I
С лестницы раздался голос госпожи Дакс:
– Алиса!
И барышня Дакс, уже одетая, молча спустилась вниз. Они собирались идти за Бернаром к лицею.
О горничной больше не было и речи. Госпожа Дакс теперь ни на шаг не отходила от дочери. Не то чтоб она хоть на мгновение принимала оскорбительное предположение мужа и подозревала, что у этой девочки, воспитанной материнскими руками, могла быть интрижка на стороне. Но господин Дакс заупрямился; и госпоже Дакс пришлось покориться, хотя она с презрением и пожимала плечами, думая о ненужности всех этих предосторожностей.
Мать и дочь шли рядом по тротуару набережной. Октябрь тучами осыпал платановые листья. Рона, вздувшаяся от первых осенних дождей, катила громадные желтые волны, которые быки мостов разрезали, как носы кораблей бороздят море. Ветер дул с севера. Бежали низкие облака.
– Скоро зима, – заметила госпожа Дакс, чтобы прервать молчание.
Барышня Дакс молча кивнула.
Они торопились, было поздно. Чтоб выиграть время, госпожа Дакс выбрала кратчайший путь и перешла на другой берег по пешеходному Лицейскому мостику. Воздушный и хрупкий, подвешенный на стальных тросах к двум высоким каменным пилонам, пешеходный мостик одной аркой соединял оба берега, и эта арка трепетала на ветру, как струна виолончели. На другом берегу виднелся тюремный фасад лицея.
Четыре часа пробило раньше, чем госпожа и барышня Дакс добрались до стрельчатой двери.
Они издали увидели, как поток лицеистов с шумом вырвался оттуда и рассеялся по набережной и прилегающим улицам.
Госпожа Дакс сделала нетерпеливый жест. Без сомнения, Бернар воспользуется опозданием матери и сестры, чтобы побежать на улицу Республики. С тех пор как госпожа Дакс стала сопровождать по пятам свою дочь, она успела изучить вкусы сына, и они немало злили ее.
– Поскорее, рохля! Или мы снова застанем его смотрящим на совсем не подходящие для него вещи!
Барышня Дакс пожала плечами. Ей были глубоко безразличны все те вещи, подходящие или не подходящие, на которые мог смотреть Бернар. К тому же она шла скорее, чем ее мать, и обгоняла ее каждую минуту.
Действительно, Бернар стоял на углу улиц Республики и Ба д'Аржан, перед киоском. Госпожа Дакс слегка пожурила его. Благоразумный мальчик опустил нос. И все трое отправились домой.
На Театральной площади Бернар, шедший впереди, вскрикнул:
– Смотрите!
И остановился с открытым ртом.
– Что случилось? – спросила госпожа Дакс.
– Тот господин!..
– Какой господин?
– Вон тот, на лестнице театра!..
– В самом деле! – сказала госпожа Дакс. – Верно. Это тот самый господин из Сен-Серга. Оригинал, который так походил на ветрогона.
«Сен-Серг?» Барышня Дакс сразу же подняла глаза и испуганная, смятенная, взволнованная, узнала Бертрана Фужера.
Бертран Фужер вежливо поклонился. Потом достал из кармана письмо с печатью и очень заметно опустил его в почтовый ящик подле табачной лавки, находившейся в глубине площади.
II
– Кому ты пишешь? – спросила госпожа Дакс, внезапно войдя в комнату дочери, в комнату с мебелью а ля Людовик XVI, которую барышня Дакс находила теперь далеко не такой красивой, как прежде.
– Аббату Бюиру.
Барышня Дакс указала пальцем на заранее приготовленный конверт. Потом, опустив глаза, она сказала:
– У меня вышли почтовые марки.
– Зайди на почту, на улице Бюгес-клен, и купи там марок.
Так и случилось, когда через час госпожа и барышня Дакс вышли, как всегда, вместе в магазин Двух Пассажей подбирать тафту.
На почте дурно пахло, и госпожа Дакс осталась на улице.
– Иди одна и поторопись.
Барышня Дакс вошла и подождала, пока за ней не захлопнулась дверь. Тогда она решительно направилась к окошечку под № 3 с надписью До востребования.
– Нет ли письма для АМДГ?
Голос звучал еще более хрипло, чем в разгаре зимней простуды, а наклонившееся к окошечку лицо было цвета перезрелой вишни.
– Для AM… как дальше? – недовольно спросила почтовая барышня, инстинктивно приняв оскорбительный тон с этой девушкой, более красивой, чем она, которая обращалась к ней с просьбой.
– А, М, Д, Г.
Прошло десять бесконечных секунд. Почтовая барышня перебирала довольно объемный пакет, который она лениво достала из глубины одного из ящиков. Проделывая это, она обменивалась со своей соседкой, телеграфной барышней, явно ироническими взглядами. Наконец барышня Дакс, ожидавшая, затаив дыхание, получила продолговатый синий конверт с черной печатью.
– Вот, – презрительно бросила почтовая барышня.
И барышня Дакс успела спрятать конверт за корсаж раньше, чем дверь почтового отделения отворилась перед госпожой Дакс, которой уже надоело стоять у дверей.
III
Бертран Фужер, стоя перед зеркалом, переменил галстук, расправил усы и, перед тем как надеть перчатки, провел полировальной щеточкой по ногтям.
Уже готовый выйти, он позвонил.
– Писем нет?
– Нет, сударь.
– Что ж. Я обедаю в городе. Пришлете мне чего-нибудь на ночь. Пожалуй, немного холодного мяса и бутылку Эвианской воды.
– Как вчера, сударь?
– Как вчера.
Он спустился по лестнице. Перед ним расстилалась великолепная площадь Беллькур. Фужер пересек наружную аллею и вышел на южную сторону, симметрично обсаженную каштанами. Мертвые листья, подобные большим веерам ржавого цвета, усеивали газоны и кружились над водой бассейнов. Вдали, посреди огромного четырехугольника, одиноко высилась конная статуя Короля-Солнце работы Лемота. Облачное небо светилось холодным белесоватым светом, косо расходящимся к восточному и западному дворцовым флигелям. От неба, земли, дворцов, садов и бронзового всадника веяло величественной и однообразной печалью.
– Черт! – прошептал Фужер, пораженный величием зрелища. – Я не в Лионе, я в Риме!
Он почтительно обошел середину площади, сделав крюк по боковым аллеям.
Мимо него проезжала извозчичья коляска. Он остановил ее.
– Парк Золотой Головы!
Коляска кое-как покатилась, миновала Беллькур, повернула направо.
– Стойте!
Это было на углу улицы Ратуши. Одним прыжком Фужер выскочил из коляски, подбежал к витрине магазина. Там стояла молодая женщина и разглядывала выставленные меха. На крик Фужера она внезапно обернулась.
– Вот тебе и на!
Это была Кармен де Ретц.
Стоя лицом к лицу, они несколько мгновений смотрели друг на друга. Наконец она расхохоталась.
– Да, вот тебе и на!.. Лион очень мал!
– Но, Бога ради! Что вы здесь делаете?
– Друг мой, я приехала сюда, чтобы понаблюдать за тем, как вы ухаживаете!
Он в остолбенении глядел на нее, одновременно довольный и недоверчивый.
