить все поровну, верно?

Морфиксу это не понравилось. Ведь это именно он получил в зубы — так почему он, жертва, должен понести наказание вместе с обидчиком?

Однако он промолчал. Известно-Где он многого достиг тем, что держал язык за зубами, когда было нужно. Это срабатывало: все считали его прекрасным малым. Он и был прекрасным малым.

Казалось, что в их установлениях было одно упущение. Если доносчик тоже оказывался пострадавшим, зачем было кого-то выдавать? Не умней ли будет не высовываться и наказывать обидчика самому?

— Не делай так, гражданин, — сказал Д. И.

Морфикс только рот открыл.

Улыбнувшись, Д. И. пояснил:

— Нет, мыслей мы не читаем. Но когда новоприбывшие слышат о нашей системе, они все думают одно и то же. Не высовываться — значит навлечь на себя двойное наказание. У Покровителей — а граждане никогда их не видели и не стремятся увидеть — есть средства, чтобы уследить за нами. Они знают, когда мы становимся общественно опасными. Нарушителю, конечно, дается некоторое время на то, чтобы доложить о своем проступке. Ну а потом…

Чтобы не впасть в грех огульного обличения системы, Морфикс стал спрашивать дальше.

Да, его передвижения будут ограничены районом проживания. Если он покинет его, он может оказаться в местах, где не говорят на его языке. Поэтому там он, как иностранец, почувствует свою неполноценность и непохожесть на других. Или, что еще хуже, превосходство. Да и зачем куда-то идти? Все места похожи друг на друга.

Да, он был волен обсуждать с другими любую тему, если это не касается Известно-Где. Разговоры об этом месте ведут к обсуждению — извиняемся за выражение — чьей-то былой индивидуальности или положения. Кроме того, в таком разговоре могут всплыть спорные темы, а это ведет к антиобщественному поведению.

Да, это место в физическом плане устроено не так, как Известно-Где. Солнце здесь, по-видимому, маленькое; некоторые яйцеголовые считают, что его диаметр составляет всего Милю. Оно обращается вокруг прямоугольника, состоящего из скатов, двух рек и города между ними, и все это висит в космическом пространстве. Были еще какие-то предположения о том, что это место находится внутри некоей карманной вселенной, размеры которой не превышали пятидесяти миль в высоту и двадцати в ширину. Она имела форму кишки, один конец которой был замкнут, а другой открыт в бесконечность может быть. На этом месте своего рассказа Д. И. предостерег Морфикса от опасности высокоумных рассуждений. Это может расцениваться как проступок или преступление. Во всяком случае, зауми надо избегать. Считать себя умнее других, спрашивать о том, что и так ясно, — это недемократично.

— Об этом не стоит беспокоиться, — сказал Морфикс. — Нет ничего более презренного и отвратительного, чем заумные рассуждения.

— Отличное умение обходить персоналии, — сказал Д. И. — Мы прекрасно поладим.

Они вошли в огромное здание, в котором граждане сидели на латунных скамейках за латунными столами, тянувшимися вдоль всего помещения, и ели. Д. И. сказал Морфиксу, что ему тоже надо садиться и есть. После этого он может пойти в свой новый дом, № 12634, предварительно спросив, где он находится.

Д. И. ушел, а какой-то гражданин, приговоренный к высшей мере, принес Морфиксу суп в большой латунной миске, маленькую порцию жаркого, хлеб с маслом, салат с чесночной приправой и кувшин с водой. Чашка и столовые приборы были тоже из латуни.

Он хотел было спросить, откуда здесь берется пища, но не успел, потому что гражданин справа от него сообщил ему, что он неправильно держит ложку. После нескольких минут разъяснений и наблюдений Морфикс оказался в состоянии соблюдать правила местного этикета.

— Соблюдение за столом общепринятых правил делает гражданина полноценным членом группы, — сказал наставник. — Есть не так, как все, — это невежливо. А невежливость —.один из видов антиобщественного поведения. Понятно?

— Понятно, — ответил Морфикс.

Поев, он спросил гражданина, где ему найти № 12634.

— Мы нам покажем, — ответил гражданин. — Мы живем рядом с этим номером.

