Часом раньше «Лавина» стала на якорь на реке возле «Баярда».
Начались визиты, рапорты, объяснения. Дело шло во всяком случае быстро: Фьерс встречал одни запертые двери. Адмирал д'Орвилье инспектировал батареи на мысе Святого Иакова. Начальник арсенала, заваленный делами, не принимал. Бюро, вышедшие из их обычного оцепенения, обнаруживали усердие и даже деятельность.
Не ранее, как через час, Фьерсу удалось найти помощника начальника береговой обороны, которому он и сдал свою канонерку. После этого он почувствовал себя свободным. Проезжая порт, он видел необычайное оживление, все было перевернуто вверх дном. Вооружались шесть миноносцев: молотки рабочих колотили с ожесточением. Он удивился в первый момент, но потом уже не думал об этом больше.
На улице Моев он нашел только прислугу. Бои говорили о Мито неясными фразами. Позвали повара, который сказал, что господа не обедали дома сегодня, но что на следующий день вернутся к завтраку. Фьерс ушел.
Он чувствовал себя лихорадочно возбужденным и в то же время усталым. Неделю тому назад, в разгромленной деревне погибла его верность Селизетте. И после той роковой ночи ни одна не проходила без измены. О, эти сладострастные улыбки камбоджийских конгаи и их обнаженные худые тела, которые пахнут опиумом, и продажное любопытство, привлекавшее в темноте их сампаны к канонерке! Восемь ночей – ночей разврата. Его сердце было полно стыда и отвращения, но у него не было ни сил, ни воли, чтобы бороться со своим инстинктом животного. И здесь, в четырех шагах от невесты, – кто знает, не падет ли он в эту ночь еще раз?
Он шел торопливо, убегая от искушения теплых сумерек. Недавний ливень омыл деревья, и мокрые цветы благоухали сильнее.
На улице Грандьер – улице прежнего Трибунала, где теперь помещается дворец вице-губернатора, он остановился в изумлении: лошади одной коляски встали на дыбы перед каким-то пешеходом, и кучер, натягивая вожжи, кричал изо всех сил. Но пешеход шел, опустив голову, не видя и не слыша ничего кругом, упрямой походкой лунатика. Фьерс узнал Мевиля и окликнул его, но доктор продолжал идти далее. Обеспокоенный Фьерс побежал за ним и ударил его по плечу.
– Куда ты идешь? Что с тобой? У тебя был солнечный удар?
Мевиль медленно оглядел его, прежде чем ответить.
– Не знаю…
Он взял руку, которую ему протянул Фьерс, и вдруг вцепился в нее, как утопающий.
– Ты болен, – сказал Фьерс, забывая о своей собственной муке. Поддерживая Мевиля, он повел его домой.
Мевиль послушно шел, не говоря ни слова. Фьерс ощущал его платье, промокшее насквозь от дождя.
– Ты попал под ливень? Что с тобой случилось, черт возьми?
– Ничего.
На Испанской улице Мевиль едва не прошел мимо своей двери, не узнав ее. Но у себя в комнате, среди своей мебели, безделушек, в привычной обстановке своей жизни, пропитанной ее знакомым запахом, он мало-помалу овладел собой, способность чувствовать вернулась к нему. Он переменил платье и сидел, погруженный в молчание. Настала ночь, но ему не пришло в голову осветить комнату.
В это время явился Торраль. Беспокоясь за своего собутыльника, он пришел навестить его.
– Это не комната, а могила!
Он сам повернул выключатель, увидел Фьерса, и поздоровался с ним. Мевиль все еще был очень бледен и почти не говорил. Торраль удивился в свою очередь.
– Ты же себя недавно хорошо чувствовал? Ба! Отправимся все-таки обедать.
– Он не может, – сказал Фьерс. – Сейчас, проходя по улице, он шатался.
Сделав над собою усилие, Мевиль встал.
– У меня было головокружение. Теперь прошло, или почти прошло. Но я предпочел бы все же не выходить сейчас. Пообедаем здесь все втроем, хотите?
Они сели обедать. Мевиль приказал накрыть в своей комнате, которая походила на его кабинет: та же обивка из полос муслина, слишком длинных и слишком широких для стен, те же низкие кресла, тот же полусвет от ламп цвета шафрана. Бои приходили и уходили, бесшумно ступая на своих войлочных подошвах. Конгаи не показывалась.
Фьерс был мрачен, а Мевиль подавлен. Торраль обвел их обоих проницательным взглядом.
