ПРЕЛЮДИЯ

Перед Белым Домом шумела, кричала и ржала толпа. Визжали женщины, гудели мужчины. Детских дискантов слышно не было. Детей оставили дома под присмотром не достигших полового созревания старших братьев и сестер. Не для детей было ожидаемое ночью зрелище. Они не поняли бы обрядов, самых священных, совершаемых во имя Великой Белой Матери.

Да и небезопасно было бы им сегодня. Столетия тому назад (считая от сегодня, 2860 года по старому стилю) детям разрешалось присутствовать. И многие погибали, в буквальном смысле разорванные на куски в час безумий.

Сегодня и взрослым было небезопасно. Всегда бывали серьезно изувечены и даже убиты многие женщины. Всегда много мужчин оказывалось жертвами толпы пускающих в ход ногти и зубы женщин, вырывающих мужские корни и бегающих потом по улицам, размахивая трофеями в воздухе или зажав их в зубах, неся на алтарь Великой Белой Матери в Храм Темной Земли.

На следующей неделе, в шабаш Пятницы, одетые в белое Уста Матери, жрецы и жрицы, упрекнут выживших за излишнее усердие. Но ничего страшнее суровых слов распекаемых не ждало, да и те на них не всегда обрушивались. Кто может обвинить человека, воистину одержимого Богиней? Да и чего могли ожидать Уста? Разве не каждый раз при рождении Солнце-героя, он же Царь-Лось, было одно и то же? Ну, разумеется, Уста знали, что надо успокоить почитателей, дабы те вернулись к нормальной жизни. Слушай, молись и забудь. И жди следующего раза.

Да и жертвам не на что было жаловаться. Их похоронят в гробнице, над ними скажут молитвы и принесут в жертву оленей. Духи убитых напьются крови жертв и будут трижды благословенны в веках.

Окровавленное солнце скользнуло за горизонт, внезапно в шепоте сумерек надвинулась ночь. В толпе стало тише — представители великих братств выстроились вдоль Пенсильвания-авеню. Началась страстная перепалка между вождем братства Северного Оленя и вождем Лосей. Каждый требовал, чтобы парад открыло его братство. Разве не были оба они пантоносцами? Разве не панты носил в этом году Солнце-герой?

Джон Ячменное Зерно, одетый по ритуалу с головы до ног в зеленое, багроволицый, попытался, шатаясь, решить их спор. Как всегда, он к ночи уже был слишком хорош, чтобы ясно говорить или хотя бы самому понимать, что говорит. Немногие удавшиеся ему членораздельные слова лишь подлили масла в огонь. Гнев вождей разгорался тем охотней, что каждый был не на шутку пьян. Они даже схватились за рукоятки ножей, хотя и отлично знали, что не посмеют их обнажить в этот час.

Чтобы уладить дело, покинул свои посты отряд Почетной Стражи Белого Дома. Высокие девушки в конических шлемах, сиявших в свете факелов, отошли от портика. До пояса спадали их волосы, и сияли белые одежды. У каждой был в одной руке лук, в другой — стрела. Они, в отличие от прочих девственниц Вашингтона, обнажали только одну грудь — левую. Другую — то есть отсутствие другой — скрывало платье. По традиции лучницы Белого Дома с радостью жертвовали одной грудью, чтобы ничто не мешало владению луком. Это увечье не мешало найти мужа после окончания службы. Сегодня, после того как Солнце-герой заронит в них божественное семя, они могут выбирать себе мужей. И человек, чья жена была одногрудой лучницей Почетной Стражи, будет гордиться всю жизнь.

Твердым голосом начальница лучниц спросила о причине беспорядка. Выслушав обе стороны, она с неудовольствием сказала:

— Впервые так плохо все организовано. Похоже, нужен новый Джон Ячменное Зерно.

И тут же рукой, державшей стрелу, показала на вождя братства Лося:

— Ты поведешь парад. И тебе с твоими братьями будет оказана честь вынести Солнце-героя.

Вождь Северных Оленей был либо храбр, либо глуп. Он стал протестовать:

— Мы вчера пили с Джоном Ячменное Зерно, и он мне сказал, что честь будет оказана Северному Оленю! Я требую ответа, почему нам предпочли Лосей!

Окинув дерзкого холодным взглядом, начальница отряда наложила стрелу на тетиву. Но слишком хорошо ее обучали политике, чтобы так просто пристрелить одного из вождей могущественного братства Северного Оленя.

— Должно быть, Ячменным Зерном владел не тот дух, которым наделяет его Богиня, — сказала она. — Эскорт Лосей для Солнце-героя уже давно планировался. Разве Солнце-герой — не Лось? Разве не зовут его Стэггом — «Лосем» на священном языке предков? Ты знаешь ли, что стэгом зовем мы самца Лося, и всего лишь быком — самца Северного Оленя!

— Это правда, — ответил глава Северных Оленей, все еще бледный с той самой минуты, как стрела легла на тетиву. — Не надо было мне слушать Джона Ячменное Зерно. Но вообще-то была очередь Северного Оленя. В прошлом году — Львы, в позапрошлом — Агнцы. Была наша очередь.

— И так бы оно и было — если бы не это.

Она показала на что-то за его спиной на Пенсильвания-авеню. Он обернулся.

Улица через шесть кварталов от Белого Дома неожиданно обрывалась башней бейсбольного стадиона. Но даже над этой башней возвышался сияющий стальной шпиль корабля, не виданного здесь уже семьсот шестьдесят лет. Лишь месяц назад, в конце ноября, в громе и пламени появился он в небе и приземлился в центре бейсбольного парка.

— Ты права, — ответил вождь Северных Оленей. — Никогда доселе не спускался к нам Солнце-герой с небес, посланный Самой Великой Белой Матерью. И это она выбрала, какому братству отдать честь называться его братьями, когда дала ему имя Стэгг.

Он отошел, чтобы встать во главе своих людей — и как раз вовремя.

От Капитолия, который был теперь всего в шести кварталах от Белого Дома, донесся крик. От крика затихла толпа как парализованная и побледнели лица мужчин. У женщин расширились глаза от желания, ожидания, возбуждения. Несколько их упали на землю в стонах и корчах. Донесся еще один крик, и теперь было видно, что ужасный вопль рвется из глоток толпы молодых девчонок, сбегающих по ступеням Конгресса.

Это были жрицы — недавние выпускницы богословского колледжа Вассар. Из-под высоких конических шляп с узкими полями до бедер свисали распущенные волосы, груди были обнажены, как у всех девственниц, но этим надо было служить на пять лет больше, чтобы заработать право на лифчик матроны. Не для них сегодня семя Солнце-героя — им выпало лишь открыть церемонию. Они были одеты в белые юбки колоколом, растопыренные множеством нижних юбок, у некоторых юбки были подпоясаны живыми и шипящими гремучими змеями. У других смертоносные твари свешивались с плеч. У каждой в руках был десятифутовый бич из змеиной кожи.

Застучали барабаны, их звук перекрыли горны, загремели цимбалы, взвизгнули свирели.

Вопя и выкатив глаза, неслись молодые жрицы по Пенсильвания-авеню, расчищая путь бичами. Вскоре их вынесло к воротам в ограде двора Белого Дома. Началась невзаправдашняя схватка между ними и Почетной Стражей, которая изображала сопротивление вторжению. Зрелище не столь безобидное, поскольку и у лучниц, и у жриц была заслуженная репутация злобных сучек. И те и другие вырывали волосы, царапались, откручивали груди, но слишком горячих охладили по голым спинам бичи старших жриц. С воем девчонки разбежались и быстро вернулись к своей роли.

Вытащив из-за поясов золотые серпы, они потрясали ими в воздухе угрожающими, но в то же время явно ритуальными движениями. Неожиданно — будто подчеркивая драматический эффект своего появления, как оно, впрочем, и было, — в главных дверях Белого Дома появился Джон Ячменное Зерно, держа в одной руке полупустую бутылку виски. Куда девалась вторая половина содержимого — сомнений не было. Джон шатался, ловя шнурок у себя на шее, пока наконец не сумел поймать висящий на его конце свисток. Он поднес его ко рту и пронзительно свистнул.

Немедленно ему ответил вой с улицы, оттуда, где стояли Лоси.

Часть их бросилась мимо Стражи к портику. Эти люди были одеты в шапочки из лосиной кожи с искусственными рогами по обеим сторонам, кожаные же пелерины, а сзади на поясах болтались хвосты. Спереди к штанам были прицеплены воздушные шары фаллической формы. Они не шли и не бежали, а танцевали на цыпочках, как балерины, имитируя лосиный аллюр. Они сделали вид, что нападают на жриц, те с визгом, изображая испуг, столпились в сторонке, освобождая Лосям проход к Белому Дому.

Здесь, в просторном вестибюле, Джон Ячменное Зерно свистнул еще раз и выстроил их согласно рангу в братстве. Затем он поспешно направился вверх по широкой винтовой лестнице, ведущей на второй этаж.

Потеряв равновесие, он свалился спиной вперед в объятия вождя Лосей.

Вождь перехватил Ячменное Зерно и отшвырнул его в сторону. В обычных обстоятельствах он не решился бы так обращаться со Спикером Дома, но знание, что тот в немилости, придало ему духа. Ячменное Зерно свалился на край лестницы, перевалился через перила и упал головой на мраморный пол вестибюля. Там он и остался, странно изогнув шею. К нему подскочила молодая жрица, пощупала пульс, заглянула в гаснущие глаза и взмахнула золотым серпом.

И тут же по ее голым плечам и груди щелкнул бич, оставив набухшую кровью полосу.

— Ты что это вздумала? — крикнула жрица постарше.

Юная жрица низко склонилась, отвернув голову, но поднять руки, чтобы защититься от кнута, не посмела.

— Я реализую свое право, — всхлипнула она. — Великий Лорд Ячменное Зерно мертв. Я — воплощение Великой Белой Матери, и я хотела сжать его стебель.

— И я бы не остановила тебя, — ответила старшая. — И твое право было бы оскопить его — если бы не одно: он погиб случайно, а не в Ритуале Посева. И ты это знаешь.

— Да простит меня Колумбия, — хныкнула юная жрица. — Я не могла остановиться. Это все сегодняшняя ночь… Сын вновь достиг мужества, коронация Двурогого Царя, дефлорация маскоток…

Суровое лицо старшей жрицы потеплело в улыбке:

— Уверена, Колумбия тебя простит. В такую ночь сам воздух лишает нас разума. Это божественное присутствие Великой Белой Матери в ипостаси Виргинии, Солнце-героя и Великого Лося. Я это тоже чувствую…

В этот миг со второго этажа раздалось мычание, и обе подняли глаза. Толпа Лосей валила по ступеням вниз, неся на руках Солнце-героя.

Это был голый человек, сложенный во всех отношениях великолепно. Скрыть свой высокий рост он не мог, даже сидя на плечах двоих Лосей. Лицо с выдающимися надбровными дугами, длинным горбатым носом и массивным подбородком могло бы принадлежать богоподобному чемпиону в тяжелом весе. Но сейчас в лице его не было ничего, что относилось бы к терминам «красота» или «уродство». Единственное слово, применимое к такому лицу, — «одержимость». Только это слово мог бы сказать кто угодно из Вашингтона или всей Дисии. Волосы цвета красного золота спадали на плечи, а из их волнистой массы прямо над линией лба выступала пара ветвистых рогов.

Не искусственных, какими украсило себя братство Лося. Живых органов.

Они выдавались на двенадцать дюймов над головой, и размах их был шестнадцать дюймов от острия до острия. Покрыты они были бледной блестящей кожей, пронизанной голубыми сосудами. В основании каждого рога на каждый удар сердца Солнце-героя отзывалась пульсацией большая артерия. Было видно, что рога имплантированы недавно — на основаниях засохла свежая кровь.

Лицо человека с рогами в толпе горожан выделялось бы резко. У Лосей, у жриц лица были у каждого свои, но принадлежали людям этой эры, и их можно было бы назвать оленеподобными. Треугольные контуры с большими темными глазами и длинными ресницами, высокими скулами, небольшими пухлыми ртами и заостренными подбородками — лица, отлитые в форме своего времени. Но внимательный зритель сразу заметил бы, что человек на плечах оленеподобных — этот человек без всяких следов интеллекта на лице — принадлежит прошлой эре. Изучающий портреты человечества мог бы сказать по его лицу: «Он из древнего мира», или «Этот человек родился в эпоху Возрождения», или «Этот человек жил, когда индустриальный век только набирал скорость». А мог бы сказать: «Этот человек жил на Земле, когда на ней кишели люди как муравьи и в нем есть что-то от муравья. Но есть и разница. Он выглядит как оригинал той эпохи — человек, который смог быть личностью среди муравьев».

Сейчас толпа несла его вниз по широкой лестнице и прочь от огромного портика Белого Дома.

Он появился на улице, и в неслыханном крике зашлась толпа. Барабаны сходили с ума, горны трубили, как труба архангела, бешено визжали свирели. Жрицы замахивались серпами на одетых лосями мужчин, но не резали, разве что случайно. Лоси из толпы толкали жриц, и те падали на спину, задирая в воздух ноги, визжа и извиваясь.

Двурогого пронесли с тротуара через железные ворота на середину Пенсильвания-авеню. Там его посадили на кровавоглазого черного лося-самца. Лось попытался взбрыкнуть и встать на дыбы, но его держали за рога и за шерсть на боках, не давая ему рвануться с места. Человек на спине зверя ухватился за рога, чтобы не упасть. Спина его выгнулась луком, а огромные мускулы рук выступили узлами, когда он принудил зверя поднять голову на чудовищной шее. Лось замычал, сверкнув в свете факелов белками глаз. И когда казалось, что его шея вот-вот сломается в могучих руках человека, он сдался, перестал сопротивляться и стоял, дрожа. Изо рта потекла слюна, а в глазах, по-прежнему диких, появился страх. Хозяином стал всадник.

Люди-Лоси выстроились по двенадцать с каждой стороны от лося и его наездника. За ними встал оркестр, тоже из братства Лося. Сзади шли Северные Олени со своими музыкантами. Дальше — Львы с черепами пантер вместо шлемов и плащами из пантерьих шкур, длинные хвосты волочились по бетону. Они держали веревки, привязанные к плывшему в двенадцати футах над ними воздушному шару в форме длинной колбасы с тупым круглым носом. Под ним висели две гондолы, и в каждой беременная женщина, и они бросали в толпу цветы и рис. Далее шло братство Петуха, несущее свой тотем — длинный шест с огромной резной петушьей головой на конце, с высоким красным гребнем и длинным прямым клювом.

За ними шли вожди других братств нации: Слоны, Мулы, Кролики, Форели, Козероги и многие, многие другие. Еще дальше шли представительницы великих сестричеств: Дикие Утки, Пчелиные Царицы, Дикие Кошки, Львицы, Гиены.

Солнце-герой не знал, что у него за спиной. Он смотрел вдоль улицы. По обеим сторонам стояли толпы, явно не случайно собравшиеся, а построенные по определенным рангам. Ближайшие к улице группы составили девушки от четырнадцати до восемнадцати лет, одетые в блузы с высоким воротом и открывающим груди вырезом. Снизу на них были белые юбки колоколом, раздутые нижними юбками, а ноги с накрашенными красными ногтями обуты в белые сандалии. Распущенные длинные волосы спадали до талии. У каждой в правой руке был букет красных роз. С расширенными от возбуждения глазами они кричали и кричали: «Солнце-герой! Двурогий Царь! Могучий Лось! Великий Сын и Любовник!»

За ними стояли матроны — их матери, судя по советам, которые они выкрикивали. Они тоже были одеты в блузы с длинными рукавами и высоким воротом, но с закрытой грудью. У них юбки не стояли колоколом из-за отсутствия нижних юбок, а спадали до земли всюду, кроме переда, где были подложены пузыри, имитирующие беременность. Волосы были завязаны в узлы по числу рожденных женщиной детей, и в каждый был воткнут стебель красной розы.

За матронами стояли отцы в одеждах своих братств и держащие тотем братства в одной руке. В другой руке каждый держал бутыль и время от времени к ней прикладывался, частенько передавая ее своей жене.

Все орали и визжали, стремясь вперед, как будто желая запрудить улицу. Но это не было предусмотрено, поскольку нужно было оставить проход для процессии. Перед лосем и его всадником бежала Почетная Стража и выпускницы Вассара.

Стража тыкала стрелами каждого, кто переступал белую черту, отделявшую тротуар от мостовой, а жрицы работали кнутами. Девственницы в первом ряду не плакали и не вскрикивали, а вопили, как будто им нравился вид их собственной крови.

Настала тишина. Барабаны, горны и свирели на мгновение затихли.

Из Белого Дома появились Девы, неся на плечах кресло, в котором поникло тело Джона Ячменное Зерно. Девы были одеты в форму своего сестричества: длинные зеленые одежды, долженствующие выглядеть подобно кукурузным листьям, и высокие золотые короны в виде початков. Они принадлежали к сестричеству Кукурузы и несли единственного своего брата. Он был мертв, но толпа, очевидно, этого не поняла, поскольку смеялась при виде тела. Он не впервые появлялся на публике в таком виде, и лишь Девы Кукурузы знали разницу. Они заняли положенное им место за Стражей и сразу впереди Солнце-героя.

Снова ударили барабаны, взвыли горны, завизжали свирели, заорали мужчины, завопили женщины.

Лось подался вперед вместе со всадником.

Всадника приходилось удерживать, чтобы он не кинулся к девчонкам, стоявшим вдоль улицы. Они выкрикивали предложения, от которых покраснел бы матрос, и он им кричал то же самое. Пустое в момент выхода лицо приобрело дьявольское выражение. Он рвался спешиться. Когда Лоси не дали ему это сделать, он стал бить их кулаками. Пострадавшие отшатывались с переломанными и окровавленными носами, падая под ноги тем, кто шел сзади, не замедляя шага. На их место подбегали другие, и многие руки схватили Солнце-героя.

— Подожди, Великий Лось! — кричали они. — Подожди, пока доберемся до купола! Там мы тебя отпустим, и ты сделаешь, что хочешь! Там Великая Жрица Виргиния ждет тебя в ипостаси Великой Белой Матери в образе девы! И самые красивые маскотки Вашингтона, нежные девы, исполненные божественного присутствия Колумбии и Америки, дочери ее! Ждут счастья наполниться божественным семенем Сына!

Но человек с рогами, казалось, не слышал или не понимал, что частично можно было объяснить языком, на котором он говорил, — хотя и американским, но не таким, как у них. Вторая часть объяснения заключалась в том, что он был одержим. Он был глух ко всему, кроме рева крови в собственных жилах.

Участники процессии старались подойти к месту назначения медленно, но не могли удержаться и не увеличить скорость. Может быть, свою роль сыграли слышимые отовсюду от молодых девушек оскорбления и угрозы разорвать их на части, если они не поторопятся. Бичи и стрелы пускали все больше крови. И все же девушки напирали, и одна вдруг фантастически высоко подпрыгнула и сбила с ног жрицу. Сама она тут же вскочила и прыгнула на плечи Лосю из процессии, но не удержала равновесие и упала головой вниз внутрь группы. Обошлись там с ней неласково: содрали одежду, пощипали и прижали как следует, пока не пошла кровь. Кто-то попытался предвосхитить Солнце-героя, но этому кощунству помешали другие. Ему дали по голове, а девчонку выкинули обратно в толпу.

— Подожди своей очереди, лапонька! — крикнули ей со смехом, а один завопил:

— Если Великого Лося будет мало, есть лоси и поменьше, детка!

Инцидент был исчерпан, и процессия остановилась у ступеней Капитолия. Наступило минутное замешательство, пока Стража и жрицы расталкивали девчонок. Лоси стащили Солнце-героя со спины животного и потащили к ступеням:

— Еще минута, Великий Лось! Подожди до верхних ступеней! Там мы отпустим тебя!

В полубреду Солнце-герой посмотрел на них, но позволил им висеть на себе. Он посмотрел вверх на статую Великой Белой Матери у входа в здание. Резного мрамора фигура высотой пятьдесят футов, с огромными грудями. Она кормила младенца-Сына. Под ногой у нее издыхал бородатый дракон.

— Виргиния! Виргиния! — взорвалась криком толпа.

Великая жрица Вашингтона вышла из теней колонн, окружавших Капитолий.

Сполохи факелов играли на голых плечах и груди жрицы и гасли в длинном платье. Медового цвета волосы, спадающие до пят, казались темными в свете огней. Темным стал и рот, в свете дня красный, как рана. Темными стали глаза, в свете дня голубые и глубокие.

Солнце-герой заревел, как лось, учуявший лосиху в период гона.

— Виргиния! — крикнул он. — Хватит ждать! Ничто меня теперь не остановит!

Открылся темный рот, и белой полосой сверкнули в свете факелов зубы. К рогатому протянулась тонкая белая рука. Он вырвался из держащих рук и взметнулся вверх по ступеням. Лишь краем сознания воспринимал он крещендо барабанов, горнов и свирелей и визжащий крик изнемогающей от похоти толпы молодых девушек. И это, и то, что его телохранители бешено сражаются за его жизнь, чтобы он не был затоптан или разорван на части длинными острыми ногтями девственниц. Не видел он, что случалось там, где смешивались с упавшими телами мужчин отброшенные блузы и юбки девушек.

Только одно заставило его на секунду остановиться. Неожиданно он увидел девушку в железной клетке, поставленной рядом со статуей Великой Матери. Это тоже была молодая женщина, но одетая не так, как другие. Она была в шапочке с длинным козырьком, похожей на бейсболку, свободной рубашке с какой-то неразличимой надписью, в штанах до колен, грубых чулках и туфлях на толстой подошве.

Над клеткой висел большой плакат с надписью по-дисийски:

МАЕССТ ГАКАЭТИ РЕА КЕСИЛАЕ.

Перевод:

МАСКОТКА, ЗАХВАЧЕННАЯ В НАБЕГЕ НА КЕЙСИЛЕНД.

Девушка бросила на него полный ужаса взгляд, закрыла глаза рукой и повернулась к нему спиной.

Он опомнился и устремился к великой жрице. Она встречала его, протянув вперед руки, будто благословляя. Но спина ее выгнулась, и разверстые бедра говорили, что долгое ожидание кончилось. Она не воспротивится.

Он издал рычание, идущее из самой глубины тела, схватился за ее платье и дернул.

За его спиной тысячи голосов слились в истошный визг, и он, облепленный плотью, исчез из виду отцов и матерей, стоявших у подножия лестницы.

 

I

Звездолет все кружил и кружил вокруг Земли.

На границе атмосферы и космоса он скользил и скользил от Северного полюса к Южному.

И наконец капитан Питер Стэгг отвернулся от экрана:

— Земля здорово поменялась за те восемьсот лет, что нас тут не было. Кто что думает насчет того, что мы видим?

Доктор Калторп поскреб длинную белую бороду и повернул рычажок под обзорным экраном. Поля, реки и леса расступились, приближаясь, и открыли город, расположенный по двум берегам реки — Потомака, по всей видимости. Город был приблизительно квадратной формы, и увеличитель показывал его не хуже, чем с расстояния пятисот футов.

— Что я по этому поводу думаю? — переспросил Калторп. — Ваши догадки ничем не хуже моих. Я, как старейший антрополог планеты, должен был бы провести анализ представленных данных — и даже объяснить, откуда взялось то, что мы видим. Но я не в состоянии этого сделать. Я даже не могу с уверенностью сказать, что это Вашингтон. Если это он, то его перестроили без видимого плана. Я этого не знаю, и вы тоже не знаете. Так почему бы нам не сесть и не посмотреть?

— У нас нет особого выбора, — ответил Питер Стэгг. — Горючего почти не осталось.

Вдруг он с силой двинул кулаком по ладони:

— Ладно, мы сели, а дальше что? Я на всей Земле не заметил ни одного здания, хоть чуть похожего на корпус реактора. И ничего похожего на знакомые нам машины. Где вся техника? Она на уровне телеги с лошадью — только лошадей у них нет. Лошади, похоже, вымерли, но они нашли замену. Что-то вроде безрогих оленей.

— Если быть точным, то у оленей не рога, а панты, — поправил Калторп. — Я бы сказал, что современные американцы разводят оленей или лосей, или тех и других, не только вместо лошадей, но и как крупный рогатый скот. Если вы заметили, то эти олени сильно различаются. Большие — тягловые, вьючные и мясные животные, а каких-то вывели явно вместо скаковых лошадей. Миллионы голов.

Он помедлил, потом продолжил:

— Вы знаете, я обеспокоен. Даже видимое отсутствие радиоактивного топлива не так меня беспокоит, как…

— Как что?

— Как то, как нас там примут. Большая часть Земли стала пустыней, и ее лицо изрезано эрозией — бритвой Господа Бога. Посмотрите на то место, где были добрые старые Соединенные Штаты Америки. На побережье Тихого океана — цепь вулканов, рыгающих огнем и пылью. Да и вообще все Тихоокеанское побережье — обе Америки, Азия, Австралия, острова — очаги вулканической деятельности. Выделяющаяся двуокись углерода и пыль радикально изменили земной климат. Тают шапки Арктики и Антарктики. Океан поднялся на шесть футов и поднимается дальше. В Пенсильвании растут пальмы. Когда-то окультуренные пустыни юго-запада Америки как будто солнцем сожжены. Средний Запад — пыльная котловина…

— Какое это имеет отношение к тому, как нас примут? — перебил Питер Стэгг.

— Самое прямое. Среднее Атлантическое побережье, кажется, на пути возрождения. И потому я рекомендовал бы приземлиться там. Однако там технология и социальные институты, судя по всему, сельскохозяйственного государства. Вы сами видели, как они там трудятся, подобно пчелам в улье. Сажают деревья, копают оросительные каналы, строят дамбы и дороги. Почти все работы, о смысле которых мы могли догадаться, направлены на рекультивацию почвы. А церемонии, которые мы отсюда видели, — несомненно, обряды плодородия. Отсутствие развитой техники может иметь двоякий смысл. Первый: вся известная нам наука забыта. Второй: есть предубеждение против науки и ее адептов — поскольку наука, справедливо или нет, обвиняется в холокосте, спалившем Землю.

— И что?

— Значит, эти люди могли забыть, что Земля посылала звездолет на исследование межзвездного пространства и поиск неосвоенных планет. Они нас могут посчитать за дьяволов или чудовищ — тем более что мы представляем науку, которую их, быть может, учили ненавидеть как дух зла. Как вы понимаете, я строю гипотезы не на чистом воображении. По изображениям и статуям на храмах и карнавальным маскам можно с уверенностью судить о ненависти к прошлому. Если мы к ним придем из прошлого, они нас могут отвергнуть. И притом сурово.

Стэгг заходил взад и вперед по рубке:

— Восемьсот лет как оставили мы Землю. А был ли смысл? Наше поколение, друзья и враги, жены и возлюбленные, дети, внуки и правнуки легли в землю и стали травой. А трава стала пылью. И пыль десяти миллиардов наших современников носит вокруг Земли ветер. И Бог один лишь знает, скольких еще миллиардов. У меня была девушка, с которой мы не поженились, потому что я предпочел эту великую авантюру…

— Зато ты жив, — перебил Калторп. — И тебе восемьсот тридцать два года по земному счету.

— И всего тридцать два биологических года. Как объяснить этим простым людям, что мы спали, как замороженная рыба, пока корабль летел к звездам? Они что-нибудь знают об анабиозе? Вряд ли. Так как же им понять, что мы выходили из анабиоза только для исследования новых планет земного типа? Что мы их открыли десять и одна вполне пригодна для колонизации?

— Пока ты произносишь речи, мы могли бы уже дважды облететь вокруг Земли, — сказал Калторп. — Вылез бы ты из своей мыльницы и посадил нас на Землю, и посмотрим, наконец, что нас там ждет. А ты, быть может, найдешь женщину, которая заменит тебе оставленную.

— Женщины! — завопил Стэгг, выходя из апатии.

— Что? — спросил Калторп, удивленный неожиданным напором в голосе капитана.

— Бабы! Мы восемь сотен лет не видели ни одной самой завалящей, захудалой и занюханной бабы! За это время я съел тысячу девяносто пять успокоительных пилюль — это призового быка может сделать волом! Но их действие кончилось! И сколько бы пилюль я ни сожрал, теперь подавай мне бабу! Я бы сейчас трахнул собственную слепую и беззубую прабабушку! Понимаю Уолта Уитмена, который хвастался, что извергает будущую республику. Во мне сейчас десять республик!

— Рад видеть, что ты бросил лирически ностальгировать и стал самим собой, — заметил Калторп. — Но подожди рыть землю копытом. Тебе скоро придется иметь дело с целой толпой женщин. Как я понял из наблюдений, сейчас они на Земле главенствуют, а ты себя знаешь — с главенством женщины ты не сможешь примириться.

Стэгг стукнул себя в грудь, как горилла:

— Не завидую бабе, которая против меня попрет!

Тут он рассмеялся и сказал:

— Честно говоря, я побаиваюсь. Я так давно не общался с женщиной, что мог и забыть, как с ними поступать.

— Ты просто помни, что женщины не меняются. Что в древнем каменном веке, что в атомном веке — «знатная леди и Джуди О’Грэди во всем остальном равны».

Стэгг снова заржал и хлопнул Калторпа по тощей спине. Потом отдал приказ готовиться к посадке. Во время спуска он спросил:

— Так как ты думаешь, есть у нас шанс на достойный прием?

Калторп пожал плечами:

— Может быть, нас повесят. Может быть, сделают королями.

Через две недели после своего триумфального въезда в Вашингтон Стэгг был коронован.

 

II

— Питер, ты король с головы до пят, — сказал Калторп. — Да здравствует Петр Шестой!

Несмотря на прозвучавшую в голосе иронию, он имел в виду то, что сказал.

Стэгг был ростом в шесть футов шесть дюймов и вес имел двести тридцать пять фунтов, обхват груди сорок восемь дюймов, тридцать два дюйма в талии и тридцать шесть дюймов в бедрах. На голове длинные и волнистые волосы золотистого цвета. Лицо его было красиво, как красива голова орла.

И сейчас он больше всего напоминал орла в клетке — он ходил по комнате взад-вперед, сложив за спиной руки, как орел крылья, склонив набок голову и глядя сосредоточенным взглядом жестких голубых глаз. Время от времени он глядел, прищурившись, на Калторпа.

Антрополог свернулся в большом кресле с золотыми накладками, прикладываясь время от времени к длинному разукрашенному камнями сигарному чубуку. Он, как и Стэгг, навеки лишился волос на лице. На следующий после приземления день их отвели в баню и сделали массаж. Слуги их побрили: просто наложили на лицо какой-то крем и потом стерли его полотенцем. Они оба решили, что этот способ бритья будет легок и приятен, но потом узнали, что у них пропала возможность отрастить бакенбарды, если бы им того захотелось.

Калторп холил свою бороду, но не возражал, чтобы его побрили, поскольку туземцы ясно дали понять, что борода есть мерзость и вонь в ноздрях Великой Белой Матери. Теперь же ему было жаль. Он не только лишился своего патриаршего обличил, но и выставил на обозрение всего мира безвольный подбородок.

Стэгг вдруг остановился перед зеркалом, покрывающим целую стену огромной комнаты, пристально всматриваясь в свой новый облик и в корону на голове. Она была золотая, с четырнадцатью остриями, каждое увенчано крупным бриллиантом. Он посмотрел на пышный воротник вокруг шеи, на обнаженную грудь, на которой было нарисовано пылающее солнце. С неудовольствием он осмотрел широкий пояс ягуаровой шкуры, алый килт, огромный фаллический символ, пришитый к нему спереди, блестящие ботинки до колен из белой кожи. Он увидел Царя Дисийского во всем величии его и заворчал. Сорвав с себя корону, он запустил ее через всю комнату. Ударившись о дальнюю стену, она подкатилась почти к его ногам.

— Итак, я коронован правителем Дисии! — выкрикнул он. — Царем Дочерей Колумбии. Как это на их дегенеративном американском — Кен-а дот ах К’лумпаха. Только что же это за царствование? У меня нет никакой власти или привилегий, положенных царю Я уже две недели правлю этой землей, где верховодят бабы, и в мою честь устроили кучу празднеств. Мне поют хвалу — в буквальном смысле, — куда бы я ни пошел с этой моей одногрудой Почетной Стражей. Меня посвятили в тотемное братство Лося, и позволь мне повторить — это самые странные обряды, о которых мне доводилось хотя бы слышать. Меня выбрали Великим Лосем Года…

— Естественно, что с именем Стэгг ты попал к Лосям, — перебил Калторп. — Еще хорошо, что они не узнали твоего второго имени — Лео. Им бы пришлось ломать голову, куда тебя отнести — к Лосям или к Львам. Вот только…

Стэгг продолжал злиться:

— Мне сказали, что я — Отец Моей Страны. Если так, почему они мне не дадут шанса стать отцом взаправду? Ни одной женщине не разрешается остаться со мной наедине! Когда я стал возражать, эта милая сучка, Главная Жрица, мне говорит, что я не должен допускать дискриминацию в пользу одной женщины. Я есмь отец, любовник и сын каждой жены дисийской!

Калторп все мрачнел и мрачнел. Поднявшись из кресла, он подошел к большому створчатому окну Белого Дома. Туземцы считали, что королевские апартаменты названы так в честь Великой Белой Матери. У Калторпа были более точные сведения, но хватало ума не спорить. Он жестом подозвал Стэгга и предложил ему выглянуть наружу.

Стэгг так и сделал, но громко фыркнул и состроил гримасу.

Калторп показывал через окно на улицу. Там несколько человек грузили большую бочку в фургон через задний борт.

— Их в древности называли золотарями, — сказал Калторп. — Приезжают каждый день и собирают удобрения для полей. В этом мире каждый чих — для величия нации и утучнения почвы.

— И ты думаешь, что мы к этому привыкнем, — ответил Стэгг. — Но запах с каждым днем все сильнее.

— Что ж, этот запах для Вашингтона не нов. Хотя в старые времена было меньше человечьего и больше коровьего.

Стэгг усмехнулся:

— Можно ли было подумать, что Америка, страна домов с двумя ванными, вернется к строениям, источающим подобный аромат? Только строения без дверей. И притом не потому, что они не знают водопровода. Вода у нас в квартирах есть.

— Все, что исходит из земли, должно вернуться в землю. Они не грешат против Природы, спуская в океан по трубам миллионы тонн фосфатов и других химикалий, когда они так нужны земле. Они не похожи на нас — слепых и глупых идиотов, убивавших землю во имя санитарии.

— Ты меня для этой лекции и позвал к окну?

— Именно для нее. Я хотел объяснить корни этой культуры. Или хотя бы попытаться. У меня есть фора, поскольку я большую часть времени посвятил изучению языка.

Язык у них английский. Только он гораздо дальше от нашей ветви, чем она была от англосаксонского. Он выродился в лингвистическом смысле, но быстрее, чем ожидалось. Может быть, из-за изоляции малых групп после Опустошения. И еще потому, что народные массы неграмотны. Грамотность — почти исключительная привилегия служителей культа и дирадахов.

— Дирадахов?

— Аристократов. Я думаю, это слово восходит к «диир-рай-дер» — олений всадник. Ездить на оленях — привилегия избранных. Аналог испанского «кабальеро» или французского «шевалье». И то и другое означает «конник». Я тебе хотел показать еще несколько вещей, но давай опять посмотрим на эту фреску.

Они подошли к дальнему концу длинной комнаты и посмотрели на огромную яркую фреску.

— На этой картине, — стал объяснять Калторп, — изображен величайший из мифов Дисии. Как видишь, — он показал на фигуру Великой Белой Матери, наклонившейся, как башня, над миниатюрными горами и долинами и еще более миниатюрными людьми, — она весьма разгневана и помогает Солнцу, ее сыну, сжечь создания земные. Она сворачивает голубой плащ, обернутый ею когда-то вокруг Земли для защиты от ярости сына.

Человек, в слепоте, жадности и надменности своей, осквернил данную Богиней землю. Его города-термитники изливали грязь свою в реки и моря, превратив их в сточные канавы. Он отравил воздух смертоносным дымом. Я полагаю, что это не только промышленный дым, но и атомные грибы, хотя дисийцы, конечно, об атомных бомбах не знают.

И тогда Колумбия, не в силах более терпеть отравляющего землю и отвернувшегося от ее почитания человека, сорвала свой плащ, оберегавший Землю, и позволила Солнцу направить стрелы свои на всякую тварь живущую.

Стэгг ответил:

— Я вижу, как падают люди и животные по всей Земле. На улицах, в полях, на морях и в воздухе. Испепеляется трава, и сохнут деревья. Лишь укрытые от стрел Солнца выживают.

— Не совсем точно, — возразил Калторп. — Они не сожжены солнцем, но им нечего есть. Звери выходят ночью и едят падаль и друг друга. Человек, истребив консервы, ест животных. А потом человек ест человека.

К счастью, лучи смерти бушевали недолго — меньше недели. Потом Богиня сжалилась и вернула на место свой плащ.

— Но что же это было такое — Опустошение?

— Могу лишь предполагать. Помнишь ли ты, как перед самым нашим отлетом с Земли правительство поручило одной исследовательской фирме создать систему для передачи энергии по всей планете? Внутрь земли должен был быть погружен на достаточную глубину щуп, отбирающий тепло у ядра. Тепло преобразовывалось в электроэнергию, а та должна была передаваться по всей Земле через ионосферу.

Предполагалось, что любая электрическая система на планете сможет оттуда черпать. Например, Манхэттен мог бы брать из ионосферы всю энергию, необходимую для освещения, отопления, всех приемников и телевизоров и всего электрического транспорта.

Думаю, что идея была реализована где-то через двадцать пять лет после нашего отлета. И думаю, что оправдались опасения некоторых ученых, например Кардона, что такая передача частично разрушит озоновый слой.

— О Господи! — воскликнул Стэгг. — Если сильно разрушить озоновый слой…

— То коротковолновая часть ультрафиолетового спектра, более им не поглощаемая, обрушится на все живое, на что светит солнце. Животные — в том числе и люди — умерли от солнечных ожогов. Растения, кажется, оказались устойчивей. Но даже и при этом опустошение было настолько велико, что оставило по всей Земле виденные нами пустыни.

И, как будто этого было мало, Природа — или, если хочешь, Богиня — еще раз ударила по человеку, когда он попытался подняться. Нарушение озонового равновесия длилось очень недолго. Его очень быстро восстановили естественные процессы. Но еще через двадцать пять лет, когда люди стали соединяться в небольшие группы — население должно было уменьшиться с десяти миллиардов до миллиона, — начались извержения вулканов по всей земле. Может быть, это было откликом на сверхглубокое бурение — поскольку Земля реагирует медленно, но верно.

Затонула большая часть Японии. Исчез Кракатау. Взорвались Гавайи. Сицилия раскололась пополам. Манхэттен ушел на несколько метров под воду, затем вынырнул снова. Тихий океан окружила кайма извергающихся вулканов. Средиземноморье превратилось в маленький ад. Приливные волны захлестывали сушу, останавливаемые только горами. Горы сотрясались, и убежавшие от волн нашли покой под лавинами.

Результат — человек отброшен к каменному веку, атмосфера насыщена пылью и углекислым газом, отчего в Нью-Йорке наступил климат субтропиков и стало можно наблюдать великолепные закаты, начали таять ледяные шапки.

Стэгг перебил:

— Тогда неудивительно, что нет преемственности между обществом переживших Опустошение и нашим. Но при всем при том они могли бы вновь открыть порох.

— Почему?

— Ну как почему? Потому что черный порох сделать очень просто — это же очевидно!

— Разумеется, — ответил Калторп, — так просто и так очевидно, что человечество всего лишь за полмиллиона лет научилось смешивать уголь, серу и селитру в нужных для получения взрывчатого вещества пропорциях. Вот так.

Итак, этот двойной катаклизм мы и будем считать Опустошением. Исчезли почти все книги. Был период более ста лет, когда горстка выживших цеплялась за жизнь так, что не имела времени учить молодежь. Что в итоге: глубочайшее невежество, почти полное забвение истории. Для этих людей мир был создан заново в 2100 году от Р. X., или в 1 году П. О. по их счету времени. П. О. — После Опустошения. Так гласят их мифы.

Вот тебе пример. Выращивание хлопка. Когда мы улетали с Земли, хлопок больше не выращивали, поскольку одежду из растительных волокон сменили пластики. Ты знаешь, что хлопкопрядильные фабрики открыли всего двести лет назад? Никогда не исчезали кукуруза и табак, но триста лет тому назад люди одевались в звериные шкуры или ходили голыми.

Калторп подвел Стэгга обратно к открытым створкам окна:

— Я отклонился от темы, хотя временем мы не ограничены. Посмотри, Пит. Ты видишь Вашингтон, или; как они теперь говорят, Важдин, но в нем ничего знакомого. Вашингтон был сровнен с землей дважды, и теперешний город был построен на развалинах. Его попытались сделать подобным прежней столице. Но у строителей был другой Zeitgeist. Они строили, как диктуют мифы и поверья.

Он показал на Капитолий. В некоторых отношениях он был похож на тот, что они помнили. Но вместо одного купола было два, и каждый был увенчан красной башней.

