Я сбросила туфли и свернулась калачиком в глубоком кресле возле окна своего номера в отеле, медленно приходя в себя после увлекательного шопинга по парижским магазинам. За минувшие несколько дней так много всего произошло со мной, что теперь, в эти последние часы пребывания в Париже, мне хотелось расслабиться и слегка передохнуть, прийти в себя после потрясений, прежде чем столкнуться с новыми проблемами.

Я откинулась на спинку кресла и уставилась в окно, наблюдая за мимолетными сценками на улице. Дорожные сумки были уже упакованы, а пакеты, содержавшие в себе результаты моего дневного похода по магазинам, оставались неразобранными – я решила, что гораздо интереснее будет рассмотреть покупки, когда доберусь до Оверни.

Ночной пейзаж под моим окном стоило хорошенько запомнить: он был просто великолепен.

Стрела Елисейских полей устремлялась к Триумфальной арке, венчающей площадь Этуаль; яркие потоки света заливали фасады зданий по обеим сторонам огромного проспекта; игривый ветер качал деревья, отбрасывавшие тени на припаркованные в четыре линии машины, которые посверкивали в лучах фонарей. От площади Этуаль, как спицы колеса, расходились двенадцать прекрасных авеню. Но мне больше всего нравились Елисейские поля.

Казалось неправдоподобным, что всего десять дней назад в Новом Орлеане, на другом берегу широкого Атлантического океана, я размышляла о том, смогу ли прожить на несколько тысяч долларов, оставленных мне дедом после его смерти, или придется поступить на службу и самой зарабатывать себе на кусок хлеба. Я даже подумывала продать или сдать в аренду дом, в котором родилась и прожила двадцать один год.

Десять дней назад поездка в Париж была для меня иллюзорной мечтой, которую втайне лелеет каждая американская девушка и которая редко осуществляется. Но все это было до того, как я получила весточку от дяди Мориса.

Я закрыла глаза и почти сразу же ясно представила это письмо, написанное ровным, немного детским почерком.

"Дорогая Дениза,

у меня нет сомнений, что это письмо удивит тебя, но я надеюсь, ты не откажешь в той просьбе, которую оно содержит, поскольку это мольба старого одинокого человека о возможности пообщаться с единственной оставшейся у него родной душой – с тобой. После войны я редко писал в Новый Орлеан – мне было нелегко это делать. Тем не менее я получал много писем от твоего дедушки, и в каждом из них он с гордостью отзывался о тебе. И теперь моя сокровенная мечта – познакомиться с тобой. Дениза, я хочу, чтобы ты приехала в Овернь и погостила у меня, хотя бы недолго. Для молодых несколько месяцев – небольшой срок, для меня каждый месяц так же драгоценен, как и сама жизнь.

Если, познакомившись поближе, мы обнаружим, что нас достаточно сильно связывают родственные чувства, я последую за тобой в Новый Орлеан. Я богатый человек и обещаю, что не стану для тебя обузой. Напоминаю: ты моя единственная родственница, и я верю, судя по тому, что твой дедушка говорил о тебе, твой выбор будет благоразумным и великодушным. На твое имя я перевел в Национальный банк в Новом Орлеане скромную сумму, которую, я надеюсь, ты сочтешь достаточной, чтобы прилететь в Париж и провести там неделю каникул, прежде чем приедешь в Овернь. Решай, дорогая Дениза. Если у тебя есть какие-то привязанности в Америке, возможно романтические, и ты не захочешь ехать, пожалуйста, прими эти деньги в качестве подарка на день рождения, который, как подсказывает мне календарь, ожидается на следующей неделе, и прости самонадеянного старика, чье одиночество заставило его обратиться к тебе с подобной просьбой.

Морис Жерар".

К письму был приложен банковский чек на пять тысяч долларов.

Я телеграфировала о своем согласии, и кто-то, как я предположила, дядин секретарь, ответил, что для меня забронирован номер в огромном отеле на Елисейских полях, а через неделю за мной пришлют машину. Неделя заканчивалась как раз сегодня.

Оставалось только дождаться этой машины, которая быстро помчит меня к дяде Морису в Chateau les Vautours – Замок грифов. Я не знала, когда замок с таким зловещим названием появился в семье Жерар. Дядя Морис писал, что он богатый человек, и прислал мне довольно большую сумму, но я не верила, что он настолько состоятелен, чтобы владеть целым замком. Мой дед говорил, что все наши предки были фермерами и буржуа. Даже в самые удачные для семьи времена, когда один из ее представителей стал фаворитом Наполеона, Жерары не могли позволить себе приобрести замок – только жилые постройки на фермах да прекрасный дом в Париже, который давно продан. Вероятнее всего, мой дядя служил управляющим чьим-то родовым поместьем.

