1

Было еще темно, когда электричка с редкими ночными пассажирами остановилась в Голутвине. На платформу из разных вагонов вышли двое охотников с собаками на поводках и рюкзаками. Пожилой, усталый от бессонницы охотник остановился.

— В Белоомут? — спросил он. Это прозвучало как пароль.

— В Белоомут, — ответил охотник помоложе, лет тридцати, по моде усатый, в берете и синтетической куртке. Он был удивлен, что его ждут.

— А мне пассажиры сказали: в последнем вагоне еще один с собакой. Значит, в Белоомут, раз с собакой. Алексей Михайлович, — неожиданно представился пожилой.

— Геннадий Стрельцов.

Охотники стали подниматься по эстакаде. Каждый ревниво оглядывал чужую собаку. У Алексея Михайловича был немолодой серо-пегий английский сеттер, у Стрельцова — черный с белым крапом годовалый поджарый пойнтер.

— От Генерала?.. — понимающе и как-то уныло спросил Алексей Михайлович, и Геннадий подтвердил: да, щенок взят у генерала Иванцова. Было лестно, что первый попавшийся охотник знает Генерала — звание давно перешло в прозвище.

Тут сеттер резко потянул по лестнице, Алексей Михайлович потерял равновесие и упал. Стрельцов помог ему подняться. Тот смущенно поругивал собаку:

— Ну что же ты, Ладушка, а?

«Англичанка» повиливала хвостом — извинялась.

Они прошли над путями, спустились к вокзалу и вышли на площадь, к автостанции. Поднялся предрассветный ветерок. Дожидаясь, пока откроется касса, они переговаривались о том, что весна поздняя, перелет задерживается, будет ли дичь в Белоомуте и сколько там собак и охотников, хватит ли мест в охотничьих домиках?

Чувствовалось, что старший — охотник бывалый. Подождал на платформе, точно зная: коль пассажир с собакой — значит, попутчик в Белоомут. Догадался о происхождении Кинга. Даже по экипировке было видно, что едет он на натаску не впервой: полевой костюм цвета хаки, вещмешок вдвое меньше, чем у Геннадия. Слишком большой рюкзак — примета неопытности. Знал он и неписаные законы жизни лагеря.

Стрельцов, стремясь сделать широкий жест, взял два билета в автобус. Вскоре подошел мягкий междугородный «Икарус». Водитель завел привычную канитель: с собаками нельзя! Но охотники уговорили его, мол, слишком ранний час для контролеров и дали по рублю на пиво. Вероятно, это-то и требовалось. Полупустой автобус покатил по шоссе. Алексей Михайлович тотчас начал отсчитывать деньги за билет, хотя Стрельцов отказывался их взять. Но тот настоял — не хотел быть обязанным.

Охотники вполголоса осаживали возбужденных дальним путешествием собак — как бы не причинить неудобства пассажирам, лишь бы не вызвать недовольства! Кинг и Лада чувствовали состояние хозяев и вели себя скромно, как безбилетники.

На пути человека с собакой столько препятствий, что он постоянно ждет окрика, замечания, штрафа… Не все любят четвероногих. В электричке человек с собакой едет обычно в тамбуре. В городской автобус ему нельзя, в междугородный — тем более. Все, кому не лень, требуют надеть на пса намордник, им неведомо, что охотничья собака вовсе не агрессивна, а намордника терпеть не может. Не удивляйтесь, когда увидите собачью морду, выглядывающую из рюкзака — это вовсе не причуда хозяина. Все виды транспорта, все приказы, инструкции, правила, положения — против собаки, а значит, и человека с собакой. Алексей Михайлович и Стрельцов сознательно обрекли себя на бессонную ночь: по традиции опытных «собачников» они выбрали самую позднюю электричку и самый ранний автобус, чтобы не бросаться в глаза, не вызвать нареканий.

Автобус убаюкал, они дремали, пока водитель не притормозил у нужного им поворота на границе Московской и Рязанской областей.

В самом начале мая луга и рощи были нежно-салатного цвета, нетронутая роса переливалась на солнце. Вся опушка справа состояла из цветущих черемух. Необыкновенный полуночной-полурассветный покой был разлит в мире. Тропинка, по которой они шли, набухла от частых дождей, но была твердой и устойчивой. Оба спустили утомленных и перевозбужденных собак, чтобы дать им размяться, сбросить энергию и открыть дыхание. И хоть легавые были разных пород, а значит, не конкуренты на полевых испытаниях, их хозяева зорко смотрели, как поставлена — то есть воспитана — другая собака, какова она в поиске и как слушается команд. И очень гордились, если находили свои достижения и чужие упущения.

Алексей Михайлович решил продемонстрировать новому знакомому дрессировку Лады: подозвал ее свистком и зачем-то держал ошейник кольцом перед носом сидящей «англичанки». Лада так и не выполнила желания хозяина, и тот вынужден был пояснить Стрельцову, что обычно она сама продевает морду в ошейник, так он приучил. «Какая странная прихоть! — подумал Геннадий. — Чего только люди не добиваются от бедных братьев меньших. Это же рабство — самой вдевать голову в ошейник, особенно здесь, среди ароматов черемухи, зелени и ночной свежести!»

Он невольно любовался легкой побежкой Кинга. Черный фрак его на фоне зелени стал еще чернее, прямо-таки бархатным, правильный поиск челноком был стремителен и красив, как полет. Кинг шел на большой скорости, высоко держа нос, — искал верхним чутьем, а это отличительные черты лучших пойнтеров. Но воспитанник тут же и огорчил: опьяненный негородскими дурманящими запахами, он не реагировал на команду «Ко мне!», ни на свисток, ни на голос. Алексей Михайлович был квит за ослушание Лады.

Обычно охотники пугают друг друга тем, что молодая собака сатанеет, впервые попав в чистые росные луга, с запахами и набродами птицы, — полностью забывает все городские команды, носится, «гонит птичку», и никакая, самая желанная подачка не соблазнит и не вернет ее к хозяину, пока не утолит она накопленную за зиму тоску по земле, весенним испарениям и томительному, величайшему на свете запаху — запаху птицы. Той птицы, ради которой легавая и рождена на свет.

Алексей Михайлович шел к лагерю с видом хозяина. Геннадий, приехавший сюда впервые, чувствовал это. Однако важной поступи хватило лишь до изгороди. Властным жестом отворив калитку, сбитую из жердей, Алексей Михайлович тут же стал робким просителем, который собирается долго и покорно призывать к снисхождению для его собачки.

Лагерь еще спал. Первыми, как всегда, проснулись комары, которых почти не встречалось по дороге. Вечно норовят поближе к человеку. Видимо, каждый охотник приводит за собой из поля комаров; тут они и остаются.

Станция по натаске охотничьих собак состояла из двух бараков, домика конторы, вольера и летней кухни — печь под навесом и два дощатых стола с лавками. Прибывшие сняли рюкзаки, уселись на серые от дождей лавки и принялись терпеливо ждать. Они прибыли слишком рано. Комары тут же облепили собак. Алексей Михайлович горделиво указывал на преимущество своей «англичанки»: комары не могли прокусить ее толстую пегую шубу, а вот короткошерстый пойнтер вел себя суетливо: спрятался под лавку и остервенело клацал зубами. Кровососы впивались ему прямо в морду, густо сидели на хвосте. Стрельцов старательно обмахивал собаку. Алексей Михайлович советовал пустить Кинга по лагерю. Геннадий, помня, как неохотно Кинг подошел к нему, колебался. Алексей Михайлович видел эти колебания и настаивал того пуще, словно хотел убедиться в невоспитанности чужой собаки. Наконец Кинг освобожденно понесся по кругу, радуясь тому, что длинные рычаги несут его с ветерком и злыдням не угнаться за ним.

Первым проснулся комендант лагеря.

— А, Борисов, — ничуть не удивился он, и Геннадий обнаружил, что звать Алексея Михайловича но фамилии гораздо привычнее и даже приятнее. Наверное, все так и зовут его — Борисов. Комендант долго рассматривал их путевки и охотничьи билеты, потом заявил, что «местов нет и не будет», ждут судей и генерала Иванцова… Борисов просил, умолял, канючил на одной ноге. Будь Геннадий начальником лагеря, он отказал бы такому занудному охотнику за один лишь раздражающий тон — настолько неприятно было его слушать. Комендант умылся из рукомойника, не спеша вытерся и пошел в контору. На крыльце он важно обернулся и сказал, что, когда народ проснется, тогда пусть ищут место сами, авось где и найдется.

Чем меньше у людей власти, тем больше желания ее показать, — думал Гена. Уж как важно и подозрительно рассматривал комендант их документы! Как важно молчал, значительно гмыкал! Такой комендант, или какой-нибудь ветврач, или уборщица на вокзале еще прибавляют сложностей на пути человека с собакой.

Стрельцов курил и меланхолично, деревянно от бессонной ночи хлопал комаров то на шее, то на щеке. В куртке стало жарко, пришлось снять ее, но свитер комары прокусывали насквозь. Наконец Геннадий догадался свистнуть Кинга, уложить его рядом и укрыть курткой. Кинг тихо сидел под ней, как в палатке, только щелкал зубами, охотясь на злейшего врага-комара.

Тем временем Борисов посвящал новичка в законы лагеря. По заложенной еще основателем станции Сомовым неписаной традиции охотнику предлагалось на выбор место или в «казарме», или в «судейском» домике. Казармой называли большой дом, разгороженный надвое, в каждой половине которого стояло по десять коек. Охотники и собаки жили там вместе. Стоило войти, как тут же раздавалось рычание сразу восьми-десяти псов. Теснота и духота, холостяцкий беспорядок, вперемежку кастрюли и портянки, полотенца и поводки, сырые резиновые сапоги, зеленая беспорядочная груда рюкзаков — и все это во имя Собаки! Совсем другая обстановка была в судейском домике. Собственно, судьи, приезжавшие судить полевые испытания, не всегда останавливались там, название было условным. Просторная застеклянная веранда, где обедали, курили и разговаривали, коридор, и из него несколько дверей в опрятные, оклеенные обоями комнатки на три-четыре человека каждая. Новичку, если, конечно, он не прошел до этого хорошей натаски самого себя где-нибудь в экспедиции, в тайге, обстановка «казармы» могла показаться чудовищной. Но в судейском домике перед ним стоял коварный выбор: хочешь жить здесь — определяй пса в вольер. Охотничьи собаки ненавидят любую конуру. Принято считать, что согласиться на вольер для питомца ради собственного комфорта может только псевдоохотник. Настоящий же пойдет в «казарму», лишь бы не разлучаться с собакой, место которой и ночью — подле хозяина.

Упоминание коменданта об ожидаемом приезде генерала Иванцова и успокоило, и встревожило. Успокоило потому, что уж он-то, Николай Дмитриевич, не оставит без места и внимания. Правда, странно, что тот ни словом не обмолвился о натаске на весенней выводке, где так по-стариковски и по-отечески радовался оценке «отлично» по экстерьеру, которую получил Кинг — теперь уже правнук первой собаки Иванцова. А встревожило известие потому, что вся натаска и, следовательно, вся неопытность Геннадия будут на глазах у владельца знаменитого элитного Босса — отца Кинга. Вот приедет генерал, а Гена в «судейском» домике, Кинг — в вольере…

Борисов думал, казалось, о том же:

— А что, бывал у тебя Генерал-то?

— Бывал. Когда Кингу месяца четыре было и в полгода. Гулял с ним…

— Вам хорошо, — говорил Борисов, гладя Кинга, — вот приедет ваш папочка, приедет — и собачку натаскает. И дэ-один вам уже обеспечен. Так-то, Ладушка, сиротинка моя…

— Почему сиротинка? — автоматически спросил Гена.

Упомянув о приездах Генерала, он вспомнил эти приезды. Неожиданно среди служебного дня и служебных звонков раздался голос Иванцова, он представился как «хозяин Босса», и Гена не сразу понял, о каком таком боссе идет речь. Иванцов спросил разрешения приехать, взглянуть на щенка. Геннадий был удивлен и обрадован тем, что «собачники» так внимательны к потомству. Николай Дмитриевич приехал в штатском, вместе с Виктором Первенцевым, хозяином Весты — матери Кинга. Они отправились на ближайший пустырь, на прогулку. Иванцов оказался «ходячей энциклопедией», дал такое количество советов, что Гена всего и не запомнил, но то, что запомнил и выполнил, дало удивительные результаты. Впоследствии он не раз консультировался у Генерала и Виктора Первенцева.

Во второй приезд Иванцов опять пошел на прогулку с Кингом, пустил его, придирчиво наблюдал — и вдруг, подняв вверх правую руку, страшно крикнул: «Даун!!!» Кинг вздрогнул, споткнулся и медленно, словно нехотя, стал оседать в траву. Довольный Генерал бросил щенку перчатку, тот принялся радостно таскать ее по всей площадке и ни за что не хотел отдавать. У него была необъяснимая страсть к носкам и перчаткам, видимо, наиболее пахучим вещам, и если они попадали ему в зубы, то отобрать не было никакой возможности. «Ничего, — сказал Иванцов на прощанье, — подавать птицу не самая главная работа для него».

Геннадий удивлялся, сколь многие последствия повлек за собой такой вроде бы пустяк — он купил щенка. Но, купив, он оказался тесно связанным и с Иванцовым, и с другими «собачниками», изменил уклад и многие привычки своей жизни, оказался втянут в мир страстей и эмоций, а случайное знакомство между ним и Генералом переросло в более сложные отношения — мудрости и неопытности, начальника и подчиненного, отца и сына… Стрельцов догадывался, что с первых же встреч закладывается его репутация среди серьезных охотников-собаководов, а от этого во многом зависит и судьба собаки.

— Как же не сиротинка, — отвечал тем временем Борисов на вопрос Гены. — Судьи признали ее апатичной.

«Какой… человеческий диагноз!» — подумал Гена, а Борисов полчаса рассказывал о неудачах и злоключениях своей Ладушки. До сих пор она не взяла ни одного «дэ» — диплома первой, второй или третьей степени. Диплом нужен был не для тщеславия хозяина, а для разрешения секции охотничьего собаководства на вязку. Если они и в этот приезд не возьмут диплома, то Лада еще на год останется старой девой. От бездетности у сук портится характер… Суровы законы собачьей жизни.

Геннадий посочувствовал ему и особенно собаке, такой перенатасканной, что она на каждом шагу спрашивала хозяина взглядом: а можно? а я правильно делаю?

Не нравилось лишь многословие Борисова, хотя Гена великодушно понимал: никто не умеет говорить коротко о своих детях или своей собаке. К тому же соседей и попутчиков не выбирают…

Лагерь просыпался, обитатели появлялись опухшие от сна и комариных укусов. Один из охотников растопил печь, другой принес воды, кто-то звенел рукомойником.

Отворилась дверь «казармы», и показались два совершенно черных пойнтера, без подпалин и крапа на зеркально отливающей, ухоженной псовине. За ними шествовал высокий сухой старик с белой непокрытой головой, в старом линялом полевом костюме. Пойнтеры были красивы, дьявольски красивы сами по себе — хоть скачи они бестолковым галопом вокруг хозяина. Но их красота усиливалась еще и безупречной постановкой. Поводки провисали в руке хозяина — настолько вежливо, ни разу не потянув, шли собаки рядом. Даже не шли, а казалось, перетекали в пространстве, гибкие и пластичные, как маленькие пантеры. Гена восхищенно и завороженно смотрел на величавую поступь старика и его сук. Черные и некрупные, они казались тоньше и элегантнее любого легкого пойнтера. Черный цвет зрительно уменьшает объем, белый — увеличивает.

Если бы Стрельцов мог оторваться от этого зрелища, он увидел бы, что все, кто был в ту минуту во дворе лагеря, оставили свои дела и неотрывно смотрят на пойнтеров. Так было каждое утро.

Кинг выпрыгнул из-под куртки, до хрипа натянул поводок, напружинился, раздувал ноздри, нижняя челюсть ходила ходуном, чтобы получше уловить их запах.

Борисов с завистью признался, что за пять лет так и не научил Ладу хорошо ходить рядом, не тянуть вперед изо всех сил. Оба пойнтера шли легко и грациозно, играя прямыми точеными ногами, изящными, но стальными мускулами, корпус несли плавно и невесомо, как на выводке.

— Багира, тубо, — негромко окликнул старик одну из сук, заинтересовавшуюся Кингом. Гена удивился, насколько точно подобрано это имя. Ведь он только что сравнивал их мысленно с пантерами.

Хозяина пойнтеров звали Иван Александрович Найденов.

Борисов тут же подошел к нему, поздоровался, заговорил, проводил к калитке, а вернувшись, сообщил, что мест в «казарме» нет ни одного. Выбора не оставалось. Не дожидаясь коменданта, они прошли в «судейский» домик, нашли две свободные койки с панцирными сетками и матрацами. На соседней кровати спала пожилая женщина. В лагере не существовало деления на мужчин и женщин.

— Ишь ты, Марья опять приехала, — проговорил Борисов, насыпая геркулес в кастрюльку. — Я думал, не приехать ей, куда уж…

Борисов настаивал покормить собак, однако Геннадий, несмотря на авторитет старшего и более опытного охотника, собрался идти в поле. Грешно терять такое славное утро даром. Он вскипятил себе чаю и сделал бутерброды, а Кинга оставил голодным. После завтрака на душе стало увереннее от сознания, что они благополучно доехали и неплохо разместились. Но как быть с вольером? Гена оправдывал себя тем, что мест в «казарме» в самом деле не было.

Они вернулись в комнату и с удивлением обнаружили, что их соседки Марьи Андреевны и ее сеттера Леди уже нет.

— На голодуху ушла, — сказал Борисов, укладываясь на отдых. — Всегда на голодуху ходит.

Видимо, он берег силы, и свои и Лады, для будущей серьезной работы. Гене не терпелось пойти в луга, он знал выносливость Кинга и решил натаскивать его дважды в день — по утренней и вечерней зорьке. Кинг вскинулся и застыл в радостном ожидании: «Неужели пойдем? Неужели гулять?!» И бешено заскакал по комнате, стоило только хозяину звякнуть парфорсом.

— Такого и кормить незачем, ишь вулкан какой, — уныло пробормотал Борисов. Даже похвала у него звучала безрадостно. Видимо, и у людей, и у собак бывает энергетический кризис. Собака — визитная карточка хозяина, и это не Лада, а Борисов был апатичным и уныло придавленным жизнью, — думал Стрельцов.

Он нарезал сыру — высшее лакомство для всех легавых, взял хлеба, свисток и корду с парфорсом на случай, если будет «встреча с птичкой». Выходя из лагеря, старался вести Кинга так же, как Найденов вел Багиру и Галку. Но Кинг не умел и не хотел так ходить, энергия рвалась из него наружу, и он тянул, упираясь всеми лапами в землю, и хрипел от душащего ошейника.

 

2

За изгородью им повстречался Найденов — собаки выступали так же величественно и грациозно.

— Нет птички? — осведомился Стрельцов.

— Откуда ей взяться? — вполголоса ответил старик. — С Первомая ждем. Перепел еще не пришел, а дупеля распугали, сюда и не придет, видно.

— Годовалые? — Гена указал на сук, к которым рвался Кинг.

— Двухлетки. А твой — от Бооса?

Гена кивнул.

— Приедет Генерал-то?

— Приедет.

— Большой спец в натаске. Ты… вот что. Коли птичка не придет, возьми у меня подсадного перепела, на нем и натаскаешь.

И Найденов, не слушая благодарности, неспешно прошествовал к лагерю с двумя невесомыми поводками в левом кулаке. Геннадий с завистью подумал: вот сразу видно мастера, мастера в любом деле; и в профессии — он уже знал, что Иван Александрович был слесарем-инструментальщиком высшего разряда, — и в воспитании собак. И хотелось самому стать таким же.

Гена прошел лужайками до шоссе, сразу за которым начинались карты станции. Луга тут были разгорожены бетонными столбиками с проволокой, для колхоза они служили культурными пастбищами, а для станции по натаске — учебным полигоном. Из года в год многочисленные охотники из разных областей натаскивали тут и ставили на испытания молодых охотничьих собак, проводили областные и клубные первенства, внутрипородные состязания. Для испытаний обычно приберегали дальние карты с непуганой дичью: любой собаке судьи обязаны обеспечить несколько встреч с птицей.

