27

Томас Ту Зурван, «Отец Том», священник, так и не получивший от правительства дозволения проповедовать, но наделенный этим правом самим Богом, проснулся в своей квартире. Он даже и не выругался, хотя большинство людей, оказавшись в его положении, прибегло бы к самым крепким выражениям. У него — человека, ни разу не взявшего в рот ни капли спиртного, было тяжелое похмелье. Просто ад, как иначе это еще назвать? Субботний грешник сумел избежать наказания, переправив свою головную боль Воскресному святому. Возможно, Отец Том даже упивался болью. Его плечи были достаточно широки, чтобы нести дурную карму других людей, да и голова крепка.

Тем не менее, когда он встал и прошел мимо цилиндра, с которого началась жизнь в Субботу, Отец Том не наделил его знаком благословения, как он поступил с другими пятью обитателями стоунеров.

Чего Отец Том, право, не ведал — так это, что Чарли Ом не стремился сознательно избегать последствий своих разгулов, возлагая их на других. Ом всегда просыпался в похмелье, искренне считая, что по другому и быть не может. Когда же он постигал, что передал это удовольствие ему кто-то другой, он уже либо избавлялся от похмелья; либо топил его в вине. В результате в мире, целиком подчиненном законам строгой экономики и тотального учета всего и вся, оставалось все-таки нечто неучтенное — похмелье Ома.

Проведя некоторое время в ванной, Зурван легко позавтракал, затем, по-прежнему голый, опустился на колени рядом с кроватью, чтобы помолиться обо всем живом во вселенной. Поднявшись, он сразу же переключился на насущные дела: сменил постельное белье, собрал вещи, разбросанные повсюду неряхой из Субботы (да благословит его Господь!), вымылся и избавился от того, от чего необходимо избавляться по утрам. Потом он прошел к шкафчику с личными вещами, взял из него те предметы, которыми он пользовался в своей повседневной борьбе со злом, и разложил их перед собой. То, что две из этих вещей — парик и длинная густая борода — выглядели весьма странно, не вызывало у Отца Тома особого удивления. В это время дня он, как правило, воспринимал все как нечто предопределенное и не вызывающее сомнений, не дающее ни малейшего повода для вопросов. Он забыл, что уже сдул куклу, похожую на него, как две капли воды. К моменту пробуждения Отец Том был здесь единственным человеком. Иными словами, за исключением тех редких случаев, когда ему приходилось передавать сообщения Совету иммеров. Том Зурван вовсе не вспоминал о своих двойниках. То время, когда он понимал, что он не совсем Отец Том сам по себе, быстро прошло. Вот вечером — да, тогда все было по-другому. Вечером голоса, зрительные образы и мысли, неведомые при свете яркого солнца, наваливались на него.

Он оделся и пошел в ванную, чтобы загримироваться. Спустя десять минут он уже направлялся к выходу, держа в правой руке длинную дубовую трость, изогнутую на верхнем конце. Очень редко Отец Том вспоминал о том, что родился левшой, и только в образе Зурвана он перевоплощается в человека, лучше владеющего правой рукой.

Рыжеватый растрепанный парик ниспадал сзади до самого пояса. Кончик носа Отца Тома был окрашен в голубой цвет, а губы — в зеленый. Длиннющую бороду украшало множество небольших бабочек, вырезанных из блестящих бумажек. Белую, почти до самых пят мантию Отца Тома покрывали красные круги, обрамляющие голубые шестиконечные звезды. На идентификационном диске-звезде красовалась расплющенная восьмерка, лежащая на боку и слегка надорванная на конце.

Посредине лба Отец Том нарисовал себе большую оранжевую букву S.

Ноги его, как то и положено настоящему пророку и святому человеку, оставались босыми.

Отец Том не имел при себе обычной наплечной сумки — обстоятельство, непременно приковывавшее к нему удивленные взгляды жителей Манхэттена.

Дверь отворилась, впустив яркий свет, который неизменно приводил Отца Тома в приподнятое настроение.

— Доброе утро Господне! — закричал он, обращаясь сразу ко всем пяти собравшимся в холле людям. — Благословляю вас, братья и сестры! Пусть ваши души мечтают превзойти самих себя, преодолеть собственные пороки! Сподвигни вас Господь на уважение к вашим смертным телам и бессмертным душам! И пусть каждый новый день на шаг приблизит вас к истинной человечности и божественности!