Он показался ей таким смешным, что она и не пыталась говорить серьезно:
– Фужер, умоляю вас! Не бойтесь меня! Обещаю вам не съесть вас! Это чистая правда – то, что я вам сейчас сказала: я приехала посмотреть, как вы ухаживаете за барышней Дакс. Меня толкнуло на это мое дурацкое любопытство. Не сердитесь на меня! Нет ничего неприличного в том, что я здесь, в городе, где меня никто не знает. Мое пребывание нисколько не может помешать вашим планам; ни одна душа не знает о нашей прежней… дружбе. Вот! Но только я надеялась, что не встречу вас; и это страшно забавно, что мы так сразу же и столкнулись.
Фужер продолжал молчать. Только очень нескоро он пролепетал:
– Забавно? Не нахожу. Способно встревожить, да! Судьба нас связывает… крепко связывает.
– Нет! Нет!.. Нить порвана, будьте покойны! Кроме того… Сейчас я успокою вас. Я сделала то, о чем говорила.
– Что такое? О чем вы говорили?
– Что забуду вас… скоро… очень скоро… И что в случае необходимости…
– Нет! Кармен, неужто вы?..
– Да!
– Вы…
– Да, друг мой. У вас есть преемник. Так было нужно, это было вернее. Сделано. У меня есть любовник. Здесь, в Лионе!
Она стояла перед ним выпрямившись, губы ее слегка дрожали. Он опустил глаза. Он смутно страдал, ощущая физическую боль, небольшие и острые толчки которой ранили его легкие и затылок. Все же он удивился, не почувствовав ни гнева, ни досады. Наконец он спросил, впрочем без особого желания получить ответ:
– Кто?
Она отвечала, пожимая плечами:
– О! Не все ли вам равно. Это может интересовать только меня… вот и все. Оставим это. Поговорим о вас. Я видела барышню Дакс, я видела госпожу Дакс, я видела господина Дакса. Я страшно интересовалась вашими делами. Но делала это с величайшей скромностью: ваша будущая семья даже не подозревала о моем присутствии. Я вновь нашла перстень Гигеса! Я не видима ни для кого – исключая вас.
Она снова стала смеяться. Быть может, смех этот звучал немного надтреснуто. Фужер не слушал. Бессвязные мысли вихрем проносились в его мозгу. Совсем машинально он еще раз спросил – из приличия:
– Кто?
На этот раз она вдруг покраснела, и, наверно, никто не смог бы объяснить причину этого запоздалого румянца:
– Опять? Но это становится у вас навязчивой мыслью, которая вас гложет. – «Кто?» Она говорила изменившимся голосом, торопясь, словно хотела опьянить себя словами. – Фужер! Фужер! Вы неприличны! У женщины не спрашивают имени того, с кем она флиртует. Это не принято. Однако, раз вам так этого хочется, я готова преступить всякие границы и попрать для вас и обычай, и стыд. Моего нового любовника зовут… Отгадайте!.. Нет? Доктор Габриэль Баррье. Вот как! Это имя ничего не говорит вам? Габриэль Баррье, бывший жених барышни Дакс. Да, он самый!.. Черт! Сознайтесь, что в этом есть справедливость: барышня Дакс отнимает у меня Бертрана Фужера, я отнимаю у нее Габриэля Баррье. Не так ли? Во всяком случае – поблагодарите меня. Надеюсь, что я случайно оказалась вашей союзницей. Я сразу же устранила самого опасного для вас соперника. Ну да! Доктор Габриэль Баррье – мой любовник, теперь он больше не годится в женихи. Ни один лионский папаша не решится отдать за него свою дочь. Дайте мне только возможность афишировать нашу связь.
Бертран Фужер стоял неподвижно, молча, опустив глаза, он думал; Кармен де Ретц, на которую подействовало его молчание, внезапно перестала говорить, и веселость ее погасла.
Тогда Фужер взял ее за руку:
– Кармен, – совсем тихо сказал он, – Кармен… Зачем вы это сделали? Зачем так скоро?
Она отступила на шаг:
– Молчите! Я уже сказала вам зачем… Друг мой, что толку возвращаться к этому. Лучше поговорим про вас. Как идут ваши дела? Вы ехали на свидание?
Он сделал безразличный жест:
– Да, на сомнительное свидание. За барышней Дакс очень следят. Не без труда мне удалось предупредить ее, чтоб она взяла письмо, которое было послано до востребования. С тех пор я каждый вечер жду ее на углу одной из дорожек парка, куда, я надеюсь, придет моя невеста. Когда она придет, мы придумаем что-нибудь.
– Это романтично. А вы давно уже караулите на углу вашей дорожки?
– Только два дня. По вечерам, от четырех до пяти.
– Час поэтический и сумеречный. Я поеду с вами, хотите?
Он предостерегающе поднял руку:
– Ну нет!
– Я пошутила! Довольно говорить об этом. Раз, два, три. Прощайте.
– Но я еще увижу вас?
– Надеюсь, нет.
Он невесело улыбнулся. Приказание кучеру отдала на сей раз она:
– Парк Золотой Головы!
IV
Было уже довольно темно. Большие деревья парка, сплетая свои еще покрытые листьями ветви, удваивали серый покров облаков. Солнце, готовое скрыться за холмами Круа-Русс, тусклым светом освещало город.
Фужер, медленными шагами, одиноко расхаживал по сырой, поросшей мхом аллее; сумерки были холодные. Легкий туман заволакивал дали. По левую руку просторный луг, где паслись лани и олени, темнел и уходил в сторону едва видимого горизонта, справа четко вырисовывался силуэт ротонды, обнесенной решеткой с птицами и обезьянами, и она казалась совсем маленькой у подножия высоких старых деревьев.
Фужер остановился перед ротондой, которую он назначил местом свидания. Поблизости тянулся французский цветник, и слишком изобретательный садовник изобразил на поле густых растений с короткими лиловатыми стеблями геральдического льва из серо-зеленой кашки, украсив его голубоватым дерном и обрамив красными цветочками. Фужер поглядел на пестрого зверя, усмехнулся и прошел дальше.
Было поздно; сегодня барышня Дакс не придет уже, как и все предыдущие вечера.
«Конечно, парк находится недалеко от ее дома. Но молоденькой девушке нелегко уйти из дому, полного людей».
Под сводом нависших веток дорожка была темна и таинственна, как заколдованная тропинка из волшебных сказок, что ведет ко дворцу спящих красавиц. Небольшой мостик был перекинут через ручей, а за ним виднелись только тесно стоящие стволы и густой кустарник, без всякого просвета. Это походило на мрачный и туманный лес, высокомерный и печальный. Буки, еще зеленые, как летом, перемешивали мягкую ткань своих листьев с тугим шелком бересклета, с матовой тафтой бирючины, с густой зеленью всюду вьющегося плюща. На огромных липах, осыпавшихся раньше других деревьев, оттого что зимний ветер раньше ударяет по их высоким верхушкам, были только обнаженные ветви – тонкое и сухое кружево, покрывавшее небо как бы громадной паутиной. И их опавшие листья, желтые с одной стороны, белые с другой, покрывали землю золотыми и серебряными пятнами. Три рыжих сикомора охраняли вход в хижину с соломенной кровлей, над которой вился дымок. Тополь взметнул к небу острую вершину. Тишину нарушали только слабые крики невидимых птиц.
– Нелегко найти что-нибудь красивее этого, – прошептал Фужер.
Он с наслаждением вдохнул влажный запах земли и деревьев.
