Мало-помалу спокойствие ко мне возвращалось. Я продолжал ожидать, лежа на кровати, одетый, обутый, с рукою на пистолете. И рука эта, готовая к убийству, не дрожала. Уверенность в близкой развязке приключения, вероятность борьбы за свою свободу, необходимость оказаться победителем — сколько могущественных укрепляющих лекарств, которые действовали энергично в моих мускулах и в моих нервах! Я не изумлялся более, или, лучше сказать, я подавлял свое изумление, я его откладывал. Мадлена в этом месте, в этот час — нет, никакое правдоподобное объяснение не объяснило бы мне этого. Но в данный момент и не было надобности, чтобы это объяснилось. И я отложил все излишние догадки на после, — на мгновение, которое последует за борьбой и победой.

Три свечи в канделябре продолжали гореть. Я видел, что они уже заметно укоротились. Еще раз я посмотрел на часы. Было половина третьего. Свечи могли догореть раньше, чем кончится ночь. Мне пришло в голову, что нужно видеть ясно для того, чтобы с пользой употребить в дело пистолет. Я встал, подошел к канделябру и задул две свечи из трех. После этого я снова лег. На плитах пола мои шпоры звенели и, так как ковра не было, каблуки моих сапог стучали довольно громко. Вдобавок, когда я оперся коленом на край кровати, матрац заскрипел тонким и долгим металлическим скрипом, который — если за мной следили — можно было услышать через две или три перегородки в абсолютной тишине этого дома. У меня как раз хватило времени сформулировать в мозгу эту мысль: словно эхо заскрипевшего матраца, замок заскрипел в свою очередь.

Одним прыжком я соскочил с постели. Мне пришлось сделать усилие, чтобы не схватиться сейчас же за пистолет и не направить его на эту дверь, которая должна была отвориться.

Я удержался. В дверь, впрочем, корректно постучали. Потом створка повернулась, и я увидел в наличнике одного из моих хозяев, — я не различил, которого именно, — одного из двух одинаковых стариков, с длинными и широкими бородами. Он стоял, не двигаясь с места. Его глаза пробежали с головы до ног по мне, стоявшему одетым, с видом человека, который не ложился, который не хотел засыпать, который бодрствовал, — беспокойный, недоверчивый, готовый ко всяким случайностям. И я увидел в устремленных на меня глазах быстрый блеск, погасший в то же мгновение. Еще раз меня пронизала мысль, уже приходившая мне в голову: эти глаза, которые были устремлены на меня, не могли ли они видеть глубже, чем только на моем лице, видеть в самом моем мозгу, похищая там мои тайные, обнаженные мысли?

Тогда старик заговорил:

— Вы не спите, сударь. По правде, мы так и думали. В таком случае, быть может, вы перестанете терять время в уединении этой комнаты, и соблаговолите присоединиться к нам в зале? Поверьте, что это будет лучше для вас, как и для нас также.

Я снова овладел собой. Я отвечал, не колеблясь.

— Да, сударь.

И я двинулся к нему.

Он посторонился, как будто для того, чтобы дать мне дорогу. Я отказался. Быть может, он понял мою благоразумную мысль, потому что не настаивал и, пройдя вперед меня, пробормотал:

— Пусть будет так. Чтобы указывать вам путь…

В прихожей я остановился перед дверью, откуда до меня донесся запах моей возлюбленной. Но меня вели не туда, — еще не туда.

Действительно, старик прошел через прихожую, видя, что я остановился, позвал меня:

— Сюда, сударь, пожалуйста…

«Сюда» — это не был коридор. Дверь — опять такая же, и опять незаметная на фоне панели — вела прямо в просторную комнату, более просторную, чем прихожая, и отделенную от нее только перегородкой.

Яркий свет ослепил меня. Пятьдесят или шестьдесят свечей горели на стенах, а также две стоячих лампы, помещенных по бокам камина, — старомодного камина, под огромным колпаком которого, с рельефными украшениями и гербами, можно было изжарить несколько быков. Я увидел другого старика, сидящего в креслах лицом ко мне; поодаль от него сидел незнакомец, который показался мне менее старым, не будучи, однако же, молодым. Когда я вошел, оба они мне поклонились.

Я оставался на пороге, опасаясь, как бы дверь не закрылась снова. Незнакомец учтивым жестом указал мне на стул. Я отказался движением головы. Тогда он встал с места.

— Как вам будет угодно, — произнес он. — Я вас понимаю.