Они вместе вышли из зала и направились к центру города.

Солнце уже склонилось к горизонту. Он подумал, что время здесь, наверное, идет быстрее — у него было чувство, что он провел на новом месте не больше нескольких часов. Возможно, Покровители устроили так, что местное солнце делало оборот быстрее, и от этого дни были короче.

Когда они подошли к № 12634, провожатый Морфикса первым вошел, откинув занавес на двери, в большую комнату со светящимися стенами. Там была широкая кушетка из фиолетового материала, похожего на резину, несколько стульев, высеченных из цельных кусков того же вещества, и латунный стол в середине комнаты. В одном из углов была отгорожена маленькая комнатка, в перегородке была дверь. На поверку она оказалась туалетом. Кроме обычных предметов гигиены, в туалете был душ, мыло и четыре чашки. Полотенец не было.

— После душа можно выйти наружу и обсушиться на солнышке, — сказал провожатый.

Он не отводил от Морфикса взгляда так долго, что тот начал нервничать. Наконец провожатый сказал: — Я надеюсь, ты окажешься славным парнем. Как тебя звали на Земле?

— Джон Смит, — ответил Морфикс.

— Врешь и не краснеешь, — сказал провожатый. — Но ведь ты был мужчиной? Мужского пола?.

Когда Морфикс кивнул, провожатый сказал: — Я была девушкой. То есть женщиной. Меня звали Билли.

— Зачем ты мне это говоришь? — спросил Морфикс с подозрением.

Билли подошла к Морфиксу совсем близко и положила руки ему на плечи.

— Послушай, Джонни, малыш, — прошептала она. — Эти ублюдки думают, что всех перехитрили, упрятав нас в эти бесполые тела. Но ты-то в это не верь. Есть и другие способы содрать шкурку с кошки, если ты понял, что я имею в виду.

— Нет, я не понял, — сказал Морфикс.

Билли прижалась еще теснее; ее нос почти коснулся его собственного. Лицо — как отражение в зеркале.

— Внутри ты остался прежним, — сказала Билли. — Это единственная вещь, которую Они не могут изменить, без того чтобы заменить твою личность. Если Они это сделают, Они не смогут наказать именно тебя, верно? Тогда ты просто перестанешь существовать, ведь так? А значит, твое пребывание здесь не будет справедливым воздаянием, правильно?

— Я не совсем понял, — сказал Морфикс. Он отступил назад; Билли шагнула вперед.

— Я хочу сказать, что изнутри мы с тобой все еще мужчина и женщина. Когда Они — кем бы Они ни были — соскоблили с нас наши старые тела, Им все-таки пришлось оставить нам наши мозги и нашу нервную систему, верно? Они приспособили нашу нервную систему к этим телам, переделали кое-какие мелочи, где-то укоротили нервные стволы, где-то их удлинили, чтобы подогнать их в соответствии с ростом — на Земле-то мы все были разные. А если череп, которым они нас снабдили, оказался слишком велик для наших мозгов, Они, наверное, чем-нибудь заполнили пустое пространство.

— Да, наверное, — сказал Морфикс. Он догадался, что хочет ему предложить Билли, а может быть, только думал, что догадался. Он тяжело задышал; по коже пробежала легкая дрожь, а вверх от живота распространилось приятное тепло.

— Да, — сказала Билли, — мне всегда говорили, что все на самом деле происходит у нас в голове. И это правда. Конечно, все будет настолько, насколько ты сам сможешь захотеть, и может быть, так хорошо, как Известно-Где, здесь не будет. Но это все-таки лучше, чем ничего. И потом, как говорится, хужето все равно не будет. Уж хорошо-то будет, просто бывает и лучше, — вот и вся разница.

— Что ты хочешь сказать?

— Только закрой глаза, — промурлыкала Билли, — и представь, что я женщина. Я расскажу тебе, как я выглядела, как была сложена, а ты думай об этом. А потом ты мне расскажи, как ты выглядел, и ничего не скрывай, здесь нечего стесняться, опиши все до последней детали. И тогда я представлю себе, как мне было бы с тобой.

— Думаешь, у нас получится? — спросил Морфикс.