«Следовало бы, – подумал он, – медленно гулять по ковру мертвых листьев, держа за руку взволнованную женщину, которая не произносит ни слова. Следовало бы наслаждаться свежестью этого леса, от которого веет осенью, и продолжить прогулку до поздней ночи, отдалить зовущий час возвращения во тьму, возвращения, когда сплетаются руки и сливаются уста. Так можно было бы быть достойным божественной радости вместе трепетать и вздрагивать от лунного холодка и от суеверного страха, которым полны ночные леса. Мы чудом спаслись бы от будничной жизни и вошли бы в царство снов».
Когда он дошел до этого места своих размышлений, среди стволов буков и лип мелькнуло светлое платье. И барышня Дакс, приближавшаяся почти бегом, перешла через небольшой мостик в конце таинственной аллеи.
V
– Добрый вечер! – сказал Фужер.
Он говорит самым спокойным и самым светским тоном; совсем, как он говорил бы в какой-нибудь гостиной, у госпожи Терриан или даже у самой госпожи Дакс.
И барышня Дакс, онемевшая от волнения, позволяет ему взять ее руку.
– Очень мило, что вы пришли, – продолжает Фужер. – Очень мило. Вам удалось уйти одной из дому, не вызвав никаких криков? Ваша вылазка не была слишком опасной?
Барышня Дакс начинает улыбаться, но еще не находит слов.
– Я уже отчаивался увидеть вас сегодня. Вы понимаете: остаться с носом позавчера, остаться с носом вчера. И я не решался написать вам еще раз: почта до востребования для вас, должно быть, доступна не более, чем парк Золотой Головы. Кроме того письма, это все равно что ничего – как следует объясняться можно только в разговоре.
Долгое молчание. Они расхаживают в почти непроницаемой тени больших деревьев. Барышня Дакс прячет обе руки в муфте и смотрит в землю.
– Вы, вы думаете… – Теперь Фужер на мгновение останавливается: нелегко болтать с немой! – Вообразите, я получил ваше письмо в Монте-Карло. В прошлую среду. Поздно вечером. Так поздно, что даже не сразу прочел его. Я дождался следующего утра. Тем не менее я выехал с первым же поездом, который уходил в то утро.
При слове «Монте-Карло» барышня Дакс споткнулась о камень. И вот наконец она заговорила немного хриплым голосом:
– Вы оставили мадемуазель де Ретц в Монте-Карло?
– Да, конечно. То есть нет. Кармен де Ретц раньше меня покинула Монте-Карло.
– Раньше вас…
Смуглые щеки барышни Дакс стали пурпурными.
– Раньше вас. Так, значит, вы уже были… были не вместе?
– Нет, нет. Конечно, нет. Все было кончено. Вы помните… Я сказал вам в Сен-Серге: прихоть. Это была прихоть, и ничего больше.
Барышня Дакс поднимает глаза. Она снова опускает их и лепечет:
– И все же… Она очень красива, Кармен де Ретц.
– Ба!.. – произносит Фужер.
Снова молчание, на этот раз менее долгое, чем прежде. Фужер прекрасно понимает, что лучше не допускать, чтобы Кармен де Ретц сделалась предметом разговора.
– Итак, видите: я сразу же примчался из Монте-Карло в Лион. И вот я здесь, готов дать вам совет, помочь вам. Но только… Что могу я сделать для вас?
Он взглядывает на нее. Мало-помалу кровь, которая сделала совсем темными ее смуглые щеки, отлила неведомо куда. Теперь барышня Дакс совсем бледна. И голос ее стал еще более хриплым, когда она говорит:
– Не знаю.
Так она очень красива, охваченная смущением и страхом. Когда она медленно идет, в ее движениях нет неловкости и резкости. И мгла сумерек делает ее более мягкой и тонкой, придает ей женственное очарование, которого у нее нет на ярком свету. Она красива. И Фужер приближается к ней и берет ее руку, чтоб продолжать прогулку:
– Вы не знаете… Подумаем немного. Подумаем вместе.
Как бы случайно они свернули с аллеи на боковую дорожку, более уединенную и более интимную.
– Скажите, объясните мне сначала: ваше замужество расстроилось, вы писали. Это уже дело решенное?
– Да.
– Вы с тех пор не видали вашего жениха?
– Нет.
– Я знаю, что разрыв произошел по вашему желанию. Как он принял этот разрыв?
– Не знаю.
Барышня Дакс раздумывает несколько мгновений, потом объясняет по мере сил и возможности:
– Я думаю, что он ищет в другом месте. Вначале он обиделся, оттого что папа не хотел предупредить его, надеясь, что я изменю свое решение. Тогда он пришел к нам, как обычно. Но я не вышла из своей комнаты. И пришлось сказать ему все. Он поссорился с папой и наконец ушел, хлопнув дверью.
– Превосходно! Ситуация ясна. Вы?
– Я…
Барышня Дакс грустно поникла головой. Фужер тронут и кладет руку на муфту, которая вздрагивает, и через мягкий мех он пожимает спрятанные руки.
– Вы!.. Вы маленькая девочка, перед вами еще вся ваша жизнь, и, благодарение Господу, ничто еще не испорчено в ней, оттого что вы избавились от этого глупого брака. Сколько вам лет? Двадцать? Двадцать лет – и такие глаза, такие черные и такие чистые. У ваших дверей будет толпиться целая вереница женихов, и вам останется только выбирать.
Барышня Дакс снова качает головой:
– Вам прекрасно известно… Вам прекрасно известно то, что я вам сказала: я никого не знаю. Я никогда не бываю в свете.
– Свет придет к вам! Неужели вы думаете, что вы можете пройти по улице без того, чтоб вас не заметили?
– Заметили. Быть может. Но не искали. Не любили!.. Любят только красивых женщин.
– Ну так что? Я полагаю, вы сами знаете, что вы красивы?
– Я?
Барышня Дакс сразу остановилась в изумлении. Фужер тоже останавливается:
– Вы не знаете этого? Вот как! Значит, у вас дома нет ни одного зеркала?
Она не произносит ни слова. Она не улыбается. Она испытующе смотрит на него, боязливо трепеща.
– Вы не знаете, что вы красивы? Больше чем красивы – прекрасны, привлекательны, очаровательны, с вашим чувственным ртом, детскими щеками и чистым лбом? Вы не знаете этого? Никто еще вам не говорил, что ваш стан строен и ваша грудь кругла и что мужчины грезят о вас, раз увидев вас? Маленькая девочка, ребенок! Неужели я первый говорю вам о том, какую власть вы имеете над нами? О! Не отнимайте вашей руки! Вам нечего бояться, и нигде вы не будете окружены большим почтением, чем здесь, под моей охраной. Но вы должны понять меня, вы должны поверить мне! Вы должны верить в жизнь, верить в любовь. Вы должны научиться без страха и без печали ждать вашего будущего жениха, жениха, который уже стучится в ставень вашего оконца. И вы должны найти в себе смелость принять его, несмотря ни на какую враждебную волю, так же, как вы имели смелость оттолкнуть того, другого, который не любил вас и которого вы не любили.
Барышня Дакс побледнела еще больше. Леденящая дрожь охватывает ее всю, и побелевшие губы с громадным усилием лепечут:
– Придет ли он на самом деле, тот, кто будет любить меня и кого я полюблю?
