ГЛАВА I

Рождество

В полутора верстах от Вифлеема есть небольшая долина, где, под тенью оливовой рощи, стоит простая, как будто запущенная часовня во имя Ангела-Благовестника пастухам. Глядя на эту местность, св. пророк Михей восклицал: И ты, Вифлеем Евфрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными, из тебя произойдет мне Тот, Который должен быть Владыкою в Израиле, и Которого происхождение из начала, от дней вечных. Часовня эта выстроена в поле, где, по описанию св. евангелиста Луки, были пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего, как вдруг предстал им Ангел Господень и слава Господня осияла их. До их счастливого слуха донеслись звуки великой, радостной вести, что в эту ночь между людьми родился в городе Давидове Спаситель Господь наш Иисус Христос.

Окружавшие колыбель Искупителя были люди невысокого звания; место рождения и ясли, заменявшие колыбель, напоминали о бедности и недостатках. Казалось бы, в эту дивную ночь все небо должно было слиться в один радостный хор: светила на небе, пасущиеся стада на земле, «свет и звук в мраке и тишине» и восторги верующих — составить одну величественную картину, писанную небесными красками. Но в кратком изложении этого события у св. евангелиста мы читаем, что ангельские песни слышаны были только бодрствующими пастухами ничтожной деревушки, а пастухи эти, во время холодной зимней ночи, стерегли стада свои от волков и грабителей в полях, где Руфь, считавшаяся между предками Спасителя, скрепя сердце собирала некогда на чужой жатве оброненные жнецами колосья, — где Давид, младший член многочисленного семейства, пас овец отца своего.

И «внезапно», прибавляет единственный благовестник событий этой достопамятной ночи, среди равнодушия народа, не чувствовавшего рождения Избавителя, явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее: слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение [4]Лук. 2, 14.
.

Можно было ожидать, что христианское благочестие отметит это место достойным памятником и над этой грубой пастушеской пещерой воздвигнет великолепный храм, украшенный мрамором и мозаикой. Но часовня Ангела-Благовестника пастухам представляет простой склеп, и путешественник, спускаясь вниз по выкрошившимся от времени ступеням, которые веду; из оливовой рощи в эту мрачную впадину, с трудом может уверить себя, что находится в таком святом месте. Однако же эта кажущаяся запущенность имеет свой глубокий смысл. Бедность часовни согласуется с убожеством тружеников, видение которых напоминает.

Пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь [5]Лук. 2, 15.
, — сказали друг другу пастухи, когда ангельская песнь перестала оглашать ночное молчание. Путь их шел между освещенных луною садов вифлеемских, вверх по уступам холма, на зеленой вершине которого помещался небольшой городок Вифлеем, а в нем находилась гостиница или постоялый двор, который, конечно, ни наружностью, ни удобствами нисколько не был лучше нынешних караван-сараев. Эти сирийские гостиницы ныне, точно так же, как, вероятно, и прежде, представляют и представляли небольшое одноэтажное здание, сложенное из нетесаного камня и состоящее из четырехугольного загона, где можно спокойно оставлять на ночь скотину, и из выложенной сводом ниши для помещения путешественников, ничем не отделенных от находящегося в загоне скота. Лееван, или мощеный пол ниши, приподнят на фут выше уровня пола загона. Огромный постоялый двор, развалины которого видны в Миниэге, на берегу Галилейского озера, мог иметь большое количество подобных ниш, представлявших собой ряд небольших, невысоких и несообщавшихся одна с другою комнат, без передней стены, так что все посетители могли беспрепятственно видеть друг друга. Мебели там нет. Путешественник, желающий спокойствия, обязан запастись своим ковром, на котором может располагаться по своему усмотрению, т. е. сидеть, поджавши ноги во время еды, или лечь, если хочет спать. Там принято за правило, что всякий заботится о себе сам: сам запасается пищей; сам хлопочет о своем скоте; сам приносит воду из соседнего источника. Никто не ожидай и не ищи постороннего внимания или предупредительности; за то и оплачивается это убежище, безопасность и та часть пола, на которой кто лежал, самой ничтожной суммою. Но если кому доведется запоздать в пути и прийти в гостиницу, когда все лееваны уже заняты, то ему предстоит немалый труд устроить самому по возможности опрятное и приличное помещение для себя и семейства в одном из углов грязного пола, который не занят лошадьми, мулами и верблюдами. Помет, спертый воздух, тяжелый запах от множества животных, неприязненное надоеданье парий-собак, сообщество с самыми низкими попрошайками увеличивают тягость положения путешественника, которое не замедлит осуществиться при путешествии по Востоку.

Подобная гостиница, вся или часть ее, где помещаются животные, нередко устраивалась и устраивается в тех бесчисленных пещерах или горных ущельях, которыми так изобилуют известковые скалы этого центрального хребта. Надо думать, что и постоялый двор в небольшом городке Вифлееме, — называемый Евфрафским, в отличие от соименного ему города в стране Завулоновой, — был выделан из подобной пещеры. По крайней мере так говорит св. мученик Иустин, живший в начале второго века (103–166 гг. от Р.Х.) и с малолетства знакомый с Палестиной; таково и древнее, установившееся предание восточной и западной церквей, принадлежащее к тем немногочисленным преданиям, которые хотя и не упоминаются у евангелистов, но совершенно основательно принимаются за достоверные. За этой пещерой возвышается церковь и монастырь во имя Рождества Христова, а в соседней пещере проводил тридцать последних лет своей жизни в посте и молитве высокоученый, красноречивый учитель церкви, блаженный Иероним, которому приписывают перевод Библии на латинский язык.

Из своего северного убежища в Назарете, в горной стране Завулоновой, в зимние холода, простой плотник совершал путь с обрученною ему женою, которая была уже на последних днях своей беременности. Это были Иосиф и Мария. Они происходили из дома и племени Давидова, но были крайне бедны. Подобное положение потомков царского рода нисколько не удивительно. Гиллел, великий раввин, будучи тоже потомком Давида, провел большую часть своей жизни в крайней нищете, занимаясь ремеслом. За несколько веков до пришествия Христа Спасителя мы видим внука знаменитого законодателя Моисея неизвестным бродячим левитом, который нанимается в услужение за две одежды и десять сиклей (около 9 руб.) в год. Зеленая чалма в Египте и Аравии, отличающая потомков Магомета, видится нередко на бродягах и нищих. Но происхождение Марии из царственного дома Давидова не подвержено ни малейшему сомнению. Разность родословной в именах произошла единственно от того, что евангелист Матфей указывает на старшую царскую линию, а евангелист Лука исчисляет природных предков. Потому что у евреев существовало право ужичества, по которому жена бездетно умершего поступала в жены к ближайшему родственнику, например, к родному или двоюродному брату покойного, с тем чтобы он продолжил братнее поколение. Таким образом, в отношении родителей Иосифа: у Рисая был сын Илий, умерший бездетным; жена Илия перешла к Иакову, сыну Авиуда, двоюродному брату покойного, и родила Иосифа: следовательно, Иосиф, будучи природным сыном Иакова, считался по праву ужичества сыном Илииным.

Целью настоящего тягостного путешествия Иосифа и Марии из Назарета в Вифлеем (около 120 верст) была приписка, во время производившейся тогда народной переписи, как членов дома Давидова, к поселению, которое было родиной их великого предка, где он, будучи еще мальчиком, пас стада свои в уединенных горах. Неизвестно, для верного ли обложения народа податями или написания общего положения по управлению предполагалось составить этот перечень подданных Римской империи, часть которой составляла и Иудея; но политические условия тогдашней империи были таковы, что одного простого намека со стороны императора было достаточно для того, чтобы его мысль приведена была в исполнение в самых отдаленных углах его владений. Таким образом надо думать, что эта перепись объявлена первоначально Сентием Сатурнином, начата Публием Сульпицием Квирином, когда он был в первый раз легатом в Сирии, и окончена в течение второго срока службы этого последнего. Из уважения к еврейским предрассудкам, нарушение которых было всегда сигналом к внутренним беспокойствам и возмущениям, перепись совершалась не как у римлян, по месту жительства каждого, но, согласно еврейского обычая, по поселению, к которому семейство первоначально принадлежало. Иудеи крепко держались своих родословий и памяти давно отживших племенных отношений. Поэтому хотя путешествие было для Иосифа тяжело и неприятно, но сердце его утешалось мыслью, что его высокое происхождение будет признано письменно и законным образом, а с тем вместе и радостными надеждами о скором пришествии Мессии, которым необыкновенные, почти что ему одному известные, обстоятельства придавали еще большее утверждение и большую силу.

Путешествие на Восток дело нелегкое, в особенности когда страна возбуждена политическими неприятностями. Местечко Бироф в 7 1/2 верстах от Вифлеема, а, может быть, и Иерусалим (в 3 верстах) были ночлегом Иосифа и Марии перед остальным последним переходом. Немудрено, что предчувствие близких родов замедлило ход матери, почему другие путешественники успели опередить их, и когда Иосиф с обрученною ему женою, преодолевши трудности крутого ската при колодце Давидовом, добрались до гостиницы Вифлеемской, то не нашли уже ни одного свободного леевана. Легко может статься, что этой гостиницей был дом Кимгама и, следовательно, местность, где тысячу лет тому назад стоял дом Вооза, Иессея и Давида. Перепись собрала в небольшой городок такое количество странников, что в гостинице не оставалось никакого помещения. В необделанной известковой пещере, предназначенной для стойла, среди сена и соломы, разбросанных для корма и подстилки скоту, далеко от постоянного местожительства, между чужими людьми, в холодную зимнюю ночь, — при обстановке, лишенной не только земного величия, но даже обыкновенного удобства, — родился Христос Спаситель мира. А между тем в расстоянии нескольких верст, на плоской вершине крутой скалы, называемой ныне Джебель-Фурендис, или «маленький горный рай», возвышался укрепленный дворец великого Ирода. Великолепные дома его друзей и придворных теснились около подошвы холма. Скромные путешественники, проходившие мимо, слыхали там нередко звуки соблазнительной музыки, оглашавшие его пиршества, и крики диких наемников, оружие которых заставляло народ покоряться деспотической воле его владыки. Но истинный царь Иудейский и Господь вселенной родился не в крепости и не в царских палатах. Носящие роскошную одежду живут во дворцах. Стойло на небольшом постоялом дворе более приличествовало месту рождения Того, Кто пришел объявить миру, что пред лицом Божиим душа великого монарха не дороже и не выше, чем душа последнего из его рабов, Кто на земле не находил места, где бы преклонить голову, Кто с позорного креста управляет всей вселенной.

По качающемуся над входом фонарю пастухи тотчас узнали гостиницу и, вошедши туда, нашли Младенца, лежащего в яслях, а при нем Иосифа и Марию. Воображение поэтов и живописцев создало много картин, представляющих великие и славные моменты этого события. Ясли-колыбель окружили они лучами и сиянием, до того осветившими всю местность, что присутствовавшие закрыли глаза от блеска. Но все эти измышления исчезают перед действительностью. Такую славу, какую видели пастухи, можно прозревать только разумными очами веры, а в сущности они увидали только галилейского ремесленника не первой молодости, молодую мать, о которой не могли иметь и понятия, что она Матерь-Дева, и находившегося при ней новорожденного Младенца, Которого, за невозможностью получить постороннюю помощь, она укрывала в пеленки своими руками. Свет, который светится во тьме, не есть свет физический, но луч духовный. Рассвет свыше осветил тогда только немногие верные и простые сердца.

Писатели апокрифических евангелий, по своей склонности к хорошей обстановке и неутомимости в изобретениях, говорят, что пастухов было четверо и их звали: Мисаил, Ахиил, Кириак и Стефан; местом же рождения их указано селение Беит-Сагюр. Но это ничем не подтверждается.

Настоящие вполне достоверные евангелия, каждая страница которых дышит простотой, видимым признаком правдивости рассказа, приводят это событие без всяких пояснений и дополнений. Они не нуждаются в избытке мистерий и чудес, которыми южное еврейское воображение старалось обставить приход Мессии; не нуждаются и в апокрифических рассказах относительно новорожденного Младенца. Эта господствующая в них историческая простота составляет очевидный до осязания контраст с подложными евангелиями ранних веков и со всеми придуманными на разные случаи легендами. Если бы наши евангелия не имели самостоятельности, то разделяли ли бы характеристику, принадлежащую всем без исключения изобретениям относительно жизни Спасителя. Для ума непросвещенного невероятно, чтобы такое поразительное в мировой истории событие совершилось без колебаний н катастроф. И вот, в апокрифическом Евангелии, приписываемом апостолу Иакову, есть целая глава, посвященная описанию: как в благоговейный момент рождения Спасителя полюс небесный прекратил движение; птицы замолчали; кто торговал, перестал торговать; кто что брал, не покидал; кто нес в рот, не доносил; но глаза всех вдруг обратились к небу. Множество других чудес сохранилось в преданиях. Но измышления людские не похожи на дела Божии. В Его начертаниях нет ни поспешности, ни остановки, ни колебания, ни непоследовательности: Он творит все в величественном молчании и совершаемое Им видится в свете, который светит спокойно во тьме. Непроницаемая пучина советов Божиих восстает волною; проливаются ее глубокие источники; разливается спасение в народах, а ничего не видно на поверхности человеческих обществ, ни малейшей волны на море житейском: дела человеческие идут своим порядком.

Сколько времени Мать с Младенцем пробыла в пещере, мы сказать не можем, потому что в Евангелии описания нет, но достоверно то, что в настоящее время народ не остается подолгу в палестинских гостиницах, как не приспособленных для продолжительного житья, и из Евангелия св. Матфея известно, что волхвы посетили Марию уже в доме, а не в гостинице. Более полное описание этого события находим мы в Евангелии святого Луки. Необыкновенная прелесть рассказа, удивительная простота, спокойный тон благородной сдержанности дают много намеков, что сообщенные им известия, представляющие отрывочные заметки о детстве Спасителя, записаны им прямо со слов Пресвятой Девы. Трудно даже представить себе, чтобы эти рассказы происходили из какого-нибудь другого источника, с одной стороны потому, что матери суть природные историки младенческих лет своих детей, с другой и важнее всего потому, что в слоге евангелиста, носящем на себе оттенок женской памяти и женского взгляда, мы встречаем очевидное подтверждение этой догадки. Всякая другая мать, давши волю воображению, из пристрастия к своему ребенку, каждому ничтожному случаю в его жизни придала бы особое, важное значение; но для Марии подобные преувеличенные рассказы показались бы слишком ничтожными, были бы ей совершенно чуждыми. Другие могли всему удивляться, а для Нее всякое удивление исчезало в одном господствующем откровении, в одном всепоглощающем сознании, что Сын Ее есть Сын Божий. Она не расточала, но сохраняла все слова сии в сердце своем. Глубокий смысл и святость этого молчания со стороны Пресвятой Девы служат прямым объяснением того обстоятельства, что единственно только евангелисту Луке вверены были вполне некоторые подробности относительно детства Спасителя.

 

ГЛАВА II

Сретение Господне

У всех четырех евангелистов находим мы только четыре события, совершившиеся в течение младенческой жизни Спасителя: обрезание, принесение Его в храм, известное у нас под именем Сретения Господня, поклонение волхвов и бегство в Египет. Первые два описаны у св. Луки, два последние у св. Матфея. Но в рассказах их нельзя найти ничего такого, что бы указывало на противоречие их между собою. Если в виду других оснований мы имеем полный повод принимать евангелистов за свидетелей непогрешимой истины, то каждый должен веровать и тому, что, при очевидной отрывочности рассказов, свидетельства евангелистов должны быть принимаемы за дополнения одного к другому. Если бесчестно утверждать о существовании полного согласия там, где его не существует, то настолько же бесчестно отрицать существование этого согласия там, где оно очевидно. Верная и подробная последовательность биографического рассказа не была известна евреям и совершенно чужда их литературе и темпераменту. Рассказы о детстве, описания событий этого возраста, с указанием на будущее величие ребенка, были редкими явлениями во всей древней литературе. Только со времени просвещения людей евангельским светом детство получило истинное свое значение в отношении к целой жизни человека.

Порядок событий, совершившихся до возвращения в Назарет, может быть предметом различных толкований и догадок. Обрезание совершено по прошествии восьми дней, принесение в храм — в сороковой день после рождения; поклонение волхвов происходило, когда Иисус родился в Вифлееме [14]Матф. 2,1.
, а бегство в Египет непосредственно за выбытием волхвов из Вифлеема. Предположение, что возвращение из Египта предшествовало принесению Иисуса в храм, не только совершенно невероятно, но и положительно невозможно. Не говоря уже о том, что подобное перемещение событий было бы явным нарушением Моисеева закона, — оно или вносит новое предположение, что принесение в храм было отложено, а это, по-видимому, противоречит с дважды повторенным выражением св. евангелиста Луки (2, 23, 39) или допускает мысль, что для бегства и возвращения из Египта достаточно было сорокадневного путешествия. Но так как нет ни одного предположения без опровержений, которые необходимо проистекают от неизвестности обстоятельств, то примем за известное, что в течение сорока дней святое семейство мирно и спокойно проводило время в местности, которая была зрелищем столь многих важных событий и освящена многочисленными преданиями предков и расы.

Относительно обрезания ни у четырех евангелистов, ни даже в апокрифических евангелиях, исключая Аравийского, в котором видно явное желание не рассказать случай, а ввести обрезание в догмат, подробностей никаких нет. Для христианина обрезание имеет только одну важную сторону. Оно утверждает его в мысли, что действительно Христос пришел не разорить, но исполнить закон [15]Матф. 5,17.
. Так подобало Ему исполнить всякую правду [16]Матф. 3,15.
. С ранних пор Он уже начал претерпевать мучения для нашего спасения, для научения нас духовному обрезанию, — обрезанию сердца со всеми его злыми побуждениями. Вифлеем был преддверием Голгофы. Ужена колыбели Младенца напечатлелось кровавое изображение креста Искупителя. В день обрезания Христос принял торжественно имя Иисуса, которое возвещено было в словах ангела: Иосиф, Сын Давидов! не бойся принять Марию жену твою: ибо родившееся в ней есть от Духа Святого. Родит же Сына и наречет Ему имя Иисус; ибо Он спасет людей своих от грехов их [17]Матф. 1, 20,22.
. Иосия значит спасение; Ierocya, Iecya, Iecy, были формы, в которых оно встречалось, и означали «чье спасение Иегова»; Иисус — греческая форма этого имени. Оно очень часто давалось у евреев и пользовалось особым уважением, потому что его носил великий путеводитель, победоносно введший их во владение обетованною землею, и великий первосвященник, который предводительствовал отрядом изгнанников, возвращавшихся из Вавилона. Но с настоящего времени этому имени предназначалось приобрести, не только между иудеями, но в целом свете, бесконечно великое значение, — более священное, чем название Сына Божия. У евреев слово «Мессия», у греков «Христос» были именами, представлявшими Его звание, как помазанника, пророка, первосвященника. царя; но имя «Иисус» было имя личное, которое Он носил, как сложивший с Себя добровольно божественную славу для того, чтобы между грешными явиться безгрешным человеком.

В сороковой день Пресвятая Дева с Младенцем пришла в храм иерусалимский для исполнения предписанного в законе обряда очищения. Она принесла в храм Господа храма. Назначенная при этих случаях жертва должна была состоять из годового ягненка для всесожжения и молодого голубя или горлицы в жертву за грех. Но Моисеево снисхождение к бедному классу, которому подобная жертва была бы не по силам, дозволяло, в случае недостаточности, приносить двух горлиц или двух голубей. С такою-то скромной жертвой Мария явилась к священнику сама, и в то же время Иисус, как первенец, должен был быть принесен Богу и, согласно закону, искуплен от службы при храме обыкновенною податью, составлявшею пять сиклей (около 4 р. 50 к.). Дальнейших подробностей относительно принесения Иисуса в храм в евангелиях нет, но это посещение замечательно признанием Младенца за Спасителя мира, которое высказано двумя лицами: св. Симеоном и Анною.

Относительно Симеона сказано только, что он был муж праведный и благочестивый, чающий утешения Израилева; и Дух Святый был на нем [20]Лук. 2, 25–26.
. Ему предсказано Духом Святым, что он не умрет, доколе не увидит Христа Господня. Движимый особым вдохновением свыше, он вошел в храм и там, узнавши святого Младенца, взял Его на руки и высказал те превосходные слова, которые больше чем осьмнадцать столетий восхищают сердце всякого христианина. Пророчество, что Младенец будет Свет к просвещению язычников [21]Лук. 2,29–32.
, а равно неожиданность сложившихся таким образом обстоятельств смутили родителей, от которых старец пророк не скрыл их будущих скорбей. Он предуведомил Мать Деву относительно тех сопротивлений злобы, с которыми предназначено встретиться Ее Божественное Дитя, а также и о народных опасностях, которые должны возмутить недалекое будущее.

Легенда не оставила в покое и Симеона. По Аравийскому Евангелию, Симеон признал Иисуса, потому что увидал Его на руках Матери в виде огненного столба. Константинопольский патриарх Никифор (758–828) рассказывает, что при чтении Священного Писания Симеон случайно остановился и задумался на словах пророка Исаии: Се Лева во чреве зачнет и родит Сына [23]Исайи 7, 14.
и в это время получил от Бога извещение, что не умрет, пока не увидит исполнения сказанного. Попытки отожествления этого Симеона с другими личностями того же имени были очень неудачны. Если бы он был Симеоном, бывшим первосвященником или председателем синедриона, то св. евангелист Лука не назвал бы его просто «человеком в Иерусалиме, которому имя Симеон». Указание в апокрифических евангелиях Иакова (гл. XXVI) и Никодима (гл. XVI), что ему было тогда 113 лет, ни на чем не основано; точно так же как и умышленное будто бы молчание Талмуда о Симеоне, вследствие привязанности этого последнего к христианам, есть только предположение. Он не мог быть одним и тем же лицом с раввином Симеоном, сыном Гиллела и братом Гамалиила, который в это время не должен был быть слишком преклонных лет; тем менее можно его считать за Симеона Справедливого, который жил гораздо позднее, предсказал, как говорят, разрушение Иерусалима и был последней личностью, пережившею синедрион. Необъяснимо только то, что о происхождении Симеона не существует никаких указаний, между тем как о пророчице Анне передано несколько очень замечательных обстоятельств, между которыми то, что она была дочь Фануилова, из колена Асирова, — как достаточно веское доказательство сильного уважения евреев к племенным отношениям.

 

ГЛАВА III

Поклонение волхвов

Краткий рассказ о посещении волхвов во торой главе Евангелия от Матфея представляет событие особой важности в истории христианства. Как торжественное до некоторой степени заявление, что Младенец есть ожидаемый Мессия, оно ставит события евангельской истории в ближайшее соприкосновение с верованиями евреев, с древними пророчествами, с политической историей и с новейшей наукой, — представляя при этом новое утверждение нашей вере, явившееся случайно, из неожиданного источника, а потому не возбуждающее ни малейшего сомнения.

Со времени пленения правителями у евреев были то персы (536–332 гг. до Р.Х.), то египто- или сиро-греки (332–142), то князья Асмонеи и наконец, после небольшого промежутка независимости (142 — 63) евреи, вследствие покорения Иерусалима Помпеем в 63 г. до Р.Х. перешли под иго римлян. Правление Ирода (с 37 г. до Р.Х.) носит на себе характер космополитизма. В этом человеке соединен был восток и запад. Едомитянин по отцу Антипатру и измаелит по матери Кипре, он, вследствие положительного заявления синедриона, стоившего многим из его членов жизни, что евреи, на основании коренных своих законов, не потерпят царем иноверца, принял еврейскую религию. Жизнь его была смесь воззрений, заимствованных у этих двух великих арийских пород. По политическим и правительственным воззрениям он был римлянин, а по образу жизни и наслаждений — истый грек. Но проницательность научила его издавна, что все его спасение заключалось в раболепном поклонении Риму, от которого или, ближе всего, от Антония он получил в управление царство Иудейское. Заручившись титулом великого, погрязший в разврате старик жил во вновь воздвигнутом им дворце на Сионе. Полупомешанный, вследствие прежней невоздержанной жизни, Ирод в настоящее время был сильно поражен и взволнован приходом восточных волхвов, принесших неожиданное известие, что они видели на востоке звезду новорожденного Царя Иудейского и пришли поклониться Ему. Идумейский самозванец, известный вероотступник, ненавистный тиран ненавидевшего его народа, святотатственный грабитель гроба Давидова, Ирод, выслушивая эти известия, едва мог воздержаться от ужаса и негодования. Внук того, кто, как многие думали, был простым служителем в храме аскалонском, а в юности участвовал в шайке разбойников, он очень хорошо знал, как ничтожны его исторические претензии на трон, на котором он сидел, благодаря только успешности и деятельности своих происков. Но насколько он был жесток, настолько же и коварен. Заметив, что весь Иерусалим разделяет его недоумение, Ирод созвал в свой дворец главнейших священников и книжников, чтобы спросить их, где должен родиться Мессия. Получив прямой и положительный ответ, что, согласно пророчеству св. Михея, эта высокая честь предназначена Вифлеему, Ирод задумал и затаил в душе своей злобный и возмутительный замысел: отпуская мудрецов в Вифлеем, он наказал им дать ему знать тотчас, как найдут Младенца, чтобы и он мог пойти поклониться Ему.

Прежде продолжения рассказа остановимся на вопросе: кто были эти восточные мудрецы и что известно относительно их таинственной миссии?

Название волхвы или маги, данное им в греческом тексте у св. евангелиста Матфея, имеет слишком широкое, неопределенное значение. Под именем магов разумели сначала касту мидийских и персидских ученых, а потом это имя перенесено на всех так называемых восточных астрологов или звездочетов. Люди этого звания были известны в древности под именем халдеев и посещение их не считалось на востоке делом необыкновенным. Диоген Лаэрций рассказывает, что какой-то сирийский маг предсказал Сократу насильственную смерть; Сенека сообщает, что маги, «которые случайно были в Афинах», посетили гробницу Платона и принесли ему, как божеству, в жертву ладан. Для определения их звания, страны, количества и имен нет ничего основательного, хотя можно указать на множество сбивчивых и разноречивых сведений. Основываясь на пророчестве Исаии: и прийдут народы к свету твоему и цари к восходящему над тобою сиянию [31]Исайи 60, 3.
, предание возводит их в царей. Предположение, что они аравитяне, составилось из того, что принесенные ими дары — ливан и смирна — суть произведения Аравии, причем принято и указание в псалме 71, 10. Цари Фарсиса и островов поднесут ему дань: Цари Аравии и Савы принесут дары. Относительно числа их существует тоже двойственное предание. Св. Иоанн Златоуст и блаженный Августин насчитывают их двенадцать человек, а другие отцы церкви утверждают, что их было только трое, по числу принесенных даров. Некоторые называют их даже по именам, указывая родину и описывая наружность каждого: Мельхиор-старец, убеленный сединою; Каспар — розовый, безбородый юноша; Бальтазар — смуглый молодой человек, в первой поре возмужалости. Из того же предания известно, что Мельхиор был потомок Сима, Каспар — Хама, а Бальтазар — Иафета. Таким образом воображение видело в них представителей трех периодов жизни и трех отделов земного шара. Правда, что подобные вымыслы никогда не могут получить значения исторического, но они важны своим влиянием на превосходные произведения иконописи.

Какие же, спрашивается, были причины, побудившие волхвов к предпринятою этого путешествия?

Тацит, Светоний и Иосиф сообщают, что в это время по всему востоку господствовало, на основании древних пророчеств, напряженное ожидание, что в скором времени восстанет великий царь в Иудее и будет владычествовать над целым миром. Существующее против этого возражение, что римские историки только повторяли восточные сказания, которые заимствовали у Иосифа, не заслуживает опровержения, с одной стороны как ни на чем не основанное предположение, с другой потому, что, допустивши его, мы найдем у других еврейских и языческих современных писателей достаточное количество доказательств, что погруженный в грех и расслабленный мир находился в смутном ожидании своего Искупителя. «Благословенный день недалек от нас», восклицает Симеон, сын Гамалиила. Некоторые из указаний Светония и 47 Виргилиева эклога вместе с третьей книгой прорицаний Сивиллы служат признаком, что ожидание это было высказано у язычников полвеком раньше, чем появились творения Иосифа, и признавались невольными пророчествами язычества.

Стало быть, нет ничего удивительного, что когда явились некоторые особые обстоятельства для возбуждения непосредственного убеждения относительно исполнения этого столь широко распространенного на востоке ожидания, маги направили свой путь к Иерусалиму. А так как из сказанного видно, что событие это само по себе не невозможно и не неправдоподобно, то для подтверждения исторической верности его довольно одного евангельского свидетельства.

Св.евангелист Матфей рассказывает, что поводом ожида ния, возбужденного в волхвах, было видение звезды Мессии на востоке, а причиной путешествия — желание отыскать Его.

Появление новой необыкновенной звезды, согласно с тогдашними верованиями, астрологи не могли объяснить себе иначе, как рождением великого Царя. Понятие о Мессии они могли получить из пророчества языческого предсказателя Валаама, которое, по силе его выражений и картинности, могло быть известно во всех восточных странах. Почти век спустя ложный Мессия, в царствование Адриана, получил от знаменитого раввина Акибы прозвание «Бар-Кохеба» — сына звезды — и требовал, чтобы на выпускаемых им монетах было изображение звезды. Греки и римляне были убеждены, что рождение и смерть великих мужей сопровождаются появлением или исчезновением небесных тел, и такое верование продолжается даже у средневековых христиан. Блестящая звезда, показавшаяся во времена Тихо-де-Браге и замеченная им 11 ноября 1572 года, должна была, по общераспространенному тогда мнению, означать короткую, но блестящую жизнь какого-нибудь северного воина, поэтому на нее глядели как на провозвестницу судьбы Густава Адольфа. По наблюдениям астрономов 17 декабря 1603 г. произошло соединение Сатурна и Юпитера в знак Рыб. В сентябре 1604 г. между Марсом и Сатурном явилась звезда первой величины, ярко светившая в течение целого года, но постоянно бледневшая и исчезнувшая в 1806 г. По вычислениям Кеплера, проверенным последующими астрономами, то же самое явление должно было иметь место в 744 г. от основания Рима или за три года до Рождества Христова. Такое появление звезды и обстоятельства его сопровождавшие представляют любопытное явление в истории экзегетики и замечательны в другом отношении. Но мы считаем обязанностью предупредить читателя, что справедливость совпадения этого астрономического явления с рассказанным у св. евангелиста Матфея есть чисто предположение и должна быть принимаема с большой осторожностью.

Но так как учение астрологов вполне несостоятельно, объяснение неисповедимых судеб и чудес Божиих естественными явлениями повело бы к отрицанию самого чуда, то все эти указания на учения астрологов и на научные сведения приводятся здесь не как оправдание пророчеств астрологов или объяснение явления путеводительной звезды, а как указание на естественную возможность приготовления волхвов звездою заранее к великому событию. Астрология сама по себе нелепа; но ничего нет нелепого в том предположении, что волхвы через заблуждение дошли до истины, если были проникнуты духом простоты и истины. Саул, отыскивающий своих ослов и находящий царство, представляет собой тип многих подобных ему искателей, живших в последующее время.

Таким образом волхвы, выслушав царя, пошли; и се звезда, которую видели они на востоке, шла пред ними и остановилась над местом, где был младенец. Возрадовавшись великою радостию, они воздали Иисусу в Его простой и убогой «храмине» поклонение, которым не удостоили самозванца едомитянина в его роскошном дворце. И открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладони смирну [33]Матф. 2,9-11.
. Мысль древних христиан видела в этих дарах символическое значение: смирна, или мирра, принесена была Ему как человеку; золото — как царю, а ладан — как Богу: невинные фантазии, достойные памяти по их историческому интересу и по тому влиянию, какое они имели на христианскую поэзию и живопись.

 

ГЛАВА IV

Бегство в Египет и избиение младенцев

Принесши дары, маги предполагали, конечно, возвратиться к Ироду, но предупреждены были Богом во сне, чтобы возвращались домой другой дорогой. Дальнейших следов их существования ни из Священного Писания, ни из истории, ни даже из древних апокрифических сказаний не видно, но посещение их было поводом к чрезвычайным событиям.

Египет, во все века, был единственным местом убежища для всех жителей Палестины, укрывавшихся от ареста, преследования или недовольства. Перебежать за реку Риноколуру, нынешний Эль-Ариш, было можно в три дня, а другим берегом кончались владения Иродовы.

Относительно бегства и его продолжительности Священное Писание не сообщает никаких подробностей, рассказывая единственно только то, что святое семейство бежало из Вифлеема ночью и возвратилось, когда Иосиф был удостоверен новым сновидением, что может явиться снова на родину без всякой опасности для Спасителя. Апокрифические легенды, которые обессмертило искусство итальянцев, передают: как на пути драконы приходили и поклонялись Ему; львы и леопарды воздавали почести; розы иерихонские расцветали под Его стопами; пальмы, по Его повелению, склонялись, чтобы подать Ему финики; разбойники приходили в страх пред Его величием; дни чудесным образом сокращались. Они рассказывают нам далее, как, при Его входе в страну, все идолы земли египетской внезапно пали со своих пьедесталов и лежали ниц, разбитые вдребезги; перечисляют множество сделанных, по слову Его, чудесных исцелений от проказы и беснования. В них читается, что Иосиф с Марией и Младенцем жили два года вне Палестины, в селении Матариеге, в нескольких верстах от Каира, что там был негодный для питья источник, воды которого обращены Иисусом в годные, что наконец там стоял древний сикомор, в тени которого Он отдыхал от жары. Но все это обилие чудес и разнообразие сказаний, вытекающее из пристрастия сочинителей их ко всему сверхъестественному или из произвольного применения ветхозаветных пророчеств, представляет очевидный контраст с достоверной простотой евангельского рассказа. Св. Матфей не говорит ни где проживало святое семейство в Египте, ни когда кончилось его удаление из родины; он указывает только на причины бегства и возвращение, давая глубокое значение словам пророка Осии: из Египта воззвал Я Сына Моего [36]Осии 2,1.
.

Но вслед за бегством последовало замечательное событие. Так как волхвы не возвращались, то страх и зависть Ирода начали принимать более мрачный и злобный характер. Само собой разумеется, что он не имел ни малейшего намерения восстановить Младенца на престоле Давидовом; может быть, даже не стал бы преследовать Его в хлеве деревенского постоялого двора. Не зная сам, кто был Младенцем, которого намеревались посетить волхвы, но видя в Нем будущего соперника для себя и для своей династии и припоминая только, что Он должен быть грудной младенец (ибо восточные матери обыкновенно кормят грудью детей до двух лет), — он издал варварское повеление избить в Вифлееме и его окрестностях всех младенцев от двух лет и менее. Каким образом исполнен был этот декрет, неизвестно. Дети могли быть умерщвляемы тайно, постепенно и различным образом, или, как существует общее предположение, страшная казнь совершилась в один час. Декреты тиранов, подобных Ироду, поражавшие внезапно народ, приводили его в такое отупение, что мог слышаться только шепот об них, а не громкий говор. Однако ничем нельзя было заглушить отчаянного вопля скорбных матерей, разбойническим образом лишаемых их малюток. Те, которые слышали, могли представить живее, чем пророк в его восторженном видении, что сама Рахиль, великая прародительница их племени, гробница которой находилась на краю дороги, в одной миле от Вифлеема, присоединила свой скорбный голос к плачу и рыданию тех матерей, которые неутешно плакали о своих детях.

Для нас такая жестокость непонятна, потому что нравы наши смягчены осьмнадцатью веками христианства и мы не видывали ничего подобного деяниям сумасбродных деспотов древнего мира. Но избиение младенцев, равно как его причины, легко объясняются некоторыми обстоятельствами из истории этой самой эпохи. Детоубийство в те времена было делом не диким вообще для всего римского правительства. Светоний в жизнеописании Августа приводит обстоятельство, что перед рождением императора распространилось в Риме предсказание о скором рождении царя, который будет царствовать над римским народом. Чтобы предупредить опасность для республики, сенат постановил забросить или подкинуть всех детей мужского пола, которые родятся в этом году. Только те из сенаторов, у которых жены были беременны, подали особые мнения и предупредили возможность издания подобного постановления, в надежде, что пророчество может исполниться на их детях. Св. Евссвий приводит из Гегезиппа, родом еврея, случай, что Дометиан, испугавшись возрастающей силы имени Христова, издал повеление уничтожить всех потомков рода Давидова. Два внука св. Иуды, брата Господня, были тогда в живых и известны под именем деспосинов, или царских детей. Они были захвачены Покатом и другими назорейскими еретиками и представлены лично императору. Но Дометиан, принимая во внимание их невысокое положение, как сельских жителей, и грубые от полевых трудов руки, отпустил их на свободу с чувством жалости и презрения. То же самое утверждает и Юлий Африканский, родившийся в Эммаусе в начале третьего столетия.

Но скорее и ближе всего избиение младенцев объясняется характером самого Ирода. Господствующими страстями этого способного, но жестокого правителя были безграничная гордость и мучительная зависть. Вся жизнь его была облита кровью жертв его злобы. Он казнил князей и знать, умертвил десятки членов синедриона; устроил нарочно такую забаву, при которой утонул на его глазах брат жены его, молодой и благородный Аристовул; велел задушить свою жену, красивую княжну из асмонеев, Мариамну, хотя, по-видимому, она была единственным в мире существом, к которому он был сердечно привязан. Сыновья его, Александр, Аристовул и Антипатр, сын дяди Иосифа Антигон, дядя и отец его жены Александр, теща Александра, родственник Кортобан и друзья Досифей и Гадий составляют меньшинство из множества народа, павшего жертвами его кровожадности и опасений. Ни цветущая юность принца Аристовула, ни седая голова князя Гиркана не защитила их против его коварно-ласкательного бешенства. Казнь удушением, казнь сожжением на костре, казнь разрублением пополам, вынужденные невыносимыми пытками признания, наглый и бесчеловечный разврат испестрили летописи его царствования, которое было так ужасно, что по энергичному слову еврейских послов к императору Августу, «пережившие время Иродовой жизни более жалки, чем пострадавшие». Преследуемый призраками умерщвленной им жены и сыновей, мучимый угрызениями своей совести и чужой кровью, в последние дни свои он предался черной и безнадежной лютости, истребляя все, что попадало под руку. Таким образом нисколько не удивительно и не невозможно, что дикий варвар, с тонким слоем испорченного и поверхностного образования, действовал так, как описывает св. евангелист Матфей, тем более что достоверность событий подтверждается независимо от того иными источниками. Когда Августу, говорит Макробий, рассказали, что между мальчиками менее двух лет, избитыми в Сирии, был убит один из сыновей Ирода, Август ответил: лучше быть Иродовой свиньей, чем его сыном.

Хотя Макробий принадлежит к числу позднейших писателей и ошибается, предполагая, что сын Ирода, Антипатр, умерщвленный отцом одновременно с избиением младенцев в Вифлееме, погиб будто бы вместе с ними, однако же рассказ его, в котором существует хотя несколько смутное воспоминание об этом жестоком побоище, может служить при других удостоверениях одним из доказательств события.

Почему же, спрашивается, Иосиф не рассказывает о таком позорном поступке? Может быть, потому, что все это совершилось втайне, так, что он и не знал. Может быть, потому, что в эти ужасные дни умерщвление детей, вследствие простого подозрения, считалось очень не важным делом в сравнении с прочими Иродовыми поступкам. Может быть, потому, что это пройдено молчанием у Николая Дамасского, который был для Ирода тем же, чем Веллей Патеркуль для Тиверия. Николай Дамасский, писавший в духе тех Иродовых придворных, которые хотели из развратного и кровожадного самозванца сделать своего политического Мессию, превозносил все действия своего покровителя и скрывал или смягчал все его преступления. Но наиболее достоверная причина заключается в том, что Иосиф, в котором, несмотря на все его литературные заслуги, нельзя не видеть вероотступника и льстеца, старался обходить как можно далее события, соприкасающиеся с жизнью Спасителя.

Несмотря однако же на неясность рассказа событий у Иосифа, каждое передаваемое им из Иродовой жизни обстоятельство поддерживает мнение относительно его кровожадности. В это самое время два красноречивых европейских учителя, Иуда и Матфей, подговорили учеников сбросить громадного золотого орла, которого Ирод поместил на воротах храма. Иосиф объясняет это отважное покушение преждевременным распространением слухов об Иродовой смерти, но Ларднер предполагает, что заговорщики осмелились на такой поступок вследствие мессианских надежд, только что возбужденных посещением мудрого человека. Но покушение было открыто; Иуда и Матфей с сорока приверженцами были сожжены заживо. При таких преступлениях, которые читаются у Иосифа на каждой странице, он мог не обратить внимания на тайное избиение младенцев в небольшом поселении. Кровь их была каплей в кровавой реке, в которой Ирод погружен был по горло.

За пять дней до своей смерти, которая, надо думать, последовала вскоре после избиения младенцев, Ирод покушался на самоубийство и дал приказ казнить своего сына Антипатра. Все, что только было ужасного, столпилось вокруг смертного одра тирана. Он умер, заеденный омерзительными насекомыми, гнусная болезнь, которая, по указаниям истории, во все века поражала одних только злодеев, закоснелых в свирепости и ревности преследования. Возле его одра невыносимых мучений, в этом блестящем и роскошном дворце, который он построил для себя под пальмами иерихонскими, пораженный заразой и томимый жаждой, больной наружно и пожираемый медленным внутренним огнем, окруженный заговорщиками-сыновьями и грабителями-рабами, презирающий всех и всеми презираемый, желающий смерти, как избавления от терзаний, и боящийся ее, как перехода к более жестоким ужасам, терзаемый угрызениями совести, но еще не совсем насытившийся кровью, ужас для окружавших его) но еще больший ужас для себя, по своей преступной совести, разложившийся прежде смерти, заедаемый гадинами, видимой карой перста Божия за семьдесят лет последовательных мерзостей, презренный старик, которого люди назвали Великим, лежал в диком безумии, ожидая прихода последнего часа. Когда он узнал, что ни из родных, ни из приближенных нет по нем ни одного плакальщика, то решился заставить их плакать о других. Он издал повеление, чтобы лучшие в царстве фамилии и главы колен собрались в Иерихон под страхом смертной казни за неисполнение, а сестре своей Саломии тайным образом приказал, собравши их и заперши в гипподром, умертвить всех в минуту его смерти. Таким образом, захлебываясь кровью, замышляя убийства даже во время бреда, душа Ирода сошла в мрачную сень ада.

В пурпуровой одежде, в короне на голове, со скипетром в руке, труп Ирода возложен был на блестящий катафалк и с воинскими почестями, с курением ладана препровожден в его склеп в И родию, недалеко от места рождения Спасителя. Но очарование владычества Иродова рушилось и народ увидал, как обманчив был его мишурный блеск. День Иродовой смерти, как это было предвидено, был настоящим праздником; завещание его родило споры; царство разделено; последний приказ не исполнен; сыновья большей частью умерли в бесславии и ссылке. Проклятие Божие постигло этот дом и, хотя от десяти жен и множества наложниц у него было девять сыновей и пять дочерей, но в течение ста лет от семейства Гиеродулов, «священных рабов», как в насмешку и в воспоминание о низких обязанностях при храме аскалонском отца Иродова называли это семейство современники, не осталось ни одного потомка, чтобы увековечить его имя.

Если известие об Иродовой смерти скоро дошло до Иосифа, то жизнь святого семейства в Египте была слишком непродолжительна, для того чтобы повлиять на человеческое развитие там Иисуса. По этой, может быть, причине и св. евангелист Лука проходит об ней молчанием. Первым намерением Иосифа было, вероятно, упрочиться в Вифлееме, городе его предков, освященном многими прекрасными и героическими воспоминаниями. Приятно было бы пожить там трудом, который больше чем где-нибудь в другом месте мог удовлетворить нуждам бедного семейства! Раз побывав в Вифлееме, Иосиф не мог не чувствовать привязанности к маленькому городку, соседнему с Иерусалимом, тем более что он так недавно был местом достопамятных для него событий. Но еще на дороге до него дошла весть, что Архелай сделался правителем в царстве отца своего Ирода. Народ был бы рад, когда бы истребилось в конец все поколение идумеянина, а окончил тем, что предпочел Архелаю Антипу. Но Август, сверх всякого ожидания, взглянул благосклонно на Архелая, который, хотя был моложе Антипы, но еще при жизни отца объявлен наследником престола. Торопясь заявить себя истинным сыном Ирода, Архелай, прежде утверждения в правах владетеля, утвержденный властью Рима, показал подданным образчик своих будущих качеств, приказав убить в храме 3000 своих граждан. Стало ясно, что при таком управлении надежда на безопасность исчезла, и Иосиф, покорясь только воле Божией, отыскивая только приюта для себя и Марии, возвратился обратно в те местности Галилеи, где, под кровом бедности и неизвестности, святое семейство могло проживать спокойно, хотя и эта часть Палестины состояла под властью другого сына Ирода, одинаково бессовестного, но еще более дерзко-равнодушного Антипы.

 

ГЛАВА V

Детство Иисуса

Природа Палестины великолепна. Вдоль берега Средиземного моря расстилаются две равнины, Сефельская и приморская, прерываемые только крутыми отрогами гор Кармила. Параллельно с ними тянется длинный ряд холмов по большей части с круглыми или неопределенными очертаниями; на восток от него глубокая низменность Ель-Гор и долина Иорданская, а по ту сторону Иордана рисуется прямая, непрерывная, багряная линия гор Моавитских и Галаадских. Таким образом характер страны с севера к югу представляет четыре параллельных ленты: приморской береговой линии, горной страны, Иорданской долины и заиорданских земель.

Горная страна, занимающая пространство между приморской низменностью и глубокой Иорданской долиной, оканчивается двумя продолжениями длинного ряда холмов, пересекаемого равниной Иезреель, или Есдрелон. Южная масса этих известковых холмов образует Иудею, а северная — Галилею.

Галиль по еврейски означает окружность и было сначала названием провинции, состоящей из двадцати городов в округе Кедес-Нафтали, отданном Соломоном Хираму, в вознаграждение услуг по доставке строевого леса для храма. Взглянувши на нее, Хирам сказал Соломону: Что это за города, которые ты, брат мой, дал мне? И назвал их землю Кавул (презренная). Таким образом Галилея навсегда осталась страной презренной и это презрение еще более усилилось в сердцах евреев тем, что в последнее время она заселена была смешанным народом и называлась Галилея языческая [47]Матф. 4,15.
. Там жили не одни финикияне и аравитяне, но, во времена Спасителя, находилось множество греков, язык которых был там общеупотребительным. Холмы, представляющие северную границу долины Иезреель, тянутся по большей части с востока и запада от Иорданской долины к Средиземному морю. Они вместе с их южными скатами принадлежали также к владениям колена Завулонова.

В центре этой цепи холмов есть известковое ущелье, образующее вход в небольшую долину. Миновав ее, путешественник поднимается вверх по крутой и узкой дорожке, окаймленной зеленью и цветами, среди местности, в которой нет ничего колоссального и необыкновенного, но все отрадно и живописно. Под ним с правой стороны постоянно расширяющийся дол, достигающий в самом широком месте около полутора верст и разбитый изгородями из кактусов на небольшие поля и сады, которые после весенних дождей носят на себе отпечаток неописанного спокойствия и сияют богатством зелени. Близ узкой тропинки, не в дальнем расстоянии один от другого, находятся два колодца, и женщины, которые черпают из них воду, покажутся путешественнику гораздо красивее и румянее, быстроглазые мальчики-пастухи счастливее, смелее и веселее, чем где бы то ни было. Долина постепенно обращается в небольшой натуральный амфитеатр холмов, принимаемый некоторыми за кратер остывшего вулкана. А там, далее, цепляясь за расселины холма, возвышающегося футов на пятьсот над долиной, лежат, словно горсть перлов, в изумрудном покале, плоские крыши и узкие улицы восточного города, где видна небольшая церковь, массивное монастырское здание, высокий минарет мечети, светлый и обильный источник, построенные из белого камня дома и рассеянные между ними сады с тенистыми фигами и оливами, с множеством белых и красных цветов на померанцевых и гранатовых деревьях. Весной все это глядит неописанно светло и спокойно. Голуби воркуют на деревьях; птицы порхают туда и сюда с непрерывной деятельностью; светло-синяя сивоворонка, самая обыкновенная, но и самая красивая из птиц Палестины, блещет как живой сапфир, порхая по полям, эмалированным бесчисленными цветами. Этот-то небольшой город и есть Эль-Назираг, Назарет, где Сын Божий, Спаситель человечества, провел около тридцати лет своей земной жизни. Тут был Его дом, Его родное селение. Этот город дал Иисусу название Назарянина, которое в виде насмешки употреблено было евреями в надписи на кресте, но которое Сам Господь не считал для Себя унижением повторить в видении перед своим преследователем Савлом. Вдоль узкой горной тропинки не раз священные стопы Его отпечатлевались на этой земле; потому что тут лежал единственный путь, которым Он в детстве, юности и зрелых летах должен был следовать в Иерусалим и обратно.

Каков же был образ Его жизни в течение этих тридцати лет? Вопрос, от которого не может удержаться христианин. Но ответ Евангелия ограничивается короткими словами.

Из четырех евангелистов св. Иоанн, любимый ученик Иисуса, и св. Марко, друг апостола Петра, проходят эти тридцать лет молчанием; св. евангелист Матфей посвящает одну главу описанию поклонения волхвов и бегству в Египет, а затем переходит к проповеди Крестителя. Один св. евангелист Лука, после описания событий, сопровождавших Сретение Господне, сохранил для нас бесценное описание детства Спасителя в двух стихах своего Евангелия: Младенец возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости, и благодать Божия была на нем. Он преуспевал в премудрости и возрасте, и в любви у Бога и человеков [49]Лук. 2. 40. 52.
. Само собой разумеется, что это развитие было развитием человеческой природы. Он не пришел в мир одаренным бесконечным знанием, но, как повествует св. Лука, научался премудрости постепенно. Он не был облечен безграничной властью, но испытал слабости и несовершенство детского возраста. Он рос, как растут все дети, но в безгрешной и непорочной красоте, как цветки роз весной или лилия при воде.

Однако же молчание об этом евангелий выразительнее всякого красноречия. В этой сдержанности благовести ков мы видим более мудрости и глубоких поучений, чем в том, что они исписали бы множество книге изложением малейших подробностей.

Это их молчание поддерживает в нас безусловное к ним доверие. Они желали передать нам только истину, а не пышный рассказ. По складу наших человеческих понятий, мы никак не можем ожидать, чтобы Иисус Христос тридцать лет своей кратковременной жизни провел в полной неизвестности; чтобы Он жил не только в отвоеванной земле, но в самой презренной ее провинции и притом в пренебрегаемой наиболее других ее долине; чтобы в течение всех этих тридцати лет неизреченная Его светлость, заключенная в человеческое тело, ничем не обозначилась и оставалась никем неузнанною; чтобы в течение этих продолжительных лет не было ни проблеска великих деяний, ни изумительных чудес, ни ангельских хоров, поющих: «аллилуия!», ни симфоний на арфе «для возвещения, откровения и прославления грядущего Царя». Не этого ожидали мы; не это можно было вообразить себе или выдумать.

Не этого мы ожидали, но так совершилось, а потому и молчат евангелисты. Само противоречие действительности с нашим представлением служит тому доказательством. Если бы в детстве Спасителевом были какие-нибудь выдающиеся события, то конечно нам рассказали бы их евангелисты, как справедливые свидетели. Но они не поддавались увлечениям. Истина, которую они высказывают нам в своем молчании, есть откровение путей Божиих, которые не сходны с путями человеческими, а потому и противоречат с тем, чего мы ожидаем. Эта истина отвергает все, чему мы, вследствие долгого обдумывания, пожелали бы совершиться. Жизнь в неизвестности была вместе и исполнением древних пророчеств: Он должен возрастать как растение, «как корень на сухой земле», потому что Он не искал для себя никакой славы и принял на себя вид раба.

Зато стоит только обратиться к апокрифическим евангелиям и мы тотчас же найдем громадную разницу ложных людских идеалов от деяний божественных. Там мы увидим, каким образом, следуя общечеловеческим наклонностям, баснописцы окружают детство Иисуса чудесным сиянием, устраивают предзнаменования, приписывают Ему вымышленные, иногда даже жестокие, ненатуральные, неприятно действующие на ум и сердце деяния. Не служит ли это ясным доказательством, что евангелисты в своих повествованиях руководились Св. Духом, передавая как жил Тот, в ком Бог явился человеком, как бесконечно высока эта благородная евангельская простота перед театральным изображением детского несмысленного всемогущества, которым наполнены первоевангелие Иакова, псевдоматфеево и Аравийское? Они вообразили, что этим почтут Христа, но почтить Его не может никакая выдумка. Кто выдумывает, тот унижает Его, тот примешивает слабое и несовершенное к недоступным и внушающим благоговение путям Божиим. Истинное Евангелие представляет Иисуса простым, красивым, послушным и смиренным отроком. Он повинуется родителям, занимается мирными обязанностями, согласными с требованиями дома и возраста; он любит всех людей, и все люди любят невинное, милое и благородное дитя. Он уже знал, что Бог Его Отец и милость Божия являлась на Нем, как утренняя заря или роса небесная, и светилась невидимым ореолом вокруг детского, святого чела Его. Невидимо нисшедший Дух Святой с детства не покидал святого отрока. Но какая громадная разница между Ним и Иисусом, описанным в апокрифических евангелиях. Там он злобен, требователен, надменен и мстителен. Некоторые из рассказанных там чудес бесцельны и неосмысленны, как, например, повествование о ношении воды в поле платья, о коротком столе, растянутом Им до желаемой длины, о бросании полотна в красильный чан и вынимании оттуда окрашенным в желаемый цвет, — а некоторые просто чудовищны, например, поражение смертью целой толпы мальчиков, которые Его оскорбляли, последствием чего было народное негодование и страх Марии отпускать Иисуса из дома. Нет! В сокровенной тиши, в молитве, в тихом кругу домашних обязанностей, как Моисей в пустыне, Давид среди пастухов, Илия в Галааде, Иеремия в своем спокойном доме в Анафофе, как Амос в сикоморовых рощах Фекуи, приготовлял себя отрок Иисус для своего великого земного подвига. Внешняя Его жизнь была такова же, как жизнь всех детей Его возраста, положения и месторождения. Он жил, как жили все дети поселян в этом мирном городе, и во многом сходно с тем, как они живут ныне. Кто видел назаретских детей, в их красных кафтанах, в светлых шелковых или суконных туниках, в разноцветных поясах, а по временам в широких белых или голубых жакетках; кто наблюдал идиллическую живописность их забав и слыхал их звонкий смех, когда они бродят вокруг холмов своей родной долины или играют партиями на скате холма, возле красивого и обильного источника, тот может, пожалуй, составить себе некоторое понятие, каким глядел в то время отрок Иисус и чем забавлялся. Путешественник, который, как это сделал я, пошел бы следом за возвращающимися домой детьми, при виде незатейливых домиков, скудной обстановки, обыкновенной, но свежей и здоровой пищи, счастливой, патриархальной, без всяких особых событий жизни, мог бы, пожалуй, составить живое представление обстановки, в которой жил Иисус. Нет ничего проще этих домов, с греющимися на крыше голубями, с виноградными лозами, которые растут под окнами. Циновки или ковры раскинуты по стенам; башмаки или сандалии поставлены при входе; среди потолка висит лампа, составляющая единственное украшение комнаты; в небольшой нише в стене помещен деревянный расписанный яркими красками сундук, для хранения книг и других дорогих семейных принадлежностей; на довольно широком месте для возлежаний, тянущемся вокруг стен, скатаны цветные одеяла, которые служат постелями, и на том же месте установлена в порядке глиняная посуда для обыденного употребления. Около двери стоит обыкновенно кувшин из красной глины со множеством ветвей, покрытых листьями и воткнутых в горлышко для сохранения прохлады в воде. В обеденное время в центре комнаты помещается расписной деревянный стол, где на большом подносе становится блюдо из риса и говядины и либбан или печеные плоды. С этого подноса берет себе всякий, кто сколько хочет. Перед обедом и после служанка или самый младший член семейства поливает на руки обедавших воду из медного кувшина над медным тазом. Так же, должно быть, спокойно, просто, смиренно, без приключений проходила и жизнь святого семейства в Назарете.

Восторженная фантазия средневековых маэстро выработала совершенно противоположные образы. Джиотто и Фра-Анджелико изобразили Марию с Младенцем сидящими ка тронах, которые стоят на мозаичном полу, под голубыми с золотом балдахинами. Они одели их в материи роскошных и нежных цветов и разукрасили золотыми вышивками с осыпью из драгоценных каменьев. Далеко не то было в действительности. Когда Иосиф возвращался в Назарет, ему известно было, что они должны искать безопасности в уединении и что жизнь Пресвятой Девы с Младенцем должка проходить не в свете, гласности и богатстве, а в тайне, труде и бедности.

Но эта бедность была не жалкая и отвратительная нищета, а состояние приятно-простое, довольное, счастливое и всегда радостное. Мария, как и все женщины ее состояния, пряла, готовила пищу, ходила за покупкой плодов и каждый вечер с глиняным кувшином на плече или на голове посещала источник, после того названный источником Пресвятой Девы. Иисус в детском возрасте учился, а в субботние дни ходил в синагогу.

Св.евангелист Матфей указывает нам, что с поселением святого семейства в Назарете исполнилось слово пророческое: Он Назореем наречется. Известно, что пророчества, выраженного именно этими словами, в Священном Писании не встречается. Но так как имя Назорея, или Назарянина, возбуждало презрительное отвращение, что видно из слов Нафанаила: из Назарета может ли быть что доброе? [52]Иоан. 1,46.
, то св. евангелист составил это выражение из различных пророчеств, мало понимаемых его соотечественниками. Талмудисты называют Иисуса постоянно Га-Нозери; Юлиан, говорят, издал особый декрет, чтобы христиане назывались не иначе как презрительным именем Галилеяне; палестинские христиане в это самое время известны были под названием Нузара (в единственном числе Нузрани).

Разве из Галилеи Христос придет? спрашивал удивленный народ. Посмотри и увидишь говорили раввины Никодиму, что из Галилеи не приходил пророк [53]Иоан. 7, 41. 52.
. Впрочем, не надо было долго искать и пристально вглядываться для того, чтобы признать эти слова невежественными и ложными, потому что, не говоря о Бараке, освободителе, о судье Елоне, об Анне-пророчице, четыре великих пророка: Иона, Илия, Осия и Наум родились или по крайней мере пророчествовали наибольшее время в пределах Галилеи. Однако же, несмотря на гордое презрение, небольшой город Назарет, расположенный в здоровой и уединенной местности, между пределами великих наций и в центре смешанного населения, был высоко превознесен честью быть обиталищем детства Спасителя, местом спокойного Его преуспеяния в премудрости, и возрасте, и в любви у Бога и человеков [54]Лук. 2, 52.
.

 

ГЛАВА VI

Иисус во храме

Подобно тому, как на луне существует одна полусфера, которой во всей ее полноте не видал ни один глаз человеческий, но в то же самое время лунные качания дают нам возможность составить предположения об ее общем характере и виде, в жизни Спасителя существует длинный промежуток времени, который вполне не рассказан, но видимая его сторона освещена таким ярким лучом, который дает средства распознать общие его свойства.

Когда бывает видима только половина луны, на неосвещенной ее части посредством телескопа можно различить несколько блестящих точек, представляющих вершины настолько высоких гор, что до них достигают лучи солнца. Одно из блестящих и величественных событий в детстве Спасителя указывает нам на неизвестную, при других условиях, часть Его жизни и вполне достаточно для установления правильного на нее взгляда.

