Узкая и извилистая тулонская улица, несмотря на высокие дома, все же сверкала и лучилась, оттого что небо было совсем ясно и с него глядели бесчисленные звезды. Усеянный звездами небосвод проливал на землю яркий свет, быть может более яркий еще, чем тусклое желтоватое мерцание, которое бросали на мостовую далеко отстоящие друг от друга старые мигающие фонари.

Улица спала. Во всех четырех этажах тесно сгрудившихся домов каждое закрытое окно казалось черной дырой. Ни огонечка от чердака до подвала. И от тротуаров до самой середины улицы ни одного прохожего. Одни только большие темные крысы неторопливо прогуливались вдоль высохших канав; и несколько кошек смотрели на них благосклонным взглядом.

Л'Эстисак шел впереди Рабефа и обеих женщин и нарушал это райское спокойствие. Он шел по самой середине мостовой — разумная предосторожность, оттого что если канавы были сухи, то груды мусора были очень велики. И от его шагов крысы и кошки разбегались, кто в канаву, а кто в водосточную трубу. Двери были без номеров. Л'Эстисак по дороге считал их. Перед четырнадцатою он остановился. Эта дверь была заперта, как и все остальные, и, кроме того, она была без звонка. Но к ней примыкали с обеих сторон два окна с решетками из толстых железных прутьев. Л'Эстисак просунул руку между прутьями одного из окон и тихонько стукнул пальцем в оконную раму.

Ответа не последовало. Тем не менее герцог и не подумал стукнуть еще раз.

— Вы убеждены, что она услышала? — спросил Рабеф. Он возвратился из Китая. Л'Эстисак с улыбкой указал ему на это:

— Вы все позабыли, старина! Ни к чему было даже касаться оконной рамы: наши шаги звучали достаточно громко. Вспомните, какой у Мандаринши слух.

Селия и Доре стояли под руку. Л'Эстисак повернулся к первой из них:

— Имейте терпение, малютка. Нам откроют не так еще скоро. Домишко очень старый, и коридоры в нем запутанные. Присядьте! Крыльцо давно уже приглашает вас.

Рабеф глядел на спящие дома.

— Прежде, — сказал он, — одно окно из двух всегда бывало освещено.

— Да, — сказал Л'Эстисак. — На этой улице помещалось не меньше шестидесяти курилен опиума. А осталась только одна.

— Тем хуже! — заявила маркиза.

— Отчего это «тем хуже»? Ведь вы сами никогда не курили.

— Да, не курила. Но я любила смотреть, как курят другие. Они были очень красивы, эти курильни. Здесь можно было болтать, узнать кучу вещей. И все бывали здесь чрезвычайно вежливы, гораздо вежливее, чем в других местах, в кафе, в Казино — где бы то ни было.

— Верно, — сказал герцог, — хотя…

Слова слились со щелканьем задвижки: дверь приоткрылась. Похожий на призрак человек в японском кимоно и с лампочкой с красным стеклом в руке толкнул правой рукой скрипучую дверь и открыл вход в очень длинный, очень широкий, очень темный коридор.

— Добрый вечер, — сказал призрак. Нисколько не заботясь о своем странном облачении, он вышел на улицу, чтоб приветствовать гостей, и спокойно поздоровался с ними.

— Чрезвычайно мило, что вы все пришли. Мандаринша будет очень рада.

Он остановился перед Селией:

— Л'Эстисак, представьте меня, пожалуйста. Л'Эстисак представил его, как он сделал бы это в какой-нибудь гостиной:

— Капитан де Сент-Эльм… Мадемуазель Селия.

— Я счастлив, сударыня.

Лампа, которую он держал в руке, вместо шляпы обозначила приветствие.

— А теперь разрешите мне провести вас. Призрак нырнул в темноту коридора. Пламя лампы, которое почти совсем загасил сквозняк, плясало, как болотный огонек.