Она неподвижна посреди темной тропинки. Она стоит совсем прямо, только голова наклонена вперед, как бы готовая принять сильный удар, смертельный удар. Но смертельного удара нет. Ласковая рука внезапно обнимает дрожащие плечи, и теплый голос шепчет:
– Кто сказал вам, что он не пришел уже? Теперь ночь следует за сумерками. Властная тишина воцарилась над парком, оттого что даже птицы умолкли, и холодный ветер, который гонит в вышине дождевые облака, не опускается до неподвижных и немых листьев.
Медленными шагами барышня Дакс возвращается на главную аллею, и Фужер нежно обнимает ее стан, который нисколько не сопротивляется.
– О! – вскрикивает вдруг девушка. – Уже совсем темно. Который час теперь?
Она ищет за корсажем часики. Фужер достает из жилетного кармана свои часы:
– Половина шестого. Разве уже так поздно?
– Да. Нет… Это не важно. Не беспокойтесь, я как-нибудь выпутаюсь. Одной сценой больше, одной меньше – не все ли мне равно. Но я должна бежать. Прощайте.
– Прощайте, до завтра.
– Завтра?
– Да, завтра я увижу вас.
– Где?
– У вас дома.
– Вы придете?
– Ну да. Вы понимаете, я должен повидать вашу матушку. И чем скорее, тем лучше.
Они как раз перед маленькой круглой ротондой, обнесенной решеткой. На геральдическом щите из густых трав лев из серо-зеленой кашки, украшенный голубоватым дерном и обрамленный красными цветочками, лежит у их ног.
Фужер нежно целует руку барышни Дакс – руку, которая все-таки несколько велика. И барышня Дакс, смущенная и сияющая, отворачивает лицо.
Случайно взгляд ее опущенных глаз падает на геральдического зверя:
– Он действительно красив, этот лев, – рассеянно говорит она, чтоб сказать что-нибудь, чтоб нарушить эту тишину, опасность которой она ощущает.
И фраза эта действует как звук опустившейся щеколды. Фужер отпускает влажную руку. И барышня Дакс направляется своим путем к небольшому мостику, перекинутому через ручей.
VI
Ступая по влажной земле и свежему мху, Фужер возвращается лесом к главным воротам парка. Он думает:
«Жребий брошен! В конце этого пути я вижу мэрию, потом церковь. Ба! Рано или поздно нужно прийти к этим матримониальным зданиям. Кармен была права. Покоримся судьбе».
Он идет несколько нервной походкой. Аллея теперь граничит с красивым озером, на котором несколько островков, густо поросших деревьями. Последний отсвет сумерек бросает на осеннюю зелень оттенки меди, олова и ржавого железа. На воде плавают черные лебеди.
«Прощай, свобода, воображение, прихоти! Прощай, радость жизни, подобной жизни птиц, всякий вечер меняющих гнездо и ветку. Я буду мужем, мужем-домоседом, рутинером, педагогом! Педагогом – я буду обучать мою супругу, я научу ее не слишком восторгаться чудесами искусно разбитых цветников».
Он останавливается. Глядит на озеро с его крутыми берегами и на мрачную вереницу облаков на грозовом небе.
«Не слишком восторгаться глупостями и нелепостями и больше ценить то, что действительно прекрасно. Быть может, это воспитание окажется не слишком легким, не слишком занятным».
Он дошел до массивной решетки. Перед ним одинокая дама, гулявшая в саду и не замеченная им раньше, выходит с беззаботным видом. Он обгоняет ее.
Она красива. Он взглядывает на нее. Она улыбается. Он инстинктивно следует за ней.
VII
Тем временем барышня Дакс, как тень скользя вдоль стен, добралась до родительского дома.
Дверь была, конечно, заперта. Барышня Дакс достала из носового платка ключ, – ключ, обладание которым стоило ей трех дней терпения и хитростей, – и отперла дверь. Створка двери открылась сразу же, а замок даже не скрипнул.
В передней барышня Дакс торопливо сняла шляпку и спрятала ее за спину, чтоб потихоньку пробраться к себе в комнату. Добравшись до нее беспрепятственно, она, задыхаясь, упала на стул. Уф! Выйти незамеченной и точно так же возвратиться. Очевидно, дело не обошлось без вмешательства провидения.
А теперь… Теперь дело было сделано!
Барышня Дакс закрыла глаза, чтоб лучше представить себе эту аллею, где только что решилась ее судьба.
С закрытыми веками она видела сумеречный пейзаж. Деревья простирали осенние ветви. Почва усеяна желтыми и белыми листьями. Потом ее плечи задрожали под мягкой лаской обнимавшей их руки. И бесконечно нежный голос прошептал восхитительную фразу. «Разве вы не знаете, что вы красивы?»
Стул скрипнул от движения барышни Дакс. Истома разлилась по всему ослабевшему телу.
И все тот же голос звучал сквозь шум в ушах: «Разве вы не знаете?.. Разве вы не знаете, что вы больше чем красивы, что вы соблазнительны, чудесны и что все мужчины, и даже я, мечтают о вас, однажды увидев вас?»
Внезапно охваченная сильной дрожью, барышня Дакс вскочила. Кровь билась в висках. Она пошатнулась. Видение еще кружилось в ее голове. Вытянув перед собой руки, она прошла несколько шагов и коснулась стекла зеркального шкафа.
Теперь было уже совсем темно. Барышня Дакс повернула выключатель. Комната осветилась. В зеркале отразилось немного побледневшее лицо, легкая синева под глазами, «и чистый лоб, и детские щеки, и чувственный рот, и стройный стан, и круглая шея».
Барышня Дакс очень долго глядела на себя. Улыбка приоткрыла ее губы. Заблестела влажная белизна зубов.
Как бы завороженная собственным отражением, барышня Дакс приблизилась к нему. И ее глаза, оказавшись слишком близко от зеркала, перестали видеть себя.
Тогда она задрожала от головы до пят. Она бурно втянула воздух в грудь, прошептала дважды: – Меня любят. Любят…
И, прижавшись всем телом к зеркалу, она ощутила, в том самом месте, где отражался ее рот, форму и вкус своего поцелуя.
VIII
В центре городской суеты, на людной улице, под ярким светом фонарей и перед сверкающими витринами магазинов шелковых товаров Фужер недовольно остановился.
В течение четверти часа он шел следом за той особой, которую повстречал в парке. Он даже пробовал говорить ей по дороге обычные в таких случаях любезности. Потом, внезапно, когда светящийся электричеством мост сменился более темными набережными, новоявленный жених барышни Дакс вспомнил, что ему уже не подобает больше ухаживать у всех на виду за дамой, которой он не имел чести быть представленным.
И он решительно сделал пол-оборота.
Все равно! Вечер обещал быть мрачным. Завтра – в день действия, другими словами – в день битвы, некогда будет скучать. Но как убить время до завтрашнего дня?
Густая толпа прохожих теснилась на тротуаре. Почтенный буржуазный папаша, волочивший за руку упиравшегося бутуза, толкнул Фужера и даже не извинился, всецело занятый маленьким крикуном.
– Вот увидишь, – ворчал он, – вот увидишь, скажу ли я маме…
И Фужер насмешливо подумал:
«Вот и я буду таким по воскресным дням».
Ему захотелось остаться одному. Он повернул в первую же поперечную улицу – улицу старого Лиона, узкую между рядами высоких домов. Пробило семь часов. Перед ним было окно ресторанчика, занавешенное белою занавескою. Фужер открыл дверь, сел за столик и заказал обед.
