Если зимний ветер, дующий над бухтой Покойников, не выдул из моего мозга пыль воспоминаний о прошлом, этой осенью исполнится семь лет с того дня, когда я в первый раз поднимался по лестнице, ведущей в преддверие Афинского Акрополя. Семь лет. В то время я был моряком, морским офицером. Вас удивляет это? Я все-таки был офицером. Почему я больше не офицер, почему я стал таким, каким вы меня сейчас видите, ловцом водорослей и обломков погибших кораблей, опустошителем бухты Покойников? Это не ваше дело. Вы слишком любопытны.

Садитесь и слушайте.

…Бухта Покойников. Конечно, в дни новолуния здесь творятся странные вещи. Зеленым трупам, погруженным в яму на дне, покрытым покровом из водорослей, надоедает неподвижность, они шевелятся, поднимаются, всплывают к поверхности, чтобы взглянуть на лодки, полные живых людей, которые сейчас умрут, как только лодка опрокинется. Да, здесь творятся странные вещи, но и в других местах случается то же, иногда даже худшее.

Осенью тому исполнится семь лет… Я служил вахтенным начальником на «Коршуне» – яхте французского посла в Блистательном Порту.

В то время я был счастлив. Вернее, мне казалось, что я счастлив. Я любил и был любим. Я был молод. Теперь «Коршун» догнивает в какой-то гавани – на корабельном кладбище. Женщина, которую я любил и которая меня любила, умерла. Поезжайте посмотреть на ее могилу. Она похоронена на кладбище в Боконьяно, на Корсике, у входа под кипарисами, черный камень с высеченной надписью Клодина.

Я теперь более мертв, чем многие покойники, заколоченные в гробу. Пройдет еще немного времени, и память обо мне совершенно исчезнет.

* * *

Это было после полудня дивного осеннего дня. Несмотря на сильный ветер, было тепло. В воздухе стояли тучи меловой пыли. На лестнице нам приходилось бороться с ветром, чтобы сохранить равновесие. Я шел первым. Клодина шла следом, держась руками за мой пояс. Дартус, отставший на несколько ступенек, смеялся над нами, говоря, что мы неприличны: одежда плотно облегала тела из-за ветра. Дартус был нашим общим с Клодиной другом. Другом, и только. Он был честный человек. И Клодина любила меня.

В преддверии Акрополя нас встретила группа Пропилеев, позлащенная солнцем. С тех пор прошло семь лет, семь лет горя и беспросветной тьмы, но стоит мне закрыть глаза, и я отчетливо вижу эту дивную картину, озаренную солнцем. Парфенон… Победа без крыльев…

Акрополь. Вы знаете его музей, на востоке от храмов. Маленький музей, хранящий все самое ценное, найденное при раскопках в Акрополе. Все, что было случайно найдено под плитами Парфенона. Вы знаете: под Парфеноном была сделана таинственная находка: двадцать две женские фигуры, почти невредимые, раскрашенные в цвета жизни. Двадцать две воскресшие женщины, с улыбкой восставшие из своей могилы. Не богини и не королевы. Не обнаженные, как Афродита, не облеченные в тунику, как Гера или Афина; нет, они одеты по последней моде того времени, очень элегантно, причесаны и завиты; губы, щеки и глаза подведены и подкрашены; это обыкновенные смертные – у них нет ни скипетров, ни корон, ни диадем. Женщины, просто светские женщины, как вы, слушающие мой рассказ, и очень красивые женщины. Привлекательные, томные, способные любить и быть любимыми; возлюбленные, любовницы – словом, парижанки, парижанки древних Афин.

Эти очаровательные дамы в возрасте около двух с половиной тысяч лет казались живыми. Они издевались над археологами: по какому праву они были погребены на священной земле Акрополя? Что делали они там в роскошных туалетах?

Было сделано предположение, что эти двадцать две статуи, портреты двадцати двух живых женщин-верующих, принесших свое изображение в дар богине Астарте в благодарность за оказанную милость. Все двадцать две статуи протягивали вперед правую руку, как будто предлагали жертву божеству. Предполагали, что некогда эти руки держали кольца, браслеты, ожерелья – тысячи золотых безделушек, которыми покупалась благосклонность Астарты.