Я вздохнула и выпрямилась в кресле. Дело не в замке, хотя мысль о нем довольно заманчива: наследница владельца французского поместья – это действительно впечатляет! Дело в самой Франции, во Франции, чей аромат я вдыхала с самого детства – им были пропитаны рассказы и воспоминания моего деда. Он всегда говорил: "У каждого из нас две родины: своя собственная и Франция".

Он часто повторял эту фразу, но я не верила, что она как-то относится к нему самому: для него всегда существовала только одна родина – Франция. Когда после Первой мировой войны дедушка решил покинуть дом в Оверни, он привез мою бабушку в Новый Орлеан, где и родился их единственный сын, мой отец. Новый Орлеан по духу очень близок Франции, и только поэтому дед смог жить на чужой для него земле.

Я помню своего деда настоящим джентльменом почтенного возраста, с очень прямой осанкой, сильным, смуглым, с непокорными седыми волосами и густыми сросшимися бровями на хмуром лице, выражение которого менялось, лишь когда он смотрел на меня: оно становилось нежным и добрым. Он считал меня легкомысленной и, возможно, был прав.

Я любила своего деда. Мой отец был убит в Нормандии при высадке десанта, а мать, американка, умерла вскоре после моего рождения. Так что дед стал моей единственной семьей, а я – его. Мы не общались с родственниками моей матери: французы любят такие сплоченные, надежные, небольшие семьи. Для них имеет значение только их собственная семья.

Жерары ведут свое происхождение из Оверни, с юга Франции. Из поколения в поколение они были отважными и независимыми тружениками с врожденной любовью к земле и лошадям. Среди них не было ни аристократов, ни крестьян, ни бедных, ни богатых. Они были простыми буржуа. Один из них предпочел последовать за восходящей звездой Наполеона Бонапарта и вскоре стал выдающимся кавалерийским офицером. Богатство семьи было основано на этой преданности Бонапарту.

К тому времени, как мой дед уехал в Новый Орлеан, род Жераров состоял из троих мужчин: моего деда Анри, его старшего брата Жан-Поля и племянника Мориса. На семейном совещании имущество поделили поровну между двумя братьями: Жан-Поль взял ферму, а Анри – ценные бумаги. Теперь, после смерти обоих братьев, мужскую линию представлял только дядя Морис.

Я слышала, что он не женат, но сама никогда не встречалась с ним, даже не видела его фотографий. Он не позволял себя фотографировать, потому что был покалечен и обезображен в сражениях против бошей и войск правительства Виши, подчинявшихся Петену и Лавалю. Немецкие солдаты окружили его отряд в одном из оккупированных городов на севере и сожгли отказавшихся сдаться партизан из огнеметов.

Но до этого, как сказал дедушка, дядя Морис успел убить сорок фрицев, плевал в лица своих захватчиков, когда те выволакивали его, обожженного, из пламени, и пел "Марсельезу" весь путь до управления гестапо.

Дедушка всегда преувеличивал, когда дело касалось его привязанностей, любви или ненависти. Но все же дядя Морис, видимо, и правда занимал не последнее место среди маки – французских партизан, – так как немцы оставили его в живых и даже сделали перевязку, чтобы доставить его в имеющий дурную славу дом номер 84 на авеню Фош в Париже. Как жестоко его там пытали во время допросов и выдал ли он информацию, которой от него добивались, мы не знали. Дядя Морис не счел нужным рассказать нам об этом в тех редких письмах, которые мы от него получали, – он научился писать левой рукой. Дедушка, конечно, сделал свои собственные, романтические выводы на этот счет.

Но в любом случае в то время у гестаповских офицеров на авеню Фош были и другие поводы для беспокойства, кроме дяди Мориса: войска союзников уже быстро продвигались в сторону Парижа. Дядю Мориса вместе с остальными маки спешным порядком перевезли в тюрьму, находившуюся где-то в окрестностях Берлина. Его ждала смертная казнь – немцы систематически избавлялись от заключенных, которых пытали в гестапо, чтобы они позднее не дали никакой информации о своих палачах.

Мой дедушка думал, что Морис погиб, и был очень удивлен, когда в 1946 году от него пришло первое письмо, написанное неразборчивыми каракулями. Тогда мы жили вдвоем в Новом Орлеане, я была еще ребенком, и дед очень обрадовался, что во Франции есть еще один представитель рода Жераров. Когда я стала старше, он часто вспоминал в разговорах со мной то первое письмо дяди Мориса.

Но я еще больше полюбила дядю Мориса за его письмо ко мне, так как в нем он совсем не показался мне таким озлобленным на весь мир человеком, каким я его представляла себе. Он казался добрым, великодушным и очень, очень одиноким. Любая девушка на моем месте была бы только рада, что у нее есть такой богатый дядюшка. И к тому же мне понравилось упоминание о том, что я являюсь его единственной родственницей.

Я вполне серьезно начала размышлять о Замке грифов. Что за название! Но его вполне можно заменить. Интересно, каково чувствовать себя хозяйкой замка в Оверни? Конечно, мне не верилось, что дядя действительно владел им, но... Мне нравилось думать об этом.