Знатные луга были в Белоомуте! Окаймленные перемычками леса, они вольготно уходили на десятки километров с востока на запад, местами заболоченные, с кочкарником, местами — с зеркальцами открытой воды и мелиоративными осушительными каналами по краям. Знатоки говорили, что луга запущены, это в старину было принято пропалывать их от сорных трав, но даже и запущенные, заливные белоомутские луга были восхитительны! Люцерна и клевер, мать-и-мачеха и иван-чай, щавель и подорожник, осока и кустарники создавали в начале мая нежно-зеленую дымку, в которой особенно ярко желтела сурепка, высились стебли черемицы — красивого, но вредного растения, с гигантским колосом и листьями, похожими на агаву. По границе темной каймой проходили торфяники. Каналы, дренажные рукава и отводы, куда стекала излишняя влага заливных лугов, обрамлены ивой, осокой, березкой, кустарником. Спокойная коричневая вода местами заросла ряской, по чистым полыньям сновали жуки-водомерки. Над лугами можно было увидеть маленьких речных чаек, они появлялись тут неспроста: после весеннего половодья в образовавшихся прудиках и лужах оставалась рыба. Колхозницы приходили иногда с граблями и вычесывали из мокрой травы засыпающих щук. На таких весенних озерах, которых уже не будет летом, нередки и утки, промышляющие рыбьей молодью.

В шесть часов утра белоомутские луга были похожи на затуманенные зеркала, настолько они были росные. Пройдя на запад и оглянувшись, охотник не мог сдержать изумления: тусклое впереди, поле моментально преображалось позади него, солнце расцвечивало росу, и вся луговина ослепительно сверкала, лишь темнела в траве оставленная сапогами дорожка. Вибрирующим полетом взмывали вверх первые жаворонки и заливались такой же вибрирующей песней. В ближайшем леске прочищала горло кукушка, из-под ног выныривали правильными волнами желтопузики, надрывно кричали над головой чибисы, и скрипел в кустах коростель. Собака, мокрая от росы и парящая спиной, не раз замрет перед его набродами, а коростель-дергач, великий пешеход, не раз поморочит ей голову своими хитроумными петлями, да потом и взлетит где-нибудь далеко у опушки, хитрец. Для охотника с легавой и он, и утка — как сорная трава в поле. Утка не держит стойки, сразу взлетает, а запах от нее чересчур силен.

Особенно красивы белоомутские владения подальше от дороги и деревни, там, где путник выходил к еловым, сосновым, березовым опушкам, смешанным колонкам. Четкие, геометрически правильные ярусы ели — и нежная акварель луга, контраст и гармония.

Гена пустил Кинга — ищи! — и невольно залюбовался им. Англичане знали толк в красоте, когда выводили эти породы! Черный пойнтер посреди зелени был необыкновенно живописен, эти луговые просторы словно созданы для собак, а собаки — для лугов. В густых и высоких травах Кинг шел длинными плавными прыжками, не снижая скорости поиска, и его волнообразное движение тоже было красиво. Он уходил от хозяина на триста и четыреста метров — только одно крыло челнока вправо, Гена коротким свистком призывал собаку к повороту и улыбался от радости, когда видел, что Кинг на таком удалении четко поворачивает и ведет поиск теперь влево. Пока хозяин легавой пройдет по полю пять километров, она многократно «прострочит» всю площадь и покроет пятнадцать километров. И поднимет на крыло все пернатое от малиновки до вороны, от куличка до утки.

Уже с первых выходов в поле Геннадий почувствовал старинную красоту этой сложной охоты, гармонию природы, человека и собаки.

Окунувшись в белый омут цветущих черемух, в белые чистые испарения лугов, охотнику-горожанину хочется идти и идти вперед, до горизонта. Прогулка на час для разведки, — а есть ли птичка? — затягивается до полудня и позднее. Комары, жара, пот, промокшая одежда, стертая нога, голод — все нипочем по сравнению с этой красотой, с этим заманивающим простором. Ты один — и собака. И природа… Вот почему в белоомутских лугах можно заблудиться весной: когда человек, отвыкший от чистой природы, находится наедине с собой в полном молчании, когда он часами погружен в те давно забытые мысли и ощущения, которых впоследствии не передать словами, — тогда он может уйти на десятки километров, не контролируя себя…

Геннадия беспокоила неполная ясность с устройством, и нехотя он повернул к лагерю. Кинг недоуменно смотрел, как удаляется хозяин: неужели охота окончена? Потом унесся к торфяникам и до самого шоссе шел позади, растягивая удовольствие и откладывая хоть на минуту возвращение в лагерь — к людям, комарам, суете. Гена понимал его и не подгонял командами.

 

3

На тропинке около лагеря Стрельцову повстречалась девушка в штормовке, с распущенными каштановыми волосами, в красном спортивном костюме и резиновых сапожках. Было в ней что-то туристское, неохотничье. Она вела своего медно-рыжего ирландского сеттера справа, хотя любой охотник приучает собаку ходить слева: уже этим вырабатывается правильный подход к дичи, когда меньше шансов ранить собаку дробью. Для выхода в карты было поздно, проспала: солнце набрало силу, и мощные вертикальные испарения уносят запах птицы вверх.

— Ну, есть птичка? — спросила она, приветливо улыбаясь и осаживая ирландца.

— Нет.

— И коростеля нет?

— Коростель — враг молодых собак.

— Да? А мне сказали… Какой у вас нарядный пойнтер. Первая натаска?

— Да. А у вас?

— Вторая. Но диплома мы пока не взяли. Я вас не видела — вы новенький?

— Только что приехали.

— А! Ну, до встречи. Я все-таки пойду.

Они разошлись и тут же оба обернулись.

Через минуту он узнал от Борисова, что эту «ирландистку» зовут Таней. Похоже, она не прочь познакомиться, — подумал Геннадий. «Нарядный пойнтер» — так не скажет ни один охотник. Было приятно сознавать, что есть новички, еще более неопытные, чем он.

Оказалось, что лагерь, вроде бы такой спаянный охотничьим братством, лагерь, где царил преувеличенный культ собаки, на самом деле разбит на множество групп и группок. Пожив здесь, каждый охотник занимал свое, совершенно определенное место среди людей, а его легавая — совершенно определенное и, как правило, потом уже неизменное место среди собак. Прежде всего это, конечно, зависело от собаки. Ее порода, масть, происхождение, выучка играли главную роль. Гена узнал, что все здесь делятся по породам легавых: «англичане», пойнтеристы, курцхаристы… Авторитет хозяина начинался с породы его собаки. Наиболее уважаемы были пойнтеристы, ведь пойнтер — это высший класс легавой собаки. Остальные породы следовали в той очередности, в какой они представлены в Атласе охотничьих собак. Все было заранее определено и поделено. Геннадию стало лестно, что он заведомо оказался причислен к группе генерала Иванцова и Ивана Александровича Найденова.

Стоило приехать охотнику с никому не известной собакой, у которой не было знаменитой бабки, матери или талантливого отца, деда, да если к тому же собака эта была дурно поставлена — без толку носилась по лагерю, ослушивалась хозяина, была капризна в еде, — то охотник тут же отходил в тень. Его даже не могли запомнить: «этот, ну как его…». И щелкали пальцами. Его не приглашали выпить или пообедать, на прогулку или совместный выход в луга. Вообще он должен был сразу привыкнуть к тому, что его здесь терпят, переносят, в лучшем случае — выслушают, но на большее рассчитывать ему не приходится.

В первый же день Стрельцов убедился, насколько разные люди и собаки приезжали на станцию. Сюда въезжали «Лады» и «Жигули» с удивительно молодыми водителями за рулем. Морды гордонов, курцхаров, спаниэлей, дратхааров ритмично кивали сквозь стекла. Гена удивился: у дратхааров с волосатыми мордами неожиданно обнаружились в шерсти совсем человечьи глаза, такие же крупные, почти такого же строения, карие или зеленые по цвету. Сюда приходили и пешком тяжело навьюченные хозяева с мокрыми от росы первоклассными собаками. Охотники были в возрасте от 18 до 80 лет, собаки — от года и до 15. Здесь были профессор и слесарь, кинорежиссер и водитель трейлера, лаборантка и журналист…

Основную массу составляли собаки «средней руки». На первый взгляд они все были одинаковы, с равной мерой мастерства и темперамента рыскали по картам, допускали в принципе одни и те же ошибки и получали в результате посредственный Д-3. Каждый раз хозяева готовились к поездке за полгода до натаски, каждый раз вывозили своих питомцев в собачий «свет» в расчете на Д-2, но круг замыкался. Год от года надежды на улучшение работы собаки становилось все меньше, но тогда уже входило в привычку каждый год выезжать в Белоомут ради компании знатоков и дилетантов, слушать первых и поучать вторых, и ни о чем постороннем — семье, службе, неудачах, деньгах, Москве не думать и не говорить, отключиться хотя бы на неделю.

Была и такая категория охотников, которые усиленно занимались с собакой дней десять, обещали поставить ее на испытания, но не делали этого, а тихонько уезжали.

И наконец, у пойнтеристов, сеттеристов, курцхаристов были свои элитные группы талантливых собак.

В полдень обитатели лагеря увидели, что возле изгороди стоит красный «Москвич», а его водитель ставит снаружи, у забора, оранжевую чешскую палатку. Он ставил ее долго, мучительно отдуваясь — был он тучен, лицо красное, как «Москвич». Покончив с устройством индивидуального лагеря, он привязал к ограде курцхара, сел на складной стульчик и, обмахиваясь от комаров, принялся воспитывать собаку. Приговаривал вполголоса «лежать» или «сидеть», собака не повиновалась, он стегал ее плеткой и снова повторял команду. Стоило кому-то показаться у калитки — и хозяин гладил курцхара, но не меж ушами и не под челюстью, как обычно делают охотники, а снизу вверх по загривку и сюсюкающим голосом приговаривал:

— Ой ты мое хорошее, ой ты моя прелесть.

Но едва прохожий скрывался из глаз, как он, обмахнувшись газеткой, резко приказывал «лежать!», и тут же раздавался очередной удар плетки.

— Что поделываешь, Кузьмич? — обратился к нему кто-то из охотников.

— Да вот к привязи приучаю, не сидит.

— Надо, надо…

— Ой ты, чудо мое… Лежать! Хороший… А ну лежать!

Стрельцов тихо свирепел на этого мучителя: стоило ехать за сто километров, чтобы вот так варварски добиваться выполнения элементарных команд, которым учат щенка в первые же недели его жизни.

Вечером, вернувшись после второго безрезультатного выхода в луга, Гена прежде всего, как обязывала традиция, вытер захлестанный пеной нос Кинга, приготовил похлебку, накормил его, затем пошел в вольер и выбрал пустую конуру. Несколько собак, отведенных бессердечными хозяевами в незнакомый им доселе вольер, завывали и лаяли изо всей мочи. Он нашел сена, выстелил конуру и подыскал лист фанеры, чтобы заслонить вход от комаров. Ласково уговаривая Кинга, Гена отвел его в конуру. Кинг внимательно посмотрел на хозяина. Но стоило отойти к летней кухне, где кипели чайники, поставленные для всех, как Кинг подал голос. Геннадий вернулся, успокоил его и бросил подачку. Через минуту Кинг заскулил.

Выпив чаю, Гена ушел прогуляться, подальше от подвываний пса. Но, наслушавшись соловьев на опушке — их трели были особенно красивы в сочетании с ароматом черемух — и возвращаясь к лагерю, он издалека различил в хоре собачьих голосов родной баритон Кинга. Неужели он будет выть так всю ночь? Как и следовало ожидать, заслонка была отброшена мощным ударом лапы, и облепленный комарами Кинг носился вокруг, насколько позволял поводок. Казалось, каждый охотник, видя этого щеголеватого пойнтера в черном фраке с белой манишкой, пойнтера с великолепной родословной и «папой в элите», — осуждает беспечного хозяина, оставившего «собачку» на съедение комарам. Гена то сравнивал себя с Кузьмичом, то оправдывал: ведь я не один! Вон их сколько в вольере! И разве я виноват, что нет места в «казарме»?!

Он поспешил в домик, подальше от собачьего хора.

Соседка Марья Андреевна только что вернулась и сидела на кровати, по-мужски расставив ноги в сапогах и брюках и тяжело свесив с колен усталые набрякшие руки. Потом, передохнув, стала размачивать сухарики в чашке с молоком и есть их. Гена предложил свежего крепкого чаю — она с благодарностью приняла стакан. Он видел, что у этой пожилой женщины не осталось сил на приготовление ужина.

— Марья Андреевна, может быть, дать вашей Леди геркулеса?

— Нет, благодарю, я ее покормила в Собакине. Молока купила.

Лицо ее с крупным носом было вполне обычным, не останавливало на себе внимания. Но, как убедился Гена, заинтересовавшись однажды русским портретом XVIII века, лица часто обманывают: у знатных вельмож были порой такие простонародные черты… Он привык судить о человеке скорее по глазам, чем по лицу или внешнему облику. Генерал Иванцов в штатском похож на мастера телеателье или старого часовщика. А вот глаза Марьи Андреевны заставляли задуматься о ней.

— Ну, Марья Андреевна! Рекорды бьешь! — говорил Борисов. — Как с утра ушла, так и до ночи.

— А что ж делать, батюшка, — отвечала та. — Карты все истоптанные, у птицы губа не дура, ждите ее здесь!..

— Что ж, не придет?

— Конечно, не придет. Толпы охотников, своры собак… Окрест уж давно пришла и токует.

— И какая птица?

— Известно: дупель, кулики, гаршнеп.

— Дупель — и токует? — усомнился Борисов.

— Хорошо хоть меня спросил — другие бы обсмеяли. Как же дупелю и не токовать, отец ты мой! — отвечала охотница тоном усталого превосходства. Борисов смущенно пояснил, что имел в виду сроки: не рано ли дупелю токовать? — и спрашивал, далеко ли.

— За Собакином. Верст четырнадцать отсюда.

Слушая Марью Андреевну и глядя на ее усталое, но моложавое лицо без морщин, Стрельцов удивлялся все больше. Как, вот эта пожилая охотница ходила сегодня натощак за 28 километров, чтобы показать собаке дупеля?! Она, пока весь лагерь ждет прихода птицы, давно нашла ее и ходит втихомолку на известные ей одной луга. На станции, где на каждом шагу он слышал: «ты равный среди равных», как выясняется, у каждого были свои секреты: приемы натаски, заветные места, которые держались в тайне от всех… Борисов старался тонко выспросить, чьи же угодья там, за деревней Собакино, но Марья Андреевна лишь повторяла, что на словах не объяснить, где это, а по карте показала бы. Кто она по профессии, какую жизнь прожила, есть ли у нее дети? — Стрельцов давно не ощущал такого острого интереса к незнакомому человеку рядом.

Задумавшись, он и не заметил, как соседи заспорили, и заспорили горячо.

— Да полно, не смешите, молодой человек! — оборвала Марья Андреевна этот спор. — Походите с мое в полях, тогда и судить будете.

— Это я — молодой человек?! — обиделся вдруг Борисов, для него молодость была чем-то вроде недостатка. — Да я уже год как на пенсии! А вот вы-то с какого года будете? — почему-то подозрительно спрашивал он.

— Да уж постарше вас.

— Ну, с девятьсот двадцатого, — предположил он.

Марья Андреевна рассмеялась и протянула Гене свой охотничий билет. Прежде чем передать его Борисову, Геннадий рассмотрел на обложке золотое тиснение: «ПОЧЕТНЫЙ ЧЛЕН ВСЕРОССИЙСКОГО ОХОТНИЧЬЕГО ОБЩЕСТВА».

Борисов глянул в билет и сделал большие глаза.

— Не может того быть, — сказал он шепотом, возвращая билет. Гена тоже раскрыл его и прочел, что Марья Андреевна Волховитина рождена в 1900 году. Стало быть, ей уже под восемьдесят! И — такое молодое лицо! И — 28 километров в день только туда и обратно, а ведь главная ходьба охотника — там, на натаске, где нужно ходить, а порой и бежать за собакой или к собаке на стойке — по болоту, кочкам, продираться сквозь кусты… Гена плохо разбирался в женских возрастах, но и он, и Борисов не дали бы Волховитиной больше 50–55 лет.

— Так-то, — сказала охотница, прибирая билет. — Охота пуще неволи. Вы сегодня сколько верст прошли, Геннадий?

— Верст десять, — казалось неуместным в разговоре с ней употребить такое молодое слово — километр.

— Значит, на десять дней дольше проживете.

Это было сказано столь веско, авторитетно, что Стрельцов даже растерялся, как будто старая охотница могла и в самом деле знать его век и вольна была продлевать или сокращать его.

Он вышел взглянуть на Кинга, размышляя, почему сеттеры соседей все еще в комнате. И увидел, что собак заело комарье.

— Не будьте варваром, — сказал за спиной чей-то мягкий басок. — Дома небось песик спит у вас в ногах. Ведите его в комнату и кладите под кровать.

Это говорил полевой судья Солганик. Гене стало неловко за то, что дома «песик» не спал у него в ногах и что его, Стрельцова, старательно выполнявшего требования станции, посчитали варваром. Узнав в говорившем судью, он с тревогой обязательного человека вспомнил, что через десять, нет, уже через девять дней Кинга нужно поставить на испытания, где судьи оценят его охотничьи данные, а не только фрак и манишку.

Позднее ему разъяснили слова Солганика: собаку нужно незаметно вывести до шести часов утра, чтобы никто не видел ее в комнате. Все они ночуют под кроватями хозяев — не только в «казарме», но и в судейском домике. Для отвода глаз вечером их определяют в вольер, затем украдкой переводят в дом. Все соблюдали видимость правил, а сколько таких запретов в жизни!

Стрельцов привел в комнату обрадованного Кинга, который лизал руку спасителя.

— Какой славный! А? Какова молодежь! — сказала Марья Андреевна, сияя. Для нее безупречная собака была лучше любого произведения искусства. — Чей же?

— От Босса и Весты, — ответил Гена так, как отвечали все здесь: прежде чем назвать себя, говорили о родителях собаки. Собака — визитная карточка хозяина.

— Босса знаю, а вот Веста?..

Гена назвал хозяина, но имя Виктора Первенцева ей ни о чем не говорило.

Обе «девушки» сурово зарычали на Кинга, когда тот сунулся было к ним знакомиться, но вскоре признали и его право на место под хозяйской койкой и перестали ворчать. Ночью он в самом деле забрался в ноги к Гене, и спалось обоим блаженно. Легли рано, чтобы встать на рассвете.

Ровно в полночь, как убедился Геннадий, взглянув на часы, раздался странный царапающий звук, разбудивший его. Он наугад сказал «тубо!» — все тут знали английские команды, но кто-то скреб и скреб все быстрее. Засветив спичку, Гена заглянул под кровати. «Англичанка» Марьи Андреевны, Леди, лежа на боку, изо всех сил бежала куда-то обеими задними лапами. Когти задевали стену.

«Сон или паралич?» — подумал он. Уже знал, что собакам снятся сны — и добрые, когда собачья морда улыбается самым натуральным образом, и страшные, когда пес неподдельно испуганно взвизгивает и подымает шерсть дыбом.

Через пять минут Леди успокоилась. Едва он задремал, как новые звуки разбудили его: Марья Андреевна произносила какие-то невнятные и, кажется, нерусские слова. На каком языке снятся ей сны?

Наутро он не забыл сказать Волховитиной, что ночью Леди удирала куда-то со всех ног.

— Я знаю, — грустно ответила охотница. — Она перенесла чумку, осталось осложнение — такой вот полуночный тик. Уж теперь до смерти. Недолго осталось…

— Но почему именно в полночь?

— Никто не знает. В полночи есть что-то мистическое, Геннадий, от чего помогает лишь петушиный крик…

Он заметил, что, как только Волховитина увидела его Кинга, она стала лучше относиться к нему самому — с большей готовностью откликалась на каждый вопрос или просьбу и охотнее говорила сама.

— Марья Андреевна, а вы владеете какими-нибудь языками народов СССР?

— Народов СССР? Почему именно ими?

— Ночью вы разговаривали… мне так показалось.

— У, полуночник какой. В полях находитесь получше — ничего слышать не будете. Нет, национальных языков не знаю, а вот на французском, было время, и говорила, и писала.

И она ушла, лихо свистнув свою Леди, опять на целый день.

— Ну а ты сегодня куда думаешь? — спросил Борисов слегка насмешливо и не раскрывая собственных планов. — Тоже браконьерить?

— Почему «тоже»?

— Да она, Марья-то, браконьерить ходит в такую даль. Те болота на территории охотхозяйства, а не станции.

Гена не знал, верить ли.

— С Найденовым пойдем. На подсадного перепела.

— Золотой человек! Надо говорить: с Иваном Александровичем Найденовым, его все называют полностью.

 

4

Иван Александрович Найденов был невидимый, но верный и неизменный центр жизни всего лагеря. Его действительно называли даже за глаза всегда полностью: по имени, отчеству и фамилии. «Надо Ивана Александровича Найденова спросить…» И в этом было высшее к нему уважение. Найденова знали в Москве все сколько-нибудь серьезные «собачники», даже владельцы овчарок, столь далекие от охотничьего собаководства. Мнение о нем было единым у самых разных людей — стариков и молодежи, увлекшихся этой страстью вчера и сорок лет назад, завистливых, умных, беспомощных, эгоистов и альтруистов, с тяжелым и легким характером… Все они, как только речь заходила об Иване Александровиче Найденове, говорили коротко: золотой человек! Редкое по нынешним временам единодушие.

