ВВЕРХ ПО СВЕТЛОЙ РЕКЕ

© перевод А. Нефедова [22]

1

Эндрю Пакстон Дэвис склонился навстречу ветру, дующему со скоростью пятнадцать миль в час. Он стоял на краю тисовой доски длиной в пятьдесят футов, толщиной в три дюйма и шириной в четыре с половиной. Тридцать футов доски поддерживала балка, установленная по углом сорок пять градусов и упирающаяся другим концом в башню. Оставшиеся двадцать футов образовывали нечто вроде трамплина для прыжков в воду. Дэвис ощущал, как доска прогибается под его тяжестью.

От земли его отделяло триста футов пустоты, но он ясно слышал рев и вопли толпы, а иногда различал и отдельные слова. Почти на всех задранных вверх лицах читались нетерпение или злоба, и лишь изредка он замечал страх или сочувствие.

Еще двенадцать футов разделяли конец доски, на которой он стоял, от начала другой, напротив — такой же длинной и узкой. Но конец его доски прогнулся под его тяжестью и потому находился на пять дюймов ниже конца противоположной.

Если он сумеет перепрыгнуть с одной доски на другую, то обретет свободу. Император пообещал, что любой «преступник», которому это удастся, получит право беспрепятственно покинуть его страну. Впрочем, выбора — прыгать или нет — не предоставлялось. Любой, совершивший тяжкое преступление, приговаривался к этому испытанию.

Люди внизу или подбадривали его, или надеялись, что он упадет. Их отношение зависело от того, на какой исход они сделали ставку.

Другие пленники, стоя за его спиной на платформе башни, тоже выкрикивали что-то ободряющее. Двоих из них Дэвис не знал, равно как и суть их преступлений, а остальные были его компаньонами, если их так можно назвать, проделавшими с ним дальний путь и тоже захваченными в плен жителями королевства Западного Солнца. То были викинг Ивар Бескостый, безумный француз Фостролл и проклятье Дэвиса — прекрасная, но ветреная Энн Пуллен.

Император Пачакути предоставил Дэвису право прыгать первым. С той же вероятностью тот мог оказаться и последним в очереди. Если он откажется прыгать, стражники сбросят его с башни.

Ивар кричал на древненорвежском. Хотя ветер уносил срывающиеся с его губ слова, их выкрикивали легкие великана, и Дэвис слышал словно издалека:

— Покажи им, что ты не боишься! Беги храбро! Беги с проворностью Хуги — великана, чье имя означает «мысль»! Затем лети так, словно надел птичью кожу Локи! И помолись своему богу, чтобы ты не опозорил его нерешительностью! И нас тоже!

Голос Фостролла был пронзителен, но тоже пересиливал ветер. Он кричал на английском:

— Не имеет значения, если ты потерпишь неудачу и упадешь, друг мой! Мгновение ужаса, катарсис для тебя и для нас — и завтра ты проснешься цел и невредим. Но это, если ты простишь мою откровенность, слабое утешение!

Энн Пуллен или молчала, или ветер уносил ее слова.

То, что сказал ему Фостролл, было, если не считать оскорбления, правдой. Если Дэвис умрет сегодня, то воскреснет завтра, но при этом может оказаться далеко вниз по течению Реки, и тогда ему придется начать путешествие заново. Подобная перспектива бросала его в дрожь не меньше того, что ему предстояло сделать в ближайшие двадцать секунд. На попытку ему давалось две минуты.

— Десять футов, Рыжий Эндрю! — воскликнул Ивар, когда император огласил приговор. — Десять футов! Ерунда! Я пробегу по доске, как олень, пролечу по воздуху, как ястреб, и приземлюсь на другую доску, как рысь, прыгнувшая на добычу!

Слова храбреца. Хотя Ивар был шести футов и шести дюймов роста, весил он более двухсот тридцати фунтов, а такую массу мышц и костей поднять в воздух нелегко. Чем тяжелее бегун, тем больше прогнется под ним доска, и ему придется прыгать не только вперед, но и вверх, чтобы достичь конца противоположной.

У Дэвиса было преимущество — его рост составлял лишь пять футов шесть дюймов, а весил он сто сорок фунтов. Но исход прыжка все же зависел от мужества прыгуна. Он уже видел людей, которые смогли бы совершить такой прыжок, если бы страх не сковал их движения и не увлек вниз.

Он приказал себе не колебаться. Вперед! Только вперед! Покажи, на что ты способен! Но из желудка не исчезала тяжесть, а тело била нервная дрожь.

Он молча молился, шагая по доске обратно к башне, а затем поворачиваясь к ней спиной. Пятьдесят футов для разбега маловато, он не успеет набрать максимальную скорость. Но выбирать не приходилось, а никакие возражения не принимались. Все еще молясь, он согнулся в стартовой стойке и изо всех сил метнулся вперед. Слабость и дрожь или исчезли, или он перестал их замечать. Он вновь ощутил себя десятилетним пацаном, который в 1845 году соревновался с другими фермерскими мальчишками в прыжках через ручей неподалеку от городка Боулинг Грин в штате Индиана — здоровое юное тел, не верящее в смерть.

Теперь его дух и тело снова стали такими, какими он ощущал их во время победного прыжка на Земле. Он превратился в стрелу, нацеленную в кончик доски на другом краю бездны. Возгласы его компаньонов, рев толпы и голос капитана стражников, отсчитывающего оставшиеся ему секунды, слились воедино. Его босые пятки шлепали по дереву, как шлепали они по земле, когда он выиграл состязание среди своих школьных приятелей. Но тогда, не допрыгнув, он мог только промокнуть.

Конец доски приближался с непостижимой быстротой. За ним находилось пространство, которое он должен преодолеть — короткое в реальности, но бесконечно долгое в сознании. К тому же опорная балка стояла чуть-чуть косо — всего на пару дюймов, но даже слабое отклонение от горизонтали могло стать роковым.

Он сильно оттолкнулся правой ногой и взмыл вверх, вверх, вверх. Внизу разверзлась пустота. «О Господь, в которого я всегда веровал, — подумал он, — спаси меня от сего зла!» И тут его совершенно неожиданно охватил экстаз, словно длань Господня не только подняла его ввысь, но и окутала благодатью, которую, за исключением святых, познали немногие.

Ради этого стоило пережить ужас и смерть.

2

Вчера Эндрю Пакстон Дэвис тоже находился высоко над землей. Но тогда он еще не был приговорен и мог не страшиться мгновенной смерти. Он цеплялся за перила крошечной бамбуковой платформы, которую раскачивал сильный ветер. Его одолевала морская болезнь, хотя в этом мире не было морей.

Город внизу, ярко освещенный утренним солнцем, поскрипывал, словно идущий под всеми парусами корабль. Дэвис поднялся на много этажей по бесчисленным лестницам и лесенкам, чтобы добраться до верхушки сторожевой башни — высочайшего строения в гигантском каркасном сооружении, составлявшем город. Он пробыл там всего две минуты, но чувствовал себя так, словно отстоял час вахты на корабле, застигнутом жестоким штормом. Правда вид сверху открывался совершенно мирный — шторм бушевал внутри Дэвиса.

На севере Река тянулась на тридцать миль и сворачивала налево, огибая подножие горной гряды. Там находилась верхняя граница королевства. В двадцати милях к югу она делала такой же изгиб — там была нижняя граница этой небольшой, но могучей монархии. В пределах своего государства Инка Пачакути правил на обоих берегах Реки, и любой ослушник его воли рисковал узнать, что такое пытки, рабство или смерть.

У северной окраины города стоял храм Солнца — плосковерхая пирамида из камня, земли и дерева высотой в сто пятьдесят футов. А у ног Дэвиса лежал Каркасный город, Город Множества Мостов, Город, Качающийся на Ветру, Воздушные Владения Пачакути Инки Юпанки, правившего на Земле с 1438 по 1471 год н. э. Перуанцы того времени знали его как великого завоевателя и императора Пачакути.

Город, который построил Пачакути, не походил ни на один земной и был, вероятно, уникален в Мире Реки. Большинство людей вид с вершины сторожевой башни привел бы в восторг. Дэвису же хотелось только одного — вывернуть желудок наизнанку.

Часовой-индеец ухмылялся. Его зубы были коричневыми, потому что он жевал подаренные граалем листья коки. Он уже не впервые видел здесь Дэвиса и наслаждался его видом его мучений. Однажды он спросил его, зачем он сюда приходит, если тут ему всегда становится плохо. Дэвис ответил, что здесь, по крайней мере, нет жителей города, от вида которых его тошнит еще больше.

Но затем, охваченный внезапным вдохновением, добавил:

— Чем выше я поднимаюсь над землей, тем больше приближаюсь в Абсолютной Реальности, к Истине. Возможно, здесь я увижу Свет.

Его слова озадачили и немного напугали стражника, и тот отодвинулся от него как можно дальше. Дэвис не сказал, что его тошнит не только от высоты и покачивания платформы. Ему столь же сильно хотелось увидеть ребенка, который на самом деле мог и не существовать. Но ему не хотелось признавать его небытие даже мысленно. Он был уверен, что где-то выше по течению Реки живет женщина, родившая ребенка в мире, где ни одна из женщин до сих пор не забеременела. Более того, Дэвис был уверен, что она зачала непорочно, и ребенок этот есть воплощение Иисуса.

Снизу еле слышно доносились голоса людей, разговаривающих на кишва, аймара, самнитском, китайском времен бронзового века и на десятке прочих языков, пронзительные свистки, звуки флейт и низкое буханье барабанов. Все эти звуки всплывали наверх, окутанные запахом жареной рыбы.

Если не считать храма и города, местные равнины и холмы мало чем отличались от других участков речного побережья. Грибообразные питающие камни, бамбуковые хижины с коническими крышами, лодки рыбаков, большие весельно-парусные военные или торговые корабли и люди, обитающие на прибрежных долинах, были ничем не примечательны. Но город и храм своей поразительной необычностью притягивали множество мужчин и женщин из отдаленных краев выше и ниже по течению. Подобно земным туристам, они были просто любопытны и платили небольшую плату за право это любопытство удовлетворить. Их сушеная рыба, орудия и инструменты из дерева, рыбьей кости и кремня, кольца и статуэтки, контейнеры со спиртным, сигаретами, мечтательной резинкой и охрой обогащали королевство. Даже местные рабы наслаждались перепадавшей им толикой изобилия.

Когда Дэвис стоял, глядя на север и высматривая там невидимый Свет, над краем платформы показалось лицо мужчины, который тут же подтянулся на мощных руках, отталкиваясь от лесенки, выбрался на платформу и встал, башней возвышаясь и над Дэвисом, и над стражником. Бронзово-красные волосы великана спадали до плеч, глаза были большие и светло-голубые, лицо грубоватое, но симпатичное. Он был облачен в кильт из голубой ткани, ожерелье из раскрашенных рыбьих зубов и шляпу, украшенную резными кусочками дерева в форме перьев. За поясом из дубленой человеческой кожи торчал большой каменный топор.

Несмотря на устрашающую внешность, он тоже был путешественником. Во время бегства из своего королевства его охватило озарение — так, по крайней мере, он сказал Дэвису. Что именно ему открылось, он умолчал. Дэвис не мог судить, изменился ли после этого характер Ивара в лучшую сторону, но он утвердился в намерении добраться до истока Реки. Там, по предположению Дэвиса, Ивар думал отыскать тех, кто создал эту планету и воскресил умерших на Земле людей, и там же познать Абсолютную Реальность, Истину.

Ивар обратился к Дэвису на древненорвежском языке викингов девятого века:

— Ты здесь, массажист Эндрю Рыжий, наслаждаешься видом и своей тошнотой. Ты видел Свет?

— Видел, но не глазами, а сердцем.

— То, что видит сердце, видят и глаза, — сказал Ивар.

Он уже стоял рядом с Дэвисом, сжимая мощными руками перила и упираясь массивными ногами в медленно покачивающуюся платформу. Хотя викинг тоже смотрел на север, он не пытался разглядеть Свет, каким его представлял Дэвис или же каким он представлял его сам. Как и всегда, со дня их появления здесь, он планировал побег, разглядывая распростертую перед ним страну. Пост генерала одного из полков Инки вряд ли мог удовлетворить человека, бывшего королем на Земле и в долине Реки.

— Мы торчим здесь слишком долго, — прорычал он. — Исток Реки манит нас, а нам идти до него еще много миль.

Дэвис с тревогой взглянул на стражника. Хотя индеец не понимал языка Ивара, он вполне мог донести Инке, что эти двое обсуждали нечто подозрительное. Тогда Пачакути потребует, чтобы Ивар и Дэвис пересказали ему свой разговор, и если ответы его не удовлетворят, он станет пытать их, чтобы вырвать правду. Подозрительность окутывала все королевство, словно миазмы, разносящие лихорадку. Как следствие, здесь было полно шпионов.

Как однажды сказал Ивар, человек тут и пернуть не успеет, как Инке уже станет об этом известно.

— Сегодня ночью я отправлюсь вверх по Реке, — сказал Ивар. — Можешь пойти со мной, хотя воин из тебя неважный. И все же в тебе есть хитрость, ты хорошо проявил себя в драках, и у тебя есть веская причина покинуть эту страну. Я говорю тебе это, потому что знаю — ты не выдашь меня, если решишь остаться. А это похвала, потому что доверять можно очень немногим.

— Спасибо, — отозвался Дэвис с легким сарказмом, хотя знал, что викинг сделал ему комплимент. — Я пойду с тобой, и ты это знал. Какие у тебя планы? И почему сегодня? Чем этот день отличается от остальных?

— Ничем не отличается. Но мое терпение кончилось. Мне надоело ждать подходящего случая. Я сам его устрою.

— Кроме того, — добавил Дэвис, — Инка слишком заинтересовался Энн. Если ты и дальше станешь выжидать, он сделает ее одной из своих наложниц. Полагаю, она тоже пойдет с нами.

— Правильно.

— А Фостролл?

— Это сумасшедший может или оставаться, или бежать с нами. Спроси его, хочет ли он к нам присоединиться. И предупреди, чтобы сегодня он остался трезв. Если он напьется, мы бросим его здесь — скорее всего покойником.

Ивар негромко изложил Дэвису план бегства и спустился вниз. Дэвис на некоторое время задержался, чтобы стражнику не пришло в голову, будто они что-то замыслили против Инки и им не терпится поскорее воплотить заговор в реальность.