Удерживая трость тремя пальцами, Отец Том образовал большим и указательным пальцами плоский овал, а затем трижды ввел в него средний палец другой руки. Овал этот символизировал вечность и бессмертие, а следовательно, Бога. Трижды побывавший в овале средний палец призван был выразить духовное слияние человечества с Вечностью. Большой и два других пальца соответствовали Богу, человеческому телу и человеческой душе. Они олицетворяли также Бога, все живые существа и Мать Природу — естественную спутницу Бога. Имели эти знаки еще и третье символическое значение, воплощая любовь, сочувствие и познание как собственного я, так и всей вселенной.

«Благослови и вас Господь, Отец Том!» — воскликнули некоторые из праздношатавшихся в холле. Другие широко улыбались и также изображали знаки благословения, правда вкладывая в них несколько иной смысл.

Отец Том прошел мимо них величественной походкой; нос его подрагивал, несмотря на все его старания: запаха табачного дыма, спиртного и немытых тел он никогда не мог выносить.

— Дай им открыть Бога, понять, что они сами с собой делают. Покажи этим детям свет, чтобы, следуя за ним, смогли они, будь на то их воля, выйти из тьмы!

— Задай им. Отец Том! — кричал один из мужчин. — Опали их дьявольским огнем, посыпь их серой! — мужчина громогласно расхохотался.

Отец Том остановился и повернулся к людям.

— Я не проповедую дьявольский огонь, сын мой. Я проповедую любовь, мир и гармонию.

Мужчина рухнул на колени и воздел к небу руки, изображая пародийное раскаяние:

— Простите, Отец! Не ведаю я, что творю!

— Нет пророка в своем квартале, — произнес Зурван. — Я не имею власти, чтобы простить тебя. Ты должен сам простить себя, и только потом тебя сможет простить Господь.

Отец Том вышел на Аллею Шинбоун под безоблачное небо и заметно припекающее солнце. Дневной свет не мог сравниться с тем ярким свечением, которое излучалось от всего в этом мире: от дальних звезд, невидимых даже в радиотелескопы, от деревьев и травы, от камней в саду и от центра Земли. Но самый яркий источник — тот, что находился внутри самого Отца Тома Зурвана.

День пролетел быстро. Отец Том стоял на уличных перекрестках и молился, взывая ко благу всех, кто слушал его, торча у подъездов домов-блоков и частных особняков. Весь день Отец Том без устали выкрикивал призывы выйти и выслушать принесенное им Слово. В час дня он подошел к дверям ресторана и стучал в окно, пока к нему не вышел официант. Отец Том заказал себе легкий обед и передал официанту свой идентификационный диск. Тот удалился и через несколько минут возвратил священнику диск, с помощью которого он зарегистрировал потраченную им сумму, и протянул ему тарелку с едой и стакан воды.

Органики внимательно наблюдали за ним, готовые арестовать Отца Тома, если он надумает войти в ресторан босым. Обычно Отец Том с усмешкой подходил к ним и предлагал полицейским разделить с ним трапезу. Органики неизменно отказывались, ведь, согласившись, они открывали прямую дорогу для обвинений во взяточничестве. Священника тоже вполне могли арестовать за дачу взятки, но у органиков был предельно ясный приказ: наблюдать и все регистрировать. За весь прошедший субгод был отмечен всего один удручающий случай, связанный с обращением Отцом Томом в свою веру одного из органиков, который следил за ним. Этот факт явился для них полной неожиданностью, но, поскольку никакого насилия со стороны Отца Тома отмечено не было, ничего незаконного в этом деле не усматривалось. Тем не менее вновь обращенного отправили в отставку на том основании, что он излишне религиозен и подвержен вере в сверхъестественное.

В три часа дня Отец Том стоял на трибуне на Площади Вашингтона. Вокруг него собралось около двухсот приверженцев Церкви Космической Конфессии, еще не менее сотни любопытных и человек сто таких, у кого просто не нашлось других дел.

На территории парка было установлено несколько подобных трибун, однако ни одна из них не привлекала такого внимания слушателей.

