МОНОЛОГ БАРТОНА

ГЛАВА 15

Поздней ночью, когда необычайно густой туман заволок все вплоть до мостика, Бартон бродил по судну.

Ему не спалось, и он блуждал с места на место без определенной цели — лишь бы уйти от себя.

«Черт побери! Всю жизнь я пытаюсь сбежать от себя! Будь у меня хоть столько ума, как у коровы, я остался бы и сразился с собой. Но мое „я“ того и гляди переборет меня, как Иаков ангела. Но я ведь и Иаков тоже. Только сломано у меня не бедро, а шестеренка. Я автоматический Иаков, механический ангел, робот-дьявол. Лестница, ведущая на небо, все еще прислонена к окну, но я не могу найти ее.

Судьба — это случай. Нет, не так. Я сам строил свою судьбу. Только это был не я, а некто, кто движет мной, — дьявол, которым я одержим. Он ждет, ухмыляясь, в темном углу, и как только я протягиваю руку за наградой, он выскакивает и отнимает у меня мой приз.

Мой неуправляемый характер. Он надувает меня, насмехается надо мной и удирает, чтобы затаиться и опять вылезти в урочный час.

Ах, Ричард Фрэнсис Бартон, Негодный Дик, Черномазый Дик, как называли тебя в Индии. Эти ничтожества, эти роботы, катящиеся по викторианским рельсам… туземцы не интересовали их, они только спали с их женщинами, ели досыта, пили допьяна и по возможности сколачивали себе состояния. Они не умели даже говорить на местном языке, проторчав тридцать лет в этой стране, украшении королевской короны. Украшение, как же! Зловонный чумной бубон! Холера и иже с ней! Черная чума и компания! Индусы и мусульмане, смеющиеся за спиной у пукка-сахиба. Англичане даже и трахаться не умели как следует. Женщины смеялись над ними и искали удовлетворения у своих темнокожих любовников, когда сахиб уходил домой.

Я предупреждал правительство за два года до синайского восстания, что восстание будет, а надо мной посмеялись! Надо мной, единственным человеком в Индии, знавшим индусов и мусульман!»

Бартон задержался на верхней площадке большой лестницы. Блеснул свет, и шум пирушки хлынул в туман, не рассеяв его. Это не тот занавес, что колышется от дыхания.

«Черт их дери! Они смеются и флиртуют, а судьба подстерегает их. Весь мир распадается. Всадник на черном верблюде ждет их за следующим поворотом Реки. Глупцы! Да и я не умнее.

Однако на этом Narboot, этом большом корабле дураков, спят мужчины и женщины, которые в часы бодрствования строят козни против меня и против всех туземных жителей Земли. Хотя мы все туземцы в этой Вселенной. Граждане космоса. Вот я плюю за борт В туман. Там внизу течет Река. Она примет эту частицу моего естества, которая никогда больше не вернется ко мне, разве что в иной форме. Водой. Н2О. Аж два нуля. Что за странная мысль? Но разве не все мысли странные? Разве они не странствуют, словно бутылки с посланиями, брошенные в море потерпевшим кораблекрушение? И если они заплывают в чей-то ум, например мой, мне кажется, что это я создал их. А может, есть какой-то магнетизм между определенными душами и определенными мыслями и к каждому притягиваются лишь те мысли, что соответствуют его полю? Потом индивидуум приспосабливает их к себе и думает гордо — если он вообще думает, хотя бы на уровне коровы, — что это он создал их. Мои мысли — обломки кораблекрушения, а я риф.

Подебрад. Что тебе снится? Башня? Твой дом? Принадлежишь ты к их числу или ты простой чешский инженер? Или одно другому не мешает?

Четырнадцать лет я провел на этом пароходе, а пароход шлепает колесами по Реке вот уж тридцать три года. Теперь я капитан десантников этого взвинченного ублюдка и царственного засранца, короля Иоанна. Это ли не доказательство того, что я умею обуздывать свой характер?

Еще год — и мы придем в Вироландо. Там «Рекс» сделает остановку, и мы побеседуем с Ла Виро, Ла Фондинто, папой опупелых прихожан Церкви Второго Шанса. Второй шанс, клянусь благочестивой задницей моей тетушки! У тех, кто дал его нам, больше нет ни единого шанса.