Он говорил чрезвычайно странным фальцетом.

Он оттолкнул свое кресло и сделал шаг ко мне. Двое стариков стояли за ним, по правую и по левую руку, как будто он был их начальником. Он им и был на самом деле…

— Господин офицер, — заговорил он снова, — позвольте мне, прежде всего, извиниться перед вами. Я поступил по отношению к вам неучтиво, потревожив вас во время сна. Но, быть может, вы спали плохо? В таком случае, я рассчитываю на вашу снисходительность.

Он сделал паузу и указал мне на своих двух компаньонов, одного за другим.

— Извините их так же, как меня, — продолжал он. — Они весьма достойные люди, но несколько дикие, что извинительно, принимая во внимание местность, эпоху и наше одиночество. Их манеры чувствительно страдают от всего этого. И меня затруднило бы изъяснять все их ошибки человеку щепетильному и обидчивому. Вы не таковы, и это меня радует. Однако ж, позвольте мне, сударь, исправить первую и наихудшую неучтивость, жертвой которой вы сделались. Вот этот господин, когда вы соблаговолили назвать себя, упустил из виду вам рекомендоваться. Я ему попенял за это, и я взываю ко всей вашей снисходительности. Его имя — виконт Антуан, ваш покорнейший слуга. Вот этот господин — отец его, по имени граф Франсуа. Я же — маркиз Гаспар, их отец и дед. Теперь все сказано, и я надеюсь, что вы не будете слишком строги ко мне и сядете.

Дверь позади меня оставалась отворенной настежь. Я бросил на нее взгляд и, покоряясь влиянию странной речи, которая была ко мне обращена, сел, как меня просили. Все последовали моему примеру.

— О! — сказал маркиз Гаспар. — Оттуда дует довольно холодный ветер.

Виконт Антуан услужливо поднялся. Но я опередил его и убедился, заперев дверь сам, что затвором служила простая защелка.

— Тысяча благодарностей! — воскликнул маркиз Гаспар. — Но, господин офицер, это чересчур любезно: почему вы не дали сделать это моему внуку?

Я уже снова сидел, и виконт Антуан тоже. В наступившем молчании я осматривал весь зал — старинный камин, в котором красным огнем горели поленья, свечи на стене, потолок из почерневших балок, старый тканый шелк кресел, превосходного качества… Изумление наполняло меня, изумление, пред которым отступало все. Я смотрел на моих хозяев, двух столетних стариков с седыми бородами, и на этого человека, который утверждал, что он их отец и дед. На самом деле, он казался наименее старым из всех троих. На его бритом лице почти незаметно было морщин. Его живые глаза не были ввалившимися. Его тонкий голос не дрожал и не колебался… И, однако, это он был предок, патриарх, быть может, равный самым славным из предков Авраама… Почем я знаю?..

Молчание продолжалось. Мы сидели теперь лицом к лицу, я и они. И они изображали довольно верное подобие трибунала, которого маркиз Гаспар был председателем, а его сын и внук членами. А кем был я? Подсудимым?.. Обвиняемым?.. Осужденным?..

Все еще длилось молчание. Чувствуя себя немного смущенным под тройным взглядом, тяготевшим на мне, я повернул голову и еще раз окинул взглядом весь зал. Эго действительно был зал — не салон, не курительная комната. Кресла были из золоченого дерева и парчи. Но стены, расписанные фресками, были без всякой обивки, без картин и зеркал. Кроме кресел, на которых мы сидели, меблировка состояла из двух канапе того же стиля — очень чистого стиля Людовика XV — и двух странных седалищ, вроде дормеза, с подлокотниками и подпоркой для головы, и таких глубоких, что в них можно было скорее утонуть, чем усесться. Я заметил еще стенные часы и сундук, помешавшиеся друг против друга, а также род передвижного станка, похожего на те, какими пользуются живописцы для установки холста, наклон которого нужно изменять в зависимости от освещения. В то время, как я смотрел на этот станок, маркиз Гаспар кашлянул, потом громко чихнул. Я увидел, что он держит в руках табакерку, из которой понюхал и которую потом положил обратно в карман своего платья. После этого он заговорил:

— Господин офицер, я желал бы прежде всего убедить вас в нашем добром расположении к вам, в нашем искреннем расположении. Суровость времени отразилась на нас, и мы, все трое, более схожи по наружности с калабрийскими разбойниками, нежели с здешними христианами. Тем не менее, мы лучше, чем можно судить по виду, и мы докажем вам это.