Отец Том начал свою проповедь. Голос его звучал глубоко и сочно. Манера говорить, расставлять акценты и излагать свои мысли в высшей степени соответствовали содержанию и импонировали даже тем, кто отрицал истинность его Слова. Отец Том прекрасно изучил наследие великих негритянских проповедников прошлого, которые тоже были воодушевлены Словом и знали, как донести его до паствы.

— Благословляю вас, граждане Воскресенья. Пришли ли вы сюда, чтобы услышать глас Божий или вас привело нечто другое — я благословлю вас. И пусть ваши добродетели возвышаются, а пороки отступают. Благословляю вас всех, дети мои, сыновья и дочери Бога нашего!

— Аминь, Отец!

— Истину говорите, Отец!

— Да благословит Господь и вас и нас!

— Небеса преклоняются перед вашей мудростью, Отец!

— Да, братья и сестры! — кричал Зурван. — Небеса смотрят на нас, они негодуют! Не-го-ду-ют!

— Да, Отец, негодуют.

— Они побуждают вас, дети мой, внимать мне!

— Внимать Вам! Да, внимать Вам! Вы говорите правду, Отец!

С расширившимися от возбуждения сверкающими зрачками, высоко подняв над головой свой пастуший посох. Отец Том бросал громоподобно:

— Небеса шумят! Они недовольны!

— Шумят, Отец! Мы слышим!

— Но!..

Отец Том остановился и обвел толпу взглядом:

— Но… могут ли они поднимать шум втуне? Могут ли небесные псы лаять на гнилое дерево? Нападать на ложный след? [в тексте англ. идиома — bark up the wrong tree (буквально — лаять на гнилое дерево), напасть на ложный след, обвинять и т. п. не того, кого следует]

— Какое дерево, Отец?

— Я спрашиваю вас, могут ли небеса ошибаться?

— Никогда! — воскликнула какая-то женщина. — Никогда!

— Ты права, сестра моя! — сказал Отец Том. — Никогда! Бог не совершает ошибок, и Его гончие не теряют добычи! Его гончие… и наши гончие… это мы.

— Мы, Отец!

— И когда небесные гончие загоняют добычу высоко на дерево… кто это существо там, наверху?

— Это мы. Отец!

— И они тоже! — воскликнул Зурван, взмахом своего посоха указывая в сторону на гипотетических неверующих.

— Все!

— Все, Отец!!

Зурван импровизировал и в то же время говорил так, словно много раз репетировал свою роль, и ученики реагируют, будто загодя знают, что и в какой момент он скажет. Он воспевал хвалу правительству за то, что оно сделало для народа и именовал пороки, поразившие мир и принесшие в былом неисчислимые страдания. Все это, говорил Зурван, осталось в прошлом. Несомненно, это правительство — лучшее из всех, что когда-либо правили в этом мире.

— Теперь, дети мои… дети… которые в один прекрасный день станут взрослыми людьми в вере…

— А как насчет отступников? — прокричал мужчина из толпы.

— Благословляю тебя, брат, и твое твердое сердце и благодатные уста! Святой Франциск Ассизский, истинный святой, приветствовал всякого осла, которого встречал по дороге! Он всех их называл одинаково Брат Осел! Можно и мне так вас называть? Позвольте мне обращаться к вам как к приятелю из Ассизи?

Зурван остановился, улыбнулся и не сводил взгляда с толпы до тех пор, пока люди не перестали смеяться. Дождавшись тишины, он прокричал:

— И все-таки, дети мои, даже это правительство далеко от совершенства! Еще очень многое можно поменять в интересах всего народа. Но разве за последние пять поколений оно изменило хоть что-нибудь? Разве не перестало оно даже искать возможности для реформ, прикрываясь рассуждениями о том, что никакой потребности в нововведениях просто нет? Разве это не так? Я спрашиваю вас!

— Да, Отец, перестало!

— В таком случае! В таком случае! Дети мои! Небесные псы действительно лают не зря, они лают на то самое гнилое дерево! А вот про правительственных псов этого вовсе не скажешь! О, как они лают! День и ночь со всех сторон несется этот лай! Мы только и слышим о совершенстве правительства! Настал золотой век, все справедливо в этом мире. Правительство подавляет любые попытки завести разговор о необходимости реформ на благо народа! Мы совершенны, убеждают они нас!

— И что же, действительно все безупречно? Неужели правительство идеально, как сам Бог?

— Нет, нет. Отец!