Билли нежно пропела, закрыв глаза: — Я знаю точно, детка. С тех пор как я попала сюда, я уже это пробовала.

— Да, но если нас накажут?

Билли приоткрыла глаза и сказала презрительно: — Все это лажа, Джонни, детка; не верь этому. Да даже если Они тебя и поймают, оно того стоит. Поверь мне, что стоит.

— Если бы я только знал, что могу натянуть Им нос, — сказал Морфикс. Стоило бы рискнуть только ради этого.

Билли ответила поцелуем. Преодолев отвращение, Морфикс включился в игру. В конце концов, от настоящей женщины Билли отличало сейчас только отсутствие волос на голове.

Они тискали друг друга неистово, почти с отчаянием; старались целоваться взасос. Неожиданно Морфикс оттолкнул от себя Билли.

— Это хуже, чем ничего, — задыхаясь, сказал он. — Я думал, я хоть что-нибудь почувствую, а на самом деле — ничего. Бесполезно. Отвратительное ощущение.

Билли опять потянулась к нему.

— Не сдавайся так легко, мой сладкий, — говорила она. — Рим тоже не один день строился. Поверь мне, у тебя получится. Надо только захотеть.

— Нет уж, с меня хватит, — сказал Морфикс. — Может быть, если бы ты хоть немного походила на женщину, а не на мое зеркальное отражение. Вот тогда… да нет, все равно не вышло бы ничего хорошего. Во мне просто не предусмотрено этой функции; да и в тебе тоже. Они знали, где наше больное место.

Билли скривилась; с ее лица исчезли последние следы улыбки.

— Ах, больное место! — взвизгнула она. — Должна тебе сказать, Импотент, что, если у тебя не хватает силенок на то, чтобы быть мужчиной со мной, ты можешь реализовать себя, только причиняя кому-нибудь боль! Это почти все, что тебе осталось!

— Что ты имеешь в виду? — не понял Морфикс.

Билли долго и громко смеялась. Справившись с приступом хохота, она сказала:

— Знаешь, в том, что с виду все одинаковы, есть свои преимущества. Никто ведь не знает, кто ты на самом деле. И каким ты был на Земле. Ладно, скажу тебе правду: я был мужчиной!

Морфикс не смог выговорить ни слова. Его кулаки сжались.

Он стал наступать на Билли.

Но так ее… или его? — и не ударил.

Вместо этого он сказал, улыбаясь: — Мне тоже надо кое-что тебе сказать. По-настоящему меня зовут Жуанита.

Билли побледнела, потом стала красной.

— Ты… ах ты…

Следующие несколько дней Морфикс по четыре часа каждое утро работал на строительстве новых домов. Работа была нетрудной. Стены и панели для крыш привозили на латуннйх повозках, в которые были впряжены граждане. Под руководствoм прораба рабочие возводили стены, укрепляя их нижнюю часть на латунном основании города при помощи быстросохнущего клея, а потом скрепляли стены между собой, намазывая клеем, фиолетовые полоски по углам панелей.

В один прекрасный день, когда он уже успел набраться опыта, пришел его черед быть прорабом. В тот день он спросил одного гражданина, откуда берется материал для строительства домов, резина и клей.

— И где растет то, из чего делают пищу?

Гражданин оглянулся кругом, чтобы убедиться, что их никто не слышит.

— По-видимому, необработанные листы латуни и резина происходят из слепого конца этой вселенной, — сказал он. — Все это непрерывно воспроизводится, вытекает, как лава из вулкана.

— Как такое может быть? — спросил Морфикс.

Гражданин пожал плечами:

— Почем мне знать? В одной из онтологических теорий Известно-Откуда, если ты помнишь, предполагается, что материя непрерывно создается из ничего. Ну вот, значит, из ничего может получиться, например, водород. А латунно-резиновая лава чем хуже?

— Но в латуни и резине составные части или элементы упорядочены!

— И что с того? Они расположены в соответствии с законами этой вселенной.

— А как же пища?

— Ее привозят на специальном лифте снизу. Там, гражданин, живут крестьяне, которые выращивают хлеб и разводят некоторые породы скота и птицу.