Он знал о собаках все, умел лечить, воспитывать их, натаскивать, отучать от дурных привычек, ему удавалось даже перевоспитывать безнадежных — сломанных хозяевами собак. Порой он брался натаскать какого-нибудь запущенного пса — и тот, даже плохоньких кровей и заурядных родительских данных, преображался в недурного охотника.

Мир увлечений — это мир страстей, а значит, ревности, зависти, боязни потерять свое место в ринге на выводке или получить Д-3 после прошлогоднего Д-1… Казалось бы, такой индивидуальный, разобщенный мир собачников на самом деле очень четко организован в группировки, каждая из которых ведет свою собачью политику. Секрет и загадка — как удавалось Ивану Александровичу Найденову из года в год не подпадать ни под чье влияние, не наживать врагов, не быть пристрастным и субъективным к друзьям, а оставаться равно нужным и полезным всем без исключения. Иной владелец элитного кобеля знает наперечет родословные лучших собак страны, он, как электронно-вычислительная машина, рассчитывает лучшие варианты селекции, «бережет кровь» и улучшает породу, и с большой опаской встречает чью-то хорошо поставленную собаку с отличными охотничьими данными и блестящим экстерьером. Но пойнтеры Найденова ни у кого почему-то не вызывали тревоги, опасения, ревности, зависти, хотя и брали из года в год лучшие охотничьи дипломы и медали выставок.

Иван Александрович был «сам по себе» — независимый, но не гордый, знаток, но не ментор, мастер, но не заводчик, живущий торговлей щенками. Кроме знания собачьей души, он неплохо разбирался и в душе человеческой.

Стрельцов подошел к Ивану Александровичу Найденову и напомнил о подсадном перепеле.

— Пойдем, — сказал Иван Александрович. Медленно умылся под рукомойником, влажным лицом определил ветер, тщательно и неторопливо собрался, осторожно вынул перепела из затемненного ящика на крыше «казармы» и посадил в маленькую капроновую сеточку из-под фасованной морковки, взял удилище, веревочку и накинул на голову, от комаров, выгоревший капюшон.

— Иди к шоссе, — сказал он Гене. Кинг, как назло, так рвался вперед, что комья земли летели из-под когтей. Время от времени Гена оглядывался на Найденова. Старик в капюшоне и просторной куртке был похож на отца духовного.

Не доходя до шоссе, Найденов поднял руку вверх, будто приказывал Стрельцову остановиться. Иван Александрович, не приближаясь к ним, положил перепела на траву — тот встрепенулся, — размотал веревочку, привязал капроновую сетку к удилищу.

— Отведи ему глаза! — приказал Найденов.

Гена отвернул Кинга, который, словно поняв, в чем дело, так и рвался к старику. Найденов прошел по поляне зигзагами и в одном месте, незаметно даже для Гены, уронил удилище с перепелом. Затем подошел к ним, взял поводок и повел Кинга против ветра. Он нацеливал собаку на удилище и приговаривал какую-то непонятную хозяину, но сильнодействующую на Кинга команду, похожую на шипенье:

— Ше-эш… Ше-э-эш…

От этой ли команды или от ветра и запаха перепела, а Гене казалось — уже от одной властной и доброй руки Ивана Александровича, Кинг преобразился. Он не плясал вокруг ведущего, не заглядывался на порхающих желтопузиков и другую мелочь, а подобрался, напружинился и попер коротким — насколько хватало поводка — ныряющим челноком. То в одном, то в другом месте Кинг утыкал морду в траву и так работал носом, что звук был похож на чавканье. Тогда старик сердито говорил:

— Копаешь!

Кинг тут же отрывал шпиц от земли и, отталкиваясь всеми четырьмя лапами одновременно, устремлялся вперед.

Гена считал, что кобель его ведет себя бестолково, перепела он не причуял и в отличие от найденовских Багиры и Галки прямо-таки выдергивает руку старика из плеча. Будь Стрельцов один, он бы уже не раз резко осадил Кинга — и за то, что тянет, и за то, что «копает». Найденов был приверженец английской школы натаски и в отличие от немецкой собак не наказывал никогда и ни за что.

Он подвел Кинга почти вплотную к перепелу, смирно лежавшему в травке, подозвал Гену рукой и передал ему для страховки конец поводка, а сам крепко держал Кинга около ошейника. Другой рукой Иван Александрович поднял удилище — перепел встрепенулся, Кинг рванул — оба охотника поехали за ним по траве. Даже хозяин не ожидал такой силы от своей собаки и боялся, как бы не лопнул ошейник.

И, словно в восточной сказке, где перед мордой осла держали капусту на удочке, Найденов пошел вперед, то и дело плавно взмахивая удилищем. Кинг принимался рыть землю и истекал слюной в тех местах, где подсадного опускали наземь, но охотники удерживали его, доводили до экстаза и все шли и шли вперед.

На первой карте за шоссе Найденов снова велел «отвести собаке глаза», положил незаметно удочку и опять взялся наводить Кинга. У него было завидное терпение. Гена решил, что Кинг безнадежно бесчутый, раз такую тонкую процедуру приходится повторять. И где же потяжка? Стойка, подводка? Почему собака не ложится «как громом убитая» каждый раз, когда перепела поднимают из травы, — ведь это равноценно его взлету? Он смущенно оправдывал Кинга вслух, потом смущенно ругал — мол, в городе он такие знатные стойки делал на голубей, а тут…

Найденов молчал.

Вторично пройдя с падающим и взлетающим подсадным, Иван Александрович освободил пленника из сетки, связал ему крылышки тонким и легким шнурком и снова спрятал вместе с удочкой. Теперь подсадной мог взлетать и пролететь несколько метров.

Кинг сразу же потащил к нему охотников.

— Оставь, — сказал Найденов и удерживал Кинга в одиночку, дав ему полный поводок. Не опуская морды, без всякого челнока Кинг напрямую мчал старика к перепелу. Гена злился, что пес забыл даже знаменитый пойнтеровский челнок. Величественный старик вынужденно бежал следом. И опять не было никакой стойки — Кинг прямо-таки уткнулся носом в подсадного и рвался к нему, как дворовая цепная собака, стоя на задних лапах.

Перепел взлетел и — о, ужас! — шнурочек соскочил с крыльев. Освободившись от пут, подсадной улетел метров за сорок и сел в траве. Кинг рванулся за полетевшей птицей. Запор на ошейнике съехал набок, ошейник расстегнулся.

— Кинг! Тубо! Даун! Ко мне! — орал Гена, но пойнтер, словно освобожденный перепел, уже не мог остановиться. Сначала понесся за подсадным. Сделал круг возле Найденова. Потом, окончательно потеряв всякий интерес к учебе, рванул с немыслимой скоростью за пролетным желтопузиком, видно, принимая его за так раздразнившего перепела.

— Тубо! Ко мне! Даун! — бестолково кричал во всю мочь хозяин. Вспомнил о свистке и долго заливался призывными трелями. Кинг не реагировал ровным счетом ни на что. Вдоволь нагонявшись за птичкой, кобель остановился метрах в двухстах и задумался: идти к хозяину или поноситься еще?

— Призови ж ты его, — сказал, подойдя, Найденов.

— Погнал!.. А? Погнал! А теперь — азарт. Никаких команд не слышит.

Кинг, такой послушный и правильный, с челноком и стойкой, с полным курсом домашней дрессировки, с безукоризненным ходом и поиском — и вдруг сорвался и «погнал» птичку! Гоньба птицы — самый тяжкий собачий грех. Погнавшую легавую тут же снимают с испытаний, а в ее карточке появляется «строгач с занесением», потому что главный долг легавых — указывать на дичь и залегать при ее взлете.

— Все он слышит, зови, — спокойно отвечал старик. Стрельцов перепробовал все: и свистки, и крик, и шел на собаку с поднятой вверх рукой — Кинг игнорировал хозяина с его штучками. Когда Гена немного приблизился, пойнтер вдруг увидел пролетавшую над ним ворону, хотя обычно редко смотрел вверх, да и вообще зрение его значительно уступает нюху и чутью. Размеры вороны показались псу заслуживающими внимания. В подобных случаях охотнику остается пожалеть, что у него нет лассо. Кинг с немыслимым азартом ринулся ее преследовать и через минуту скрылся из глаз.

— Ну что делать? — убито, зло, беспомощно выкрикнул хозяин в полном отчаянье.

Найденов, без всякого выражения наблюдавший все это, казалось, понял его слова буквально. Он ответил:

— Ложиться.

— Как?

— В траву, как еще.

Уж не смеется ли старик? Нет, не смеется. Гена плашмя бросился в траву, на руки. А Найденов поймал перепела и пошел к шоссе с удочкой на плече.

Через минуту Кинг с испуганной мордой рыскал рядом, недоумевая, что же стряслось с его властелином? Гена сел, подозвал его, угостил сыром, выправил ошейник и взял Кинга на поводок. Догнав Найденова, он смущенно и благодарно сказал:

— Вот это средство! Буду знать…

— Собаку бил — вот и не подходит.

— Да что вы! Да я… Никогда!

— Что ж не подходит?

— Азарт. Мы ж его раздразнили.

Найденов махнул рукой: пустое. Гена принялся с жаром доказывать: нет, не бил, в городе пес был так послушен, так послушен, а не подходит теперь из-за того, что ноги ведут непутевую голову.

— Когда подходит по команде — награждаешь? Подачку даешь?

— А как же! Да если хотите, сейчас подойдет. Успокоился — и будет подходить.

— Ну, пусти, — Найденов, казалось, поверил, что азарт застит темпераментной собаке глаза, отбивает устоявшиеся команды. Возбуждение от первой встречи с птичкой так велико, что она и хозяина променяет на «птичку» — гонит за воронами, чайками, даже за тенью самолета!

Гена отстегнул затвор ошейника. Кинг сразу перешел с шага в красивый галоп и понесся вдоль опушки леса, вскакивая свечками на бабочек. Гена отпустил его подальше и длинным свистком, резко взмывшим вверх в самом конце, позвал. Видимо, собака прекрасно чувствует на расстоянии, уверенно или нет отдает хозяин команду. Если неуверенно — не подойдет ни за что.

Метра три-четыре Кинг тормозил с разлета, повернул, застыл. Застыл и Гена: пойдет ли? Хватит того, что погнал птичку при Найденове, а ведь Найденов — судья.

Но Кинг разогнался и мчал к хозяину во всю мочь. Не дожидаясь, пока собака сравняется с ним, Стрельцов поднял руку вверх:

— Даун!

Эта команда звучит страшно, как выстрел.

И Кинг — умница, спаситель авторитета, золото! — на лету начал опускаться в траву. Это надо видеть — как собака угасает на полном аллюре, как она стелется по траве, выполняет новую команду, еще не остановившись. Кинг был похож на приземляющийся самолет. Наконец скольжение прекратилось, он замер — морда на лапах, носом к хозяину, невидный в траве. «Как громом убитый».

Эта команда действительно жизненно важна для легавой. На охоте сразу после команды «даун!» следует выстрел, дробь летит над собакой и, если приказ не выполнен, возможно ранение.

Гена неторопливо подошел к Кингу и подал сверху вниз кусочек вяленого мяса. Сверкнули зубы — кусочек был проглочен на лету. В их отношениях было уже и такое: собака игнорировала приказания до тех пор, пока не проголодается. А стоило проголодаться — выполнит любую команду образцово, подбежит и тычет носом в карман: ну давай, давай, заработал же! Теперь в их отношениях не было никакой меркантильности. Стрельцов оглянулся на Найденова — суровые глаза старика по-детски улыбались.

Через сотню шагов Кинг ушел в заросли, и Гена снова позвал его свистком. Кинг вылетел на поляну, замер с поднятой и подогнутой передней лапой, будто на стойке, нашел взглядом хозяина и понесся к нему так, словно волки гнались следом.

Это повторилось несколько раз, Кинг всем своим поведением будто извинялся за срыв, и Найденов оттаял.

— А может, и азарт, — сказал он у самого лагеря. — Будет, будет собака, — добавил старик успокоительно. — Чутье есть…

— Разве есть?

— Поиск тоже. Хорошо поставить надо, чтобы по команде работал безупречно.

С жаром доказывая Ивану Александровичу, что он не наказывал Кинга, Стрельцов пережил сильнейшие угрызения совести: мудрый старик был прав. Гена сек четырехмесячного щенка за изгрызенные книги, лоскуты которых устилали пол в комнатах. Наказывал и девятимесячного — за «самоволку», когда кобель ранней весной носился по всем окрестным кварталам… У собак бывает два опасных периода в году: весна и осень, и самые дисциплинированные теряют контроль над собой, слушаясь таинственного голоса крови. Впрочем, для кого неопасна весна?

Но Кинг великодушно простил хозяина. Это был первый урок натаски. Люди воспитывают собак — собаки воспитывают людей.

Когда они вернулись в лагерь, увидели снова привязанного к изгороди курцхара. Опять владелец красного «Москвича» сидел на стульчике.

— Вот бы кого на привязь посадить да воспитать, — сказал Гена. Найденов промолчал, усмехнувшись.

В полдень курцхар носился по лагерю, волоча за собой поводок с обломком штакетины, как лошадь с постромкой для двуколки.

Оказалось, озлобленный пес кинулся на хозяина, прокусил ему руку и, выломав штакетину, ударился в бега. От неожиданной агрессии хозяин упал со стульчика. Вгорячах понесся следом за курцхаром, размахивая плеткой. Лицо человека было искажено, багрово и яростно. Собака легко уклонялась от встреч с ним. Человек задыхался от бессильной злобы, но остановиться не мог и бежал, бежал. Казалось, сейчас его хватит апоплексический удар. Ясно было: он не прочел ни одной книги по дрессировке и натаске. И сразу все, чем он обладал, показалось лагерю взятым напрокат, костюмом с чужого плеча — и охотничья породистая собака, которую он ломает, если уже не сломал, и чешская палатка, и машина. Этот человек ни разу в жизни не задал себе вопроса: а воспитан ли он, и зрители с ужасом представили, как же он воспитывает своих детей…

За длинным столом обедали ирландисты — народ дружный, коллективистский. На восемь человек у них была одна бутылка вина и восемь тем разговора. Как часто бывает наоборот: на восемь бутылок — какая-нибудь одна завалящая тема. Они оторвались от беседы, оживленно комментировали происходящее и давали советы хозяину:

— А ты челноком, челноком!

— Окружай его!

— Кузьмич, даун!

Таня, держась за березу, звонко смеялась. Смех душил ее, она стала задыхаться и смеяться беззвучно.

— Всегда найдется человек смешнее тебя самого, — сказал рослый чернобородый ирландист Игорь, и Таня осеклась. Геннадий, глядя на них, понял, что между Таней и Игорем что-то есть…

— Да поймайте же вы его! — обессиленный, провизжал фальцетом Кузьмич.

Но никто, даже те, кому курцхар тыкался мордой в ладонь, не спешили его ловить. Он словно просил политического убежища.

— Редкий случай, — философски прищурившись, сказал после долгого молчания судья Солганик. — Собака натаскивает хозяина.

Через неделю этот курцхар был выставлен на полевые испытания вместе с Кингом Стрельцова — так указала жеребьевка.

 

5

Отправляясь на вечернюю натаску, Стрельцов решил дойти до торфяника — еще в первое утро ему слышался оттуда крик перепела: «Спать пора! Спать пора!» Он даже переспросил потом Найденова, так ли кричат перепела, и старик, сложив ладонь полукруглым рупором, просвистел: «Чить-чивить! Чить-чивить!» — очень похоже на «спать пора». Гена мечтал переполошить лагерь сообщением, что пришел перепел.

Ожидая Кинга, застрявшего в кустах по нужде, он вдруг увидел бегущую по тропке Таню. Следом за ней несся рысью ее ирландец, то забегал вперед и заглядывал в глаза, то отставал. Таня плакала навзрыд, спотыкалась, чудом не падала.

— Что с вами?

Девушка слепо, как летучая мышь, метнулась от него. Метрах в тридцати она упала в траву, плечи ее сотрясались от плача. Бежала в спасительный Белый Омут — да не добежала…

Сеттер недоуменно нюхал затылок хозяйки и вилял хвостом, думая, что с ним играют. Потом начал поскуливать.

Геннадий подошел и осторожно тронул Таню за плечо.

Она, как и все, кого утешают, разрыдалась в голос.

— Ну… Ну… — ласково приговаривал Гена. — Ну что такое непоправимое стряслось? Все будет хорошо…

Нет, не умел он утешать женщин! Любое сочувственное слово вызывало новый поток слез.

— Пойдемте в луга… охотники идут… У, квашня какая! — Он перебрал множество вариантов, даже ругнулся про себя: «Дамские нервы! Пропал теперь перепел!»

Наконец Таня села, старательно отворачивая и закрывая заплаканное лицо. Наверное, даже при всемирном потопе женщины не забывали следить за тем, как они выглядят. Сеттер время от времени лизал мокрое лицо хозяйки. Удивительная снайперская точность у языка собаки: уж если пес надумал лизнуть вас в губы или нос, как ни уклоняйтесь — все равно поцелует!

Кинг смущенно вышел из кустов и с интересом рассматривал ирландца.

Стрельцов решительно поднял девушку за плечи и повел в луга: природа — великий врачеватель, успокоит и эту боль. Собаки затеяли игру, кругами носились вокруг хозяев. Гена успел заметить, что Кинг по скорости бега раза в три превосходит Таниного сеттера. Видно, мало гуляла с ним в городе, не гоняла собачку каждую неделю на воле, как делал Стрельцов.

Сбивчивые междометия и фразы Тани все больше становились похожи на связную речь, а потом и на исповедь.

В девятнадцать лет она счастливо вышла замуж за военного летчика Николая Торопова, сильного и добродушно-спокойного, как все летчики. Он был старше ее и порой казался не мужем — отцом. Пожалуй, впервые после детства Таня ощутила полную безмятежность. Вот только трудно было ждать Колю из полетов, особенно ночных.

Вскоре Торопов перешел в гражданскую авиацию, стал летчиком первого класса, командиром корабля. И был долгий нескончаемый праздник, каскад обнов, к которым Таня не могла привыкнуть. Они купили дачу и машину, у них всегда собирались друзья — весь авиаотряд знал и любил Торопова. Таня по настоянию мужа поступила в вуз, чтобы иметь дело.

Единственное, что омрачало безоблачную жизнь молодых, — бездетность.

Однажды Коля привез щенка сеттера — ему подарили в порту. Таня не раз кусала губы, видя, как ее муж-здоровяк, мастер спорта по пятиборью, тискает и ласкает щенка, как одаривает всех подряд соседских детей, — то была его неизрасходованная отцовская любовь. Таня ощущала себя ничтожной, бессмысленно и зря живущей на свете, стоило только представить, что было бы с ее Николенькой, Торопушей, Ником — роди она ему сына! Она готова была отойти в тень, на десятый или двадцатый план по сравнению с рожденным ею сыном, она готова была даже умереть сразу после родов! — лишь бы удовлетворить родительскую страсть Николая. Стараясь подладиться под мужа и испытывая такую же тоску по крохотному живому существу, полностью зависящему от тебя и тебя повторяющему, она полюбила щенка Димку не меньше, чем хозяин дома.

Когда сеттеру исполнилось полгода, Николая Торопова не стало. Нет, он не погиб в сложном рейсе, совершая подвиг. И не улетел в другую страну развивать ее воздушный флот. Он просто перешел улицу и стал жить с женщиной, которая сразу же забеременела от него. Он великодушно оставил Татьяне все — квартиру, мебель, хрусталь, собаку… Себе взял лишь автомобиль — езду он любил так же сильно, как авиацию.

К тому времени Таня уже узнала из умных собачьих книг, что нельзя давать щенку человеческое имя — неэтично, нельзя звать его уменьшительными именами или кличкой-дублем. И знала, какая это трагедия для собаки — сменить хозяина. Для собаки… А если женщина потеряла любимого?

Потянулись долгие осенние дожди одиночества — полного, круглого, несусветного. И однажды, через год после развода, Таню встретил художник, писавший когда-то портрет Николая Торопова — чернокудрый Игорь Николаевич. Сначала она потянулась к нему от тоски по общению, по участию, а потом и полюбила — мучительной «односторонней» любовью. Видались редко и все тайком, причем обоим приходилось всякий раз придумывать унизительные предлоги для тайной встречи, это раздражало и утомляло. Москва — трудный город для любви. Вскоре сложностей прибавилось: заболела таинственная, ни разу не виденная ею жена Игоря, и он сказал Тане, что не может быть таким подонком, чтобы встречаться с нею, когда жена лежит в больнице. Тянулась нескончаемая зима, встретиться где-нибудь даже накоротке было проблемой, к тому же Тане не хотелось откровенно ходить в записных любовницах. Мужчины ужасно устроены: они гордятся каждой новой любовной связью и непроизвольно выставляют ее напоказ, нисколько не заботясь при этом, как окружающие относятся к ней, к женщине. Отношение это красноречиво, в любом слове и взгляде друзей Игоря Таня не раз слышала и видела унизительный намек.