В полдень Дэвис пришел к питающему камню на берег Реки. Когда верхушка камня извергла гром и молнии, он получил из рук надсмотрщика свой грааль, перекусил тем, что нашел внутри, и медленно пошел прочь, выискивая в толпе Фостролла. Времени на поиски у него было совсем немного — через час он должен явиться к Инке, а этот кровожадный язычник не принимал никаких оправданий от своих опоздавших подданных.

Через несколько минут Дэвис заметил француза, сидящего на земле со скрещенными ногами. Он ел, беседуя со своими приятелями. Фостролл уже не выглядел гротескно, вымыв из волос клей и грязь, которые прежде скрепляли их в форме гнезда с лежащим внутри деревянным яйцом кукушки, и теперь они спадали ниже плеч. Отказался он и от раскрашенных усов, и от нарисованной на лбу математической формулы. Своим собеседникам он отвечал редко, отчетливо выговаривая каждое слово, что было характерно для его манеры речи. Все эти изменения заставляли Дэвиса верить в то, что Фостролл начал обретать ясность ума.

Но в руке у него по-прежнему торчала удочка, а себя он, как и раньше, называл «мы». Француз настаивал на том, что употребление слова «я» порождает искусственную разницу между субъектом и объектом, что каждый из людей есть частичка группы под названием «человечество» и что эта группа — не более чем частичка беспредельной вселенной.

Его «мы» включало в себя и «Великого Уби», то есть Бога, а заодно все то, что не существует, но может быть названо, плюс прошлое, настоящее и будущее. Последнюю триаду он считал неделимой.

Фостролл раздражал, гневил и вызывал отвращение Дэвиса. Но по какой-то непонятной причине Дэвис одновременно испытывал к нему нечто вроде нежности и невольного восхищения. Возможно, причиной тому было то, что француз тоже искал Абсолютную Реальность, Истину. Правда, их представления в этом вопросе весьма различались.

Дэвис дождался, пока француз посмотрел на него, поднял руку к лицу и пошевелил пальцами. Фостролл слегка кивнул, поняв сигнал, но продолжил оживленный разговор на эсперанто. Через несколько минут он встал, потянулся и заявил, что идет на рыбалку. К счастью, никто не предложил составить ему компанию. Дэвис встретился с ним на берегу Реки.

— Так что мы задумали? — спросил он по-английски.

— Сегодня ночью Ивар хочет бежать. Я иду с ним, и Энн тоже. И ты приглашен. Но ты должен быть совершенно трезв.

— Что? Да ты шутишь!

— Не смешно.

— Мы иногда бываем навеселе, но никогда не напиваемся.

— Кончай паясничать. И никаких фокусов сегодня. Ивар сказал, что, если ты напьешься, он тебя убьет, и это не пустая угроза. И ты знаешь, что нам грозит, если нас поймают. Так ты с нами или нет?

— Да, мы отправимся с вами, хотя ответ на Великий Вопрос, на недописанную часть формулы, может находиться и здесь, в этой жалком сосредоточении неуверенности и нестабильности, а не вверх по Реке, как мы надеемся.

— Тогда слушай, что предлагает Ивар…

Фостролл выслушал его, не прерывая, что бывало с ним редко, затем кивнул:

— Мы считаем, что этот план не хуже любого, а может быть, даже и лучше. Но это не означает, что у него есть хоть какие-то достоинства.

— Прекрасно. Тогда встречаемся в полночь у Скалы Многих Лиц. — Помолчав, Дэвис добавил:- Не знаю, почему Ивару так хочется тащить с собой Энн Пуллен. От нее одни неприятности, к тому же она шлюха.

— Ага! Раз мы ее так ненавидим, то, должно быть, любим!

— Чушь! — фыркнул Дэвис. — Она презренная, злобная, вздорная женщина, низшая из низких. По сравнению с ней Великая Вавилонская Шлюха покажется просто святой.

Фостролл рассмеялся.

— А мы считаем, — сказал он, — что она душа, у которой хватало и хватает силы интеллекта и характера, чтобы освободиться от обязательств и ограничений, наложенных мужчинами на женщин еще с начала времен — или, возможно, чуть позднее. Она щелкает пальцами под прищемленным носом бога, которому ты поклоняешься, и перед сморщенными пенисами мужчин, которые в него верят. Она…

— Ты будешь гореть в аду, как сгорает спичка, и в этом у меня сомнений нет, — процедил Дэвис, прищурив голубые глаза и сжав кулаки.

— Много спичек не сгорит, потому что их всегда не хватает. Но я согласен с последними словами бессмертного Рабле: «Занавес! Фарс окончен! Я отправляюсь на поиски огромного «может быть»». Если мы умрем окончательно и навсегда, пусть будет так. В аду не хватит огня, чтобы сжечь нас всех.

Дэвис безнадежно развел руками:

— Я буду молить Господа о том, чтобы он заставил тебя увидеть ошибки в твоих убеждениях, пока для тебя еще не все потеряно.

— Благодарим тебя за доброе пожелание, если он доброе.

— Ты непробиваем.

— Нет. Непроницаем.

И Фостролл зашагал прочь, оставив Дэвиса размышлять над смыслом сказанного.

Вместо этого Дэвис торопливо зашагал ко дворцу, чтобы не опоздать к исполнению своей ежедневной обязанности. Когда Ивар был королем в стране, находящейся далеко на юге, Дэвис был королевским массажистом, и точно так же он стал теперь главным массажистом Пачакути. Эта работа наполняла его гневом и отчаянием, потому что на Земле он был весьма неплохим дипломированным врачом, а затем остеопатом. Он путешествовал по многим городам США, читая лекции и основывая остеопатические колледжи. Состарившись, он основал и возглавил в Лос-Анджелесе колледж по обучению своей эклетической дисциплине-нейропатии, где учили лучшим теориям и приемам безлекарственной терапии: остеопатии, хиропрактике, ганнеманизму и прочему. Когда он умер в 1919 году в возрасте восьмидесяти четырех лет, его колледж все еще процветал. Он был уверен, что колледж будет разрастаться и открывать филиалы по всему миру, но жители конца двадцатого столетия, которых ему доводилось встречать, сказали, что ничего не слышали ни о колледже, ни о его основателе.

Семь лет назад Ивар был вынужден бежать из своего королевства из-за предательства своего союзника Торфинна Разбивателя Черепов. Вместе с Иваром в путь отправились Дэвис, Фостролл, и Энн Пуллен. Они не знали, чего им ждать от Торфинна, но имели основания предполагать, что вряд ли их ждет завидная судьба.

Поднимаясь вверх по Реке, они много раз сражались, попадали в рабство и бежали, пока их не захватили инки. Смирившись с неизбежным, они вновь стали мечтать о свободе.

Ивар оказался терпелив, как лис, следящий за жирной курицей, но и его терпение начало истощаться. Дэвис не мог понять, почему викинг не стал бежать один. Они стали бы ему только обузой — по крайней мере, с точки зрения Ивара. Тем не менее, не поддающийся анализу магнетизм не давал четверке распасться. Их тянуло друг к другу и одновременно отталкивало, в результате они обращались по столь сложным орбитам, что любой астроном сошел бы с ума, пытаясь их рассчитать.

Судя по песочным часам, Дэвис пришел в здание, где располагался двор Инки, примерно на десять минут раньше назначенного времени. Это было строение с четырьмя стенами и крышей, возведенное на опоре из множества перекрещенных балок примерно в ста футах над землей. Вокруг, ниже и выше него потрескивал, постанывал и покачивался каркасный город. Снаружи было шумно, а внутри лишь ненамного тише: хотя Инка, сидя на бамбуковом троне, выслушивал просителей, люди рядом с ним громко разговаривали. Дэвис протолкался сквозь толпу и остановился рядом с возвышением, на котором стоял трон. Вскоре Инка встанет с него, обтянутый рыбьей кожей барабан трижды прогремит, и повелитель удалится в небольшую комнату вместе с женщиной, выбранной сегодня для ублаготворения его королевской похоти. Потом Дэвис промассирует его тело.

Пачакути был невысок, имел темную кожу, орлиным нос, высокие скулы и толстые губы. Его бедра обтягивал кильт из длинного зеленого полотенца, а красное с синей окантовкой прикрывало его плечи. На голове торчал тюрбан, прихваченный дубовым обручем с длинными разноцветными фальшивыми перьями из резного дерева.

Дэвису часто приходило в голову, что, будь Пачакути обнажен, его никто не принял бы за монарха. И не только его, но и многих других правителей. Даже сейчас внешне он ничем не выделялся среди своих приближенных, но его поведение и манеры были, несомненно, царственными.

Кто из женщин разделит сегодня его ложе. Дэвис полагал, что это не его забота — пока четверо копейщиков не ввели в зал Энн Пуллен. Толпа расступилась перед ними. Достигнув возвышения перед троном, Энн остановилась, повернулась и улыбнулась, блеснув зубами между ярко-красных губ.

Хотя Дэвис и ненавидел ее, он не мог не признать, что она прекрасна. Длинные желтые вьющиеся волосы, поразительно тонкие и четкие очертания лица, безупречные груди, которыми она так гордилась, узкая талия и длинные стройные ноги делали ее похожей на богиню. Если бы Пракситель увидел ее во сне, то наверняка изваял бы Венеру по ее образу. «И все же она сука», — подумал Дэвис. Впрочем, Елена Троянская тоже, вероятно, была сукой.

Охранники подвели ее к двери, за которой ее ждал Инка. Следом туда же впустили большеглазого коротышку-жреца, которому полагалось оценивать мужскую силу Инки во время сношений. Когда повелитель удовлетворится — а как скоро это случится, известно лишь Всевышнему, — жрец выйдет в тронный зал и провозгласит, сколько раз Инка взял женщину.

Придворные возрадуются и станут поздравлять друг друга — королевство будет процветать, а жители благоденствовать.

Но если Инка хотя бы раз потерпит неудачу…

Дэвис никогда не сквернословил. По крайней мере, на Земле. Но сейчас он не сдержался:

— Будь она проклята!

Она отдалась Инке и теперь станет одной из его жен — не исключено, что и главной женой. Но почему? Неужели она успела сегодня поссориться с Иваром? Может, Инка соблазнил ее такими предложениями, что она не смогла устоять? Или же она, шлюха проклятая, оскорбление ноздрей Господних, решила, что неплохо бы потрахаться с Инкой, потому что сегодня ночью она покинет его владения? Говорили, что его мужские способности просто поразительны.

Какой бы ни оказалась причина, Ивар не станет игнорировать ее неверность. Правда, такое иногда случалось прежде, но лишь потому, что Энн вела себя осмотрительно, а сам Ивар одновременно изменял ей с другой женщиной. То, что Энн трахалась с Инкой, по сути, на глазах у всех, было для Ивара оскорблением, и хотя он обычно хорошо владел собой, на сей раз он наверняка вспыхнет, как порох.

— Что вошло в эту женщину? — пробормотал Дэвис. — Не считая толпы мужиков?

Энн Пуллен жила — причем на всю катушку — в конце семнадцатого века в Америке, сперва в Мэриленде, затем в округе Уэстморленд, штат Виргиния. Рожденная в семье квакеров, она была крещена в епископальной церкви, как и большинство местных фермеров-табаководов. Она четырежды выходила замуж, и мужчина по фамилии Пуллен стал ее последним мужем. Энн сама не помнила, когда завела первого любовника, и кто стал последним, но все сорок лет ее бурной жизни они сменялись один за другим.

В свое время она заявила — и тому есть документальное подтверждение, — что не видит причин, из-за которых женщина не может наслаждаться такой же свободой и привилегиями, как мужчина. Хотя по тем временам это было весьма опасное высказывание, она сумела избежать ареста за распутство и супружескую измену. Впрочем, ее дважды едва не наказали плетьми, обвинив в избиении женщины, которая ее оскорбила.

Не исключено, что именно провинциальная изолированность Виргинии и Мэриленда помогли ей избежать сурового наказания, которое грозило бы ей в более цивилизованных штатах восточного побережья. Возможно, ей сыграли на руку необузданные нравы и дух свободы, присущие уэстморлендцам ее времени. В любом случае, думал Дэвис, она была ужасной грешницей на Земле и стала еще худшей грешницей здесь. Религиозные убеждения заставляли его презирать ее. В то же время он сожалел, что ей, несомненно, предстоит гореть в аду. Иногда — хотя ему потом становилось стыдно — он утешался, ярко представляя себе, как она корчится и вопит, испытывая адские муки.

Итак, она неожиданно решила отдаться Пачакути. Это был едва ли не самый верный способ навлечь на всех четверых неприятности. Еще вернее было бы сказать Инке, что Ивар, Дэвис и Фостролл собираются бежать, но даже она не посмеет опуститься до такой низости.

Или посмеет?

Ему захотелось незаметно выскользнуть из дворца, но он не осмелился разгневить Инку, и был вынужден слушать крики экстаза и стоны императора и Энн. Придворные и солдаты прекратили болтовню и стали прислушиваться, что лишь усилило страдания Дэвиса. Несколько мужчин и женщин принялись ласкаться, а одна пара бесстыдно занялась любовью прямо на полу. Дикари! Животные! Почему молния не испепеляет их адским пламенем? Где же гнев Господень?

Через несколько часов из комнатки вышел улыбающийся жрец и прокричал, что Инка еще не утратил мужскую силу, которую требуют от него боги и подданные. Страна будет процветать, а хорошие времена продолжатся. Все, кроме Дэвиса и парочки на полу, радостно завопили.

Вскоре рабыни принесли для Инки и Энн тазы, кувшины с водой и полотенца. Когда они вышли, их сменил жрец, совершивший ритуал очищения, и лишь после этого слуга сообщил Дэвису, что император его ждет. Скрипя зубами, но пытаясь улыбаться, Дэвис вошел в палату порока. Несмотря на омовение, тела любовников до сих пор резко пахли потом и спермой.

Обнаженная Энн лежала на низком ложе. Увидев Дэвиса, она потянулась и продемонстрировала ему свои груди. Энн всегда получала удовольствие, дразня его своими бесстыжими прелестями, потому что знала, какое отвращение его при этом переполняет.

Император, тоже обнаженный, лежал на массажном столе. Дэвис принялся на работу. Когда он закончил, ему велели промассировать и Энн. Слуги тем временем облачили императора в роскошный церемониальный костюм — роскошный по стандартам Мира Реки, во всяком случае, — и повелитель вышел в тронный зал, где толпа приветствовала его громкими криками.