Для еврейского мальчика достижение двенадцатилетнего возраста было временем критическим. Двенадцати лет, согласно еврейских преданий, Моисей покинул дом Фараоновой дочери; Самуил слышал голос, который воззвал его к пророческой деятельности; Соломон дал суд, впервые открывший его мудрость, а Иосия, царь израильский, в первый раз задумал свое великое преобразование. К этому году мальчик, какого бы он звания ни был, согласно учения раввинов и по народному обычаю, должен был изучить какое-нибудь ремесло для независимого существования. С этого года он освобождался вполне от власти родительской, которая не могла уже продать его в неволю. С этого года он становился Бенгат-Тораг, или сын закона. До того времени он назывался катон — малолетний, а с этих пор получал название гадол, или взрослый, и с ним обращались как с полноправным. С этих же пор он начинал носить тефиялин, или филактерию, (повязку из пергамента со множеством текстов), и должен был быть представлен отцом своим в синагогу в одну из суббот, которая по этому случаю называлась Саббит тефиллин. Согласно учения раввинов, Сефер Гилгулим (мальчик меньше 12 лет) проводил только нефес—животную жизнь, а с этой поры начинал получать руах, или дух, который, если жизнь его будет добродетельна, должен развиться в нисема — разумную душу.

Достижение двенадцатилетнего возраста составляло решительную эпоху образования еврейского мальчика. Иуда Бен-Тема говорит о самом себе, что в пять лет он изучал писание, Микра, в десять Мишну, а в тринадцать Талмуд; в осьмнадцать лет он женился, в двадцать приобрел богатство, в тридцать — твердость, а в сорок — мудрость и так далее. При этом рассказе, мы не должны забывать, что еврейский народ и вообще восточные жители развиваются с неизвестной для нас быстротой и что мальчики в эти годы должны отправлять воинскую службу и даже, к великой порче самого поколения, между палестинскими и малоазиатскими евреями считаются способными к женитьбе.

По закону, который требовал ежегодной явки в Иерусалим мужчин на праздники Пасхи, Пятидесятницы и Кущей, женщинам бывать там не полагалось. Но Мария, благочестиво сохраняя правило, рекомендованное Гиллелом, сопутствовала своему мужу каждый год. В настоящее время они захватили с собой и молодого Иисуса, который пришел уже в возраст, возлагавший ответственные отношения к закону. Легко себе вообразить, как сильно должен был повлиять на Него этот перелом совершенно уединенной жизни при вступлении в великий внешний мир, при путешествии через страну, где каждый холм, каждое поселение рождало священное воспоминание, при этом первом посещении храма Своего Отца, — храма, с которым связывалось так много великих событий в истории царей, Его предков, и пророков, Его провозвестников.

Назарет стоит от Иерусалима в 120 верстах и, несмотря на напряженную, ревнивую неприязненность самарян, огромный галилейский караван богомольцев, отправляясь ежегодно на праздник, проходил по прямому направлению наименее опасной дорогой, пролегавшей через владения колен Манассиина и Ефремова. Покидая гирлянду холмов, которые окружают небольшой город на манер лепестков открывающей свою почку розы, караван углублялся через узкий, окаймленный цветами, известковый проход в огромную долину Иезреель. Когда праздник совпадал с концом апреля или началом мая, вся страна представляла веселый, зеленый и приятный вид. Полосы огромных засеянных хлебом полей по обе стороны дороги и великолепные поляны блистали, как одежда первосвященника, оттенками голубых, пурпуровых и ярко-красных цветов. Пересекши реку Кисон, караван проходил через Сунем, вызывающий воспоминание о пророке Елисее, — царственный Иезреель с чеканными саркофагами, которые остались единственными свидетелями его прошедшего блеска, живописную линию обнаженной и безросной Гелвуи, — песчаный Фанаах с его воспоминаниями о Сисаре и Бараке, — Маггидоне, где в первый раз мог увидать Иисус шлемы, мечи и орлы римских легионов. Затем дорога направлялась к Ен-Ганниму, где, возле источников, среди тенистых и красивых садов, которые до сих пор отличают местность, — караван вероятно делал своей первый ночлег. На следующий день ему приходилось подняться на горы Манассиины, пересечь так называемые ныне Заливные Луга и, обогнувши через фиговые сады и оливовые рощи около Эль-Гива, оставить в правой руке холмы, которые в величественной красоте своей составляют венец гордости Самарии, но которые, по слову пророка, должны считаться «поблекшими цветами». Второй их ночлег должен был быть близ колодца Иакова, в превосходной и плодоносной долине, между Гевалом и Гаризином, невдалеке от древнего Сихема. Путешествие третьего дня начиналось через Силом, Гаваю и Вефиль до Бирофа, а во время хорошей весны, совершивши небольшой переход, путешественники были в виду иерусалимских башен. Оскорбительные крылья римского орла уже осеняли святой город; но высоко над его стенами поднимался, во всем его блеске великий храм, с его позолоченной крышей и мраморной колоннадой. Еще жив был Иерусалим, воспетый царственным поэтом, — Иерусалим, о котором так горько плакали изгнанники при водах Вавилонских, когда снимали свои арфы с ив, чтобы пропеть полную сетования песню, желая припомнить ее, хотя бы правые руки их забыли свое искусство. Кто измерит глубину чувств Иисуса при виде этого достопамятного и незабвенного места совершения стольких и таких великих событий?

Число собиравшихся на празднике с каждой стороны путешественников, можно с достоверностью сказать, представляло десятки тысяч. Их приходило гораздо более, чем мог поместить город, и огромное количество странников, точно так же, как нынче в великие дни Страстной Седмицы и Пасхи, ставило для себя небольшие суккофы, или шалаши, из циновок и зеленых лоз, — убежище довольно сносное при нужде. Праздник продолжался целую неделю, неделю величайшего счастья и строгого религиозного благоговения, а затем огромный караван с мулами, лошадьми, ослами и верблюдами покидал свои временные помещения и поднимался домой. Дорога оживлялась веселостями и музыкой. Часто под звуки барабанов и тамбуринов певались напутственные песни и умолкали единственно для того, чтобы путешественники могли освежить себя финиками, арбузами, огурцами и водой, забираемой в кожаные бурдюки и глиняные кувшины, при каждом живом источнике, при каждом проточном ручье. Скрытые покрывалами женщины и величественные старики отправлялись по большей части верхом, а сыновья их и братья с длинными посохами в руках предводительствовали караваном, ведя на веревках вьючных животных. Юноши и дети гуляли или играли в стороне, вблизи родителей и по временам, когда уставали, взбирались на лошадь или на мула. Трудно найти хоть какой-нибудь след для утверждения или предположения, чтобы женщины, мальчики и мужчины составляли три отдельных группы каравана: по крайней мере в новейшие времена не существует такого обычая, но во всяком случае среди такого моря человеческих существ легко бывало затеряться.

Апокрифическая легенда говорит, что во время путешествия молодой Иисус, оставив караван, возвратился в святой город. С большей верностью и простотой сообщает св. евангелист Лука, что отрок Иисус остался в Иерусалиме, будучи вероятно увлечен порывом новых возвышенных чувствований. По окончании только дня хватились Его родители. До самого вечера, пока не пришли на место ночлега, они не замечали Его отсутствия. Предполагая, что молодой Иисус находился в другой группе друзей или родственников, они провели день беззаботно, но когда настал вечер и все их старательные поиски не открыли Его следа, то им пришлось с грустью удостовериться, что Он вероятно отстал от каравана возвращающихся странников. На следующий же день, в заботе и скорби, вероятно, делая самим себе упрек, что не были достаточно верны в исполнении своей священной обязанности, они возвратились в Иерусалим. Страна была в диком и беспокойном положении. Этнарх Архелай, после десяти лет жестокого и бесчестного царствования, низложен императором и изгнан в Галлию, в Виенну. Римляне присоединили к себе провинцию, которой они управляли, и введение их системы обложения податями, сделанное Копонием, первым прокуратором, произвело восстание. Мятеж, под предводительством Иуды из Гамалы (в Галилее) и фарисея Садока охватил всю страну, подвергши ее истреблению меча и огня. Такое состояние государства не только затрудняло путешествие, потому что лишало защиты каравана, но возбуждало скорбные мысли: не попался ли Иисус среди диких враждующих национальностей, собравшихся вокруг стен Иерусалима; не испытал ли Он какой-либо опасности или неприятности? При подобном несчастье, поистине, оружие пронзило материнское сердце Пресвятой Девы.

Но ни в этот день, ни в продолжение ночи, ни даже почти до вечера третьего дня они не могли найти Иисуса, пока не встретили в том месте, куда, по странному затмению, обратились уже только при окончании поисков, — в храме, — сидящим посреди учителей, слушающим и спрашивающим их. Все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его [57]Лук. 2, 46–47.
.

Последнее выражение, равно как весь текст и все, что мы знаем о характере Иисуса и обстоятельствах Его жизни, показывают, что молодой человек оставался там для познания и научения, а вовсе не для того, как представляет Аравийское Евангелие, чтобы устроить перекрестное испытание между Им и учителями и сделать исчисление сфер и небесных тел с их свойствами и движениями, а еще менее для разъяснения каких-то физических, метафизических, гиперфизических и гипофизических истин! Само собой разумеется, что это одни пустые выдумки аполлинариан, предпочитавших свои еретические и притворно почтительные мечтания простому и полному истины рассказу, в котором св. евангелист указывает нам, что молодой Иисус, как и прочие дети, рос, получая знания постепенно, согласно с развитием человеческой природы. Он оказывал там, говорит св. Евангелие, почтение к старшим, как ревностный и даровитый ученик, энтузиазм которого возбуждал в них удивление, а умение держать себя приобрело их уважение и любовь. Всякий оттенок требовательности или желания выставить себя вперед был совершенно чужд этому характеру, который, с раннего детства, отличался кротким и смиренным сердцем. Между присутствовавшими там могли быть убеленный снегами чуть не столетней жизни великий Гиллел, один из основателей училища, известный под названием Масора, почитаемый евреями за второго Моисея, — сын его, раввин Симеон, так высоко ценивший молчание, — внук его, утонченный и либеральный Гамалиил, — Шаммай, великий противник Гиллела, имевший громадное количество учеников под названием книжников, — Анан, или Анна, будущий судья Спасителя, — Воиф, тесть Ирода — Баба Бен Бута, которому Ирод выколол глаза, — Нехания Бен Гискана, знаменитый своими победными молитвами, — Иоанн сын Закхеев, предсказавший разрушение храма, — богатый Иосиф из Аримафеи, — робкий, но почтенный Никодим, — молодой Ионафан, написавший знаменитый халдейский парафраз и заслуживший безграничный почет своих современников. Хотя никто из них не мог догадаться, кто был перед ними, но все восхищались и удивлялись при виде умного и благородного во всей ранней красе жизни молодого человека, который, никогда не учившись в раввинских школах, выказывал такую удивительную мудрость, такое глубокое изучение божественных писаний.

Здесь-то, или в знаменитом четырехугольном отделе Лискат-гаггаризиф, или в отделе для продаж Хануиоф, или в другой какой-нибудь огромной комнате, примыкавшей ко двору язычников и предназначавшейся для поучений, сидел Иисус у ног своих учителей на расписном мозаичном полу, как застали Его Иосиф и Мария. «Исполненные духа почтения к великим современным священникам и религиозным учителям, который был характеристикой простых и набожных галилеян в этом периоде, они поражены были страхом, увидя Иисуса спокойным и радостным в присутствии таких знаменитостей. Много было у них поводов думать, что Он умнее своих учителей и несравненно выше их; но до сих пор они знали Его за молчаливого, кроткого, послушного отрока и, может быть, постоянное соприкосновение с обычными дневными занятиями несколько сгладило в их памяти Его высокое происхождение. Однако же не Иосиф, а Мария одна решилась обратиться к Нему со словами нежного упрека: Чадо! что Ты сделал с нами? Вот отец Твой и я с великою скорбию искали Тебя? [58]Лук. 2, 48–49.
. На это последовал ответ, трогательный по невинной простоте, проникнутый глубиной сознания и памятный навеки, потому что это были первые переданные нам слова Господа Иисуса: Зачем было вам искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?

Этот ответ настолько естественный, насколько же и благородный, носит сам в себе печать достоверности. Сочетание мыслей, в нем содержащихся, удивление, смешанное с небольшим неудовольствием, что родители так мало Его поняли, полное сознание собственного достоинства в соединении с полным смирением не могут быть выдуманными. Этот ответ находится в совершенном согласии со всем Его учением, в согласии с изречением к искусителю: не хлебом одним будет жить человек, но всяким Словом Божиим [59]Лук. 4, 4.
, со спокойным ответом ученикам при колодце Самарийском: Моя пища есть творить волю пославшаго Меня и совершить дело Его [60]Иоан. 4, 34.
. Мария сказала Ему: «Твой Отец», но в ответе своем Он сознал, что у Него нет отца, кроме Бога. В выражении Его: «разве вы не знали», — Он почтительно напоминает все, что им было известно, а словами «Мне должно» указывал на свое самопожертвование, с которым Он предпримет земное странствование даже, до крестной смерти. Но они не поняли сказанных Им слов [61]Лук. 2. 50.
. Даже этот старец, который был покровителем Его детства, даже Мать, которая знала дивную тайну Его рождения, не поняли глубокого смысла этих изречений. Странная и печальная судьба первого выражения Иисуса, которое Он высказал самым близким, самым дорогим для Него личностям. Странно, но пророчески указывало оно на все остальное время Его жизни. В мире был и мир произошел чрез Него, и мир Его не познал; пришел к своим и свои Его не приняли [62]Иоан. 1, 10–11.
. Хотя сознание происхождения от Бога теперь уже очевидно выяснилось в Его уме, хотя луч славы Его тайного величества видимо осиял Его; однако же с сердечной простотой, сознавая Свою обязанность и святое послушание, Он пошел за отцом и матерью в Назарет и был у них в полном повиновении.

 

ГЛАВА VII

Дом в Назарете

Если относительно жизни Иисуса до двенадцатилетнего возраста нам сообщено только одно событие, рассказанное в предыдущей главе, то относительно последующих осьмнадцати лет осталось единственное изречение у евангелиста Марка:

Не плотник ли Он?

Но довольно и этого выражения, потому что заключающееся в нем глубокое содержание произвело воистину великое и благотворное влияние на судьбу человечества. Оно утешило и осветило состояние бедности, облагородило труд, возвысило общее воззрение человечества на все состояния, указавши, что в каждом из них, отдельно от привходящих обстоятельств, есть своя доля величия и достоинства пред лицом Божиим.

1. В нем слышится, что не только в течение трех лет учения, но в течение всей своей жизни Спаситель был беден. Плотниками в городах палестинских бывали греки, очень искусные ремесленники. Плотник деревенский и, если верить преданию, не совсем искусный, каким был Иосиф, мог занимать очень неважное положение и жить в чересчур умеренном довольстве. Но во все времена существовало преувеличенное желание богатства, преувеличенное удивление к тем, кто им владеет, преувеличенная вера в его влияние на устройство и улучшение чрез него счастья жизни. Вследствие таких заблуждений, заботы, зависть и скупость затопляли и разрушали жизнь человека. Поэтому Иисус добровольно принял на Себя смиренное состояние бедности, — конечно не той ужасающей, возмутительной, забитой нищеты, которая встречается редко и по большей части неисправима, но самый обыкновенный жребий честной бедности, которая, при некотором самоотвержении, может сама восполнить обыденные нужды незатейливой жизни. Идумейская династия, захватившая престол Давида, могла выставлять напоказ позолоченные пороки развратного эллинизма; но Он, сошедший с неба для того, чтобы быть другом и спасителем человечества, а с тем вместе царем вселенной, осветил более чистые, лучшие и простейшие предания и обычаи своего народа и избрал состояние, в котором всегда жило и должно жить огромное большинство рода человеческого.

2. В непросвещенных умах всегда существовала любовь к праздности, которая принимается ими за признак аристократизма. Эта страсть предоставляла труд на долю людей низкого состояния и слабейших, налагала на этих людей клеймо унижения и позора. Но Господь Иисус хотел показать нам, что труд есть чистое и благородное занятие; что он есть соль жизни и пояс мужества; что он спасает тело от расслабляющей бездеятельности, а душу — от растлевающих ее дум. Христос потрудился, делая все сам своими руками. Насмешка Цельза, не допускающего возможности, чтобы Он, будучи плотником, приходил на спасение мира, указывает, как много выиграл в этом смирении Иисусовом народ; какой великолепный и достойный подражания пример подобного смирения в Том, кто принял на себя дело обновления общества и обновления вселенной!

3. Из этого продолжительного молчания, из этой глубокой неизвестности, из этого однообразия жизни без событий, о которой сказать нечего, мы можем научиться, что пред лицом Божиим имеет значение наша внутренняя, а не внешняя жизнь. Мир придает много важности исключительной жизни благодетелей человечества, великих мыслителей и могучих героев; но их было и должно быть очень немного. Одна из мириад капель дождя, упавшая в болото, пустыню или на гору, одна из мириад снежинок, попавшая в бездонное море, — вот символы обыкновенной жизни, которые были и будут приличны для большей части людей. Они умирают и, как только умерли, — тотчас забыты. Проходит несколько лет: ползучий мох съедает буквы их имен на памятниках, а если они до известной степени и сохранятся, то не возбудят воспоминаний в тех, которые стоят перед их надгробными камнями. Люди обыкновенные и мало значащие способны считать самих себя необходимыми, между тем как величайшие из людей необходимы только до некоторой степени и, спустя немного времени, небольшая зеленая насыпь скроет тех, которые гремели своими деяниями на всю вселенную.

4. Относительная ничтожность людская была, есть и будет жребием бесчисленного большинства. Откуда многие, соображая, что их деяния малозаметны и что сравнительно с громадной массой человечества они настолько же необходимы, как и ефемериды, которым назначено пожужжать немного в летний полдень, выводят заключение, что им ничего не остается, как есть, пить и спать. Но Христос явился для убеждения, что это относительное ничтожество есть положительная необходимость. Он пришел научить, что постоянное возбуждение, бросающиеся в глаза деяния, особые заслуги, блестящие успехи не составляют существенных элементов жизни и что мириады верующих в Бога находятся в числе незначительных и темных людей. Если хочешь быть Божиим, скрывайся, как Бог, — таково ободряющее, утешающее, облагораживающее нас поучение этих безгласных лет. Самый тихий и вполне неизвестный жребий очень часто приходится принимать за счастливейший, чему очевидным доказательством служит то, что эти годы, проведенные в доме и в занятиях назаретского плотника, были самыми счастливыми в жизни Спасителя. Если в последующее время Его скорбной жизни видимо было, что Он силен духом и слова Его казались вытекавшими из сильного потока, обильного счастьем; то каково же было довольство в эти ранние годы, когда бури справедливого гнева не возмущали еще этой кроткой души, когда Его сердце не горело негодованием, видя повсюду людские грехи и людское лицемерие? «Юность, говорит проповедник-поэт, прыгает быстро и радостно, подобно воздушным пузырькам, светится подобно невещественной радуге, которой и образ, и цвета фантастичны». Если такое описание верно для беспечной юности, то насколько сильнее следует применить его к невинной, безгрешной, совершенной юности Иисуса?

5. Занятие ремеслом нисколько не мешало Иисусу развиваться умственно, чему мы имеем очевидное доказательство. Не придавая важности грубым историям апокрифических евангелий, нельзя не согласиться, что некоторое простое, религиозное образование могло быть преподано и в маленьком Назарете каким-нибудь соферимом или другим служителем синагоги. Из дошедших до нас сведений видно, что соферимы и хазанимы, состоявшие при синагоге, могли давать ученикам своим звания микредардике, или домашних учителей. Но так как основание правильных школ для детей у евреев относится ко временам Иисуса, сына Гамалиила 1-го, то может быть, что и дозволение служителям синагог давать дипломы вышло позднее. Во всяком случае Иисус, будучи «совершенным человеком», учился, как учились все другие дети, основам человеческого знания. Не мудрено и то, что Он получил первоначальное образование дома от своего отца, согласно повелению закона: и так положите сии слова мои в сердце ваше и в душу вашу, и навяжите их в знак на руку свою, и да будут оне вместо повязки над глазами вашими, говорит Моисей, прибавляя: и учите им сыновей своих, говоря об оных, когда ты сидишь в доме своем, и когда идешь дорогою, и когда лежишь, и когда стоишь. Конечно, в дневных молитвах синагоги Он часто слышал все, чему местные старцы должны были учить относительно закона и пророков. Из неприязненных вопросов Его завистливых врагов: откуда у Него это? Как Он знает писания не учившись? [66]Марк. 4, 2. Иоан. 7, 15.
. Несомненно, что Он не бывал в Иерусалиме для образования и не посещал ни одной из раввинских школ. Но во всех этих вопросах явным образом дышит раввинский дух дерзкого презрения к каждому ам-га-аретцу, или непросвещенному провинциалу. Старые народные учителя, привыкшие к обычным избитым формулам обветшалой религии, которые были поддерживаемы устным законом, не были способны оценить божественной, самобытной мудрости, получаемой единственно от Бога. Они не могли стать выше мнимопоучительного изречения сына Сирахова, что премудрость приходит к ученому только при возможности иметь много свободного времени. Но нельзя не заметить, что если бы Иисус получил хотя малейший оттенок их технического воспитания, то Он не имел бы против них такого сильного оружия, которым мог приводить в стыд надменную исключительность их узкого образования.

6. Это свидетельство Его врагов представляет нам убедительное и счастливое доказательство, что учение Иисусово не было, как стараются внушить некоторые, эклектической или сборной системой, заимствованной из многоразличных сект и у разных учителей того времени. Известно, что Он никогда не вращался между школьными учителями, которые считали главным делом учить отеческим преданиям. Хотя школы в больших городах устроены были у евреев назад тому уже восемьдесят лет, но их не было еще в презренном и простом Назарете. Да и у кого же Иисус мог заимствовать свое учение? У восточных гимнософистов или греческих философов? Но никто не решится допустить такого дикого предположения. У фарисеев? Но основы их учения несовместимы с идеей истинной религии и с Его откровением. У саддукеев? Но их эпикурейская беспечность, их политические наклонности, их легкий рационализм, их налощенная бездеятельность были гораздо отвратительнее для истинного христианина, нежели чистый иудаизм. У ессенян? Но они составляли замкнутое, аскетическое и изолированное общество, проповедовавшее отвращение к браку и удаление от всякого общества, чему никогда не сочувствовало Евангелие. Сам Иисус относился к ним всегда с порицанием, указывая как на удерживающихся от умащения себя, когда постятся, или как на скрывающих свою свечу под спудом. У Филона и александрийских евреев? Филон был добрый человек, великий мыслитель и современник Христа; однако даже допустив предположение, что имя его дошло до слуха жителей такой отдаленной страны, как Галилея, что очень сомнительно, то и в этом случае придется сказать, что для народной философии не найдется системы менее сходной с учением Иисусовым, как филоновское мистическое богословие и иносказательно выраженные сумасбродства его «Моря Отвлечений», которые так и замерли в его сочинениях. У Гиллела и Шаммая? Мы их мало знаем, но известно, что система Шаммая и Гиллела имела в своем основании устные предания, — устарелый, надменный, бессильный и бесхарактерный ритуализм левитов, который обличало и отвергало учение Иисусово. Школа, в которой Он учился, была не школой книжников, а школой святого послушания, тихого довольства, неиспорченной простоты, беспорочной чистоты, веселого труда. Наставления, которые Он получал, были не наставления раввинизма, в которых надо было перебрать массу детских фантазий и каббалистических глупостей для того, чтобы найти одну истинную и великую мысль, а — Св. Писание, природа и жизнь, равно как Книга Божия, писанная на скрижалях Его сердца.

Воспитание еврейского мальчика из низкого сословия ограничивалось изучением писания и нравственности. Родители обыкновенно сами бывали единственными его учителями. Нет никакого повода сомневаться, что и наставниками Иисуса в изучении Шема [70]Второзак. 6,4.
, Аллилуия [71]Псал. 109–119.
, а также других простейших частей Св. Писания, на страницы которого Его божественная премудрость пролила впоследствии времени такие потоки света, были Иосиф и Мария.

Но Он, само собой разумеется, получил дальнейшее, чем это, развитие.

На востоке искусство писать было распространено и в то время. Ясный намек на форму еврейских букв, состоящих из небольших черточек и точек, в Его выражении, приведенном у св. Матфея, равно как писание пальцем на земле в храме доказывает, что Иисус умел писать. Его знания в Св. Писании были глубоки и обширны, так что Он, по большей части, приводил тексты на память: это ясно не только из Его цитат, но из бесчисленных указаний на закон, Св. Писание, пророчества Исаии, Иеремии, Даниила, Иоиля, Осии, Михея, Захарии, Малахии, и почти на всю книгу псалмов. Вероятно (хотя ясных доказательств на то не имеется), что Ему знакомы были и не канонические книги. Такие глубокие и совершенные познания в Св. Писании рождали у Него невольно этот нередко повторяемый Им вопрос: «Разве вы не читали?» Язык, на котором говорил обыкновенно Спаситель, был язык арамайский или сиро-халдейский. Еврейский язык в этом периоде был уже языком мертвым, известным только хорошо воспитанным людям, и доставался с трудом. Однако же ясно, что Иисус знал и по-еврейски, потому что приводил тексты прямо из еврейского подлинника. По-гречески он должен был говорить, потому что греческий язык был общеупотребительным в ближайших к Его родине городах: Сепфорисе, Кесарии и Тивериаде. Писатель греческих антологий, поэт Мелеагр, в собственной своей эпитафии, утверждает, что греческий язык был понятен для сириян и финикиян, а он говорил наречием родной Ему Гадары, близкой от Назарета и принимавшейся за Сирийские Афины. Греческое влияние действовало на Палестину со времен Александра Великого точно так же, как при близких сношениях с Птоломеями и Селевкидами. Грек был всеобщим посредником для сношений; без греческого языка Иисус не мог бы разговаривать с иностранцами, как, например: с Центурионом, рабу которого исцелил ухо, с Пилатом или с греками, которые желали видеться с Ним в последнюю неделю Его жизни. Некоторые из приводимых Им текстов Св. Писания были взяты прямо из греческого перевода 70 толковников, хотя они и разнствовали с еврейским оригиналом. Сомнительно, чтобы Он знал латинский язык, однако же не невозможно. Римлян в Иудее должно было быть очень много: бывшие в народном употреблении еврейские монеты носили на себе латинскую надпись. Но познания Его в этих языках, надо думать, не были слишком обширны; это видно из того, что в Его учении нет ни малейшего намека на литературу, философию или историю греков.

7. Однако, где бы ни учился отрок Иисус, — в доме ли матери, или в школе при синагоге, — мы уверены, что лучшим Его учением было непосредственное, полное знание воли Его Отца. В глубине внутреннего Его сознания раздавался тот Голос Божий, который говорил с нашим прародителем, когда он гулял в прохладный вечер под райскими пальмами. Он слышался Ему в каждом звуке природы, во всяком жизненном деле, в каждый промежуток уединенной думы. Земная жизнь Его была ефудом, на котором написано было одно слово «Бог». Везде и на всем читал Он имя Своего Отца, написанное у Себя в душе, в самых обыкновенных случаях жизни, в солнечных лучах, в звездном свете. Тишина, невозмутимое уединение счастливой родной долины, с ее зелеными полями и превосходными видами, способстввали развитию духовной жизни и нам известно, что из каждого случая, — из игр невинных детей, из купли и продажи на небольших рынках, из орошения источника, из красоты горных лилий и их преход идей миловидности, из хрипучего писка неоперенных птенцов ворона, качаемых ветром в их гнезде, — Он извлекал пищу для нравственного просвещения и духовной думы.

Но мы не должны терять из виду, что большая часть Его дела совершена была в эти пройденные молчанием, нигде не упоминаемьш годы. Он был не только «препоясан мечем по бедрам Его», но постоянно держал его наготове. Эта нешумная битва, в которой нет ни треска, ни звука оружий, но которой враги наши тем не менее ужасны, потому что невидимы, — продолжалась в течение всех лет Его послушания. В эти годы Он начал творить то, чему после начал учить. Это были годы безгрешного детства, безгрешного отрочества, безгрешной юности, безгрешного мужества, проведенные в смирении, труде, неизвестности, подчинении, довольстве и молитве, для того чтобы они служили вечным примером всему человечеству. Ибо мы не можем подражать Ему в занятиях Его служения и не в состоянии хотя слабым образом воспроизвести в нашей жизни внешнюю обстановку трех последних лет, заканчивающих Его учение.

Большая часть из нас поставлена провидением в среду общечеловеческих, невыдающиеся, скромных обязанностей, которые очень сходны с тридцатью годами Его уединения. Жизнь Его в течение этого времени должна служить нам примером. Нельзя не заметить, что Его не чудесные дела были сами по себе чудом. Потому что вся жизнь Его была тайной. Насколько могущественны были Его деяния, настолько же могущественно Его молчание, Его бездействие и уединение. Великий учитель, который явился для научения всем добродетелям, для указания пути жизни, начал свою благодетельную жизненную деятельность с ранней юности: Он явился поучать, но своим, чудесным, непостижимым и тогда еще неслыханным способом.

Одно Его присутствие в доме Его детства делало счастливым все, что Его окружало. Еще не наступило время битвы, время оружия, когда многие в Израиле должны были восстать и пасть из-за Него; когда мысли многих сердец откроют я; когда небесное царство подвергнется усиленному исканию и смелый возмет его силой. Для семейного кружка достаточно кроткого влияния одной любящей души, чтобы все вокруг дышало невыразимым спокойствием. Ничто простонародное, тираническое, буйное не могло устоять против Его благодетельного влияния; никакая бранная ссора не могла сломить Его кротости. Но и дом Иисуса не был обыкновенным домом. Под руководством и с помощью Иосифа, при святости и ласках Марии, при освещении молодого Иисуса истинным светом небесным, мы можем справедливо заключать, что это был дом истинного благочестия, ангельской чистоты и невозмутимого спокойствия. Легенды древних христиан передают нам, что когда ходил и когда спал Иисус, над Ним сияло вокруг светлое облако: может быть, это так и было, но только облако, невидимое простыми глазами, а красота святости и мир Божий.

8. Обращаясь к разрешению вопроса относительно количества всего семейства Иосифова, жившего в Назарете, и читая в Евангелии от Луки, что Мария родила сына первенца; в Евангелии Иоанна, что Иисус пришел в Капернаум, Сам и Матерь Его, и братья Его, и ученики Его; от Матфея, что когда Он еще говорил к народу, Матерь и братья Его стояли вне дома, желая говорить с Ним, мы встречаемся с вопросом: кто были братья Иисусовы? Много трактатов писано было об этом предмете, много споров за происхождение, равно как за имена: но все эти споры основывались только на догадках или на различных противоположных друг другу преданиях.

9. Кроме этих неважных недоразумений, не касающихся впрочем личности Спасителя, невозможно найти ни одного темного облачка, которое заслоняло бы собой чисто небесную юность Иисуса в маленьком галилейском городе. Он вместе с братьями и отцом занимался одинаковым с ними ремеслом и жил с ними под одним и тем же смиренным кровом; но можно быть вполне уверенным в том, что Он предпочитал одиночество, отыскивая уединения в зеленых горах, под фиговыми и оливовыми деревьями, во время полдневного жара и при звездах ночи. Были времена, даже во время учения Иисусова, когда Он отсылал от Себя самых верных Ему и самых любимых людей, для того чтобы остаться наедине.

Посещая в Палестине Сихем и поворот на дорогу из Вифании через Елеонскую гору, откуда в первый раз открывается вид на Иерусалим, невольным образом рождается какая-то нравственная уверенность, что Иисус посещал эти места. Но к ним можно присоединить и вершину холма, на котором стоит Назарет. Хотя эта вершина в настоящее время замечательна, по несчастью, не христианским памятником, но высокой разваленной и рассыпавшейся молельней неважного мохаммеданского святого Неби-Измаила.

10. Не найдется в Назарете ни одного десятилетнего ребенка, как бы он туп и нечувствителен не был, который бы не посещал часто этой местности. И конечно не было в Назарете ни одного мальчика в древнее время, который бы не увлекся общечеловеческим инстинктом, не взобрался на эти покрытые тмином скаты к превосходному с удобными всходами месту, откуда открывается вид на всю округу. Холм возвышается почти на шесть сот футов над уровнем моря. На четырех или пятистах футах внизу расстилается красивая долина. Вид с этого места, по красоте и разнообразию, можно назвать необыкновенным. Но он принимает неописанную прелесть вследствие нашей уверенности, что здесь, среди горных цветов, при тихом дуновении ветра, развевавшего Его волосы, Иисус нередко наблюдал за носившимися в безоблачной синеве орлами; оглядывался назад при шуме над головой крыльев длинной линии пеликанов, перелетавших с потока Кисонского на Галилейское озеро. А что за вид представлял Его взорам в весеннее время усеянный тмином луг! Каждое поле, каждое фиговое дерево, каждый дом и синагога, конечно, были Ему вполне знакомы, но милее всех плоскокрышных домов было для Его взоров небольшое жилище сельского плотника. К северу, углубившись книзу, лежала узкая и плодоносная равнина Асохис, с которой начинался покрытый лесом горный хребет Нафтали, а за ними на отдаленном горизонте Ермон, возвышающий в небесную синеву блестящие колоссальные рамена свои, покрытые почти что всегдашним снегом. На восточной стороне, в расстоянии нескольких верст поднималась зеленая, округлая вершина Фавора, заросшая дубами и соснами. На западе сквозь прозрачный воздух мог Он видеть пурпуровую вершину Кармила, среди лесов которого Илия нашел себе пристанище, — Гаифу, Акру и длинную линию белых песков, окаймляющих воды Средиземного моря с разбросанными там и сям парусами кораблей из Хиттима. К югу, с небольшим перерывом красивых очертаний Малого Ермона и Гелвуи, расстилалась вся долина Есдрелонская, или Иезреельская, замечательная не только в Палестинской, но и в всемирной истории, потому что поперек нее тянулась южная дорога к тому городу, который некогда избил всех пророков, и где, может быть, даже тогда в тусклом очертании пророческой прозорливости, Он предчувствовал уже душевное томление в саду, насмешки, бичевания, крест и венец терновый.

Местность, открывавшаяся пред глазами юного Иисуса, была центральной в мире, который Он пришел спасти. Она находилась в самом сердце земли Израильской, а вокруг нее теснились отделенные только узким рубежом гор и потоков прилежащие к ней Финикия, Сирия, Аравия, Вавилония и Египет. Острова язычников и все славные страны Европы были по большей части видимы за светлыми водами Восточного моря. Римское знамя развевалось пред Ним на равнине; греческая речь слышалась в городах понизовых. И хотя все это, по-видимому, было мирно, зеленело своей изумрудной настилкой, блистало живыми лучами солнца, оттенялось пурпуром от пронесшегося над ним дождевого облака, но эта местность искони была полем народной битвы. Фараоны и Птоломеи, Эмиры и Арсахиды, судьи и консулы производили войны на этом улыбающемся пути. На нем сверкали копья амаликитян; он стонал под колесницами Сезостриса; он повторял эхом свист луков Сенна-Херима; он был утоптан македонскими фалангами; на нем бряцали мечи римлян; он предназначен был впоследствии быть оглашенным криком крестоносцев, слышать пушечные громы новейших народов. В этой Есдрелонской долине, казалось, встретились друг с другом Европа и Азия, иудейство и идолопоклонство, варварство и цивилизация, Старый и Новый Завет, — история прошедшего и надежды настоящего. Ни одна Палестинская местность не имела такого глубокого значения для судьбы человечества; ни одна больше ее не могла привлекать к себе взоров молодого Иисуса.

 

ГЛАВА VIII

Крещение Иоанново

Таким образом в смиренном послушании и святом молчании проходило отрочество, юность и первое время возмужалости Иисуса, пока Ему не минуло тридцати лет. Этот великий урок для людей всякого звания и всех веков, заключающийся в продолжительном труде и тридцатилетней неизвестности, поучает нас более, чем может научить простое слово. Время Его учения, время великого дела искупления еще не наступало. Он открывал пути спасения только примером, а не откровением и смертью.

Между тем уже начал раздаваться голос в пустыне, который возбуждал сердца народа мощным воззванием: покайтесь, ибо приближалось царство небесное [84]Матф. 3.2.
.

Век тот был переходным веком неизвестности и сомнений. При постоянном возрастании всеобщего развращения, при упадке священных учреждений, в густых тучах на политическом горизонте, становившихся чернее и чернее, многим благочестивым евреям могло показаться, что будто прорвались на землю снова источники бездны. Уже скипетр передан был чужеземцу, уже в первосвященство стали вмешиваться идумейские тираны или римские прокураторы; уже главное влияние на приниженный синедрион было в руках льстивых иродиан или коварных саддукеев. Не было, по-видимому, утешения ни в чем, кроме усиленной верности Моисееву закону, кроме напряженных ожиданий прихода Мессии. В такую эпоху смут и тревог, когда старое изветшало, а что будет вновь, еще неизвестно, извинительно было даже для фарисеев высматривать удобный случай для возмущения, и еще извинительнее для ессенян уважать холостую жизнь и удаляться от сообщества с людьми. Это было общее ожидание «грядущего гнева», который был болями пред рождением грядущего царства, глубочайшей тьмой перед близким рассветом. Мир устарел, и сумасбродство язычества дошло до отвратительных размеров. За атеизмом, как это и всегда бывало между народами, следовал упадок нравственности. Несправедливость перешла крайние пределы. Философия стала отрицать, исключая некоторых излюбленных, все свои функции, которыми прежде хвалилась. Преступление царствовало повсюду, и не было никаких средств против ужасов и разрушения, которых оно было причиной. Угрызений совести как будто не бывало; люди стали как бы «бесчувственны». Ожесточение сердец и окаменение нравственного чувства были таковы, что даже способные, при этом положении дел, чувствовать душевные муки считались людьми ненормальными и несчастными.

В такие периоды обыкновенно проявляется сильнейшее стремление к аскетизму. Уединенное общение с Богом среди диких видов природы предпочитается возмутительным мыслям мертвого духом общества. Независимое положение, поддержка существования из самых простейших источников, которые могут восполнить только простейшие жизненные потребности, гораздо привлекательнее, нежели пожирающие и разъедающие, как скорби и бедствия подавленной и борющейся нищеты. Запустение и молчание равнодушной ко всему природы доставляют в иное время сладостное убежище от людского шума, посредственности и злобы.

Но аскетизм, кроме того, может происходить от разных причин. Он может быть результатом или цинической надменности, которая желает стать отдельно от всех людей, или отвратительного пресыщения эпикурейца, которое он старается скрыть от самого себя, или себялюбивого ужаса фанатика, занятого единственно своим спасением. Совершенно противоположны с этим и истинно благородны были строгая простота и самоотверженность Иоанна Крестителя. Не без основания средневековые живописцы представляли его изможденным рановременно пустынножительством. С ранних лет в молодом назорее оказалось стремление к одинокой жизни, но было результатом полного сознания его призвания, произошло из желания исполнить назначение, рожденное пламенными надеждами. Свет, который светился в нем, обратился бы, если бы встретилась надобность, в самопожирающее пламя не для его собственой славы, а для того чтобы осветить путь грядущего царя.

Природа Иоанна Крестителя была полна подвижности и огня. Продолжительная борьба, последствиями которой были в нем полное господство над самим собой, самоуничтожение в присутствии своего Господа, способность глядеть смело в лицо опасности и смирение среди восторженных похвал выработали в нем непреклонную твердость, отразившуюся в его характере, виде и учении. Если он и приобретал успокоение в продолжительной уединенной молитве и покаянии, то это не было спокойствие мира. Победа, которую он одержал над собой, оставила следы жестокой битвы; спокойствие, которого она достигла, было похоже на рокот отдаленной бури. Учение его носило на себе отпечаток той пустыни, где были только скалы, змеи и бесплодные деревья. В своих проявлениях и деятельности он уподоблялся горящему факелу; его общественная жизнь была похожа на землетрясение; сам он был не человек, а речь, и мог смело назвать себя голосом вопиющаго в пустыне: приготовьте путь Господу [85]Матф. 3,3.
. Огонь разгорался в его сердце, когда он думал; огонь сходил с языка. Но Иоанн с самого детства был добровольным отшельником. Уединение пустыни научило его распознаванию невыразимого языком человеческим. Там осуществился для него невидимый мир; там дух его принял пламенное направление. В уединенных беседах с своим собственным великим сердцем, в беседах с высокими думами длинного ряда пророков, его предшественников, обращавшихся к тому же мятежному народу, в беседах с голосом природы, доходившим до него в звуках гор и моря, он получил более глубокое образование, чем мог получить у ног Гиллела и Шаммая. В тропический полдень, в глубокой Иорданской долине, когда воздух становится вроде тонкого, легкого пламени, — в длинную ночь при свете звезд, которые кажутся огненными шарами на пурпуровых небесах, слушая завывание диких зверей, — в брожении близ ленивых, отсвечивающих кобальтом вод Мертвого и проклятого озера, где перед его глазами расстилалась темная солончаковая растительность берега и восставали души грешников, погибших под сернистым пеплом, — он научился слову, получил откровение, недоступное для слуха обыкновенного человека и достигаемое не в школах раввинов, а в школе уединения под надзором и управлением божественным.

Такие только учителя и пригодны к подобному времени. Довольно и даже слишком много было этой посредственности, старозаветных законников, говоривших плавно и занимавшихся плутнями. Книжники или лоснившиеся от хорошей жизни и гордые всеобщим к ним почтением фарисеи, красуясь громадной филактерией и роскошной одеждой, давали в синагогах снотворные поучения, представляющие сбор разлетающихся в прах ребячеств и расшатанных в основании положений с предвзятой мыслью: но Иоанн был далеко не такой учитель, как ему современные. Прежде чем раздавался громовой звук его голоса, который рокотал гневом и негодованием, загорелая наружность, длинные волосы, кожаный пояс, одежда из верблюжьего волоса уже доказывали, что тут истинно человек во всем его природном величии, с несокрушимой силой воли, — человек, который, подобно суровому фесвийцу Илии, мог бы спокойно стоять перед разодетым в пурпур Ахавом и развратной Иезавелью. Жизнь его была известна всем. Все знали, что питьем ему служит только речная вода, а едой — акриды и дикий мед. Всякий чувствовал на себе могущество его влияния, которое предоставляется всегда полному самоотвержению. Кто выше общечеловеческой гордости, тот выше всякого страха. Не рассчитывая ни на что от любви своих последователей, он не боялся их нерасположения; не имея в виду выиграть что-либо от рабски льстивой администрации, он не терял ничего, высказывая ей в глаза справедливое порицание. Он стоял выше своих братьев на неизмеримой высоте спокойствия и чистоты, не ослепленный ничтожной мглой, которая застилала их глаза, и невозмутимый от влияний, которые нарушали спокойствие их жизни.

Неудивительно, что такой человек чувствовал себя силой среди народа. Далеко прошла молва, что в пустыне Иудейской живет человек, которого жгучее слово достойно того, чтобы его услышать, который своими изречениями напоминает Исаию, а жизнью — Илию. Тиверий запятнал императорский трон своим бесславием; Понтий Пилат довел до безумия фанатичный народ своей наглостью, жестокостью, насилиями и убийствами; Ирод Антипа представлял восприимчивым подражателям пример рассчитанного вероотступничества и бесстыдного распутства; Каиафа и Анна поделили между собой обязанности первосвященства, которое только бесчестили. Но не об этих политических обстоятельствах вел речь новый пророк. Уроки, которые он преподавал, не ограничивались этим узким кругом, а имели всеобщее нравственное и социальное значение. Учение его было вполне практично, приятно, хотя и томительно для сердца, бесстрашно, а потому вполне искренно, так что должны были найтись люди, готовые посетить его строгое уединение. И действительно фарисеи, саддукеи, книжники, воины, священники и мытари стали приходить толпами, чтобы послушать слова его. Местом его проповеди озера. Г розно нависшие над этим узким проходом, ведущим из Иерусалима в Иерихон, скалы были притоном опаснейших разбойников; крокодилы и другие дикие звери не были еще истреблены в заросших тростником заводях Иорданских; но отовсюду, — из жреческого Хеврона, из святого Иерусалима, из улыбающейся Галилеи сходились к нему люди, чтобы уловить звук этого странного для них голоса. Слова его были подобны молоту, дробящему в пыль каменные сердца, или пламени, проникающему в отдаленные тайники заветных дум. Не допуская ни тени лести, ни выражения подслужничества, ни страха колебания, он громил сборщиков податей за их вымогательство; воинов за их насилия, низость и недовольство; богатых саддукеев и пышных фарисеев за формализм и притворство, которое обратило их в порождение ехиднины. Он толковал народу, что все излюбленные им почести и привилегии не поведут ни к чему, если не покаются, а будут видеть в них защиту против грядущего гнева. Он укорял их вообще в кичливости высоким происхождением от Авраама, прибавляя, что Господь, сотворивший Адама из земли, может восстановить детей Аврааму из камней, лежащих по берегам Иордана. Чувствуя угрызения совести, люди слушали его с разбитым сердцем, и, когда он избрал крещение символом покаяния и очищения, то крестились от него в Иордане, исповедуя грехи свои.

Но у него было иное, особое, исполненное надежд призвание, — назначение быть провозвестником грядущего Мессии. Для себя он не требовал никакой славы, кроме славы Предтечи; для своего крещения никакого значения, кроме посвящения в тайны царства, которое наступает. Когда депутация от синедриона спрашивала его, кто он; когда весь народ задумывался о том, Христос ли он или нет, — Иоанн, не колеблясь ни на минуту, отвечал, что он не Христос, не Илия, ни другой из пророков. Он есть голос в пустыне, и ничего более. А голос этот возвещал пораженному величием истины народу, что вслед за ним идет Тот, который стал впереди его, потому что был прежде его, у которого он не достоин развязать ремень у обуви Его [90]Иоан. 1, 27.
, кто будет крестить — не водою, а Духом Святым и огнем [91]Матф. 3, 11.
; у кого лопата Его в руке Его и Он очистит гумно свое; кто соберет пшеницу свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым [92]Матф. 3, 12.
. Время внезапного пришествия.

Покаяние и царство небесное были двумя исходными пунктами проповеди Иоанновой и, хотя он не удостоверял своего посланничества никакими чудесами, однако грозил притворству обличением, дерзости — низложением; обещал кающемуся прощение, чистому сердцем — царство небесное. Два великих положения, вынесенные им из пустыни, содержали два главных откровения, к которым стремится все Евангелие; закон и пророчество; обличение греха и обещание прощения, — пламя, которое сжигает, и свет, который утешает.

К этой проповеди, к этому крещению пришел Иисус из Галилеи, когда Ему минуло тридцать лет. Иоанн был Ему родственником, но обстоятельства жизни разлучили их далеко друг от друга. Иоанн провел детство в доме праведного священника, своего отца, в Ютте, находившейся далеко на юге в колене Иудином; Иисус жил в глубоком уединении в мастерской отца своего в долине Галилейской. Когда Иисус в первый раз явился на берегу Иорданском, — великий Предтеча, согласно собственного, дважды выразительно повторенного признания, не знал Его. Иисус не был еще заявлен Мессией своему пророку-провозвестнику, но было у него нечто во взоре, нечто в безгрешной красоте Его, нечто в торжественном величии Его вида, что увлекло и поразило душу Иоаннову. Для других Иоанн был непогрешимый пророк, смело возражавший царям, с негодованием обличавший фарисеев; но, в присутствии Иисуса все его высокие дарования были ничтожны. С детской покорностью и робостью остановился грозный пророк пустыни пред величием внутреннего спокойствия, пред чистотою безгрешной жизни. Боевая сила, которую не остановишь легионами, высокое мужество, перед которым бледнеют князья и трепещут иерархи, — укрощаются сами собой, подчиняются, благоговеют перед нравственной силой, которая, будучи слаба по наружности, вооружена невидимой броней. Иоанн склонился, по вдохновению, перед человеком, прежде чем узнал божественное Его призвание. Он почтительно пытался отклонить Иисуса от Его намерения. Исповедовавший других, теперь сам со смирением и почтением исповедуется Иисусу: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?

На вопрос: вследствие чего же Господь желал принять крещение из рук раба? — мы находим ответ в Его собственных словах: так надлежит нам исполнить всякую правду. [95]Матф. 3.15.
Он делал это для того, чтобы исполнить всякое требование, согласное с божественной волей. Видя обращение с Ним Иоанна, даже признания за Христа, нельзя ни на минуту усомниться, что Иисус принял крещение не как последствие покаяния, потому что был безгрешен, но что тут был лишь исключительный случай. Он принял крещение для подтверждения в Иоанне значения своего великого Предтечи, — последнего и величайшего из сынов Ветхого и первого провозвестника Нового Завета. Следовательно, Он принял его как лучший символ нравственного очищения и как смиренное посвящение себя на служение, которое явилось не для нарушения, а для исполнения закона. Возражение Иисусово исключает всякую возможность к иному толкованию: оставь теперь; ибо так надлежит нам исполнить всякую правду.

Когда Иисус вышел из воды, тогда дан был ясный знак, что это был Тот, Который должен был прийти. И се отверзлись Ему небеса, и увидел Духа Божия, который сходил как голубь, и опускался на Него. И се глас с небес глаголющий: Сей^сть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение [96]Матф. 3, 16–17.
.

 

ГЛАВА IX

Искушение

Слабый человеческий состав, возмущенный сильными ощущениями при предыдущих событиях, требовал успокоения. Для приготовления себя к великому подвигу искупления и для беседы с Богом Иисус искал уединения. И вот с вод Иордана Он взят был или, как говорит св. Марко, уведен Духом в пустыню.

Предание, не из древних, а относящееся к временам крестовых походов, представляет, что событие искушения происходило на горе, которая стоит к востоку от Иерихона и, по сорокадневному посту, названа Карантания. Обнаженная от всякой растительности, действительно как бы проклятая гора, она восстает стремниной на выжженной солнцем, пустынной равнине, глядясь в неподвижные, сернистые воды Содомитского озера и представляет резкий контраст с дивной горой Блаженств над прозрачным кристаллом озера Геннисаретского. Вследствие чего воображение крестоносцев приняло Карантанию за притон сатанинский, — за такое место, где, по выражению пророков, живут совы и совершают свои пляски демоны.

Там Он был со зверями, говорит св. евангелист Марко, и они не сделали Ему вреда. На аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона, восклицает боговдохновенный пророк, и обещание исполнилось, как на Христе, так и на многих верных сынах Его. Да не смущаются же при этом те, чья робкая вера сторонится от всего, что походит на чудо. Жестокое преследование дикими животными их властелина, человека, или робкое их бегство от него — дело неестественное. Страх и злоба животных, хотя и продолжаются вследствие наследственного инстинкта, но не были довечны и начались вследствие жестоких и напрасных нападений. В истории нет недостатка в примерах, что людская доброта, присутствие духа и кротость побеждали бешенство самых лютых зверей. Нет никакой справедливой причины отвергать единодушное верование древних веков, что дикие звери Фиваиды ходили свободно между святыми отшельниками, не нанося им вреда, и что самые злобные из зверей были тихи и кротки с Франциском Ассизским. Кто не знает таких людей, присутствие которых не пугает птиц, — которые без всякой опасности подходят к злобным собакам? Мы лучше хотим думать, что не чудесная сила, а просто человеческое влияние безгрешной личности Спасителя сохраняло Его от всякой опасности. На катакомбах и других древних памятниках первых христиан Он часто изображался восхищающим зверей своим пением. Все, что было истинного и прекрасного в древних легендах, было преобразованием Его жизни и деяний.

Он пробыл в пустыне сорок дней, — число, которое встречается в Св. Писании очень часто и всегда при искушениях или наказаниях. Ясно, что оно было священное и знаменательное. Сорок дней оставался Моисей на горе Синайской, сорок дней Илия в пустыне. В течение всего этого времени, по словам св. евангелиста Луки: Он был искушаем от диавола и ничего не ел в сии дни; а по прошествии их на последок взалкал, и наступило время искушения. В минуты сильных душевных движений и тяжелых дум обыкновенные телесные нужды умеряются, а иногда и забываются совсем. В это время человек вообще может выносить без утомления невероятный труд; воин — сражаться целый день, не чувствуя своих ран или забывая об них. Но когда энтузиазм пройдет; когда восторженность охладеет; когда огонь станет угасать; когда природа, уставши и надсадившись, войдет в свои права; одним словом, когда кончится реакция и человек почувствует, что он истомлен, измучен и потерял присутствие духа: тогда настает час крайней опасности и бывало немало примеров, что в эти минуты люди становились жертвами коварной приманки или смелого нападения. В такую-то минуту Спаситель начал битву с силой злобы и одержал победу.

Не будем входить в рассуждение о том, в чем и как выразилось такое борение, потому что это было бы с одной стороны напрасно, ибо событие представляет вопрос, полное разрешение которого для нас невозможно, с другой стороны непочтительно, потому что евангелисты могли знать это или из уст самого Спасителя или от тех, кому Он сообщил, а Спаситель мог рассказывать в том виде, в каком подобное событие может сообщить самое верное впечатление или наиболее назидательный урок. Нельзя не заметить, что каждый отдельный истолкователь этого происшествия высказывал свой собственный взгляд. Начиная с Оригена до Шлейсрмахера, некоторые глядели на него как на видение или на притчу, как на символическое описание внутренней борьбы. С этим взглядом соглашался и Кальвин, хотя и старался во всем придерживаться буквального понимания. Установление того или другого взгляда составляет предмет экзегетики; но какие бы ни были у кого взгляды, которые он считает за ближайшие к истине, во всяком случае существенная мысль этого события, что борение было сильное, личное и вполне действительно, что Христос ради нашего спасения встретил и поборол сильнейшего врага, должна остаться неприкосновенной.

Само собой разумеется, что вопрос о том, способен ли Христос грешить или нет, — или, выражаясь речью схоластикорелигиозных стран — вопрос о погрешимости Христа, на основании Его невозможности грешить или возможности не грешить, — никогда не закрадется в простое и нелукавое сердце истинно верующего. Мы веруем, что Господь наш Иисус Христос есть безгрешный Агнец Божий без пятна и порока. Однако же наше усердие в этом случае не должно заходить за пределы. Если борьба Его была только обманчивой фантасмагорией, то какую могла принести она для нас пользу? Если нам приходится вести отчаянную битву в таком вооружении человеческой свободной воли, которое иссечено и изрублено множеством жесточайших ударов еще на груди отцов наших, то какое же утверждение для нашего духа видеть вождя, который выходит из битвы победителем единственно от того, что никакая опасность для него недействительна, что он не только не ранен, но и не способен к тому, чтобы получить какую бы то ни было рану? В чем же видна будет храбрость воина, если он будет биться в кажущемся сражении с призраками врагов? Мы сами тогда под личиной преданности отвергли бы высказанные апостолом великие истины, чту хотя Он и Сын, однако страданиями навык к послушанию [101]Евр. 5, 8.
, что имеем не такого первосвященника, который не может сострадать нам в немощах наших, но который, подобно нам, искушен во всем, кроме греха [102]Евр. 4, 15.
. Такое понимание, вместо живого Христа, в котором мы должны исповедовать как совершенного Бога, так и совершенного человека, — представляло бы нам какой-то призрак, носящийся в эмпиреях схоластических мудрствований и не возбуждающий ни пламенной любви, ни глубокого почтения.

Откуда бы ни происходили подобные лжеучения, мы, приступая к чтению настоящего рассказа, не дозволим себе предполагать, что будто бы Он не был способен к действительному искушению. Кто, на основании этого великого образца, стремится устроить жизнь свою святой, безмятежной и безгрешной, тот, по мере своего старания, может до известной степени осуществить на себе напряженность борения и тягостной скорби, которые охватят его сердце, когда, вследствие внутренних или внешних побуждений, он будет поставлен даже в кажущуюся возможность к падению. Само собой разумеется, что борение в человеке греховном не таково, как было в Иисусе. В житиях многих святых, проводивших жизнь в пустыне, в полном отдалении от мира, мы находим, что в уме пустынножителей появлялись нередко возмутительные образы и богохульные мысли, которые подсказывались собственной немощью или наветом злого духа, но которых они сами не могли отличить от своих собственных дум. В Иисусе Христе подобное смешение было положительно невозможно, потому что Он жил, не зная греха, между тем как в людях, какова бы их жизнь ни была, подобные мечты являются нередко не больше, не меньше как последствиями прежней греховной жизни. Эти возмутительные образы и богохульные мысли у пустынников были призраками забытых или незабытых грехов, зловредными испарениями застойных болот, оставшихся в глубоких тайниках не вполне очищенного сердца. В Иисусе Христе не было этой ужасной неспособности установить различие между тем, что происходит от внутренних побуждений и что вынуждено силой извне, — между тем, что поддерживается слабой волей или на что она, при вечно изменяющейся смежности дум с действиями, почти соглашается, и тем, что хотя и воспринимается ею извне, но отвергается всеми душевными силами. Слабо или превратно то понимание, которое воображает, что человек сознает искушение, по мере того как оскверняется им, или что нет возможности различить силы искушения от укора преступной думы. «Внушение происходит от диавола, а согласие зависит от нас», говорит блаженный Августин. «Грех есть последствие сперва внушения, потом удовольствия, а наконец соглашения», утверждает св. Григорий Богослов. И так Иисус был искушаем. Вождь нашего спасения стал совершен чрез страдания, ибо как сам Он претерпел; то может и искушаемым помочь. Пустыня Иерихонская и сад Гефсиманский были свидетелями двух тяжелых борений, из которых Он вышел победителем над самыми сильнейшими натисками врага душ человеческих. Но и в течение всей своей жизни. Он не был свободен от искушений, ибо в противном случае жизнь Его не была бы истинно человеческой жизнью. Он никогда не оставил бы нам такого близкого примера, чтобы мы могли следовать по стопам Его. Св. евангелист Лука говорит положительно, что, окончив все искушение, диавол отошел от Него до времени, то есть до первого удобного случая. Но мы можем быть вполне уверены, что если Он вышел победителем над темной силой в пустыне, то все последующие искушения до последнего пролетели слегка над Его безгрешной душой, как темное облако в летний день пролетает в голубом небе, не запятнав его.

1. Истощение продолжительным постом подействовало тем сильнее на телесный состав Иисуса, что пост был для Него обстоятельством необычным. До сего времени и потом Он не вел замкнутой жизни аскета, не налагал на себя жестоких до самоистощения истязаний. Он не имел нужды искупать страданиями грехов, которых у Него не было. Напротив того, Он пришел, как человек, который, по Его собственным словам, «ест и пьет», принимал участие в нешумных празднествах и невинных собраниях друзей, так что враги Его позволили себе говорить про Него: вот человек, который любит пить и есть вино, друг мытырям и грешникам. Но делом и словом Он проповедовал всегда и во всем умеренность. После этого сорокадневного поста, перенесенного при сверхъестественной помощи, голод чувствовался еще сильнее. Тогда явился искуситель, — в образе ли духа тьмы или ангела света, в образе ли человека или невещественного внушения, мы не знаем, да и не имеем притязания об этом рассказывать. Мы удовольствуемся неуклонным следованием евангельскому рассказу, употреблением высказанных там выражений не с сухим догматическим указанием, что они должны быть более или менее иносказательны, но в видах извлечения из них тех нравственных истин, которые одни до нас касаются, одни не допускают при разъяснении никакого спора.

Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами, так начал свое дело искуситель. Иисус чувствовал голод и так как указанные Ему камни могли быть из породы так называемых камней иудейских, которые похожи на караваи хлеба и, по легендарному преданию, представляют окаменелые плоды долинных городов, то вид их мог действительно усиливать страдания голода.

Чрезвычайная тонкость и типичная общность каждого из искушений служит самым строгим доказательством подлинности и божественного происхождения этого рассказа. Они не только не сходны с грубыми и простыми историями об искушениях, которые бывали с великими из святых мужей, но в них замечается ясность взгляда, своеобразность понимания, которая превосходит всякую силу изобретения. Это было искушение чувств, обращение к низшим, но тем не менее сильным потребностям человека, которые у него одинаковы со всеми животными. Но не переходя в простую, грубую форму, это обращение прикрыто тысячью тонких покровов. Израиль почувствовал голод в пустыне, и в этой крайней нужде Господь напитал его манной, которая была пищей ангельской, хлебом небесным. Почему же Сын Божий не может достать Сам Себе пищу в пустыне? Он может сделать это, если захочет, и зачем будет раздумывать? Если ангел указал блуждающей Агари источник; если ангел тронулся голодом Илии и указал ему пищу; для чего ожидать услуги ангелов Тому, кто в ней не нуждается, но кому, если бы Он только пожелал, с такой радостью готовы были послужить ангелы?

И как глубока была мудрость ответа Иисусова! Обращаясь к той истине, которой поучало ниспослание манны, и приводя одно из превосходнейших выражений Ветхого Завета, Господь ответствовал: написано не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих [108]Лук. 44, 4. Второзак. 8, 3.
. И какой урок для нас, подтвержденный великим примером! Мы отсюда поучаемся, что человек не должен руководиться требованиями только общей с животными природы; что он не должен злоупотреблять этими низшими потребностями, считая их единственной поддержкой и удовольствиями жизни; что мы не принадлежим самим себе и не можем делать всего, что захотим, с тем, что считаем даже своей собственностью; что и те вещи, которые позволительны, не всегда приличны; что у человека существуют более высокие правила жизни, — нечто возвышеннейшее, чем его бренный состав и его материальная поддержка. Кто воображает, что живет одним хлебом, кто ставит хлеб главной целью жизни, обладание им высшей ценностью, тот, не стараясь снискать для себя божественной пищи, погибнет с голоду среди изобилия. Но кто знает, что человек живет не одним хлебом, тот, даже для спасения временной жизни, не утратит того, что делает самую жизнь драгоценной; тот будет верить, что, исполняя только свой долг, получит от Бога все необходимое для поддержания тела, которое Он сотворил; тот будет усиленно искать хлеба небесного и той живой воды, пивший которую не возжаждет вовеки.

Первое искушение по форме своей чрезвычайно сходно с последней насмешкой, обращенной к Иисусу в то время, когда Он был на кресте: если Ты Сын Божий, сойди с креста [109]Матф. 27, 40.
. Но с креста Спаситель не дал ответа, а здесь Он отвечал для того, чтобы высказать великое вечное правило. Он не сказал однако же: «Я Сын Божий». В глубине Своего смирения, при величайшем самопожертвовании, Он не пожелал выставить свое равенство с Богом, хотя, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу [110]Филип. 2, 6.
.

2. Порядок искушений у евангелистов Матфея и Луки не один и тот же: у первого искушение на крыле храма прежде видения с горы царств мира. Так как оба порядка не могут быть справедливыми, то легко может статься, что св. Лука переместил события под влиянием той мысли, что искушение духовной гордости и произвольного приложения чудодейственной силы гораздо тоньше, а потому сильнее, чем искушение пасть ниц и признать силу злобы. Прибавление у ев. Матфея слов «потом», «опять», «тогда» указывает, что он держался истинного порядка событий; обстоятельство, что Он был в числе апостолов, сопровождавших Иисуса в течение земной Его жизни, а потому мог слышать личный рассказ Спасителя, придаст еще большую важность принятому им порядку изложения.

Таким образом Иисус победил и отверг первое искушение выражением безвозвратной надежды на Бога. С чрезвычайной тонкостью, применяясь к этому образу мыслей, дьявол при втором искушении обращается непосредственно уже к этому полному упованию, требует ясного его заявления не только в избавлении себя от обыкновенной телесной нужды, но в отвращении угрожающей опасности. Потом берет его диавол во святый город, говорит евангелист, и поставляет Его на крыле храма [111]Матф. 4, 6.
, которые были так высоки, что, например, по описанию современников, с крыши на Стоа Базиликэ, или царском портике, на южной стороне храма, обращенной в глубокую долину Кедронскую, невозможно было глядеть вниз без головокружения. И говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, для возбуждения гордости, повторяя свое сомнение относительно Его божественного происхождения, дьявол испытывает Его упование на Бога. Ты будешь в опасности; спасись от нее, если Ты можешь, и докажи этим Твою божественную власть и природу. Ибо написано: ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да непреткнешься о камень ногою Твоею [112]Псал. 90, 11–12.
. Докажи же Сам на деле Твое упование и надежду на Бога. В этом искушении не было ничего себялюбивого или чувственного. Оно было обращением не к природным потребностям, а к извращенным духовным инстинктам. Не доказывает ли нам история сект, партий, церквей и людей с высокими духовными дарованиями, что найдутся тысячи людей, не погрязших в топях чувственности и державших себя высоко в самых крайних опасностях, но летевших стремглав с крыла духовной гордости? Но как спокоен, как осторожен был этот простой отверг Иисуса. Написано также: не искушай Господа Бога твоего [113]Второзак. 6, 16.
. Таким образом из слов Спасителя вытекает, что человек не должен испытывать до конца божественную волю; что он не должен дерзать на все, с уверенностью, что Бог все сделает для него; что он не должен требовать или просить чудесного, божественного вмешательства во все свои собственные предначертания и самодурства; что он не должен подвергать Его силу и власть испытанию для своего в них удостоверения. Если Ты идешь путем долга, возложи на Бога все свое упование, но не слушай этого высокомерного шепота: вы, будете, как боги [114]Быт. 3, 5.
и не дозволяй ничего самовольного и капризного в твоих просьбах о помощи: тогда над тобой сбудется то, что дьявол умышленно пропустил из псалма: ты будешь сохранен во всех путях твоих [115]Псал. 90, 11.
. В самых словах искусителя «бросься вниз» слышится сознание его бессилия. С этой ужасной высоты он не посмел сбросить Того, кто был храним Богом. Св. Писание, которое он приводит, истинно, хотя он представил его в превратном виде. Никакое сильное искушение не может обусловливать необходимость греха: Господь указывает пути для его избежания.

3. Уничтоженный при обращении к натуральным потребностям и при желании возбудить гордость, искуситель обращается к последней слабости благородных душ. С высокой горы он показывает Иисусу все царства мира и славу их [116]Матф. 4, 9.
и, как князь мира, предлагает их Тому, Который был деревенским плотником, взамен одного действия признательности. Он говорит Иисусу: все это дам Тебе, если, падши, поклонишься мне. «Царства мира и славу их!» Есть люди, которые говорят, что их не соблазнит никакое царство. Легко может статься; потому что не нужно царства; достаточно гораздо меньшего. Только Христос был искушаем таким образом; Его великая душа не могла быть искушаема чем бы то ни было маловажным. Но для нас этого не было, потому что мы ценим себя гораздо ниже, продаем наш товар за всякую подходящую цену. Можно купить нас задешево. Не надо возводить на горную высоту, довольно крыла на храм, довольно невысокой колокольни, какая найдется в городе, но что говорить далее? довольно поставить нас у окна или у дверей наших домов и пообещать дать то, что мы видим, — и мы поддадимся искушению, и будем благодарить искусителя. Ничтожная монета, пара сапог, всякая безделица могут заставить нас преклонить колена перед дьяволом. Но Иисус думал: какая польза человеку, если он приобретет весь мир и душе своей повредит? [117]Матф. 16, 26.

Был тогда один из живущих на земле, который мог, без преувеличения, сказать, что владеет целым миром: это Тиверий, римский император, могущественнейший из людей тогдашнего времени, — абсолютный, неоспоримый, боготворимый правитель всего прекраснейшего и богатейшего из царств земных! Власть его была безотчетна; богатства несметны; удовольствия — без помехи. Удовлетворяя страсть к безграничной роскоши, он не так давно избрал местом своего жилища одно из прекраснейших мест на земной поверхности, под тенью уснувшего вулкана, на восхитительном острове, пользующемся превосходнейшим климатом в мире. Что же вышло? Он был, как Плиний его называет: «самым несчастнейшим человеком». Оттуда-то, из этого притона тайного позора, с этого острова, где на высоте своего счастья он испытал, чем оканчивается счастье человека, — с совершенно независимой властью и с беспредельным потворством себе, предавшемуся на служение исключительно только заботам о собственной жизни, — он писал своему раболепному и развращенному сенату, что не знает о чем написать и жалуется на всех богов и богинь, что они его загубили. Редко свет видел такие поразительные доказательства, что все богатейшие дары его, заключающиеся в обаянии золота, обращаются в пыль и прах; что громаднейшие здания, служащие для личного блеска и удовольствий, не защитят от вторжения несчастий и не устоят против них, как сложенные детьми грудки песка против морского прилива.

Так грустно и печально оканчивается обыкновенно греховное собирание имуществ богатыми и владыками. Виновная совесть служит для них достаточным мстителем и, если бы нам отдан был во владение целый мир, то он ни на час не мог бы утешить наших внутренних терзаний, вознаградить хоть отчасти за эти мучительные страдания.

Но кто стал наследником царства небесного, тот становится господином над громадным и вещественным миром; тот бесконечно чист. Царство Божие там, где нет ни малейшего подобия ни власти, ни разрушительных даров сатаны; где душа при всяком искушении смело может повторить ответ Иисуса; отойди от Меня, сатана, ибо неписано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи [120]Второзак 6,13.
.

Таким образом Иисус явился победителем посредством самоотвержения, которое одно и может предоставить победу. Минуты этого великого борения, увенчанного победой, можно считать самыми лучшими и счастливейшими в жизни человеческой. В них чувствуется такое возвышенное наслаждение, которое недоступно для наших земных выражений.

Тогда оставляет Его диавол, прибавляет св. евангелист Матфей, — и се, Ангелы приступили и служили Ему [121]Матф. 4,12.
.

 

ГЛАВА X

Первые Апостолы

Вышедши победителем из тройственного искушения, Спаситель покинул пустыню и возвратился к волнам Иорданским.

Три первых евангелиста, пропуская некоторые происшествия, начинают описание Иисусова учения с заключения в темницу Иоанна Крестителя и сообщают только об удалении Господа в Назарет. св. евангелисту Иоанну обязаны мы сведениями о днях, которые следовали непосредственно за искушением. Все внимание этого четвертого евангелиста обращено на учение Иисуса в Иудее. Он, по-видимому, поставил себе задачей не рассказывать того, чего не видал лично, и есть много намеков, что он был связан с Иерусалимом какими-то личными отношениями. По занятиям своим Он был рыболов, и нет ничего невозможного в том, что Он живал в Иерусалиме, в известные времена, по торговым делам отца и брата, имевших свое судно и бывших хозяевами наемных работников; потому что рыба из Галилейского озера распродавалась в Иерусалим в большом количестве. Как бы то ни было, но Иоанн единственный евангелист, сообщающий нам о призвании первых апостолов, со всеми особенностями и оттенками, которые неизгладимо начертались в его сердце и памяти.

Депутация синедриона, о которой мы уже упоминали, приходила к Иоанну Крестителю, по-видимому, за день до возвращения Спасителя из пустыни. На следующее утро Креститель, увидев приближающегося Иисуса, торжественно и прямо засвидетельствовал, что это Мессия, указанный ему ясным знамением, что это — Агнец Божий, который берет на себя грех мира. Нам неизвестно, что думал Предтеча, произнося эти слова: разумел ли он агнца пасхального или агнца утренней и вечерней жертвы. Неизвестно и то, было ли действительно в выражении Его употреблено слово «мира» или это только греческий перевод еврейского слова «народ»; понимал ли он, как изумительно глубока важность его выражения, или он высказал это вне себя, — в пророческом вдохновении. Но совершенно ясно, что так как все его мысли, обязанности и положение извлечены из пророчеств о событиях евангельских, то он должен был употребить это выражение с видимым желанием изобразить картину божественного терпения и страданий, согласно пророчества Исаии и Иеремии. Слова его должны были иметь то значение, что этот кроткий и безгрешный человек должен быть человеком страданий и что эти страдания предпринимаются для спасения Его народа. Нашли или нет слова эти верный отголосок в сердцах слушателей, но во всяком случае они должны были возбудить в их умах мысль о безгрешности, страдании и искуплении. Замечательно однако, что на первый день это свидетельство не имело никаких последствий. Только на второй день, когда Креститель, стоя вместе с двумя своими учениками и видя снова пришедшего к нему Иисуса, с благоговением и удивлением воскликнул: се, Агнец Божий! — то два молодых галилеянина, два ученика Иоаннова, последовали за удалявшимся Иисусом. Услышавши звук их робких шагов и обратившись назад, чтобы посмотреть на тех, которые приближались к Нему, Иисус кротко спросил их: что вам надобно? Но какая глубина мысли в вопросе Спасителя, как он необходим для всех, кто приходит к Господу! Один из известнейших учителей, Бернард, имел обычай постоянно спрашивать себя: «Бернард, зачем ты здесь?» Вопрос этот истекал прямо из этого спокойного и простого вопроса: «что вам надобно?»

Равви! — сказали они Ему, называя Его почетным в то время званием учителя, — где живешь?

Где жил в то время Иисус, неизвестно. Может быть, во временном суккофе, или шалаше, покрытом сверху полосатой аббой, обычной на востоке одеждой, и заслоненном с боков перевитыми между собой ветвями; потому что такие суккофы служили единственным жилищем для сотни людей, приходивших к крещению Иоаннову.

Так как это было только начало учения Иисусова и они не знали определительно, кто Он таков; не слыхали дивных слов, сходивших с уст Его; при следовании за Ним руководствовались неопределенными побуждениями или даже, может быть, простым любопытством, то ясно, что они пошли за Ним добровольно и желали высказать Ему предмет их свободной воли, Он отвечал им: пойдите и увидите. Опять слова были просты и хотя встречаются в очень важных местах Св. Писания, но никогда не производили большого влияния, как при настоящем случае. И действительно они пришли, увидели, а так как было около десятого часа, то есть около четырех часов пополудни, потому что евреи считали часы с шести часов утра, то остались там на целый день и, вероятно, провели всю ночь, убедившись глубоко, что царство небес наступило; что надеж ды длинных веков исполнились; что они были в присутствии Того, кто был желанием всех народов: первосвященником большим Аарона, пророком высшим Моисея, царем славнейшим Давида, истинной звездой Иакова и скипетром Израиля.

Имя одного из этих юношей было Андрей, которого церковь и прозвала первозванным; другой, которого имя скрыто, был сам благовестник, любимый ученик, св. евангелист Иоанн. Немудрено, что самомалейшие подробности, даже самый час события, высоко ценились его памятью и не были забыты в глубокой старости.

Первой заботой св. Андрея было найти поскорее брата своего Симона и сообщить ему о великой находке. Он привел его к Иисусу, который, взглянув на него пристально царственным взором, проникающим в самые глубокие тайники душ человеческих, сказал Ему: ты Симон, сын Ионин; ты наречешься Кифа, что значит камень (Петр). Это было символическое изречение, на которое нельзя смотреть, как на произвольное изменение только имени. Так как слово «Иона» по-еврейски означает «голубь», то некоторые толкуют, что этим изречением Господь хотел сказать: ты, Симон, сын слабого голубя, сделаешься твердым, как скала. Существенное значение имен и предсказание в них судьбы человека были постоянными верованиями евреев всех веков. На самый язык свой они смотрели как на священный, как на пророчественные драгоценные камни на груди Аароновой. Их верование в таинственный смысл и могущество звуков языка может показаться пустым и суеверным для человека искуственно образованного, но разделялось многими великими мыслителями каждого века.

Почему же однако эти два галилейские юноши, Иоанн, пылкий и восторженный, и Петр, быстрый в своих привязанностях, но робкий в решениях, с первого же взгляда, с первого слова бросились к ногам Иисуса? По виду или по вдохновению узнали они в назаретском плотнике предсказанного пророками Мессию, Сына Божия и Спасителя мира?

Нет сомнения, что они догадались отчасти из Его слов, отчасти из свидетельств о Нем Иоанна Крестителя, а отчасти и по Его виду. Предания об этом последнем предмете весьма различны, и мы считаем нелишним на них остановиться.

Кто изучал средневековые изображения Спасителя, должен был заметить, что некоторые из них, особенно в требниках, были лишены всякого благообразия; напротив того, другие представляли самый высокий идеал красоты человеческой. Откуда же происходило это противоречение?

Из объяснений пророчеств, в которых старались отыскать не только описание жизни, но и наружности Мессии.

Древняя церковь, привыкши видеть, что языческая скульптура старалась довести до совершенства изображения богов и богинь Олимпа и опасаясь внести в свои пределы роковую испорченность чувственного развращения, находила, по-видимому, удовольствие уничтожать уважение к красоте лица. Идеал наружного вида Спасителя она извлекала из описаний пророка Исаии, представлявшего Его таким, что многие изумятся, смотря на Него, столько был обезображен паче всякого человека лик Его и вид Его паче сынов человеческих; и мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Она извлекала его из псалма Давидова: Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение народе; Я пролился, как вода; все кости мои разсыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя изсохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной [127]Псал. 21, 7. 15–16.
. Красота Его, говорит Климент Александрийский, была в Его душе и действиях, а наружность Его была принижена. Св. мученик Иустин описывает Его не имеющим ни красоты, ни славы, ни вид внушающего уважение. Телом, говорит Ориген Он был мал, нехорошо сложен и не благороден. Тертуллиан пишет, что тело Его не имело красоты человеческой, еще менее небесного блеска. Подобные безобразные выводы дошли до ужасных крайностей.

Напротив того другие, будучи поражены такими возмущающими душу мыслями, представляли в чертах Иисуса отражение дивной красоты Давида, Его великого предка, а блаженный Иероним и Августин предпочитали применять к Нему слова Псалма 64. 2, 3: Ты прекраснее сынов человеческих; благодать излилась из уст Твоих; препояшь себя по бедру мечем Твоим, Сильный, славою Твоею и красотою Твоею. Естественно, что за отсутствием положительных указаний, этот взгляд встреть сильнейшее сочувствие и был осуществлен в величайших произведениях Фра Анджелико, Микель Анджело, Леонардо да Винчи, Рафаэля и Тициана.

Независимо от преданий, мы с почтительным убеждением веруем, что не было ничего неприятного, а напротив, как утверждает блаженный Иероним, «сияло нечто небесное» в земном виде Спасителя, которым облечено было вечное Божество и бесконечная святость. Безукоризненная совесть, дух мира чистейшая жизнь не могли не отражаться в чертах лица Сына человеческого.

О ком Иоанн свидетельствовал как о Мессии; за кем народ с радостью признавал право на царство; кого Иерусалим приветствовал торжественно, называя сыном Давидовым; кому женщины служили с таким глубоким уважением; чей образ, виденный во сне женой римского прокуратора, вдохнул в эту гордую римлянку благоговейную заботливость; чье одно слово заставило Филиппа и Матфея бросить все и последовать на Ним; чей один взор довел до раскаянья сердце Петра; в чьем присутствии одержимые злым духом трепетали от страха и успокаивались; пред кем в минуты слабости Его немощной плоти, после предания и измены ученика, самые заклятые враги Его задрожали и пали ниц, несмотря на их бешеный гнев, — Тот не мог не иметь величественного вида пророка и первосвященника. Все события Его жизни убеждают, что в лице и во взорах Иисуса выражались сила, терпение, достоинство и влияние, которое привлекало к Нему все окружающее. «Конечно, — говорит блаженный Иероним, — огненное пламя и небесная светлость блистали в Его очах и величие Божией славы сияло на лице Его».

Третий день по возвращении из пустыни проведен был Иисусом, по-видимому, в разговорах с новыми учениками, а на четвертый Он восхотел идти в Галилею [132]Иоан. 1,43.
и во время путешествия встретился с другим молодым рыболовом, Филиппом из Вифсаиды, которому было тогда около тридцати лет. Это единственный апостол, у которого было греческое имя. Имя Андрей точно также греческое, но у него было и еврейское — Дидим (близнец), а у Филиппа другого имени не было, по крайней мере нам неизвестно. Легко может статься, что это имя было дано ему вследствие распространенного обычая называть детей по именам царствующих особ, а может быть и то, что оно указывало на родство с эллинским населением, жившим в смешении с галилеянами на берегах Геннисаретского озера. Это могло быть поводом к тому, что к св. Филиппу, прежде чем к кому-либо из апостолов, обратились греки, которые в последнюю неделю земной жизни Господа желали видеть Его. Одного слова иди за мною! было достаточно для того, чтобы благородный, простосердечный рыболов привязался к Иисусу до конца своей жизни.

На следующий день к этому священному и счастливому обществу присоединился пятый неофит. Торопясь сообщить свое открытие, Филипп отыскал своего друга Нафанаила. Так как Варфоломей, или Вар Фолмаи, означает «сын Фолмаи», следовательно, только имя по отцу; имя Нафанаила из Каны Галилейской между учениками Иисуса Христа встречается только еще один раз в Евангелии от Иоанна, а о призвании собственно Варфоломея в апостолы нет никакого рассказа, то Нафанаила и принимают за апостола Варфоломея. Разобщение со всем миром Иисусовой жизни было до сего времени так велико, что Нафанаил, знавший Филиппа, не знал ничего о Христе. Простой разум Филиппа находил, по-видимому, удовольствие в противопоставлении величия призвания Иисуса с неважностью Его происхождения: мы нашли Того, о котором писали Моисей в законе и пророки, не принца из рода Иродова, не князя Асмонея, не светильник из школ Гиллела и Шаммая, не востороженного юношу из пооедоватслец Иуды из Гамалы, нет!.. Иисуса, сына Иосифова, из Назарета [134]Иоан. 1, 45–49.
.

Нафанаил понял, по-видимому, мысль Филиппа и обратил внимание прямо на место происхождения. Из Назарета, сказал он, может ли быть что доброе? Ответ Филиппа был тот же, который дал Иисус двум первым ученикам своим: пойди и посмотри. До сего времени вопрос «может ли быть что доброе из Назарета?» повторяется нередко между людьми; ответ на него остается один и тот же, как был тогда. Но во времена Спасителевы слова: «прийди и посмотри» означали: пойди и посмотри на Того, Кто говорит, как не говорил еще никто до сего времени! Приди и посмотри на Того, Кто, будучи только плотником из Назарета, уловляет души всех приближающихся к Нему, с первого взгляда открывает глубокие задушевные тайны, чувством горячей любви привлекает к себе закоренелых грешников! Приди и посмотри на Того, от которого, по-видимому, веет непреодолимое очарование безгрешной чистоты и недоступного величия божественной жизни! С тех пор как небеса, отверзавшиеся при видениях св. Стефана и Павла, затворились снова, земной вид Богочеловека не бывал уже видим и мы не можем повторить ответа св. Филиппа в том смысле, как он был им сказан. Зато в ответе на все сомнения мы можем сказать: приди и посмотри, как умирающий мир воскрес, растлевший возродился, одряхлевший обновился! Приди и посмотри, как мрак осветился, отчаяние изгнано! Приди и посмотри на попечение о заключенном в темницу преступнике, на свободу ходившего в оковах раба! Приди и посмотри, как бедное, невежественное большинство освобождено от невыносимого ига меньшинства богатых и ученых! Приди и посмотри, как восстают дома призрения больных и сирот на развалинах колоссальных амфитеатров, где некогда проливалась кровь человеческая! Приди и посмотри, как гнусные символы всеобщего растления уничтожены и заменены святейшими храмами! Приди и посмотри, как селения роскоши и тирании преобразились в красивые и счастливые жилища, безжизненный атеизм — в оживотворяющее христианство, возмутители — в детей, идолопоклонники — в святых мужей! Да, приди и посмотри на величественные деяния этой великой, продолжающейся девятнадцать веков, христианской драмы, тогда ты увидишь, что все это стремится к одному великому развитию, издавна предначертанному в Совете Небесной Воли; тогда ты в почтительном смирении постигнешь, что каждый кажущийся случай в действительности есть действие Провидения, совершающего все в стройном порядке и с полным убеждением; тогда услышишь ты голос нашего Спасителя, который «отыскивает тебя со словами любви и сострадания, — и ты воскликнешь с Нафанаилом: «Учитель! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев!»

Разборчивость Нафанаила относительно места происхождения пропала мгновенно. Увидя его, Иисус узнал на челе его божественную печать и сказал ему: вот, подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства; Почему ты знаешь меня? спросил Нафанаил. Прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницей, отвечал ему Иисус, Я видел тебя.

У благочестивых евреев существовал обычай, одобренный и Талмудом, совершать Кришму, или дневную молитву, под смоковницей. Некоторым поэтому и представлялся чем-то знаменательным вызов апостола из-под тени дерева, которое служило символом еврейских уставов и преданий, но уже начало склоняться к земле; ибо они мгновенным возбуждением в уме апостола подобных мыслей, вследствие напоминания о смоковнице, хотели объяснить внезапный ответ Нафанаила: «Равви! Ты Сын Божий; Ты Царь Израилев!» Но если при поэтическом настроении самые обыкновенные обстоятельства могут представляться в виде аллегории, то этого одного недостаточно для вызова подобного ответа. Всякий с первого взгляда в этом случае должен быть поражен кажущейся несоразмерностью между основанием и последствием. Но для правильного объяснения быстроты убеждения мы должны взглянуть поглубже в душу человеческую.

Есть минуты, когда милость Божия осязательно посещает человеческое сердце; когда мысль орлиным полетом стремится в безграничное небо; когда, восхищенные присутствием Божиим, мы слышим глаголы неизреченные. В это время мы проживаем целую жизнь, потому что возбуждение душевное таково, что уничтожает всякое время. В подобные минуты человек становится ближе к Богу, познает Бога и Он, по-видимому, знает его. Если бы кому-либо из людей можно было видеть в это время нашу душу, то он узнал бы все, что есть в нашем существе великого и бессмертного. Но видеть это невозможно для человека: возможно только Тому, чья рука ведет нас, чья десница управляет нами, хотя бы мы взяли крылья утра и полетели в отдаленные моря. Подобное ощущение должен был испытывать Израильтянин, в котором не было лести, когда он сидел, молился и думал под своей смоковницей. Об этих-то ощущениях, известных только тому, кому дано читать тайны людского сердца, напомнил Господь Нафанаилу. Пусть же скажет тот, кому довелось испытать подобные чувства: как бы он взглянул на такого человека, который бы открыл ему то, что он в эти минуты внутренно видел и проник его сердечные движения? А то, что в жизни христиан бывали такие уединенные думы, такое восхищение до третьего неба, в продолжении которого душа стремится преодолеть границы пространства и времени и становится лицом к лицу с Вечным и Невидимым, — такое воспламенение небесным огнем, которое в одно мгновение навсегда сжигает все, что есть в нас мелочного и низкого, — то неоспоримо доказано словом и делом. И если кто-либо из моих читателей испытал на себе это божественное изменение, уничтожающее прежнее и в то же время творящее или обновляющее нового человека, то такой поймет это быстрое сочувствие, это мгновенное убеждение, это сотрясение как от электрического удара в сердце Нафанаила, которое заставило его броситься пред Иисусом на колена и вызвало такой внезапный ответ: Равви, Ты Сын Божий; Ты Царь Израилев.

И действительно впоследствии вся жизнь Нафанаилова обличала в нем душу спокойную, требующую уединения и притом восторженную, которой место было не на земле, но там, где царствует вечный мир и спокойствие. Мир был для него ничто, потому что он погрузился в Бога: но мы уверены, что ни в дни его мученичества, ни даже в минуту предсмертной муки, он не забыл тех слов, в которых выражалось, что Господь взыскал и познал его и внял задолго прежде задушевным его думам. Без сомнения, не однажды, а много и много раз исполнялось над ним и его сотоварищами обещание Спасителя, что они глазами веры будут видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому [136]Иоан. 1,51.
.

 

ГЛАВА XI

Первое чудо

На третий день, говорит св. евангелист Иоанн, был брак в Кане Галилейской. Описывая с полным знанием и живым воспоминанием каждое событие, совершившееся в эти достопамятные, божественные дни, он делает свое указание на них так, как будто они всем вполне известны. Третий день понимали различным образом, но проще всего считать его за третий день после отправления в Галилею. Если Иисус с вод Иорданских близ Иерихона восхотел идти в Галилею, то при поспешном путешествии, идя обыкновенным путем, Он должен был остановиться на первую ночь в Силоаме или Сихеме, на вторую в Енганниме, на третью, пересекши долину Иезреель, мог достигнуть Назарета и, узнав, что ни Матери, ни братьев там нет, через полтора часа прибыть в Кану, ко времени брака. Церемониал на востоке начинался не раньше сумерек, когда невеста, покрытая с головы до ног широкой и развевающейся по ветру вуалью, убранная живыми цветами и одетая в лучшие свои платья, при свете факелов, с песнями, под звуки флейты и барабана, отправлялась обыкновенно в дом жениха. Там ожидали ее девицы — односелки и встречал жених со своими молодыми друзьями.

Матерь Иисуса была там. Был также зван Иисус и ученики Его на брак. Иосиф вероятно уже умер, что можно заключить из полного молчания о нем евангелистов, которые, после посещения им Иерусалима на пасхе, даже не поминают его имени.

Продолжался ли брачный пир, по обычаю, семь дней или менее, как это бывало между бедняками, неизвестно: но пир еще не был окончен, а оказался недостаток в вине. Кто знает, как уважается на востоке гостеприимство, какой священной обязанностью, доходящей до расточительности, считается угостить не только званого, но даже неожиданного гостя, тот поймет, какое ужасное несчастье, какой неожиданный удар для новобрачных представлял этот оказавшийся внезапно недостаток!

Никто так, как Мария, не знал, кто был Ее Сын. Она чувствовала, что для Нее прошли тридцать лет терпеливого ожидания, пока Он объявит себя миру тем, чем Он есть. Прошло то время, когда Он рос перед Ней, как растут прочие дети; развивался в кротости, смирении и премудрости пред лицом Божиим. Теперь, в тридцать лет, голос великого и высоко прославленного народом пророка провозгласил Его обещанным Мессией; теперь Он имел учеников, признававших Его учителем и Господом. Она чувствовала, что близок час Его великого учения, что утратились навсегда их прежние отношения; что в этом случае Его мысли не суть Ее мысли, что Его пути не суть Ее пути. Вследствие этого, несмотря на сильное желание любвеобильного сердца помочь горю новобрачных, со стороны ее последовало только робкое замечание: вина нет у них; со стороны Иисуса ответ: что мне и тебе, жено? еще не пришел час Мой. Ответ этот с первого взгляда кажется как-будто жестким, но это зависит частью от перевода, частью от изменившихся общественных условий. Слово «женщина» употреблялось как самое почтительное при обращении к особам женского пола царственных домов, как самое нежное при об ращении к любимым женщинам, а слова: «что Мне и Тебе» представляют буквальный перевод сиро-халдейской фразы маливелак, поставлявшейся нередко предисловием к тому, что будет говорено далее, без всякого нарушения вежливости.

Доказательством служит то, что тотчас после этого ответа Мария сказала служителям: что скажет Он вам, то сделайте.

На востоке первейшей необходимостью считается после путешествия омыть ноги, перед едой — умыть руки, а для исполнения этих потребностей там обыкновенно стояло (как это в обычае и теперь) возле входа в дом шесть огромных каменных водоносов, наполненных водой и заткнутых пучками свежих зеленых листьев, чтобы сохранить в воде прохладу. Каждый из этих водоносов содержал от 2 1/2 до 3 ведер воды, и Иисус велел наполнить их до верха. Когда, согласно Его велению, служители, разливши воду из водоносов по небольшим сосудам, отнесли ее к распорядителю пира, то этот последний, отведав воды, сделавшейся вином (он не знал откуда оно; знали только служители, черпавшие воду), позвал жениха и сказал ему: всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее; а ты хорошее вино сберег доселе.

Это было первое чудо, которое совершено просто, божественно, спокойно, в котором нет ничего выдающегося. Такой образ совершения чудес превосходит наши понятия, потому что мы при чудесах предполагаем особую торжественность, гром восклицаний и удивления. Современники Его толковали тоже, что будто бы на Нем, — для Которого горы и моря представляются ничтожеством, пред очами Которого звездное небо кажется светлой точкой в неизмеримой пустыне, — на Нем лежала обязанность совершать Свои чудеса перед учеными, которые могли бы правильно оценить их. Но Иисус ведал, что род сей лукав и ищет знамения [140]Лук. 11,29.
, а потому утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам [141]Лук. 10, 21.
. Он с укором говорил современному народу: вы не уверуете, если не увидите знамений и чудес [142]Иоан. 4, 48.
. Поэтому для истинно верующего Сын Божий останется Сыном Божиим, хотя бы Он и не творил чудес, — подобно Иоанну. Совершенные Им чудеса направлены были не для удовлетворения праздного любопытства, не для убеждения холодного скептицизма: это были дела смиренной веры и всеобъемлющей любви, которая не только не отказывала страдальцу, просящему о помощи, но предупреждала нередко просьбы. Чудеса были несущественными, а только случайными знаками Его великого назначения; главным предметом их было облегчение страждущих, откровение священных истин, а в настоящем случае, при браке в Кане, восстановление невинной радости между огорчившимися в день женитьбы и в день веселия сердец их. Незначительная деревушка, простая свадьба, скромный дом, несколько человек гостей из простого звания были свидетелями первого чуда, как несколько пастухов были свидетелями сверхъестественных событий, совершившихся при первом появлении на свет Иисуса.

Пусть иные для лучшего понимания или разъяснения чуда предполагают, что это претворение воды в вино было ускоренным природным процессом, или что вода была намагнитизирована, или наконец, что гости были в особом настроении ко всему сверхъестественному. Не будем обвинять их в суеверии и уступках духу скептицизма для того, чтобы не показаться насильственно требовательными фарисейскими богословами, Иисус преподавал уроки милости и правды всем вообще людям, как принимавшим, так и отвергавшим Его. Будем снисходительны к заблуждающимся и сохраним в своем сердце, что чудо есть чудо и нам никогда не достигнуть того, чтобы понять средства, которыми оно совершается. Принимая существование чудес, мы допускаем нечто превышающее, но не вовсе уничтожающее законы, по которым действует природа. И если мы однажды навсегда убедимся, что природа есть не что иное, как выражение мысли ее Творца; если мы примем в основание научный факт, что самое простейшее, элементарное действие законов природы выходит из пределов объема нашего самого возвышенного понимания; если единожды навсегда познаем, что Божественное Провидение не есть отдаленный абстракт, но живая и любящая сила, заботящаяся о жизни человеческой; наконец, если мы однажды навсегда уверимся, что Христос есть Единородный Сын Божий, Божие Слово, сошедшее на землю для совершения дела Отца, с тем, чтобы заявить Его человечеству: то для поддержания нашей веры нет надобности в чудесах евангельских. Мы будем смотреть на них, как на действия для нас сверхъестественные, а для Его божеского существа настолько же обыкновенные, естественные и неизбежные, как для солнца лучеиспускание. Они, как говорит св. Иоанн, не были ни предвестия, ни силы, ни знамения, но дела, — дела обыкновенные для Того, чье существование на земле было самым высшим из всех чудес.

Обратим же особое внимание на две характерные черты этого первого чуда Спасителя.

Первая из них есть отсутствие всякого себялюбия. Кто, для укрощения собственного своего жестокого голода, не хотел обратить в хлеб камни в пустыне, Тот с удовольствием для устранения огорчения и забот скромного свадебного пира обращает воду в вино. Первым чудом Моисея было обращение реки в кровь для сурового наказания преступного народа; первым чудом Иисуса было обращение воды в вино для успокоения забот невинного семейства.

Сверх того, подобно всем чудесам Христовым, это первое чудо соединяет в себе характер дела милосердия, эмблемы и пророчества. Мир дает сначала то, что у него есть лучшего, а потом подонки и горечь. Христос пришел обратить униженное в великое и прекрасное: закон Моисеев — в закон свободы; крещение Иоанново — в крещение Духом Святым и огнем; самоотречение грустного уединения в самоотречение счастливого домашнего крова; заботу и вздохи — в надежду и благословение, воду — в вино. Священное таинство брака, почтенное и украшенное Его святым присутствием и удостоенное первого чуда, предрекало таинственный брак между Ним и церковью, а простая вода, измененная чудесным образом в вино, была прообразованием нашей земной жизни, измененной и облагороженной предвкушением небесных радостей, прообразованном того вина, которое Он будет пить с нами в царстве Божием на брачной трапезе Агнца.

 

ГЛАВА XII

Местность, где началось Христово учение

Первое чудо Спасителя убеждает нас, что Он пришел не удалить своих учеников от мира и их обычных обязанностей, а научить людей жить лучше, благороднее и счастливее в мире. Он желал видеть их супругами, отцами и гражданами и доказал, что настолько же одобряет восторженность аскета в пустыне, видение мистики в пещере, насколько святые радости в семействе, невинную веселость в общественных собраниях. Он проповедовал общительность, удостаивал своим присутствием невинные собрания.

Ввиду таких нравственных правил, сама местность, которую он избрал для первоначального своего учения, представляет нечто знаменательное. Иоанн Креститель проповедовал среди безмолвия пустыни, при водах Мертвого озера; голос его отражался только в кремнистых стремнинах, возвышавшихся над знойным Гором. Ближайшие к месту проповеди города были построены на случай отражения набегов неприятельских; путь туда был залит людской кровью. Все вокруг напоминало близость преступного прошедшего и мертвенного запустения. Вода отделяла из себя смолянистый запах; плоды под прикосновением обращались в пепел; горячая, белая пыль поднималась из-под ног путника, шедшего над могилой погрязших в чувственности и схороненных под озером городов. Вблизи таких мертвенных вод, под медно-красным небом, среди раскаленной пустыни, изрытой оврагами, проповедовал Иоанн крещение покаяния. Иисус Христос, сопутствуемый матерью, братьями и учениками, центром первоначального своего учения избрал красивый, кипучий деятельностью город, мраморные здания которого гляделись в светлые воды разливавшегося близ него озера.

Это был Капернаум, расположенный под красивыми склонами холмов, окружающих местность, которую можно назвать земным раем. В целой Палестине нет ни таких деревьев, ни таких садов, как в стране Геннисаретской. Самое имя ее ганнесарим означает сады изобилия. Бесчисленное множество цветов рассыпано по небольшой равнине, которая выглядывает изумрудом. Нельзя выбрать природы благодатнее, местности живописнее и соответственнее тем словам благовестия, в которых проповедовались человечеству самые утешительные надежды, самые чистейшие удовольствия. Необходимо было, чтобы первые звуки этого благовестия раздались в стране необычайно красивой, как Геннисаретская. В обстановке не было ничего пышного, ничего колоссального: не было ни горной суровости, ни горного величия; не видно было того мертвого великолепия, которое поражает наши глаза при взгляде на огненные вершины тропических вулканов или на ледяные стремнины северного хребта. Местности, которые вечно грозят пожаром или потоплением, могли бы ему служить символом нашей жизни только тогда, когда бы ей суждено было проходить постоянно в убийственных горестях и неотвратимых несчастьях. Эти зеленые пастбища, эти тихие воды, эти пестрые птички и цветущие олеандры, эта углубляющаяся поверхность туземного озера, своей прохладой предоставляющего истинную усладу раскаленной от жары стране, — вполне соответствовали характеристике жизни, составленной из невинных и простых элементов и полной незатейливыми удовольствиями, которые, как дождь и свет солнечный, предоставлены в одинаковой мере для всех и для каждого. Первое, что путешественник видит, выходя из Голубиной долины и бросая первый пристальный взор на Геннисарет, — это небольшое, в 20 верст длины и 9 ширины, озеро в виде арфы, от чего, говорят, произошло и первоначальное его название (Хинниреф, или арфа). На дальней, или восточной, стороне тянется зеленая полоса шириной около 200 сажен, за которой поднимаются на 300 фут. высоты над уровнем озера откосы уединенных холмов, прорезанных сероватыми оврагами, без деревьев, без поселения, без всяких следов обработки, — местность, куда нередко удалялся Спаситель, когда после тяжких трудов искал полного уединения в беседе с Богом. Озеро, — с его прозрачными водами и каймой из цветущих олеандров, сквозь зелень которых просвечивают светло-голубые крылья сивоворонок, — с множеством пеликанов, опускающихся к воде за рыбой, — лежит на дне большой котловины, или бассейна, на 500 фут. ниже Средиземного моря. Отсюда палящий изнурительный жар на долине, но отсюда же разнообразие растений, плодородие почвы, роскошь цветов, изобилие жатв, которые поспевают месяцем раньше, чем где бы то ни было, и множество ручейков, которые журчат, ниспадая с холмов в озеро. Теперь, кроме небольшого разрушающегося городка Тивериады, достигшего последней степени одряхления, и несчастной деревушки Медждель (древн. Магдала), — где дикость жителей лучше всего высказывается в том, что дети играют на улице совсем нагие, — там нет никаких жилых мест, некогда окружавших берег; жалкая, исковерканная лодка, не всегда способная к плаванию, — заменила веселый и многочисленный флот. Отвратительная неподвижность и апатическое бездействие настоящих прибрежных жителей доказывает ясно, что рыбы еще много. Но красоты природы остались до сего времени те же. Так же неизменно лежит озеро у склона холмов, отражая переменные цвета атмосферы, как опал, оправленный в изумруд; так же чисты и прозрачны воды, как и в то время, когда лодка апостола Петра качалась на их струях, а Иисус смотрел в их кристальную глубину; так же, горлицы воркуют в рощах, пеликан ловит рыбу; так же, как прежде, зеленеют там пальмы и поля, струятся источники, но вместо строений рассеяны серые груды развалин. Настолько убавилось населения и деятельности, настолько прибавилось торжественности и интереса. Если все до последнего следа людского населения исчезнут; шакал и гиена будут выть около лежащих в тени обломков синагог, где некогда учил Христос, то и тогда избранный Иисусом для начала учения Геннисарет, с его уединенными струями, пробудит в нас святые восторги.

Но огромную разницу представлял общий вид Теннисаретской долины во времена Спасителя. Она была гораздо красивее, потому что гуще, зеленее и лучше обработана. Иосиф, в припадке пылкого восторга описавши красоту вод озера, дивную температуру, пальмы, виноградные лозы, померанцы, фиги, миндальные деревья, гранаты и теплоту весны, говорит, что времена года по-видимому здесь спорят за честь владения этой местностью, и природа, для того чтобы достигнуть разнообразия, истощила тут все свои силы. Талмудисты толкуют, что эта долина, гордость природы, принадлежащая колену Невфалимову, была такова во исполнение Моисеева благословения: Невфалим насыщен благоволением и исполнен благословением Иеговы; море и юг во владении его [145]Второзак. 33, 23.
. Придумана была даже поговорка с более глубоким смыслом, чем предполагали ее составители, что «Господь сотворил семь озер для земли Ханаанской, и оставил себе одно Галилейское».

Но не по одной только красоте, центральному положению и народной деятельности Галилея была особенно приспособлена к восприятию Христова учения, а в исполнение древнего пророчества Исаии, что земля Завулона и земля Невфалима, по ту сторону Иордана, Галилея языческая увидит свет великий и что для тех, которые сидят в стране и сени смертной, возсияет свет. Потому что Иисус Христос даже во время своей земной жизни должен был быть светом к просвещению язычников, точно также как славой народа своего Израиля. Люди всяких национальностей жили по соседству, ибо это была дорога к морю. «Города, — говорит Иосиф, — лежали там очень тесно и множество поселений было, по случаю плодородия земли, до того густо населено, что в самом малейшем из них находилось до 15000 жителей». Причем он прибавляет, что тамошние жители был народ деятельный и старательный; обрабатывали каждый клочок богатой и плодоносной почвы и с детства привычны к войне. Около четырех дорог вело к озеру. Одна лежала на западной стороне к низовьям долины Иорданской; другая, переехавши мост на южной стороне озера, проходила через Перею к волнам Иорданским близ Иерихона; третья пролегала через Сепфорис, веселую и нагорную столицу Галилеи, к знаменитому порту Акре на Средиземном море, а четвертая тянулась через горы Завулоновы к Назарету и таким образом через Есдрелон в Самарию и Иудею. Через этот участок Палестины проходили огромные караваны из Египта в Дамаск, и язычники, которые пробирались в Юлиеву Вифсаиду или Кесарию Филиппову, постоянно были видимы на улицах Капернаума. Во времена Иисуса Христа, Галилея, по населению и деятельности, была промышленной провинцией Палестины и воды этого озера рассекались почти четырьмя тысячами судов разного вида, начиная от военных кораблей римлян до грубых лодок рыбаков Вифсаиды и позолоченных шлюпок Иродова дворца. Итурия, Самария, Сирия, Финикия находились в таком близком расстоянии, что для достижения туда стоило только переехать реку, озеро или холм. Город Тивериада, — который Ирод Антипа построил, сделал столицей Галилеи и назвал по имени царствовавшего римского императора, — возведен был с удивительной быстротой. В то время, когда евангелист Иоанн писал свое Евангелие, озеро Галилейское получило уже, по вновь созданному городу, название Тивериадского. Если Иисус Христос не входил никогда в языческий амфитеатр или на улицы Тивериады, проходившие по разрытым кладбищам (что считалось осквернением могил), то Ему часто приходилось видеть в отдалении стены этого города с их укрепленными башнями, а равно и золотой дом Антипы, отражавший далеко в озере мраморных львов и скульптурные архитравы. Европа, Азия и Африка платили контрибуцию этому народу; люди всех национальностей встречались на его рынках. По всему протяжению западного берега Геннисарета жило смешанное население из евреев и язычников; дикий сын Аравийской пустыни мог быть там видим бок о бок с предприимчивым финикиянином, изнеженным сирийцем, презрительным римлянином, изворотливым, коварным и развращенным греком.

Дни приятного уединения в счастливой долине Назаретской прошли; началась жизнь постоянного труда, глубокой скорби, смятений, путешествий, борьбы, проповеди, исцелений и совершения добрых дел. При вступлении в общественную деятельность, Иисус в первый раз недолго оставался в Капернауме; но эти дни были типом Его остальной жизни. Ему пришлось проповедовать в еврейской синагоге, построенной римским центурионом, и дело Его милосердия в Кане стало известно людям всех национальностей. Всем было ясно, что вновь восставший пророк несходен со своим великим Предтечею, он явился открыть, что Вечность не есть нечто будущее, а только невидимое. Он пришел научить, что Бог есть не туманный абстракт, удаленный от людей бесконечной высью голубого неба, но что Он есть Отец, о котором живем, движемся и есмы и что служение Ему состоит не в жертвах и приношениях, а в делах милосердия и справедливости, в смирении и любви. Он пришел не с тем, чтобы нарушить природную гармонию жизни человеческой, чтобы поднять в ней бурю и волнение, но чтобы настроить каждую струну этой тысячеструнной арфы и согласить се с гармониею небесною.

Но местность, где стоял Капернаум, — этот город, который, по Евангелию св. Матфея, Иисус считал своим [150]Maтф. 9, 1.
, который был свидетелем стольких великих чудес, слышал столько великих откровений, — остается до сего времени неразысканной. Достоверно известно, что он был на месте Кан-Миниега или Телль-Гума; но на месте которого из двух? Оба города находятся в соседстве с Вифсаидою и Хоразином; оба примыкают к водам Геннисаретского озера; оба стоят на дороге к озеру; притязания того и другого на право быть Капернаумом подтверждаются сильными доказательствами; решение на пользу которого-нибудь из них представляет неразрешимое затруднение. Посетив местность и старательно изучив там многообъемные доказательства путешественников, я отдаю преимущество Телль-Гуму. Там, на высоко выдающемся месте, заваленном обломками белого мрамора, возвышаются разрушенные стены, в которых была, может быть, синагога, построенная в цветистом сложном стиле иродианского века, а среди зелени и гигантской заросли лежат разбросанные остатки колонн и архитрав, доказывающие, что на этом месте стоял красивый и богатый город. В Кан-Миниеге нет ничего, кроме обыкновенного разрушенного караван-сарая и множества сероватых груд, которые могут быть и не быть развалинами развалин. Но в которой бы из этих местностей ни был дом апостола Петра, признаваемый у евангелиста Матфея жилищем Иисусовым, — во всяком случае дом этот разрушен до основания. Даже странствующий бедуин старается избегать этих древних развалин, где бродят по ночам одни лисы да шакалы. Исполнилось грустное и торжественное проклятие, прогремевшее над этим живописным и цветущим городом: ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься; ибо если бы в Содоме явлены были силы, явленные в тебе; то он остался бы до сего дня. Но говорю вам, что земле Содомской отраднее будет в день суда, нежели тебе [152]Матф. 11, 23. 24; Лук. 10, 15.
.

 

ГЛАВА XIII

Праздник Пасхи

Пребывание Иисуса в Капернауме было на этот раз непродолжительно. Нет ничего невероятного в том, что Он выжидал только большого каравана богомольцев, который к этому времени собирался, чтобы отправиться в Иерусалим на праздник Пасхи.

Три первые евангелиста умалчивают относительно посещения Спасителем Иерусалима, начиная с двенадцатилетнего возраста до самой смерти. Один только св. Иоанн, согласно принятых им однажды навсегда предначертаний и характеристики своего благовествования, рассказывает о проповеди Христовой в первую Пасху и приводит обстоятельства ее сопровождавшие.

Выдающимся при этом событием было очищение храма. Но оно так мало повлияло на искоренение жадности, господствующего порока евреев, что Иисус вынужден был в более строгом виде повторить при конце своего учения и за четыре только дня до своей смерти.

Мы уже видели, какими огромными толпами прибывал народ в святой город к большим годовым праздникам. Тогда, также как и теперь, бесчисленное множество странников из различных местностей вносило с собой множество новых потребностей. Путешественник, который в настоящее время посещает Иерусалим в праздник Пасхи, совершает свой путь к воротам церкви Гроба Господня через толпу продавцов икон и разных мелочных предметов, покупаемых на память о посещении Гроба Господня. Эти мелкие торгаши, сидя с поджатыми под себя ногами на земле, не только наполняют все пустое пространство перед церковью, но даже захватывают примыкающие к ней улицы. Гораздо многочисленнее и гораздо крикливее были продавцы и покупатели, теснившиеся по пути, ведущему к храму, в Пасху, на которую пришел Иисус с прочими богомольцами, потому что тут продавались не драгоценности и безделушки, как нынче, а быки, овцы и голуби. Она в тот год (30 г. по Р.Х.) должна была быть в апреле. По обе стороны восточных ворот, даже до портика Соломонова, устроены были лавки для купцов и столики для менял или мытарей. Требование на последних обусловливалось тем, что, за двадцать дней до Пасхи, священники начинали собирать древний священный налог — полсикля, или 45 коп. с человека, уплачиваемых ежегодно каждым евреем, богатым и бедным, в искупление за душу, и предназначенных на расходы служения в скинии. Но выплачивать эту подать монетой, принесенной из разных стран, либо чеканенной из меди, либо носившей на себе языческие символы и надписи, считалось противозаконным. Можно было присылать такую монету из отдаленных мест, но каждый еврей, который являлся в храм, предпочитал вносить налог лично и в этом случае обязан был добыть мелкой серебряной монеты взамен обыкновенной ходячей. Менялы променивали ему с вычетом 5 %, в виде обыкновенного колбан, или роста.

Будь эта торговля сосредоточена на непосредственно прилежащих к священным строениям улицах, было бы извинительно, хотя и не совсем пристойно. Такие сцены происходили, читаем мы у языческих писателей, около храма Венеры на горе Эрике и около храма Сирийской богини в Гиераполисе. Скажем ближе. Они повторялись нередко при церкви св. апостола Павла. Но зло при храме Иерусалимском не останавливалось на этом. Соседство двора язычников с его широким промежутком и длинными аркадами, служило искушением для еврейской жадности. Из Талмуда мы узнаем, что некто Баба-бен-Бута первый пригнал 3000 овец в этот двор, а оттуда и в святилище. Лавки мелких торгашей и палатки менял примыкали прямо к священной ограде. Во внутренности двора язычников, страдая от жары в палящий апрельский день, заражая сам храм зловонием и нечистотами, томились целые стада овец и быков, пока погонщики торговались и менялись с богомольцами. Там были люди с огромными плетенками, наполненными голубями, а под тенью аркад, образуемых четырехугольными рядами Коринфских колонн, сидели за столиками, покрытыми стопками разной мелкой монеты, менялы, несмотря на всеобщее к ним презрение и брань за бесчестную торговлю. Таков был входной двор в храм Всевышнего! Двор, который был свидетелем, что этот дом, предназначенный быть домом молитвы для всех народов, был обращен в место, которое, по нечистоте, походило на бойню, а по торговой суматохе — на огромный базар. Мычанье быков, блеянье овец, говор на разных языках, торговля и брань, звон монеты и стук весов мог быть слышан на соседних дворах и мешать пению левитов и молитвам священников.

Исполненный справедливого негодования и непреодолимого гнева к такому глубокому непочтению, Иисус, при входе в храм, сделал бич из лежавших на полу прутьев и, желая очистить священный двор от оскверняющих его нечистот, сначала выгнал без разбора овец, быков и гнусную толпу, которая окружала их. Затем, подошедши к менялам, Он опрокинул их столы, рассыпавши заботливо сложенные груды разменной монеты и оставя хозяев собирать рассеянные по полу деньги. Потом, объявив повелительно: возьмите отсюда!  — Он приказал удалиться продавцам голубей, но с меньшей строгостью; потому что голуби были жертвами бедняков. Наконец обратившись к устрашенной, оскорбленной и ворчащей про себя бесстыдной толпе, Он объяснил ей свое право, сказавши: Дома Отца Моего не делайте домом торговли [159]Иоан. 2. 16.
. При сем ученики его вспоминали, что написано в псалмах Давидовых: ревность к дому Твоему снедает меня [160]Псал. 68, 10.
.

Отчего же такое множество невежественных странников не выразило никакого сопротивления? Отчего эти жадные торговцы удовольствовались только ворчанием и шепотом проклятий, когда видели, что быки и овцы их бродил и по улицам; сами они выгнаны; деньги их сброшены на пол молодым и неизвестным человеком в одежде презренного галилеянина? Оттого же, отчего Саул терпеливо перенес оскорбительные слова Самуила, которые произносились в присутствии целого войска. — отчего Давид, хотя и с отвращением, но повиновался распоряжениям Иоава, — отчего Ахав не смел арестовать Илию в дверях Навуфеева виноградника. Одним словом, грех есть слабость. Нет на свете ничего уступчивее греховной совести; нет ничего непобедимее сильного взрыва богоподобного негодования против всего, что само по себе отвратительно и гнусно. Разве смели эти низкие, поругавшиеся над святыней торговцы и покупатели, сознавая злое дело, противиться этому сокрушительному порицанию или стать лицом к лицу перед светом этих очей, в которых блистало ярко заступничество за оскорбленную святынию? Когда Финеес, ревнуя о Господе, убил князя Симеона и Мадианитянку, отчего не нашлось ни одного человека отомстить ему за это убийство? Оттого, что порок никогда не устоит перед добродетелью. Низкие и пресмыкавшиеся иудеи, продажные торговцы, чувствовали в скудном остатке своей совести, не дотла источенной безверием и жадностью, что прав был в этом случае, как и во всех своих действиях, Сын человеческий.

Даже священники, фарисеи, книжники и левиты, несмотря на свою гордость и формализм, не могли порицать такого действия, которое могло бы быть совершено и Неемией, и Иудой Маккавейским, и которое согласовалось во всем с самыми чистейшими и лучшими их преданиями. Неизвестно, были ли они свидетелями этого события: но если были, — то опомнившись от удивления, злобы и поражения, а если не были, — то услыхав о событии, они вскоре пришли к Иисусу и, хотя не смели порицать Его поступка, однако же с негодованием требовали какого-нибудь знамения в удостоверение того, что Он имеет власть действовать таким образом.

Ответ Спасителя был гораздо выше их разумения. Разрушьте, сказал Он, храм сей и Я в три дня воздвигну его [162]Иоан. 2, 19.
. Он привел их в крайнее недоумение.

Разрушить храм, — храм, на который известнейший своим богатством царь истратил все свои громадные сокровища, — храм, при постройке которого нужна была тысяча упряжек лошадей, нанято десять тысяч работников и тысяча священников в священных одеждах клали на место камни, обтесанные каменщиками, — храм, который был одним из чудес света, по его колоссальным мраморным основаниям, по дорогой мозаике, по дивному лесу, по блестящим крышам, по золотым, изваянным над входной дверью виноградным лозам, с их висящими гроздями, по шитым занавесам, изукрашенным пурпуровыми цветами, по обилию в нем серебра, золота и драгоценных камней! Сорок шесть лет употреблено на его постройку и до сих пор он не был еще окончен, а этот неизвестный галилеянин велит разрушить его, обещаясь в три дня вновь воздвигнуть его! Такое буквальное и видимо ложное толкование дали они Его словам, хотя, применяясь к великим пророчествам, могли видеть, что в них скрывалась глубокая тайна.

Какое неизгладимое впечатление произведено было этими словами на умы фарисеев, тому лучшим доказательством служит, что спустя три года они слышались сильнее других в обвинении, возводимом на него книжниками и фарисеями; слышались и с креста распятого с Ним презренного разбойника. Но чтобы из этой фразы составить обвинение, надо было извратить ее, высказавши таким образом: могу разрушить храм сей, или: Я разрушу храм сей рукотворенный. Он никогда не говаривал ничего подобного; но им известно было, что придача Его словам политических и мятежных замыслов представляла вернейшее средство возбудить бешенство суда, которому он был предан. Повторение их спустя долгое время первомучеником Стефаном было главной причиной его жестокой смерти.

Но Он говорил, объясняет святой Иоанн, о храме тела Своего и прибавляет, что самые ученики Его поняли Его слова только уже после Его воскресения. Действительно, до этого времени был один только храм истинного Бога, храм символический и, согласно верования евреев, заключавший в себе «облако славы», которое было ясным свидетельством присутствия Божия в народе. Но теперь Дух Божий избрал жилищем храм нерукотворенный, в священном теле Сына Божия, сделавшегося плотью. Спустя после того три года, со дня великой Пятидесятницы и потом навсегда Дух Божий предпочел всяким храмам чистое, правое сердце. Каждый христианин, в своем смертном теле, предназначен быть храмом Святого Духа. Это общее верование, это — верховная привилегия человека, предоставленная ему Новым Заветом. Для этого Господь Иисус Христос нисшел на землю, пострадал и воскрес из мертвых. Нет ничего поразительнее для ума, который глядит очами чувственными, а не очами веры; нет ничего обиднее для ума фарисейского, который не может оторваться от материальности, — как такое убедительное уверение, что священный храм в Иерусалиме не будет уже более специально привилегированным местом, куда люди будут сходиться для поклонения Отцу. Но эти ученые люди могли, если бы захотели, иметь некоторое понятие о том, что под этими словами разумел Христос. Им известно было, что Иоанн провозгласил Иисуса Мессией; они могли сообразить это возражение Иисуса с последующими Его словами: здесь находится Тот, кто больше храма; они слышали от Учителя собственной их секты извлеченную из пророчества Даниила мысль, что истинною «Святая Святых» был сам Мессия.