Ее задевала неопределенность положения — уже успела привыкнуть к капитальной определенности во всем в эпоху Н. Торопова. А Игорь вдруг повел себя механически-обязательно, встречался с нею, словно по расписанию, принужденно. Они стали ссориться, порой по пустякам.

Зима тянулась, люди из месяца в месяц были закованы в непробиваемую броню, как никогда отчужденные холодом и настолько напитанные статическим электричеством, что при рукопожатии между ними проскакивала искра.

По-настоящему они рассорились перед Восьмым марта, когда оказались в незнакомой компании. Именно ее безвестность в этом кругу сделала Таню раскованной. Сперва она предложила тост за собаку — и все сочли ее оригиналкой. Таня пояснила, что есть на свете люди, которым живется гораздо хуже, чем иной породистой собаке. Тут Игорь демонстративно перестал ее слушать, воспользовался темой, которую она предложила, принялся рассказывать о натасках, испытаниях, выставках. Хочет дипломатично выйти из неловкого положения. Нетушки, не пройдет!

Она резко заявила, что заставлять человека ждать звонка целую неделю, не отходя от аппарата, — бесчеловечно, даже когда собаку укладывают перед чашкой с едой, ее не мучают так долго! Она говорила, что у человека в тысячу раз больше внушенных молчаливых ограничений, нарушение которых карается гораздо сильнее, жестче, больнее, чем прегрешения собак. Любимый пес на положении полноправного члена семьи, а любовница и в кругу друзей не имеет вовсе никаких прав… Тут Игорь встал, извинился и попытался Таню увести, но она ушла одна. Среди незнакомых легче быть откровенным.

Они рассорились, но встреча в Белоомуте была неизбежной.

Выключенные теперь из равномерной городской жизни, оба через пять дней снова потянулись друг к другу, былые раздоры среди этих лугов показались пустячными, но, начавшись сначала, в лагере все опять повторилось. Игорь свистнул ей — и она явилась, потом скомандовал «место!», а чтобы растравить душу, стал подчеркнуто ухаживать за Татьяной Кронц… И вот полчаса назад грубо посмеялся и над Таней, и над ее бездарным Димкой, и прилюдно велел скорее возвращаться в Москву — с глаз долой!

История Тани оказалась проста до банальности, и, слушая ее, Гена с сочувствием и жалостью не раз подумал: какая проза… Мир полон почти одинаковых трагедий, уже одна завязка которых с заданной неизбежностью приводит к не менее стандартной развязке.

Он слушал — и понимал, что в городе, в этом дымном, суетливом столпотворении никогда не услышал бы подобного. Любой факт человеческой жизни там — в каменных и бетонных лабиринтах, в подземных и наземных видах транспорта, в многоликой человеческой массе — менее значителен, он заведомо тушуется и стирается. А здесь — в покое и тишине, среди размагничивающей зелени лугов любой, даже ничтожный факт жизни человека приобретает истинную цену.

За разговором они незаметно вошли в луга.

Белый пар остывающих лугов почти на метр стелился над землей, и идущий охотник был виден лишь наполовину. Кинг, едва войдя в карты, сразу бросил игру, сеттер не интересовал его больше, и, вопросительно посмотрев на хозяина, пойнтер начал работать — пошел рысистым челноком.

Одни едут в Белоомут ради собак, другие за дипломами и славой, третьи — чтобы выгодно устроить дела, куплю-продажу и увидеть конкурентов в лицо, четвертые — от собственной пустоты и пресыщенности, но все они, все без исключения, даже не признаваясь себе в этом, едут окунуться в белоомут природы и человеческого общения.

Таня, уже не всхлипывая, рассказывала об изощренных приемах, какими мучил ее Игорь и раньше, и уже здесь, в лагере. По сравнению с ним хозяин курцхара Кузьмич выглядел сущим ангелом.

— Слабые всегда злы, — сказал Гена. Он и не думал над этим, слова пришли непроизвольно.

— Какой пес у вас послушный, — отвлеклась Таня от своих горестей, когда Гена подозвал и наградил Кинга. Стрельцов со смехом принялся рассказывать ей о вольностях и несусветной самостоятельности этого «послушного», о побегах в «самоволку» и о том, как забавно бегал Найденов с подсадным перепелом. Вспомнил и то, как Кинг шести месяцев от роду сожрал пачку стирального порошка «Лотос» и неделю потом ходил с распухшей от аллергии мордой, а теперь панически боится ванной комнаты. Или вот вполне уже взрослый кобель вдруг, вырывая из рук поводок, стремглав несется к дому, как если бы там сидел тетерев. И застывает в стойке. Подойдя, хозяин не в силах сдержать снисходительной и разочарованной улыбки: это капель с козырька над подъездом так возбудила собаку. Кинг разевает пасть и прыгает вверх — ловит капли. Мальчишка, щенок! А ты уже собрался с ним на охоту и требуешь работы, как от взрослого! Да и во время натаски с подсадным он делал стойки… на бабочек, — говорил Гена, стремясь и развеселить, и развлечь Таню, но результат получился обратный: она опять чуть не заплакала.

— Вам хорошо! И собака у вас вон какая, и папа в элите, и Найденов перепела показал. А я — и себя, и собаку загубила… — Слезы снова слышались в ее голосе.

О, женская логика! Он вспомнил немногословность Ивана Александровича Найденова и понял, что чем больше слов, тем хуже.

— Или мы идем на перепела, или мы идем в лагерь! — Стрельцов решил действовать решительнее.

— На перепела!

— Тогда имейте в виду: перепела терпеть не могут сырости, особенно женских слез.

Он взял Кинга на сворку, чтобы тот не тратил «порох» попусту. У собак свое самолюбие и тщеславие, и Кинг перед Таней и ее сеттером готов был на хвосте ходить, лишь бы показать себя. Гена пошутил, что Таня хорошо действует на его пса, надо будет взять ее на испытания, чтобы стимулировала. Она засмеялась, а Кинг посмотрел на них так, словно понимал человечью речь. Это недалеко от истины: английская собака чувствительна, стоит посмеяться над нею при гостях — и нос ее станет горячим, поднимется температура, ведь задето собачье самолюбие. Порой достаточно хлопнуть по носу свернутой в трубку газетой, чтобы пес обиделся и часа два угрюмо лежал на подстилке, ненавидя весь свет и особенно тот день, когда у него появился такой хозяин. Легавая может обидеться на чересчур резко отданную команду, приревновать хозяина к чужой собаке, заупрямиться, если не дана честно заработанная подачка — и из-за подобных причин вообще отказаться работать в поле.

Дорога вдвоем всегда короче, и вскоре они подходили уже к каналу и коричнево-красным грудам вынутого торфа, которые издалека казались черными. Если сначала Кинг горделиво шел рядом, вытягивая ноги в струнку, спину держал, как на выводке, красуясь перед сеттером, то теперь бахвальство кончилось, он все чаще взглядывал на Таню, и морда его становилась все серьезнее. Неожиданно и для хозяина, и для Тани, даже напугав, Кинг вдруг подскочил и лизнул ее.

— Даже он меня пожалел!..

— Таня, — улыбаясь, сказал Стрельцов. — Не будьте такой мнительной, возьмите себя в руки. А то наши братья меньшие скоро выть начнут.

После ее исповеди Стрельцов другими глазами стал смотреть и на сеттера Димку. До сих пор все ирландцы казались ему братьями, настолько схожи по экстерьеру. Так вот, значит, какова его судьба — замещать сына… Интересно, а почему вообще люди заводят собак? — этот простой вопрос раньше почему-то не приходил ему в голову. Ведь это происходит лишь с определенными людьми и в какое-то определенное время, при определенных обстоятельствах… Потеря любимого, тоска по материнству — у Тани. А у Марьи Андреевны, у Борисова, Найденова, Иванцова?..

И тут они услышали перепела.

Он «бил» отрывисто, даже гневно, будто строжился на кого-то. Таня и Геннадий остановились, радостно показывая друг другу глазами: вон там бьет. Рассерженному ответил другой, и азарт охватил охотников: вот оно, наконец-то!

Гена прихватил пальцами верхушки травы и слегка подбросил их, определяя ветер. Чтобы навести собак против ветра, нужно было описать большой полукруг. Собаки тоже очень внимательно — впервые в жизни — слушали это характерное «чить-чивить!». Осторожно, чтобы не вспугнуть, охотники подошли к опушке, тихо пустили собак, дав им полный поводок.

Кинг напружинился, сразу заработал носом, потянул хозяина. Стало быть, не прошел даром урок Ивана Александровича Найденова — Кинг запомнил запах подсадного! А Димка смущенно вилял хвостом и виновато смотрел на людей. Он догадывался, что от него чего-то ждут, но вот чего именно?..

Кинг тем временем набрал скорость поиска, и Гена колебался: спустить его с поводка или все же подстраховать на стойке? Он решил подстраховать и побежал за пойнтером.

Перепела били все сильнее и ближе. Потом вдруг смолкли.

Кинг замер на месте. Если бы он догадался при этом поднять и поджать лапу — была бы классическая стойка.

И тут Гена увидел впереди, метрах в двадцати, перепелов. Он не сразу догадался, что это именно они и есть, принял их за турухтанов, слишком уж крупными они выглядели. Среди травы была вытоптана маленькая, метра в полтора, полянка. Двое расфуфыренных самцов, раздув зобы, наскакивали друг на друга — ни дать ни взять как самые настоящие петухи! — токовали. Кинг тоже видел их. Сдвинуть его с места было невозможно. Гена стоял рядом с собакой и негромко посылал ее: «Пиль!» Недаром эта команда с первого дня жизни щенка означает для него и еду и дичь одновременно.

— Пиль! — громко скомандовал Стрельцов и добавил по-русски: — Вперед!

Кинг бросился — перепела разом взлетели, Гена оглушительно рявкнул «даун!», но Кинг не лег, а сел на хвост, не спуская глаз с улетавших перепелов.

— Отлично! — закричала Таня, лицо восторженное и никаких следов слез. — По перемещенному!

Он все-таки уложил Кинга и наградил его, хоть работа собаки была еще не безупречна. Охотники не спускали глаз с перепелов: те описали большую дугу и снова сели у торфяника. Гена дал Кингу хорошенько обнюхать токовище, велел Тане пустить и Димку, чтобы собаки получше запомнили, какой именно запах требуется обнаружить в лугах. Он засек место, где сели перепела, и снова начал наводить Кинга на «перемещенных». Боялся не поспеть: работы оказалось гораздо больше, чем можно было предположить теоретически, из литературы. Но Гена боялся и поторопиться — и спугнуть птичку. Трава свистела под сапогами. Кинг несся вскачь.

На этот раз перепела бились прямо на проселочной, давно не езженной дороге вдоль торфяника. Двое наскакивали друг на друга, кружились, но клювы в ход не пускали. Третий вел себя абсолютно спокойно, поклевывал что-то, чистил перышки. Да это же и есть перепелка, из-за которой столь доблестно сражаются бойцы!

Гена отстегнул ошейник. Кинг не рванулся вперед и не остановился как вкопанный — нет, он начал медленно подкрадываться, очень осторожно ставя каждый раз лапу в траву, будто боялся змей. И опять казалось, что он видит перепелов, а не причуивает их.

— Вперед!

Пойнтер кинулся, перепела снова взлетели… И, несмотря ни на какие команды, Кинг «погнал птичку» — несся по лугу, задирая морду вверх. Он искренне старался, вкладывал в скорость всю свою силу, не понимая, что его работа вовсе не в беге.

Перепела разлетелись в разные стороны. Соперники сдались перед человеком. Разрушилась еще одна будущая птичья семья. Вот почему натаска собаки приравнивается к охоте с ружьем.

Кинг опять погнал! Как, ну как выбить из него этот азарт, эту дурацкую привычку?! Гена в отчаянье ударил себя кулаком в колено и сел на землю. Опять брак в работе собаки!

Подошла Таня и стала утешать его. Димка опасливо нюхал новое токовище и неуверенно поглядывал на людей. Он был похож на школьника, не выучившего урок.

— Ну я же говорила, ведь говорила же! Я одни неудачи приношу, а вы со мной связались!

Возвращаясь с натаски, Гена пришел к выводу, что результаты не так уж плохи: во всяком случае, Кинг закрепил запах перепела, была стойка, потяжка, подводка, теперь самое главное — навсегда отучить от гоньбы. Но как это сделать?

Таня просила рассказать, как он увлекся собаками, и Гена начал вспоминать эту историю. Однажды поздним вечером он сидел на кухне и читал под музыку. Вдруг где-то на лестничной площадке раздался жуткий вопль. Он вскочил и застыл на месте, стараясь разобрать, откуда шел звук. Нынешние железобетонные дома не только хорошо звукопроницаемы, но и слишком звукообманчивы. Кто-то в полночь стучит молотком точно над вами, на самом деле новоселы вселились в квартиру, которая на шесть этажей выше, да еще и находится в соседнем подъезде. Едва он взялся за ручку двери, как звук повторился. Да какой! Так кричал лишь один человек на его памяти — пьяный, угодивший между вагонами электрички, когда она тронулась.

Гена выбежал на лестницу. И внизу, и вверху никого. Все двери заперты, хотя страшный звук наверняка был слышен во всех 56 квартирах подъезда. Никто не вышел. Что ж, он лучше узнал цену своим соседям, доведись завтра закричать ему самому…

Нигде никого… Кто же кричал?

Возвращаясь, он увидел, что в спешке неплотно прикрыл за собой дверь. В кухне сидела собака, сантиметров сорока ростом, с длинной усатой мордочкой, купированным хвостом и короткой жесткой шерстью. На груди — шлейка с обрывком поводка.

Вспомнилось народное поверье: если к дому приблудилась собака — это к счастью. Пес дал погладить себя, но не подпускал к голове. Поднялась короткая губа, и угрожающе обнажились мелкие белые зубы. Все животные берегут голову. Найденыш был настроен недоверчиво к людям.

Вышла проснувшаяся жена и спросила, кто так кричал. Гена указал ей на собаку. Кажется, это фокстерьер. Жена нашла фоксика милым, накормила его и принесла старую детскую шубу, чтобы путник согрелся: на дворе было минус 28. Решили, что фокстерьер сбежал от хозяина, оборвав поводок, долго мерз, раскаялся в побеге, долго искал квартиру, но все подъезды и этажи дьявольски похожи друг на друга, и, отчаявшись, обезумев, взвыла собачья душа.

— Нет, каковы! — сказала жена о соседях. — Я думала, кого-то режут. Хоть бы один отворил!

— Да, люди… — поддакнул Гена. Он расстелил шубу на полу — фоксик проворно улегся на нее и закрыл глаза в знак того, что знакомство окончено. Гена погладил его все-таки по голове и выключил свет. Наутро он привязал к шлейке бельевую веревку и отправился с найденышем на прогулку. Не в пример минувшему вечеру, прыти в том было преизбыточно. Пес кидался ко всем без исключения прохожим, удивительно высоко и легко прыгал, клацал зубами у самого носа. Гене укоризненно говорили: «Да угомоните ж вы его!» Даже терпеливый немой дворник окатил его снегом с лопаты так, что фоксик захлебнулся и подавился тем снегом.

У попрыгунчика оказался слишком неуживчивый характер. Когда они возвратились, пес отвернул морду от завтрака: молока он не пил, картошку и кашу обнюхал, но есть не стал. И только кусок сырого мяса проглотил так же стремительно, как появился в квартире Стрельцовых. Гена нашел в собачьей энциклопедии портрет усатого беглеца и прочитал детям, что фокс — большой любитель лис, нор, мышей, хороший охотник, но слишком уж кипятлив, горяч, откуда и происходят все его штучки: щелканье зубами, нападки на прохожих и, что хуже всего, — на детей. Семья решила, что этот маленький бес вынудил хозяина поднять на него руку, а потом не стерпел обиды и удрал, оборвав поводок.

Собака породистая, молодая, нет и года, хотя уже избалованная, капризная, — видел Стрельцов. Но как уберечь от этого агрессивного волчка своих и чужих детей? От него, даже спокойно лежащего, можно было ожидать любой каверзы. Неопытные собаководы оставили фоксу вдоволь еды и воды и отправились на службу.

За обедом Гене конфиденциально сообщили, что вчера ночью в подъезде их ведомственного дома двое бандитов ограбили жену сотрудника Белашова.

— Слухи, — сказал Стрельцов. — Собака потеряла хозяина и взвыла, а потом влетела в мою квартиру. Я живу в этом подъезде.

Тем не менее сенсация о бандитах уже обошла все отделы и этажи их научно-исследовательского института.

Вечером он с фоксом поднимался в лифте с одним из незнакомых ему соседей, жившим на верхнем этаже. Фокс звонко лаял, не унимаясь ни на секунду, и все норовил тяпнуть попутчика за палец.

— Кажется, он к вам неравнодушен, — заметил Гена. Слишком уж хладнокровно мужчина переносил вызывающие нападки пса.

— Похоже, этот маленький негодяй устроил себе гостиницу в нашем подъезде. Каждую неделю переезжает с этажа на этаж.

— Как вы звали его?

— Макс. А до меня его звали Чипом.

— Хотите забрать?

— Сыт по горло. — И незнакомец с облегчением нажал кнопку своего этажа.

— Да ты, брат, летун, — сказал Гена фоксу. — Как вас теперь называть, если ваше имя длиннее титула индийского раджи? Макс-Чип-Дэви-Айдо-Нерон?

В ответ тот подпрыгнул так неожиданно, что Гена не успел отпрянуть, и лизнул в щеку; он прыгал, как чертик на пружинках, легко, бесшумно и бесконечно.

В другой умной собачьей книге Стрельцов прочел, что дрессировка фокстерьера удается вполне только людям воспитанным, терпеливым и мудрым. «Ну что ж, — решил он, — посмотрим, каков я есть…»

Через неделю прежний хозяин фокса удивился:

— Как, Макс все еще у вас?

— Да, но мы зовем его Дэви.

Во все дальнейшие встречи этот сосед избегал Гену, отводил взгляд и не здоровался; ему было неприятно, что не прижившаяся у него собака прижилась у Стрельцова.

— Через неделю можно было ручаться, что я терпелив, — рассказывал Геннадий Тане, — много было вытерто нахальных луж, которые появлялись порой сразу же после прогулки, много было потрачено времени по утрам, чтобы убрать из поля агрессивности Дэви все, что могло пострадать, — в один день он изгрыз ножки трех стульев.

Стрельцовы быстро перезнакомились с верхними и нижними соседями, приходившими сообщить, что пес выл весь день напролет, пока хозяев не было дома. Много было потрачено сил на дрессировку… Гена пытался разгадать душу этой странной, порывистой, нервной собаки, у которой даже радость и любовь выглядят психически ненормально. Откуда ему было знать тогда, что любая испорченная охотничья собака отмякает и делается ручной и преданной, готовой ради хозяина на все, если поманить ее не пальцем и не куском колбасы, а великим собачьим предназначением — охотой! Он же охотником не был, и сколько фокстерьер ни вынюхивал хозяина, а запаха кожаной амуниции, костровых дымов и ружейного запаха так и не обнаружил.

Если с терпением Гены дело обстояло неплохо, то с двумя другими качествами, необходимыми воспитателю, было хуже.

Дети, никогда не знавшие раньше такой прекрасной живой игрушки, то и дело лезли к Дэви поиграть. Иногда он принимал их робкие, но настойчивые предложения, гонялся вместе с ними за мячом, за палочкой, за их пятками и притворно лаял, причем они вовсе не пугались этого лая, неизвестно как различая, что этот лай не всерьез. Но вот беда, ни одна игра не кончалась мирно. Дэви не умел шутить, и после веселых визгов непременно раздавался рев: пришелец уже всерьез цапал за пятки или пальцы. За что и перепадало ему.

Мудрые собачьи книги говорили, что эту тонкую нервную собаку нельзя наказывать иначе чем газеткой по носу — как и все мелкорослые создания на планете, он чрезвычайно мнителен, отсюда и шла его нервенность и агрессивность. Но это было легко понимать умом, с книжного листа, и куда труднее — говорить о характере фокса с разгневанной мамочкой заоравшей на весь мир девчонки, к которой подскочил Дэви. Или когда вместе со скатертью на пол съехал сервиз — в доме не сразу нашлась «газетка». При наказании фоксик страшно злился, глаза его краснели, как у мангуста, казалось, он накачивался изнутри, словно еж, и потом долго отказывался от еды, объявлял всем Стрельцовым голодовку.

И все-таки многое удалось. Дэви научился сидеть по команде, шел на зов, не привередничал в еде, а особа хозяина — единственная изо всех — стала для него неприкасаемой. Он талантливо рыл норы в снегу и зарывался в них по самый пенек хвоста. Взрослея, Дэви становился мягче нравом, а может, это Стрельцовы привыкали к нему. Теперь, воспитав Кинга, Гена понимал, что сломанную смолоду собаку под силу перевоспитать только очень опытному и талантливому дрессировщику.