Зурван сошел с трибуны. Его сторонники с криками, продолжая оживленную беседу, окружили его. Люди стонали, плакали, кричали. Отец Том переместился на другое место, пройдя ровно сто шестьдесят футов. Другие ораторы тоже занимали новые позиции. Зурван взошел на только что освободившееся место на другой трибуне. Таким образом, закон был полностью соблюден, и место собрания сместилось в пределах, предусмотренных законом времени и расстояния.

— Правительство разрешает исповедовать религию! И в то же время… оно не позволяет верующим занимать государственные должности! Это правда?

— Это правда! — подхватила толпа.

— Кто сказал, что только те, кто верит в реальность, в факты, в истину, достойны занимать государственные посты? ПРАВДА — вот что определяет государственное учреждение?

— Так говорит правительство, Отец!

— А кто определяет, что такое факт, реальность, правда?

— Это правительство, Отец!

— Кто считает религию тождественной сверхъестественному?

— Правительство, Отец!

— Кто утверждает, что нет оснований для перемен и совершенствования?

— Правительство, Отец!

— Разве мы не отвергаем это? Разве мы не знаем, что существует огромная, кричащая потребность в совершенствовании?

— Да, Отец!

— Разве правительство не утверждает, что оно заключило контракт с народом, достигло социального согласия?

— Утверждает, Отец!

— Тогда скажите мне, дети мои, хорош ли такой договор, соблюдения которого может требовать только одна сторона?

— Ни в коем случае. Отец!

Отец Том подошел к той точке своего Слова, дальше которой он сегодня продвигаться не отваживался. Он не был готов к мученичеству. Настало время переключиться на «стадию охлаждения». Он обратился к тем, кто не принадлежал к церкви, с просьбой задать ему несколько вопросов. Как всегда, его спросили, зачем он покрасил нос, что обозначает буква S, нарисованная у него на лбу, и что символизируют бабочки, разбросанные по его бороде?

Зурван ответил, что его сторонников оскорбляют и называют в насмешку «синеносыми», потому что они придерживаются высоких моральных норм; поэтому он и воплотил уничижительную брань в буквальном смысле, чтобы продемонстрировать гордость своей верой и безразличие к насмешкам и хулителям. Произнося проповеди, он показывал свой «синий нос» всем желающим.

Что касается бабочек, то они представляют последний период становления веры в человека. Души его последователей расцветают подобно бабочкам, которые, будучи прежде уродливыми гусеницами, завернувшись в кокон и преуспев в чудесной метаморфозе, превращаются в прелестные создания.

— Большая буква S на моем лбу, — гремел Зурван, — не означает святость или грех! Она никак не связана и со словом «простофиля» [англ. Simpleton — простофиля, простак], как это утверждают наши враги! Буква S означает символ, но не какой-то произвольный, а вполне определенный! S включает в себя все символы добра! Придет день — мы верим в это, не так ли, дети мои? — букву S, наш символ, будут распознавать еще быстрее, а почитать и ценить еще глубже, чем даже крест, гексаграмму и распятие, о котором я говорил ранее. Разве не об этом, дети мои, мы мечтаем? Разве не в это верим?

— Аминь, Отец!

Следующая фаза речи Отца Тома представляла собой неторопливое приближение к призыву совершить публичное покаяние. Минуты шли, и Зурван становился все настойчивее и убедительнее в самой речи, в жестикуляции, в вере и страсти. К пяти часам, когда все ораторы и проповедники должны смолкнуть, он выслушал не менее двадцати исповедей, причем одну из них произнес вновь обращенный приверженец его учения. То обстоятельство, что эта часть его программы привлекла внимание гораздо большего числа гуляющих в парке, нежели сама проповедь, нисколько не испортило Зурвану радости. Он прекрасно знал, что безбожники любили слушать исповеди из-за обилия в них «клубнички», унизительных и непристойных подробностей. Пусть так. Но иногда те, кто приходил сюда ради того, чтобы пощекотать себе нервы, вдруг переживали неожиданный внутренний взрыв и сами, проникаясь Божественным светом, изъявляли желание исповедаться.

Органики фиксировали все, что было произнесено здесь, и при желании могли использовать сказанное на исповеди против покаявшихся. Жертвенность — вот та цена, которую приходится платить за веру.