— Построен как подобие грудей Великой Белой Матери, — сказал Калторп. Он показал на памятник Вашингтону, теперь стоящий в сотне ярдов влево от Капитолия. Он был триста футов высотой — башня из бетона и стали, раскрашенная, как майский шест, красными, белыми и синими полосами, а наверху заканчивающаяся красным закруглением. — Не надо говорить, что это собой представляет. Согласно мифу, это принадлежит Отцу Своей Страны. Под ней, как считается, похоронен сам Вашингтон. Я это слышал вчера вечером в благоговейном изложении самого Джона Ячменное Зерно.

Через раскрытые створки окна Стэгг и Калторп вышли наружу на крышу портика. Портик окружал второй этаж по периметру, но Калторп зашел лишь за угол и облокотился на перила. Они были сделаны в виде широких полос, держащихся на головах миниатюрных кариатид. Калторп показал вдаль — поверх мясистых орхидей, росших во дворе Белого Дома:

— Видишь белое здание с огромной женской статуей? Это Колумбия, Великая Белая Мать, смотрит на свой народ и опекает его. Для нас она лишь персонаж языческой религии. Но для ее народа — наших потомков — она реальная жизненная сила, ведущая нацию к ее судьбе. И ведущая безжалостно. Всякий, кто встанет у нее на дороге, будет раздавлен — так или иначе.

— Я видел Храм, когда мы прибыли в Вашингтон, — ответил Стэгг. — Мы его миновали на пути к Белому Дому. Помнишь, как Сарвант сгорал от стыда, когда увидел скульптуры на стенах?

— А ты что о них думаешь?

Стэгг покраснел и буркнул:

— Я-то думал, меня ничем не смутить, но эти статуи! Мерзость, похабство и порнография! Да еще установленные в священном месте.

— Ничего подобного, — качнул головой Калторп. — Ты же был у них на двух службах. И видел, что они проходили с большим достоинством и — не боюсь этого слова — красотой. Государственной религией является культ плодородия, а эти фигуры представляют различные мифы. Они рассказывают историю с очевидной моралью — однажды человек почти разрушил землю из-за своей немыслимой гордыни. Он, со своей наукой и невежеством, нарушил равновесие Природы. И теперь, когда оно восстановлено, человек должен хранить смирение и работать с Природой рука об руку — а Природа, по их верованиям, есть живая Богиня, и дочери ее — подруги героев. Если ты заметил, изображенные на стене богини и герои своим поведением подчеркивают важность почитания Природы и плодородия.

— Да? Некоторые из них стоят в таких позах, что явно никого и ничего не собираются оплодотворять.

— Колумбия — еще и богиня эротической любви, — улыбнулся Калторп.

— У меня такое чувство, — задумчиво произнес Стэгг, — будто бы ты мне что-то хочешь сказать, а вместо того все ходишь вокруг да около. И еще у меня предчувствие, что твои слова мне не понравятся.

В этот момент до них вдруг донеслось какое-то лязганье из той комнаты, откуда они только что вышли. Они поспешили обратно.

Их встретил трубный аккорд и рокот барабанов. В комнату вступил отряд священников-музыкантов из ближнего Университета Джорджтауна. Это были жирненькие откормленные ребята, когда-то кастрировавшие себя в честь Богини — и при этом обеспечившие себе теплое и уважаемое место на всю оставшуюся жизнь. Они были одеты как женщины — в блузы с высоким воротом и длинными рукавами и в юбки до лодыжек. За ними шел человек, называемый Джон Ячменное Зерно. Имени его Стэгг не знал, а «Джон Ячменное Зерно» — это был явно титул. Какова была должность Джона Ячменное Зерно в правительстве Дисии, Стэгг тоже не знал. Жил этот человек на третьем этаже Белого Дома и имел какое-то серьезное отношение к управлению страной. Возможно, его функции были похожи на функции премьер-министра Великобритании.

Солнце-герои, как монархи упомянутой страны, были скорее представительными фигурами, олицетворением закона и обычая, нежели фактическими правителями. По крайней мере так казалось Стэггу, которому оставалось только гадать о значении всех явлений, пролетевших перед ним пестрой чередой за время его заключения.

Джон Ячменное Зерно был очень высоким и тощим мужчиной лет тридцати пяти. Свои длинные волосы он красил в зеленый цвет и носил зеленые очки. Длинный крючковатый нос и лицо были покрыты красной сеткой разбухших вен. Он был одет в высокую зеленую шляпу с тульей, на шее висело ожерелье из колосьев, а ниже не было ничего до зеленого килта, с пояса которого свисали лохмотья, сделанные из плотной ткани в форме кукурузных листьев. Сандалии были желтыми.

В правой руке он держал официальный символ своей должности — бутыль белой молнии.

— Привет тебе, человек и легенда! — обратился он к Стэггу. — Приветствие Солнце-герою! Приветствие необузданному фыркающему самцу тотема Лося! Приветствие Отцу Своей Страны и Сыну и Любовнику Великой Белой Матери!

Он сделал длинный глоток из своей бутыли и протянул ее Стэггу.

— Вот это кстати, — сказал капитан и глотнул. Через минуту, после кашля, судорожных вдохов и утирания выступивших слез, он вернул бутыль обратно.

Ячменное Зерно ликовал:

— Великолепное представление, Благородный Лось! Тебя сама Колумбия осенила, что ты смог так поразиться белой молнии. Воистину ты божественен! Даже я, бедный смертный, был поражен, впервые отведав белой молнии. И все же я должен сознаться, что, когда я юношей занял эту должность, я так же мог почувствовать присутствие Богини в бутыли и быть так же поражен, как и ты. Но даже к божественности привыкает человек, да простит Она мне такие слова. Поведал ли я тебе, как впервые Колумбия сделала жидкой молнию и посадила ее в бутыль? И что первый мужчина, которому она дала ее, был не кто иной, как сам Вашингтон? И как неблагодарно поступил он и тем навлек на себя гнев Богини?

Поведал? Ну, тогда к делу. Я — всего лишь предтеча Главной Жрицы, несущий к тебе ее слово. Великим и Малым! Завтра рождение Сына Великой Белой Матери. И ты, дитя Колумбии, будешь завтра рожден. И да будет то, что уже было.

Он глотнул еще раз, поклонился Стэггу, чуть не упал, выправился и вышел, шатаясь.

Стэгг вернул его:

— Минутку! Я хочу знать, что сталось с моим экипажем.

Ячменное Зерно заморгал:

— Я тебе говорил — им предоставили дом в кампусе Джорджтаунского Университета.

— Я хочу знать, где они сейчас — в эту минуту!

— С ними обращаются хорошо, и они могут получить все, что захотят — кроме свободы. Ее они получат послезавтра.

— Почему?

— Потому, что тогда отпустят и тебя. Конечно, ты их больше не увидишь, ибо ты будешь на Великом Пути.

— Что это такое?

— Тебе это откроется.

Ячменное Зерно повернулся, чтобы уйти, но Стэгг задержал его еще одним вопросом:

— Скажи, почему держат в клетке ту девушку? У которой написано: «Маскотка, захваченная в набеге на Кейсиленд».

— Откроется и это, Солнце-герой. Сейчас же, мне кажется, не пристало человеку твоего положения унижаться до вопросов. Все объяснит в свое время Великая Белая Мать.

Ячменное Зерно вышел, и Стэгг спросил Калторпа:

— Что это за чушь? Почему он так темнит?

— Хотел бы я знать, — поморщившись, ответил антрополог. — В конце концов у меня тоже ограниченная возможность задавать вопросы. Вот только одно…

— Только что? — с напором спросил Стэгг. У Калторпа был очень серьезный вид.

— Завтра зимнее солнцестояние. Середина зимы — когда солнце в Северном полушарии греет слабее всего и доходит до самой южной точки. По нашему календарю, это двадцать первое-двадцать второе декабря. Насколько я помню, в доисторические, да и в исторические времена это было очень важным событием. С ним связывали самые разные церемонии, например… ох ты!

Последние слова прозвучали не как восклицание внезапно вспомнившего что-то человека — скорее как вопль.

Стэгг еще больше встревожился. Он хотел уже спросить, что случилось, но его прервал новый аккорд оркестра. Музыканты и служители повернулись к дверям и пали на колени. Раздался их крик в один голос:

— Главная Жрица, живая плоть Виргинии, дочери Колумбии! Святая дева! Дева красоты! О Виргиния, отдающая дикому лосю — безумному, дикому, терзающему самцу — свою священную и нежную складку! Благословенная и обреченная Виргиния!

В зал гордо вошла высокая девушка восемнадцати лет. Она была красива, несмотря на высокую переносицу и слишком белое лицо. Но полные губы были красны как кровь. Голубые глаза смотрели неотрывно и немигающе, как у кошки. До бедер спадали волнистые волосы цвета меда. Это была Виргиния, выпускница факультета жриц-оракулов Вассарского колледжа, воплощение дочери Колумбии.

— Привет, смертные, — произнесла она высоким чистым голосом. Потом перевела взгляд на Стэгга и сказала:

— Привет, бессмертный.

— Привет, Виргиния, — ответил он. Кровь быстрее заструилась по телу, отдаваясь болью в груди и в паху. Каждый раз при виде ее его охватывало почти неодолимое желание. Он знал, что, если его оставят с ней наедине, он ею овладеет, невзирая на последствия.

Виргиния ничем не показывала, — что знает о том, как на него действует. Она глядела на него взглядом не знающей сомнений львицы.

Как и все маскотки, Виргиния была одета в платье до щиколоток и с высоким воротом, но ее платье было покрыто крупным жемчугом. Треугольный вырез обнажал большую, но упругую грудь. Каждый сосок был окружен двумя кругами синей и белой краски.

— Завтра, бессмертный, ты станешь и Сыном, и Любовником Матери. Тебе необходимо к этому приготовиться.

— Что же я должен для этого сделать? — спросил Стэгг. — И зачем?

Он взглянул на нее, и боль отдалась у него во всем теле.

Она махнула рукой. Немедленно появился ожидавший за углом Джон Ячменное Зерно. Он тащил две бутыли — с белой молнией и с чем-то темным. Евнух-жрец подставил ему чашу. Наполнив ее темной жидкостью, Джон подал ее жрице.

— Лишь ты, Отец Своей Страны, имеешь право это пить, — сказала она, протягивая чашу Стэггу — Это самая лучшая «драма стикса».

Стэгг принял чашу, неуверенно на нее глядя, но не желая показаться трусом:

— Мастика? Болгарская плодовая водка? Ну ладно, поехали! Никто никогда не скажет, что Питер Стэгг не смог перепить лучших из своих потомков! Аахх!

Затрубили фанфары, ударили барабаны, завопили и забили в ладоши служители.

Лишь тогда он услышал, что кричит ему Калторп:

— Капитан, ты не понял! Не мастика, а Стикс! Она сказала: «Драма Стикса!» Понял?

Стэгг понял, но было поздно. Комната закружилась все быстрее и быстрее, огромной летучей мышью налетела тьма.

И под грохот фанфар он упал ничком головой к двери.

 

III

— Ну и похмелье! — простонал Стэгг.

— Боюсь, что очень сильное, — произнес чей-то голос, и он с трудом узнал Калторпа.

Стэгг сел на ложе и тут же завопил от боли и шока. Скатившись с кровати, он упал на колени, с трудом поднялся и подошел, шатаясь, к трем расположенным под углом друг к другу зеркалам во весь рост. Он был голым. Яички ему покрасили в синий цвет, член — в красный, ягодицы — в белый. Но он не обратил на это внимания. Он ни на что не обратил внимания, кроме двух каких-то ветвистых штук, торчащих у него из лба под углом сорок пять градусов.

— Рога? Как они туда попали? Кто их прицепил? Ну, попадись мне эти шутники. — с этими словами он попытался отодрать их с головы, но взвыл от боли и отдернул руки, не отрывая взгляда от зеркала. У основания одного рога выступила кровь.

— Не рога, — сказал Калторп — Панты. Люблю точность выражений. Не твердые, мертвые, ороговевшие, а мягкие, теплые и покрытые бархатистой кожей. Если приложишь к ним палец, ощутишь пульсацию артерий. Станут ли они впоследствии твердыми и мертвыми рогами зрелого — извини за каламбур — лося, мне неизвестно.

Капитан был сбит с толку, но искал, на кого излить гнев.

— Ну ладно, Калторп, — прорычал он, — а ты в этой игре не замешан? Потому что иначе я тебе руки и ноги оторву!

— Ты не только похож на зверя, но и начинаешь вести себя соответственно! — буркнул Калторп.

Стэгг собрался было врезать антропологу за несвоевременный юмор, но вдруг заметил, что тот бледен и руки у него трясутся. За его сдержанной иронией прятался настоящий страх.

— Ладно, — сказал Стэгг, немного успокоившись. — Что случилось?

Срывающимся голосом Калторп ему рассказал, что жрецы понесли его бесчувственное тело в спальню, но тут вбежала толпа жриц и на них набросилась. В какой-то страшный миг Калторпу казалось, что Стэгга вот-вот разорвут пополам, однако битва оказалась притворной, ритуальной, и телом, как и следовало по сценарию, овладели жрицы.

Стэгга перенесли в спальню Калторп попытался проскользнуть туда же, но был буквально выброшен вон.

— Вскоре я понял почему. В комнате не должно было быть мужчин — кроме тебя. Даже хирурги были женщинами. Скажу тебе, когда я увидел, как они туда направляются с пилами, сверлами и бинтами, я чуть с ума не сошел. Особенно когда понял, что хирурги пьяны. Да и все эти женщины были пьяны. Дикая стая! Но меня заставил уйти Джон Ячменное Зерно. Он мне объяснил, что в этот час женщины разорвут на части — буквально — любого мужчину, который им попадется. Он намекнул, что некоторые из музыкантов пошли в жрецы не добровольно, а просто не успели вовремя убраться с дороги у дам вечером накануне зимнего солнцестояния.

Ячменное Зерно меня спросил, не из братства ли я Лося. Ибо лишь братья Великого Лося могут в этот вечер чувствовать себя в относительной безопасности. Я ответил, что я не Лось, но был когда-то членом клуба Львов, хотя и просрочил членские взносы примерно за восемьсот лет. На это он сказал, что в прошлом году это бы мне помогло, когда Солнце-героем был Лев. Но сейчас я в великой опасности. И настоял на моем уходе из Белого Дома до тех пор, пока Сын — он имел в виду тебя — не будет рожден. Я счел за лучшее послушаться. На рассвете я вернулся и увидел, что здесь никого, кроме тебя, нет. Вот я и ждал, пока ты проснешься.

Он покачал головой и дружелюбно усмехнулся.

— А ты знаешь, — сказал Стэгг, — я что-то вспоминаю. Как-то смутно и вперемешку, но вспоминаю, что было после этой выпивки. Я был слаб и беспомощен, как младенец. Вокруг меня был дикий шум. Бабы орали, как будто рожают..

— А младенцем был ты, — перебил Калторп.

— Ага. А ты откуда знаешь?

— Что-то выстраивается по слегка знакомой схеме.

— Так не оставляй меня в темноте, когда сам видишь свет! — попросил Стэгг. — Как бы там ни было, но почти все время я только наполовину был в сознании. Я пытался как-то сопротивляться, когда они положили меня на стол и поставили на меня ягненка. Я понятия не имел, что они собираются с ним делать — пока они не перерезали ему горло. Меня с головы до ног измазали кровью.

Потом они его убрали, а меня проволокли через узкое треугольное отверстие. Оно, наверное, было на металлическом каркасе, но обтянуто какой-то розоватой губкой. Две жрицы взяли меня за плечи и потащили наружу. Остальные выли, как банши. От этого воя у меня даже сквозь дурман в голове похолодела кровь. Ты в жизни не слыхал ничего подобного!

— Слыхал, — возразил Калторп. — Весь Вашингтон слыхал. Все его взрослое население, столпившееся у ворот Белого Дома.

— Я в этом отверстии застрял, — продолжал Стэгг, — и они меня стали тянуть остервенело. Плечи не пролезали. Вдруг я ощутил струю воды по спине — кто-то, наверное, направил на меня шланг. Помню, я подумал, что у них тут в доме насос, потому что вода била под жутким напором.

И наконец, я проскочил через отверстие, но на пол не упал. Две жрицы подхватили меня за ноги, потом подняли в воздух и перевернули вниз головой. А потом стали шлепать, и сильно. Я так удивился, что даже заорал.

— Это от тебя и требовалось.

— Тогда меня положили на другой стол. Прочистили нос, рот и глаза. Смешно, но я даже не заметил, что у меня рот и нос были забиты какой-то слизистой гадостью. Наверное, было трудно дышать, хотя я этого и не помню. Потом… потом…

— Потом?

Стэгг покраснел:

— Потом меня поднесли к чудовищно толстой жрице, раскинувшейся на моей кровати на подушках. Я ее раньше не видел.

— Может быть, из Манхэттена, — заметил Калторп. — Мне говорил Ячменное Зерно, что там Главная Жрица неимоверно толста.

— Неимоверно — точное слово, — продолжал Стэгг. — Самая большая баба, которую мне случалось видеть. Спорить могу, если бы она встала, оказалась бы с меня ростом. А весит наверняка больше трехсот пятидесяти фунтов. У нее все тело было напудрено — небось, бочка пудры на это ушла. Огромная, круглая и белая. Как пчелиная матка в образе человека, будто у нее только и дела, что откладывать миллионы яиц.

— И что дальше? — спросил Калторп, когда молчание Стэгга затянулось.

— Они положили меня головой к ней на грудь. Самая большая грудь в мире, клянусь. Как сама круглая Земля. Она взяла меня за голову и повернула. Я пытался отбиваться, но был так слаб, что ничего не смог сделать.

И вдруг почувствовал себя младенцем. Я уже был не взрослым человеком, а новорожденным Питером Стэггом. Эффект наркотика. Или гипноз. Как бы там ни было, а я был… был…

— Голоден? — спокойно спросил Калторп.

Стэгг кивнул. Затем, явно желая переменить тему, взялся рукой за один из пантов и произнес:

— Хм. Рога вставлены солидно.

— Панты, — поправил Калторп. — Но можешь их называть, как называл. Я заметил, что дисийцы сами иногда так говорят. Но даже если они в обыденной речи не различают рога и панты, ученые у них просто удивительные. Может быть, в физике и электронике они и не очень сильны, но с плотью творят чудеса. Кстати, эти панты не просто символ или украшение. Они работают. Ставлю тысячу к одному, что они качают тебе в кровь гормоны всех видов.

— Почему ты так думаешь? — прищурился Стэгг.

— Прежде всего потому, что на это бросил несколько намеков Ячменное Зерно. Далее, потому, что ты феноменально быстро оправляешься после серьезной операции. Ведь как бы там ни было, а тебе в черепе пришлось сверлить две дырки, перерезать кровеносные сосуды, соединять кровоток пантов с твоим, и кто знает, что еще.

Стэгг набычился.

— Кто-то об этом очень пожалеет. Эта Виргиния все устроила! В следующий раз как она мне попадется, я ее пополам раздеру. Надоело мне, что мной играют, как мячиком.

Калторп смотрел на него с тревогой, а после этих слов сказал:

— Ты сейчас себя нормально чувствуешь?

Стэгг раздул ноздри и стукнул себя в грудь.

— Раньше нет А теперь я весь мир могу снести щелчком. Только вот я голоден, как медведь после спячки. Сколько времени я был в отключке?

— Около тридцати часов. Как видишь, уже темнеет — Калторп положил руку Стэггу на лоб. — Тебя лихорадит. Не удивительно. У тебя тело горит, как печка. Строит новые клетки направо и налево, бешено накачивая гормоны в кровь. Для этой печки нужно топливо.

Стэгг трахнул кулаком по столу.

— Я еще и пить хочу! Просто горю!

Он стал колотить кулаком по гонгу, и весь дворец наполнился звоном. Как будто ожидая этого сигнала, в дверь вбежали слуги с подносами, уставленными блюдами и кубками.

Стэгг, забыв о правилах поведения за столом, вырвал у кого-то из слуг поднос и стал закидывать мясо, картошку, кукурузу, помидоры, хлеб в бешено работающие челюсти, прерываясь только, чтобы залить еду водопадами пива. Соус и пиво текли ему на грудь и ноги, но он, хотя всегда был аккуратным человеком, не обращал внимания.

Только раз, мощной отрыжкой чуть не сбив с ног слугу, он зарычал.

— Я способен пережрать и перепить…

Но тут его прервала еще более мощная отрыжка, и он вернулся к жратве, как кабан к корыту.

Калторп, чувствуя тошноту, вызванную не только самим зрелищем, но и его причинами, отвернулся. Видно, гормоны смели все запреты и обнажили животную сущность человека Что будет дальше?

Наконец, набив брюхо, как самец гориллы, Стэгг поднялся. Стукнув себя кулаком в грудь, он завопил.

— Класс! Класс! Эй, Калторп, завел бы и ты себе пару рогов! А, я забыл, у тебя же они уже есть! Ты же поэтому и удрал первый раз с Земли! Ха-ха-ха!

Маленький антрополог с пылающим и перекошенным от обиды лицом взвизгнул и бросился на Стэгга. Тот заржал и, схватив его за рубашку, поднял на вытянутой руке и держал, пока Калторп ругался и беспомощно размахивал руками. Вдруг Калторп почувствовал, что комната закружилась вокруг него, и он с силой врезался во что-то у себя за спиной. Раздался гулкий лязг, и, сидя, оглушенный, на полу, он понял, что его бросили в гонг.

Потом здоровенная лапа обхватила его за талию и помогла ему встать на ноги. В страхе, что Стэгг хочет с ним покончить, он сжал кулак для смелого, пусть безнадежного удара, но опустил руку.

Из глаз Стэгга бежали слезы:

— Господи, что же это со мной такое? Я совсем спятил, если так поступил с тобой, с моим лучшим другом! Что за чертовщина? Как я мог?

Он всхлипнул и притянул Калторпа к своей могучей груди, порывисто сжав в объятиях. Калторп вскрикнул от боли, когда у него чуть не сломались ребра. Стэгг его немедленно отпустил.

— Ничего, я тебя прощаю, — сказал Калторп, осторожно отступая. Он теперь понимал, что Стэгг не отвечает за свои действия. Он снова сделался в некотором смысле ребенком. Но даже ребенок не абсолютно эгоистичен и часто очень чувствителен. Стэгг действительно раскаивался от всего сердца.

Подойдя к створчатому окну, Калторп выглянул наружу:

— Улица кишит людьми с горящими факелами. Похоже, сегодня какая-то заварушка.

Он сам услышал, как фальшиво звучит его голос. Потому что он хорошо знал, что дисийцы собрались на церемонию, где главным действующим лицом будет капитан.

— Оргия, ты хочешь сказать, — ответил Стэгг. — Эти люди ни перед чем не останавливаются, когда хотят повеселиться. Сбрасывают все запреты, как змеи — кожу. И наплевать, если кого задавят.

Потом он сказал то, что удивило Калторпа:

— Надеюсь, все начнется скоро. Чем скорей, тем лучше.

— Зачем, ради Бога? — спросил Калторп. — Неужели то, что ты уже видел, не напугало тебя до смерти?

— Не знаю. Но во мне что-то есть такое, чего раньше не было. Во мне желание и мощь, мощь небывалая. Я… я чувствую себя богом! Я бог! Из меня вырывается мощь мира! Я взрываюсь! Ты не знаешь, что это такое! Этого никому не понять из смертных!

Снаружи завизжали бегущие по улице жрицы.

Двое прервали разговор и, замерев, как каменные истуканы, прислушивались к разыгрываемой битве между жрицами и Почетной Стражей, потом битве, в которой Лоси одолели жриц.

Затем в холле раздался топот бегущих ног, и Лоси рванулись в двери с такой силой, что снесли их с петель.

Стэгга подняли на плечи и понесли наружу.

На какую-то секунду он стал собой прежним. Повернувшись, он крикнул:

— Док, помоги! Док!

Калторп ничего не мог сделать — только заплакать.

 

IV

Их было восемь: Черчилль, Сарвант, Лин, Ястжембски, Аль-Масуини, Штейнборг, Гбью-хан и Чандра.

С отсутствующими Стэггом и Калторпом это и была десятка выживших из тридцати покинувших Землю восемь сотен лет назад. Они собрались в большой зале здания, где их держали пленниками уже шесть недель. Перед ними держал речь Том Табак.

Это не было его имя, а как его звали на самом деле, никто из них не знал. Они спрашивали, но Том Табак отвечал, что не имеет права его произносить и даже слышать, как его произносят другие. В тот день, когда он стал Томом Табаком, он перестал быть человеком и стал полбом. Как они легко догадались, «полб» — это было сокращение от «полубог».

— Если бы все прошло нормально, — говорил он, — то к вам обращался бы не я, а Джон Ячменное Зерно. Но пила Великой Белой Матери положила конец его жизни до начала Ритуала Посева. Мы провели выборы, и я, как вождь великого братства Табака, занял его место правителя Дисии. Им я останусь, пока не постарею и не ослабею — а тогда будет то, что будет.

За то время, что звездолетчики провели в Вашингтоне, они выучили фонетику, морфологию, синтаксис и базовый запас слов обычной дисийской речи. Машины в корабельной лаборатории «Терры» помогли им бегло заговорить по-дисийски, хотя некоторые звуки им не удавалось произносить так, как туземцам, и, наверное, никогда не удастся. Структура английского языка сильно изменилась: появились звуки, которых не было не только в английском, но и в его германских прародителях; много слов пришли неизвестно откуда; очень большую роль в определении значения слова стали играть ударение и интонация.

Кроме того, понимание тормозилось недостаточным знанием дисийской культуры Еще хуже было то, что сам Том Табак говорил на стандартном дисийском с трудом. Он родился и вырос в Норфолке, штат Виргиния, — самом южном городе Дисии. Нафекский, он же норфолкский, диалект отличался от важдинского — то есть вашингтонского — как французский язык от испанского или шведский от исландского.

Том Табак, как и его предшественник Джон Ячменное Зерно, был длинным и тощим Он носил коричневую шляпу с тульей, нагрудник из жесткой коричневой ткани в форме табачных листьев, коричневый плащ и зеленоватый килт, с которого свисала двухфутовая сигара, и коричневые ботинки до колен. Длинные каштановые волосы, чисто декоративные очки с коричневатыми стеклами, а из порченных табаком зубов торчала большая коричневая сигара. Во время разговора он вытащил из кармана килта сигары и раздал всем остальным. Все, кроме Сарванта, закурили и нашли сигары превосходными.

Том Табак выпустил толстое кольцо зеленого дыма и сказал:

— Вас отпустят, как только я уйду. Это будет скоро. Я человек занятой, и мое время принадлежит не мне, а Великой Белой Матери. Меня ждут неподписанные документы, неутвержденные решения и многое другое.

Черчилль затянулся и выпустил дым, выгадывая время подумать перед ответом. Остальные уже говорили вразнобой, но, когда заговорил Черчилль, они замолчали. Он был первым помощником на «Терре» и теперь, когда с ними не было Стэгга, сделался не только формальным лидером, но и настоящим — в силу своей личности.

Был он приземистым мужиком с толстой шеей и толстыми ногами. Лицо его было каким-то детским и в то же время сильным. Рыжие волосы жестко курчавились, а на лице там и сям виднелись веснушки. Глаза круглые и ярко-голубые, как у младенца, короткий курносый нос. На первый взгляд в нем замечалась какая-то детская беспомощность, но, подобно ребенку, он умел и командовать всеми вокруг. А голос у него был неожиданно глубокий и басовитый.

— Вы, может быть, и занятой человек, мистер Табак, но не настолько, чтобы не могли нам сказать, что тут делается. Нас держали пленниками. Нам даже не дали связаться с нашим капитаном или доктором Калторпом. У нас есть причины подозревать, что с ними ведется нечестная игра. А когда мы о них спрашиваем, нам отвечают: «Что будет — будет». Весьма информативно! И весьма утешительно!

Теперь, мистер Табак, я требую ответов на наши вопросы. И не думайте, что ваша охрана за дверью помешает нам разорвать вас на части прямо сейчас. Нам нужны ответы — и немедленно!

— Возьми сигару и остынь, — ответил Том Табак. — Разумеется, вы заинтригованы и разъярены. Но не надо говорить о правах. Вы — не граждане Дисии и находитесь в крайне неопределенном положении.

Но я дам вам кое-какие ответы — за этим я и пришел. Первое: вас отпустят. Второе: вам дадут месяц, чтобы найти свое место в жизни Дисии. Если по прошествии этого срока не станет видно, что вы будете хорошими гражданами, вас умертвят. Выслать вас за границу — значит увеличить население враждебной страны, а это в наши планы абсолютно не входит.

— Ладно, теперь мы хоть знаем свое положение, — ответил Черчилль. — Хотя и приблизительно. Допустят ли нас на «Терру»? Там собраны результаты уникальных исследований за десять лет.

— Нет, не допустят. Но вам вернут ваше личное имущество.

— Спасибо, — сказал Черчилль. — Понимаете ли вы, что, кроме нескольких книг, ни у кого из нас нет личного имущества? На что нам жить, пока мы найдем работу? Да и работу нам вряд ли удастся получить в вашем довольно примитивном обществе.

— Честно говоря, не знаю, — ответил Том Табак. — В конце концов, жизнь вам сохранили. Были и другие предложения.

Он сунул два пальца в рот и свистнул. Появился человек с портфелем.

— Мне пора, джентльмены. Служебные обязанности. Но чтобы вы по незнанию не нарушали законов сей благословенной нации, а также чтобы устранить искушение совершить кражу, этот человек просветит вас насчет наших законов и одолжит вам на неделю денег на пропитание. Их вы вернете, когда найдете работу — если найдете. Да благословит вас Колумбия.

Через час всех восьмерых вывели из дома и оставили перед его входом.

Весьма далекие от ликования, они чувствовали себя несколько ошеломленными и более чем несколько беспомощными.

Черчилль посмотрел на остальных и, хоть и разделял их чувства, все же сказал:

— Бога ради, возьмите себя в руки! Что с вами такое? Мы выбирались из худших передряг. Помните, как на Вольфе-69-Ш мы плыли на плоту через юрское болото? Когда на нас напали эти воздушные шары и мы потеряли оружие и безоружными добирались до корабля? Тогда было хуже, но такого унылого вида у вас не было. Что стряслось? Или вы уже не те, что были?

— Боюсь, что нет, — ответил Штейнборг — Не то чтобы мы потеряли храбрость. Просто мы ждали иного. Когда садишься на неисследованную планету, ожидаешь самых страшных неожиданностей, иногда даже предвкушаешь их. А здесь мы, на родной планете, ну, ждали слишком многого, а к тому же оказались беспомощны. Оружия у нас нет, и если попадем в переплет, даже не сможем проложить себе дорогу пулями и пробиться к кораблю.

— И потому ты собираешься стоять здесь и ждать, пока все как-то образуется? Господа Бога ради! Ребята, вы были солью Земли, выбранными из десятков тысяч кандидатов за интеллект, за находчивость, за физическую подготовку. А теперь вы высадились среди туземцев, у которых в голове меньше знаний, чем у вас в мизинце! Вы должны быть богами — а ведете себя как мыши.

— Не тарахти, — ответил Лин. — Мы еще не оклемались. Мы не знаем, что делать, и именно это нас пугает.

— Ну а я не собираюсь здесь торчать, пока меня не подберет какая-нибудь добрая душа! — заявил Черчилль. — Я буду действовать — и немедленно!

— А что конкретно ты собираешься делать? — спросил Ястжембски.

— Я пройдусь по Вашингтону, огляжусь, пока не найду чего-нибудь, что побудит к действию. Если вы, ребята, хотите пойти со мной — можете. Если хотите выбрать свой путь — тоже можно. Я согласен быть лидером, но не пастухом.

— Ты не понял, — сказал Ястжембски. — Шестеро из нас вообще не с этого континента. Я бы вернулся в Святую Сибирь. Гбью-хан хочет домой в Дагомею. Чандра — в Индию. Аль-Масуини — в Мекку, а Лин — в Шанхай. Но это, похоже, ни одному из нас не светит. Штейнборг хотел бы в Бразилию, но там его не ждет ничего, кроме пустыни, джунглей и воющих дикарей. И потому…

— …и потому вам надо остаться здесь и поступить, как предложил Табак — вписаться. Вот это я и собираюсь сделать. Кто со мной?

Черчилль не стал задерживаться для продолжения спора. Он двинулся по улице, ни разу не оглянувшись. Завернув за угол, он, однако, остановился перед группой играющих в мяч голых детей — мальчиков и девочек.

Прождав, быть может, пять минут, он вздохнул. За ним явно никто не пошел.

Он ошибся. Как раз когда он собрался идти дальше, его кто-то окликнул:

— Черчилль, погоди минутку.

Это был Сарвант.

— Где остальные? — спросил Черчилль.

— Азиаты решили добираться каждый к себе на родину. Когда я ушел, они еще обсуждали, украсть им лодку и переплыть Атлантику или украсть оленей и ехать к Берингову проливу, а оттуда — на лодке в Сибирь.

— Я бы сказал, что у них самые мужественные в мире сердца — или самые твердые в мире лбы. Неужто они всерьез рассчитывают на успех? Или что там окажется лучше, чем здесь?

— Они не знают, что там найдут, но настроены отчаянно.

— Я бы вернулся и пожелал им удачи, — сказал Черчилль, — но не хочу начать их отговаривать. Они смелые люди. Я это знал, когда обозвал их мышами, но тогда я просто хотел поднять их дух. Боюсь, у меня слишком хорошо получилось.

— Я дал им свое благословение, хотя большинство из них — агностики. Однако боюсь, что они сложат кости на этом континенте.

— А ты? Попытаешься добраться до Аризоны?

— Я видел ее сверху, пока мы кружили вокруг Земли, и могу сказать, что там нет не только организованного правительства, но и людей почти нет. Мог бы направиться в Юту, но и там не лучше. И даже Соленое Озеро высохло. Возвращаться некуда. Да и не важно. Здесь работы хватит на всю жизнь.

— Какой работы? Проповедей? — Черчилль недоверчиво глянул на Сарванта, как будто впервые увидев его истинную сущность.

Нефи Сарвант был низеньким, темноволосым и костлявым, лет около сорока. Подбородок на его лице выдавался вперед настолько, что казался загнутым кверху. Рот с тонкими губами походил на щель. Огромный нос свешивался вниз, словно стремясь достать до подбородка. Товарищи по команде говорили, что он в профиль похож на щелкунчика.

Но большие, выразительные карие глаза горели внутренним огнем, как это часто случалось во время полета, когда он воспевал достоинства своей церкви как единственно истинной на Земле. Он принадлежал к секте, называвшей себя Последние Устои, — ядру строго ортодоксального течения, противостоявшего давлению субурбанизации, которому подверглись остальные церкви по мере того, как частная жизнь горожан все больше переносилась в пригороды. Когда-то их считали странными; потом же христиане этого направления отличались от прочих христиан лишь тем, что по-прежнему посещали свою церковь, хотя огонь духовного подвига угас.

Но не в той группе, к которой принадлежал Сарвант. Последние Устои отказывались перенимать так называемые недостатки своих соседей. Они собирались в церкви Четвертого Июля в штате Аризона и оттуда рассылали миссионеров в равнодушный или любопытствующий мир.

Сарвант был включен в экипаж как крупнейший специалист в своей области теологии, но приняли его лишь после клятвенного обещания не заниматься проповедничеством. Он никогда не делал явных попыток обратить других в свою веру, только предлагал Книгу своей церкви, прося лишь ее прочитать. И спорил с другими, доказывая аутентичность Книги.

— Конечно, проповедь! — ответил он. — Эта страна открыта Евангелию, как во времена высадки Колумба. Говорю тебе, Ред, когда я увидел опустошение северо-запада, отчаяние наполнило меня. Казалось, что церковь моя исчезла с лица Земли. И если бы это было так, то церковь моя была бы ложной, ибо она должна была пребыть в веках. Но я молился, и мне открылась истина. Она в том, что я еще жив! И через меня вновь возрастет моя церковь — возрастет, как никогда раньше, и эти языческие умы, однажды убежденные Истиной, станут Первыми Учениками ее. И Книга распространится, как пожар. Среди христиан мы, Последние Устои, не имели успеха, поскольку те думали, что каждый принадлежит к Истинной Церкви, но для них она была лишь чуть больше, чем просто клубом. Она не была путем истины и жизни — единственным путем. Она…

— Я тебя понял, — перебил Черчилль. — Только одно хочу сказать: меня не припутывай. И без того достаточно туго придется. Ладно, пойдем.

— Куда?

— Куда-нибудь, где мы сможем обменять эти обезьяньи костюмы на туземную одежду.

Они стояли на улице под названием Конч. Она шла с севера на юг, и Черчилль решил пойти по ней на юг, сообразив, что так они придут к порту. А там, если мир не очень сильно изменился, будет не одна лавчонка, где они смогут обменять свои шмотки, да еще, быть может, с прибылью. В этом районе на улице Конч стояли дома зажиточных горожан и правительственные здания. Особняки находились в глубине ухоженных дворов и были сложены из кирпича или мрамора. Эти одноэтажные здания тянулись вдоль всей улицы, и от большинства из них под прямым углом отходили два крыла. Перед каждым покрашенным в свой цвет и построенным на свой лад домом красовался тотемный шест, тоже, как правило, сделанный из резного камня; дерево шло на постройки, фургоны, оружие и топливо.

Правительственные здания, сложенные из кирпича и мрамора, стояли к улице вплотную. Стены были украшены резьбой и окружены открытой колоннадой. На куполообразных крышах домов стояло по статуе.

Черчилль и Сарвант прошли по асфальтовой мостовой (тротуаров не было) десять кварталов. Иногда им приходилось отступать к стене, давая дорогу всадникам на бешено скачущих оленях или повозкам. Всадники в богатой одежде явно считали, что пешеход сам должен убираться вовремя с дороги. Кучера повозок были скорее всего курьерами.

Внезапно богатый район кончился. Теперь дома стояли сплошной стеной, прерываемой иногда небольшими проездами. Это явно были когда-то правительственные здания, проданные в частное владение и переоборудованные подлавки или доходные дома. Перед домами играли голые дети.

Черчилль нашел лавку, которую искал, и вошел в нее; Сарвант держался позади. Внутри оказалась небольшая комната, заваленная всех видов одеждой. Лавку с грязным окном и не менее грязным цементным полом наполнял запах собачьих экскрементов. Два пса неопределимой породы подскочили к пришедшим и стали тыкаться в них носами, выпрашивая подачку.

Владельцем оказался толстый лысый коротышка с двойным подбородком и немыслимого размера медными кольцами в ушах. Он был очень похож на любого торговца той же породы любого столетия, если не считать некоторого сходства с оленем в чертах лица — дани времени.

— Мы хотим продать свою одежду, — сказал Черчилль.

— А она хоть что-то стоит?

— Как одежда — немного, — ответил Черчилль. — А как редкости ей цены нет. Мы — люди со звездолета.

Глаза лавочника полезли на лоб:

— Братья Солнце-героя!

Смысл этого высказывания был Черчиллю не вполне ясен. Том Табак лишь однажды упомянул, что капитан Стэгг стал Солнце-героем.

— Я уверен, что каждый предмет нашей одежды вы сможете продать за кругленькую сумму. Эти вещи летали к звездам, так далеко, что путь туда пешком без еды и отдыха занял бы половину вечности. Эта одежда хранит на себе свет чужих солнц и пахнет далекими мирами. А на ботинках — почва, по которой ходят чудовища больше этого дома, от шага которых дрожит, как при землетрясении, сама планета.

Лавочник остался равнодушным:

— А Солнце-герой касался этой одежды?

— Много раз. А эту куртку он однажды надевал.

— А-ах!

Но тут лавочник понял, что выдал себя. Он опустил веки и сделал скорбное лицо:

— Все это хорошо, но я человек бедный. У моряков, что ко мне заглядывают, денег немного. Когда они доберутся сюда мимо всех таверн, они уже рады продать собственные шмотки.

— Может быть. Но я уверен, ты знаешь тех, кто может продать этот товар людям побогаче.

Лавочник вынул из кармана килта несколько монет:

— Могу дать за все четыре Колумбии.

Черчилль повернулся к Сарванту, подмигнул ему и пошел к выходу, но лавочник загородил ему дорогу:

— Ладно, пять.

Черчилль показал на килт и сандалии:

— Сколько это стоит? То есть сколько ты за них берешь?

— Три рыбы.

Черчилль посчитал. Колумбия примерно равнялась пяти долларам его времени. Рыба равнялась четверти доллара.

— Ты не хуже меня знаешь, что хочешь нажить на нас тысячу процентов прибыли. Двадцать колумбий.

Лавочник отчаянным жестом воздел руки кверху.

— Пошли отсюда, — сказал Черчилль. — Я мог бы пройти по улице Миллионеров от дома к дому и предлагать им купить. Только времени нет. Даете двадцать или нет? В последний раз спрашиваю.

— Вы вырываете кусок хлеба изо рта моих голодных детей… Ладно, согласен на ваше предложение.

Через десять минут звездолетчики вышли из лавки, одетые в килты, сандалии и шляпы с мягкими полями. На широких поясах у них висели длинные стальные ножи в ножнах, на плече — сумки с водонепроницаемыми пончо, а в карманах у каждого звенело по восемь колумбий.

— Следующая остановка — причалы, — сказал Черчилль. — Мне случалось подрабатывать капитаном яхт для богатых людей на летних каникулах.

— Что ты умеешь водить суда, я знаю, — ответил Сарвант. — Я не забыл, что это ты командовал яхтой, которую мы украли, сбежав из тюрьмы на Виксе.