Из последующих событий заметно, что иудеи не хотели высказаться, но имели более точное понятие о словах Иисуса: «разрушьте храм сей и Я в три дня воздвигну его», потому что на основании только этих первых слов, обращенных к ним всенародно, когда Иисус умер и был уже погребен, — они пришли к Пилату и сказали ему: мы вспоминаем, что обманщик тот, еще будучи в живых, сказал: после трех дней воскресну [168]Матф. 27, 63.
. Нет ни малейшего следа, чтобы Иисус разъяснял им свою мысль лично; нельзя предположить, чтобы они слышали ее от учеников Его, которые, по собственному их сознанию, сами не могли понять и усвоить ее, несмотря ни на какие объяснения Учителя. Фарисеи и священники понимали яснее, чем апостолы, потому что не были, как эти последние, людьми любящими, непорочными и простосердечными, потому что несмотря на познание и ученость, сердца фарисеев были преисполнены ненависти, окончившейся умерщвлением их Искупителя и обратившей кровь Его на головы их и на головы детей их.

Но в этих словах Иисусовых заключался и другой смысл, не менее неприятный для их предрассудков, не менее полный предостережения, но более ясный для их понимания Храм Иерусалимский был средоточением всех учреждений Моисея, главным местом всей обрядности. Но храм этот был осквернен и они сами были попустителями такого осквернения. Дозволяя Тому, на кого глядели, как на бедного галилейского учителя, очистить храм, чего по своему нерадению, или по собственным интересам, или из робости не решались сделать ни Каиафа, ни Анна, ни Гиллел, ни Шаммай, ни Гамалиил, ни Ирод, — разве они не разрушали храма, не попирали его святыню и своими поступками не доказывали, что истинное значение храма погибло навеки? Кончайте же, — значили слова Иисуса, — ваше дело разорения: в три дня Я, как Искупитель, воздвигну нечто лучшее и величественнейшее. Я воздвигну не рукотворенный храм, а живую церковь. Такой смысл дает, по-видимому, этим словам первомученик Стефан; таково его мнение, которое он излагает во многих местах своих бесподобных рассуждений. Но для таких и тому подобных мыслей фарисеи были глухи, тупы и слепы. Они, казалось, проходили мимо них в молчании, но с злобой и ненавистью были подозрительны, но равнодушны к прямому разрешению сомнений; невежественны, но слишком надменны и горды, чтобы стараться познать истину.

Неизвестно, какие чудеса совершал Иисус в это время, но многие, пишет св. евангелист Иоанн, видя чудеса, которых Он творил, уверовали во имя Его [169]Иоан. 2. 23. 25.
, (Иоан. 2, 23.25.) — однако же не той сердечною верою, которой Он добивался от них. Божественный взор Его проник, что сердца их были холодны, упорны, вероломны и лукавы.

 

ГЛАВА XIV

Никодим

Касту, или секту, фарисейскую составляли по большей части упорные ханжи и высокомерные фанатики. Но было бы странно, если бы в ней не нашлось исключений, если бы в ней вымерли дотла честь, совесть и всякое нравственное чувство. Даже между начальниками, книжниками, фарисеями и зажиточными членами синедриона Христос нашел верующих и последователей. Первым и замечательным из них был Никодим, богатый человек, старейшина, фарисей и член синедриона.

Из рассказов евангелистов видно, что робость секты сильно просвечивалась в Никодиме, так что не могла поддаться даже честному желанию сделаться новым человеком и признать гласно Пророком Того, кого считал таким в своем сердце. Несколько слов, которыми он хотел остановить дикую несправедливость своих товарищей в синедрионе, когда они рассуждали о деяниях и поступках Иисусовых, были крайне осторожны и не давали никакого намека о личном веровании Никодима в Галилеянина, ненавидимого его сектой. Даже в то время, когда сила Христовой любви, выразившейся в страданиях на кресте, внушила смелость и отвагу самым робким из Его учеников, Никодим не выступил вперед с выражением своей привязанности. Предание говорит, что только после Воскресения Христова он стал явным учеником, получил крещение от Петра и Иоанна и что родственник его Гамалиил принял и скрывал его в своем загородном доме до смерти, после которой предал тело честному погребению возле могилы св. архидиакона Стефана.

Таков был равви, который, колеблясь между желанием познать истину и страхом от своих товарищей, приходил к Иисусу, но из осторожности единственно только ночью. Ему очень хотелось узнать ближе этого молодого галилейского пророка, но, считая себя высокопоставленной особой, он не почтил Его признанием за учителя, посланного Богом, и не посещал явно для поддержания собственного достоинства, а может быть, и для безопасности.

Первые слова его, обращенные к Иисусу, показывали неправильное направление его ума, полупокровительственное желание спросить и полускрытую неохоту высказать прямо свой вопрос. Будучи сам учителем, он сказал только: Равви! мы знаем, что Ты учитель, пришедший от Бога; ибо таких чудес, какия Ты творишь, никто не может творить, если не будет с ним Бог; но не решился произнести: «Что же мне делать?»

Прозревая глубину его сердца и избегая формальностей и установки предварительных пунктов рассуждения, Иисус поразил его торжественным и прямым обращением к нему: истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, то не может увидеть царствия Божия. Ученик мой должен принадлежать Мне сердцем и душой, или не быть совсем Моим учеником: следовательно, вопрос заключается не в том, что делать или чего не делать, но в том, кем быть.

Никодим понял важность ответа, но подобно иудеям в предыдущей главе, не мог или не хотел вникнуть в настоящее его значение, а, приняв слова Его в буквальном смысле, старался придать речи совершенно материальный и непонятный оборот. Как может человек, — говорит он, — родиться, будучи стар? Неужели он может в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?

Такое желание состязаться на словах не вызвало со стороны Иисуса никаких замечаний. Он только дал более ясное толкование первоначальным своим словам, высказавши, что говорил не о плотском рождении, но о том духовном возрождении, приход которого и самый образ действия неведом никому настолько же, насколько неизвестны приход и направление ветра. Ветр дышет, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит. Он говорил о рождении водой и Духом, об очищении от грехов, которое само по себе есть уже обновление, о внешнем символе и внутренней благодати, о смерти в грехе и новом рождении в добродетели.

Понимая, по-своему, что язычники действительно могли нуждаться в возрождении, при допущении в общение с иудеями, Никодим никак не мог себе представить, чтобы он, сын Авраама, раввин, ревностный хранитель закона, мог быть подведен под один с ними уровень, а потому и спросил Иисуса: как это может быть? Неужели и для него необходимо возрождение?

Ты учитель Израилев и этого ли не знаешь? сказал ему Господь. Первоприсутствующий синедриона назывался Наси, товарищ его отцем дома Суда, а третий член, сидевший по левую руку первоприсутствующего, носил название Хакам, или человека мудрого, ученого, учителя. Таким образом слова Спасителя к Никодиму говорили ему: ты третий член синедриона, мудрый человек, а не понимаешь самых первых, самых простых уроков посвящения в тайны царствия небесного? Если твое познание так материально, так ограничено, что ты спотыкаешься на пороге, то как же ты поймешь те дальнейшие истины, которые может открыть тот, который пришел свыше? Вопрос выражал сожаление и упрек, но Иисус продолжал передавать учителю израильскому более возвышенные, более важные правила Своего учения. Он беседовал с ним о спасении человека, которое стало возможным чрез страдания и вознесение Сына человеческого, — о любви Божией, выразившейся в ниспослании на землю Его Единородного Сына не для осуждения, а для спасения мира, — об освобождении от всего посредством веры, — об осуждении, которому должны подлежать отвергающие добровольно те истины, которым Он пришел научить.

Таковы были тайны царствия Божия, — истины, некогда уснувшие, но теперь вновь пробужденные. Они разрушали все предрассудки, ломали все прежние убеждения древнего совопросника. Чтобы научиться им, надо было разучиться всем прежним привычкам, всему образу ведения жизни; но мы видим из последствий, что они глубоко запали в сердце Никодима. Нет сомнения, что при дальнейших рассуждениях Иисус кротко укорял его за страх, который заставлял великого равви искать защиты полночи для дела, которое не только не требовало тайны, как будто дело темное, но, напротив того, было приходом к истинному и единственному свету.

Были ли в продолжение этой первой Пасхи произнесены Иисусом какие поучения или сотворены знамения, мы не находим в Евангелии дальнейших подробностей. Видя повсюду упорство и безумное сопротивление, Спаситель покинул Иерусалим и пошел с учениками в Иудею, по-видимому, к берегам Иордана, потому что там, — говорит нам св. Иоанн, — Он жил с ними и крестил. Продолжал и Иоанн Креститель свое крещение покаяния, но уже удалившись в Энон, близ Салима, местность до того неизвестную, что нет возможности определить, где она находилась.

Много между богословами было споров относительно значения первоначального крещения апостольского, равно как об отношении крещения Иисусова к крещению Иоаннову, но все эти пререкания не привели ни к какому разъяснению сущности дела. Иисус разрешил этот простой и прекрасный обряд, как знак принадлежности к Его ученикам, как народный символ желания очистить сердце для того, чтобы нескверным войти в царство небесное. Как крещение Иисусово, так и крещение Иоанново были символами покаяния и достигаемой через него чистоты совести. Для того, кто понимает, что для каждого грешника покаяние есть истинное дело жизни, неудивительно, что первоначальная проповедь Спасителя и Его Предтечи заключалась в словах: покайтесь, ибо приблизилось царствие Божие! Время приготовления, время предварительных свидетельств еще не пришло, и крещение, преподаваемое учениками, было переходом к учению откровения. А то обстоятельство, что Иоанн уже не проповедовал долее в пустыне, считая за лучшее оставить местность, видевшую его победу и славу, — означает, что он стал уже бледнеть перед яркостью евангельского рассвета. Смиренный дух Предтечи, с полной покорностью воле Божией, принял на себя короткую свою миссию, которую и выполнял непрерывно.

Еще приходили некоторые креститься у Иоанна и в Эноне, но уже в меньшем количестве, потому что теперь множество притекало к крещению учеников Иисусовых. Однако же неблагородная зависть, не затмившая просвещенной души Предтечи, нашла для себя уголок в сердцах его последователей. Долго ли она тлела, мы не знаем, но обнаружилась во время рассуждений в суде, возбужденных тем обстоятельством, что два великих учителя, из которых один засвидетельствовал, что другой есть обещанный Мессия, крестили великое множество народа, несмотря на запрещение со стороны синедриона и всех предержащих властей. У Иоанновых учеников произошел спор с Иудеями об очищении. И пришли к Нему, и сказали Ему: Равви! Тот, Который был с Тобою при Иордане и о Котором ты свидетельствовал, вот, Он крестит, и все идут к Нему. Ответ Иоанна дышит скромностью и смирением. Он сказал им, что не должен входить в соперничество, которое было бы изменой против глубочайших его убеждений, обращением в ложь самых торжественных слов его. Бог есть источник всех даров для человека, и пред Его очами нет дара выше великодушия. Иоанн напомнил им о своем свидетельстве, что он не Христос, а только Его предвестник, что он не Жених, а друг Жениха, и что его сердце всегда радуется, услыхав голос Жениха. С этих пор он доволен тем, что будет умаляться, что его небольшой свет будет поглощен безграничным рассветом. Он был только земным Предтечей, но носил в душе печать твердого убеждения, что Бог есть истина, что Он передал все Своему Сыну и что чрез Него одного возможно достигнуть вечной жизни.

 

ГЛАВА XV

Самарянка

Иудеи, подстрекательство которых возбудило неудовольствие в последователях Иоанновых, должны были быть из фарисеев, очень неприязненно глядевших на успехи учения Иисусова. Враждебные их отношения к Иоанну не были так глубоки, как злоба на Иисуса, потому что проповедь последнего шла видимо успешнее. Поэтому или вследствие положительного намерения переменить местность, или вследствие того, чтобы не огорчать долее учеников Иоанновых, или, наконец, вследствие дошедших слухов, что Иоанн был заключен Иродом Антипой в темницу, а скорее всего вследствие всех этих скопившихся вместе обстоятельств, — Иисус оставил Иудею и отправился снова в Галилею. Будучи на севере Иудеи, Он избрал дорогу, ведущую через Самарию. Фанатизм ненависти и фарисейская брезгливость, которые заставляли иудеев избегать этого пути, для Него не существовали.

Вставши рано утром, чтобы воспользоваться, сколько можно более, часами прохлады, Он остановился для отдохновения в городе Сихзре. Где именно стоял этот город, неизвестно, хотя евангелист Иоанн подробно описывает его местоположение, говоря, что он находился близ участка земли, данного Иаковом сычу своему Иосифу. Было ли это действительно название города или только его прозвище, точно также неизвестно; ибо евангелист Иоанн прибавляет, что это был город, называемый Сихарь, точно так же как в главе 11 ст. 16 и 22, ст. 4, говоря об апостоле Фоме, присовокупляет называемый Дидим и в главе 14 ст. 13, говоря о месте, на котором сел Пилат для произнесения судз над Иисусом, прибавляет называемом Лифострогпон, а по-еврейски Гаввафа. Может быть это название было секер, ложь, указывавшее на ложное богослужение на Гаризине, или сиккор, пьяный, напоминающее слова пророка Исаии, или сукар, гробница, в воспоминание бывшей на том месте гробницы Иосифа. По описанию евангелиста, это была та самая плодородная местность, которая, вследствие особого распоряжения, завещана патриархом Иаковом любимому сыну Иосифу, поэтому скорее всего можно предполагать, что указываемый им город был Сихем, в переводе — «один участок».

Там был колодезь Иаковлев — продолжает евангелист, — подобно всем колодцам на востоке, прикрытый вероятно небольшим альковом и окруженный местами для сидения, сложенными из камней.

Было около шестого часа, — время, соответствующее нашему полудню, — и Иисус, утомленный длинным путешествием, а может, и солнечным жаром, сел возле колодца. Выражение, употребленное в оригинале, дает такой оттенок, что путешественник от изнеможения тяжело опустил свои члены на седалище, стараясь сколько возможно предоставить себе полный покой. Ученики Его, — вероятно две пары братьев, избранных раньше всех, и два друга, Филипп и Варфоломей, — отлучились в город купить пищи. Чувствуя голод и жажду, Он, понесший на себе все наши слабости, сидел в томительном ожидании. Но вдруг Его уединение прервано было приходом женщины. Из последующих слов Его, что через четыре месяца жатва будет, надо думать, что был май месяц, а в Палестине в жгучие майские полдни редко кто выходит из дому. Женщина эта могла прийти в такое время или случайно, или потому что избегала тех часов, в которые сходились за водой все горожанки. Восторженное почтение к великому предку Иакову, а может быть, особая прохлада и свежесть источника были достаточными причинами, приведшими ее взять воды из этого именно колодезя, а не из ближайших источников. Вода на востоке не только необходима, но составляет предмет особой роскоши, и палестинские уроженцы могут считаться знатоками в определении ее качеств.

Иисус приветствовал ее приход. Дивный вид богатой жатвами местности, на которой с одной стороны тянулись необозримые поля, с другой возвышались круглые массы гор Евала и Гаризина, история Иакова, соседство гробницы Иосифа, воспоминание об Иисусе Навине, Гедеоне и длинном ряде царей израильских представляли много тем для размышления. Но Иисус чувствовал жажду и утомление. Сидя возле прохладной воды, Он не имел средств достать ее и сказал женщине: дай мне пить.

Каждый путешественник на востоке очень хорошо знает, с какой радостью и готовностью исполняется подобная просьба. Жалкий феллах, даже дикарь бедуин, чувствует, по-видимому, необыкновенное удовольствие, если им удается угостить жаждущего путешественника этим бесценным напитком. Но ненависть и соперничество между иудеями и самарянами были так упорны, общение так мало, что даже подобная просьба могла вызвать в самарянке выражение удивления и сомнения. Как ты, будучи иудеем, просишь пить у меня, самарянки, ибо иудеи с самарянами не сообщаются, говорила женщина.

Кротко, без укора Спаситель отвечал ей, что если бы она знала Его и просила у Него, то Он дал бы ей живой воды. Сообразив глубину колодезя и неимение у него никаких средств достать воду, самарянка с недоверием и национальной гордостью выразила свое сомнение, как относительно того, что Он может достать воду, так и относительно того, что будто бы Он больше отца их Иакова, который сам выкопал этот колодезь и пил из него. Но было в словах Его нечто поразительное, нечто внушающее ей благоговение; потому что она в дальнейших речах своих стала называть Его господином.

Она думала об обыкновенной воде, пьющий которую возжаждет вновь, а вода, о которой Он говорил, хранилась в источнике, находящемся в сердце, — утоляющем навсегда всякую жажду и текущем в жизнь вечную.

Иисус просил ее о ничтожной услуге, а сам предлагал ей вечный дар. Чувствуя сердцем, что она находится в присутствии какого-нибудь великого пророка, она стала просить, но, не поняв Его слова, желала получить воду, с тем чтобы напившись ее, не ходить уже более к этому колодцу.

Вследствие чего Иисус, прервавши вдруг первоначальный разговор, обратился к ней с приказанием: пойди и позови мужа своего и приди сюда. Что вызвало подобное требование, догадаться трудно. Поводом к нему мог быть с незапамятных времен укоренившийся на востоке обычай, что для мужчины, а в особенности для равви, было не только неприлично, но прямо непозволительно вести разговор с чужой женщиной, а легко могло быть и желание поразить каменное сердце женщины, пробудить в ней уснувшую совесть. Самарянка принуждена была отвечать, что у нее нет мужа, а Спаситель, подтверждая эту грустную исповедь, высказал ей тайну ее свободной и развратной жизни. У нее было пять мужей и тот, с которым она теперь жила, не был ее мужем.

Увидя, что пред нею великий пророк, но стараясь удалиться от рассказа своей собственной истории, — о которой, само собой разумеется, ей желательно было говорить насколько возможно меньше, — женщина тотчас же обратилась к вопросу, сильно занимавшему поколение, к которому принадлежала она, и поколение, к которому принадлежал тот, с кем она говорила, поселяя между тем и другим вражду непримиримую, Судьба предоставила ей беседу с великим учителем: разве это не удобный случай разрешить навсегда великую распрю между иудеями и самарянами: Иерусалим ли, построенный Соломоном, или гора Гаризин, давнишнее святилище, — откуда Иисус Навин произносил свои благословения, где Авраам готов был принести в жертву сына своего Исаака, — были святым местом Палестины? Указывая на вершину горы, возвышающейся на восемьсот футов и сохранившей еще развалины древнего храма Манасии, разрушенного Гирканом, она предложила Ему вопрос: отцы наши поклонялись на этой горе, а вы. говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме.

Короток и прост был ответ Иисуса на этот вопрос, относительно самарян. Иудеи совершенно правы. Иерусалим есть местность, избранная Богом, и в сравнении с самарянством иудейство было чище и правильнее. Но, после объяснения временного племенного спора, Он произнес замечательные пророческие слова, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу, но на всяком месте в духе и истине.

Глубоко тронута была самарянка. Но могло ли одно просто случайное слово неизвестного человека и чужеземца разубедить ее вдруг в верованиях, в которых родились и воспитались она и ее отцы. Знаю, отвечала она, что придет Мессия, то есть Христос. Когда Он придет, то возвестит нам все.

Тогда Иисус сказал ей: это Я, который говорю с тобою.

Странное стечение обстоятельств! Рождение Иисуса было в первый раз открыто ночью нескольким неизвестным и невежественным пастухам; первое полное и ясное личное извещение об Его звании, как Мессии, сделано при колодце, в томительный полдень, одной неизвестной женщине, самарянке. К этой бедной, невежественной грешнице обращены были слова с бессмертным значением, — слова, которым впоследствии до скончания мира все будущие века будут внимать, преклонив колени, с затаенным дыханием! Чьего ума достанет придумать, чьей фантазии вообразить такие простейшие события, недоступные для ума человеческого?

На этом прерван был разговор. Ученики возвратились. В прозрачном воздухе издалека могли они видеть и слышать своего учителя в продолжительном, важном разговоре с одинокой фигурой. Потому что колодезь Иакова расположен на возвышенном месте, на одном из отрогов Гаризина, в той части долины, которая невозделана, лишена тени, деревьев и жилья.

Он, еврей и равви, разговаривал с женщиной, и притом с самарянкой! Ученики удивились, однако же ни один не сказал: чего Ты требуешь? или: О чем говоришь с ней? Мысль об Его величии, любовь и вера к Нему заглушали всякое удивление, всякое любопытство.

Между тем женщина, в восторженном настроении забывши даже свои водоносы, поспешила в город передать чудесную встречу: здесь находится тот, который открыл ей тайну ее жизни. Не Мессия ли это?

Самаряне, — как заметно из рассказов всех евангелистов, будучи проще и склоннее к убеждениям, нежели иудеи, — тотчас же, по словам женщины, толпами высыпали из города. Видя их приближение, ученики просили Его, чтобы Он чего-нибудь съел, потому что было далеко за полдень, а путешествие, совершенное им утром, утомительно. Но, восхищенный возможностью преподать учение, Иисус забыл о голоде. У меня есть пища, которой вы не знаете, говорил Он своим ученикам. Но они слишком мало понимали, что с самого детства Он жил не одним хлебом. В них постоянно встречал Он то же самое грубое, буквальное понимание Его слов. Писания их, истинный язык, на котором они говорили, — исполнены иносказаниями, но в этом случае ум их не проникся смыслом слов Иисусовых и остановился на мысли: разве кто принес Ему есть. Каково же было Ему при каждом случае встречать даже в своих избранниках такое странное непонимание, что материальные образы служили только проводниками для глубоких духовных мыслей? Но у кроткого и смиренного сердцем не было нетерпения. Моя пища, сказал Он им, есть творить волю пославшаго Меня, и совершить дело Его. Показывая же на стремившихся к Нему полем жителей Сихаря, Он продолжал: не говорите ли вы, что еще четыре месяца и наступит жатва? А Я говорю вам: возведите очи ваши, и посмотрите па нивы, как оне побелели, и поспели к жатве. Жнущий получает награду и собирает плод в жизнь вечную, так что и сеющий и жнущий вместе радоваться будут. Вы будете счастливыми жнецами жатвы, которую Я посею в труде и скорби; но Я, сеятель, радуюсь мысленно грядущей радости.

Личное объяснение самарян с Иисусом убедило многих из них гораздо сильнее, нежели рассказ женщины. Снисходя к просьбам жителей Сихаря, Он пробыл там с учениками около двух дней. Само собой разумеется, что это двухдневное учение имело сильное влияние на обильное обращение самарян в последующие годы. А в то время с восторгом говорили они известившей их женщине: уже не по твоим речам веруем, ибо сами слышали и узнали, что Он истинно Спаситель мира, Христос.

 

ГЛАВА XVI

Отверженный назарянами

До сего времени в рассказе можно было следовать хронологическому порядку, указанному евангелистом Иоанном. Теперь в первый раз встречаемся мы с серьезно трудным вопросом, касающимся порядка, в каком преподаваемо было Иисусом Его спасительное учение.

Множество писателей всех христианских наций, посвятивши на это года, а некоторые всю свою жизнь, старались разработать этот вопрос, но к достижению полного соглашения оказалась совершенная невозможность. Рассмотрение этих двусторонних доказательств, по множеству спорных пунктов, — которые пришлось бы разъяснить, прежде приступления к решению задачи, — составило бы книгу в несколько объемистых томов, но, не устранивши окончательно затруднений, вышло бы только из рамки задуманного мною труда. Я старался удержать только главные положения и, не входя в споры, не претендуя устранить возможные возражения, рассказать события в том порядке, который, после учащенной работы, мне показался наиболее достоверным, стараясь однако же удержать евангельский порядок для тех событий, время которых определено у евангелистов. Приведение в неоспоримый, надлежащий порядок происшествий кажется для меня невозможным, да и не представляется делом необходимым. Если бы точное определение сроков и места Христова учения было существенно необходимо для полного уразумения жизни Спасителя, то каждый из христиан может быть уверен, что нам сообщены были бы об этом нужные сведения. Божественное вдохновение, руководившее евангелистов при их рассказах о жизни Иисуса Христа, внушало им единственную мысль рассказать нам все необходимое для мира и благоденствия наших душ и не допускало с их стороны никакой заботы об удовлетворении нашего любопытства и еще менее исторического интереса. В их писаниях не трудно заметить прямое указание, что все мысли наши должны быть обращены более на духовное, внутреннее содержание, чем на материальную сторону рассказов; все взгляды сосредоточены на личности Иисуса Христа, который живет с нами вовеки, постоянно, даже до конца мира, а не наружные проявления той жизни, которая в Совете Божественной Воли предназначалась Ему, как средство для искупления человечества. Нам никогда не доведется узнать всего того, что нам хочется, но мы можем быть всегда сынами Божьими и учениками Христовыми, если сохраним только слова Его, переданные нам апостолами, и будем делать только дела, которые Он нам вменяет в обязанность.

Св. евангелист Иоанн, как мы видели из предыдущей главы, говорит, что, по прошествии двух дней, проведенных между простосердечными самарянами, — Иисус вышел оттуда и пошел в Галилею. Ибо сам Иисус свидетельствовал, что пророк не имеет чести в своем отечестве. Продолжая рассказ, тот же евангелист упоминает: когда пришел Он в Галилею, то галилеяне приняли Его, видев все, что сделал в Иерусалиме на празднике. После этого идет прямо история о приходе Иисуса вновь в Кану Галилейскую и исцелении там царедворцева сына. Союз «ибо» в предыдущем выражении не относится, по-видимому, ни к предыдущим, ни к последующим событиям. Я понимаю этот стих таким образом, что в Назарете, Его родном городе, ожидало Его, несмотря на прежний блестящий прием, отвержение и Он не был к тому неприготовлен, ибо Сам всегда утверждал, что пророк не имеет чести в своем отечестве. На учении в Галилее евангелист Иоанн не останавливался никогда. Полное описание учения в Назарете мы находим у евангелиста Луки.

Таким образом, руководясь рассказами евангелистов Матфея и Марка, а в особенности евангелиста Луки, мы приходим к убеждению, что Иисус из Сихаря отправился не прямо в Назарет, но по пути учил постоянно, возбуждая удивление и пользуясь хорошим приемом в синагогах галилейских. Таким образом Он достиг Назарета, где, вероятно по обычаю, укоренившемуся из детства, вошел в один из субботних дней в синагогу.

Судя по величине города, надо думать, что в Назарете была всего только одна синагога, вероятно, во всех отношениях, — исключая того, что попроще с виду и поплоше строительными материалами, — на синагоги, развалины которых видим в Телльгуме или Ирбиде. Синагоги вообще состояли из простой четыреугольной залы, с портиком из колонн греческой архитектуры. Самая отдаленная сторона (где помещалось святилище) обращена была, со времен Соломона, постоянно к Иерусалиму, который и назывался киблег, то есть священное направление. В более богатых местностях синагоги строились из белого мрамора, с изваянием на наружной стороне грубых, рельефных украшений из виноградных лоз и гроздей, или из распустившейся ветви, или из сосуда с манной. Близ входа, с одной стороны стояли сиденья для мужчин, на другой стороне за решеткой садились обыкновенно женщины, завернутые в свои широкие покрывала. На одном конце находился теббаг, или ковчег, из раскрашенного дерева, заключавший в себе Священное Писание, а в стороне устроивалось бима, или возвышенное седалище, для чтеца или проповедника. Клира (в строгом смысле этого слова) не было, но на некотором возвышении сидело человек около десяти и более батланимов, чтецов или старцев руководителей, а выше всех их стояло седалище начальника синагоги рош-гак-кенезеф. Согласно указаний евангелиста Марка, сиденья эти устанавливались под ковчегом, следовательно, лицом к собранию. Младшие по чину назывались хаццанеши, на обязанности которых лежало хранение священных книг, шелиахами, вроде прислужников, и парназимами, или пастырями, нечто вроде дьяконов. Самая синагога в древности называлась Беф Тефиллаг, дом молитвы, а во времена Спасителя носила название Беф Кенезеф, дом собрания. Часы этих собраний были: 3-й (шакарив), 6-й (минха) и 9-й (ирабиф).

Служба в синагоге была несколько похожа на нашу. После молитв шема, — состоявших из гимнов, осьмнадцати берахоф, или благословений, читались обыкновенно два поучения: одно из закона, называемое парашаг, а другое из пророков гафтараг. Для исполнения этих обязанностей не было особых личностей, потому что обязанности священников и левитов, состоявших единственно только при Иерусалимском храме, были совершенно другие. Поучения эти могло читать не только лицо, имеющее на то право или получившее позволение от начальника синагоги, но всякий, кто только, по своему желанию, смог прибавить свой собственный мидраш, или толкование, на прочитанное. Чтение парашага, или поучение, из Пятикнижия Моисеева, по-видимому, должно было быть окончено, когда Иисус вошел на проповедническое место. Вероятно, признавая за ним право на исполнение этой почетной обязанности, хаццан отдернул в сторону шелковый занавес раскрашенного ковчега, содержащего священную рукопись, и подал Ему мегиллаг, или сверток, содержавший пророчества Исаии, которые относились к гафтарагу дня. Спаситель развернул рукопись и нашел известное место — пророка Исаии 61 главу. Все собрание встало, чтобы выслушать Его. Для гафтарага следовало прочитать от третьего до двадцать первого стиха, но Иисус прочел только первый и часть второго. Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать плененным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу. Проповедовать лето Господне благоприятное. Затем Он закрыл мегиллаг, вручил обратно хаццану и, согласно иудейскому обычаю, сел, чтобы сказать свое слово.

Это место, замечательное само по себе, должно было приобрести особую торжественность в устах Того, к Кому оно относилось. Сначала все глаза собрания были устремлены на Него с напряженным вниманием. Можно представить себе трепет ожидания и возбуждения, — который чувствовался в сердцах слушателей, когда в речи, одно краткое содержание которой сохранили для нас евангелисты, — развивалась мысль, что Он и есть именно тот Мессия, о котором 700 лет тому назад предсказывал великий пророк. Слова его были полны чувства, авторитета и силы, не допускавших противоречия и производивших невольное удивление.

Но, продолжая слово, Он заметил перемену. Восхищение Его мудростию и благостию прошло, как только грубые назаряне вникнули вполне в смысл Его заявлений. У евреев было в обычае, во время служения, выражать явно свои чувствования, и вскоре Иисус услышал ропот негодования и возмущения. Он увидел, что эти прямо к Нему обращенные глаза, которые сначала глядели на Него со вниманием, засветились злобой и ненавистью. Не плотников ли Он сын? заметили слушатели. Не Его ли мать называется Мария, и братья Его Иаков и Иосия, и Симон и Иуда? и сестры Его, не все ли между нами? Откуда же у Него все это? Это ведь не молодой и ученый равви из школы Гамалиила или Шаммая, а говорит с авторитетом, которого не допускали себе великие книжники! Какое право учительствовать имеет этот никем не признанный учитель, простой плотник из нашей деревни? Откуда может Он знать писания, которым никогда не учился? Подтвердив, что они видят действительно того Иисуса, о котором говорят, Спаситель оставил без объяснения вопрос о невысоком положении, которое Он занимал в предшествующее время, с одной стороны, потому, что это не уменьшало Его величия как Мессии, с другой потому, что всякий честный назарянин мог бы припомнить о слишком не важном происхождении Амоса, который был пастухом, когда поручил дар пророчества. Он знал вполне, что им хотелось какого-нибудь изумительного подтверждения Его прав на звание Мессии; их грызла зависть, что Он, не говоря об учении и делах в Иерусалиме, совершил чудо в Кане, явил свою силу в Капернауме, а для них не хотел сделать ничего. Он знал, что скептически насмешливая пословица: врач исцелися сам! просилась на их уста. Но чтобы показать, что Он не простой назарянин, живший среди них тридцать лет, и принадлежит не им, а всему миру, Он напомнил что чудеса не имеют никакого отношения к местности, что во время повсеместного голода Илия спас единственно только в Сарепте вдову финикиянку, Елисей из всех прокаженных в Сирии исцелил одного Неемана. Как? они, стало быть, не лучше язычников и прокаженных? Слышать такое сравнение от того, которого считали равным им согражданином, показалось для них тяжелее всего и долго подавляемое бешенство разгорелось в пламя. Проповедник был прерван уже не шепотом неодобрения, но криками ярости. В припадке кровожадной злобы, которая была всегда характеристикою этого странного, буйного, нетерпеливого народа, похожего своим сердцем на бури, в одно мгновение возмущающие светлую поверхность их озера, они вывели Его вон из синагоги и повели на вершину горы, на которой город их был построен чтобы свергнуть Его. Небольшой город Назарет гнездится на южных высотах холма; множество отвесных скал находится на его откосах и очень немудрено, что вершины их за две тысячи лет тому назад были еще круче и отвеснее, К одной из таких скалистых стремнин привели назаряне Иисуса, чтобы сбросить Его оттуда. Но час Его еще не пришел и они были спасены от совершения преступления, которое поразило бы их вековечным позором. Он, прошедши посреди их, удалился. Для объяснения этого нет надобности прибегать к чему-либо чудесному и еще меньше нужды отыскивать возможности для Иисуса в предположении, что Он мог укрываться тайным образом среди узких и извилистых улиц города. Легко может быть, что Его молчание, Его спокойное благородство в обращении, ясная невинность Его взора победили злобу. Отложив в сторону все сверхъестественное заметим только, что одно присутствие Иисусово вселяло в окружавших Его, кто бы они ни были, глубочайшее к Нему почтение и уважение, в котором не могли Ему отказать невольно склонявшиеся перед Ним, самые злобные и безжалостные враги Его. Эти чувства к Нему выразились даже тогда, когда Иисус успел скрыться от озлобившихся и уже взявшихся за камни иудеев в самом храме. Одним взором Он обезоружил смелых изуверов, прислужников, синедриона, которые не решились арестовать Его, когда Он учил всенародно во время праздника кущей в Иерусалиме. Одним словом, Он заставил вооруженную шайку Его врагов пасть перед ним на земно в саду Гефсиманском. Внезапно и спокойно упрочивал Он за собою свободу, проходил между своими пленителями и, глядя им в глаза своим добродушным взором, проходил невредимо чрез толпу. Подобные происшествия бывали в истории; они встречаются и в настоящее время. Враги Иисуса остановились, опомнились, устыдились и рассеялись. Так оставил Он их, с намерением, по-видимому, никогда не возращаться, никогда не проповедовать вновь в маленькой синагоге. Появилась ли в душе Его свойственная человеку печаль, когда Он, утомленный, начал спускаться откосом по направлению к Кане? Выступила ли на очах Его хотя одна незваная слеза, когда Он глядел на роскошную долину Есдрелон, пурпуровые высоты Кармила и белые пески, окаймляющие воды Средиземного моря? Был ли тут, в этой зеленой долине, где Он играл в детстве, где трудился в возмужалых летах, хоть один человек, о котором бы Он печалился при своем удалении? Бросил ли Он продолжительный, медленный взгляд на скромное жилище, где Он трудился как деревенский плотник? Нашелся ли хоть один товарищ детства, хоть один друг счастливой юности, который бы сопровождал Его с грустью, жалостью и огорчением? Очень натуральны эти вопросы, но на них не сыщем ответа у евангелистов. Они молчат обо всех чисто человеческих движениях сердца Иисусова и передают единственно те сведения, которые касаются прямо и единственно только Его миссии на земле. Мы знаем одно, что с этих пор другие друзья, — благородные сердцем рыбаки из Вифсаиды, — ожидали Его возращения из озлобленного Назарета; что с этих пор дом Его, — насколько Он мог иметь дом, — был уже в маленьком городке Капернауме, на светлых водах Галилейского озера.

 

ГЛАВА XVII

Начало учения в Галилее

Отвергнутый в Назарете, Иисус возвратился в Кану, где совершил первое чудо для поддержания радости и веселия между друзьями. Едва только Он пришел туда, один царедворец из соседнего дворца Ирода Антипы явился к Нему, прося сойти в Капернаум и исцелить его умирающего сына. Спаситель ни разу не посещал Тивериады, но голос Иоанна раздавался там не раз, возбуждая страх и почтение при дворе развратного деспота. Известно, что Манаил, молочный брат Ирода, стал впоследствии христианином и что в числе женщин, служивших Иисусу имением своим, была Иоанна, вдова Хузы, Иродова домоправителя. Так как этот царедворец, вследствие чудесного исцеления сына, уверовал со всем домом, то с некоторой достоверностью состоялось предположение, что царедворец Антипы был не иной кто, как Хуза.

Повелительная настойчивость просьбы, которая показывала, что не глубок еще корень внутреннего убеждения, требовала обождания в исполнении. Необходимо было показать, что Иисус не простой гаким, или благотворительный лекарь, готовый лечить во всякое время местных жителей и показывать свои чудесные силы по первому знаку и слову всякого страждущего, приходящего к Нему, как к последнему отчаянному средству. Иисус порицал постоянно дух требования и чудес, как единственную возможность к утверждению в вере. Однако же, снисходя к отцовской тревожной заботливости, Он отпустил царедворца домой, не без уверенности, что сын его будет жив. Свидание их было в семь часов, то есть по-нашему в час дня, поэтому даже в самый короткий ноябрьский день отец имел возможность дойти засветло до Капернаума, который был в расстоянии от Каны не более пяти часов хоть бы. Однако же душа отца была до того успокоена обещанием Христовым, что он провел ночь в каком-то местечке, лежащем на дороге. На следующий день рабы царедворца, вышедши навстречу, рассказали ему, что горячка оставила его сына, и, по соображению царедворца, это произошло в тот самый час, когда произнесены были утешительные слова. Таким образом Иисус во второй раз заявил свое пребывание в Галилее совершением чуда. Высокое положение царедворца было причиною, что молва о событии разошлась очень широко, а это обстоятельство, без сомнения, содействовало радостным и восторженным приемам, которые оказываемы были Виновнику исцеления, при начале учения.

Но здесь встречаемся мы снова с хронологическими затруднениями. Однако же объяснившись однажды навсегда, насколько они важны в отношении Христова учения и евангелистов, мы перейдем прямо к сопоставлению рассказов евангельских. Да и кто бы посмел требовать вполне научного изложения жизни и учения, которые в своем величии и красоте были бесконечно выше анализа простосердечных и верующих людей, каковы были апостолы?

Св. евангелист Иоанн, как мы уже заметили, не считал нужным рассказывать учение Христа во время пребывания Его в Галилее, хотя положительно утверждает, что оно существовало. Обстоятельства предоставили ему возможность получить полное и глубокое сведение об учении, которое преподавалось Иисусом во время Его пребывания в Иудее, о котором лишь кратко упоминают прочие евангелисты. В этих видах Иоанн, прерывая свой рассказ, переходит прямо к возвращению Иисуса на праздник иудейский. Если, как это можно почти с достоверностию предположить, упоминаемый евангелистом праздник был Пурим, то при этом пропущены события, совершившиеся в течение нескольких месяцев. Чтобы пополнить этот пробел, обратимся к благовествованию св. евангелиста Луки, который, по-видимому, придерживался некоторым образом хронологического порядка.

Соображая вместе относящиеся к этому времени слова первых трех евангелистов, мы находим, что Иисус Христос, оставя Кану, пришел и поселился в Капернауме, который с этого времени стал для Него своим городом, тем более что за Ним переселились туда Его мать и братья, которые не могли не чувствовать тяготевшей над Ним общей ненависти назарян, отразившейся, конечно, и на их жизни. Но их дом не был Его домом, которого, в собственном смысле этого слова, у Него и не было. Для временного пристанища Он избрал дом одного из старейших апостолов. Верно то, что Симон и Андрей, как говорят, происходили из Вифсаиды, а жили в Капернауме в доме, принадлежащем теще Петра. Но так как Вифсаида была подгородною слободою или даже частью Капернаума, то легко может статься, что они, смотря по надобностям учителя, переходили с одного места на другое.

Первые три евангелиста сообщают нам подробные сведения о первой субботе, проведенной Спасителем в Капернауме, и дают нам понятие о чрезвычайной в это время деятельности учения Его, которая была бы не под силу даже самым ревностнейшим и лучшим из Его последователей. Это было временем, в которое жизнь Его превосходит все, что мы можем видеть высокого в величайших из Его предшественников. Уединение пустынника, самотерзание аскета кажутся делом легким и обыкновенным в сравнении с неутомимыми делами любви до полнейшего самоотвержения.

День начался в синагоге. Если Капернаум был то же самое, что Телль-Гум, то развалины из белого мрамора со скульптурными украшениями, находящиеся на небольшом возвышении близ светлого озера и занимающие своими обломками немалую часть теперь пустынного и разоренного города, представляют, может быть, развалины той самой синагоги, где проповедовал Иисус. Ко времени Его пришествия она, должно быть, была уже полна народа, и поучения, обращенные к внимательной и полной ожидания толпе, — поучения не смутные, не мертвые, не застывшие в известных формулах, а такие, в которых передаются живые мысли пламенным словом, — поучения, в которых сердце говорило сердцу, — требовали немалой жизненной энергии, немалого истощения сил физических. Но это еще не все. Когда Он говорил свою высокую проповедь, когда собрание простосердечного, но верующего и понятливого народа слушало Его с немалым восторгом, вперяя пристально взоры в Его уста с почтительным удивлением, — вдруг глубокое молчание прервано было дикими криками и неистовыми возгласами какого-то несчастного безумца. Всякое ненормальное состояние ума человеческого, даже опьянение, евреи приписывали нечистой силе; к женщине, вышедшей с непокрытою головою, садился бес в волосы; неумовение рук перед едою предавало всякого в жертву бесу шибта; если бросается на вас в поле бык, говорит Талмуд, значит сатана проскочил меж его рогами. Одним словом, всякое сумасшествие, всякая внезапная болезнь, всякое меланхолическое настроение, всякое непредвидимое препятствие в жизни, даже и теперь на Востоке, считаются происходящими прямо от влияния демонов. Но несчастный беснующийся, в глубине своей извращенной природы, чувствовал на себе влияние чистого присутствия Иисуса, Его дивного голоса, Его божественного призвания. При всем расстройстве нравственного состояния, он восставал против этого влияния и в крайнем ужасе просил оставить его в покое, хотя в речах злого духа слышались приветствия Иисусу Назарянину, как святому Божиему.

Взглянув на неистовствовавшего и озлобленного страдальца, замечая двойственность его сознания и обращаясь к духу, который, по-видимому, усиливал свои мольбы ужаса, Иисус сказал: замолчи и выйди из него! Спокойствие, доброта, сила божественного изречения были непреодолимы. Беснующийся пал на землю в страшном припадке, с криками и конвульсиями, но вскоре оправился и встал на ноги совершенно здоровым. Его взоры, его обращения доказывали, что он избавился от влияния духа злобы и получил вновь рассудок. Ни одно еще из чудес Иисусовых не было совершено так торжественно и властительно. Народ разошелся с чувствами неописанного удивления.

Встав со своего места в синагоге, Христос удалился в дом Симона. Но и здесь встретило Его горе и страдание. Симон, присоединившийся к Нему по первому призванию на берегах Иорданских, был человек женатый, и теща его страдала от сильной горячки. Не нужно было неотступных молений, как при исцелении сына знатного царедворца; довольно одной просьбы огорченного семейства. Иисус стал подле больной, взял ее за руку, поднял и запретил горячке. Голос Его, потрясший все существо болящей, остановил болезнь и восстановил мгновенно здоровье. Она встала и стала заниматься домашними обязанностями.

Очень может быть, что строгость соблюдения евреями их суббот предоставила Иисусу небольшой промежуток успокоения. Но, прежде захождения солнца, беспокойный народ, выждавши окончания субботних часов, явился вновь с просьбами о помощи. Весь город тесною толпою окружал двери небольшого домика, принося с собою больных и бесноватых. Зрелище было необыкновенное. Там, вдали, расстилалось прозрачное озеро, в водах которого бледно-розовым цветом отражались последние лучи заходящего солнца, обливавшие золотым цветом восточный хребет гор, а здесь, среди спокойствия природы, собраны были, во всем их ужасном разнообразии, людские болезни и страдания. Тишина субботних сумерек прерывалась только криками беснующихся, свидетельствовавших о присутствии Сына Божия. Между же ними, среди сгущающегося мрака, мелькала там и сям единственная личность, совершенно спокойно и невозмутимо укрощавшая своим голосом безумие бесноватых и вопли лунатиков, возвращавшая здоровье страдавшим припадками и расслабленным. Это был пророк Назарейский, Христос, Спаситель мира. Он ходил между ними, сострадая их страданиям. Крики их раздирали Его сердце; вопли и вид такого множества страждущих наполняли душу Его жалостью; Он проливал за них кровь свою и страдал с ними, так что евангелист Матфей применяет к этому с небольшим изменением слова пророка Исаии: Он взял на себя наши немощи и понес болезни. Матф. 8, 17–24. Исаии 58, 4.

Слава об этом чудесном дне прошла чрез Галилеию и Перею до отдаленных частей Сирии, и нам может показаться, что утомленный Иисус нуждался в продолжительном успокоении. Но самым дорогим и лучшим отдыхом было для Него уединение и молчание, — где Он мог один невозмутимо беседовать со своим Небесным Отцом. Только что небольшая долина Геннисаретская покрылась густым мраком, который предшествует рассвету, как Иисус, никем не замеченный, встал и отправился в пустынное место, где освежил свой дух спокойствием молитвы. Хотя дело, на которое Он послан, заставляло Его проводить дни между толпившимся и возбужденным народом, однако же Он не любил огромных сборищ и избегал выражения удивления и благодарности тех, которые видели в Нем источник жизни. Но для Него не было минуты покоя и уединения. Народ искал Его настоятельно; Симон и его друзья ходили за Ним следом в ревностном желании постоянно видеть и слышать Его. Все прилагали старание, чтобы удержать Его, чтобы Он не уходил от них. Но Иисус спокойно отстранял их беспокойные просьбы. Цель Его не была сделаться центром народного удивления или проводить время в творении чудес, которые, будучи делами милосердия, были по большой части направлены к тому, чтобы открыть сердца для божественного учения. Однако же исходившая от Него благодать не могла ограничиться одним Капернаумом. Далмануфа, Магдала, Вифсаида, Гаризин были в близком расстоянии. И другим городам благовествовать Я должен царствие Божие, говорил Он, ибо на то Я послан [196]Лук. 4, 44.
.

Но это намерение, по-видимому, не тотчас привелось в исполнение. Ему, вероятно, хотелось более прочным образом утвердить веру в жителях Капернаума, прежде чем удалиться на проповедь в населенное соседство. Таким образом Он отправился по направлению берега, как надо думать, к месту, где стояли на якоре небольшие суда первых учеников Его, близ покрытой крупным белым песком набережной, окаймляющей воды озера со стороны Вифсаиды. В недалеком расстоянии позади Его тянулся неотступно следовавший за Ним народ из соседних местностей и когда Он остановился, чтобы сказать слово, две пары братьев-рыбаков, Симон и Андрей, Иаков и Иоанн задумали заняться тем трудом, которым всегда зарабатывали свой насущный хлеб. С удалением Иисуса на покой, в течение нескольких коротких часов ночи, Симон и товарищи, сострадая к потребностям толпы, окружавшей их с нелицемерной приязнию, уже пробовали наловить рыбы. Но улов был неудачен. Они сидели двое на берегу, проводя время за мытьем, а двое других братьев с отцом их Зеведеем — в лодке за чинкой сетей. Когда Иисус вышел на проповедь, народ, отчасти из желания не проронить ни одного слова, которое сходило с уст Того, Кто говорил, как не говаривал никто из людей, отчасти с намерением прикоснуться к Нему и избавиться от всякой бывшей на нем язвы, — стал скучиваться теснее и теснее, мешая Его движениям. Тогда Он дал знак Симону войти в лодку и отчалить ее от берега, так, чтобы ставши на борт, можно было учить оттуда народ. Сидя на этой новой кафедре, вдали от тесной народной толпы, Он учил с небольшого судна, которое качалось на голубых волнах, освещаемых восходящим солнцем. Окончив проповедь, Иисус вспомнил не о Себе и не о Своих потребностях, но о бедных и обманутых в своих ожиданиях наловить рыбы учениках. Он знал, что труды их были напрасны, и вероятно заметил, что даже во время Его речи они стали уже приготовляться к более удачному лову. С истинным сочувствием к делу любви, Он повелел Петру отплыть с лодкою в глубину и всем разом закинуть сети. Петр был крутого нрава, но одно слово Того, кого он так глубоко чтил и могущественной власти которого был свидетелем, было достаточно для того, чтобы он тотчас же приступил к делу. Вера его получила вознаграждение. В несколько мгновений сети были переполнены рыбой.

В первые минуты рабочий инстинкт взял верх над чувствованиями. Симон и Андрей позвали Зеведея, его сыновей и наемщиков сойти в их судно и помочь вытащить надрывающиеся от тяжести сети; обе лодки до борта нагружены были уловом. Но как только кончили работу, Петр познал чудесную силу. С природною пылкостью и стремительностью припал он к коленам Учителя… не думайте — с благодарностью или для выражения преданности. Нет! для того, чтобы воскликнуть: выйди от меня, Господи, потому что я человек грешный. Луч неестественного света осветил перед ним и его собственное недостоинство, и величие Того, кто был с ними в лодке. Это был крик человека, глубоко сознавшего свое ничтожество, — крик, свойственный только возвышенным, благородным душам. Это было чувство страха и боязни, прежде чем они имели время возрасти до обожания и любви. Св. Петр не держал, конечно, и в мысли, чтобы Господь оставил его, он думал о своем недостоинстве быть близ Него, но Испытующий сердца и утробы видел ясно, чего он хотел. Не бойся, отныне будешь ловить человеков, — таков был ответ Спасителя;.

Во все время своей жизни Господь Иисус Христос с особою силою умел применять свои слова к обстоятельствам данной минуты. Теперь вокруг Него в небольших лодках лежали груды блиставшей на солнце, но уже приготовленной на смерть рыбы и тут же Он призывал омытых и очистившихся, искупленных и освященных грешников на высокое дело, на улов в евангельскую сеть людей, но не для смерти, а для спасения. Этого окончательного призывания было достаточно, чтобы сам Петр, брат его и соучастники стали ловцами людей. Они уже призваны были Иисусом прежде на берегу Иорданском; они уже слышали свидетельство Предтечи, но еще не слыхали приглашения забыть все и следовать за Ним; еще не были знакомые с могущественными чудесами, которые бы утверждали их веру; еще не научились вполне чувствовать и сознавать, что те, которые последуют за Ним, не только получат в тысячу раз больше во всем, что касается до устройства счастья в их временной земной жизни, но и в будущей, нескончаемой и вечной.

Мы уже видели, что в самом начале Своего учения Спаситель приготовил шесть апостолов призванием к будущему служению. Четверо из них приглашены были не только видеть в Нем учителя, но оставить все и последовать за Ним. Один только (впоследствии евангелист св. Матфей) получил отдельное призвание, — которое, по-видимому, совершилось в это самое время. У самого евангелиста Матфея оно описано после проповеди на горе, чуда над гадаринским бесноватым и исцеления расслабленного, у евангелиста Марка — после исцеления расслабленного, но прежде посещения Гергесы, у евангелиста Луки после исцеления расслабленного, но перед избранием двенадцати апостолов и проповеди на горе. Но так как, по-видимому, каждому из евангелистов хотелось рассказать это событие в соприкосновении с данным св. Матфеем Иисусу праздником, который шел непосредственно за призванием апостолов, то порядок событий и оказался перемешанным.

В самом Капернауме или вблизи него производился сбор податей и пошлин. Будучи расположен на узле дорог, ведущих к Тиру, Дамаску, Иерусалиму и Сепфорису, Капернаум был центром торговли и в то же время самым удобным местом для сбора пошлин. Но платеж этих налогов возмущал душу евреев, задевая самую чувствительную ее струну. Он был не только ежедневным и ужасным свидетельством, что Господь как бы совсем отступился от своей земли, — что все блестящие надежды на явление Мессии и обещания древних времен утонули в глубоком мраке под игом чужеземных правителей, обращавшихся с избранным Богом народом жестоко и презрительно, — но плата этих налогов носила на себе в глазах чувствительной до мелочности совести природного еврея характер вероотступничества. Она казалась ему нарушением основных правил Феократии, и могла быть извиняема единственно, как следствие жестокого и неизбежного насилия. Поэтому не следует удивляться, что на лица, собиравшие повинности, евреи глядели с глубоким отвращением. Если же припомнить, что провинциальные сборщики были не римские воины, не истинные откупщики податей, а самые ничтожнейшие подчиненные им лица, избранные нередко из подонков еврейского народа, то нет ничего удивительного и в том, что мытари пользовались самой гнусной репутацией наравне с отъявленными грешниками и прокаженными. А если какое-нибудь занятие презренно и отвратительно, то и занимающиеся им способны сами понизиться до уровня, на который народная ненависть поставила их занятие.

Если еврей не мог убедить себя, что существует обязанность платить подати, то насколько же более преступным было в глазах его даже относительно честное орудие сбора этих податей? Если сами откупщики пользовались только ненавистью, то можно судить о глубине отвращения, которое чувствовалось к посреднику между откупщиком и народом, — коренному еврею.

Но Тот, Кто пришел отыскать и спасти погибшего, Кто должен был вызвать христианскую святость из среды языческого разврата, — Тот мог из еврейских мытарей сделать апостолов и евангелистов новой, живой веры. В избрании их Иисус руководствовался духом божественного нелицеприятия и совершенной любви, независящим от рассчетов политического и законного благоразумия. Он отверг книжников, пользовавшихся почетом, и избрал презренных и ненавистных сборщиков податей. Св. Матфей оправдал этот выбор, обративши свое знание письмен на святое дело и сделавшись самым ранним биографом Христа Спасителя.

Нет сомнения, что св. Матфей слышал прежде некоторые из поучений Иисуса, видел некоторые чудеса Его. Сердце его было тронуто и, при взгляде Того, кто не презирал никого и не питал ни к кому ненависти, — мытарь, даже в то время как сидел за сбором, был готов к призванию. Достаточно было одного слова: следуй за мною; достаточно этого простого, безыскусного изречения, указывавшего, однако, на расположение Иисуса и на готовность употребить призываемого избранным орудием благовествования Царствия Божия, для того чтобы истребить навек в душе мытаря жадность к презренным занятиям. Он, встав, говорит евангелист Марко, последовал за Ним, тронутый, вероятно, дивным изменением меча Ифуриила на всезабывающую, всепрощающую любовь Иисусову.

 

ГЛАВА XVIII Двенадцать апостолов и Нагорная проповедь

После одного из таких дней дел милосердия и неусыпного труда, Иисус, почувствовав потребность уединения и покоя, взошел на гору помолиться и пробыл всю ночь в молитве к Богу [204]Лук. 6, 12.
. Есть нечто невыразимо умилительное в этих уединенных часах! Полное молчание и тишина, прерываемые только криками ночной птицы или завыванием шакала; звезды восточного неба, огненные диски которых тонут в неизмеримой вышине; коленопреклоненная на покрытой росой траве фигура человека печали, вдыхающего в себя силу на дальнейший труд из чистого воздуха; небеса, открытые при этом напряженном и молчаливом сообщении с Отцом и Господом, — все это вместе представляет картину, полную благоговейного восторга и беспредельного очарования.

Как уединенное бдение, так и проповедь на горе происходили, надо думать, на единственном возвышении, известном в настоящее время под названием Курн-Гаттин, или «Рог Гаттина». Холм этот своей вершиной похож на восточное седло с двумя высокими луками. С западной стороны он поднимается немного выше уровня обширной, волнующейся травой долины, с востока ниспадает обрывом к небольшой плоскости, на которой у самого обрыва теснится деревушка Гаттин, а отсюда путешественник сквозь дикие тропические заросли спускается к светлым водам Галилейского озера. На западной стороне озера, где находится Капернаум, только и есть этот один замечательный холм и один по своему строению приспособлен как к тому, чтобы быть местом непродолжительного уединения, так и к тому, чтобы служить помещением для толпы народа, постоянно отыскивавшего Иисуса. Сюда, в глушь диких, представляющих окраины Голубиной Долины утесов вечером удалился Иисус, вероятно, останавливаясь на время, чтобы освежиться чистой водой из небольшого потока, или вкусным яблоком с нубка, или чтобы взглянуть на орлов, спускающихся вниз с какой-нибудь близкой вершины скалы. Сюда утром, менее, чем Божественный Учитель, внимательная к красотам природы толпа последовала за Ним, не желая ни на минуту лишиться Его вдохновительного присутствия и ожидая нетерпеливо послушать высоких слов, которые сходили с уст Его.

Но на самом рассвете, пока народ еще не собрался, Иисус созвал бывших постоянно при Нем учеников своих. До сего времени их отношения к учителю были совершенно свободны и ничем не связаны: сомнительно даже, понимали ли они вполне свое значение. Но теперь настал час и Иисус сделал окончательный, целесообразный выбор двенадцати апостолов, — число незначительное в сравнении с огромной, из нескольких сотен, свитой, называвших себя последователями Гиллела или Гамалиила. Да и положение в народе было незавидно.

Вот общие списки апостолов, которые мы находим у евангелистов и в Деяниях апостольских.

Симон и Андрей — сыновья Ионы, Иаков и Иоанн, — сыновья Зеведеевы, и Филипп — все были родом из Вифсаиды. Если Матфей был Левий, то он был сыном Алфея, а потому братом Иакова-младшего и Иуды, который считается одним и тем же лицом с Леввем и Фаддеем. Они происходили, надо думать, из Каны или Капернаума и, согласно тому преданию, что Мария, вдова Алфея, или Клеопы, была младшей сестрой Богородицы, были двоюродными братьями Христа Спасителя. Нафанаил, или Варфоломей, был уроженцем Каны Галилейской. Фома и Симон Зилот были тоже галилеяне. Иуда Искариот был сын Симона Искариота, получившего это последнее название по месту происхождения из Кериофа, города, находившегося на южных берегах Иордана.

Из этого собора апостольского трое: Иаков-меньшой, Иуда, брат его, и Симон Зилот почти что ничем не известны. Личности Иакова и Иуды, вследствие громадного числа соименников между иудеями, очень неопределенны. Хотя они написали каждый по соборному посланию, но принадлежность им этих произведений была предметом продолжительных споров и несогласий. Лично до них относящегося, кроме одного вопроса, сделанного Иудою не Искариотским и переданного в Евангелии от Иоанна, у евангелистов нет ничего. Симон известен по своему прозванию Зилот, или Кананит, — два имени совершенно равнозначащие и переводимые словом «ревнитель». Это прозвище намекает на то, что он был прежде одним из диких и необузданных последователей Иуды из Гискалы, восстававшего против римских притеснений, но это тоже ни больше ни меньше, как одна догадка. Греческие имена Филиппа и Андрея, вместе с тем обстоятельством, что греки, желавшие видеть Господа, обратились прямо к Филиппу, а Филипп к Андрею, указывают, что они, по-видимому, принадлежали к эллинистам, но кроме первого их призвания, в Евангелии лично о них ничего не упоминается. То же должно сказать о Матфее и Нафанаиле. Относительно Фомы, так называемого Дидима (оба эти имени, греческое и еврейское, имеют одно и то же значение «Близнец»), есть несколько замечательных рассказов, которые указывают на простой и наивный, но в то же время пылкий и великодушный его характер: он готов идти на смерть, но верить с большим трудом. Что касается до Иуды Искариота, единственного, по-видимому, иудея в апостольском соборе, то о нем мы будем иметь грустный случай говорить в другом месте. У всех евангелистов он нередко отмечен ужасным в своей простоте присловием: Иуда Искариот, который и предал Его.