Вас опять удивляет, откуда у меня, ловца водорослей, такие познания. Я знаю, и этого мне достаточно. А вы слишком любопытны… Тем хуже для вас.

Когда Клодина, Дартус и я проникли в музей Акрополя, двадцать две статуи, стоящие кружком, исподтишка посмотрели на нас уголками еще живых глаз; взгляд их был так странен, что нам сделалось страшно.

Дартус первым овладел собой. Он подошел к самой большой из статуй, возвышавшейся над ним на пьедестале, и ответил смелым взглядом на ее взгляд. Лицо его было обращено к насмешливому и страстному лицу статуи. Но через секунду Дартус отскочил:

– Она дышит, – сказал он.

Клодина задрожала. Я обнял ее, и мы подошли к статуям. Дартус не ошибся: статуя дышала. Отчетливо видно было, как поднималась под материей, то есть под терракотой, полная грудь.

Я это видел так, как теперь вижу утопленников, поднимающихся в новолуние из бухты Покойников. Но в то время мне недостаточно было видеть: я не поверил. Даже попытался объяснить:

– Игра света, солнечные лучи, проходящие сквозь окошко, – это ясно.

Дартус прервал меня:

– Нет, – говорит. – Она жива. В благодарность за жертвенное приношение, лежавшее на этой протянутой руке, богиня дала статуе бессмертие. Смотрите, вот доказательство: приношения уже нет в руке, богиня взяла его.

Он придвинулся на шаг к статуе:

– Кем бы ты ни была при жизни, ты, услышанная Астартой, помолись за меня, преклоняющего пред тобой колени! Снизойди принять это в свою руку и подними его до богини! Пусть она мне дарует то, что некогда даровала тебе: любовь тех существ, которых коснется мое желание.

Сняв со своей руки тесби, турецкие четки, состоящие из тридцати трех крупных зерен перламутра, он вложил его в руку статуи. Перламутр заблестел между тонкими накрашенными пальцами.

Помню, тогда я пожал плечами. Это было семь лет тому назад.

Солнце заходило. Мы вышли из музея и спустились по лестнице. Не знаю, почему мы молчали; казалось, наши рты были запечатаны статуей.

Внизу мы увидели, как солнце опустилось в воду. Аттические горы резко выделялись на багряно-красном небе. Сумерек не было. Ночь одним прыжком перескочила из Азии в Европу и повисла над Грецией.

Ночь, конечно, не была черной – греческие ночи светло-голубые, сияющие. О, та ночь нисколько не напоминала ночей у бухты Покойников. Смотрите на воду у подножия утеса: она зеленая и черная. Там вода была цвета неба, а небо цвета молока. Я это видел. А теперь…

После обеда – мы обедали все вместе в полном молчании – я вдруг вспомнил, что в эту ночь будет полнолуние и что мы условились пойти в Акрополь. Для этого нужно особое разрешение, подписанное не знаю кем. Но гостиницы всегда держат эти разрешения в распоряжении туристов. Я ушел из-за стола, чтобы купить это разрешение в конторе гостиницы.

Клодина и Дартус остались.

Когда я вернулся, они еще сидели за столом. Мне показалось, что их стулья были немного сдвинуты с места, но я не обратил на это внимания. Да и мог ли я подумать…

Мы вышли вместе.

Луна уже стояла высоко – яркая-яркая. Старый мрамор, более белый, чем при солнечном свете, отражал лунный свет. По дороге мы остановились в цирке Диониса. Античные кресла, казалось, ожидали слушателей Орестеи. Быть может, представление уже началось… Быть может, актеры времен Эсхила рассказывали зрителям, на один вечер покинувшим глубину Гадеса, что тепло солнечного дня приятно, что мертвый Ахилл не стоит живого пастуха.

Мы зашли на минуту. Клодина села в одно из кресел. Дартус сел рядом. Я остался стоять. Цирк был залит лунным светом, воздух был прозрачен. Над нами возвышался гигантский Акрополь. Подняв голову, я увидел колоннаду Парфенона, увенчивающую утесы.

Мне пришло в голову, что кому-нибудь, находящемуся наверху у колоннады Парфенона, стоило только перегнуться через перила, чтобы видеть малейший наш жест в прозрачной полутьме греческой ночи.