Je suis comme ca! Мне это нравится! Потому что я – внучка своего деда. Он научил меня, помимо всего прочего, ценить франк. Он довольно часто говорил мне, что во Франции каждый человек имеет право быть самим собой. Это хорошо. Это могло сделать Францию землей обетованной, легендарной и мифической страной, где каждый делает то, что ему по душе. А я – наполовину француженка...

Зазвонил телефон, и я от неожиданности подпрыгнула, затем лениво поднялась с уютного кресла, села на подлокотник и взяла трубку:

– Oui?

– Это Ашар, мадемуазель Жерар. Вас спрашивает какой-то мужчина, говорит, что он шофер месье Жерара. Вы ждали этого человека? Я хочу сказать, что всегда благоразумно проверить, если...

– Все в порядке, месье Ашар. За мной должны были прислать машину. Шофер отвезет меня в замок моего дяди в Оверни.

– А! Не пожелает ли мадемуазель, чтобы я прислал шофера наверх?

– Если это вас не затруднит, месье. И еще кого-нибудь ему в помощь, пожалуйста. Я целый день ходила по магазинам, и у меня масса свертков.

– Непременно, мадемуазель!

Я положила трубку и поспешно проверила свой макияж. Мое отражение смотрело на меня из зеркала с тревогой. Волосы гладкие, черные, с синеватым отливом, высокие скулы, глаза карие, большие и ясные – дар моих французских предков. Стройная фигура, высокая грудь и тонкая талия, а плечи чудесно смотрятся в платьях с низким, открытым вырезом. Ноги длинные. Не красавица, знаю, но совсем даже недурна, правда.

Je suis comme са!

Я позволила звонку протрещать дважды, прежде чем откликнулась. Вошедший мужчина заслонил весь дверной проем, и мне потребовалось время, чтобы прийти в себя, особенно после того, как я взглянула в его глаза. Они были янтарные и холодные, похожие на глаза мертвой пумы, которую я когда-то давно видела в болотах под Новым Орлеаном. Лишенный выразительности взгляд на мгновение изучающе остановился на мне, а потом быстро скользнул прочь. Безжалостные глаза на зверском, обезображенном лице с перебитым носом. Этот нос странно гармонировал с мясистыми, выпяченными и неожиданно по-женски очерченными красными губами и искривленными, как у борцов, ушами.

– Вы – шофер дяди Мориса? – нервно спросила я.

Он кивнул:

– Месье Жерар приказал мне поприветствовать вас во Франции, мадемуазель. Я доставлю вас в Шатеньере и в замок так быстро, как только смогу, не забывая, естественно, о вашей безопасности. Ваш дядя страстно желает поскорее увидеть вас.

Голос у него был гнусавый и очень тонкий, совершенно не гармонировавший с грубым лицом, широкими плечами и огромными ручищами, в которых он неловко крутил шоферскую фуражку, как будто не привык ломать шапку перед кем бы то ни было. Он имел тело атлета и, очевидно, был очень силен.

Я что-то пробормотала о том, что мой дядя очень любезен, ощущая на себе изумленный взгляд посыльного, пришедшего за моими вещами.

– Ваш дядя – один из героев Сопротивления, мадемуазель, – ответил шофер, как будто война, которая закончилась до того, как я родилась, все еще продолжалась. – Месье Жерар – великий человек. Великий. Служить ему одно удовольствие, мадемуазель. Он приказал мне хорошенько охранять вас по дороге в замок. Я Альбер Бернар, ваш слуга.

Я кивнула:

– Спасибо, Альбер, Вот мои вещи.

Он что-то прорычал посыльному, надел фуражку, подхватил четыре моих чемодана, по два в каждую руку, и остановился в почтительном ожидании.

Посыльный собрал свертки, и я в последний раз оглядела номер, который был моим домом целую восхитительную неделю в Париже. В сравнении с замком, решила я, это место, должно быть, покажется ничтожным, и можно покинуть его без особого сожаления. Я еще загляну сюда на обратном пути в Новый Орлеан. Я подхватила блок американских сигарет, который чуть не забыла, и пошла впереди моего колосса и его помощника к выходу.

Прощание было довольно официальным. Месье Ашар, посыльный и швейцар, суетившиеся, как будто я была графиней, проводили меня до дверей. Я смущенно подумала: какова будет их реакция, если машина дяди Мориса окажется древней развалюхой или одним из тех крошечных европейских "жучков", которые стадами паркуются вдоль авеню Этуаль?

Я с тревогой выглянула на улицу. Альбер укладывал мои чемоданы в багажник сверкающего лимузина, который не опозорил бы и самого де Голля. Это был черный "Мерседес-Бенц". Такая машина стоила бы моему бедному дедушке всех его сбережений. Видимо, решила я, дед заключил невыгодную для себя сделку, позволив Жан-Полю забрать ферму.