Иаков, Иоанн и Петр были ближайшими спутниками и друзьями Иисуса, — избранниками из избранных. Они присутствовали при исцелении дочери Иаира, при Преображении, при Его тягостном душевном борении в саду Гефсиманском. Относительно Иакова известно только то, что впоследствии он удостоен высокой чести быть первомучеником из собора апостольского. Хотя и сам он и брат его Иоанн были простые рыбаки, но находились в лучших обстоятельствах, нежели прочие апостолы. У отца их, Зеведея, было не только судно, но и наемные работники. Из слов св. Иоанна видно, что он был знаком первосвященнику. Прежде еще мы высказали предположение, что Иоанн мог жить подолгу в Иерусалиме для распоряжения по продаже рыбы, доставлявшейся из Галилейского озера, а теперь прибавим только то, что в Евангелии у Иоанна мы находим более пространный рассказ об учении Иисусовом в Иудее, пропущенном совсем у других евангелистов.

Св. Иоанн и св. Петр, — один как символ созерцательной, другой — практической жизни, представляют, без всякого сомнения, две величественнейшие и достойнейшие особого изучения личности во всем апостольском соборе. В характере Иоанновом многие ошибались. Он был действительно преисполнен божественной любви, осуществивши в себе вполне всю глубину, все великое значение новой заповеди Господа в несравненно большем размере, чем прочие апостолы; преисполнен обдуманного и всепоглощающего почтения к учителю и Господу, как это удостоверяют Его Евангелие и Послание. Он был недосягаемо велик своим возвышенным и святым сердцем, но вместе с тем он был бесконечно далек от того типа женственной привязанности, в каком его обыкновенно представляют. Прозвание Воанергес, или сынов Грома, которое он разделял с братом своим Иаковом, их общая просьба о первенстве в Царствии Божием, их страстное желание призвать с неба огонь на оскорбившее их Учителя самарянское селение, жгучая энергия, с которой написан Апокалипсис, и передаваемое преданием событие с еретиком Керинфом, — все это показывало, что не дух голубя, а дух орла мог быть принят постоянным символом Иоанна. Среди всеобщего недеятельного и неплодного религиозного направления, ревность и восторженность были необходимыми деятелями проповеди царствия Божия. Поэтому нет сомнения, что присутствие в характере Иоанна двух таких драгоценных качеств, как его любовь и преданность, высоко ценились его учителем и поставили его учеником, которого любил Иисус. Сила и огонь его воображения, редкое соединение в одном лице философской мыслительности и восторженности, строгости и кротости, совершенная вера, вдохновленная бесконечной преданностью, совершенная любовь, которая исключала всякий страх, — вот те превосходные качества, которые делали Иоанна достойным преклонить голову на грудь его Учителя и Господа.

Не менее достоин изучения и характер св. Петра, друга Иоаннова. В продолжении рассказа нам представится много случаев видеть этих великодушных, порывистых, колеблющихся, благородных и робких движений этой чисто человеческой любвеобильной души. Поэтому в настоящее время мы остановимся только на кратком изложении его характера в некоторых особенных случаях. Сердце его было полно огня и силы. Окружен ли учитель зверскими разбойниками, — огонь Петра отражается в обнаженном оружии и мгновенно обращает галилейского лодочника в воина; разошлась ли молва о воскресении, — более быстрый на ногу Иоанн упреждает своего друга, но стремительность Петра успевает опередить чистую любовь Иоанна; оставляя за собой наблюдающего издали ученика, Петр, задыхаясь, бежит осмотреть опустелую гробницу; надо ли переправиться к Спасителю чрез озеро на берег, его товарищи заботятся о сети и стараются поворотить свою лодку носом к берегу, а Петр бросается из судна и, борясь с волной, в мокрой одежде падает к ногам своего Учителя; скажет ли Иисус: принесите рыбу, которую вы изловили, — прежде, чем кто произнесет слово, сильная рука Петра уже вытаскивает сеть с серебристой добычей на берег. С такой же стремительностью предупреждает он ответом вопрос Спасителя: Симон Ионин, любишь ли Меня? Нет ничего возвышеннее Петровой горячности, которая, смотря по надобности, выражается то в восторженном обожании и хвалах своему Учителю, то в последовании за Ним в темницу и на смерть, — той горячности, которая может возвыситься до деяний великодушной преданности и низойти до усердного исполнения промысловых обязанностей.

Таковы были главные апостолы, из которых Спаситель составил собор, когда восседал на зеленой вершине Курн-Гаттина. Несомненно, что сами апостолы глядели на это последнее избрание, как на формальное и окончательное. С этой поры для рыбаря не было возврата к своей лодке, для мытаря — к своей лавке, как к средствам их существования. Каждый из них отдельно и все вместе должны были принять на себя обязанность постоянного странствования, евангельские труды, довольствование скудной пищей и приютом под неизвестным кровом, — эти отличительные черты счастливейшего периода учения Христова. Они должны были томиться с Ним на солнце в палящий полдень, спать, как делывал Он, под звездным небом.

Когда избрание кончилось, начало собираться множество разноплеменного народа. Не только с густонаселенного берега Галилейского озера, не только из Иудеи и Иерусалима, — нет! из отдаленных приморских городов Тира и Сидона собирался народ, чтобы прикоснуться к Нему, чтобы послушать поучений Его. Сошедши с вершины на ровное место [213]Лук. 6. 17.
, Он первоначально позаботился о физических необходимостях своих слушателей-страдальцев: уврачевал их болезни, исцелил бесноватых, изгнавши духов, которыми они были одержимы. Когда после этого народ сел на зелени луга, соблюдая тишину и сосредоточивши все свое внимание, Он возвел глаза свои сначала на учеников, потом на собравшееся множество и произнес то достопамятное слово, которое известно под именем «Нагорной проповеди».

Самый невнимательный человек не может быть не поражен той громадной разницей, какая существует между произнесением этой проповеди и произнесением закона на горе Синайской. Закон, обнародование которого окружали громы, молнии, продолжительные и постоянно возрастающие звуки труб, был законом без снисхождения, слово Иисусово раздавалось божественной музыкой среди всеобщей тишины, среди прелести ясного, тихого рассвета. Тот исходил грозой для устрашенной совести от существа невидимого, окруженного облаками, всепожирающим огнем и клубами дыма; этот был произнесен дивным человеческим голосом, который трогал сердца людей единственно только словами мира. Тот объявлен был с голой и окруженной бурями горы, которая своими утесами из красного гранита как будто грозила опаленной пустыне; этот произнесен на цветущем зеленом лугу, выделяющемся от холма, откосы которого спускаются в сребровидное озеро. Тот поражал сердце страхом и смятением; этот ласкал его миром и любовью. А между тем заповеди на горе блаженств не отрицали, но только дополняли закон, преподанный на Синае ветхому человеку. Тот закон был основан на вечных основаниях различия правды от неправды, — различии строгом и недвижимом, как гранитные основания мира. Легче уничтожить небо и землю, чем вычеркнуть ничтожную букву, одну йоту из этого кодекса, который содержит истинные правила всей нравственной жизни. И Иисус убеждал народ, что Он пришел не отвергать закон, но повиноваться ему и исполнять его в точности, хотя в то же самое время учил, что такое послушание не должно простираться до мелочности и буквального понимания левитов. Оно должно переносить волю и сердце к внутреннему смыслу и духу, содержащемуся в заповедях. Он исполнял этот древний закон, строго содержа его сам и уча содержать его крепко всех, кто веровал в Него, как в Искупителя. Учением своим Он дал этому ветхому закону более общее значение, более глубокую силу.

Проповедь начиналась словом «блаженны» и исчислением затем девяти блаженств евангельских. Народ находился в ожидании Мессии, который сломит ярмо, гнетущее его шею, и явится с торжеством победы и мщения. Воображение его наполнено было легендарными пророчествами, как Он станет на берегах иоппийских и прикажет морю пригнать к Его ногам перлы и все сокровища; как оденет весь народ в пурпур и драгоценные каменья и будет питать его лучшей манной, чем та, которая сходила в пустыне. Но проповедь начиналась словом «блаженны» с исчислением блаженств евангельских, в которых Христос открывает иное царство, иное счастье: богатство в бедности, величие в слабости, высокое блаженство в трудах и бедствиях. Продолжая сравнение закона устрашения и закона благодати, Он указал народу, что Ветхий Завет преходящ, новый останется навеки; Ветхий представляет образ и тень, Новый — исполнение и дополнение; Ветхий требовал наружных проявлений, Новый проникал в мысли; Ветхий содержал правила поведения, Новый — тайну послушания. Заповедь «не убей» с этого времени распространилась на оскорбительные слова и на чувство ненависти. Доказано, что зародыш прелюбодеяния таится в сладострастном взгляде. Запрещение клятвонарушения включило теперь в себя всякую пустую и наружную клятву; закон о праве возмездия уступил место закону полного самоотвержения; любовь к соседу простерлась на врагов. С этого времени дети царствия должны стараться единственно только о том, чтобы быть совершенными, как совершенен Отец их Небесный.

Новая жизнь, которая была последствием этого нового закона, во всех отношениях противоположна с той обычной требовательной мелочностью фарисейского формализма, который до того времени почитался высочайшим типом религиозности. Милостыня должна быть подаваема не с шумом, не напоказ людям, а скромно и тайно. Молитва произносится не с торжественностью, а в святом уединении. Посты исполняются не для вида, чтобы прославлялись добродетели постящегося, а втайне, для самоотвержения. Все эти действия преданности совершаются единственно только из любви к Богу, в простоте сердечной, которая не ищет земных наград, но собирает для себя самой небесные и нетленные сокровища. Чистосердечие такого служения должно быть полное, не допускающее разделения. Заботы и печали жизни не должны ни развлекать усердия, ни возмущать покоя. Бог, к Которому обращены те молитвы, есть Отец. Таким образом, Тот, Кто питает птиц небесных, — которые не сеют, не жнут, — и одевает в лучшие, чем царские, одежды цветы полевые, не заставит нуждаться в пище и одежде, дает ту и другую без хлопот и забот детям своим, поставившим за первое свое желание искать Его милости.

Какое же должно быть основание этого учения? Самоиспытание, исходом которого будет снисхождение, не осуждающее чужих грехов, — кротость, не верующая им, — забвение, не знающее их, — скромность, не позволяющая ни уничтожить, ни унизить ничего святого, — вера, ищущая настоятельно даров свыше и знающая, что при справедливом искании получить их, — самоотречение, которое из желания славы Божией и счастья людям руководит поступками и деяниями в отношении целого мира.

Врата узки и путь тесен, но они ведут к бессмертию. По жизни и действиям исповедников надо судить — справедливо или ложно их учение. Надо беречься лжепророков, которые приходят в овечьей одежде, а внутри волки хищные. Они могут быть узнаны по плодам их.

Наконец Он утверждал, что выслушавший эти слова и исполнивший их подобен человеку благоразумному, который построил дом свой на камне. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне. А кто слушает и не делает этого, тот подобен человеку безразсудному, который построил дом свой на песке. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое.

Таково было, но в более ярких, более осязательных очертаниях содержание этой могучей проповеди. Неудивительно, что те, которые слышали ее, дивились учению Его. Удивительней же для них всего было то, что Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи.

Книжники, или соферимы (от «сефер» — книга), существовали со времен Эздры: их обязанность состояла в переписке, чтении, исправлении, изложении и защите книг закона, который разделялся на закон устный (Тора себеалпи) и закон письменный (Тора себекетеб). Устный закон или предания вошли всецело в Талмуд. Читая в нем это учение книжников, нельзя не удивляться узкости, догматичности и материальности взгляда. Оно холодно по изложению, пусто по содержанию, изветшало и заключает в себе беспрестанное повторение одного и того же. В нем нет ни свежести, ни силы, ни огня; оно рабствует перед властями, противится всякой независимости; в нем чувствуется в одно время ученость и малоумие, заносчивость и низость. Оно ни на волос не отступает от известной линии комментарий и предвзятых мыслей, полно колеблющихся выводов и в истинных верованиях придерживается до безрассудства буквы закона. В этом учении вы тотчас заметите путаницу законных мелочей и целый лабиринт систем, предпочтение памяти и повторения задов перед гениальностью и оригинальностью. Оно постоянно вращается около священников и фарисеев, в храме, в синагоге, в школе, в синедрионе и ужасно хлопочет о самых ничтожнейших мелочах. Нельзя сказать, чтобы оно лишено было вовсе нравственного значения: там и сям, между кучей вздора, попадается и высокая мысль. Но оно в тысячу раз больше занято левитскими обрядами относительно мяты, анису и тмину, длиною каемок, шириною филактерий, мытьем чаш и блюд, приметами при появлении нового месяца и при начале суббот.

Само собою разумеется, что учение Иисусово было настолько отлично по своему характеру, настолько возвышеннее по своему содержанию, насколько храм голубого неба, под которым оно преподавалось, был выше душной синагоги или тесной школы. Оно преподавалось там, где представлялся случай: на горе, при озере, на дорогах, в доме фарисея, на пиршестве у мытаря: но, передаваемое в царском портике учителям израильским, оно не становилось лучше и возвышеннее, чем тогда, когда единственным слушателем был невежественный народ, которого надменность фарисейская считала проклятым. Оно не допускало исключений и передавалось равно величественно и прекрасно как одному слушателю, так и восторженной толпе. Некоторые из величайших откровений слышали не правители, не народ, а беглец из еврейской синагоги, робкий посетитель в тиши полночи или слабая женщина в полдень при колодце. Это учение относилось не к мелочным десятинам, не к обрядовым очищениям, а обнимало собой человеческую душу, человеческую будущность, человеческую жизнь: оно поучало Надежде, Любви и Вере. В нем не найдешь определений, изъяснений, схоластических систем, философских теорий или запутанных трудностями и сомнениями споров, — но быстрый проницательный взгляд в глубину человеческого сердца, — неоспоримые положения, которые не под защитой исключений и ограничений, а сами по себе обращаются прямо к совести с непреодолимой простотой, овладевая сердцем и господствуя над ним полновластно. Происходя из глубины святых побуждений, это учение электрическим пламенем проникает все существо каждого слушателя. Одним словом, авторитетом этого учения был авторитет Воплощенного Божества: оно было голосом Бога, говорящего языком человеческим. Бесконечная чистота его была проникнута нежнейшим сочувствием, строгость — невыразимой любовью.

Теперь имея возможность сличить Христово учение, учение бывшего плотника в Назарете, со всем тем, что есть на свете лучшего и величайшего в философии, красноречии и поэзии, не должны ли и мы в сердечном восторге воскликнуть, что это учение лица, имеющего власть, что Он говорит так, как не говаривал ни один человек в мире? Произносили, по Божьему милосердию, и другие учителя слова, исполненные мудрости, но кому же из них довелось переродить человечество? Чем был бы в настоящее время мир, если бы у него не было ничего лучшего, кроме сухих афоризмов и осторожных колебаний Конфуция или сомнительных принципов Платона? Сделало ли бы человечество такой громадный нравственный шаг вперед, как теперь, если бы величайший из пророков не предоставил нам свыше лучшее, чем Сакия Моуни, с ее неестественным аскетизмом, или магометанство, с его циничным освящением многоженства и деспотизма? Христианство, может быть, отступило от своего древнего великого идеала, может быть, утратило нечто из первобытной девственной чистоты, нынешняя борьба и разделение церквей в течение длинного ряда веков омрачили немного блеск нового Иерусалима, сошедшего с небес от Бога. Но за всем тем христианство не лучше ли, чем были древние Рим и Греция; не лучше ли, чем теперь, в настоящем положении, Турция и Аравия, покрытые плесенью исламизма, или Китай, пораженный атрофией буддизма? Даже, как нравственная система, — хотя христианство бесконечно выше всякой моральной системы, — оно совершенно своеобразно и при этом мы смело утверждаем, что ни одно из вероисповеданий не обладает подобной способностью привлекать к себе людские сердца. Другие религии очевидны своими недостатками и заблуждениями; относительно нашей доказано, что она целостна и совершенна. Другие системы были сложны и исключительны, наша проста и всеобща; те были временные и ограниченны известным пределом, а наша вечна и обнимает весь род человеческий. Конфуции, Сакия Моуни, Магометы никогда не могли составить себе понятие об идеале общества, не впадая в жалкие заблуждения; Христос установил действительное, вечное и славное царство, которого теория и история доказывают, что оно вовеки осталось тем, чем было заявлено сначала, — царством небес, царством Божиим.

И как изящна, как свежа простая речь Спасителя сравнительно с другими учениями, которые когда-либо доходили до слуха народа! В ней нет ничего научного, ничего искусственного; нет торжественных воззваний; нет заботливой выработки; нет исторических приемов; нет школьной мудрости. Прямой, как стрела, этот язык проникает в глубины души и духа, чтобы там начертать свои правила. Все коротко, ясно, точно, полно святости, полно обыкновенных обыденных образов. Там указаны события и предметы, с которыми сроднились жители Галилеи; оно было только пояснением великого древнего обетования нравственного закона. В нем говорится о зелени полей, о вешних цветах, о распускающихся весной деревьях, о светлом или пасмурном небе, о восходе и закате солнца, о ветре и дожде, о ночи и буре, о хмурой погоде и ведре, об источниках и реках, о звездах и светочах, о меде и соли, о трепетном ситнике и горящих плевелах, о разодранной одежде и разорванных мехах с вином, о яйцах и змеях, о жемчужинах и монетах, о сетях и рыбе. В речах Иисуса постоянно встречаются вино и пшеница, ячмень и масло, управители и садовники, работники и хозяева, цари и пастухи, путешественники и отцы семейств, придворные в роскошных одеждах и невесты в подвенечных платьях. Он знал всю жизнь и глядел на нее настолько же милостивым, насколько царственным оком. Он радовался народной радостью, не меньше, как печаловал об их заботах. Глаза Его, так часто полные слез, при виде страданий земной безнадежности на смертном одре, блистали еще ласковее, когда смотрели на игры счастливых на земле детей в зеленеющем поле или среди уличной деятельности.

 

ГЛАВА XIX

Чудеса

За посвящением народа в тайны великого учения тотчас же последовало и подтверждение его великими знамениями. Иисус переходил как выразился св. Евфимий, от учения к чудесам. Уча, как имеющий власть, Он подтверждал эту власть соответственными ей деяниями.

Можно подумать, что после ночи, проведенной в молитве под открытым небом, после избрания двенадцати учеников на рассвете и после продолжительного разговора с ними и с разноплеменным народом, в течение дня, Спаситель удалился на покой, которого требовала постоянная деятельность. Но не так было на самом деле: несколько последующих дней были днями беспрерывного и неустанного труда.

Св. евангелист Матфей рассказывает двадцать, св. Марко — осьмнадцать, св. Лука — девятнадцать, а св. Иоанн — семь чудес. Полное число различных чудес, так как некоторые повторяются у каждого из евангелистов, будет тридцать три.

Когда кончилась проповедь, огромная толпа рассеялась по разным направлениям: те, которых жилища находились в долине Геннисаретской, последовали за Иисусом. Прошедши деревню Гаттин и спустившись в овраг, они оставили справа Магдалу и пошли чрез Вифсаиду к Капернауму.

При сходе с горы и тотчас при входе в одно из небольших поселений, шествуя, вероятно, несколько впереди народа, который из почтения не желал беспокоить Его после трудов, Иисус увидел жалкое зрелище. Внезапно с сильным воплем упав на колена и потом от сердечной скорби и мольбы припавши лицом к земле, явился лишенный волос, в разорванной одежде, с выступившими на губах струпьями больной, зараженный в сильнейшей степени проказой и отвратительный с виду. Требовалось со стороны страдальца поразительная уверенность, что молодой Пророк из Назарета может исцелить его, потому что все признавали невозможность излечения от подобной болезни, которая, раз всосавшись в кровь, была неискоренима и развивалась, постоянно усиливаясь. Сильное желание прокаженного остаться в живых выразилось нетерпеливой мольбой: Господи, если Ты хочешь, Ты можешь очистить меня! Скор, как эхо, был ответ на такое верование: хочу, очистись. Все чудеса Христовы были откровениями. В иное время, когда обстоятельства того требовали, Он замедлял ответом на просьбу страдальца, но на мольбу прокаженного Он отозвался мгновенно. Прокаженные считались величайшими грешниками, и Христос хотел научить нас, что сердечная молитва грешника о спасении и очищении встречает всегда мгновенный прием. Когда Давид, тип всех истинно кающихся, воскликнул с полным раскаянием: я согрешил пред Господом, — Нафан должен был тотчас же передать милостивое разрешение от Бога: Господь снял с тебя грех твой: ты не умрешь!

Но прежде продолжения рассказа обратимся к тому, как между евреями принимались прокаженные и каков был обряд очищения.

В мнении евреев болезнь эта была ужасна. В книге Левит рассуждению о ней посвящено две главы: 13 и 16. В последней описан подробно обряд очищения. Священник велит принести две птицы живых, чистых, кедрового дерева, нитку красной шерсти и иссопа; затем велит заколоть одну птицу над чистой водой, в глиняном сосуде, куда погружает все принесенное вместе с живой птицей; кропит жидкостью на очищаемого семь раз, а живую птицу отпускает на свободу и объявляет больного очищенным. После того прокаженный должен обрить на себе волосы, искупаться и семь дней оставаться вне дома; потом вновь весь обриться, искупаться и, возвратясь домой через семь дней, на восьмой принести двух агнцев и одну агницу (однолетних, без порока), три десятых частей ефы пшеничной муки и один лог елея. Часть крови от агнца, принесенного в жертву повинности, и часть масла употреблялась с некоторыми обрядами для помазания правого уха, больших пальцев правой руки и правой ноги, остальная выливалась на голову очищаемого. Тогда уже больной объявлялся окончательно чистым.

Спаситель только простер руку, прикоснулся к прокаженному, и он мгновенно очистился.

Но это было великим нарушением буквы закона, который требовал обрядового очищения, даже от прикосновения к прокаженным, а в то же время и объяснением духа закона, который хотел милости, а не жертвы. Чрез прикосновение к телу прокаженного не осквернилась рука Иисусова, но тело прокаженного очистилось прикосновением святой руки Его. Таким же образом коснулся Он и нашей греховной человеческой природы, и мы сделались вполне чистыми.

Возвращение прокаженному здоровья было следствием сострадания Иисуса и Его доброй воли. Но даже и в этом случае Он выразил совершенное повиновение Моисееву закону, повелевши прокаженному сколько для доказательства чуда, столько же ввиду необходимости для страдальца и во исполнение Левитских установлений, идти, показаться священнику, принести обычные жертвы и получить законное удостоверение о своем очищении. К такому приказанию Он прибавил прямое и строгое запрещение говорить об этом кому бы то ни было. Откуда выходит, что внезапность, с которой совершено было чудо, скрыла его втайне от всех присутствовавших, кроме, вероятно, нескольких лиц, непосредственно следовавших за Ним, хотя оно совершено было днем, вблизи города и в недалеком расстоянии от шедшей за Иисусом толпы. Но для чего же Спаситель, как при этом чуде, так и при многих других, говорил тем людям, над которыми они совершались, о сохранении того в тайне, — что впрочем никогда не исполнялось. Истинной и прямой причины, не имея о том извещений евангельских, мы не знаем, но ясно, что это зависело от обстоятельств времени и места, а равно от степени умственного развития лиц, над которыми чудеса совершались; ибо при одном случае, когда обстоятельства были различны, Он даже требовал громкого изъявления благодарности. Может быть, это делалось для того, как предполагает св. Иоанн Златоуст, чтобы смирить дух гордыни, научить людей не толковать без толку о глубоком, внутреннем смысле даров Божиих, или для того, чтобы не возбудить сильного смятения в пораженных удивлением умах галилеян, или, быть может, даже для того, чтобы видеть самого Иисуса в истинном свете, не как великого совершителя чудес, не как всеобщего гакима, но как Спасителя мира посредством откровения и надежды.

Каковы бы ни были общие причины подобных запрещений, в настоящем случае необходимость молчания была очевидна.

Св. Марко указывает нам ясно, что Иисус отослал прокаженного от себя необыкновенным образом. И посмотрев на него строго, тотчас отослал его, говорит евангелист. Какая же была причина такого строгого взора, такого безотлагательного удаления? Легко моглостаться, что на прикосновение к прокаженному, хотя это прикосновение было целебно, неосмысленное и недуховное правоверие глядело бы как на неполное очищение, а на Иисуса как на неочищенного по обрядам. Это подтверждается даже тем, что, вследствие распространения вести о чуде через рассказы прокаженного, Иисус не мог уже явно войти в город, но находился вне, в местах пустынных [224]Марк. 1, 45.
, хотя народ, по-видимому, обращал мало внимания на признаваемую левитами нечистоту, потому что приходил к Нему толпами и в пустыню, в которую Он удалился.

Прежде или уже после такого удаления исцелил Иисус слугу сотника, неизвестно; но из того обстоятельства, что как евангелист Матфей, так и евангелист Лука помещают это чудо вслед за проповедью на горе, можно с достоверностью предположить, что Иисус, окруженный народом, искавшим Его в пустынных местах, увидел, что Ему невозможно удовлетворять всех мелочных требований законников даже и временным удалением от сообщения с людьми.

Как только приблизился Он к Капернауму, где основал свое временное жилище, так тотчас же встречен был депутацией от старейшин иудейских, — вероятно, батланимов главной синагоги, — чтобы ходатайствовать за сотника, у которого самый верный и привязанный к нему раб лежал на смертном одре. Могло бы показаться странным, что старейшины иудейские хлопотали о таком человеке, который, будь он римлянин или нет, — все-таки был язычником и не мог быть даже новообращенным. Но они сами разъяснили, что сотник этот питает любовь к народу, и даже, удивительное дело в язычнике, которые вообще на иудеев смотрели с отвращением, построил на свой счет для них синагогу. Обращение иудеев к Иисусу доказывает, что это событие принадлежит к раннему периоду Его учения, когда мириады глядели на Него с удивлением и надеждой. Иисус тотчас же склонился на их просьбу, Я прийду и исцелю его! Но на дороге Он встречает других вестников, друзей сотника, который послал их, сказать Иисусу: Не трудись, Господи! Ибо я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой: но скажи слово, и выздоровеет слуга мой. Если сотник, будучи человеком подвластным, имеет слуг, готовых исполнить всякое приказание, то разве не может Христос приказать невидимым слугам исполнить Его волю, не принимая на себя личного труда? Будучи тронут верой, гораздо большей, чем встречал в народе израильском, Он вывел отсюда такое заключение, которое грустно и неприятно звучало для слуха иудеев, что многие природные сыны царства извержены будут в тьму кромешную и многие прийдут с Востока и Запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в царстве небесном. Посланные же от сотника, возвратившись к нему, увидели, что целительное слово Иисусово произвело свое действие и выздоровел слуга его в тот час.

Не удивительно, что после стольких чудесных действий Иисус не находил себе покоя. С раннего рассвета на вершине горы до позднего вечера в доме, избранном для житья, народ толпился около Него, не страшась нарушить Его уединения, не обращая внимания на Его утомление и только горя нетерпением видеть Его, воспользоваться чудесами и послушать слов Его. Даже для еды недоставало времени. Такая жизнь в высшей степени тягостна и утомительна, а для смиренных и возвышенных натур, находящих истинное удовольствие в уединении и совершеннейшее счастье в одинокой молитве, подобное беспрестанное сборище народа, этот, по-видимому, бесконечный труд представляли невыносимое мучение, если бы дух не поддерживался безграничным состраданием и любовью. Но в сердце Спасителя любовь и сострадание к людям были беспредельны. К этому, должно быть, времени относится замечательное событие, которое пересказывает нам один только евангелист Марко. Родственники и ближние Иисусовы, услышавши о делах Его, пришли из своего дома, — в Кане или Капернауме, — чтобы взять Его под личный надзор; потому что, как они говорили, Он вышел из себя. Сообщившие им эти сведения обманулись видимой восторженностью всех Его речей и действий, сильным состраданием, пылом горячей любви: они видели в этом чересчур сильное возбуждение, неестественную чувствительность, горячечное увлечение благодеяниями и ревностью. В народе всегда замечается наклонность смешивать пыл энтузиазма с эксцентричностью беспорядочного ума. Безумствуешь ты Павел, — вот впечатление, которое произвела торжественная речь апостола на циничный и распущенный ум Феста, римского прокуратора. Он одержим бесом, вот отзыв многих бестолковых и чересчур положительных слушателей, после некоторых полных божественной любви слов Спасителя. Подобые думы наполняли душу близких Его, когда они услыхали о внезапном переходе Его к неусыпной деятельности, после тихого уединения в течение тридцати неизвестных и никаким событием не отмеченных лет. Они не могли сочувствовать Ему, не знали Его, не веровали в Него: они говорили, что Он вышел из Себя. Необходимы были положительные доказательства, что Он уже не принадлежит к их составу, что Он уже более не плотник, не брат Иакова и Иуды, а сын Божий и Спаситель мира.

 

ГЛАВА XX

Иисус в Наине

Согласно слов св. евангелиста Луки, Спаситель на тот же день после этих событий отправился из Капернаума в Наин. Очень немудрено, что случай прикосновения Его к прокаженному заставил Его поспешить удалением из города, вследствие толков, которые возбудило это событие.

Наин, — в настоящее время грязная, жалкая деревушка, — находился в расстоянии около тридцати осьми верст от Капернаума и расположен был на северо-западном склоне Джебель эль-Дюги, или малого Ермона. Лестное значение своего имени «красивый», — оставшееся за ним досёле, — он оправдывал своим положением близ Ендора, гнездясь живописно на откосах красивой горы, в виду Фавора и гор Завулоновых. Поднявшись пораньше в прохладные часы утра, как делается всегда на востоке, Иисус отплыл к южной оконечности озера, спустился в долину Иорданскую к тому месту, где склоняется к ней Есдрелон, а оттуда, оставя Фавор в правой, а Ендор в левой руке, мог легко достигнуть деревушки вскоре после полдня.

В этот светлый и счастливый период Его учения Ему сопутствовали не только ученики, но вместе с ними радостная и обожающая толпа народа. Но когда эта счастливая процессия, полная великих надежд и нередко обманчивых верований относительно прихода царя, обогнула узкий, скалистый всход, который вел к воротам Наинским, навстречу ей вышла другая — печальная, — вынос из городских стен умершего юноши для погребения. Вследствие большей, чем у нас, жителей севера, живости и восприимчивости южной расы, скорбь чувствуется тем глубже. Ничем несдерживаемый вопль раздавался громче, чем обыкновенный плач, тем более что юноша был единственным сыном вдовы матери. Это обстоятельство сильнее всего трогало сердце еврея и было тягостнее для его слуха, чем для нашего; отчасти потому, что умереть бездетным считалось позором, а с другой стороны, оттого, что на лишение потомства во многих случаях глядели как на прямое наказание за грехи. Зрелище страшной печали сильно поразило любящее, кроткое сердце Иисуса. Приостановившись на мгновение, чтобы сказать матери: не плачь, Он приблизился и, не заботясь уже более о сохранении обрядной чистоты, прикоснулся к одру, или к открытому ящику, в котором лежал умерший. Без всякого приказания исполненные непонятного благоговения носильщики поставили одр. И среди всеобщего молчания, среди замершего на время вопля, раздался краткий голос: юноша! тебе говорю, встань! Раздастся ли этот голос среди неведомого, таинственного уединения смерти? Проникнет ли он в непроницаемую, глубочайшую полночную тьму, которая скрывала всегда загробный мир от людского взора? Да, он раздался там; он проник туда. Мертвец встал, начал говорить и отдал его Иисус матери его.

Неудивительно, что это чудо навело на всех неописанный ужас. Им мог прийти на мысль Илия и вдова сарептская; мог представиться Елисей и знатная женщина близ Сунима. Они, величайшие из пророков, воскресили для этих женщин их умерших сыновей, но достигши этого усиленными прошениями, борением молитвы, лежанием распростертыми над умершим. Иисус же сотворил чудо спокойно, внезапно, мгновенно, во имя свое, собственной властью, единым словом. Бог посетил народ свой, толковали обрадованные и пораженные наиняне и не могли рассуждать иначе.

Около этого времени, а может и в тот же самый день, Иоанн прислал к Иисусу своих учеников с коротким вопросом, который однако же дышал сомнением и скорбью: Ты ли тот, который должен прийти, спрашивал он, или ожидать нам другаго.

Странный вопрос для того, кто первый признал в Иисусе Агнца Божия, — кто в восторженном видении видел отверстые небеса и Духа Божия, сходящего на главу Иисуса в виде голубя!

Некоторые предполагали, что этот вопрос был сделан с намерением уничтожить сомнения, которые ясно высказывались завистливыми и бессердечными последователями Предтечи. Иные, принимая во внимание, что до Иоанна доходили слухи то об явившемся вновь Илие, то о восставшем Елисее, то о каком-то великом пророке без названия, предполагают, что вопрос этот означал: «Ты ли тот самый Иисус, о котором я свидетельствовал?» Наконец некоторые утверждают, что тут не скрывается никакого сомнения, а содержится робкое напоминание, что настало время Иисусу заявить Себя самого Мессией, ожидаемым народами, а вместе с тем кроткий упрек за допущение своему другу и Предтече томиться в темнице и за несовершение в отношении его ни одного из чудес, о которых ходила молва. Но все эти предположения излишни, св. Иоанн, при своем истинном величии, не нуждается в нашей помощи и в наших снисходительных предположениях. Из выразительных слов Того, кто, при этих самых обстоятельствах, восхваляет своего Предтечу и ставит его выше всякого смертного, можно заключить, что на пути своей веры в то, что слышал о Христе, великий пророк вдруг встретил какой-то камень преткновения.

Во всемирной истории находим мы не один, не два примера, что Господь допускал самых лучших и величайших из слуг своих испивать до дна чашу кажущихся неудач; призывал их внезапно к жестоким пыткам мученичества; поражал продолжительными болезнями; отбрасывал как изломанные орудия, негодные для их предназначения, пока не увенчивал бессмертным успехом и благословением их жизнь, — на которую глупцы глядели как на безумие, — и их кончину, неудостоенную никаких мирских почестей. Это и есть тот огонь, которым Он всегда очищает семь раз очищенное золото духа, достойного вечного блаженства. Но ни для кого подобное отеческое испытание не было так тяжело и горько, как для св. Иоанна. Ибо, по-видимому, он был оставлен не только Богом на небе, но и Его Сыном, живущим на земле. Удивителен ли после того предложенный им вопрос: «Ты ли тот, который должен прийти, или ожидать нам другого?»

Иисус не дал прямого ответа. Он показал посланным и заставил их удостовериться собственными глазами в том, что доходило до них только по слуху, а затем, как бы применяясь к словам пророка Исаии, повелел им отнести к их учителю ответ, что слепые прозревают, хромые ходят, прокаженные очищаются; глухия слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют [233]Исайи 61.
. Но что важнее, что выше всего, то бедняку преподаются слова утешения. При этом можно вообразить себе — с какой сердечной любовью Иисус прибавил: и блажен, кто не соблазнится о Мне. Следовательно, блажен, кто верует Ему, несмотря ни на какие муки и преследования — кто верует, что ему известна вполне воля пославшего Его: каким образом и когда следует начать и кончить дело искупления.

Невозможно и думать, хотя мы не видим ничего подобного у евангелистов, чтобы ученики Иоанновы отправились в обратный путь, не выслушавши от Иисуса иных удостоверений личного сочувствия и слов одобрения для великого заключенника, конец которого уже приближался, — слов, которые были ему слаще меда, утолявшего его голод в пустыне, дороже источника на безводной почве. После же отправления учеников Иисус, далекий от всякой лести, пожелал выразить слушателям свою задушевную мысль о великом пророке пустыни в достопамятном похвальном слове, подтвердив, что он действительно был Голосом на рассвете великого дня, — величайшим провозвестником Божиим, новым Илиею, который, согласно последних слов древнего пророчества, должен был предварить приход Мессии и приготовить путь Ему.

Что смотреть ходили вы в пустыню?

Трость ли ветром колеблемую?

Что же смотреть ходили вы?

Человека ли одетаго в мягкия одежды?

Но одевающиеся пышно и роскошно живущие находятся при дворцах царских.

Что же смотреть ходили вы?

Пророка ли?

Да, говорю вам и больше пророка. Сей есть, о ком написано: се, Я посылаю Ангела моего пред лицем твоим, который приготовит путь твой пред тобою [234]Малах. З, 1.
.

Произнесши это изысканной, мерной и восторженной речью похвальное слово, Иисус обратился к тем, которые с более спокойным духом чтили Его Самого и Иоанна, и сказал, что из рожденных женами нет ни одного пророка больше Иоанна Крестителя; но меньший в царствии Божием больше его. Краткость высказанных Спасителем слов оставляет некоторого рода неясность в их значении. Последний из величайших, говорит однако же общее правило, выше величайшего из последних. При преподанном Спасителем людям новом откровении, при безграничной надежде, при твердом сознании отношений к Отцу и Господу, смиреннейший из сынов Нового Завета получает большие дары, чем величайший пророк старозаветный. В этом царстве Божием, приближение которого объявлено, сыны новозаветные могут настаивать, добиваться всего со святым и более или менее удачным упорством, и такое ревностное упорство, свойственное алчущим и жаждущим правды, никогда не будет отринуто Богом.

Многие слышавшие слова Его, а в особенности мытари и те, которые были известны под оскорбительным по тогдашним понятиям названием ам-га-аретс — народ земли, с радостью и благодарностью приняли учение Иисусово и крестились крещением Иоанновым [236]Лук. 7, 29.
. Но другие личности, — аккредитованные учители писания и устного закона, — слушали проповедь Его с презрением и ненавистью. Иисус сравнил этих последних со своенравыми детьми, которые брюзгливо отвергают всякое усиление своих товарищей развлечься и позабавиться: мы играли вам на свирели, а вы не плясали; мы пели вам плачевные песни и вы не плакали. Ничто не нравится этим угрюмым, упорным натурам. Флейта и пляски, которые представляют забаву свадеб, восхищают их столько же, как и грустный вопль похорон. Бог многократно и многообразно говорил отцам их чрез пророков, но все было напрасно. Пришел Иоанн со строгим аскетизмом отшельника, они назвали его беснующимся. Явился Иисус, посещавший их торжества и свадьбы, они говорят про Него: вот человек, который любит есть и пить вино. Но оправдана мудрость всеми чадами ея [240]Лук. 7, 34–35.
.

Проявилась мудрость в ее детях, которые не посрамили своего божественного образа. Глупцы могут принимать жизнь их за беснование, смерть за недостойную почтения; но самые приниженные из них считаются детьми Божиими и жребий их между святыми [241]Премуд. Солом. 5, 4–5. Псал. 50, 4. Рим. 3, 4.
.

 

ГЛАВА XXI

Грешница и фарисей

Но не тем окончилась деятельность и проповедь Иисуса в этот достопамятный день. Согласно рассказа св. Луки, в тот же должно быть день и, может быть, в Наине или Магдале, Иисус получил и принял приглашение одного из фарисеев, по имени Симон. Имя это было (как и Иуда), настолько общеупотребительно между иудеями, что Иосиф в своих летописях перечисляет до двадцати таких замечательных соименников, а не замечательных можно было считать тысячами. Таким образом какое значение имел именно этот Симон в народе, — определить невозможно.

Повод и предмет для приглашения также неизвестны. Но в то время не проявлялось еще видимого или открытого разрыва между Иисусом и партией фарисейской, воображавшей, может быть, сделать из Него послушное орудие для проведения в народе их политических и социальных убеждений. Приглашение сделано Симоном под влиянием, вероятно, любопытства, или из желания принять у себя известного народного учителя, или из намерения выразить не прямо, а стороной одобрение тому, что в словах и направлении Христова учения соответствовало его убеждениям. Ясно одно, что гостеприимство было не вполне радушное, а отзывалось сделанным свысока, как бы из снисхождения. Потому что обычной предупредительности и внимания, которые оказывались всегда почетному гостю, заметно не было. Не подано ни воды для омовения усталых и запыленных ног; не дано приветного поцелуя в щеку; не приготовлено духов для умащения волос; не было ничего, кроме приглашения мимоходом на пустое место к столу и холодных вежливостей, употребляемых в обыкновенном разговоре. Одним словом, прием давал заметить Гостю, что не посещение Его делает честь хозяину, а, напротив, этот последний делает Ему честь своим приглашением.

Ввиду того, что циновки и ковры употребляются при домашних молитвах, каждый гость, чтобы не занести с улицы нечистоты, при входе в сирийское или палестинское жилище, снимает свои сандалии и оставляет их у дверей. После этого он идет к столу и занимает свое место. В древние времена, в течение всего Ветхого Завета, у евреев было в обычае, — как ведется доселе вообще на востоке, — есть сидя, скрестивши ноги, перед подносом, поставленным на низенький стол, где помещалось блюдо, доверху наполненное пищей. С этого блюда всякий из гостей брал сколько ему угодно. Но такой обычай, хотя и освященный столетиями, по-видимому, покинут был евреями в период пленения. От персов или нет, но ими занято было возлежание за едой, и, по выражениям употребленным у евангелистов, видно, что во времена Спасителевы евреи, подобно грекам и римлянам, возлежали за пиршеством на ложах, поставленных вокруг столов той же, вероятно, вышины, как и в настоящее время. Умилительный и глубоко затрагивающий сердце случай произошел в доме Симона на этом пиршестве.

Дом на востоке не представляет для хозяина заповедного убежища. Глубокое, всеобщее уважение к закону гостеприимства, — первейшей добродетели восточного человека, — принуждает его жить с открытыми дверями и каждый во всякое время имеет доступ во все комнаты. А при этом случае был вдобавок Тот, который поощрял войти без позволения в это почтенное жилище всякой личности, даже такой, которая была не только тут некстати, но положительно ненавистна. Несчастная, опозоренная, падшая женщина, известная в той местности своей развратной жизнью, услыхав, что Иисус возлежал, за столом в доме Симона, решилась пробраться туда между толпой других посетителей, принесши с собой алавастровый сосуд с миром. Найдя предмет своих исканий, она, стоя смиренно около ног Иисуса (так как при круглоте стола ноги возлежавших были обращены к зрителям, стоявшим сзади), слушала слова Его и, размысливши о том, как велик был Он и до какой степени упала она, как недосягаемо высока непорочная, безгрешная чистота молодого Пророка перед ее постыдной, развратной жизнью, начала плакать. Слезы ее падали на Его непокрытые сандалиями ноги, к которым склонялась она ниже и ниже, чтобы скрыть свое смущение и стыд. Фарисей с ужасом откинулся бы назад от одного прикосновения, не только от слез подобной женщины; он захотел бы тотчас же очиститься от воображаемого осквернения и прогнать вон с проклятием дерзкую незваную гостью. Но эта женщина инстинктивно чувствовала, что Иисус не поступит с ней подобным образом; она поняла Его высочайшую непорочность, Его любвеобильное снисхождение; она видела, что если бы ее оттолкнула строгая важность людей, — ее товарищей по грехам, — то она встретила бы радушный прием от совершенной святости ее Спасителя. Может быть, наслушавшись произнесенных Им в этот же самый день приветномилостивых слов: приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные и Я успокою вас, и теперь не слыша себе порицаний, она ободрилась и, сознавая глубоко, что всякий другой, но не Иисус, станет осуждать или порицать ее, приблизилась к Нему и, упав на колена, начала своими длинными распущенными волосами утирать ноги, которые омочила слезами, покрывать их поцелуями и наконец, — открывши сосуд, — помазала ноги его драгоценным и благовонным нардом. Вид этой женщины, с распущенными волосами, стыд ее унижения, раскаяния, поток слез, пожертвование благовониями, составлявшими одно из средств ее непозволительной жизни, могли бы тронуть каменное сердце и возбудить в нем сочувствие; но Симон был фарисей и глядел на это с ледяным отвращением и неприязнью. Его не трогала неотступная мольба этой отчаянной страдалицы с надломленным сердцем о милосердии и снисхождении. Ему недостаточно было того, что Иисус, дозволяя несчастному созданию целовать и помазать ноги, не сказал ни одного слова одобрения. Если бы Он был пророк, говорил Симон сам в себе, то знал бы кто и какая грешница прикасается к Нему, а если бы узнал, то прогнал бы ее с презрением и негодованием. Простое прикосновение к ней обязывает совершить торжественное очищение.

Но фарисеи не выражали своих мыслей вслух. Только холодное обхождение и презрительное выражение лица, чего он и скрыть не потрудился, указывали на то, что происходило в его сердце. Зная все помышления, но не обличая вдруг это холодное фарисейское немилосердие и жестокость сердца, Иисус обратился к Симону со словами: Симон! Я имею нечто сказать тебе.

Скажи Учитель, отвечал фарисей.

У одного заимодавца, продолжал Иисус, было два должника: один должен был пять сот динариев, а другой пятьдесят. Но как они не имели чем заплатить; он простил обоим. Скажи же, который из них более возлюбит Его?

Симон настолько мало понял, что слова Иисуса относятся к нему, насколько Давид понял притчу, рассказанную ему Нафаном. Думаю, — отвечал он, — тот, которому более простил.

Правильно ты разсудил, подтвердил Иисус.

Симон не понял значения притчи, а раскаявшаяся грешница внимала ей, вероятно, с быстрым биением сокрушенного сердца. Каково же должно было быть ее чувство, когда Иисус, не обращавший на нее до сего времени внимания, обернулся прямо к ней и, указав присутствующим на ее коленопреклоненный вид, так как она стояла на земле, стараясь скрыть обеими руками и волосами смущенное лицо свое, воскликнул к изумленному фарисею: Видишь ли ты сию женщину?

Я пришел в дом твой, и ты воды мне на ноги не дал, а она слезами обмыла Мне ноги и волосами головы своей отерла.

Ты целования Мне не дал; а она, с тех пор, как Я пришел, не перестает целовать у Меня ноги.

Ты головы Мне маслом не помазал; а она миром помазала Мне ноги.

А потому сказываю тебе: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит.

Затем, Он прибавил, обращаясь уже не к Симону, но к бедной грешнице со словами спасения:

Прощаются тебе грехи.

Слова Спасителя всегда были новым откровением для слушателей и, сколько можно судить по многим кратким указаниям в Евангелиях, эти слова, в первые дни Его учения, возбуждали удивление и молчание, а в последнее время поднимали, в среде отвергавших Его, неистовые упреки и ропот негодования. В настоящее время благоговейный и торжественный восторг, произведенный Его любовью, непорочностью и присущей Ему божественностью, которая сияла в Его взгляде и звучала в Его голосе, — не был ничем прерван. Только в своих задушевных мыслях гости, скорее, по-видимому, от удивления, чем от гнева, стали спрашивать друг друга тихо и спокойно относительно принадлежности Ему недоступной смертным власти прощать грехи людские. Они только про себя говорили: кто это, что и грехи прощает? Иисус знал их внутреннее колебание, но, не желая надламывать их хрупкой, как тростник, веры и тушить мгновенного, как горящий лен, почтительного удивления, Он с кротостью отпустил жену-грешницу милостивым словом: вера твоя спасла тебя, иди с миром. И она действительно пришла к миру, — не к тому, который дает мир, но к миру Божию, превосходящему всякий разум. Для нас это событие служит уроком, что холодное и себялюбивое лицемерие ненавистнее для Бога, чем явный грех; что греховная, нераскаянная жизнь в почете не менее отвратительна и пагубна, как и жизнь явно бесстыдная.

Старинное предание, преобладающее в восточной церкви, перешедшее и в англиканскую, отожествляет эту женщину с Марией (из Магдалы), из которой изгнал Иисус семь бесов. Луки 8, 2. Этого выражения нельзя толковать в прямом его смысле, но согласно с еврейскими понятиями, которые, как сказано выше, все относили к действию злых духов, Григорий Великий объясняет, что обладание семи бесов означает множество накопившихся у Магдалины грехов. Странная натура, распущенная донельзя жизнь ее, не могли выразиться в еврейской фразеологии иначе и точнее, как подобной фразой. Талмудисты много толкуют о богатстве Марии, ее необычайной красоте, об ее плетеных волосах, ее бесстыдном распутстве. Но Святое Писание, передавая последующую жизнь Магдалины, говорит нам только о восторженной преданности и благодарности, с которыми привязалась она душою и сердцем к служению своему Спасителю. В следующей за этой главе Евангелия св. Луки она поставлена первой между женщинами, сопутствовавшими Иисусу в Его странствованиях и служивших Ему имением своим. Легко может статься, что имя ее в рассказе о происшествии в доме Симона пропущено по той же самой причине, по которой евангелист умалчивает в других местах о прежних занятиях св. Матфея и пропускает имя св. апостола Петра. Имя Магдалины, между всеми образованными народами, обратилось в синоним принятого раскаяния и прощенного греха. Путешественник, пробираясь между цветующими олеандрами, наполняющими воздух при берегах Геннисаретского озера ароматом, и дойдя до разрушенной крепости и одинокой пальмы, — служащей признаком арабской деревушки Эль-Медждель, — невольным образом приведет себе на память это древнее предание о грешной красавице и ее глубоком раскаянии, которые прославили имя Магдалины. Несколько жалких лачуг глядят запустением и развалинами; жители живут в невежестве и унижении; — но с любовью и трепетным сердцем взглянет всякий на то место, которое служит видимым доказательством, что никто, даже глубоко падший и презираемый всеми человек, не будет отвергнут Тем, Кто в числе первых дел своих считал сыскать и спасти погибшего. В бальзамическом воздухе Геннисарета, в ясности сапфировых небес, в пении птиц, оглашающих окрестность, в массе пурпуровых цветов, которые в известные времена года окружают глиняные мазанки, он прочитает любовь и милость, которая так щедра и так обширна, что украшает свежестью и прелестью даже развалины, где живала столь чистосердечно раскаявшаяся грешница.

 

ГЛАВА XXII

Жизнь Иисуса в Галилее

К самому раннему периоду Иисусова учения принадлежат эти странствования, посещения городов и деревень галилейских, поучения, проповеди и дела милосердия, о которых повествуют три первые евангелиста, в особенности св. Лука. И ходил Иисус по всей Галилее, высказывает св. Иоанн***. Иоан. 7, 1. Это был самый светлый, полный надежд и деятельности эпизод в жизни Спасителя. Представим же себе, что мы стоим в стороне, видим Его и со всем смирением и почтением посмотрим, каков Он был.

Народ ожидал Его всюду во множестве, и толпы встречали на каждом перекрестке. Вообразим же себя на котором-нибудь из них и станем глядеть на Него, подобно тем толпам, как на человека земного.

Вот мы находимся в небольшой долине Асохис (ныне же Эль Буттауф), которая тянется между хребтами Завулоновым и Невфалимовым, почти что между деревнями Кефр-Кенна и так называемой Канаэль-Джалиль. Нас окружает море пожелтевших пажитей, почти готовых к жатве, бесчисленное множество ярких цветов, рас инувшихся гуще близ дороги, чем около жилья. Путь, на котором мы стоим, идет в одну сторону к Акре и морским берегам, в другую — к вершине Гаттина и к Галилейскому озеру. Земля сияет всей прелестью вешнего палестинского дня, но толпа, в средине которой мы стоим, слишком занята одной всепоглощающей мыслью, не замечает этих красот природы; потому что некоторые слепы, другие сухи, иные хромы. Они не знают, — нынче ли прикоснется к ним милостивый перст, — нынче ли услышат они слово исцеления. — нынче ли одно прикосновение к одежде незнаемого Пророка, когда Он будет проходить мимо, изменит и исполнит радости всю остальную жизнь их. В небольшом расстоянии сзади толпы среди пшеницы стоит несколько робких искалеченных, покрытых гнусным рубищем фигур с закрытыми губами. Они предостерегают каждого приближающегося к ним криком: Тамэ! Тамэ!! (нечистый) В них мы с содроганием узнаем прокаженных.

Народ сошелся сюда вследствие различных причин. Между ним были и такие, которые пришли только из любопытства или просто вследствие увлечения всеобщим энтузиазмом, в котором сами не могли дать себе отчета. Дивные рассказы об Иисусе, об Его милосердии, могуществе, милостивых словах и чудесных деяниях переходили из уст в уста, перемешиваясь, без сомнения, с подозрениями и клеветами. Один или два книжника и фарисея тут же передают друг другу шепотом о своем поражении, негодовании и тревогах.

Вдруг над самой дорогой, в недальнем расстоянии видится облако пыли, которое возвещает приход новой толпы. Отрок из Магдалы или Вифсаиды, не обращая внимания на насмешливые возгласы книжников, является в этом направлении и, быстро подвигаясь вперед кричит Малька Месихаг! Царь Мессия! Этот возглас даже из уст отрока заставляет забиться сильнее простые сердца галилеян.

Но вот толпа приближается. Ее составляет множество молодых и стариков, принадлежащих по большей части к земледельческому классу, но между ними мелькают и люди высокого звания: здесь похмурый фарисей, там разгульный царедворец Иродов, нашептывающий греческому купцу или римскому воину свои насмешливые замечания на народный энтузиазм. Но таких было немного. Взоры всей разнохарактерной толпы по большей части постоянно устремлены на Того, который стоит в центре отдельной группы.

Впереди этой небольшой группы ходят некоторые из вновь избранных апостолов, а позади их другие, между которыми замечается тот, чей беспокойный взгляд и мрачный вид мало согласуются с открытым и непорочным взглядом, отличающим прочих апостолов. Некоторые, глядя на него, узнают в нем Иуду Искариотского, единственного в то время последователя Христова не из Галилеи. Немного далее сзади виднеется четыре или пять женщин, которые или шли пешком, или ехали на мулах, а среди них, хотя они были под покрывалами, некоторые узнавали некогда богатую и безнравственную, а теперь раскаявшуюся Магдалину, возле нее жену рыбака Зеведея Саломию и за ней известную по своему богатству и положению в свете Иоанну, жену Хузы, управителя Ирода Антипы.

С правой стороны Иисуса строгий Петр из Вифсаиды, а с левой — молодой и любвеобильный Иоанн. Но взоры всех поглощены одним Иисусом, который находится в центре толпы. Он одет не в виссон и пурпур, как царедворцы Иродовы или роскошные друзья прокуратора Пилата; Он не носит белого ефуда левитов или длинного платья книжников; у Него ни на руке, ни на челе нет тефилина, который фарисеи старались сделать побольше и повиднее; каждый из краев одежды его обшит белой каймой и голубой лентой, но заметно, что это сделано в исполнение предписаний закона, а не напоказ, чтобы все видели мелочное, наружное фарисейское послушание. Одежда на Нем приличная времени и стране. Он не с открытой головой, как изображают Его живописцы, потому что ходить или стоять под солнцем сирийским с непокрытой головой не представляется никакой возможности, — но белый кеффих, какой носят и доселе, покрывает Его волосы, придерживаемые вокруг темени агалом, или сеткой, и затем ниспадающие сзади на шею и плечи. Широкий, голубой, чистый талиф, или верхнее платье, из простейшей ткани покрывает Его стан и разве случайно на ходу открывает кетонеф, (хиттон), нешвенную шерстяную общеупотребительную между жителями востока тунику из обыкновенной полосатой ткани, которая около талии схватывалась поясом и покрывала человека с плеч до самых ног, обутых в сандалии. Но простая одежда не скрывала Царя. Хотя в Его обращении не было ничего, что выказывало бы спесь заносчивых раввинов, но, по своему природному величию и неизысканной прелести, оно было таково, что заставляло мгновенно замолчать всякий грубый язык, приводило в страх всякую нечестивую душу.

Каков был Его вид? Он был среднего роста; тридцати с чем-нибудь лет; на лице Его читалась непорочность с глубокомыслием и достоинством возмужалости. Светло-русые волосы ниспадали с головы вниз по шее. Цвет лица Его бы а нежнее, и подходил к типу греческому гораздо более, чем загорелые на солнце оливковые лица смелых рыбаков, Его апостолов; но сквозь эти черты просвечивалась какая-то печаль. Глаза, которых чистый и неописанный взгляд читал тайны сердечные, нередко омрачались слезой, но ни один человек, душа которого заражена грехом и самолюбием, не мог глядеть без страха и благоговения на божественное выражение этого лица, в котором светились покой и терпение. Да, таков был Тот, о котором говорили Моисей и пророки, — Иисус из Назарета, — Сын Марии и Сын Давидов, — Сын человеческий и Сын Божий. Глаза наши видят Царя во всем Его величии. Мы видим славу Его, славу как единородного от Отца, исполненного благодатью и истиною. А, видевши, мы можем понять, почему во время одной из проповедей Его какая-то женщина из толпы, возвысивши голос, воскликнула: Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы, тебя питавшие. Блаженнее те, — отвечал Он словами, исполненными глубокой и дивной тайны, — которые слушают слово Божие и исполняют его [247]Лук. 11,27–28.
.

Из всего, что мы рассказали прежде, можно вывести следующее заключение о Его жизни.

Во-первых, это была жизнь в бедности. Некоторые из древних пророчеств о Мессии, значение которых евреи вообще мало понимали, указывали на Его свободное подчинение смиренному жребию: Он был богат, но ради нас потерпел нищету. Он родился в хлеве постоялого двора; колыбелью Его были ясли. Мать принесла в очистительную жертву голубей, как неимущая. Бегство в Египет без сомнения сопровождалось многими затруднениями и, когда Он возвратился, то жил как простой плотник, сын плотника в презренном провинциальном городке. В настоящее время Он был бедный, странствующий учитель, не имеющий на столько достатка, чтобы пройти через всю страну. Проповедь Его на горе начиналась: блаженны нищие духом; главным знамением закона откровения было то, что Евангелие проповедуется нищему, самым ясным признаком Его бедности, что спустя три года Его общественного учения Он оценен был одним из своих собственных апостолов в тридцать сиклей (около 27 рублей), представлявших цену самого ничтожного из рабов.

Во-вторых, с этой наружной бедностью соединялась совершенная простота. Никогда в жизни Он не владел углом, который бы мог назвать своим. Ничтожную местность в Назарете поделили братья и сестры. Дом в Капернауме, так часто Им посещаемый, не был Его собственностью, а предоставлен Ему в пользование одним из учеников. Он на земле, которую пришел спасти, не владел ни одним клочком земли. Не видно из Евангелия, чтобы хотя один нищий, которых на востоке множество, просил у Него милостыни. Да если бы и попросил кто, то Он ответил бы словами Петра: серебра и золота у меня нет, но я дам тебе то, что имею». Пища Его была самая обыкновенная. Когда приглашали Его, Он готов был разделять трапезу, как например у Симона, Левия или Марфы, или участвовать на празднике свадьбы, как в Кане: но обычная Его пища была так проста как пища последнего из земледельцев, и состояла из грубого хлеба, изловленной в озере и сваренной в кипятке на берегу рыбы, а по временам из куска готового дикого меда, который собирался в Палестине в огромном количестве. Как же тонка была после этого нить правд подобия, на которой висело обвинение Иисуса Его врагами, что это человек, который «ест и пьет вино»! Хотя Иисус был беден, но не то, что мы называем нищим. Он никогда не был в нищенском положении и не сказал ни одного слова, которое могло бы быть извращено в виде одобрения для подобного положения человека. Он никогда не получал милостыни, но и Сам и Его небольшая группа последователей жили на своем собственно иждивении, извлекаемом из небольших маетностей или из промысла. При них всегда находился ковчежец (кошелек или денежный ящик), сколько для своего употребления, столько же и для вспомоществования других. Из этой кассы они восполняли простые необходимости и в праздник Пасхи уделяли, что могли, бедным. Но Христос Сам лично, по-видимому, не раздавал денег, потому что снабжал просящих дарами, которые были ценнее и благороднее серебра и золота. Даже небольшие суммы на крайние необходимости не всегда бывали у них в наличности, и когда сборщики ничтожной подати с бедных на службу храма пришли к Петру за одной только дидрахмой (40 к.), то ни у него, ни у его Учителя не оказалось в руках подобной суммы. У Сына человеческого на земле не было другого имущества, кроме носильного платья.