Идти пришлось довольно долго. Л'Эстисак был прав: старинный коридор походил на лабиринт. Он оканчивался прихожей, откуда в разные стороны вели другие коридоры. В разных местах виднелись двери, до мелочей похожие друг на друга. Проводник распахнул одну из этих дверей, за которой находилась совсем пустая комната, потом открыл вторую дверь. И Селия, которая шла впереди Л'Эстисака, помимо воли остановилась на пороге комнаты, незначительной по убранству и слабо освещенной, но откуда столь мощно вырывался всемогущий запах опиума, что, казалось, ни один непосвященный не мог войти туда. Продолжалось это только мгновение. Минуту спустя все посетители были уже в курильне, и человек-призрак — Сент-Эльм — возился с лампой, стараясь поднять пламя. Л'Эстисак церемонно, как прежде, представил незнакомку:

— Хозяйка дома, мадемуазель Мандаринша… Наш новый друг, мадемуазель Селия.

Теперь лампа была в порядке. Селия увидела Мандариншу.

Мандаринша лежала на циновках своей курильни, среди аннамитских шелковых подушек. Приподнявшись на локте, она протягивала гостье руку с тонкими до худобы пальцами.

Она была высока и стройна, сколько можно было разглядеть под ее просторным кимоно. Она была очень красива: безукоризненно правильные черты лица, взгляд, такой глубокий и строгий, что он даже пугал в этих юных и ясных глазах под лиловатыми веками, полуопущенными от страсти.

Все четыре стены комнаты были просто затянуты белыми циновками, а на полу лежали камбоджийские матрасы, покрытые другими циновками, тоже белыми. И никакой мебели. Много разбросанных подушек. Посредине курильни на большой плите зеленого мрамора деревянные с инкрустацией или бронзовые с чернью подносы. И на этих подносах стояли приборы для куренья опиума, расставленные так же аккуратно, как чаши, требники и распятье на каком-нибудь алтаре. К потолку был прикреплен китайский зонтик. А через открытую дверь виднелась банально меблированная комната с саржевыми занавесками, рипсовыми креслами и ореховой кроватью. Без сомнения, хозяйка проводила в этой комнате только часы сна. А настоящей жилой комнатой была курильня.

— Сент-Эльм, — сказала Мандаринша, — проводите наших друзей и дайте им по кимоно.

Теперь Селия в развевающемся крепдешине лежала среди подушек, так же как Мандаринша, и смотрела на Мандариншу, которая ловко двигала своей трубкой над маленькой лампочкой с пузатым стеклом. Вторую лампу убрали: она осталась в соседней комнате. А дверь прикрыли, чтоб не было слишком светло.

Спокойствие, царившее здесь, очень скоро подействовало на Селию. Все легли, никто не двигался, и разговаривали только вполголоса. И надо всем тяжелый и серый дым опиума таинственно заволакивал все предметы густой полутьмой и властным благоуханием.

Мандаринша курила. Ее продолговатые тонкие руки ловко вертели плотный бамбук, украшенный серебром, и ее уста с изумительными губами, похожими на кроваво-красный лук, прикладывались к мундштуку из яшмы. Шарик опиума испарялся в небольшом резервуаре трубки из твердой красной китайской глины, над лампочкой с пузатым стеклом. Легкое шипение делало еще более заметной царившую вокруг тишину, и в то же время курильщица ловко производила иглой тонкую операцию — по мере надобности водружая на центральное отверстие всякую частицу снадобья, оттуда отделившуюся.

Потом, когда трубка была выкурена, надо было чистить ее скребочком и губкой; затем приготовлялась следующая трубка. Игла вонзалась в горшок с опиумом, великолепный массивный серебряный горшок, на котором были вычеканены мандаринские драконы; и когда игла вынималась оттуда, на конце ее была черная капля. Тогда начиналось нагревание, разминание, скатывание. Эта капля соединялась с другими, которые постепенно добывались из того же горшка, увеличивалась, раздувалась, становилась золотистой, пузырилась. Сначала овальный, потом конусообразный, наконец цилиндрический, катышок опиума ложился в самую середину трубки и там прилипал. Произведение высокого искусства было готово. И красивые губы снова прикладывались к мундштуку из яшмы.

— Как трудно, должно быть, приготовлять трубки, — прошептала Селия, увидев все это.

Занятие Мандаринши овладело всем ее вниманием. Она и думать забыла о своих несчастьях и о том большом горе, которое только что разрывало ее сердце.

Мандаринша улыбнулась:

— Когда умеешь, это совсем нетрудно. Но нужно много времени, чтоб научиться. Чему можно научиться в один урок — это курить. Вы никогда не пробовали курить?

Голос Мандаринши был очень мягок, хотя глуховат, — как голос женщины, которую слишком много ласкали.

