Вечером егерь Серафим Савельевич, он же колхозный пчеловод, рассказал, как на него в лесу напал лось.
— Да такого страху на меня нагнал, что и теперь иду по лесу да гляжу, не видать ли где его, проклятого! Хорошо, в чащобе это было, лес-то и спас, а то бы запорол, не иначе, — так закончил свой короткий рассказ егерь.
А в два часа ночи, в полной апрельской темноте, мы пробирались к лесному озеру на утиную охоту. Моя подсадная утка Катька недовольно покрякивала в корзинке и испуганно кричала и билась крыльями, когда я, оступившись в яму или запнувшись за валежину, неуклюже падал в жухлую, сырую траву, а корзинка с Катькой летела куда-то в сторону…
Но вот наконец и озеро. Собственно, никакого озера не видно. Перед нами толстое, густое облако тумана. По каким-то одному егерю известным приметам он идёт в это облако по колено в воде к шалашу. Идёт не прямо — делает обход глубоких мест и подводных пней и кочек.
— Левее, левее, а то оступишься и прямо с головой — яма… Тут колодина, перешагни, не становись на неё — скользкая… — то и дело предупреждает меня старик.
Подошли к шалашу. Внутри шалаша — скамеечка, в стенах — бойницы: ружьё просунуть и наблюдать, что делается на воде. Крыши нет — можно стрелять пролетающих над головой селезней. Привязали к колышку Катьку: обрадовалась, купается в воде и кричит на всю округу.
Егерь ушёл. Ещё темно. Туман будто стеной отгородил от меня Катьку…
Уселся поудобнее на скамеечку и наслаждаюсь ранним весенним утром. Где-то вверху над моей головой токует бекас, в лесу воркует без умолку витютень, поют дрозды, то тут, то там откликается цапля: «А! А! А!..»
Темнота отступает, туман, будто испугался чуть заалевшего неба, куда-то исчез. Впереди меня на воде Катька охорашивается и то и дело глядит в небо, склоняя набок то вправо, то влево свою точёную голову.
Хорошо! Какую-то силу в себе чувствую непоборимую, и в голове только одна мысль: «Как хорошо на земле жить человеку!» Но что такое? Сзади к шалашу кто-то идёт. «Кому больше, как егерю, сюда идти. Но зачем? Ишь как расшлёпался по воде! И что ему нужно? Испортит всю охоту!» — думаю я и не хочу даже обернуться, глянуть. Последнее шлёпанье — и за спиной у меня нечеловечий шумный вздох. Я встал и обернулся. В жар бросило, и ноги в коленках, будто на пружинах, туда-сюда дрожат. На меня глядел маленькими добрыми глазками, будто, ископаемое чудовище, великан лось. «Ну вот, — думаю, — и конец пришёл, раздавит он теперь меня, как муху, что ему стоит». А мне и податься некуда, как в клетке, ни взад, ни вперёд. Лось стоит, переминаясь с ноги на ногу, и тянется ко мне своей тупой мордой.
— Знаешь что, — говорю я ему, взяв себя в руки, — иди-ка отсюда подобру-поздорову! — и погрозил ему ружьём.
Никакого внимания, только пыхтит широкими ноздрями. Ещё ему что-то сказал — не уходит. Взял прут, думаю: «Стегану его сейчас как следует — уйдёт». Но что ему прут? Рассержу, и только. «Вот что, — мелькнула быстро мысль, — выстрелю в воздух, и он опрометью бросится от меня». Взял и выстрелил. Лось даже ухом не пошевелил.
— Да ты сумасшедший, что ли? — кричу ему. — Уходи!
Нет, не уходит.
Но ведь так продолжаться долго не может, надо что-то делать. А селезни, как на грех, пролетают один за одним надо мной, и Катька кричит — лучше не надо.
Достал папиросу, закурил, сделал большую затяжку и пыхнул дымом этому великану в нос. Лось скривил верхнюю длинную губу, мотнул головой да так чихнул, чуть ветром меня вместе с шалашом не сдунуло. Круто повернулся и пошёл к берегу. Вышел на берег, обернулся ко мне, ещё раз чихнул и, как охлёснутый, скрылся в лесу.
Ну, а я, расхрабрившись, крикнул ему вдогонку:
— Попробуй ещё прийти, я тебе не так пыхну!