В-третьих, это была жизнь трудовая: с малых лет и далее, в мастерской плотника, чтобы помочь в содержании Себя и семейства честным и независимым трудом; с тридцати лет, — чтобы спасти мир. Мы видели, что Он пришел для добра, и эта цель, — в коротких словах вся Его общественная жизнь, — придавала Его жизни необыкновенную оригинальность. Полученный нами прежде взгляд, который не изменится и впоследствии, на образ провождения Им времени заставляет только удивляться, как доставало короткого дня на эту бесконечную деятельность, на такое множество дел милосердия! Взывал ли к Нему человек, жаждущий Его поучения, или страдалец, веровавший получить от Него исцеление, Он готов был удовлетворить всех и каждого во всякое время. Поучение, проповедь, странствование, совершение дел милосердия, укрощение брюзгливого нетерпения упорной, невежественной толпы, безропотное снисхождение к постоянно теснящему Его народу, — все эти дела отнимали у Него столько времени, что действительно не однажды заставляли оставаться по целым дням без всякой пищи. Для Себя Он не требовал никакого успокоения, кроме тихих часов ночи и молчания, когда Он удалялся помолиться Своему Небесному Отцу среди любимых Им уединенных гор.

В-четвертых, жизнь Иисуса была безболезненна. Среди стольких забот и искушений Он не знал только одного, — болезни. Мы слышали об исцелении Им множества больных, но не слыхали, чтобы Он сам был болен. Верно пророчествовал о Нем Исаия: сей грехи наши носит, и о нас болезнует, и мы вменихом Его быти в труде, и язве от Бога, и во озлоблении [251]Исаии 53, 4.
.

Но еще лучше дополнение этого места пророчества читаем мы у евангелиста Матфея: Он взял на себя наши немощи, и понес болезни, то есть Он страдал, видя людские страдания. Он весь проникнут был состраданием к нашим слабостям; Его божественное сочувствие обращало чужие страдания в Его собственные. Действительно история жизни Иисуса Христа и Его смерти представляет исключительную силу физической выносливости. Никто не мог бы устоять против постоянных, ежедневных, обременительных требований такой жизни, какая читается в Евангелии. Но важнее всего то, что Он обладал благословенным, покойным сном, — этим природным антидотом против утомления, лучшим успокоением работавшего сверх сил ума. Даже на зыблемом волнами деке небольшого рыбацкого судна, при качке бурного озера, Он лег спать, не имея иной постели, кроме жесткого, обитого кожей возвышения, служившего подушкой для рулевого. Проводя нередко ночи под звездным небом, среди пустыни и на вершинах гор, Он не имел другого места успокоения, кроме зеленого луга, ни другой покрышки, кроме талифа. И мы увидим при последних печальных событиях, что после мучительного внутреннего борения в саду Гефсиманском, после бессонной ночи и утомительного дня Он сохранил все присутствие духа, всю энергичность терпения, с которыми мог выдержать пятнадцать часов допроса, пыток и продолжительных мук ужасной смерти.

В-пятых, это была жизнь печальная. Его даже называют Человеком Печали. Но это мнение мне кажется до некоторой степени ошибочным. Выражения «печаль» и «радость» слишком условны, и мы можем быть уверены, что если Его и сокрушали печали, печаль сочувствия к страждующим, — печаль за отвержение от Него тех, кого Он любит, — печаль такого человека, который понес на себе все несправедливости мира, — печаль той последней продолжительной муки на кресте, когда казалось, что Сам Отец покинул Его, — то в этих печалях заключалась и бесконечная радость. Потому что нет печали мучительней, нет бедствий страшнее тех, которые постигают человека, когда Бог удалится от него, когда, терзаемый стыдом, вследствие полного сознания своей вины и внутреннего унижения, в припадке безумия он клянет день своего рождения; когда предоставленная сама себе душа его предается, как огненной пытке, неисцелимому отчаянию, а ничего подобного не было и быть не могло в Иисусе не только в последних проявлениях, но даже в тончайшей, быстро исчезающей форме. С другой стороны, радость совершенно чистой совести, радость незапятнанной ничем жизни, радость души бесконечно далекой от всякой тени преступления, от всякого пятна греха, радость за существование, вполне преданное служению Богу и любви к людям, — постоянно и во всем обширном значении этих слов присутствовала в сердце Иисусовом. Это не то, что мир называет радостью; это не мимолетная, как рябь на поверхности воды в апрельский день, веселость; это не пустой неразумный смех, — нет! таких радостей, какие чувствовал Он, немного достается в жизни на долю человека, вполне сознающего значение жизни. Из этого глубокого источника, который кроется в сердцах благородных, чистых, неизменно верных, Человек Печали мог пить радости полной чашей. И хотя мы не слыхали, чтобы Он смеялся, а слышали, что Он плакал, стонал и даже возмущался духом; но Тот, кто был вполне и всегда сдержанным на общественных собраниях и празднествах, не мог не чувствовать внутреннею блаженства, которое по временам просвечивало в Его обращении с людьми. Был один случай в жизни Иисуса, про который говорится, что в тот час возрадовался духом Иисус [254]Лук. 10, 21.
. Но неужели это случилось только однажды?

 

ГЛАВА XXIII

Замечательный день в жизни Иисуса

Последовательность событий, до которых мы теперь дошли в рассказах первых Евангелий, приблизительно одинакова. Но в этой части жизни Иисуса, не оставляя без внимания указаний других евангелистов, мы будем следовать хронологическому порядку св. Луки, потому что св. Матфей и Марко в порядке изложения руководствовались иногда чисто субъективными воззрениями. Они группировали события вместе, вследствие нравственных и религиозных между ними отношений, а св. евангелист Лука, по-видимому, обращал больше внимания на последовательный порядок, хотя тоже при случае позволял себе объединять события, не обращая внимания на время их совершения.

Вслед за днем, употребленным на путешествие, которое мы описали, св. Лука прибавляет, что, когда Иисус увидел себя окруженным великим множеством народа из разных городов, то начал говорить притчами. Из двух других евангелистов мы извлекаем очень важное сведение, что это был еще первый случай подобного учения и что притчи, которые обращены были к народу, находившемуся на краю берега, произносились Иисусом с любимого места, — с лодки, державшейся для Него на озере.

По смыслу слов св. Марка можно только догадываться, что учение началось как будто после полудня того дня, как Иисус исцелил расслабленного, хотя этот вывод слишком ненадежен, для того чтобы на него вполне положиться. Но из рассказа видно, что новая форма учения признавалась необходимой вследствие того состояния умов, до которого в некоторой степени доведены были наконец слушатели. Выразительное слово: Слушайте! которым началось поучение, приготовляло к выслушанию чего-то необыкновенного и замечательного.

Общие черты нового Евангелия, которое проповедовал Иисус, были уже довольно известны для большей части слушателей. От народа требовалось немного самоиспытания, немного более серьезной, заботливой вдумчивости. «Внимайте, как вы слушаете» был первый великий урок, которым Он хотел возбудить их внимание. Ему хотелось, чтоб они слушали Его, не вследствие праздного любопытства и не принимали учения Его за простую забаву ума. Он хотел внушить им чувство нравственной ответственности за последствия перед тем, что услышат; хотел учить на условии, чтобы количество выгоды от слушания вполне зависело от их собственного верования.

Поэтому для доказательства, что истинным плодом доброго учения должна быть святая жизнь и что этот плод встречает множество помех при сроем возрастании, Он рассказал им первую притчу о сеятеле. Картина взята, по обыкновению, из находящихся перед глазами предметов. В нее входят засеянные поля Геннисарета; растущие на них хлеба; проходившая чрез них крепко убитая дорога, на которой никогда не мог вырастать хлеб; бесчисленное множество птиц, которые летали над полями, в надежде покормиться зерном; слабое, вялое борение за жизнь, замечаемое в растениях, посеянных на каменистой почве; подавляющее всякий урожай произрастание терний: глубокий чернозем почвы вообще, где тесно и прямо стоят, колыхаясь от дыхания благовонного ветра, золотистые колосья, обещая сторичный урожай. Для нас, читавших эту притчу с детства и притом вместе с данным Христом толкованием, значение ее кажется необыкновенно просто и ясно. Мы видим в ней живейшие образы опасностей, встречающихся с людьми холодными и равнодушными, с хватающими все на лету и поверхностными, с принадлежащими миру и гордыми, с предубежденными и роскошными, когда они слушают Слово Божие. Не так легко доставалась разгадка для тех, которые слушали его лично. Сами ученики не вполне поняли значение притчи, хотя и не просили разъяснения до того времени, как остались наедине с Учителем. Трудность понимания ее народом легко объясняется тем, что она возбудила в простых слушателях мысли, с которыми они не успели еще освоиться.

Надо думать, что не все семь притч (о сеятеле, плевелах, горчичном зерне, закваске, скрытом сокровище, жемчужине и неводе), вследствие некоторого сходства содержания и последовательности, в Евангелии св. Матфея помещенных рядом, а если прибавим находящуюся у св. Марка в гл. IV ст. 26–29, то не все восемь притч произнесены были Спасителем при этом случае. Рассказать столько за один прием, рассказать без объяснений смешанному народу, к которому Он обращался в первый раз в подобной форме учения, значило бы оглушить его и притупить внимание. Выражение св. Марка сколько они могли слышать указывает на постепенный, а не непрерывный рассказ, который мог утратить всякое действие, если передать слушателям в такой мере, что они не были бы в coстоянии ни понять, ни запомнить сказанного. Из сравнения указаний св. Марка и св. Луки мы можем скорее заключить, что учение в это послеполуденное время ограничилось только простыми и наиболее сходственными между собой притчами о горчичном зерне, плевелах, колосьях и полном зерне в колосе, которые могли ободрить терпение ожидающих слишком быстрою осуществления царствия Божия в их жизни и в мире, а к этому прибавлено и уподобление свече, чтобы они не гасили света, который они получают; помнили о том великом свете, который в скором времени откроет все, и таким образом убедились в необходимости хранить свой свет, чтобы осветить пути своей жизни и распространять лучи его на окружающие души.

Такой редкий, поощрительный и полный интереса метод учения, которому, по недосягаемой прелести и законченности, нет соперничествующего в летописях людской речи, без всякого сомнения, восхитил до невероятия души народа, собравшегося послушать. В течение всего знойного послеполуденного времени Иисус не переставал поучать и отпустил народ только тогда, когда уже наступил вечер. Чувство совершенного изнеможения, казалось, овладело Иисусом. Легко может статься, что такое желание успокоения ускорено было не совсем уместным притязанием матери и братьев вмешаться в Его дела. Они не могли приблизиться к Нему по причине народа, но самое намерение их сделать это могло быть одной из причин желания удалиться и быть на некоторое время свободным от постоянного сборища, от этих несвоевременных вмешательств. По крайней мере, из описания у евангелиста Марка видна некоторая торопливость и поспешность в удалении Иисуса, потому что, несмотря на изнеможение и усталость, как результат продолжительного и утомительного общения с толпой, Он не возвратился назад в Капернаум, а внезапно решился изменить план. Отпустивши народ, ученики взяли Его с собой, как Он был в лодке [263]Марк. 4, 36.
, без всяких приготовлений. Он жаждал покоя и уединения и удалился на пустынный восточный берег. Западные берега озера теперь тоже пустынны, и путешественник не встретит там ни одного человеческого существа, кроме нескольких осторожно пробирающихся феллахинов, еврея из Тивериады, или арабских рыбаков, или шейха какой-нибудь арабской трибы бедуинов, на коне и обвешенного оружием. Но на другой стороне и в тогдашнее время не было видно ни дерева, ни деревни, ни человеческого существа, никакого жилья; там не было ничего, кроме ряда низких холмов, прорезанных скалистыми расселинами и склоняющихся к узкой и бесплодной полосе, представляющей край озера. Во времена Спасителя контраст между этой малонаселенной страной и деятельными, полными жителей городами, лежащими чуть не рядом друг с другом на долине Геннисаретской, должен был быть поразителен, и хотя смешанное население Переи было отчасти языческое, но мы видим, что нередко для успокоения возмущенной души своей Иисус переплывал эти девять верст по озеру, чтобы удалиться от толпы, жаждавшей Его поучений.

Но прежде чем судно отчалило, встретилась новая остановка. Трое из слушателей, пораженных, вероятно, глубиной и силой этого нового метода учения, которое привело в восхищение народ, пожелали или вообразили себя желающими присоединиться к постоянным Его ученикам. Первый был книжник, который, без сомнения, мечтая, что его официальное звание предоставляет уже само по себе право на принятие в число апостолов, сказал Ему с уверенностью: Учитель! я пойду за тобою, куда бы ты ни пошел. Но несмотря на высокое положение человека и на важность обещания, Иисус, никогда не уважавший услуг на словах и предпочитавший «скромность обязанности, исполняемой в страхе, болтливому языку смелого красноречия», холодно отклонил его от желания быть последователем. Он призвал презренного мытаря и не дал одобрения пользующемуся мирской славой книжнику. Он не отверг предлагаемую услугу, но и не принял ее. Очень может быть, что в мимолетном восторге человека Он заметил копоть эгоистического самообольщения и объяснил, что служение Ему не в богатстве, почестях и наслаждениях и не в том, что сулит земные выгоды. Лисицы, сказал Он, имеют норы и птицы небесные — гнезда, а Сын человеческий не имеет, где преклонить голову.

Второй был уже принят в число учеников, но хотел сделаться полным последователем, с оговоркою, чтобы ему было сперва позволено похоронить отца. Иди за мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов, отвечал Иисус. Это значило, пусть мир и все мирское само заботится о себе; последователь Христов должен сравнительно возненавидеть отца и мать, должен оставить духовно умерших ожидать их физической смерти. Надо любить родителя, говорит блаженный Августин, но предпочитать ему Спасителя.

Ответ третьему искателю был почти такой же. Он не хотел прямо присоединиться к путешествию с Иисусом, а просил отсрочки и дозволения проститься с друзьями и домом. Ни кто, получен был ответ, который сделался всеобщею поговоркою, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, неблагодежен для царствия Божия. «Восток призвал его, он должен отвратить мысли свои от огибшего запада», сказал блаженный Августин. Под наитием этого духа действовали великие мученики и подвижники веры, черпая в нем утешение, когда бывали принуждены отказаться от семейных привязанностей и жертвовать своею земною жизнию Христа ради.

Наконец устранены были и эти последние препятствия. Небольшое судно отчалило от берега и понесло на себе путешественников. Но последователи не покидали Иисуса. Мы читаем у евангелиста Марка, что с Ним были и другие судна [265]Марк. 4, 36.
, которые, по всей вероятности, впоследствии были развеяны бурею или возвратились назад, при ее наступлении, по крайней мере, нигде не сказано, чтобы они причалили к другому берегу. Оставшись в собственной лодке, среди верных учеников, Иисус избавился от тревог и задолго прежде, чем судно могло удалиться от берега, сложив свою утомленную голову на кожаную подушку рулевого, уснул глубоким сном труда и утомления, — тихим сном тех, которые находятся в мире с Богом.

Но этому столь необходимому сну не суждено было продолжаться. Одна из жестоких бурь, обыкновенных в этой глубокой впадине на земной поверхности, с яростью разразилась над небольшим озером. Прежде чем апостолы успели спохватиться, в воздухе пронесся вихрь и озеро всколыхалось. Опасность была крайняя. Лодка скрывалась в пене бурунов, которые над нею восставали, и хотя они (так как Иисус лежал на открытом деке у руля) должны были покрывать Его мелкими брызгами, но не возмутили Его сна. Вследствие страшного утомления, Он не слыхал рева ветра, не видал темноты бури, и никто не осмелился разбудить Его. Но когда волны стали накренивать лодку и наполнять ее водою, тогда ученики начали звать Его отчаянными криками смятения и ужаса: Наставник! Наставник! погибаем. Крики эти, смешавшись с воем ветра и шумом прибивающих волн, раздались внезапно над Его ухом. Спокойная после сна встреча такой паники может свидетельствовать не только о постоянном присутствии духа и крепости нервов, но о величии и чистоте всей природы человека. Ураган, который поколебал испытанное мужество и насмеялся над привычкою и искусством смелых рыбаков, не изменил ни на минуту глубокого внутреннего спокойствия Сына Человеческого. Без всякого смятения, без тревожного трепета, Иисус оперся локтем на мокрый руль качавшегося и полузатопленного судна и без всякого волнения успокоил душевную бурю своих учеников словами утешения: что вы так боязливы? Как у вас нет веры? Тогда во всем спокойствии природного величия вставши на высокой рулевой части, где ветер развевал Его одежду и длинные волосы, Он углубил свой взор в темноту и среди рева возмущенных стихий воскликнул: умолкни, перестань! и ветер утих и сделалась великая тишина. Увидя, что звезды отразились снова в успокоенных водах, не только ученики, но даже корабельщики начали шептаться между собою: кто же это, что и ветер, и море повинуются Ему.

Чудо это поразительно. Оно принадлежит к числу таких, которые заставят задуматься неверующего в чудесное, и не могут быть объяснены (как, например, чудеса исцеления) существующими во природе законами. Но убеждение неверующего и спор с сомневающимся не составляют предмета этой книги, а что я имел сказать по этому поводу, то изложил особо в другом моем сочинении. Здесь я хочу высказать несколько слов, почему и прошу извинения за перерыв рассказа.

Есть люди, весьма почтенные и не принадлежащие к числу неверующих, которые, слыша о чудесах, задаются вопросами: происходили ли они в действительности так, как описываются, и не было ли тут чего либо другого? Не вернее ли предполагать, что содержащееся в рассказе событие было в действительности не чудесным действием могущества над стихиями, которое свыше сил человеческих, а значило только то, что спокойствие Иисуса, вследствие незаметного, непосредственного влияния, сообщилось само по себе Его устрашенным товарищам, а ураган успокоился так же внезапно, как и поднялся, вследствие натуральных причин? На это я возражаю, что если бы это чудо было единственным в жизни Спасителя; если мы принимаем Евангелие за неточные, преувеличенные, необстоятельные и суеверные рассказы, — что надо предполагать при подобном толковании чудес Христовых; если мы не допускаем в духовном мире никаких особых событий, которые далеко выше понятия мыслителей, заставляющих нас в целой вселенной видеть единственно только действие материальных сил; если для свидетельства дела и божества Иисуса Христа не хотим видеть действий и проявлений божественного промысла в течение почти девятнадцати столетий, — тогда конечно мы не встретим затруднения ни в каком предположении. Но если мы веруем, что Бог правит миром; если веруем в воскресение Иисусово; если имеем причины, вследствие глубоких убеждений всего нашего существа, держаться той истины, что Бог никогда не отказывался от своего верховенства и промысла в пользу копеечного, неосмысленного, жалкого, непроизвольного действия материальных сил; если мы на каждой странице Евангелия видим спокойную простоту истинного и достоверного свидетельства; если мы из каждого года последующей истории, из каждого опыта в частной жизни видим подтверждение тех истин, которые сообщены евангелистами: тогда мы не попадемся в когти толкователей-рационалистов и не будем приходить в смятение от того, что веруют же в них другие. Кто уверовал и узнал на опыте действие молитвы, на последствия которой другие глядят как на слепой случай или на обыкновенное обстоятельство, происшедшее вследствие известных комбинаций; кто прочувствовал, как голос Спасителя, слышимый через целые поколения, мог успокоить сильнейшие бури, чем какие поднимались на небольшом озере; кто в лице своего Искупителя видит нечто более поразительное, более величественное, чем все то, что может человек обнять своим воображаемым всемогуществом и чему хочет поклоняться под именем закона, — для того не существует ни затруднения, ни сомнений представить себе, что Христос с борта полузатопленного рыбацкого судна произнес свое повеление буре, — что вихрь и буря Ему повиновались, что Его слово было могущественнее среди мировых сил, чем напор возмущенной воды или напряженность сгущенного воздуха.

Переходя затем к продолжению рассказа, мы снова видим, что Иисус и на дальнем берегу не нашел себе мира и успокоения.

Местность по ту сторону озера, куда Он отплыл, носит у евангелистов различные названия. Св. Марко и св. Лука называют ее страною Гадаринскою, а св. Матфей — Гергесинскою. После изысканий доктора Томсона, нет никакого сомнения, что Гергеса было имя небольшого города, почти противоположного Капернауму, развалины которого в настоящее время известны у бедуинов под именем Керзе, или Герса. О существовании этого городка знали, по-видимому, как Ориген, так равно св. Евсевий и блаженный Иероним: в их время крутой скат близ сказанных развалин считался местом совершения чуда, о котором сейчас поведем речь. Что же касается до названия страны Гадаринскою, то Гадарой назывался, вероятно, главный город, по которому целый дистрикт носил имя Гадаринского. Таким образом, на другой стороне, в стране Гергесинской Иисус встречен был зрелищем человеческой злобы, бешенства и унижения более страшным и опасным, чем гнев возмущенного моря. На самом берегу, где Он сошел, из средины скалистых пещер Вади Семака, появился человек, одержимый в высокой степени злобой, которую вообще приписывали демонскому обладанию. Ни у одного из прославляемых за цивилизацию народов древности не существовало ни больниц, ни богаделен, ни домов для умалишенных. Подвергавшиеся душевным болезням личности, будучи злобны и опасны при сообщении с людьми, изгонялись из среды своих собратий — людей и сдерживались от нанесения вреда мерами несоответственными и жестокими. При подобных обстоятельствах они поневоле должны были искать убежища в пустых пещерах, между скалистыми горами, которыми изобилует Палестина и которые служили у евреев местом погребения и гробами. Ясно, что зловоние и заразительность подобных жилищ, при их запустении и ужасе, только усиливали сумасшествие; следовательно, этот человек, вследствие продолжительности своей болезни, был заражен ею в высшей степени. Пробовали его связывать, но в припадке бешенства в нем являлась сверхъестественная сила, которая нередко замечается при таких видах умственного возбуждения, и ему всегда удавалось снять с себя цепи, свернувши их или разбивши вдребезги. Вследствие чего он заброшен был в эти пустынные горы и нечистые места, где, опасный для себя и для других, безумец, весь изрезанный камнями, бродил ночь и день, оглашая окрестность своим воем. Доктор Томсон утверждает, что даже в настоящее время в Палестине бешеные безумцы бродят в горах и спят по пещерам.

Здесь совершенно уместно указать на разность в рассказе об этом происшествии у евангелистов Марка и Луки с рассказом ев. Матфея. У первых двух показан один бесноватый, а у последнего — два, но разность эта далеко не объяснимая. Легко можно представить себе, что возмутительная фигура описанного выше, обнаженного и дышащего убийством беснующегося, который бросился к Иисусу, когда Он высадился на берег, была так поразительна, что личность другого, который не был столько ужасен и стоял, может быть, в некотором расстоянии, не только ничем не выдавалась, но почти стушевывалась перед первым, а потому и пропущена у св. Луки. Оба рассказа, будучи вполне достоверны, представляют только различие в характере сделанных на каждого из рассказчиков впечатлений. Есть различие между рассказом несогласным и рассказом противоречивым, сказал Иоанн Златоуст. Из таких евангельских изречений, — различных, но не противоречивых, мы научаемся, что в каждом слове должны видеть только намерение, с которым оно высказано, пишет блаженный Августин. Присутствие Иисусово и Его взгляд, прежде чем раздался Его голос, по-видимому, укротили беснующихся, и это не было исключительным случаем. Вместо того, чтобы напасть на учеников, беснующийся гергесянин (второй не был родом из Гадары) бросился к Иисусу и в некотором расстоянии, преклонившись пред Ним, упал на землю. Смешивая свою личность с тем множеством нечистых духов, которые гнездились в душе его, он умолял Иисуса, громким голосом, не мучить его до времени.

Известно, что обращение внимания маниака на его имя, возбуждение памяти, напоминание о прошлых симпатиях производят нередко мимолетное опамятование в безумце, поэтому Иисус спросил: как тебе имя? Но на этот вопрос получен был дикий ответ: Легион имя мне, потому что нас много. Со словом «легион», означающим строй войска из шести тысяч, евреи успели ознакомиться во время порабощения их римлянами. Будучи поглощен весь ужасною тираниею такого множества демонов, под влиянием которых его личность исчезала, — бесноватый забыл свое имя. Он только умолял Иисуса, как будто тысячи демонов говорили его устами, чтобы не велел им идти в бездну, а позволил войти в пасшееся вблизи свиное стадо. Так как это дело непонятное, то мы закончим его выпискою из Евангелия св. Луки. Бесы, вышедшие из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло; пастухи, видя происшедшее, побежали и рассказали в городе и селениях. И вышли видеть происшедшее, и пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, у ног Иисуса, одетым и в здравом уме; и ужаснулись.

Не пытаясь объяснять необъяснимых тайн Божиих, мы прибавим, что в верующем в простоте сердечной, что Сын Божий творил на земле дела, которые превышают не только силу, но и всякое понятие человеческое, подобное дело милосердия относительно беснующегося возбудить только удивление, уважение, благоговение, а отнюдь не недоразумение, поэтому переход бесов в свиней не потребует особых толкований.

Люди ужаснулись. Ужаснулись не неистовств бесноватого, а святого присутствия Искупителя. Спасен человек, но это для них не так важно, как погибель двух тысяч животных, признаваемых ими за нечистые. В опасности были дорогие для них свиньи; опасность грозила и ненасытимой жадности каждого вероотступника еврея, каждого подлого родом язычника, если примут такого человека, каким был Иисус. С грубым и настоятельным единодушием они стали просить и умолять Его оставить их берег; причем иудеи и язычники узнали великую истину, что иногда Господь, к великой скорби своей, исполняет неразумную молитву. Иисус сам учил своих учеников не давать псам того, что свято, не разбрасывать жемчуга пред свиньями. Он переехал озеро для мира и успокоения, желая, среди меньшей толпы, призвать на этих полуязычников благословение царствия Божия. Но они полюбили свои грехи и своих свиней и, отдавая свободно все преимущество тому, что низко и ничтожно, отвергли благословение и умоляли удалиться. С грустью оставил их Иисус. Гергеса не была Его местом; пустынные вершины холмов на севере оказались лучше ее; лучшим оказался многолюдный берег по ту сторону озера.

Но он оставил их без гнева. Там сделано было одно дело милосердия; спасен один грешник; из одной души изгнан был дух нечистый. И в то время, когда множество гадаринян просили Его оставить их, бедный, спасенный демониак умолял со своей стороны взять его с собою. Но Иисус, желая оказать еще одну последнюю милость для отвергнувшего Его народа, на просьбы тех, ради которых совершено было чудо, ответил молчанием, а исцеленному поручил торжественное повсюду извещение. Возвратись, сказал ему Иисус, в дом свой и разскажи, что сотворил тебе Господь. Таким образом беснующийся из Гергесы стал первым великим миссионером в странах Декаполисских, представляя своею личностию подтверждение своих слов, а Иисус, когда судно оставило негостеприимный берег, мог надеяться, что недалек тот день, или по крайней мере, что придет час, когда этот злосчастный город истребится огнем и мечом.

 

ГЛАВА XXIV

Прощальный праздник св. Матфея

После описанных происшествий, совершившихся, по-видимому, рано утром, около полудня судно подошло ближе к долине Геннисаретской. Народ узнал его парус и, прежде нежели Иисус высадился, на берегу уже стояла толпа в нетерпеливом ожидании.

Приняв теперь за, хронологический порядок описаний Евангелие св. Матфея, для которого этот день был очень памятен, мы должны сказать, что Иисус пришел сначала в Капернаум, на который глядел, как на «свой город». Подошедши к дому, — вероятно к дому св. Петра, которым Он пользовался для которой Он поселился на время между людьми. Желание Его — не навязывать свои милости тем, сердца которых закалены упорством и своеволием, но с кротостью рассыпать эти милости для тех, которые в них нуждаются и сознают эту нужду. Учение Его должно иметь такое действие, как мелкий дождь на молодые всходы, как ливень на траву зрелую. А затем, указывая им на одно из превосходных мест пророка Осии, который в давние времена понял, что сущность всего приятного Богу состоит в любви и милосердии, Иисус заимствовал фразу их собственного учителя и повелел им, — этим учителям народа, которые имели притязание на свою высоко-ученость, — идти и научиться, что значит выражение: милости хочу, а не жертвы [274]Осии 6, 6.
. Удивленным умам, покрытым корою левитизма и преданий, никогда прежде не представлялось, что любовь есть снисхождение и что близкие сношения с грешниками с целью приобрести их души гораздо приятнее Богу, чем тысячи баранов и десятки тысяч рек масла.

Ответ, данный ученикам Иоанновым, несмотря на их несколько укоризненный вопрос, был не так строг. Иисус конечно понял, что неприязненное настроение их умов происходило от того безвыходного положения, в котором находился их великий учитель. Они привыкли смотреть его глазами, но теперь он страдал и томился в Макорской тюрьме. Иисус мог бы им отвечать, что пост не есть долг, но дело полезное и даже обязательное, если кто чувствует, что чрез него достигнет умерщвления чего-нибудь такого, что дурно в его природе, но хуже чем бесполезное, если внушен духовною гордостью и ведет к презрению других. Он мог бы указать им, что хотя они и установили поститься дважды в неделю (в четверг по предположению, что в этот день Моисей взошел на Синай, и в понедельник, что он сошел оттуда), но, руководствуясь только преданиями, не освященными Моисеевым законом, назначившим один пост в году, — в десятый день первого месяца, Иисус мог им сказать, словами их же пророков, которые указывают, что пред очами Божьими истинный пост состоит не в одном воздержании от пищи, когда человек во все времена был существом слабым, но в том, чтобы делать пела любви, творить правду и отпускать связанных на свободу. Однако же вместо всех поучений, которые при настоящем положении дел довели бы почти до отчаяния их предрассудки, Он отвечал им кротко, представив тот чистый образ жениха, в котором представлял Его их любимый и уважаемый учитель. Он только сказал им: Можете ли заставить сынов чертога брачного поститься, когда с ними жених [278]Исаии 1, 10–20.
. А потом, прозирая со спокойствием разверзавшуюся пред Ним глубокую пучину, Он высказал слово, которое, хотя в это время не было ясно понято, однако же служило самым первым торжественным намеком на ужасный ожидавший Его конец: но прийдут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься в те дни. Далее он рассказал им, хотя и в простых, но полных глубокого значения, как бывало нередко, метафорах, что Его религия походит на новое платье. Никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды, а иначе и новую раздерет, и к старой не подойдет заплата от новой. И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвет мехи и само вытечет, и мехи пропадут. Но молодое вино должно вливать в мехи новые, тогда сбережется и то и другое [280]Лук. 5, 36–38.
. Новый дух должен воплотиться в совершенно обновленной форме; новая свобода не должна быть стеснена обветшалыми, давно потерявшими смысл ограничениями; чересчур выработанная, наружная обрядность вела к забвению духовной стороны религии.

Но св. Лука сохранил для нас замечательную при этом прибавку: никто пивши старое вино, не захочет тотчас молодого; ибо говорит: старое лучше [281]Лук. 5, 39.
. Таким образом Иисус показал своим совопросникам, что Его царство есть нечто более, чем восстановление, — что оно есть возрождение. Но зная, как трудно для фарисеев, увлекшихся преданиями, и для учеников Иоанновых, питавших удивление к высокому аскетизму Предтечи, принять истины, которые были для них новы и странны, Он высказал им, что при всем желании просветить их тьму, Он снисходительно смотрит на их упорство, выжидая их исправления.

 

ГЛАВА XXV

Продолжение

Едва окончилась трапеза у св. Матфея и Иисус начал поучение, которое вытекало из вопроса Иоанновых учеников, — встретилось новое событие, а за ним последовали три величайших чуда в Его земной жизни.

Один из начальников синагога, рош гаккенезеф, или главный старейшина конгрегации, который у иудеев был в большом почтении, пришел к Иисусу в крайнем смущении. Легко может статься, что он был членом той депутации, которая ходатайствовала пред Иисусом за сотника прозелита, построившего самую синагогу и видел на опыте власть Того, к кому прибегают с молением. Бросившись к ногам Иисусовым, он рассказал Ему прерывающимся от скорби голосом, — как это слышится в словах его, переданных евангелистом Марком, — что его маленькая, — его единственная дочь умирает, — мертва, но если только Он согласится прийти и возложить на нее руку, то она оживет. С кротостью, которая никогда не могла холодно относиться к крикам страдальца, Иисус вышел тотчас же из-за стола и пошел с ним, последуемый не только учениками, но густою, полною ожиданий толпою, которая была свидетелем события. Народ в своей ревности толпился около Него и стеснял во время перехода. Но среди этой толпы, между которой, без сомнения, были некоторые из фарисеев и учеников Иоанновых, беседовавших с ними у св. Матфея, а также некоторые из мытарей и грешников, сидевших за столом, — был один человек, которого привлекало к Иисусу не любопытство быть свидетелем того, что будет совершено для начальника синагоги а совершенно другое чувство. Это была женщина, страдавшая двенадцать лет болезнею, которая заставляла ее прекратить всякое общение с людьми и была тем мучительнее, что в народном мнении считалась прямым последствием греха. Много различных врачей, стараясь восстановить ее здоровье, только приводили ее в худшее положение и наконец разорили все ее состояние. Теперь, как к последнему средству, она решилась прибегнуть к Великому Врачу, подававшему исцеления безмездно. Может быть, в своем неведении размысля, что не имеет никакой возможности заплатить; может быть, устыдясь по женской скромности необходимости рассказать всенародно о болезни, которою страдала; одним словом, почему бы то ни было, она решилась восхитить у Иисуса незаведомо благословение, которого душевно желала. Таким образом, одушевляемая надеждою, силою протеснилась она к Нему сквозь густую толпу, так что могла прикоснуться к Нему и, вероятно, вследствие крайнего нервного состояния, довольно сильно взялась за белую обшивку Его одежды. По закону Моисеееву, еврей должен был носить на каждом углу своего талифа канефоф, бахрому или кисть, привязанную символическою голубою лентою (цициф) для воспоминания, что он свят Богу. Когда человек завертывался в талиф, две таких бахромы или кисти висели на подоле одежды, а одна лежала на плече. Потихоньку и дрожа от поспешности, взялась она за эту кисть и, чувствуя, что в одно мгновение достигла цели своих желаний и выздоровела, — отступила назад в толпу никем незамеченною. Незамеченною другими, но не Христом. Чувствуя, что из Него изошла сила исцеления, узнавши прикосновение робкой веры даже среди теснившей Его толпы, Он остановился и спросил: кто прикоснулся к моей одежде? В ответе Петра слышалось некоторого рода нетерпение: ему показалось странным в такой толпе спрашивать: кто прикоснулся Меня?

Но Иисус, обращая кругом свои взоры, сказал ему, что существует различие между теснотой любопытной толпы и прикосновением веры, и, когда Он обратил взоры на женщину, она, сознавая в душе, что тайно дозволила себе восхитить благословение, которым бы Он сам милостиво наградил ее, выступила вперед; со страхом и трепетом бросилась к Его ногам и рассказала всю истину. Она забыла женский стыд и страх, чтобы только загладить ошибку. Без сомнения, она боялась Его гнева, потому что закон ясно называл нечистым на целый вечер и требовал обрядового очищения от всякого, кто прикоснулся к женщине, страдающей подобною болезнею. Но прикосновение, очистив ее, не могло осквернить Его. Довольный ее верою, Он сказал ей: Дочь! и звуком этого милостивого слова запечатлел ее прощение; вера твоя спасла тебя: иди в мире и будь здорова от болезни твоей [286]Марк. 5, 34.
.

Событие это заняло немного времени, но для Иаира была дорога каждая минута. Однако, ведь не единственный же он страдалец, нуждавшийся в благодеянии Божием? И, так как не видно, чтобы он произнес хотя одно слово, то ясно, что печаль не поселила в нем себялюбия. Вдруг в эту минуту один из посланных приблизился к нему с коротким извещением: дочь твоя умерла, и при этом прибавил: что еще утруждаешь учителя? [287]Марк. 5, 35.
.

Не Иисусу передано было известие, но Он слышал его и, из сострадательного желания избавить бедного отца от бесполезных терзаний, прибавил эти знаменательные слова: не бойся, только веруй [288]Марк. 5, 36.
. На основании правила раввинов при покойнике должны были быть по крайней мере два свирельника и одна наемная плакальщица, которая плакала, выла, била себя в грудь и рвала на себе волосы, согласно условия. Придя в дом, они застали эти продажные крики, нарушавшие молчание истинной скорби и величие смерти. Такое притворное терзание, вероятно, было противно душе Иисусовой; поэтому, ступив на порог дома и запретив некоторым из толпы следовать за Ним, Он вошел туда только с тремя из избранного кружка своих апостолов, — Петром, Иаковом и Иоанном. При входе Он остановил прежде всего напрасные вопли; но когда Его кроткое заявление, что девица не умерла но спит, принято было с грубым смехом, то Он с негодованием выгнал всех наемных плакал щиц. После того, водворивши тишину, Он взял с собою отца и мать девицы, равно как трех апостолов, вошел с молчаливым почтением в комнату, освященную спокойствием и благоговением смерти, и, взяв умершую за ручку, произнес эти два поразительных слова «талифа гуми» девица встань! И девица встала и начала ходить: ибо была лет двенадцати [291]Марк. 5, 41–42.
. Благоговейный ужас объял родителей. Иисус приказал кротко дать дитяти немного пищи, и, хотя прибавил обычное предостережение, чтобы не говорили о случившемся, но не с тем, чтобы событие, происходившее на глазах толпы народа, осталось в неизвестности, а с тем, чтобы принявшие неизмеримое благодеяние от рук Божиих почтили Его глубочайшею благодарностью, скрывши этот дар в тайниках своих сердец, как драгоценное сокровище.

Обремененный и измученный событиями этих длинных ночи и дня, Иисус, как мы с достоверностью можем заключить из Евангелия св. Матфея, закончил этот день проявлением еще более удивительного действия силы. Потому что, когда Он вышел оттуда, двое слепцов следовали за Ним с неслыханным до того времени криком: помилуй нас Иисус сын Давидов! Но Иисус начал уже ограничивать щедрость чудес. Он засвидетельствовал уже более, чем достаточно, свою власть и свое призвание; надо было, чтобы люди обратили большее внимание на Его вечное божественное учение, чем на временные исцеления. А может быть, Он не хотел преждевременно и непрозорливо признать приписываемый Ему словами сын Давидов титул Мессии, — который, будучи принят торжественно, мог помешать Его святым предположениям, подняв мгновенно мятеж в Его пользу против владычества римлян. Не замечая слепцов или их крика, Он шел домой в Капернаум, где имел постоянное местопребывание. Только тоща, когда эти люди настоятельно вошли за Ним в дом, Он удостоверился в их вере вопросом: веруете-ли, что я могу это сделать? На это слепцы отвечали: ей, Господи! Коснувшись глаз их, Иисус прибавил: по вере вашей да будет вам! И глаза их открылись. Подобно многим исцеленным, они пренебрегли строгим приказанием не рассказывать этого. Некоторые, удивляясь такому неповиновению, приписывают его энтузиазму благодарности и удивления; но не было ли в этих рассказах скорее глупого удивления и мелочности болтливого хвастовства? Не должен ли был священный огонь благоговейной преданности, который святое молчание сохранило бы на алтарях их сердца неугасимым, обратиться в дым от пустой болтовни? Разве Он этого не знал лучше? Разве повиновение не лучше жертвы и послушание не выше тука овнего? Да. Кто не повинуется заповедям Спасителя, может обманывать себя, может совершать только кажущуюся услугу, — опечаливая Его в видах почтения пустым многословием, напрасными коленопреклонениями, грубой нетерпеливостью, непочтительною фамильярностью и фальшивым подобием бесчувственной преданности. Лучше, гораздо лучше служить Ему, совершая то, что Он заповедал, нежели навязчиво прилагать свое кажущееся и нередко ложное усердие к прославлению Его имени. Эти непослушные болтуны, — которые толковали о Нем так много, — нечестно, а с лукавым сердцем отплачивали Ему за Его благодеяния: нарушение ими Его повелений служило только препятствием к достижению полезного, возмущало Его дух и ускоряло Его смерть.

 

ГЛАВА XXVI

Посещение Иерусалима

Кто старательно и долговременно, постепенно один за другим, изучал рассказы евангельские, с целью составить ясное по возможности понятие о жизни Иисуса Христа на земле, того сильно поражают два или три очень важные события относительно их последовательности. Несмотря на затруднения, поставляемые различным изложением и несоблюдением хронологического порядка у всех четырех евангелистов и умолчанием четвертого о большей части проповеди в Галилее, мы замечаем следующие обстоятельства:

1) Невинный восторг радостного постепенного принятия Иисуса, Его дел и слов в Северной Галилее в скором времени уступил место подозрению, неприятностям и даже враждебным выходкам со стороны огромной и сильнейшей части народа.

2) Наружный характер учения и местности, где оно преподавалось, начали наиболее изменяться со времени умерщвления Иоанна Крестителя.

3) Слухи об этом умерщвлении, заметное развитие враждебных отношений и постоянное присутствование книжников и фарисеев из Иудеи, для наблюдения за Его поведением и для порицания всех Его действий, по-видимому, совпадают с посещением Иерусалима, не рассказанным у евангелистов, но явным образом современным с безыменным праздником, упоминаемым св. Иоанном.

4) Этот неназванный праздник, должен был быть почти что около того периода Христова учения, до которого мы дошли в настоящее время.

Но перед этим случилось еще другое событие, — послание на проповедь двенадцати апостолов.

В заключение проповеднического путешествия, в течение которого совершились описанные в предыдущей главе события, Иисус, видя толпы народа, сжалился над ними. Они напоминали Ему стало, тревожимое неприятелями и рассеянное в трепете и небрежении на полях, потому что не имело пастыря. Они приводили Ему на память образ готовой жатвы, несжатой за неимением жнецов, и Он повелел своим апостолам просить Господина жатвы выслать делателей на жатву свою. Тотчас же после того, не проходя всей Галилеи, Иисус послал их по двое вместе для утверждения Его учения и для совершения дел милосердия во имя Его.

Но посылая их, Он конечно дал наставление, которое руководило бы их поступками. Они должны ограничиться возвращением в дом единственно только погибших овец дома Израилева. Содержанием их проповеди будет приближение царства небесного, и это должно быть подтверждено изобильными чудесами и благодеяниями. Они не должны брать с собой ничего: ни мешка для пищи, ни кошелька для денег, ни перемены белья, ни обуви, употреблявшейся путешественниками, вместо их обыкновенных сандалий из пальмового дерева. Им не дозволялось обзаводиться палкою, если у них прежде ее не было; их миссия, — как все величайшие и наиболее производительные миссии, какие известны свету, — была несложна и сама в себе должна была находить поддержку. Для их содержания достаточно гостеприимства, которое так строго соблюдается на востоке и нередко дает широкое удобство для распространения новых идей. При появлении в селение или город они должны войти в какой-нибудь из домов, который им покажется более того достойным и в котором могут надеяться быть принятыми с радушием и, войдя, приветствовать его незабвенным и драгоценным приветствием: шалом лакем — мир вам!

Если там будут дети мира, то благословение будет действительно; если нет, оно обратится к ним назад. Если их где-нибудь не примут, они должны стрясти пыль с ног своих во свидетельство, что говорили и символически слагают с себя вся — кую ответственность за тот суд, который будет гораздо суровее в отношении к непокорным и упорным ненавистникам света из евреев, чем к темным язычникам, которые никогда не видывали света, а если и видели, то в слабой степени.

Таким образом Иисус объяснил им, что истинная вера, кроткое обхождение, самоотвержение и простота составляют сущность проповеднического успеха. Он старался укрепить их против неизбежных неприятностей и преследований, соединенных с миссионерским делом.

Они должны были быть и были мудры, как змеи, и чисты, как голуби, потому что Он посылал их как овец в среду волков.

Без сомнения, речь эта не была высказана одним разом в том виде, как дошла до нас. Иисус, по-видимому, всегда снисходительно выслуга вал смиренные и почтительные вопросы своих слушателей, и относительно этого есть предание, что, при разъяснении Иисусом апостольской миссии, св. Петр, — во всех случаях самый ревностный слушатель, отличавшийся быстрым соображением, — прервал Учителя не неестественным вопросом: «но что же, если волки разорвут овец?» Иисус, улыбаясь на такое наивное и буквальное понимание своего главного апостола, ответил: «овцам нечего бояться волков, когда они уже умерщвлены ими, а вы должны бояться не тех, которые могут вас убить, ничего не сделав с вами, а Того, Кто после вашей смерти имеет власть заключить души и тела ваши в геенну огненную». А затем, продолжая нить своего поучения, Он предостерегал их ясным образом, что как в это время, так равно и гораздо после этого, они отданы будут в судилища; будут биты в синагогах; приводимы на суд к правителям и царям, но чтобы они не заботились обдумывать, что сказать им, потому что их научит Дух Святой. Он предрекал им, что учение о мире вызовет грозные крики бешенства и ненависти, что они принуждены будут бежать от врагов из города в город, но уговаривал их терпеть до конца, потому что прежде нежели они обойдут города израильские, придет Сын Человеческий. Наконец Он убеждал и укреплял их напоминанием об Его собственных страданиях, о встреченном Им сопротивлении. Пусть они не боятся ничего! Бог, Который заботится о маленьких птичках, чтобы они не упали на землю, знаег число волос на их голове, управляет не только исходами конечной жизни и временной смерти, но жизни вечной и вечной смерти, а потому страшнейший нежели земные волки, — Бог будет с ними. Он признает тех, кого признал Сын, и отречется от тех, от которых отречется Сын. Они посылаются в мир войны, которая будет тем смертельнее, что мир отвергает мир. Люди самые близкие, самые дорогие для них могут восстать с этим миром против них. Но желающий быть истинным последователем должен покинуть все ради Его, должен взять свой крест и следовать за Ним. Однако же для их утешения Он объявил им, что мир примет их, как принял Его самого, что принявшие их будут приняты Им, что потерявшим ради Его жизнь будет лучше, чем нашедшим ее, что подавший чашу холодной воды одному из малых и смиренных сих не будет лишен вознаграждения.

Таково содержание этого высокого наставления, переданного нам св. Матфеем, и каждый миссионер, каждый служитель церкви должен начертать его золотыми буквами. Бесплодность миссионерского труда была постоянным предметом сожаленья и упадка духа между нами. Было ли бы это, если б все наши миссии совершались в духе таком мудром и утешительном, таком простом и самоотверженном, в таком полном веры и бесстрашия? Был ли бы всегда безуспешен миссонер, который, ведя по милости Божией святую жизнь, при свете подобных правил, действовал бы так, как св. апостол Павел и другие великие проповедники христианства?

Ясно, что не все это наставление высказано одновременно, сколько потому, что у евангелистов Марка и Луки приведена в сокращенном виде только первая часть поучения, столько и потому, что в этом наставлении существуют ссылки на последующие события и что часть его могла быть применима только к последующим апостольским миссиям, которые совершались ими в отдаленном будущем. Но, несмотря на это, мы должны быть обязаны св. евангелисту Матфею, который, руководясь обычною мыслью объединения предметов, собрал в один фокус рассеянные лучи наставления, высказанного, может быть, при различных случаях, как, например, перед посылкою на проповедь семидесяти апостолов, и даже взятых из выражений воскресшего Иисуса.

Евреи были хорошо знакомы с институтом Шелухим, — уполномочения кого-нибудь высшею властию. Этим титулом, по-видимому, отметил Христос положение своих апостолов. Посылка их по два, а не по одиночке принадлежит к истинно благодетельным распоряжениям, потому что евреи вообще считали неприятным путешествие без товарища с которым бы можно было потолковать о законе, а предоставление возможности передавать мысли в святых беседах служило к взаимному исправлению недостатков. Нить сомнения, что пары составились из друзей и братьев: пылкий Петр отправился с более сосредоточенным Андреем; сыны Грома — один влиятельный и повелительный, другой подвижной и красноречивый, пошли вместе, так же как Филипп и Варфоломей, родственные по вере и искренности. Медленный, но верный Фома отправился с глубокомысленным и преданным Матфеем, аскет Иаков — со своим братом восторженным Иудой, Симон Зилот — с предателем Иудой, чтобы своим феократическим рвением воспламенять мрачный, дряблый, отчаянный дух последнего.

Во время их отсутствия Иисус продолжал свое дело один, может быть, даже путешествуя медленно в Иерусалим, потому что, если мы можем говорить о достоверности всего среди неизвестности хронологического порядка учения, то, по-видимому, наиболее вероятно то, что к этому времени относится стих Евангелия от Иоанна: после сего был праздник иудейский и пришел Иисус в Иерусалим [299]Иоан. 5, 1
. Чтобы не прерывать рассказа, я пропускаю здесь рассуждение об этом предмете и скажу прямо, что Он пришел, по всей вероятности, к празднику Пуриму.

Но что побудило Иисуса идти на праздник, который был, вроде еврейских сатурналий, учрежден без Божественной воли и имел своим корнем совершенно исключительные, чтобы не сказать мстительные чувства народа? Это был праздник весел я и маскарадов, который носил характер чисто социального празднества и сопровождался безобразными пиршествами. Одним словом, это был праздник, не соединенный ни с каким религиозным служением и совершаемый не в храме и не непременно в синагоге, а большею частик» в частных домах.

Ответ, по-видимому, тот, что хотя Иисус был на этом празднике и пришел около того времени, как он совершался, однако же слова Иоанновы не заключают прямого смысла, чтобы Он пришел нарочно для присутствования именно на этом празднике. Через месяц после него совершалась Пасха, и Иисус мог пожелать прийти, по преимуществу с намерением присутствовать на Пасхе, а между тем воспользовался случаем прибыть в Иудею и Иерусалим за месяц вперед, сколько потому чтобы иметь более времени для проповеди в соседних Иерусалиму городах, столько и потому что не хотел большой публичности и опасного возбуждения, которые бы последовали с присоединением Его к пасхальному каравану галилейских путешественников. Удаление апостолов на проповедь предоставило Ему этот удобный случай. Евангелисты дают ясные указания, что у Иисуса были друзья и доброжелатели в Иерусалиме и по соседству. Надо же было Ему посетить пределы, о которых они не рассказывают. Может быть, в среде этих друзей Он поджидал возвращения своих непосредственных последователей. Нам известно, как сердечно привязан Он был к членам одного семейства в Вифании, и нет ничего странного в предположении, что Он прожил это время в мирном уединении среди благочестивого семейства, как особенно почетный гость.

Но даже если св. Иоанн имел мысль удостоверить нас, что наступление этого праздника было непосредственною причиною посещения Иисусом Иерусалима, то мы должны принять в соображение, что нет никаких доказательств чтобы праздник этот во времена Спасителя совершался так беспорядочно и фантастично, как в последующее время. Само собою разумеется, что благомыслящие евреи соблюдали его спокойно и без шума. Но так как праздник этот состоял в оказании дел милосердия к бедным, то и привлекал Иисуса сколько поэтому, столько и потому, что предоставлял Ему возможность с одной стороны доказать, что в общем характере Его действий и учения нет ничего противонациоиального, непатриотического, с другой выказать всеобъемлющую благость, с которою Он учил и действовал.

Затем остается один вопрос. Пасха приближалась, и, само собою разумеется, ждали Его присутствия на великом празднике. По какому же случаю Его там не было? Зачем возвратился Он в Галилею, вместо того чтобы оставаться в Иерусалиме? События, которые мы начнем теперь рассказывать, представляют удовлетворительный ответ на этот вопрос.

 

ГЛАВА XXVII

Вифезда

В Иерусалиме, близ Овечьих ворот, находился водоем, который, по народным верованиям, обладал замечательным свойством исцелений. По этой причине, в придачу к его обыкновенному названию ему дано было название Вифезда, или Дом милосердия. Под портиками, украшавшими пятиугольное каменное здание, лежало множество страдавших слепотою, хромотою и атрофией, в ожидании случая возмущения и движения воды, что доказывало в высшей степени ее целебное свойство.

Древнее сказание, которое слышится в тексте евангелиста Иоанна, приписывало целебные качества воды схождению ангела, который возмущал водоем в разные периоды года, и первая личность, успевавшая погрузиться тотчас по возмущении воды исцелялась, каким бы недугом ни была одержима. Такое объяснение явления было достаточно для того, чтобы собрать вокруг нее множество страдальцев.

Между ними находился бедняк, который не менее тридцати осьми лет назад был разбит параличом. Он лежал под портиками водоема, но без всякой для себя пользы, потому что при неправильных сроках движения воды он, как беспомощный, не успевал погрузиться первым. Другие, более счастливые и менее слабые, чем он, успевали всегда предвосхищать у него благоприятное мгновение.

Иисус взглянул на страдальца с сердечною жалостию. Очевидно, что вместе с телом парализован был и духовный состав этого разбитого создания; вся жизнь его была продолжительной атрофией бесплодного отчаяния. Иисус задумал явить свой пурим этому бедняку, которому не мог дать ни серебра, ни золота. Он захотел помочь страдальцу, о котором никто не заботился, которому прежде никто не оказал помощи.

Хочешь ли быть здоров? спросил его Иисус.

Слова эти сначала пробудили больного от продолжительной и безнадежной летаргии, хотя, по-видимому, он не придал им большого значения. Но сообразив, при минутном луче надежды что перед ним какой-нибудь чужеземец, который, умилившись сердцем, мог помочь ему опуститься в воду, когда она опять придет в движение, самым простым образом рассказал в ответ о неудачах своего долгого и напрасного ожидания. Иисус вознамерился подать ему более быструю, более действительную помощь. Встань, сказал Он, возьми постель твою, и ходи.

Этот тон не допускал неповиновения. Вид говорящего, Его голос, Его приказание пролетели электрической искрой чрез все пораженные члены, через весь разбитый состав, ослабленный долговременным страданием и грехом. После тридцативосьмилетнего лежания расслабленный в одно мгновение встал, взял постель свою и начал ходить. В радостном удивлении, он осмотрелся кругом, чтобы увидеть и поблагодарить неизвестного благодетеля, но толпа была велика и Иисус, опасаясь поднять восстание, которое могли легко приписать Ему в виду чудесных действий, тихо скрылся из виду. За Ним однако же следило много пытливых и ревнивых глаз. По мере того, как утрачивается внутренняя сила и значение религии, появляется нередко бессмысленная и восторженная привязанность к ее внешним формам. Формализм и равнодушие, педантическая мелочность и полное безверие — понятия между собою соотносительные и всегда процветают рядом. То же было с иудаизмом во времена Спасителя. Живой и горячий энтузиазм его исчез; возвышенное и благородное верование забыто; пророки перестали пророчествовать; поэты — воспевать песни; священники уже не облекались в правду; количество святых убыло. Топор был у корня сухого дерева, и стебли его служили пищею для грибных наростов обрядности и преданий. Вследствие этого, соблюдение субботы, — установленной для предоставления слабому человеку покоя, полного любви, мира и добрых дел, — обратилось в народный фетишизм, в пустой обычай, поставленный в рамку еще более пустых и бессмысленных ограничений. Почти все великие мероприятия Моисеева закона в настоящее время добавлены были излишними, неразумными подробностями и в этом виде служили наслаждением для мелких натур и тяжелым гнетом для истинного, природного благочестия. Но когда религия впадает таким образом в суеверие, не потерявши наружной силы, тогда она становится больше, чем всегда, тираническою, — больше, чем всегда, подозрительною, при гонении своих отщепенцев. Выздоровевший паралитик был тотчас же окружен группою людей, которые начали его допрашивать, глядя на него с удивлением и негодованием.

Сегодня суббота; не должно тебе брать постель.

Это был очевидный случай нарушения их закона! Разве полуегиптянин, сын Саломифы, дочери Даврия, не был побит насмерть камнями за собирание дров в субботний день. Разве не ясно высказал Иеремия: Так говорит Иегова: берегите души свои, и не носите нош в день субботний и не вносите их вратами Иерусалимскими, и не выносите нош из домов ваших в день субботний, и никакого дела не делайте [303]Иерем. 17, 21–22.
.

Действительно сказано, но почему? Потому что суббота есть установление благодетельное, имеющее целью защиту подчиненных, угнетенных постоянным трудом; потому что сущность ее состояла в избавлении рабов и земледельцев от несоразмерности работы, которую налагали на них богачи из народа, известного своею жадностию; потому что оставление одного дня из семи для святого успокоения имело бесконечно доброе влияние на духовную жизнь всего общества. Такова была мысль четвертой заповеди. В каком же отношении нарушена была суббота человеком, захотевшим, по получении чудесного исцеления, отнеси домой простую постель, из которой состояло, может быть, все его имущество? Нарушенное этим человеком не было законом Божиим и даже законом Моисеевым, но представляло безумные формалистические толкования холодных преданий, которые с важностью рассуждали, что в субботу можно носить сапоги без гвоздей, а нельзя надеть сапогов, подбитых гвоздями, потому что они представляют ношу; всякий может выходить из дому в двух сапогах, а отнюдь не в одном; один человек может нести каравай хлеба, но двое не могут идти рядом так, чтобы этот каравай был между ними, и тому подобные невообразимые, невежестенные органичения.

Кто меня исцелил, отвечал выздоровевший расслабленный, Тот мне сказал: возьми постель свою и ходи.

Эти слова приняты были за оправдание в отношении к расслабленному, потому что голос, одаренный чудесною силою одним словом исцелять паралитика, имел право на некоторое послушание себе. Они удовольствовались высказанною им причиною, и что им за дело до этого ничтожного жалкого страдальца? Что выигрывают они, если будут терзать его? Они пошли далее.

Кто тот человек, — заметьте лукавство этих еврейских властей! — не тот, который исцелил, потому что нельзя обвинять в ереси за совершение чудесного действия, но — тот, который сказал тебе: возьми постель свою и ходи?

Внимание паралитика, когда Иисус говорил с ним, было так слабо, что он не знал, кто был его благодетельным целителем. Но вскоре все объяснилось. Заметим в расслабленном прежде его хорошую сторону, потому что вскорь после события видим его в храме, куда он пришел, вероятно, для того, чтобы воздать благодарность Богу за внезапное и чудесное восстановление его разбитой жизни. Там Иисус увидал его и обратился к нему с простым, но высоким нравоучением: вот, ты выздоровел, не греши же, чтобы не случилось с тобою чего хуже.

Такое нравоучение получил он, может быть, потому что Христос провидел мелкую и недостойную природу человека: по крайней мере на первый взгляд чувствуется, что то возмутительное при чтении 15 стиха, где говорится: человек сей пошел и объявил иудеям, что исцеливший его есть Иисус. Возможно, хотя и совершенно неправдоподобно, что человек этот имел в мыслях прославить имя того, кто совершил над ним чудо. Но так как ему известны были неприязненные чувства иудеев; так как мы не слышим от него ни одного слова благодарности, ни одного слова благоговения или прославления Иисуса; так как ему было вполне известно, что Иисус, при совершении чуда, руководствовался только одним состраданием и постарался избегнуть всякой торжественности, то нельзя не признать, что с первого взгляда на подобный поступок невозможно глядеть иначе, как на ненужный и презренный донос, на гнусную самозащиту на счет своего благодетеля и совершенно непонятную смесь бездушного наушничества с низкою неблагодарностию. По-видимому, наставление Иисусово было крайне необходимо, хотя и оказалось бесполезным.