В пять часов Зурван отправился домой, усталый, но воодушевленный и торжествующий. Он летел в седле Божественного света. Поглотив символический ужин, он приступил к молитве. Затем в уединенной тишине своей квартиры он выслушал исповеди тех, кто не успел открыть душу в парке. В девять часов он отправлял краткую службу для тех, кто пришел к его жилью. Закон запрещал наблюдать за ходом проповеди из холла на экране, но органиков в это время обычно поблизости не было, а соседи ничуть не возражали. Некоторые из них, опасавшиеся открыто приобщиться к вере при свете дня, охотно наблюдали за вечерней службой на экране.

В прошлое Воскресенье, День-Пять, Неделя-Один, именно так все и происходило.

Но сегодня — в День-Шесть, Неделя-Один, Отец Том Зурван так и не появился на Площади Вашингтона. Его последователи, прождав минут пятнадцать, в течение которых они так и не смогли определить по экрану его местонахождение, отправились к нему домой на Аллею Шинбоун. Руководитель квартала совершенно правомерно отказался воспользоваться своим кодом-ключом, чтобы открыть квартиру Отца Тома, до тех пор, пока не будут извещены органики. Прошло довольно много времени, прежде чем наконец появились двое полицейских. Они вошли в квартиру вместе с руководителем квартала, толпой последователей Отца Тома и несколькими любопытными соседями.

Обстоятельные поиски не дали ровно никаких результатов — Отца Тома дома не было. Его стоунер также пустовал. Посох Отца Тома стоял прислоненным к одному из стенных экранов, на котором светилось загадочное послание:

Я УШЕЛ В БОЛЕЕ ВОЗВЫШЕННОЕ МЕСТО.

28

Том Зурван не солгал.

Место, в котором он находился, действительно было гораздо более возвышенным: Башня Тао, в квартире Тони Хорн на шестом уровне. Башня Тао возвышалась на пересечении Западной Одиннадцатой улицы и Канала Кропоткина. Он не был сейчас ни самим собой, ни одним из своих других «я».

В обычной ситуации ему нужно было бы пройти ритуал превращения в Отца Тома, а затем отправиться спать. Но Субботний кошмар прервал привычное течение событий подобно тому, как внезапная лавина, обрушиваясь в реку, останавливает ее воды. Происшедшее накануне, словно пройдясь по его душе утюгом, бросило ее, кричащую, на новый путь, следовать которому у Отца Тома не было ни малейшего желания. Кокон, оберегавший Зурвана, был прострелен, и сквозь образовавшиеся отверстия проскакивали голоса и мелькали лица и руки тех, других.

Они что-то бормотали ему, рассматривали и ощупывали его.

А началось все лишь после того, как ему — с гораздо большим трудом, чем обычно, — удалось взять себя в руки, пройти необходимую метаморфозу мысленной молитвы. (Не Боб Тингл ли высказывался подобным образом? Не Уайту Реппу ли принадлежат метафоры вроде «пройтись утюгом» или «прострелить кокон»? А может быть, это Чарли Ом подкинул мысль о том, что его кто-то «ощупывает»? — словечко-то из его лексикона?)

Он отчетливо понимал, хоть и предпочел бы, чтобы этого не было вовсе, что ветры недавнего прошлого продувают его насквозь, словно изодранный парус, и фрагментарные черты личностей его коллег-двойников сочатся через него, как молотый перец через ситечко.

«Прекратить! Прекратить это!» — мысленно вопил он.

Несмотря на то, что среди всех семи ролей — возможно, только за исключением Джефа Кэрда, — он обладал личностью наиболее сильной, он не мог сейчас сопротивляться всей их энергии, их проявлениям. Они — их способности и возможности — принадлежали не ему, но всем своим обладателям, надвигавшимся на него с разных сторон с их мыслями и неотвратимыми приказами. Его голову словно постригали со всех сторон, и сила Отца Тома утекала подобно тому, как исчезло могущество Самсона, «семь кос головы» которого отрезали филистимляне, наученные его возлюбленной красавицей Далилой; коварной и жизнерадостной парикмахершей Вельзевула.

— Прекратите это! — вопил Зурван. — Это опасно.

(«Черт побери, это действительно очень опасно! — голос Кэрда звучал издалека, но, казалось, что он приближается с каждым словом. — Да заткнись ты, Тингл! Мы вот-вот умрем, а ты тут шутки шуткуешь!»)

