После ухода пастора судья устроился поудобнее в плетеном кресле и положил ноги на скамеечку. Желая рассеяться, он взял детективный роман и попробовал читать, но на веранде было недостаточно светло, и, пробежав несколько строк, он задремал. Говоря по правде, треволнения сегодняшнего дня сильно его утомили, и теперь, когда пастор снял с его души камень, он мгновенно погрузился в сон. Однако, заснув так легко, спал он недолго и беспокойно. Как случалось с ним не раз в последнее время, его тревожили сны, которые чаще всего воспроизводили картины недавнего прошлого.
И вот во сне он вновь переживал тот самый день — субботу девятого апреля 1927 года, — когда он вынес обвинительный приговор двум анархистам. С тех пор прошло почти пять месяцев, но события так отчетливо врезались в его память, что теперь, в полудремоте, судья явственно видел, как он сидит на своем месте в переполненном зале суда. Перед ним лежат его записи, и он собирается вынести приговор двум людям за преступление, совершенное ими семь лет назад, двум людям, которые провели эти долгие семь лет в тюрьме. Как странно он на них смотрит, когда их вводят в зал! И как странно они выглядят! Он ведь почти забыл, кто они такие и какой у них вид. Они занимают свое место в том своеобразном и варварском сооружении, которое правосудие Новой Англии предоставляет подсудимым, — в клетке, но почему-то сейчас они не кажутся такими оборванными и такими отъявленными бандитами, какими он их запомнил.
Судья ударяет молотком, и прокурор, поднявшись с места, произносит:
«Покорнейше прошу суд рассмотреть на данном заседании дела за №№ 5545 и 5546 — штат Массачусетс против Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти. Согласно протоколам суда, ваша честь, и обвинительному заключению по делу 5545 штат Массачусетс против Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти, ответчики обвиняются в преднамеренном убийстве. В настоящее время в дело внесена необходимая ясность, и я прошу суд приступить к вынесению приговора. Кодекс предусматривает, что суд сам устанавливает срок, когда этот приговор будет приведен в исполнение. Учитывая это обстоятельство, а также ходатайство защитника, которое администрация штата с готовностью удовлетворила, я предлагаю, чтобы вынесенный приговор был приведен в исполнение в течение недели, начиная с воскресенья 10 июля».
Судья кивает головой в знак согласия. Секретарь суда обращается к первому из подсудимых:
«Николо Сакко, имеете ли вы что-нибудь возразить против вынесения вам смертного приговора?»
Сакко встает. Он молча смотрит в лицо судье; помимо своей воли судья опускает глаза. Сакко начинает говорить. Он говорит очень тихо. Постепенно голос его крепнет, нисколько не повышаясь в тембре; он говорит так, словно чувствует себя посторонним во всем, что происходит вокруг:
«Да, сэр, имею. Я, правда, не оратор. Да и с английским языком не больно в ладах; к тому же мой друг и товарищ Ванцетти обещал мне, что скажет обо всем поподробнее, вот я и думаю — пускай говорит он.
Мне никогда не приходилось слышать и даже читать в книгах о чем-нибудь более жестоком, чем этот суд. После семи лет мучений нас все еще считают виновными. И вот вы, почтенные люди, собрались здесь, в суде, в качестве присяжных заседателей и осудили нас.
Я знаю: здесь выступает один класс против другого — класс богачей против класса угнетенных. Мы хотим братства народов, вы же стараетесь вырыть пропасть между нами и другими нациями и заставить нас возненавидеть друг-друга. Вы преследуете народ, тираните, губите его. Мы хотим просветить народ нашими книгами, нашей литературой. Потому-то я и сижу на скамье подсудимых, что принадлежу к классу угнетенных. Что поделаешь, вы — угнетатели.
Вы ведь хорошо все это знаете, судья, — знаете всю мою жизнь, знаете, за что я сюда попал, и вот, после того как семь лет вы мучили меня и мою бедную жену, вы сегодня приговариваете нас к смерти. Я мог бы рассказать мою жизнь день за днем, но какой в этом толк? Вы знаете все, я говорил об этом раньше, и мой друг — вернее говоря, мой товарищ — еще скажет свое слово; он лучше знает ваш язык, пускай говорит он. Мой товарищ, он так добр к детям… Вы хотите забыть о людях, которые поддерживали нас все эти долгие семь лет, сочувствовали нам и отдавали нам и силы и душу. Вам нет до них дела. Несмотря на то, что не только народ — наши товарищи и рабочий класс, — но и легион образованных людей стоял за нас целых семь лет, суд все равно продолжает свое. Я хочу поблагодарить народ, моих товарищей за то, что они были с нами эти семь лет и защищали дело Сакко и Ванцетти, и попрошу моего друга Ванцетти сказать остальное… Я забыл сказать одну вещь, о которой напомнил мне мой друг. Но ведь я уже говорил, что судья знает всю мою жизнь и знает, что я не был виновен — ни вчера, ни сегодня и никогда».