— А я забыл, — сказал Черчилль. — Я хочу попытать счастья и получить работу. Потом начнем разведывать обстановку. Может быть, сможем узнать, что случилось со Стэггом и Калторпом.

— Ред, — сказал Сарвант, — здесь что-то большее, чем поиски работы. Почему именно лодки? Я знаю, что у всех твоих действий есть подоплека.

— Ну ладно, я знаю, тебя не проведешь. Если я раздобуду подходящий корабль, мы возьмем ребят Ястжембского и поплывем в Азию через Европу.

— Очень рад это слышать, — ответил Сарвант. — А то я думал, что ты просто ушел и умыл руки. Но как ты их найдешь?

— Ты что, шутишь? — рассмеялся Черчилль. — Всего-то и делов — спросить в ближайшем храме.

— Храме?

— Ну конечно. Ведь здешнее правительство не собирается спускать с нас глаз. Да вот и за нами с тобой увязался хвост от самой тюрьмы.

— Где?

— Не оглядывайся, я тебе позже его покажу. Иди спокойно.

Вдруг Черчилль резко остановился. Посреди дороги оказались сидящие в кружок люди. Черчилль мог спокойно обойти их, но остановился и заглянул одному через плечо.

— Что они делают? — спросил Сарвант.

— Играют в кости по правилам двадцать девятого века.

— Мои убеждения не позволяют мне даже смотреть на азартные игры. Надеюсь, ты не собираешься с ними играть?

— Именно это я и собираюсь сделать.

— Не надо, Ред, — попросил Сарвант, кладя руку ему на плечо. — Ничего из этого хорошего не выйдет.

— Капеллан, я не твой прихожанин. Они играют по правилам, а это все, что мне нужно. — Черчилль достал из кармана три Колумбии и громко спросил:

— Позволите поставить?

— Отчего же нет? — ответил здоровенный темноволосый малый с повязкой на глазу. — Играй, пока деньги есть. Ты с корабля?

— Недавно, — сказал Черчилль, опускаясь на колени и кладя на землю Колумбию. — Моя очередь метать? Давайте, детки, папочке не хватает на ужин.

Через тридцать минут он подошел к Сарванту с пригоршней монет.

— Греховный заработок, — сказал он с улыбкой.

Улыбка оставила его лицо, когда он услышал громкий голос сзади. Обернувшись, он увидел, что к нему подходят игроки.

— Эй, друг, подожди. Есть к тебе пара вопросов.

— Ого, — сказал Черчилль углом рта. — Приготовься бежать. Эти парни не умеют проигрывать.

— Ты не жульничал? — с тревогой спросил Сарвант.

— Конечно, нет! Ты же меня знаешь. Да к тому же я не стал бы рисковать в такой компании.

— Эй, друг, — сказал одноглазый. — Ты как-то чудно говоришь. Ты откуда, из Альбани, что ли?

— Манитовок, в Висконсине, — ответил Черчилль.

— Никогда не слышал. Это что, маленький бург на севере?

— На северо-западе. А тебе зачем?

— А мы не любим чужих, которые даже по-дисийски толком не говорят. У них много всяких фокусов, особенно при игре в кости. Мы тут неделю назад поймали маримана из Норфолка, который над костями колдовал. Так ему выбили зубы и сбросили с причала с грузом на шее. С тех пор я его не видел.

— Если ты думал, что я мухлюю, надо было говорить во время игры.

Одноглазый моряк пропустил это мимо ушей и гнул свое:

— И знака братства я на тебе не вижу. Ты из какого братства?

— Бета ро ню, — ответил Черчилль и положил руку на рукоять ножа.

— Ты это на какой тарабарщине говоришь? Братство Барана, что ли?

Черчилль понимал, что с ним и с Сарвантом действительно обойдутся как с баранами, если они не смогут доказать, что находятся под покровительством могущественного братства. Вообще-то он солгал бы не думая, чтобы выпутаться из подобного положения, но вдруг все напряжение последних полутора месяцев прорвалось вспышкой ярости.

— Я принадлежу к человеческой расе! — гаркнул он. — И это куда больше, чем ты о себе можешь сказать!

Одноглазый моряк побагровел:

— Клянусь грудями Колумбии, я тебе сердце вырву! Не будет вонючий иностранец со мной так разговаривать!

— Давай, ворюга! — зарычал Черчилль. Он выхватил из ножен кинжал, одновременно крикнув Сарванту: — Беги во весь дух!

Одноглазый матрос вытащил свой нож и стал подступать к Черчиллю. Тот бросил ему в глаза пригоршню серебряных монет и рванулся вперед. Левой ладонью отбив руку противника с ножом так, что тот зазвенел по мостовой, Черчилль всадил свой нож в толстое брюхо врага.

Выдернув нож, он отскочил, поворачиваясь лицом к другим. Но те не хуже любых других моряков знали приемы драки без правил. Один поднял обломок кирпича и запустил Черчиллю в голову. Мир взорвался и затуманился, и сквозь туман он почувствовал, как заливает глаза кровь из рассеченного лба. Придя в себя, он обнаружил, что нож у него вырвали, а за руки крепко держат два здоровенных матроса.

Третий, костлявый коротышка, сделал шаг вперед и ткнул клинком прямо Черчиллю в живот.

 

V

Питер Стэгг проснулся. Он лежал на спине на чем-то мягком, под ветвями высокого дуба, а сквозь них просвечивало ясное небо. На ветках сидели птицы — воробей, дрозд и большая сойка, свесившая вниз босые человеческие ноги.

Ноги были загорелые, худые и отличной формы. Остальное тело было скрыто маскарадным костюмом гигантской сойки. Когда Стэгг проснулся, сойка сняла маску; открылось красивое лицо большеглазой и темноволосой девушки. У себя из-за спины она достала свисавший с дерева на веревке горн и, раньше чем Стэгг успел ее остановить, протрубила сигнал.

И тут же за его спиной началась суматоха.

Стэгг сел и обернулся посмотреть, в чем дело. Шумела толпа людей на другой стороне дороги — широкого бетонного шоссе, бегущего мимо ферм. Стэгг сидел на обочине на толстой стопке одеял, которую кто-то заботливо под него подложил.

Как и когда попал он в это место, он понятия не имел. Как и о том, где находится. Он живо помнил лишь то, что случилось до рассвета, а потом в его памяти был провал. По солнцу он понял, что сейчас около одиннадцати утра.

Девушка-сойка повисла на руках на ветке и спрыгнула на землю с высоты в пять футов. Поднялась и сказала:

— Доброе утро, Благородный Лось. Как ты чувствуешь себя?

Стэгг простонал:

— Болит и тянет в каждой мышце. И голова раскалывается.

— Тебе станет лучше после завтрака. Позволено ли мне будет сказать, что ночью ты был великолепен? Я никогда не видала Солнце-героя, хоть сколько-нибудь на тебя похожего. Но я должна идти. Твой друг Калторп говорил, что ты, проснувшись, захочешь побыть с ним наедине.

— Калторп! — произнес Стэгг и снова застонал. — Вот уж последний человек, кого я хотел бы видеть.

Но девушка уже перебежала через дорогу и присоединилась к толпившейся там группе.

Из-за дерева высунулась белая голова Калторпа. Он шел, неся в руке большой накрытый поднос. На лице его была улыбка, но было видно, что он отчаянно пытается скрыть беспокойство.

— Как ты себя чувствуешь? — крикнул он еще издали.

— Где мы? — спросил Стэгг.

— Я бы сказал, что на дороге, ранее называвшейся шоссе № 1 США, а теперь — Копье Колумбии. В десяти милях от теперешних границ Вашингтона. Двумя милями дальше лежит сельскохозяйственный городок по имени Фэр-Грейс. Обычно в нем живут две тысячи человек, но сейчас там около пятнадцати тысяч. Съехались фермеры и фермерские дочки со всей округи. И весь Фэр-Грейс ждет тебя с нетерпением. Но ты не обязан бежать на их призыв. Ты — Солнце-герой, и можешь отдыхать и расслабляться. То есть до заката. А потом должен выступать, как вчера.

Стэгг поглядел вниз и впервые сообразил, что он до сих пор голый.

— Ты видел меня вчера ночью? — Он умоляюще взглянул на старика.

Пришла очередь Калторпа потупиться:

— С приставного сиденья — частично. Я прокрался в какой-то дом через толпу и смотрел на оргию с балкона.

— У тебя есть хотя бы какое-то понятие о приличиях? — гневно спросил Стэгг. — И без того плохо, что я не смог справиться с собой. И того хуже — ты был свидетелем моего унижения.

— Ничего себе унижение! Да, я тебя видел. Я же антрополог. И впервые я смог увидеть обряды плодородия вблизи. Ну а как твой друг, я за тебя волновался. Хотя нужды в этом не было: ты смог о себе позаботиться. Да и другие тоже.

— Ты надо мной смеешься? — вспыхнул Стэгг.

— Упаси Господь! Нет, это не насмешка, лишь любопытство. Может быть, зависть. Все дело, конечно, в пантах, которые дали тебе такое желание и такие возможности. Интересно, не вкололи бы они и мне немножко того, что вырабатывают эти органы?

Калторп поставил перед Стэггом поднос и снял с него покрывало:

— Тут такой завтрак, какого ты в жизни не видел.

Стэгг отвернулся:

— Убери. Меня тошнит. И желудок выворачивает, и с души воротит, как подумаю, что я ночью творил.

— А казалось, что тебе это нравится.

Стэгг зарычал в ярости, и Калторп выставил перед собой ладони:

— Я не хотел тебя оскорбить. Но я просто тебя видел, и это факт. Давай, парень, поешь. Посмотри, что мы тебе принесли! Свежий хлеб. Свежее масло. Варенье. Мед. Яйца, бекон, ветчина, форель, оленина — и кувшин холодного эля. И добавку любого блюда.

— Тошнит меня, я же тебе сказал! Есть не могу.

Несколько минут Стэгг молча сидел, глядя на яркие палатки на другой стороне дороги и снующих между ними людей. Калторп присел рядом и закурил большую зеленую сигару.

Вдруг Стэгг схватил кувшин и мощным глотком осушил его наполовину. Поставив кувшин, утер тыльной стороной ладони пену с губ, рыгнул и схватил нож и вилку.

Ел он как будто первый раз в жизни — или в последний.

— Приходится есть, — извиняющимся тоном вставил он между двумя кусками. — Я слаб, как новорожденный котенок. Посмотри, как руки дрожат.

— Тебе придется есть за сто человек, — ответил Калторп. — Да ты и поработал за сотню — даже за две!

Стэгг потрогал панты:

— Здесь они, никуда не делись. Эй! Гляди, они уже не стоят, как вчера вечером! Стали мягкими! Может, они скоро сморщатся и отсохнут?

— Нет. — Калторп покачал головой. — Когда к тебе вернется сила и кровяное давление повысится, они снова встанут. Это не настоящие панты. У оленя это костяные наросты, покрытые роговицей. У твоих, кажется, есть костное основание, но состоят они в основном из хряща, покрытого кожей и кровеносными сосудами. Потому не странно, что они повисли. Странно, как у тебя ни один сосуд не лопнул.

— Что бы эти рога в меня ни качали, — ответил Стэгг, — все выветрилось. Если не считать слабости и усталости, я чувствую себя нормально. Вот если бы от рогов избавиться! Док, ты не мог бы их убрать?

Калторп грустно качнул головой.

Стэгг побледнел:

— Так это повторится снова?

— Боюсь, что да, мой мальчик.

— Сегодня ночью, в Фэр-Грейсе? А следующей ночью в другом городе? И так до… до чего?

— Прости, Питер, но я понятия не имею, сколько это продлится.

Калторп вскрикнул от боли, когда могучие руки сжали оба его запястья. Стэгг ослабил хватку:

— Прости, док. Я завелся.

— Сейчас, — произнес Калторп, осторожно растирая запястья, — можно рассматривать только одну возможность. Мне кажется, что, поскольку все это началось в зимнее солнцестояние, закончиться оно должно в летнее солнцестояние. Где-то двадцать первого-двадцать второго июня. Ты — символ солнца. На самом деле эти люди считают, что ты — само солнце. Тем более что ты сошел с небес на пламенеющей стали.

Стэгг уронил голову в ладони. Между пальцами показались слезы, и Калторп потрепал его по золотистой голове, с трудом удерживая слезы сам. Он понимал, как глубоко горе капитана, если сквозь броню самообладания смогли прорваться слезы.

Наконец Стэгг встал и пошел через поля к текущему неподалеку ручью.

— Надо искупаться, — пробормотал он. — Уж если я должен быть Солнце-героем, то буду чистым Солнце-героем.

— Вот они идут, — сказал Калторп, показывая на толпу людей, ожидающих ярдах в пятидесяти. — Твои верные поклонники и телохранители.

— Сейчас я сам себе противен, — Стэгг состроил гримасу, — но вчера мне нравилось. У меня не было запретов. Сбылась тайная мечта любого мужчины — неограниченные возможности и неистощимая потенция. Я был богом! — Он остановился и снова схватил Калторпа за руку: — Возвращайся на корабль! Укради пистолет, если тебе его не дадут добром. Приходи сюда и застрели меня, чтобы мне снова через это не проходить!

— Извини, но прежде всего я не знаю, где взять пистолет. Том Табак сказал, что все оружие с корабля снято и заперто в тайном месте. Во-вторых, я не могу тебя убить. Пока есть жизнь — есть надежда. Мы выберемся.

— Скажи как? — горько сказал Стэгг.

Но продолжать разговор им уже не дали. Толпа пересекла поле и окружила их. Трудно было продолжать разговор под гудение рогов и грохот барабанов. Визжали свирели, что-то кричали во весь голос мужчины и женщины, и группа красивых девушек настаивала на своем праве искупать Солнце-героя, обтереть его полотенцами и надушить. Очень быстро толпа разлучила их.

Стэггу стало получше.

Под искусными массирующими руками девушек уходила боль в мышцах, солнце поднималось к зениту, и сила Стэгга восстанавливалась. К двум часам в нем звенела сила жизни. Он рвался к действиям.

К несчастью, это был час сиесты. Толпа расселась в поисках тени для отдыха.

Возле Стэгга осталась горсточка верных. По их сонному виду Стэгг догадался, что они бы тоже не прочь прилечь. Но не имеют права: они были его охраной — высокие и сильные мужчины с копьями и ножами. Неподалеку стояло несколько лучников. Их странного вида стрелы вместо широких острых стальных наконечников имели длинные иглы. Несомненно, острия игл были смазаны средством, временно парализующим любого Солнце-героя, который осмелится удрать.

Стэгг подумал, что выставлять охрану глупо. Почувствовав себя лучше, он перестал думать о бегстве. Он даже удивлялся, как могла прийти ему в голову столь несуразная мысль.

Зачем убегать и рисковать жизнью, когда еще столько надо сделать?

Он пошел через поле обратно, сопровождаемый держащимися на почтительном расстоянии стражниками. На лугу раскинулось около сорока палаток, и втрое больше растянулось на траве спящих. Стэгга они в тот момент не заинтересовали.

Он хотел поговорить с девушкой в клетке.

С того самого времени как его поместили в Белый Дом, он все думал, кто она такая и за что ее держат в плену. На все вопросы он получал лишь доводящий до бешенства ответ: «Что будет — будет». Он вспомнил, как видел ее на пути к Виргинии, Главной Жрице. Воспоминание вызвало прилив стыда, испытанного ранее, но он быстро прошел.

Клетка на колесах стояла в тени дерева с широкой кроной, неподалеку бродил выпряженный олень. В пределах слышимости стражников не было.

Девушка сидела на встроенном в пол стульчаке. Рядом стоял, покуривая сигару, крестьянин и поджидал, покуда она закончит. Он вытащил горшок из углубления в стульчаке и понес к своему полю — удобрить почву.

Девушка была одета в жокейскую шапочку, серую рубаху и штаны до колен, хотя сейчас штаны были спущены на лодыжки. Голову она низко склонила, хотя Стэгг не думал, что это из-за необходимости справлять нужду публично. Он много видел случаев естественного — по его мнению, просто животного — отношения людей к этому процессу. Они могли стыдиться многого, но публичное извержение в этот список не входило.

К потолку был туго притянут гамак. В одном углу клетки стоял веник, а в другом — прибитый к полу ящик, очевидно с туалетными принадлежностями, поскольку на стойке сбоку от него висели умывальник и полотенца.

Стэгг взглянул на табличку, возвышавшуюся над клеткой, как акулий плавник. «Маскотка, захваченная в набеге на Кейсиленд». Что это могло значить?

Он знал уже, что слово «маскотка» обозначало девственницу. Термин «девственница» сохранился для обозначения дев-богинь. Но многого он все равно не понимал.

— Привет, — сказал он.

Девушка встрепенулась, будто ее пробудили от дремоты. Вскинув голову, она глянула на него. С лица с довольно мелкими чертами глядели большие темные глаза. Белая кожа побелела еще сильнее, когда она увидела его. Она отвернулась.

— Я сказал «привет». Ты что, говорить не умеешь? Я тебе ничего плохого не сделаю.

— Я с тобой, скотиной, и разговаривать не хочу, — ответила она дрожащим голосом. — Убирайся!

Он сделал было шаг в сторону клетки, но остановился.

Она, конечно, была свидетельницей предыдущей ночи. Даже если бы она отвернулась или закрыла глаза, слышать ей все равно бы пришлось. И любопытство заставило бы ее открывать глаза. Хотя бы на секундочку время от времени.

— Я не был властен в том, что происходило, — сказал он. — Это делали они, а не я. — Он показал на свои панты. — Они что-то со мной сделали. Я не был собой.

— Убирайся, — повторила она. — Я не буду с тобой говорить. Ты — дьявол языческий.

— Это потому, что я без одежды? Так я надену килт.

— Убирайся!

К нему подошел охранник:

— Великий Лось, ты хочешь эту девчонку? Ты ее в конце концов получишь, только не сейчас. Когда кончится дорога. Тогда Великая Белая Мать отдаст ее тебе.

— Я просто хотел с ней поговорить.

Охранник усмехнулся:

— Чуть прижечь ее соблазнительную задницу — и она в лучшем виде заговорит. К сожалению, нам не разрешено ее пытать — пока что.

Стэгг отвернулся:

— Я найду способ заставить ее говорить. Потом. А сейчас я бы выпил еще холодного эля.

— Сию минуту, сир.

И охранник, нимало не думая о том, что перебудит весь лагерь, свистнул что есть силы в свисток. Из-за угла палатки выбежала девушка.

— Холодного эля! — гаркнул охранник.

Девушка убежала в палатку и немедленно примчалась обратно с подносом, на котором стоял медный кувшин с запотевшими боками.

Без слов благодарности Стэгг схватил кувшин и поднес ко рту. Опустил он его уже пустым.

— Хорошо пошло, — громко сказал он. — Но от эля распухаешь. У вас белая молния на льду есть?

— Разумеется, сир.

Она вернулась из палатки с серебряным кувшином, набитым осколками льда, и другим, полным чистого виски. Вылив молнию в кувшин со льдом, она подала его Стэггу.

Он поставил его обратно на поднос, лишь выпив половину.

Стражник встревожился:

— Великий Лось, если ты продолжишь в таком темпе, нам придется в Фэр-Грейс вносить тебя на руках!

— Солнце-герой может пить за десятерых, — ответила девушка, — и потом еще за одну ночь сотню маскоток уложить!

Стэгг громогласно рассмеялся:

— А ты что, смертный, этого не знаешь? А к тому же какой смысл быть Великим Лосем, если нельзя делать того, что хочешь?

— Прости меня, сир, — сказал стражник. — Я просто подумал, с каким нетерпением ждут тебя люди из Фэр-Грейса. Дело в том, что в прошлом году, когда Солнце-героем был Лев, он пошел из Вашингтона другой дорогой, и люди Фэр-Грейса не смогли прийти на церемонию. И потому они будут очень расстроены, если ты не покажешься.

— Не будь дураком, — ответила девушка. — Нельзя так говорить с Солнце-героем! Что, если он взбесится и захочет тебя убить? Такое бывало.

Охранник побледнел:

— С твоего разрешения, сир, я уйду к своим друзьям.

— Иди! — расхохотался Стэгг

Страж затрусил к стоящей в пятидесяти ярдах группе.

— Я опять есть хочу, — сказал Стэгг. — Достань мне еды. Мяса побольше.

— Да, сир.

Стэгг пошел бродить по лагерю. Набредя на толстого седого мужчину, храпящего в растянутом на двух треножниках гамаке, он перевернул гамак, вывалив толстяка на землю. Рыча от смеха, он пошел по лагерю, крича в уши спящим. Те вскакивали, дико озираясь испуганными глазами. Он хохотал, а потом, поймав какую-то девушку за ногу, стал щекотать ей подошву. Она визжала от смеха и плакала, умоляя ее отпустить. Рядом стоял молодой парень, ее жених, но не делал ни одного движения, чтобы ее освободить. Костяшки на его сжатых кулаках побелели, но помешать Солнце-герою было бы святотатством.

Стэгг оглянулся и заметил его. Поморщившись, он отпустил девушку и поднялся на ноги. Тут появилась с подносом девушка, которую он послал за едой. На подносе стояли два кувшина эля. Взяв один, Стэгг спокойно вылил его молодому человеку на голову. Засмеялись обе девушки, и будто по сигналу смех охватил весь лагерь. Ржал каждый.

Девушка с подносом взяла второй кувшин и вылила его на выброшенного из гамака толстяка. От холодной струи тот вскочил на ноги. Вбежав в палатку, он выскочил оттуда с пивной кружкой и перевернул ее у девушки над головой.

Весь лагерь бросился поливать друг друга пивом. На всем лугу не оставалось ни одного человека, не забрызганного элем, пивом или виски, кроме девушки в клетке. Даже Солнце-героя полили. Почуяв холодную жидкость, он засмеялся и побежал доставать еще, чтобы брызнуть в ответ, но по пути его настигла новая идея. Он стал крушить палатки, обрушивая их на головы жильцов. Из заваленных палаток раздавались сердитые вопли. Другие стали повторять действия Стэгга, и вскоре на лугу трудно было бы найти стоящую палатку.

Стэгг схватил девушку, которая ему подавала, и ту, которую он щекотал.

— Вы наверняка маскотки, — сказал он — Иначе не бегали бы полуголые. Как это я вас ночью пропустил?

— Мы оказались недостаточно красивы для первой ночи.

— Судьи у вас слепые, — зарычал Стэгг — Да вы самая красивая и желанная пара девиц, которую я в жизни видел!

— Спасибо тебе. Но одной красоты мало, чтобы попасть в невесты Солнце-героя, сир, хотя я говорю это со страхом, потому что, если услышит жрица, мне не позавидуешь. Однако известно, что, если у тебя папаша богат и со связями, шансов быть выбранной больше.

— Так почему вас двоих выбрали для того, чтобы прислуживать мне?

— Мы заняли второе место на конкурсе Мисс Америка, сир. Быть в твоей свите — это меньше, чем попасть на дебют в Вашингтон. Но все же это великая честь. И мы надеемся, что сегодня в Фэр-Грейсе…

Они глядели на него расширенными глазами, тяжело дыша, а губы и соски их вздулись.

— А чего ждать до вечера? — замычал он.

— Не в обычае что-нибудь делать, пока не начнутся обряды, сир. И притом большинства Солнце-героев до вечера в себя не приходят…

Стэгг пропустил еще один глоток. Подбросив кувшин высоко в воздух, он захохотал:

— Такого Солнце-героя, как я, вы еще не видали. Я — настоящий Лось!

Обхватив девушек за талии — по одной под каждую руку, — он поволок их в палатку.

 

VI

Черчилль отпрянул назад и попытался выбить еще пару зубов из гнилой пасти матроса. Но удар кирпичом обошелся ему дороже, чем он сам думал. Он едва смог поднять ногу.

— А, ты будешь, да? — квакнул гнилозубый.

При угрожающем движении Черчилля он отскочил назад. Теперь он уверенно двинулся вперед, направив нож Черчиллю в солнечное сплетение.

Раздался писк, маленький человечек прыгнул вперед и рукой загородил путь ножу. Острие прошло через ладонь и вышло, обагренное кровью, с другой стороны.

Это Сарвант предпринял неуклюжую, но эффективную попытку спасти жизнь другу.

Нож остановился лишь на секунду. Другой моряк отпихнул Сарванта с такой силой, что тот упал на спину с торчащим из ладони ножом, и матрос выдернул нож с явным намерением всадить его в прежнюю цель.

Свисток прогремел почти ему в ухо. Он застыл. Свистевший протянул пастуший посох и зацепил гнилозубого за шею его закругленным концом.

Свистевший был одет в светло-голубое, и глаза его тоже были светло-голубые для полного соответствия. И были холодны, насколько могут быть холодны человеческие глаза.

— Эти люди под защитой самой Колумбии, — сказал он. — Вы, ребята, тотчас же разбежитесь, если не хотите через десять минут висеть. И потом никаких попыток сквитаться с этими двумя. Вам ясно?

Моряки побледнели под своим темным загаром. Кто-то судорожно сглотнул, кто-то кивнул, и они обратились в бегство.

— Мы обязаны вам жизнью, — сказал потрясенный Черчилль.

— Вы обязаны жизнью Великой Белой Матери, — ответил человек в голубой одежде. — И Она получит с вас, что захочет. Я же всего лишь Ее слуга. Ближайшие четыре недели вы под Ее защитой. Я надеюсь, вы покажете себя достойными Ее забот.

Он взглянул на кровоточащую руку Сарванта:

— И этому человеку ты тоже обязан жизнью. Хотя он был всего лишь орудием Колумбии, он послужил ей хорошо. Идемте со мной. Залечим руку.

Они пошли вниз по улице; Сарвант стонал от боли, Черчилль его поддерживал.

— Это тот, кто за нами следил, — сказал Черчилль. — К нашему счастью. И… спасибо тебе за то, что ты сделал.

На лице Сарванта выражение боли сменилось экстазом:

— Я был рад это для тебя сделать, Ред. И я бы сделал это снова, даже зная теперь, как будет больно. Это мое оправдание.

Черчилль не знал, как отвечать на такие речи, и потому не сказал ничего.

Оба молчали до тех пор, пока не вышли из портовой зоны к храму далеко на задворках улицы. Их проводник ввел их в прохладный зал. Он обратился к жрице в длинном белом платье, и та провела их в комнату поменьше. Черчилля попросили подождать, а Сарванта увели.

Черчилль не возражал, понимая, что у них нет намерения причинить зло Сарванту — по крайней мере сейчас.

Он бродил туда-сюда по комнате час — судя по показаниям песочных часов на столе. В ней было тихо, темно и прохладно.

Он собрался уже было перевернуть большие песочные часы, как появился Сарвант.

— Как рука?

Сарвант показал руку Черчиллю. Бинта не было. Рану заклеили, и она была покрыта слоем какого-то прозрачного вещества.

— Они сказали, что она с этого момента годится для любой работы, — удивленно объявил Сарвант. — Ред, во многих отношениях эти люди регрессировали, но в биологии они себе равных не знают. Жрица сказала, что эта тонкая ткань — псевдоплоть и она разрастется и даже места, где была рана, видно не будет. Они перелили мне кровь, дали какую-то еду, и я сразу зарядился энергией. Но они сказали, что это не бесплатно, — добавил он с иронией, — и обещали выслать счет.

— В этой культуре, у меня такое впечатление, не терпят дармоедов, — ответил Черчилль. — Нам бы лучше подыскать работу, да побыстрее.

Они вышли из храма и продолжили прерванный путь в портовый район. На этот раз они без инцидентов добрались до реки Потомак.

Причалы тянулись вдоль берега по крайней мере на два километра. У пристаней вплотную теснились суда, и еще многие стояли на якоре посередине реки.

— Выглядит как изображение порта начала девятнадцатого столетия, — сказал Черчилль. — Парусные корабли всех типов и размеров. Пароходов я не ожидал увидеть, хотя глупо считать, что эти люди не смогли бы их построить.

— Запасы угля и нефти кончились намного раньше, чем мы покинули Землю, — сказал Сарвант. — Они могли бы жечь лес, но у меня создалось впечатление, что они, не обожествляя деревья, все же не рубят их без крайней необходимости. А ядерного горючего они или не знают, или соответствующие знания под запретом.

— Ветряная тяга может быть медленной, — заметил Черчилль, — зато она бесплатна и всегда под рукой. Смотри, какой красивый корабль!

Он показал на одномачтовую яхту с белым форштевнем и алым парусом. Она шла к слипу сразу за той пристанью, на которой они стояли.

Черчилль, махнув Сарванту, направился вниз по широким ступеням, идущим вдоль берега. Он хотел поговорить с моряками, а люди на яхте были похожи на тех, на которых он когда-то работал в студенческие каникулы.

На руле стоял седой, крепко сбитый мужчина лет пятидесяти пяти. Двое других казались его сыном и дочерью. Сын был высоким, хорошо сложенным, красивым парнем лет двадцати, его сестра — миниатюрной девушкой с хорошо развитым бюстом, тонкой талией, длинными ногами, потрясающе красивым лицом и длинными волосами цвета меда. Лет ей могло быть от шестнадцати до восемнадцати. Одета она была в свободные шаровары и короткую синюю куртку; ноги ее были босы.

Она стояла на носу яхты и, увидев двух ждущих на слипе людей, сверкнула белыми зубами и крикнула:

— Держи конец, моряк!

Черчилль поймал конец и зачалил яхту. Девушка выпрыгнула на доски причала и улыбнулась:

— Спасибо, моряк!

Юноша сунул руку в карман килта и кинул Черчиллю монету:

— Это тебе за хлопоты.

Черчилль глянул на монету — это оказалась Колумбия. Раз эти люди столь щедро раздают чаевые за такие мелкие услуги, с ними стоит познакомиться.

Он бросил монету обратно, и юноша, хотя и не ожидавший этого, ловко поймал ее одной рукой.

— Благодарю, — сказал Черчилль. — Но я не лакей.

У девушки расширились глаза, и Черчилль увидел, что они темного серо-голубого цвета.

— Мы не хотели вас обидеть.

Голос был глубокий и грудной.

— Я не обиделся, — ответил Черчилль.

— По вашему акценту я могу судить, что вы не дисиец. Не будет ли оскорблением спросить, какой ваш родной город?

— Нисколько. Я родился в Манитовоке — городе, которого больше нет. Зовут меня Редьярд Черчилль, а моего спутника — Нефи Сарвант. Он родился в городе Маса в штате Аризона. Нам по восемьсот лет, и для этого почтенного возраста мы замечательно хорошо сохранились.

У девушки перехватило дыхание.

— Ох! Братья Солнце-героя!

— Да, спутники капитана Стэгга.

Черчиллю было приятно произвести столь сильное впечатление.

Отец девушки протянул руку, и Черчилль заключил, что их принимают как равных, по крайней мере пока.

— Я Рес Витроу. Это мой сын Боб и моя дочь Робин.

— У вас красивый корабль, — сказал Черчилль, зная, как лучше всего вызвать владельца на разговор.

Рес Витроу тут же пустился в славословия достоинствам своего судна, время от времени перебиваемый восторженными комментариями детей. Когда в разговоре наступила пауза, Робин, затаив дыхание, сказала:

— Вы так много видели, столько чудес, если правда, что вы летали к звездам. Я бы так хотела вас послушать!

— Да, — подтвердил Витроу. — Я также горю желанием услышать ваш рассказ. Не согласились бы вы стать сегодня вечером моими гостями? Если, конечно, вы не заняты сегодня.

— Это честь для нас, — ответил Черчилль. — Но боюсь, мы не так одеты, чтобы сесть за ваш стол.

— О, не беспокойтесь! — от всего сердца сказал Витроу. — Я позабочусь, чтобы вас одели, как пристало братьям Солнце-героя!

— Может быть, вы знаете, что случилось со Стэггом?

— Как, вам не рассказали? Ах да, конечно, нет. Мы поговорим сегодня вечером. Очевидно, что вам неизвестно многое, ибо вы покинули Землю так фантастически давно. Неужто это правда? Восемьсот лет! Да хранит нас Колумбия!

Робин сняла куртку и осталась обнаженной до пояса. У нее был великолепный бюст, но она обращала на это не больше внимания, чем на все прочие свои стати. То есть она знала, что на нее стоит посмотреть, но никак не позволяла этому знанию влиять на грациозную и лишенную кокетства непринужденность своих движений.

На Сарванта это явно произвело впечатление, хотя он не позволял себе остановить на ней взгляд больше чем на краткое мгновение. «Странно, — подумал Черчилль. — Сарвант, как ни осуждал одежду дисийских девственниц, оставался равнодушным, видя, как они ходят по улицам, выставив груди. Может быть, он глядел на них безлично, как на диких туземок чужой страны, но знакомая девушка — это дело другое?»

Они поднялись по ступеням на набережную, где ждал экипаж. Он был запряжен парой красно-рыжих оленей, и, кроме кучера, при нем были еще двое вооруженных людей на запятках.

Витроу с сыном сели и пригласили Сарванта занять место рядом с ними. Робин без колебаний села рядом с Черчиллем почти вплотную. Одна ее грудь уперлась ему в плечо. Он почувствовал, как от плеча к лицу поднимается горячая волна, и про себя выругался, что не может скрыть волнение.

Они промчались по улицам, причем кучер принимал как должное, что пешеходы должны сами убираться с дороги, а не успеют — тем хуже для них. За пятнадцать минут они миновали район правительственных зданий и въехали туда, где располагались резиденции богатых и влиятельных. Завернув на длинную усыпанную гравием аллею, они остановились перед большим белым домом.

Черчилль спрыгнул и протянул руку, чтобы помочь сойти Робин. Она, улыбнувшись, сказала «спасибо», но Черчилль в этот момент рассматривал стоящий во дворе тотемный шест. На нем были изображены стилизованные головы животных, среди которых чаще всего попадалась кошка.

Витроу перехватил его взгляд и сказал:

— Я — Лев, а мои жена и дочери принадлежат к сестричеству Дикой Кошки.

— Я просто смотрел, — ответил Черчилль. — Мне известно, что в вашем обществе тотем играет важную роль, хотя сама идея для меня несколько странна.

— Я заметил, что у вас на одежде нет знаков никакого братства, — сказал Витроу. — Думаю, что мне, быть может, удастся помочь вам вступить в мое. Лучше быть членом братства. На самом деле я даже не знаю никого, кроме вас двоих, кто бы не имел своего братства.

Их прервали пятеро детей, вылетевшие из дверей и бросившиеся на шею к отцу. Витроу представил голых мальчиков и девочек, а когда они подошли к портику, он представил свою жену — Анджелу — толстую женщину средних лет, которая, вероятно, была когда-то красавицей.

Они вошли в небольшую переднюю, а оттуда — в комнату, тянувшуюся вдоль всего дома. Это была гостиная, комната отдыха и столовая одновременно.

Витроу поручил Бобу проводить гостей умыться. Они прошли внутрь дома, где приняли душ и надели одежду, которая, как настоятельно повторил несколько раз Боб, теперь принадлежала им.

Потом все вернулись в большую комнату, и Робин поднесла гостям два бокала вина. Черчилль предупредил отказ Сар-ванта:

— Я знаю, что это против твоих принципов, — прошипел он, — но отказ может их оскорбить. Пригуби по крайней мере.

— Если я уступлю в малом, я потом могу уступить и в главном, — ответил Сарвант.

— Ладно, будь упрямым ослом, — прошипел Черчилль. — Но ты ведь не напьешься пьян с одного бокала.

— Я коснусь бокала губами, — сказал Сарвант. — На большее я не пойду.

Черчилль разозлился, но не настолько, чтобы не оценить исключительный букет вина. Когда он допил свой бокал, их позвали к столу. Здесь Витроу показал им места справа от себя — для почетных гостей. Черчилля он усадил рядом с собой.

Робин сидела напротив, и ему это было приятно: глядеть на нее было одно удовольствие.

Анджела сидела на другом конце стола. Витроу произнес молитвы, разрезал мясо и раздал его гостям и своей семье. Анджела говорила много, но своего мужа не перебивала. Дети, хотя хихикали и шептались между собой, следили за тем, чтобы не вызвать у отца неудовольствия. И даже двадцать с лишним домашних кошек, шнырявших вокруг, вели себя как следует.

Судя по угощению, в стране отсутствовала карточная система. Помимо обычных фруктов и овощей, здесь были оленина и козлятина, цыплята и индейка, ветчина, жареные кузнечики и термиты. Слуги все время подливали в бокалы вино или пиво.

— Мне хотелось бы послушать о вашем путешествии среди звезд, — гудел Витроу. — Но это потом. За едой у нас принято просто болтать. Я вам расскажу про нас, чтобы вы нас знали и держались свободно.

Витроу засовывал в рот большие куски еды и во время разговора жевал. По его словам, он родился на маленькой ферме в Южной Виргинии, недалеко от Норфолка. Отец его был почтенным человеком, поскольку разводил свиней, а каждый, кроме, быть может, звездолетчиков, знает, что свиновод в Дисии — личность весьма почитаемая.

Но Витроу со свиньями не поладил. У него была склонность к кораблям, и, окончив школу, он бросил ферму и направился в Норфолк. Школьное образование соответствовало восьми классам во времена Черчилля. Витроу подразумевал, что образование не было обязательным и что его отцу оно обошлось в солидную сумму. Большинство населения было неграмотным.

Витроу уплыл на рыбацком судне учеником матроса. За несколько лет он накопил достаточно денег для поступления в школу навигации в Норфолке. По рассказанным им историям Черчилль понял, что компас и секстант все еще в ходу.

Витроу, хотя и был моряком, не был посвящен ни в одно из моряцких братств. Даже в юном возрасте он рассчитывал далеко вперед. Ему было известно, что самое сильное братство в Вашингтоне — Львы. Для сравнительно бедного юноши туда попасть было непросто, но ему улыбнулась удача.

— Сама Колумбия приняла меня под Свое крыло, — сказал он и, три раза стукнув по крышке стола, добавил: — Я не хвастаюсь, о Колумбия, я лишь извещаю людей о Твоей доброте.

Да, я был всего лишь простой моряк, несмотря даже на Математический Колледж Норфолка. Чтобы получить место офицера-на-обучении, нужно было покровительство богатого человека. И я нашел своего патрона. Я тогда плавал на торговой бригантине «Петрел», приписанной к Майами во Флориде. Флоридиане как раз только что проиграли большое морское сражение и искали мира. Наш корабль был первым за десять лет дисийским судном с грузом для Флориды, и мы рассчитывали на колоссальную прибыль. Флоридиане обрадовались бы нашим товарам, даже если бы им не понравились наши рожи. Только по дороге на нас напали карельские пираты.

Черчилль было подумал, что ослышался и имелись в виду жители Каролины, но по некоторым деталям рассказа Витроу понял, что ошибся. Скорее всего это были люди из-за океана. Если так, то Америка не была так изолирована, как он думал.

Карельский корабль протаранил бригантину, и пираты пошли на абордаж. В схватке Витроу спас богатого пассажира от удара карельского меча, грозившего разрубить его пополам. Карелы были отбиты, хотя и с большими потерями. Убиты были все офицеры, и Витроу принял командование. Он не повернул обратно, а привел корабль в Майами, где продал груз с прибылью.

С этого дня он быстро пошел вверх.

Он получил собственный корабль. У капитана всегда есть возможности увеличить свое состояние. К тому же спасенный им человек хорошо знал мир бизнеса Вашингтона и Манхэттена и не раз указывал Витроу на выгодные сделки.

— Я часто бывал гостем в его доме, — продолжал Витроу, — и там я встретил Анджелу. Когда мы поженились, я стал компаньоном ее отца. И вот я перед вами, владелец пятнадцати торговых кораблей и многих ферм и счастливый отец этих здоровых и красивых детей, да не оставит нас Колумбия своим попечением.

— Выпьем за это! — провозгласил Черчилль, поднимая бокал, уже десятый. Он пытался было проявить умеренность, чтобы не утратить ясность мысли, но Витроу настаивал, чтобы гости пили, когда пил он. Сарвант отказался. Витроу ничего не сказал, но более с Сарвантом не разговаривал, кроме тех случаев, когда Сарвант обращался прямо к нему.

За столом стало шумно. Дети пили вино и пиво, даже младший — шестилетний мальчик. Они уже не хихикали, а смеялись в голос, особенно когда Витроу отпускал шутки, которые пришлись бы по нраву Рабле. Стоявшие за креслами слуги смеялись до слез и хватались за бока.

По-видимому, запретов у этих людей было мало. Жевали они шумно и не стеснялись говорить с полным ртом. Отец громко рыгнул, и дети тут же постарались его превзойти.

Поначалу от вида прекрасной Робин, жрущей, как свинья, Черчилля затошнило. Он понял, какая их разделяет пропасть, пропасть, состоящая не только из лет. После пятого бокала его отвращение растаяло. Он сказал себе, что их отношение к еде естественнее, чем в его время. Кроме того, застольные манеры не бывают хороши или плохи сами по себе. Что приемлемо, а что нет, определяется обычаем страны.

Сарвант, похоже, так не думал. За время застолья он стал еще молчаливее, а в конце не поднимал глаз от своей тарелки.

Витроу все больше расходился. Когда жена проходила мимо него, распоряжаясь слугами, он отвесил ей любовный, но тяжелый шлепок по широкому заду, расхохотался и сказал, что это напомнило ему ночь, когда была зачата Робин. И тут же пустился в подробные воспоминания об этой ночи.

