Джил представили женщине по имени Жанна Жюган. Пискатор рассказал, что она была служанкой в родной Франции, но позже стала одной из основательниц католического Ордена сестер бедноты, возникшего в 1839 году в Бретани.

— Я его ученица, — сказала Жюган, указывая на Пискатора.

Джил удивленно подняла брови: — «О-о!». Ей не удалось продолжить разговор, хозяин увел ее от собеседницы.

Поразительно, к скольким религиям, сектам и философским учениям был причастен Пискатор! Но он не принадлежал к последователям Церкви Второго Шанса. Ее члены носили на шее шнурок со спиральным позвонком меч-рыбы; иногда — деревянную плашку с указанием должности в церковной иерархии.

Такая эмблема висела на груди следующего ее собеседника, что свидетельствовало о его высоком сане епископа. Смуглый низкорослый Самуил, человек с лицом ястреба, родился примерно в середине второго века нашей эры. По словам Пискатора, он был раввином еврейской диаспоры в Нихардии, в Вавилонии, и славился как толкователь религиозных догм и традиций. Самчил также знал толк в различных науках и создал календарь по еврейскому летоисчислению. Кроме того, ему удалось привести в соответствие законы Торы с законами страны, где обитала его община. Этот нелегкий труд прославил его имя.

— Его принцип — законы государства незыблемы, — пояснил Пискатор.

Самуил представил свою жену — Рахиль, маленькую широкобедрую женщину с короткими ногами. Ее кожа была довольно светлой, а лицо поражало выражением неприкрытой чувственности. Отвечая на вопросы Джил, она рассказала, что родилась в краковском гетто в четырнадцатом веке. Позже Пискатор добавил интересную подробность: ее, уже замужнюю, похитил какой-то польский вельможа и на целый год заточил в своем поместье. Потом Рахиль наскучила ему, и поляк выгнал любовницу, хорошо набив ее кошелек. Но муж не собирался прощать бесчестья; бедную женщину ждал нож.

Несколько раз Самуил отсылал Рахиль за соком, плескавшимся в большом кувшине на столе; однажды он жестом велел ей зажечь ему сигару. Она беспрекословно подчинялась, затем вновь занимала место за спиной мужа.

Джил молча наблюдала за ними, думая, что Рахили давно следовало бы избавиться от вековечного рабства, а Самуилу — от врожденного ощущения превосходства. Она живо представила его возносящим благодарственную молитву Богу за то, что он не родился женщиной.

Позже Пискатор скажет ей:

— По-моему, вас просто взбесили епископ и его супруга.

Она не поинтересовалась, каким образом японец догадался об этом. Задумчиво кивнув, Джил пробормотала:

— Должно быть, он испытал дьявольское потрясение, когда очнулся в этом мире и понял, что наш рай принадлежит не только богоизбранному народу. Здесь все — Божьи дети и Его избранники: идолопоклонники и каннибалы, пожиратели свинины и неверные необрезанные псы.

— Мы все были в потрясении и ужасе, не правда ли? — мягко заметил Пискатор.

Она взглянула на него и улыбнулась.

— Да, конечно. Я — атеистка; и там, на Земле, всегда считала, что оставлю после себя только здоровую кучу праха. Очнувшись здесь, я почувствовала мучительный страх. Тогда — и позже, когда я уже успокоилась, — мне пришлось наблюдать столько странного и непонятного в этом мире, не похожем ни на рай, ни на преисподнюю…

— Я понимаю, — он тоже улыбнулся. — Интересно, что подумал Самчил, увидев, что все необрезанные воскресли тут без крайней плоти? Факт не менее поразительный, чем то, что у мужчин здесь не растет борода. С одной стороны, Бог совершил обрезание у всех неевреев, и это — правильно; значит Он — еврейский Бог. Но разве может истинный Господь лишить мужчину бороды? Подобные противоречия меняют, меняли и будут менять наш образ мыслей.

Он подошел ближе, глядя на нее черными раскосыми глазами.

— Видите, твердокаменный рабби сменил религию. Я его понимаю. Ведь у приверженцев Церкви Второго Шанса есть великолепное объяснение, почему мы восстали из мертвых, кто и зачем это совершил. И должен заметить, они не так далеки от истины, когда считают, что вожделенная цель человечества и путь к ней открыты для нас неизвестными благодетелями. Но правда должна быть заключена в четких формулировках, а церковь с ее расплывчатыми догмами уводит с основного или, вернее, с правильного пути. Однако же, этот путь — не единственный.

— О чем вы толкуете? — с недоумением спросила Джил. — Совершенно, как в проповедях Церкви Второго Шанса.

— Вы поймете, если захотите, — ответил Пискатор и, извинившись, отошел к новому гостю.

Джил направилась к Жанне Жюган, собираясь расспросить ее, почему она именует себя ученицей Пискатора. Однако к ней подошел де Бержерак. Он приветливо улыбался.