Альбер открыл передо мной заднюю дверцу автомобиля, и я с комфортом устроилась на мягком сиденье. Швейцар, посыльный и месье Ашар поклонились, и я Помахала им рукой.

– Там есть подушка и плед, – прогнусавил Альбер. – Позднее, если мадемуазель устанет, она может вполне комфортно поспать. Дорога длинная, но я постараюсь сделать ее плавной.

– Уверена, что вам это удастся, Альбер, – ответила я. – Спасибо.

Пока я устраивалась в салоне, мотор тихо, но мощно заурчал. Определенно этот лимузин вполне мог быть изготовлен специально для де Голля.

– В салопе есть радио, если мадемуазель любит музыку, – проинформировал меня Альбер. Его странные глаза искоса смотрели на меня в зеркало заднего обзора. – Если нажать на ту зеленую кнопку, откроется небольшой бар, его дверцу можно использовать как столик. На полке внутри вы найдете вино из поместья и бренди. В термосе – горячий кофе, а в пластиковом контейнере – еда, которую месье Жерар выбрал для мадемуазель.

– Мой дядя меня балует, – пробормотала я.

– Это доставило ему удовольствие, мадемуазель, как и мне, на самом деле. А теперь, извините меня – я должен сосредоточить внимание на дороге.

С ностальгией я смотрела на мелькавшие за окном бульвары Парижа. Изредка прохожие поворачивали головы, изумленно глядя нам вслед и пытаясь рассмотреть, что за важная персона едет на заднем сиденье шикарного автомобиля. Вскоре Париж остался позади, превратившись в сверкающий неоном сказочный замок на фоне темнеющего неба. Мы уже ехали по южным предместьям.

– Теперь мы на автостраде, мадемуазель. Она приведет нас через Этамп к окраинам Фонтенбло. Ужасно жаль, что сейчас стемнело, – как раз впереди находится Л'Э-Ле-Роз, прекраснейший розовый сад в мире. Тем более, что сейчас май – время цветения.

– Возможно, я увижу его, когда буду возвращаться обратно, – вздохнула я, вглядываясь в темноту.

– Возможно, – ответил шофер и издал странный смешок. – Но розы не цветут вечно, мадемуазель.

Я опустила оконное стекло и вдохнула аромат ночного воздуха. Альбер был прав: розовые кусты выглядели великолепно даже в тусклом рассеянном свете фонарей. В парке Со и садах возле домов в предместьях Этампа, мимо которых мы сейчас проезжали, тоже буйствовали розы.

За Этампом вокруг нас вновь сгустилась мгла. Вскоре мы въехали в Фонтенбло. Надпись рядом с автострадой гласила: "Дорогу могут пересечь олени и кабаны". Но мы не увидели ни одного обитателя леса.

Мотор заурчал мощнее и монотоннее. Свежий ветерок врывался в открытое окно. Этамп остался позади, и я вновь откинулась на спинку сиденья, пытаясь перевести расстояние от Парижа до замка из километров в мили. Получилось три с половиной сотни миль!

– Альбер, мы действительно доберемся за ночь до замка?

– Ну конечно, мадемуазель. Как раз к завтраку. От Парижа всего восемь часов езды. Мы выехали в девять, так что будем в замке около пяти утра. Мы должны успеть к этому времени – Габриель приготовит для нас завтрак, и если мы опоздаем и позволим ему испортиться, она будет вне себя от гнева.

Он сказал это так серьезно, что я рассмеялась:

– Кто такая эта Габриель?

– Мадам Бреман, экономка хозяина. Вы ее не знаете?

– Я вообще мало что знаю о домочадцах дяди, Альбер. Его письма всегда были слишком короткими. Расскажите мне о замке и его обитателях.

– Об этом не мне говорить, – проворчал он. – Вам лучше поспать, если сможете. Здесь больше нет достопримечательностей.

– Нет городов?

– Орлеан. Он не очень большой и не особенно живописный. Потом мы пересечем долину Луары. После этого смотреть будет не на что, пока не достигнем Массива, но в темноте все равно ничего нельзя разглядеть. Так что будет гораздо лучше, если вы поспите.

– Ах да, Центральный массив, – откликнулась я. – Я слышала, что его горный пейзаж просто великолепен.

– Кто вам это сказал?

– Мой дедушка. Дядя месье Жерара.

– Мнения людей о Массиве довольно спорны. Вы достаточно насмотритесь на него с башни замка, который находится южнее Орийяка.

– А Шатеньере? Правду говорят, что это безлюдный, унылый край?

– Это опять-таки спорный вопрос. Земли Шатеньере когда-то были тучными и изобильными, но поселенцы расточили их богатство и потом покинули эти места. Теперь там только пихты, буки, дрок да папоротники. Да, сейчас Шатеньере можно назвать безлюдным. За исключением поместья Жераров. Там еще живут люди, но в округе больше нет ни одной деревни. В этой местности много известняковых пещер, которые глубоко уходят под землю, источают вредные испарения и тем самым истощают почву. За две сотни лет людям мало что удалось изменить, мадемуазель. Вот что такое Шатеньере. А теперь поспите. Так вам сказал бы и ваш дядя.

