Интересные птицы — кеклики. Их ещё называют «горные куропатки» или «горные курочки». Живут они на склонах гор, а жируют на хлебных полях и проезжих дорогах. Голова и спина пепельные, грудка и живот светло-коричневые, по крыльям чёрные полосочки, на светлых щёчках чёрные пятнышки, клюв и лапки красные. Для горной местности лучшего оперения и придумать нельзя.
Идёшь по горам, и вдруг почти из-под ног с шумом поднимается и разлетается в разные стороны стая кекликов. Перелёт делают небольшой — метров сто — двести, а потом начинают переговариваться между собой: «Кува́-куку́, кува-куку», и сходятся опять в стайку. И вот именно, что сходятся. Летать они не любят. Летят только вниз с горы, а на ровном месте или особенно в гору только бегут, да так проворно, что за ними не угонишься.
Утро. Слева в голубой дымке — отроги Заилийского Ала-Тау, справа на сотни километров тянется Заилийская долина. Кое-где в кустах саксаула задержался гонимый ветром снег.
Отдельными островками он искрится в утренних лучах январского солнца. А в голубом морозном небе тоже отдельными островками висят, как огромные глыбы снега, кучевые облака, и не поймёшь, то ли долина отразилась в зеркале неба, то ли небо отразилось в зеркале долины.
Осторожно пробираемся по крутому берегу бойкой горной речки, к вероятному месту жировки кекликов. Там, за поворотом, летом была пшеница.
Мой приятель, колхозник Жамангул, идёт впереди. Удивляюсь лёгкости его походки. Вот он делает мне знак рукой, что значит: тихо.
— Услышали, — говорит Жамангул.
Со всех сторон несётся по утреннему морозцу приятное квохтанье: «Кува-куку, кува-куку, кува-куку…»
— Перехитрили! — смеётся Жамангул, показывая на противоположный берег ручья.
А там их действительно целая сотня, не меньше. Они ловко и быстро бегут по скале.
А на месте жировки бьётся и никак не может взлететь одна курочка.
— Опять кто-то силки расставил, — досадует Жамангул.
Волосяной силок туго стянул ножку. Почернела и безжизненно висит лапка.
— Пустить? — спрашиваю Жамангула.
— Пустить не надо, пропадёт.
Дома отнял я ей омертвевшую лапку. Смазал йодом культю и перевязал бинтиком.
Заживление прошло хорошо. Только долго она не могла научиться прыгать на одной ноге. Но наконец привыкла и перестала падать.
Бóльшую часть времени проводила она на печке. Полетает по квартире, попрыгает по полу — и опять на печку. Печка в моей квартире была для неё самой высокой скалой. Взлетит она на печку и ещё вверх смотрит. Но выше только потолок.
Оправилась моя больная совершенно. По утрам нет-нет, да и заквохчет: «Кува-куку, кува-куку…» Наверное, ей ветер приносил с гор голос подруг.
— Отпустить? — спрашиваю жену.
— Конечно, отпусти. Видишь, как она скучает.
Вынес я свою Куву́ — так мы её звали — во двор. А во дворе мороз и снег глубокий. В феврале это было.
— Ну, — говорю, — лети!
И пустил.
Полетала она над домом, а потом села в огород и ну купаться в снегу. Уж мылась она, мылась, кажется, каждое пёрышко снегом протёрла.
Вымылась, вспорхнула и полетела, но не в горы, а в коридор. И только я открыл дверь в квартиру, как она порх — и на печку!
— Что, не хочет? — спрашивает жена.
— Как видишь, — говорю. — Опять на своей скале.
С тех пор ежедневно Кува выходила на прогулку, только не через дверь, а через форточку.
Вылетит, полетает, полетает, покупается в снегу — и опять домой.
А тут случилось мне на охоте у ястреба отбить курочку. Курочка была еле живая. Привёз я её домой. Она не то что летать — даже ходить не могла: ястреб сильно её поранил. Левый глаз был закрыт, и кругом — засохшая кровь. Головка была вся испачкана кровью. А под левым крылышком вырваны перья, и большая рана, почти до костей. И вот сидит моя больная с закрытыми глазами и головку опустила.
— Не выживет, — говорит жена.
— Пожалуй, да, — отвечаю я. — А хорошо, если выживет, тогда им веселее будет.
Дело было вечером. Кува уже спала. Стоит на одной ножке и головку под крыло спрятала.
Взял я Кукý — так мы назвали вторую курочку — и посадил рядом с Кувой.
— Садись, — говорю, — рядом. Может, почувствуешь, что не одна, и легче станет.
Кува испугалась, отскочила в сторону и всё смотрит, смотрит на Куку, вытягивая шейку.
Вот что-то Кува спросила на своём языке. А Куку сидит, опустив голову, с закрытыми глазами, не отвечает. Тогда Кува приблизилась к Куку и всё расспрашивает, расспрашивает… и начала ухаживать за Куку: очистила все пёрышки от крови на голове, на крылышке. Прыгает на одной ноге вокруг Куку и всё говорит, говорит… А Куку лишь редко и жалобно отвечает.
Выключили мы свет, и умолкли наши питомцы.
А утром, чуть стало светать, на «скале» снова слышен бойкий говор Кувы и хотя редкие, но более ясные ответы Куку.
Куку сидит уже с поднятой головкой, и один глаз открылся.
— Выживет, — говорит жена.
— Выживет, — отвечаю я.
Открыл я форточку, хотел, чтобы Кува слетала на прогулку, — не идёт, всё хлопочет около Куку. Подали мы завтрак: зёрен и воды в блюдечке. Кува угощает Куку, но той ещё, видно, не до еды: не ест.
Кува мокрым клювом коснулась клюва Куку, и капелька воды попала ей на клюв.
Куку почувствовала капельку и жадно защёлкала клювом. А потом одним глазом уставилась на блюдце с водой, которое ей, наверное, показалось маленьким озером, и начала пить и долго-долго пила. А на третий день зёрна клевать стала и открылся второй глаз.
А через две недели и Кува и Куку вместе на прогулку через форточку стали летать.
А по утрам в моей квартире, как в горах, всю зорю — на весь дом: «Кува-куку, кува-куку, кува-куку!..»
Вот, думаю, дожил: в доме, а как на охоте.
А тут подошёл март месяц. Дружная весна как-то сразу прошла по всей Средней Азии. Шумят бурные горные реки. Задымились голубые горы. Гудит воздух от крика прилётных птиц. Беспокойнее стали мои пернатые и дольше задерживаются на прогулке. Куку всё скребёт на печке кирпичи и крутится на одном месте. «Не иначе, — думаю, — гнездо собирается вить».
А в одно утро что-то особенно бойко и долго они разговаривали и… не вернулись с прогулки.