Энн улеглась на стол и перевернулась на живот, потом заговорила с Дэвисом, на сей раз воспользовавшись виргинским диалектом своего времени:

— Разомни меня хорошенько, Энди. Император меня чуть ли не узлом завязывал. Я показала ему немало позиций, которых он не знал на Земле, и он перепробовал их все. Если бы ты не был таким святым, я научила бы и тебя.

В комнатке остались и две служанки, но они не понимали английского. Дэвис, стараясь избавиться от гневной дрожи в голосе, спросил:

— А как, по-твоему, к этому отнесется Ивар?

— Да что он может сделать? — небрежно отозвалась одна. Тем не менее, ее мышцы слегка напряглись. — И вообще это не твоя забота.

— Грех должен волновать каждого.

— Нечто подобное я и ожидала услышать от вонючего блохастого проповедника.

— Вонючего? Блохастого?

— Идиот паршивый.

Мускулы на плечах Дэвиса вздулись буграми. Ах, как просто было бы поднять руки, сомкнуть пальцы вокруг ее шеи и сломать ее. Несмотря на невысокий рост, он обладал очень сильными руками. Было мгновение, когда Дэвис едва не реализовал вспыхнувшую в его голове фантазию. Но истинный христианин не убивает, как бы сильно его ни провоцировали. С другой стороны, он как бы и не убьет ее по-настоящему — ведь завтра она воскреснет и примется совращать других мужчин. Впрочем, уже далеко отсюда.

— Паршивый, — повторила она. — Ты ненавидишь меня именно потому, что подавляешь желание трахнуть меня. Сидящий в тебе старина Адам просто рвется меня изнасиловать. Но ты запихиваешь это желание подальше — туда, где в укромном местечке припрятаны все твои грехи, где дожидается своего часа Старый Похотник. Я говорю это потому, что знаю мужчин. В этом они все братья. Все, я говорю, все!

— Шлюха! Мразь! Ты лжешь! Тебе хотелось бы познать каждого мужчину в мире, и…

Энн резко перевернулась. Она улыбалась, но глаза ее были прищурены.

— Познать? Ах ты, лицемер! Неужели ты забыл простой английский язык? Да ты не осмелишься сказать «титька», даже если она окажется у тебя во рту!

Дэвис вышел из комнаты, не завершив массаж. В его ушах звучало хихиканье слуг. Они не поняли и слова из их разговора, но голос и жесты Энн читались без труда.

Немного придя в себя, он вернулся. Энн сидела на столе, покачивая длинными эффектными ногами. Вид у нее был довольный. Не переступая порога, Дэвис спросил:

— Ты знаешь, что сегодня задумал Ивар?

Энн кивнула:

— Он мне тоже сказал.

— Поэтому ты решила развлечься на дорожку?

— Я изображала животное с двумя спинами с королями, но с императором — никогда. Теперь мне осталось только найти завалящего бога, чтобы он взял меня, как Зевс Леду. Хотя бы великого бога Одхиннра, который, как утверждает Ивар, был его предком. Бога, у которого хватит сил трахать меня бесконечно, будет ко мне добр и не станет устраивать сцен, взывая к моей совести. Тогда моя жизнь станет совершенной.

— Меня сейчас стошнит, — процедил он и зашагал прочь.

— Это тоже один из видов эякуляции! — крикнула она вдогонку.

Дэвис спустился на сотню ступенек, гадая, почему эти сумасшедшие язычники построили такой неудобный город. Добравшись до земли, он принялся искать Фостролла, пока не обнаружил его с удочкой на пирсе. В бамбуковой корзине француза трепыхались семь полосатых рыб длиной около фута, которых здесь называли зебрами. Фостролл объяснял сидящим рядом рыбакам тонкости изобретенной им науки, которую называл патафизикой. Дэвис мало что понял. Очевидно, рыбаки понимали не больше. Они кивали, слушая француза, но озадаченное выражение их лиц показывало, что их постигла судьба большинства прежних слушателей Фостролла. То, что говорящий не очень хорошо владел языком кишва, явно не способствовало взаимопониманию.

3

— Трудно дать определение патафизике, — заявил Фостролл, — потому что для этого необходимо использовать непатафизические термины.

Ему приходилось мешать французские слова со словами кишва, потому что в языке индейцев отсутствовал термин «патафизика», как, впрочем, и многие другие. Это еще больше конфузило слушателей. Дэвис решил, что Фостроллу все равно, поймут его или нет — он говорил, дабы убедить самого себя.

— Патафизика есть наука, действующая за пределами метафизики, — продолжил Фостролл. — Это наука о воображаемых решениях, в частности, о кажущихся исключениях. Патафизика полагает, что все на свете равно. Все в мире патафизическое. Но лишь немногие пользуются патафизикой сознательно.

Патафизика — не шутка, не надувательство. Мы серьезны, не смешливы и искренни, как ураган. — Потом, по непонятной для Дэвиса причине, добавил по-английски:- Патафизика синаптична, а не синоптична.

Очевидно, говорить на языке индейцев ему надоело, и он переключился на французский:

— В заключение, хотя ничто нельзя заключать в полном смысле этого слова, можно сказать, что мы ничего не знаем о патафизике, но в то же время знаем о ней все. Мы рождаемся, зная ее, и одновременно даже не подозревая о ней. Наша цель — двигаться вперед и просвещать невежественных людей, то есть нас, пока мы все не просветимся окончательно. Затем человечество, как нам это стало, к сожалению, ясно, претерпит трансформацию. Мы станем такими, каким полагается быть Богу — во всяком случае, во многих отношениях, — хотя Бог и не существует таким, каким мы его знаем, и его обратная сторона есть хаос; и, зная Истину, мы, то есть наше телесное воплощение, превратимся в некое подобие Истины. В некое, но достаточно близкое.

Вот передо мной сидит человек, подумалось Дэвису, воистину подходящий под данное Энн определение идиота. И все же… все же… В словах Фостролла имелся определенный смысл. Если удалить словесную шелуху, то станет понятно, что он призывает людей взглянуть на вещи под другим углом. Как сказал тот араб из конца двадцатого столетия, которого она встретил много лет назад? Абу ибн Омар процитировал… кого?.. как же его звали?.. а, человека по фамилии Успенский. «Мысли другими категориями». Именно так. «Мысли другими категориями».

Абу говорил ему: «Переверни предмет, посмотри на него снизу или сбоку. Говорят, что часы круглые. Но если повернуть циферблат под прямым углом к наблюдателю, они станут эллиптическими».

«Если все станут мыслить другими категориями, особенно в области эмоций, семейных отношений, социальной, экономической, религиозной и политической жизни, то люди ликвидируют большую часть проблем, которые делают их существование столь жалким», — завершил Абу.

«На Земле такого не произошло», — заметил Дэвис.

«Но здесь может».

«Ни за что! Если только все не обратятся за спасением к Господу, к Иисусу Христу».

«И станут истинными христианами, а не узколобыми, лицемерными, эгоистичными и жадными до власти ублюдками, какими является большинство из них. Я оскорблю тебя еще больше, сказав, что ты один из них, хоть ты и станешь это отрицать. Ну и пусть».

Дэвис едва не ударил араба, но все же сдержался, отвернулся и ушел, дрожа от ярости.

Он до сих пор возмущался, когда вспоминал обвинения араба.

— Фостролл! — заявил Дэвис по-английски. — Мне надо с тобой поговорить.

— Говори, — ответил француз, поворачиваясь к нему.

Дэвис рассказал ему про Энн и императора.

— Если у тебя хватит храбрости, — посоветовал француз, — можешь сообщить новость Бескостому. Мы не хотели бы находиться поблизости, когда он об этом услышит.

— О, обязательно услышит, хотя и не от меня. Слухи и сплетни бурлят в этой стране, словно лава в жерле вулкана. Ты еще хочешь бежать с нами сегодня ночью, как договаривались?

— С тобой или без тебя, Ивара или Энн. — Ткнув пальцем куда-то мимо Дэвиса, он добавил: — Кто-то ему уже рассказал.

Дэвис обернулся. Каркасный город начинался примерно в полумиле от Реки. Викинг решительно шагал по берегу, направляясь ко входу возле лестницы. В одной руке он сжимал рукоятку большого каменного топора, в другой нес очень большой рюкзак. Дэвис предположил, что в нем лежит грааль Ивара, но рюкзак был набит так, что там наверняка лежало что-то еще. Даже с большого расстояния Дэвис разглядел, что лицо и тело Ивара выкрашены в яркий красный цвет.

— Он идет убить Инку! — воскликнул Дэвис.

— Или Энн, или обоих, — сказал Фостролл.

Перехватывать Ивара на полпути было уже поздно, но даже если бы им это удалось, остановить его они все равно бы не сумели. Несколько раз им уже доводилось видеть его в состоянии безумной ярости, и он попросту раскроил бы им головы топором.

— Он не пробьется через телохранителей Инки, — сказал француз. — Полагаю, нам остается только следовать намеченному плану и бежать сегодня ночью. Энн и Ивара с нами не будет. Ты и я должны бежать без них.

Дэвис знал, что Фостролл сильно огорчен, потому что сказал «я» вместо «мы».

К тому времени викинг уже поднялся на третий уровень и пересекал его. Его фигура на мгновение скрылась за полупрозрачной стеной, сделанной из легчайших полос внутренностей «речного дракона».

— У меня такое чувство, словно я его предал, — признался Дэвис. — Но что мы можем сделать?

— Мы изменили свое решение, что есть прерогатива и даже обязанность философа, — ответил Фостролл. — Самое малое, что мы можем сделать, это отправиться следом за ним и узнать его судьбу. Возможно, нам даже удастся ему как-нибудь помочь.

Дэвис так не считал, но не мог позволить этой кукушке проявить б[ac]льшую храбрость.

— Хорошо. Пошли.

Они положили свои граали в рюкзачки и заторопились к городу. Поднимаясь по лестницам и взбираясь по лесенкам, он добрались до уровня, где жил Инка. Там было очень шумно, суетились и бегали люди. Издалека доносилось громкое бормотание, которое может создать только большая толпа. Одновременно они ощутили запах дыма, но совсем не такой, как во время стряпни. Ориентируясь по шуму и уступая дорогу людям, бегущим к лестницам, они вышли на маленькую площадь.

Окружающие ее здания, по большей части двухэтажные бамбуковые сооружения без передней стены, были правительственными конторами. Самым крупным из них был «дворец» Инки, трехэтажный, но узкий. У него была крыша, но почти не было передних стен, а задняя стена крепилась к главному каркасу города.

Запах дыма стал сильнее, суетящихся мужчин и женщин тоже прибавилось. Двое вновь прибывших не могли понять смысла возгласов и криков, пока Дэвис не уловил произнесенное на языке кишва слово «пожар». Только тут до него дошло, что причиной суматохи был не Ивар. Впрочем, возможно, и он. Дэвис вспомнил огромный рюкзак за его плечами. Не было ли там охапки сосновых факелов и кувшина спирта?

Сильный ветер гнал облака дыма на юг, и это объясняло, почему на нижних уровнях запах дыма не ощущался. Приближаться к дворцу было опасно — бамбуковый настил площади уже ярко горел, и им пришлось обогнуть ее по периметру. Рядом со входом во дворец группа людей, отчаянно вращая рукоятки шести лебедок, поднимала наверх большие ведра с водой. Дэвис разглядел внизу длинные цепочки горожан, передающих друг другу наполненные в Реке ведра.

Все произошло очень быстро.

Теперь Дэвис ощутил и характерный запах горящей плоти, потом разглядел среди языков пламени несколько тел. Несколько секунд спустя чей-то труп провалился сквозь прогоревший настил на нижний уровень.

Даже не верилось, что всего один человек мог нанести такой ущерб.

— Теперь ты пойдешь со мной вниз? — спросил Дэвис. — Даже если Ивар еще жив, он все равно обречен. А нам лучше поскорее спуститься, пока нас не отрезал от земли огонь.

— Доводы не всегда преобладают, — ответил француз. — Но с огнем спорить бесполезно.

Кашляя, они удалялись от дворца, пока плотный дым не стал реже и позволил им разглядеть в нескольких ярдах внутренность другого здания. Неподалеку располагалась лестница, а из нескольких отверстий в настиле торчали лесенки, но их окружала настолько плотная толпа, что подобраться к выходам оказалось невозможно. И лестницу, и лесенки облепили и блокировали рычащие, вопящие и дерущиеся люди. Несколько человек свалились прямо на головы спасателей уровнем ниже.

— Можно спуститься и по балкам наружного каркаса! — крикнул Фостролл. — Попробуем спастись таким путем!

К этому времени многим пришла в голову такая же идея, но места на стенах, к счастью, хватило всем. Когда Дэвис и француз добрались до земли, мускулы у них дрожали от перенапряжения, а руки, животы и внутренние поверхности бедер стерлись до крови. Протолкавшись сквозь толпу, они подошли к Реке.

— А теперь пора раздобыть маленькую парусную лодку и отправиться вверх по Реке, — сказал Фостролл. — Никто из местных, кажется, не возражает.

Дэвис взглянул на Каркасный город, на бурлящую вокруг него толпу и людей, все еще выбирающихся наружу. Бригады, подававшие ведра с водой, к этому времени уже завершили работу, хотя еще считанные минуты назад Дэвис готов был поклясться, что весь город обречен. Но дым уже исчез, лишь кое-где виднелись последние жалкие струйки.

Он и Фостролл имели при себе граали, а в рыбацкой лодке, стоящей на якоре в нескольких ярдах от берега, лежали шесты, сети и копья. Этого им вполне хватит, чтобы выжить.

Добравшись до лодки вброд, они увидели лежащего на дне лицом вверх мужчину — темнокожего, черноволосого и с закрытыми глазами. Его челюсть медленно шевелилась.

— Мечтательная резинка, — сказал Фостролл. — Он сейчас где-то в древнем Перу, и в его мозгу вспыхивают видения страны, которую он когда-то знал, но которая никогда не существовала в реальности. А может быть, он мчится быстрее света среди звезд к пределу беспредельности.

— Ничего подобного, никаких красивостей, — с отвращением произнес Дэвис, указывая на напрягшийся пенис мужчины. — Ему снится, что он лежит с красивейшей в мире женщиной. Если ему хватает для этого воображения, в чем я сомневаюсь. Эти люди — грубые и жестокие крестьяне. Предел их мечтаний — жизнь без тягот и обязательств, никаких хозяев, вволю еды и пива, и чтобы каждая женщина была рабыней на ложе.