Зурван громко так, что голос его звенел по всей квартире, сказал:

— Именем света Божественного приказываю вам вернуться в ту темноту, из которой вы пришли!

(«Хрен тебе!» — невозмутимо отреагировал Чарли Ом.)

(«Хоть бы улыбнулся, когда выражаешься, — заметил Уайт Репп. — Да ну же, ребята. Вот сейчас развлечемся от души. Кажется, у нас тут скоро линчевание маячит. Если мы не соберемся вместе, не объединим свои силы, нас поодиночке непременно перевешают на суках. Вот и будем там болтаться вместе с кислыми яблоками — не лучше, и не хуже. Наш брат в таком трудном положении — словно на вертел нанизан. Заткнитесь все. Дадим ему возможность спасти нашу шкуру. А уж потом устроим разбирательство, кто тут из нас самая главная шишка. Это единственный способ…»)

(«Квартира Тони Хорн, — сказал Кэрд. — Быстрей туда! Это единственное место, где мы будем в безопасности! По крайней мере, на какое-то время!»)

— Тони Хорн? — вслух переспросил Зурван.

(«Да, ты помнишь ее, не так ли?»)

(«Да, — сказал Джим Дунски, — если я могу вспомнить, то что тебе мешает? Кэрду дали на это разрешение, ты забыл? Его… наш… друг комиссар-генерал Энтони Хорн. Она сказала, что в случае опасности позволяет воспользоваться этой возможностью. Сейчас как раз такой случай!»)

(«Она — тоже иммер, — напомнил Боб Тингл. — Однажды иммер — всегда Иммер. Это не каламбур. Она выдаст меня… я хотел сказать — нас».)

(«До Вторника она ничего не узнает, — сказал Кэрд. — Давай, Зурван, отправляйся! Держи хвост бубликом!»)

Молчал только один Вилл Ишарашвили. Не оттого ли, что пока не знал, что произошло? Или потому, что, будучи последним во всей цепочке, если, конечно, считать, начиная со Вторника, он представлял и самое слабое ее звено. Его голос не может прозвучать в общем хоре, пока он не проснется завтра утром? А если так, ему уже никогда не суждено заговорить. И проснуться ему уже не удастся. Так и умрет во сне.

Это обстоятельство еще более возмутило Зурвана. Если завтра он не станет Ишарашвили, то кем же тогда он будет? Может ли он пребывать самим собой, то есть Томом Зурваном? Ничего другого ему не оставалось. По крайней мере, погибать он не собирался.

— О Господи, прости меня! — воскликнул он. — Я думаю только о себе! Я отказался от братьев своих! Я — чудовище, я — Петр [библеизм; по преданию евангелистов, апостол Петр непрестанно свидетельствует Христу свою любовь и преданность, но по свершении тайной вечери Христос предрекает его троекратное отречение «в эту ночь, прежде нежели пропоет петух»; в дальнейшем Петр не только трижды отрекается от Христа, но и клянется, что не знает Иисуса], предавший своего Учителя еще до того, как трижды пропел петух!

(«Петр! Петух! Ну и идиот же ты! — встрял Чарли Ом. — Перестань нести это благочестивое дерьмо! Да и сообща пора действовать! Отправляйся спасать наши задницы!»)

(«Я не стал бы говорить в таком тоне, — заметил Джеф Кэрд, — но все-таки этот малыш прав. Прячься! Сейчас же! Иди в квартиру Хорн! Ради Бога, быстрее, органики уже, наверно, стоят у дверей! Или иммеры того и гляди нагрянут! Тебе надо избавиться от всего, что связывает нас! Иди!»)

На какое-то время голоса смолкли, оставили Зурвана в покое. Влившись в поток уличного движения и направляясь к каналу, он почувствовал себя значительно увереннее. Никаких видимых причин на это вроде бы не было, но и самообладание часто приходит не в результате какого-то богатого опыта, а из врожденной веры в самого себя.