Он замолчал, и в суде наступила мертвая тишина. Во сне судье почудилось, что тишина эта длилась вечность, однако на самом деле прошло всего несколько секунд. Молчание прервал секретарь суда. Педантично и деловито он показал пальцем на второго подсудимого и спросил:
«Бартоломео Ванцетти, имеете ли вы что-нибудь возразить против вынесения вам смертного приговора?»
Новое молчание проложило дорогу от этого бесчеловечного вопроса к ответу Ванцетти. Поднявшись, он сперва оглядел зал суда, посмотрел на судью, на прокурора, на секретаря, на всех присутствующих о почти сверхчеловеческим спокойствием и заговорил медленно и поначалу бесстрастно:
«Да, имею. Я заявляю, что я невиновен. Я заявляю, что я не только не виновен в том, в чем вы меня обвиняете, но и что за всю мою жизнь я никогда не крал, никогда не убивал и никогда не проливал крови. Вот что я хочу сказать. Но это не все. Я не только не виновен в том, в чем вы меня обвиняете, я не только за всю мою жизнь ни разу не украл, не убил и не пролил крови, — но, наоборот, всю мою жизнь, с тех пор как я стал мыслить, я боролся за то, чтобы в мире больше не было преступлений.
Я должен сказать о себе еще и то, что я не только не виновен в том, в чем вы меня обвиняете, я не только не совершал никаких преступлении, — хоть я и не святой, — я не только всю мою жизнь боролся против всяких преступлений, которые осуждает официальный закон и официальная мораль, но больше того: всю мою жизнь я боролся против таких преступлений, которые поощряет и освящает официальный закон и официальная мораль, — против угнетения и эксплуатации человека человеком. И если вы хотите знать, почему я нахожусь здесь в качестве обвиняемого, если вы хотите знать, почему через несколько минут вы можете обречь меня на казнь, — то вот она, эта причина, и нет никакой другой».
Ванцетти помолчал: казалось, он роется в памяти в поисках слов и образов. Когда он заговорил снова, судья сначала не понял, о чем идет речь. Но Ванцетти продолжал говорить, и слова его вызвали к жизни образ Юджина Дебса. Казалось, длинная, худая фигура ветерана рабочего класса вошла в зал суда и заняла там место.
«Прошу прощения, — продолжал Ванцетти очень мягко, — но за всю мою жизнь я не встречал человека лучше его. Он никогда не умрет, а с годами станет еще ближе и дороже народу, проникнет в самое его сердце и останется там навеки. Ибо так должно быть, пока в народе жива любовь к истинному добру и восхищение перед настоящим подвигом. Я говорю о Юджине Дебсе. Юджин Дебс узнал воочию, что такое суд, что такое тюрьма и что такое справедливость присяжных. Только за то, что он хотел сделать мир немножко лучше, его преследовали и поносили с юных лет и до старости и в конце концов загубили в тюрьме. Он-то знает, что мы невиновны, это знает не только он, но и каждый мыслящий человек, и не только в этой стране, но и за ее пределами; цвет человечества всей Европы, лучшие писатели, величайшие мыслители — все эти люди стоят за нас и отдают нам свое заступничество. Ученые, великие ученые и даже государственные деятели Европы высказались в нашу защиту. Люди чужих стран высказались в нашу защиту.
Разве возможно, чтобы несколько присяжных и еще каких-нибудь два или три человека, готовых проклясть собственную мать ради земных благ и почета, разве возможно, чтобы эти люди были правы, а весь мир не прав? Ведь весь мир утверждает, что обвинение ваше ложно, и я знаю, что обвинение ваше ложно. Кто может знать это лучше, чем мы с Николо Сакко? Семь лет мы провели в тюрьме. Чего только мы не выстрадали за эти семь лет! Однако глядите — я стою перед вами без страха. Глядите — я смотрю вам прямо в глаза, не краснея, без стыда и без боязни.
Юджин Дебс сказал, что даже собаку — кажется, именно так он сказал, — даже собаку, которая загрызла цыпленка, американский суд присяжных не мог бы признать виновной на основе тех доказательств, которые собраны против нас».
Ванцетти умолк и, перед тем как продолжать, посмотрел прямо в глаза судье. С этого мгновения сон превратился в кошмар, хотя в то время, когда это случилось в действительности, судья оставался холоден и невозмутим, даже тогда, когда Ванцетти воскликнул:
«Мы доказали, что во всем мире нет и не может быть судьи более жестокого и более пристрастного, чем были вы по отношению к нам! Мы доказали это. И все же нам отказывают в новом разбирательстве. Мы знаем, как знаете в глубине души и вы сами, что с самого начала, еще до того, как вы нас увидели, вы были против нас.