Я подумал об этом случайно. Да и почему бы у меня возникла задняя мысль?

Когда я захотел продолжить прогулку, Клодина заявила, что она устала. Дартус тоже. Они остались сидеть на мраморных креслах, чтобы отдохнуть до моего возвращения. Я пошел один.

В начале лестницы сторож открыл мне решетку и пошел вслед за мной. Это был несчастный со сгорбленной спиной и седой головой. Из жалости я положил драхму в его шапку. Он подумал, что я хочу остаться один, чтобы по обычаю туристов украсть какую-нибудь безделицу на память. Он низко поклонился мне, стараясь понимающе улыбнуться беззубым ртом, и пошел обратно.

У преддверия темного храма меня встретили пропилеи, залитые лунным светом. Ночью они казались грустными. Их снежно-белый мрамор плакал подле меня невидимыми слезами. Я повторил наше утреннее странствие. Ника без крыльев. Парфенон, музей, маленький музей к востоку от храмов. Я зашел в музей, зашел в зал статуй… И я забыл то, что произошло днем.

Но статуи тотчас же на меня посмотрели. Я увидел их глаза, сверкающие, как фосфор. Услышал насмешливый хохот. Увидел при лунном свете, как полная грудь равномерно поднимала корсаж. Дело было ночью, я уже не пожимал плечами. На правой руке статуи, между тонкими накрашенными пальцами, висело тесби Дартуса. Перламутровые зерна его странно сверкали.

Я не двигался. Страх понемногу охватывал меня. Мне слышался стук зерен тесби. Казалось, статуя перебирает четки, довольная подарком, благосклонная к дарителю.

Мурашки пробежали по моему телу. В течение одной тысячной доли секунды страшная уверенность родилась в моем мозгу: уверенность, что Астарта услышала, одобрила, исполнила просьбу Дартуса; уверенность, что Дартус уже в эту минуту – раз звенели четки, – в эту минуту получает то, о чем просил, получает, может быть, даже против своей воли любовь женщины, которой коснется его желание.

Смотрите, смотрите на маяки, зажигающиеся на берегу, на утесе, на дороге. Смотрите! Смотрите на туман, поднимающийся над морем. Он задушит огни Моряков. Этой ночью будут крушения – в тумане. Ночь черная, черная, черная.

Ночь светлая, светлая, светлая. Над Акрополем…

У колоннады Акрополя я нагнулся и посмотрел в окно. Подо мной, на темном фоне долины, цирк Диониса, залитый луной, выделялся светлым пятном. Я увидел…

Я увидел Клодину и Дартуса, сидящих рядом на креслах. Их руки переплелись, губы соединились.

Страшный магнит притягивал мои глаза, голову, плечи, все мое тело. Я перегибался через перила все больше и больше; темная пропасть притягивала меня с непреодолимой силой.

Вас удивляет, что я не упал и не разбился. Меня это тоже удивляет. Но я жив, как видите.

Я не упал, потому что… я уже падал, когда мне послышался насмешливый хохот за моей спиной. Хохот статуи… Я повернулся и побежал в музей. Я понял.

Лунный блик играл на полной груди, поднимаемой бессмертным дыханием. В протянутой руке звенели перламутровые четки.

Ударом палки я вырвал из рук статуи злотворный дар. Из своего кармана я вытащил другой тесби, купленный мной в Стамбуле. Я бросил его в опустевшую руку, не говоря ни слова; я хотел просить Астарту, но, честное слово, не мог выговорить ни одного слова: мое горло было сухое, сухое.

Это все, теперь уходите.

…Какое продолжение? Мне нечего больше рассказывать.

Спустившись с лестницы, я встретил Клодину, бледную и испуганную. Она шла ко мне навстречу; Дартусу стало плохо в театре Диониса, он лежит без сознания. Пришлось послать в гостиницу за носилками. Когда, через много часов, он пришел в себя, он не захотел ни одной минуты оставаться в Афинах и тотчас же уехал. Может быть, он жив. Кто знает.

Перламутровые четки. О, они мертвы. Они погребены здесь, на дне бухты Покойников, под покровом водорослей. Зеленые трупы перебирают их зерна в дни новолуния. Я слышу, как они звенят, я – ловец водорослей, опустошитель бухты Покойников.