— Вот это здорово! — сказал Морфикс. — А нельзя ли как нибудь перевестись туда, вниз? Я бы хотел работать на земле. Там, наверное, гораздо интереснее, чем здесь.

— Если бы тебя распределили в крестьяне, ты бы уже давно работал внизу, — ответил ему гражданин. — Нет, ты, братец, горожанин, им и останешься. Ты сам предопределил это своей жизнью Известно-Где.

— У меня были кое-какие обязательства, — сказал Морфикс. — Как ты думаешь, можно ими пренебречь?

— Я уже ни на что не надеюсь, только на то, что в один прекрасный день покину это место.

— Ты думаешь, отсюда можно выбраться? Но как? Как?

— Потише с этим ты, — проворчал гражданин. — Ну да, так говорят. Мы слышали, что кое-кто из нас помирал, хотя никогда не видели трупов. Как бы то ни было, это непростое дело.

— Расскажи мне, как это сделать, — попросил Морфикс.

Он схватил гражданина за руку, но тот вырвался от него и поспешно отошел.

Морфикс бросился было за ним, но не смог распознать его среди дюжины других строителей, с которыми тот смешался.

После обеда Морфикс проводил время, катаясь на скейтборде, играя в бадминтон, плавал, а иногда играл в бридж.

Гибкие латунные карты состояли из двух склеенных друг с другом пластинок. Рубашки оставались чистыми, а на другой пластинке были выбиты масть и обозначение карты. Потом, после вечернего приема пищи в общем зале, всегда было собрание жилищного комитета. Они собирались для разрешения споров между жителями близлежащих домов. Их единственным назначением, по мнению Морфикса, было помочь присутствующим убить время и утомить их перед отходом ко сну. После нескольких часов пререканий и словопрений спорщиков извещали, что они оба были одинаково не правы. Им надо было простить друг друга, нажать друг другу руки и помириться. На деле там ничего не решалось, и Морфикс был уверен, что спорщики, несмотря на свои торжественные уверения в том, что теперь у них все прекрасно, продолжали кипеть возмущением.

Что Морфиксу показалось особенно интересным, так это общая молитва, если это так можно назвать, — слова которой Д. И. произносил перед каждым собранием. В ней были намеки на происхождение и оправдание этого места и образа жизни, но слова были слишком обтекаемыми, чтобы удовлетворить его любопытство.

— Восславим Покровителей, даровавших нам эту жизнь. Да будут благословенны свобода, равенство и братство. Восхвалим безопасность, порядок, уверенность в завтрашнем дне. Как страстно желали мы всего этого, о Покровители, как стремились этого достичь, но Известно-Где ничем таким мы не обладали. Теперь все это есть у нас, ибо мы стремились к этому; и вот, мы не миновали этой странм, да воспоем славу ей! Ибо этот космос был уготовлен нам, и когда мы покинули ту зыбкую юдоль, тот ненадежный хаос, нас скроили заново так, чтобы мы смогли протиснуться сквозь стены и преобразиться, вселившись в эти тела — бесполые, безгрешные, как раз по нас. О Всемогущие Покровители, невидимые, но вездесущие, мы знаем, что Известно-Где есть первоначальный космос, фундамент мира, грязный, противоречивый хаос, скрытый под видимостью порядка, насквозь пропитанный злом, но необходимый. Он — лишь яйцо, давшее всему начало, зловонное, но животворное. Теперь, о Покровители, мы яавсегда стали тем, о — чем мы плакали в той другой вселенной, где не яашш своего счастья…

На этом молитва не кончалась, но остальное было лишь повторением того же самого, хотя и другими словами. Сидя на латунной скамье, Морфикс, задрав голову, поглядывал на купол перекрытая, переходящего в стены, на помост, где стоял Д. И.

Как он понял из слов Д. И., он был обречен на бессмертие и заточен здесь навсегда, — здесь, где каждый день похож на следующий, каждый месяц — почти полное повторение предыдущего, и так год за годом, век за веком.

— О покое просим мы Вас, Незримые Покровители, Чье присутствие чувствуем мы повсюду. О покое? О месте для каждого и о том, чтобы каждый был на своем месте!