— Ты только что описал рай, друг мой, — заметил Фостролл, карабкаясь через борт, — то есть Мир Реки. Правда, за тем исключением, что тут есть хозяева, а женщины — не рабыни на ложе. Мысль об избавлении от хозяев и обладании множеством женщин может отолкнуть тебя, но найдется множество людей, которым она придется по душе, а твой идеал загробного мира характерен для человека, лишенного воображения. Впрочем, он не так уж и плох. По сравнению с нашей родной планетой, это несомненный шаг вперед.

Что же касается этого парня, то он родился среди бедняков и будет жить среди них. Но именно бедняки — соль земли. Под солью же мы подразумеваем не вещество, образовавшееся в результате определенных геологических явлений. Мы имеем в виду соль, остающуюся на коже после упорного и тяжкого труда, ту соль, что копится на теле, когда люди редко моются. Этот вонючий минерал вкупе с отшелушившимися чешуйками кожи и есть соль земли.

Дэвис забрался в лодку, выпрямился и указал на торчащий пенис мужчины:

— Фу! Хуже животного! Давай выбросим эту обезьяну за борт и отправимся в путь.

Фостролл рассмеялся:

— Ему, несомненно, грезится Энн, наша местная Елена Троянская. Нам она тоже грезилась, но мы не стыдимся в этом признаться. Но откуда тебе известно, что он мечтает не о мужчине? Или не о своей любимой ламе?

— Ты тоже отвратителен, — в сердцах бросил Дэвис. Он наклонился и ухватил мужчину за лодыжки. — Помоги.

Фостролл приподнял мужчину за руки.

— Уф! Почему гравитация становится сильнее, когда мы поднимает труп, пьяницу или оглушенного наркотиками? Ответь нам, наш друг-обыватель. Мы сами ответим тебе. Потому что гравитация не является силой постоянной и не всегда подчиняется так называемым физическим законам. Сила гравитации варьирует в зависимости от обстоятельств. Следовательно, в противоположность утверждению Гераклита, то, что поднимается вверх, не всегда падает вниз.

— Ты болтаешь, как обезьяна, — буркнул Дэвис. — Давай! Раз, два, три, бросай!

Мужчина плюхнулся в Реку, погрузился с головой, потом, фыркая, вынырнул и по пояс в воде побрел к берегу.

— Поблагодари нас за купание, которое тебе давно требовалось! — крикнул ему вслед Фостролл и, рассмеявшись, начал вытягивать каменный якорь.

Но Дэвис вытянул руку к берегу и сказал:

— Смотри!

К ним бежали десять солдат с копьями и в деревянных шлемах.

— Кто-то нас выдал! — простонал Дэвис.

Через две минуты их уже вели в тюрьму.

4

Ивар и Энн не погибли. Викинг прорубился сквозь заслон солдат, убив и ранив многих, и сумел подобраться к императору, хотя истекал кровью из многочисленных ран. Его окровавленный топор с треском опустился на голову Инки, и Пачакути перестал быть императором. Ивар не сделал попытки убить Энн. Впрочем, ее наверняка спасло лишь то, что викинга оглушили сразу после того, как разлетелся на куски череп Инки.

По законам королевства Западного Солнца Ивара полагалось пытать и мучить до тех пор, пока его тело способно выдерживать боль. Но захвативший власть человек решил поступить иначе. Тамкар был генералом и командиром полка, но уж никак не прямым наследником трона. Он немедленно бросил своих солдат на солдат Пачакути, перебил их всех и объявил себя Инкой. Подосланные им убийцы прикончили остальных генералов, а уцелевшие после боя солдаты других полков сдались новому Инке. Вопрос о законном наследовании престола никто поднимать не рискнул.

Хотя Тамкар публично осуждал Ивара, втайне новый император наверняка был ему благодарен. Он приговорил викинга к Прыжку Смерти, но тем самым предоставил ему пусть ничтожный, но все же шанс обрести свободу и покинуть королевство. Энн Пуллен, Фостролл и Дэвис не принимали участия в убийстве Пачакути, но их тоже признали виновными за сотрудничество с викингом. По сути новый Инка попросту избавлялся от всех, кого считал опасными для себя. Арестовав группу важных чиновников, он тоже послал их прыгать с доски. Перепрыгнуть удалось лишь двоим. Это понравилось зрителям, хотя кое-кто был разочарован тем, что кто-то уцелел. Тамкар отыскал и других — тех, кто по его подозрениям, мог отнять у него трон. Их тоже заставили сделать прыжок в компании с другими преступниками. Толпе пришлось по вкусу это зрелище. Наконец настал день главного события — Ивару и его компаньонам предоставили возможность развлечь публику. Не говоря уже о возможности развлечься самим.

В полдень, через две недели после смерти Пачакути, Дэвиса и других заключенных привели на верхушку башни. Все это время их держали за частоколом, а не в тюрьме, поэтому у них имелось достаточно места для упорных тренировок. Кроме того, приговоренные к Прыжку Смерти получали возможность тренироваться в прыжках в длину на специальной дорожке, в конце которой была вырыта яма, наполовину заполненная песком. Императору хотелось, чтобы прыгуны перед падением оказались как можно ближе к концу второй, противоположной доски. Его подданным нравилось хорошее шоу, а императору нравилось то, что нравилось им. Он сидел в кресле на платформе, из-под которой торчала доска «свободы».

Прогремели барабаны, прогудел рог рыбы-единорога. Когда объявили первый прыжок, толпа внизу восторженно завопила.

Фостролл, стоявший позади Дэвиса, сказал:

— Помни, наш друг: сила притяжения зависит от настроения того, что ее преодолевает. И если существует такая вещь, как удача, мы будем просить, чтобы она тебе улыбнулась.

— Удачи и тебе, — отозвался Дэвис, отметив, что голос прозвучал весьма нервно.

Капитан стражников крикнул, что начинает отсчет. Две полагающиеся на прыжок минуты еще не миновали, когда Дэвис разбежался по тридцатифутовой доске, сильно оттолкнулся от ее конца правой ногой и взмыл вверх. В этот момент его и охватил экстаз. Позднее он и сам поверил в то, что спасло его именно это. Разумеется, ему помог Господь. Его спасло то же высшее существо, которое спасло Даниила в загоне со львами.

Тем не менее, когда его пятки коснулись конца противоположной доски, он тяжело упал ничком, сильно ударившись грудью и лицом о твердое дерево. Его руки вцепились в края доски, хотя падение ему уже не угрожало. Полежав некоторое время, он встал. Толпа разразилась криками, и свистом, но он, не обращая внимания, прошел, прихрамывая, по доске к платформе, где стражник отвел его в сторону. Сердце его колотилось, а нервная дрожь прекратилась еще не скоро. К тому времени по доске уже разбегался Фостролл, на лице которого застыла решимость.

Он тоже взлетел высоко, хотя Дэвис сомневался, что француза охватил тот же экстаз, который он недавно испытал. Прыгун опустился на самый край доски, но все же смог упасть на нее вперед. Отклонись он назад, падение стало бы неминуемым.

Подойдя к Дэвису, француз улыбнулся.

— Мы такие замечательные атлеты! — воскликнул он.

Барабаны и рог прозвучали в третий раз. По доске побежала Энн — обнаженная, как и ее предшественники. Ее кожа от страха стала белой. Решительно разбежавшись, она без колебаний взлетела над пропастью.

— Какая храбрость! Какая решительность! — вскричал француз. — Что за женщина!

Дэвис, несмотря на испытываемую к Энн неприязнь, был вынужден согласиться с Фостроллом. Но женщине не хватило ни храбрости, ни сил, чтобы удачно приземлиться. Конец доски ударил ее по животу, а локти врезались в дерево. Из ее легких шумно вырвался воздух. На мгновение она зависла, лягая ногами пустоту и мучительно пытаясь вдохнуть, потом вытянула руки и вцепилась в края доски, прижимаясь лицом к дереву. Когда ее пальцы ослабели, она начала соскальзывать.

Рев Ивара перекрыл рокот толпы и крики стоящих на платформе людей:

— Ты валькирия, Энн! Ты женщина для таких, как я! Держись! Ты сможешь! Подтягивайся вверх и вперед! Я встречусь с тобой на платформе! А если упаду, то мы увидимся где-нибудь в другом месте у Реки!

Это удивило Дэвиса. За две недели заключения Ивар не сказал Энн ни слова. И она ему тоже.

Энн улыбнулась — то ли от отчаяния и боли, то ли от радости после слов Ивара. Мокрая от пота, с еще более побледневшим лицом, она отчаянно боролась за жизнь и смогла-таки подтянуться. Когда ее ноги оказались на доске, она обессиленно перевернулась на спину. Ее груди часто поднимались и опускались, на животе виднелась широкая красная полоса — след удара о доску. Через две минуты она встала на четвереньки и проползла так несколько футов, затем встала и на ослабевших ногах, но с гордым видом перешла на платформу.

Фостролл обнял ее — возможно, с чуть большей страстностью, чем допускало приличие. Энн всхлипнула, Фостролл тоже, но когда барабаны и рог прозвучали вновь, они разжали объятия и обернулись к Ивару.

Бронзововолосый великан ступил на доску. Как и предыдущие прыгуны, он уже успел размяться и попрыгать, разогревая мышцы. Теперь он пригнулся; губы его шевелились, отсчитывая секунды вместе с капитаном стражников. Резко выпрямившись, он побежал, мощно отталкиваясь массивными ногами. Доска гнулась под его тяжестью и дрожала от яростных толчков. Левая нога опустилась всего в паре дюймов от края доски, и викинг взлетел, перебирая в воздухе ногами.

Ему не хватило всего фута до победы, но все же он успел ухватиться за край доски. Та согнулась, немного поднялась и вновь опустилась. Послышался отчетливый треск.

— Залезай на доску! Она сейчас сломается! — крикнул Дэвис.

Ивар уже раскачивался, чтобы было легче забросить ноги вверх и обхватить ими доску. Когда его ноги качнулись вперед, доска с резким треском сломалась. Энн завизжала. Дэвис ахнул.

— Mon dieu! — выдохнул Фостролл.

Ивар с ревом полетел вниз. Дэвис бросился вперед и прижался животом к перилам. Доска, кувыркаясь, еще летела вниз. Но викинга он не увидел.

Дэвис высунулся подальше и в тридцати футах под собой увидел Ивара, который висел на руках, ухватившись за наклонную балку. Когда сломалась доска, он качнулся вперед, и приобретенной в этот момент инерции ему хватило, чтобы подлететь ближе к башне и ухватиться за торчащую из нее горизонтальную балку. Перебирая руками, он ухитрился подобраться к башне еще ближе. Должно быть, он снова сорвался и спасся, лишь зацепившись за перекрестную балку, расположенную под углом сорок пять градусов к наружной стене. Скорее всего, он при этом сильно ударился всем телом, и теперь его руки медленно скользили по наклонному бревну, оставляя на нем размазанный кровавый след.

Когда балка, по которой он сползал, уперлась в другую, тоже наклонную, викинг сумел подтянуться и залезть на нее. После этого ему осталось лишь вскарабкаться на платформу, где стоял Дэвис. Если бы он этого не сделал, его бы не освободили.

Тамкар, покинув кресло, пересек платформу и заглянул вниз. Когда он увидел, что Ивар медленно, но верно поднимается по наружной стене, его лицо скривилось. Но даже Тамкар не посмел нарушить правила этого состязания со смертью. Никто не имел права помогать или мешать Ивару. Он мог или подняться на платформу, или упасть. Прошло около десяти минут, и над краем платформы показались сперва бронзово-рыжие волосы викинга, а затем и его ухмыляющаяся физиономия. Перебравшись через перила, он немного полежал, восстанавливая силы.

Встав, викинг обратился к Томкару:

— Нет сомнений, боги оказались к нам благосклонны. Они определили нам более достойную судьбу, чем быть твоими рабами.

— Я так не считаю, — ответил император. — Вы будете освобождены, как того велят боги. Но далеко вам не уйти. Дикари, живущие к северу от нас, сразу схватят вас, и ваша свобода кончится. Я об этом позабочусь.

На мгновение всем показалось, что Ивар бросится на императора, но насторожившиеся охранники выставили вперед наконечники копий. Ивар расслабился и улыбнулся.

— Мы еще посмотрим, кто кого, — пообещал он.

Дэвис ощутил внутри себя пустоту. Мало того, что они пережили жуткое испытание, теперь им вновь предстояло угодить в руки зла. Здесь, по крайней мере, еды хватало на всех. Но сразу за верхней границей королевства Западного Солнца на обоих берегах Реки жили люди, которых следовало избегать любой ценой. Они давали своим рабам ровно столько еды, чтобы у тех хватало сил работать; они получали удовольствие, распиная рабов или надолго связывая их в мучительно неудобной позе; они даже с наслаждением съедали их. Если вы, будучи их пленником, вдруг начинали получать много еды, то могли не сомневаться — вас откармливают, чтобы подать к столу в качестве главного блюда.

Дэвису пришло в голову, что при таком раскладе ему лучше было бы упасть и разбиться насмерть. Тогда половина шансов за то, что после воскрешения он окажется к северу отсюда.

Он был все еще угрюм, когда перевозящая их лодка стала приближаться к берегу, который инки называли Страной Животных. Двое моряков уже спускали парус. Дэвис сидел вместе с остальными пленниками в центре лодки. Их руки были связаны спереди бечевками из рыбьих кишок. Все были голые и имели при себе только граали. По обе стороны от пленников стояли стражники с копьями.

— Через несколько минут вы станете свободны, — сказал им капитан стражников и расхохотался.

Император, очевидно, сообщил Животным, что посылает им в подарок рабов. На причале у правого берега уже ждала группа темнокожих людей с лицами европейского типа. Дико приплясывая, они размахивали большими дубинами и копьями с кремневыми наконечниками; солнце поблескивало на пластинках слюды, вделанных в светло-серые шлемы из рыбьей кожи. Дэвис слышал, что эти люди предположительно жили в Северной Африке в самом начале каменного века. От одного их вида он покрылся холодным потом и ощутил тошноту. Пока что они еще не выслали лодки навстречу.

Сидящий рядом с ним Ивар тихо произнес:

— Нас четверо. Стражников десять. Троих матросов можно не считать. Когда я подам знак, мы с Фостроллом нападем на тех, кто справа, а вы с Энн — на тех, кто слева. Возьмите граали за ручки и бейте ими, как молотками.

— Шансы в нашу пользу! — тихо рассмеялся Фостролл. — Это патафизический взгляд на вещи!