Вдруг в середине рассказа Сарвант встал и вышел из дома. Воцарилось полное молчание.

Наконец Витроу спросил:

— Ваш друг болен?

— В некотором смысле, — ответил Черчилль. — Он родом из такого места, где разговоры о половой жизни — табу.

Витроу изумился:

— Как… как может такое быть? Что за нелепый обычай!

— У вас, наверное, есть свои табу, — сказал Черчилль, — и ему они могли бы показаться столь же странными. Если вы извините меня, я бы пошел спросить его, что он собирается делать. Но я вернусь.

— Попросите его вернуться. Хотелось бы еще раз взглянуть на человека с таким искривленным образом мыслей.

Черчилль застал Сарванта в очень пикантной ситуации. Тот сидел на середине тотемного столба, вцепившись изо всех сил в голову какого-то зверя, чтобы не свалиться.

Черчилль бросил взгляд на залитую лунным светом сцену и бросился в дом:

— Там львица! Она загнала Сарванта на столб!

— А, это Алиса, — ответил Витроу. — Мы ее выпускаем после заката для отпугивания грабителей. Я попрошу Робин — она и ее мать куда лучше меня обращаются с большими кошками. Робин, ты не отвела бы Алису на место?

— Я лучше возьму ее с собой, — ответила Робин.

Она посмотрела на отца:

— Ты не против, если мистер Черчилль повезет меня на концерт? Ты с ним можешь поговорить позже — я уверена, что он примет твое приглашение быть нашим гостем.

Что-то промелькнуло во взглядах, которыми обменялись отец и дочь. Витроу улыбнулся и сказал:

— Разумеется. Мистер Черчилль, не согласитесь ли вы быть гостем в моем доме? Мы просим вас жить у нас, сколько вам захочется.

— Это честь для меня, — ответил Черчилль. — Касается ли это приглашение и Сарванта?

— Если он захочет его принять. Но я не уверен, что он будет с нами чувствовать себя свободно.

Черчилль открыл дверь и пропустил Робин вперед. Она без колебаний вышла и взяла львицу за ошейник. Черчилль крикнул:

— Слазь, Сарвант! Еще не пришло время бросать христиан львам.

Сарвант неохотно спустился.

— Я не должен был поддаваться панике. Но это было совершенно внезапно. Такого я ожидал меньше всего.

— Никто тебе не ставит в вину, что ты забрался туда, где тебя не достанут, — заверил его Черчилль. — Я бы так же поступил. Горный лев — это не то, к чему можно отнестись наплевательски.

— Погодите минутку, — попросила Робин — Я возьму Алисин поводок.

Она погладила львицу по голове и почесала под подбородком. Большая кошка замурлыкала, как отдаленный гром, а потом по команде своей хозяйки пошла за ней за угол дома.

— Ладно, Сарвант, — начал Черчилль, — чего ты сорвался, как птица из поговорки? Ты знаешь, как ты серьезно оскорбил хозяев? Счастье, что Витроу не взбесился Ты мог испортить самую большую удачу, что нам пока попалась.

Сарвант принял гневный вид.

— Ты же не думаешь, что я мог вытерпеть подобное скотское поведение? И его нецензурные описания соитий с собственной женой?

— Мне кажется, что в этом ничего нет неправильного с точки зрения обычаев этого времени и места, — ответил Черчилль. — Эти люди, они просто, что ли, земные. Они радуются хорошей возне в койке, и им приятно это вспомнить в разговоре.

— Господь Всемогущий, ты их защищаешь?

— Сарвант, я тебя не понимаю. Ты видел куда более отвратительные обычаи, просто тошнотворные, когда мы были на Виксе. И я ни разу не видел, чтобы ты покраснел.

— Это было другое. Виксанцы не люди.

— Они гуманоиды. Нельзя судить этих людей по нашим стандартам.

— По-твоему, я должен с удовольствием слушать истории из его сексуальной жизни?

— Мне стало слегка не по себе, когда он рассказывал о зачатии Робин. Но лишь потому, что сама Робин была тут же. А ей не было неприятно — у нее самой от смеха чуть живот не лопнул.

— Эти люди — выродки! Бич Божий на их головы!

— Я думал, что ты — служитель Князя Милосердия.

— Как? — переспросил Сарвант. Он на минуту замолчал, потом заговорил спокойнее: — Ты прав. Я ненавидел там, где должен был любить. Но я, в конце концов, всего лишь человек. И даже такой язычник, как ты, имеет право упрекнуть меня, если я призываю бич.

— Витроу просил передать тебе просьбу вернуться.

Сарвант покачал головой:

— Нет, мне этого не выдержать. Бог знает, что будет, если я проведу ночь под этой крышей. Не удивлюсь, если он предложит мне свою жену.

Черчилль рассмеялся:

— Не думаю. Витроу — не эскимос. И не стоит думать, что свобода в разговоре обязательно означает отсутствие строгой половой морали, подобной той, что была в наше время. Ну ладно, а что ты будешь делать?

— Пойду в какой-нибудь мотель и там переночую. А ты что собираешься делать?

— Сейчас Робин везет меня в город. Потом я собираюсь здесь ночевать. Такими возможностями я бросаться не буду. Витроу может оказаться нашим шансом занять приличное положение в дисийском обществе. В некоторых смыслах Вашингтон не изменился — здесь по-прежнему выгодно быть знакомым с влиятельными лицами.

Сарвант протянул руку. Физиономия-щелкунчик стала серьезной.

— Да пребудет с тобой Бог, — произнес он, повернулся и ушел в темноту улицы.

Из-за угла дома вышла Робин. В одной руке она держала поводок, а в другой — большую кожаную сумку. Очевидно, она успела не только прицепить поводок к ошейнику львицы. Даже при свете луны Черчилль мог заметить, что она переоделась и накрасилась. Еще она сменила сандалии на туфли с высокими каблуками.

— А куда ушел ваш друг?

— Куда-нибудь переночевать.

— Отлично! Мне он не очень понравился. И я боялась, что мне придется быть грубой и не пригласить его с нами.

— Не могу себе представить вас грубой — и не надо тратить на него слишком много сочувствия. По-моему, он любит страдать. Куда мы идем?

— Я думала пойти на концерт в парк. Но там так долго придется сидеть… Может быть, пойдем в парк развлечений? В ваше время такое было?

— Да. Интересно было бы посмотреть. Только мне все равно, куда мы идем. Лишь бы с вами.

— Я так и думала, что вам понравилась, — улыбнулась она.

— А кому бы вы не понравились? Только, должен признать, я удивлен, что и я вам настолько понравился. Я не очень привлекателен — просто рыжеволосый борец с лицом младенца.

— Младенцев я люблю, — ответила она со смехом. — Только не надо изображать удивление. Спорить могу, что вы не одну девицу уложили в койку.

Черчилль вздрогнул. Он оказался не настолько нечувствительным к прямым выражениям дисийцев, как думал Сарвант.

Но ему хватило ума не хвастаться. Он ответил:

— Я могу честно поклясться, что вы — первая женщина, которой я коснулся за последние восемьсот лет.

— Великая Колумбия, диво еще, как это ты на месте не лопнул и всех не забрызгал!

Она весело расхохоталась, но Черчилль вспыхнул. Хорошо еще, что они были в темноте.

— У меня есть мысль, — сказала она. — А почему бы нам сегодня ночью не походить под парусом? Луна полная, и Потомак будет красив. Заодно и от жары спасемся — над водой всегда бриз.

— Хорошо, но только далеко идти.

— Да хранит нас Виргиния! Ты что, думаешь, мы пойдем пешком? Вон там наш экипаж стоит и ждет.

Она сунула руку в карман юбки-колокола и достала маленький свисток. В ответ на пронзительный свист тут же раздался стук копыт и хруст колес по гравию. Черчилль помог ей подняться в коляску. За ними вспрыгнула львица и улеглась в ногах. Кучер крикнул «Гей-йя!», и коляска понеслась по залитой лунным светом улице. Черчилль подумал: зачем было брать с собой львицу, если на запятках стояли двое вооруженных слуг? Наверное, для лучшей охраны. В драке она стоила бы десятерых.

Они втроем вышли из экипажа. Робин приказала слугам подождать, пока они вернутся с прогулки. Спускаясь по широким ступеням к судну, Черчилль спросил:

— А они не заскучают, ожидая нас?

— Не думаю. У них с собой бутылка молнии и кости.

На борт яхты Алиса вспрыгнула первой и устроилась в маленькой каюте, по всей видимости надеясь, что там вода ее не достанет. Черчилль отвязал судно, оттолкнул от причала и вспрыгнул на борт. Там они с Робин занялись парусами и прочей работой.

Прогулка была восхитительна. Света полной луны было более чем достаточно, а бриз был настолько силен, яхта скользила по воде на приятной скорости. Город смотрел черным чудовищем с тысячей мигающих огненных глаз — факелов в руках прохожих. Держа в руках румпель, Черчилль рассказывал сидящей рядом с ним Робин, как выглядел в его времена Вашингтон.

— Множество стоящих вплотную башен, соединяющих их мостов и подземка с кучей туннелей. Башни уходили на милю в небо и еще на милю в землю. Ночи не было — так ярко горели огни.

— И все это умерло, рассыпалось и покрылось прахом, — сказала Робин.

Она поежилась, как будто подумав о блеске и величии камня и стали и миллионах людей, более не живущих, и от этой мысли похолодев Черчилль обнял ее за плечи, она не противилась, и он ее поцеловал.

Он подумал, что самое время было бы спустить парус и встать на якорь. Интересно, не будет ли возражать львица, но он решил, что Робин лучше знает, как та будет действовать в подобных обстоятельствах. Может быть, они с Робин спустятся в каютку, хотя он предпочел бы остаться на палубе. Может быть, львица не возразит, чтобы ее заперли в каюте.

Но этому не суждено было случиться. Когда он ей прямо сказал, зачем он хочет спустить парус, то получил ответ, что это невозможно. По крайней мере сейчас.

Робин говорила спокойно и улыбалась. Она даже сказала, что ей жаль.

— Ты даже не представляешь себе, что ты со мной делаешь, Ред, — говорила она — Я думаю, что я в тебя влюбилась. Только я пока не понимаю, влюбилась я в тебя или в брата Солнце-героя. Ты для меня более чем мужчина, ты во многом — полубог. Ты родился восемьсот лет назад и побывал так далеко, что у меня голова кружится, как попытаюсь себе представить. Мне чудится вокруг тебя сияние, светящее даже днем. Но я порядочная девушка. Я не могу позволить себе — хотя видит Колумбия, как я хочу, — сейчас это с тобой. Пока я не буду точно знать. Но я понимаю твои чувства. Почему бы тебе не сходить завтра в Храм Готии?

Черчилль не знал, о чем она говорит. Его занимало единственное — не оскорбил ли он ее так сильно, что она не захочет больше его видеть. Не одно желание влекло его к ней. Он точно знал — он любил эту красивую девушку и хотел бы ее, даже если бы только что обработал дюжину баб.

— Вернемся, — сказала она. — Боюсь, я тебе испортила хороший вечер. Это я виновата. Не надо было мне тебя целовать. Но так хотелось!

— Так ты на меня не сердишься?

— За что бы это?

— Ни за что. Но я снова счастлив.

Когда они, привязав судно, поднимались по ступеням, он остановил ее:

— Робин, а через сколько времени ты будешь знать?

— Завтра я иду в храм. Когда вернусь, смогу тебе сказать.

— Ты будешь молиться о вразумлении? Или что-то вроде этого?

— Молиться? Буду. Но это не главное. Я хочу, чтобы жрица провела со мной тест.

— А после этого теста ты будешь знать, хочешь ты или нет пойти за меня замуж?

— О Боже, нет, конечно! — ответила она. — Чтобы даже подумать о браке с тобой, я должна тебя куда лучше узнать. Нет, я хочу пройти через этот тест и узнать, должна ли я лечь с тобой в постель.

— Что за тест?

— Если ты не знаешь, то и волноваться не будешь. Но завтра я буду знать точно.

— Что знать?

— Имею ли я право перестать вести себя как девственница.

Ее лицо озарилось экстазом:

— Я буду знать, понесла ли я дитя от Солнце-героя!

 

VII

В то утро, когда Стэгг должен был вести парад в Балтимору, шел дождь. Стэгг и Калторп сидели в палатке с поднятыми стенками и пили для согрева горячую белую молнию. Стэгг сидел неподвижно как манекен во время ежеутренней процедуры окраски гениталий, ягодиц, необходимой, поскольку за ночь краска стиралась. Он молчал и не обращал внимания на смешки и комплименты трех девиц, чьей единственной работой было раскрашивать Солнце-героя каждое утро. Калторп, который обычно говорил как заведенный, пытаясь поднять настроение Стэгга, был тоже мрачен.

Наконец Стэгг сказал:

— Док, ты знаешь, что мы уже десять дней как вышли из Фэр-Грейса? Десять дней и десять городов. За это время мы с тобой уже должны были бы придумать, как нам сбежать. На самом деле если бы мы были те, что раньше, так уже давно бы ушли за холмы и подальше отсюда. Но об этом я могу думать только утром, когда настолько разбит и выдохся, что ни на что конструктивное не способен. А в полдень мне на все наплевать. Мне начинает нравиться, каким я стал.

— А от меня тебе немного помощи, так? — спросил Калторп. — Я напиваюсь, как и ты, и наутро меня тоже тошнит, и единственное, на что я способен, — съесть волосок укусившей меня собаки.

— Что, черт побери, стряслось? — сказал Стэгг. — Ты понимаешь, что я даже не знаю, куда иду или что со мной будет, когда я туда попаду? Я даже не знаю, что такое на самом деле Солнце-герой!

— Тут в основном я виноват, — ответил Калторп. Он вздохнул и отпил из своего стакана. — Похоже, просто не могу собраться.

Стэгг посмотрел на одного из сторожей, стоящего у входа соседней палатки:

— Как ты думаешь, если я пообещаю свернуть ему шею, он мне расскажет, что я хочу знать?

— Можешь попробовать.

Стэгг поднялся со стула.

— Дай-ка мне вон тот плащ. Думаю, они не будут возражать, если я его надену в дождливый день.

Он намекал на инцидент, случившийся накануне, когда он, перед тем как пойти поговорить с девушкой в клетке, надел килт. Служанки были шокированы, а потом позвали сторожей. Те окружили Стэгга, и, раньше чем он понял, в чем дело, стоящий сзади сорвал с него килт и убежал с ним в лес.

Весь день он не появлялся, боясь, очевидно, гнева Стэгга, но урок был ясен. Солнце-герой должен был выставлять свою обнаженную славу напоказ своему обожающему народу.

Теперь Стэгг набросил плащ и пошел босиком по мокрой траве. Охранники вышли из своей палатки и следовали за ним, но не приближались.

Стэгг остановился перед клеткой. Сидящая в ней пленница взглянула и отвернулась снова.

— Тебе нечего стесняться на меня смотреть, — сказал он. — Я же одет.

Молчание.

— Да говори ж ты, Бога ради! Я ведь тоже пленник, понимаешь. Точно так же в клетке, как и ты.

Девушка схватилась за решетку и прижалась к ней лицом:

— Ты сказал: «Бога ради!» Что это значит? Ты тоже кейсилендер? Не может быть. Мои соотечественники говорят не так. Но ты говоришь и не так, как дисийцы, и вообще никто, кого я слыхала. Скажи, ты веришь в Колумбию?

— Если на секунду остановишься, я тебе все объясню, — вставил слово Стэгг — Слава Богу, ты все-таки заговорила.

— Вот опять, — сказала она. — Нет, ты не почитатель этой презренной суки-Богини Но если так, то почему ты — Двурогий Царь?

— Я думал, ты мне это расскажешь. Если не можешь, расскажешь мне кое-что другое, чего я не знаю.

Он протянул ей бутылку.

— Выпьешь?

— Я бы выпила, но не из рук врага. А я не уверена, что ты не враг.

Стэгг с трудом понимал ее речь. В ней было много слов, похожих на дисийские, так что общий смысл был понятен. Но она по-другому произносила гласные, и интонации были совсем не дисийские.

— Ты не могла бы говорить по-дисийски? — спросил он. — По-кейсилендски я не все понимаю.

— Я отлично говорю по-дисийски, — ответила она. — А какой язык для тебя родной?

— Американский двадцать первого века.

Она замерла, забыв выдохнуть воздух, и глаза у нее стали еще больше:

— Но как это может быть?

— Я родился в двадцать первом столетии. Тридцатого января 2030 года от Р. X… это будет..

— Мне не надо говорить, — перебила она на его родном языке. — Это… э-э… 1 год П. О это 2100 год от Р. X… значит, ты родился в 70 году Д. О. — до Опустошения. Но это неважно — у нас, кейсилендеров, принят старый стиль.

Стэгг усилием воли заставил себя перестать на нее пялиться и сказал:

— Но ты говоришь на американском двадцать первого столетия! Или очень на него похожем.

— Да. Вообще на нем говорят только священники, но у меня богатый отец. Он послал меня в Бостонский Университет, и там я выучила церковно-американский.

— Это что, язык богослужения?

— Да. После Опустошения латынь была забыта.

— Похоже, мне нужно выпить, — пробормотал Стэгг. — Ты первая?

Она улыбнулась и сказала.

— Я мало что поняла из того, что ты сказал, но выпить не откажусь.

Стэгг просунул через прутья бутылку.

— По крайней мере я знаю твое имя. Мэри Рай-Моя-Судьба Маленькая Кейси. Но это и все, что я вытянул из моих сторожей.

Мэри вернула бутылку:

— Это было прекрасно. Так давно уже живу всухую. Ты говоришь — сторожа? А зачем? Разве Солнце-герои — не добровольцы?

Стэгг начал рассказывать. У него не было времени пускаться в подробности, хотя он и видел по выражению лица Мэри, что она понимает только половину слов. И время от времени ему приходилось переходить на дисийский, поскольку было видно, что Мэри, хотя и изучала в колледже церковно-американский, свободно им не владела.

— Так что видишь, — заключил он, — я просто жертва этих рогов. Я не отвечаю за свои действия.

Мэри покраснела:

— Я не хочу об этом говорить. У меня от этого с души воротит.

— У меня тоже, — ответил Стэгг. — По утрам. А позже…

— А убежать ты не можешь?

— Очень даже просто. А потом еще быстрее прибежать обратно.

— О, эти дисийские слуги зла! Они заколдовали тебя, и только дьявол в твоих чреслах, которым ты одержим, может тебя заставить творить такие мерзости! Если бы мы смогли сбежать в Кейсиленд, священник бы изгнал его.

Стэгг огляделся:

— Начинают снимать лагерь. Скоро выступим. В Балтимору. Послушай! Я тебе рассказал о себе. Но я ничего не знаю о тебе. Откуда ты, как попала в плен. И еще — ты могла бы мне рассказать обо мне самом, что значит вся эта суета вокруг Солнце-героя.

— Но я не понимаю, почему Кал… — Она прижала ладонь к губам.

— Калторп? Ты его имела в виду? А при чем здесь он? Ты только не говори, что с ним разговаривала! Он мне сказал, что ничего не знает!

— Мы с ним говорили. Я думала, он тебе рассказал.

— Он мне ни слова не сказал! Говорил только, что знает обо всем об этом не больше моего. Значит, он…

Лишившись дара речи, Стэгг повернулся и побежал прочь от клетки.

Посреди поля он снова обрел возможность произносить слова и взревел, выкрикивая имя маленького антрополога.

Люди разбегались с его пути, решив, что Великий Лось снова охвачен амоком. Калторп вышел из палатки. Увидев, что на него летит Стэгг, он шмыгнул через дорогу. Не останавливаясь перед каменной оградой, он схватился за нее рукой и перескочил. Оказавшись на другой стороне, он со всей быстротой, на которую были способны его коротенькие ножки, перебежал через поле и свернул за угол фермы.

— Я тебя поймаю, Калторп, и все кости тебе переломаю! — орал вслед ему Стэгг. — Как ты мог такое сделать!

На секунду он остановился, тяжело дыша от ярости. Потом отвернулся, бормоча:

— А что? А что?

Тут дождь перестал. Еще через минуту разошлись облака и яростно засияло полуденное солнце.

Стэгг сорвал с себя плащ и швырнул его на землю:

— К чертовой матери Калторпа! Ни на хрен он мне не нужен и никогда не был! Предатель! Пропади он пропадом!

Он приказал Сильвии, прислужнице, принести еду и питье. Сначала он бросился жадно есть и пить, как всегда после полудня, а потом, насытившись, огляделся диким взглядом. Болтавшиеся при каждом движении головы панты встали и затвердели.

— Сколько до Балтиморы? — зарычал он.

— Два с половиной километра, сир. Прикажете подать экипаж?

— К чертям экипаж! Не желаю тащиться на колесах! Я пойду в Балтимору бегом! Возьму город внезапно! И окажусь там раньше, чем они узнают! Им покажется, что сам Прадед Всех Лосей обрушился на них! Я их всех размету, всех положу! Теперь мне не только маскоток подавай! Хватит с меня Мисс Америк! Сегодня — весь город!

Сильвия пришла в ужас:

— Но, сир, так… так просто не делают! С незапамятных времен…

— Солнце-герой я или нет? Я Двурогий Царь или нет? Я поступлю так, как пожелаю!

Он схватил у нее с подноса бутыль и побежал по дороге.

Сначала он бежал по бетону, но даже для его подошв, теперь твердых как железо, мостовая оказалась слишком шершавой, и он побежал по мягкой траве на обочине.

— Так-то оно лучше, — сказал он сам себе. — Чем ближе к Матери Земле, тем мне лучше и тем мне это больше нравится. Может быть, это суеверная чушь, что человека освежает прямое прикосновение к земле. Но я склонен верить дисийцам. Я чувствую, как вливается в меня сила из сердца Матери Земли, течет, как электрический ток, и заряжает мое тело. И силы этой столько, столько переполняющей меня силы, что уже тело мое не может ее вместить. И она прорывается через мою корону и возносится к небу языками пламени. Я чувствую.

Он на секунду остановился открыть бутылку и глотнуть. Оглянувшись, он увидел, что охранники бегут за ним, но отстают ярдов на двести. У них не было его силы и скорости. Ведь, кроме природной мускулатуры, ему дополнительную силу придавали панты. Он, быть может, был самым сильным и самым быстрым человеком за всю историю Земли.

Он глотнул еще. Охранники приближались, но замедляли ход, и по их лицам было видно, что они выдыхаются. Они наложили стрелы на тетиву, но он думал, что они не будут стрелять, пока он держится дороги в Балтимору. Отклоняться от нее у него не было желания. Он хотел все так же бежать по закругленной груди Земли и чувствовать, как вливается в него ее сила и возносятся мысли.

Он побежал быстрее, время от времени подскакивая в воздух и издавая странные крики. Это было острое наслаждение, избыток не имеющих названия стремлений и их исполнения. Их можно было назвать лишь на языке первого человека Земли — обрывками бормочущих слов, которыми встающие на задние ноги обезьяны пытались, произнося своим неповоротливым языком, назвать окружающие предметы. Он пытался дать названия чувствам. И преуспел так же мало, как его древние предки сотни тысяч лет назад.

Но он, как и они, ощущал радость в усилиях. И осознавал нечто, что никогда никто до того не испытывал, новое не только для его вида, но, быть может, для любой живой твари в мире.

Он нагонял идущих по дороге мужчину и женщину с ребенком. Они, увидев его, остановились, а потом, узнав, кто это, пали на колени.

Стэгг не остановился.

— Вы думаете, я один! — крикнул он на бегу. — Но я не один! Со мной Земля, ваша мать и моя! Она — невеста моя, и пойдет за мной, куда я пойду! Мне не уйти от Нее, и даже когда я летел среди звезд, таких далеких, что свет идет от них годами, со мною была Она И вот — я вернулся, и держу свое брачное обещание через восемьсот лет!

Когда он кончил говорить, они были уже далеко позади. Но ему было все равно, слышат его или нет. Он хотел говорить, говорить, говорить. Орать, орать, орать. Легкие разорвать, но выкрикнуть истину.

И вдруг он остановился. Взгляд его упал на большого рыжего лося, что пасся в загородке на лугу. Это был единственный самец в стаде одной масти. Как и у оленей, выращиваемых на мясо и молоко, у него была бычья стать — толстое тело, короткие ноги, мощная шея, тупые, но похотливые глаза. Да, явно высокопородный был самец, весьма ценимый как производитель.

Стэгг перелетел через изгородь, не касаясь ее, хотя она была сложена из гладкого камня высотой пять футов. Приземлившись на ноги, он побежал к лосю. Тот заревел и уперся в землю ногами. Лосихи кинулись к дальнему углу поля и там остановились посмотреть, что будет. Они лаяли, как переполошенные собаки, так что сам хозяин вышел из расположенного поблизости сарая посмотреть.

Стэгг подлетел к огромному самцу. Зверь ждал, пока человек не приблизился на двадцать ярдов. Тут он склонил рога, проревел вызов и бросился.

Стэгг радостно засмеялся и побежал навстречу. Четко рассчитав шаги, он взлетел в воздух как раз тогда, когда огромные ветвистые рога пронзили место, где он только что был. Подобрав ноги, чтобы рога их не зацепили, он тут же их вытянул и уселся как раз за основанием рогов на затылок зверя. Секундой позже лось махнул головой назад, рассчитывая зацепить человека рогами и сбросить со спины. Но он лишь сработал как трамплин, сбросив всадника себе на широкий круп.

И там Стэгг не спрыгнул на землю, а сделал обратное сальто, стараясь сесть лосю на шею. Но ноги соскользнули, и он скатился на землю возле лосиного бока.

Лось круто повернул, затрубил и снова, склонив рога, бросился. Но Стэгг уже был на ногах. Пропуская мчащуюся тушу, Стэгг отскочил в сторону и тут же, схватив лося за ухо, одним прыжком взлетел к нему на спину.

Следующие пять минут озадаченный фермер смотрел, как голый человек сидит верхом на встающем на дыбы, бьющем задом, хрипящем, мычащем, крутящемся на месте лосе, и тот никак не может его сбросить. Вдруг лось остановился. Глаза его были налиты кровью, слюна капала из открытой пасти, тяжело вздувались и опадали бока в такт хриплым звукам судорожных вдохов и выдохов.

— Открой ворота! — крикнул Стэгг фермеру. — Я въеду на этой твари в Балтимору, как подобает Двурогому Царю!

Фермер молча распахнул ворота. Он не собирался мешать Солнце-герою реквизировать своего призового производителя. Он отдал бы ему свой дом, жену, дочерей, самую свою жизнь без единого возражения.

Стэгг тронул зверя по дороге к Балтиморе. Далеко впереди в сторону города ехал экипаж. Даже отсюда он разглядел, что в нем сидит Сильвия, спеша предупредить жителей Балтиморы о преждевременном прибытии Двурогого Царя — и, конечно, передать его похвальбу изнасиловать весь город.

Стэгг хотел бы влететь в город по пятам за ней, но лось дышал все еще тяжело, и он пустил его шагом, давая отдохнуть.

За полкилометра до Балтиморы Стэгг ударил его пятками по ребрам и гаркнул в ухо. Тот двинулся рысью, а затем, подчиняясь понуждению всадника, перешел в галоп. Проскакав между двумя низкими холмами, Стэгг вдруг оказался на главной улице Балтиморы. Она шла прямо двенадцать кварталов и вела на центральную площадь, где в спешке собиралась толпа. Как только Стэгг пересек черту города, оркестр грянул «Колумбия, жемчужина океана», и в сторону Солнце-героя направилась группа жриц.

За ними по ранжиру плотно построились маскотки, удостоенные выбора в невесты Солнце-героя на эту ночь. Им очень шли белые юбки колоколом и белые же кружевные вуали; а на кончиках грудей у них поместились белые кружевные оборочки. Каждая маскотка держала букет белых роз.

Стэгг позволил большому лосю замедлить бег до рыси, экономя его силы для финального рывка. Стэгг помахал рукой толпе и поклонился, а потом крикнул девочке-подростку, спрятавшейся за спиной родителей — ей не удалось занять первое место на конкурсе «Мисс Америка»:

— Не плачь, сегодня и на твою долю хватит!

Звуки фанфар, грохот барабанов, визг свирелей ударили в уши и наполнили улицы. Жрицы шли к нему. Они были облачены в светло-голубые платья — цвет богини Марии, божественной покровительницы Мериленда. Согласно мифу, Мария была внучкой Колумбии и дочерью Виргинии. Это она сжалилась над туземцами этих мест и взяла их под свою защиту.

Жрицы, пятьдесят сильнейших, шли к нему. Они пели, бросали цветы бархатца и время от времени испускали возбужденные крики.

Стэгг подпустил их примерно на пятьдесят метров. Тут он сдавил лося ногами и стукнул его кулаком по голове. Тот взревел и попятился, а потом пошел галопом прямо на жриц. Те прекратили петь и остановились в удивленном молчании. Вдруг, поняв, что Солнце-герой не собирается останавливать своего скакуна, что он не тормозит, а разгоняется, они завизжали и попытались отскочить в сторону. Но там уже непроницаемой массой стояла толпа. Тогда они повернулись и попытались удрать от галопирующего лося, сбивая друг друга, спотыкаясь об упавшие тела, загораживая друг другу дорогу.

И только одна жрица не стала убегать. Это была главная жрица, женщина пятидесяти лет, сохранившая девственность в честь своей патронессы-Богини. И она осталась на месте, будто пригвожденная к земле собственной храбростью. Одной рукой она бросила Стэггу навстречу букет ноготков, а другой, держащей золотой серп, начертила символ веры.

Букет упал под ноги лося, был растоптан, а вслед за ним была повержена наземь жрица, и летящее копыто раскроило ей череп.

Столкновение с телом жрицы ни на волос не уменьшило напор лося, весящего не меньше тонны. Он летел прямо на толпу мечущихся и извивающихся женщин.

Лось остановился, будто наехав на каменную стену, но Стэгг полетел дальше.

Он сорвался с наклоненной шеи и взлетел в воздух поверх рогов. Минуту казалось, что он повис. Под ним разлетелась в разные стороны от удара лосиной туши группа жриц в голубом — одни стонали, лежа на спине, другие ползли на четвереньках, третьи катились колесом. Перед ним вертелась на земле оторванная голова — ее зацепило кончиком лосиного рога и сорвало с шеи.

Он пролетел над голубыми ошметками и обрушился на поле белых вуалей, за которыми прятались красные губы, белых разлетающихся юбок и обнаженных девственных грудей.

Потом он упал в западню кружева и плоти и скрылся с глаз.

 

VIII

До вечера следующего дня Питер Стэгг не просыпался. И все же из своей компании он поднялся первым, если не считать Калторпа, который уже сидел рядом с постелью своего капитана.

— Ты давно здесь? — спросил Стэгг.

— В Балтиморе? Сразу вслед за тобой. Я видел, как ты направил лося на жриц — и все, что было потом.

Стэгг сел и застонал:

— У меня все мышцы болят, будто я горы перетаскивал.

— Так и было. Ты не хотел остановиться до десяти утра. Но у тебя не только мышцы должны болеть. Как спина?

— Болит немножко. Жжет слегка справа внизу.

— И все? — Белые брови Калторпа поползли вверх. — Единственное, что я могу сказать, — эти твои панты не просто гонят в кровь филопрогенетивные гормоны. Они еще помогают восстановлению клеток.

— К чему ты это все?

— Тебе прошлой ночью один человек всадил в спину нож. Тебя это, впрочем, ни от чего не удержало, а рана почти зажила. Конечно, нож вошел не глубже дюйма. У тебя на редкость твердые мышцы.

— Что-то такое смутно помню, — сказал Стэгг. Он вздрогнул. — А что с ним потом сталось?

— Женщины разорвали его на куски.

— А за что это он меня?

— Похоже, умственно неуравновешенный. Он позавидовал твоему интенсивному интересу к жизни и ткнул тебя ножом. Он, конечно, совершил страшное кощунство. Женщины его разорвали зубами и ногтями.

— А почему ты говоришь, что он был умственно неуравновешенный?

— Потому что так это и было — по крайней мере с точки зрения местной культуры. Никто в здравом уме и твердой памяти не возразит, чтобы его жена совокупилась с Солнце-героем. Это на самом деле была бы великая честь, поскольку обычно все время Солнце-героя посвящено девственницам. Ты, впрочем, вчера ночью сделал исключение. Для всего города. Или, по крайней мере, постарался.

Стэгг вздохнул:

— Прошлая ночь была хуже всех. Правда, что я вчера откатал больше обычного?

— По крайней мере балтиморцы в этом не виноваты. Ты сразу взял высокий тон, растоптав этих жриц. Кстати, в чем был смысл этого?

— Не знаю. В тот момент показалось, что так будет хорошо. Может быть, подсознательное желание отомстить тем, кто все- это устроил. — Он показал на свои панты. И тут же вспомнил о предательстве Калторпа:

— Ты, Иуда! Ты почему от меня все скрываешь?

— Кто тебе сказал? Та девушка?

— Да. Неважно. Давай, док, колись. Если это больно, все равно выкладывай. Я тебя не трону. По пантам видно, в своем я уме или нет. Видишь, они болтаются.

— Смысл событий я стал подозревать, как только чуть освоил язык, — начал Калторп. — Но не был уверен, пока они не навесили на тебя эти панты. Потом я не хотел тебе говорить, пока не придумал способа удрать. Я боялся, что ты можешь сломаться. Вскоре я увидел, что ты, даже если убежишь утром, вернешься к вечеру — если не раньше. Этот биологический прибор у тебя на лбу дает тебе более чем практически беспредельную возможность разбрасывать свое семя: он еще дает тебе непреодолимый порыв поступать именно так. Он тебя полностью захватывает — завладевает тобой. Ты — самый выдающийся случай сатириаза за всю историю человечества.

— Как это на меня действует, я знаю, — нетерпеливо перебил Стэгг. — Я хочу знать, что это за роль я играю? Какова цель? И зачем нужен весь этот солнцегеройный антураж?

— Не хочешь сначала выпить?

— Нет! Я не хочу топить горе в вине. Сегодня я хочу что-нибудь сделать. А потому дай-ка мне большой глоток холодной воды. А еще я до смерти хочу помыться, смыть весь пот и слизь. Но это подождет. Прошу вас, рассказывайте, сэр. И покороче, черт тебя возьми.

— У меня нет времени углубляться в мифы и историю Дисии, — сказал Калторп. — Это может подождать до завтра. Но я могу очень точно тебе описать, что за сомнительной чести пост тебе достался.

Коротко говоря, в тебе сошлись несколько религиозных ролей, в частности Солнце-героя и Царя-Лося. Солнце-герой — это человек, которого каждый год выбирают для изображения в символической форме обхода Солнца вокруг Земли. Да-да, я знаю, что это Земля обходит вокруг Солнца, и дисийские жрицы тоже знают, равно как и неграмотные массы. Но с практической точки зрения Солнце обходит вокруг Земли, и так об этом мыслят даже ученые, когда не мыслят научно.

Итак, Солнце-герой выбирается, и он символически рождается в церемонии, происходящей около 21 декабря. Почему тогда? Потому что это день зимнего солнцестояния. Солнце слабее всего и достигает самой южной точки.

Поэтому тебе пришлось пройти через сцену имитации родов.

И поэтому ты теперь идешь по дороге на север. Тебе предназначено пройти путь, который проходит Солнце после зимнего солнцестояния. И ты, как Солнце, будешь все сильнее и сильнее. Ты заметил, как растет действие пантов? Доказательство — тот сумасшедший номер, который ты отколол, когда оседлал лося и переехал жриц.

— А что случится, когда я доеду до самой северной точки? — спросил Стэгг. Он говорил спокойно и владел собой, но кожа под бронзовым загаром побледнела.

— Это будет город Альбани, который мы знали как Олбэни, штат Нью-Йорк. Самая северная точка государства Дисия. И там живет Альба, Богиня-Свинья. Альба — это Колумбия в ипостаси Богини Смерти. Ей посвящена свинья, потому что она, как и смерть, всеядна. Еще она Богиня Белой Луны — другого символа смерти.

Калторп замолчал. Он, казалось, не может продолжать разговор, глаза его затуманились.

— Давай, — подбодрил его Стэгг. — Я выдержу.

Калторп сделал глубокий вдох и продолжал:

— Согласно дисийскому мифу, на севере Богиня Луны берет Солнце-героя в плен. Иносказание, обозначающее, что он…

— Погибает, — закончил Стэгг.

Калторп сглотнул слюну:

— Да. Солнце-герой оканчивает Великий Путь в летнее солнцестояние — 22 июня.

— А что же ипостась Великого Лося, Двурогий Царь?

— Дисийцы — всякие, но прежде всего экономные. Они объединили роли Солнце-героя и Царя-Лося. Он — символ мужчины. Он рождается слабым и беспомощным младенцем, вырастает сильным и мужественным самцом, любовником и отцом. Но и он заканчивает Великий Путь и волей-неволей должен взглянуть в лицо смерти. Когда он с ней встречается, он слеп, лыс, слаб и лишен пола. И… он борется за последний вздох, но Альба безжалостно выжимает из него дыхание.

— Давай без символики, док, — попросил Стэгг. — Сообщай факты на простом английском языке.

— В Альбани будет колоссальная церемония — финальная. Там ты овладеешь не нежными юными девственницами, но седовласыми, с отвислыми грудями старухами — жрицами Богини-Свиньи. Твое естественное отвращение к старухам не устоит после долгого воздержания, которому тебя подвергнут, содержа в клетке, пока похоть не достигнет таких пределов, что ты бросишься на любую столетнюю прабабку. А потом…

— Потом?

— Потом тебя ослепят, скальпируют и оскопят, потом повесят. На неделю воцарится национальный траур. Потом тебя похоронят в позе эмбриона под дольменом, аркой из огромных каменных плит. Над гробом твоим скажут молитвы и принесут в жертву лосей.

— Да, это утешает, — задумчиво произнес Стэгг. — А скажи, док, почему на эту роль выбрали меня? Разве Солнце-герои — не добровольцы?

— Мужчины соревнуются за эту честь, как соревнуются девственницы за право стать Невестой Лося. Избранный мужчина обычно самый сильный, самый красивый, самый мужественный юноша нации. Тебе не повезло не только в этом, но еще и в том, что ты оказался капитаном людей, достигших неба на огненном скакуне и вернувшихся на землю. Мифы гласят, что это сделал Солнце-герой. Я думаю, дисийское правительство решило, что, убрав тебя, они дезорганизуют весь экипаж. И уменьшат опасность, что мы оживим прежнее богомерзкое знание.

Вон Мэри Кейси тебе машет. Я думаю, она хочет с тобой поговорить.

 

IX

— А почему ты, когда говоришь со мной, в сторону смотришь? — спросил Питер Стэгг.

— Потому, что мне трудно вас двоих разделить, — ответила Мэри Кейси.

— Кого — двоих?

— Питера, которого я знаю по утрам, и Питера, которого я вижу вечером. Прости, но ничего не могу с собой поделать. Закрываю глаза и пытаюсь думать о другом, но уши закрыть не могу. И хотя я знаю, что ты ничего не можешь с собой поделать, я тебя проклинаю. Прости. Я тоже ничего не могу поделать.

— Так зачем же ты меня позвала на разговор?

— Потому что я знаю, что поступаю не по правилам милосердия. Потому что знаю, что ты хотел бы выбраться из своей клетки из плоти не меньше, чем я — из своей клетки из стали. Потому что я надеюсь, что мы найдем способ удрать.

— Мы с Калторпом несколько планов проработали, но ни один из них не предотвратит моего возвращения назад. Как только рога начинают действовать, я бегу обратно к бабам.

— А если ты соберешь всю свою силу воли?

— Эти рога собьют с пути святого.

— Тогда это безнадежно, — унылым голосом сказала она.

— Не совсем. Я не собираюсь пройти всю дорогу до Аль-бани. Где-то между Манхэттеном и Альбани я сбегу в леса. Лучше попытаться и погибнуть, чем идти, как бык на бойню.

Сменим тему. Расскажи о себе и своем народе. Мне сильно связывает руки невежество. Я слишком мало знаю, чтобы найти выход.

Мэри Кейси ответила:

— Я была бы рада. Мне нужно с кем-то говорить, даже с… Ой, прости.

Весь следующий час Стэгг стоял около клетки, а она, не поднимая глаз от пола, рассказывала ему о себе и Кейсиленде. Он время от времени задавал вопросы, поскольку она считала знание основ само собой разумеющимся.

Кейсиленд расположился на территории, которая когда-то звалась Новой Англией. Он не был ни так густо населен, ни так богат, как Дисия. Его обитатели занимались земледелием, но их благосостояние больше зависело от свиноводства и оленьих стад, а еще — от моря. Даже во время войны с Дисией на юго-западе, карелами на севере и ирокуазами на северо-западе они продолжали торговать со своими врагами. У них было принято довольно странное установление — Военный Договор. Он, по общему согласию, ограничивал число воинов, которых можно посылать в набеги через границу в течение года, а также устанавливал и правила ведения войны. Дисийцы и ирокуазы этих правил придерживались, но карелы их постоянно нарушали.

— Так как же может при этом какая-нибудь сторона рассчитывать на победу? — изумленно спросил Стэгг.

— Никто и не рассчитывает. Я думаю, Военный Договор был принят нашими предками по одной причине: дать выход энергии воинственных мужчин и в то же время дать возможность большинству пахать землю. Карелы нарушают договор потому, что живут по экономике военного времени.

