Крейсер Республики «Арколь» вошел в бухту Галонг через пролив Генриетты. На мостике стоял дежурный офицер, лейтенант де Л'Эстисак, и жестами указывал рулевому трудный и извилистый фарватер, по которому надлежало пройти.

Справа, слева, спереди и сзади корабль окружали странные, очень высокие и очень черные островки, похожие на готические башни, внезапно возникшие из глубины моря. Это был бесконечный лабиринт, серо-зеленый текучий лабиринт, в котором, казалось, могли заблудиться и исчезнуть, не найдя никогда выхода, тысячи и тысячи кораблей. Низкое медно-красное небо висело над гладким оловянным морем. И все время капал туманный мелкий дождик, как будто бы тучи печально плакали потихоньку. Киль «Арколя» пенил мертвую воду, и она разбегалась, сколько мог видеть глаз, двумя длинными прямыми бороздами, которые под острым углом расширялись все больше и больше и пропадали у подножия черных островков, все более многочисленных и все более странных. Л'Эстисак продолжал смотреть на лежавшую перед ним карту и давать указания рулевому; а неподалеку на холщовом складном табурете сидел командир корабля — «старик» — и не вмешивался ни во что, предоставив действовать своему помощнику.

Наконец, пролавировав без перерыва почти час, в течение которого он не сказал ни слова, Л'Эстисак наконец повернулся к командиру и сказал: «Вот порт» и указал на туманный горизонт.

«Старик» спокойно курил и смотрел на скалы, возвышавшиеся совсем близко от корабля.

— Ваши приказания? — спросил Л'Эстисак.

— Стать на якорь у берега.

Сигара, которую он курил, делала отрывистой его речь.

— Налево, пять! — скомандовал лейтенант.

Он подозвал знаком дежурного при рупоре в машину:

— Предупредите, что через четверть часа мы бросим якорь. Командир.

— Что?

— Разрешать ли сообщение с берегом?

— Как вам будет угодно! Не думаю, чтоб кому-нибудь захотелось погулять по этой аннамитской грязи и каменному углю. Неужто вам хочется съехать на берег?

Л'Эстисак утвердительно кивнул головой:

— Да, командир! В Конгаи живет мой друг, морской врач. Рабеф, может быть, знаете? Я не видел его почти два года со времени его женитьбы: я тогда проводил его с женой на пароход.

— Неужели его жена смогла выжить здесь? Она все еще тут?

— Я ничего не знаю про них. Но думаю, что да.

— Впрочем, климат в этой дельте неплохой.

— Да. Простите, командир. Мы уже у берега. Разрешите.

— Пожалуйста. Л'Эстисак скомандовал:

— Свисток! Барабаны, горн! Все по местам! Готовься бросать якорь!

Между чащей островков, теснящихся и надвигающихся друг на друга, как деревья в окаменевшем лесу, вдруг открылась довольно широкая прогалина, и «Арколь» малой скоростью держал путь прямо ко входу в эту прогалину — естественный порт, куда никогда не доходят ни циклоны, ни бури.

Офицерская шлюпка подошла к лестнице большой деревянной пристани. Л'Эстисак вышел на берег, поднялся по лестнице и, стоя на набережной, окинул взглядом весь горизонт.

На юг было море, бухта Галонг и бессчетный архипелаг. За множеством островков нигде не было видно открытого моря. Поэтому бухта напоминала скорее маленькое озеро, чем море. На север открывался странный пейзаж — холмы и болота, над которыми висели клочья низких облаков. Вдоль берега шла ровная дорога, другой стороной примыкавшая к склону холма. На этом склоне стояли домики с кирпичными стенами, черепичными кровлями и острыми бамбуковыми изгородями вокруг садиков. В полуверсте дорога кончалась в аннамитском селении: тридцать улиц, пятьсот дворов, четыре тысячи душ. Вокруг стоявшего неподвижно Л'Эстисака копошилось десятка два мальчишек и девчонок, до такой степени похожих друг на друга, что невозможно было различить их, и все требовали, чтобы Л'Эстисак взял кого-нибудь из них в проводники:

— Капитан! Капитан!.. Надо помогать? Гостиница идти? Почта идти?

Л'Эстисак поднял трость. Смелые ручонки цеплялись за его одежду.

— Ты, — сказал он, взяв за плечо ближайшую к нему девчонку. — А вы все, катитесь! Цыц!

Он знал, как разговаривать с ними.

Девочка указала ему домик, выше других расположенный над дорогой.