— Как же это делать? — спросила Селия, беря мундштук из яшмы.

— Нужно обхватить губами отверстие, крепко обхватить его, и тянуть в себя дым изо всех сил, сколько хватит дыхания. Готовы? Начинайте!..

Первая трубка была неудачна. Но вторая удалась уже много лучше. Тогда Мандаринша заставила Селию выкурить три трубки подряд.

Маркиза, Л'Эстисак и Рабеф тоже лежали среди подушек, и с ними Сент-Эльм. Ни один из них не курил.

— Отчего? — спросила Л'Эстисака Селия.

— У нас нет любовных горестей, малютка, — отвечал герцог, посмеиваясь.

Селия курила третью трубку. Намек скользнул по ней, как капля дождя по черепичной кровле.

Но Мандаринша подняла голову и с внезапным любопытством поглядела на свою новую подругу. Но она деликатно промолчала.

— Вам это интересно? — сказал ей Л'Эстисак.

Она взглянула на него и движением пальца изобразила на собственном своем лице красные царапины, избороздившие лицо Селии.

— Кстати, — сказал герцог, — ведь вы не знаете. Эта девочка только что дралась, как сте… я хотел сказать, как амазонка!.. И не подумайте на основании этих кровавых следов, что ее соперница вышла победительницей из единоборства: совсем напротив. Перед вами триумфаторша.

— Л'Эстисак, — попросила Селия, — не смейтесь надо мной. Я и так смешна!..

Нет сомнения, четверть часа тому назад она иначе бы разговаривала. Но Рабеф правильно предсказал действие трех или четырех трубок, которые он прописал новопосвященной в качестве успокаивающего средства: Селия была теперь совсем спокойна и испытывала во всем теле необычайную расслабленность, покой, ясность.

Мандаринша все же вежливо запротестовала:

— Смешны, оттого что вы дрались? То, что вы говорите, не вежливо по отношению ко мне, дорогая. Можете мне поверить, что мне не раз в течение моей долгой жизни приходилось, как и вам, вцепляться в чужие волосы. Л'Эстисак, вы помните ли прошлогоднее большое сражение между мной и Гашишеттой на Оружейной площади?

— Помню. Но, если память мне не изменяет, здесь было дело чести, да позволено будет мне так выразиться.

— Бог мой! Если хотите, да. Гашишетта нарассказала обо мне всяких дурацких сплетен. Я потребовала, чтоб она взяла свои слова обратно, она не захотела; я дала ей пощечину, она ответила — так и началось.

— Сначала в ход пошли руки, потом ноги.

— Она упала. Этого только мне и было нужно, я предоставила ей подниматься, как она знает, и вернулась к своим обычным занятиям.

— Да, — сказал Л'Эстисак, — так оно и было, я помню. Вполне культурное сражение, в общем. Наша маленькая Селия билась не совсем так.

— Ба! — сказала Мандаринша, втыкая иголку в горшок с опиумом, — рассудительным можно стать только с годами. Смею вас уверить, что теперь я не стала бы драться никак, даже культурно. И когда эта дама будет так же стара, как я…

— Так же стара, как вы? — испуганно переспросила Селия. — Но ведь вам двадцать девять лет? А мне двадцать четыре!..

— Быть может. Но вы не курите, а я курю. Опиум, видите ли, умудряет человека и старит его.

Рабеф, который до сих пор молчал, сказал свое слово:

— Не преувеличивайте качеств вашего снадобья, дитя мое!.. И не забудьте сказать нам, что вы ежедневно выкуриваете ваши пятьдесят трубок. Пятьдесят, это кое-что. Согласен, в таких дозах опиум отзывается на приверженных к нему, хотя у вас, смею вас уверить, вид отнюдь не такой дурной!.. Но в небольших дозах что опиум, что табак — все одно, как все равно, говорить ли «белый колпак» или «колпак белый». И даже выкурив восемь трубок вместо четырех, сия девица будет, без сомнения, чувствовать себя менее худо, чем школьник, выкуривший свою первую сигару.

Мандаринша в последний раз подала Селии мундштук из яшмы. Наловчившаяся уже Селия сумела сразу же втянуть в себя дым как полагается.

— Скажите, пожалуйста, — спросила она наконец, — разве не нужно бояться того, что слишком скоро приучишься курить опиум? Говорят, что, раз попробовав, уже нельзя обходиться без него.