Нет, Гена не удержал найденыша: однажды весной, распутывая его кожаную сбрую, он упустил конец поводка. Маленьким живым смерчем Дэви завертелся над землей и понесся по двору, улице, скверу. Умные книги советовали немедленно уходить от сорвавшейся собаки. Гена ушел. Было необыкновенно обидно, как если бы он поссорился с лучшим другом детства. Он много размышлял о фоксе: заблудится опять, дома все одинаковы, и сколько можно менять хозяев и клички!.. Позднее Стрельцову сказали, что следовало дать фоксу валерьянки — это просто необходимо весной, и так делают многие собачники. Во всяком случае, он гордится тем, что фокс прожил у него больше трех месяцев — дольше, чем у предыдущих хозяев.

— Не знаю, пошло ли ему впрок то, чему научил его я, — заключил Гена, — но он научил меня любить собаку и зачитываться увлекательнейшей литературой о ней.

— А потом вам стало интересно, сумеете ли вы воспитать щенка — с самого начала и до конца, — предположила Таня. — И вы завели Кинга.

— Вот-вот, хочется узнать, хватит ли у хозяина воспитанности и мудрости. Но не все так просто, и не все зависит лишь от решения. Видно, жизнь привела к тому, что необходимо завести собаку. Но этого не объяснить.

— А как же вам достался генеральский щен?

— Ну, генеральский, положим, только отец — Босс. А мама наша простая трудящая, далекая от элиты — Веста Виктора Первенцева. Когда Генерал узнал, что Виктор продал щенка неохотнику, ему сильно досталось от Иванцова. Очень уж он дорожит кровью Босса. Вот и патронирует нас..

Когда они подходили к лагерю, Таня стала громче говорить и смеяться, будто хотела показать всем, что возвращается не одна, славно времечко провели. Признательно глядела на Гену, и эта молчаливая благодарность смущала и почему-то тяготила его.

— В Москве никогда так не поговорить, — сказала Таня.

— Да. Там нет лугов.

— Знаете, Геннадий, в людях слишком много независимости стало, гордости. Считают, что знакомство, разговор уже к чему-то обязывают. А никто сейчас не хочет быть обязанным даже в мелочи…

И тут они замерли.

Обычно лагерь враз замолкал, прекращались самые жаркие дебаты, и не было человека, который не оторвался бы от любого дела, чтобы посмотреть, как величаво выступает Иван Александрович Найденов со своими пойнтерами. Но на этот раз все неотрывно сопровождали взглядом совсем другого человека и совсем другую собаку. Поддерживаемый под руку судьей Солгаником, кряхтя, свистя легкими, пятачок лагеря пересекал, с трудом переставляя раздутые слоновьи ноги, патриарх и основатель станции Семен Семенович Сомов. За ним, точно так же переставляя негнущиеся лапы, как костыли, шел старый, отягощенный болезнями, охотами, победами и поражениями ирландский сеттер — заматеревший, огрузший, с толстым подшерстком. Человек и собака ступали совершенно одинаково. Гена впервые в жизни видел такую сверхстарую собаку. Любой новичок, любой беззаботный жизнелюб ощутил бы, насколько близки они оба к смерти.

— Старость людей и старость собак одинакова, — сказал Стрельцов, когда тягостно шаркающие шаги удалились, Сомов и его собака исчезли в «судейском» домике.

— Да… — Таня, даже зажмурилась, словно не доверяя своим глазам, и помотала головой.

Потом она вышла на центр пятачка, сложила руки рупором и весело закричала:

— Ay, люди-и-и! А мы! Нашли! Перепела-а-а!

И смущенный Гена, который считал все это неуместным, лишним, суетным — особенно после печального шествия Сомова с его собакой, — Гена все же стал именинником. По нескольку раз все новым и новым слушателям они с Таней пересказывали, где да как нашли перепелов, как работали собаки, и как перепела переместились, и собаки «работали перемещенного». Эти разговоры продолжались и на кухне, за ужином…

 

6

Отшагав километров пятнадцать по топким болотникам, по кочкарнику, одолев десятка два мелиоративных каналов и канав, одуревший от комаров, жажды и жары, оглушенный луговым кислородом, еле тащится иной охотник к лагерю, клянет все на свете из-за безуспешных поисков птицы и клянется вслух своими стертыми в кровь ногами, что вот дойдет — и блаженно ляжет! И будет спать — «гори оно огнем!». Долой охоты, долой внушенные условности, ну не возьмет его собачка диплома в этом году — велика беда!

Но вот он, лагерь, и собака просительно заглядывает в глаза: неужели не позволишь выкупаться в речке? Неужели не покормишь? Как безмолвно, как укоризненно умеют просить собаки! И охотник, с зубовным скрежетом преодолевая смертельную усталость, купает и вытирает собаку, как заведено тут, готовит еду сначала ей и кормит, вспоминая, что половину взятой с собой подачки малодушно съел сам на обратном пути — иначе бы не дошел. А потом идет к жаркой печи под навесом, там полно комаров, слетевшихся на тепло, кипит несколько чайников, и он прежде всего напивается вдоволь крепкого чаю, одной заварки, чтобы вернуть силы. Пока закипает вода для концентратов, он постепенно включается в общий ежедневный разговор о том, как работала собака и что птицы нет, дупель нынче долго идет, уж вот и перепел пришел, а дупеля нет, видно, стая погибла в перелете, или на юге холодно, и птица думает, что здесь, на севере, того холоднее, и медлит с перелетом. Он втягивается в разговор и ругмя ругает химизацию сельского хозяйства: сегодня самолеты сыпали гербициды прямо на головы охотникам и собакам, а мы-то еще требуем высокого и дальнего чутья на испытаниях…

Разговор блуждает, делается все интереснее, и хоть тушенка с концентрированным супом из пакета уже готова, охотник предпочитает съесть ее за длинным столом возле кухни, при участии черной сотни комаров, чем в своей комнате, где комаров нет, но нет и беседы.

Из всех политических, философских и нравственных дискуссий, из всех, порой противоречивых, советов по воспитанию и натаске собак, из всего многообразия белоомутского общения Геннадия Стрельцова теперь больше интересовала одна проблема: почему люди заводят собак? Он исподволь наводил беседу на эту тему, которая для собачников-профессионалов оказалась весьма неожиданной, и узнал немало ценного.

Обычно люди заводят собаку после тридцати лет. Тридцать — это переломный возраст, время переоценки ценностей, первая и лучшая половина жизни, после которой на многое смотришь уже совсем иными глазами.

Как правило, главное слово в решении этого вопроса принадлежит женщине. Именно она или предлагает: «А давай купим собаку», или соглашается с таким предложением. Наверное, не хватает любви. Наверное, дети подросли, а материнское чувство осталось неизрасходованным. Это всегда симптом, если женщина хочет завести теплое, живое, бессловесное и беззащитное существо, преданное и с хитрецой.

Многие приобретают собаку, даже не подозревая, что она охотничья и потребует от хозяина гораздо большего, чем декоративная, любая болонка или тибетский терьер. Как только обнаружится, что собаке нужен охотник, возникает немалая проблема: либо стать им, либо отказаться от собаки. Но к тому времени владелец уже знает, как трагичны эти слова, которые будут записаны в родословной: «сменила хозяина». Но к тому времени она уже стала полноправным членом семьи, к ней привязались, и большинство не в состоянии позволить себе «испортить охотника». И люди, еще вчера не подозревавшие, что они страстные охотники, сегодня, на выводке, возбужденные хорошей оценкой собаки за экстерьер, с готовностью отвечают на заданный им вопрос: «А вы поедете на натаску в Белоомут?» — Да, конечно, они несомненно поедут!

Любовь к собаке с каждым днем предъявляет все больше и больше требований. Меньшинство — те, кто ставит свой бытовой комфорт выше неписаных моральных обязательств, — просто не сумеют впоследствии удержать собаку. Гене рассказали немало историй, когда повзрослевшая собака, обнаружив подделку, обнаружив, что от хозяина не дождаться родных и волнующих запахов болота, жженого пороха, птицы, — собака может уйти от него. Просто уйти на прогулке и никогда не вернуться. «Как ушел Дэви», — подумал он.

От одного псевдоохотника легавая ушла к его же другу, который профессионально занимался охотой.

Среди лагерных знатоков были и ортодоксы, которые с жаром доказывали, что трагедия Белого Бима из повести Гавриила Троепольского вовсе не в том, что Иван Иваныч попал в больницу, а в том только, что Иван Иваныч не был охотником. И Бим, по их версии, бегал по городу не столько в поисках хозяина, сколько в поисках хозяина-охотника.

Вообще причины, по которым люди обзаводятся собаками, оказались нескончаемо разнообразными. Гибель дорогого человека. Дефицит любви, понимания, общения. Разочарование в детях, семье, работе. Или же бездетность. Непонимание. Горькая любовь. Некоторые заводят собаку, не найдя своего таланта. За собаку хватаются, как за спасательный круг, — ему даже процитировали Бунина: «Стану пить… Хорошо бы собаку купить…» Причин — столько же, сколько на свете разновидностей человеческих неудач и собачьих пород. Гена подумал, что все они, обитатели лагеря, и тысячи других незнакомых собачников родственны друг другу даже не возрастом, не страстью к охоте и не тем, что они утомлены городом, а чем-то иным. Он не сформулировал этого таинственного закона окончательно, но был уверен, что любой человек, который нуждается в щенке, уже прошел через определенные жизненные испытания и разочарования, он сам или окружающие его люди не оправдали возлагавшихся надежд, и утешение теперь — в преданном и искреннем, всепонимающем и молчаливом друге, в собаке.

Любопытно наблюдать, кто какую заводит собаку. Один сослуживец Стрельцова, человек, чья карьера остановилась, а возраст прошел, был вынужден искать себе самостоятельно следующее место работы. Он стал язвителен и ироничен, высмеивал товары магазина «Океан» и игру сборной по хоккею, копировал поговорки руководства, и самым частым словом у него было «жулик». Он завел обыкновенную дворнягу, и в этом тоже была какая-то ирония над самим собой и вызов окружающим. В последнее время многие горожане стали лелеять беспризорных и беспородных дворняг, с гордостью говорить: «А у меня — дворянин!» Что бы это значило?

Изнеженный мамочкой, капризный единственный сын в семье, впрочем, везучий в делах и повышениях, ревнивый к своей жене и не знавший одиночества, другой сотрудник Стрельцова купил себе помесь болонки с тибетским терьером. Вскоре помесь бесследно исчезла, а на смену ей был куплен охотничий спаниэль. Когда они встретились на прогулке, Стрельцов убедился, что спаниэль нисколько не обучен, не слушается команд и охотнее идет к нему, чем к хозяину. Подумалось, что вскоре и спаниэль будет утрачен. Так и вышло, его сменил бульдожка, и уж этот пес пришелся ко двору и прижился, видно, надолго. Одни люди заводят собак, другие — покупают их… И во всех городах полным-полно стало бездомных псов, лишившихся хозяев.

Есть и такая категория собачников, которых настоящие охотники молчаливо презирают. Нынешний обыватель расширил набор престижных вещей, атрибутов благополучия: квартира — мебель — машина — гараж — дача — собака…

Уж не Кузьмич ли это?

Некоторые страдают комплексом недостатка власти — и уж если у человека нет авторитета в семье, на службе, у друзей, он ищет собаку, чтобы хоть над ней иметь полную власть. Заблуждение! — собаки разбираются в людях еще лучше, чем дети.

Собака необходима для нравственного воспитания детей. И вовсе не как «живая игрушка». Посмотрите украдкой, не мешая им, как играют друг с другом ребенок и щенок — у них свой язык, свое понимание, свои законы игры, — и вы лучше узнаете характеры обоих. Многие родители с радостью или раскаянием обнаруживают в характере сына или дочери собственные черты, но дети по сравнению с собаками растут долго, собачьи поколения куда короче, и если вашему характеру нужно точное и объективное зеркало — заведите собаку. Уже через два-три года вы узнаете в ней себя… Вообще, по реакции любого человека на любую собаку можно судить о нем лучше, чем по характеристике с подписью и печатью.

Как только щенок появляется в доме, начинается взаимное воспитание. Его воспитывают — он воспитывает. И вот хозяин, привыкший вставать в девять, просыпается без будильника в шесть утра. Домосед теперь много гуляет на воздухе. Куривший при детях — выходит на лестничную площадку, бережет нюх собаки. Беззаботный даже к людям, он поднимает на ноги ветеринаров, если занемогла собака. Нетерпимый учится терпению, чересчур требовательный — снисходительности, недобрый — доброте (если только ей можно выучиться!), эгоист — коллективизму…

Не потому ли во всех городах нынче так много четвероногих, что человек, изолированный от природы, оказался лишен и «природных учителей» — животных? В XIX веке ребенка окружало гораздо больше разнообразной домашней живности.

В психологических тестах за положительный ответ на вопрос «Любите ли вы лошадей?» дается двадцать баллов; за такое же отношение к охоте с собакой надо бы ставить тридцать. Сложность и красота этого типа охоты — в гармонии человека и собаки. Надо действительно очень хорошо натренировать себя, наладить полный контакт с животным, чтобы в самые азартные моменты охоты хладнокровно и правильно управлять собой, работой легавой и владеть ружьем…

К столу подсела Таня, она слушала разговор с интересом, и та, плакавшая в траве Таня, если и существовала в действительности, то вечность назад. Гене было, признаться, приятно, что она пришла сейчас, — это он возвратил ее к лагерю. Но вскоре из темноты возникла самая настоящая «пиковая дама» и голосом оперной певицы манерно произнесла:

— Тата! Ну где же вы пропадали, я вас обыскалась! Голубчик, вот какая идея возникла у меня относительно вас: а почему бы вам не обменять квартиру?

«Пиковая дама» участливо обняла Таню и повела куда-то, Гена слышал удаляющиеся слова:

— Нельзя жить с любимым покойником, дружок, надо сменить обстановку…

Это и была Татьяна Леонидовна Кронц, за которой принялся было ухаживать, чтобы подразнить Таню, коварный сердцеед Игорь Николаевич. «Кронц, — думал Гена, — пошла преподавать неискушенным молодым уроки женской многоопытности. Коль что-то произошло в жизни, надо, по ее логике, сменить все внешнее — платье, прическу, квартиру, сделать перестановку мебели… Вот и вся революция по-женски!» Он удивился тому, что беспричинно-зло думает о Татьяне Леонидовне, а может, просто был уязвлен тем, что кто-то еще, кроме него, посвящен в Танины тайны.

Лишь теперь он почувствовал усталость и пошел в «судейский домик».

— Геннадий, говорят, вы нашли перепела? — весело спросила Марья Андреевна, которая до сих пор не ложилась спать, чтобы сказать ему эти слова. — Поздравляю!

— Завтра туда ринутся все, — Гена пожалел о Таниной болтливости.

— А вот вы и не ходите туда! Не хотите ли со мной на дупеля? И прекрасно, я вас завтра подниму.

Борисов усмехнулся и по-старушечьи поджал губы. Его не пригласили.

Ровно в полночь раздался опять скребущий, все ускоряющийся звук. Гена проснулся и счастливо подумал о том, что лагерь теперь по-настоящему принял его. Надо как-то помочь Тане, думал он и верил, что сумеет помочь. Ему хотелось делать добро и другим людям, если они заводят собак оттого, что не нашли истины в человеке. Вот поговорить по душам с Борисовым… познакомить его с генералом Иванцовым… В полночь он жалел и паралитичную Леди, и апатичную Ладу, и безымянную собаку Сомова, и бестолкового Таниного Димку…

 

7

Он и проснулся с тем же счастливо-добрым отношением ко всему и всем; предвкушая натаску вместе с опытной охотницей Марьей Андреевной и встречу Кинга с «настоящей птичкой» — дупелем.

— Не надо курить натощак, — мягко остановила его Волховитина, — не убивайте остроту чувств.

— Чувств собаки?

— Ваших чувств.

И он покорно вложил сигарету обратно в пачку.

Светало. Пятачок лагеря, трава, сетки вольера были покрыты изморозью. Гена ахнул и, лишь ступив на травянистую кочку, раскрыл обман природы: то была вовсе не изморозь, а тусклая предсолнечная роса, похожая на ртуть. Сапоги тут же стали лаковыми. Лагерь еще спал. Едва они вышли за ограду, тотчас повстречали Виктора Первенцева, который только что приехал в Белоомут. Гена и Виктор обнялись — в поле знакомые собачники встречаются гораздо сердечнее, чем в городе.

Виктор, лет тридцати двух, высокий, худой, с длинным и каким-то плоским лицом, говорил медленно и в нос. Работал он экономистом, был скрупулезен и педантичен во всем. Недавно от руки переписал и перечертил книжку «Условия натаски и испытаний легавых собак» и один экземпляр подарил Гене. От одного этого каллиграфического «чертежного» почерка становилось неуютно на душе: Стрельцов не собирался вручную переписывать книги.

— Задержался, знаешь, у меня же дочь родилась. И отпуска не давали, отчет писал, — проговорил он с прононсом. — А Эндэ вечером обещал приехать… Ну как тут, птичка-то есть?

«Эндэ» означало Николай Дмитриевич, так они иногда сокращенно называли между собой Иванцова.

«Даже рождение дочери не удержало его от поездки!» — отметил Геннадий, поздравляя молодого отца.

— Мамочка-то хороша, хороша, — тактично вступила в разговор Марья Андреевна, а щеки ее блестели и румянились. Наверно, украдкой умывается росой, как в былинах.

Гена представил Первенцева Марье Андреевне и позавидовал тому, как корректно она сгладила его оплошность.

— А мы на дупеля собрались, — продолжала Волховитина. — Может, и вы с нами, Виктор?

— И правда! — радостно прогундосил Первенцев. — Такое утро терять! Вот рюкзак брошу…

Гена хотел было проводить Виктора в их комнату, но Марья Андреевна с улыбкой запретила: плохая примета — возвращаться. А Виктору велела обойти их стороной, не заступая дороги. Она будто подтрунивала над своими охотничьими предрассудками и будто испытывала молодежь: поддадутся ли ее суевериям? Виктор передал Гене поводок Весты и быстро ушел в лагерь. «Англичанка» Марьи Андреевны с интересом принюхивалась к пойнтерам.

— Тебе не чета! — снисходительно сказала ей Марья Андреевна. — Тут испанская кровь погостила.

Порода пойнтеров действительно выведена в Англии четыре века назад из скрещения испанской гончей и английского фоксгаунда.

Гена не удержался от комплимента:

— Вы нам не завидуйте — мы вам завидуем. Такое воспитание…

— Это у Ледки-то?

— У вас. Ведь мне следовало прежде всего представить вам моего друга, а я разговор с ним начал.

— Условности, — махнула рукой охотница. — Кто их сейчас соблюдает… оставьте.

Кинг внимательно обнюхивал свою мать. Веста терпела это ровно столько, сколько позволяют собачьи приличия, а потом зарычала. Как быстро происходит отчуждение щенков! Мать не испытывала ровным счетом никаких родительских чувств к своему отпрыску всего лишь через год после его рождения!

Первенцев проявлял не меньший интерес к сыновьям Весты, чем генерал: от их успехов, их качеств зависел жизненный успех родителей. Когда Гена изучил родословную Кинга, он понял, что Веста не блещет собственными данными, а служит лишь проводником крови собак Иванцова. Оценка за экстерьер у нее была «хорошо», а не «отлично», охотничьи качества отмечены дипломами II и III степени. Далеко ей до элитного Босса, далеко…

Вернулся Виктор, он взял с собой корду, сухари и свисток. Оживленно разговаривая, они втроем отправились по шоссе.

— А мы… куда? — остановился было Виктор, но тут же прикусил язык и только восхищенно покачал головой: — Вот мастит мне сегодня!

— Масть идет, — поправил Гена. — Мастит — это болезнь.

Ему было неудобно перед Волховитиной за лексикон товарища.

Слушая Виктора и даже рассказывая ему о перепелах, Стрельцов никак не мог отделаться от мысли: что же именно в этой пожилой женщине, Марье Андреевне, настраивает на особо почтительный лад? Одетая просто, с простонародным лицом, она отличалась от остальных охотников, пожалуй, лишь речью, да и то отличие было трудно определить сразу. Говорила она вовсе не изысканно, не употребляла каких-то особенных слов, но если уж и роняла «полноте, батюшка», то эти ее слова были гораздо приятнее и естественнее, чем фальшивый «голубчик» Татьяны Леонидовны. Гена старался разгадать загадку обаяния старой охотницы — и не мог. И при всем тяготении к ней ощущал между собой и Волховитиной некую дистанцию, вовсе не возрастную, несмотря на всю ее симпатию к нему. Разгадка пришла позднее, когда Виктор по дороге начал работать с Вестой, и Стрельцов улучил несколько минут для разговора наедине.