Ему предстояло настоящее сражение, чтобы сделать то, что, как подсказывал здравый смысл, действительно следовало сделать. Глубокая печаль и непреодолимое внутреннее несогласие одолевали Отца Тома, пока он понуро расхаживал по квартире, собирая вещи, которые необходимо было уложить в компактор и стоунер, прежде чем отправить в мусорные бачки. Парик, борода и мантии — все это должно попасть именно туда. Как и кукла — его двойник. Он подумал, не прихватить ли и куклу Ома, но потом решил, что до следующей Субботы ее вряд ли кто-нибудь обнаружит. Отцепив с куклы-двойника Чарли идентификационный знак, он отправился к его личному шкафу и, достав оттуда одежду, облачился в нее. В ней он, конечно, будет выделяться, поскольку никто из Воскресных жителей не носил жабо на груди или юбку. Но тут уж ничего не поделаешь.

Необходимость обманывать своих последователей в вере доставляла Зурвану настоящую боль. Отчасти именно этим и объяснялось его грустное настроение, но все-таки это лучше, чем поколебать их веру. Да, так лучше, снова и снова повторял он себе. Гораздо лучше. Его, правда, не покидала мысль о том, скольким религиозным лидерам в прошлом уже приходилось прибегать к подобному обману.

— Если бы я был только самим собой, только Отцом Томом, — бормотал он, — я остался бы и принял на себя все последствия такого решения. Кровь жертвенников — вот семена веры. Но дело касается не меня одного. К тому же, если бы я был всего лишь Отцом Томом, разве угодил бы я в подобную ужасную переделку.

И тем не менее, когда Отец Том, ударив посохом по стене, убедился в том, что на экране высветилось прощальное послание, он почувствовал слабость в ногах.

— Правильно ли поступаю я? — вскричал он. — Нет. Я предаю свою паству, себя самого, Бога своего!

(«Теосрань», — вставил Чарли Ом свое словообразование.)

(«Ты всего лишь один из многих, — сказал Джеф Кэрд, а затем после паузы добавил: — Возможно, найдется какое-то решение, выход из этой ситуации».)

— И в чем этот выход?

(«Пока еще не знаю».)

Повернувшись в дверях, Зурван произнес напоследок:

— Прощай, Отец Том.

(«Этот парень порядком надоел, — послышался голос Чарли Ома. — Его как-то и слишком много и маловато».)

(«Прекрасное чувство драматической ситуации, ничего не скажешь, — прокомментировал Уайт Репп. — Или это, скорее, мелодрама? Не уверен, что он может отличить пафос от комичной напыщенности».)

(«Эта пара из Трех Мушкетеров?» — спросил Боб Тингл.)

— Заткнитесь! — закричал Зурван, открывая дверь и вызывая несказанное удивление двух болтающихся в холле бездельников.

Кто этот странно одетый сумасшедший? Интересно, что он делает в квартире Отца Тома?

Зурван тоже удивился. Он никак не ожидал встретить кого-нибудь в столь ранний час. Бормоча под нос что-то непонятное даже ему самому, он хлопнул дверью. В 3:12 он вышел из здания и направился к Бульвару Вуменвэй. Небо над головой оставалось безоблачным. Воздух был горячим, но прохладнее, чем утром. Несколько велосипедистов и пешеходов двигались в том же направлении, и это несколько успокоило Отца Тома: среди других он был не так заметен. Он прошел мимо нескольких машин Государственного Корпуса мусорщиков. А вот и автомобиль органиков. Поравнявшись с Отцом Томом, он замедлил ход, но все-таки не остановился. Что бы он стал делать, если бы полицейские остановились и пристали к нему с расспросами?

Отец Том пересек Вуменвэй и пошел в западном направлении но Бликер Стрит. Он миновал дом Кэрда — обстоятельство, укрепившее в его душе связанное с Кэрдом начало. По крайней мере, голос Кэрда звучал громче остальных голосов.

(«Я так любил тебя!» — воскликнул Кэрд.)

Зурван не знал, к кому обращены слова Кэрда, но печаль в его голосе взволновала священника. Он ускорил, но потом снова замедлил шаг. Если опять появятся органики, спешащий человек может привлечь и внимание.