— Ах, мисс Галбира. Я вновь должен извиниться перед вами за тот злополучный инцидент. Во всем виновато вино. Оно послужило причиной столь непростительного поведения… Впрочем, нет, — я все же надеюсь на прощение. Я редко бываю пьян; это случалось со мной лишь дважды. Алкоголь туманит рассудок и превращает человека в свинью, а я ненавижу это животное… и признаю его только в жареном виде. Но в ту ночь, когда мы ловили рыбу…

— Что-то я не заметила у вас рыболовных снастей, — возразила она.

— Они лежали за камнем. К тому же, если вы помните, мадам, был очень густой туман.

— Мисс…

— Мы вспоминали Землю, памятные нам места, друзей, пришедших к печальной кончине, умерших детей, не понимавших нас родителей, наших врагов… говорили о том, почему мы оказались здесь… ну, вы представляете эти ночные беседы. Меня расстроили воспоминания о земных делах, о моей кузине Мадлен… мне следовало быть тогда разумнее… А потому…

— А потому вы напились, — она сурово смотрела на него.

— Но я виню и вас, мисс. Клянусь, я не был уверен, что вы женщина! Туман, мешковатая одежда, сумятица в голове…

— Забудьте об этом, — прервала она его, — хотя я уверена, что вы никогда не простите женщину, положившую вас на обе лопатки.

— Не надо судить по обычным меркам! — горячо воскликнул Сирано.

— Вы правы. Я часто непроизвольно совершаю эту ошибку и всегда раскаиваюсь. Но признайтесь, ведь поведение большинства людей подчиняется стереотипам…

Они еще долго болтали. Время от времени Джил прихлебывала из стакана темно-красную жидкость, чувствуя, как ее согревает живительное тепло. Голоса вокруг раздавались все громче, смех становился все оживленнее. Несколько пар томно танцевали, руки мужчин с хозяйской властностью касались обнаженных женских плеч.

Похоже, Пискатор и Жюган были единственными в доме, кто не притронулся к спиртному. Японец закурил первую за вечер сигарету.

Сочетание вина и марихуаны начало обволакивать сознание Джил сияющим ореолом. Она вдруг ощутила, что ее тело излучает красноватый свет. Уплывавшие клубы дыма вдруг приобрели четко очерченные формы. Иногда уголком глаза она улавливала фигуры то ли драконов, то ли рыб, и даже — дирижабля. Но когда она поворачивалась лицом к этим странным силуэтам, перед ней возникали расплывчатые круги. Наконец, увидев огромное металлическое колесо, она поняла, что дело плохо. Все, больше ни глотка вина, ни капли травки! Правда, видение чудовищного колеса было вызвано рассказом Сирано о способах экзекуции, существовавших во Франции в его времена. Преступника распинали на огромном колесе, а затем палач железным прутом переламывал ему руки и ноги, превращая их в кровавое месиво. Тела казненных подвешивали в цепях на торговых площадях, они гнили и плоть падала наземь. Внутренности бросали в огромные чаны, дабы напомнить грешникам о неминуемом возмездии.

— На улицах стоял смрад от нечистот, мисс Галбира. Неудивительно, что богатые люди с ног до головы орошали себя духами.

— Мне кажется, скорее потому, что они редко мылись.

— Может быть, — согласился француз. — Кажется, они действительно мылись не очень часто. Бытовало мнение, что это вредно для здоровья и не по-христиански… И я жил там, как все — бездумно и естественно, как рыба в воде. Но здесь — элас! — где носят так мало одежды, где вода всегда под рукой, где люди живут так тесно, — здесь не выносят запаха немытого тела и приходится приобретать новые привычки. Должен признаться, что я сам не очень привередлив, но несколько лет назад я встретил женщину, которую полюбил страстно… так же, как когда-то кузину Мадлен. Ее звали Оливия Ленгдон…

— Вы имеете в виду жену Сэма Клеменса?

— Да. Но ни теперь, ни тогда это обстоятельство меня не смущает. Я знал, что он был великим писателем Нового Света — Оливия порассказала мне многое из того, что случилось на Земле после моей смерти — но какое отношение это имело к нам? Мы отправились с ней вниз по Реке и внезапно попали в классическую ситуацию, погубившую многих: мы встретили ее земного супруга.

— И вот, с этого момента, хотя я еще был увлечен ею, страсть моя начала остывать. Мы уже докучали друг другу, раздражались, но так и должно быть, ведь верно? Здесь зачастую встречаются мужчины и женщины не только разных национальностей, но и разных эпох. Что может быть общего у человека семнадцатого столетия с выходцем из девятнадцатого? Правда, иногда такие пары хорошо ладят друг с другом, но бывает, что ко всему добавляется еще и различие темпераментов. Чаще всего они расстаются.