Еще до того, как вы нас увидели, вы уже знали, что мы — красные и что с нами надо расправиться. Мы слышали, что вы здесь говорили, и знаем, как вы не скрывали ни вашей вражды к нам, ни вашего презрения. Вы об этом говорили с друзьями в поезде, в университетском клубе в Бостоне, в Гольф-клубе в Уорчестере, штата Массачусетс. Уверен, что если бы люди, слышавшие то, что вы о нас говорили, имели гражданское мужество выйти и повторить под присягой ваши слова, может быть, ваша честь, — мне жаль говорить вам это, потому что вы старый человек, а у меня есть старик отец, — может быть, вы сидели бы сейчас здесь, на скамье подсудимых, на этот раз во имя истинного правосудия.
Нас судили в то время, которое уже отошло в область истории. В то время кругом нас бушевали злоба и ненависть против людей одних с нами убеждений и против иностранцев. Мне кажется, и больше того — я в этом уверен, что и вы, судья, и вы, прокурор, сделали все возможное, чтобы еще больше разжечь ненависть к нам присяжных. Присяжные ненавидели нас за то, что мы были против войны; они не понимали разницы между человеком, который высказывается против войны потому, что считает эту войну несправедливой, ибо в нем нет вражды к какой-нибудь другой стране, и человеком, который высказывается против войны потому, что защищает интересы той страны, с которой воюет его страна, и который поэтому является шпионом. Мы не такие люди.
Прокурор знает, что мы были против войны потому, что не верили, будто война преследует те цели, во имя которых она якобы велась. Мы считаем, что война — зло, и убеждены в этом еще больше сейчас, через десять лет после войны; день за днем мы все лучше и лучше понимаем все последствия и результаты войны. Мы верим теперь еще тверже, что война — это зло, и я рад, что хоть с эшафота могу сказать людям: „Берегитесь войны! Вы на пороге этого склепа, где погребен цвет человечества. За что? Все, что они говорили вам, все, что они сулили, — ложь и призрак, обман и преступление. Они сулили свободу. Где эта свобода? Они сулили довольство. Где это довольство? Они сулили прогресс. Где этот прогресс?“
С тех пор как я попал в Чарльстонскую тюрьму, население ее удвоилось, — где же то укрепление нравственности, которое война должна была принести миру? Где развитие духовных сил, которого мы должны были достигнуть в результате войны? Где уверенность в завтрашнем дне, в том, что завтра мы будем обладать всем, что нам необходимо? Где уважение к человеческой жизни? Где восхищение перед добрыми началами в человеке? Никогда до войны у нас не было так много преступлении, так много злоупотреблении, такого падения нравственности, как сейчас».
Обвиняемый снова помолчал немного, — обвиняемый, который часто снится судье и произносит речь в свою защиту, и судья ворочается и жалобно стонет во сне. Но он должен слушать дальше.
«Говорили, — продолжал Ванцетти, и голос его — уже голос судьи, а не осужденного на смерть преступника, — что защита всячески мешала суду, желая затянуть следствие. Я нахожу такие разговоры оскорбительными, ибо это ложь. Государственному прокурору понадобился целый год, для того чтобы состряпать против нас обвинение, — иначе говоря, один год из пяти ушел на то, чтобы прокуратура смогла возбудить против нас дело. Дело слушается в первый раз, защита передает вам свои возражения, и вы молчите. В глубине души вы заранее решили отвергнуть все ходатайства защиты. Вы молчите месяц — другой, а затем выносите заранее обдуманное решение в самый канун рождества, как раз в сочельник. Мы не верим в сказку о рождестве, ни с исторической, ни с церковной точки зрения. Но кое-кто из наших людей еще верит в нее, а если мы не верим, то не потому, что мы не люди. Мы тоже люди, и рождественский праздник мил сердцу каждого человека. Мне кажется, что вы вынесли ваше решение именно в канун рождества для того, чтобы отравить радость нашим родным и близким.
Ну что ж, я уже сказал, что не только не виновен в убийстве, но и за всю мою жизнь ни разу не совершил преступления, не крал, не убивал и не проливал крови. Я боролся и отдал свою жизнь в борьбе против тех преступлений, которые узаконены и освящены у нас судом и церковью».
И во сне судья слышит, как голос Ванцетти становится громче, яростнее, он жжет спящего, как раскаленное железо:
«Вот что я вам скажу: я не пожелаю ни псу, ни змее, ни самому последнему и жалкому из существ на земле — никому не пожелаю я выстрадать то, что выстрадал я за преступление, в котором неповинен. Однако я знаю, что страдаю за то, в чем я и в самом деле виновен. Я страдаю за то, что я радикал. Я и в самом деле радикал. Я страдаю за то, что я итальянец, и я действительно итальянец; я страдаю еще больше за мои убеждения, но я так уверен в моей правоте, что, если бы вы казнили меня не один раз, а дважды, и если бы я смог дважды родиться снова, я снова стал бы жить, как жил прежде, и делать то, что делал прежде.