Донос имел непосредственные и неприятные последствия. Они изменили весь ход остальной жизни Иисуса. Не трогаясь видимым глубоким состраданием, не убеждаясь действием чудесной силы, иудейские инквизиторы вооружились на защиту своих излюбленных статей закона. Они стали гнать Иисуса и искали убить Его за то, что Он делал такия дела в субботу.

В ответ на это обвинение, Он высказал боговдохновенную и пространную речь, сохраненную для нас в 5 главе св. евангелиста Иоанна. Неизвестно, сказана ли она в храме или перед синедрионом; но великие раввины и первосвященники, — которые прежде хвалились, что могут сделать выговор и наказать Его за нарушение субботы, — были приведены в трепет и благоговение от слышанных ими слов Его, хотя и были сильно и неумолимо озлоблены. Они позвали Иисуса к суду, чтобы дать наставление и должны были выслушать сами. Они хотели научить и сделать выговор, — и тогда, может быть, снисходительно простить Его. Но увы! Он предстал пред ними с величием глубоко ученого, со строгим упреком, в котором однако слышалось сердечное сострадание. Они сидели вокруг Него во всей пышности их официального положения и смотрели как на низшего. Но что же? они же трепетали пред Ним и точили только зубы, не смея ничего сделать, когда в речи, подобно пламени и огню, проникающей все их существо, — в речи, исполненной мудрости и величия, какая могла слышаться только среди синайских громов, Он утверждал свое великое звание Сына Божия.

Таким образом покушение, — внушить Ему жалкие правила и благочестие буквоедов, представить нечестие в совершении дивных исцелений и, может быть, наказать Его за беспрестанные приказания исцеленным людям носить свои постели в день субботний, — потерпело полное поражение. В первых же своих словах Он представил им их материализм и невежество. Судя по себе, они думали, что в субботу Бог остановился от творения, будто бы вследствие усталости; Он доказал, что святой покой был благодетельной деятельностью. Они, по-видимому, думали, как многие и в настоящее время, что Бог отказался от некоторых сокровенных проявлений своей творческой силы; Он утверждал, что Отец Его творит и доселе, — что и Он, зная Своего Отца и любя Его, творит так же, как Отец, и должен совершить большие дела, чем делал до настоящего времени. Уже Он начал воскрешать духовно умерших, а придет день, когда все находящиеся в могилах должны услышать Его голос. Уже Он начал водворять вечную жизнь во всех уверовавших в Него, а впоследствии голос Его будет услышан на последнем суде живых и мертвых, который поручен Ему Отцом Его.

Один ли Он сам удостоверяет свое звание? Нет, существуют три великих свидетеля которые подтверждали и подтверждают слова Его: Иоанн, которого они после непродолжительного удивления, отвергли, Моисей, последованием которому они кичатся, не понимая его учения, и наконец Бог, которому поклоняются, но которого не видали и не знали. Сами они, эти судьи, присылали к Иоанну и слышали его свидетельство; но Он не нуждается в человеческом свидетельстве и упоминает о нем только ради их, потому что они некоторое время восхищались светом великого пророка, любимого Богом. У Него есть высшее, нежели Иоанново, свидетельство, — свидетельство чудодейственной силы, совершающей дела не как у пророков во имя Божие, а в Его собственное имя, потому что Отец вручил Ему эту силу. Этого Отца они не знали; свет Его они променяли на тьму, слова Его — на слова лжи и невежества, и отвергают Его Сына, которого Он послал. Но есть третье свидетельство. Хотя они не знали ничего об Отце, однако знали или думали, что знают Св. Писание, а все-таки отвергли Его, о котором свидетельствует Писание. Не ясно ли, что они, — справедливые, благочестивые, исполнительные до мелочности отщепенцы, священники, духовные вожди народа, — не имеют в себе любви Божией, если они отвергают Его пророка, Его слова, Его дела, Его Сына?

Откуда же эта горечь, которая производит такие горькие плоды? Разве это не гордость? Как могут веровать они, когда ищут почета от человека, а не почестей, исходящих только от Бога? Так как они отвергли Того, кто пришел во имя Отца, то они будут игрушкой и несчастной жертвой каждого ложного Мессии, каждого Иуды, каждого Февды или Бар-Кохеба, — в еврейской истории их насчитывается до шестидесяти, которые приходили во имя свое.

Однако же Он не станет обвинять их пред Отцом: есть другой обвинитель, — Моисей, в которого они веруют. Да, Моисей, в светлое слово которого они воображают, что веруют посредством исполнения ничтожнейших правил своего устного закона, нагромоздившего кучу преданий и комментарий, — тот убедит их, что они не веруют и не повинуются. Если бы они верили Моисею, они веровали бы и Ему, который им говорит, потому что Моисей писал о Нем. Но если они отвергли истинный смысл слова писаного, которое, по собственному их уверению, они любят и обожают, то каким же образом они поверят словам, которые слушают со злобой и ненавистью? Мы знаем, с каким затаенным отчаянием приняты были эти высокие истины. Ни разу до сего времени не высказывался Иисус так ясно и так подробно. Казалось, что в Галилее Он желал, чтобы верование в Него возрастало и возвышалось в душах и понимании слушавших учение и видевших дела Его постепенно, тогда как в Иерусалиме, где учение Его было менее продолжительно, последователей меньше, судьи строже, чудеса реже, Он решился обличить единожды навсегда вождей и правителей народа, заставивши их выслушать, чем они были на деле. Яснее этого высказать было невозможно. Они призвали Его к суду, чтобы обсудить нарушение Им субботы, а Он не старался извинить себя в этом поступке, как это сделал в Галилее, а доказывал, что высший нравственный закон любви превосходит и уничтожает низший закон буквального и обрядового послушания. Таким образом вместо представления доказательств, Он стал действовать в духе, в котором действовали прежде Его величайшие святые и мыслили величайшие пророки. Он поставил себя выше субботы, как ее Господь, нет! как Сын и истолкователь Того, Кто учредил субботы, Кто продолжает управлять во все времена путями природы и провидения.

В этом случае оказались наготове против назаретского пророка одновременно два тяжелых обвинения. Он был нарушителем субботы и хулителем имени Божьего. Первое преступление служило достаточной причиной к преследованию; второе вполне оправдывало настойчивое и деятельное старание предать Его смерти.

Но на этот раз нельзя было сделать ничего; надо было ограничиться бессильным негодованием и смягчиться. Что же было причиной такого бездействия? Их сдерживала власть сильнейшая их самих. Час торжества еще не пришел. Однако же с этих пор в сердце священников, раввинов и фарисеев произнесен уже был приговор о предании Иисуса смертной казни.

При таких обстоятельствах оставаться в Иудее, где каждый день был днем опасности от этих злобных и могучих злоумышленников, было совершенно бесполезно. Он не мог жить долее в Иерусалиме, не смотря на приближавшуюся Пасху, и возвратился в Галилею с полным убеждением, что смерть Его решена, с полным знанием, что светлые часы, в которые Ему придется совершать дело свое, начали покрываться мраком. Последние события решили, хотя и втайне, что смерть веет над Его обреченною головою.

 

ГЛАВА XXVIII

Усекновение главы Предтечи

С сердцем, полным скорби, возвратился Спаситель в Галилею, Его отверг Назарет, столь близкий Ему город; Его не приняли и Иерусалимские власти, предводительствовавшие Его народом. Ему пришлось возвратиться в атмосферу, над которой собрались грозные тучи шедшей навстречу коварной вражды и, — при первом Его появлении, — в этой атмосфере, подобно первому удару похоронного колокола, возвещавшему разрушение, — раздалась печальная весть о мученической смерти Иоанна. Любимый им, пылавший небесным огнем, блестящий светильник мира внезапно угас, облитый своей собственной кровью! Великий Предтеча, — величайший из рожденных когда-либо женами, — больше, чем пророк, был умерщвлен самым постыдным образом!

Ирод Антипа, которому, после смерти Ирода Великого, достался тетрархат в Итурии и Перее, был слабым и жалким властелином. Он только позорил трон несчастной страны. Жестокий, коварный и сладострастный, как отец, он не походил на него трусостью в битвах и изменами в мире. В нем, как во многих особо отмеченных на страницах истории характерах, неверие сливалось вместе с суеверием. Но мучительные ужасы греховной совести не спасали от преступного сумасбродства беспокойной воли. Это был человек, в котором соединилось все, что есть худшего в римлянине, восточном человеке и греке. Политика многих царьков, зависевших от римского вмешательства, заставляла их нередко из вежливости посещать императора в Риме. В продолжении одного из таких посещений, — с целью, может быть, выразить свое сочувствие к скорби Тиберия о потере его сына Друза или матери Лавии, — Антипа, будучи в Риме, гостил у своего брата Ирода Филиппа, — не тетрарха, сына Ирода Великого и Клеопатры, а сына Ирода великого от дочери Симона Мариамны, — который, будучи лишен наследства отцом, проживал в Риме частным человеком. Запутавшись в сетях Иродиады, жены Филипповой, дочери своего брата Аристовула, Антипа заплатил за гостеприимство тем, что увез у брата жену. В этом поступке соединялось все, для того чтобы выказать гнусность, неблагодарность и коварство Иродиан. Они довели браки между своим родством до таких широких пределов, какой был возможен только в самых худших и распущенных восточных и помакедонских династиях. Иродиада была не только невесткой, но племянницей Антипы и имела от Филиппа взрослую дочь Саломию. Сам Антипа давно женат был на дочери Ареты, или Гарефы, эмира арабского, и ни он, ни Иродиада не могли извинить себя увлечением юности. Одно покушение их на такое преступление было с его стороны гнусной чувственностью, с ее — безумным тщеславием. Она предпочла дважды преступный, дважды нечестивый брак жизни с законным мужем своим Филиппом за то, что этот последний не мсг похвалиться даже названием вицероя. Антипа обещал Иродиаде, по возвращении домой, жениться на ней, с тем чтобы сделать формальный развод со своей ни в чем неповинной женой, дочерью арабского владетеля.

Но подобные безрассудные увлечения послужили и орудием для их наказания. С этого времени для Антипы начался целый ряд беспокойств и неудач, которые, спустя несколько лет, обратили его в царя без престола, в изгнанника, невозбуждающего никакой жалости. Иродиада, с самого ее вступления в его дом, стала злобным гением! Народ терпел одни оскорбления. Семейное согласие нарушилось. Арабская принцесса, не дожидаясь развода, бежала с негодованием сначала в пограничную крепость Макор, а потом в скалистые укрепления отца своего Ареты в Петре. Арета, в справедливом гневе, прервал все дружеские сношения с бывшим некогда зятем и вслед за тем объявил ему войну, в которой отмстил за себя, наказав Антипу жестоким поражением и разрушением городов.

Но это еще не все. Грех был наказан грехом и преступный брак был запечатлен кровью пророка. В веселых и раззолоченных залах одного из роскошных дворцов, которые любили строить Ироды, до слуха развратного тирана не раз доходил вероятно, глухой ропот его подданных. Но был один громкий голос, который возмущал его, который терзал его совесть и не хотел умолкнуть. Это был голос великого Предтечи. Нам неизвестно, каким образом Ирод вошел в соотношения с ним, но вероятнее всего вследствие заключения его в тюрьму по политическим причинам, потому что его поучения и привлечение им к себе толпы народа признаны были преступлениями, угрожавшими общественной безопасности. Между прочими качествами в характере Ирода была большая доля суеверного любопытства, заставлявшего его жадно справляться с истинами религии, которые так явно нарушались им в его обыденной жизни. Он стал призывать к себе Иоанна. Подобно новому Илии перед другим Ахавом, одетый во власяницу и кожаный пояс, — грозный и важный пустынножитель являлся безбоязненно перед нечестивым царем. Слова его — простые слова истины и справедливости, — спокойное рассуждение о праведной жизни, умеренности и будущем суде, — жгучим пламенем пожирали грубую и ледяную совесть. Ирод, возмущенный думой, что бездетность второго брака есть последствие нарушения древнего Моисеева закона, выслушивал пророка со смутной и слабой надеждой на будущее исправление. Он даже делал многое по желанию Иоаннову. Но существовало одно, чего он не хотел, а может быть даже уверил себя, что и не мог сделать, бросить преступную любовь, которая овладела им, или отпустить высокомерную, властолюбивую женщину, которая, нарушив его мир, управляла его жизнью. Не должно тебе иметь ее [305]Матф. 14, 1-12. Марк. 6, 16–29. Лук. 3, 19–20.
, твердит ему нелицемерный пророк. Не раз приводили бледного, истощенного заключением узника по ярко зеленевшим лугам до палат царских и хотя он был твердо уверен, что к нему питают непримиримую вражду и отведут его снова в его уединенное заключение, однако никогда не колебался бросить в лицо надменного и злобного Ирода это великое слово: не должно. Не было с его стороны пощады и другим преступлениям и безрассудствам Иродовой жизни. Иные, даже добрые и во многих случаях великие люди, в более мягких словах обличают грехи властителей. Но в горячей душе Иоанна, закаленной жизнью в пустыне, не было никакого снисхождения ни к царственным лицам, ни к увлечению преступлением. А когда смелость, святость и чистота начинали порицать ничтожество рабского и развращенного сердца, можно ли думать, что не выпадало случая, в котором царская совесть открывалась среди блестящих придворных и беззаботных воинов? Иоанн хорошо знал, как мало можно было полагаться на душу, истерзанную преобладающим грехом, и удостоверился, что от темницы в Черной крепости, как раввины называли Макор, можно спастись только могилой и вратами смерти.

До сего времени робость или остаток совестливости Ирода Антипы представляли для Иоанна, относительно его жизни, хотя и сомнительную, а все же защиту против глубокой, ядовитой ненависти любовницы. Но наконец, чего она не могла достигнуть посредством влияния страсти, того добилась ловким обманом. Ей было известно, что даже из заточения голос Иоаннов мог быть сильнее влияний ее увядающей красоты, мог сорвать с преступной головы ее царскую корону. Но она выжидала случая и вскоре достигла своей цели.

Властители Иродова дома, подражая роскоши римских императоров, заводили нередко великолепные пиры и блестящие годовые праздники. Между прочим усвоивши языческий обычай праздновать день своего рождения и собравшись провести его весело, по-видимому, в Макоре или в соседнем дворце, называемом Юлиею, — Антипа приготовил пир для двора, военачальников и галилейской знати. Богатство, изысканная архитектура дворцов, общее стремление Иродов выставить себя напоказ, служили достаточным ручательством, что на этом пиру не было недостатка ни в чем, что только могли предоставить роскошь или царское достоинство. Довольно сказать, что он был похож на те ужасные оргии, которые согласовались с развратными обычаями империи и соединяли в себе римское обжорство с греческой чувственностью. Но коварная Иродиада задумала угостить царя неожиданным и возбуждающим страсти удовольствием, — зрелищем, которое, как ей известно, должно было восхитить таких гостей, как Иродовы. Танцовщики и танцовщицы были в то время в большом ходу. Страсть к таким нередко бесстыдным и унизительным представлениям вкралась в Иудею конечно через саддукеев и полуязыческий дворэдомитских похитителей престоламирод Великий построил в своем дворце театр для Тимелика. Настоящий роскошный праздник не был бы полон, если бы не был заключен какой-нибудь грубой пантомимой, и разумеется Ирод усвоил себе этот отвратительный современный обычай. Но он никак не думал предоставить своим гостям такую редкую роскошь, — видеть унизившую себя до сценических танцев принцессу, — свою племянницу, внучку Ирода Великого и Мариамны, происходившей из рода великого первосвященника Симона, старшей линии князей Маккавеев, — принцессу, которая стала потом женой татрарха и матерью (от Аристовула) царя халкидонского. Как только кончился пир, гости насытились и напились, сама Саломия, дочь Иродиады, тоща еще цветущая молодостью и блиставшая красотой, исполнила танец пред собранием [309]Матф. 14, 6.
. этих развратных и полупьяных гостей. Она вошла, плясала и угодила Ироду и возлежавшим с ним [310]Марк. 6, 22.
. Ирод же, как новый Ксеркс, в чаду пьяного удовольствия поклялся развращенной девушке в присутствии всех гостей, что исполнит все, что она попросит, даже до отдачи половины царства.

Саломия побежала к матери и сказала: чего просить. Этого только и ожидала Иродиада. Она могла бы попросить платьев, драгоценностей, дворцов или вообще того, что нравится женщинам; но для сердца, подобного Иродиадину, мщение было приятнее, чем богатство или удовлетворение тщеславия. Можно представить себе, с какой неистовою злобою она прошипела нежданный ответ: головы Иоанна Крестителя. Саломия пошла с поспешностью к царю (какое способное дитя нашла злобная мать в своей злобной дочери!) и просила, говоря: хочу, чтобы ты дал мне теперь же на блюде голову Иоанна Крестителя [313]Марк. 6, 25.
. Такая позорная ненависть, такая гнусная просьба доказывали ясно, что она унаследовала бешенство своей расы. Ужели она думала что в это бесславное время, среди этих бесславных гостей, ее просьба будет принята с взрывом хохота? Ужель она надеялась довести до высокой степени их опьянение, представить себе, что самое чувство злобы в устах молоденькой и красивой девушки будет восхитительно, — когда она будет просить, нет! повелительно приказывать, чтобы теперь же и здесь же на одном из золотых блюд, украшавших стол, была подана ей прямо в руки голова пророка, мощное слово которого укрощало тысячи смелых сердец?

Если так, то она обманулась в ожидании. При ее прошении тетрарх сильно опечалился его не утешал уже более ее танец; грустно, показалось ему, кончается празднование дня его рождения. Страх, политика, упреки совести, суеверие, даже некоторый остаток добрых чувств, еще не совсем утратившихся под густым пеплом сожженного гнусными страстями сердца, — все заставляло его отказаться с отвращением от приведения в исполнение такой внезапной казни. Он понял, до какой степени одурачен ловкой стратегикой своей, ни перед чем не останавливающейся, любовницы. Если бы в нем осталась хоть тень мужественной твердости, он отказал бы в просьбе, как не совпадавшей ни с буквою, ни с духом его клятвы, потому что жизнь одного невозможно обращать в подарок другому. Или он мог бы смело заявить, что при подобном выборе его клятва будет более почтенна, если нарушится, нежели как приведется в исполнение. Но презренная гордость и страх человеческий преодолели лучшие движения его сердца. Опасаясь пересудов своих гостей более, чем неизбежных страданий совести в будущем, он тотчас же послал оруженосца в темницу, которая, вероятно, находилась вблизи от зала пиршества. Таким образом, по приказанию развратного лукавства и в угождение омерзительной фантазии бесстыдной девушки, топор пал — и голова славнейшего из пророков была усечена.

В темноте и втайне совершилось событие. У простого зрителя отнялось бы слово, а оруженосец дерзко вышел на свет, неся за волосы эту благородную голову и во всем ужасе недавней смерти поместил на блюдо с царского стола. Молодая танцовщица приняла ее и страшная, как Мегера, отнесла ужасную ношу к своей матери. Будем надеяться, что по крайней мере это зрелище не давало обеим покоя до смерти.

Что сделалось с останками пророка, нам неизвестно. Одно из преданий рассказывает, что будто бы Иродиада приказала сбросить обезглавленное тело со стенных зубцов на съедение собакам и коршунам. Но злобную женщину вскоре постигло наказание.

Ученики Иоанновы, между ними, может быть, и Манаил, молочный брат Ирода Антилы, взяли тело Иоанново и погребли его. Ближайшей их заботой было идти и рассказать Иисусу, с сокрушенным и разбитым сердцем, что Его друг и Предтеча, кто первый произнес о Нем свидетельство, о ком Он сам отзывался с такой великой хвалой, окончил тяжелые дни свои.

Около того же времени возвратились и апостолы со своей миссии и рассказали, что делали и чему учили. Они проповедовали покаяние, изгоняли бесов, делали исцеления. Но отчет об их учении был очень краток и не совсем радостен. Несмотря на некоторые успехи, неиспытанная вера их, по-видимому, не вполне еще соответствовала возложенной на них высокой задаче.

Вскоре после этого достигла и другая неприятная новость. Злобный тетрарх начал отыскивать Иисуса, желая видеть Его, и посылал с требованием Его явки, когда возвратился в свой новый дворец, золотой дом, находившийся в новой столице Тивериаде, потому что проповедническое путешествие двенадцати апостолов более, чем когда-нибудь, распространило молву и высокое понимание в народ о спасителе. Все толковали, что Он имеет полное право на почтение. Многие признавали его за Илию, иные за Иеремию, иные за одного из пророков: но Ирод странным образом разрешил задачу. Когда Феодорик приказал умертвить Симмаха, то его измучило и довело до сумасшествия появление призрака старика с обезображенными чертами лица, смотревшего ему в глаза. То же самое случилось с Антипой. В залу его пиршества принесена была голова того, кто, — как он глубоко сознавал, — был человеком святым и справедливым. Он видел грозные даже во время торжественной агонии смерти черты, на которые прежде глядел нередко с благоговением. Не громче ли, не ужаснее ли, чем при жизни, сходили упреки с этих мертвых уст? Не замерло ли на них его обычное выражение: Не должно тебе иметь ее? Не высказывалось ли, по-видимому, оно со сверхъестественною энергией среди безмолвного ужаса смерти? Если мы не ошибаемся, то эта отрубленная голова редко с той поры выходила из расстроенного воображения Ирода до смертного одра его. И теперь, как только он услыхал о славе другого пророка, невообразимо могущественнейшего и творившего чудеса, каких Иоанн никогда не совершал, его преступная совесть зашевелилась от суеверного страха. Он с ужасом говорил приближенным: Это Иоанн Креститель; он воскрес из мертвых, и потому действуют силы от Него [316]Матф. 14, 2.
. Восстал ли Иоанн снова к жизни, чтобы совершить явно отмщение? подойдет ли к укрепленным башням Макора во главе толпы, поднявши возмущение, или ужасным призраком проберется через золоченые залы Юлии или Тивериады, среди полночи, и спросит: ожидал ли меня, мой враг?

Повелительный и злобный нрав Иродиады был для мужа постоянной мукой, а безумная гордость — прямой причиной его разорения. Когда Аристовул был осыпан милостями императора Кая Калигулы, — Иродиада, страдая завистью и недовольством, требовала от Антипы, чтобы он ехал с ней в Рим и просил разделить отличия, которые были даны его брату. Она приставала к мужу, чтобы он добивался титула царя, вместо того чтобы довольствоваться ничтожным званием тетрарха. Напрасно трусливый и любящий спокойствие Антипа представлял ей опасность, которая могла последовать за подобной просьбой. Эта женщина до того отравляла его жизнь постоянными докуками, что он послушал ее, чувствуя, что поступает неразумно. События оправдали его предчувствия. Между бесчисленными дядьями, племянниками и двоюродными братьями путаного семейства Иродова не было никакой взаимной любви. Поэтому из политики или из зависти Агриппа, получивший во время своих бедствий помощь от сестры и дяди, не только расстроил их планы, но тотчас же послал в Рим своего вольноотпущенного Фортуната для обвинения Антипы в изменнических замыслах против императора. Тетрарх, не умевши объясниться против обвинения, в 39 году от P. X. изгнан был в Лугдун в Галлии, неподалеку от испанской границы. Иродиада, по собственному ли желанию, или по необходимости, или с отчаяния, сопутствовала ему в ссылке, и оба умерли там в неизвестности и бесчестии. Саломия-танцовщица, — Лукреция Борджиа дома Иродова, — исчезает из истории бесследно. Предание или легенда говорит, что ее постигла ранняя, жестокая и отвратительная смерть.

 

ГЛАВА XXIX

Насыщение пяти тысяч народа и хождение по озеру

Насыщение пяти тысяч народа представляет, в период учения Христова, одно из тех чудес, которое рассказано у всех четырех евангелистов. Так как оно помещено в Евангелии от Иоанна следом за безымянным праздником и Пасхой, а у прочих евангелистов непосредственно за возвращением двенадцати апостолов и умерщвлением Крестителя, то мы не ошибемся, если введем его в эту часть нашего рассказа.

Новые путешествия апостолов, движения в фарисейской партии вследствие недавних Его собственных столкновений с нею, куча грозных новостей, только что достигших до Него, постоянная теснота от увеличивавшейся толпы, которая поглощала все время, — требовали, наконец, чтобы Иисус и апостолы успокоились духом, хотя ненадолго, в тишине и уединении. Пойдите вы однщ сказал Он им, — в пустынное место и отдохните немного [318]Марк. 6, 31.
.

На северо-восточном углу озера, невдалеке от того места, где впадает в него Иордан, была вторая Вифсаида (в переводе — рыбачий дом), некогда такая же маленькая деревушка, как и ее западная соименница, а теперь распространенная и украшенная Филиппом, тетрархом Итурии, и названная для отличия Вифсаидой Юлиевой. Придаточное имя дано ей в честь Юлии, красивой лицом, но развратной сердцем дочери императора Августа. Эти полуязыческие Иродианские города, с их подрожательной грекам архитектурой и именами римских развратниц, скорее отталкивали, чем привлекали к себе Спасителя, и хотя многие из Его дел совершены были по соседству с большими городами, но нельзя указать ни на один город, где бы Он проповедовал, исключая Иерусалима. С юга к Вифсаиде Юлиевой примыкала зеленая и неширокая равнина Ель-Батиаг, которая, вместе с окружавшими ее холмами, тогда, точно так же, как и в настоящее время, была необитаема. Туда-то небольшое судно направило свой бег, неся на себе людей утомленных, разбитых сердцем и жаждавших успокоения. Но как ни скрытно было отплытие, однако же не прошло незамеченным, не осталось неведомым. Расстояние по озеру от Тель-Гума (Капернаума) до удаленного и пустого берега, к которому судно стремилось, составляло около девяти верст. Лодка, вероятно, вследствие непопутного ветра, шла тихо в небольшом расстоянии от берега и, хотя доплыла до желаемого места, но не достигла цели, которую имел в виду Иисус. Некоторые из толпы сели тоже на суда и уже находились около места высадки, а когда нос лодки ударился о кремнистый берег толпы пополнились отправлявшимися на Пасху и проходившими в недальнем расстоянии путешественниками, которые были привлечены возврастающей славой неизвестного пророка. Это были овцы без пастыря, и Иисус тронулся их положением. Из слов св. Иоанна можно заключить, что при высадке на берег Иисус и Его ученики взошли на гору и подождали недолго, пока соберется народ. Там Он сказал несколько поучений, проповедуя царство небесное и исцеляя больных.

День был на исходе; солнце склонилось к западным холмам, а народ медлил, восхищенный дивным голосом и святыми словами. Скоро настанет вечер, и, после коротких восточных сумерек, толпа путешественников, которая в своем увлечении забыла о жизненных потребностях, останется в темноте, голодная и вдалеке от всякого человеческого жилья. Учеников тревожила мысль, что день может окончиться какой-нибудь неприятной катастрофой, которая дает новое оружие в руки озлобленных врагов. Но сострадательность Иисуса предусмотрела их благоразумную заботливость и поставила в затруднение ум Филиппа. Сделано было короткое совещание. Купить достаточно пищи для такого множества стоило бы по крайней мере двести динариев (около 55 р). Предположивши, что такая сумма найдется в их общей кассе, не оставалось времени, не представлялось никакой возможности сделать необходимые закупки. Андрей же при этом сказал, что тут есть мальчик, у которого было пять хлебов и две маленькие рыбы, но сказал это в отчаянии, чтобы показать полную безнадежность на какую бы то ни было помощь. Велите людям возлечь, отвечал кротко Иисус.

В удивлении и ожидании, апостолы приказали толпе вовлечь, как для еды, на роскошной зелени, которая в это приятное вешнее время одевала бока холма. Они рассадили народ отделениями по сто и по пятидесяти человек и, когда все сели в порядке на луг, — красный, голубой и желтый цвет их одежд, какие носят самые беднейшие из восточных жителей, напомнил св. Петру множество цветников в каком-нибудь хорошо обработанном саду. Вставши среди своих гостей с чувством сердечной радости, что предполагает совершить дело милосердия, — Иисус возвел глаза к небу, высказал благодарность, благословил хлебы, искрошил их в куски и начал раздавать ученикам, а эти последние — народу. Разделены были между ними и две рыбы. Это было скромной, но достаточной и даже очень приятной пищей для голодных путешественников. А когда все насытились, Иисус, — для того чтобы показать своим ученикам не только количество и действительность розданного, но и преподать назидательный урок, что расточительность чудесной силы совершенно чужда Божественной экономии, — повелел собрать остатки, чтобы ничто не пропадало. Симметричное распределение народа показало, что насыщено было пять тысяч человек, кроме жен и детей, и при этом наполнено двенадцать корзин собранными остатками.

Чудо произвело глубокое впечатление. Оно совпадало с современным понятием о Мессии, и народ начал толковать между собой, что это должен быть несомненно Тот пророк, который должен явиться на свет, Звезда и Скипетр видения Валаама, — пророк, подобный Моисею, которого они должны слушаться, — может быть, обещанный Илия или Иеремия, которые, согласно их преданию, должны возвратиться на землю, чтобы указать место, где скрывается и кивот, и урим и священный огонь. Иисус заметил нескрываемое удивление и опасность, что подобный энтузиазм разразится насилием и ускорит Его смерть, вследствие открытого восстания против римского управления, при покушении сделать его царем. Он видел, что ученики Его разделяют, по-видимому, общее, опасное возбуждение. Настало время действовать решительно. Пользуясь своим авторитетом, Он понудил учеников сесть в лодку и без Него переплыть озеро, по направлению к Капернауму или к западной Вифсаиде. Невозможно, чтобы они сделали это без непродолжительного, краткого сопротивления, потому что им, вероятно, не хотелось оставлять Его на пустынном берегу среди возбужденной толпы. Они признавали за собой право находиться при Нем, если бы с Ним случилось что-нибудь важное. С другой стороны, Ему удобнее было распустить народ, который увидит отъезд его близких друзей и учеников.

Таким образом, при наступившей темноте, Иисус постепенно и с кротостью успел убедить народ оставить Его и, когда все наиболее восторженные ушли домой или к своим караванам, Он внезапно покинул оставшихся и скрылся от них один на вершину холма для молитвы. Он сознавал, что наступил торжественный и страшный кризис Его земной жизни, и беседой с небесным Отцом хотел подкрепить свой дух на великое будущее дело, на тяжкие столкновения в течение нескольких наступающих недель. Некогда проводил Он тоже в уединенной молитве ночь среди горного молчания, но это было пред избранием излюбленных учеников, перед первыми дивными словами Его самого раннего учения. Совершенно различны были чувства, с которыми великий первосвященник шел теперь по скалистым откосам этого великого горного храма, близ возвышенного алтаря которого Он был ближе к светилам Божиим. Умерщвление любимого пророка внесло живое воспоминание и мысль о близости Его смерти. Его не могли обмануть эти непродолжительные народные восторги, которые Он намеревался потушить на следующий же день. Буря, которая теперь разразилась над этими опустелыми горами, — ветер, который носился с воем по рвам, — озеро, покрывшееся белой пеной, — небольшое судно, которое Он видел, когда свет луны прорезывался сквозь густые тучи, и которое металось из стороны в сторону, и боролось с волнами, — все это было верной эмблемой изменившегося вида Его земной жизни. Но там, на пустынной вершине горы, в эту бурную ночь, Он приобрел беспредельную силу и мир души, невыразимое блаженство потому что был один с Богом. А между тем над Ним, когда Он склонился в уединенной молитве на холме, и над этими тружениками на возмущенном озере тяготела глубокая тьма и шумели бурные ветры.

Проходил час за часом, и наступило время четвертой стражи ночи, — время между трех и шести часов, потому что древние иудеи делили ночь на три стражи, а современные Христу, по обычаю римлян, на четыре: от шести часов вечера до шести часов утра. Судно прошло только половину предположенного пути; было темно; дул противный ветер; волны бушевали; гребцы измучились, работая веслами. Они чувствовали, что с ними не было никого, кто бы мог успокоить и спасти их, потому что Иисус остался на суше. Он был там один, а их метало по сторонам губительное озеро. Но он видел их, почувствовал к ним жалость и, при последней опасности, они увидели среди тьмы тень величественной фигуры и ее развевающееся платье. Кто-то приближался к ним, идя по поверхности озера, и, казалось, намеревался подойти к ним. Они вскрикнули от ужаса, вообразив, что это привидение, бродившее по волнам. Но сквозь бурю и темноту для них, — как нередко для нас, когда среди жизненной тьмы океан кажется таким огромным, а наша ладья такой ничтожной, — для них вдруг раздался этот успокоительный голос, который говорил: Это Я, не бойтесь [327]Матф. 14, 27.
. Голос этот успокоил их страх, и они торопились принять Иисуса в свою лодку. Но стремительная любовь Петра не могла дожидаться Его приближения. Он нетерпеливо вскричал: Господи, если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде [328]Матф 14, 28.
.

Иди [329]Матф. 14, 29.
, отвечал Иисус.

Петр перепрыгнул через край судна в возмущенные волны, и пока глаза его были обращены на Иисуса, ветер мог развевать его волосы, брызги орошать одежду, он шел по водам спокойно. Но едва только с колеблющейся верой он обратил свой взор на бешеные волны и черную пучину под ногами, как начал тонуть и с отчаянием, не похожим на прежнее доверие, жалобно воскликнул: Господи! спаси меня! [330]Матф. 14, 30.
Но Иисус не дал упасть. Тотчас же с сожалением Он протянул ему руку и приподнял утопающего ученика, сказав с кротким упреком: маловерный! зачем ты усомнился? [331]Матф. 14, 31.
. Таким образом, любовь Петра была удовлетворена, недоверие получило урок, а затем Учитель и пристыженный апостол вошли в лодку. Ветер затих, и при свете месяца они доплыли до пристани к берегу в том месте, где желали причалить. Все собрание апостолов глубже и глубже чувствовало благоговейный ужас, а некоторые из них, обращаясь к Иисусу, применяли к Нему титул, прежде всех данный Ему Нафанаилом, восклицая: истинно Ты Сын Божий [332]Матф. 14, 33.
.

Остановимся подольше на этом чудесном рассказе, который представляет наибольшее против других затруднение при нашем маловерии для веры и разумения. Многие пытались различными способами излагать его чудесный характер, стараясь доказать, что слова «поморю» могут означать скорее всего, что Иисус шел вдоль берега параллельно с судном, а что в темноте апостолам могло показаться, будто Он шел или ходил по озеру. Такие увертки ничтожны и напрасны. Если человек чувствует, что не способен верить чудесам; если он даже считает несправедливым испытать и приобрести веру, которая принимает их, — оставьте его в этом убеждении. Ни мы, ни кто бы то ни было из людей не можем осуждать другого: кто ты, осуждающий чужаго раба? Пред своим Господином стоит он или падает [333]Римл. 14, 4.
. Но нельзя не оспаривать покушения применить это неверие ко всему рассказу евангелистов. Что они имели намерение описать удивительное чудо, — это неоспоримо для всякого. Но кто со вниманием прочитал их слова и, как я сказал прежде, веруя в Бога, верует в божественное Провидение и чудеса; веруя в чудеса, принимает за истину воскресение Спасителя, а веруя в воскресение, верует, что Он есть Сын Божий, — тот чем глубже познает красоту, чудеса и силу законов природы, тем глубже познает силу Того, Кто в руке своей содержит эти законы и все происходящее от них. Тогда все для нас чудесное, если только оно подтверждено свидетельством, будет действовать на нас точно так же, как и совершающееся по законам природы; тогда нам не трудно будет понять, что Тот, Кто ниспослал Сына Своего на землю умереть для нашего спасения, — Тот мог передать всю свою власть в Его руки.

Таким образом, если мы, подобно Петру, устремим наши глаза на Иисуса, то можем идти торжественно над бурными волнами неверия и безбоязненно среди бушующих ветров сомнения. Но если мы отвратим глаза от Того, в Которого веруем, если (что делается очень скоро и что мы не раз покушались делать) мы станем заглядываться на силу и бешенство этих ужасных и разрушительных элементов и сводить глаза с Того, Кто может помочь и спасти, — то мы потонем неизбежно. О! когда мы чувствуем, что выше и выше поднимаются волны, чтобы затопить нас, чернее и чернее разверзаются пучины, чтобы поглотить колеблющуюся из стороны в сторону ладью нашей церкви и веры, — да будет дано нам среди бури, темноты и голосов, пророчествующих войны, услышать эти два прекраснейших выражения Спасителевы:

Не бойся, только веруй.

Это Я. Не бойтесь.

 

ГЛАВА XXX

Слово в Капернауме

На рассвете этого дня совершилось одно из самых грустных событий в жизни Спасителя. В этот день в капернаумской синагоге Он с умыслом рассеял мрак и туман, который собрало вокруг Его личности и дел чудо с хлебами и уличил не одних только ложных своих последователей, но даже некоторых из ближайших учеников свидетельствами, при которых их любовь к Нему вполне остыла. Это слово в синагоге составляет решительный перелом в Его жизни. Оно сопровождалось выражениями удивления и неприязни, которая была первым рокотом бури ненависти и преследований, разразившейся впоследствии над Его головою.

Вы видели, что некоторые из толпы, вследствие нетерпеливого желания поглядеть чудеса и вследствие ненасытного любопытства, позамешкались в небольшой долине при Юлиевой Вифсаиде, так что могли следовать за движениями Иисуса и разделить благословение и торжество, непосредственного появления которых ожидали. Они видели, что Иисус отпустил учеников; подсмотрели, что удалялся в гору один; заметили, что дул противный ветер и что не другая чья, а именно апостольская лодка отчаливала от берега; поэтому и остались в той уверенности, что найдут Его где-нибудь на горах за долиной. Но когда рассвело, они не нашли следов Его ни на холме, ни в долине. Между тем, несколько небольших лодок, — прибитых, может быть, к этому берегу тою же самою бурею, которая мешала апостолам плыть в противоположную сторону, — нашлись близ Тивериады. В них-то толпа и решилась отплыть в Капернаум, и там на раннем рассвете, после вчерашних утомлений и агитаций, после дня печальных известий и неустанного труда, после ночи, проведенной среди бури, уединения и беспрерывной молитвы, нашли Его спокойно сидящим и проповедующим в городской синагоге.

Если евангелист Матфей в своих рассказах следовал строго хронологическому порядку, то этой проповеди предшествовали некоторые исцеления; но соображаясь со словами евангелиста Марка, надо думать, что эти исцеления относились не к настоящему дню, а к целому периоду учения.

Увидев Иисуса в Капернауме, возвратившаяся с другой стороны озера толпа не могла воздержаться от восклицания: Равви! когда Ты сюда пришел? [336]Иоан. 6, 25–71.
. Но ответом на это было полное молчание. Чудо хождения по водам было чудом, совершенным вследствие привязанности и необходимости. Оно нисколько не относилось к пришлой толпе и не касалось ее. По существу своему и особенности оно не принадлежало к тем чудесам, которыми Христос желал утвердить их в вере или убедить их сердце. Поэтому, прочитав в их душе и удостоверившись, что они отыскивают Его с такими мыслями, которые для Него были в высокой степени неприятны, Он кротко снял покрывало с их полусознательного притворства, скрывавшее их от них же самих, и укорил тем, что ищут Его вовсе не потому, что видели знамения, но потому, что ели хлеб и насытились [337]Иоан. 6, 26–27.
. Никогда не пренебрегая воплем страдальца, никогда не отказываясь отвечать на вопросы верующего, никогда не желая сломить ни одной хрупкой камышины, ни погасить курящегося льна, — Он отверг наружное, притворное почтение и дюжинное любопытство. Поэтому Он преподал им этот вечно памятный урок: старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий, ибо на Нем положил печать свою Отец, Бог.

В первый раз были они по-видимому, тронуты и пристыжены. Иисус верно прочитал в их сердцах, и они спросили Его: что нам делать, чтобы творить дела Божии?

Вот дело Божие. чтобы вы веровали в Того, Кого Он послал. Но какое же Ты дашь знамение, возразили они Ему, чтобы мы увидели и поверили Тебе? Что Ты делаешь? Отцы их ели в пустыне манну, которую Давид называет хлебом небесным. Вывод был ясен. Моисей дал манну с небес; Иисус недавно, как они намекали, дал только ячменный земной хлеб. Но если бы Он был истинным Мессией, то не предоставил ли бы им, согласно их народных легенд, богатства и владычества; не накормил ли бы их гранатами из садов эдемских, не напоил ли бы их из виноградника красных вин, не насытил ли бы их мясом бегемота и левиафана и громадной птицы бар-юхны? Но с тем вместе ужели они из этого же самого приводимого ими псалма не могли научиться, насколько дурно и бесполезно было бы для них же самих, если бы Иисус дал им манну, которую они со своим грубым способом придерживаться буквы Писания предполагают пищей ангелов? Разве в этом же самом псалме Давид не доказал им, что ниспослание такого благословения только увеличило их требовательную жадность, что и прежде и после, во все времена, эта исполненная с гневом милость для удовлетворения похотей их сердец была так далека от водворения в них веры и смирения, что они постоянно только умножали грехи свои, постоянно прогневляли милосердие Божие? Не доказывала ли положительно вся прошедшая история их народа, что вера должна утверждаться на более прочных основаниях, нежели знамения и чудеса, и что грубое сердце неверующего может быть смягчено скорее благороднейшими движениями души, нежели удивлением попеременно то простертой с благодеяниями, то наказующей могучей десницей Божией?

Но Иисус повел их потом в высшие пределы, чем исторические убеждения. Он рассказал им, что манна, только в метафорическом смысле называется небесным хлебом, а что Отец Его, истинный податель всего, подает им хлеб истинный, — хлеб Божий, который нисходит с небеси и дает жизнь миру.

Но ум их не мог отделиться от материальных образов надежды их не могли расстаться с материальными благами. Они настолько же усердно стали просить у Него небесного хлеба, как некогда самарянка просила воды, могущей истребить навеки жажду: Господи! подавай нам всегда такой хлеб.

Иисус отвечал им: Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать и верующий в Меня не будет жаждать никогда, и затем стал доказывать, что Он пришел исполнить волю Отца, а воля Его состоит в том, чтобы всякий пришедший к Сыну получил жизнь вечную.

Тогда раздался опять злобный ропот, но уже не из среды необразованной черни, а из среды прежних противников, властей иудейских: как смеет Он говорить, что сошел с небес? Как смеет называть себя хлебом жизни? Разве это не Иисус, сын Иосифа, Назаретского плотника.

Иисус не слыхал доселе этого ропота относительно Его предполагаемого родства и места рождения, — ропота, выразившегося обнаружением толпам высокой истины Его земного происхождения. Он не требовал для Себя равного достоинства с Богом. Он не торопился предъявлять свое право на Божественность и не требовал поклонения, которое прилично Божеству. Он желал, чтобы блеск Его Божественной природы посредством слов и деяний Его просвещал человека постепенно, не так, как свет солнца в полдень, а тихо, как рассвет утренний.

Но Он отвечал на ропот, как это делывал прежде, более сильным, более полным и более ясным заявлением истины, которую они отрицали. Так поступил он с Никодимом; так учил женщину самарянку; так отвечал ученым в храме, когда они взводили на Него обвинение в нарушении субботы. Но робкий раввин и заблудшая самарянка имели достаточно веры и честности, чтобы углубиться в Его слова, смиренно собрать свои мысли и таким образом дать возможность руководить себя к истине. Не таковы были теперешние слушатели. Бог призывал их ко Христу, но они отвергли эту милость Божию с тем, чтобы никогда не возвращаться к тому. Когда Иисус сказал им, что манна не была жизнеподательным веществом, потому что отцы их ели ее и все-таки умерли, но что Он сам ест хлеб жизни, от которого вкушающий будет жить вовеки; когда Он прибавил, Что этот хлеб есть Его тело, которое он отдаст для оживления мира, — тогда, вместо того чтобы отыскивать прямое значение такой глубокой истины, они подвергли Его слова разбору и вращались около одного вопроса: как Он может дать нам есть плоть свою?

Иисус в более выразительной форме высказал им: если не будете есть плоти Сына человеческого и пить крови Его, то не будете иметь в себе жизни, а потом в дальнейшее подкрепление и разъяснение этой истины прибавил: ядущий хлеб сей жить будет во век.

Нет сомнения, что слова эти были трудны для понимания, а для тех, которые пришли слушать их с черствым и лукавым сердцем, даже оскорбительны. Нить сомнения, что смерть и страдания Спасителя, ровно как таинство св. причащения, в котором мы едим Его тело и пьем Его кровь, сделали нас более способными понимать Его мысль. Но в тех словах, которые Он произносил, достаточно, и даже больше чем достаточно, для каждого внимательного слушателя из евреев слышалась та великая истина, с которой каждый из них знаком был из Моисеева закона: не хлебом одним жив будет человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих [339]Второзак. 8, 3.
. Что же касается до дальнейшей истины, то она состояла в том, что вечная жизнь, жизнь души, находится в глубочайшем и теснейшем, понятном для всех общении с жизнью и учением, которое Он проповедовал. Слушатели в капернаумской синагоге должны были невольным образом припомнить выражения своих пророков. Сбивчивость их мыслей зависела не от непонимания, а от воли. Слово Его было сурово, замечает блаж. Августин, — но только для суровых, и невероятно — только для не желавших верить. Потому что если хлеб считался у евреев типом всякой земной пищи, то «хлеб небесный» означал всякую духовную пищу, — все то, что дает и поддерживает духовную жизнь. Таким образом, наставление, которое хотел Он преподать, состояло в том, что вечная жизнь заключается в Сыне Божием. Следовательно, желавшие получить вечную жизнь должны участвовать в хлебе небесном или должны есть плоть и пить кровь Сына Человеческого; должны питаться от Него в сердцах своих верою.

Таково было учение, которое было преподано и имело целью не только наставить, но и испытать, не только научить, но засвидетельствовать. Уяснение его для себя настоящим образом требовало не только участия разума, но и воли. Таким образом предполагалось положить конец всем себялюбивым надеждам этого сброда беспокойных хилиастов, ханжество которых было отвратительно; следовательно, предполагалось высказать перед иудейскими властями, что непонятливость их происходит от ненависти и материализма. Но сила этого слова проникла далее. Некоторые даже из учеников находили слова Иисуса жестокими и способным оттолкнуть верующего. Они не высказали этого открыто, но Иисус заметил их недовольство и, когда вышел из синагоги, дал им разъяснение в своей третьей и заключительной части проповеди, кротко и менее, чем говорил с другими.

Дух животворит, прибавил Он, — плоть не пользует ни мало. Слова, которые Я говорю вам, суть дух и жизнь. Почему же они признавали Слова Его слишком суровыми? Он сказал им: потому что между ними есть неверующие, потому что, — как Он высказал прежде иудеям, — дух веры есть дар и благодать Божия, а эти недовольные Им отвергли этот дар и даже начали борьбу против благодати.

С этого времени ушли от Него многие из тех, которые до сего времени искали Его, которые были недалеки от царства небесного. Даже среди народа жизнь Его стала с этих пор уединеннее, потому что остались немногие знавшие и любившие Его. В глубокой печали Он обратился к двенадцати своим апостолам с трогательным вопросом: Не хотите ли и вы отойти? Но Симон Петр, горячее сердце которого не выдержало, высказался за всех остальных. Он настоящим образом понял слово, которое поражало других. Господи! воскликнул он, — к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. И мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога живого.

Благородно и возвышенно было признание, но в эту горькую минуту сердце Иисусово было так отягощено, что Он только ответил: «Не двенадцать ли вас избрал Я? Но один из вас дьявол».

Выражение сильное, и отсутствие всяких прямых указаний представляет нам затруднение в понимании точного его значения. Хотя же впоследствии стало известно, что упрек относился к Иуде, однако очень сомнительно, чтобы в данное время кто-нибудь знал об этом, кроме разве самого предателя. Жестко выражение «один из вас дьявол»; но если принять в соображение, что название «сагана» дано сыновьям Сару иным в отношении Давида, сыновьям Елиадаевым в отношении Соломона и к этому прибавить, что Иисус назвал этим именем Петра, — то слово «сатана» скорее будет выражать понятие о враге или противнике, а никак не о злом духе.

Много ложных и неискренних учеников оставило Иисуса. Отчего же эти слова не предоставили удобного случая грубой и нечистой души Искариота оставить Его, прежде чем совершил более ужасное и неисправимое преступление? Стало быть, и предостережение было отвергнуто. В смертном грехе против своей совести Иуда упорствовал собирать на себя гнев на день гнева и откровения праведного суда Божия.

 

ГЛАВА XXXI

Начало враждебных отношений народных вождей

Хотя слово, которое Иисус только что произнес было началом нового периода Его учения; хотя с этого времени черные тучи начали собираться гуще и гуще: однако же не надо предполагать, что это был первый случай, даже в самой Галилее, при котором враждебные отношения к Его личности и учению выразились открытым образом. Как небольшое волнение и тихий шум воды служит иногда предвестниками бури и пугает больше своим предсказанием, нежели силою, так появлялись признаки тайного неудовольствия и последующей вражды фарисеев. Сначала они выражались только в вежливых вопросах и схоластических спорах, но вскоре сделались предтечами озлобленного порицания и дерзкой клеветы, бывших плодами прошедшего лета.

1) Ранние следы сомнения и несочувствия новому учению появились при выражении, которое он употреблял в нескольких случаях: прощаются тебе грехи твои! Это те слова, с которыми Он обратился к женщине-грешнице и к расслабленному. В обоих случаях выражение это возбудило удивление и неодобрение. Но в доме Симона, где неприязненность была высказана не открыто и где не сделано никакого чуда, Иисус вследствие ропота собеседников, как бы делая уступку, прибавил: вера твоя спасла тебя; иди с миром [344]Лук. 7, 48–50.
. Не так было при исцелении расслабленного. Тут поднялся открытый ропот между книжниками и фарисеями, и Иисус, не скрывая более истинного своего величия проявлением действия силы, творящей чудеса, доказал свое право прощать грехи. Доказательство было неопровержимо, потому что утверждалось на господствующем веровании о соотношении, существующем до некоторой степени между болезнью и грехом, а притом и на общем правиле, поддерживающемся даже раввинами, что «больной не выздоровеет от болезни, пока не простятся грехи его». Следовательно, согласно их же понятий, Тот, Кто собственной властью мог исцелить болезнь, мог собственной властью и простить грехи, хотя правда и то, что они не могли понять ни исцеления, ни забвения грехов, вытекающих из такого необыкновенного источника, без жертвенных очищений, без священнического вмешательства. Но для их забитого обрядовыми правилами ума в этом происшествии неприятнее всего было то, что факт выздоровления совершился и его действительность могла подтвердиться сотнями живых очевидцев. Таким образом, почувствовавши, что почва на этом поле битвы слишком неустойчива, они прошли это обстоятельство молчанием. Старание с их стороны доказать, что в Его выражении было оскорбление имени Божьего, только бы выказало ярче, что Он действительно сотворил чудо.

2) Не торопились они произнести на Него и обвинение, сообщенное нам из уст самого Спасителя, что Он был человеком, который любит есть и пить вино [347]Матф. 9, 19.
. Это обвинение было очевидным образом ложно и придумано ненавистью, старавшейся возбудить предубеждение к Тому, Кто, хотя не усвоил себе строгого аскетизма Иоаннова, однако же вел очень простую жизнь и в принятии приглашений на праздники, где Он постоянно имел новый случай учить и делать добро, поступал точно так же, как и самые строгие фарисеи. Клевета была опровергнута, когда Он доказал, что люди рода сего подобны своевольным и своенравным детям, с которыми невозможно сойтись, ибо обвиняют Иисуса в неумеренности, потому что Он не отказывался от невинных пиров, и обвиняют Иоанна в том, что им владел дьявол, хотя он проводил жизнь вполне пустынническую.

3) Они не торопились обвинять Иисуса и в несоблюдении постов. Чтобы принести эту жалобу, они прибегли к сильной помощи учеников Иоанновых. Но когда эти последние из слов своего пророка убедились, что притязания их пусты и неосновательны, фарисеи увидели, что было бы совершенно бесполезно основывать обвинение в несоблюдении такого дела, которое не только не признано обязательным в законе Моисеевом, но даже не получило одобрения от некоторых из их именитых и мудрых учителей, как например Симеона Справедливого. Нетребование Иисусом поста от своих учеников не могло конечно лишить Его народного сочувствия, не могло послужить обвинением перед синагогой и синедрионом.

4) Самою горькою и тяжкою для противоборствующей Иисусу партии обидой, которая возмущала ее до крайности, было избрание Матфея в апостолы и широчайшая терпимость, можно даже сказать предпочтение, оказываемое Им мытарям и грешникам. Между современными Ему иудеями установились строгие кастовые различия по религиозной жизни. В конце Мишны существует трактат, называемый Гораиоф, где священникам предоставляется преимущество перед служащими левитами, левитам — перед прочими законными израильтянами, законным израильтянам — перед незаконнорожденными (мамзер), незаконнорожденному израильтянину — перед рабами (небиним), рабу — перед чужеземцем (гер), а чужеземцу — перед вольноотпущенным. Но если мамзер, говорит Мишна, будет сын раввина, а первосвященник из ам-га-арецов, т. е. простых поселян, то такой мамзер имеет преимущество перед первосвященником. Гиллел говорил, «что человек незнатный не спасется от греха и никто из ам-га-арецов не может быть благочестивым; ам-га-арецом же почитался тот, кто не повторяет ежедневно утренней молитвы (кришма), или не носит тефиллина или цицмфа, или не прислуживает человеку ученому. Мелочность ученого еврея доходила до того, что он в своих соотечественниках, не знавших закона, видел людей, находящихся под проклятием. Каждый еврей, считая себя членом царственного поколения и избранного народа, глядел на язычника с величайшим презрением исключительности, установившейся тысячелетними обычаями, а еврей-пурист разве не многим чем отличал от язычников своих бедных, обиженных и забитых братьев. Взгляд этот так ими усвоился и обычай до того укоренился, что при объяснении того, как надо глядеть на человека, не слушающегося обличения церкви, применяясь к понятиям века и разумению апостолов, сам Спаситель употребил такое выражение: да будет он тебе как язычник и мытарь. Но вот является человек, Который вмешивается свободно и запросто, без всякого оттенка высокомерия и презрения, в оскорбительную среду мытарей и отъявленных грешников. Мало этого. Он дозволяет женщине, из которой изгнал семь бесов, сопровождать Его в путешествиях и блудницам омывать Его ноги слезами! Как Он не сходен с фарисеями, которые считают нечистым простое прикосновение к человеку нечистому по закону, — которые установили особое правило, что никто не может принять гостем в своем доме того, в ком подозревает грешника, — которые запрещают умным детям сидеть за столом в обществе неученого.

При начале своего учения Иисус отражал обвинения ссылкой на любимые им места из Св. Писания, — на превосходное выражение пророка Осии, которым Он повелевал им «идти и научиться» той мысли, что «Я хочу любви, а не жертвы». Затем, упрекая их в немилосердии и самодовольстве, Он привел в основание пословицу: не здоровые имеют нужду во враче, но больные [349]Матф. 9, 12.
. В последние дни, во время путешествия Его в Иерусалим, эти неутомимые враги подняли неистово злобный ропот, говоря, что Он принимает грешников и ест с ними [350]Лук. 15, 2.
. Тогда Иисус, оправдывая Свои действия, открыл с большей ясностью, чем прежде, действие божественной любви в отношении раскаявшихся грешников, рассказав три превосходные и замечательные притчи о потерянной овце, представляющей заблудшегося грешника, — об утраченной монете, изображающей грешника, запечетленного Божеским образом, но потерявшего и забывшего свое собственное достоинство, и наконец о расточительном сыне, как тип добровольно сознавшегося грешника. Будучи заимствованы из простой обыкновенной жизни, эти притчи (в особенности последняя) объясняют глубочайшие тайны Божеского милосердия и великую радость на небесах, даже об одном грешнике, если он раскается. Где в ряду книг духовной и светской литературы можно найти что-нибудь настолько изящное, настолько светлое, настолько полное беспредельной любви, настолько верное в изображении последствий греха и так милостиво обещающее столько радостных надежд за исправление и раскаяние, как эта история? Какой превосходный перечень религиозных утешений и жизненных страданий! В этих немногих коротких словах яркими чертами изображены грех и наказание, раскаяние и прощение. Различие темпераментов и побуждений, разграничивающее разные классы людей, — мнимая независимость беспокойного своеволия, — предпочтение настоящих радостей будущим надеждам, — стремление из чистого и мирного приюта, называемого нами своим домом, с намерением дать волю всем низким страстям, предавшись распутству, которое растлевает и губит всякое благороднейшее дарование, — непродолжительность горячки запрещенных удовольствий, — томительный голод, — мучительная жажда, безнадежное рабство, — невыразимое унижение, — безраздельная скорбь, которая затем следует, — где и когда были изображены эти миллион раз повторяющиеся опыты в жизни, изображены в немногих чертах рукой более нежной, более верной, как в портрете этого сумасбродного молодого человека, просящего преждевременно раздела отцовского имения, путешествовающего в отдаленную страну, расточающего все имение в распутной жизни, страдающего потом от бедности и голода, принужденного принять на себя унизительную должность пастуха свиней, наполнять свой желудок свиным кормом, потому что никто не дает ему иного! Его опамятование, воспоминание о самых последних рабах отца, которые получали все с избытком, возвращение домой, глубочайшее раскаяние, смиренная, сокрушенная, раздирающая сердце мольба, наконец этот ни с чем несравнимый переход к другой жизни, — все это звучит каким-то дивным, как будто бы раздающимся с небес голосом, который вызвал во многих миллионах сердец слезы и раскаяние.

Он встал и помел к отцу своему — говорит Спаситель. И когда он был еще далеко, увидел его отец его, и сжалился, и побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду, и оденьте его, и дайте перстень на руку его, и обувь на ноги его. И приведите откормленного теленка и заколите: станем есть и веселиться! Ибо сей сын мой был мертв и ожил; пропадал и нашелся.

После таких поучительных слов утешения, которого не могла бы преподать грешнику сама смерть, по нашему людскому разумению, притча и должна была бы закончиться. Она бы и закончилась этой живой и естественной картиной высокой и всепрощающей любви, — этими дивными, сладостными, как звуки ангельской арфы, словами, — если бы тайная ненависть людская и коварство были не таковы, каковы они на самом деле. Заключение притчи относится гораздо прямее к тем обстоятельствам, которые ее вызвали. Злобный ропот фарисеев и книжников доказал, что они в своей холодной и упорной жестокости и гордости не имели ни малейшего понятия о том, что пред лицом Божиим слеза одного истинно раскаявшегося грешника несравненно дороже бездушного и бесполезного формализма тысячи форисеев. Они почти не подозревали, что раскаяние может привести блудника и грешника в более тесное общение с Творцом, нежели усиленное выражение пустого, наружного, притворного благородства. Поэтому-то Иисус закончил историю приходом старшего сына, который остался недоволен шумным весельем по случаю возвращения брата, огорчился такой готовностью к прощению, упрекал нежного сердцем отца, выставлял с упреком грехи брата, которого не хотел даже признавать своим близким, одним словом, выказал всю мелкую, непрощающую злобу сердца, наружную прямоту и честность, ошибочно принимаемые за святое чувство любви. Такая самохвальная злоба, такая безжалостная и отталкивающая благопристойность есть зло, которое укореняется глубже, нежели открытое непослушание и явное пристрастие к греху, а потому трудные для исследования, тяжелые для излечения. И в самом деле, когда мы при чтении этой истории размыслим глубже об ее содержании, то от всего сердца возблагодарим Бога за то, что Он, имея силу и власть из всякого зла извлекать добро, — мед из львиной пасти и воду из кремнистой скалы, может, — даже из такой души, как эта, — извлечь материал для божественных выражений откровения, — притчу о расточительном сыне.