Они попались в собственную ловушку! Взорвали собственную петарду — так говорят французы, желая сказать, что кто-то пукнул. Как говорит Микс, шансов у нас не больше, чем у вышеупомянутого газового облака во время шторма.

Там, на берегах, спят биллионы. Где Эдвард, мой любимый брат?

Блестящий был человек, но шайка тугов повредила ему мозги, и он за сорок лет не произнес ни слова. Не надо было тебе в тот день охотиться на тигра, Эдвард. Тигром оказался индус, не упустивший случая избить и ограбить ненавистного англичанина. Хотя они и со своими не лучше обходятся.

Но разве это важно теперь, Эдвард? Твое страшное увечье прошло, и ты снова заговорил, как бывало. Если только не умолк опять, навеки. Лазарь! Тело твое гниет. Христос не приходит. Никто не скажет: «Встань и иди!»

А мать, где она? Глупая женщина, уговорившая деда отказать ее беспутному брату, его сыну, немалую часть своего состояния. Дед передумал было и собрался к своему поверенному, чтобы переписать все на меня, но в этот самый час упал мертвым, а мой дядя спустил все деньги во французских игорных домах. Я же не смог купить себе приличного чина в действующей армии, не смог финансировать свои экспедиции, как надлежало, и потому так и не стал тем, кем мне надлежало стать.

Спик! Змеиный язык! Ты приписал себе открытие истоков Нила, жалкий трус, навозная куча больного верблюда. Ты улизнул в Англию, пообещав не обнародовать наши открытия, пока и я туда не прибуду, а сам оболгал меня. Ты заплатил за это — ты сам пустил себе пулю в лоб. Совесть наконец настигла тебя. Как я плакал тогда. Я любил тебя, Спик, хотя и ненавидел тоже. Как я плакал!

Если бы мы случайно встретились теперь — что произошло бы? Ты бы убежал? У тебя явно не хватило бы извращенного мужества протянуть мне руку. Иуда! А я — поцеловал бы я тебя, как Иисус предателя?

Нет уж — я дал бы тебе такого пинка, что ты взлетел бы до половины горы!

Африканская хворь одолела меня, впустила в меня свои железные когти. Но я поправился, и это я открыл истоки Нила! А не гиена Спик, не шакал Спик! Прошу прощения, сестрица Гиена и братец Шакал. Вы только животные и приносите какую-то пользу в мироздании. Спик недостоин поцеловать ваши грязные зады.

Но как же я плакал тогда!

Истоки Нила. Истоки Реки. Я так и не добрался до тех — доберусь ли до этих?

Мать никогда не проявляла к нам нежности — ни ко мне, ни к Эдварду, ни к Марии. С тем же успехом она могла быть нашей гувернанткой. Нет. Наши няни проявляли к нам больше любви и отдавали нам больше времени, чем она.

Мужчина есть то, что сделала из него его мать.

Нет! Есть еще что-то в душе, что, презрев недостаток любви, все гонит и гонит меня… куда?

Отец, если можно тебя так назвать. Нет, не отец — виновник существования. Одышливый, себялюбивый, лишенный юмора ипохондрик. Добровольный изгнанник, вечный путешественник. Где был наш дом? В дюжине чужих стран. Ты ездил с места на место в поисках здоровья, которого, как полагал, был лишен. И нас таскал за собой. С невежественными няньками и пьяными ирландскими попами в качестве наставников.

Чтоб ты задохся наконец! Но нет. Тебя излечили неведомые создатели этого мира. Ведь так? Или ты все-таки изыскал предлог спрятаться в ипохондрию? Это твоя душа поражена астмой, а не бронхи.

У озера Танганьика, в стране Уйийи, болезнь стиснула меня в дьявольском кулаке. В бреду я видел самого себя, который насмехался, издевался, глумился надо мной. Того, другого Бартона, который смеется над всем миром, но больше всего надо мной.

Но меня это не остановило, и я пошел дальше… нет. Это Спик пошел дальше и ушел далеко… хо, хо! Я смеюсь, хотя это пугает бодрствующих и будит спящих. Смейся, Бартон, смейся, паяц! Этот дурак янки, Фрайгейт, говорит, что это мне досталась слава великого первооткрывателя, а тебе — одно бесчестье. Я прославился, а не ты, змеиный язык! Я был оправдан, не ты.