Он замолчал, снова понюхал табаку и, казалось, продолжал размышлять.

— Сударь, — сказал он, наконец, — мне было бы неприятно вести с вами тонкую игру. Я добросовестно полагаюсь на вашу честность. Скажите же мне с полной откровенностью: только ли случай привел вас так близко к нашему дому?

Я не успел ответить. Внезапно он остановил меня движением руки.

— Наверно, вы забрались в столь пустынную местность не единственно с целью нанести нам визит. Я даже охотно представляю себе, что до сегодняшней ночи наше существование не играло никакой роли в ваших мыслях и заботах. Не правда ли? Прекрасно; в этом мы согласны. Возможно, однако же, что ваше появление здесь окажется чем-то иным, а не простой лишь случайностью. Должен ли я продолжать? Сударь виконт — мой внук — нашел вас недавно в довольно необычайном месте… Вы направлялись от Мор де Готье к Большому Мысу? Пусть будет так… Да хранит меня небо сомневаться в ваших словах. Но, чтобы очутиться там, где вы очутились, вам надобно было все время обращаться спиной к вашей цели. Заросли, однако же, довольно густы. Гулять по ним просто ради приятности незаманчиво. Я имел резон удивиться, что дворянин, здравый духом и немного географ, подобно всем людям вашей благородной профессии, заблудился так странно и так прискорбно… Честное слово! Сударь, можно подумать, что блуждающие огоньки бегают по горам, с намерением увлекать злополучных путников к гибели. И я думаю… Почему нет? Господин офицер, не приключилось ли это с вами, и не направил ли вас какой-нибудь блуждающий огонек из самых опасных к нашему порогу?

Он замолчал, наблюдая за мною.

С первых же слов его речи я уже предвидел заключение. Таким образом, оно меня нисколько не удивило. Притом эта речь была длинной, и у меня хватило времени для размышления. Когда на сцене появились «блуждающие огоньки», мое решение было принято.

Медленно моя рука коснулась в кармане рукоятки револьвера. Я подобрал левую ногу под креслом и заранее напряг мускулы. Потом, готовый к прыжку и бою, я поднял голову и сказал не колеблясь:

— Как вам будет угодно, сударь. Неожиданная случайность, «блуждающий огонек» — выбирайте сами. Мне вам нечего отвечать. Напротив, я намерен вас спрашивать.

Он не нахмурился, как и два его ассистента тоже. Он улыбнулся, и улыбка не исчезла с его тонких губ. Я взял рукоятку пистолета в ладонь.

— Я тоже не хочу играть с вами в тонкую игру и рассчитываю на вашу искренность, потому что — даю вам слово, сударь, — в ваших собственных интересах не солгать мне. Затем, начнем по порядку и без предисловий. Сударь, не знаете ли вы случайно одной молодой женщины, по имени Мадлена де***?

Я назвал фамилию полностью. И маркиз Гаспар, смеясь еще веселее, наклонил голову и сделал рукою утвердительный жест.

— Хорошо, — сказал я, — дальше: правда ли, сударь, или неправда, что в настоящий момент дама эта является пленницей здесь в доме?

Склоненная голова медленно поднялась. Рука сделала отрицательный жест, улыбка сменилась недоумевающей миной.

— Пленницей? Отнюдь нет… Правда, что дама, о которой вы говорите, удостаивает нас «в настоящий момент», выражаясь вашими словами, своего приятного общества. Но если — в чем я теперь не сомневаюсь — вы недавно встретили ее по дороге к нам, вы могли сами убедиться, сударь, что она шла одна и без того, чтобы кто-нибудь увлекал ее к нашему дому, в котором она не является «пленницей», как вы ошибочно полагаете. Нет, сударь, она не пленница, ручаюсь вам в этом.

Он откинулся назад в своем кресле, и его бритое насмешливое лицо обрисовалось еще более ясно на фоне парчовой спинки.

Несколько секунд я молчал, сбитый с толку. Потом я снова овладел собою.

— Пусть будет так; я ошибся и сознаюсь в этом. Госпожа де*** здесь свободна. В таком случае, ничто, очевидно, не препятствует тому, чтоб я был удостоен чести засвидетельствовать ей свое почтение. Могу я ее видеть? Я принадлежу к ее друзьям, и даже самым близким.

Улыбка на бритых губах перешла во взрыв пронзительно-визгливого смеха.