— Хороший дорога позади Гранд-Отель.

Гранд-Отель с трех сторон был окружен почти девственным кустарником: хорошая дорога оказалась узкой тропинкой, благоухающей дикой мятой.

— Теперь ты тоже катись! Получай за труды. Девочка исчезла.

Садик был немногим больше какого-нибудь палисадничка в Нейи или в Отейле и состоял из одного сплошного куста гибиска, через который дорожка вела прямо к дому. Он был расположен в восьми ступенях над землей. И Л'Эстисак, поднявшись на них, очутился над цветущими кустами, цветущими так пышно, что совсем не было видно зелени, и весь сад алел, как роскошное поле маков. Сад был расположен на едва заметном склоне; дороги, проходившей внизу, не было видно за разросшимися кустарниками, которые, казалось, старались задушить даже море — мертвое серо-зеленое гладкое море, покрытое повсюду черными островками и так странно обрамлявшее пурпурные кусты.

Л'Эстисак в задумчивости долго смотрел на все это, прежде чем постучать в низкую дубовую дверь.

— Старина! Дорогой!..

Они крепко схватились за руки и не отрываясь смотрели друг на друга братским взглядом, стремясь как можно скорее, с первого же мгновения уничтожить ту пропасть, которая легла между ними за два года разлуки.

— Дорогой, дорогой друг…

И когда они наконец выпустили друг друга, к их голосам присоединился третий, менее суровый голос, тоже произносивший слова приветствия:

— Л'Эстисак!.. Как мило с вашей стороны, что вы сейчас же пришли к нам, как только высадились на берег!..

Протягивая обе руки, к ним бежала мадам Жозеф Рабеф.

Он поцеловал ей руки и ответил на ее приветствие.

— Нет! Нет! — сказала она. — Не зовите меня «мадам»! Такой друг, как вы!..

Он взглянул на Рабефа.

— В том, что я ваш друг, не приходится сомневаться. Но как прикажете вас звать?

— Ну конечно, Алисой, а то как же? Ведь она осталась, как и прежде, вашей маленькой подругой, — сказал Рабеф.

И вдруг, вспомнив, добавил совсем просто:

— Да, правда! Я и не подумал, ведь вы звали ее два года тому назад Селией. Но она не очень любила это имя.

Она слегка покраснела. И, улыбаясь, обернулась открыто и просто к своему давнему приятелю:

— И все-таки, Л'Эстисак, если вам больше нравится Селия.

— Нет, — сказал он, тоже улыбаясь. — Мне больше нравится Алиса.

Они уселись. Она весело болтала.

Комната, в которой они сидели, была удобна и просторна; она была выбелена известкой и целиком затянута местными шелковыми тканями и циновками. Четыре широкие колонны резного дуба подпирали потолок; все балки были тоже резные, сложной и тонкой работы в аннамитском вкусе; мебель тоже была местного, аннамитского происхождения; из фиолетового дерева с перламутровыми инкрустациями; а сиденья кресел, кушеток, дивана и стульев были из гонконгского тростника, такого гибкого и упругого, что на нем отдыхаешь лучше, чем в самом покойном европейском кресле.

Все было красиво и изящно. В китайских вазах и Тонкинской бронзовой курильнице для ароматов стояли букеты гибискуса. На рояле лежала вакнинская вышивка, изображавшая черно-серого дракона. А раскрытые ноты свидетельствовали о том, что рояль служил не только подставкой для вышивки.

Алиса постучала в гонг; вошли два боя, одетые в канхао из плотного черного шелка, и подали на подносе (с них самих величиной) чай, приготовленный на азиатский манер.

— Вам здесь хорошо, — пробормотал Л'Эстисак.

— Очень, — отвечала Алиса.

— Очень хорошо, благодаря этой доброй фее, — сказал Рабеф.

И мимоходом поцеловал ей руку, пока она наливала чай.

Отпив немного, Л'Эстисак отставил свою чашечку.

— Не слишком ли одиноко?

— Нет. Здесь есть моряки с подводных лодок и истребителей, служащие на горных разработках и таможенники. Ну а время от времени гости, вроде вас. Жить можно!.. Здесь в Конгаи есть человек двадцать европейцев и четыре семейства. У Алисы есть даже две подруги.

— Ну а дальше? Ведь ваша ссылка не будет вечной!

— Конечно нет. Хотя… Мы имеем намеренье продлить немного нашу командировку. Я просил оставить меня здесь еще на год.

— Вот как?