Она продолжила пересказ основ истории своего народа. Было две легенды, объясняющих название Кейсиленд. Одна гласила, что после Опустошения организация, именовавшая себя Рыцарями Колумба, основала небольшой городок возле Бостона, который, подобно древнему Риму, разросся и поглотил соседей. Городок был назван первыми буквами наименования ордена на языке предков — Кей Си, и через некоторое время это стали понимать как имя легендарного предка — Кейси.

По другой считалось, что реальное семейство Кейси основало город и назвало его своим именем. Это породило теперешнюю клановую систему, при которой каждый житель страны носил фамилию Кейси.

Была и третья версия, не слишком распространенная. Объединяя первые две, она утверждала, что человек по имени Кейси был главой Рыцарей Колумба.

— Наверное, врут все три, — предположил Стэгг.

Такое предположение Мэри не понравилось, но она умела широко смотреть на вещи. Она сказала, что это возможно.

— А что вы думаете насчет того, что говорят о вас дисийцы? Они говорят, что вы почитаете бога-отца по имени Колумб и что это имя вы взяли у их богини Колумбии и обратили в мужчину и богиню, и ее имя. И правда, что у вашего бога два имени: Иегова и Колумб?

— Это ложь! — гневно ответила Мэри. — Эти дисийцы перепутали имя нашего бога и Св. Колумба. Правда, что мы часто молимся Св. Колумбу о заступничестве пред Иеговой. Но мы ему не поклоняемся.

— А кто был Св. Колумб?

— Да ведь каждый знает, что он приплыл с востока, из-за океана, и высадился в Кейсиленде. Он обратил в истинную веру граждан нашего города и основал орден Рыцарей Колумба. Если бы не Св. Колумб, мы все остались бы язычниками.

Стэгг уже начинал чувствовать беспокойство, но хотел перед уходом успеть задать ей еще один вопрос.

— Я знаю, что «маскотка» — термин, обозначающий девственницу. Ты не знаешь, как это слово получило теперешний смысл?

— А оно всегда таким было, — ответила она. — Еще и на языке наших предков слово «маскот» означало «приносящий удачу», а маскотка действительно приносит счастье. Ты замечал, как дисийцы, перед тем как рискнуть, стараются тронуть волосы не достигшей созревания маскотки? Это потому, что собственную удачу человек мог и растерять. И те, кто идут в набег, всегда берут с собой маскотку на счастье. Я шла с отрядом против Покипсов, когда попала в плен к дисийцам. И что меня захватили при набеге на Кейсиленд — это ложь. Но не стоит ждать правды от тех, кто почитает Матерь Лжи.

Стэгг понял, что представления кейсилендеров так же запутаны и перемешаны, как у дисийцев. Спорить и отделять историю от мифов было бы бессмысленно.

Большие артерии в основаниях его рогов начали призывно пульсировать, и сами рога — твердеть.

— Мне пора идти, — сказал он. — До завтра.

Он повернулся и пошел, с трудом удерживаясь от бега.

Так проходили дни и ночи. По утрам была слабость и обсуждение планов побега. Днем — еда, питье и удалые, иногда жестокие, скачки. Ночи… ночи были наполнены видением стонущей белой плоти, пульсом, бившимся в унисон ударам глубоко спрятанного сердца самой земли, превращением из человека в природную силу. Безумный экстаз, тело, повинующееся лишь воле Принципа. Он был орудием, не имеющим выбора, подчиняющимся тому, чем был одержим.

Великий Путь вел из Вашингтона по Копью Колумбии — дороге, когда-то называвшейся шоссе № 1 США — через Балтимору, где переходил на дорогу, когда-то бывшую шоссе № 4 °CША, а теперь — Путем Марии. С Пути Марии он поворачивал в сторону за Вилмином (Вилмингтон, штат Делавэр) на бывший переезд Нью-Джерси. Эта дорога теперь носила имя одной из дочерей Колумбии — Ндзужи.

На неделю Стэгг остановился в Каепте (Кемден) и заметил, что в городе много солдат. Ему объяснили, что Фили (Филадельфия), лежащая на другом берегу реки Двей (Делавэр), — столица враждебного государства Пант-Эльфии (Пенсильвания).

От Кемдена солдаты проводили Стэгга на бывшее шоссе № 30, пока он не ушел на безопасное расстояние в глубь страны. Там они его оставили, и Стэгг со свитой продолжили путь до города Берлина.

После пышной встречи и оргий Стэгг продолжил путь по бывшему шоссе № 30 до Таланта (Атлантик-Сити).

Там он задержался на две недели. В этом столичном городе было тридцать тысяч жителей, а за счет окрестных селян, пришедших на празднества по случаю прибытия Стэгга, население выросло впятеро. Отсюда Стэгг направился по бывшей Гарден Стейт Парквэй, откуда свернул на бывшее шоссе № 72. Она вела к № 70, а та — к бывшему шоссе № 206. По этой дороге Стэгг проследовал до Тринта (Трентон), где его вновь встречала большая толпа.

После Трентона он вновь вышел на Копье Колумбии — бывшее шоссе № 1. Пройдя обычным путем через относительно большие города Элизабет, Ньюарк и Джерси-Сити, он на пароме переправился на остров Манхэттен. Самую, большую остановку он сделал в районе Большого Нью-Йорка, потому что в Манхэттене было пятьдесят тысяч жителей и окрестные города были не намного меньше.

А кроме того, в это время начинался чемпионат мира.

Стэгг должен был не только вбросить первый бейсбольный мяч сезона, но в его обязанности входило присутствовать на каждой игре. Первый раз он понял, как сильно изменилась игра. Теперь она велась так, что редкостью был матч, в котором обе команды не понесли бы серьезных потерь ранеными, а часто — убитыми.

В первой половине чемпионата проходили игры между чемпионами лиг разных штатов. В финальной игре встретились «Манхэттенские гиганты» с «Вашингтонскими дьяволами». «Гиганты» победили, но потеряли столько игроков, что в следующих международных играх им пришлось взять в резерв игроков «Дьяволов».

Международная часть чемпионата состояла из игр между чемпионами Дисии, Пант-Эльфии, Кейсиленда, Ирокуазской Лиги, Флориды, Буффало и пиратов Карелии. Государство Буффало занимало территорию от города Буффало до береговой линии озер Онтарио и Эри.

Последняя игра чемпионата мира стала кровавой битвой между командами Дисии и Кейсиленда. У кейсилендеров частью формы были красные леггинсы, но к концу встречи все участники были окрашены красным с головы до ног. Страсти накалились до предела, и не. только у игроков, но и у болельщиков. Кейсилендерам отвели секцию стадиона, окруженную высокой изгородью и колючей проволокой. Возле них поставили силы полиции Манхэттена — для защиты, если дело зайдет далеко.

К несчастью, судья — карел, от которого ожидался нейтралитет, так как он одинаково ненавидел обе стороны, — принял решение, по своим последствиям разрушительное.

Шел девятый иннинг, и счет был 7:7. Отбивали «Гиганты». Один человек стоял на третьей базе, и, хотя был ранен в шею, у него хватило бы сил попробовать бежать к дому, если бы представился шанс. Двое выбыли из игры — в буквальном смысле слова. Один, покрытый брезентом, лежал там, где его настиг удар — между второй и третьей. Другой сидел в дагауте и стонал, а врач заливал ему клеем порезы на голове.

Человек с битой был лучшим хиттером Дисии, а ему противостоял лучший питчер Кейсиленда. Форма его мало изменилась с девятнадцатого столетия, а по щеке стекала струя табачной жвачки. Бэттер покачивал битой, и на ее боках играли солнечные блики — потому что верхняя часть была окована медными полосами. Он ждал команды судьи «Мяч в игру!» и, услыхав ее, не сразу ступил на пластину.

Вместо этого он повернулся и подождал, пока из дагаута к нему подбежала маскотка.

Это была симпатичная маленькая брюнетка, одетая в форму игрока. Единственным отклонением от вековой традиции был треугольный вырез на рубашке, обнажавший маленькие, но твердые груди.

Большой Билл Яблоня, бэттер, потерся костяшками пальцев о волосы маскотки, поцеловал ее в лоб и дал дружеского шлепка, когда она повернулась бежать обратно к дагауту. Он ступил в квадрат, нарисованный мелом на земле, и стал в древнюю позу бэттера, готового сразиться с питчером.

Лэнки Джон Вверх-По-Холму-И-Через-Реку-Джордан Могучий Кейси сплюнул табачную жвачку и начал замах. В правой руке он держал соответствующий правилам мяч. Из него торчали четыре полудюймовых стальных шипа — по одному на каждом полюсе и два на экваторе. Джону Кейси приходилось держать мяч так, чтобы выступающие шипы не поранили руку при закрутке. Это ограничивало его по сравнению с Питчерами древности. Зато он стоял на шесть метров ближе к бэттеру, а это более чем искупало неудобство в обращении с мячом.

Он подождал, пока к нему подошла маскотка кейсилендеров, и потер костяшки пальцев о ее голову. Потом он размахнулся и бросил.

Шипастый мяч прожужжал на полдюйма от лица Большого Билла Яблони. Тот моргнул, но не отклонился.

Рев толпы приветствовал его храбрость.

— Мяч первый! — крикнул судья.

Кейсилендские болельщики заулюлюкали. Оттуда, где они сидели, казалось, что мяч, пройдя рядом с головой Билла Яблони, был точно по меловой линии квадрата. Поэтому бросок должен был быть засчитан как страйк.

По следующему Билл Яблоня ударил — и промахнулся.

— Страйк первый!

На третьей подаче Билл взмахнул битой и попал. Однако мяч полетел влево. Это был фол.

— Страйк второй!

На следующей подаче мяч полетел, шипя, в живот Билла Яблони. Он втянул живот и отскочил назад, как раз чтобы уйти с дороги, но не выйти из квадрата — это был бы страйк.

Следующая подача. Билл Яблоня промазал по мячу, и тот попал ему в бок. Билл Яблоня упал на землю, в боку застрял шип.

Толпа застонала, а потом стало сравнительно тихо, когда судья начал отсчет.

Биллу Яблоне давалось десять секунд на то, чтобы встать и занять позицию бэттера, иначе был бы засчитан страйк.

Дисийская маскотка, высокая красивая девушка с исключительно длинными ногами и пышными рыжими волосами, спадающими ей до бедер, грудями твердыми и круглыми, как яблоки, побежала к нему. Перескочив сделанный специально для этого в загородке перелаз, она подбежала к Биллу Яблоне, упала на колени и наклонилась так, чтобы ее волосы упали ему на лицо. Считалось, что при этом от нее к нему переливается сила девственницы, маскотки, посвященной Великой Белой Матери в ипостаси Унфекк. Но этого было явно недостаточно. Он что-то сказал, и она поднялась, отстегнула клапан, закрывавший низ живота, и снова склонилась над ним. Толпа заревела: это значило, что Билл Яблоня ранен так серьезно, что ему нужна двойная доза духовно-физической силы.

При счете «восемь» Билл Яблоня поднялся на ноги. Толпа приветствовала его радостными воплями. Даже кейсилендеры устроили овацию — они чествовали мужество врага. Вырвав шип из бока, Билл Яблоня взял бинт из рук маскотки и залепил рану. Бинт прилип — его псевдоплоть сразу выпустила массу нитей с присосками, закрепившими его на ране.

Он кивнул судье, что может продолжать.

— Мяч в игру!

Теперь была очередь Билла подавать. За ним была одна попытка сбить питчера наземь. Если она удастся, он может идти к первой базе.

Он замахнулся и метнул мяч. Джон Кейси стоял в нарисованном для таких случаев узком квадрате. Если он выйдет оттуда — это будет позор, а Билл Яблоня сможет пройти весь путь ко второй.

Кейсилендер крепко уперся ногами, но согнул колени, готовясь отклонить тело в любую сторону.

Подача была технической ошибкой, хотя мяч краем вертящегося шипа порезал ему правое бедро.

Джон Кейси подхватил мяч и замахнулся.

Дисийские болельщики молча молились, скрестив пальцы или гладя по волосам ближайших маскоток. Кейсилендеры охрипли от крика. Пант-Эльфы, ирокуазы, флоридцы и буффальцы орали оскорбления той команде, которую больше ненавидели.

Дисиец на третьей базе вышел на край, готовый бежать к дому, если, представится случай. Кейси заметил его, но не сделал угрожающего движения.

Первый бросок он послал точно над пластиной, стараясь вызвать Билла Яблоню на длинный отбив вместо хитрости и, быть может, добиться назначения второго мяча. Четыре мяча, и Билл Яблоня может идти на первую.

Большой бэттер дисийской команды ударил по мячу в лоб. Но, как это часто бывает, удар пришелся по шипу. Мяч взлетел над дорожкой от дома к первой базе и упал посередине между ними.

Билл Яблоня запустил битой в питчера (его право) и рванулся к первой базе. На полпути ему в голову влепили мяч. И тут же с ним на полной скорости столкнулся первый бейсмен, бросившийся на перехват мяча. Билл свалился, но подскочил как резиновый, пробежал несколько шагов, свалился и проехал в сторону первой на животе.

Однако бейсмен, не поднимаясь с земли, подобрал мяч и, замахнувшись в сторону Билла Яблони, сразу же вскочил и бросил мяч в дом. Мяч чвакнул в массивную толстую перчатку кэтчера как раз перед тем, как человек на третьей базе скользнул на пластину.

Судья удалил дисийского игрока, и никто с этим не спорил. Но первый бейсмен подошел к судье и громко сообщил, что задел Билла, когда тот убегал. Так что Билл Яблоня тоже оказался выбит из игры.

Билл отрицал, что его задели.

Первый бейсмен брался доказать свою правоту. Он зацепил дисийца сбоку лодыжки шипом от мяча.

Судья заставил Билла Яблоню спустить леггинс.

— У тебя тут свежая рана, еще кровоточит, — сказал он. — Ты выбит.

— Я не выбит! — заорал Билл, брызгая табачной жвачкой судье в лицо. — У меня кровоточат два пореза на бедре, а это было в прошлом иннинге! Этот поклонник бога-отца лжет!

— А откуда ему знать, что надо глядеть на твою правую ногу, если это не он тебя зацепил? — заорал судья в ответ. — Судья тут я, и я говорю, что ты выбит! Вон с поля! ОУТ! — повторил он по-дисийски.

Это решение не очень хорошо было принято дисийскими болельщиками. Они заулюлюкали, и над толпой понеслось бессмертное «Судью на мыло!»

Карел побледнел, но с места не сдвинулся. К несчастью, его храбрость и упорство сослужили ему плохую службу, поскольку толпа ворвалась на стадион и повесила его за шею на ближайшей перекладине. Потом толпа набросилась на команду кейсилендеров. Они могли бы погибнуть под бешеными ударами, но в дело вмешалась манхэттенская полиция, успокоившая особо активных ударами мечей плашмя. Они даже успели обрезать веревку, на которой повесили карела, раньше чем тот задохнулся.

Тем временем кейсилендские болельщики бросились на выручку своей команде. До игроков они не добрались, но схлестнулись с дисийскими фанами.

Какое-то время Стэгг наблюдал за схваткой. Сначала он подумал было прыгнуть в гущу свалки, рассыпая налево и направо удары чудовищных кулаков — в нем закипела жажда крови. Он уже поднялся было, чтобы прыгнуть в бушевавшую под ним толпу, но тут на него обрушилась волна женщин, тоже возбужденных дракой, но на другой манер.

 

X

Последнюю ночь Черчилль плохо спал. У него перед глазами стояло экзальтированное лицо Робин, когда она сказала, Что надеется понести ребенка от Солнце-героя.

В первую очередь он ругал самого себя: не сообразил, что она окажется среди сотни девственниц, дебютировавших в ночь торжеств. Она была слишком красива, а ее отец — слишком влиятелен, чтобы ее обошли.

Он извинял себя тем, что мало знал о дисийской культуре. Его собственное отношение было слишком окрашено моралью его времени. Он относился к ней как к девушке начала двадцать первого столетия.

Он клял себя за то, что влюбился в Робин. Это было достойно двадцатилетнего юнца, а не тридцатидвухлетнего — даже восьмисоттридцатидвухлетнего — мужчины. Человека, пролетевшего тысячи миллионов миль межзвездных пространств и сделавшего звезды своим владением. Влюбиться в восемнадцатилетнюю девчонку, знавшую лишь маленький кусочек Земли в течение крошечной доли времени!

Но Черчилль был практичен, а факт оставался фактом: он хотел получить в жены Робин Витроу — по крайней мере пока не был огорошен ее вчерашним заявлением.

Какое-то время он ненавидел Питера Стэгга. Черчилль всегда слегка завидовал капитану — ведь тот был не только высок и красив, но и занимал должность, которую, как чувствовал Черчилль, он сам вполне был бы способен занять. Ему нравился Стэгг, и он уважал его, но, будучи честным с самим собой, знал, что завидует капитану.

Знать, что Стэгг, как обычно, победил его и здесь, было почти невыносимо. Всегда этот Стэгг оказывался первым.

Невыносимым — почти.

Ночь тянулась, и Черчилль встал с постели, закурил сигару и, расхаживая туда-сюда, заставил себя быть с самим собой откровенным.

В том, что случилось, не было вины ни Стэгга, ни Робин. И Робин абсолютно не была влюблена в Стэгга. Бедный же чертяка Стэгг был приговорен к короткой, но бурной жизни.

Непосредственные же факты, с которыми Черчиллю предстояло иметь дело, были таковы: он хочет жениться на женщине, возможно беременной от другого. Ни ей, ни ее отцу это не могло быть поставлено в вину. Имело значение лишь то, хочет ли он жениться на Робин и вырастить ребенка как своего.

В конце концов он лег в постель и заставил себя заснуть с помощью йоговских упражнений.

Примерно через час после рассвета он проснулся и вышел из своей комнаты. Слуга сообщил ему, что Витроу поехал в город в свою контору, а Робин с матерью отправились в храм. Через два часа или раньше женщины должны были вернуться.

Черчилль спросил о Сарванте, но тот еще не появлялся.

Он позавтракал в компании детишек. Они просили рассказать что-нибудь о путешествии к звездам. Он вспомнил эпизод на Вольфе, когда команда, удирая от люпинов на плоту через болото, напоролась на воздушных осьминогов. Эти огромные твари парили в воздухе на надутых легким газом пузырях, а добычу хватали длинными висячими нитями. Эти нити били жертву током — убивали или парализовали, — а потом мощные когтистые щупальца разрывали ее на части.

Дети сидели молча с широко раскрытыми глазами и внимали истории, как если бы видели перед собой полубога. К концу завтрака он заметно помрачнел, особенно когда вспомнил, что ему спас жизнь, обрубив щупальце гада, не кто иной, как Стэгг.

Когда он поднялся из-за стола, дети стали просить его рассказать что-нибудь еще. Его отпустили только после обещания днем продолжить.

Он приказал слугам передать Сарванту, чтобы тот его подождал, а Робин — что идет разыскивать своих товарищей по экипажу. Слуги настояли, чтобы он взял экипаж и упряжку. Ему не хотелось быть обязанным Витроу еще больше, но отказ мог бы быть воспринят как оскорбление. Он поехал по Конч-авеню, направляясь к стадиону, где стояла «Терра».

Найти нужного чиновника оказалось нелегко — кое в чем Вашингтон не менялся. За небольшую мзду тут и там он получил нужную информацию и попал в офис человека, в чьем ведении находилась «Терра».

— Я бы хотел знать, где сейчас ее экипаж, — спросил он.

Чиновник извинился, вышел минут на пятнадцать, в течение которых искал информацию о бывших членах экипажа «Терры». Вернувшись, он сообщил, что все, кроме одного, сейчас в Доме Потерянных Душ. Это, по его словам, был пансион со столом и квартирой для иностранцев и путешественников, не могущих найти гостиницы для членов братства, к которому они принадлежат.

— Если вы — брат Солнце-героя, да еще и в городе, то могли бы остановиться в Холле Лося, — сообщил чиновник. — Но пока вас не посвятят в братство, вам придется искать себе любое общественное или частное жилье. Это не всегда просто.

Черчилль поблагодарил и вышел. Следуя указаниям чиновника, он поехал к Дому Потерянных Душ.

Там он нашел всех оставшихся товарищей. Как и он, они оделись в местную одежду. И точно так же продали свои костюмы.

Они обменялись накопившимися со вчерашнего дня новостями, и Черчилль спросил про Сарванта.

— Мы о нем не слыхали, — ответил за всех Гбью-хан. — И пока еще сами не знаем, что собираемся делать.

— Если проявите терпение, — сказал Черчилль, — может быть, вам удастся отплыть домой.

Он им описал состояние мореходства в Дисии и шансы на захват судна. В заключение он сказал:

— Если у меня будет корабль, для каждого из вас там найдется койка. Но вы должны быть пригодны к тому, чтобы нанять вас матросами. А это значит, что вы должны быть посвящены в какое-нибудь братство мореплавателей и должны накопить опыт. Поэтому для выполнения нашего плана нужно будет время. Если вас это не устраивает, можете попробовать по суше.

Прообсуждав шансы в течение двух часов, они решили присоединиться к Черчиллю.

Тот встал из-за стола:

— Отлично. Пока что ваша главная квартира будет здесь. Где меня найти, вы знаете. Счастливо, ребята.

Черчилль пустил оленей бежать медленной рысью, как им хочется. Он со страхом думал, что может ждать его в доме Витроу, и сам все еще не решил, что сделает.

Наконец коляска подкатила к дому. Слуги распрягли оленей. Черчилль заставил себя войти внутрь. Там за столом сидели Робин с матерью, болтая, как пара счастливых сорок.

Робин вскочила со стула и подлетела к нему, сияя от радости:

— Ред, случилось! Я беременна ребенком Солнце-героя! И жрица сказала, что это мальчик!

Черчилль попытался улыбнуться, но не смог. Даже когда Робин схватила его в объятия и закружилась с ним по комнате, он не мог себя заставить улыбнуться.

— Выпейте холодного пива, — предложила ее мать. — У вас такой вид, будто вас расстроили плохие новости. Надеюсь, что это не так. Сегодня у нас будет день радости. Я — дочь Солнце-героя, и моя дочь — тоже, а теперь и мой внук будет сыном Солнце-героя. Трижды благословила этот дом Колумбия. Мы должны отблагодарить ее радостью и весельем.

Черчилль сел и залпом опрокинул в себя содержимое кружки.

— Я должен просить прощения. У моих людей не все гладко. Но это к вам не имеет отношения. Что я хотел бы знать, так это что Робин собирается делать дальше?

Анджела Витроу поглядела на него взглядом, проникающим, казалось в самую глубь его мыслей.

— Что ж, теперь она примет предложение какого-нибудь молодого счастливца стать ее мужем. Ей придется хлопотно, потому что по крайней мере десять претендентов настроены весьма серьезно.

— Ей нравится кто-нибудь из них в особенности? — спросил Черчилль незаинтересованным, как он надеялся, тоном.

— Мне она этого не говорила, — ответила мать Робин. — Но на вашем месте, мистер Черчилль, я бы спросила ее здесь и сейчас — пока другие не набежали.

Черчилль был поражен, но сумел не измениться в лице:

— Как вы угадали, что у меня на уме?

— Но ведь вы мужчина? И я знаю, что Робин к вам неравнодушна. Думаю, вы самый подходящий для нее муж.

— Спасибо, — промямлил он. Несколько секунд он сидел молча, барабаня пальцами по столу. Потом встал, подошел к Робин, игравшей в углу со своей любимой кошкой, и взял ее за плечи.

— Робин, пойдешь за меня замуж?

— Да! — завопила она, падая в его объятия.

Вот так это и вышло.

Приняв решение, Черчилль сказал себе, что у него нет оснований для неприязни к ребенку Стэгга или тому, как Робин его зачала. В конце концов, сказал он себе, если бы Робин была за Стэггом замужем и он умер, Черчиллю не на что было бы обижаться. А фактически ситуация была аналогичной. Одну ночь Робин была женой его бывшего капитана.

И хотя Стэгг пока еще жив, это не затянется надолго.

Неприятным фактором был его подход с готовой системой ценностей к ситуации, в которой эта система была неприменима. Черчиллю хотелось бы, чтобы его невеста была девственна. Этого не было, вот и все.

Но, несмотря на все эти логические построения, его не покидало чувство, что его предали.

Но времени на подобные размышления оставалось немного. Витроу был вызван из конторы домой. Он всхлипнул и обнял своего будущего зятя, а потом напился. Тем временем служанки увели Черчилля вымыться и постричься. Потом его промассировали и надушили. Выйдя из ванной, он обнаружил, что Анджела Витроу с несколькими подругами готовятся к вечернему торжеству.

Вскоре после ужина начали стекаться гости. К тому времени и Витроу, и жених его дочери успели хорошо заглянуть в кружку. Гости не возражали. На самом деле они ожидали увидеть именно это и постарались догнать.

Много было смеха, разговоров и бахвальства. Случился лишь один неприятный инцидент. Один из молодых людей, сильно ухлестывавших за Робин, поднял на смех иностранный акцент Черчилля и вызвал его на дуэль. На ножах, у подножия тотемного шеста. Пусть их обоих привяжут за пояс к шесту, и победитель получит Робин.

Черчилль дал мальчишке в челюсть, и его друзья со смехом и гиканьем отнесли бесчувственное тело в экипаж.

Около полуночи Робин оставила своих подруг и взяла Черчилля за руку:

— Пойдем в постель.

— Куда? Сейчас?

— В мою комнату, глупый. И, конечно, сейчас!

— Робин, ведь мы еще не женаты. Или я так напился, что не заметил?

— Нет, свадьба будет в храме в следующую субботу. А какое это имеет отношение к постели?

— Никакого, — торжественно ответил он, пожав плечами. — Другие времена, другие нравы. Веди, Макдуф.

Она хихикнула и спросила:

— Что ты бормочешь?

— Что бы ты сделала, если бы я пошел на попятную перед свадьбой?

— Ты шутишь, конечно?

— Конечно. Робин, милая, я ведь совсем не знаю дисийских обычаев, и мне просто интересно.

— Я бы ничего не сделала. Но это было бы смертельное оскорбление моему отцу и брату. Им пришлось бы тебя убить.

— Я просто спросил.

Следующая неделя была забита под завязку. Помимо обычных приготовлений к свадебной церемонии, Черчилль должен был решить, в какое братство вступить. Немыслимо было бы выдать Робин за человека без тотема.

— Я бы предложил, — говорил Витроу, — мой собственный тотем, Льва. Но лучше, если твое братство будет прямо связано с твоей работой и осенено покровительствующим духом того животного, с которым ты будешь иметь дело.

— Ты говоришь о братстве Рыбы или Дельфина?

— Как? Нет, что ты. Я имею в виду тотем Свиньи. Немудро было бы разводить свиней и иметь своим тотемом льва, который охотится на свиней.

Черчилль запротестовал:

— Да мне-то какое дело до свиней?

Тут пришел черед Витроу изумиться:

— Так ты с Робин не говорил? Неудивительно. У нее мало было времени на разговоры, хотя вы двое бывали наедине с полуночи до утра каждый день. Небось, в это время миловались. Ах, если бы вернуть молодость! Итак, мой мальчик, дела обстоят следующим образом. Мне от отца достались по наследству кое-какие фермы, а он был не дурак насчет делать деньги. И ты мне нужен в качестве управляющего этими фермами по нескольким причинам.

Во-первых, я не доверяю теперешнему управляющему. Он меня, по-моему, обманывает. Найди мне доказательства, и я его повешу.

Во-вторых, карелы совершают набеги на мои фермы, воруют лучших свиней из стада и симпатичных женщин. Они, правда, не сжигают дома и сараи и не оставляют работников голодать, чтобы не резать дойную корову. Ты эти набеги прекратишь.

В-третьих, я так понял, что ты генетик. Значит, сможешь улучшить стадо.

В-четвертых, когда я упокоюсь на лоне Великой Белой Матери, фермы перейдут к тебе. Торговый флот унаследуют мои сыновья.

Черчилль поднялся:

— Мне надо поговорить с Робин.

— Поговори, сын. Но ты увидишь, что она со мной согласна.

Витроу был прав. Робин не хотела, чтобы муж был морским капитаном. Она не вынесет столь частых расставаний.

Черчилль возразил, что она могла бы ходить в рейсы с ним.

Робин ответила, что это не так. Жены моряков не могут их сопровождать. Они мешаются, это связано с расходами, а самое главное — они приносят кораблю несчастье. Даже когда на корабле есть платные пассажиры женского пола, жрецам приходится произносить усиленные благословения от дурного глаза.

Черчилль попробовал довод, что, если она его любит, то сможет примириться с долгими отлучками.

Робин парировала, что, если бы он ее на самом деле любил, ему не захотелось бы оставлять ее так надолго. А дети? Хорошо известно, что в семьях, где отец слаб или долго отсутствует, дети могут вырасти с психическими отклонениями. Детям нужен сильный отец, всегда щедрый на ласку и на строгость.

Черчиллю понадобилось десять минут, чтобы понять ситуацию.

Если он откажется от свадьбы, ему придется драться с Витроу и его сыном. Кто-то будет убит, и Черчиллю интуиция подсказывала, что в конце концов это будет он. Если даже он выстоит против ее отца и брата и убьет их, то дальше придется драться со всем кланом, а это очень много.

Можно, конечно, заставить Робин отказаться от него самой. Но он не хотел ее терять.

Наконец он сказал:

— Ладно. Стану свиноводом. Хочу только попросить об одном. До того как осесть на землю, предпринять еще одно морское путешествие. Можем ли мы на корабле добраться до Норфолка, а оттуда по суше до ферм?

Робин отерла слезы, заулыбалась, поцеловала его и сказала, что она была бы жестокосердной сукой, если бы отказала.

Черчилль ушел сказать своим спутникам, чтобы купили билеты на тот корабль, на котором они с Робин собрались ехать. Он снабдил их деньгами, чтобы хватило на билеты. Когда корабль выйдет в открытое море, они его захватят и пойдут на восток через Атлантику. Жаль только, что у них не было времени изучить морское дело — придется учиться по дороге.

— А твоя жена не рассердится? — спросил Ястжембски.

— Не то слово, — ответил Черчилль. — Но если она на самом деле меня любит, она не расстанется со мной. Если нет, мы высадим ее на берег вместе с экипажем.

Вышло так, что команде «Терры» не представилось случая захватить корабль. На второй день плавания на них напали карельские пираты.

 

XI

При входе в кампус колледжа Вассар Стэгг услыхал ту же мелодию (или ее вариацию), которую всегда играли при вручении ему ключей от города или, как сегодня, степени почетного доктора. Только вместо большой толпы, поющей приветственный гимн, его встретил хор первокурсниц. Женщины постарше, жрицы и профессорши, были выстроены рядами в своих алых или голубых одеждах за одетым в белое хором. Пока первокурсницы пели, остальные утвердительно кивали или стучали о землю основаниями своих кадуцеев, выражая радость при виде Стэгга.

Военный отряд пант-эльфов захватил Вассарский Колледж жриц-предсказательниц внезапно. Каким-то образом налетчики узнали, что полуночную церемонию в Вассаре собирается посетить Солнце-герой. Они знали, что люди из Покипси были предупреждены не вмешиваться. Единственным мужчиной в колледже был Стэгг, а жриц было, быть может, около ста.

Военный отряд вырвался из темноты в свет факелов, а жрицы были слишком заняты пением и созерцанием Стэгга с молодыми первокурсницами, чтобы успеть что-то заметить. Лишь когда пант-эльфы издали дружный вопль и бросились срубать головы стоящих во внешнем ряду, жрицы поняли, что на них напали.

Что случилось сразу после этого, Стэгг не помнил. Он поднял голову и успел лишь увидеть прыгнувшего к нему воина и размах широкого палаша, упавшего ему на голову плашмя.

Очнувшись, он обнаружил, что свисает, как убитый олень, с шеста, который несли на плечах двое. Руки и ноги затекли, перетянутые ремнями, остановившими кровообращение. Голова, казалось, вот-вот взорвется; она болела не только от удара, но и от прилива крови.

На небе стояла полная луна. В ее ярком свете он видел голые ноги и грудь несшего его человека. Вертя головой, он смог увидеть лунные блики на загорелой дотемна коже мужчин и на белых одеяниях жриц.

Вдруг его резко опустили на землю.

— Проснулся, старый пантач, — произнес низкий мужской голос.

— А не обрезать ли паразиту веревки, чтобы шел ногами? — спросил другой голос. — Я уже выдохся тащить эту тушу. Мне шест все плечи пробуравил.

— Давай, — отозвался третий голос, явно принадлежавший предводителю. — Развяжите его. Только руки свяжите за спиной, а на шею наденьте петлю. Если попытается удрать, мы его придушим. И поосторожнее — он силен как бык!

— Так силен, так превосходно сложен! — вздохнул четвертый голос, повыше, чем прежние. — Какой любовник!

— Хочешь, чтобы я приревновал? — спросил один из мужчин. — Если да, радость моя, то у тебя получается. Только не подначивай меня, а то я тебе печень вырежу и твоей матери скормлю.

— Не смей трогать мою мать, ты, тварь волосатая! — завизжал высокий голос. — Ты мне последнее время все меньше и меньше нравишься!

— Во имя Колумбии, нашей Благословенной Матери! Хватит тут любовных ссор. Мне они уже вот где сидят. Мы на военной вылазке, а не в тотем-холле на пьянке. Давай развяжи его. Только смотри за ним.

— Я не в силах за ним смотреть, — с придыханием сказал высокий голос.

— Ты хочешь его рога переставить мне на голову? — спросил тот, кто грозился вырезать печень. — Попробуй, я тебе так морду разукрашу, что ни один мужчина на тебя и не взглянет.

— Последний раз говорю: заткнитесь! — рявкнул предводитель. — Следующему, кто даст мне повод, я перережу глотку. Ясно? Тогда вперед. Пошли! Нам еще черт знает сколько тащиться по вражеской территории, и очень скоро по нашему следу пустят ищеек.

Стэгг вполне успевал следить за разговором. Язык был близок к дисийскому, может быть, даже ближе, чем голландский к немецкому. Он его уже слышал раньше, в Кемдене. Там на церемонии в его честь перерезали горла группе пленников пант-эльфов. Среди них были храбрецы, выкрикивающие непристойности в адрес Стэгга, пока нож не заставил их замолчать.

Сейчас Стэггу хотелось, чтобы перерезали глотки всем пант-эльфам. Руки и ноги начинали нестерпимо болеть. Он чуть ли не вопил от боли, но понимал, что пант-эльфы снова его вырубят, чтобы замолчал. Кроме того, он не хотел доставлять им удовольствие, показывая, что ему больно.

Налетчики связали ему руки за спиной, на шею надели петлю и пообещали при первом подозрительном движении всадить нож в спину. Потом толкнули вперед.

Вначале Стэгг не был способен на рысь. Но потом кровообращение в ногах восстановилось, боль прошла, и он смог держаться наравне с остальными. Это было хорошо, потому что стоило ему оступиться, и тут же петля сжимала горло, не давая дышать.

Они бежали вниз по какому-то редколесью. Налетчиков было около сорока, они бежали двумя колоннами. Они были вооружены палашами, ассегаями, палицами, луками со стрелами. Доспехов на них не было, наверное для увеличения подвижности. Волосы они носили не длинными, как дисийские мужчины, а очень коротко подстриженными. Лица выглядели несколько странно из-за широких темных усов. Это были первые люди с растительностью на лице, которых он увидел после возвращения на Землю.

Они вышли из лесов и подошли к берегу Гудзона. Теперь он пригляделся к пант-эльфам поближе и увидел, что усы у них вытатуированы или нарисованы.

И у каждого на груди было большими буквами вытатуировано слово «МАТЬ».

Пленников было семеро: он, пять жриц и — сердце подпрыгнуло — Мэри Кейси. У всех у них руки тоже были связаны за спиной. Стэгг попытался потянуться к Мэри Кейси и шепотом с ней поговорить, но веревка на шее дернула его назад.

Отряд остановился. Часть воинов стала разбрасывать кучу хвороста. Очень быстро они извлекли оттуда несколько больших каноэ, спрятанных в выемке почвы, и отнесли их к реке.

Пленников заставили войти в каноэ, по одному в каждое, и эскадра двинулась к другому берегу.

Достигнув его, воины столкнули все каноэ в воду, чтобы течение унесло их прочь. Отряд пустился рысью по лесу. Время от времени какая-нибудь пленница спотыкалась и падала на колени или лицом в землю. Пант-эльфы поднимали ее пинками и грозили перерезать пленницам глотку, если те не перестанут вести себя как неуклюжие коровы.

Однажды упала Мэри Кейси. Кто-то пнул ее ногой в ребра, и она скрючилась от боли. Стэгг заревел от ярости:

— Если мне удастся освободиться, пант-эльф, я тебе руки оторву и вокруг шеи обмотаю!

Пант-эльф захихикал:

— Давай, миленький. Какое удовольствие оказаться в руках такого мужчины, как ты!

— Заткнись, ради Матери! — проворчал предводитель. — Что у нас тут, военный набег или блядки?

Дальше говорилось мало. Часть времени они бежали, потом шли. К рассвету покрыли много миль, хотя и не так далеко, как ворона летит. Тропа вилась среди многочисленных холмов.

Вскоре после того как горизонт на востоке побелел, предводитель приказал остановиться.

— Забьемся в щель и будем спать до полудня. Потом, если местность окажется достаточно пустынной, пойдем дальше. Днем сможем больше пройти, хотя и больше будет шансов попасться на глаза.

Они нашли грот, образованный нависающим утесом. Там каждый воин разостлал на жесткой земле единственное одеяло, и через несколько минут все спали, кроме часовых, оставленных для охраны пленников и наблюдения — не покажутся ли дисийцы.

И кроме Стэгга. Он тихо позвал часового:

— Эй, я не могу спать! Я голоден!

— Будешь есть вместе с остальными, — ответил часовой. — Если у тебя есть что.

— Ты не понимаешь, — сказал Стэгг. — У меня потребность в еде не нормальная. Если я не буду есть каждые четыре часа, и вдвое больше нормального человека, мое тело начнет пожирать себя. Это из-за рогов. Чтобы остаться в живых, мне нужно жрать, как быку.

— Я тебе дам сена, — ответил часовой и тихо заржал.

У Стэгга за спиной кто-то шепнул:

— Не волнуйся, миленький, я тебе дам поесть. Не дам я такому потрясающе красивому мужчине помереть с голоду. Такая была бы потеря!

Раздалось какое-то шуршание, будто открывали рюкзак. Часовые пригляделись и заухмылялись.

— Похоже, ты покорил Абнера, — сказал один. — Только его дружку Люку это совсем не понравится, когда он проснется.

— Это хорошо еще, что не Абнеру жрать охота, — отозвался другой. — А то он тебя бы съел. Ха-ха!

Шептавший вышел так, чтобы Стэгг мог его видеть. Это был тот коротышка, который с вечера так откровенно восхищался Стэггом. Он держал каравай, два больших ломтя ветчины и фляжку.

— Давай-ка, детка, садись. Сейчас мамочка покормит большого Рогатика.

Часовые засмеялись, но негромко. Стэгг покраснел, но отказаться от еды не мог. Он ощущал бушующий в нем огонь, плоть переваривала плоть.

Коротышка был малым лет двадцати, низеньким и очень узкобедрым. У него, в отличие от прочих пант-эльфов, волосы не были острижены под ежик, а вились пшеничными кудрями. Лицо у него было такое, какое женщины называют «миловидным», хотя и странным из-за нарисованных усов. Большие черные глаза обрамляли очень длинные темные ресницы. Зубы были настолько белы, что казались фальшивыми, а язык — ярко-красным, может быть, из-за чего-то, похожего на резину, что он все время жевал.

Стэггу была противна мысль быть обязанным такому, как Абнер, но рот автоматически раскрылся и проглотил еду.

— Ну вот, — сказал Абнер, поглаживая панты Стэгга и запустив длинные тонкие пальцы в его шевелюру. — Теперь Рогатику лучше? Не хочет ли он в благодарность подарить поцелуй?

— Рогатик вышибет из тебя дух, если подойдешь еще на шаг, — ответил Стэгг.

У Абнера глаза стали еще больше. Он отступил назад, огорченно надув губы.

— Разве хорошо так обращаться с другом, который спас тебя от голодной смерти? — спросил он обиженно.

— Признаю, что плохо, — сказал Стэгг. — Но я только хотел тебя предупредить, что, если попробуешь сделать то, что у тебя, по-моему, на уме, будешь убит.

Абнер улыбнулся и похлопал длинными ресницами:

— Ну, через глупые предрассудки ты, детка, переступишь. Да к тому же я слыхал, что вы, рогатые, страшно охочи и, когда встанет, ничто вас не остановит. Что ты будешь делать, когда нет ни одной женщины?

Он скривил губы от отвращения при этом слове. «Женщина» — это вольный перевод употребленного им слова, которое во времена Стэгга употреблялось в пренебрежительном или анатомическом смысле. Позже Стэгг услышал, что пант-эльфские мужчины всегда между собой называют женщин этим словом, хотя в их присутствии называют их «ангелами».

— Что будет — будет, — ответил Стэгг, закрыл глаза и провалился в сон.

Проснулся он, казалось, через минуту, но солнце уже было в зените. Он моргнул, сел и поискал взглядом Мэри Кейси. Она сидела с развязанными руками и ела, а за ней стоял часовой с мечом.