Ивар согнулся и напрягся, разрывая связывающую его руки бечевку. Лицо его покраснело, под кожей зазмеились мышцы. Стражники захихикали, наблюдая за его усилиями. Но их челюсти отвисли, когда бечевка лопнула, а Ивар с ревом бросился на них, размахивая граалем. Твердое дно цилиндра врезалось стражнику в подбородок. Свободной рукой Ивар подхватил выпавшее копье и вонзил его в живот второго стражника.

Инки не ожидали сопротивления. В любом случае, они не сомневались, что легко усмирят взбунтовавшихся рабов со связанными руками. Но викингу всего за несколько секунд удалось вывести из игры двоих стражников.

Дэвис и Энн тоже удачно пустили в ход свои граали. Дэвис ударил в пах ближайшего стражника, и после этого у него не осталось времени присматриваться, как идут дела у его товарищей. Наконечник копья полоснул его спереди по бедру, но Дэвис свалил ранившего его стражника ударом грааля по голове.

Все кончилось через пять секунд. Матросы попрыгали в воду. Ивар побежал к кормчему, тот проворно сиганул за борт. Викинг проревел команды, его спутники подняли парус. С берега донеслись громкие вопли дикарей, которые немедленно забрались в лодки. Загремели барабаны, явно подавая сигнал тем, кто находился выше по течению, — перехватить лодку с рабами.

Им это почти удалось. Но Ивар, опытный моряк, сумел ускользнуть от преследователей и оставить их за кормой. Они поплыли на север, вновь свободные… на некоторое время.

5

Прошло восемнадцать лет после бегства из Страны Животных. Друзья много сражались, несколько раз становились пленниками, пережили сотни несчастий и получили десятки ран. Теперь они вот уже семь лет жили в стране Жарден — в относительном спокойствии и благополучии.

Эндрю Дэвис делил свою хижину с Рейчел Эбингдон, дочерью американских супругов-миссионеров. Ему удалось обратить ее в свою веру, и она тоже полагала, что Спаситель вновь родился в Мире Реки и когда-нибудь они сумеют его отыскать. Пока что они проповедовали среди местных жителей — не очень удачно, но десятком последователей все же обзавелись. Материально Дэвис процветал. Каждый день к нему приходили мужчины и женщины, чтобы получить массаж или остеопатическую помощь. За услугу они платили всевозможными вещами, которые он мог при необходимости обменять на то, что ему требовалось, и деликатесами из своих граалей. Жизнь была легкой. Местные граждане не страдали жаждой власти, по крайней мере, политической. День за днем проходили для Дэвиса так, словно он поселился в стране лотофагов. Послеполуденные рыбалки и счастливые вечера возле костра за едой и беседами сменяли друг друга.

Ивар Бескостый стал генералом местной армии, организованной исключительно для обороны. Впрочем, соседние государства на тысячи миль вверх и вниз по Реке не были воинственными, и делать ему было почти нечего. Ивар муштровал солдат, инспектировал пограничные стены и время от времени проводил маневры.

Энн уже давно не жила с Иваром. К изумлению Дэвиса, она стала религиозной — если только Церковь Второго Шанса можно было всерьез назвать религией. Миссионеры, с которыми он разговаривал и чьи проповеди слушал, утверждали, что верят в Творца. Но они заявляли, что все земные религии ошибались, называя себя продуктами божественного вдохновения. Творец — они избегали слова «Бог» — вскоре после великого воскрешения всех мертвых Земли создал существа, превосходящие человека, нечто вроде ангелов во плоти. Миссией этих существ, названных Создателями, стало спасение человечества от самого себя и возвышение его до духовного уровня Создателей. Тот, кто не захочет или не сумеет возвыситься, окажется через неопределенное время обречен, и ему предстоит вечно скитаться в пустоте в виде нематериального существа — с сознанием, но лишенного воли.

— Этика шансеров уж очень высока, — фыркнул как-то Дэвис, разговаривая с Энн. — Они не обращают внимания на сексуальную мораль, если отношения мужчины и женщины не основаны на насилии или принуждении.

— Сексуальная мораль была необходима на Земле для защиты детей, — ответила она. — Кроме того, много страданий приносили венерические заболевания и нежелательные беременности. Но здесь таких болезней нет, и женщины не беременеют. В действительности же самым большим и самым мощным элементом сексуальной морали на Земле было понятие собственности. Женщины и дети были собственностью. Но здесь понятие собственности исчезло — по крайней мере, личной собственности, если не считать имеющихся у человека грааля, пары полотенец и инструментов. Большинство из вас, мужчин, еще не восприняли эту идею. Если говорить честно, то и большинство женщин тоже. Но все вы когда-нибудь это поймете.

— Ты и сейчас шлюха! — гневно воскликнул Дэвис.

— Шлюха, которая совершенно не желает тебя, хотя ты желаешь меня. В день, когда ты это поймешь, ты станешь на шаг ближе к истинной любви и спасению.

Как и всегда после разговоров с Энн, Дэвис ушел, сжав зубы и кулаки и нервно вздрагивая. Но он не мог сторониться Энн. Если он перестанет с ней говорить, то никогда не сможет привести ее к истинному спасению.

Два года назад Фостролл объявил себя богом.

— Друзья, вам больше нечего искать, — сказал он Дэвису. — Вот перед тобой стоит Спаситель. То, что мы приняли облик человеческий, не должно тебя смущать. Это необходимо, чтобы тебя и всех остальных не ослепило наше сияние. Прими нас как своего Бога, и мы разделим с тобой нашу божественность.

В сущности, ты уже существо божественное. Я собираюсь открыть тебе путь для понимания этого и объяснить, как поступать после этого сияющего осознания.

Фостролл был безнадежен, а его философия — вздор. И все же, по какой-то непонятной причине, Дэвис не мог не слушать его. Он поступал так не ради развлечения, как ему когда-то казалось, и не потому, что мог помочь Фостроллу увидеть Свет. Наверное, француз просто нравился ему, несмотря на все его приводящие Дэвиса в бешенство высказывания. В этом французе что-то было.

Дэвис не видел Ивара несколько месяцев, но однажды тот вплыл в поле его зрения. Именно «вплыл» — викинг был похож на огромный боевой корабль. За его спиной, словно кораблик, маячил какой-то коротышка — худой, черноволосый и кареглазый. На узком лице незнакомца торчал огромный горбатый нос.

— Эндрю Рыжий! — проревел Ивар на эсперанто. — Ты еще мечтаешь найти женщину, родившую второго Христа? Или ты уже отказался от ее поисков?

— Никоим образом!

— Тогда почему ты просиживаешь здесь задницу? День за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, год за годом?

— Не просиживаю! — оскорбленно ответил Дэвис. — Я обратил на путь истинный многих людей, отвергавших Христа. Или тех, кто никогда о нем не слышал и не удостоился его благодати.

Ивар небрежно махнул рукой:

— Всех твоих обращенных можно затолкать в маленькую хижину. Неужели ты удовлетворишься тем, что станешь торчать здесь бесконечно? Ведь тебе известно, что Иисус ждет тебя, чтобы послать тебя проповедовать.

Дэвис почуял в его словах какой-то подвох. Ивар ухмылялся, словно был готов броситься на него.

— Разумнее ждать его здесь, — ответил Дэвис. — Когда-нибудь он придет, и я буду готов приветствовать его.

— Лентяй, лентяй и еще раз лентяй! На самом деле тебя нравится жить здесь, где никто не пытается тебя убить или сделать рабом. Проповедуешь ты кое-как, а почти все время проводишь на рыбалке или трахаешь свою жену.

— Эй, ты смотри, с кем говоришь!

— Я и так вижу, с кем говорю, — с мужчиной, который некогда пылал, потом остыл и теперь боится трудностей и страданий.

— Неправда!

— Я укоряю тебя, но укоряю и себя. У меня тоже была мечта — подняться по Реке до самого ее истока. Там я ожидал найти тех, кто сделал этот мир и воскресил всех нас. И если они не захотят ответить на мои вопросы добровольно, я силой заставлю их ответить. И повторяю это сейчас, хотя они скорее всего неизмеримо сильнее меня.

Но я забыл о своей мечте. Говоря твоими же словами, я расслабился в Сионе. Но здесь не Сион.

— А это кто? — кивнул Дэвис на коротышку.

Ручища Ивара слегка подтолкнула незнакомца вперед.

— Его зовут Бахаб. Он здесь недавно. Он араб и жил на Сицилии, когда его народ владел тем островом. Не знаю, в каком это было веке, но это неважно. Он рассказал кое-что интересное, напомнившее мне о том, что я позабыл. Говори, Бахаб!

Коротышка поклонился и заговорил высоким голосом на эсперанто, но с сильным акцентом. Хотя некоторые из его слов здесь не употреблялись, Дэвис догадался об их смысле по контексту.

— Надеюсь, вы извините меня за столь внезапное появление и возможные неудобства. Я предпочел бы посидеть с вами за чашечкой кофе и получше познакомиться, прежде чем начать рассказ. Но некоторые люди ведут себя, как варвары, или же… как это иначе выразить?.. имеют другие обычаи.

— Мне на это начхать! — громко заявил Ивар. — Давай, рассказывай!

— Ах, да. Несколько лет назад я находился далеко отсюда вверх по Реке. Там я разговорился с человеком, от которого узнал потрясающие новости. Не знаю, правду ли он сказал, но солгав мне, он не получил бы никакой выгоды. С другой стороны, некоторые, будучи сыновьями шайтана, лгут просто ради удовольствия. Но иногда, если ложь есть просто средство развлечься…

— Ты хочешь заставить меня пожалеть о том, что я привел тебя сюда? — рявкнул Ивар.

— Прошу прощения, ваше превосходительство. Человек, с которым я разговаривал, сказал мне, что знает кое-что любопытное. Он много путешествовал по долине, но никогда не встречал ничего столь поразительного. Судя по его словам, он однажды оказался в месте, где некая женщина, утверждавшая, что она девственница, зачала.

— Боже мой! — ахнул Дэвис. — Неужели это правда?

— Не знаю, — ответил Бахаб. — Я не видел этого своими глазами и потому сомневался. Но другие, кто был в то время там, клялись, что рассказанное тем человеком и в самом деле правда.

— Ребенок! Ребенок! — сказал Дэвис. — То был мальчик?

— Увы, нет! Девочка.

— Быть такого не может!

Бахаб помолчал, словно раздумывая, не назвал ли его Дэвис лжецом, потом улыбнулся:

— Я лишь пересказал тебе то, что поведал мне тот человек и его приятели, а их было пятеро. Маловероятно, что все они сговорились, лишь бы солгать мне. Но если слова мои оскорбили тебя, то я не буду продолжать.

— Нет-нет! — торопливо возразил Дэвис. — Я не обиделся. Как раз наоборот. Продолжай, прошу тебя.

Поклонившись, Бахаб заговорил:

— Это произошло за много лет до того, как я оказался в тех местах. К тому времени ребенок уже должен был повзрослеть, если он, разумеется, существовал. Женщина же могла и не быть девственницей, как она утверждала, и некий мужчина был отцом девочки. Но даже в этом случае ее рождение стало бы чудом в мире, где все мужчины и женщины стерильны.

— Но почему девочка? Такого не может быть!

— Я разговаривал с мудрыми людьми, жившими в конце двадцатого столетия по христианскому календарю. Они называли себя учеными. И они сказали мне, что если женщине помочь зачать с помощью химических методов, то ребенок будет девочкой. Я не понял, что там они говорили о «хромосомах», но они заверили меня, что девственница может зачать только девочку. Они также сказали мне, что в их времена такого ни разу не случалось. Или когда-либо прежде.

— В их науке не нашлось места Богу, — пробормотал Дэвис. — Такое однажды случилось… когда родился Иисус.

Бахаб недоверчиво взглянул на него, но промолчал.

— То, что ты предполагаешь, и то, что случается на самом деле, часто не совпадает, — заметил Ивар. — Ты до сих пор не знаешь истины. А узнать ее ты можешь, лишь вновь отправившись на поиски. Вряд ли у тебя пропал к этому всякий интерес, раз ребенок оказался девочкой. Сам знаешь, ведь были и женщины-богини.

— Бог делает то, что пожелает, — добавил Бахаб.

— Ты прав, Ивар, — сказал Дэвис. — Я должен отыскать эту женщину и ее дочь и поговорить с ними. Признаюсь, ты был также прав, говоря, что меня убаюкали лень и спокойствие.

— В путь! Я тоже здесь заснул! Но я устал от этой бесцельной жизни. Мы построим лодку и поплывем вверх по Реке!

— Рейчел это понравится, — сказал Дэвис. — Наверное.

Рейчел охотно согласилась, хотя ее тоже разочаровало, что Спаситель оказался женщиной.

— Но ведь мы не знаем, насколько правдив рассказ араба, — рассудила она. — Быть может, лишь наполовину. Не исключено, что родился мальчик, но злые люди исказили правду и сделали его девочкой. Это ложь, от которой попахивает дьяволом. У него есть много способов, чтобы заманить верующих в свои сети.

— Подобные рассуждения мне не по душе, — сказал Дэвис. — Но ты можешь оказаться права. Чем бы ни обернулась истина, мы должны попытаться ее отыскать.

Фостролл сказал, что отправится с ними.

— Это непорочное зачатие может оказаться патафизическим исключением, — заявил он. — А патафизика, как мы неоднократно говорили, есть наука об исключениях. Мы сомневаемся, что нечто произошло, поскольку не помним, что делали это. И нам будет приятно разоблачить шарлатанов, которые утверждают, будто такое случилось.

Энн Пуллен сказала, что остается в Жардене. Впрочем, ее никто и не приглашал. Дэвису казалось, что он возрадуется, узнав об этом, но почему-то он ощутил боль. Он не понимал причин ни своего разочарования, ни своей боли — ведь он презирал эту женщину.

Месяц спустя они закончили постройку лодки — отличного одномачтового судна с местами для двадцати гребцов. Ивар подобрал экипаж — храбрых мужчин и их проверенных в схватках женщин. Всем им не терпелось поскорее оставить в прошлом спокойную жизнь. Лишь двоим из учеников Дэвиса было позволено плыть на лодке Ивара, и то лишь потому, что они были готовы сражаться, защищая себя. Все остальным, убежденным пацифистам, предстояло плыть следом в лодке поменьше.

На рассвете в день отплытия он собрались у питающего камня. Когда из камня с грохотом вырвалась белая вспышка, они извлекли свои граали, наполненные теперь различной едой, пивом, сигаретами и мечтательной резинкой. Дэвису предстояло раздавать табак, пиво и резинку матросам, хотя он предпочел бы выбросить их в Реку.