Я задала еще какой-то вопрос, но он притворился, что не слышит. Машина мчалась сквозь темноту, и лишь свет автомобильных фар выхватывал из мрака дорогу впереди и густой лес по обе стороны от нее.

На часах было одиннадцать. В отдалении показались огни, должно быть, Орлеана. Зрелище не особенно впечатляло, и я, зевнув, нашла подушку с пледом, сбросила туфли и свернулась калачиком на сиденье. Лежать было мягко и удобно, и только сейчас я поняла, как утомил меня дневной поход по магазинам. Тихое урчание мотора и шелест ветра в открытом окне успокаивали. Широкие плечи Альбера слегка двигались передо мной, когда он поворачивал руль. Он ехал очень быстро, но я любила скорость и уже утратила страх перед шофером. Альбер действительно был хорошим водителем. К тому же, казалось, он очень предан моему дяде... Вскоре мои глаза закрылись.

Меня разбудил скрежет металла. Я вздрогнула и открыла глаза. Машина стояла, мотор молчал. Я села и с необъяснимой паникой уставилась перед собой. Мы стояли у бензоколонки, и человек с всклокоченными волосами сонно сражался с насосом. Альбера нигде не было видно, но вскоре он появился из небольшого кафе, примыкавшего к бензоколонке, над которым висела одинокая лампа.

Альбер одной рукой открыл дверцу машины, искусно удерживая на огромной ладони поднос: – Мадемуазель проснулась?

Я зевнула и поправила плед, прикрывая ноги, которые, по-видимому, привлекли его внимание.

– Только что. Где мы, Альбер?

– Рядом с Лиможем, мадемуазель. Я принес вам кофе. Он свежий, лучше, чем в термосе. Если мадемуазель мне позволит... – Он наклонился и нажал на кнопку панели. Дверца откинулась, и на этот столик Альбер поставил чашку. Кофе пах восхитительно. – Немного бренди, мадемуазель? Это очень хороший бренди.

– Только чуть-чуть, спасибо.

Альбер открыл пластиковый контейнер, показывая мне холодного цыпленка, свежий салат-латук и красные помидоры.

– Если мадемуазель отведает цыпленка, это доставит удовольствие Габриель. Хотя здесь в кафе готовят отличный омлет, и хозяйка быстро состряпает порцию для вас, если этот завтрак вам по вкусу.

– Я предпочитаю цыпленка Габриель. Спасибо, Альбер.

– Хорошо, – сказал он, и его толстые губы растянулись в подобие улыбки.

– Мы уже в горах? – спросила я, почувствовав на своем лице прохладное дуновение ветерка через открытую дверцу.

– В предгорьях. Но скоро вы увидите Массив. Река рядом с нами – Шаранта. Здание впереди – тюрьма. Многие маки были здесь заключенными во время войны. В этих местах делают прекрасный фарфор. Здесь, у Лиможа, огромные залежи редкой глины каолин. Подобной ей нет нигде в западном мире, только в Китае.

Я кивнула и бросила взгляд на часы:

– Мы можем провести некоторое время в Лиможе?

– Нет. Я обещал месье Жерару вернуться в замок к пяти. Если мадемуазель хочет немного размять ноги, в кафе есть комната отдыха.

Я кивнула и вышла из машины. Ночной воздух имел особый привкус. На фоне черного неба тюрьма казалась огромной. Одинокая лампа освещала стальные решетчатые створки ворот в массивной каменной стене. Я невольно поежилась. Альбер, вероятно, был одним из маки, героев Сопротивления. Может быть, именно здесь его так изуродовали?

Когда я вернулась, Альбер ждал у машины. Служитель бензоколонки отправился досыпать в свою кровать.

– Альбер, вы не поможете мне с цыпленком?

Его губы вновь скривились – это означало улыбку.

– Я уже поел, мадемуазель, когда хозяйка готовила вам кофе. Небо чистое, и взошла полная луна, так что после Лиможа вы сможете увидеть Массив, когда мы поедем в сторону Пюи-де-Дом и Мон-Дор. В Тюли мы повернем на юг к Орийяку и Шаранте. Дальше дорога будет ровной и свободной, мы сможем ехать быстрее.

Я кивнула:

– Тогда я поем в пути.

Через город Лимож Альбер ехал осторожно, и мне нечего было беспокоиться, что я пролью кофе, оказавшийся отличным на вкус. Цыпленок тоже был приготовлен на славу. Я все-таки настояла, чтобы Альбер тоже поел. Он жевал с аппетитом, продолжая править одной рукой и осторожно бросая кости в окно. Я закурила сигарету, вновь накинув на себя плед.

На юго-востоке над пиком горы поднималась полная луна, и я смогла разглядеть жерло потухшего вулкана, ясно вырисовывавшееся на фоне неба. Я улыбнулась, вспомнив яркие описания пейзажей Оверни, данные моим дедом.