От обеда мысли его не сделались менее мрачными. Он вышел, некоторое время бродил по улицам и вовсе не преднамеренно снова попал на набережную, совсем безлюдную в эту темную пору.
И он рассеянно пошел вдоль Роны, как вдруг его задумчивость была прервана необычной встречей. Случайно подняв глаза на фонарь, он увидел в шести футах от земли довольно прилично одетого человека с цилиндром на голове, и человек этот лез вверх по чугунному столбу. В изумлении он остановился; незнакомец чрезвычайно вежливо приветствовал его, величественно сняв шляпу.
– Послушайте, сударь, – сказал Фужер, – что вы делаете там наверху, простите за нескромность?
– Сударь, – отвечал тот, – с вашего разрешения, я ищу театральный билет, который я имел несчастье как-то потерять.
Голос был чрезвычайно сладкий, а нос – малиновый. Фужер усмехнулся и не удивлялся больше.
– Черт возьми, – сказал он. – Чрезвычайно досадная потеря. Но вы действительно в ней уверены? Вы повсюду искали, сударь? Я подразумеваю – на всех ли фонарях набережной?
– Увы, сударь, нет, – был ответ. – Их слишком много!
Сказав это, человек вдруг соскользнул с фонаря наземь, упал и снова встал, не без труда.
– Я отказываюсь от этого, – сказал он самым что ни на есть мрачным тоном. – И так как моя неудача отныне вполне безнадежна, я брошусь вот сюда, в воду.
И он сделал вид, будто собирается перелезть через высокий парапет.
– Не делайте этого, сударь, – сказал живо Фужер. – Самоубийство – спорт, давно вышедший из моды. Кроме того, подумайте хорошенько, умоляю вас, неужели вы намерены утопиться в воде, когда на свете столько вина?
– Черт побери! Вы правы, – отвечал незнакомец, сразу же соглашаясь, – вы, сударь, правы и вы мудрец. Разрешите мне преклониться здесь перед вами, как ни недостоин я. Ваше имя не Пифагор или Платон? Или вы, быть может, ученик Парменида божественного? Все это начинало забавлять Фужера.
– Вы оказываете мне много чести, сударь, – отвечал он. – Но я только скромный дипломат, из самых неизвестных, и меня зовут Бертраном, к вашим услугам.
Незнакомец поклонился вторично.
– Это я, сударь, ваш покорнейший слуга. Меня звать Панталоном, если только это имя не оскорбляет вашего слуха. И мое ремесло – быть астрологом, хиромантом, карикатуристом и праздношатающимся. Сверх того, я имею претензию на философию и по мере сил стараюсь следовать заветам нашего общего учителя, Ноя.
Он в третий раз поклонился.
– Несмотря на это, – продолжал он, став мрачным, – моя философия сегодня вечером подверглась жестокому испытанию. Моя сегодняшняя потеря огорчает меня много больше, чем вы можете себе представить. И я напрасно пытался только что утопить мое горе в четырех бутылках бургундского, правда разбавленного.
Он мрачно умолк.
– Сударь, – сказал Фужер, – я понимаю вашу справедливую горесть и сочувствую ей. Но разве беда непоправима? Вы потеряли театральный билет; этот билет, вероятно, не единственный, и я полагаю, что мы сможем достать в кассе другие билеты.
Карикатурист-астролог покачал головой:
– Сударь, – сказал он похоронным тоном, – у меня нет денег. Или, сказать вернее, у меня нет их больше. Оттого что они у меня были. Но в этот век железа бургундское, даже разбавленное, стоит в двенадцать и даже в тринадцать раз больше своего веса в сестерциях.
Фужер в свой черед снял шляпу:
– Значит, сударь, я приветствую в вашем лице жертву нынешнего железного века! В качестве таковой не окажете ли вы мне честь, приняв от меня кресло первого ряда, и не позволите ли мне поместиться в театре рядом с вами? Сегодня я в достаточной мере мрачен и печален, так что я очень нуждаюсь в обществе человека учтивого, справедливого и красноречивого, каковым являетесь вы.
Человек учтивый, справедливый и красноречивый сделал такой глубокий поклон, что чуть не упал снова.
– Сударь, – произнес он с благородством, – ваше предложение воистину великолепно. Но увы! Мне приходится по чести отказаться от него. Оттого что я не принадлежу к привилегированной касте тех, которые садятся в первом ряду. Кроме того, не смею утаить от вас, что я пьян.
– Сударь, – решительно заявил Фужер, – астрологи, дипломаты и философы выше каких бы то ни было каст. И Ной, о котором вы упоминали, учил нас, что лучше быть пьяным, как вы и я, чем быть безумным, как все остальное человечество. Идемте, сударь!
– Я иду! – сказал последователь Ноя, которого это убедило. – Я иду, и я отдаю себя в ваше распоряжение, сударь, оттого что, воистину, вы говорите золотые слова.
IX
В театре они заняли два места в третьем ряду, с той стороны, где в оркестре помещались скрипки. Занавес был уже поднят. Но спектакль только начинался. Играли «Вертера» Массне.
– Не осуждайте меня, – сказал Фужеру его странный спутник, – не осуждайте меня за мое пристрастие к этому произведению, лиризм которого, быть может, несколько искусственный. Но тень великого Гете все же витает над современными гармониями. И немало философических выводов можно извлечь из всяческих «Вертеров», музыкальных и драматических.
Едва усевшись, он замолчал и стал слушать с наслаждением.
Зал был почти совсем темен. Фужер, ни разу тут не бывавший, едва мог разглядеть, что он был огромный и довольно красивый, старый и сильно разукрашенный почерневшей позолотой.
Зрителей было много, хотя час был еще ранний; свободных мест было уже мало, оттого что лионцы рано обедают и, кроме того, гордятся аккуратностью.
Партер был полон, галереи битком набиты, и Фужер, ища глазами изящно одетых модниц, заметил, что все ложи были заняты дамами. Но лампочки вроде ночников давали слишком мало света, чтоб можно было судить о туалетах и о лицах. Фужер терпеливо стал ждать антракта и принялся смотреть на сцену.
На сцене в это мгновение вовсе не было актеров. Скрипки негромко повторяли мелодию пирушки, арфы играли прелюдию к чистому и строгому мотиву «лунного света». Вертер и Шарлотта еще не возвратились рука об руку в голубоватую декорацию, изображавшую сад бургомистра.
Фужер осмелился нарушить сосредоточенное молчание своего спутника:
– Какие же мысли, сударь, внушает вам эта музыка?
– Нижеследующие, сударь: что вино – добрый советник, а любовь – советник пагубный. И доказательство тому вы увидите в пятом действии: в то время как юный Вертер, служитель Эрота, будет умирать с пробитой головой, виноградари, служители бога виноградной лозы, весело будут распевать звонкие песнопения. Quod erat, сударь, demonstrandum! Нужно бежать созданий другого пола!
Любитель сентенций замолчал – появились Шарлотта и Вертер. Луч луны падал с колосников, и белокурая голова певицы, и темная голова певца были окружены ореолом мечтательной славы. Романтический дуэт зазвучал в тишине. И Фужер, которого мало-помалу захватил вечный символ, заключенный во всяких словах любви, слушал молча. Слова сменяли друг друга. Потом, после горестного прощания героя с героиней, занавес опустился.