Предводителя звали Раф. Это был большой мужчина с широкими плечами, тонкой талией, мрачновато-красивым, но холодным лицом и светлыми волосами. Голубые глаза были очень бледны и очень холодны.

— Эта Мэри Кейси сказала мне, будто ты — не дисиец, — сказал он. — Она говорит, что ты сошел с небес в огненном корабле из металла и что ты оставил Землю восемьсот лет назад. Она врет?

Стэгг рассказал свою историю, пристально наблюдая за Рафом во время рассказа. Он надеялся, что Раф решит обращаться с ним не так, как обычно обращаются пант-эльфы с попавшими к ним в руки дисийцами.

— Да, ты штучка, — заинтересованно сказал Раф, хотя бледные голубые глаза остались столь же ледяными. — Да еще эти сумасшедшие рога. С ними ты выглядишь настоящим мужчиной. Слыхал я, что когда Двурогий Царь разогреется, в нем сила пятидесяти быков.

— Это все знают, — небрежно ответил Стэгг. — Что действительно интересно знать — что со мной будет?

— Это мы решим, когда выберемся с дисийской территории, через реку Делавэр. Перед нами два дня тяжелых переходов, хотя за горами Шавангунк мы уже будем в безопасности. Там ничья земля, и встречаются там лишь военные отряды, дружественные или враждебные.

— А почему бы меня не развязать? — спросил Стэгг. — В Дисию мне не вернуться, и волей-неволей приходится ставить на вас.

— Шутишь? — спросил в ответ Раф. — Да я скорее бешеного лося развяжу. Я, деточка, чертовски здоровый парень, но не хотел бы с тобой заводиться — то есть в бою. Нет, оставайся так.

Отряд двигался быстро. Двое разведчиков шли впереди, чтобы избежать западни. Подойдя к горам Шавангунк, отряд осторожно стал приближаться к перевалу, прячась и ожидая от разведчиков сигнала. К ночи отряд остановился в укрытии под скальной грядой.

Стэгг пытался поговорить с Мэри Кейси — поддержать ее морально. Она очень устала, а когда начинала отставать, получала пинки и проклятия. Особенно усердствовал Абнер — похоже, он ее возненавидел.

К вечеру третьего дня они перешли вброд реку Делавэр. После ночевки они поднялись на рассвете и пошли дальше. К восьми часам утра воины триумфально вступили в пограничный городок Хай-Квин.

Население городка состояло примерно из пяти тысяч человек, обитавших в квадратных каменных домах, обнесенных заборами высотой в двадцать пять футов из камня и цемента. У домов не было окон со стороны улицы, а двери были глубоко погружены в стену. Все окна выходили внутрь, во двор.

Со стороны улицы палисадников не было, но между домами были зеленые пустыри, на которых паслись козы, копошились куры и играли голые грязные дети.

Приветствовавшая отряд толпа состояла в основном из мужчин; несколько бывших в начале женщин вскоре ушли, повинуясь приказаниям мужей. Все женщины закрывали лица чадрой, а платья скрывали тело от плеч до земли. В стране пант-эльфов женщины были явно низшими существами, несмотря на то что единственным в городе идолом была гранитная статуя Великой Белой Матери.

Позже Стэгг узнал, что пант-эльфы почитали Колумбию, но дисийцы считали их еретиками. В теологии пант-эльфов каждая женщина считалась живым воплощением Колумбии и в силу этого — священным сосудом материнства. Но мужчины страны пант-эльфов ведали и то, что плоть слаба. И потому принимали все меры, чтобы у их женщин не было случая осквернить свою чистоту.

Они должны были быть хорошими служанками и хорошими матерями, но это и все. А потому их следовало скрывать от взглядов, а также от соблазна. Мужчины вступали с женами в половые сношения лишь для рождения детей, а во все другие типы отношений, социальные и семейные, — как можно меньше. Они были полигамными — в силу той теории, что полигамия есть лучшее средство для увеличения населения малочисленной народности.

Отделенные от мужчин и приговоренные к обществу друг друга, женщины часто становились лесбиянками. Мужчины даже поощряли их к этому, но они ложились с мужчинами по крайней мере три раза в неделю. Это был священный долг мужа и жены, как бы он ни был противен им обоим. Результатом была почти постоянная беременность.

Это было состояние, желательное для мужчин. Как утверждала их ересь, беременная женщина является ритуально нечистой. К ней не должно прикасаться никому, кроме других женщин или жрецов.

Пленников заперли в большом каменном здании. Женщины приносили им еду, но сначала Стэгга заставили надеть килт, чтобы его вид не шокировал женщин. Воины и горожане отпраздновали победу, как следует напившись.

Около девяти вечера они ворвались в камеру и вытащили Стэгга, Мэри Кейси и жриц на городскую площадь. Там стояла статуя Колумбии, а вокруг нее были разложены кучи дров. Из каждой кучи торчал вбитый в землю столб.

К каждому столбу привязали жрицу.

Стэгга и Мэри к столбам не привязывали, но заставили стоять и смотреть.

— Этих злых ведьм необходимо очистить огнем, — пояснил Раф. — Вот зачем мы привели сюда этих молодых женщин. Из милосердия. Понимаешь, те, которых убили мечом, погибли навеки, и их погибшие души обречены на вечные странствия. Но эти будут очищены огнем и отправятся в страну счастливых душ.

Плохо, — добавил он, — что в Хай-Квине нет священных медведей, потому что заблудших можно было бы скормить им. Чтобы ты знал, медведи — средство спасения не хуже огня.

А с тобой здесь ничего не случится. Тебя тратить на такой заштатный городок будет слишком жирно. Отведем тебя в Фили, и там тобой займется правительство.

— Фили? Филадельфия — «Город Братской Любви»? — Стэгг попытался проявить юмор — в последний раз за этот вечер.

Поднесли огонь, и начался ритуал очищения.

Минуту Стэгг смотрел, потом закрыл глаза. К счастью, ему не пришлось слышать воплей женщин, поскольку у них были заткнуты рты. У сжигаемых жриц была привычка выкрикивать проклятия пант-эльфам, кляпы этому препятствовали.

Но от вони горящей плоти было не закрыться. Стэгга и Мэри стошнило, и это вызвало новый приступ веселья у их тюремщиков.

Наконец огни погасли, и двоих пленников отвели обратно в камеру. Там стражники держали Мэри вдвоем, пока ее раздели, надели железный пояс целомудрия и натянули поверх него килт.

Стэгг запротестовал. На него с интересом посмотрели.

— Как? — спросил Раф. — Оставить ее открытой соблазну? Дать осквернить чистый сосуд Колумбии? Ты с ума сошел? Ее оставят вдвоем с тобой, а ты — Двурогий Царь, и результат ясен. А зная твою силу — для нее смертельный. Ты бы нам спасибо сказал, а то ведь ты знаешь, что бы ты с ней сделал!

— Это если бы вы меня еще покормили, — ответил Стэгг. — Сейчас я ни на что не способен. Слаб от голода.

В некотором смысле Стэгг не хотел есть. Голодная диета уменьшала действие пантов. Он по-прежнему страдал от возбуждения, которое было очевидным и служило источником многочисленных удивленных и восхищенных замечаний тюремщиков, но это был мизер по сравнению с тем сатириазом, который одолевал его в Дисии.

Сейчас он боялся, что, если его покормить, он набросится на Мэри Кейси, пояс там целомудрия или что. Но он боялся и того, что если не поест, то до утра не доживет.

«Может быть, — подумал он, — я мог бы съесть сколько-нибудь, чтобы поддержать тело и панты, но не столько, чтобы порыв стал непреодолимым».

— Если ты так уверен, что я на нее нападу, почему тебе не поместить меня в другую комнату? — спросил он.

Раф сделал изумленный вид, но перестарался, и Стэгг понял, что Раф сам подвел его к такому предложению.

— Ну конечно! До чего ж я устал, до чего ж поглупел! Мы тебя запрем в другой комнате.

Другая комната находилась в том же здании через внутренний двор. Из окна своей комнаты Стэгг видел окно комнаты Мэри. Света у нее там не было, но луна освещала двор и играла бликами у нее на лице, прижатом к железным прутьям.

Стэгг подождал минут двадцать, потом услышал ожидаемый звук: в замке железной двери поворачивался ключ.

Визжа несмазанными петлями, распахнулась дверь. Вошел Абнер с большим подносом. Поставив поднос на стол, он сказал охраннику, что позовет его, когда будет нужно. Охранник открыл было рот, но, встретив свирепый взгляд Абнера, передумал. Он был местный и к воинам из самой Филадельфии испытывал почтение.

— Смотри, Рогатик, — сказал Абнер. — Правда, вкусно тебе принесли покушать? Ты будешь мне благодарен?

— Буду, конечно, — ответил Стэгг. Сейчас он был готов почти на все за еду. — Тут больше чем достаточно. А если мне еще захочется, ты сможешь принести?

— Спрашиваешь! Кухня как раз под залом. Женщина ушла домой, но мне приятно делать женскую работу для тебя. А поцеловать в благодарность?

— Не могу, пока не поем, — ответил Стэгг, заставляя себя улыбнуться Абнеру. — А потом посмотрим.

— Не будь таким робким, Рогатик, — попросил Абнер. — И будь лапонькой, ешь побыстрее. У нас мало времени. Я думаю, эта сука Раф сегодня припрется. И мой приятель Люк меня беспокоит. Если он узнает, что я тут с тобой вдвоем…

— Я же не могу есть со связанными за спиной руками!

— Не знаю, не знаю, — с сомнением произнес Абнер. — Ты такой большой, такой сильный. Ты меня мог бы разорвать пополам голыми руками — ах, такими большими, сильными руками!

— Глупо было бы, — ответил Стэгг. — Мне бы никто не стал носить еды, я бы с голоду умер.

— Да, правда. И ты не будешь делать больно такому маленькому и хорошему? Я ведь такой слабенький. И я тебе немножко нравлюсь, правда? Ты ведь не всерьез говорил тогда, на тропе?

— Нет, конечно, — ответил Стэгг, прожевывая холодную ветчину, хлеб с маслом и маринованные огурчики. — Это я на тот случай, если бы твой приятель услышал.

— Ты не просто ошеломляюще красив, ты еще и умен, — сказал Абнер, начиная учащенно дышать. — Ты уже набрал силу?

Стэгг собирался ответить, что для этого ему придется съесть все, что он видит, но успел передумать. Однако ему ничего не пришлось говорить, потому что за дверью послышалась какая-то суматоха. Он приник ухом к железной двери:

— Это Люк, твой приятель. Он говорит охраннику, что ты здесь, и требует, чтобы его впустили.

Абнер побледнел:

— Великая Мать! Он и меня, и тебя убьет! Это такая ревнивая сука!

— А позови его сюда. Я его встречу. Убить не убью, так, слегка помну. Объясню ему, что теперь у нас с тобой.

Абнер пискнул от восторга:

— Это будет божественно!

Он потрогал бицепсы Стэгга:

— Великая Мать, что за бицепс! Такой большой и твердый!

Стэгг стукнул кулаком в дверь и крикнул сторожу:

— Абнер говорит, что можно его впустить!

— Да-да, — подтвердил Абнер. — Все в порядке, пусть Люк войдет. — Он поцеловал Стэгга сзади в шею. — Посмотрю, какую рожу он состроит, когда ты ему расскажешь. Он меня уже извел своей ревностью.

Взвизгнула, распахиваясь, дверь. С мечом в руке влетел Люк. Охранник захлопнул дверь, заперев их втроем.

Стэгг не терял времени. Ребром ладони он врезал Люку по шее. Тот упал, и выпавший меч зазвенел на каменном полу.

Абнер слегка пискнул. Увидев, как Стэгг шагнул к нему, он открыл было рот, но не успел издать ни звука и тоже упал на пол.

Голова у него склонилась под странным углом. Удар кулака Стэгга был так силен, что сломал ему шею.

Оттащив их в угол так, чтобы от дверей не было видно, Стэгг поднял меч Люка и отсек тому голову.

Потом он стал стучать в дверь и кричать, имитируя (надеясь, что удачно) голос Абнера:

— Сторож! Быстрее сюда, и пусть Люк отпустит пленника!

Повернулся ключ, и в камеру вошел охранник. Он держал меч наготове, но Стэгг ударил из-за двери. Голова сторожа отлетела на шаг от тела, из жил шеи брызнул фонтан крови.

Сунув нож охранника себе за пояс, Стэгг вышел в узкий коридор, тускло освещаемый факелом в дальнем конце. Он решил наудачу, что там, в дальнем конце, кухня, и направился туда. Дверь открылась в большую комнату, уставленную горшками и блюдами. Найдя брезентовый мешок, Стэгг набил его едой и добавил несколько бутылок вина. Потом вернулся в холл.

В этот момент открылась дверь, и в коридор вошел Раф.

Он шел нервно, крадучись. Может быть, поэтому он не заметил, что охранника нет. Оружия у него не было, кроме ножа в ножнах на поясе.

Стэгг рванулся к нему через коридор. Раф взглянул и увидел, что на него летит человек с рогами, держа в одной руке окровавленный меч, а другой придерживая закинутый на плечо мешок.

Раф повернулся и попытался выскочить в дверь, но клинок перерубил ему шею.

Переступив через окровавленный труп, Стэгг вышел во двор. Там прямо на камнях спали двое. Как большинство населения Хай-Квина в этот день, они были пьяны. Стэгг не хотел давать им шанс потом встать у него на дороге, и к тому же он хотел убить каждого пант-эльфа, который только ему попадется. Два быстрых удара, и он пошел дальше.

Пройдя через двор, он попал в коридор, точно такой же, как по ту сторону. У дверей комнаты Мэри стоял охранник с бутылкой в руке.

Стэгга он не видел почти до последней минуты. Заметив, остолбенел от удивления, а этого времени Стэггу хватило. Он ударил стражника мечом.

Острие попало охраннику в грудь между буквами М и А в слове «МАТЬ». От удара он покачнулся назад и ухватился рукой за лезвие. Удивительно, но другая рука бутылку не выпустила.

Лезвие вошло не глубоко, но Стэгг бросил мешок, прыгнул вперед и навалился на рукоять. Меч с хрустом пробил грудину и глубоко вонзился в тело.

Мэри Кейси чуть не потеряла сознание, когда открылась дверь и вошел рогатый и окровавленный человек. Она задохнулась:

— Питер Стэгг! Как ты…

— Потом! — оборвал он. — Нет времени!

Они перебегали из тени в тень, пока не добрались до стены и высоких ворот, через которые вошли в город. У ворот оказалось двое часовых, и еще двое находились в невысоких башенках над ними.

К счастью, все четверо спали пьяным сном. Стэгг без труда перерезал глотки лежащим на земле. Потом он тихо поднялся на башни и поступил так же и с остальными. Тяжелый дубовый засов, скреплявший половинки ворот, он вытащил без усилий.

Они направились по тропе, по которой пришли. Сто шагов бегом, сто шагов шагом. Сто шагов бегом, сто шагов шагом.

Реку Делавэр они пересекли на том же броде. Мэри просила об отдыхе, но Стэгг настоял, что надо двигаться:

— Когда в городе проснутся и увидят эти обезглавленные тела, за нами отправится погоня. И она не прекратится, если мы не доберемся до дисийской территории раньше их. А в Дисии нам тоже придется идти осторожно. Попробуем пробраться в Кейсиленд.

Но вскоре им пришлось замедлить шаг — Мэри не могла выдержать темп. К девяти утра она села на землю и сказала:

— Все. Шагу не могу ступить, пока не посплю.

Они нашли расщелину в ста метрах от тропы, и Мэри сразу заснула. Стэгг сначала поел и попил, а потом тоже лег спать. Он предпочел бы остаться на часах, но понимал, что несколько часов ему тоже нужно отдохнуть. Ему нужна была вся его сила — может быть, Мэри придется нести.

Он проснулся раньше Мэри и снова поел.

Когда через несколько минут она открыла глаза, над ней склонился Стэгг.

— Что ты делаешь?

— Помолчи, — ответил он. — Я хочу снять твой пояс целомудрия.

 

XII

Лицо Нефи Сарванта точно отражало его характер. В профиль оно было похоже на щелкунчик для орехов или изогнутые губки клещей. И это соответствовало действительности: раз во что-нибудь вцепившись, Нефи Сарвант хватку не разжимал.

Оставив дом Витроу, он поклялся, что никогда ноги его не будет там, где творится такое беззаконие. И еще он поклялся отдать, если потребуется, жизнь, но принести Истину языческим идолопоклонникам.

Он прошел пешком пять километров до Дома Потерянных Душ и провел там ночь в тревожном сне. Вскоре после рассвета он покинул дом. Было рано, но на улицах уже было полно фургонов с грузом, моряков, купцов, детей, торговок. Он заглянул в несколько ресторанов — они показались ему слишком грязными — и решил позавтракать фруктами с уличного лотка. Поговорив с торговцем фруктами насчет работы, он узнал, что есть вакансия уборщика в храме богини Готии. Купец об этом знал, потому что брата его жены накануне оттуда уволили.

— Они немного платят, но дают стол и квартиру. И есть еще другие преимущества, если ты отец многих детей, — сказал купец. Он подмигнул Сарванту: — Брата моей жены выгнали за то, что он за этими преимуществами забыл о метле и тряпке.

Что это значит, Сарвант не спросил. Узнав, как найти храм, он ушел.

Такая работа, если он ее получит, даст прекрасную возможность ознакомиться с дисийской религией. И будет первоклассным полем боя за души новообращенных. Да, будет опасно, но какой миссионер, достойный своего призвания, не хотел для себя этого?

Дорога была запутанной, и Сарвант заблудился. Он оказался в богатых кварталах, и спросить дорогу было не у кого, кроме людей в экипажах и верхом на оленях. По их виду было непохоже, чтобы они остановились для разговора с пешеходом — человеком низшего класса.

Он решил вернуться в портовый район и зашагал в ту сторону. Не пройдя и квартала, он увидел женщину, вышедшую из большого дома. Она была странно одета — в скрывающее ее с головы до ног платье с капюшоном. Сначала он принял ее за служанку: он уже знал, что аристократы не ходят пешком там, где можно ехать. Приблизившись, он заметил, что ткань платья слишком дорога, чтобы принадлежать служанке.

Несколько кварталов он шел за ней, пока наконец не решился оскорбить ее, заговорив:

— Леди, могу я покорнейше задать вам вопрос?

Она обернулась и высокомерно на него взглянула. Это была высокая женщина лет двадцати двух, с лицом, которое было бы красивым, если бы ему убавить резкости. Большие глаза были ярко-синими, а волосы, выбивавшиеся из-под капюшона, темно-русыми.

Сарвант повторил вопрос, и женщина утвердительно наклонила голову. Тогда он спросил у нее дорогу к храму Готии.

С гневным видом она спросила:

— Ты насмехаешься надо мной?

— Нет-нет, — ответил Сарвант. — Как можно. Я просто не понимаю…

— Возможно, не понимаешь. Ты говоришь как иностранец. Конечно, у тебя не было намерения меня оскорбить. Люди моего народа убили бы тебя — даже если я не стою оскорбления.

— Поверьте мне, у меня не было такого намерения. Если я обидел вас, приношу свои извинения.

Она улыбнулась:

— Извинения приняты, незнакомец. А теперь скажи, что ведет тебя в храм Готии? У тебя есть жена, столь же презренная и проклятая, как я?

— Она давно умерла, — ответил Сарвант. — И я не понимаю, почему вы называете себя презренной и проклятой. Нет, я просто ищу работу уборщика в храме. Видите ли, я один из тех, кто вернулся на Землю…

И он рассказал свою историю, хотя и очень кратко.

— Благодарю вас, что вы говорите со мной как с равной, — сказала она, — хотя трудно себе представить дирадаха в роли уборщика. Истинный дирадах предпочел бы умереть с голоду. И я не вижу у вас изображения тотема. Не принадлежа к одному из великих тотемов, вам достойной работы не получить. У вас нет спонсора, кто поддержал бы вас при вступлении?

— Тотемы — суеверие и идолопоклонство! — сверкнул глазами Сарвант. — Я никогда не вступлю ни в одно братство!

— Ну, ты и в самом деле странный! — подняла она брови. — Я даже не знаю, как тебя определить. Как брат Солнце-героя, ты дирадах. Но ты и выглядишь не так и поступаешь не так. Мой тебе совет — веди себя как дирадах, чтобы люди знали, как с тобой обращаться.

— Благодарю вас, — ответил он. — Но я тот, кто я есть. Не могли бы вы мне теперь подсказать, как попасть к храму?

— Иди за мной, — сказала она и пошла вперед.

Сарвант озадаченно последовал за ней. Он хотел выяснить смысл нескольких замечаний женщины, но что-то в ее повадке остерегало от вопросов.

Храм Готии стоял на границе богатых кварталов и припортового района. Это было солидное здание из напряженного железобетона, построенное в виде огромной полуоткрытой раковины и расписанное красными и белыми полосами. К нижней створке раковины вели широкие ступени из гранитных блоков, а внутри было прохладно и разливался неясный свет. Верхняя створка раковины опиралась на каменные фигуры — изображения богини Готии — величавой женщины с грустным и задумчивым лицом и зияющей щелью там, где должен был бы быть живот.

Внутри щели находилась большая каменная наседка, сидящая на яйцах.

У основания каждой кариатиды сидели женщины. Каждая была одета в такое же платье, как на проводнице Сарванта. Были платья-лохмотья, были и дорогие платья. Богатые и бедные сидели рядом.

Женщина без раздумий подошла к группе, сидевшей на цементном полу в полумраке. Вокруг кариатиды их собралось двенадцать, и они ожидали высокую блондинку, поскольку оставили для нее место.

Сарвант подошел к бледнолицему жрецу, стоявшему позади за большими каменными башмаками. Он попросил работы подметальщика. К его удивлению, оказалось, что он говорит с главным официальным лицом храма — он ожидал, что главной будет жрица.

Епископ Анди заинтересовался акцентом Сарванта и задал ему вопросы, на которые он уже привык отвечать. Сарвант говорил правду, но вздохнул с облегчением, когда жрец не спросил его, почитает ли он Колумбию. Епископ отправил Сарванта к жрецу рангом пониже, который объяснил ему, в чем будут состоять его обязанности, сколько ему будут платить, где и когда он будет есть и спать. В заключение он спросил:

— Много ли ты зачал детей?

— Семерых, — ответил Сарвант, не потрудившись добавить, что все они уже столетия мертвы. Может быть, сам жрец был одним из потомков Сарванта. Может быть, каждый под этой крышей мог бы назвать его как своего пращура в тридцать каком-то поколении.

— Семерых? Превосходно! — воскликнул жрец. — Тогда у тебя будут те же привилегии, что у любого мужчины с проверенной фертильностью. Ты пройдешь тот же тест, что и другие, потому что в деле такой важности мы не можем полагаться лишь на слово человека. Предупреждаю: не злоупотребляй своими привилегиями. Твой предшественник был уволен за невнимание к швабре.

Сарвант начал подметать изнутри храма с дальней от входа стороны. Он уже дошел до колонны, где сидела блондинка, когда заметил мужчину, говорившего с ее соседкой. Он не слышал беседы, но женщина поднялась и распахнула платье. Под ним не было ничего.

Мужчине явно понравилось увиденное, потому что он кивнул. Женщина взяла его за руку и повела к одной из кабинок в задней половине храма. Они вошли, и женщина задернула занавеску над входом.

Сарвант лишился дара речи. Лишь через пару минут он смог снова взяться за веник. Теперь он заметил, что повсюду в храме делается одно и то же.

Первым побуждением было бросить веник, бежать из храма и больше никогда здесь не показываться. Но он сказал себе, что, куда бы он ни пошел в Дисии, он встретит зло. С тем же успехом можно остаться здесь и посмотреть, можно ли сделать тут что-нибудь для служения Истине.

И тут он стал свидетелем такому, от чего его чуть не стошнило. К изящной блондинке подошел здоровенный моряк и заговорил с ней. Она поднялась и распахнула платье, и через минуту они оба были в кабинке.

Сарвант трясся от ярости. Он уже был достаточно шокирован, когда это делали другие, но она, она!

Он заставил себя остановиться и подумать.

Почему ее поведение возмутило его больше, чем такое же поведение других? Потому что — следовало признать — она его привлекла. Очень сильно Она вызвала в нем чувства, которые не вызывала ни одна женщина с того дня, как он встретился со своей женой.

Он поднял щетку, пошел в контору низшего жреца и потребовал ответа, что здесь происходит.

Жрец был очень удивлен:

— Ты настолько новичок в нашей религии, что не знаешь, что Готия — покровительница бесплодных женщин?

— Нет, я не знал, — ответил Сарвант дрожащим от ярости голосом. — А какое это имеет отношение к… ко всей этой… — Он умолк, поскольку в дисийском языке не было известных ему слов для обозначения проституции или продажной любви Потом он сказал: — Зачем эти женщины предлагают себя незнакомцам? Неужто это и есть поклонение Готии?

— А что же еще? — спросил жрец. — Это несчастные женщины, проклятые бесплодным чревом. Сюда они приходят после годичных стараний забеременеть от собственного мужа, и мы устраиваем им обследование. У некоторых мы находим болезни, которые можно вылечить, но не у этих. Для этих мы не можем сделать ничего.

И там, где отступает наука, должна быть призвана вера. Эти несчастные приходят сюда каждый день — кроме святых праздников, когда посещают церемонии в других местах — и молят Готию послать им мужчину, чье семя оживит их мертвое чрево. Если за год они не будут благословлены ребенком, они обычно вступают в орден, где могут служить своей богине и своему народу.

— А вот Арва Линкон? — спросил Сарвант, назвав блондинку. — Немыслимо, что женщина такой красоты и аристократической фамилии должна ложиться с каждым встречным.

— Та, та, та, мой дорогой! Не с каждым. Ты, может быть, не заметил, что все входящие сюда мужчины сначала идут к боковому входу. Там мои добрые братья проверяют, что эти люди могут дать здоровое семя. Человек больной или по другой причине не подходящий для отцовства отвергается. А красавец он или урод, мы не обращаем внимания: важны только семя и чрево. Личные вкусы также не учитываются. Кстати, почему бы тебе не пройти осмотр? Нехорошо быть эгоистом и отдавать все свое семя одной женщине. Твои обязанности перед Готией не меньше, чем перед любой ипостасью Великой Белой Матери.

— Я должен идти подметать, — буркнул Сарвант и быстро ушел.

Он закончил с полом в главном притворе, но усилия воли на это ушли колоссальные. Он не мог заставить себя не смотреть время от времени на Арву Линкон. В полдень она ушла и больше в этот день не возвращалась.

Этой ночью он опять плохо спал. Ему снилась Арва, входящая в кабинку с этими мужчинами — всего десять, он их сосчитал. Он помнил, что должен грех ненавидеть, а грешника любить, но из этих десяти грешников он люто ненавидел каждого.

Когда настало утро, он поклялся, что не будет ненавидеть тех, кто придет к ней сегодня. Но уже произнося клятву, он знал, что выполнить ее не сможет.

В этот день он насчитал семерых. Когда уходил седьмой, ему пришлось сбежать в свою комнату от непреодолимого искушения побежать за ним и сомкнуть руки у него на горле.

На третью ночь он молился о наставлении.

Оставить храм, поискать другую работу? Если остаться, он тем самым косвенно утверждает эту мерзость и прямо ей служит. Более того, он может взять на свою совесть ужасный грех убийства и кровь человеческую на руки свои. Этого он не хотел. Нет, хотел! Но этого нельзя хотеть, нельзя!

А если уйти — это значит не сделать ни малейшей попытки уничтожить зло, удрать, как трус. Хуже, тогда Арва никогда не поймет, что участием в этой пародии на религиозный ритуал она наносит пощечину Богу. Выбраться из храма ему хотелось больше, чем хотелось чего-нибудь за всю жизнь — больше даже, чем оказаться на «Терре» и нести Слово невежественным язычникам других планет.

За все эти восемьсот лет он не обратил ни единой души. Но он пытался. Он делал все что мог, и не его вина, если уши их были глухи к Слову, а глаза слепы к сиянию Истины.

На следующий день он подождал, пока Арва в полдень вышла из храма. Тогда он прислонил щетку к стенке и вышел за ней в солнечный, гудящий, грохочущий день дисийской улицы.

— Леди Арва! — позвал он. — Я должен с вами поговорить.

Она остановилась. Лицо ее скрывал капюшон, но ему показалось, что она глубоко стыдится и страдает. Или так ему показалось, потому что он этого хотел?

— Могу я пойти рядом с вами? — спросил он.

— Зачем? — удивилась она.

— Потому что иначе я с ума сойду.

— Не знаю, — заколебалась она. — Ты, правда, брат Солнце-героя, так что идти рядом с тобой не уронит мое достоинство. С другой стороны, у тебя нет тотема и ты делаешь работу нижайших из презренных.

— Да кто ты такая, чтобы говорить мне о низости! — зарычал он. — Ты, принимающая всех, кто приходит!

Она широко раскрыла глаза:

— В чем я не права? И как смеешь ты так говорить с носящей имя Линкон?

— Ты… ты шлюха! — выкрикнул он английское слово, хотя и знал, что она его не поймет.

— Что это значит? — спросила она.

— Проститутка! Женщина, продающая себя за деньги!

— Никогда не слыхала ни о чем подобном, — сказала она. — Что это за страна, из которой ты явился, где сосуд Святой Матери может так себя позорить?

Он постарался успокоиться и заговорил тихим, дрожащим голосом:

— Арва Линкон, я просто хотел с тобой поговорить. Я должен сказать тебе нечто самое важное, что ты можешь услышать за всю свою жизнь. Да, единственно важное.

— Не знаю. По-моему, ты немного сумасшедший.

— Я клянусь, что думать даже не смею причинить тебе вред!

— Клянешься священным именем Колумбии?

— Нет, этого я сделать не могу. Но я клянусь моим Богом, что никогда не причиню тебе вреда.

— Богом! Ты почитатель бога кейсилендеров?

— Нет, не их! Моего! Истинного Бога!

— Теперь я знаю, что ты безумен! Иначе ты не стал бы говорить о боге в этой стране, особенно со мной. Я не буду слушать мерзких богохульств, изрыгаемых твоим гнусным ртом.

Она пошла прочь.

Сарвант сделал шаг вслед за ней. Потом, осознав, что сейчас не время с ней говорить и что он ведет себя не так, как желал бы, повернул обратно. Он сжал кулаки и заскрипел зубами. Идя как слепой, он несколько раз с кем-то столкнулся. Ему вслед неслись проклятия, но он не замечал.

Он вошел обратно в храм и поднял веник.

Этой ночью он снова не спал. Тысячу раз он представлял себе, как будет говорить мягко и мудро, чтобы Арва его услышала. Он покажет ей ложность ее веры так, что она не сможет не понять. И она станет его первой обращенной.

И они рука об руку очистят эту страну, как очистили первые христиане Древний Рим.

Но на следующий день Арва в храм не явилась. Он пришел в отчаяние. Может быть, теперь он не увидит ее никогда?

Потом до него дошло, что это именно то, чего он добивался Может быть, он достиг большего, чем сам думал?

Но как увидеть ее снова?

На следующее утро Арва, все еще одетая в платье бесплодной женщины, вошла в храм. Когда он поздоровался, она отвела глаза и промолчала. Помолившись у подножия кариатиды, где она обычно садилась, она прошла в глубь храма и о чем-то серьезно заговорила с епископом.

Сарванта охватил страх, что речь идет о нем. Разумно ли было ожидать, что она промолчит? В конце концов в ее глазах кощунством было уже то, что он находился в этом священном — для нее — месте.

Арва заняла свое место у подножия кариатиды.

Епископ жестом подозвал Сарванта.

Он положил веник и нетвердыми шагами приблизился. Была ли ему предначертана миссия остаться здесь, сейчас, чтобы посадить одно зерно веры, которое прорастет после его ухода? И если он сдастся, Слово будет потеряно навеки, ибо он последний в своей секте.

— Сын мой, — произнес епископ, — до сих пор лишь иерархия знала, что ты пока еще не верующий. Ты должен помнить, что тебе, как брату Солнце-героя, дали огромную привилегию. Будь ты кем-нибудь другим, тебя бы давно уже повесили. Но тебе дали месяц на то, чтобы убедиться в ложности твоих путей и испытать правду. Твой месяц еще не окончен, но я должен предупредить тебя: относительно твоих ложных верований держи язык за зубами. Иначе срок будет сокращен. Я обеспокоен, поскольку я считал, что твоя просьба о работе была выражением желания принести жертву Матери Всех Нас.

— Вам сказала Арва?

— Да будет благословение с этой истинно набожной, да. Итак, обещаешь ли ты мне, что позавчерашний инцидент не повторится?

— Обещаю, — ответил Сарвант Епископ не просил его прекратить проповедовать. Но отныне он будет кроток, как голубь, и мудр, как змий.

Через пять минут он забыл о своем решении.

Он увидел высокого и красивого мужчину в дорогой одежде, идущего к Арве. Она улыбнулась ему, поднялась и пошла с ним в кабинку.

Все дело было в улыбке.

Раньше она не улыбалась. Ее лицо было лишено выражения, как вырезанное из мрамора. Сейчас, увидев эту улыбку, Сарвант ощутил, как что-то подступило изнутри. Это поднялось из чресл, заревело в груди, вырвалось из горла, перекрыв дыхание. Заполнило череп — и взорвалось. Перед ним была черная тьма, и все звуки исчезли.

Он не помнил, как долго он пробыл в таком состоянии, но придя частично в себя, обнаружил, что стоит в кабинете жреца-врача.

— Повернись, я сделаю массаж простаты и возьму материал, — донеслись слова жреца.

Сарвант автоматически повиновался. Пока жрец рассматривал стекло под микроскопом, Сарвант стоял неподвижно, как льдина. Снаружи; а внутри бушевало пламя. Его заполнила яростная радость, неведомая прежде. Он знал, что собирается сделать, но ему было наплевать. Он сметет любое существо или Существо, которое попробует встать у него на дороге.

Через несколько минут он вышел из кабинета, ни минуты не колеблясь, широким шагом подошел к Арве, только что вышедшей из кабинки и собирающейся снова сесть у кариатиды.

— Я хочу, чтобы ты пошла со мной! — сказал он, не понижая голоса.

— Куда? — спросила она, но, увидев выражение его лица, поняла.

— Что ты мне тогда говорил? — спросила она презрительно.

— Это было тогда.

Он схватил ее за руку и потянул к кабинке. Она не сопротивлялась, но когда они оказались внутри и он задернул полог, она сказала:

— Теперь я знаю! Ты решил принести жертву Богине!

Сбросив платье, она экстатически улыбнулась, но глядела не на него, а вверх:

— Великая Богиня, благодарю Тебя, что мне позволено было стать средством обращения в истинную веру этого человека!

— Нет! — хрипло выкрикнул Сарвант. — Не говори так! Я не верю в твоего идола. Я просто — помоги мне Боже! — я просто тебя хочу! Я не могу глядеть, когда ты идешь в эту будку с каждым, кто попросит. Арва, я тебя люблю!

Секунду она с ужасом смотрела на него. Потом схватила свое платье и выставила, прикрываясь, перед собой:

— И ты подумал, что я позволю тебе поганить меня своим прикосновением? Язычник! В этих священных стенах!

Она двинулась к выходу. Он прыгнул на нее, поворачивая ее к себе. Она открыла рот, чтобы крикнуть, и он сунул туда скомканную полу платья. Закрутив одежду вокруг ее головы, он толкнул ее назад так, что она упала на кровать, а он оказался сверху.

Она вырывалась из его хватки и извивалась, но его пальцы крепко вцепились в плоть. Она попыталась сжать колени. Он подпрыгнул, как большая рыба из воды, тяжело ударив ее по бедрам, и расцепил замок ее ног.

Она хотела податься назад, как змея, пытающаяся уползти на спине, но уперлась головой в стену. И вдруг прекратила бороться.

Сарвант застонал, обхватив руками ее спину, прижавшись лицом к ее лицу через платье. Он хотел коснуться губами ее губ, но платье-кляп было сложено вдвое, и он ничего не почувствовал сквозь его толщу.

Последняя искра разума говорила ему, что он всегда ненавидел насилие и особенно насилие над женщиной, и вот он насилует женщину, которую любит. И хуже всего, куда хуже, она по своей воле отдавалась сотне мужчин за последние десять дней, мужчинам, для которых она ничего не значила, которые просто выплевывали в нее свою похоть. А ему она противится, как христианская мученица-девственница Древнего Рима, отданная на милость язычника-императора. В этом не было смысла, ни в чем не было.

И он внезапно закричал от разряда, копившегося восемьсот лет.

Он не знал, что кричит. Он не осознавал ничего, что делалось вокруг. Когда вбежали жрец и епископ и плачущая, всхлипывающая Арва рассказала, что случилось, он все еще ничего не понимал. Пока в храм не вбежали разъяренные мужчины с улицы и не появился кто-то с веревкой, он ничего не понимал.

Потом было поздно.

Поздно пытаться рассказать, чем он был одержим. Поздно, даже если бы они могли знать, о чем он говорит. Поздно, даже если бы его не избили до потери сознания и не выбили зубы и губы не распухли бы так, что ничего он не мог сказать, только мычать.

Епископ пытался вмешаться, но его отшвырнули в сторону и вынесли Сарванта на улицу. Там его потащили за ноги, и голова стучала по мостовой всю дорогу до площади, где стояли виселицы. Они были построены в виде кожистой старой богини Альбы, Обрывающей Дыхание Человека. Ее железные руки, окрашенные в мертвенно-белый цвет, простирались, как будто хотели вцепиться в каждого проходящего.

Веревку перебросили через одну из ее рук и завязали на запястье. Из какого-то дома мужчины принесли стол и поставили его под свисающей веревкой Сарванта подняли на стол и связали за спиной руки. Двое его держали, а третий надел на шею петлю.

Наступила секунда молчания, когда стихли крики разгневанных мужчин, и они перестали пытаться наложить на него руки и разорвать плоть святотатца.

Сарвант взглянул на них. Он плохо видел, глаза распухли, их заливало кровью из ран. Он что-то промычал.

— Что ты сказал? — спросил один из державших.

Сарвант не мог повторить. Он думал, что всегда хотел быть мучеником. Это желание было страшным грехом — грехом гордыни. Но он желал мученичества. И всегда в воображении шел к своему концу с достоинством и храбростью, рожденной уверенностью, что ученики его продолжат дело и в конце концов восторжествуют.

Этому не бывать. Он будет повешен, как преступник последнего разбора. Не за проповедь Слова — за изнасилование.

Ни одного обращенного. Он умрет не оплаканный, умрет безымянный. Тело бросят свиньям. Но тело — это не важно; умрет его имя и деяния его, и от этой мысли хотелось ему возопить к небесам. Пусть кто-то, хоть одна душа, продолжит.

Он думал: ни одна новая религия не преуспеет, пока не ослабеет старая. А эти люди — верят. Верят без тени сомнения, за которое могло бы зацепиться новое убеждение. Они веруют с такой силой, которой не было у людей его времени.

Он снова попытался выговорить слово. Теперь он стоял на столе один, покачиваясь, но решив, что ни капли страха не выкажет.

— Слишком рано, — сказал он на языке, которого все равно не поняли бы, даже если бы он мог говорить ясно. — Слишком рано вернулся я на Землю. Мне нужно было подождать еще восемь сотен лет, когда люди начнут терять веру и сомневаться втайне Слишком рано!

У него из-под ног выдернули стол.

 

XIII

Впередсмотрящий не успел крикнуть, как из рассветного тумана на дисийскую бригантину налетели две шхуны с высокими мачтами Но моряки на «Божественном Дельфине» не сомневались, кто на них напал Из всех глоток вырвался одновременный крик «Карелы!» — и все смешалось.

Одно из пиратских судов скользнуло вдоль борта «Дельфина», и абордажные крючья карельской шхуны сцепили корабли намертво В мгновение ока пираты оказались на борту.

Они были высокими, одетыми только в яркие цветные шорты с широкими кожаными ремнями, на которых висело оружие. Татуировка покрывала их с головы до ног, они размахивали кривыми тесаками и шипастыми булавами. Яростно выкрикивая что-то на своем родном финском, они дрались, как берсерки, иногда в безумии боя обрушивая удары тесаков и булав на своих.

Дисийцев захватили врасплох, но дрались они храбро. Сдаваться они не собирались: это означало рабство и смерть от непосильного труда.

Экипаж «Терры» был среди защитников. Ничего не понимая в фехтовании на мечах, они дрались, как могли, изо всех сил. Даже Робин схватила меч и дралась рядом с Черчиллем.

Вторая шхуна подошла с другого борта. С нее посыпались карелы и напали на не успевших развернуться дисийцев. Первой потерей звездолетчиков стал дагомеец Гбью-хан. Он успел убить одного пирата и ранить другого, но удар тесака сзади отсек ему руку с мечом, а следующий раскроил голову. Потом упал Ястжембски, залившись кровью из разрубленного лба.

Вдруг Робин и Черчилль забились в наброшенной на них сверху сети. Под ударами кулаков они потеряли сознание.

Придя в себя, Черчилль обнаружил, что у него связаны за спиной руки. Рядом с ним на палубе сидела Робин, тоже связанная. Лязг мечей стих, и не раздавались даже стоны. Тяжелораненых дисийцев побросали за борт, а тяжелораненые карелы не позволяли себе стонать.