Массив был вулканическим, и здесь находилось много пиков, подобных тому, который только что показала мне луна. Дед часто рассказывал об известняках Шатеньере, но никогда не считал эту местность заброшенной. Она была для него сказочно прекрасной. Пристально глядя вперед, я размышляла, не относились ли мой дед и его брат Жан-Поль к тем фермерам, которые истощили плодородные почвы, как сказал Альбер.

Вскоре Лимож остался позади, и шофер молча ссутулился за рулем, полностью сосредоточившись на дороге. Машина то карабкалась на склон, то катила вниз. Сейчас она стремительно летела к очередной вершине, и поток встречного воздуха свидетельствовал о большой скорости. Шины жалобно взвизгнули на повороте, и мы вновь устремились вниз. Я выпрямилась и наклонилась вперед, чтобы посмотреть на спидометр. От того, что я на нем увидела, закружилась голова, и я судорожно вцепилась в сиденье. Желтая стрелка на табло высвечивала цифру "120". Вспомнив, что спидометр показывает скорость в километрах, а не в милях, я немного успокоилась. Но семьдесят пять миль в час – это тоже довольно быстро.

Внезапно, как будто почувствовав мой интерес, Альбер сказал:

– Через несколько километров мы повернем на запад, к Бриву. Чтобы добраться до Орийяка, нам надо будет проехать через Тюли.

– Вы отлично водите, Альбер.

Я услышала хриплое хихиканье.

– Еще бы! В былые времена мне приходилось ездить гораздо быстрее, чем сейчас, да на таких машинах, в которые вы бы никогда не сели. Теперь вы бы не поехали на такой. И все же лучше было погибнуть в дорожной аварии, чем умереть в руках гестаповцев.

– Вы возили моего дядю Мориса?

– Нет. Но я, конечно, знал о нем. Кто не знал? Мы с ним познакомились в застенках гестапо в Берлине. Они бросили его в мою камеру, где я ждал казни. Он был так болен, так близок к смерти, что ничего для него уже не имело значения. Но они почему-то медлили, слишком долго медлили. Я не мог понять почему. Всех остальных расстреляли. Многих. Но дни фрицев были уже сочтены – пришли русские. Гитлер умер в своем бункере, а мы были все еще живы. Вожди гестапо ушли в подполье, а нас освободили русские. Я остался с месье Морисом. Лечил его, ухаживал за ним, приехал с ним в Шатеньере. У меня никого больше не осталось. Когда-то у меня были жена и ребенок, но, когда меня схватили, жену тоже арестовали. Они отправили ее в войска, сделали армейской проституткой для немецких солдат. Она попыталась бежать, и ее застрелили.

– Это так трудно сейчас себе представить... – Я содрогнулась. – А ребенок?

– Девочка. Ей было тогда два годика. По ошибке ее отправили в Дахау, как еврейского ребенка. Она погибла там.

Воспоминания заставили его замолчать. Я тоже притихла. Луна поднялась выше, и в ее свете горы казались фиолетовыми, как и тени в долинах. "Мерседес" продолжал мчаться вперед, то поднимаясь на гребни гор, то устремляясь вниз. Склоны внезапно стали казаться угрожающими, а долины внизу – бездной, в которой затаились чудовища. Прошло более двадцати лет, а война еще не забыта здесь... И это совсем не соответствовало тем героическим картинам, которые рисовал мой дед в своем воображении. Уныло глядя на мелькавшие мимо горы, я стала размышлять, как война повлияла на дядю Мориса.

Вскоре мы промчались через спавший Тюли и повернули на юг. Впереди дремал Орийяк, город с двадцатью тысячами жителей. Проехав и его, мы вновь прибавили скорость.

– Шатеньере, – пробормотал Альбер, все еще погруженный в воспоминания.

Угнетающая тьма, казалось, окутала нас со всех сторон. Дорога теперь стала не такой гладкой, как прежде, но была все еще довольно ровной. Олень, напуганный светом фар, выпрыгнул на обочину и с треском промчался через подлесок.

От долгого спуска у меня заложило уши, но вскоре мы снова начали подъем. Я потеряла чувство времени и пространства, невозмутимый Альбер мрачной громадой склонился над рулем. Внизу, на Ростове я увидела призрачный свет.

– Мы уже на территории поместья, – внезапно сказал Альбер. – Еще несколько километров, мадемуазель, и вы увидите огни Замка грифов.

Вдруг впереди показались здания. Фонари не горели, и в темноте я смогла разглядеть только соломенные крыши домов, поля и ряды виноградников.

– Замок грифов, – пробормотал Альбер.

– Где?

– Взгляните налево, мадемуазель, на склон. Дорога огибает деревню Токсен – "набатный колокол". Все жители – арендаторы вашего дяди. Здесь редко появляются чужаки, они заходят сюда лишь случайно.