– Пять месяцев назад, – сказал он внезапно, – мы обедали вместе в первый раз в клубе. Вы помните? Это было веселее, чем сегодня. Вы были в то время людьми, а не гробовщиками.
– Да, – сказал Мевиль.
Он несколько раз поднимал руку к глазам. Там, запечатлевшись на сетчатке, осталось видение, которое не изгладится более: женщина, стоящая во весь рост… Он делал над собою усилия, чтобы не видеть ее больше.
– Да, – повторил он, – но это время вернется.
Он приказал подать сиракузского вина и начал пить. Фьерс когда-то любил это вино, он последовал примеру Мевиля.
Но веселье все-таки не приходило. Они молча пили, сидя за круглым столом. Электрическая люстра отбрасывала на стены их огромные неподвижные тени. Занавеси заглушали все звуки снаружи, комната была немою, как склеп.
Две бутылки были пусты. Лицо Мевиля, поражавшее только что своей бледностью, мало-помалу окрашивалось румянцем. Но он продолжал вздрагивать по временам, пугливо посматривая на темноту ночи за открытой дверью.
– Что там такое? – спросил Торраль, поймав его взгляд.
– Ничего.
– Тогда в чем же дело?
– Последствия головокружения. Сегодня вечером у меня галлюцинации…
Торраль выругался и взял газету.
– Последняя неделя театра. Пойдем туда, это лучше, чем галлюцинировать здесь. Кстати, играет Лизерон.
– Я возвращаюсь на борт, – сказал Фьерс. Торраль поднял его на смех.
– Тебе запрещено выходить одному? «Маленький герцог» для тебя слишком нескромен?
Фьерс пожал плечами и сдался. Сайгонская опера в двух шагах от Испанской улицы. Но было грязно, и Мевиль приказал заложить коляску.
– У нас будет экипаж для поездки в Шолон после, если нам вздумается.
Фьерс открыл рот, чтобы протестовать, но он увидел иронические глаза Торраля и замолчал из ложного стыда.
Они взяли ложу бенуара. Фьерс держался так, чтобы его нельзя было видеть из зала. Но они не избежали глаз Лизерон: она их узнала и начала посылать им улыбки. В антракте ей пришла фантазия написать им два слова: не будут ли они так милы повести ее ужинать, у нее здесь подруга, только что приехавшая в Сайгон. По-товарищески, само собою, она знала, что г-н де Фьерс… Впрочем, она сама изменила образ жизни и превратилась в девственницу…
Мевиль написал на своей визитной карточке: «да».
– Я не поеду, – сказал Фьерс, довольно твердо.
– Очень благоразумно, – издевался Торраль, – избегать соблазнов перед свадьбой: это даст право поддаваться им после.
– Не могу я выставлять себя на показ всему Сайгону с двумя актрисами…
– …Темной ночью, на пустых улицах, в глубине закрытой коляски. Ты не можешь, конечно: Селизетта узнает об этом святым духом.
Занавес поднялся для третьего акта. Фьерс смотрел на певиц, им овладело любопытство: которая была подруга Лизерон. Он предполагал, что брюнетка, игравшая роль travesti. Она была стройна и пикантна. Лизерон – маленькая герцогиня – заигрывала с ней очень кокетливо.
– Если я поеду с вами, – сказал он, – пусть Торраль займется этой малюткой.
– Я займусь. Эх ты, бедняга! Весь разговор о том, чтобы поужинать с двумя женщинами, которые, говорят, что снова сделались девственницами.
– Отправимся сейчас, – сказал Мевиль, – мы подождем у артистического выхода, а Фьерс спрячется в коляске.
На сцене две женщины больше занимались ложей бенуара, чем своими репликами. Но Сайгон создан для таких вещей, никто ничего не заметил.
В коляске можно было, потеснившись, кое-как поместиться вчетвером, а их было пять. Мевиль заговорил о втором экипаже, но его не нашли. Фьерс забился под откидную крышку коляски. Они ожидали четверть часа, потом женщины прибежали, как мыши. Они едва успели снять грим и покрылись капюшонами до самых глаз. Эта таинственность очень забавляла их. Они прыгнули в экипаж, Фьерс не успел подняться: они сели по бокам, одна – справа от него, другая – слева, в то время, как Мевиль и Торраль поделили между собою переднюю скамеечку.