— О, господин офицер! Поверьте, мы это знаем. И простите, если я осмелился посмеяться над делом сердца, как ваше: я очень стар, и в мое время тайна в подобных вещах не была строго соблюдаема. Хорошо, хорошо… я вижу, вы затронуты; но это вышло случайно… Забудем об этом!.. Видеть госпожу де***? Это было бы можно, если б госпожа де***, весьма утомленная, не спала сейчас. Она только что заснула, вы же слишком галантны для того, чтобы такого резона не было вполне достаточно.

Он засмеялся. Я почувствовал пот на висках.

— Я не настаиваю, — сказал я, стараясь сохранить спокойствие. — Я обещаю не будить госпожу де***, если ее сон действительно так глубок. Но я все же хочу ее видеть. Мне кажется, это мое право, и надеюсь, что этого права не будут оспаривать.

На этот раз маркиз Гаспар перестал смеяться и пристально посмотрел на меня. Потом он сказал серьезным тоном.

— Знайте, господин офицер, ваше положение здесь таково, что вы можете требовать, чего захотите, не встречая отказа. Идемте.

Он встал, подошел к двери, отворил ее и вступил в прихожую.

Я следовал за ним, изумленный и беспокойный. Оба старика также встали и шли следом за мной.

— Сударь, — сказал мне вполголоса маркиз Гаспар, — теперь вы можете сообразить причину, по которой вас неоднократно просили соблюдать тишину в вашей комнате, смежной с этой…

То была дверь с тремя железными засовами, из-под которой час тому назад повеяло запахом ландыша. И это была действительно комната, какую я представлял себе, с голыми стенами, подобная моей комнате; и такая же кровать с тонкими простынями и шелковым одеялом.

На этой кровати лежала Мадлена, с закрытыми глазами, белыми губами и пепельно-серой бледностью на щеках… Мне не солгали. Она спала. Она спала очень глубоко, слишком глубоко, странным сном, холодным и бледным, более близким, быть может, к смерти, чем к жизни.

— Постарайтесь исполнить ваше обещание, сударь, — сказал маркиз Гаспар. — Вы видите, что госпожа де*** действительно спит. И, добавлю, она настолько слаба, что могла бы не перенести слишком резкого пробуждения…

Он продолжал говорить тихо, серьезным голосом, представлявшим странный контраст с шутливым тоном, которого он держался вначале.

Тогда из самой глубины моего существа поднялся холодный и страшный гнев, подобно тому, как дикие вихри зимы поднимаются над опустошенной равниной.

С пистолетом в руке я пошел прямо на этого человека — моего врага — и, приставив к его груди дуло оружия, готового к выстрелу, скомандовал:

— Молчать! Молчать все трое, и ни одного движения, — или я вас убью. А теперь отвечайте мне — вы, вы один. Повторяю: не лгать, под страхом смерти! Прежде всего: что вы здесь делаете с этой женщиной?

Я не спускал глаз с человека, которому угрожал. Но вдруг его взгляд приобрел какую-то странную силу. Я был точно ослеплен им, пронизан, побежден. Внезапный ужас вытеснил мой гнев. Я чувствовал, что жертва от меня ускользает. Последним усилием воли я хотел нажать на спуск пистолета. Но выстрела не последовало. Глаза маркиза медленно, тихо, неотвратимо опустились, переходя от моих глаз на мою руку. Они как будто сжали со страшною силой мои пальцы, парализовали их, сломали. Пистолет выпал у меня из руки и упал на пол.

Тогда, своим тихим, серьезным голосом, совершенно тем же голосом, как будто решительно ничего не произошло, маркиз Гаспар отвечал:

— Что я здесь делаю с этой женщиной? Сударь, не может быть ничего законнее вашего любопытства. И я буду иметь честь удовлетворить его. Но не угодно ли вам будет возвратиться туда, откуда вы пришли, чтобы не тревожить госпожи де*** в ее сне?

Обе мои руки были свободны, как и обе мои ноги. И вместе с тем мне казалось, что я был связан по рукам и по ногам. Я не мог сделать ни одного движения, исключая тех, которые мне приказывал делать маркиз Гаспар, мой повелитель.

Пленник духом и телом, я молча повиновался. Я возвратился туда, откуда мы пришли.

В ту минуту, когда я покидал комнату, в которой спала моя возлюбленная, я почувствовал неодолимое желание бросить взгляд назад, на нее — один только взгляд…

Но мне не позволили этого.