Перед пленниками стоял капитан пиратов Кирсти Айнундила. Высокий темноволосый человек с повязкой на правом глазу и шрамом через всю левую щеку говорил по-дисийски с сильным акцентом:

— Я просмотрел судовые документы и знаю, кто вы такие. Так что лучше не врите. Так. Ты и ты, — он показал на Черчилля и Робин, — стоите большого выкупа. Этот Витроу будет заплатить за свой дочь и зять невредимый много. Остальные будут давать хорошую цену на рынке в Айно, когда мы будем туда прийти.

Черчилль знал, что город Айно был базой карелов на побережье, которое когда-то звалось Северной Каролиной.

Кирсти что-то приказал, и пленников отвели вниз и приковали к шпангоуту С ними был и Ястжембски, поскольку они решили, что его рана не опасна.

Когда пираты заковали их и ушли, заговорил Лин.

— Теперь мне понятно, как глупо было думать добраться домой. Не потому, что нас захватили, а просто — дома больше нет. Там будет не лучше, чем здесь. Наши потомки могут быть так же враждебны к нам, как потомки Черчилля — к нему.

И я вспомнил кое о чем, что мы забыли из-за своего желания попасть обратно на Землю. Что случилось с землянами-колонистами на Марсе?

— Не знаю, — ответил Черчилль, — но мне кажется, что, если они не погибли по тем или иным причинам, они бы давно уже послали на Землю космолеты. В конце концов, они были самостоятельными, и у них были свои корабли.

— Очевидно, что-то им помешало, — заметил Чандра. — Но я, кажется, знаю, к чему клонит Лин. На Марсе есть радиоактивные минералы. Рудники там остались, даже если людей больше нет.

— Давайте говорить прямо, — сказал Черчилль. — Вы мне предлагаете отвезти туда «Терру»? У нас достаточно горючего на полет туда, но его не хватит на возвращение. Вы предлагаете использовать оборудование из марсианских курганов? И еще раз полететь к звездам?

— Мы нашли планету, где аборигены не были достаточно развиты, чтобы с нами воевать, — сказал Лин. — Вторую планету Веги. Там четыре больших континента, каждый размером с Австралию, и все разделены большими водными пространствами. Один континент населен гуманоидами, которые с точки зрения развития техники стоят на уровне Древней Греции. На двух других живут племена каменного века. Четвертый необитаем. Если мы доберемся до Веги, можем колонизовать четвертый континент.

Они помолчали.

Черчилль понимал, что предложение Лина имеет свои сильные стороны. Главным возражением было отсутствие средств на его осуществление. Прежде всего надо освободиться. Потом надо захватить «Терру» — а корабль так усиленно охранялся, что после освобождения из вашингтонской тюрьмы звездолетчики эту идею отбросили.

— Даже если мы захватим корабль, — сказал Черчилль, — а это — огромное «если», нам еще надо добраться до Марса. Это самый большой риск. Вдруг там мы не сможем добыть горючее?

— Копаем норы и начинаем делать оборудование, — ответил Аль-Масуини. — Да, но если на Марсе мы добудем, что требуется, и доберемся до Веги, нам понадобятся женщины. А то вымрем. А это значит, что я волей-неволей должен взять с собой Робин. И это значит, что надо будет похищать дисийских женщин.

— Когда они выйдут на Веге из глубокой заморозки, пусть тогда протестуют, — предложил Штейнборг.

— Насилие, похищение, изнасилование — что за чудесный способ основать новый прекрасный мир! — сказал Черчилль.

— А есть другой? — спросил Ванг.

— Сабинянок не забудь, — напомнил Штейнборг.

На это Черчилль не ответил, но выдвинул другое возражение:

— Нас так мало, что вскоре наши потомки выродятся от близкородственных браков. Мы будем родоначальниками расы идиотов.

— Похитим детей вместе с женщинами и погрузим в глубокую заморозку.

Черчилль поморщился. Никак не удавалось уйти от насилия. Но в истории человечества так было всегда.

— И даже если мы возьмем младенцев, слишком маленьких, чтобы помнить Землю, нам придется взять достаточно женщин для их воспитания. А это другая проблема — полигамия. Не знаю, как другие, но Робин, боюсь, будет очень возражать.

Ястжембски предложил:

— Объясни ей, что это только временно. И если хочешь, можешь быть исключением — единственным моногамом среди многоженцев. А весь кайф достанется нам. Я предлагаю сделать набег на деревню пант-эльфов. Я слыхал, что их женщинам полигамия привычна и что они будут рады мужьям, обращающим на них внимание. Те так называемые мужчины, которые у них есть сейчас, им никаким дьяволом нравиться не могут.

— Ладно, — подвел итог Черчилль. — Но вот одна вещь меня по-настоящему беспокоит.

— Что именно?

— Как нам выбраться из вот этой каши?

Молчание.

Ястжембски спросил:

— А твой Витроу не наберет денег на выкуп нас всех?

— Нет. Ему придется выдоить свой кошелек, выручая нас с Робин от этих цепких к денежкам ребят.

— Ладно, — сказал Штейнборг. — По крайней мере для тебя выход есть. А как нам выкручиваться?

Черчилль встал и начал стучать друг о друга своими наручниками, одновременно громко крича, чтобы позвали капитана.

— Зачем ты это? — спросила Робин. Из предыдущего разговора она могла понять лишь отдельные слова — он велся на американском двадцать первого столетия.

— Хочу предложить капитану в некотором роде сделку, — ответил он по-дисийски. — Похоже, что у нас есть выход. Это зависит от того, насколько я буду хорошо заливать и насколько восприимчив будет капитан.

В люк просунулась голова матроса и спросила, что за дьявольщина тут творится.

— Скажи капитану, что я знаю способ заработать в тысячу раз больше, чем он рассчитывает, — ответил Черчилль, — И славы тоже хватит, чтобы стать героем.

Голова исчезла. Через пять минут вниз спустились два матроса и сняли цепи с Черчилля.

— Увидимся, — бросил он, уходя. — Только ждать меня не надо.

Прошел день, но он не вернулся. Робин была близка к истерике. Она воображала, что капитан разгневался и убил мужа. Остальные пытались ее успокоить, говоря, что настоящий бизнесмен — а карелы все таковы — не будет уничтожать столь крупный капитал. Но они и сами волновались, несмотря на собственные заверения. Черчилль ненамеренно мог настолько оскорбить капитана, что тому пришлось его убить просто для спасения лица; а может быть, он был убит при попытке к бегству.

Кое-кто задремал. Робин не спала и шептала молитвы Колумбии.

Наконец, уже перед рассветом, открылся люк. По лестнице, поддерживаемый двумя матросами, спустился Черчилль. Он шатался, чуть не падал и вдруг громко икнул. Когда его приковали снова, все стало ясно. От него несло пивом за версту, и говорить разборчиво ему не удавалось.

— Что делал? Пил, как верблюд перед выходом каравана, — ответил он на расспросы. — Весь день, всю ночь. Я его переговорил, а он меня перепил. Я столько узнал о финнах… Они легче других пережили Опустошение, а потом распространились на всю Европу, как древние викинги. Смешались с остатками народов Скандинавии, Германии и Балтии. Под их властью северо-запад России, Восточная Англия, почти весь север Франции, побережье Испании и Северной Африки, Сицилия, Южная Африка, Исландия, Гренландия, Новая Шотландия, Лабрадор и Северная Каролина. И Бог знает что еще, потому что они посылали экспедиции и в Индию, и в Китай…

— Очень интересно, но в другой раз, — перебил Штейнборг — Чего ты добился с капитаном? О чем договорился?

— Он хитрющий мужик и страшно подозрительный. С меня семь потов сошло, пока я его уговаривал.

— Что случилось? — спросила Робин.

Черчилль по-дисийски ответил ей, чтобы не волновалась и что все они скоро будут свободны. Потом снова перешел на родной язык:

— Ты пробовал объяснить работу генератора антигравитации и пропульсию материи человеку, не знающему о существовании молекул и электронов? И это только в числе прочего, в числе многого прочего должен был я прочесть лекцию об атомном строении материи…

Голос Черчилля пресекся, и голова упала на грудь. Он спал.

Взбеленившаяся Робин тряхнула его так, что он вышел из бессознательного состояния.

— А, Робин, это ты, — попытался произнести он. — Тебе не понравится эта каша. Ты меня видеть не захо…

И снова заснул. Все ее попытки его растолкать были напрасны.

 

XIV

— Ох, хотелось бы снять этот пояс, — отозвалась Мэри Кейси. — Он такой громоздкий и неудобный. Так натирает кожу, что я еле хожу. И еще он очень негигиеничный. В нем две маленькие дырочки, и приходится наливать в него воду, чтобы отмыться.

— Да знаю я, — нетерпеливо бросил Стэгг. — Это все неважно.

Она посмотрела на него и вскрикнула:

— Нет!

Панты перестали болтаться и стояли прямо и твердо.

— Питер, — сказала она, стараясь говорить спокойно, — не надо, пожалуйста. Этого нельзя. Ты меня убьешь.

— Нет, не убью, — ответил он почти всхлипывая, но от страсти или от невозможности сохранить самоконтроль, она не могла сказать.

— Я очень осторожно. Обещаю. Я не буду слишком много.

— Одного раза уже слишком много! — крикнула она. — Мы не обвенчаны священником. Это грех будет!

— Нет греха, если ты не по своей воле, — хрипло произнес он. — А у тебя нет выбора. Нет, поверь.

— Я не буду! — говорила она. — Не буду! Не буду!

Он не обращал внимания, сосредоточившись на попытках открыть пояс. Это можно было сделать лишь ключом или напильником. Поскольку не было ни того ни другого, ему предстояло остаться неудовлетворенным.

Но он действовал под влиянием порыва, глухого к разуму.

Талию облегали по бокам две железные пластины. Сзади они были соединены петлей, спереди захлопывались и запирались на замок. Еще одна деталь была сплетена из мелких звеньев и пристегивалась к поясу другим замком. Эта кольчужная броня имела некоторую гибкость. Как и полоса вокруг талии, она была снабжена матерчатой прокладкой, защищавшей от порезов и ущемления, но вся конструкция была очень тугой. Иначе можно было бы вытащить человека из пояса, приложив силу и ободрав кожу. Пояс был настолько туг, что Мэри жаловалась, что ей трудно дышать.

Стэгг запустил руки под переднюю часть пояса, хотя Мэри плакала и жаловалась, что он делает ей больно. Он не отвечал, но попытался расшатать концы пластин, выворачивая их из замка.

— О Боже мой! — кричала Мэри. — Перестань, ты мне все внутренности отобьешь! Ты убьешь меня! Брось это!

Он внезапно ее отпустил. Казалось, он взял себя в руки, но дышал тяжело.

— Прости, Мэри, — сказал он. — Не знаю, что делать. Может быть, мне убежать подальше, пока на меня снова не накатило и не заставило…

— Мы тогда можем потеряться насовсем, — сказала Мэри. Она сидела с грустным видом и говорила тихо: — И мне будет плохо без тебя, Питер. Ты мне очень нравишься, когда на тебя не находит от этих пантов. Но не стоит притворяться. Даже если ты справишься с этим сегодня, завтра будет то же самое.

— Лучше мне убраться сейчас, пока я еще собой владею. Ну и дилемма! Бросить тебя здесь погибать, потому что если я останусь, то ты можешь погибнуть!

— Ничего другого не придумать, — сказала она.

— Есть одна вещь, — начал он медленно и неуверенно. — Этот пояс не обязательно помешает мне получить, что мне нужно. Существует не единственный способ…

Она побледнела и вскрикнула:

— Нет, нет!

Он повернулся и побежал по тропе изо всех сил.

Потом до него дошло, что она пойдет той же дорогой. Он оставил тропу и свернул в лес. Это был не очень-то густой лес, поскольку местность еще продолжала восстанавливаться после Опустошения. Вода была отведена к полям, почти как в Дисии. Деревья попадались сравнительно редко, а большую часть растительности составляли сорняки и подлесок, да и тех было немного. Однако там, где в какое-то время года было не так сухо, лес становился гуще. После недолгого бега Стэгг перешел небольшой ручей. Он бросился в него, рассчитывая, что холод остудит пламя его чресл, но вода оказалась теплой.

Он вышел из ручья и побежал дальше. Обогнув дерево, он столкнулся нос к носу с медведем.

С тех пор как они с Мэри удрали из Хай-Квин, Стэгг был настороже, ожидая такой встречи.

Он знал, что медведи тут были сравнительно многочисленны из-за обычая пант-эльфов привязывать в лесу пленников и взбунтовавшихся женщин на съедение этим священным животным.

Медведь был большой черный самец. То ли он был голоден, то ли испугался Стэгга не меньше, чем Стэгг его. Если бы у него был шанс, он бы, может быть, отступил, но Стэгг налетел на него так внезапно, что медведь принял это за нападение, а значит, надо было вступать в схватку.

Медведь встал на задние лапы, как привык, нападая на беспомощные человеческие жертвы, и замахнулся, метя Стэггу в голову. Если бы он попал, череп человека разлетелся бы, как брошенная на пол хрупкая статуэтка.

Но он не попал, хотя когти зацепили кожу на голове Стэгга. Тот полетел на землю, частично от удара, а частично по инерции собственного бега.

Медведь опустился на все четыре лапы и двинулся к Стэггу. Тот перекувыркнулся и вскочил на ноги. Выхватив меч, он прикрикнул на медведя. Медведь, не испугавшись шума, снова встал на дыбы. Стэгг взмахнул мечом, и его лезвие вонзилось в вытянутую лапу.

Зверь заревел от боли, но не остановился. Стэгг снова взмахнул мечом, но на этот раз медведь нанес такой быстрый удар, что меч вылетел из руки Стэгга и отлетел в бурьян.

Стэгг прыгнул за ним, наклонился, чтобы поднять — и оказался погребен под огромной медвежьей тушей. Голову вдавило в землю, а тело как будто прижало гигантским утюгом.

Но тут медведь тоже запутался, поскольку сделал слишком сильный рывок, и человек попал под его заднюю половину Медведь перекувыркнулся через голову и быстро развернулся. Стэгг вскочил и хотел удрать, но не успел сделать двух шагов, как медведь встал на дыбы и обхватил его передними лапами. Стэгг знал, что медведи не душат жертв в объятиях, но тут же подумал, что этот зверь не читал своей естественной истории. Как бы там ни было, а медведь схватил Стэгга и теперь пытался разодрать ему грудь.

Ему это не удалось, поскольку Стэгг вырвался. У него не было времени удивиться своей геркулесовой силе, разомкнувшей мощные объятия. Иначе он бы сообразил, что все дело в пантах.

Стэгг отскочил в сторону и развернулся лицом к медведю, снова готовый к битве. Как бы быстр он ни был, для бегства он находился слишком близко — на пятидесятиметровке медведь догонит олимпийского чемпиона.

Медведь навис над ним. Стэгг сделал единственное, о чем успел подумать: сжал кулак и изо всех сил ударил медведя по черной морде.

Такой удар сломал бы человеку челюсть. Медведь сказал «уф!» и остановился. Из ноздрей показалась кровь, глаза скосились.

Стэгг не стал медлить, любуясь работой своего кулака. Прошмыгнув мимо медведя, он попробовал схватить меч. Но правая рука не сомкнулась на рукояти. Она безжизненно висела, парализованная ударом о медвежью морду.

Он протянул левую руку, схватил меч и обернулся. Как раз вовремя. Медведь приготовился напасть еще раз, хотя скорость уже была не та.

Стэгг аккуратно поднял меч, а когда медведь приблизился, наискось ударил лезвием сверху по толстой короткой шее.

Последнее, что он увидел, был погрузившийся в черный мех меч и ударившая оттуда алая струя.

Он очнулся от сильной боли и обнаружил, что лежит на земле, рядом с ним мертвый медведь, а над ним рыдает Мэри Боль стала невыносимой, и он опять потерял сознание.

Когда он опять пришел в себя, голова его лежала у Мэри на коленях, а в его открытый рот лилась вода из фляжки. Голова по-прежнему раскалывалась. Подняв руку пощупать, что с ней, он наткнулся на бинт.

Правого рога не было.

— Тебе его оторвал медведь, — сказала Мэри. — Я услышала шум схватки, рычание медведя и твои вопли. И прибежала как могла быстро, хотя и боялась.

— Если бы ты этого не сделала, — сказал он, — я бы умер.

— Я тоже так думаю, — подтвердила она, просто констатируя факт. — У тебя страшно текла кровь из дырки в основании оторванного рога. Я оторвала полосу от килта и остановила кровь.

Внезапно на его лицо упала большая горячая слеза.

— Теперь можешь плакать, — сказал он, — когда все позади. Но хорошо, что ты такая храбрая. Никто бы тебя не осудил, если бы ты удрала.

— Я не могла, — всхлипнула она. — Я… по-моему, я тебя люблю. Да я никого не оставила бы так умирать. И я боялась остаться одна.

— Я расслышал, что ты сказала сначала, — ответил он. — Не понимаю, как ты можешь любить такое чудовище. Но если тебе это приятно, а не противно — то я тебя тоже люблю, хотя час назад на это было непохоже.

Он дотронулся до рваной раны на том месте, где был рог, и дернулся.

— Как ты думаешь, это не снизит мой… мой порыв наполовину?

— Не знаю. Хотелось бы. Только… я думала, что, если удалить твои панты, ты умрешь от шока.

— И я так думал. Может быть, жрицы лгали. А может быть, для фатального шока надо удалить оба. В конце концов, костные основания не задеты, и один из пантов функционирует. Неизвестно, что теперь будет.

— Брось об этом думать, — сказала она. — Ты поесть не хочешь? Я тут пожарила медвежатины.

— Это она так пахнет? — спросил он, принюхиваясь. Он посмотрел на тушу. — Сколько я был в отключке?

— Ты был без сознания день, ночь и сегодняшнее утро. А насчет дыма от костра не беспокойся. Я умею делать костер без дыма.

— Я думаю, что быстро оправлюсь, — сказал он. — У этих пантов страшная регенеративная мощь. Не удивлюсь, если он снова вырастет.

— Бога буду молить, чтобы этого не случилось, — ответила она. Подойдя к костру, она сняла два ломтя медвежатины с деревянного вертела. Через минуту они ели хлеб с мясом.

— Я поправляюсь, — заметил он. — Я так голоден, что медведя съел бы.

Через два дня он вспомнил эти слова и засмеялся, потому что он и на самом деле съел медведя. От него осталась шкура, кости и внутренности, даже мозги они с Мэри приготовили и съели.

К этому времени он уже был готов двигаться дальше. С основания рога сняли бинт, и открылся чисто заживший шрам.

— По крайней мере он не собирается вырастать снова, — сказал он. И посмотрел на Мэри.

— Что ж, мы там же, где были, когда я от тебя убежал. На меня снова начинает находить.

— Это значит, что мы снова должны расстаться?

По ее тону невозможно было догадаться, хочет она этого или нет.

— Я, пока выздоравливал, много передумал, — сказал Стэгг. — Во-первых, когда пант-эльфы тащили нас в Хай-Квин, у меня определенно снизилось возбуждение. Это, я считаю, от недоедания. Пищи хватало, чтобы я мог идти, но было мало для пробуждения этого… желания. Это будет трудно, но я выдержу.

— Чудесно, — ответила она. Затем она вспыхнула и, чуть помедлив, добавила: — Есть еще одна вещь. Мне нужно избавиться от пояса. Нет-нет, не затем, что ты подумал. Он меня просто сводит с ума. Он трет и режет, и так пережимает меня посередине, что я едва дышу.

— Как только попадем на дисийскую территорию и найдем ферму, — сказал он, — я украду напильник. Мы это дьявольское устройство снимем.

— Хорошо. Только не пойми меня неправильно.

Он поднял мешок, и они пошли.

Шли они так быстро, как Мэри позволял пояс. Они пробирались осторожно, реагируя на каждый шорох. Была опасность нарваться не только на погоню из Хай-Квина, наверняка за ними высланную, но и на враждебных дисийцев.

Они перевалили горы Шавангунк и пришли в долину, по которой вилась тропа. Там они заметили людей, высланных из Хай-Квинс отомстить за смерть своих товарищей. Те так увлеклись погоней, что отряд дисийцев застал их врасплох. Теперь они висели на деревьях, к которым их привязали перед тем, как перерезать глотки, либо их кости валялись под этими деревьями. Что не съели медведи, подобрали лисы, а что не тронули лисы, теперь доклевывали вороны.

— Надо удвоить осторожность, — сказал Стэгг. — Сомневаюсь, что дисийцы перестали нас искать.

В его речи не было прежней энергии. Он похудел, глаза в почерневших глазницах ввалились. Садясь есть, он быстро проглатывал свою порцию и жадно глядел на порцию Мэри. Иногда он отходил в сторону от привала, чтобы не видеть, как она ест, и возвращался только потом.

Самое худшее, что даже во сне он не мог забыть о пище. Ему снились ломящиеся от блюд столы, уставленные большими кружками с холодным пивом. А когда эти видения отступали, вспоминались девы, встреченные на Великом Пути. Из-за недоедания его возбуждение значительно уменьшилось, но было куда сильнее нормального человеческого. Бывало, что он оставлял уснувшую Мэри и отходил в лес облегчить невыносимое напряжение. От этого ему было невыносимо стыдно, но лучше так, чем силой овладеть Мэри.

Он не решался ее поцеловать. Она это понимала, потому что сама не делала попыток поцеловать его. И никогда не вспоминала свои слова о том, что любит его. Она не совладала с чувствами, увидев, что он жив, и ее слова могли быть просто выражением облегчения.

После того как они нашли останки пант-эльфов, Стэгг и Мэри оставили тропу и пошли прямиком через леса. Продвижение замедлилось, но они чувствовали себя в большей безопасности.

Они вышли к Гудзону. Тем же вечером Стэгг взломал дверь какого-то сарая и украл напильник. Пришлось убить сторожевого пса, которого он задушил, не дав ему гавкнуть второй раз. Они вернулись в лес, и Стэгг потратил четыре часа на распиливание пояса. Он был сделан из твердой стали, и надо было пилить осторожно, чтобы не задеть Мэри. Потом он дал ей мазь, найденную в том же сарае, и она отошла в кусты растереть поврежденные и воспаленные места. Стэгг пожал плечами, поскольку они много раз видали друг друга без одежды. Впрочем, тогда они не контролировали ситуацию.

Когда она вернулась, они пошли вдоль берега, пока не увидели лодку, привязанную к деревянному причалу. Отвязав ее, они переплыли реку, и Стэгг отпихнул лодку от берега. Та поплыла вниз по течению, а они пошли на восток. Шли они две ночи, днем прячась и отсыпаясь. Недалеко от города Покипси Стэггу посчастливилось украсть еще еды. Вернувшись в лес к Мэри, он поглотил втрое больше, чем она считала бы для него необходимым. Мэри встревожилась, но он объяснил ей, что клетки его тела уже поедают друг друга.

Съев половину припасов, он выпил целую бутылку вина и какое-то время сидел спокойно. Потом он встал и сказал Мэри:

— Ты прости, но я больше не выдержу. Придется вернуться на ферму.

— Зачем? — спросила она встревоженно.

— Мужчин там нет, они, наверное, в городе. А я видел трех женщин, и одна из них молодая и симпатичная. Понимаешь, Мэри?

 

XV

— Нет, не понимаю! — ответила она. — Даже если бы понимала, ты сам-то понимаешь, как опасно туда возвращаться? Эти женщины расскажут вернувшимся мужчинам, а те известят жриц Вассара. И те бросятся по нашему следу. Если узнают, что мы в этой округе, нас наверняка поймают.

— Я знаю, что ты права, — сказал он. — Но не могу устоять. Слишком много съел. Либо они, либо ты.

Мэри поднялась на ноги. У нее был такой вид, будто она собиралась сделать что-то, очень ей противное, но необходимое.

— Если ты на минутку отвернешься, — сказала она дрожащим голосом, — я тебе помогу.

Он воскликнул в восторге:

— Правда, Мэри? Если бы ты знала, что это для меня значит!

Он отвернулся и, несмотря на почти непереносимую остроту предвкушения, улыбнулся. Как это в ее стиле: такая скромность при раздевании, перед тем как с ним лечь.

Он услышал ее движение у себя за спиной:

— Можно повернуться?

— Нет, я еще не готова.

Он услышал ее приближающиеся шаги и — с нетерпением спросил:

— А теперь можно?

— Еще нет, — ответила она у него за спиной.

— Я больше не вытерплю…

Что-то тяжелое ударило его по затылку. Он потерял сознание.

Очнувшись, он обнаружил, что лежит на боку, руки связаны за спиной и ноги связаны в лодыжках. Она разрезала пополам тонкую веревку, которую он положил в мешок перед бегством от пант-эльфов. Возле него лежал большой камень, которым, как он понял, она его и огрела.

Видя, что он открыл глаза, она сказала:

— Прости, если можешь, Питер, но мне пришлось. Если бы ты направил дисийцев на наш след, нам бы не удрать.

— В мешке есть две бутылки виски, — сказал он. — Прислони меня к дереву и поднеси к губам бутылку. Я хочу выпить всю кварту. Во-первых, чтобы унять эту дикую боль в голове. Во-вторых, если я не напьюсь до потери сознания, я сойду с ума от похоти. В-третьих, чтобы забыть, какая ты стервозная сука.

Она не ответила, но сделала, как он сказал, прислонив бутылку к его губам и время от времени ее отнимая, когда он переставал глотать.

— Прости меня, Питер.

— Да ну тебя к черту! И чего я с тобой связался! Не мог удрать с настоящей женщиной. Давай еще виски.

За два часа он выпил две трети кварты. Секунду-другую он сидел ровно, глядя прямо перед собой. Потом со стоном вздохнул и захрапел.

Наутро Стэгг проснулся развязанным. Он не жаловался на похмелье и ничего ей не говорил. Просто смотрел, как она делит провизию. После завтрака, за которым он пил много воды, они молча пошли на восток.

Ближе к полудню Мэри заговорила:

— Ни одной фермы за последние два часа. Лес становится реже, и появляются скалы. Мы на пустошах между Дисией и Кейсилендом. Здесь нужно идти еще осторожнее — могут встретиться военные отряды обеих сторон.

— А что страшного встретиться с твоими соплеменниками? — спросил Стэгг. — Ведь это их мы ищем?

— Они могут сначала выстрелить, а потом уже выяснять, кто мы такие, — ответила Мэри, нервничая.

— О’кей, — сказал он серьезно. — Будем кричать издали. Скажи мне, Мэри, ты уверена, что они не обойдутся со мной, как с дисийским пленником? Как бы там ни было, а этот рог может вызвать у них предубеждение.

— Нет, когда я им скажу, что ты спас мне жизнь. И что ты стал Солнце-героем не по своей воле. Конечно…

— Что «конечно»?

— Тебе придется согласиться на операцию. Не знаю, хватит ли у моего народа врачебного искусства убрать твой рог, не убив тебя, но тебе придется попробовать. Иначе тебя посадят под замок. А ты знаешь, что это тебя с ума сведет. Но в таком виде тебе разгуливать не позволят. И я, естественно, и не подумаю идти за тебя замуж, пока у тебя этот рог. Да и ты сначала должен креститься в нашу веру. За язычника я не пойду. Да я и не могла бы, даже если бы хотела: язычников мы убиваем.

Стэгг не знал, зареветь от гнева, зарычать от смеха или заплакать от отчаяния. И никаких эмоций поэтому не выразил. Вместо этого он сказал без всякой интонации:

— Не помню, чтобы я просил твоей руки.

— Ах, это и не требуется, — ответила она. — Достаточно, что мы провели ночь вдвоем без дуэньи. В нашей стране это означает, что мужчина и женщина должны пожениться. Это один из признанных способов сообщать о своей помолвке.

— Но ты же не допустила ничего, что сделало бы оправданным вынужденный брак, — запротестовал он. — Ты все еще девственница. Насколько мне известно по крайней мере.

— Конечно же, я девственна! Но это безразлично. Принимается как данность, что мужчина и женщина, проводящие вместе ночь, не могут противиться зову плоти, как бы ни была сильна воля. Если они не святые, конечно. А святые никогда в такое положение не попадут.

— Так какого же черта и всех подручных его ты так стараешься быть хорошей девочкой? Если назвалась груздем, отчего бы и в кузов не полезть?

— Потому что я не так воспитана. Потому что, — добавила она несколько самодовольно, — не важно, что думают люди. Важно, что видит Мать.

— Ты бываешь такой святошей, что просто свернул бы твою симпатичную шейку! Я тут загибаюсь от такого, чего ты никогда понять не сможешь, и ты все это время могла бы избавить меня от боли без всякого морального для себя ущерба — да и к тому же получить такое, что тебе все женщины мира позавидовали бы!

— Не стоит сердиться, — сказала она. — Ведь это же не так, как было бы дома, где нас обоих могли бы убить, пока мы не успели пожениться. Тогда бы я решилась на грех. И к тому же ты не обычный мужчина. А с этим рогом… Так что тут особый случай. Я уверена, что мы найдем ученого священника и он все эти сложности разрешит.

Стэгг трясся от злости. Он только сказал:

— Мы еще не добрались до Кейсиленда!

Наступил полдень. Стэгг съел куда больше своей обычной порции. Мэри ничего не сказала, но стала за ним наблюдать. Каждый раз, когда он к ней приближался, она отодвигалась. Перепаковав мешок, они пошли дальше. Стэгг начинал ощущать благотворное действие еды. Живая часть рога начала распухать и вставать вертикально. Глаза у него засверкали, он стал время от времени подпрыгивать, похрюкивая от сдерживаемой радости.

Мэри стала отставать. Он был так захвачен приближением приступа желания, что не заметил. Отстав примерно на двадцать ярдов, она побежала в лес и скрылась в кустах. Он прошел еще ярдов двадцать, прежде чем заметил, что ее нет. Тут он заревел и рванулся за ней сквозь кусты и ветви, потеряв осторожность и выкрикивая ее имя.

Он прошел по ее следу, обозначенному примятым бурьяном, до небольшого, почти пересохшего ручья, пересек его и вбежал в дубовую рощу. Тут он потерял след. Побежав в другую сторону, он выскочил из леса и увидел широкий луг.

Еще он увидел десятка полтора мечей, за поднятыми остриями которых виднелись хмурые лица кейсилендеров.

В стороне стояла девушка лет двадцати. Она была одета так же, как Мэри во время сидения в клетке. Это была маскотка. Мужчины были одеты в форму бейсбольной команды Кейсиленда с красными гетрами. В их одежде был только один несоответствующий элемент. Вместо кепок с длинными козырьками на голове у каждого была шляпа с перьями, как у адмирала.

За ними стояли олени, девятнадцать основных и запасные, один для маскотки, четыре для провизии и снаряжения.

Предводитель кейсилендеров, носивший титул «Могучий», как все капитаны Кейси, был долговязым тощим парнем с худым лицом; одна щека оттопыривалась от табачной жвачки. Он неприятно усмехнулся:

— Что, старый рогач, гнался за молодым свежим мясцом? А напоролся на кусачее лезвие меча? Разочарован, чудище? Ничего. Мы тебе устроим бабу — только руки у этой бабы тощие и костлявые, груди висят мешками, а дыхание смердит могилой.

— На фиг эта декламация, Могучий, — буркнул один из кейсилендеров. — Повесим его и пошли дальше. У нас игра в Покипси.

Стэгг понял, что они здесь делают. Это был не военный отряд, а бейсбольная команда, приглашенная на соревнования в Дисию. В качестве таковой она имела пропуск на дисийскую территорию, гарантирующий от нападения.

Но эта гарантия требовала обещания не причинять вреда встречным дисийцам, если те не нападают.

— Ладно насчет повесить, — сказал он Могучему. — По правилам, ты не можешь тронуть дисийца, если он на тебя не нападает.

— Это правда, — ответил Могучий. — Но так вышло, что мы о тебе знаем от своих шпионов. Ты не дисиец, и наше обещание тебя не касается!

— А тогда зачем меня вешать? — спросил Стэгг. — Если я не дисиец, то я вам не враг. Скажи, ты видел здесь женщину, которая бежала впереди меня? Ее зовут Мэри Кейси. Она вам скажет, что со мной нужно поступать как с другом.

— Придумай лучше, — сказал человек, который торопил с повешением Стэгга. — Ты — один из этих одержимых дьяволом рогатых, и нам этого достаточно.

— Заткнись, Лонзо! — сказал Могучий. — Я здесь капитан.

Он обратился к Стэггу.

— Жаль, что я тебя не прирезал, пока ты не заговорил. Не было бы проблем. Но расскажи мне про эту Мэри Кейси.

Он вдруг спросил:

— А как ее второе имя?

— Рай-Моя-Судьба.

— Да, так зовут мою кузину. Но это еще ничего не значит. Ее тащили с тобой по Великому Пути. У нас хорошая разведывательная агентура, и мы знаем, что вы исчезли после налета волосатых ребят на Вассар. Ведьмы нашли замену Двурогому Царю, а в поисках вас тайно разослали военные отряды.

— Мэри где-то здесь поблизости, — сказал Стэгг. — Найди ее, и она подтвердит, что я помогал ей бежать в вашу страну.

— А что вы делали порознь? — подозрительно спросил Могучий. — И почему ты бежал?

Стэгг молчал. Могучий продолжал:

— Я так и думал. На тебя посмотреть — и уже ясно, зачем ты за ней бежал. Вот что я тебе скажу, Двурогий Царь. Я облегчу твою судьбу. Мне бы надо поджарить тебя на медленном огне, потом вырвать глаза и запихнуть их тебе в глотку. Но нас ждет матч, и времени нет, так что ты умрешь быстро. Свяжите ему руки, ребята, и вздерните!

Через сук перебросили веревку и надели Стэггу на шею петлю. Двое кейсилендеров схватили его за руки, а третий готовился их связать. Стэгг не сопротивлялся, хотя мог бы раскидать этих двоих, как щенят.

Он сказал:

— Постой. Я вызываю вас на матч по правилам «один против пяти» и зову Бога в свидетели, что я вас вызвал!

— Как? — спросил Могучий, не веря своим ушам. — Во имя Колумба, парень, мы опаздываем! Да и следует ли нам принимать твой вызов? Мы не знаем, ровня ли ты нам. Мы — дирадахи, и вызов от шетхеда неприемлем. Да если подумать, он просто немыслим.

— Я не шетхед! — ответил Стэгг, тоже пользуясь этим словом для обозначения крестьянина. — Ты когда-нибудь слышал, чтобы Солнце-героем выбрали кого-нибудь, кроме аристократа?

— Это правда, — сказал Могучий. Он почесал в затылке. — Что ж, ничего не поделаешь. Развяжите его, ребята. Даст Бог, игра надолго не затянется.

У него даже не мелькнула мысль пренебречь вызовом Стэгга и повесить его. У его народа был кодекс чести, и капитан не подумал бы его нарушить, особенно когда Стэгг призвал в свидетели его Бога.

Кейси, предназначенные для первой пятерки, сняли адмиральские шляпы и надели кепки с козырьками. Вытащив снаряжение из седельных сумок своих оленей, они начали выкладывать на лугу бриллиант. Из кожаного меха они высыпали тяжелый белый порошок, проводя дорожки от пластины к пластине и от каждой пластины — к квадрату питчера. Вокруг каждой пластины они нарисовали узкий квадрат, поскольку по правилам «один против пяти» Стэгг мог оказаться перед необходимостью в течение игры отбивать от любой базы. Для питчера нарисовали квадрат побольше.

— Не возражаешь, чтобы судьей была наша маскотка? — спросил Могучий. — Она поклянется перед лицом Отца, Матери и Сына, что не будет нам подсуживать. Если она нарушит клятву, ее испепелит молния. Хуже того, она станет бесплодной.

— У меня не слишком большой выбор, — ответил Стэгг, взвешивая на руке поданную ему окованную медью биту. — Я готов, начинайте, когда сможете.

Его плотское желание исчезло, уступив место жажде крови этих людей.

Маскотка, надев решетчатую железную маску и бронированную форму, тяжело пробежала на место за кэтчером.

— Бэттеру приготовиться!

Стэгг ждал подачи Могучего. Тот стоял всего за тридцать девять метров от него, держа тяжелый кожаный мяч с четырьмя острыми стальными шипами. Он смерил Стэгга взглядом, затем размахнулся и метнул.

Мяч летел в голову Стэггу, как пушечное ядро. Он летел так быстро и так верно, что человек с нормальными реакциями вряд ли успел бы уклониться. Однако Стэгг согнул колени, и мяч скользнул в дюйме над его головой.

— Мяч первый! — прозвенел высокий, чистый голос маскотки.

Кэтчер не пытался поймать мяч. В этой игре его обязанностью было бежать за мячом и возвращать его питчеру. Конечно, он еще сторожил дом и попробовал бы поймать мяч в свою огромную бронированную перчатку, если Стэгг только попытался бы бежать к дому.

Могучий Кейси снова метнул, на этот раз метя Стэггу в диафрагму.

Стэгг махнул битой. Бита стукнула по мячу с глухим звуком, непохожим на резкий щелчок, которого по привычке ожидал Стэгг.

Мяч отскочил налево от Стэгга и пересек линию фола, скатившись за пределы бриллианта.

— Страйк первый!

Кэтчер вернул мяч. Могучий Кейси начал было примериваться, но вдруг замахнулся и метнул мяч одним плавным движением.

Он чуть не застал Стэгга врасплох. Времени замахнуться не было, и тот просто выставил биту. Мяч ударил по ней и на секунду прилип, застряв острием в медной оковке.

Стэгг рванулся к первой, вцепившись в биту, как ему позволяли правила, когда мяч прилипал к бите. Могучий Кейси понесся за ним, рассчитывая, что по дороге мяч упадет. Иначе, если бы Стэгг добрался до первой и сохранил мяч, он становился питчером, а Могучий Кейси — бэттером.

На полпути к первой мяч отцепился.

Стэгг бежал, как олень, на которого он и был похож, потом бросился головой вперед и растянулся на траве пластины. Битой в вытянутой вперед руке он ударил первого бейсмена в голень, по кости, и сбил его с ног.

Что-то стукнуло Стэгга в плечо. Он застонал от боли и почувствовал в теле шип. Но он подпрыгнул, потянулся рукой назад и вырвал шип, не обращая внимания на теплую струю, потекшую вниз по плечу.

Теперь, поскольку он выжил после удара мяча и сохранил достаточно сил, он мог бросить мяч либо в питчера, либо в первого бейсмена.

Первый бейсмен попытался удрать, но от удара биты Стэгга он даже и ходить не мог. Он выхватил из матерчатого футляра у себя за спиной собственную биту и приготовился отбить удар Стэгга.

Стэгг бросил, и первый с искаженным от боли в ноге лицом попытался отбить мяч.

Глухой тяжелый удар. Первый зашатался, потом упал на колени. Шип глубоко погрузился ему в горло.

У Стэгга был выбор: оставаться в безопасности на первой или попытаться взять вторую. Второй бейсмен, в отличие от первого, отступил в сторону. Стэгг от огромной инерции пролетел мимо пластины. Извернувшись, он перекатился назад и коснулся второй базы.

С громким хлопком мяч влетел в необычайно толстую бронированную перчатку второго.

На второй базе Стэгг был — теоретически — в безопасности. Но, видя ярость на лице второго, он вскочил на ноги и поднял биту, готовый двинуть парня по голове, если тот забудет правила и попытается поразить Стэгга мячом.

Видя поднятую биту, противник бросил мяч на землю. Из его пальцев капала кровь — так сильно сжалась его рука, не желавшая отпускать мяч.

Был объявлен тайм-аут, над первым бейсменом сказали какие-то краткие молитвы и накрыли его одеялом.

Стэгг попросил воды и еды, поскольку начинал слабеть от голода. У него было на это право, раз тайм-аут взяла другая сторона.

Он как раз кончил есть, когда маскотка объявила:

— Мяч в игру!

Теперь Стэгг, стоя в узком квадрате вокруг второй базы, должен был отбивать. Могучий замахнулся и бросил. Стэгг отбил мяч влево, не выбив за линию фола. Он побежал, но на этот раз игрок, заменивший погибшего первого бейсмена, успел к мячу как раз в момент приземления. Стэгг на долю секунды прервал бег, не в силах решить, бежать к третьей или вернуться на вторую.

Первый низом бросил мяч Могучему, который подбежал близко к дорожке между второй и третьей, почти на дороге у Стэгга. Продолжая бег, Стэгг становился беззащитен. Он резко повернулся, босые ноги поскользнулись на траве, и он упал на спину.

На одну страшную секунду ему показалось, что он погиб.

Могучий был очень близко и замахивался для броска в простертого на земле Стэгга.

Но Стэгг успел вцепиться в биту и в отчаянии поднять ее перед собой. Мяч скользнул по ней, выбив биту у него из руки и отскочив на несколько футов.

Стэгг победно взревел, вскочил на ноги, подобрал биту и стоял, угрожающе ею покачивая. Если он не был задет мячом, находясь между базами, он не имел права его поднять и бросить в противника. Не мог и оставить маркированную дорожку и угрожать тому, кто захотел бы этот мяч поднять. Но если мяч лежит на земле достаточно близко, чтобы до него можно было дотянуться битой, сделать это правилами разрешалось.

Над полем разнесся женский голос, начавший отсчет до десяти. Противникам Стэгга давалось десять секунд на решение, попытаться добыть мяч или дать Стэггу безопасно дойти до третьей.