Виктория двинулась в путь с резкими толчками. Фьерс почувствовал и узнал бедро Элен у своего бедра. Одновременно другая женщина ухватилась за его колено шаловливой рукой, умышленно продлив это прикосновение. И он, взволнованный, пожелал и ту и другую, несмотря на горький стыд, который кипел в глубине его совести.
Была темная ночь. Немые молнии полосовали небо на западе. Влажный ветер шел оттуда, горячий, как дыхание зверя.
– Нечем дышать, – сказали женщины, начиная расстегиваться. Мокрая от пота грудь прижалась к плечу Фьерса. Сквозь тонкую ткань смокинга он чувствовал в темной коляске: Мевиль искал на губах Элен свою прежнюю мужскую силу.
Вся энергия Фьерса сосредоточилась в его руках. Им овладело дикое желание схватить другую женщину, сжать в объятиях ее горячее тело, раздавить ее, кусать. Он, однако, устоял, сжимая между своими коленями сплетенные пальцы. Кучер выбрал верхнюю дорогу в Шолон, самую короткую, и они приехали туда в четверть часа. Тем не менее, Фьерс оказался совершенно обессиленным, сойдя на землю, проходя по коридору кабаре, он шатался.
Мевиль распоряжался ужином. Сиракузское вино и поцелуй Элен с трудом рассеяли его оцепенение: в его голове оставалось еще облако, подобное клочьям тумана, забытого ветром на дне долины, но тайная лихорадка душила и возбуждала его. Он хотел обезуметь окончательно. Он ел пикули с индейским перцем и пил thunders – напиток с мятой вместо корицы. Несмотря на это, он дрожал крупной дрожью и продолжал со страхом смотреть на двери. Под конец он опьянел. Но, хотя Лизерон ужинала у него на коленях, он едва прикасался к ней.
Маленькая подруга Элен смотрела на Фьерса глазами кошки перед запретными сливками. Торраль, который сначала не прочь был немного заняться ею, тотчас же попросил своего сухого шампанского и больше не беспокоился ни о чем.
Фьерс боролся отчаянно: он также пытался найти прибежище в опьянении, но его опьянение не было достаточно быстрым и полным. Незаметно девушка оказалась рядом с ним, потом у него на коленях. Она напилась пьяной и напала на него, позабыв всякий стыд. Ему удалось подняться, он хотел уйти. Но все вцепились в него, чтобы удержать. Снова усевшись в коляску, они покинули кабаре.
Мевиль ни с того ни с сего приказал кучеру ехать прямо, и тот равнодушно повез их к последним домам предместья. Там перед одной из накийских хижин им пришла нелепая фантазия потребовать вина. Перепуганный старик принес им «саке», которую они нашли безвкусной после коктейлей.
Дальше, в уединенной лачуге на окраине рисового поля, посещаемой китайской чернью, Торраль, которому было скучно, выбрал аннамитского боя и потребовал, чтобы его посадили на подушки экипажа.
Тяжелые тучи с неба роняли на них порою капли дождя, и все забились под крышку коляски, прижимаясь друг к другу и обмениваясь ласками. Ливня не было. Духота все усиливалась. Женщины, задыхающиеся и обезумевшие от сладострастия, разделись, как в алькове, и Фьерс, очутившийся внезапно под полунагим телом, не устоял.
По темной и грязной дороге они возвращались в город. Коляска, полная распутства, была, как непристойное место.
Долго ночь слышала их песни и безумные крики, распутные и пьяные. Но, наконец, они охрипли и замолчали. Усталость свалила их вперемежку на ковер и подушки, как убитых солдат. Оргия кончилась оцепенением. Женщины, опустошенные, заснули, несмотря на толчки экипажа. Мужчины, безучастные ко всему, погрузились в какую-то прострацию. Ехать было еще долго. Обратная дорога была длинна – то была Равнина Могил, вечно безмолвная.
На западе молнии погасли, ветер стих.
Они приближались к гробнице епископа Адрана, которая смутно обрисовывалась на темном горизонте. И тут случилось что-то необъяснимое и ужасное: лошади, которые бежали, спотыкаясь от усталости, вдруг встрепенулись от страха и начали пятиться, поднимаясь на дыбы. От резкого толчка коляска повернулась, став поперек дороги, и грозила опрокинуться. Разбуженные от сна или оцепенения, все вскочили с испуганными криками.
Лошади продолжали пятиться назад, несмотря на кнут кучера. Торраль, сразу отрезвевший, соскочил на землю. Впереди дорога была черна, как чернила. Фьерс, спрыгнув в свою очередь, схватил один из фонарей и пытался найти невидимое препятствие.