Тогда внезапно снова зажглось электричество, и теплый свет залил весь зал, от партера до галереи.
Публика задвигалась. Женщины болтали. Возник гул, из которого вырывались звуки отодвигаемых стульев и хлопанье дверей в ложах. Фужер, очнувшись от своих мечтаний, встал, повернулся лицом к залу, поглядел направо, поглядел налево.
И внезапно его глаза застыли: во второй ложе бельэтажа сидела Кармен де Ретц рядом с крупным белокурым мужчиной, которого Фужер не знал.
Хиромант-карикатурист тоже встал.
– Сударь, – сказал он, схватив руку Фужера, – конечно, я не обладаю нужным достоинством, чтоб давать вам какие бы то ни было советы. Но забота о вашей пользе заставляет меня забыть всякие границы благоразумия и скромности, и я осмеливаюсь напомнить вам выводы, которые вы сами только что сделали совместно со мной из кровавой истории, положенной на музыку господина Массне: отвернемся от существ другого пола!
– Сударь, – отвечал Фужер грустно, – сударь, вы совершенно правы.
Тем не менее, притягиваемый каким-то таинственным магнитом, он оставил свое место и, пройдя между двух рядов кресел, оперся о самую переборку ложи. Его голова, касающаяся бархата барьера, слегка коснулась локтя Кармен де Ретц.
Тогда он услышал над собой знакомый голос:
– Баррье, друг мой, будьте так любезны, принесите мне мою сумочку. Я, наверное, оставила ее в муфте.
В ложе раздался звук отодвигаемого стула. И внезапно Фужер почувствовал на своих волосах ласку боязливой руки.
Ему стало очень жарко. Легкий пот выступил у него на висках. Машинально он вытер его пальцем. И тут он еще раз коснулся руки, которая приласкала его голову и которая теперь лениво перевешивалась через барьер ложи.
Фужер быстрым взглядом окинул зал, теперь, благодаря антракту, на три четверти пустой. Ни одного бинокля не было направлено на него, никто не следил за ним. Он быстро схватил свесившуюся руку и, вытянув губы, поцеловал ее.
Рука, без сомнения, вздрогнула, а за нею дрогнуло и плечо. Без сомнения, в это самое мгновение доктор Баррье тоже с гордостью восхищался красивейшей рукой вновь побежденной им женщины. Фужер увидел, как над ним вдруг наклонилась белокурая борода; и он услышал гневный голос, который говорил так громко, что его не могли не услышать все находившиеся поблизости:
– Скажите, эй вы! Что с вами стряслось? Вот наглец!
И, само собой разумеется, разразился скандал.
Получив оскорбление, Бертран Фужер отступил на два шага. Он сжал кулаки. Неожиданная, несправедливая и дикая ярость клокотала в нем против этого животного, чья широкая щека, казалось, напрашивалась на пощечину. Тем не менее он овладел собой благоразумным усилием воли. Он был опытным дипломатом. И он сумел доказать это на деле. С безупречным спокойствием он живо ответил, задрав нос кверху и с моноклем в глазу:
– Вы со мной говорите, сударь? Вы, без сомнения, нездоровы? Угодно вам, чтоб позвали театрального врача или психиатра?
И среди ближних зрителей, сразу же обративших внимание на стычку, пробежал смех.
В бешенстве господин Габриэль Баррье впился в бархатный барьер.
– Не разыгрывайте простака! Вы неуважительно отнеслись к моей даме.
– О! – запротестовал Фужер стыдливо. – На это я не способен, по крайней мере здесь. Но даже если предположить самое худшее, скажем, что вы, сударь, оказались рогоносцем, какого черта вы при всем народе кричите об этом во всю глотку?
Веселье слушателей еще усилилось. Господин Баррье, ставший совсем лиловым, заревел:
– Вы невежа и дурак!
– Этого быть не может! – усмехнулся Фужер, – мы не вместе воспитывались.
Господин Баррье вне себя поднял руку:
– А! Вот оно что! Вам, значит, хочется, чтоб я влепил вам пару затрещин?
– Не трудитесь, – живо сказал Фужер, – куда проще будет следующее.
И чрезвычайно ловко он бросил ему в лицо свои перчатки.
С самого первого слова ссоры Кармен де Ретц скрылась в глубине ложи. У женщины всегда глупый вид в присутствии двух мужчин, ссорящихся из-за нее. Заботясь прежде всего о том, как бы избежать насмешек галерки, героиня спора искала темноты и не слишком беспокоилась о чересчур резких словах, которыми обменивались по ее поводу. Но когда за словами последовали жесты, она перестала заботиться о себе и стала думать о других. Дуэль между Бертраном Фужером и Габриэлем Баррье, дуэль, которая не могла не наделать шума и о которой весь Лион станет кричать во весь голос… Нет! Этому следовало помешать во что бы то ни стало, сейчас же. Столько же ради Баррье, сколько ради Фужера и малышки Дакс тоже.
Господин Габриэль Баррье только что получил в лицо перчатку Бертрана Фужера. Обезумев от злости, он крикнул:
– Подождите!
И он бросился к двери ложи, чтоб как можно скорее добраться до своего противника, но тут Кармен де Ретц схватила его за руку:
– Куда вы идете? – сказала она.
– Это мое дело! – не заботясь о вежливости, отвечал он.
И не остановился. Но она удержала его рукой, в которой он не подозревал такой силы.
– Это также и мое дело, и даже больше мое, чем ваше! – возразила она. – Вы, без сомнения, собираетесь выяснять отношения с тем господином? На глазах всего зала, который смеется над вами и надо мной? Очаровательно! Очень сожалею, но вы этого не сделаете.
Я страшно боюсь шумихи и скандалов. Будьте любезны подать мне мое манто и муфту, и уедем отсюда. Я соскучилась здесь, я уезжаю.
Но несмотря на ее решимость, господин Габриэль Баррье вовсе не растерялся, напротив – он рассвирепел:
– Как так! Сейчас же? Мне тоже здесь совсем не нравится! С вами я еще разберусь, когда мы уйдем отсюда. Но я действую по порядку. Разрешите мне начать с того субъекта, который целовал вам руку.
Кармен де Ретц вдруг страшно побледнела и резко сделала шаг вперед.
– Что? – сказала она. – Разберетесь со мной? Она не отпускала его руки, и ее ногти теперь впились в нее. Он выбранился.
– Сто чертей! Пропустите вы меня или нет? Надо думать, мне есть за что свести счеты с вами.
И он грубо стиснул нежную руку.
От боли Кармен де Ретц разжала пальцы, вскрикнула. Но в тот же миг она, как раненое животное, бросилась на грубияна.
Она была побеждена. Разъяренный не меньше, чем она, он позабыл, что она женщина, и оттолкнул ее с такой силой, что она упала. И тут она потеряла всякое самообладание, и в ней остался лишь инстинкт самки, зовущей на помощь самца:
– Фужер!..
Перед барьером ложи была откидная скамеечка, которая могла служить ступенькой. Как безумный, Фужер перескочил через бархатный барьер и, бросившись на Баррье, схватил его с такой силой, которой невозможно было противостоять. Бой продолжался одно мгновение. Из соседних лож, из коридоров, из партера прибежали люди и растащили противников. Сейчас же вслед за шумом воцарилась тишина. И Фужер, немедленно став чрезвычайно корректен, протянул Баррье свою визитную карточку.