Поскольку позавтракать они могли и позднее уже на борту, суденышко сразу отчалило от пирса. Воздух был прохладен, но Дэвис дрожал от возбуждения. Он уже давно сознавал, что ему чего-то не хватает в жизни, и теперь понял, что это было желание исследовать и искать приключения. На Земле он много путешествовал по Соединенным Штатам, читал лекции и основывал остеопатические колледжи. Он сталкивался с враждебностью местных врачей и невежественных толп, подстрекаемых дипломированными медиками. Если возникала необходимость, он с поднятой головой шагал навстречу крикам, воплям, угрозам и граду тухлых яиц, но упорно продолжал кампанию, которую он и его коллеги в конце концов выиграли.

В Мире Реки он редко оставался на одном месте подолгу, если только не попадал в рабство. Ему нравилось бродить из страны в страну, совершать при случае дальние плавания. Он не мог испытывать полного счастья, пока не отправлялся время от времени в какое-нибудь дальнее путешествие.

Ивар стоял на кормовой палубе рядом с кормчим и громко отдавал приказы. Он тоже был счастлив, хотя и жаловался на неуклюжесть и медлительность матросов.

Два высоких норвежца начали выбирать причальные канаты, но остановились, когда Ивар велел им немного подождать. Дэвис услышал чей-то крик и посмотрел на берег.

Над вершинами гор только что показался краешек солнца, его лучи разогнали утреннюю серость и осветили незнакомца. Тот бежал по берегу, размахивая руками и крича на эсперанто:

— Не уплывайте! Подождите меня! Я хочу плыть с вами!

— Надеюсь, у него есть веская причина нас задерживать, — громко произнес Ивар. — Иначе быть ему за бортом!

Дэвису был интересен таинственный незнакомец, но одновременно он испытал и какое-то непонятное чувство. Предчувствие страха? Или у бегущего человека плохие новости? У Дэвиса не имелось никаких причин такое подозревать, и все же он чувствовал, что было бы лучше, если бы незнакомец не показался на берегу.

Добежав до пирса, человек остановился, тяжело дыша. В руке он держал грааль. Он был среднего роста и мускулистый, с сильным и симпатичным лицом, длинным и узким, правда, частично скрытым черной широкополой и высокой шляпой. В тени этой шляпы поблескивали темные глаза, а из-под ее полей спадали на плечи длинные глянцевито-черные волосы. Плечи прикрывал черный плащ, на талии было намотано черное полотенце. Сапоги незнакомца были сделаны из черной рыбьей кожи. С черного пояса свисали деревянные ножны, из которых торчала рукоятка рапиры, тоже обтянутая рыбьей кожей. Если оружие было железным, то в этих краях оно могло считаться уникальным.

— Что ты здесь раскаркался, словно ворон, накликающий на нас беду?! — заорал Ивар.

— Я услышал, что вы отплываете вверх по Реке, — ответил незнакомец низким голосом. Его эсперанто был густо приправлен хрипловатыми звуками его родного языка. — Я бежал от самых гор, чтобы не опоздать. Хочу присоединиться к вам. Думаю, я вам пригожусь. Могу грести наравне с лучшими гребцами, к тому же я великолепный лучник, хотя недавние события лишили меня лука. И я умею сражаться. — Помолчав, он добавил: — Хотя я прежде был мирным человеком, теперь меня кормит меч.

Он извлек из ножен рапиру. Она и в самом деле оказалась стальной.

— Это оружие пронзило немало противников.

— Как тебя зовут? — прокричал Ивар.

— Откликаюсь на имя Ньюмен.

— Я требую от своих людей беспрекословного повиновения, и получаю его, — добавил Ивар.

— Согласен.

— Куда ты хочешь приплыть?

— К истоку Реки, хотя я не тороплюсь там оказаться.

Ивар расхохотался:

— У нас с тобой много общего, хотя, как мне кажется, туда многие хотят попасть. У нас найдется для тебя место до тех пор, пока ты согласен тянуть лямку вместе с остальными. Топай сюда. Потом сменишь кого-нибудь на веслах.

— Спасибо.

Оттолкнув лодку от пирса, норвежцы прыгнули на палубу. Гребцы направили его вверх по течению. Когда подул утренний бриз, весла убрали и подняли паруса. Путешественники сели завтракать.

Ивар спустился с кормы и остановился возле новичка:

— Ты прихватил с собой интересный рассказ?

— У меня их много, — ответил Ньюмен, подняв глаза на капитана.

— Каждый из нас знает много интересного. — сказал Ивар. — Но какой из твоих рассказов самый поразительный?

Ньюмен прикрыл глаза, словно свет мешал ему вспоминать. Казалось, он ищет внутри себя сокровище. Наконец он сказал:

— Пожалуй, самым поразительным был человек, утверждавший, что он Иисус Христос. Вы слышали о нем? Или жили на Земле в те времена и в тех местах, где он был неизвестен?

— Моими богами были Тор, Один и другие, — пробасил Ивар. — На Земле я принес немало христиан им в жертву. Но под конец жизни я и сам стал христианином — можно сказать, больше из желания уравнять шансы, чем истинно уверовав. Когда я попал в этот мир и понял, что это ни Валгалла, ни рай, хотя на Валгаллу он все-таки похож больше, я отверг обе веры. Но по привычке я иногда еще взываю к моим родным богам, когда приспичит.

— Те, кто не знал об Иисусе на Земле, наверняка услышали про него здесь, — сказал Ньюмен. — Пожалуй, все вы знаете о нем достаточно, и мне нет нужды объяснять, кто он такой.

— Мне даже пришлось узнать о нем куда больше, чем я согласился бы слушать, — заявил Ивар и указал на Дэвиса. — Этот человек, Эндрю Рыжий, трещал о нем без конца.

Дэвис подсел поближе к Ньюмену.

— Мне не терпится услышать твой рассказ, незнакомец, — сказал он. — Но тот, кто назвал себя Иисусом, не мог им быть. Настоящий Иисус на небесах, хотя вполне возможно, что в этом мире он перевоплотился в женщину. По крайней мере, так говорят некоторые. Мы с женой как раз и плывем вверх по Реке, чтобы ее отыскать.

— Тогда могу лишь пожелать вам удачи. Не забывайте, сколько миллиардов людей здесь обитает, к тому же не исключено, что сейчас она может жить и где-то ниже по Реке, — ответил Ньюмен. — Надеюсь, ты не оскорбишься, если я скажу, что вы будете разочарованы, даже если найдете ту женщину.

— Довольно! — не выдержал Ивар. — Рассказывай!

— Я оказался в одной стране вскоре после того, как человек, назвавшийся Иисусом, был распят фанатичным средневековым немецким монахом по имени Крамер Молот. Распятый был еще жив, так что сами можете понять, насколько быстро после этого события я там появился. Короче, я поговорил с ним перед самой его смертью. А позднее мне удалось побеседовать с человеком, жившим на Земле в одно время и в одной стране с умершим и хорошо его знавшим. И тот человек подтвердил, что распятый в самом деле был Иешуа-так он его назвал.

Я был совсем рядом с ним, когда он произнес последние слова, воскликнув: «Отец! Они ведают, что творят! Не прощай их!» Мне показалось, что пережитое в этом мире лишило его веры, которую он имел на Земле. Словно он знал, что человечество недостойно спасения или что его миссия завершилась неудачей.

— Невозможно! — выдохнул Дэвис.

Ньюмен холодно взглянул на него:

— Я лгу?

— Нет-нет! Я не сомневаюсь в правдивости твоих слов. Я лишь не могу поверить, что человек на кресте и в самом деле был Иисусом. Он далеко не первый и не последний из подобных самозванцев. Не исключено, что некоторые из них искренне в это верили.

— А как ты оценишь слова опознавшего его человека?

— Он солгал.

— Мне это безразлично. — Ньюмен пожал плечами.

Рейчел коснулась плеча Дэвиса:

— У тебя встревоженный вид.

— Нет. Я сердит.

Но Дэвис ощущал еще и подавленность, хотя и знал, что ее быть не должно.

Вечером того же дня лодка пристала к берегу возле питающего камня. Когда камень прогремел, все поужинали едой из граалей и только что пойманной и поджаренной рыбой, которой их угостили местные жители. Дэвис сидел в кружке людей у костра, где горел бамбук. Фостролл рядом с ним.

— Твоя жена была права, говоря, что рассказ Ньюмена тебя встревожил, — сказал француз. — У тебя до сих пор встревоженный вид.

— Моя вера не сломлена. Она даже не пошатнулась.

— Это лишь слова. А твое тело и голос просто кричат о том, что тебя одолевают черные мысли.

— Свет рассеет тьму.

— Возможно, друг, — согласился Фостролл. — Поешь еще рыбы. Она очень вкусная. В это действительно можно верить.

Дэвис не ответил. Его замутило от вида жирных губ Фостролла и поверхностности его мыслей. Или же тошноту вызвало не это? Его душевный покой оказался нарушен гораздо сильнее, чем он признался Рейчел или французу.

— Этот незнакомец говорит так, словно обладает властью, — заметил Фостролл. — Разумеется, это присуще всем сумасшедшим.

— Сумасшедшим?

— Хотя у него высокий самоконтроль, в нем есть нечто странное. Разве ты не заметил? Он одет во все черное, словно скорбит о ком-то.

— Мне он показался обычным наемником, ищущим приключений, — возразил Дэвис.

Фостролл опустил руку на плечо Дэвиса.

— Мы должны тебе кое-что сказать, — произнес он. — Возможно, мы выбрали для этого неподходящий момент, ведь ты в такой меланхолии. Но рано или поздно ты, ищущий Свет, должен встретиться с этим лицом к лицу, хотя Свет может оказаться не того цвета, каким ты его ожидаешь увидеть.

— Да? — отозвался Дэвис, не очень заинтересовавшись.

— Мы говорим о том моменте, когда ты прыгнул через бездну с одной доски на другую. Ты сказал, что, едва твоя нога оттолкнулась от доски, тебя охватил духовный экстаз. И этот экстаз поднял тебя в воздух, словно надутый газом воздушный шар. Ты воспарил выше, чем мог бы, — выше, чем у тебя хватило бы сил. Такое, по твоим словам, совершил Бог. Но…

Дэвис выпрямился. В его глазах мелькнул интерес.

— Да?

— Ты пересек бездну и опустился на доску. Но твои ноги ударились о ее конец. В результате тебе стало больно. И ты вообще мог упасть с доски, если бы не ухватился за ее края. — Фостролл помолчал.

— И что же? — спросил Дэвис.

— Экстаз — это прекрасно. Он перенес тебя через бездну в целости и сохранности. Но потом ты ударился о доску. Ворвалась реальность; экстаз исчез.

— Так куда ты клонишь?

— Мы высказываем аналогию, возможно — притчу. Помни о том прыжке, друг, пока путешествуешь в поисках того, что может обернуться лишь плодом воображения. Экстаз неосязаем, и он проходит. Реальность ощутима и длительна, а зачастую калечит и причиняет боль. Что ты станешь делать, узнав, что женщина не зачала, а ребенок не рождался?

Реальность может оказаться дубиной, которая сокрушит твою способность когда-либо снова пережить экстаз. И мы надеемся — для твоего же блага, — что ты никогда не отыщешь того ребенка.

Подумай об этом.

 

КОДА

© перевод А. Нефедова

Сперва я нашел Рабийю. Потом нашел артефакт, который мысленно называю Артефактом. Что более ценно, Рабийя или Артефакт? Рабийя говорит, что я не должен выбирать между Путем и Артефактом. Разве может быть выбор между Путем и машиной?

Я в этом не уверен.

Мой разум, единственная настоящая машина времени, отправляется назад. Потом обратно. А затем вперед, опережая момент настоящего.

Вот я сижу на скале, окаймляющей вершину монолита. Солнце печет правую половину лица и тела. Мой мозг тоже раскален, но весь, и пропечен до центра.

Я на вершине гранитного монолита высотой в две тысячи футов. Он возвышается на равнине всего в сотне футов от Реки. Верхние сто футов монолита расширяются и напоминают бутон с обрезанной верхушкой. То, что монолит имеет форму фаллоса, на мой взгляд, случайность. Но я не уверен, что в этом мире что-либо случайно. Даже контуры гор, окружающих долину Реки, равно как изгибы самой Реки, могут иметь как практический, так и символический смысл.

Мне хотелось бы расшифровать его. Иногда мне кажется, что я его почти уловил, но он ускользает между пальцев, как вода в Реке.

Вершина монолита, мое жизненное пространство, мой физический мир, образует неровный круг примерно шестисот футов в диаметре. Немного. Но вполне достаточно.

Снизу этого не видно, но круг на самом деле есть чаша. Она наполнена толстым слоем плодородной земли, там есть быстро растущий бамбук, кусты и земляные черви, которые питаются перегнившими растительными остатками и человеческими экскрементами.

В центре чаши растет гигантский дуб. У его подножия бьет ключ. Вода поднимается из какого-то источника внизу сквозь толщу монолита — не сама, разумеется, а с помощью некоего устройства, заключенного внутри каменной толщи создателями этого мира. Ручеек течет на север и впадает в мелкий пруд, тот расширяется в озерцо, а из него вода через узкую трещину на краю монолита водопадом стекает вниз. В пруду и озере обитают радужные рыбки. Длиной они примерно в восемь дюймов и очень вкусны, если их поджарить или запечь.

Неподалеку от дерева стоит питающий камень.

На Земле у меня были скромные потребности. Здесь я нуждаюсь еще в меньшем, хотя в духовном смысле мне стало требоваться больше.

Я похож на средневекового христианского отшельника, что годами сидел на столпе в африканской пустыне. Почти все время отшельники медитировали — так они, по крайней мере, утверждали, — и весьма редко вставали. Если это правда, то у них на задницах имелись внушительные мозоли. Я же часто прогуливаюсь, а иногда и бегаю по ограниченной окружности моего мирка. Бывает, я забираюсь на вершину трехсотфутового дерева, прыгаю с ветки на ветку, а по самым толстым из них даже бегаю.