Таким образом объяснены были Иисусом отношения Его к мытарям и грешникам, а с тем вместе выражена крайняя противоположность между духом Его учения и надутым религионизмом, который представляет всегда грубую и фальшивую подделку всякой истинной религии. Современный Христу иудаизм принимал за истину пустые формы и мелочную обрядность; смешивал немилосердную исключительность с настоящей чистотой; любил греться на солнце, воображая себя в своей несправедливости любимцем Божиим, и держал в тени и мраке всех прочих детей Божиих. Он был так глубоко проникнут притворством, что не замечал его в себе и вменял себе в заслугу, если мог сокрушить хрупкий тростник или затоптать остаток курящейся кудели, — принимая согласно с выражением блаженного Иеронима, что непростерший руку грешнику ломает хрупкий тростник, а потушающий искру веры в меньшей братии гасит дымящийся лен. Это фарисейство благодарило Бога за то, что другие грешат, и мечтало, что может Ему угодить служением, в котором не было ни смирения, ни веры, ни честности, ни любви. Увы! Жалкие формалисты, которые воображали, что они богаты и преисполнены дарованием, должны были увериться, что они пусты, бедны, слепы и наги. Эти овцы, вообразившие себя незаблудшимися, должны были узнать, что бедная, потерянная овца с большей еще нежностью отнесена будет домой на плечах доброго пастыря; эти старшие сыновья должны были научиться, что мысль отца их, которую они мало способны были осмыслить в своих ледяных, несочувствующих никому сердцах, заключается всецело в выражениях: это случилось так, что мы должны радоваться и веселиться, потому что твой брат был мертв и ожил; пропадал и нашелся.

5) Хотя слишком было явно, что дух Христов и дух фарисейский были совершенно противоположны друг другу, однако же до сего времени враги Иисуса не имели возможности ни уничтожить Его влияния на народ, ни остановить Его дела. Прощение тем же самым голосом, которым исцелялись больные, грехов, — бывших, по их собственному верованию, причиной болезней, — участие в общественных пирах, — общение с мытарями и грешниками не были и не могли быть поставлены на вид, как преступления против закона. Сильнейшее, чаще других повторяемое, больше других возбуждавшее чувство злобы обвинение, — обвинение в явном нарушении положительного закона Моисеева относительно субботы, — оставалось еще впереди. Оно возбуждало удивление, ожесточение, бешенство, жажду кровавой мести: оно преследовало Его даже до креста. Потому что суббота была установлением Моисеевым, нет! установлением первобытным и почиталось учреждением, которое отличало евреев, как особый народ, от всех язычников. Она была знаком их исключительных привилегий, центром их бесплодного формализма. Их предания, их патриотизм, их упорство крепко связано было с мелочным соблюдением субботы. Она, по их мнению, не только соблюдалась на небесах, прежде сотворения человека, но народ израильский был избран единственно только для ее соблюдения. Разве не соблюдают ее чудесным образом субботние реки в святом городе? Обожание субботы только увеличивалось от насмешек, неудобств и потерь, — которые евреи должны были выносить за это от язычников. Но они были так упорны, что из-за соблюдения субботы проигрывали битвы; беспрекословно дозволяли неприятелю умерщвлять их целыми отрядами и глядели спокойно на гибель и плен Иерусалима. Такое соблюдение субботы сопровождалось самыми мельчайшими, до жалости аккуратнейшими и совершенно ничтожными ограничениями. Пророк назвал ее наслаждением: поэтому всякий обязан был есть по субботам не менее трех раз в день. Суббота считалась праздником: следовательно, нельзя было ни зажигать огня, ни готовить пищи. Согласно упорной и узкой во взглядах школы Шаммая, никто не смел ни помочь больному, ни развеселить печального; даже сохранение жизни считалось нарушением субботы. Ты не должен, — говорят субботние правила, — проходить источник на ходулях, потому что в сущности ты несешь ходули; женщина не должна надевать лент, если они не нашиты на ее платье; нельзя выдергивать страждущий зуб и больной не может полоскать рта уксусом, а должен поднести ко рту и проглотить; никто не смеет написать двух букв кряду. Больной не должен посылать за лекарем; при наружной болезни никто не должен ни натирать, ни припаривать больного места; портной не должен выходить из дома в пятницу на ночь, не оставивши дома иглы, чтобы она не оказалась как-нибудь при нем в субботу; повар не должен надевать на голову повязки, потому что это означает в некотором смысле нести что-нибудь.

Они рассуждали; разве заповедь не делать ничего в субботний день недостаточно определительна и выразительна? Разве Моисей и старцы не приговорили к побиению камнями сына Саломифа за собирание только дров в субботу? Разве великая синагога сама не издала тридцать одно правило (абоф) для отцов и бесчисленное множество правил (тольдоф) для потомков, где содержались запрещения различных трудов, которые нарушали субботу в первой или во второй степени? Но вот явился некто и, называя себя больше чем пророком, — с умыслом. как им казалось, — отвергает святость преданий относительно дня из дней. Всякий при внимательном чтении Евангелия удивится, видя, как сильна была вращавшаяся единственно около этого предмета вражда, возбужденная против Спасителя не только в Иерусалиме, но в Галилее и Перее.

Негодование в Галилее выразилось в первый раз, должно быть, вскоре после происшествий, рассказанных в последней главе. Насыщение пяти тысяч и слово в синагоге капернаумской имели место непосредственно перед Пасхой. Ни один из евангелистов не рассказывает происшествий, совершившихся вслед за ними. Если Иисус посетил Иерусалим в эту Пасху, то самым скрытным образом и в одиночестве, потому что описания этого посещения у евангелистов не существует. Вернее же всего, что опасность и вражда, которым Он подвергся бы в Иерусалиме, были достаточным предлогом для Его там небытия, покуда пройдет злоба. Нет ничего невозможного и в том, что если Он не пошел Сам, то некоторые из его учеников исполнили национальную обязанность; причем легко может статься, что учреждено было наблюдение за их поведением. Сильная ненависть, возбужденная повелением Иисуса исцеленному человеку взять свою постель в субботу и теми основаниями, которые Он привел в свою защиту против этого обвинения, подала мысль иерусалимским книжникам и фарисеям послать несколько человек из своей среды, чтобы следить по Его стопам, подсматривать за Его поступками даже на берегах близкого и любимого озера. Известно, что с этих пор, при каждом перевороте, при каждом периоде Его жизни, на полях, в синагогах, на праздниках, в путешествиях, в Капернауме, Магдале, Перее и Вифании, мы видим, что Его злословят, за Ним наблюдают, Ему мешают, делают упреки, спрашивают, искушают, оскорбляют, составляют заговоры представители правительственных властей Его народа, в которых нам приходилось нередко и прежде видеть не местных уроженцев, а некоторых из пришедших из Иерусалима.

Первые нападки в Галилее начались с того, что ученики Его в субботний день проходя через хлебные поля и почувствовав голод, рвали колосья, перетирали в руках, выдували мякину и ели. Нет никакого сомнения, что в глазах законников это было страшное, уголовное преступление. Жать и молотить в субботу было строго воспрещено одним из главных правил (аооф), а раввины решили, что срывание ржи можно признать жатвой, очищение же из колоса молотьбой. Даже ходьба по траве была запрещена, потому что представляла нечто в роде молотьбы. Можно было только снимать плод с дерева; хотя и это было нарушением субботы, но уже второстепенным (тольдоф). В срывании колосьев не было никакой важности, потому что это было освящено обычаем и даже дозволено Моисеевым законом: непозволительно то, что они делали это в субботу. Окружив Иисуса, фарисеи указали на апостолов, говоря со злобой: смотри, что они делают в субботу, чего не должно делать [357]Марк. 2, 24.
.

С той истинно божественной и мгновенной готовностью, с той глубиной взгляда и всезнанием, с которыми, к величайшему удивлению тогдашних ученых, давал Ои ответы, Иисус тотчас же защитил своих учеников личным одобрением и решительной поддержкой. Так как настоящее обвинение относилось не к Нему, а к апостолам, то его доказательства и защита приняли другой оборот, чем в Иерусалиме. Там предполагаемое нарушение закона Он отрицал личным авторитетом; здесь, объявивши себя Господом субботы, Он привел им сначала из их же Кетубима, а потом из их закона, прецеденты и правила, которые освобождали Его последователей от всякого укора. Неужели вы никогда не читали [358]Марк. 2, 25.
, спросил Он их, начиная речь любимым их раввинами предисловием, как Давид в субботу не только вошел в храм с вооруженными товарищами, но даже съел с ними священные хлебы предложения, которые не было дозволено есть никому, кроме священников? Если Давид, их слава, их любовь, их святыня, так открыто и явно нарушил букву закона и не признан виновным, вследствие единственного оправдания себя потребностью высшей, нежели простые обрядовые измышления, то почему же хотят осуждать Его учеников за безвредные деяния для утоления голода? И потом, если их же раввины признают, что «для храма нет субботы», что священники в субботу могут рубить дрова, возжигать огонь, класть на стол вновь выпеченные хлебы предложения, заколоть жертву, обрезывать детей, не нарушая при этом правил Сефорима относительно субботы и не подвергаясь за это осуждению; если поступая таким образом они нарушают субботу по повелению закона, установившего субботу, и извиняются храмом, то нет ли чего большего для извинения, нежели храм? А здесь действительно было нечто больше храма. Притом Он напомнил им, что милосердие лучше жертвы, а так как суббота назначена прямо для благодеяния и поэтому всякое дело любви может быть совершено в этот день невозбранно, то подобные действия будут гораздо приятнее для Бога, нежели бессмысленная, самодовольная мелочность, которая превращает в тягость и западню всякое великое благословение Божие. Суббота учреждена была для человека, а не человек для субботы, говорили их правила, а Сын Человеческий есть Господь и субботы.

В одном из древних и ценных манускриптов Евангелия, хранящемся в библиотеке Кембриджского университета, после 5 ст. 6 гл. Евангелия от Луки, есть замечательная прибавка: «в тот же самый день, увидя человека, работающего в субботу, Он сказал ему: если ты знаешь, что делаешь, то да будет над тобой благословение; но если не знаешь, — то будь проклят, как нарушитель закона». Случай любопытный, сохраненный для нас в единственном манускрипте и может быть отвергаемый только как апокриф, или, скорее, как одно из письменных сказаний, которое, как и ст. 35 гл. 20 Деяний апостольских, было отнесено к Иисусу только по преданию. Смысл этих слов ясен: если ты делаешь по вере, то поступаешь справедливо; если же не по вере, то грешишь. Дух Христова учения точнее всего определяется у апостола Павла в первом послании к коринфянам.

По-видимому, в тот же день, отмеченный неприятностями, Спаситель после полудня вошел снова в синагогу. Там уже находился человек, по преданию каменщик, искалеченный при несчастном с ним случае и просивший Христа исцелить Его, во избежание прошения милостыни. Прибытие Иисусово, даже, по-видимому, намерение прибыть в синагогу, было там всем известно и главные места заняты были книжниками, фарисеями и иродианами, которых ревниво-злобный взгляд был устремлен на Иисуса, чтобы видеть, не сделает ли Он чего такого, за что можно было бы обвинить Его. Но Иисус не держал их долго в сомнении. Сначала Он повелел сухорукому войти и стать на середину, а потом обратился к суду их собственной совести с вопросом, который вероятно вертелся у них на уме. Но он высказан Им в такой форме, что указывал прямо на то, чего Он желал. Должно ли, спросил Он, в субботу добро делать или зло делать? Душу спасти или погубить? Поступать, как делаю Я, или действовать, как вы, замышляя в сердце убийство? На подобный вопрос был только один ответ; но они собрались сюда не для расследования или высказывания истины. У них была одна цель: наблюдать, что будет делать Он и открыть достойное торжественного обвинения перед синедрионом, а если нет, то наконец заклеймить Его открыто позорным клеймом суббото-нарушителя. Поэтому они встретили вопрос глупым и бессильным молчанием. Однако же Он не хотел позволить им уклониться от их собственного приговора и оправдывал себя сколько их же собственными делами, столько и неуменьем дать Ему ответ. Кто из вас, продолжал Он, имея одну овцу, если она в субботу упадет в яму, не возьмет ее и не вытащит? Сколько же лучше человек овцы? Доказательство было неопровержимо; сомневаться, как они поступят с овцой, невозможно, на основании их же правил. Но они не прерывали своего упорного молчания. Тогда Он взглянул на них с прискорбием. Святое негодование выразилось в Его оживленных движениях и возвысило Его голос. Он смотрел на эти высокомерные лица взглядом, в котором выражалось порицание их злобы и мелочности, их невежества и спеси. Затем, подавляя в Себе чувства гнева и строгости, Он обратился к своему делу любви и сказал сухорукому: протяни руку твою. Но разве не суха была рука его? Как же он протянет ее? Однако слово Христово обладало властью, требовавшей исполнения Его повелений: сухорукий простер руку, и она стала здоровою, как другая.

Таким образом, враждовавшие были уничтожаемы; должны были молчать от стыда и чувствовать себя разбитыми при своих покушениях отыскать какое-нибудь основание для уголовного обвинения. Потому что даже при исцелении сухорукого Иисус не сделал ничего, что самая глубокая ненависть могла бы перетолковать как нарушение субботы. Он не коснулся этого человека, не расспрашивал его, не приказывал ему действовать исцеленною рукою: Он только сказал слово, а ведь никакой фарисей не мог же сказать, что выговорить в субботу слово незаконно, в особенности, когда затем следовало чудесное исцеление. Они должны были чувствовать, что разбиты окончательно, но это только усиливало их злобу. Исполнившись бешенства, они стали совещаться, что сделать с Иисусом. До сего времени фарисеи были врагами иродиан и глядели на них как на вероотступников, которые подчинились господству римлян, подражали языческой жизни, усвоили мнения саддукеев и так далеко зашли в своей лести к царствующему дому, что богохульно пытались представить Ирода Великого обещанным Мессией. Но теперь в безумной злобе на общего врага старая вражда исчезла. Была какая-нибудь причина, — может, страх Антипы; может, политическое подозрение; может, просто естественная ненависть светских людей и вероотступников к святому и возвышенному учению, обличавшему их жизнь; было что-то, почему иродиане присоединились к преследователям Спасителя. А так как Галилея был главным центром Христовой деятельности, то иерусалимским фарисеям приятно было приобрести содействие со стороны галилейского тетрарха и его свиты. Они держали общий совет, каким образом могут силой уничтожить Пророка, которого не могли ни победить в словесных состязаниях, ни подвести под законную ответственность.

Эта вражда вождей народа не отвлекла однако от Христа сердец народной толпы, что и заставило Его пожелать перейти в другое место, потому что Ему не хотелось ни воспрекословить, ни возопить, ни дать услышать на улицах свой голос. Еще не пришел час, когда Он может доставить суду победу [366]Исаии 42, 1–3.
. Но прежде удаления Его совершилось ужасное событие. Ненависть к Нему разразилась более явственным и опасным образом. Каждый день указывал Он на лицемерный формализм фарисеев, которым проникнуто было их учение.

6) Первое явное изобличение с Его стороны правил, составлявших основу фарисейской системы, вызвано было союзным покушением иерусалимских книжников и фарисеев обвинять Его учеников. В Талмуде заключается огромный отдел, называемый Тагароф, или Очищения, разделяющийся на два трактата: один — Микваоф — об умовениях и купаниях, другой — о мытье рук. При каком-то случае книжники заметили, что апостолы садятся есть без предварительного умовения рук, установленного, как сейчас сказано, устным преданием и совершаемого со специальной торжественностью. Позднейшие иудеи рассказывали с восторгом, как равви Акиба, будучи в заточении и получая воду в количестве, достаточном только для удовлетворения жажды, предпочитал умереть от жажды, нежели есть, не умывши рук. Поэтому фарисеи приступили к Иисусу, по обыкновению, толпой и спрашивали Его, волнуясь от негодования: зачем ученики Твои преступают предание старцев? Ибо они не умывают рук своих, когда едят хлеб.

Но передавая событие, св. Марко, прежде изложения сказанного выше вопроса и данного на него Спасителем ответа, делает замечание, что предания, соблюдавшиеся у фарисеев и вождей народных, чрезвычайно выработаны и многочисленны. Перед всякой едой, после каждого возвращения с рынка, они «тщательно» умывали руки, и если не было близко воды, то должны были, согласно правил, сходить отыскать ее, хотя бы для этого нужно было пройти девять верст. Кроме этого были установлены особые правила для омовения чаш, глиняных сосудов, седалищ для пиров и медных сосудов. Трактат Шулкан-Арук — «накрытый стол» — представляет собрание раввинских обычаев, извлеченных Иосифом Каро (1567 г.) из Талмуда, и заключает по крайней мере двадцать шесть молитв, которые должны сопровождать это омовение. Пренебрежение к этим правилам считалось хуже смертоубийства и влекло за собой лишение вечной жизни. А ученики Иисусовы осмеливались есть неумытыми руками!

Иисус считал дело своих апостолов делом собственным и не допускал, чтобы они, в своей простоте и неведении, были разбиты при нападениях этих государственных людей и пустосвятов. Он отвечал на вопрос более важным вопросом: хорошо ли, спросил Он, что вы отменяете заповедь Божию, чтобы соблюсти свое предание? По вашему толкованию, вместо того, чтобы помогать отцу и матери, человек может просто внести сумму, предназначенную на их содержание, в священную сокровищницу и сказать: это Корван, и избавляется от дальнейшей тягости давать вспомоществование родителям, и делаете многое сему подобное. Вы — лицемеры, говорил Он им, в первый раз давая такое строгое внушение, вы своими преданиями попрали и уничтожили заповеди Божии. Хорошо пророчествовал об вас Исаия: люди сии чтут Меня устами; сердце же их далеко от Меня; но тщетно чтут Меня, уча учениям, заповедям человеческим [368]Исайи. 29, 13.
.

Это уже была не просто защита учеников. Тут доказывалось нарушение со стороны фарисеев свода установлений, которые настолько сами нарушали букву священного закона, что нарушение их было лучше чем соблюдение. Тут слышался явный укор Того, Который принял на себя безбоязненно высшую власть, явное обличение системы, которая руководила всеми действиями касты раввинов и уважалась больше, чем Пятикнижие Моисеево. Сущность этой системы состояла в гибельном пожертвовании духом букве, которая, отдельно от духа, не имеет никакого значения и в пожертвовании самой буквой в пользу различных измышлений. Иудеи различали писаный закон (Тора Шебекетеб) от преданий (Тора Шевеалпи, закона с уст), и безумные почитатели последнего уверяли, что он был передан устно Богом Моисею, а от него достался в наследие отцов. На нем основан Талмуд (учение), состоящее из Мишны (повторения закона) и Гемара (дополнения к нему). Почтение к Талмуду дошло до такого изуверства, что между ним и Моисеевым законом признавали такое же различие, как между вином и водой: чтение Св. Писания считалось делом не важным; чтение Мишны делом настоящим, а Гемары — высокопочтенным. Этой-то грандиозной системы уважаемых толков и благочестивых обрядов не придерживался Иисус и не только защищал пренебрежение к ней, но явно порицал и отвергал самые существенные ее принципы. Таким образом, Он предал забвению и относился равнодушно ко всем особенностям Гагадофа (легенд) и Галахофа (правил), которые, хотя еще не были в Его время записаны, но с благоговением хранились в памяти ученых, представляя собой сокровища раввинской мудрости.

Но это еще не все. Иисус не только набросил тень на главные основания их наружной религии, но преподавал народу такое учение, которое подрывало весь их авторитет, которое клонилось к тому, чтобы доказать крайнее ничтожество их воображаемой мудрости. Несмотря на беспрестанные нападки, фарисеи и законники встречали всегда полное отражение и должны были отходить побежденными, так что и в этом случае Иисус, оставив их, как безнадежных, обратился к народу, от которого они добивались себе почтения, как к богам, и высказал эти кроткие, но сильные слова:

Слушайте Меня все и разумейте! Ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека.

Такое выражение глубоко оскорбляло фарисеев. Порицая вообще левитское пристрастие ко всему обрядовому, оно чудилось им погребальным звоном для бесконечного множества произвольных обрядов. Ученики не замедлили передать Ему о негодовании, возбужденном Его словами, потому что такие речи отнимали у господствующей секты большую долю народного уважения. Но ответ Иисуса выражал полное равнодушие к земному осуждению и совершенную преданность единственно суду Божию.

Всякое растение, которое не Отец мой небесный насадил, искоренится. Оставьте их: они сильные вожди слепых; и если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму [369]Матф. 15, 13–20.
.

Немного позже, когда они были уже в доме и одни, Петр решился спросить объяснения слов, на которые обращено было особенное внимание народа. Иисус кротко упрекнул недостаток соображения своих апостолов, но разъяснил им глубокое значение этого выражения, что пища только укрепляет материальный состав человека, но не входит в Его сердце, или, другими словами, касается только его реального существования, из человеческого же сердца исходят злые помыслы, убийства, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления.

Злые думы подобны небольшому ручью, который обращается в стремительный, всеразрушающий поток.

Сие оскверняет человека, а есть неумытыми руками не оскверняет человека.

 

ГЛАВА XXXII

Усиливающаяся вражда

Но прежде чем Иисус успел укрыться от злобы врагов и удалиться на время в языческие страны для покоя, которого Он уже не мог найти ни на богатых полях, ни на зеленых холмах Геннисарета, наступал день более сильной, более опасной, более личной безжалостной вражды, — день явного окончательного разрыва между Ним и шпионами фарисейскими из Иерусалима. Немного дней и в Его многострадальной жизни было проведено так, как тот, который мы будем описывать.

Во время пребывания своего в одном из городов, бывших главною местностью Его учения в Галилее» Иисус, на раннем рассвете, углубился в уединенную молитву. Ученики, увидя, что Он стоял воздевши взоры к небесам (по восточным обычаям молитва совершается стоя, а не коленопреклоненно), остановились в почтительном отдалении, но, когда моление кончилось, подошли с просьбой научить их молиться, как Иоанн научил своих учеников. Взглянув снисходительно на их просьбу, Он научил их тому краткому, бесподобному прошению, которое с той поры стало драгоценнейшим наследием каждой христианской литургии и образцом, по которому составлены все наши лучшие и наиболее принятые молитвы. Он уже произнес ее при Нагорной проповеди, но мы должны быть глубоко признательны за вопрос учеников, вследствие которого здесь передал Он эту молитву отдельно и в более ярком свете. Некоторые ее положения могли, как бы в зародыше, существовать среди многообразных еврейских молитв, потому что сходны с выражениями, находящимися в Талмуде, и нет причины предполагать их заимствованными туда от христиан. Но до Него никогда все лучшее и чистейшее в народных молитвах не было собрано таким образом в одно возвышенное, ни с чем несравнимое прошение, которое соединяет в себе все, что сердце человеческое, просвещенное Духом Божиим, может найти необходимым для удовлетворения самых задушевных желаний. В этом соединении любви и почтения, с которым эта молитва учит нас приближаться к нашему небесному Отцу, — в этом духовном направлении, которое указывает нам искать прежде всего суда Божия и Его справедливости, — в этом духе общего милосердия и всепрощения, который она вперяет, — в этой проведенной от начала до конца форме множественного числа, которая явно показывает, что себялюбие должно быть положительно и навсегда удалено из наших прошений и что ни один человек не может обращаться к Богу как к Отцу, не проникнувшись мыслью, что самые злейшие враги его тоже дети Божии, — в этом важном обстоятельстве, что из всех семи прошений только одно заключает просьбу о земном благословении, в самом простейшем его виде, — в этих приемах, при которых устраняются всякие повторения и странные самоистязания, какими многие думали необходимо умилостивлять Бога, — даже в этой неподражаемой краткости, которая доказывает, как нежелательна Богу молитва, которая бы стала бременем и тягостью, — во всем этом видно, что молитва эта есть сокращенное Евангелие, есть перл молитв.

Не менее божественны были простые, но торжественные слова, которые за ней следовали и которые поучали учеников, что человек должен молиться и не падать духом. Хотя бы неприятности надламывали его душу, вера в правосудие Божие должна быть всемогуща. Иисус начертал урок, что если человеческая привязанность может давать дары полезные и приятные, то любовь Отца Небесного, — который любит нас всех, — гораздо скорее преподаст лучшие и высочайшие дары, — даже дар св. Духа, — всем просящим у Него.

И с какой необычной любовью и одушевлением внушаемы были эти поучения! Если б они были высказаны в сухом, поучительном слове, могли бы они так тронуть сердце, увлечь воображение или начертаться неизгладимо в памяти духа, кто их слышал? Нет! вместо одежды схоластического педантизма они облечены были в короткий рассказ, основанный на самых обыденных случаях обыкновенной жизни, полной простоты и бедности. Человек, во избежание палящего жара, путешествуя ночью, является в дом своего друга. Хозяин, будучи сам беден, не имел чем угостить его, но, не желая даже в поздний час ночи пренебречь обязанностями гостеприимства, пошел в дом другого приятеля, чтобы занять три хлеба. Приятель был уже в постели; с ним лежали его маленькие дети; дом его кругом был заперт. На кроткую и усердную просьбу он отвечал дерзко и грубо: не безпокой меня. Однако же друг его знал, что пришел к нему с добрым намерением и не переставал стучать до тех пор, пока, наконец, не вследствие добрых побуждений, но вследствие упорства стучавшего, приятель встал и дал ему, чего тот просил. Кем-то прекрасно замечено, что точно так же, когда сердце, которое у нас постоянно в путешествии, нечаянно в полночь (то есть во время величайших несчастий) возвращается к себе домой, то есть приходит само в себя и чувствует голод, а у нас нечем насытить его, Бог требует от нас смелой и докучливой веры. Если подобное упорство в просьбе побеждает отказы человека немилостивого, то насколько больше будет оно иметь силы перед Тем, кто любит нас лучше, чем мы любим самих себя, и кто скорее готов нам на помощь, чем мы на молитву!

Надо заметить, что рассказ о жизни Христовой на земле полон света и тени. Выдастся рельефно какой-нибудь короткий период или даже один день, а затем целые периоды остаются в неизвестности. Но мы забываем, — а если содержим всегда в памяти, то нас ничуть не поразят эти явления в евангельских рассказах, — мы забываем, как велика и как необходима была у Него задача научить апостолов, приготовить их к будущему действованию в мире. Если сравним умственное развитие Его избранников в то время, когда Он призвал их, — этих простых благородных, но весьма недалеких, робких и не скоро подвижных к верованию рыбаков, — с тем, которое мы видим, когда Он удалился от них и ниспослал на них дары св. Духа: то должны будем согласиться, что невелики еще бывали перемежки Его благодетельной деятельности даже в то время, когда слова Его обращались к жившим с Ним в истинном свете Его Божественного лица. Конечно, блаженны выше царей и пророков; блаженны превыше всего те, которые имели особое счастье разделить с Н им самые задушевные мысли и наслаждаться зрелищем этих безгрешных лет во всей их ангельской чистоте и невинности: но, если им специально предоставлено такое благословение, то это не ради их, но ради мира, извлечение которого из отчаяния и слабодушия в чистоту, отрезвление и правду составляло их прямую задачу, — ради тех святых сердец, которые с этих пор будут наслаждаться хотя только духовным, но ближайшим Его присутствием, чем апостолы, которые имели возможность подниматься вместе с Ним на пустынные холмы или ходить возле Него, когда Он наслаждался мирным вечером при прозрачных водах Галилейского озера.

День начавшийся этим поучением и сообщением молитвы, не предназначен был окончиться полным спокойствием. Немного дней Его жизни в течение этих лет проведены Им без неприятного столкновения с грехом и страданиями человеческими, но в этот день представилось Ему зрелище самое дикое, самое ужасное. Пред Ним предстал человек, страдавший слепотой, немотой и безумием, вследствие тех странных и непонятных влияний, которые общее верование приписывали демонскому обладанию. Не желая оставить его беспомощной жертвой во власти злого духа, Иисус взглядом и словом избавил жалкого страдальца от ужасного гнета, успокоил, исцелил и восстановил его, так что слепой и немой стал и говорить, и видеть. Из последующих слов Спасителя видно, что у евреев существовала какая-то форма заклинания, которая до некоторой степени была действительна, но только в случаях менее важных и простейших. Избавление от таких сильных чар, как те, которыми связан был этот человек, сила возвратить свет закрытым перепонкою глазам, слово — связанному языку и разум — одичалой душе — представляли нечто такое, чего никогда не видывал народ. Чудо это заставило трепетать от изумления, произвело неудержимый взрыв удивления, потому что тотчас же среди народа начались открытые споры; может ли имеющий такую силу быть кем-нибудь иным, а не обещанным освободителем? Не это ли Христос, сын Давидов [373]Матф. 12, 23.
, твердили друг другу свидетели события.

Враги Его не могли отрицать совершения великого чуда и, не зная, чем его опровергнута, только ожесточались и бесновались внутренно. Как рассеять то глубокое впечатление, которое произвело оно на умы пораженных зрителей? Пришедшие из Иерусалима книжники, — люди более ловкие и хитрые, чем их простые галилейские братья, — придумали наконец опровержение. Он имеет в себе веельзевула, так бесстыдно разрешили они трудную задачу, — и изгоняет бесов силою князя бесовского [374]Марк. 3, 22.
. Странно только то, что при этом выражении ни на чьих устах не появились слова, которые слышались после в Иерусалиме, когда взведено было на Него подобное же обвинение: это слова не бесноватого [375]Иоан. 10, 21.
. Но народ галилейский был невежествен и доверчив, а эти важные и почтенные инквизиторы из Святого города имели огромное и наследственное влияние на их недалекий разум и, чувствуя себя нередко оскорбленными словами Иисуса, не знали, что делать. Страх Его личного влияния, — присутствие чего-то больше, чем человеческого, которое чувствовалось даже при любвеобильной снисходительности, — сила верно разгадывать чужие мысли, — неустанная и неусыпная энергия благодеяний, — странный ужас, который внушал Он жалким беснующимся, — речь, которая возвышалась по временам до строгого обличения, а иногда, по нежности и прелести ласкала, как ласкает мать детей на груди своей, — изгнание их, неверующих, из нового мира, о котором Он проповедовал как о царстве Божием: одним словом, трепетное чувство, что до некоторой степени Его взор и присутствие становило их в ближайшие, чем прежде, отношения с миром невидимым, все это в неприготовленных для принятия истины личностях возбуждало мысль и желание прибегать к дерзкой богохульной и беспощадной лжи.

Но в нескольких коротких словах Иисус опроверг их софизм. Он доказал грубую бессмысленность предположения, что сатана может сделаться собственным своим врагом, — указавши на заклинания, так часто совершаемые ими самими и их учениками, хотя по большой части безуспешно; доказал, что сила, исходящая от Него, должна быть выше и совершенно противоположна сатанинской, а поэтому должна быть духовной и Божественной; предостерег от страшного греха и опасности, заключающихся в их хуле на св. Духа, — присовокупивши, что этот только единственный грех не прощается ни здесь, ни в будущем веке. После такого таинственного предостережения, изменив свою речь на более ясную, Он просветил светом истины их озлобленные, лукавые сердца, что ложь и клевета произрастают вновь из корней и жилок скрытой злобы, что черные выдумки их ехидной злобы проистекают из злых толь ко сокровищниц, таящихся в глубоком мраке, где погас истинный свет. Наконец, возвысив голос, который не перестанет звучать вечно, Он внушил им, что слова человека обличают истинные свойства его сердца и что за эти слова, ровно как за всякое праздное и легкомысленное слово, он должен будет дать отчет в последний день. Сила и величие этой речи, благоговейная торжественность преподанного им увещания заставили, по-видимому, замолчать фарисеев и задержали возобновление их бессмысленного и дерзкого богохульства. Вдруг среди наступившей тишины какая-то женщина из числа присутствующих, — хотя и привыкшая питать уважение к длиннополым фарисеям, с их бахромками и филактериями, но в глубине сердечной чувствовавшая, на какой неизмеримой высоте стоял выше настоящий проповедник, — в безотчетном благоговении, возвысив голос из народа, воскликнула:

Блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие!

Нет, отвечал Он: блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его.

Женщина с глубоким и сильным увлечением ее пола воскликнула, как благословенна была Мать такого Сына! Действительно благословенна была Мать и благословен плод чрева Ее. За то, что веровала, она была благословенна превыше всех женщин, но не исключительно. Есть более важное, более высокое благословение, — благословение за послушание Слову Божию. Очень многие женщины, говорит св. Златоуст, — считают блаженной Пресвятую Деву и желают быть такой же матерью, как Она! Что же им препятствует? Христос устроил нам широкий путь к этому блаженству, и не только женщины, но даже мужчины могут совершить этот путь, — путь послушания, который дает нам возможность уподобиться родившей безболезненно Матери.

Но пораженные на мгновение фарисеи не намеревались оставить Иисуса в покое. Он говорил им, — вождям и духовным учителям Его времени и страны, — языком не только надменного, как им казалось, предостережения, но строгого выговора. С чего же взялась такая смелость в Нем, в простолюдине, в ам-га-аретце, который только что показался на свет от темных и невежественных трудов провинциального ремесленника? Как смеет Он так обращаться к ним? Заставим Его, наконец, показать какое-нибудь знамение небесное, не простое заклинание или исцеление, но какой-нибудь великий, неоспоримый, решительный признак Его власти!

Учитель, хотелось бы нам видеть от Тебя знамение. Это был давнишний вопрос, который задавали Ему почти что в начале учения. Каким же знамением докажешь Ты нам, что имеешь власть так поступать [379]Иоан. 2, 18.
?

На такой вопрос, сделанный в виде оскорбления и испытания людьми, которые равнодушно, безо всякого внимания только что видели великое знамение и приписали его действию бесовскому, — на вопрос, сделанный не от верующего сердца, а единственно из любопытства, ненависти и неверия, — Иисус не дал никакого ответа. Божество не может низойти до того, чтобы выставлять свое могущество на людскую оценку; обращать к Себе людские души посредством изумительных наружных предъявлений несогласно с советом Божиим. Притом, если бы Иисус действительно дал им знамение небесное, то правдоподобно ли, что оно произведет на них надлежащее действие? По своему духу они были истинные сыны своих предшественников, которые, согласно уважаемой ими истории, при виде знамений; нет! при подошве пылающей огнем горы и сели, чтобы есть и пить, и встали, чтобы играть [380]Исход. 32, 6.
. Будет ли знамение иметь прочное значение для наследников нравственности тех, которые осмеяли своих пророков, поставивши палатки Молоху и звезду своему богу Ремфану, хотя руководились огненным столбом и утоляли жажду из рассеченной скалы? Не видали ль они в изобилии знамении и чудес? И теперь они видели пред собой величайшее знамение безгрешной жизни, — но и теперь только возмущались и богохульствовали еще более. Никакого знамения не дастся им, кроме изречений пророческих, которых они не поймут. Род лукавый и прелюбодейный, — воскликнул Он, обращаясь к густой толпе, — ищет знамения, и знамения не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка. Будучи спасен после трехсуточного пребывания среди мрака и бурных морей, Иона был знамением для ниневитян. То же сбудется и с Сыном Человеческим, который выйдет невредим из сердца земли. Эти раскаявшиеся вследствие проповеди Ионы нииевитяне и царица Савская, которая с отдаленного края земли приходила послушать мудрость Соломонову, восстанут наконец на суд и осудят поколение, которое осмелилось презирать и отвергать Того, Который был больше и Соломона, и Ионы. Потому что оно взыскано многими благодеяниями, но и при вавилонском пленении, и при восстании маккавеев, и при мудром и благородном правлении князей Асмонеев, и даже недавно, когда слушало проповедь Иоаннову, не смирило злобного духа идолопоклонства и возмущений, который был принадлежностью их отцов, но выразило его с большею силой. Старое жилище было очищено и разукрашено измышлениями фарисейскими и мелочностью книжников, но, увы! ни один добрый дух не был приглашен занять пустую палатку, а теперь прежний нечистый владелец возвратился с семью духами злейшими его, и последнее их состояние гораздо хуже первого.

Эта речь была прервана внезапно. До семейства Его дошли вести, что Он снова окружен толпой и говорит странные и ужасные слова, каких Он не знал до сего времени, а кроме того, что Он отверг с явным презрением и обличил, не скрывая негодования, великих учителей, которые нарочно присланы были из Иерусалима, чтобы наблюдать за Ним. Страх хватил всю семью. Может быть, сообщивший это известие передал семьянам и гнусную клевету, которая вызвала Его на полное возражение. Из того немногого, что нам известно об Его братьях, мы можем понять, что они были евреи из евреев и потому самым строгим образом подчинялись влиянию раввинов и священников, так что ни один из них не веровал в Иисуса и каждый смотрел на Его призвание пристрастным взором. Не настала ли пора вмешаться им в это дело? Не спасти ли им Иисуса, на Которого смотрели как на своего? Не попытаться ли своим влиянием отвлечь Его от крайних опасностей, которые видимым образом навело на Него настоящее Его поучение? Не должны ли они принять на себя обязанность самым кротким образом убедить Его удалиться на время в какую-нибудь тайную и безопасную страну? Но им нельзя было добраться до Него через толпу; можно было только поручить кому-нибудь обратить Его внимание на то, что они здесь и Его дожидаются. И действительно, один из слушателей внезапно известил Его: вот матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою. Увы! Они не знали, что если не могут подойти, то им остается не видать Его, — что пришел Его час выделиться из круга простых людских отношений, поставить себя бесконечно выше наблюдения своих братьев по плоти. Не надо ли было положить предел их смелой докучливости? Надо, но кротко и без смущения других. Кто матерь Моя? сказал Он извещавшему об их приходе, и кто братья Мои? А затем, простерши руку Свою к ученикам, Он прибавил: вот матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Отца Моего небесного. Тот Мне брат, сестра и матерь.

 

ГЛАВА XXXIII

День столкновения

До настоящей минуты происшествия этого великого дня были неприятны, но за ними последовали более грустные, более раздражающие события.

Время приблизилось к полдню, и один из фарисеев просил Иисуса к себе обедать. Такое гостеприимство или простая учтивость были слишком ничтожны. Если оно не выражало ясной вражды и совершенного неверия, как мы имели уже случаи это видеть, то причиной его было любопытство посмотреть поближе на нового Учителя или хвастовство оказать покровительство такому высокому гостю. Вошедши в дом, Иисус увидел себя не среди мытарей и грешников, которых мог обласкать, научить и благословить, не среди бедняков, которым мог проповедать царство небесное, не среди друзей и учеников, которые слышали слово Его, с глубок м почтением и любовью, но среди холодных, жестоких, угрожающих лиц, среди озлобленных насмешников из числа знатных Его соперников и явных врагов. Апостолы, по-видимому, приглашены не были. Не было ни сочувственного Фомы, чтобы поддержать Его, ни благородного Нафанаила, чтобы ободрить, ни горячего сердцем Петра, чтобы защитить, ни любимца Иоанна, чтобы склонить голову на грудь Его. Книжники, законники и фарисеи, чванно соблюдая свои артистические омовения и наблюдая каждый один за другим, занимали свои места за столом. Без всяких измышленных и тщательно выработанных церемоний Иисус, как только вошел, возлег за трапезу. Это был непродолжительный завседневный обед, а около дома собралась густая толпа, жаждущая и алчущая слов вечной жизни. Он не желал ни замедлять попусту времени обеда, ни оказывать одобрения ненужной обрядности омовения, которое в это время ввел ось уже в слишком частое употребление и которому приписывались безумная псевдорелигиозная важность и необходимость. Тотчас же в обращении хозяина выразилось надменное изумление. Без всякого сомнения, нахмуренные брови и неодобрительные движения выразили несочувствие гостей к такому нарушению обряда настолько, насколько они смели выразить неодобрение и презрение. Они забыли окончательно, кто был Он и что недавно сделал. Клеветники и наветники, теперь они низвели свое заносчивое и покровительственное гостеприимство до степени изменнического злоумышления. Пришло время высказаться яснее; пришло время выразить им безмерное презрение, — и Иисус не пощадил их. Уже не в притчах, не в словах, которые можно было перетолковывать по-своему, представил Он им их преданность наружной чистоте, которая есть только легкая оболочка для прикрытия их внутренней слабости и растления; обличил их ничтожную мелочность, с которой они отдают десятую часть от приплода овощей и явно пренебрегают существенными добродетелями; представил им живую картину их лицемерия, гордости, страдания сделаться известными в обществе и выказаться перед прочими своим наружным благочестием, а вместе с тем — их убийственного сердечного развращения. Это были скрытые могилы, над которыми ходят люди и падают в них, по незнанию.

В это самое время из числа присутствующих тут законников, вероятно, какой-нибудь ученый преподаватель, напитанный благочестием Мазоры, попытался прервать грозный поток укоров. Он конечно вообразил, что молодой Пророк Назаретский, всегда мягкий и кроткий сердцем, говоривший среди народа словами, в которых дышал дух беспредельной любви, — мягчится, возвратится снова к любви и снисхождению. Он, вероятно, думал, что, прервавши Его слова, он остановит разрушительную бурю пробужденного в Нем гнева. Он еще не дошел до того знания, что ни один строгий и великий характер не лишен задатков праведного гнева. И таким образом, не зная всего того, что происходило в сердце Спасителя, и удивившись, что люди высокопоставленные дозволяют разбить себя вконец, умилостивляющим тоном сказал Ему: Учитель! говоря сие, Ты и нас обижаешь.

Да! Он делал им упреки за то, что они складывали на плечи других ношу, которую не хотели нести сами; строили гробницы пророкам, которых убили своими грехами; сидели задом к дверям знания и хранили ключи от него, так что никто не мог войти туда. Он укорял их за то, что на них, как на преступном поколении, лежала кровь пророков, начиная с крови Авеля до крови Захарии, погибшего между жертвенником и храмом.

Такое же, но еще сильнейшее, еще ужаснейшее слово высказано Иисусом гораздо позднее, в храме иерусалимском, в последнюю великую неделю Его земной жизни. Но при этом случае Он с небес своего нравственного превосходства низвергал еще только первые поражающие их молнии своего тяжело неболевшего сердца. Они, может быть, предполагали, что Иисус будет увлечен их видимой приличностью и притворным гостеприимством, но Он знал, что не от чистого сердца предлагались Ему эти наружные ласкательства. То обстоятельство — что Он был между ними один и что в подобном сборище мог ожидать постоянно измены, — не имело для Него большого значения; пламенный меч предостережений и осуждения крутился над ними с обещанием впоследствии, когда не раскаются, снести им головы. Они не могли привлечь Его к себе ни на одно мгновение. Притворное расположение и поддельное дружество не внушали никакого почтения. Пусть пустопорожние вежливости и утонченные учтивости текут широким потоком и мягче масла из уст людей, хранящих неприязнь в сердце; пусть эти люди, хотя гортань их похожа на открытую могилу, льстят языком своим; но они не скроют ничего от очистительного огня божественного провидения и не оставят за собой ничего, кроме исчезающего дыма. Настало для Иисуса время показать этим лицемерам, как хорошо известна Ему обманчивость их сердец, как глубоко презирает Он их распущенность в жизни.

Они почувствовали, что открытый разрыв неизбежен. Торжество было прервано. Книжники и фарисеи сняли с себя маски. Из ласковых друзей и заинтересованных совопросников они обратились в то, чем действительно были, в заклятых противников. Окружив Иисуса, они упорно и настоятельно требовали от Него мгновенно ответов; закидали кучей вопросов, чтобы испытать Его, дознаться о Его исповедании; принуждали говорить Его и, в то время как Он находился в засаде, как ловкие охотники, бросались на Него, чтобы добиться сознания в ничтожности Его познаний, в ошибочности понимания, а больше всего в какой-нибудь еретической мысли, на которой можно было бы им составить законное, так давно задуманное ими обвинение.

Как успел удалиться Иисус из этого неприличного места; как избавился от этой вспышки вражды, рассказа нет. Вероятно, для Него достаточно было раздвинуть в сторону своих врагов и приказать оставить себя в покое. Ибо, по моему мнению, в народной толпе явилось уже некоторое подозрение или получено сведение о том, что происходило внутри дома. Народ внезапно столпился; мысль об ненависти и зависти фарисеев к Иисусу переходила от одного человека к другому. Легко может статься, что глухой, гневный ропот извне вовремя предупредил фарисеев об опасности дальнейших неприязненных действий и Иисус вышел к народу, сохранив присутствие духа, хотя сильное, но справедливое негодование к преследователям светилось в Его взоре. Обращаясь сначала к ученикам, а потом к тысячам слушателей, Он высказал торжественное предостережение: берегитесь закваски фарисейской, которая есть лицемерие. Он говорил им, что меж ними присутствует Тот, перед чьими взорами, яснейшими в тысячу раз солнца, не существует никакой тайны. Он повелевал им не страшиться людей, страх перед которыми могли поселить грустные смуты последних дней, но бояться Его, Который имеет власть, по убиении, ввергнуть в гееннуогненную. Бог, Который их любит, будет о них заботиться, и Сын Человеческий исповедает перед ангелами Божиими того, кто исповедал Его пред человеками.

Когда Он говорил таким образом, вдруг слово Его прервано было беспокойным возгласом не вражды, не неудачно рассчитанного вмешательства, не непреодолимого восторга, а просто вопросом по гражданскому праву и собственному интересу. Какой-то жадный и малообразованный член этой толпы, видя множество слушателей, слыша слова, полные авторитета и власти, зная о недавнем поражении фарисеев, ожидая, может быть, непосредственного откровения силы, приписываемой преданиями Мессии, решился воспользоваться случаем для своих собственных семейных целей. Он думал, — если позволено будет такое выражение, — что отлично обделает свое дело, а потому обратился к Иисусу с нелепой и непочтительной просьбой.

Учитель! скажи брату моему, чтоб он разделил со мною наследство.

Строго было всегда высказываемо Спасителем порицание такого сильного себялюбия. Спрашивавший принадлежал, по-видимому, к тем слишком обыкновенным характерам, для которых вся вселенная заключалась в их собственном «я», рассуждал, что предметом явления Мессии было оказание ему помощи в дележе с несговорчивым братом. Иисус, отклонив от себя эти жалкие ожидания, предостерег самого спрашивавшего и всех, кто это слышал, от допущения себя предаваться надеждам на получение земных удобств. Как коротка и как полна значения эта небольшая притча, которую Он рассказал им о глупом богаче, который в своем себялюбии, дошедшем до жадности, надменности и забвения Бога, мечтал, что может располагать всем по-своему усмотрению; вообразил, что не существует смерти, что кроме хлеба нет другого предмета для поддержки духовной жизни; твердил, что того, что можно есть и пить и на что можно веселиться, достанет на много лет, для того чтобы насытить его душу. Как вдруг, словно страшное эхо, раздались с небес эти поразившие его сердце слова окончательного приговора: «безумец! ты лишаешься вдруг всего!»

А затем Иисус развил эту мысль более пространным образом. Он рассказал, что жизнь больше еды и тело — одежды; напомнил, что Бог в большую, чем Соломонову, славу одевает не трудящиеся лилии и питает беззаботных ворон, которые ни сеют, ни жнут. Пища, одежда и много имущества не исчерпывают еще всего содержания жизни. У человека есть лучшие предметы для изыскания, высшие надежды впереди. Не дозволяйте себе носиться по возмущенному морю забот, не основанных на вере; да будет жизнь ваша жизнью безбоязненных надежд и свободной любви, жизнью человека, опоясанного по чреслам и с горящим светильником в руках ждущего с минуты на минуту неизвестного возвращения господина!

Замечания обращены были по большой части к ученикам, хотя слушал их весь народ, которому также объяснялась вся важность значения притч. Но Петрово любопытство не утерпело, чтобы не спросить Иисуса: Господи! к нам ли притчу сию говоришь или и ко всем?

Спаситель не дал никакого ответа, но самым лучшим было Его молчание. Пусть каждый человек видит в себе этого верного и мудрого слугу! Он получит благословение. Но настолько же будет ужасна судьба человека прожорливого, жестокого, неверного и пьяницы, которого Господь застанет среди его греховной жизни.

При мысли об этом великом суде облако печали осенило сердце Спасителя. Он подумал об отвергнувшем Его мире, в котором должны возгораться жесточайшие войны; подумал о разделении семей и разлучении друзей. Крещением должен Он был креститься, и душа Его томилась, пока это совершится. Огонь пришел Он низвесть на землю, и приятнее было бы, если бы он уже вспыхнул. Этим огнем было духовное крещение, — очистительный огонь, который вместе вдохновляет и ослепляет, просвещает и истребляет, делает твердой глину и расплавляет золото. Нам пришло при этом на память одно из замечательных, хотя дошедшее только по преданиям выражение, приписываемое Спасителю, которое находится в некотором соотношении с сейчас высказанными думами Иисуса:

«Кто близко Меня — близко огня; кто далек от Меня далек от царства небеснаго».

Но от этих печальных мыслей Он тотчас же перешел к непосредственным нуждам слушателей. По красноте вечерней зари на небе, из сгущающихся облаков, они могут предсказать, что пойдет дождь или поднимется сильный ветер, почему же они не умеют отличать знамения времени? Разве они не рассмотрели знамений, видимых в отдаленных небесных полях и рассеянных в воздухе, которым они дышат, и по земле, которую попирают ногами, а в особенности, если поищут их усерднее во внутреннем состоянии их собственных душ? Если они хотят видеть звезду, которая бы направляла их путь и влияла на их судьбу, то они должны не сводить с нее глаз и, забывая об изменчивых небесах внешних обстоятельств, углубляться каждый в свое собственное сердце. Наступили последние времена для людей и народов.

На этом окончилась проповедь. Наступало время, когда они уже не услышат слова Его. Окруженный врагами, которые были не только могущественны, но глубоко оскорблены, — нелюбимый ближайшими придворными того царя, во владениях которого жил, — следимый открытой ненавистью и тайными шпионами, к которым народ относился с почтением, — чувствуя, что толпа не понимала Его и что в сердцах вождей и учителей уже начертан был Ему смертный приговор, Он отвернулся на время от родной земли и пошел в города чужие и языческие, чтобы хоть там найти мир и успокоение, в которых Ему отказал дома.

 

ГЛАВА XXXIV

Среди язычников

Тогда Иисус, отправясь оттуда, пришел в пределы Тирские и Сидонские [385]Матф. 15, 21–28. Марк. 7, 24-30
.

Такова краткая заметка, которая предшествует немногим сведениям об этом периоде Его жизни и учения, заслуживавшем особого нашего внимания, если бы рассказы были поподробнее. Но только один и единственный случай относительно Его пребывания в языческой стране рассказан у евангелистов. Казалось, что в отдаленной стране Он без сомнения мог ожидать не только безопасности, но и успокоения, однако не то вышло на деле. Мы имели уже случай заметить, что молва об Его чудесах проникла даже в старофииикийские города и, как только Он успел войти в соседние селения, скрыться уже было невозможно. Одна женщина узнала Его и пошла за небольшой толпой путешественников с отчаянным криком: помилуй меня, Господи, Сын Давидов, дочь моя жестоко беснуется.

Нам может показаться, что на такую молитву Спаситель ответил тотчас же исполненным любви одобрением, тем более, что удовлетворяя ее мольбу, Он мог бы символически указать, что царство Его обнимает три огромнейшие отрасли языческого мира. Потому что женщина эта по происхождению была хананеянка и сирофиникиянка, по политическому положению — римская подданная, по религии и языку — гречанка, и на ее просьбу о милосердии к Мессии избранного народа можно было бы глядеть как на первый плод пажити, на которой произрастет доброе семя впоследствии в Тире, Сидоне, Карфагене, Греции и Риме. Но не принадлежит ли эта наша дума к одним из тех бесчисленных указаний нашего ошибочного понимания не только пустых и ложных преданий, но даже истинных событий? Иисус не отвечал ей ни слова.

В евангелиях не встречалось ни одного случая заметить подобной, кажущейся холодности со стороны Иисуса, а следовательно, и отыскивать причин подобного действования. Их могло быть только две: или Он желал испытать чувства своих учеников, которые, в тесном духе еврейской исключительности, не были еще приготовлены видеть благословение, преподаваемое не только язычнице, но женщине из проклятого рода хананеян. Правда, что Он исцелил раба сотника, но тот был все-таки римлянин, известный благодетель евреев и по всей вероятности прозелит. Скорее же всего можно предположить, что, зная последствия, Он желал испытать полноту веры женщины, с одной стороны, чтобы увенчать ее более полной и славной наградой, с другой — научить, чтобы в Нем уважала она не простой иудейский титул, который приписала Ему хотя и удачно, но совершенно случайно. Так как каждое чудо исполнено нравственного значения, то, может быть, Он желал навсегда ободрить наши молитвы и надежды и научить нас молиться и надеяться настоятельно, если бы даже лицо Его, вследствие неисполнения наших прошений, показалось для нас мрачным и уши его — отвращенными от слушания.

Утомительны были эти беспокойные крики, и ученики стали просить, чтобы Он отпустил хананеянку. Но, как будто бы их заступничество не имело никакой силы, Он сказал ей: Я послан только к погибшим овцам дома Израилева.

Тогда женщина приблизилась, припала к ногам Его и, поклоняясь Ему, говорила: Господи, помоги мне. Можно ли было не тронуться такой скорбью? Следовало ли отвергнуть подобную просьбу? Захочет ли Он дозволить ей возвратиться домой, чтобы, мучась целую жизнь, глядеть на припадки беснующегося дитяти? Коротко и холодно с этих уст, никогда не отвечавших ничем, кроме совершения дела любви, на такую усердную просьбу слетело жесткое слово: не хорошо взять хлеб у детей и бросить псам.

Подобный ответ мог охладить душу хананеянки и, если бы Он не провидел в ней той редкой веры, которая в кажущемся отказе может видеть расположение и готовность, Он не отвечал бы ей таким образом. Но никакие снега ее родного Ливана не могли погасить огня любви, который горел на алтаре ее сердца, и быстр как Его, был ее бессмертный ответ:

Так, Господи! но и псы едят крохи, которыя падают со стола господ их.

Хананеянка победила. Она торжествовала. Ни на одну минуту не желал Иисус продолжать муку ее недоумения. О женщина! воскликнул Он, велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему. Трогательны в своей простоте слова, которыми св. Марко заключает эту историю: и, пришедши в свой дом, она нашла, что бес вышел, и дочь лежит на постели.

Как долго пробыл Спаситель в этих странах и где останавливался, неизвестно. Поспешное удаление Его оттуда обусловливалось общеизвестностью, которая следовала за всеми Его движениями и которая в стране, где Он намеревался спокойно поучать своих ближайших и наиболее любимых последователей, а не проповедовать и не совершать дела милосердия, только мешала Его предначертаниям. Поэтому Он оставил эту землю. С смешанным чувством скорби и интереса глядел Он на Тир с его великолепной торговлею, его древними преданиями, его пышным и отвратительным идолопоклонством, его близкими отношениями к истории и пророчествам иудейским, — на Сарепту, с ее воспоминаниями о бегстве и чудесах Илии, — на Сидон, с его ловлей пурпуровых раковин, гробницами некогда славных, но давно забытых царей, с минаретами, возвышающимися среди пальмовых и лимонных рощ, возле голубого исторического озера, — на белые паруса бесчисленных судов, направляющих плавание к языческим островам, а так же к славным южным пределам греческим, италийским и испанским. Но назначением Иисусовым был не покой в этих местах; почему, оставляя позади себя финикийские храмы Мелькарфа и Ашера, Ваала и Астарофа, Он обратился на восток, вероятно, через глубокую горловину стремительного Леонта, с его берегами, окаймленными цветущими олеандрами, и, таким образом, достигши истоков Иордана, путешествовал к дальнему южному берегу в пределы Декаполиса.

Декаполис было название дистрикта, к востоку граничащего с Иорданом, к северу лежащего на одном градусе с Дамаском, а к югу — на одном с Явоком и представляющего северную границу Переи. Десять городов в одном и том же дистрикте, который заселяли язычники и который евреи, по возвращении из плена, не имели возможности возвратить в свое владение, составляли отдельную Римскую провинцию. Объявивши себя вольными, они составили конфедерацию. Прием, сделанный Иисусу у этих язычников, был чрезвычайно благосклонен. Поэтому, пришедши туда, Он не мог воздержаться от применения чудотворной силы своей к некоторым страдальцам, искавшим Его помощи. В одном из этих городов (Гераза, Гадара, Гиппос, Пелла, Гергеса, Скифополис) Иисус исцелил глухого, который едва мог говорить. Он мог бы исцелить Его одним словом, но были, надо думать, при этом обстоятельства, на основании которых желательно было произвести исцеление постепенно и употребить видимые знаки. Он взял глухонемого в сторону, вложил свой палец ему в ухо и, плюнув, коснулся языка его, а затем произнес: Еффафа! отверзись! Здесь снова нам не открыто, какое непосредственное влияние опечалило дух Его. Он мог взглянуть с грустью на глухонемого; мог взглянуть с грустью на целое поколение; мог взглянуть с прискорбием вообще на грехи, которые унижают, и страдания, которые мучают человека. Но конечно, Он взглянул с истинною любовью и состраданием и конечно этот взгляд донесся в виде ходатайства до очей Господа, Бога богов.

Народ этой чужеземной страны, не привыкший к Его чудесам, находился в безмерном изумлении. Напоминание Его о содержании чуда в тайне, по обычаю, было нарушено; пропадала всякая надежда на разобщение с людьми. Исцеление сделано было, по-видимому, в самом близком соседстве с восточным берегом Галилейского озера, и великое множество народа последовало за Иисусом к вершине холма, возвышавшегося над озером (вероятно, близ Вади Семака), куда приносили хромых, слепых, немых, глухих и слагали у ног милосердого врача, который исцелял их. Исполненные сильного и радостного удивления, декаполисские жители не могли насытиться удовольствием видеть Его и, будучи полуязычниками, прославляли Бога Израилева.

Пробывши там три дня, народ, пришедший издалека, истребил все свои съестные припасы. Иисус сжалился над ним и, видя веру его и не желая, чтобы эти люди истомились путем, еще раз предложил пищу в пустыне. Некоторые удивляются, что в ответе на Его выражение сожаления ученики не предупредили или не подсказали, что надо сделать. Мы находим в этом видимый оттенок смирения и правды. Им известно было, что Иисус не допускал ни расточительности в чудесах, ни щедрого и бесполезного действия чудесной силы. Очень часто они бывали и прежде окружаемы народом, но при одном только случае Он напитал его. Кроме того, им памятно было, что после первого подобного чуда Он очень строго выговаривал тем, которые воротились к Нему в ожидании повторения этого дара и употребил в речи такие настойчивые и строгие выражения, что от Него отпали многие из Его приближенных. Следовательно, теперь просить у Него повторения того же чуда для апостолов было бы предосудительно и несогласно с их постоянно возраставшим почтением к Иисусу. Подобная просьба была противна даже их нравственному чувству тем более, что Он упорно отказывал в сотворении знамений по чужой просьбе. Все свое внимание к их прошениям Он соблюдал к тому времени, когда они вполне уверуют и приготовятся к великому делу служения. Когда народ сел по местам, апостолы стали раздавать увеличивавшиеся чудесным образом семь хлебов и несколько небольших рыб, а потом, уже не дожидаясь приказания, собрали остатки и наполнили ими семь больших веревочных корзин, после насыщения досыта четырех тысяч народу, не включая женщин и детей. Потом тихо и мирно, без выражения со стороны народа шумного возбуждения, какое замечено было при первом чуде, Спаситель и апостолы отпустили по домам радостную толпу, исполненную живейшей благодарности.