– Прекрасно! – пробурчал тот. – Мы будем драться!
– Завтра же утром, если это не слишком неудобно для вас, – с изысканной вежливостью предложил Фужер, – потому что завтра вечером у меня назначено важное свидание.
Он остановился, внезапно вспомнив, что после скандала и вызова на дуэль свидание, о котором он говорил, вряд ли состоится.
– Что ж!.. – сказал он себе самому.
И, повернувшись к Кармен де Ретц, он не устоял против искушения лишний раз осмеять неудачливого Баррье.
– Я провожу вас, не так ли, дорогая?
У дверей ложи появился господин Панталон, астролог, хиромант, карикатурист и праздношатающийся, с цилиндром, малиновым лицом и испуганными глазами, как раз когда Фужер и Кармен рука об руку выходили оттуда.
– Сударь, – сказал он, – глас народа поставил меня в известность о том, что вы в опасности: вот я.
Фужер улыбнулся и поклонился:
– Сударь, я крайне вам обязан. В самом деле, я дерусь завтра утром, и в этом достойном городе у меня нет ни одного друга, кроме вас. Согласны вы быть моим секундантом?
– Конечно, согласен! – с гордостью заявил философ, последователь Ноя.
И он снял шляпу, пропустил вперед любовников и торжественно сказал, с грустью глядя им вслед:
– Все от того, что вино – добрый советник, а любовь – советник пагубный.
X
Весь вечер следующего дня барышня Дакс напрасно прождала Фужера.
Совсем одна в своей комнате, стоя у окна и прижавшись лбом к стеклу, она в течение долгих часов подстерегала людей, проходивших по улице.
Теперь он уже не придет. Алебастровые часы на камине пробили шесть. Барышня Дакс, все еще стоявшая на ногах и не двигавшаяся с места, не подумала повернуть электрический выключатель, и комната была совсем темна.
Вдали, нарушая ночную тишину, прозвучали церковные часы, и стенные часы в комнате отвечали семью ударами.
Дверь внезапно распахнулась – ее с силой толкнула госпожа Дакс.
– Алиса! Силы небесные! Сегодня тебе мало мечтать? Честное слово, ты спишь! Что ты издеваешься над своей матерью?
Пробужденная от своих мрачных мыслей, барышня Дакс колебалась одно мгновение, потом повернула выключатель.
Госпожа Дакс стояла на пороге.
– Что же ты делала здесь в темноте?
– Ничего.
– Ты готова к обеду? Ты знаешь, что отец сейчас возвратится?
– Да.
– Скорей! Вымой руки и иди вниз! Госпожа Дакс повернулась на каблуках. Оставшись одна, барышня Дакс машинально села и машинально развернула газету.
Передовая… Политика… Финансовый бюллетень… Барышня Дакс не читала. Ее глаза скользили по столбцам, только по временам останавливаясь на крупном шрифте заголовков. Внезапно четыре слова таинственным образом привлекли ее внимание. Она вздрогнула. Жадным взором прочла:
ДУЭЛЬ НА БОЛЬШОМ ИППОДРОМЕ
В результате бурного столкновения, которое вчера вечером прервало в Большом театре представление «Вертера», Г. Б., популярный местный врач, и Г. Ф., секретарь посольства, проездом в Лионе, сегодня утром дрались на дуэли на Большом Ипподроме.
Оружием были выбраны пистолеты. Оба противника были ранены довольно тяжело; доктор Б. в бедро, Г. Ф. в плечо.
Тем не менее их обоих удалось благополучно доставить домой, и состояние их здоровья удовлетворительное.
Г-н Дюма, комиссар полиции, начал дознание и побывал у обоих дуэлянтов. Но оба они отказались принять его.
– Алиса! – раздался внизу нетерпеливый голос госпожи Дакс. – Алиса! Сойдешь ли ты наконец? Отец возвратился.
Барышня Дакс спустилась. Ноги у нее дрожали. Она пошатнулась два раза, схватилась за перила. Она шла, точно одеревенев. На каждой ступеньке ее затылок пронизывали болезненные уколы. И как в бреду, в мозгу у нее билось одно слово: «Ранен… ранен… ранен… ранен…»
– Еще что! – брюзгливо бросил господин Дакс. – Она в полном остолбенении и бледна, как мертвец.
– Она спала в своей комнате, – сварливо отвечала госпожа Дакс. – И она до сих пор спит на ходу. Она не знает, что уж и делать, чтоб быть не как все.
Господин Дакс пожал плечами, и обед прошел в молчании.
Подали кофе.
– Папа, – отважился сказать юный Бернар, – ты знаешь, что господин Баррье дрался на дуэли?
Господин Дакс повернулся к сыну:
– А ты откуда знаешь это?
– Двое из моего класса рассказали только что, когда мы расходились из школы. Сегодня утром они ездили на велосипедах на ипподром и все видели с дамбы. Это было сногсшибательно. После первого же выстрела господин Баррье упал, и другой тоже. Тогда дама, которая ожидала в карете, бросилась, чтоб поднять его, – не господина Баррье, а другого. Им сделали перевязки и увезли каждого отдельно. На земле была кровь. А когда все кончилось, прибежали полицейские, которые стоят на посту у входа в парк.
Господин Дакс слушал, насупив брови. Госпожа Дакс раскрыла рот и поставила обратно свою чашку. Никто не подумал взглянуть на барышню Дакс.
– Да, – промолвил наконец господин Дакс очень сухо. – Это все так и было. Господин Баррье вчера вечером поссорился с… – Господин Дакс остановился и бросил саркастический взгляд на госпожу Дакс. – Поздравляю вас! Я и не подумал об этом раньше: вы превосходно сумели выбрать знакомых во время путешествия. Когда вы были в Сен-Серге, я просил вас сделать визит жене моего друга Терриана. Но вы поторопились сдружиться со всякими подозрительными личностями, которые бывали у нее! Превосходно! Доктор Баррье, который утешается, как ему угодно, после отказа Алисы, дрался на дуэли с тем самым господином Фужером, о котором вы прожужжали мне все уши. Да, с тем самым Фужером и ради прекрасных глаз той самой Кармен де Ретц, которая так сильно занимала вас и которая не что иное, как потаскуха! Это она позволила себе романтическое и изысканное удовольствие присутствовать при дуэли своих любовников. Что! Что такое?
Барышня Дакс, потеряв сознание, упала навзничь.
В испуге госпожа Дакс бросилась к ней с графином в руке. Но барышня Дакс уже пришла в себя и с трудом поднималась.
Господин Дакс не двинулся с места. Удивленно и недоверчиво он смотрел на дочь испытующе холодным взглядом.
– Ну что? Лучше тебе? – спросила госпожа Дакс, сразу успокоившись.
Барышня Дакс, ничего не понимая, кивнула головой, два раза провела рукой по лбу и разразилась рыданиями. И внимательно слушавший господин Дакс услышал, как ее бледные губы выдали опасную тайну:
– За нее! За нее! Это было за нее!..
Он сразу понял все. И молния сверкнула в его жестких глазах:
– А! – сказал он. – Понимаю…
Он свирепо встал, подошел к несчастной, схватил ее за плечи и поставил перед собой.