Д. И. говорил о «душах» — энергетических субстанциях, очертания которых в точности повторяли контуры человеческого тела Известно-Где. Их нельзя было обнаружить никакими приборами, поэтому многие сомневались в их существовании. Но когда там кто-нибудь умирает, эта энергия освобождается от притяжения тела и каким-то образом попадают из одной вселенной в следующую.

Вселенных были миллиарды, и все они существовали в том же пространстве, что и вселенная, откуда они произошли, но были поляризованы и располагались под определенным углом к ней. «Души» попадали в ту вселенную, к которой их сильнее всего притягивало.

Та вселенная, куда они устремлялись, была создана самими мужчинами и женщинами. Это место создавала сила их совместного, объединенного желания такого миропорядка.

Если Морфикс правильно понял туманные рассуждения Д. И., эта вселенная была устроена таким образом, что, когда «душа», или стабильная конфигурация энергии, проходила сквозь «стены», она естественным образом формировала строение тела, общее для всех граждан.

Однажды Морфикс осмелился спросить об этом гражданина, который утверждал, что провел здесь уже сто лет:

— Д. И. сказал, что все проблемы разрешены, все, мол, ясно и понятно. А что понятно? Я сейчас понимаю, откуда все здесь взялось и почему оно такое, не больше, чем знал об этом Известно-Где.

— Ну и что такого? — ответил гражданин. — Как можно понять то, что недоступно пониманию? Главное отличие этого места в том, что здесь не задают вопросов. На каждый вопрос есть много ответов, и все верные, это место один из них. Так что кончай свои расспросы. Ты что, хочешь навлечь на меня, — тьфу, то есть на нас — неприятности. Эй, Д. К!

Морфикс поспешил прочь и затерялся в толпе, пока его не успели опознать. Услышав такое объяснение того, что с ним произошло, он воспылал негодованием. Почему он здесь оказался? Конечно, Известно-Где он проработал 20 лет в одной компании, был хорошим семьянином, любимым своими, детьми, верным мужем, столпом лучшей церкви в округе, расплатился по закладным, вступил в Лайонс-клуб, а также в клубы Оленей, Лосей, в масонскую ложу, был членом школьного совета, Кивание, Молодежной Торговой Палаты и, помимо этого, добросовестно работал на демократов. Его отец тоже был членом Демократической партии, и, несмотря на опасения по поводу некоторых политических решений, Морфикс всегда держался линии партии. Тем не менее он был правым демократом, то есть почти что левым республиканцем. Он выписывал «Ридерз дайджест», «Лук», «Лайф», «Тайм», «Уолл-стрит джорнэл», «Сатердей ивнинг пост» и всегда старался выбирать бестселлеры, рекомендованные обозревателем местной газеты. Он делал все это не потому, что ему этого хотелось, а потому, что чувствовал, что так нужно для блага его жены, детей и всего общества. Он всегда надеялся, что «вот тогда» он заслужит право на более свободную жизнь, где у него будут неограниченные возможности делать вещи, о которых он всегда мечтал.

Что это были за вещи? Теперь он уже этого не помнил, но знал наверняка, что здесь их ему бы тоже не позволили.

«Это какая-то ошибка, — думал он. — Я не отсюда. Кто-то направил меня не туда. Мне здесь не место. Но разве можно сбежать отсюда путем иным, чем тот, которым я ушел Известно-Откуда? Там единственным выходом было самоубийство, но я не мог им воспользоваться — ведь я мог опозорить этим свою семью. Да и вряд ли я был тогда на это способен. И здесь мне не удастся себя убить. У меня слишком крепкое тело, так что покончить с жизнью никак не выйдет, — даже не представляю, как это можно сделать. Броситься в воду? Не получится. Реку слишком хорошо охраняют, и даже если проскользнуть мимо стражников и отплыть достаточно далеко от берега, чтобы можно было утонуть, тебя все равно тут же вытащат и откачают. А потом накажут».

На четвертую ночь произошло то, чего он опасался. Его наказали. Он проснулся среди ночи от ноющей зубной боли.

В течение ночи боль все усиливалась. К рассвету он уже чуть не кричал.