— Марья Андреевна, забыл тогда спросить: а где вы учили французский?

— Ну и гувернер был, и в пансионе… Видите ли, я до шестнадцати лет воспитывалась в Лозанне.

— В Лозанне?

Лозанна и Белоомут… Поистине прав был Джон Кеннеди, который как-то сказал, что любой человек на земле знает практически все человечество через знакомых, близких, друзей, сослуживцев. Я знаю двоих, двое — четверых — в геометрической прогрессии. Кеннеди сказал также, что каждый человек, живущий сегодня на планете, жизненно необходим ей — без него нарушится некое равновесие в обществе.

«Значит, — думал Гена, — через Волховитину я могу знать, скажем, русских социал-демократов, эмигрировавших в Швейцарию?»

— А потом, Марья Андреевна?

— Что — потом? — грубовато ответила Волховитина, жуя черный собачий сухарик. — Потом вернулась в Россию. Образование получила, крестьян лечила, лошадей, коров.

Он узнавал из первых рук то, о чем до сих пор лишь читал. Марья Андреевна Волховитина была дочерью состоятельных помещиков Тверской губернии. После февральской революции родители эмигрировали, а дети, два брата и сестра, остались в революционной России. В октябре 1917 года они добровольно сдали поместье Советской власти, а сами возглавили курсы ликбеза. Такой классовый раскол получился в семье Волховитиных. Маша Волховитина стала ветфельдшером и акушером, бесплатно пользовала крестьян уезда, за что и любили ее.

— А теперь? — нетерпеливо спрашивал Гена.

— Теперь на пенсии, заслуженный врач РСФСР.

«Наверное, охота с собакой у нее в роду, — строил догадки Стрельцов, — как воспоминание о детстве, как охота отца на дроздов у Ивана Бунина». Но, выяснилось, как раз наоборот: охотой Марья Андреевна стала заниматься в предвоенные годы, и не от тоски по прошлому, а из любви к животным. Охотилась она, разумеется, без ружья, только ради собаки, ради сохранения ее охотничьих талантов.

Осторожно, стараясь не задеть самолюбия охотницы, Гена спросил, что же сталось с имением, была ли она там впоследствии?

— Поместье хорошо сохранилось, у наших крестьян не было причин жечь и рушить его, — ровно и спокойно отвечала Волховитина. Гена догадывался, что не многим слушателям доверяет она эту сторону своей жизни. — Но теперь ушло под воду. На Волге построили каскад электростанций, и в верховьях она разлилась. Так целиком под воду и ушло…

Вернулся Виктор, поиск Весты оказался безрезультатным, и они пошли на известные Марье Андреевне заболоченные дупелиные поляны. Стрельцов вспомнил: четырнадцать километров в один конец, и шел экономно, равномерно, не спуская Кинга. С непривычки, после бессонной ночи Виктор быстро сдавал, начал отставать и махал рукой: не ждите, догоню!

Гену все время не оставляло ощущение, что он не задал Марье Андреевне какого-то главного вопроса, не узнал еще чего-то очень важного. Расспросил о семье — она вырастила двоих детей, оба получили высшее образование, живут счастливо, работают… Нет, охотой ни дети, ни внуки не увлеклись, — улыбалась она.

Виктор отставал все сильнее, и они решили в самом деле не дожидаться его: важно было не упустить лучшие утренние часы, когда слегка повеет ветер, но еще не будет жары и комаров, и птица начнет сниматься с ночевки.

По дороге Гена посетовал, что Кинг «гонит птичку».

— Не беда, я его отучу, — сказала Марья Андреевна так просто, будто речь шла о том, чтобы подрезать когти собаке.

Когда наконец пришли, она уложила Леди, определила ветер, пристегнула к поводку Кинга длинную корду и условилась с Геной, что команды будет подавать он. Собака должна слушаться только своего хозяина.

— Вперед, ищи! — пустил пойнтера Стрельцов. Они с Марьей Андреевной в две руки держали конец корды и шли вперед, за Кингом. Он начал длинный и правильный челнок, высоко держа голову, чтобы причуять запах над верхушками травы. Дуновение ветерка было настолько слабым, что казалось, работать собаке невозможно. Но Кинг работал. Иногда он останавливался на повороте и, вкруговую вращая хвостом, «читал» строчки воздуха.

— Хорошо, — оценила Волховитина его работу, да Гена и сам видел это. Охотница умело управляла кордой, так, что собака не ощущала своей несвободы.

Кинг пошел медленнее, начал причуивать. Марья Андреевна советовала Стрельцову заметить начало потяжки — бросить там берет. Точно так же поступить и на испытаниях, чтобы судьи могли замерить расстояние, с какого собака почуяла дичь. Он хотел было побежать к Кингу, который уже сделал стойку, но Волховитина остановила его рукой и скомандовала: «Пиль!» Гена громко продублировал команду — Кинг сорвался с долгой стойки, впереди, метрах в пятнадцати от собаки, ослепительно сверкнув на вираже нежно-белой изнанкой серповидных крыльев, взлетел дупель.

В ту же секунду собака набрала скорость, погнала, ушла на полную длину корды — и произошло что-то странное. Кинг перекувыркнулся в воздухе и со всей силой рухнул на голову. Обиженно и по-щенячьи он заскулил на всю поляну. Гена перепугался, не сломана ли шея. Марья Андреевна улыбалась.

— Поди, батюшка, награди, — велела она.

Гена побежал к родному Кингуше, гладил и ласкал его, и скормил сразу половину сыру, взятого с собой на подачку. Клнг поскулил еще, жалуясь хозяину, встал, отряхнулся от росы — до кончика хвоста — и побежал игривой побежкой как ни в чем не бывало.

— Урок первый, — сказала Марья Андреевна, пуская свою Леди. На совместной охоте принято пускать собак попеременно. Леди искала прилежно, но медленно, без того огневого азарта, который и выгодно отличал, и смазывал работу пойнтера. Она сделала стойку и долго стояла, даже оглядывалась на хозяйку. Послав собаку вперед, Марья Андреевна громко хлопнула в ладоши, имитируя выстрел. Но стойка оказалась пустой — дупель не взлетел, Леди делала стойку на запах сидки, на вчерашний запах. Тоже брак в работе собаки. Но Гене казалось, что это высший талант — чуять давно улетевшую дичь!

Его удивляло и то, что не все дупеля взлетели враз — Кинг поднял второго на крыло почти с того самого места, по какому уже прошли охотники.

— Крепко держит стойку, таится, — похвально сказала Марья Андреевна о дупеле. — Чем и хорош!

И снова Кинг с визгом встал на голову, как только кинулся было погнаться за улетавшей птицей. Марья Андреевна и Гена не только туго натянули корду, но и рванули ее на себя.

— Урок второй, — считала Волховитина.

На третий раз Кинг уже не спешил гнать, а сел по команде «даун!». Гене было смешно, насколько ладно и просто получается то, что представлялось ему проблемой и чуть ли не врожденным пороком собаки.

Он заметил, как сильно похудел пойнтер за каких-то два дня натаски. Мокрый от росы до самой последней шерстинки, Кинг был тем не менее красив и наряден. Он был готов работать часами, без устали, — после появления пены у него открывалось второе дыхание.

Пришел Виктор с мокрым распаренным лицом, и они предоставили ему пустить Весту. Мать Кинга сделала пару пустых стоек, а на третьей стояла, изогнувшись. Дупель взлетел, как и показывала Веста, слева от Виктора. Указывала она правильно, оправдывая данное пойнтеру название: point — указатель. Но Виктор не поверил своей Весте, а когда дупель все же взлетел, хозяин от неожиданности упустил из рук корду, и собака погнала, споров (спугнув без стойки) по пути еще двоих дупелей.

Волховитина не произнесла ни слова, но Гена безошибочно читал по ее лицу, что она далеко не в восторге от работы «матушки». Он слышал, что суки — худшие охотники, чем кобели.

С другими собачниками, представлял себе Геннадий, непременно началась бы перебранка из-за того, чью собаку пускать; потом эта перебранка, как часто бывает в иных житейских ситуациях, наверняка обратилась бы в свою противоположность, и все обиженно стали бы настаивать на том, чтобы очередного дупеля работала непременно чужая собака. Но с Марьей Андреевной не было и не могло быть никакой неясности, неловкости, нарочитости, раздражающих фальшивых вежливостей. Она никогда не фальшивит, и уж если похвалила стать Весты, то заслуженно, а смазанную работу по дупелю не похвалит ни за что, не сделает насилия над своей совестью. С ней было легко — и Стрельцов понял, эта черта чуть ли не главная в характере Волховитиной. С ней легко и просто, она сама легко выходит из затруднительных положений и уберегает от них окружающих. Это и есть настоящая культура, думал он.

Время шло, ветер усилился, дупеля взлетали все чаще, стойку держали слабее, и, взглянув на тени сосен и для верности на часы, Гена с изумлением обнаружил, что близок полдень, дольше работать собакам нельзя. Вскоре лет прекратился, разгоряченные легавые, высунув и свесив набок фиолетовые языки, делали пустые стойки по сидкам, по запаху давно улетевших дупелей.

— Гена, а давайте пустим сразу двоих! — зажегшись, предложила Марья Андреевна. — Уж разлетелись, вряд ли что осталось, но — люблю!

И они пустили Леди и Кинга с разных концов поляны встречным челноком. Среди разнообразных видов натаски распространен и такой: молодую легавую натаскивает опытная.

Зрелище, которое так любила Волховитина, действительно было выдающимся: собаки сходились и расходились, вычерчивая по поляне правильные ромбы. От соседства и соперничества обе вели поиск тщательно, быстро и щеголевато. Кинга даже заносило на поворотах.

По свистку хозяйки Леди сменила челнок, а Кинг вскоре подстроился под нее. Теперь обе собаки работали параллельно, вкладывая зигзаг в зигзаг и нигде не пересекая своих путей. Но Кинг вскоре разрушил эту гармонию: вдруг резко взял влево и назад, вторгся в «крыло» Леди. Стрельцов свистнул ему, приказывая повернуть, — Кинг ослушался и сделал стойку.

— Пиль! — восторженно закричала Марья Андреевна, и Кинг поднял последнего дупеля.

— Даун! — рявкнул Гена, и эхо трижды повторило команду, а Марья Андреевна звонким хлопком отфиксировала «выстрел».

Кинг лег — исчез в траве.

— Ну-с, где теперь ваши страхи? — смеясь, довольная за него, сказала Волховитина.

Гена побежал к Кингу изо всех сил — и в приливе чувств обнял его мокрую шею. Сквозь шерсть виднелась тонкая белая кожа — странно, что ее не порвали зубья парфорса, когда Кинг кувыркнулся через голову. Черная кожица носа побелела от интенсивной работы, и Гена, как положено, обмыл ее водой. Собака сработала отлично! — хозяин не сразу понял это и едва не помешал ей. «Хорошо, молодец, Кинг хороший», — ласково приговаривал Гена, скармливая и сыр, и сухари — все, что у него было с собой. Кинг смущался такой несвойственной хозяину чувствительности, отворачивался, польщенный, и говорил всем своим видом: да ну, да ничего особенного…

Еще неделю назад они поссорились с Кингом. Готовясь к отъезду в Белоомут, Стрельцов два-три раза в неделю на рассвете выезжал электричкой за город, к станции Апрелевка, где среди высокого и чистого соснового леса было несколько полян-луговин. Там он тщательно отрабатывал правильный поиск, повороты по свистку, безукоснительное выполнение команд «даун» и «ко мне». Первое время Кинг работал старательно, но с каждым новым приездом все неохотнее шел в поиск, после команды подолгу смотрел на хозяина, недоумевая на его бесчутость и непонятливость: ну, если позавчера тут не было дичи, то откуда же ей взяться сегодня?

И вот неделю назад, начав с третьей команды поиск, как начинают глупую, заведомо ненужную работу, Кинг спорол какую-то пичужку и погнал ее, да так лихо погнал, что не вернулся ни через десять минут, ни через полчаса. Гена был вне себя. Попадись ему в ту минуту эта своенравная черномазая тварь, что устроила себе охоту в одиночку!.. Но Кинг благоразумно не являлся. Искать было бессмысленно: по скорости хода он раз в пять превосходил хозяина и знал это. Гена бессильно злился, расхаживая по поляне, проклинал себя за то, что не взял корды. Кинг, сукин сын, прекрасно усвоил и эту нехитрую хитрость: стоит надеть на него парфорс со своркой, как вместо бурного галопа он начинает поиск «пешком» — расхаживает по лугу, волочит за собой 20-метровую корду и нюхает цветочки.

Стрельцов опаздывал на работу. Он призывал все свое самообладание, помня, как важна уверенность хозяина для собаки. Это крепче любого поводка, сворки, парфорса — уверенность. Однажды, когда на собачьей площадке Кинг встал, сбычившись, и смотрел на хозяина темным взглядом, перед тем как сорваться в весенние бега, именно уверенность Гены в себе и Кинге остановила собаку. Он поднял руку с вытянутой вверх ладонью и спокойным голосом приказал: «Даун!» И сделал шаг вперед. Не бежал за ним и не кричал истошно, а спокойно поднял руку, скомандовал и шагнул. И Кинг — о, радость! — лег. Он всегда неохотно и медленно ложился, это шло у него от Босса — тот садился, но не ложился, и Гена хорошо понимал обоих: каково ложиться нежным животом на холодную мокрую траву?! И в Апрелевке, опаздывая на работу, он тоже нашел в себе силы перебороть гнев и вспомнил чей-то мудрый совет. Ушел в кусты, спрятался, проделал смотровую щель в листве и принялся терпеливо ждать. Он знал, что собака на любом расстоянии боковым или даже каким-то задним зрением всегда видит хозяина, какой бы азарт ее ни охватил.

Через пять минут Кинг вылетел на поляну и растерянно остановился. Велико было искушение тут же выскочить к нему и на радостях все простить! Так уже бывало не раз. Но Гена терпеливо сидел в кустах. Кинг недоуменно огляделся — куда же пропал хозяин? Потом невиданным галопом, перелетая через кусты, принялся носиться по поляне. Он прочесывал ее зигзагами, резко останавливался, как лошадь на полном скаку, подпрыгивал на месте и мчался в обратном направлении. Собака искала хаотично, и, когда пробегала рядом, Гена даже видел выражение морды. «Хозяин пропал! — вопила она. — Эх ты, хозяин!» Страх за своего повелителя настолько велик, что в подобных случаях пес обычно забывает «включить» обоняние, ищет зрением и сильно волнуется.

Когда наконец раздался благословенный свисток из кустов, Кинг ушам своим не поверил, застыл, а уверившись, понесся вскачь, подпрыгивая, чтобы скорее увидеть своего драгоценного, царя и бога. Обычная сдержанность изменила ему — Кинг сбил Гену, сидевшего на корточках, и встал над ним, как овчарка, высунув язык и суетливо обнюхивая: ты? свой? цел?

Всю неделю потом Кинг не отпускал Гену на прогулке дальше десяти шагов: того и гляди, опять канет куда-нибудь этот несмышленый хозяин, ищи его тогда.

Теперь и Гена испытал искренний страх за перевернувшуюся собаку и огромную радость при виде ее безупречной работы и не смог скрыть ни страха, ни радости, и Кинг понял, что хозяин любит его. И в этом был второй урок натаски.

Они устроили привал, оживленно обсуждая работу собак. Виктор сетовал на поиск Весты и восхищался Кингом. Гена оценил это качество охотников: при всей завистливости они искренне радуются хорошей работе чужой собаки. Из признательности Марье Андреевне, которая пригласила их с собой и показала всю красоту охоты с собакой и настоящую птицу, Виктор принялся нахваливать ее Леди.

— Оставьте, — махнула рукой Волховитина, — это наш последний выезд. Ей уже четырнадцать лет…

Обычно Марья Андреевна после утренней натаски оставалась на опушке, дремала в теньке — дожидалась вечернего лета, чтоб не ходить дважды так далеко. Но Виктор и Гена решили вернуться в лагерь — вечером должен был приехать Эндэ. Гена вскрыл банку тушеной говядины и оставил Волховитиной — очень уж хотелось угостить ее.

— Уходить не хочется, жаль, а надо, — искренне сказал он, догадываясь, как много интереснейших историй мог бы услышать, если б остался. — Спасибо вам, Марья Андреевна, огромнейшее!

— Лет пять не видала такой охоты. Это же прелесть — прочесать поляну в две собаки! Идите с богом, ваше дело молодое. Хорош, хорош, разбойник! — добавила она Кингу, сильно трепля ему уши и массируя хрящи, отчего он покорно и с наслаждением застыл на месте и замурлыкал, как кот.

 

8

Возвращаясь, они не замечали никакой красоты вокруг, все краски выцвели в их глазах, шли молча, и было странно, что ноги еще идут — они не ощущали земли, спотыкались о кочки. Как же Волховитина ходит в такую даль?

Стрельцов и Первенцев вернулись в лагерь одновременно с большинством охотников, которые ходили на перепела. Возглавляла отряд Таня, щеки ее раскраснелись, и она без устали что-то рассказывала. Увидев Стрельцова, сдержанно кивнула ему как не имеющему никакого отношения к перепелам, найденным одной ею. Или раскаивалась во вчерашнем откровении…

Охотники покинули луга, как только усилилась жара, — по правилам, при температуре плюс 25 собака не должна работать по дичи: начинаются обильные испарения, и интенсивные запахи вредят тонкому обонянию и чутью. Кроме того, молодой легавой нельзя работать дольше трех часов кряду.

Лагерь снова наполнился, жарко запылали торфяные брикеты в печи, и вольер был голосист и полон.

Навстречу охотникам вышел бледный, худосочный, чересчур гибкий, какой-то развинченный юноша с рослым черным шотландцем-гордоном.

— Спохватился! — сказал кто-то в его адрес.

Видно, гордона тоже повели на перепела. Хозяин изо всех сил сдерживал рвущуюся вперед собаку. И вдруг посреди пятачка гордон повалился набок, забился, глаза его поехали в разные стороны.

На станции еще и потому столь внимательны к окружающим собакам, что как огня опасаются заболеваний.

— Кто это? — успел спросить Гена.

Виктор сказал, что владелец шотландца — Мишка, сын Татьяны Леонидовны Кронц. Видимо, приехал ночью — Стрельцов до сих пор не встречал его в лагере.

Мишка по инерции дернул повалившегося гордона за поводок. Как будто потянул за хвост дохлую кошку. Весть моментально облетела лагерь. Мишку окружили.

— Что с ним? Перегрелся? Отравился? Падучая? — сыпались беспорядочные вопросы. Хозяин побледнел еще сильнее, засуетился, ничего не отвечал. Такое падение Рича на глазах у всех было вдесятеро хуже провала на испытаниях. Виктор и Гена оттащили Рича к «казарме», уложили в тень, и Первенцев, у которого было с собой все на все случаи жизни, побежал за книжкой «Оказание первой медицинской помощи собаке». Боялись бешенства, чумки, таинственных нервных болезней. Вскользь обсуждали и осуждали хозяина:

— Понакупили, ездят тут… Не смыслишь в собаках, так не заводи! Повел в самый зной…

Вычитав из книжки, что при тепловом ударе надо дать собаке полный покой и положить на нос что-нибудь холодное, Стрельцов и Первенцев вылили на роскошную, в рыжих подпалах, шерсть Рича ведро воды. Мишка потерянно вытирал нос собаке мокрым платком и, казалось, сам был близок к обмороку. Убедившись, что с Ричем ничего страшного, лагерь оставил их наедине, и Мишка Кронц еще добрый час сидел под стеной «казармы», обмахивая вальяжного Рича.

За обедом Гена спросил Виктора, верно ли, что Волховитина браконьерит в чужих угодьях? Как это часто бывает, Виктор, не знакомый до недавнего времени Марье Андреевне, знал о ней гораздо больше, был наслышан от многих охотников о «Марье».

— Бог с тобой, золотая рыбка, — ответил Первенцев. — Она — почетный охотник, ей все пути открыты, даже в военные охотхозяйства. А вот мы к ней сегодня примазались.

И рассказал, что на самом деле браконьерят другие — например, молодые автомобилисты, разбившие вокруг станции палаточный лагерь, каждый день возят на машинах своих курцхаров, им десять верст не крюк, и гоняют собак в заказнике тайком от егеря Сарычева.

— Это новая порода собачников, — добавил Виктор. — Моторизованные. Года два назад их и в помине не было.

Стрельцову остро захотелось сей же час найти Борисова и вывести из страшного заблуждения относительно Марьи Андреевны, ему казалось страшной ошибкой, что Алексей Михайлович приписывает Волховитиной браконьерство, и надо было эту ошибку немедленно исправить! Но Борисова нигде не было, и никто не мог сказать, где он, многие переспрашивали: а кто это такой?