– А! Наконец я понял!.. Так в этого Фужера ты втюрилась там? И ради него ты отказала другому, Баррье. Баррье, которому я дал слово. Черт! Все как нельзя проще! Ну что? Теперь ты получила свое? Он не любит тебя, твой Фужер! Он тебя не любит – слышишь ты? Он любит Кармен де Ретц! Рыбак рыбака видит издалека. Для порядочной женщины, какой ты была, я нашел порядочного мужа. Ты не захотела его. Ты предпочла канатного плясуна. Но канатный плясун, в свой черед, не захотел тебя. Он предпочитает создание, похожее на него самого, цыганку, женщину, доступную всем. Да! Он предпочитает ее! Он дрался за нее; она последовала за ним на место поединка; она подняла его, когда он упал, – ты слышала, что говорил твой брат? А теперь она ухаживает за ним, сидя у его изголовья. Когда он выздоровеет, они поженятся. Превосходно! Они поженятся. Ты, ты осталась за бортом.
Он в бешенстве сжал руку, и его костлявые пальцы больно впились ей в плечо:
– Ты осталась за бортом, осмеянная, запятнанная, запачканная!.. Они бросили тебя, предварительно хорошенько запачкав тебя своей скандальной историей и своей грязью. Потому что они будут говорить, будут брызгать слюной, будут рассказывать повсюду. Они уже заговорили, потому что они слишком рады обесчестить порядочное семейство; они уже сказали все; теперь я понимаю лицемерные и радостные рожи всех моих конкурентов, которые все сбежались ко мне сегодня после полудня, как собаки на подачку! Позор падает не на тебя одну, он падает на нас всех, на меня, на мое имя!.. А! Негодяйка!
И он зло ударил ее по щеке.
Она закричала, отскочила назад, повернулась и, как безумная, выбежала, опрокинув стул.
Господин Дакс поднял стул, закрыл дверь и снова сел за стол.
88
Выбежав из столовой, барышня Дакс на несколько мгновений задержалась в передней. Потом машинально поднялась по лестнице. Как всякое загнанное животное, она инстинктивно стремилась к логову.
Но, войдя к себе, она нашла раскрытую газету, и неумолимые слова еще раз поразили ее глаза, поразили ее тело и мозг: Дуэль на Большом Ипподроме. Она застонала и отвернулась.
На кровати лежала шляпа. Барышня Дакс шпильками закрепила ее на голове. Дрогнувшая шпилька уколола висок так глубоко, что засверкали капельки крови.
Потихоньку барышня Дакс вышла из своей комнаты, спустилась по лестнице, прошла переднюю, выскользнула из дому.
Улица тонула в ледяном тумане.
Барышня Дакс шла сначала по тротуару. Она шла быстро, неровными лихорадочными шагами, которые, однако, время от времени замедлялись. Она шла наугад, глядя в сторону широкой и сырой аллеи, за аллеей начиналась набережная с едва видимыми деревьями, а за деревьями набережной – бездонная пустота, где находилась невидимая Рона.
На пустынной, как кладбище, улице появилась коляска, запряженная парой, вызывающая и роскошная; она ехала в темной ночи, как ехала бы в мягкий летний вечер. Кони гордо играли, и, однако, не слышно было цоканья копыт о мостовую. Барышню Дакс до мозга костей пронзил холод: на синих кожаных подушках сидела женщина, слишком накрашенная, слишком рыжая, слишком белая и слишком розовая – проститутка, – которую барышня Дакс однажды уже видела, которую барышня Дакс узнала и которая улыбнулась барышне Дакс гадкой улыбкой, насмешливой и похотливой. Коляска внезапно исчезла, таинственно пропав во мраке. И барышня Дакс, охваченная безумным страхом, побежала, в три прыжка пересекла аллею, выбежала на набережную, спустилась до бечевой тропки и остановилась только на последней ступеньке каменной лестницы, спускавшейся в самую Рону.
Вздувшаяся и шумливая Рона ревела.
Барышня Дакс прошла ступеньку, потом другую: волна разбилась у ее ног.
Ну, еще три шага, и все будет кончено! Только быть храбрее. Достаточно просто шагнуть, закрыв глаза и сложив руки! И там не будет больше страданий, не будет домашних врагов, не будет ни ненавидящего отца, ни злой матери, ни предателя-жениха. Там будет смерть, которая, конечно, лучше, чем жизнь, та жизнь, где торжествуют Дианы д'Арк, а честные девушки растоптаны в грязи.
Барышня Дакс хотела спуститься еще на одну ступеньку. Но ледяная Рона и липкий туман были вокруг нее, над ней, под ней и впереди, и сзади, как саван. У нее застучали зубы, ей стало страшно; и вместо того чтобы пойти вперед, она отступила…
Она отступила до бечевой тропки. Наклонившись над водой, она долго стояла там. Наконец она пошла дальше вдоль дамбы, смотря на реку, как бешеные собаки глядят на ручей, с отчаянным желанием и непреодолимым страхом. И она не посмела броситься в воду.
Так она дошла до первого моста вниз по течению, это был мост святой Клары. Здесь она поняла, что ей никогда не решиться… нет, ни здесь, ни там. И еще дальше тоже нет!.. Тогда она заплакала и, оставив бечевую дорожку, поднялась на набережную.
Там между двух платанов стояла скамейка. Она до нее добралась и упала на нее.
Безмерное отчаяние овладело ею. Теперь она рыдала, глухо и тяжело всхлипывая. И из хаоса, царившего в ее мозгу, вдруг всплыла одна ужасная мысль: мысль о том, что ее прежняя жизнь, жизнь никем не любимой девушки, снова начнется завтра, такая же, как вчера, и снова овладеет ею. Потому что теперь все было кончено; у нее не хватило силы умереть; значит, нужно было жить; нужно было встать с этой скамьи, вернуться домой, возвратиться, – опять вложить голову в колодку.
В тишине раздались шаги. Кто-то шел; кто-то неизвестный; быть может, тот, кто пишет эту книгу?
Он подошел. Он шел быстро. Воротник его пальто был поднят, руки засунуты в карманы. Он курил папироску. Он, без сомнения, только что пообедал и шел в театр, или в клуб, или к любовнице. Он прошел совсем близко, заметил смутные очертания фигуры, сидевшей на скамье, и, заинтересованный, остановился:
– Кто здесь? – сказал он.
Ответа не было. Быть может, его не слышали. Мужчина подошел поближе и любопытной рукой осторожно поднял залитое слезами лицо.
– О! – сказал он. – У вас такое большое горе? Несмотря на то что вы такая красивая девушка?
Голос был слегка насмешлив, но только слегка, и насмешка была добрая, почти нежная. Барышня Дакс подняла отяжелевшие веки и увидела внимательные карие глаза, которые сочувственно смотрели на нее.
– Послушайте! Что вам такого сделали? Я угадал: он злой, он бросил вас, он нашел другую? Другую, которая не так красива, как вы, готов поспорить! Ну так вот! Послушайте: нужно отплатить ему той же монетой! Нужно обмануть и его тоже! Пойдемте со мной, мы это живо устроим.
Он завладел обеими руками барышни Дакс и ласково привлек ее к себе.
– Послушайте! Пойдемте со мной, покинутая крошка! Я буду вас любить.
Тогда барышня Дакс уступила ему, встала и, вопреки усталости, вопреки рассудку, вопреки стыду, пошла за незнакомым мужчиной, который обещал любить ее.
Средиземное море
1322–1325 год от Геджры.