Я все время говорю о себе и забыл даже назвать имя Сакко. А Сакко тоже рабочий человек, он любит свой труд, у него хорошее место и хороший заработок, счет в банке, добрая и красивая жена, прекрасные дети, чистенький домик на лесной опушке, недалеко от ручья. Сакко — это сама сердечность, сама вера, настоящий человек, любящий людей и природу. Он отдал все, что имел, за дело свободы и за любовь к человечеству: деньги, покой, честолюбивые мечты, жену, детей, себя самого и наконец жизнь. Сакко и во сне бы не привиделось, что он может украсть и тем более убить. Он, так же как и я, ни разу в жизни не поднес ко рту куска хлеба, который не был бы заработан в поте лица своего. Никогда.
Ну да, я куда более искусный говорун, чем он, но много, много раз, слушая его душевный голос, в котором звучит такая высокая и святая вера, думая о том, чем он пожертвовал во имя своих идей, думая о его героизме, я чувствовал себя таким маленьким по сравнению с ним, что мне приходилось украдкой отгонять слезы и глотать комок, подкатывавший к горлу, чтобы не расплакаться перед ним, перед этим человеком, которого называют вором и убийцей, а теперь собираются казнить. Но имя Сакко будет жить в благодарных сердцах народа и тогда, когда ваши кости, судья, и кости прокурора давно истлеют, когда ваше имя и его имя, так же как и ваши законы, учреждения и ложные кумиры станут лишь смутным воспоминанием о тех проклятых временах, когда человек человеку был волк…»
Этими словами Ванцетти кончил свою речь. Последняя фраза упала в притихший зал, как удар молота. Теперь Ванцетти снова глядел на судью; его глаза стали огромными и постепенно заполнили мучительное сновидение судьи.
«Я кончил, — сказал Ванцетти. — Благодарю вас».
Судья вдруг заколотил по столу молоточком, хотя в зале не было беспорядка и ни единый звук не нарушил тишины. Он бросил молоточек и увидел, что рука его дрожит. Овладев собой, он сказал с показным спокойствием:
«По законам Массачусетса присяжные должны решить вопрос о том, виновен или невиновен подсудимый. Суд не вмешивается в это решение. Закон Массачусетса предусматривает, что судья не имеет права оценивать факты. Ему дозволено лишь изложить — судебные доказательства.
Во время процесса был принят ряд отводов. Эти отводы переданы на рассмотрение верховного суда. Рассмотрев отводы, верховный суд решил: „Решение присяжных остается в силе; отводы отклонены“. В этом случае суду остается одно — и не в порядке защиты своего авторитета, а в порядке выполнения уголовного кодекса — вынести приговор».
Сначала суд выносит приговор Николо Сакко. «Суд постановляет, что вы, Николо Сакко, приговариваетесь к смертной казни посредством пропускания электрического тока через ваше тело. Казнь должна произойти в течение недели, считая с воскресенья июля десятого дня лета одна тысяча девятьсот двадцать седьмого от рождества Христова. Это приговор именем закона».
«Суд постановляет, что вы, Бартоломео Ванцетти…»
Ванцетти вскакивает с места и кричит: «Остановитесь, ваша честь! Я должен поговорить с моим адвокатом!»
«А я должен произнести приговор, — продолжает судья. — Вы, Бартоломео Ванцетти, приговариваетесь к смертной казни…»
Сакко вдруг прерывает его яростным кряком:
«Вы знаете, что я невиновен! Я говорю вам это семь лет! Вы осудили двух невинных людей!»
Но судья, собравшись с духом, заканчивает: «…посредством пропускания электрического тока через ваше тело. Казнь должна произойти в течение недели, считая с воскресенья июля месяца, десятого дня лета одна тысяча девятьсот двадцать седьмого от рождества Христова. Это приговор именем закона».
Затем судья добавляет: «А теперь мы устроим перерыв».
И сегодня, в сумерки 22 августа, в тот самый день, который после ряда проволочек был окончательно назначен для казни, он проснулся от своей дремоты, и его собственные слова звучали у него в мозгу: «А теперь мы устроим перерыв». Проснувшись, он понял, что его просто позвали обедать. Удивительно, как хорошо он себя чувствовал после сна. У него даже появился аппетит, и он с облегчением подумал, что день, слава богу, подходит к концу. Вот он кончится, и со всей этой историей будет тоже покончено навсегда. Скоро все будет забыто.
Он по крайней мере утешался этой мыслью.