Гена чувствовал себя незаслуженно счастливчиком, сейчас ему хотелось делать в ответ добро, и только добро, и во что бы то ни стало выполнить те свои ночные намерения: поговорить по душам с Борисовым, помочь Тане. Быть может, он нащупал той ночью путь — как надо жить, чтобы стать хоть немного похожим на Марью Андреевну, на Ивана Александровича Найденова. Не найдя Борисова, Стрельцов пригласил Таню вместе выпить чаю — она сухо отказалась.

— Ну, как работал Димка? — спросил Гена, ничуть не обескураженный ее тоном.

— Спасибо, хорошо, — дежурной скороговоркой ответила Таня.

— Надеюсь, вам сегодня лучше… — уже смущенно сказал он, видя, что разговор не клеится. И неожиданно увидел на ее лице злость.

— Послушайте, Гена, а с какой стати вам взбрело в голову жалеть меня?

— Жалеть? С чего вы взяли? — опешил Гена.

Татьяна резко повернулась и демонстративно ушла.

«Что произошло? — обеспокоенно думал он. — Что могло произойти за одну ночь и половину дня? Раскаивается за вчерашнюю слабость и откровенность? Или в том, что сегодня сама повела охотников на тех перепелов, каких мы вчера нашли вместе? Нет, с собаками все же проще, чем с людьми…»

Позднее он понял, что эти догадки так же верны, как верна и третья, пришедшая ему позднее: это урок женской солидарности, преподанный ей Татьяной Леонидовной, так подействовал на Таню. Она прихорошилась, кокетничала сразу со всеми и была лучшей подругой Кронц, а Игорь Николаевич выглядел смущенным и как бы в чем-то раскаивался. О, женщины!..

Ничто не действует на человека так угнетающе и противоречиво, как не понятое и не принятое другими его искреннее стремление творить добро и только добро. Иногда злые и немотивированно жестокие поступки объясняются именно этим.

После обеда появился Борисов, умиротворенно улыбаясь. Видимо, Лада работала хорошо, и хозяин был доволен.

— Как работала? — спросил Гена, и Борисов полчаса рассказывал об удачах Ладушки. При этом он не поинтересовался их походом на дупеля. Никто сегодня не задал Гене вопроса: а как работал его Кинг?

Охлажденный такой переменой, Стрельцов вдруг увидел все в ином свете: радость его обратилась в свою противоположность. Переменилась и погода: флотилия кучевых облаков выстроилась на небе в кильватер, как на рисунке школьника, — все похожи одно на другое и с равными интервалами между собой. Стало душно, птицы умолкли, а комары начали звереть. Или ему так казалось, или на самом деле все охотники стали раздраженными, любая шутка выглядела обидной, а всяческие пояснения, что ты не имел в виду никакой задней мысли, только затрудняли объяснения и выворачивали наизнанку их смысл. И впрямь — с собаками проще.

«Я устал, надо покормить Кинга и отдохнуть, все было хорошо, и надо опять настроиться на ту волну, и все опять станет хорошо», — говорил себе Гена. Но не было сил варить похлебку, и он покормил Кинга сухим геркулесом. В городе пес никогда не ел сухого геркулеса, а теперь уписывал с жадностью.

Настроение хозяина передалось и собаке: обычно сдержанный, Кинг благодарно лизал руку и тревожно заглядывал в глаза. Гена погладил его — и Кинг угрюмо лег у ног, вытянув морду и длинную шею по направлению к двери, словно в засаде.

Однако сбой настроения начался и продолжался, окрашивая все в черный цвет, и Стрельцов уничижительно казнился тем, что если даже натаска и удалась, если Кинг чему-то и научился, то не благодаря, а вопреки Гене и его стараниям. На самом деле собаку натаскали Найденов и Волховитина; вот бы кому владеть ею, а то талантливая собака попала в бездарные руки! Как это часто бывает, одна неприятная мысль тащила за собой хвост из десятка прежних, и Гене вспомнилось то, чего он пока не удосужился ни разу вспомнить в Белоомуте: резкий и неприятный разговор с руководителем отдела, натянутость в отношениях со старым другом, легкое охлаждение к нему жены…

Виктор Первенцев о чем-то с жаром и сбивчиво заговорил, но Гене почему-то невыносимо стало слушать его. Он лег и уснул. Сон был тяжелый, прерывистый, душный. Ко всему прочему, Борисов, проветривая комнату утром, напустил полчище комаров, которые сейчас же принялись за Гену, и, доведенный ими до бешенства, он был трижды уверен: Борисов напустил комаров умышленно, в отместку за то, что ушли на дупеля, не пригласив его. Стрельцов и ругал себя за столь низкие черные мысли о ближнем своем, за подозрительность, и не мог отделаться от них.

Многое в его состоянии объяснялось очень просто: падал барометр, злились комары, раздражены были люди и неспокойны собаки, и та самая природа, великий и очищающий Белоомут, какой вызывал у горожан разрядку и умиротворение, теперь разжег в них жгучее раздражение, нетерпимость, почти злость.

В соседней комнате мучился Семен Семенович Сомов, хрипел и задыхался, и никого не подпускал к себе, потому что никого не узнавал…

 

9

Все ждали Генерала.

Чем сильнее вечерело, тем большее волнение и суету испытывал Стрельцов. То ему пришло на ум, что он обязан встретить Эндэ на шоссе, то вдруг казалось: надо бы «организовать ужин». Он ощутил, что многим обязан Иванцову. Гена и не хотел суетиться, испытывал неловкость, как если бы начальника встречал и заискивал перед ним — и все же суетился. Они с Виктором приготовили на ужин картошку с тушенкой, в складчину собрали вяленую рыбу, свежие огурцы, банку маринованных грибов, галеты, масло, хлеб.

Если бы Стрельцов мог раздвоиться и понаблюдать за собой со стороны, он увидел бы озабоченного молодого человека, который во всех направлениях исчертил шагами лагерь, трижды за вечер ходил на прогулку с пойнтером, вычесывал его и не раз заговаривал с Первенцевым: каким образом будет добираться сюда Генерал и не выйти ли встречать его у шоссе?

Как это часто бывает, чем лучше готовишься к встрече, тем хуже она пройдет. Стрельцов увидел Генерала едва ли не последним, когда сходил все-таки к шоссе, прождал там час и вернулся. Николай Дмитриевич в легком френче стародавнего фасона стоял посреди пятачка и разговаривал с Иваном Александровичем Найденовым и Виктором Первенцевым.

— Здравствуйте, Николай Дмитриевич, заждались мы вас, — бодро сказал Гена.

Иванцов, повернув голову к Найденову, закончил разговор с ним, а потом молча и, как показалось, суховато протянул руку Стрельцову. Найденов ушел. Виктор тем временем начал докладывать обстановку с птицей. Генерал слушал рассеянно, глядел мимо них и ничуть не был похож ни на генерала, ни на охотника. Перед ними стоял утомленный дорогой и усталый от жизни человек.

— Вот что, — перебил Иванцов, — бери Весту, прогуляемся.

И пошел за ограду, к старенькому «Москвичу».

— Что-то он не в духе, — сказал Гена.

— Нет, все в порядке, — успокоил Первенцев.

— Ты Марью Андреевну не видел?

— Не вернулась пока.

Они сошлись на тропке — Босс, Веста и Кинг. Гена с интересом глядел на Босса, легендарную собаку. Отец Кинга был матерый кобель семи лет, черно-пегого окраса, причем белые пятна распределялись не так гармонично, как у Кинга, — спина пестрела неказистыми отпечатками утюга. Шерсть его была жестче и толще. Нос резко перерублен в переносице, отчего морда стала как бы курносой и похожей на обезьянью. Все мышцы сухие и сильные, живот подтянут к спине, грудь высокая. Чуть проваленный позвоночник говорил о большой выносливости пойнтера. Что-то хищное, стремительное, несокрушимое ощутил Геннадий в этом кобеле — и сразу стали понятнее многие черты характера Кинга: сдержанность в проявлении эмоций, самостоятельность, резкий темперамент. «Серьезная собака», — хотелось сказать о Боссе. Гена отметил, что по характеру сын мягче отца, видно, это уже от Весты.

Пойнтеры обнюхались, Босс зарычал на сына, и Кинг мягко отпрыгнул назад, порадовав Генерала своей прыгучестью.

— Для него ничего не стоит прыгнуть на высоту человеческого роста, — заметил Гена. Ему не терпелось рассказать о натаске, но Генерал не задавал вопросов.

Около лагеря было светло от фонарей и света в окнах, а в лесу уже стояла ночь. Однако стоило пройти с десяток шагов, как темнота заметно редела, глаза обвыкались, и вскоре отчетливо увидели собачью карусель: отец, мать и сын играли в догонялки.

Наблюдая сцену встречи этой «семьи», Стрельцов продолжил прежнюю мысль об отчуждении: чем не урок природоведения? Надо уже сейчас готовиться к тому, что не всегда дети будут всю свою любовь посвящать родителям. У людей этот срок подольше, чувств побольше, но рано или поздно приходит отчуждение. Когда в последний раз ты видел своих родителей? Два года назад. А узнает ли тебя сейчас твоя 78-летняя бабушка?..

Босс резко огрызнулся на Кинга, хотя пойнтеры редко подают голос. Это сын, играя, прихватил папу за ляжку.

Геннадий сказал Иванцову, что многое услышал здесь о Боссе, и попросил рассказать из «первых рук». Сначала Генерал говорил суховато, потом — все больше оживляясь. Босс девяти месяцев от роду взял диплом I степени. В десять хозяин уже охотился с ним, щенок стал подружейной собакой. На ВДНХ СССР Босс-однолеток получил первую золотую медаль за полевые качества и экстерьер. В секции моментально выросла очередь желающих иметь от него талантливых суперщенков. Иванцов придирчиво осматривал партнерш, их хозяев и многим отказывал. У него были на то основания: из 110 пойнтеров Москвы и Московской области 60 несли в своих жилах кровь другого рода — собак завода Крепса. Эдуард Михайлович Крепс в течение шести собачьих поколений насаждал кровь, масть, плюсы и минусы своих пойнтеров. И вот появилась новая звезда, выведенная Иванцовым от кобелей ГДР и сук Англии. Сначала потомков стало трое, затем 12, 18… Крепс срочно предпринял контрмеры. Он засудил шестерых отпрысков первой собаки Иванцова, прабабки Босса, так как тоже был судьей. Генерал стал ратовать за возрождение старых английских правил натаски, дрессировки и судейства английских легавых. Он выступил в печати, не раз выступал на правлении и бюро общества охотников и добился некоторых перемен.

Крепс никогда не появлялся там, где должен был появиться Иванцов. Генерал отвечал тем же.

Но война уже началась, и в нее были включены, независимо от желания или нежелания, десятки все новых и новых владельцев потомства как с той, так и с другой стороны.

Получая щенка, хозяин полностью доверял советам владельцев матери и отца этого щенка. А советы были противоречивы. Приходило время вести молодняк на выводку — экстерьер оценивал сторонник Крепса. Оскорбленный несправедливой оценкой, начинающий собаковод звонил Генералу. Иванцов приезжал на натаску и ставил собаку по всем правилам. Судейская коллегия, сочувствующая Иванцову, присуждала охотничий Д-2. На выставке сталкивались две оценки, низкая за экстерьер и высокая — за полевые качества. Полевые перевешивали — черно-пегих питомцев становилось все больше. Вслед за первыми собаками Иванцова Босс сделался тоже недосягаемо элитным: за каждый диплом сына или внука он получал дополнительные очки.

Крепсу ничего не оставалось, кроме как создать вторую судейскую бригаду по полевым испытаниям и возглавить ее. Более того, он умело вводил теперь своих судей в бригады сторонников Иванцова. И тоже выступил в печати с критикой разногласий, возникших по милости Иванцова.

Началась великая собачья война.

Стрельцов и не подозревал, что тоже втянут в нее…

— А вы будете ставить Босса на испытания?

Иванцов презрительно фыркнул:

— У Боськи уже и медалей, и дипломов предостаточно. Вас посмотреть прибыл.

И Гена, как в первый приезд Генерала к нему домой, был тронут и обрадован такой заботой.

— Говоришь, перепела показал? — закуривая, спросил Иванцов. Гена тепло подумал об Иване Александровиче Найденове, который не преминул упомянуть о натаске Кинга по подсадному.

— И нашел перепела, — прогундосил Первенцев.

Генерал внимательно слушал скромный рассказ Гены о том, как они с Кингом нашли токовище. «А ведь Эндэ в начале разговора просто испытывал меня на бахвальство», — понял Стрельцов.

— Ну, ты сказал «даун», а он? — спрашивал Генерал.

— Сел. Но не лег.

Генерал удовлетворенно кивал.

— «Даун», — пояснил он, — означает для собаки вообще «вниз», а необязательно «лечь». Сел — значит, тоже выполнил команду. Они, брат, английский лучше нас знают!

Тут Виктор восторженно начал рассказывать о работе Кинга по дупелю.

— Марья здесь? — потеплевшим голосом перебил его Иванцов. И Гена ощутил, что признание его, новичка, такими метрами, как Найденов и Волховитина, для Генерала равносильно лучшему диплому, взятому Кингом. — Марья — знатная охотница. Надо повидаться…

Они пояснили, что Волховитина все еще в лугах, и предложили Иванцову поужинать с ними, с дороги.

— По дупелю сколько стоек? На корде? А без корды? Сидку обнюхивать давал? А в две собаки — как? — параллельно пускали? — Вопросам Генерала теперь не было конца. Конечно, отправляясь в Белоомут, Николай Дмитриевич ждал от «молодежи» таких ЧП, какие допустили пресловутый Кузьмич или Мишка Кронц.

Стоило им вернуться в лагерь и разложить на столе снедь, как тут же появилась Татьяна Леонидовна:

— О, кого я вижу! Николай Дмитрич!

После рассказа о сложной собачьей борьбе Гена никак не ожидал того сердечного приема, какой оказал «пиковой даме» Генерал: он галантно-старомодно поцеловал ей руку, спросил о здоровье супруга и о том, сдала ли Татьяна Леонидовна экзамены на звание полевого судьи. И вот уже Мишка тащил к столу закуски, следом за ним появилась Таня и с нею двое молодых автомобилистов, а Татьяна Леонидовна, сложив руки рупором, оперным голосом звала:

— Стефан Леопольдови-и-ич! Пионтровски-и-ий!

Но безвестный Гене и Виктору Стефан Леопольдович так и не явился на зов.

Может быть, Стрельцов ошибался, считая, что это застолье — тоже проявление «собачьей политики», а может, Эндэ просто не придавал значения тому, кто именно ужинает с ним, но такая разнокалиберная компания была для Гены неожиданной. Он-то был уверен, что рядом с Иванцовым будут Найденов, Сомов, Волховитина.

Он как-то тупо удивился и тому, что Таня как ни в чем не бывало кокетливо обратилась к нему:

— Геночка, ну как ваш сынуля работал сегодня?

— Спасибо, хорошо, — механически вернул он Тане ее же дневные слова. И спросил Генерала: — А может, Найденова позвать?

— Иван Александрович спит давно. С солнцем встает, с солнцем ложится, — обнял его Иванцов и долго не снимал руку с плеча.

Гена вырос на целую голову в глазах лагеря, но что-то обязательное, нарочитое чудилось ему в этом жесте, демонстрирующем отцовское благоволение и покровительство.

В самом начале застолья Татьяна Леонидовна сказала:

— У Курта Воннегута есть роман «Колыбель для кошки»… — И она как бы невзначай обвела компанию взглядом: не слишком ли высока такая материя? — Так вот, там он вводит такое понятие «карасс». Все мы — люди одного карасса, потому что нас объединяют собаки.

И внимательно ждала, подхватит ли кто-то ее мысль, проявив при этом полное незнание карасса, Воннегута и «Колыбели для кошки». Но никто не отвечал ей. Тогда Кронц заземлила спич: «За единение гордонистов, курцхаристов и пойнтеристов», при этом скромно поставила шотландцев на первое место. Ее сын Мишка обносил лимоном в сахарной пудре. Виктор взял лимон двумя пальцами и уронил, когда на него взглянули. После тоста, выждав, Стрельцов сказал:

— У Воннегута, кроме того, есть понятие гран-фаллона, или ложного карасса. К гран-фаллону он относил как раз общение на почве землячества, службы, увлечений, команды по бейсболу.

— О! — польщенно улыбнувшись, оценила Кронц.

— Так что наш союз относится к гран-фаллону: увлечение собаками.

— В таком случае, — не смутилась поторопившаяся восхититься Татьяна Леонидовна, — давайте постараемся, чтобы у нас действительно был карасс, или самое полноценное общение.

Начитанность незнакомого пойнтериста и его точная поправка были все же неприятны ей, Кронц давно привыкла к своей исключительности и не могла воспринять спокойно чью-то эрудированность рядом с нею. Гена ждал, в какой же форме проявится ее раздражение? Кронц выговорила Первенцеву за то, что он нарезал копченую севрюгу кубиками, отобрала у него нож и разрезала кубики на тонюсенькие дольки. Все убедились, что рыба от этого стала действительно вкуснее.

Стрельцову была уже знакома некая чисто московская манера в самом начале беседы быстро и откровенно зондировать, кто есть кто? И отдал ей должное: Кронц делала это умело и элегантно.

— Наш карасс, — тем временем продолжала она, — пожалуй, самый привлекательный изо всех. Мы с мужем и Мишкой долгое время занимались верховой ездой в клубе. А после скачек или тренировки частенько ужинали у нас. Кого там только не было! Авиаконструктор и закройщик Дома моделей, студентка и академик. Да, было времечко!.. А вот потом, когда купили «Волгу», стало собираться общество автолюбителей. Ну и скучнейшие же люди, я вам доложу! И разговор какой-то скудный, технический, сплошные запчасти, и манеры… не то, что в нашем карассе.

— Карась, карась! — деланно гневился Генерал. — Заладила, как на рыбалке. Давай-ка лучше за молодых! Пять лет назад разве было столько молодежи?

— Да, собаками в последние годы увлекаются все более и более молодые люди, это приятно, — подтвердила Кронц.

«Что ж, — удостоверился Геннадий, — если верна моя мысль о «сердечной недостаточности», из-за которой люди заводят собак, то вот подтверждение: выходит, ее испытывают самые разные возрасты».

Обсуждали верховую езду, содержание лошадей и автомобилей и поддержали Татьяну Леонидовну в том, что люди, связанные с животными, богаче, интереснее и даже интеллектуальнее иных технарей.

— Вот я, к примеру, экономист… — начал было Виктор, но Татьяна Леонидовна обратилась к Гене:

— А вы не любите конный спорт?

— Вопрос-тест, — улыбнулся он. — Так что сразу можете поставить мне двадцать баллов.

«Все равно я тебя расшелушу!» — говорил ее взгляд.

— Что-то лицо мне ваше знакомо, — добавила она чуть позже, невзначай, и стало ясно, что не терпит неизвестности рядом с собой, хочет быстро и побольше узнать о молодом охотнике, у которого щенок от элитного Босса. — А вот где я могла вас видеть? Не на вашей ли службе?

— О его службе лучше не говорить, — пошутил Генерал. — Даже Кинг не скажет, где работает его хозяин.

— Вероятнее всего, на весенней выводке, — закрыл вопрос Стрельцов.

Татьяна Леонидовна наклонилась к Тане, они о чем-то тихо заговорили. Гена, включаясь в старую, как мир, игру, скопировал Кронц — за спиной Генерала наклонился к Виктору и спросил, а что тот знает о Кронц? Она доктор биологических наук, член президиума общества охотников, замужем за светилом науки. Похоже, Кронц осталась удовлетворена тем, что поведала ей Таня.

«А что, — подумал Стрельцов, глядя на них обеих, — глядишь, и правда сменит Таня квартиру, прическу, платье. Глядишь, и правда лучшими подругами станут, старшая натаскает… И вырастет из Тани копия Татьяны Леонидовны, с той лишь разницей, что руки Кронц никогда не знали стирки».

— Знаете, Гена, — вдруг обратилась к нему Таня, — а ведь вы в лагере — как Колобок из сказки! Вам не приходило в голову, что Колобок связывает и бабку, и дедку, и зайца, и лису — самых разных героев. Так и вы здесь…

— К комплименту отнести трудно, но — принимаю, — ответил он. Перемены Таниного настроения уже утомляли его. «Интересно, — спохватился Стрельцов, — а чем сейчас заняты Найденов, Борисов, Волховитина?»

В то время как под березами за дощатым столом в полную силу пошел разговор, конечно же, о собаках, в «судейском» домике помирал Семен Семенович Сомов. Ему было 86 лет, последние два года он провел в лагере почти безвыездно, был прикомандирован к нему вместо дома престарелых. Вместе с ним неотлучно жила на казенных харчах его собака, ирландский сеттер Дина. Семен Семенович в 1946 году основал эту станцию по натаске, долгое время был ее начальником и главным судьей полевых испытаний. Он одинаково хорошо разбирался во всех породах, но старость брала свое: стал хуже видеть, временами глохнул, и его тактично назначили номинальным заместителем начальника и почетным судьей. Никто из охотников не знал его прошлого, не знали даже, есть ли у него родственники, — для всех он был просто патриарх.