Но я уже утратила интерес к деревне, пристально всматриваясь в огоньки, показавшиеся на склоне за ней. Альбер немного сбросил скорость, и мне удалось мельком разглядеть расплывавшиеся в темноте вывески над небольшими магазинчиками по обе стороны дороги. Бакалея, трактир, мясная лавка, одежда, примитивно выставленная в грязной витрине. Выбежала, дерзко залаяв, собака, но тут же поспешно ретировалась, когда "мерседес" пронесся мимо нее.

Мы свернули на дорогу, посыпанную гравием, узкую и изрезанную колеями, В свете автомобильных фар появились высокие каменные стены и открытые железные ворота. "Мерседес" остановился, и Альбер вышел, чтобы закрыть их за нами. Я оглянулась и нахмурилась. Он вертел ключ в огромном висячем замке на массивной цепи, которая соединяла створки ворот и с успехом могла бы удержать какой-нибудь подвесной мост.

Огни замка впереди казались все еще далекими, но я уже смогла рассмотреть свет в нескольких окнах. Альбер вернулся за руль.

– Зачем нужно запирать ворота? – спросила я. – Они же были открыты, когда мы подъехали.

– Их оставили открытыми для нас, мадемуазель. Справа вы можете видеть домик привратника. Ночью их оставлять открытыми вполне безопасно – никто из деревенских здесь в это время не ходит. Все они суеверны.

– Безопасно? – Я снова нахмурилась. – Тогда зачем их вообще нужно закрывать?

Он пожал широкими плечами и включил мотор.

– Месье Жерар так приказал, мадемуазель. Не я. Ему нравится, что ворота закрыты. Он не любит, когда в замок заходят люди. Он не выносит людей вокруг себя, особенно чужих. Деревенским разрешается приходить в замок, только когда они работают в поместье. Тогда ворота открывают, но не ночью.

– Судя по вашим словам, Альбер, мой дядя – затворник?

– Можно и так сказать, мадемуазель. Таким сделала его война...

Виноградники по обеим сторонам дороги вскоре уступили место фруктовым садам, а затем розам. Розовые кусты были усыпаны нераспустившимися бутонами – здесь было холоднее, чем на равнине. Лужайки выглядели ровными и ухоженными.

Огни "мерседеса" отразились в окнах, машина повернула у разрушенного крыла замка и остановилась на ровной дорожке из гравия у главного входа. На пороге, над изогнутой каменной лестницей, замерла в ожидании нас женщина, заслонив широкими плечами дверной проем. Я уставилась на нее, пытаясь нащупать ногами туфли. Она казалась огромной, больше похожей на мужчину, чем на женщину. Она стояла и молча смотрела на нас с Альбером. Он вышел и открыл для меня дверцу машины.

Надо мной в темноте неясно вырисовывался огромных размеров замок, напомнивший мне о тюрьме в Лиможе. Когда я поднялась по ступенькам, женщина показалась мне уже не такой большой.

– Вы, должно быть, Габриель? – спросила я, и она кивнула:

– Хозяин велел мне оказать вам радушный прием в Замке грифов, мадемуазель. Комната для вас готова. Завтрак через пятнадцать минут. Но сначала хозяин хочет сам поприветствовать вас. Он ждет в библиотеке.

Я улыбнулась ей, пытаясь разглядеть в тусклом свете лицо обладательницы такого глубокого, мужеподобного голоса. И я его увидела, когда она повернулась: смуглокожее, тонкогубое, узкоглазое. Белый рубец пересекал левую щеку от виска до верхней губы.

– Думаю, мне надо привести себя в порядок после дороги, прежде чем отправиться к дяде, – возразила я. – Мой костюм помялся, макияж стерся...

Я сказала это так, как одна женщина могла бы сказать другой, хотя для меня ее принадлежность к женскому полу все еще казалась довольно сомнительной.

– Он велел привести вас сразу же, мадемуазель, – ответила Габриель, не глядя на меня. – Немедленно, как только вы приедете. И если вы не выглядите как парижанка, это не важно. В свое время он повидал достаточно таких. Сюда, пожалуйста.

– Но...

Она зашагала вперед, как будто не слышала. Где-то вдалеке раздавалось жужжание дизельных моторов, видимо, они служили источником местного освещения. Сейчас оно было неярким, хотя в коридоре, по которому мы шли, висели электрические лампы в круглых абажурах из блестящего хрусталя. Возможно, подумала я, высокие потолки делают свет таким тусклым. Габриель остановилась у огромной дубовой двери, повернула голову и посмотрела на меня, прежде чем постучать.

– Хозяин любит темноту, по причине, которую вы со временем, без сомнения, поймете. Будет лучше, если вы не покажете удивления, когда его увидите, – он довольно чувствителен к подобным вещам, даже после стольких лет. Когда-то он был очень красивым мужчиной. Теперь... – Она замолчала.

– Я знаю, что он был обезображен во время войны, мадам, – спокойно заметила я.