Герцог смотрел теперь на молодую женщину. Она опять покраснела. Ее матовая кожа, как и прежде, мгновенно окрашивалась, отражая дальнейшее движение ее мыслей.

— Да, — сказала она, помолчав немного. — Да, так будет лучше. Три, а может быть, и четыре года изгнания. Это нужно, чтобы там, в Тулоне, забыли обо всем, окончательно забыли.

Герцог слегка пожал плечами. Но она продолжала настаивать:

— Уверяю вас!.. Так будет лучше.

В бухте Галонг рдяные стрелы заходящего солнца почти всякий вечер пронзают серые тучи и небеса начинают как-то странно пламенеть над морем, которое так же тускло, как прежде, оттого что за черными островками не видно отражения заката в воде.

Красные стрелы достигли домика на холме, и вся комната запылала вдруг горячим светом.

— Красиво! — сказал Л'Эстисак.

Слегка загрустившая Алиса подошла к окну и прижалась лбом к стеклу.

— Ну а вы, дорогой друг? Хорошо ли живется вам на вашем «Арколе»?

— Вполне сносно!

— Хорошие известия из Франции?

— Отличные!

— А герцогиня?

— В Каннах, как всегда зимой. Ребенок растет как следует.

— Сколько ему?

— Да как будто уже пять месяцев!

— Как хорошо, что вы женились!

— Ну само собой, еще бы.

Солнце было теперь совсем низко. Рдяные стрелы устремлялись теперь по горизонтали и ударялись в стены, как раз на высоте окон.

— Скажите, — спросила молодая женщина, — ведь «Арколь» отплыл из Тулона?

— Да.

— И вы, наверное, пробыли там около месяца перед отплытием.

— Больше месяца.

— Ну что же, там все по-старому? Как было в наше время?

Л'Эстисак медленно упер локоть в колено и положил подбородок на руку.

— Как в ваше время! — повторил он. — Да… Пожалуй…

Он молча подумал и потом сказал:

— Ну да, конечно, я вполне уверен в этом. Как было в ваше время и как было в мое. Там те же самые милые подруги, те же или совсем такие же, те же маленькие сестры, которые радостно стараются облегчить жизнь нам, бедным, и прибавить каплю меда в наши горькие чаши; те же подружки, смело принимающие на себя часть наших забот, нашей усталости, нашего горя, и они несут половину нашего тяжкого бремени. И продолжают оставаться такими, пока могут, такими же нежными, бескорыстными и любящими. Да. Все так же, как было и в мое время. Ничего не изменилось.

Ночь опустилась быстро, подобно стае черных птиц.

— О, — сказала Алиса, — раньше, чем вы уйдете, я непременно должна сделать букет из наших цветов для вашей каюты на «Арколе».

Она побежала в сад к цветущим кустам. Оставшись наедине, Л'Эстисак и Рабеф снова подошли друг к другу и опять взялись за руки.

— Счастливы? — спросил Рабеф.

— Нет, — сказал герцог, — но доволен. Цель достигнута. Брак, в сущности говоря, удачен: оба герцогства сохранены и даже увеличены; честь имени упрочена; есть кому передать наследство; наследник появился на свет — здоровый, вполне нормальный ребенок, мужского пола. Да, доволен. И кто знает, — быть может, потом, когда-нибудь, буду счастлив. Вспомните, что «долгий трудный день кончается»

Он низко опустил голову. И совсем тихо сказал:

— Все это пустяки! В Тамарисе, на могиле Жанник, белая сирень цветет круглый год…

Из окна оба они видели, как в темном уже саду светлое платье мелькало то здесь, то там.

— Мы счастливы, — сказал Рабеф, — счастливы!.. Только не слишком спокойным счастьем, тем счастьем, которое нам по плечу. Чего же больше? Только дети могут мечтать о земном рае. А тот, кто уже заглянул за кладбищенскую ограду, становится менее требовательным: гробовщик снимет с нас точную мерку! Куда мы денем тогда слишком большие радости?

Они снова замолчали. Белое платье приближалось к ним из уже совсем темного сада.

Она вошла. Огромный сноп гибискуса был у нее в руках.

— Вот! — сказала Алиса Рабеф. — Не правда ли, они очень красивы? Но они почти не пахнут и осыпаются слишком скоро.

— Тем лучше! — сказал Л'Эстисак. — Такими они нравятся мне еще больше. Очень, очень вам благодарен.

Тулон, Венеция, Париж

года 1326–1328 от Геджры.