Неожиданно занавески в дверном проеме раздвинулись, и у входа в комнату остановился кто-то, как он решил, из его соседей. Сосед(ка) тяжело дышал(а), держась рукой за челюсть.

— Это ты виноват? — спросил он недовольным голосом.

— В чем? — переспросил Морфикс, поднимаясь с кушетки.

— В антиобщественных действиях, — сказал незваный гость. — Если виновный сознается, боль утихнет. Через некоторое время.

— А это не ты? — в свой черед спросил Морфикс. Насколько он понимал, его собеседницей могла быть Билли.

— Не я. Послушай, новоприбывшие часто — даже всегда — совершают преступления, думая, что их не поймают. Но они ошибаются. Все преступления раскрывают.

— Но есть и такие новички, которые по определению не могут стать преступниками, — ответил Морфикс. Несмотря на свои страдания, он тоже не хотел сдаваться.

— Значит, ты — именно ты — не хочешь сознаваться?

— Должно быть, боль разъединяет людей. Иначе кое-кто не стал бы обозначать других местоимением в единственном числе.

— В единственном, черт возьми! — сказал гражданин, произнеся сразу два запретных слова. — Ладно, какая в самом деле разница, кто это сделал — ты, я или дядя на улице. Но я знаю, как выйти из этой игры.

— И навлечь на нас еще худшее наказание?

— Нет! Слушай, Известно-Где я был ассистентом зубного врача. Я знаю наверняка, что от сильной боли можно излечиться еще более сильной.

Морфикс засмеялся, насколько ему позволили больные зубы, и сказал:

— Чем же новая боль лучше старой?

Гражданин улыбнулся, преодолевая свою зубную боль:

— То, что я собираюсь тебе предложить, причинит боль. Но в конце ты почувствуешь настоящий кайф. Ты насладишься своей болью, затрепещешь от удовольствия.

— Как это? — спросил Морфикс, подумав, что этот гражданин говорит совсем как Билли.

— Наша плоть нечувствительна, поэтому причинить друг другу боль нам нелегко. Но если постараться, это все-таки можно сделать. Правда, тут потребуется настойчивость, но разве чтонибудь стоящее дается нам без труда?

Гражданин толкнул Морфикса на кушетку и, пока тот не успел ничего возразить, вцепился зубами ему в ногу.

— А ты делай то же самое со мной, — промычал гражданин в перерыве между двумя укусами. — Я тебе говорю, это просто здорово! Такого ты еще никогда не испытывал.

Морфикс уставился вниз, на лысую голову и ходившие взад и вперед челюсти. Он почувствовал слабую боль, и ему показалось, что зубы немного прошли.

— Не испытывал чего? — спросил он.

— Вкуса крови, — ответил гражданин. — Если пить ее достаточно долго, от нее пьянеешь.

— Да? По-моему — аи! — тут что-то не так.

Гражданин оторвался от его ноги.

— Ты еще слишком зелен. Ты вот как на это посмотри. Покровители учат нас любить друг друга. Так что тебе надо меня любить. И ты можешь проявить свою любовь, помогая мне избавиться от зубной боли. А я могу помочь тебе. Через некоторое время ты станешь таким же, как все мы. Ты не станешь никого осуждать; ты будешь готов на все, чтобы прекратить боль.

Морфикс устроился поудобнее и с силой сомкнул зубы.

Плоть напарника показалась ему резиновой. Потом оторвался и сказал:

— А за такие занятия мы не заработаем назавтра нового приступа зубной боли?

— Что-нибудь у нас уж точно заболит. А ты не думай о завтрашнем дне.

— Ладно, — сказал Морфикс. Боль в ноге стала сильнее. — Ладно. В конце концов, всегда можно сказать, что мы просто старались быть отзывчивыми.

Гражданин засмеялся и сказал:

— Ну покажи, какой ты общительный, а?

Когда изорванная плоть начала кровоточить, Морфикс застонал. Через некоторое время он начал вскрикивать сквозь зубы, но продолжал кусать. Если ему было больно, он старался причинить партнеру еще большую боль.

И что за черт, он почувствовал, что это очень похоже на то, чем он занимался Известно-Где.