Говорят, люди произошли от обезьян. Если это так, то я, в каком-то смысле, регрессировал. Ну и что с того? Игры на дереве доставляют мне большое удовольствие, к тому же прекрасно символизируют замыкание круга: обезьяна — человек — обезьяна. Они также символически совпадают с тем, как Река течет от северного полюса к южному, а потом вновь возвращается на северный. То, что выходит наружу, должно вернуться обратно. Возможно, в другой форме. Но важна не форма, а суть. Дух образуется из материи. Без материи духу негде обитать. Разумеется, я не имею в виду Дух. Затем для материи наступает время умирать. Но умирает ли дух вместе с ней? Не больше, чем умирает куколка, когда из нее вылезает бабочка. Дух должен отправиться туда, где, в отличие от этой вселенной, но подобно Духу, материя не является необходимой.

А не родилось ли подобное мышление из страха перед смертью? Если да, то оно ошибочно.

Даже десять мыслей о пироге не превратятся и в один его кусочек.

Время от времени мне кажется странным называть себя «я», в первом лице единственного числа. Множество лет, прожитых в этом мире, я называл себя «доктор Фостролл», и все думали, будто это мое настоящее имя. Сколько раз я и сам забывал, что родители назвали меня Альфредом — Альфредом Жарри. Литературный персонаж, созданный мною на Земле, превратился в меня. И у меня нет индивидуальности. Фостролл был лишь частью всеобъемлющего «мы». Но здесь, в этом месте Реки, где-то в северной умеренной зоне планеты, «мы», бывшие некогда «я» и трансформировавшиеся в «мы», претерпели обратное превращение в «я». Словно бабочка вновь регрессировала в куколку, а затем снова в бабочку.

Но превосходит ли второе «я» первое?

Не знаю.

Разве одно место возле Реки лучше другого?

Не знаю.

Зато я знаю, что мы: я и мои спутники — много лет путешествовали и сражались, поднявшись на много миллионов миль вверх по течению Реки, хотя часто мы двигались с севера на юг, запад или восток, следуя изгибам Реки. Но мы всегда двигались против течения.

Затем мы остановились ненадолго отдохнуть, как поступали во время всего путешествия, когда уставали от сражений, плавания и друг от друга. Там я встретил Рабийю. Там я и остался.

Наш лидер Ивар Бескостый, огромный бронзововолосый викинг, вроде бы и не удивился, когда я сказал ему, что утром не поплыву с ним дальше.

— Я заметил, что не так давно ты размышлял гораздо больше, чем идет на пользу мужчине, — сказал он. — Ты всегда был странным. Наверное, тебя отметили боги, вот ты умом и тронулся.

Он подмигнул мне, ухмыльнулся и добавил:

— Или же твоя решительность ослабела, потому что тебя охмурила встреченная здесь темнокожая женщина с ястребиным носом и глазами косули? Неужели она воспламенила в тебе страсть? Как я заметил, желание овладеть женщиной никогда не было в тебе сильным. Так я прав? Ты решил отказаться от путешествия ради пары великолепных грудей и горячих бедер?

— Физическая страсть не имеет к моему решению никакого отношения, — ответил я. — Всю свою жизнь на Земле Рабийя придерживалась целибата и осталась святой девственницей. Воскрешение в этом мире не изменило ее убеждений. И могу ответить тебе совершенно точно, что не страсть к ее телу удерживает меня здесь, а страсть к ее уму. Нет, я неверно выразился. Это страсть к Богу!

— Гм! — бросил викинг и больше не говорил на эту тему. Пожелав мне удачи, он ушел.

Я смотрел на его широкую спину и ощущал сожаление и чувство потери. Но мне показалось, что его потеря оказалась гораздо большей, чем моя. Много лет назад он пережил то, что я могу назвать мистическим моментом. Мы спасались на лодке от врагов, намеревавшихся нас убить, и тут Ивара озарило нечто светлое и яркое. Для меня его озарение было очевидным, хотя он никогда о нем не говорил. Но с этого момента викинг утратил желание завоевать кусочек Мира Реки, править им и расширять свои владения, насколько позволят ум и сила оружия. Он перестал нападать первым и сражался лишь, защищая себя, хотя и весьма агрессивно.

Душа влекла его вверх по Реке, тело подчинялось. Когда-нибудь, как он похвалялся, он доберется до моря на северном полюсе и возьмет штурмом огромную башню, о существовании которой говорили многие. И силой заставит обитателей башни поведать ему, кто они такие, для чего создали эту планету и Реку, как воскресили всех мертвецов Земли и перенесли их сюда, и зачем они это сделали.

Поклявшись исполнить эту похвальбу, он выказал себя глуповатым. Во многих смыслах он и был глуповат, но его нельзя было назвать просто жестоким, кровожадным и жаждущим наживы дикарем. Ивар был очень проницательным, пытливым и наблюдательным, особенно по отношению к тем, кто объявлял себя профессиональным служителем богов. Будучи в свое время жрецом и колдуном, он скептически относился ко всем верованиям. Под конец жизни, будучи королем в Дублине, он принял христианство, решив подстраховаться на случай, если эта религия окажется истинной. В любом случае, крещение ему ничего не стоило.

Он умер в 873 году новой эры. Воскреснув в молодом теле на берегу Реки, он отверг крест и стал агностиком, хотя в трудной ситуации и взывал к Одину и Тору — привычки, которым следуешь всю жизнь, умирают долго. Иногда приходится умирать неоднократно, чтобы старая привычка скончалась. И это тоже могло стать мыслью, которую хотел всем внушить Мир Реки.

Характер Ивара в чем-то изменился. Теперь, вместо власти физической и временной, он стремился к власти над истиной. Шаг вперед, да. Но недостаточный. Как собирался он воспользоваться своим знанием? Подозреваю, что его одолело бы могучее искушение обратить знание, вырванное из хозяев этого мира, — если бы ему это удалось — только на собственную выгоду. Он хотел истины, но не Истины.

Был с нами и Эндрю Дэвис, американский врач, остеопат и нейропат, умерший в 1919 году. Пробуждение на берегу Реки, хотя и смутило его, но не заставило отказаться от фундаменталистской религии церкви Христа. Как и многие верующие, он пришел к выводу, что Мир Реки есть лишь Богом данное место испытания тех, кто называют себя христианами. А то, что подобное место не упоминается в Библии, стало лишь очередным доказательством неисповедимости путей Господних.

Услышав о том, что некая женщина якобы зачала и родила мальчика, он поверил во второе пришествие сына Божьего и отправился вверх по Реке на поиски женщины и ее ребенка. Через несколько лет он встретил человека, знавшего Иисуса на Земле. Этот человек рассказал Дэвису, что вновь увидел Иисуса на берегу Реки и стал свидетелем тому, как его распяли фанатичные христиане.

Признал ли тогда Дэвис, что Иисус был лишь очередным безумцем, уверовавшим в то, что он Мессия? Нет! Дэвис заявил, что рассказчик солгал, потому что он орудие дьявола.

Я полагаю возможным, что где-то в этом мире у женщины развилась ложная беременность. И что рассказ об этом, пропутешествовав миллионы миль и немало лет, исказился. Результат: слух о том, что женщина родила в мире, где все мужчины и женщины стерильны. А ребенок, разумеется, не кто иной, как Спаситель.

Итак, Дэвис поплыл дальше с Иваром, оставив меня. Дэвису было все равно, доберутся они до предполагаемой башни посреди предполагаемого моря на северном полюсе или нет. Он надеялся — жаждал — отыскать где-то севернее сына той девственницы и пасть ниц к его ногам. А ребенку, если тот существовал в реальности, должно сейчас быть около тридцати лет. Но он, разумеется, и не рождался.

Прошло семь лет с того дня, как уплыли Ивар и его товарищи. За эти годы я встретил десятки групп людей, направлявшихся на север штурмовать башню. Они задавали вопросы и искали правду, которую я им охотно открывал. Один из таких путников утверждал, что он араб, но некоторые из его товарищей проговорились, и я узнал, что на самом деле он англичанин, живший в девятнадцатом столетии. Мой современник, более или менее. Его звали Бертон. Замечательный человек, хорошо известный в свое время, автор многочисленных книг, говоривший на многих языках, прекрасный фехтовальщик и знаменитый исследователь Африки и других мест. Его спутники рассказали, что он случайно очнулся в предвоскресительной камере, созданной таинственными существами, сделавшими эту планету. Им пришлось вновь его усыпить, но с тех пор он встречался с ними, и теперь они разыскивают его — не знаю, с какой целью. Подозреваю, что этот рассказ — одна из множества небылиц, циркулирующих в Мире Реки.

Если кому-то и по силам пробраться в башню, преодолев множество почти непреодолимых препятствий, и схватить за глотку ее хозяев, то Бертон как раз подходящий человек. По крайней мере, такое у меня создалось впечатление. Но он тоже отправился вверх по реке, и больше я о нем ничего не слышал. Его экспедиция была далеко не последней.

Все эти семь лет я был учеником Рабийи, арабки, жившей с 717 по 801 год новой эры. Она родилась в Басре, в городе у реки Шатт-эль-Араб, начинающейся ниже места слияния Тигра и Евфрата. В этом районе древней Месопотамии зародилась цивилизация шумеров, которых сменили аккадцы, вавилонцы, ассирийцы и многие другие, уже покрытые пылью веков. Басра находится неподалеку от Багдада — как мне сказали люди из двадцатого столетия, Багдад был столицей мусульманской страны под названием Ирак.

В свое время и позднее Рабийя была известным во всем мусульманском миру суфием. Суфиями называли мусульманских мистиков, чей нетрадиционный подход к религии часто служил причиной преследования ортодоксов. Это меня не удивило. Везде на Земле ортодоксы ненавидели неортодоксов, и здесь в этом смысле тоже ничего не изменилось. Не было ничего странного и в том, что после смерти суфии часто становились святыми в глазах ортодоксов — ведь они больше не представляли опасности.

Рабийя говорила мне, что долгой время были и иудейские и христианские суфии — правда, немногочисленные, — и мусульманские суфии принимали их как равных. Суфием мог стать любой, верящий в Бога, атеисты могли не беспокоиться. Но чтобы стать суфием, нужно было соответствовать и другим требованиям, причем весьма жестким. К тому же, в отличие от ортодоксов, суфии-мусульмане верили в изначальное равенство мужчин и женщин, что для ортодоксов было совершенно неприемлемо.

Многие мои друзья, жившие в Париже конца девятнадцатого и начала двадцатого столетия (Аполлинер, Руссо, Сати и многие другие, почти все живые легенды — великие поэты, писатели и художники, отрывавшиеся от ортодоксальности в будущее — где они сейчас?), скривились бы или презрительно рассмеялись, узнав, что я стремлюсь стать суфием. Иногда я и сам подсмеиваюсь над собой. Кто имеет на это большее право?

Рабийя сказала, что шагала по Пути все выше и выше, пока не испытала нечто близкое к экстазу, узрев славу Господню. Такого могу достичь и я. Она готова быть моим учителем, но ничего не гарантирует, потому что лишь я сам, собственными усилиями смогу добиться того, чего добилась она. Такое удавалось и другим, хотя очень немногим. А потом она добавила, что все мои усилия могут оказаться тщетными. Бог сам выбирает тех, кто сможет познать Путь, Истину. И если я не окажусь среди избранных — увы… Ничего не поделаешь. Почему я, Альфред Жарри, когда-то называвший себя доктором Фостроллом, поливавший насмешками лицемеров, обывателей, ортодоксов и самодовольных слепцов, эксплуататор и преследователь других, мертвых душой и упрямых последователей любой веры… почему я сейчас ищу Бога и желаю трудиться, как никогда не трудился в жизни, лишь бы стать его рабом, не говоря уже о том, чтобы стать рабом Рабийи? Почему я так поступаю?

Тому есть множество объяснений, в основном психологических. Но психология ничего не объясняет удовлетворительно.

Некоторое время я слышал о Рабийе, поэтому и решил послушать ее сам. Я был исследователем и портретистом абсурда, и мне не хотелось упускать возможность познакомиться с той особой абсурдностью, которую она олицетворяла… так мне думалось. Я держался с краю толпы ее учеников, любопытствующих и страстно желающих научиться от нее чему-нибудь. На первый взгляд ее слова не отличались от проповедей учителей других религий. Разговоры о Пути и Истине сами по себе ничего не стоят, и кроме имен основателей сект и их учеников ничего нового я не услышал.

Но эта женщина словно излучала нечто такое, чего я никогда не замечал у других. И ее слова почему-то имели смысл, даже будучи логически абсурдными. А потом она искоса взглянула на меня, и между нами словно блеснула молния, как бы соединяя положительный и отрицательный заряды. В ее черных глазах косули я разглядел нечто неопределяемое, но явно магнетическое.

Короче говоря, я слушал, потом заговорил с ней и вскоре убедился в том, что все ее слова — квинтэссенция абсурда. Но я вспомнил и слова Тертуллиана, писавшего о своей христианской вере: «Верую, ибо абсурдно». Такая фраза не выдерживает логического анализа, но она и не предназначена для него. Она взывает к духу, а не к разуму. В ней заложен многослойный смысл, столь же трудноуловимый, как и аромат вина. Нос ощущает его, но пальцами его не удержать.

Наставники суфизма требуют от своих учеников соблюдения особой дисциплины, направленной на физическое, умственное и духовное возвышение посвященных. Частью этой дисциплины является требование ничего не принимать как должное только потому, что это традиционно и привычно. Суфий никогда не согласится с фразой типа «всем известно…» или «говорят, что…». Я и сам так поступал, но суфистский метод оценки отличается от моего. Я стремился выставить напоказ скрытую нелепость, высмеять. Суфии вдалбливают в ученика автоматический метод рассмотрения чего угодно со всех сторон и одновременно, если такое возможно, еще и обучения несуфия. Я и сам никогда не верил, что моя сатирическая поэзия, романы, пьесы и картины просветят хотя бы одного обывателя, — я взывал к разуму тех, кто уже был со мной согласен.

Итак, мое обучение под руководством Рабийи продвигалось вперед, хотя и не очень быстро. Я физически стал ее слугой: бегал по поручениям, носил за ней вещи, заботился о ней с утра до вечера. К счастью, она любила ловить рыбу, поэтому мы проводили много часов за моим любимым занятием. Я был также и ее духовным слугой: выслушивал ее лекции и впечатления, размышлял над ними, отвечал на множество вопросов, задуманных как проверка моего понимания суфизма и оценка моих достижений. Служить мне предстояло до того дня, когда я или уйду, или тоже достигну высшего мастерства и вспыхну экстатическим пламенем Всевышнего.

С другой стороны, разве имелись у меня другие, более важные дела?

Когда Рабийя услышала эту фразу из моих уст, она упрекнула меня.