– Ничего нет, – сказал он, поворачиваясь.
Но фонарь осветил лицо Мевиля, оставшегося позади – и Торраль, и Фьерс, оба вместе, едва удержались, чтобы не вскрикнуть.
Глаза Мевиля выходили из орбит на лице, искаженном конвульсией ужаса и сером, как пепел. В этом лице не было ни кровинки, и видно было, как зубы стучали во рту. Ресницы трепетали вокруг глаз, неподвижных, как глаза совы. И эти глаза смотрели в черноту ночи: смотрели и видели что-то ужасное, чего не мог осветить фонарь.
– Там… Там…
Он говорил, задыхаясь.
– Призрак… Епископ Адран… преграждает дорогу в своем саване… Он мне делает знаки…
Обезумевшие женщины закричали. Фьерс почувствовал холодный пот на висках. Торраль невольно попятился. Неукротимый ужас пронесся над ними, как вихрь, от которого трепещет листва деревьев. Лошади, казалось, приросли к земле.
А между тем перед ними не было ничего, что можно было бы видеть. Внезапно Фьерс сделал несколько шагов вперед. Им овладела дикая гордость, наследственная гордость его расы, когда-то сильной. И эта гордость предков странно смешивалась со скептической иронией француза времен Упадка. Стоя лицом к лицу с невидимым, Фьерс насмешливо начал заклинать:
– In nomine Diaboli… господин Епископ, прошу вас, дайте дорогу нам, порядочным живым людям. Вы пугаете женщин, это не особенно галантно и совсем недостойно вашего епископского сана. Если вы нам приносите дурное предзнаменование, я беру его себе, и дело с концом. Возвращайтесь же домой, вы простудитесь, ваш гроб стынет…
– Молчи! – закричала в страхе одна из женщин. – Ты накличешь несчастье!
Мевиль испустил глубокий вздох, его глаза медленно перевели взгляд справа налево.
– Он уходит… Он и тебе тоже сделал знак… Лошади двинулись вперед, все еще дрожа от страха.
– Нет! Нет! – неистово закричала Элен. – Не туда! Я не хочу…
– Как не туда? – крикнул внезапно взбешенный Торраль. – Куда же? Что, вы тоже пьяны?
Она хотела соскочить на землю, но он крепко держал ее за руки и коляска беспрепятственно миновала мавзолей. Немного успокоившись, обе женщины ухватились за Фьерса, который казался им самым храбрым. Он сидел молча. Мевиль, неподвижный, все еще с широко раскрытыми глазами, распростерся на подушках, как труп.
Они продолжали свой путь. Дрожащие лошади шли шагом, несмотря на кнут. Дорога была бесконечной. По счастью, гроза пронеслась, и в прорыве между туч сияли звезды. Мало-помалу все погрузились в тяжелый сон, сломленные усталостью, волнением и алкоголем.
Ночь кончалась. Восток побледнел, потом взошло солнце без утренней зари. Ветер сделался прохладным. Начинался следующий день.
Фьерс, которому воздух и солнце освежили лоб, медленно выходил из оцепенения. Он выпрямился. Женщины по-прежнему обвивали его руками, они были почти нагие. Внезапно он подумал о возможных встречах. Был уже день, и они въезжали в город. Мост через арройо остался уже позади.
Фьерс хотел разъединить державшие его руки и спрыгнуть на землю. Но они сжались и тесно сплелись, эти руки. Они обвились вокруг него, как лианы. Они вросли ему в тело, как его прежняя жизнь, как цивилизация. Он боролся, чтобы освободиться от них, но боролся слишком поздно.
Слишком поздно. Рок заклеймил его. В то время, как он вырывался из нагих объятий, виктория появилась из соседней улицы – улицы Моев – и пересекла им путь совсем близко, в двух шагах: мать и дочь Сильва отправлялись на утреннюю прогулку.
Селизетта поднялась в экипаже во весь рост с широко раскрытыми глазами. Раздался крик – и этот крик пронзил сердце Фьерса, как удар ножа. Это было все. Виктория умчалась.
Минуту Фьерс оставался стоять неподвижно, как пораженное молнией дерево, которое не падает сразу. Бешеным порывом он разорвал пагубное объятие, бросив женщин друг на друга так, что на лбу одной показалась кровь. Потом он выскочил из экипажа и бросился бежать, как безумный.