Все мое несчастье в том, что я не француз. Будь я им, не пришлось бы мне бороться с английскими предрассудками, английской чопорностью, английской глупостью. Но я не родился французом, хотя и происхожу от незаконного отпрыска Луи XIV, Короля-Солнца. Вот кровь и сказывается.

Экая чушь! Сказывается кровь Бартонов, а не Короля-Солнца.

Я странствовал, не находя себе покоя, по всему свету. Но omni solum forte patria. Сильному везде родина. Я стал первым европейцем, проникшим в запретный священный город Харар и вышедшим из этого эфиопского ада живым. Я совершил паломничество в Мекку под видом Мирзы Абдуллы Бушири и написал об этом подробную, правдивую, ставшую знаменитой повесть — меня разорвали бы там на куски, если бы разоблачили. Я открыл озеро Танганьика. Я написал первое руководство по штыковому бою для британской армии. Я…

Но зачем перечислять вновь эти пустые победы? Не то важно, что мужчина сделал, а то, что он намерен сделать.

Айша! Айша! Моя персианочка, моя первая истинная любовь! Я мог бы отречься от всего мира, от британского подданства, стать персом и жить с тобой до смертного часа. Тебя подло убили, Айша! Я отомстил за тебя, я покарал отравителя собственными руками, я медленно удушил его, выдавив из него жизнь, и зарыл его тело в пустыне. Где ты теперь, Айша?

Ты где-то здесь. Но если бы мы встретились снова… Моя безумная любовь стала теперь мертвым львом.

Изабел. Моя жена. Женщина, которую… да любил ли я ее? Любил, но не так, как тогда Айшу, а теперь Алису. «Расплачивайся, укладывайся и езжай за мной», — говорил я ей, отправляясь в путешествие, и она подчинялась — послушно и безропотно, как рабыня. Она говорила, что я ее герой, ее бог, и составила себе свод правил идеальной жены. Но когда я стал старым и сварливым, позабытым всеми неудачником, она сделалась моей сиделкой, моей опекуншей, моим надзирателем, моим тюремщиком.

Что, если я встречу ее снова — женщину, которая говорила, что никогда не полюбит другого ни на земле, ни на небе? Правда, этот мир небом не назовешь. Я скажу: «Здравствуй, Изабел. Давненько не виделись».

Где там — я удеру, как последний трус. И спрячусь. Хотя…

Вот вход в машинное отделение. Несет ли Подебрад этой ночью вахту? А если да, то что? Я не могу прижать его к стенке, пока мы не доплывем до истоков.

Кто-то маячит в тумане. Агент этиков? Или сам Икс, ренегат? Он всегда то здесь, то там, неуловимый, как понятие времени и вечности, несуществующего и существующего.

«Кто идет?» — следовало бы крикнуть мне. Но он — она — оно уже ушло.

Оказавшись между сном и явью, между смертью и воскрешением, я увидел Бога. «Ты должен мне за плоть», — сказал этот старый бородатый джентльмен, одетый по моде 1890 года, а в другом сне он молвил: «Плати».

Чем платить? Сколько это стоит?

Я не просил о воплощении, не требовал, чтобы меня родили на свет. Плоть и жизнь должны даваться бесплатно.

Надо было задержать его. Надо было спросить, обладает ли человек свободой воли или все, что он совершает или не совершает, предопределено заранее? Записано ли во всемирном справочнике Брэдшо, что такой-то прибудет туда-то в 10.32, а в 10.40 отправится с двенадцатого пути? Если я — один из составов его железной дороги, то за свои деяния я не отвечаю. Не от меня зависит, добро или зло я творю.

Да и что такое добро и зло? Без свободы воли их не существует Но он не стал бы задерживаться. А если бы и стал, понял бы я из его объяснений, что такое смерть и бессмертие, детерминизм и нондетерминизм, предопределимость и непредопределимость?

Человеческий разум не способен это постичь. И в этом тоже вина Бога — если он есть, Бог.