Рабеф засмеялся:

— Говорят глупости. Я, тот самый, который сейчас разговаривает с вами, деточка, я когда-то курил опиум месяцев шесть с лишним — каждый божий день. А по истечении этого немалого срока я сразу же прекратил эту непреоборимую якобы привычку в тот самый день, когда пришло телеграфное предписание министра, запрещавшее офицерам курить опиум.

— Все-таки, раз опиум запретили, значит, он вреден?

— О, вреден для двух или трех десятков маленьких гардемаринов, совсем еще глупых, которые из тщеславия семь раз в неделю выкуривали ежедневно по восемьдесят трубок размером с хорошую стеклянную пробку от графина! Для этих мальчишек, которых следовало попросту высечь, опиум был едва ли не столь же вреден, сколько алкоголь для пьяницы, который всякий день бывает пьян. И безусловно правильно было запретить снадобье, злоупотребление которым могло представлять опасность. Точно так же, как следовало бы запретить другое снадобье, еще более опасное, — алкоголь.

— Более опасное?

— Ну да, черт возьми! В десять раз более опасное! Посмотрите на Мандариншу, которая сейчас докуривает свою сороковую трубку: полагаете ли вы, что она была бы так же спокойна, выпив сорок небольших стаканов самой безобидной анисовки?

Л'Эстисак, одобрительно кивавший головой, резюмировал:

— И разве вы полагаете, что общество молодой женщины, мертвецки пьяной, могло бы быть столь же приятным, как общество нашей хозяйки, которая тоже пьяна, но, если можно так выразиться, пьяна заживо?

Продолжая курить, Мандаринша сделала иголкой небольшое движение в знак благодарности.

Серые клубы опиума медленно заволакивали циновки, лежащие на полу. Над ними голубые спирали дыма от папирос, закуренных тремя офицерами, поднимались и опускались, как поднимаются и опускаются легкие облачка над густым туманом. У самого потолка безразлично вращался зонтик, который двигал теплый воздух, поднимавшийся над лампой.

В курильне царило чудесное спокойствие. Трое мужчин, которые теперь молчали, находились за пределами небольшого светлого круга, бросаемого лампой, и они исчезали в туманном полумраке. А маркиза Доре, заботясь о том, чтоб предохранить свой голос от зловредного дыма, поместилась на самом дальнем краю циновок. Мандаринша и Селия, лежавшие друг против друга, так что большая плита из зеленого мрамора приходилась против полуобнаженной груди каждой из них, только и видели что друг друга. И вскоре, позабыв о присутствии всех остальных, которые к тому же были друзьями, они начали болтать с такой же откровенностью, как будто бы они были совсем одни.

Селия первая пустилась в откровенность. И Мандаринша внимательно и серьезно слушала, одобряла, советовала, продолжая все время приготовлять свои трубки и прижимать к мундштуку из яшмы свои красивые ловкие губы, никогда не терявшие даром ни одной затяжки.

— Итак, — закончила она, когда Селия рассказала ей все, — итак, вы очень влюблены. И я боюсь, что это пройдет не так скоро. Поэтому вы должны твердо решить превозмочь это и постараться жить как можно приятнее. Скажите же мне: ваш мидшип бросил вас оттого, что он находил вас слишком… слишком примитивной? Да? Вы полагаете, что это именно так?

— Черт возьми! Он называл меня своей «дикаркой с аттестатом зрелости». Вначале это его скорее забавляло, а потом прискучило.

— Так, понимаю. Но при чем здесь «аттестат зрелости»? Неужто вы такая ученая?

— Нет, разумеется. Но… Дело в том, что я… — она колебалась мгновение, — что я была в пансионе.

Мандаринша убрала с лампочки свою трубку и поглядела на своего нового друга поверх пузатого лампового стекла:

— Хорошо! — сказала она, когда Селия спустила глаза под этим пронзительным взглядом, которому странное снадобье сообщило металлический блеск. — Хорошо!.. Но кой черт вы «дикарка» в таком случае? Мне представляется, что совсем напротив. Но это меня не касается. Послушайте, не исключена возможность того, что Пейрас вернется к вам в тот день, когда вы будете цивилизованной женщиной. И вам придется цивилизоваться.

— Вы полагаете?