— В легкомыслии нет ничего плохого, — сказала она, — но оно часто указывает на ветренность. То есть, на серьезные недостатки характера. Или на боязнь быть высмеянным. Помедитируй об этом. — Помолчав, она добавила: Полагаю, ты веришь, что сможешь взглянуть на Всевышнего моими глазами. Но я всего лишь твой учитель. Лишь ты сам способен отыскать Путь.

Вскоре после этого она решила забраться на монолит и, если его вершина окажется необитаемой, остаться там надолго. Она сказала, что возьмет с собой трех учеников, если найдутся желающие.

— И как долго, о сосуд внутреннего света, мы там пробудем? — спросил я.

— Пока наши волосы не отрастут до пояса, — ответила она. — Потом мы отрежем их. И когда, сделав это много раз, мы получим достаточно волос, чтобы свить веревку и спуститься по ней к подножию монолита, мы его и покинем.

Срок выглядел долгим, но четверо учеников сказали, что присоединятся к ней. Я стал одним из них. Правда, Хаворник, богемец из шестнадцатого столетия, заколебался. Он признался, как и те, кто отказался следовать за ней, что боится высоты, но все же пообещал, что попробует преодолеть свою слабость. По пути наверх он пожалел о своем решении, потому что кроме пальцев рук и ног нам ничто не помогало цепляться за выступы и ямки в скале, а многие из них были очень малы. Но Хаворник достиг вершины, где лег и пролежал час, весь дрожа, пока не набрался сил, чтобы встать.

Хаворник оказался единственным, кто испугался, но победил свой страх. Выходит, он стал храбрейшим из нас.

Мне захотелось проявить такую же храбрость, выбираясь из своего «я», какую выказал Хаворник, карабкаясь на скалу.

Но хотелось ли мне этого?

Через три дня после того, как мы забрались на вершину, я нашел Артефакт. Я шел к озеру на рыбалку и заметил какой-то предмет, торчащий из земли под большим кустом. Сам не пойму, как он привлек мое внимание, потому он был весь измазан грязью, а снаружи торчал только кончик. Но мне стало любопытно, и я подошел ближе. Наклонившись, я увидел нечто в форме груши. Я прикоснулся; предмет оказался тверд, как металл. Раскопав мягкую землю вокруг, я увидел непонятное творение человеческих рук — цилиндр около фута длиной и трех дюймов в диаметре. На каждом конце имелась грушевидная выпуклость размером с луковицу.

Взволнованный, я отмыл предмет в ручье. Он был сделан из черного металла и лишен всяческих кнопок, ручек и прочих органов управления. Я, разумеется, не имел ни малейшего представления, кто его сделал, каковы его функции и как он оказался на вершине почти неприступной скалы. В тот день я напрочь позабыл о рыбалке.

Целый час я ощупывал его, поворачивал так и сяк, сжимал, надеясь включить или обнаружить скрытую панель управления, а потом отнес к Рабийе и остальным. Выслушав мой рассказ, она сказала:

— Должно быть, его случайно оставили здесь создатели этого мира. Если это так, то они не боги, как полагают многие. Они люди, как и мы, хотя их тела могут отличаться от наших. Не исключено, что этот предмет был оставлено здесь специально ради каких-то целей. Не имеет значения, кто его сделал и каковы его функции. Он не имеет отношения ни к тебе, ни ко мне. И он может стать препятствием, о которое спотыкаются, следуя по Пути.

Меня потрясло это ошеломляющее отсутствие научного любопытства — и вообще всякого любопытства. Но, поразмыслив, я признал, что со своей точки зрения она была права. К сожалению, меня всегда очень интересовали математика, физика и техника. Не хочу хвалиться (хотя почему бы и нет?), но я многое знаю в этих областях науки. Более того, я когда-то изобрел машину для путешествий во времени, которая почти убедила многих людей в том, что она действует. Почти, повторяю я. Никто, включая меня, так и не построил ее, чтобы проверить это на практике, потому что наука моей эпохи считала путешествия во времени невозможными. Иногда я задумываюсь: не стоило ли мне все же построить машину времени? Быть может, путешествия во времени возможны далеко не всегда, но могут возникать моменты, когда она весьма вероятны. Ведь я патафизик, а патафизика, кроме всего прочего, есть наука об исключениях.

Рабийя не стала приказывать мне избавиться от Артефакта и позабыть о нем. Будучи ее учеником, я был обязан ей подчиниться, пусть даже мне этого совсем не хотелось. Но она знала меня достаточно хорошо и понимала, что я начну экспериментировать с непонятным предметом, пока сам не откажусь от поставленной задачи — определить его функцию. Наверное, она хотела преподать мне наглядный урок из-за моего стремления на время отклониться от Пути.

На третий день после находки я сидел на ветви большого дуба и разглядывал таинственное устройство. И тут услышал женский голос, говорящий на незнакомом языке, который я никогда прежде не слышал. Раздавался этот голос из утолщения на конце цилиндра. Голос так меня испугал, что я на несколько секунд замер, но потом поднес утолщение к уху. Непонятная речь смолкла через полминуты, а из утолщения на противоположном конце послышался мужской голос.

Когда он тоже замолчал, из утолщения вырвался зеленый луч — такой яркий, что был ясно виден даже днем, и на его конце, в четырех футах от цилиндра, появилось изображение. Не простое, а движущееся. Я видел объемные фигурки людей, четко слышал их голоса. Люди были поразительно красивы — мужчина-азиат и две женщины, европейского и негритянского типов. Все они были в хитонах из тонкой ткани, похожих на древнегреческие, и сидели за столом, изогнутые резные ножки которого изображали зверей, неизвестных земной зоологии. Они оживленно беседовали между собой, а время от времени произносили несколько слов в точно такие же устройства, какое я держал в руке.

Потом изображение растаяло. Я попытался вернуть его, еще раз нажав на цилиндр в тех же местах, где нажимал перед тем, как оно появилось. Но безуспешно. Снова активировать устройство мне удалось лишь вечером три дня спустя. Изображение на сей раз не стало ярче — очевидно, устройство автоматически подстраивалось под уровень внешней освещенности. Я увидел какое-то место в долине Реки, днем. Мужчины и женщины разговаривали на эсперанто, ловили рыбу, занимались другими делами. На противоположной стороне Реки виднелись круглые бамбуковые хижины с тростниковыми крышами, вокруг них много людей. Словом, ничего особенного. Кроме одной детали — я увидел крупным планом лицо мужчины, очень похожего на сидевшего в первой сцене за столом.

Из увиденного я заключил, что создатели этого мира — а у меня не было сомнений, что создали его именно они, — живут, замаскировавшись, среди людей. Машина, записавшая эту сцену, находилась в валуне или в стволе практически неразрушимого «железного» дерева, растущего в этом мире повсюду.

Когда устройство заработало во второй раз, рядом находились Рабийя и Хаворник. Она заинтересовалась, но сказала:

— К нам это не имеет никакого отношения.

Однако Хаворника увиденное возбудило, и он был сильно разочарован, когда изображение погасло. Я дал ему устройство и предложил попробовать активировать его. Ему это тоже не удалось.

— Каким-то образом этим прибором можно управлять, — заявил я. — И я выясню, как это делается, пусть даже мне придется протереть в нем дырку, нажимая в разных местах.

Рабийя нахмурилась, но потом улыбнулась и сказала:

— Не возражаю — пока эта игрушка не начнет отвлекать тебя от Пути. Развлечения никому не вредят, если человек в целом остается серьезен.

— Любое развлечение по сути своей серьезно, — возразил я.

Она на секунду задумалась, потом снова улыбнулась и кивнула.

Я стал одержим идеей управления Артефактом. Вместо обдумывания слов Рабийи мой разум бился над загадкой этого устройства. Как только у меня появлялось свободное время, я уходил к большому дубу или садился на краю обрыва. Там я переживал моменты, когда мне казалось, будто вот-вот воплотится то, что я написал на Земле о Боге. То была формула, которую я вывел. Ноль равняется бесконечности. Я назвал это формулой Бога, и иногда мне казалось, будто моя душа — если она у меня есть — лишена плоти и костей. Я был близок к прямому пониманию правды, таящейся за этим уравнением. Я почти сорвал маску с Реальности.

Когда я сказал это Рабийе, она ответила:

— Бог есть математическое уравнение. Но он же есть и все остальное, хотя Дух существует отдельно от него.

— Я не вижу большего смысла в твоих словах, чем в том, что сказал я, — возразил я.

— Возможно, ты приближаешься к нему, — проговорила она. — Но не с помощью этого прибора. Не путай его с Путем.

В ту ночь, когда мои товарищи спали, я сидел на краю и смотрел на виднеющиеся далеко внизу огоньки костров. Люди сидели или отплясывали вокруг огня, кое-кто падал, опьянев. И тогда я подумал о годах, прожитых здесь и на Земле, и ощутил жалость, смешанную с отчаянием. Жалость к себе и своему «я».

Я написал множество пьес, рассказов и поэм о тупости, лицемерии, дикости, бесчувственности и эксплуататорах искалеченных и обреченных людских масс. Я издевался над всеми — и над хозяевами, и над массами — за их слабости и глупость. Но разве то была их вина? Разве не были они рождены, чтобы стать такими, какими стали? Разве каждый из них не действовал в соответствии со своими возможностями? А если кому-либо хватало восприимчивости, вдохновения и мужества, чтобы возвыситься над толпой, то разве не были эти люди такими с рождения?

Тогда какое имел я право кого-либо восхвалять или осуждать? Те, кто сумел сумел собственными усилиями поднять себя на более высокий уровень, смогли такого добиться лишь потому, что их характеры сформировались еще при рождении. Они не заслуживают ни обвинений, ни хвалы.

И мне кажется, что истинной свободы воли попросту не существует.

Таким образом, если мне тоже удастся испытать тот экстаз, что испытала Рабийя, то лишь потому, что мне позволит сделать это наследие моей плоти. И потому что я прожил столь долго. С какой стати Рабийя или я будем вознаграждены лишь потому, что Бог, образно говоря, этого пожелал?

Где здесь честность или справедливость?

Пьяные крики, доносящиеся снизу, раздаются потому, что они есть. Равным образом ни я, ни Рабийя не можем заявлять, что в чем-то превосходим других.

А где здесь честность и справедливость?

Рабийя должна была сказать мне, что все это — Божья воля. Когда-нибудь, если я достигну определенного уровня духовного развития, я смогу понять его волю. А если не смогу, то мне суждено остаться одним из тех обреченных и несчастных людей, что заполняли Землю, а ныне заполняют этот мир.

С другой стороны, скажет она, каждый из нас способен добиться единения с Богом. Если Бог того пожелает.

И тут моя неустанная возня с прибором активировала его. Из утолщений на обоих его концах вырвались зеленые лучи, изогнулись — выходит, это не настоящий свет, — и соединились в двенадцати футах за моей спиной. В месте их соприкосновения возникло лицо мужчины. Оно было огромным и хмурым, а слова казались угрожающими. Через несколько минут, которые я просидел неподвижно, словно загипнотизированный доктором Месмером, тираду мужчины прервал женский голос — очень приятный и успокаивающий, но немного напряженный. Еще через пару минут разгневанное лицо мужчины расслабилось. Вскоре он улыбнулся, и тут изображение погасло.

Я вздохнул. И задумался над тем, что все это значило. Быть может, эта сцена предназначалась для меня и имела некий особый смысл? Но как такое может быть?

Услышав голос Рабийи, я вздрогнул. И, обернувшись, поднялся. Ее лицо казалось суровым в ярком свете звезд. За ее спиной стоял Хаворник.

— Я видела, я слышала, — сказал она. — Теперь я понимаю, куда влечет тебя этот прибор. И ты размышляешь, не последовать ли тебе за тайной, предложенной этой машиной, вместо Тайны, предложенной Богом. Ничего у тебя не выйдет. Настало время выбирать между Артефактом и Господом. Немедленно!

Я долго колебался, а Рабийя стояла неподвижно, не дрогнув ни лицом, ни телом. Потом я протянул ей прибор. Она взяла его и передала Хаворнику.

— Возьми это и закопай там, где он не найдет, — велела она. — Для нас это ценности не представляет.

— Я сделаю так прямо сейчас, госпожа, — ответил богемец.

И он скрылся в кустах. Но на рассвете, когда я бродил в одиночестве по краю обрыва, измотанный недосыпанием и гадая о том, правильный ли я сделал выбор, я увидел Хаворника. Он спускался вниз через расщелину, через которую мы все когда-то попали в этот мирок над большим миром. К спине у него был приторочен грааль, а Артефакт болтался на груди, привязанный волосяной веревкой.

— Хаворник! — закричал я, подбежал к краю обрыва и заглянул вниз.

Он не успел еще спуститься далеко. Когда он задрал голову, я увидел его широко распахнутые шальные глаза и широкую улыбку.

— Возвращайся, или я сброшу на тебя камень! — крикнул я.

— Нет, не сбросишь! — крикнул он в ответ. — Ты же выбрал Бога! А я выбрал машину! Она реальна! Ее можно пощупать, у нее есть предназначение, и она сможет ответить на мои вопросы. Она, а не то вымышленное существо, в существование которого я на какое-то время поверил, доверившись словам Рабийи! Для тебя же этот предмет ценности не имеет! Или ты передумал?

Я не знал, как поступить. Я мог спуститься следом за ним и отобрать у него Артефакт. Мне страстно хотелось вновь завладеть им; ощущение потери терзало меня неимоверно. Я поторопился с решением, потому что не сумел рассуждать здраво, ошеломленный присутствием Рабийи.

Долгое время я стоял, глядя вниз на Хаворника и Артефакт. Не исключено, что мне придется его убить, чтобы отобрать у него прибор. И тогда я окажусь среди множества других людей, которые тоже возжелают Артефакт и убьют меня, если смогут.

«Убийство ради материальных предметов или идеи есть зло, — не раз говорила мне Рабийя. — Оно несовместимо с Путем».

Я боролся с собой, как боролся Иаков с ангелом у подножия лестницы. Борьба шла неравная, трудная и отчаянная.

А потом я крикнул Хаворнику:

— Ты еще пожалеешь о таком выборе. Но я желаю тебе удачи в поиске ответов на твои вопросы! Потому что это и мои вопросы!

Я обернулся и вздрогнул. В десяти футах от меня стояла Рабийя. Она не произнесла ни слова, потому что не хотела повлиять на мое решение. Я, и только я должен был сделать выбор.

Я ожидал от нее похвалы. Но ошибся.

— У нас много работы, — сказала она и пошла к нашему лагерю.

Я последовал за ней.