Исследуя район Зинда в Индии, я стал суфи, мастером-суфи. Но, наблюдая их в Зинде и в Египте и видя, как они в конечном итоге объявляют себя Богом, я пришел к выводу, что крайний мистицизм сродни безумию.

Нурэддин эль-Музафир, тоже суфи, говорит, что я ничего не понимаю. Во-первых, есть ложные или галлюцинирующие суфи, дегенераты великого учения. Во-вторых, если суфи объявляет себя Богом, это не следует понимать буквально. Он имеет в виду, что стал един с Богом.

Бог-Вседержитель! Я постигну его суть, суть великой тайны и всех прочих тайн. Я — живой меч, но до сих пор я рубил, а не колол острием. Самое смертельное в мече — его острие. Отныне я, буду сражаться только им.

Но, входя в магический лабиринт, я должен иметь нить, чтобы добраться до чудовища, обитающего в глубине. Где же она? И Ариадны нет. Я сам себе нить, Ариадна и Тезей, и даже… как я раньше не подумал об этом? — сам себе лабиринт.

Это не совсем верно, А что верно совсем? Ничего. Но в человеческих и божественных делах близкое попадание порой не хуже прямого. Чем крупнее снаряд, тем меньше значит, попал он в яблочко или нет.

А вот меч хорош лишь тогда, когда он хорошо уравновешен. Обо мне, по словам широко осведомленного Фрайгейта, писали, что природа выкинула со мной редкий фортель, одарив меня не одним, а тридцатью талантами. Пишут еще, что при этом мне недоставало уравновешенности и целеустремленности. Я был точно оркестр без дирижера, точно великолепный корабль, которому не хватает одной мелочи: компаса. Я сам отзывался о себе, как о несфокусированном пучке света.

Если я не мог сделать что-то первым, я этого и не делал.

Пишут, что в людях меня притягивал не божественный элемент, а все ненормальное, извращенное и дикое.

Пишут, что я, несмотря на свои обширные познания, никогда не понимал, что мудрость имеет мало общего со знанием и книгами и ничего общего с образованием.

И все это неправда! Хоть бы слово правды!»

Бартон все бродил и бродил, сам не зная, что он ищет. В тускло освещенном коридоре он задержался у одной из дверей. Внутри должна быть Логу, если она не на танцах в салоне, и Фрайгейт. Они снова вместе, оба сменив за эти четырнадцать лет двух-трех любовников. Она долго на дух не выносила Фрайгейта, но он добился-таки ее — а может быть, она не переставала любить другого Фрайгейта — и вот теперь они живут вместе. Как бывало.

Бартон пошел дальше и увидел у выхода темный силуэт. Икс? Еще кто-то, мучимый бессонницей? Он сам?

Бартон вышел на техасскую палубу и остановился, глядя, как часовые шагают взад и вперед. Что слышно, караульщики? Вот именно что?

Ну, пойдем дальше. Сколько же ты прошагал — но не по гигантскому Миру Реки, а по пигмейскому мирку парохода?

Алиса снова жила в его каюте — в самом начале плавания она дважды уходила от него и дважды возвращалась. Теперь-то уж они, пожалуй, никогда не расстанутся. Бартон был рад, что она опять с ним.

Он вышел на летную палубу и взглянул на слабо освещенную рубку. Ее часы пробили четырнадцать раз. Два часа ночи.

Пора вернуться в постель и предпринять еще один штурм цитадели сна.

Бартон поднял взгляд к небу, и в это время холодный ветер, налетевший с севера, сдул с верхней палубы туман — всего на миг. Где-то там, на севере, в холодных и серых туманах, высится башня.

А в ней живут, или жили, этики, существа, считающие, что они вправе воскрешать мертвых без их разрешения.

У них ли ключи от всех тайн? Ну не от всех, конечно. Тайны жизни, создания материи, тайны пространства и бесконечности, времени и вечности никогда не будут разрешены.

Или когда-нибудь будут?

Может быть, в башне или ее подземельях существует машина, преобразующая метафизическое в физическое? Человек способен управлять физической материей, и что из того, что ему неведома истинная природа материи потусторонней? Истинной природы электричества он тоже не знает, однако поставил же электричество себе на службу.

Бартон погрозил кулаком в сторону севера и отправился в постель.