— И очень скоро. Подумайте: мы никогда не были в пансионе. Нам нужно было узнать целую кучу вещей, которые вы уже знаете, и все же мы в конце концов становимся цивилизованными! И вам это будет много легче, чем нам. Послушайте! Сейчас у нас декабрь месяц. Хотите пари, что в марте, как ни плохо вы будете уметь приспособляться, из нас двоих дикаркой окажусь я?!

От четырех выкуренных трубок опиум проник во все поры и нервы Селии. И Селия, таинственным образом освободившаяся, ставшая легкой и как бы перенесшаяся в то светлое царство, где не существует земное слово «невозможно», не споря согласилась на предложение курильщицы.

— Вот вам программа, — продолжала Мандаринша, чьи быстрые пальцы продолжали проворно искать трудное дело, бегая от трубки из красной глины к серебряному горшку и длинным стальным иглам, — завтра вы возвратитесь домой и позабудете начисто о существовании Пейраса. Я хочу сказать: вы забудете, что Пейрас существует в Тулоне; вы будете предполагать, что он в отъезде; что он отплыл куда-нибудь, к Тунису или Марокко; и вы будете спокойно ждать возвращения эскадры. Кстати, есть у вас деньги?

— Немного.

— Достаточно?

— Достаточно на некоторое время. Мой прежний друг еще присылает мне деньги из Китая.

— Превосходно! Значит, все в порядке. Оттого что вы можете и не брать немедленно же нового любовника, если вам это очень неприятно.

— О нет! Я предпочла бы не делать этого.

— Правильно. И такое вдовство будет для вас не только более приятным, но вам также удастся скорее забыть его, оттого что вам не придется сравнивать. Кроме того, имея любовника, вам пришлось бы выезжать. А оставаясь одна, вы сможете сидеть дома.

— Зачем?

— Чтобы цивилизоваться!.. Тому, что вам нужно, вы научитесь не в кафе, не в Казино и не в баре. Вы будете скромненько сидеть дома. Вы будете читать, вы будете много читать. Вы любите читать?

— Так себе. Я никогда много не читала. Когда я была маленькой, мне запрещали столько книг!..

— Мы будем читать вместе. Кроме того, вы будете угощать чаем ваших друзей, которые будут навещать вас. Я сказала: «ваших друзей»; я не сказала «ваших подруг». Подле вас должно быть как можно меньше женщин, вот первый мой совет. Вы знаете Доре, вы знаете меня — этого вполне достаточно. Наберите друзей-мужчин и собирайте их у себя.

— Но откуда же взять их?

— Где можете. Мне кажется, что вы и так уже знаете кое-кого, если судить по тем людям, с которыми вы пришли сегодня вечером.

— Но у меня никто не бывает.

— Вы сами должны приглашать гостей.

— Как?

Мандаринша рассмеялась и в первый раз положила на циновку разогретую трубку. Она приподнялась на локте:

— Господин Л'Эстисак!.. Вы спите? Голос герцога зазвучал из полумрака:

— Ни за что не осмелился бы подле вас. Но не называйте меня господином: меня это огорчает.

— Скажем короче — Л'Эстисак. Л'Эстисак, вкратце, наш друг Селия предлагает нам в последний вечер в году, в четверг, тридцать первого декабря, — чай, папиросы и рождественский плум-пудинг, которого ей не удалось поесть сегодня из-за дуэли. В будущий четверг, в десять часов вечера, ведь вы придете, не правда ли? И господин Рабеф тоже? И Сент-Эльм? И я тоже буду, разумеется, — ведь наш друг Селия будет настолько любезна и разрешит мне принести с собой мою походную курильню, без которой я обхожусь крайне редко. Есть!.. За этим четвергом, вероятно, последуют еще другие. Мы устроим шикарный журфикс. Будем читать, болтать, я буду курить.

Она снова опустила свою голову на подушку китайского шелка, снова взяла трубку в левую руку и иголку в правую. И не дожидаясь того, чтобы мужчины приняли приглашение, продолжала:

— А теперь мне захотелось послушать красивые стихи. Сент-Эльм, достаньте со столика книгу Ренье. Не эту, ту, — в переплете цвета морской волны. Да, «Город». И начните с моей любимой «Желтой луны», «что медленно встает меж темных тополей…» И слушайте внимательно, Селия… Эти стихи — ваш первый урок.