Зрела гроза, она-то и доконала Сомова. Небо обложило мрачными тучами, воздух был плотен и неподвижен, и даже молодые обитатели лагеря ощущали неопределенную тяжесть, навалившуюся на все тело. К вечеру Сомов закряхтел, заворочался с боку на бок, на вопросы не отвечал — видно, снова оглох, и, что хуже всего, никого не признавал.

— Николай Дмитриевич, — обратился Гена, — меня давно интересовало, как же удалось сохранить высокопородистых собак? Война была, голод, разруха…

— Хороший вопрос, — улыбнулся Генерал. — И хорошо, что об этом думаешь. За всех не скажу, а вот у нас в Питере в блокаду было так. Собакам пришлось, конечно, туже всех. Суди сам, ребенка накормить или пса, хоть он и элитный? Выкручивались кто как мог, ворон били, кошек съели, пайком с собакой делились… Но перемерло, конечно, много. А потом помог случай. Осенью шла по Неве баржа с гречкой. Немцы ее разбомбили, наполовину затонула. И вмерзла в лед. Гречку признали непригодной для питания. Тогда комендант ввел по нашей просьбе собачьи карточки. Идешь на рассвете к барже с пилой. Предъявляешь карточку часовому. И выпиливаешь кубик этого гречишного льда. Вот той-то гречкой мы элитных собак и сохранили, национальное достояние страны. И до вас эту эстафету донесли…

— Обалдеть, какая история! — восхитился слегка осовевший Первенцев.

Потянул свежий ветерок, все крепчающий. С черемух летели лепестки, сделавшие свое дело.

— А ты взял бы да рассказал народу про дупеля, — предложил вдруг Генерал. — В порядке обмена опытом. А то, кого ни послушаешь, только и болтовни, что о всякой птичьей сволочи, как изволили выразиться Ильф и Петров.

Стрельцов отнекивался, но Виктор, Таня и Кронц настояли. Начал он с того, как заспорили его соседи о возрасте, и обнаружилось, что Марье Андреевне — восемьдесят. Как злые языки приписали ей браконьерство и как рассеялось это подозрение. Видно было: даже Генерал, знавший «Марью», знатную охотницу, все это слышит впервые. Когда Гена закончил рассказ о том, как красиво работали Кинг и Леди, сходясь и расходясь правильными ромбами, Иванцов обнял его.

— Я же говорила! Говорила же я, он — Колобок! — кричала Таня.

— Какой еще, в чертях, колобок! — гневался Николай Дмитриевич. — Караси, колобки… свяжись с бабами! Охотник он, а не колобок. Я ведь ехал сюда и думал: не удержать тебе такого кобеля. Тут, брат, характер на характер, чей сильнее будет. Ты Боську сегодня рассмотрел — ведь зверь? Зверь… И Кинг твой не пуделек. Ан вот — удержал. За тебя!

За соседним, меньшим столом скромно ужинали ирландисты. Таня часто поглядывала туда, отыскивая взглядом монашью бороду и кудри Игоря Николаевича.

— Не знаю, я, видимо, отправлю Мишку в Москву, а сама останусь. Рич совсем не натаскан, а мой лентяй еще и в поле не удосужился выйти с ним, дрыхнет в «Скифе» до полудня… — сетовала Татьяна Леонидовна, и Гена наконец получил ответ на свой вопрос: где же в лагере живет Кронц?

— Вот, к примеру, я экономист… — порывался рассказать что-то Виктор Первенцев.

— Так у нас ведь как бывает: собака натаскана-перенатаскана, а сыном заняться некогда, — философски разводил руками Генерал.

— А как вы смотрите на кофе? — предложил Стрельцов.

— О, кофе! — закричал Мишка Кронц, и мать поспешила одернуть его.

— Я всегда говорил, что у него что-то есть за душой, — шутил Иванцов. — Оказалось — кофе.

Гена пошел в судейский домик.

В комнате на кровати, глядя в одну точку, сидел Борисов. Он, как человек прошлого века, однажды открыв душу кому-нибудь, прикипал к этому человеку и ревностно оберегал его от общения с остальными.

— С Генералом пьете? — осведомился Борисов.

— С Генералом. Ужинаем.

— И Кронц с вами?

— Да, она там.

— Я, конечно, понимаю… вы — молодые с машинами… — обидчиво начал Борисов.

— Алексей Михайлович, мы же вместе в электричке ехали! — напомнил Гена.

— И собаки у вас молодые, горячие, лучших кровей, — не слушая, продолжал тот. — А я что? Простой слесарь, работяга, и собака у меня без медалей и дипломов, судьи признали Ладку апатичной и опять разрешения не дадут, а у нее без щенков портится характер…

От этого человека очень быстро устаешь, — открыл Гена. Вопреки всем добрым намерениям хотелось обругать его за нескончаемые повторы, за нытье, за то, что, когда Генерал, Виктор и он, Гена, стояли втроем на пятачке, Борисов неслышной совой порхал мимо, по касательной — так уж сильно хотелось ему хоть краем уха услышать, о чем там у них идет разговор, а то и быть приглашенным в круг этого разговора.

— Так в чем же дело? Пойдемте с нами, поужинаем вместе! Пойдемте, пойдемте, я вас с Иванцовым познакомлю, я давно собирался.

И Гена прямо-таки потащил Борисова к двери.

— Нет, не могу, нельзя мне, — упирался Борисов. — Я лечился, мне пить нельзя ни грамма — сразу помру!

От такого признания Гена опешил, отпустил Борисова.

— Ну, просто поужинаем, — обескураженно предложил он.

— А раньше вместе ужинали! — укорил Борисов. — А вот приехали Кронц, Виктор, Генерал — тебя как подменили…

«Не надо ничего объяснять, — решил Гена. — И выяснять ничего не надо».

Он взял банку кофе, пачку сигарет, чайные ложки, стаканы и поспешил к выходу. Стоны за соседней дверью, стоны и какая-то странная возня привлекли его внимание. Он постучал и вошел.

Это была комната Семена Семеновича Сомова. Патриарх хрипел и задыхался, а когда его хотели переложить набок, в умирающего, видно, вселился бес: Сомов яростно отбивался, никого не узнавал и особенно рьяно охранял от прикосновений ноги. Стрельцов помог уложить Сомова набок, побежал к одному из автомобилистов, чтобы вызвать «Скорую помощь». Молодой охотник тут же сел за руль — он не знал Сомова и поехал из-за одного удовольствия вождения новенькой машины. Гена тем временем стремительно направился к «казарме».

— Где же ваш кофе? — игриво крикнула ему вдогонку Таня.

— Сейчас-сейчас, извините, — откликнулся он.

Иван Александрович Найденов сидел на кровати, прическа мальчишечья, несколько седых волосинок на макушке упрямо торчали хохолком — он был из нелысеющих стариков, — и шил дратвой мягкий ошейник. Багира и Галка враз рыкнули — Гена смело протянул руку и сильно помассировал им шкуру под челюстью — тоже, как и уши, слабое место собак. Иван Александрович пришивал дратвой хромированные накладки — украшал ошейник. Хотелось сесть рядом и тоже шить, часами, в молчании, в светлых мыслях о чем-то дальнем — о детстве, кузнице, конюшне… Гена не возвращался бы за стол, к тысячу раз слышанным в Москве разговорам, остался бы подле Найденова, если бы не Сомов.

— Иван Александрович, там Сомову худо…

Седые кустистые брови поднялись, открывая глубоко синие глаза старика.

— Айда, — сказал Найденов, вколол толстую иглу в ошейник и повесил его на гвоздик. Не покрывая головы, он легко встал и вышел. Гена пожалел, что живет не в «казарме», рядом с Иваном Александровичем. Весь этот трудный и неустроенный быт казался даже привлекательным — его освещал собой этот благообразный старик. Не потому ли многие охотно живут в «казарме», что истосковались в городе по трудностям полевой, походной жизни, и чем дальше уходят от города, тем меньшее значение имеют для них прежние бытовые удобства.

Наткнувшись взглядом на кофе и стаканы, оставленные в комнате Сомова, Гена отнес их к столу и снова вернулся. Найденов прикладывал холодные компрессы ко лбу и груди старика. «Неотложка» прибыла гораздо раньше, чем они ожидали. Первым делом медсестры распахнули настежь окна — в комнате было слишком душно. Комары, сидевшие на стеклах с подветренной стороны, сейчас же ринулись на свет, их уносило сквозняком в коридор, но все равно укусов досталось немало.

Сомова комары совсем не кусали.

С помощью Найденова и Гены медсестры навалились на ноги больному и наконец смогли измерить давление: 220 на 80. Из вены ему выпустили кровь и ввели успокоительное. Пока медицина боролась за жизнь Сомова, Найденов и Геннадий вышли на веранду.

— Вот так и помирают охотники, — печально сказал Иван Александрович. — В поле…

— Вы давно знаете его? — предположил Стрельцов.

— Сема меня натаске учил, большой знаток старой школы. Ты поди, поди, твое ли дело стариков провожать? А вот меня кликнул — не забуду. Молодец, не забуду… поди.

Гена автоматически пошел к столу, взял из рук Тани стакан кофе, автоматически пил и слушал беспорядочный разговор.

— Поголовное увлечение собаками еще найдет своего исследователя как феномен кризиса духовной жизни общества.

— Одиночество — вот корень! Одиночество на службе. В семье. В праздники и выходные. Разочарование в себе, в детях, в карьере. Подлые и пошлые люди, что тебя окружали…

— Собака — о! — собака неболтлива и верна, не испорчена цивилизацией… Ты царь и бог для нее, ее бессловесное, но полное общение с тобой — вот что делает тебя человеком!

— Истинно славянский тип охоты — псовая. Да еще соколиная.

— Бросьте, славянский! Западничество чистой воды!

— Человек слаб и грешен, надо относиться к нему снисходительно. Он и завистник, и иудушка немного…

— Нет, что ни говори, охота не женское дело! Никакая эмансипация этому не научит.

Гена слушал, не вступая в разговор. Было время, он и сам говорил так и возражал на такие слова, а истина не в этом. Все «собачники» родственны — да, но не все извлекают из охоты с собакой ту крупицу истины, какая известна лишь охотникам, подобным Найденову и Волховитиной.

Высоко вверху заворчал гром.

Стрельцов вернулся к Сомову. Оглушительно пахло лекарствами, он даже нос зажал. И откуда взялась такая чувствительность?

— Хуже, — сказал Иван Александрович.

Через несколько минут медсестры велели принести носилки и готовить больного к отправке. Одна из них стала заполнять карточку, и никто, кроме Найденова, не мог ответить на заданные вопросы. Гену больно ударили его слова:

— Родственников нет. Бобыль полный…

Они уложили Сомова на носилки и понесли по коридору.

И тут раздались тягостные, шаркающие, такие знакомые шаги. Это сеттер Дина — единственная родственница Сомова пошла следом, проводить хозяина в последний путь.

— Уберите собаку! — испуганно вскрикнула сестричка, неожиданно увидев Дину.

— Пускай, — сказал Найденов. — Пускай проводит…

В машине он поцеловал Сомова в лоб, и того увезли. Гена посмотрел на оставленную им компанию — Тани там уже не было, Генерал что-то жарко доказывал Виктору, все смешалось, и никто под березами не заметил происшедшего.

— Марья Андреевна не вернулась, — сказал Гена Найденову. — А гроза начинается.

— Да, гроза, — рассеянно отвечал старик. — Позвал — не забуду, проститься дал…

И ушел в темноту.

 

10

Стрельцов ощутил в себе прилив сил. Может быть, это переутомление всего нынешнего дня превратилось в нездоровую активность, а может, с началом грозы изменилось давление.

Стрельцов всегда был рационален, даже сознательно вырабатывал в себе научную последовательность и логичность во всем, сперва мысль, потом действие. Теперь же действовал автоматически, ни о чем не думая. Вернулся в комнату, где Борисов притворялся спящим, и взял плащ-палатку Первенцева. Вынул из похудевшего рюкзака блестящий тубус фонаря, термос, спички. И не задавал себе вопроса: а зачем ему сейчас термос и фонарь? Вспомнил старое туристское правило: сахар восстанавливает силы, бросил в термос десяток кусков рафинада, насыпал чаю. Сунул сахар и в карман. Он взял также корду и свисток, вышел к летней кухне и залил кипятку в термос. На столе, где только что пировала компания, оставались хлеб и колбаса — он беззастенчиво забрал их. Надев плащ-палатку, Гена ощутил себя как в скафандре. Прошел в опустевший к ночи вольер за Кингом. Собака удивленно подняла морду, заглядывая в глаза: что ты надумал, повелитель?

За изгородью бушевало черное море. Он даже замедлил шаг: ничего не разобрать! Где лес? Где дорога? Все раскачивалось, шумело, ходило черными волнами. Почти невидимый в кромешной темноте Кинг жался к ноге. «Посмотрим, далеко ты ушел от папы Босса или нет», — сказал ему Гена, не слыша голоса. Он включил фонарь и приспособил его в боковой прорези плащ-палатки. Сильный устойчивый свет вернул все на привычные дневные места. Он прибавил шагу, держась подальше от деревьев, которые угрожающе согнулись пополам. Ветер налетал, казалось, со всех сторон. Лес гудел, выл, щелкал, визжал. Выйдя на шоссе, Гена вынужден был стать к ветру спиной. Гроза шла с севера, точно в лицо. Дважды сорвало плащ-палатку. Взъерошенный Кинг шел, сбычившись, похожий на черную обезьяну. «Вперед, Кинг, вперед!» — подбадривал его Гена. Обрушился ливень, похожий на чередование гигантских волн: одна воздушная, другая — водяная. Стрельцов прикрывал собаку полой плащ-палатки — Кинг охотно подчинялся. «Вот так тебя и учить ходить рядом!» — сказал Гена и ослеп — четкая картина дневного мира вдруг встала перед глазами: изгиб шоссе, водонапорная башня, сенной сарай. И тут же с грохотом померкла. Давно не видал он таких молний, две подряд ударили дуплетом, после них фонарь казался погасшим. Кинг — мужественный сын Босса — дрожал всем телом и жался к ноге. Без него Гена, наверное, повернул бы назад, но этот испуганный черный зверь помогал преодолеть собственный страх.

Небо вспарывали огненные трещины. При очередной ярко-белой вспышке, озарившей полгоризонта, он увидел, как впереди, словно в замедленной съемке, беззвучно стало падать ссеченное молнией дерево.

Гена поскользнулся, упал. И встал, опираясь на хребет Кинга. Они пошли дальше по обочине шоссе, чтобы молния ударила в дерево — не в него. В грозу нельзя ходить полем.

Лишь теперь он понял, что идет искать Марью Андреевну. «Надо меньше думать, меньше копаться в собственной драгоценной персоне — больше доверять себе, дремлющим природным силам и задаткам, задавленным цивилизацией, и тогда не будет ошибки!» — открыл Гена.

Где-то на полпути до заболоченных дупелиных полян Кинг напряженно остановился, ощетинился. В перерывах между раскатами грома Гена услышал его рычание. Холодок прошел по спине. Он светил фонарем вокруг себя — и ничего не видел.

«Как?! — гневно ругал себя Гена, прогоняя словами страх и озноб. — Как же ты думал найти ее? Ночует где-нибудь в деревне — ищи себе! Тебя самого впору искать!»

Он посылал собаку вперед — взъерошенный Кинг, вся шерсть дыбом, вислые уши насторожены — упирался и рычал, словно впереди стоял волк.

Он ослеп от каскада молний. Каждый раз чудилось, что бьет именно в него. Гена потрогал рукой Кинга — Кинга не было. Несколько раз изо всей силы зажмурил глаза, чтобы быстрее вернуть зрение. Увидел впереди длинные трубы большого диаметра и реку. Какая река? — днем никакой реки тут не было! Где же Кинг?

Ты заблудился. Ты потерял собаку.

Он свистел и кричал — и не слышал ни свистка, ни крика.

И тут, в секундной паузе между двумя разрядами, кто-то оглушительно рявкнул и зарычал. Гена упал, и его потащило назад.

Ты не в своем уме, что происходит?!

Через минуту он обнаружил, что Кинг стоит в двадцати метрах позади него. Что корда — и когда руки это сделали? — обвязана вокруг пояса Гены. Это Кинг, напуганный жутким рыком, рванул и поволок хозяина.

И тут звук повторился, и все сразу стало на свои места. Усиленный в несколько раз, из трубы раздался собачий лай. «Труба — резонатор», — догадался Гена. Кинг раньше него почуял, что в трубе кто-то есть. Конечно, это громогласный лай Леди так напугал бесстрашного Кинга.

— Марья Андреевна! Вы тут? — кричал Гена поочередно то в одну, то в другую трубу.

— Господи, как вы меня напугали! — наконец услышал он ее гулкий голос. — Полезайте сюда, здесь сухо.

Он лез в трубу, но корда не пускала — Кинг, как упрямый осел, уперся и стоял на дороге.

— Леди рычит и лает, я ничего понять не могу, — обрадованно говорила Марья Андреевна. — Гляжу — привидение какое-то, в рясе…

— Да, я, наверно, на куклуксклановца похож, — гулко хохотал Гена. Он согнулся в три погибели, снимая плащ-палатку.

— А мы с Ледкой забились… Сил идти нет, такие страсти господни!

— Если бы не Кинг, я бы ни за что не сообразил тут вас искать.

— Да я-то, дура старая, знала, что гроза будет, уж как парило, как парило днем!

— Вот чай. Колбаса… Колбасу потерял. Хлеб.

— Гена!.. Так это вы меня искать пошли?!

— Как же Кинга затащить? Вот характер! Признаться, мы трухнули: такая труба иерихонская у вашей Леди!

В трубе действительно было сухо, ветер завывал в торцах, как в печи, все пространство внутри гудело. Посвечивая фонарем, Гена налил Марье Андреевне чаю в колпачок термоса, она жадно пила чай с хлебом и рафинадом и говорила, что без чаю не дошла бы до лагеря. Кинг подошел к трубе, видя в ней свет и наконец насилу они втянули его в четыре руки. Гена снял свитер и рубашку, снова надел свитер, а ковбойкой досуха вытер собаку.

Когда ливень стих, они вылезли из трубы, укрылись вдвоем плащ-палаткой и пошли к лагерю.

 

Вместо эпилога

Все оставшиеся до испытаний дни были ускоренным повторением первых. Все так же охотники ходили в карты, так же натаскивали собак и вели почти те же разговоры. Генерал Иванцов уехал, не дожидаясь испытаний, — он уже не сомневался в результатах.

Семен Семенович Сомов скончался в больнице в ту же ночь. Два дня подряд сеттер Дина потерянно ходила по всем комнатам и по лагерю в поисках хозяина, и не было сердца, какое не сжалось бы при виде этой преданной собаки, как она из последних собачьих сил, тяжело дыша и деревянно переставляя лапы, ищет и ищет своего хозяина. Ее отдали егерю Сарычеву, когда он приехал на станцию наказать браконьеров — у троих молодых курцхаристов он отобрал охотничьи билеты.

Марья Андреевна уехала за два дня до испытаний, «чтобы душу не травить», как она сказала, пожелав Гене ни пуха ни пера. Уехал и Мишка Кронц, а Татьяна Леонидовна каждый день ходила в карты, но Рича на испытания так и не выставила.

Курцхар Кузьмича был снят с испытаний: едва его пустили, как он спорол двух дупелей, погнал и не вернулся к хозяину.

Кинг Стрельцова получил Д-2, и это было неплохо для начала собачьей биографии.

Таня опять не выставила своего Димку. Однажды, возвращаясь с натаски, Гена увидел ее с Игорем Николаевичем — их злосчастному роману, видимо, суждено продолжаться до бесконечности.

Сенсацией полевых испытаний того года стал тихий, обиженный на всех Борисов. Судьи не только не сочли его Ладу апатичной, но и оценили ее работу дипломом второй степени. Тем не менее Борисов обиженно взял Ладу на поводок, не прощаясь, собрал рюкзак и пошел пешком по шоссе. Так он переживал сильную радость. Гена увидел его через год на выводке, где Лада ходила поначалу шестой, потом третьей, затем второй в круге. Борисов с трудом вспомнил Стрельцова, а потом рассказал, что у Ладушки есть уже и Д-1, и трое щенков. Материнство улучшило ее охотничьи данные.

Марью Андреевну Геннадий больше не встречал, а у Ивана Александровича Найденова не раз пил чай и играл в шахматы. Старик оказался прекрасным шахматистом, ему было приятно проигрывать.

Гена и Кинг больше не ссорились, натаска и особенно та грозовая ночь сблизили их, а многие сотни пройденных вместе километров поля подружили.

Егерь Сарычев по обычаю похоронил Дину рядом с могилой хозяина и помянул обоих.