— Десять! — выкрикнула маскотка, и Могучий отвернулся от размахивающей биты.

Могучий бросил снова. Стэгг махнул и промазал. Могучий улыбнулся и бросил мяч Стэггу в голову. Стэгг махнул битой и не попал по мячу, но и мяч не попал в него.

Могучий улыбался волчьим оскалом. Если Стэггу будет засчитан страйк, то он должен бросить биту и стоять неподвижно, пока Могучий постарается влепить мяч ему между глаз.

Но если Стэгг сумеет добраться до дома, питчером станет он. Ему по-прежнему будет не хватать товарищей по команде, чтобы помочь, но его превосходящая сила и скорость делали его самого командой — из одного человека.

Было тихо, только Кейси бормотали молитвы. Могучий бросил.

Мяч летел Стэггу прямо в живот, и у него был выбор — попытаться без замаха встретить мяч торцом биты или отклониться в сторону, держа ноги в узком квадрате. Если он отступит или упадет в сторону, против него будет засчитан страйк.

Стэгг решил уклониться.

Мяч пролетел мимо его сжавшейся плоти. Он прошел так близко, что крутящийся шип вырвал кусочек мяса. По животу потекла кровь.

— Мяч первый!

Могучий снова бросил в живот. Стэггу казалось, что мяч распухает, беременный смертью, большой, как планета, на которую падаешь.

Он сильно закрутил биту, пустив ее быстрой дугой вдоль земли. Торец биты столкнулся с мячом, и она раскололась на две, а мяч полетел в сторону Могучего.

Питчер этого не ожидал. Он не мог поверить, что тяжелый мяч мог улететь так далеко. Но потом, когда Стэгг уже бежал к дому, Могучий побежал вперед и поймал мяч в перчатку. В тот же момент другие игроки, оправившись от изумления, бросились вперед — убивать.

Между Стэггом и домом стояли двое, по одному на каждой обозначенной белой линией стороне дорожки. Оба молили Могучего бросить мяч им, но он не хотел отдать никому честь битвы со Стэггом.

Стэгг в отчаянии ударил по мячу обломком биты, деревянной рукояткой, отделившейся от окованного медью конца. Мяч не отскочил, а упал на землю у его ног.

За ним нырнул кто-то из Кейси.

Рукояткой биты Стэгг размозжил сквозь шляпу череп игрока.

Остальные остановились.

Маскотка вскинула руки, закрыв забранное маской лицо, чтобы не видеть мертвого, но тут же опустила руки и бросила на Могучего умоляющий взгляд. Тот на секунду заколебался, как будто собираясь дать сигнал броситься на Стэгга и покончить с ним, и к черту все правила.

Затем он глубоко вздохнул и сказал ей:

— Ладно, Кэти, считай. Мы дирадахи. Мы не жульничаем.

— Один! — сказала маскотка дрожащим голосом.

Остальные игроки посмотрели на Могучего. Он оскалился и сказал:

— Так. Все построились за мной. Я попытаюсь первым. Никогда не прикажу того, что не стал бы делать сам.

Кто-то сказал:

— Мы могли бы отпустить его домой.

— Что? — крикнул Могучий. — И каждый занюханный дисийский идолопоклонник в юбке вместо штанов будет над нами смеяться? Нет! Если мы должны умереть — а когда-то мы должны, — то умрем, как мужчины!

— Пять! — произнесла маскотка таким голосом, будто у нее разрывалось сердце.

— У нас нет никаких шансов! — простонал кто-то из Кейси. — Он вдвое быстрее любого из нас. Это как баранам идти на бойню.

— Я не баран! — заревел Могучий. — Я — Кейси! И я не боюсь смерти! Я пойду на небо, а этот парень будет жариться в аду!

— Семь!

— Давай-давай! — заревел Стэгг, крутя половиной биты. — Подходите, джентльмены, испробуйте свою удачу!

— Восемь!

Могучий собрался для прыжка, его губы беззвучно шептали молитву.

— Девять!

— СТОЙТЕ!

 

XVI

Из леса выбежала Мэри Кейси, выставив вперед руки. Она с разбегу обняла Могучего и стала целовать его, смеясь и плача.

— Кузен, кузен, я боялась, что никогда тебя больше не увижу!

— Слава Матери, ты невредима, — ответил он. — Так этот человек с рогом говорил правду?

Он чуть отодвинул ее от себя и внимательно на нее посмотрел:

— Или он тебя обидел?

— Нет, нет! Он меня не трогал. Он все время вел себя как настоящий дирадах, — ответила она. — И он не почитатель Колумбии. Он клянется Богом и Сыном, я не раз слышала! Ты же знаешь, что ни один дисиец так не сделает!

— Жаль, я не знал раньше, — сказал Могучий. — Мы не потеряли бы двух хороших ребят зазря.

Он повернулся к Стэггу:

— Если она говорит правду, друг, то нет причины продолжать игру. Конечно, если таково твое желание, мы ее продолжим.

Стэгг отбросил на землю обломок биты и сказал:

— Мое первое предложение было идти в Кейсиленд и оставаться там до конца жизни.

— Времени нет на разговоры! — перебила Мэри. — Надо отсюда уходить! Быстро! Я забиралась на дерево осмотреться и видела свору адских гончих, а за ними группу мужчин и женщин на оленях! И… и кабанов смерти.

Кейси побледнели.

— Кабаны смерти! — повторил Могучий. — Альба едет! Что она здесь делает?

Мэри показала на Стэгга:

— Они знают, что он где-то здесь, и, наверное, напали на его след. Слишком быстро они едут, чтобы ехать наугад.

— Чертовски трудная дилемма, — сказал Могучий. — Нас дисийцы не тронут, поскольку у нас право прохода. Но Альба… не знаю. Она выше таких вещей, как договоры.

— Да, — ответила Мэри. — Но если даже они не тронут вас, что будет с Питером — и со мной? Я же не вписана в ваш пропуск.

— Я дал бы вам двоим пару лишних оленей. До реки Хьюса-тоник они вас довезут, а на той стороне вы будете в безопасности — там форт. Но Альба может вас поймать по дороге…

Его лицо сосредоточенно сморщилось. Потом он сказал:

— Честь позволяет сделать лишь одно. Мы не можем допустить, чтобы двое истинно верующих попали в безбожные руки Альбы. Особенно если одна из них — моя кузина!

Он завопил:

— Эй, люди! Что скажете? Наплевать на пропуск и драться за этих двоих? Или как цыплята перед коршуном прятаться в лесу?

— Кейсилендерами жили — кейсилендерами умрем! — в один голос взревела команда.

— Деремся, — подытожил Могучий. — Но сначала — едем. Пусть побегают за нашей кровью.

В этот момент донесся лай гончих.

— По оленям! Едем!

Мэри и Стэгг развьючили выделенных им оленей, забрались без седел на спины животных и сжали поводья.

— Скачите вперед, женщины, — сказал Стэгг. — Мы поедем чуть сзади.

Мэри возразила, глядя на Стэгга:

— Если он останется сзади, я останусь с ним.

— Времени нет спорить, — сказал Могучий. — Поедем все вместе.

Они поскакали галопом по неровной и петляющей тропе. Лай за ними вдруг стал намного громче — собаки взяли след множества людей и оленей. Беглецы едва успели убраться с луга, как из лесу показались первые гончие. Оглянувшись, Стэгг увидел большого пса, похожего на помесь грейхаунда с волком. Шкура была снежно-белой, а волчьи уши огненно-рыжими. За ним летела свора еще из двадцати таких же.

Он был слишком занят ездой по извилистой тропе, чтобы обернуться еще раз. Испуганных оленей подгонять не приходилось.

Через полкилометра бешеной скачки Стэгг смог бросить назад еще один быстрый взгляд. Теперь он видел около двадцати всадников на оленях. Во главе процессии скакал снежно-белый олень с выкрашенными в алый цвет рогами: на нем сидела старуха, и из одежды на ней были только высокая черная остроконечная шляпа да живая змея на шее. За ней вились седые волосы, а свисающие груди хлопали при каждом скачке оленя.

Она одна могла бы напугать любого. А по бокам отряда, не отставая от оленей, бежало стадо свиней. Это были высокие, длинноногие худощавые свиньи, созданные для быстрого бега. Они были черными, с окрашенными алым длинными клыками, и отвратительно визжали на бегу.

Стэгг как раз обернулся взглянуть, когда впереди раздался хруст и закричал от боли олень.

Стэгг глянул вперед. Два оленя, а рядом с ними наездники, лежали на земле. Случилось худшее: олень маскотки провалился ногой в яму и упал. Ехавшая сразу за ней Мэри не смогла достаточно быстро отвернуть в сторону.

Стэгг натянул поводья и спрыгнул на землю.

— Ты как? — крикнул он.

— Слегка тряхнуло, — ответила Мэри. — Но боюсь, что олень Кэти сломал ногу. А мой удрал в лес.

— Залезай на моего, — сказал он. — А Кэти возьмет кто-нибудь еще.

Могучий поднялся с земли рядом с Кэти и подошел к Стэггу:

— Она не может двинуть ногами. Боюсь, у нее спина сломана.

Кэти догадалась, что он говорит. Она позвала:

— Убейте меня кто-нибудь! Я не могу совершить грех самоубийства! Но вам простится, если вы меня убьете. Даже Мать не может хотеть, чтобы я попала живьем в руки Альбы!

— Никто тебя не убьет, Кэти, — ответил Могучий. — Никто, пока жив хоть один из нас, чтобы тебя защитить.

Он резко выкрикнул приказ, и остальные Кейси спешились.

— Строимся в две шеренги. Первыми нападут собаки, действуйте мечами. Потом хватайте копья, потому что пойдут либо кабаны, либо кавалерия.

У его людей оказалось времени как раз в обрез, чтобы построиться вокруг двух женщин, когда налетели хеллхаунды. Это были не собаки, обученные задерживать преступников, а злобные безжалостные убийцы. Они с рычанием взлетали в воздух, целя в горло защитникам.

На минуту все смешалось, но, несмотря на рычание, крики, визги и стоны, вскоре закончилось. Четыре тяжелораненых пса ползли умирать в лес, остальные валялись убитыми, с отрубленными головами или отсеченными ногами.

Один Кейси лежал на спине, глядя в небо, с разорванным горлом. Еще пятеро были сильно покусаны, но меч держать могли.

— Другие идут! — крикнул Могучий. — Перестроиться и готовиться метать копья!

Теперь на тропу выехали дисийцы. Седая ведьма остановилась чуть впереди остальных и высоким голосом крикнула:

— Люди Кейсиленда! Нам нужны не вы! Отдайте нам нашего Двурогого Царя, и все вы, даже девушка, что была нашей пленницей, можете уйти домой беспрепятственно! Если нет, то я спущу на вас кабанов смерти — и вы умрете!

— Соси ты… старая карга! — гаркнул в ответ Могучий. — Если найдешь, кто тебе даст, коза вонючая!

Альба взвизгнула от ярости. Повернувшись к своим жрецам и жрицам, она махнула рукой.

Те отстегнули поводки огромных кабанов.

— Бейте копьями, как на свинобойне! — крикнул Могучий. — Вы охотились на диких кабанов, едва научились копья держать! Не давайте себя запугать!

Стэггу он сказал:

— Работай мечом. Я видел, как ты дрался с собаками. Ты быстрее и сильнее нас — достаточно быстр, чтобы драться мечом даже с кабаном… давай, друг! Вот они!

Могучий изо всех сил всадил копье в шею массивного вепря. Тот гулко ударился о землю, но из-за его спины огромный кабан рванулся к Могучему. Стэгг перепрыгнул тушу мертвого кабана и ударил мечом живого с такой силой, что перерубил позвоночник как раз у основания шеи.

Он тут же повторил этот удар на другой свинье, только что сбившей человека наземь и вспоровшей ему клыками бедро.

Он услышал вскрик Мэри и увидел, что она держится за один конец копья, а другой всажен в бок кабану. Кабан был ранен легко и сильно разозлен. Он пытался достать Мэри. Она вцепилась в древко копья и крутилась на нем по кругу вслед за бешено вертящимся зверем.

Стэгг заорал и прыгнул к ней. Он приземлился на спину кабана, и у того от удара подкосились ноги. Стэгг скатился на землю. Кабан с быстротой молнии вскочил и крутнулся к Стэггу Тот выставил острие меча, и оно вошло через оскаленную пасть зверя в глотку.

Стэгг вскочил, успев мельком заметить, что Мэри перепугана, но невредима. Потом он увидел, что кабан добрался до Кэти. Защищавший ее Кейси был на земле и кричал — у него были перебиты ноги и ребра торчали из груди.

Спасать Кэти было поздно. Когда он отсек кабану заднюю ногу и перерубил сонную артерию, Кэти была мертва.

Стэгг быстро оценил положение. Оно было серьезным. Из шестнадцати Кейси, уцелевших после атаки псов, нападение свиней оставило в живых десять. Из них на ногах держались только пятеро.

Стэгг помог оставшимся Кейси разобраться еще с тремя свиньями. Оставшаяся от двадцати нападавших четверка свиней с визгом убегала в леса.

Могучий тяжело дышал:

— Сейчас ударит Альба, и нам конец. Но скажу тебе, Стэгг, об этой битве еще долго будут петь в холлах кейсилендских домов!

— Мэри им не видать! — взревел Стэгг. У него глаза полезли из орбит, и лицо утратило человеческое выражение Он был одержим — но не женщин он жаждал, а крови.

Он повернулся к отряду Альбы. Они шли шеренгами по пять, и длинные копья сверкали в лучах солнца.

— Альба! — заорал он, бросаясь к старухе.

Она сначала его не заметила, но свита завопила, и она повернула к нему своего белого лося.

— Я тебя убью, старая сука! — крикнул он и закрутил меч над головой. — Я вас всех перебью!

И случилось странное. Жрецы и жрицы с детства были приучены считать Солнце-героя полубогом. Теперь они оказались в ненормальном и обескураживающем положении. Их вела Богиня-Смерть, непобедимая. Но вела на битву с человеком, которого их вера тоже считала непобедимым. Каждый миф о Солнце-герое подчеркивал неизбежность его победы над всеми своими врагами. В одном из мифов он побеждал даже Смерть.

И более того: на их глазах он перебил священных животных Альбы — гончих ада и кабанов смерти; они были свидетелями его быстроты и невообразимого владения мечом И когда воплощенная Богиня-Смерть приказала им выставить копья и напасть на Двурогого Царя, они пришли в замешательство.

Оно длилось лишь несколько секунд, но их хватило Стэггу, чтобы добраться до Альбы.

Он полоснул по ее копью и перерубил древко, так что стальной наконечник упал на землю. В ту же минуту встал на дыбы лось, на котором она сидела.

Альба скатилась назад.

И приземлилась на ноги, как кошка. В этот момент она могла вернуться к свите, поскольку лось стоял между ней и Стэггом.

Стэгг полоснул по нему мечом, и зверь отскочил.

Секунду он смотрел в бледные голубые глаза. Перед ним стояла высокая согбенная старуха, старая, старая старуха. Как будто ей было лет двести, столько было морщин и складок на ее лице. На подбородке росли редкие длинные волосы, и такие же волосы на верхней губе образовали светлый, будто молочный, слой. Ее глаза видели поколения рожденных и умерших, и их каменный взгляд говорил, что увидят они еще и еще. Это была — Сама Смерть.

Стэгг похолодел, глядя в лицо неумолимой Разрушительнице.

Шипение обвившейся вокруг шеи старухи гремучей змеи добавляло еще лишнюю роковую нотку.

Стэгг встряхнулся, напомнив себе, что она, в конце концов, всего лишь человек. И ударил.

Но удар не успел достигнуть цели.

Ее лицо скривилось от боли, она схватилась за грудь и упала, пораженная сердечным приступом.

Свиту охватила паника, и Стэгг воспользовался этим в полной мере. Влетев в самую гущу врагов, он разил налево и направо. Он был берсерком, не замечавшим ран от копий и сабель.

Его меч полосовал, не разбирая, оленей и всадников. Он убил и ранил не менее шести верховых, спешил еще четырех и поверг их на землю И тогда сохранявшая до тех пор хладнокровие всадница направила к нему своего скакуна. Она поскакала прямо к нему, и он, подняв глаза, увидел ее перед собой. Он увидел прекрасное лицо Виргинии, бывшей главной жрицы Вашингтона, женщины с длинными волосами цвета меда и точеным ястребиным носом, с губами, красными как кровь, и торчащими грудями. Сейчас ее грудь была прикрыта, поскольку живот был полон его ребенком. Ей оставалось лишь четыре месяца до родов — и все же она ездила верхом.

Стэгг занес меч для удара.

Узнав ее — и осознав, что она носит его ребенка, — он застыл.

Ей этого хватило. Сохраняя то же холодное и бесстрастное выражение лица, она выхватила оружие — легкую, острую как бритва саблю. Клинок свистнул в воздухе и чавкнул об его рог. И не стало Питера Стэгга.

 

XVII

План требовал месяцев тщательной подготовки. Сначала в Вашингтон были засланы шпионы, выдававшие себя за дисийцев разных классов. Они изучали различные источники информации об оборудовании, оставшемся на «Терре». Самыми разными средствами они старались узнать, что случилось с Солнце-героем. При этом они выяснили, что доктор Калторп вернулся в Вашингтон.

Вскоре после этого с ним связались, и через несколько дней он ускользнул на лодке вниз по Потомаку до бухты Чезапик, а оттуда в океан. Там его подобрал карельский кеч и доставил в порт Айно.

Радость встречи с Черчиллем и другими была омрачена только новостью о смерти Сарванта и Гбью-хана и непонятными обстоятельствами, в которых находился Стэгг.

Черчилль рассказал о сделке, которую заключил с карелами. Калторп хмыкнул и сказал, что такое может и получиться. Если и нет, то попробовать стоит. Он сам был наиболее ценным источником информации о положении на «Терре». Ему было точно известно, что они найдут там и что придется доставать где-то еще.

Наконец все было готово.

Они вышли из Айно с капитаном Кирсти Айнундила и тремя карелами на каждого члена экипажа «Терры». У карелов были ножи, которые они, не раздумывая, пустят в ход при первом же подозрительном действии звездолетчиков.

Они шли на быстрой бригантине, за которой следовала крупная эскадра. Экипаж эскадры составляли карелы из колоний южнее Дисии и из тех колоний, что когда-то носили имена Новая Шотландия и Лабрадор.

Бригантина смело вошла в бухту Чезапик и заслала небольшую передовую партию на парусной лодке в устье Потомака.

Замаскированная под дисийское рыболовецкое судно, лодка ночью встала на якорь вблизи Вашингтона.

В полночь отряд напал на здание, где хранилось оружие с «Терры».

Немногочисленных часовых сняли бесшумно, перерезав горло. Арсенал взломали, звездолетчики разобрали скорострельные винтовки и часть их раздали карелам. Те никогда не держали в руках такого оружия, но в Айно они тренировались с макетами, которые сделал Черчилль.

Звездолетчикам Черчилль раздал и реактивные гранаты.

Они беспрепятственно добрались до большого бейсбольного стадиона, ныне святилища Солнце-героя. Там стояла «Терра», воздев нос к оставленным звездам.

Их окликнули часовые, и произошла драка — вернее, бойня. Тридцать лучников были убиты из автоматических винтовок, еще сорок тяжело ранены. Нападающие без единой царапины взорвали ворота и вошли на стадион.

Звездолет был построен так, что им мог управлять один человек. Черчилль сел в кресло пилота, Кирсти и еще два карела встали за ним с ножами в руках.

— Сейчас увидишь, на что способен этот корабль, — сказал Черчилль. — Он может разрушить Вашингтон, просто сев на дома. И твой флот захватит город без помех. А мы полетим в Кемден, Балтимору и Нью-Йорк и сделаем там то же самое. Если бы мы не попали сначала в Дисию, нас бы никогда в плен не взяли. Но им удалось нам заговорить зубы сладкими речами и выманить из корабля, когда они сделали Стэгга королем.

Он проверил системы управления, посмотрел на индикаторы — все работало. Он закрыл главный люк и взглянул на часы на приборной доске.

— Пора за дело, — громко провозгласил он.

При этой кодовой фразе все звездолетчики задержали дыхание.

Черчилль нажал кнопку. Через шестьдесят секунд все карелы лежали без сознания. Черчилль нажал другую кнопку, и наружный воздух вытеснил газ.

Этот фокус они применили против авиантропов на планете Викса, когда попали в похожую переделку.

— Положить их в глубокую заморозку? — спросил Штейнборг.

— Пока что, — ответил Черчилль. — Потом высадим их на Землю. Если их взять на Вегу-2, они нас поубивают.

Он взялся за штурвал, потянул рычаг, и антигравы без усилия оторвали пятидесятитысячетонную массу «Терры» от земли.

— Из-за сопротивления воздуха, — сказал Черчилль, — путь до Айно займет пятнадцать минут. Там возьмем ваших жен и мою — и вперед, в Покипси!

Жены, о которых он говорил, — это были карелки, на которых женились в Айно Ястжембски и Аль-Масуини.

— Они этого не ждут. Что они сделают, когда мы их возьмем на борт?

— Дадим им газу и положим в глубокую заморозку, — ответил Черчилль. — Нечестная игра, но у нас нет времени на уговоры.

— Не хочется даже и думать, что они скажут, когда их разморозят на Веге.

— Сделать они смогут немного, — заметил Черчилль. Но сам поморщился, вспомнив острый язычок Робин.

Однако все сошло гладко. Робин и две женщины поднялись на борт, и корабль стартовал. Карелы обнаружили, что их провели, уже на земле, и могли только посылать кораблю проклятия, которые на нем слышны не были. Снова пустили газ, и женщин положили в камеры заморозки.

На пути в Покипси Черчилль сказал Калторпу:

— Как говорят шпионы, Стэгга несколько дней назад видели в деревушке на восточном берегу Гудзона. Значит, он сбежал от пант-эльфов. Где он сейчас, я не знаю.

— Должно быть, пытается пробраться в Кейсиленд, — сказал Калторп. — Но это значит прыгнуть из огня на сковородку. Вот чего я не понимаю — это как у него хватило силы воли не вернуться на Великий Путь. Он одержим такой силой, которой ни один человек не может сказать «нет».

— Сядем возле Покипси, — сказал Черчилль. — Недалеко от Вассара. Там у жриц большой приют, где живут сироты, пока не находятся семьи, желающие их усыновить. Наберем детей и погрузим в глубокую заморозку. А потом поймаем жрицу и под гипнозом выясним, что она знает о Стэгге.

В ту же ночь они парили над приютом. Дул слабый ветер, так что корабль сел на наветренной стороне, после чего был применен газ.

За час в глубокую заморозку положили шестьдесят спящих детей. Потом поймали начальницу приюта, жрицу пятидесяти лет.

На уговоры времени тратить не стали, а сразу дали наркотик. Через несколько минут они узнали, что накануне вечером по следу Стэгга из Покипси отправилась Альба со своим отрядом.

Жрицу отнесли обратно в дом и положили на кровать.

— Утром полетаем над окрестностями и поищем их, — сказал Черчилль. — Можно было бы использовать инфракрасный свет, но шансы обнаружить скрывающихся под деревьями будут весьма малы.

Вскоре после рассвета космолет взлетел из небольшой долины, где был спрятан, и на высоте тридцать метров над землей пошел на восток. Долетев до реки Хьюсатоник, Черчилль повернул обратно на запад. Он заключил, что Стэгг еще не добрался бы до реки, и потому искать надо в пустошах.

На обратном пути они несколько раз спускались, завидев людей. Однажды какие-то мужчина и женщина скрылись в пещере, и звездолетчики пошли за ними, чтобы расспросить. Вытащить их из того, что оказалось заброшенной шахтой, было непросто. Пока удалось их допросить и узнать, что они ничего не знают о местонахождении Стэгга, прошло несколько часов.

Снова выйдя к Гудзону, звездолет повернул сначала на север, потом опять на восток.

— Если Стэгг увидит «Терру», он выйдет из укрытия, — сказал Калторп.

— Мы поднимемся еще на несколько метров и включим на полную мощность увеличение, — ответил Черчилль. — Мы обязаны его найти!

Не долетев пять километров до реки Хьюсатоник, они заметили беспорядочную группу людей на оленях. Они снизились, но, увидев одинокую фигуру, ведущую оленя в поводу на километр позади остальных, решили расспросить отставшего.

Это оказалась Виргиния, бывшая главная жрица-девственница. Из-за беременности не в силах дольше ехать верхом, она вела своего оленя в поводу. Виргиния хотела спрятаться в лесу, но облако газа накрыло ее, и она мягко свалилась на землю. Приведенная в сознание уколом антидота, она была вполне согласна говорить.

— Да, я знаю, где этот так называемый Солнце-герой, — злобно сказала она. — Он лежит на тропе в двух с половиной километрах отсюда. Но вам не надо торопиться, он подождет. Он мертв.

— Мертв! — задохнулся Черчилль. «Так близко к успеху, — подумал он. — На полчаса раньше, и мы бы его спасли».

— Да, мертв! — выплюнула она им в лицо. — Я его убила. Я ему отрезала оставшийся рог, и он истек кровью. И хорошо! Он не был настоящим Солнце-героем. Он предатель и богохульник, и он убил Альбу.

Она молящим взглядом посмотрела на Черчилля и проговорила:

— Дайте мне нож, чтобы я убила себя. Когда-то я гордилась, что мне досталась честь выносить ребенка Двурогого Царя. Но мне не нужно отродье фальшивого бога! И не нужен позор — носить его.

— Так, значит, когда мы тебя отпустим, ты убьешь себя и нерожденного ребенка?

— Священным именем Колумбии клянусь — да!

Черчилль кивнул Калторпу, и тот прижал шприц к ее руке и нажал на поршень. От новой дозы наркотика она обмякла, и мужчины отнесли ее в камеру глубокой заморозки.

— Мы не можем ей позволить убить ребенка Стэгга, — сказал Калторп. — Если Стэгг мертв, пусть его сын выживет.

— Я бы на твоем месте не беспокоился, что он останется без потомства, — буркнул Черчилль. Он не стал развивать эту мысль, но ему на ум пришла Робин, замороженная в камере. Примерно через пятьдесят лет она родит сына Стэгга.

Ну ладно, с этим ничего не поделаешь, так что хватит об этом думать. Сейчас надо было заняться Стэггом.

Он поднял корабль и направил его прямо на восток. Под ним тонкой коричневой линией в окружении зеленой травы вилась тропа. Она обежала невысокую гору, холм, еще один холм, и перед ними открылось поле битвы.

Тела собак, оленей и свиней. Где же убитые?

Корабль коснулся земли, круша деревья по обе стороны тропы. Из главного люка вышли вооруженные винтовками люди и стали осматриваться. Штейнборг остался в кресле пилота.

— Я полагаю, — сказал Черчилль, — что мертвых Кейси отнесли в лес. Наверное, их хоронят. Обрати внимание: все эти трупы одеты по-дисийски.

— Может быть, они хоронят Стэгга, — сказал Калторп.

— Надеюсь, что нет, — ответил Черчилль. Он был печален, потому что больше не было на свете его капитана, счастливо проведшего его через столько опасностей. Но он знал и причины, по которым его печаль не так глубока, как могла бы быть. Останься Стэгг жив, сколько сложностей возникло бы на Веге? Вряд ли Стэгг мог бы ограничиться легким интересом к ребенку Робин. Каждый раз, когда Черчиллю случилось бы ребенка хвалить или наказывать, Стэггу хотелось бы вмешаться. А он, Черчилль, все время думал бы, по-прежнему ли Робин считает Стэгга больше чем человеком.

Что, если бы она захотела сохранить живой свою веру?

Люди разошлись в разные стороны в поисках похоронной команды. Вскоре раздался свист. Для Кейси он был не слышен, поскольку звучал в ультразвуковом диапазоне У каждого звездолетчика в ухе было устройство, реагирующее на этот свист и при том не блокирующее слух в нормальном диапазоне.

Они быстро и крадучись собрались возле Аль-Масуини, который и подал сигнал. Там, на окруженной деревьями поляне, они обнаружили худшее: девушка и четверо мужчин стояли над холмом, который явно был братской могилой.

Черчилль выступил из круга деревьев и произнес.

— Не тревожьтесь. Мы друзья Стэгга.

Кейси, насторожившись при его появлении, слегка успокоились, когда он повторил свои слова. Но руки с оружия не сняли.

Черчилль приблизился на несколько шагов, остановился и объяснил, кто он и почему пришел сюда.

У девушки были красные глаза и полосы от слез на лице. Услышав имя Стэгга, она снова зарыдала.

— Он мертв! — всхлипнула она. — Если бы вы только пришли раньше!

— Как давно он умер?

Один из Кейси посмотрел на солнце:

— Около получаса. Он долго страдал от кровотечения, но не сдался без борьбы.

— Ладно, Штейнборг, — сказал Черчилль в переносную рацию. — Веди сюда корабль и высылай пару механических лопат Придется быстро выкапывать Стэгга из могилы. Калторп, есть у нас шансы?

— Оживить его? Почти наверное. Шансы, что мозг не поврежден? Никаких. Но поврежденную ткань можно будет заменить и посмотреть, что будет.

Они не объяснили кейсилендерам истинную причину вскрытия могилы. Им уже было кое-что известно о любви Мэри к Стэггу и не хотелось пробуждать напрасных надежд. Они сообщили, что хотят взять капитана обратно к звездам, где он велел бы себя похоронить.

Остальные трупы они оставили в могиле: те были сильно повреждены и слишком долго пробыли мертвыми.

В корабле Калторп с помощью робохирурга срезал костные основания рогов Стэгга и вскрыл череп.

Открыли грудную клетку и вставили электроды в сердце и в мозг. Потом машины подняли тело и опустили в реанимационный бак.

Бак был наполнен биогелем — жидкостью со сложной структурой, питавшей погруженные в нее клетки. Некоторые компоненты удаляли поврежденные или разложившиеся клетки трупа. Другие стимулировали клонирование собственных клеток тела Стэгга. Новые клетки должны были искать материнские органы и присоединяться к ним, заменяя удаленные ткани.

Под электрическим стимулятором сердце Стэгга начало качать кровь. Температура тела стала подниматься. Постепенно смертельная бледность стала заменяться нормальным розовым цветом кожи.

Шли часы, и биогель делал свою работу. Калторп сотни раз уже смотрел на показания приборов и кривые на осциллографах.

Наконец он сказал:

— Нет смысла больше его там держать.

Он повернул диск на приборной панели робохирурга, и Стэгг был медленно вынут из бака.

Его положили на стол, где отмыли, из сердца и мозга удалили иглы, зашили грудную клетку, закрыли черепную коробку и зашили кожу головы.

Теперь начали действовать люди. Стэгга перенесли на кровать. Он спал, как новорожденный младенец.

Черчилль вышел наружу, где ждали Кейси. В корабль они войти отказались — слишком они были исполнены суеверного страха и благоговения.

Мужчины тихо разговаривали. Мэри Кейси сидела, прислонившись к дереву, и ее лицо было маской греческой трагедии.

Услышав шаги Черчилля, она подняла голову и без всякого выражения спросила:

— Мы можем идти? Я бы хотела вернуться к своему народу.

— Мэри, — ответил Черчилль, — ты свободна идти, куда пожелаешь. Но сначала я должен сказать, зачем просил тебя ждать все эти часы.

Мэри выслушала планы полета на Марс, добывания горючего и колонизации Веги-2. Она несколько утратила свой горестный вид, но вскоре снова впала в ту же апатию.

— Я рада, что вас что-то ждет впереди, хотя это звучит несколько кощунственно, — сказала она. — Только все это меня не касается. Зачем вы мне это говорите?

— Мэри, когда мы покинули Землю в 2050 году от Рождества Христова, воскрешение мертвых было рядовой работой. Это не магия и не колдовство, а применение научных знаний.

Она вскочила и схватила его за руки:

— Это значит, что Питера можно оживить?

— Да, — ответил он. — Сейчас он спит. Только…

— Что — только?

— Когда человек так долго был мертв, происходит некоторое неизбежное поражение мозга. Обычно это восстановимо. Но иногда человек остается идиотом.

Она перестала улыбаться:

— Значит, до утра мы ничего не узнаем. Почему ты не подождал до тех пор, чтобы мне сказать?

— Потому что, если бы я тебе не сказал сейчас, ты ушла бы домой. И есть еще одно. Каждый из нас на «Терре» знал, что может случиться, если он умрет и будет воскрешен. И все мы, кроме Сарванта, согласились, что, если человек выйдет из реанимационной купели идиотом, он будет умерщвлен. Никто не хочет жить лишенным разума.

— Страшный грех будет его умертвить! — воскликнула она. — Это убийство!

— Я не буду тратить время на споры, — ответил он. — Я просто хочу, чтобы ты знала, что может быть. Но если это тебе поможет, скажу, что, когда мы были на планете Викса, убили Аль-Масуини. Его дважды поразило ядовитое растение, плюющееся отравленными шипами. Он сразу умер, а растение раскрылось, и из него вылетели штук двадцать насекомых вроде сороконожек. Они были огромными, два фута в длину и с клещами. Наверное, они хотели затащить его тело внутрь растения, и там все уже поучаствовали бы в пире.

Насекомых мы издали расстреляли из винтовок, а растение взорвали гранатой. Потом мы взяли тело Аль-Масуини на корабль, выкачали из него яд и воскресили. У него от смерти не осталось ни физических, ни умственных повреждений. Но у Стэгга другой случай.

— Смогу я утром его увидеть?

— К добру или к худу.

Ночь тянулась нескончаемо. Не спали ни Мэри, ни звездолетчики, хотя остальные Кейси отошли в лес и самозабвенно храпели. Кое-кто из экипажа спрашивал Черчилля, зачем ждать до пробуждения Стэгга. Можно было бы усыпить при помощи газа жителей пары деревень, набрать женщин и младенцев, положить их в глубокую заморозку и взять курс на Марс.

— Из-за этой девушки, — ответил Черчилль. — Стэгг может захотеть взять ее с нами.

— А чего ее тоже не сунуть в камеру? — спросил Ястжембски. — Почему это надо так считаться с ее чувствами, когда мы похищаем столько детей и женщин?

— Их мы не знаем. И женщинам, и детям пант-эльфов мы оказываем благодеяние, забирая из этого дикарского мира. А ее мы знаем, и знаем, что они со Стэггом собирались пожениться. Подождем и узнаем, что скажет на эту тему Стэгг.

Наконец настало утро. Люди позавтракали и приступили к различным делам, пока Калторп не собрал их всех.

— Время, — сказал он и, наполнив шприц, всадил его в массивный бицепс Стэгга, нажал на поршень и отступил в сторону.

Черчилль сходил за Мэри Кейси и сказал ей, что Стэгг скоро проснется. Так велика была ее любовь к Стэггу, что она набралась храбрости войти в корабль. Когда ее вели по коридорам, она не смотрела по сторонам, чтобы не видеть странных приспособлений, которые казались бы ей порождениями зла. Ее взгляд был уставлен прямо в широкую спину идущего впереди Черчилля.

Потом она, рыдая, оказалась у постели Стэгга.

Стэгг что-то пробормотал со сна. Веки его приподнялись и снова закрылись. Он задышал опять глубоко и спокойно.

Калторп громко произнес:

— Питер, проснись!

И потрепал капитана по щеке.

Стэгг открыл глаза. Он огляделся, увидел Калторпа, Черчилля, Аль-Масуини, Лина, Ястжембского, Чандру, и выражение лица его стало недоуменным. Увидев Мэри Кейси, он остолбенел.

— Что за чертовщина! — Он попытался зареветь, но смог лишь хрипло каркнуть. — Я потерял сознание? Мы на Земле? Конечно! Иначе на борту не было бы женщины. Разве что вы, донжуаны, все это время ее где-то прятали.

Черчилль первый сообразил, что случилось со Стэггом.

— Капитан, — сказал он, — что вы помните последнее?

— Последнее? Да ты и сам знаешь, что я приказал, прежде чем потерял сознание. Конечно же, посадка на Землю!

Мэри Кейси впала в истерику. Черчилль и Калторп вывели ее из комнаты, и Калторп дал ей успокоительное. Через две минуты она заснула. Калторп и первый помощник вышли в рубку.

— Еще рано говорить с уверенностью, — сказал Калторп, — но я думаю, что у него обошлось без потери интеллекта. Он не идиот, но разрушена часть мозга, хранившая память о последних пяти с половиной месяцах. Она восстановлена и работает не хуже других, но содержание памяти потеряно. Для него мы только что вернулись с Виксы и собираемся сесть на Землю.

— Я тоже так подумал, — сказал Черчилль. — Так что мы будем делать с Мэри Кейси?

— Объясни ей положение и дай ей самой за себя решить. Она может постараться завоевать его любовь.

— Нам придется рассказать ей о Виргинии. И о Робин. Ей это может не понравиться.

— Сейчас она ничего не воспримет, — сказал Калторп. — Мне придется сделать ей укол и вывести из сонного состояния. Тогда я ей расскажу. И пусть решает. Времени для девичьих колебаний у нас нет.

Он вышел.

Черчилль сидел в кресле пилота и думал, пытаясь угадать, что готовит будущее. Уж конечно, скучно не будет. У него будут свои трудности, но не придется влезать в шкуру Стэггал Зачать сотни детей в величайшей оргии, о которой может мечтать мужчина, и ничего об этом не знать, то есть быть полностью невинным! Полететь к Веге-2 и там быть отцом двух младенцев от двух разных женщин, а может быть, и третьего, если Мэри Кейси отправится с ними. Услышать, что произошло — и быть абсолютно не в состоянии себе этого представить, не в силах поверить, пусть хоть десятки свидетелей клянутся, что это правда. И выслушивать во время семейных сцен воспоминания об инцидентах, которые были на самом деле и о которых он не имеет понятия.

Нет, думал Черчилль, он бы не хотел быть Стэггом. Он вполне был доволен тем, что он Черчилль, хотя и это покажется не сахаром, когда проснется Робин.

Он поднял глаза — вернулся Калторп.

— Каков вердикт? — спросил Черчилль.

— Не знаю, смеяться или плакать, — ответил Калторп. — Мэри летит с нами.

 

ПОСТЛЮДИЯ

Гром, молния, дождь.

Маленькая таверна на ничьей земле между Дисией и Кейсилендом. В задней комнате таверны за столом сидят три женщины. С крючьев на стене свисают три плаща с тяжелыми капюшонами. На всех троих высокие черные остроконечные шляпы.

Одна, Виргиния, младшая сестра женщины на «Терре» Теперь она девственница-жрица святого города, как была ее сестра в день прибытия в Вашингтон Стэгга. Высокая, красивая, волосы цвета меда, глаза глубокие и голубые, точеный ястребиный нос, губы как рана, вздымаются вверх обнаженные груди.

Другая, аббатиса великого сестричества Кейсиленда. Тридцать пять лет, седеющие волосы, тяжелая грудь, выступающий живот, а под платьем — узловатые вены на ногах, знаки рожденных детей, хотя она и приносила обет целомудрия. На людях она молится Колумбу, Отцу, и Сыну, и Матери. Втайне она молится Колумбии, Богине, Великой Белой Матери.

Третья, Альба, седая, беззубая, выцветшая ведьма, преемница Альбы, сраженной Стэггом.

Они пьют из высоких бокалов, горящих красным вином Вином ли?

И спрашивает Виргиния, дева, не побеждены ли они. Звездные люди ускользнули от них вместе с Солнце-героем и ее дорогой сестрой, носящей под сердцем его дитя.

И отвечает седая жена, что никогда они не знают поражений. Не думает ли дева, что сестра ее позволит памяти о Богине умереть в уме дитяти своего? Не бывать такому никогда!

Но Стэгг, возражает дева, взял с собой набожную деву Кейсиленда, почитательницу Отца.

И скрипит, как тележное колесо, Альба: даже если примет он веру Кейси, о юная, прекрасная, но невежественная дева, разве неизвестно тебе, что Богиня уже победила в Кейсиленде? Народ его еще воздает почести Отцу и Сыну на Субботах своих, но Матери молится ревностнее всего. Ее статуи заполнили землю, Она наполняет их мысли. И что за важность, Колумбией зовут Богиню или другим именем? Где закрыта для Нее дверь, она проникает в щель.

Но Стэгг ускользнул от нас, спорит дева.

Нет, говорит жена, не избег он ни нас, ни Великого Пути. Он рожден был на юге и повлекся на север, и встретился с Альбой, и был сражен. Неважно, что он убил человечью плоть, носившую имя Альба, ибо ныне Альба жива в этой дряхлой плоти, что сидит здесь с нами. И он был сражен, и погребен, и вновь восстал, как было сказано. И восстал как новорожденный младенец без памяти о времени, проведенном на Великом Пути.

Внимай, что говорит Альба: Богиня всегда побеждает, даже когда Она разбита! И что из того, что он отвергнет Виргинию и выберет Марию. Он наш, и Мать Земля следует с ним к звездам.

И говорят они о другом, и строят планы. Потом, хотя неистовствуют молнии и громы и хлещет дождь, они покидают таверну. И лица их закрыты капюшонами, и ни один человек не узнает их. И стоят они минуту перед расставанием, прежде чем разойтись по путям своим, одна к северу, другая к югу, и третья на полпути между ними.

И говорит дева:

— Когда опять сойдемся мы втроем?

И отвечает жена:

— Когда родится и умрет и вновь родится человек.

И отвечает старуха:

— Когда проиграна и выиграна будет битва.