Добравшись до улицы, протянувшейся вдоль канала; он повернул к северу. Время от времени Отец Том поглядывал за ограждение набережной и, наконец, увидев маленький реактивный ботик у причала, остановишься. Спустившись к воде по ступенькам, он вернулся немного назад по узкому проходу вдоль кромки канала к тому месту, где покачивался на воде ботик. Скорее всего он принадлежал кому-то из обитателей дома на берегу канала. Воскресные жители не беспокоили себя ранней рыбалкой. Отец Том влез в лодку, отвязал веревку от причала, запустил двигателя и направился по каналу на север. Он все же оставил позади около дюжины мелких лодчонок, в которых сидели мужчины и женщины, увлеченные рыбалкой. Попалось и несколько грузовых суденышек. Причалив к западному берегу канала у Западной Одиннадцатой улицы, Зурван вылез на берег и оттолкнул лодку, предоставив ей возможность свободно дрейфовать по течению. Еще одно преступление.

Деревья вдоль улицы позволят ему скрыться от небесных глаз. Наблюдатели не смогут определить, в какое здание он вошел. Пока не будут просмотрены видеозаписи, его исчезновение под кронами деревьев не имеет значения.

Отец Том вспомнил об Ишарашвили. Завтра его жена будет немало удивлена тем, что муж не вышел поутру из цилиндра. Она посчитает, что случилась неисправность в системе электропитания, откроет дверцу и прикоснется к телу. Она удивится еще больше, ощутив вместо ожидаемой холодной и жесткой ткани легкую пластиковую оболочку куклы.

Ее вопль отдавался внутри него.

Голос Ишарашвили тоже присутствовал, хотя он и звучал где-то вдалеке, где-то за горизонтом его разума.

Добравшись до квартиры Хорн, он внимательно осмотрел все комнаты. Квартира была гораздо просторнее его собственной и несравненно более роскошная. Поскольку Энтони делила свое жилище только еще с одним человеком, гражданкой Четверга, у нее не было необходимости прятать в личный шкаф свои многочисленные принадлежности: старинные безделушки, статуэтки, драгоценности, украшения, картины, пепельницы. Кстати, именно пепельница неприятно удивила и поразила его — Кэрда: он никогда не подозревал, что она пользовалась запрещенными законом наркотиками. Присутствие пепельницы свидетельствовало и о том, что соседка из Четверга разделяла это ее увлечение.

Сквозь окошки цилиндров он взглянул на лица их обитателей. Лицо женщины из Четверга словно в рамке проступало через овал первого стоунера.

Он перешел ко второму цилиндру и заглянул в окошко. Тони Хорн смотрела на него огромными немигающими глазами. Старина Тони, она была ему добрым другом и всегда проявляла к нему искреннюю симпатию и дружелюбие. Может быть, привести ее в нормальное состояние и рассказать, в каком положении он оказался. Она могла помочь лучше, чем кто-нибудь другой.

(«Ты что, с ума сошел? — выскочил откуда-то Ом. — Она же иммер!»)

(«Это мои мысли, — сказал Кэрд. — Зурван даже не знаком с ней. Сейчас я думаю за него. Но ты, Чарли, прав. Она нас сдаст».)

Зурван расхаживал взад-вперед по гостиной, а в мозгу его роились голоса и мелькали лица, как игрушечные фигурки, выскакивающие из ящиков, и какие-то руки, стучавшие по его сознанию, словно это было окно.

Зурван продолжал ходить по комнате, возвращаясь от одной стены к другой.

(«Словно тигр в клетке, — заметил Репп. — Хорошее упражнение, только с этой гимнастикой мы вряд ли выберемся из клетки».)

(«Если он выйдет из этой квартиры, — сказал Ом, — он просто попадет в более просторную клетку».)

Зурван как мог старался не обращать на эти голоса никакого внимания. Они были похожи на зуд: поскребешь, а он еще сильнее.

— Иаков, тот, именем которого стал Израиль и потомки которого сделались столь многочисленными, словно крупинки песка на морском берегу, — бормотал Зурван. — Иаков увидел лестницу, один конец которой опирался на Землю, а второй уходил в Небеса. По ней поднимались и спускались ангелы, выполняя волю Божью. О Господь! Мне нужна лестница! Опусти ее, чтобы я мог вознестись в обещанное обиталище!

(«Он совсем свихнулся! — сказал Ом. — Им овладевает буйное помешательство. Мы все погибнем вместе с ним!»)

— Нет! — закричал Зурван. — Я не сумасшедший, и нет для меня никакой лестницы! Я ее не заслужил!

Если бы ему и спустили лестницу, то взбираться ему пришлось бы по гнилым ступеням. Их было бы ровно семь и последняя, без сомнения, провалилась бы.