– Только не говорите об этом при нем, – резко сказала Габриель и постучала. – Предупреждаю вас: ни слова ему об этом!

– Войдите! – раздался за дверью низкий голос. – Она уже здесь, да?

Габриель открыла дверь:

– Да, месье, она здесь.

– Оставь нас. Входи, Дениза. – В голосе появились нежные нотки. – Добро пожаловать в Замок грифов.

Я вошла, чувствуя нервозность, и в рассеянном свете, падавшем из коридора, рассмотрела интерьер комнаты, заставленной книжными полками. Призрачная фигура сидела за большим столом, но разглядеть ее было невозможно – комната тонула в темноте.

– Дядя Морис? – наконец осмелилась я сказать, осторожно приближаясь.

– Итак, ты внучка Анри Жерара, Дениза. – Слова звучали с едва уловимым акцентом. – Добро пожаловать, моя дорогая. В темноте все равны, не так ли? Но возможно, нам лучше познакомиться при свете, а? Да будет свет!

Настольная лампа на столе внезапно вспыхнула, выхватив из мрака часть комнаты и фигуру невысокого, крепкого мужчины с квадратными плечами. Он пристально смотрел на меня, его левая рука небрежно лежала на столе. Дядя мог очень хорошо разглядеть меня, я в этом не сомневалась. Но сама я совсем не видела его лица – абажур лампы заслонял его от света, который был направлен прямо на меня.

– Дедушка всегда показывал мне ваши письма. Вы были для него героем, дядя Морис, – сказала я. – Мне кажется, я знала вас всю свою жизнь.

Я обошла стол, наклонилась, быстро прикоснулась губами к его щеке и отшатнулась в ужасе, который не смогла утаить, – мои губы наткнулись на что-то, похожее на шерсть животного. Дядя тоже отпрянул от меня, как будто мой поцелуй так же подействовал и на него. Он сидел молча, неподвижно и пристально смотрел на меня. Затем медленно произнес:

– Ты должна меня извинить, Дениза, если я не отзываюсь на твои чувства. Прошло много лет с тех пор, как женщины в последний раз целовали меня. Особенно такие юные женщины, как ты. Подойди к двери – там выключатель. Зажги свет, и ты увидишь, что у тебя нет причин бояться меня. Я не животное и не дьявол. Я человек и твой дядя.

Мне потребовалось усилие, чтобы остановиться у двери и не броситься бежать к "мерседесу". Я включила свет, медленно повернулась и взглянула на дядю.

Он сидел очень неподвижно, очень прямо и наблюдал за мной. Приземистый мужчина с военной выправкой. Его густые волосы были белы как снег. Лицо скрывала полумаска из черного бархата. Под ней черты лица лишь угадывались. Нос топорщил материал маски, а вокруг ноздрей, чтобы можно было свободно дышать, и у рта были вырезаны отверстия. И хотя до меня не доносилось ни звука, я была уверена, что дядя сейчас смеется надо мной, так как на фоне черной маски выделялись белые ровные зубы. Бархатная ткань ниспадала на подбородок и исчезала в открытом вороте белоснежной рубашки.

– Я не понимаю, – пробормотала я, хотя все прекрасно поняла. Картина была мне полностью ясна: рубцы от ожогов конечно же! Мои губы коснулись бархата вместо кожи...

Дядя Морис пожал плечами:

– Все просто, моя дорогая. Во время войны я был обезображен. Я ни с кем не говорю об этом, пытаюсь не думать, забыть... Иногда мне кажется, что было ужасной ошибкой так цепляться за жизнь...

Я подошла к нему, чувствуя сострадание и невольную жалость:

– Но, дядя Морис, с помощью пластической хирургии...

– Это безнадежно, – отмахнулся он.

– Но вы здоровый, крепкий. В Америке есть специалисты, способные творить чудеса.

– В Америке – да! Хотя я сомневаюсь, что они смогут мне помочь, – вздохнул он. – Но возможно, если... если мы решим, что я отправлюсь с тобой в Америку... я позволю тебе сводить меня к одному из твоих хваленых хирургов.

– Вы должны! – воскликнула я.

Зубы сверкнули в прорези маски – он снова улыбнулся:

– Возможно. Посмотрим. У тебя самоуверенность юности, Дениза. И ты очень красивая девушка. Это ободряет меня. Ты уже действуешь на меня благотворно. Надеюсь, ты останешься здесь на некоторое время, затем мы решим, что делать дальше. Есть некоторые проблемы, которые нужно будет преодолеть. Мне нелегко покинуть Францию. Но наверное, с твоей помощью я смогу это сделать. А пока пойдем в столовую – Габриель приготовила для нас еду и горячий кофе.

Он встал, поклонился и галантно предложил мне руку. Мы вышли из заставленной книгами комнаты. Идя рядом с ним, я старалась не думать о том, что скрывается за гладкой черной маской, и о том, что рука, на которую я опиралась, заканчивалась крюком из нержавеющей стали...