— Мы с Ливи находились далеко отсюда, когда я узнал о постройке судна. Толковали об упавшем железном метеорите, но я даже не мог вообразить, что он попал в руки Сэма Клеменса. Мне захотелось примкнуть к этим людям… я мечтал вновь почувствовать в ладонях холод стального клинка… Вот поэтому, дорогая мисс Галбира, мы прибыли в эти места. Потрясение оказалось чудовищным, особенно для Сэма. В какой-то момент я даже испытывал к нему сострадание и жалел, что разрушил этот союз. Но, говоря по правде, он и на Земле не был прочным и безоблачным. Оливия не высказала желания оставить меня ради Клеменса, хотя наша привязанность друг к другу уже остывала. И тем не менее… тем не менее, она мучилась, словно была повинна в том, что не любила его. Как странно — там, на Земле, их соединяло глубокое чувство… потом они оказались во власти столь же глубоко скрытой враждебности. Она рассказывала, что во время своей болезни — последней болезни — она не позволила ему навестить ее в госпитале. Она жаловалась на невнимательность Сэма… его преступную небрежность, послужившую причиной смерти их сына. Я заметил, что все это было давно и на другой планете. Почему же она так долго таит в сердце эту боль? И какое значение это имеет сейчас? Не мог же малыш… Забыл его имя…

— Ленгдон, — напомнила Джил.

— Малыш не мог воскреснуть здесь после смерти… Да, говорила она, ей с ним никогда не увидеться. Ему было только два года, а тут воскресали дети старше пяти лет. Может быть, малютки находятся где-то в другом месте, в другом мире? Но если бы даже он очутился здесь, разве могли они встретиться? А если бы встретились, то что тогда? Представьте, он — уже взрослый человек и совершенно забыл о ней. Она для него чужая… И один Бог знает, что бы из него вышло. За эти годы он мог превратиться в каннибала или индейца… который не знает ни слова на английском и не умеет вести себя за столом.

— Так мог сказать Марк Твен, — усмехнулась Джил, — но не его жена.

Сирано тоже усмехнулся.

— Да, она этого не говорила. Я пересказал на свой лад. Но, кроме неожиданной смерти малыша, было много другого. Сейчас я не виню Клеменса. Он — писатель, витающий в мире своих фантазий, а это часто уводит от действительности. Я и сам таков. В тот роковой день он не заметил, что с мальчика упало одеяльце, и он открыт ледяному ветру. Сэм машинально правил лошадьми, что везли их сани, и пребывал в стране своего воображения… Оливия же уверена, что дело не в рассеянности. Он никогда не думал и не заботился о малыше. Еще до его рождения он мечтал о дочерях. Странная прихоть для мужчины, не правда ли?

— Что ж, эта прихоть делает ему честь, — живо отозвалась Джил. — Но справедливости ради замечу, что стремление иметь детей всего лишь невропатологическое средство от одиночества. Однако в нем, по крайней мере, нет ненавистного мужского шовинизма…

— Вы должны понять, — перебил ее Сирано, — что Оливия не осознала полностью все то, что случилось с ней на Земле. Во всяком случае, так она утверждает. Я же думаю, что она стыдится своего прошлого и потому скрывает его в самых глубоких тайниках души. Здесь она стала почти наркоманкой… Жвачка Сновидений, вы понимаете… Жвачка возвращала ее в мир естественных чувств… И в результате любовь к Клеменсу превратилась в ненависть.

— Она еще не отказалась от наркотиков?

— Отказалась. Теперь Жвачка только выводит ее из равновесия. Чудовищный опыт! У нее и сейчас бывают страшные и фантастические галлюцинации.

— С наркотиками лучше покончить, — заметила Джил, — но только по своей воле. Хотя…

— Да?

Джил поджала губы.

— Мне не подобает быть слишком суровым критиком. У меня была гуру — прекрасная, умнейшая и лучшая женщина из всех, кого я знала — но и она не могла меня удержать от стремления к… — Джил вздрогнула. — Лучше не вспоминать; слишком все это было страшно, нет — даже чудовищно. Вот почему я не могу никого и ни за что осуждать. А вдруг меня снова потянет к Жвачке? Я не верю проповедникам Церкви Второго Шанса, которые утверждают, что она абсолютно безопасна. Я вообще не верю людям, признающим истиной только собственные религиозные убеждения и не уважающим чужих.

— Я был вольнодумцем, либертином, как мы себя называли, но сейчас — не знаю… — задумчиво произнес Сирано. — Возможно, Бог все-таки существует. Ведь кто-то должен нести ответственность за этот мир?

— На сей счет имеется множество гипотез, — ответила Джил. — Не сомневаюсь, что вы уже обо всех наслышаны.

— Да, им нет конца, — согласился Сирано. — Но я надеюсь услышать от вас новую.